Девять хат окнами на Глазомойку

1

Хорошо цвели липы в этом году. Дружно, весело, крупными цветами. В теплом летнем воздухе весь день держался их сладкий запах. К вечеру похорошевшие белые кроны лениво обвисали. Все затихало, и тогда аромат становился еще сильнее. Дыши не надышишься.

Эта летняя тишина, тепло, нежные краски неба, и запах, и яркая зелень прямо под окнами райисполкома — все умиротворенное, ласковое настраивало Олега Ивановича на мысль о покое и отдыхе. Хотелось безмятежности, тихого счастья, легкой музыки и улыбок.

Он прохаживался по кабинету от дверей к окну, вздыхал и нервничал. Так получилось, что все пропало — и отдых и безмятежность. Испорченный вечер.

В прокуренном здании райисполкома кроме районного агронома оставалась только уборщица. Сейчас она подметет пол и тоже уйдет. Комнаты опустели еще без десяти пять, сослуживцы ушли с такой дружной поспешностью, словно ветром их сдуло. Лето. У каждого великое множество дел в своем хозяйстве. Все хотят отдохнуть, побыть на свежем воздухе, на речке. Олег Иванович тоже собрался уходить со всеми вместе, но именно в этот момент его и позвали к шефу.

Начальник сельхозуправления столкнулся с ним в дверях кабинета, он явно спешил, сказал на ходу:

— Тут такое дело… Должен подъехать Василий Дмитриевич, у меня с ним разговор, ты знаешь о чем, в курсе. Ну, а мне только что позвонили из дому, какая-то там неотложная заботушка нагрянула. Ты, пожалуйста, задержись и потолкуй с директором вместо меня. Широко вопроса не ставь, без философии, просто выясни реальные отношения с агрономом. Локально, так сказать. Может, они все-таки помирятся? Дай понять, что Фадеичев именно за такое решение. Пусть подумает. Тем более что уборка не за горами, смена руководства осложнит нам дело. Ясна постановка?

— Когда он подъедет? — спросил Олег Иванович, так и не успев придумать какой-нибудь отговорки от этого крайне щепетильного поручения. Слушая шефа, он поморщился, словно кислое яблоко надкусил.

Начальник управления уловил это мимолетное движение лица, жалеючи положил руку на плечо агронома:

— Ты не расстраивайся, разговор, я полагаю, короткий, а подъедет он с минуты на минуту. Договорились к пяти. Ну, я пошел. Указаний давать не стану, друг друга вы отлично знаете, так что действуй по совести и, как говорится, по приказу начальства.

Часы показали пять, потом четверть шестого. Василия Дмитриевича все не было. Олег Иванович терпеливо ждал, и, хотя старался удержать в себе тихую умиротворенность, мысль теперь все время возвращалась к предстоящему разговору, и этот разговор, навязанный так неожиданно, смущал и волновал главного агронома. Влез, называется, в неприятность.

Когда-то вот так же директор Долинского совхоза Василий Дмитриевич Похвистнев был приглашен в районные учреждения для разрешения конфликта с ним, Олегом Ивановичем Нежным, агрономом этого совхоза. Тогда не получилось примирения. Директор не из тех, кто легко меняет свою точку зрения. Сколько лет прошло с того времени? Кажется, восемь. Всякое случалось с агрономом за годы изгнания из совхоза, плохое и хорошее, жизнь помяла его, но в конце концов судьба улыбнулась, и три года назад Нежный стал главным агрономом в своем же районе. Ссора с директором успела за эти годы травой порасти. Похвистнев одним из первых явился поздравить своего бывшего подчиненного с новым назначением и без улыбки, но с явным желанием мира благосклонно пожал ему руку. С тех пор у них конфликтов не случалось, отчасти по той причине, что все дела, касающиеся Долинского совхоза, районный агроном отфутболивал от себя либо шефу, либо сослуживцам. Обходил острые углы. Так-то оно спокойней. Научился, в общем.

Всем в районе известно, у Похвистнева опять открытые нелады с агрономом. Спорят, ругаются, конфликтуют. На днях директор прямо заявил в исполкоме, что уволит Поликарпова. Причина? Она у него всегда одна: невыполнение директорских указаний, «систематическое», как сказал он, цитируя, вероятно, уже заготовленный приказ.

Олег Иванович прекрасно знал, что помирить их невозможно, хотя в районе желали именно мира. И надо же такому случиться, что он, Нежный, должен исполнить щекотливую миссию третейского судьи! Конечно, их разговор не будет последним, скорее предварительным, но тем не менее районный агроном уже замешан в историю, его мнение скажется на результатах. Плохо. Уйди он на пять минут раньше, может быть, и удалось бы остаться в стороне. Теперь готовься к неприятностям.

За окном, на тихой и тенистой улице вечерело. Шли на гулянье хлопцы из ПТУ, слышался смех, мелькали белые платья девчат. Легкий ветерок залетал в окно, изгоняя из кабинета старый запах табачного настоя. Уже шесть. Вот тебе и «с минуты на минуту». Конечно, Похвистнев знает, зачем вызывают и кто вызывает, нарочно припаздывает, демонстрируя свою независимость перед райсельхозом. Это он умеет.

Светлая «Волга» подкатила бесшумно и остановилась, чуть не доехав до крыльца. Стукнула дверца.

— Здесь ждать? — спросил шофер.

— Здесь. Я недолго, — сказал директор, заранее определяя срок разговора.

Через минуту решительно распахнулась дверь. Олег Иванович шагнул вперед с дежурной улыбкой на лице, протянул руку. Сказал:

— Я вас заждался. — И тут же опустился на диван, показал на место рядом с собой. Ему хотелось, чтобы Василий Дмитриевич уселся здесь, на диване, приняв тем самым доверительный, почти неслужебный разговор. Но директор повернул от стены стул и сел на него, не очень основательно, а так, наполовину, показывая, что засиживаться не намерен.

— Где Петрович? — он имел в виду начальника управления.

— Разговор о Поликарпове он поручил мне. Так что, дорогой Василий Дмитриевич, как это ни печально, но я должен…

Узкое лицо директора с глубокими морщинами у рта и слегка запавшими щеками на одно мгновение выразило удивление. Густые и темные брови приподнялись и опустились, придав лицу всегдашнюю озабоченность. Он спокойно положил руки на колени.

— Итак?..

— Мы оба знаем Поликарпова достаточно хорошо, — неуверенно начал Олег Иванович, стараясь подыскивать такие слова, чтобы не обидеть, но убедить директора. — Это толковый и принципиальный специалист…

— Слишком принципиальный, — уточнил Похвистнев и сжал брови.

— Может быть, может быть, — с готовностью согласился Нежный. — Но агрономическую линию ведет обстоятельно и умно, с заглядом в будущее. Это его сильная сторона. Признаюсь, что когда я знакомился с разработкой его планов, то по-хорошему завидовал. И как организатор… Словом, нельзя не согласиться, что Поликарпов деятельный, энергичный, что вам с ним легко решать серьезные задачи. Ну, а отсюда и отношение к нему…

Директор укоризненно покачал головой, и Олег Иванович вдруг почувствовал, что залез куда-то не туда. Общие рассуждения. Похвистнева они не убеждают.

Василий Дмитриевич сказал, четко отделяя каждое слово:

— Давайте все-таки конкретней. Я понимаю, вы за Поликарпова. Ну, а я против. Вот исходные позиции. Выскажем друг другу свои доводы, все «за» и «против», но пусть это будут факты, а не суждения. Извините, что перебил. Готов слушать дальше.

— Хорошо, буду конкретнее. — Олег Иванович на какое-то мгновение почувствовал давнюю, вернувшуюся из прошлого робость перед властным человеком. Но он не дал развиться этому принижающему чувству. Оправившись от смущения, продолжал: — Так вот, если конкретно. Поликарпов, насколько я знаю, за все эти годы не допустил ни одной серьезной агрономической ошибки. Это раз. Урожаи в хозяйстве хоть и медленно, но растут, несмотря на явно эрозированные земли. Это два. Он наметил к освоению продуманные севообороты. Три. Подобрал хорошие кадры агротехников. В совхозе налажено сортообновление. Отличные отношения с агрохимцентром, что немаловажно. Удобрения идут в дело, Вспомните, сколько было из-за этого неприятностей тогда… Словом, таким агрономом гордиться нужно, а вы… Трудно понять.

Директор поднял руку:

— Ваша логика меня удивляет. Если Поликарпов, растит высокие урожаи, учит людей в совхозе да еще заботится о будущем, то зачем там еще директор? И далее: чем же у нас в таком случае занимаются партийная организация, коллектив, другие специалисты? Вам не приходит в голову мысль, что наши общие заслуги сделали Поликарпова столь образцовым? Вы не подумали о такой возможности? Поверьте, уж я-то знаю цену всем и каждому в своем хозяйстве. Позвольте мне хотя бы коротко сказать о негативной стороне Поликарпова. Да, он деятелен, энергичен, этого у него не отнять. Но он в своей деятельности не хочет считаться с другими. Даже со мной. Я много лет нацеливаю коллектив на интенсивное земледелие, на самое полное использование пашни. И, как вы знаете, не без успеха. Поликарпов, увидел в этой моей линии какое-то противоречие агрономическим канонам. В частности, он все время пытается опять увести хозяйство к травополью, настаивает на чистых парах, тем самым мешает росту зернового производства. У него, видите ли, свой план действия. Я изыскиваю способы роста производительности каждой машины, а наш агроном придумал пахоту на коротких гонах, поперек склонов, по горизонталям, отчего производительность падает, а трактористы идут ко мне жаловаться. Я мобилизую народ на прополку свеклы, он снимает людей на довольно спорное залесение оврагов. Что это такое, позвольте вас спросить? Два хозяина? Вызываю его, говорю, что он ошибается, создает двоевластие, которого я не допущу. Он выслушивает и продолжает делать по-своему. Пробую строго с ним, начинает повышать голос. Он требует не мешать. Директору — такое требование?! И вообще, должен сказать, рассуждения о прогрессе, будущем земли — все это хорошие слова, но надо знать меру! От нас требуют простого и вещественного — зерна, мяса, молока, и я от своих подчиненных требую того же. От агронома — тем более.

— Сохранение земли и ее плодородия — проблема номер один, уважаемый Василий Дмитриевич.

— Зерновая проблема — вот что номер один! Хлеб. Обязательства.

— И это правильно, Василий Дмитриевич. Только для достижения цели существуют разные пути. Вот как у вас с Поликарповым. Он тоже думает о хлебе и обязательствах.

— Упрекнуть меня в забвении высоких целей никто не вправе. Я делаю все, что могу. Когда вы работали в совхозе, мы вносили на гектар один-два центнера минералки. А сейчас вносим по пять-шесть. Это ли не забота о земле? Когда-то поля буквально пестрели сорняками, сурепкой. Сейчас пашня почти очищена. Мы перевели в пашню все до последнего куска земли, даже речную пойму, даже полосы отчуждения, увеличили зерновой клин. Так вот, чтобы путь к новым достижениям в производстве был без помех, без нервотрепки, я решил отказаться от услуг энергичного Поликарпова. Как-нибудь сами. Не боги горшки обжигают.

Они помолчали. Нежный вздохнул и спросил:

— Вы подписали приказ об увольнении Поликарпова?

— Нет еще, но он у меня в столе. Надеюсь, что агроном знает это и придет с повинной. У него есть выход. Тогда и поставлю последнюю точку.

Олег Иванович подумал, что вряд ли это случится. Коса на камень.

— Много неприятностей, Василий Дмитриевич, — со вздохом сказал он и решил открыть главный козырь: — Фадеичев против освобождения Поликарпова.

Директор выслушал это спокойно. Похоже, знал позицию секретаря райкома. Посмотрел на часы и сказал:

— Кстати, я Поликарпова не снимаю. Он сам уходит.

— Подал заявление?!

— Да. По собственному желанию. Я только удовлетворяю его желание. Если человек не хочет работать, насильно не заставишь. Даже Фадеичев вряд ли сможет.

Щеки Олега Ивановича порозовели. Как все это знакомо ему! Когда-то и Нежный попал в директорскую ловушку, подав заявление. Не мог не подать. Похвистнев умен и знает, как создать соответствующую обстановку. Помнится, в одно прекрасное утро пошел Нежный в гараж, а его машины уже нет. Где? Директор отправил на ней механика в «Сельхозтехнику» за деталями. Проглотил обиду, добрался на попутной в отделение, дал управляющему наряд на опыление семенного клевера, а тот вдруг сказал, что прежде должен позвонить директору и доложить. Зачем? Оказывается, есть указание все наряды главного агронома согласовывать с ним. Еще пощечина. Вернулся вечером домой, жена в слезах. Пастух сказал, что корову ихнюю в стадо больше не возьмет, пускай сама пасет. И так каждый день какая-нибудь обидная новость. Неделю, вторую вытерпел, а потом принес директору заявление. И был спокойно уволен.

Ныне все повторяется с Поликарповым.

Сказать ему, напомнить? Поворошить старое, черт возьми? Решительно заступиться за коллегу? Но это же разрыв, обострение, последствия которых трудно углядеть! Нет, это не для него. Надо дипломатичнее.

Лицо Похвистнева оставалось спокойным, темные глаза с едва уловимой насмешкой смотрели на районного агронома. Все понимал. Пожалуй, и доводы подобрал для более резкого разговора. Мог сказать, например, что Нежного никто из совхоза не гнал и, если бы агроном изменил метод работы, подчинился, все было бы иначе. Действительно, так просто! Делать, что прикажут, никакой самодеятельности. Тогда и никаких неприятностей. Дружба. Фройндшафт!..

Олег Иванович переборол себя, не стал ворошить старое. К добру это не приведет, а ему работать в районе. С тем же Похвистневым. И он сник. Ничего из разговора не вышло. Он подумал и тихо спросил:

— Кого на место Поликарпова, если не секрет?

Директор снова, уже не таясь, посмотрел на часы. Дал понять, что пора закругляться.

— Об этом рано говорить, Олег Иванович. Поликарпов еще не ушел.

Ясно, карты открывать не собирается. Несомненно, уже подобрал. Кого?..

— Ну что же, — Олег Иванович поднялся первым. — Я расскажу о вашей точке зрения Владимиру Петровичу. Полагаю, что он останется недоволен. Как, впрочем, и Фадеичев.

— Свои доводы я повторю в райкоме. Кстати, завтра мы едем с Фадеичевым на совещание в область, по дороге и поговорим.

Да, конечно! Похвистнев воспользуется удобным случаем. Он найдет что рассказать о своем агрономе и, конечно, убедит секретаря, чтобы получить «добро». После этого уже ничто не помешает ему освободиться от Поликарпова. Будет создано определенное мнение. Вполне закономерное и весьма невыгодное для агронома.

— Мне очень жаль, что мы не поняли друг друга, — ровным голосом сказал директор и протянул руку: — Желаю здравствовать. — Повернулся, поставил на место стул и вышел.

За окном, коротко жалуясь, завыл стартер. «Волга» прошла по улице. И все стихло. Из парка донеслась тихая, приглушенная расстоянием музыка. И опять Олег Иванович почувствовал сладкий запах цветущей липы, ощутил теплый ветерок из окна, прелесть и чистоту засыпающего дня. Но это уже не радовало. Сутулясь, он вышел из пустого дома и, обиженный на себя, на весь белый свет, крупно зашагал по улице.

Что он мог сделать? И что еще не поздно сделать?

Конечно, можно отыскать Фадеичева и, опередив директора, рассказать ему все, что он знает о положении в Долинском совхозе. Тогда секретарь райкома вряд ли так просто согласится завтра с директором. Да, есть такая возможность — опередить и предупредить, выбить лишние козыри у Похвистнева, побороться. Даже не за Поликарпова. За право агронома работать по совести и на благо своего хозяйства. Пожалуй, не только своего.

Он остановился, с лицом, враз сделавшимся решительным, повернул назад и прошел метров сто к райкому, но затем шаг его сделался менее уверенным и все более мелким. Нежный задумался, остановился, посмотрел под ноги, потом зачем-то перешел на другую сторону, еще постоял. Спина его согнулась. Уже не оглядываясь, он пошел домой. Нет-нет, такой маневр не годится. Ну хотя бы потому, что Фадеичев может углядеть в этом поступке желание районного агронома свести старые счеты с директором. Это раз. И потом, на общественных весах Похвистнев куда тяжелее, чем главный агроном района. Чуть что… Лучше предоставить событиям развиваться своим ходом. Не обострять положение. Так-то оно спокойней. Не надо. Не надо!

Дома Олег Иванович молча поел, молча вышел в палисадник и до позднего часа сидел там в тапочках и пижамных брюках. Курил, молчал, смотрел на небо в мелких звездах. Стыдился самого себя. И злился, злился, злился. Каким он стал, черт побери! Жене в глаза смотреть совестно.

2

Рано утром Геннадий Поликарпов уже сидел в кабинете районного агронома и ждал.

Здание исполкома, деревянное, одноэтажное, с длиннющим коридором буквой «Г» и множеством дверей, было пустым и скучным, но служащие по одному, по двое начали подходить, скрипели половицами, хлопали дверями, и Геннадий Ильич всякий раз выглядывал, не идет ли его непосредственное начальство.

По лицу, уверенным движениям, по спокойному выражению глаз Поликарпова никто бы не сказал, что у этого человека серьезные неприятности. Ну и что? Не в первый раз, тем более что он не чувствовал за собой вины. Если его директор не прав, тем хуже для директора. Молодость Поликарпова, чувство справедливости исключали всякое видимое проявление страха и покорности. Один нос — короткий, несколько вздернутый, с веснушками солнечного цвета, как у всех юношей, кого природа наградила красноватым или рыжим цветом волос, — этот нос уже свидетельствовал о характере исключительно настойчивом. Полное, округлое лицо с упрямым подбородком, светлые глаза под светлыми бровями и толстые насмешливые губы создавали впечатление сдержанной жизненной силы. Нетерпеливая энергия проглядывалась и в порывистых движениях крепкого, коренастого тела, даже в лохматой, неухоженной прическе, меняющей свои очертания после каждого движения хозяйской ладони. Когда Поликарпов задумывался, он выпячивал губы и прищуривался.

Дверь отворилась. В кабинете появился высокий худощавый Олег Иванович Нежный, с печатью вежливого почтения на лице, чисто и опрятно одетый: отглаженный черный пиджак, начищенные до блеска туфли. Униформа.

— Привет! — довольно радушно сказал Геннадий и улыбнулся так, что лицо озарилось. — Ты что? Плохо спал или прогулял ноченьку темну? Этакая интересная бледность на печальном лице. Противопоказано…

— С вами погуляешь, — многозначительно отозвался Нежный. — Того и гляди, в гроб до срока загоните.

— Все ясно, — Поликарпов вздохнул с подчеркнутой горечью. — Вчера являлся мой директор, накапал на своего агронома, ты, естественно, разволновался и лишился сна. Тяжелые думы, как бы пресечь строптивость и воцарить мир на земле и в человецех… Что там в человецех, шеф?..

— Не дури, Гена.

— Бла-го-во-ление, — все-таки закончил Поликарпов и без перехода, на полном серьезе спросил: — Был мой хозяин? Толковали?

— А чего толковать? Ведь ты уже подал заявление. Не спросившись старших, не поговорив с районным руководством…

— Третьего дня подал, а сегодня в шесть ноль-ноль явился к Похвистневу, вызвал его на горячий разговор, а потом потребовал свое заявление и на глазах изумленной публики порвал. На мелкие и мельчайшие клочки. Вот так. Уж на что крепок и в боях закален директор, но и он на какое-то время лишился дара речи. Фактор неожиданности.

— Не уходишь, значит? — без всяких эмоций уточнил Нежный.

— Не ухожу. Понимаешь, это было бы слишком легкой победой для него, а главное, ущербно для дела. Для общего нашего дела. Я, конечно, погорячился с заявлением. Тоня сбила с толку. Жена есть жена. Слезы, просьбы, доводы. Похвистнев успел освободить ее от работы в плановом отделе. Якобы по сокращению штатов. Ну, женщина расстроилась и меня в панику вогнала. А вчера мы еще раз обсудили с ней положение, и я решил остаться. Задуманное надо исполнять. А ты знаешь мои планы и, кажется, одобрил их. Повоюем, в общем.

Олег Иванович почувствовал облегчение. Решимость и всегдашняя боевитость Поликарпова зарядили его. Ну, выдал! Право же, молодец! Улыбаясь, даже порозовев, он уселся и с минуту молчал, рассеянно поглядывая на свой стол с заляпанной бумагой и стареньким пластмассовым украшением, называемым чернильным прибором. Тем временем в голове его уже шла тихая, секретная работа. Он сравнивал две позиции — свою собственную несколько лет назад и вот эту сегодняшнюю, поликарповскую, такую остронеожиданную. Сравнение это ни в коей мере не свидетельствовало в его пользу, но районный агроном не огорчался. Что-то приятное было в нынешней ситуации и для него. Он проникся глубокой симпатией к своему коллеге и добрыми глазами посмотрел на него.

— Выкладывай, чего тебе надобно, старче? — потребовал дружески грубовато и зачем-то взял ручку, словно собирался записывать в протокол план совместного действия.

— Надобно мне поболее, чем рыбаку со старухой. Вот послушай, с какими такими доводами я к тебе явился. Прежде всего — это…

Поликарпов положил перед районным агрономом толстенную книгу в черном коленкоре.

Ах, какая знакомая книга! Мало сказать — знакомая. Плод собственных изысканий Олега Ивановича, его личная задумка, которую он никак не ожидал больше увидеть. Почвенная карта, история полей Долинского совхоза. Лет десять назад сотрудники Тимирязевки — его и Поликарпова альма-матер — помогли создать эту книгу с полным агрохимическим анализом почв по каждому полю. Как говорится, открыли глаза, с чем имеют дело. В первые годы Похвистнев еще интересовался агрономической инициативой. Он требовал эту книгу всякий раз, когда к нему привозили знатных гостей, и тогда выкладывал ее на стол под правую свою руку, чтобы к случаю, этак спокойно и естественно, рассказать о научных основах ведения хозяйства. Потом он раскусил, как много хлопот добавила лично ему эта книга, отдал ее агроному и, кажется, ни разу по-настоящему уже не заглянул в ее страницы. Что там смотреть? Таблицы и цифры, графики и разной краской размалеванные карты. Агрономы рисовали, так пусть они и заботятся об известковании, гумусе, пусть добывают, хранят и вносят минералку. У него без этого…

Вот лежит она на столе с фактическими поправками за все годы, с описанием работ и событий вплоть до нынешнего года. Даже в агрономическое лихолетье, когда после Нежного и до Поликарпова в совхозе, по существу, не было толковых агрономов, а все какие-то пришлые люди, искатели солидной зарплаты и необременительной жизни, — даже в эти годы книгу все-таки дополняли и обновляли. К счастью, в совхозе оставался один бессменный человек, старый уже человек, Василий Васильевич Маятнов, определенный на должность мелиоратора поливных участков, человек с достаточным опытом в почвоведении. Он записывал все перемены, всю историю полей. Бесстрастно вел, не вдаваясь в причины происходящего, скорее в силу привычки к порядку, пока Геннадий Поликарпов не взял документы в свои руки.

— А я думал, пропала моя затея, — сказал Олег Иванович, любовно перелистывая и оглаживая страницы, где его почерк встречался чаще других, особенно на первых страницах и картах.

— Ну, зачем же пропала, она нам и сегодня службу служит. Я до тех пор не даю команду вносить удобрения, пока не загляну в нее и не определю, что там с гумусом, фосфором и прочими элементами. Опять же агрегатность пашни и все такое. Помнишь первую пыльную бурю на юге? Краем и Средне-Русскую нашу возвышенность захватила. Ну, и прошлогодние дожди, будь они неладны! Вот я тебе сейчас покажу, что наделали на склонах. До сих пор никому не сказывал, хотел своими силами исправить и кое-что даже успел сделать, но теперь, когда обстановка усложнилась, тебе лучше знать, как быстро можно если не утерять, то резко ухудшить состояние почвы. Тот, кто придет после меня, если все-таки… Пусть знает, как и что.

Он расправил страницу, и Олег Иванович, подложив под строчку линейку, несколько минут всматривался в цифры. Лицо его стало сперва удивленным, потом озабоченным.

— Так, — сказал он, откидываясь на спинку стула. — Так, Геннадий Ильич. Прежде всего, ты поступил очень плохо, что приберег эти факты до того часа, когда самого жареный петух клюнул. Абсолютно непростительно! Я даже скажу — нечестно!

— Вот тебе раз! Я же и виноват! — У Поликарпова на потускневшем лице ярче и заметнее выступили веснушки.

— А как ты думаешь! — Голос у районного агронома окреп, он поднялся, и легонький венский стул под ним отвалился к стенке. — Разве можно утаивать подобные факты! Они должны служить наглядным пособием для всех, учить агрономов и руководителей уму-разуму, показывать лицо опасности, а ты их спрятал. Неужели не понимаешь, что есть цифры, которые вопиют, которые нельзя замалчивать или использовать только для внутреннее потребления! Не ожидал я от тебя, честное слово!

По мере того как он говорил и возмущался, Поликарпов улыбался все шире и откровеннее. Вспышка обиды прошла у него быстрей, чем возникла. Толстые губы раздвинулись, он поднялся и сделал два шага назад, к стене, словно для того, чтобы лучше разглядеть издали гневного своего коллегу.

— Боже мой! Сколько громких звуков! Тише, пожалуйста, тише! Я укажу тебе документы, где факты похлеще. Это доклад сотрудника кафедры нашей академии доцента Сомова. Знаешь его? Ну вот. Кстати, доклад опубликован в журнале, который ты по долгу службы обязан выписывать. И даже читать. Почему же ты не сделал никаких выводов из сомовской статьи, не показал лицо опасности, не поднял на должную высоту факты, которые вопиют? Ах, ты не знал!

— В каком журнале? Где? — Олег Иванович уже выбрасывал из ящика на стол пачки старых сельскохозяйственных журналов.

Минут десять оба они рылись в тонких зеленых книжечках. Наконец Поликарпов выхватил номер, раскрыл журнал, резко отчеркнул ногтем нужные строки и сунул через стол Олегу Ивановичу.

— Знакомься.

Нежный недоверчиво взял журнал, прочитал, вздохнул и поднял виноватое лицо:

— Ну и ну… Как это я опростоволосился? Извини, пожалуйста. Знаешь, так много всякой писанины, что не всегда углядишь.

— Очень вы деловые тут, — беззлобно сказал Поликарпов. — А ведь призваны нас поучать. За руку водить, И нас, и наших директоров.

— Но если по-честному, ты все-таки должен был подсказать мне. Сомов — где? Сомов далеко. Ты — рядом. Ведь мог, признайся?

— Ладно, довольно взаимных обвинений. Давай о деле. Так вот, пылевая фракция в пахотном слое, как видишь, резко снизилась, гумус — тоже. Менее одного процента, ниже некуда. Это на склонах. Структура нарушена, ветер и вода уносят все самое ценное. Куда? Ну, не мне говорить. И оврагов хватает, и реки мельчают, а наилок вместе с минералкой — в Волгу-матушку реку, в древний Танаис, куда угодно. Не все поля пострадали, но у нас потери очень велики. Обрати внимание на крутосклон в пятом севообороте у Пинского бугра. Полпроцента гумуса, следы фосфора-калия. Один хрящ под ногами. А ведь еще при тебе было намечено залужить некоторые поля на Пинке. Я придумал иначе: определил водораздел под посадку леса. Вот тогда и случилась у меня первая стычка с Похвистневым. Он категорически отменил мое указание. На собрании заявил: «маниловщина». Он сказал, что наша задача получать зерно, дешевое зерно. С этих полей, где ты намечал травы, а я — лесопосадки, совхоз может и должен собирать по крайней мере триста тонн ячменя ежегодно. Боевая задача коллектива…

— Собрал?

— Конечно. Не триста, но около того. А когда после дождей я затащил его на эти поля и показал, что там осталось, он иронически улыбнулся и сказал, что теперь здесь терять уже нечего, а взять еще можно. Без меня распорядился хорошо посыпать минералки и вновь сеять зерно. Там и сейчас ячмень. Ну, правда, я тогда ему кое-что выдал один на один, не сдержался, однако он добился своего, а я остался в дураках. Понимаешь, эксплуатация до полного истощения. Это только один эпизод, чтобы ты понял, каков принцип Похвистнева. Потом вызовет комиссию и спишет поле. Мое терпение, Иванович, кончилось, и я решил рассказать тебе. Так хозяйствовать негоже. Или нам нужно доказать свою правоту на самом высоком уровне, или уходить подальше, переквалифицироваться в продавцы.

Районный агроном, поначалу слушавший Поликарпова с живейшим интересом, постепенно тускнел. Может быть, устал от напора коллеги. Он стал рыться в бумагах и только изредка покачивал головой, соглашаясь. Вон как поворачивается это дело! Геннадий Ильич жаждет борьбы, в которой ему, районному агроному, естественно, отводится не последняя роль. Пожалуй, даже главенствующая. А это…

Поликарпов разошелся. Глаза у него блестели, чуб упал на влажный лоб. Он все еще говорил, размахивая руками. И Нежный, принудив себя улыбнуться, сказал:

— Ты весь как божия гроза… Потише, пожалуйста.

— Почему потише, если я о деле правом толкую! Ты послушай, как повернулись все мои планы с ремонтом земли. Когда-то мы с тобой изучали всякие системы земледелия и оба остановились на обязательных клеверных севооборотах. Они лучше всего подходят для Долинского совхоза, так? Крутые склоны, эрозия и все прочее. Хоть одно поле в пять лет. И с хорошей органической заправкой опять же раз в пять лет. Иначе почву не восстановить. Для таких склонов травы — как отпуск трудовому человеку. Не отдохнет — не жди полной отдачи. Или работа на износ, пока не будет списана. А между тем травяной пласт позволил бы поднять урожай зерна. Кажется, теперь все понимают прямую зависимость. Все, кроме моего директора. Пока Похвистнев в совхозе без агрономов хозяйничал, он земличку сосал без удержу, я об этом не очень дипломатично говорил ему. Сказал далее: чтобы исправить положение, необходимы травяные поля. Промолчал. Потом читаю его выступление на областном совещании: от имени коллектива решили шестьдесят процентов земли под зерно. Тысячу тонн сверх плана. Аплодисменты! Абсолютная крестьянская безграмотность! И еще от имени коллектива. Ну что тут сделаешь! Я-то знаю, что он сделал: когда скот остался без кормов — косил зеленую рожь, понимаешь? Рожь — на зелень!..

— Ты пробовал убедить Похвистнева?

— Еще как! И по-хорошему, цитировал решения съезда, пленумов. И на высоких тонах говорил. Как о стенку горох! Все мои распоряжения он начал контролировать, сперва незаметно, теперь — открыто. Если хочет — отменяет. Я настойчиво тянул свое, занялся почвой, хотел остановить эрозию, агрохимцентр за меня, торф, навоз возили! Но обстоятельства сильней. Что получилось — ты видишь из книги по истории полей. Интенсификация без меры и узды привела к порогу беды. Я сам за то, чтобы взять с гектара больше, это цель любого агронома, но есть же разумные пути для хозяйствования! А у нас пошли колосовые по колосовым, потом пропашные и опять — колосовые по колосовым. Брать, брать и брать! Вот и расхищение почвенного плодородия, вот и овраги. До абсурда. Скособоченная агрономия, никакой заботы о будущем, черт возьми! Не хотел говорить резко, все думал уладить внутри хозяйства, но, поверь, терпение кончилось. Включайся и ты, районный авторитет, помоги одолеть глупость.

— Сядь, отдохни, — сказал вдруг Олег Иванович каким-то чужим, холодным голосом. — Уж больно все это у тебя эмоционально, неспокойно. Надо рассудительней, Геннадий. Побереги нервные клетки. Если верить журналу «Здоровье», они не восстанавливаются.

— Ты бы лучше другие журналы почитывал, — устало и недобро заметил Поликарпов. Однако тон сбавил и даже сел. Выдохся.

Олег Иванович облокотился на стол, потер виски кончиками пальцев. Он был задумчив и осторожен.

Все, что районный агроном услышал от Геннадия Ильича, не являлось для него неожиданным. Он знал и эту, и другие проблемы не хуже совхозного агронома. Он постоянно сталкивался с трудными вопросами, которые возникают потому, что сельским хозяйством на местах руководят все, кому хочется. Он научился быть осторожным в суждениях, старался решать дела так, чтобы никого не обидеть, а главное, не нарушить некоего равновесия между культурами, определяющими взнос района в общий план. Он понимал, что попытка увеличить поле под многолетними травами, столь необходимыми для сбережения земель, неизбежно уменьшала площадь под зерном. Этого в районе не допускали. Какой руководитель согласится сокращать зерновое поле, когда перед мим лежит твердый план продажи, обязательство и неизбежная добавка «за других», которые не выполняют. За эти цифры спрашивается по всей строгости. Конечно, можно дать зерно и с меньшей площади за счет высокого урожая по тем же травам, это общеизвестно. Но приходится гадать — а будет ли высокий урожай, не сорвется ли по какой-нибудь причине? Да и когда будет рост «по травам», через два-три года, не раньше, а зерно требуется сейчас, сегодня.

Олег Иванович ставил себя на место Похвистнева. Директор Долинского совхоза известен в районе как жесткий исполнитель, деловой хозяин, способный выжать зерно даже из болота и выручить соседа, у которого неустойка, а с ним и весь район. Это особенно ценилось районными руководителями. Еще лучше Нежный понимал Поликарпова, совесть и образование которого столь высоки, что заглядывает он дальше всех, на годы и годы, стремясь обеспечить не только урожай нынешний, но и урожаи будущих лет. Понимал обоих. И одновременно решал задачу личную, для себя, — как поступить в этом конкретном случае.

Первое побуждение его исходило от совести, из души: все, что высказал, нет, выкрикнул сейчас Геннадий Ильич, решившись на открытый бой с директором, он, главный агроном района, обязан немедленно рассказать секретарю райкома Фадеичеву, именно ему, потому что дело это только на первый взгляд относится к области технологии, а на самом деле затрагивает экономику, даже политику, то есть входит в круг повседневных забот партийной организации и касается не одного Долинского совхоза. Никто, кроме Фадеичева, не может разрешить этой проблемы. Хотя бы и потому, что в итоге столкновения директора и агронома кто-то из них двоих должен уйти. Помирить Поликарпова и Похвистнева невозможно. Роль районного агронома в конфликте решающая. Нежный вдруг оказался в центре противоборства.

Что же это? Повторение того, что было восемь лет назад? Споры, конфликты… поражение. Оно давило и сегодня. Вдруг опять поражение? Тогда Похвистнев всей силой своей отыграется именно на нем.

— Чего задумался? — сердито спросил Поликарпов, еще не остывший от волнений. — Что решаешь? Или ты сомневаешься в правдивости сказанного? Имей в виду, что я не выложил и половины из того, что успел натворить мой директор. Разрушение земли тянет за собой разрушение ландшафтов. Он уже погубил речную пойму, погубит и пашню. Короче, вся его враждебная природе деятельность…

— Довольно и этого. — Олега Ивановича осенило. Он положил руку на телефон. — Сейчас у тебя появится возможность повторить слово в слово свои доводы Фадеичеву. Чтоб из первых уст, понятно?

Нежный снял трубку и, пока ждал телефонистку и пока та соединяла его, отрешенно смотрел в окно. Как это он догадался?.. Да, единственно правильный ход. Не он доложит, а Поликарпов. Не он окажется в центре конфликта, а эти двое. За окном медленно прошла на заправку синяя «Волга». Райкомовская «Волга». Значит, Фадеичев еще не уехал. Отлично!

— Я прошу Павла Николаевича, — сказал он вежливо и тихо, когда в трубке послышался знакомый голос помощника; секретаря. — Это главный агроном сельхозуправления. Да, Нежный. Здравствуйте. У меня очень срочный разговор. Что? А куда уехал? Простите, но я только сейчас видел его машину. Так, так… Понятно. Ну, тогда извините. — И растерянно положил трубку. Поднял потухшие глаза и сказал коллеге: — Уехал в обком. Часа полтора назад.

И, сделав паузу, добавил:

— В совхозной машине. Вместе с Похвистневым.

Поликарпов выпятил губы и деловито стал заворачивать книгу истории полей. Он понял, что означала для него эта совместная поездка…

— Уходишь? — спросил Нежный. — Оставь книгу мне.

— Нужна?

— Хочу подумать над ней.

Когда Геннадий Ильич ушел, районный агроном посидел, подумал. Затем придвинул лист чистой бумаги и написал: «Кафедра почвоведения и агрохимии. Доценту Сомову» — и стал нанизывать строку за строкой, быстро, почти без правки. Закончил, подписался, вместе с книгой завернул письмо в толстую коричневую бумагу.

В самом деле, почему не подключить к завязавшемуся конфликту ученого, который пользуется куда большим авторитетом, чем районный агроном? Его мнение для Фадеичева много значит. Он поможет и Поликарпову.

При малых потерях собственных нервных клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Они и без того поистрачены довольно…

3

Пока ехали по районному селу, молчали.

Павел Николаевич Фадеичев сидел впереди, рядом с шофером, а директор совхоза — хозяин машины — сзади, отвалившись на мягкую спинку. Рядом с ним на сиденье стояла черная хозяйственная сумка, из нее выглядывала молочная бутылка с полосатой крышечкой. Простокваша. И еще что-то завернутое в газеты. Диетические продукты. Все в районе знали эту сумку, ее содержимое и потихоньку, беззлобно посмеивались. Но Фадеичев оставался верен себе. Он никогда не забывал брать в поездку домашнюю еду. Жена очень решительно взяла на себя заботу о больном желудке и привередливой печени мужа. Никаких ресторанов и ужасных дорожных забегаловок! Только проверенное и привычное!

Фадеичев внимательно смотрел по сторонам дороги. Крупная голова, почти квадратная из-за буйных, уже пепельных от седины волос, все время поворачивалась, профиль показывался Похвистневу то справа, то слева и виделся каждый раз по-новому. Большой лоб как-то особенно нависал над остальным лицом, глаза глубоко и ловко прятались, так что, не приглядевшись, нельзя было сразу определить их выражение. Зато резко очерченный, глубоко рассеченный ямочкой подбородок совершенно точно указывал на твердый мужской характер. Очень оригинальное, запоминающееся лицо. Ростом Фадеичев был невелик, но массивен головой, грудью, и когда сидел за столом, то казался особенно внушительным. Внешность, несомненно, способствовала ему в работе. Она вызывала уважение. Перечить такому товарищу как-то не хотелось. И ему редко кто перечил.

Когда кончились домики районной окраины, огородики и пошли поля, внимание Фадеичева удвоилось. Он опустил боковое стекло и, высунувшись, не просто оглядывал эти поля, а присматривался к ним, изучал и оценивал их.

Холмистая нива выглядела хорошо, ячмень и рожь выколосились и отцвели, хлеба стояли густо и так зелено, что о здоровье их спрашивать не требовалось. Веселенькие, легкомысленно-желтые цветы вездесущей сурепки торчали в хлебах то поодиночке, то целыми стайками. А на обочине дороги пестро цвели травы, и граница поля напоминала яркий кантик на подоле бесконечно широкой юбки. Кому «ах-ах, какая прелесть!», а Похвистнев смотрел на самостийный цветничок неприязненно. Не тут им место. И вообще — сорняк.

Фадеичев обернулся, улыбчиво бросил:

— Ишь как высветлило! Как на празднике.

— Вот будет праздник, если кто из города проедет. Потом такую проповедь на совещании выслушаем, что скиснем. Развели всякую дрянь. Мало им, скажут, сурепки, так они еще всю дорогу сорнякам подарили.

— Скажет, кто не понимает. Они ж безвредные. Отцветут, и нету. Не осот и не лебеда. Такое разнотравье — к урожаю. Дожди прошли вовремя, вот и повылезали.

— Доказывай потом, — пробурчал директор.

Неожиданно Фадеичев дотронулся до руки шофера и сказал:

— Притормози, стань на обочину.

«Волга» вильнула вправо и замерла. Фадеичев, а за ним и директор вышли из машины. Их обдуло легким, теплым ветром, напоенным ароматом свежей зелени и цветов. Небо, заваленное облаками, обещало дожди, и этот дождь сейчас был бы очень кстати. Налив начался. Хлеб ждал дождей. Фадеичев тяжело и неловко перепрыгнул придорожную канаву и вошел в ржаное поле. Директор все еще топтался у машины, но шофер вдруг тоже пошел за секретарем, как-то очень ласково сгреб в ладони серо-зеленые колосья, сжал их в букет и улыбнулся. Хорошее жито, ласковое.

Фадеичев стоял спиной к дороге и смотрел вдаль, где густо-зеленая лесополоса над рожью прочерчивала границу поля и уходила вниз, а поверх ее открывалась даль голубовато-зеленого цвета, ровная, спокойная даль. Это лежала, сколь видел глаз, холмистая Средне-Русская возвышенность, вся распаханная, столкнувшая леса в речные долины, полная добра и всех кормящая мать. Ровные квадраты полей, перечерченные негустыми, прерывистыми лесополосами, являли собой разные оттенки зелени — от густого, свекольного, до сероватого, хлебного. Ярко-голубые пятна цветущего льна еще больше украшали холмы. И так величаво было это пространство, так наполнено воздухом, цветом, так насыщено хлебом, рядками картофеля, травами, льном, что сразу же вызывало особенную гордую мысль о труде крестьянина, тысячи раз прошедшего здесь вдоль и поперек с тех пор, как дикое поле стало постепенно вот таким кладом добра, скатертью-самобранкой, кормящей род людской.

Не было на этой южной границе Нечерноземья ни густых лесов, ни ровнехонького степного раздолья, ни могучих рек. Округлые, доверху распаханные холмы, небольшие перелески да узкие извилистые речушки, перегороженные кое-где плотинами, за которыми голубели разливы воды. Земля дремала в тепле и неге, жила и подымала зеленую щетину хлебов, обещая новый урожай, из-за которого и жили здесь деревеньки, села и города.

Шофер и Похвистнев подошли ближе к Фадеичеву.

— Вот это поле центнеров на двадцать вытянет? — спросил Фадеичев, не оборачиваясь.

— Верных двадцать восемь, а то и тридцать, — сказал шофер. — По занятому пару посеяно, вика тут в прошлом годе была. Колосков-то, поди, четыреста на метре, а то и все пятьсот. Лишь бы не положило дождями да налилось хорошо.

Густые брови Фадеичева поднялись. Он с любопытством посмотрел на шофера, знающего хлеборобский расчет.

— Иван Емельянович из комбайнеров, — быстро оказал директор. — Лет пятнадцать штурвалил. Так, Емельянович?

Шофер кивнул, но больше рта не открывал.

— Самая лучшая школа, когда человек в поле поработает, — продолжал Похвистнев. — Куда там институт! Некоторые после института не больно видят факты, как они есть, все по теории, с книжек. А как оботрется в хозяйстве годков десять, так разуметь начинает, если к тому времени не учудит что-нибудь этакое…

В глубоких глазах Фадеичева мелькнула усмешка. Сразу понял, куда клонит Похвистнев. Но не стал ни расспрашивать, ни уточнять. Другая, более серьезная мысль, навеянная картиной поля, не оставляла его. Повременив, он раздумчиво произнес:

— Пусть по двадцать пять вкруговую, и то хорошо. Тогда вытащим план. И недобор в Заречье перекроем. Так, Василий Дмитриевич?

— Мне не привыкать помогать бедненьким, — с какой-то обидной интонацией отозвался Похвистнев. — Они давно на чужом горбу, стали принимать как должное. Даже спасибо не скажут. Я в прошлом году семьсот тонн отвалил сверх плана, а когда минералку у зареченских хотел забрать, так побежали к вам в жилетку плакаться.

— Ну, тебе-то, дорогой мой, сетовать негоже. За свои тонны ты не обижен. А вообще запомни: когда дело идет о чести района, все остальное — на второй план.

— Усвоил, — угрюмо сказал Похвистнев и замолчал.

Они пошли к машине, уселись, молча поехали.

Фадеичев мог бы напомнить директору, что его никогда не обходили наградами и поощрениями. Главное значение имели те самые сверхплановые тонны, при помощи которых район не раз выполнял план продажи хлеба, даже если далеко не все хозяйства оказывались на высоте. Почти в каждом районе есть такие слабые, как у них, в Заречье. И земля похуже, и скота поменьше. Естественно, при распределении плана — кому и сколько продать — в исполкоме хитрят, стараются «подсунуть» передовикам побольше, а отстающим поменьше. И все равно такие хозяйства нередко подводят район. Если бы не помощь вот таких людей, как Похвистнев, район сидел бы и сидел в должниках.

Секретарь райкома мог смириться с чем угодно, но только не с ролью бедного должника. Обязательства района, как и честь района, были для него наиглавнейшими задачами в течение всего года, всех тринадцати годов, проведенных на этом посту. Когда план оказывался под угрозой, Фадеичева просто не узнавали — таким делался жестким, непреклонным. Он и всех руководителей хозяйств приучил к святому исполнению долга и работу их оценивал по главному пункту. Мог закрыть глаза на многое неприглядное, в чем-то промахнуться, где-то недосмотреть, но только не здесь. Первая заповедь — выполнить планы продажи хлеба и другой продукции.

С этой позиции Похвистнев оценивался в райкоме по высокому баллу. Неустойка с урожаем в последние годы случалась все чаще, а разобраться, в чем тут дело, не было времени. А может быть, и знаний, даже охоты. Пройдет… Вместо анализа причин начинались нуднейшие переговоры с представителями сильных колхозов и совхозов, которые конечно же не хотели урезать свой зерновой фонд по кормам и оплате из-за того, что какой-то там Иван Иванович не сумел вывезти сотню-другую тонн в счет обязательства и плана. Но Похвистнев обыкновенно вел себя иначе. У него находилось зерно. Он выручал. Как, почему — это второе дело. Главное — выручал.

Фадеичев, в общем-то, знал поля Долинского совхоза, не мог не замечать на них неладное. Что-то подсказывал вежливый районный агроном. Что-то говорили работники совхоза на партийных собраниях, но нерешительно и всякий раз с оглядкой на директора. Ясности, в общем, не было. Секретарь тоже не слишком настойчиво выговаривал Похвистневу и за травы, которых становилось все меньше, и за невывезенный навоз, и за живые, все более растущие овраги по склонам, строже и резче он не мог, потому что у Похвистнева на все это находился один ответ, подкрашенный непробиваемой логикой: зерно, зерно. И Фадеичев откладывал решение тревожащих проблем с года на год, считая, что дело еще терпит и поправить положение никогда не поздно.

Фразу о «теоретиках» и «книжниках» Фадеичев безошибочно отнес к агроному Поликарпову. Когда не ладят два руководителя в одном хозяйстве, хорошего, конечно, мало, и для пользы дела их лучше всего развести. Но это означает поддержку взглядов одного, порицание мысли другого, кто уходит. Директор совхоза не раз намекал на всякие неприятности, чинимые агрономом, но резко не ставил вопроса о замене и, вероятно, поэтому не сумел вызвать должного понимания. А может, просто не хотел показаться слабым, надеялся справиться со строптивым человеком без помощи района. Агроном вообще не заводил подобного разговора, хотя секретарю случалось беседовать и с Поликарповым, который, в общем-то, ему нравился. Фадеичев надеялся, что они помирятся, «притрутся» друг к другу. Один в чем-то уступит, другой пойдет навстречу, и все стычки исчезнут.

Машина бежала по гладкой дороге, пассажиры и шофер молчали.

Вдруг Фадеичев, все так же не оборачиваясь, громко спросил:

— Ты в нынешнем году на хороший хлеб рассчитываешь или только план соберешь?

Похвистнев замялся. Он уже прикинул, что урожай будет на уровне прошлогоднего, не выдающийся, но и не хуже, чем у других. Проехал — оценил. У него, как всегда, были сотни полторы гектаров сверх плана, «заначка», которая числилась как посев на зеленый корм. В общем, хлеба он ожидал больше плана, но директор не торопился обнародовать свое мнение, ему захотелось показать секретарю, что уверенность в успехе достается не без трудов — ой, не без трудов! — и если уж обещать, то и получить что-то взамен. Ему не понравилось, что секретарь сделал вид, что не понял прозрачного намека. Может быть, время прямо выложить все о своенравном агрономе и связать выполнение плана с действиями Поликарпова в один узел? После вчерашнего шумного происшествия с заявлением он окончательно понял, что его главный агроном без борьбы своих позиций не сдаст. Он — тоже. Значит, надо готовиться к борьбе. Не лучше ли сразу?..

— Боюсь, что не богато, — скупо ответил он на вопрос и сокрушенно вздохнул.

Фадеичев резко повернулся и уперся локтем в спинку сиденья. Взгляд его неотступно следил за лицом собеседника.

— Выкладывай, — приказал коротко.

— Да вы, наверное, уже знаете, — как бы нехотя сказал Похвистнев. — Я думаю, Нежный успел доложить вам, что произошло. Он вчера уговаривал меня, требовал уступок и все такое. На ваше мнение ссылался.

Похвистнев сделал хорошо рассчитанную паузу, но Фадеичев ничего ему не сказал, только продолжал буравить темными глазами, понуждая к продолжению разговора.

— Я вам никогда не говорил подробно. А сейчас такая ситуация… В общем, у нас не столько борьба за хлеб, сколько борьба друг с другом. И давно. Мой агроном закусил удила, Павел Николаевич, он все делает по-своему. К сожалению, не так, как требуется для большого хлеба.

— И много ему удалось сделать по-своему? — с легкой насмешкой спросил Фадеичев, не особенно веря последним словам директора. Кто-кто, а Похвистнев умеет действовать круто.

— Ну, не так чтобы много, однако нервы портит.

— А планы? Планы твои — тоже портит?

— Да, представьте себе, тоже, — довольно резко ответил директор.

— Например?

— Примеров много. Этой весной я дал указание распахать луговину у реки, там оставался кусок целинной поймы гектаров под семьдесят, хотел для резерва овес или ячмень посеять. Признаюсь, не проверил вовремя, и вот мой агроном нарочно затянул пахоту, а когда я хватился, было уже поздно. Не посеяли. Луг, конечно, остался, траву берем, а полтораста тонн зерна как корова языком слизнула.

— Еще? — Фадеичев нахмурился. Сидеть боком и смотреть назад ему было неловко, и он на какое-то мгновение отвернулся, чтобы дать отдых затекшей шее. Или, может быть, печень заболела. От таких известий заболит!

Директор как будто обрадовался, что можно говорить, не видя перед собой испытующих глаз, и быстро, в несвойственной ему манере, продолжал:

— Понимаете, все у него смещено в сторону от главного. С трудом мне удалось засеять два поля на Пинском бугре яровым ячменем, семена были. Ну а Поликарпов требовал пустить бугор под многолетние травы. До откровенного скандала дошло. Он, видите ли, задумал капитальный ремонт пашни на бугре. Или вот: самовольно отвел пятнадцать гектаров поливного клевера под семенники и нарушил тем самым кормовой баланс хозяйства. Посеял на половине шестого поля ячмень широкорядно, чтобы подсевать травы, хотя заведомо знал, что снижает урожай ячменя. Выдвинул довод: размножить новый сорт, вроде широкорядное зерно лучше! Мы затянули зябь до декабря, знаете почему? Категорически запретил пахать вдоль склона. Только фигурным способом, по горизонталям. Ну, производительность, естественно, упала, трактористы заговорили о расчете, пока увязывали да спорили, время ушло.

— В этом еще надо разобраться, — сказал вдруг Фадеичев. — Тут он, несомненно, прав. На склонах — ты сам должен понимать.

— Возможно. Но ведь когда без подготовки, без разъяснений… Да что говорить, Павел Николаевич, если создается подобная обстановка, руки опускаются. Разброд. Вместо того чтобы бить в одну цель, выращивать больше зерна и вообще продукции, мы тратим энергию на пререкания, создаем нервную обстановку в коллективе. Вот почему я и боюсь ответить вам насчет большого хлеба — будет он или не будет в этом году. Не уверен, понимаете?

— Слушай, — Фадеичев опять повернулся к директору. — А в партийной организации вы обсуждали эти самые ошибки агронома? Как реагируют коммунисты? За кого они?

Директор с досадой махнул рукой:

— Вот Емельянович может ответить, он присутствовал, когда разбирали ход выполнения плана.

Но шофер как-то очень решительно поджал губы и весь обратился во внимание. За рулем… В общем, перемолчал. Директор подождал немного и вынужден был заговорить о собрании сам:

— Там всё свалили в кучу. Так запутали, что никто толком не знал, как выбраться. Никакой резолюции не приняли, а наговорили семь коробов.

— Значит, у твоего агронома есть единомышленники?

— Как вам сказать? Всегда находятся любители поиграть в охранителей природы. Знают, что у нас с ним нет согласия, ну и готовы царапать руководителя, пошуметь с серьезным видом.

— Почему не пригласили на собрание меня или начальника сельхозуправления?

— Собрание неплановое. Вы были в отъезде, о Владимире Петровиче я как-то не подумал, да и вообще хотели справиться без помощи района. Внутренний вопрос.

— Внутренний? Теперь иначе думаешь?

— И теперь, полагаю, справимся. Но должен и вас поставить в известность, прежде чем получить «добро» в тресте.

В машине помолчали. Потом Фадеичев спросил:

— Ну, а как же ты все-таки найдешь общий язык с агрономом? На какой основе? — Похоже, секретарь все-таки понял, что директору не легко, что он ищет поддержки, нуждается в ней. Для того и разговор затеял. Спросил, повернулся и опять впился темными глазами в лицо Похвистневу. Глаза его выражали не любопытство, не осуждение, а ожидание. — Вопросы технологии земледелия — это компетенция агронома. Может быть, ты согласишься с Поликарповым?

— Ни в коем случае, Павел Николаевич! Согласиться — значит заведомо не выполнить нынешний план производства зерна, поставить под удар выполнение районных обязательств, столкнуть хозяйство с экономически оправданного пути. Какой может быть разговор? Я уже не первый год терпеливо и настойчиво разъясняю ему заблуждение. Когда это не помогло, пришлось взять под контроль все распоряжения агронома. Теперь управляющие отделениями согласовывают текущие работы лично со мной. На днях я дал понять Поликарпову, что ошибочные действия в дальнейшем могут привести к крайним мерам.

— Думаешь распрощаться с ним?

Похвистнев чуть заметно поднял плечи.

— Он сам принес заявление об увольнении.

— Вот как! — Брови на крутом лбу Фадеичева поднялись. Удивительно! Чтобы Поликарпов так легко сдался? После нескольких лет борьбы? Неужели секретарю не удалось до конца понять агронома, неужели Поликарпов такой слабенький человек?

— Да, принес, — глуховато продолжал директор. — Я не стал спешить, думал обговорить это с вами. А пока я размышлял, вдруг является Поликарпов и с этаким мальчишеским гонорком требует свое заявление назад. Схватил со стола и на моих глазах порвал. В клочья! Демонстративно, понимаете?

— Порвал? — Фадеичев вдруг хмыкнул.

— И сказал, что не уйдет из совхоза, что будет продолжать свою линию, несмотря ни на что. В общем, я его не убедил. Не перевоспитал.

— Вот сукин кот, а? — Фадеичев глянул на шофера, как бы приглашая и его разделить с ним веселое удивление, но Иван Емельянович даже бровью не повел. Его дело баранку крутить.

Наступило долгое молчание. Ситуация из ряда вон выходящая. Фадеичев пытался понять и объяснить поступок агронома. Молодое упрямство? Вера в истину или?.. Директору показалось, что Фадеичев одобряет поступок Поликарпова. Он нахмурился. Неожиданно секретарь сказал:

— Все это крайне интересно. И сложно. Но об этом — в другой раз. Как же все-таки с хлебом, Василий Дмитриевич? Мы можем рассчитывать на тебя в этом году или не можем? Району необходимо знать, чтобы не ошибиться в расчетах.

— Если мне не будут мешать, то хлеб будет, — не задумываясь ответил директор, и Фадеичев понял, что тут «или — или». Как бы секретарь райкома ни симпатизировал Поликарпову, оставлять его рядом с Похвистневым, пожалуй, рискованно. Не сработались, а пострадает план, авторитет руководителей райкома.

И Фадеичев задумался. А почему не сработались? Просто неприязнь друг к другу? Разные характеры? Если бы только это! Тогда все очень просто. Раскланяются — и в разные стороны. Снова полный порядок. Но борьба в Долинском совхозе идет из-за земли, агроном ощущает явную неприязнь не к личности директора, а к позиции Похвистнева — к его желанию жить только нынешним днем, не смотреть в будущее. Позиция явно опасная для общества. Согласиться с директором — значит согласиться с этой позицией. Абсурд! Теперь, после решения о новом развитии Нечерноземья, когда все планы строятся с заглядом на десять, двадцать лет вперед… Конечно, никакой катастрофы еще нет, время терпит, для пользы района можно и помочь Похвистневу, расчистить атмосферу, добиться скорейшей мелиорации, которая закроет грехи директорской позиции. Все это так, но…

Он даже крякнул, так было трудно решить это проклятое «но» и не почувствовать угрызений совести. Агроном выше Похвистнева. Но Похвистнев нынче полезней для района. Нынче…

— Ну что ж, старина, — раздумчиво произнес Фадеичев. — Ты хозяин, тебе и решать. Хлеб должен быть. И в этом году, и в следующем, и — что я подчеркиваю особо! — еще много-много лет. Подумай хорошенько, не торопись. О будущем подумай.

Похвистнев отвалился на спинку сиденья и раскинул руки. Он-то уже решил. Ему порядочно за пятьдесят, вот она и пенсия. Не очень-то много-много лет. Словом, если удастся уговорить товарищей в тресте, можно подписывать приказ.

Самолюбие его торжествовало. Все правильно, Похвистнев!

— Да, тебе решать, — сказал еще Фадеичев. — Конечно, я потолкую с Нежным, вызову Поликарпова, выясню его точку зрения. Полагаю, что твой агроном во многом прав, его мысли содержат зерно истины, ценное для дела упускать нельзя. Заранее скажу, что ты напрасно так безмерно потеснил клевера. Если к травам подходить умненько, можно увеличить урожай и сбор зерна. Почвообразующий фактор. Плюс белок. Вспомни опыт Прибалтики. Но мы должны быть тверды в одном: что ни делаем — делаем для зерна. Зерно прежде всего. Если Поликарпов поймет это, тогда… Надеюсь, ты-то понимаешь эту позицию? Будешь выступать сегодня? Есть что сказать?

Фадеичев явно хотел, чтобы директор всенародно дал согласие на продажу сверхпланового хлеба.

— Если предложат, выступлю. И скажу.

— Будет очень уместно. Ты уверен в своих возможностях?

— Да, Павел Николаевич, — устало согласился директор.

— Попрошу-ка я еще Аверкиева, пусть и он выступит. Похоже, его хозяйство нынче в лидерах по урожаю. И тебя обгонит.

Фадеичев повеселел. Потянулся, сел ровнее, расправил плечи. Все-таки хорошие у него мужики! Толковые, дружные. Не подведут. Больше он уже не вспоминал о Поликарпове. Утрясется и с ним.

Машина подъезжала к городу. С правой стороны за березовым редколесьем пошли дачки, эти разномастные микростроения, с одинаковым успехом портящие ландшафты в Нечерноземье и на юге страны. Дорога сделалась похуже, как это почти всегда случается при въезде в город, где заканчиваются владения дорожных управлений и начинается ведомство горкомхоза. Но слева все еще тянулись хлебные и картофельные поля, желтела сурепка, которой в этом году высыпало предостаточно.

— Давай-ка свернем в сторонку да отдохнем от тряски минут двадцать, — то ли попросил, то ли приказал Фадеичев, и директор тотчас откликнулся сзади.

— Вот к тому лесочку, Иван Емельянович, — посоветовал он шоферу. — Тень хорошая. И травка немятая.

Похвистнев знал: наступило время второго завтрака у Фадеичева. Тут уж никаких отклонений. Десять ноль-ноль.

Сумку вынес Похвистнев, поставил на траву в тени широкого ясеня и повернулся, хотел уйти, пока Фадеичев поест. Иван Емельянович вовсе не вышел из машины, достал какую-то потрепанную книжицу, нацепил очки и приготовился читать.

Фадеичев вытащил простоквашу, развернул бумажные свертки, сказал в спину директора:

— Ты куда еще? Садись за компанию. Не больно заманчивая у меня еда, но свежая и полезная. Давай так, вилок-ножей в дорогу не берем.

Похвистнев отказаться не посмел, вернулся и, усевшись рядом, отломил кусочек курицы. Секретарь маленькими глотками пил простоквашу.

— Вот жизнь, — сказал он скорбно. — Ни пивка, ни тем более водочки, ничего острого. Достукался, называется.

— Всему свое время, Павел Николаевич, — вежливо отозвался директор. — Ведь, наверное, было и пивко, и все прочее. А теперь, когда язва, понятно, нужно воздерживаться.

— Еще не хватало мне язвы, тоже скажешь… Уж была бы — и ладно. А то какой-то там холецистит, чего-то с печенью. В общем, предрасположение к болячкам. Не даю им ходу. Вот и ем только всякое такое.

— А я, грешник, все пока что потребляю, — как-то вполголоса, словно стесняясь этого своего здорового преимущества, сказал Похвистнев. — Но тоже, как говорится, до времени.

— Позови шофера, — тихо сказал секретарь, — неудобно получается. Мы едим, а он читает. Зови.

Иван Емельянович пришел, опустился на колени и молча, так же серьезно, как только что читал книгу, отломил кусочек хлеба, положил на него сыр. Ел медленно, раздумчиво, опустив глаза. Как в гостях у сердитой тещи.

Похвистнев, вспомнив давешний разговор, спросил у него:

— Вот ты не ответил, как там было на партийном собрании. А почему не ответил, Иван Емельянович? Или позицию агронома держишь? Давай выскажись откровенно, без всяких дипломатий.

Шофер прожевал, вытер губы, посмотрел куда-то вдаль от дороги и только тогда сказал:

— Он тоже за правильное дело воюет. Агроном-то наш.

— А мы, выходит, за что воюем?

— Я ведь сказал «тоже». Значит, и вы за правду.

— Две правды? И обе разные. Чудно ты говоришь, Емельяныч.

Фадеичев даже жевать перестал — так неожиданно прозвучали и вопросы и ответы.

— Что непонятного, Василь Дмитрич? Ее на свете много, правды-то. Смотря с какой стороны глянуть. Хлеб всем нужон, и за него пот проливать приходится — это сущая правда. Ваша правда. И землю сберегать на веки вечные тоже, как говорится, необходимо-надо. И это еще одна правда. Агрономова. Я так думаю, что мы больно шибко выколачиваем всякое добро из земли, без оглядки, не жалеючи. А она, похоже, не вечная. Вон, гляньте, Василий Дмитриевич. Знакомо?..

И толстым, хватким пальцем ткнул куда-то влево.

Две головы повернулись в ту сторону.

Поле уходило от шоссейной дороги покатым горбом вниз, в голубевшую далее красивую долину. Туда же скатывалась и узкая лесополоса, около которой они сидели, и полевая дорога. Глубокий кювет, нерасчетливо сделанный обочь этой дороги, успело размыть, и он превратился в довольно крупный овраг. Один из отвершков свежего оврага начинался метрах в семи от того места, где они закусывали. Немного дальше овраг успел слизать и часть дороги. Крутой левый борт его подступил к самой лесополосе, но разрушить ее не сумел, потому что крайние ряды боярышника и желтой акации не только связали своими корнями землю, но уже успели прорасти молодой порослью в самом крутом боку оврага. В неряшливых зарослях корневой поросли, полыни и репья эта сторона оврага выглядела старой, остепенившейся. Зато правая, противоположная сторона, глубоко, метра на четыре, взрезала нестойкую супесь, крушилась и падала на глазах, оголяя и тонкий слой чернозема поверху, и песок с глиной ниже его. Овраг соединялся с промоинами и бороздами поля, паханного все время вдоль склона, как удобнее трактористам. За короткое время борозды успели превратиться в боковые промоины с желтым днищем. Они раковой метастазой пошли далеко в сторону от лесополосы. Пахать здесь было совсем трудно, трактористы далеко объезжали опасное место, между отвертками оврага осталась большая незасеянная площадь. Она густо заросла сурепкой, крапивой, осотом, захватив не менее четырех или пяти гектаров еще недавно доброго поля.

Скверная картина, когда присмотришься. Ни одного перехвата не виднелось на дне оврага. Ни одной обваловки наверху. Словно возник и разрастался овраг с дикими закрайками на ничейной земле. Будто никто не видел, что тут произошло.

— Грустное зрелище, — тихо сказал Похвистнев почему-то виноватым тоном и перевел взгляд на шофера, который уже возился с помятой пачкой сигарет, стараясь выудить из пачки одну целую да скорей закурить. — Не уловлю, что ты хочешь этим сказать, Емельяныч?

— А ничего не хочу сказать, Василий Дмитриевич. Просто к слову пришлось. Насчет правды. Небось и над этим полем есть хозяева. Вон там и овес вроде посеян, видите? И соберут его до зернышка. А над свежей промоиной даже не чихнут. Размыло так размыло. Стихия! Какой спрос за это с хозяина? На стихию и спишут. А обществу что? Сплошной убыток. Не воротишь, вот оно какое дело.

Фадеичев все еще смотрел на овраг, брови у него сошлись, лоб тяжело навис над глубоко посаженными глазами. Умно замечено и точно сказано. Не воротишь…

Емельянович чиркал зажигалкой, она что-то никак не загоралась, он пригнул лицо над сдвинутыми ладонями, жевал сигарету, втягивая через нее воздух. Наконец вспыхнуло, затлел табак, дымок взвился, и лицо шофера расслабло. Трудно иной раз вести разговор без курева. Выручает пахучий дымок…

— Да… Такие вот дела, — задумчиво сказал Фадеичев, с трудом отрывая взгляд от оврага. — Не умеем мы по-хозяйски следить за своей землей, забыли между разными делами. Текучка, сегодняшние задачи… А ведь земля — это вечное, бесценное и, как правильно сейчас сказано, невосполнимое. Она требует особого внимания. Повторяю специально для тебя, Василий Дмитриевич: присмотрись, оцени. Безотносительно к истории с Поликарповым… Удели дело и слово полям. Я припоминаю: твои тоже наводят на грустные размышления.

— Понял, Пал Николаевич. Учту критику. Справедливо сказано.

Они встали, собрали посуду, даже бумажки, которые аккуратно сожгли тут же, даже примятую траву поворошили ногами, чтобы скорей поднялась. И еще раз, искренне вздохнув и сожалея о чужой неосмотрительности, полезли в машину.

По городу ехали молча. Шофер застыл над баранкой, зыркал по сторонам, боясь не углядеть сигналов, а пуще того — гаишников со свистком. Похвистнев чутко призакрыл глаза, он сидел откинувшись назад. Но выглядел довольным. Фадеичев открыл на коленях папку и что-то перелистывал. Может быть, текст своего выступления.

До начала совещания оставалось более получаса.

4

Когда довольно долгое, многоречивое совещание закончилось, Фадеичев, еще с красными пятнами на щеках, взволнованный после своего выступления, вышел в фойе, нашел Похвистнева и директора другого, Калининского совхоза Аверкиева, грубовато похлопал по спине того и другого и отвел в сторонку:

— Молодцы, ребятушки. Вы задали хороший тон. За словом, надеюсь, последует дело. Если не подкачаете, все окажемся на коне. Даже при низком урожае в Заречье. А что там неладно, сомневаться, увы, не приходится. Сам видел, какие такие поля у них в этом году. Слезы.

— Может, перекусим теперь? — Аверкиев уже поглаживал свой округло выступающий живот и плотоядно улыбался. — Я закажу столик в «Центральном», посидим, потолкуем, попробуем здешний коньячок, а?

— Если и перекусим, то только здесь, — отрубил Фадеичев. — В обкомовской столовой. Все-таки проверенные диетические блюда.

— Вы меня увольте, Пал Николаевич, — виновато попросил Похвистнев и даже руки к груди прижал. — Я хотел еще в трест, чтобы с директором поговорить, пока он не исчез. Мы договорились.

— Ну, если договорились… И тебя неволить не хочу, топай в свой любезный ресторан, — Фадеичев ткнул пальцем в упругий живот Аверкиеву. Диетическая пища этому жизнелюбивому директору была явно противопоказана. Он так и сочился неистраченной силой.

— Когда будем отправляться? — спросил Похвистнев.

— В восемь. Ни минутой позже. Прямо от обкома.

Директор кивнул. Два с лишним часа в его распоряжении.

Как всякий расчетливый хозяин, он успел прикинуть, что уж если от него требуют дополнительно столько-то тонн зерна, то он непременно обязан что-то заполучить под эти тонны. Старый порядок. Выступив на совещании и заявив, что совхоз намерен продать сверх плана триста тонн зерна (эту цифру они обговорили с Фадеичевым раньше), Похвистнев тут же потребовал, чтобы ему подкинули соответствующую компенсацию: удобрения, запасные части, автомобили. Он успел заметить, что его слова записал в своей книжечке не только директор треста, но и сам секретарь обкома. Обнадеживающие факторы.

Директора он перехватил здесь же, на лестнице, и, остановившись рядом, спросил тоном ученика-отличника, все ли правильно было в его выступлении. Директор треста — нервный, подвижный мужчина, в каждом движении которого сквозило нетерпение и порыв, — поджал губы и не без ехидства сказал, что акции Похвистнева в этом зале, несомненно, поднялись. Порываясь уйти, он быстро спросил:

— Говори, что нужно?

— Сто тонн минералки, Иван Исаич. Лучше нитрофоску в таре.

— Сейчас поздно подкармливать. Не дам. Кстати, ее нет ни на складе, ни на подходе.

— Прошу для будущего. Земля-то истощается…

— Для будущего — в будущем. Вот так. Не прикидывайся беднячком. Еще что?

— Три комбайна и три самосвала. Задыхаемся.

— Это можно. На уборку придут автомашины из воинской части. Обещаю.

— А дальше — все. — Похвистнев с деланным благодушием развел руками. И даже улыбнулся. Вот какой он согласный и нетребовательный.

— Хм… Что-то на тебя не похоже, — заметил Иван Исаич. Но смягчился и добавил: — Ладно, возьмешь тонн сорок азотных удобрений у калининцев, они все равно не выберут по своей разнарядке. Я скажу в агрохимцентре. На весну тебе пригодятся. Деньги есть?

— Деньги есть. Здоровье есть. В хозяйстве, вашими молитвами, порядок. А вот с кадрами…

— Что с кадрами?

— Я уже говорил с вашим заместителем. Главный агроном у меня паникует, шарахается в крайности. В общем, не ко двору. Последнее время совсем плохо работает.

— Поликарпов?! Насколько я знаю, он не из таких. А ну, рассказывай.

Они сели в вестибюле, и директор быстро, немногословно рассказал, чем недоволен.

Он не чернил своего агронома сверх меры. Он просто на фактах рассказал о положении в совхозе, как оценивал это положение сам. Не ужились в одной упряжке, тянем в разные стороны. Агроном воспарил над землей. Он же придерживается реальностей. Ну и трудности, подрыв единоначалия. Директор одно, агроном другое. В коллективе начались разногласия. Или Поликарпов недоволен нынешним местом и метит выше, или вообще задумал уйти и ведет себя соответственно. Трудно с ним. Все по-своему, без одобрения коллектива, без обсуждения с руководством. Словом, не сработались. Надо что-то делать, дальше нельзя.

Иван Исаевич слушал, прикусывая тонкие губы. Вдруг спросил:

— Как к этому относятся в райкоме?

— Фадеичев в курсе. Но сам он не хочет решать, полагает, что тресту виднее. Может быть, в порядке перевода, чтобы укрепить хозяйство?..

— Да, если такое положение, придется что-то решать. Сам Поликарпов не просился у тебя уйти?

— Нет. Он очень упрям и не в меру обидчив. Говорить с ним — пуд соли надо съесть.

— Хорошо, мы подумаем. Я поговорю со своим главным агрономом. Может быть, пригласить вас обоих в трест? Помирить? Удавалось же работать до нынешнего Дня?

— Бесполезно, Иван Исаич. Слишком далеко зашло. Я уж сам хотел было проситься из Долинского…

— Ты сколько там?

— Пятнадцатый год.

— А он?

— Шестой.

— Как ты можешь думать об уходе? Столько отдать хозяйству, чтобы… Это резать по живому. Твое положение в районе, наконец. Словом, о тебе не может быть и речи. Ну, а если мы Поликарпова действительно переведем? У тебя имеется кто-нибудь на примете? Чтобы с пользой для дела?

Похвистнев давно все обдумал. Но сделал вид, что мучительно решает вопрос, заданный только что. Свел брови, посмотрел куда-то в сторону, потом на свои пальцы и вдруг ясно и радостно вскинул ожившие глаза:

— Игумнову Евдокию Ивановну из Калининского совхоза. Как вы на это посмотрите?

— Ты ее хорошо знаешь? Я редко встречался с ней, вот только когда с планами приезжала. Ведь она плановик. Потянет?

— Она работала у меня. Кажется, году в шестьдесят шестом или седьмом. Была агрономом второго отделения. Дельная женщина, исполнительная и с головой. Член партии. Единственно, что у нее не ладилось, это с семьей. Муж там был такой… Дети есть. А в общем, неплохо справлялась. Сейчас она плановиком в Калининском, это вы правильно сказали.

Так случилось, что Похвистнев попал, как говорится, в яблочко! В тресте уже с весны подумывали о замене главного агронома в Калининском совхозе, нужно было подобрать туда более молодого специалиста. Поликарпов энергичен, умен. Он, несомненно, окажется там на месте. Понятно, почему с Похвистневым ему трудно: несовместимые характеры. В свою очередь, Игумнову можно передвинуть и повысить. Под рукой властного и жестковатого Похвистнева она, пожалуй, сумеет справиться и на более ответственном посту. Тем более если сам он просит. Кажется, все сходится как нельзя лучше.

Иван Исаевич подумал десять секунд и скороговоркой выпалил:

— Предложение твое, Василий Дмитриевич, нуждается, как ты понимаешь, в обсуждении. Вероятно, на этих днях я сумею быть в Калининском, лично поговорю с директором и, если он согласится, решим намеченное в твою пользу.

— А ваше мнение, Иван Исаич? Вы-то как?

— Мне кажется, кандидатура Игумновой удачна. Не прогадай только! Поликарпов много сильнее. Пер-спек-тив-ней!

— Упаси бог от таких сильных! — Похвистнев высказал это, уже не скрывая зла. И директор понял, что коса нашла на камень.

— Договоримся: перемещения оставим на после уборки, чтобы не нарушать рабочего режима. Это тебя устраивает?

— Что до меня, так хоть бы завтра…

— Держи свое мнение при себе. Ты куда сейчас? — Иван Исаич быстро поднялся и дал понять, что разговор окончен.

— Жду Фадеичева, домой поедем. Мы с ним в одной машине добирались.

— Ну, счастливо! Насчет новой техники тебе позвонят.

И, поплотнее прижав папку под рукой, легко, по-юношески подпрыгивая, он побежал вниз по лестнице. Потом, когда из столовой вернулся Фадеичев и когда они сели в машину, на вопрос секретаря, удалось ли Похвистневу встретиться и поговорить с Иваном Исаевичем, директор коротко сказал «да» и упомянул о комбайнах, самосвалах и минералке, услышал в ответ слово одобрения и замолчал. Говорить об Игумновой при шофере Похвистнев не хотел. Да и Фадеичева пока можно не информировать. Директор решил как можно скорей встретиться с Игумновой, получить ее согласие, а тогда уже и сказать. Что удастся уговорить Евдокию Ивановну, Похвистнев почти не сомневался.

Он знал ее неладную личную жизнь, которая часто порождает в женщине обреченность и равнодушием соглашаться идти, куда покажут, делать, что прикажут. Так проще. И легче жить…

Всю дорогу, пока машина катилась к дому, Похвистнев сидел и перебирал в памяти эпизоды почти десятилетней давности.

Евдокия Ивановна, тогда еще просто Дуся, приехала в Долинский совхоз с новеньким дипломом в руках и с тем удивленно-восторженным выражением на круглом и румяном лице, которое отличает людей доверчивых, открытых, влюбленных в жизнь. С первых дней она произвела на всех впечатление хозяйственной хлопотушки и этим покорила новых знакомых. Невысоконькая, ладно скроенная, будто налитая изнутри жизненной силой и неистраченной тягой к любви и материнству, Дуся и за работу взялась с тем любопытным и жадным рвением, с каким хозяйка начинает хлопотать по домашности в новой благоустроенной квартире. Она многого еще не знала, часто ошибалась, не стеснялась признаться в ошибках и расспросить старших и опытных. Днем и ночью ее видели при деле. Сама налаживала сортировку в амбаре, бегала по полю с вешками и отбивала загонки пахарям, за полночь сидела над планами, весело катила на велосипеде в контрольно-семенную лабораторию, беззлобно поругивала трактористов за упущения и горько плакала, когда налетная гроза с градом побила поде ячменя. Сердце ее было открыто для людей. Относились к ней поначалу добродушно-иронически, как к милому ребенку, потом полюбили, и к концу года второе отделение совхоза как-то уже не мыслилось без Евдокии Ивановны, без ее уговаривающего, с придыханием голоса, без ее одобрения или порицания, без ее хлопот и чистого заливистого смеха. Большой политики в агрономии она не делала, но уж если ей давали указания, будьте уверены, кровь из носу, но выполнит и других заставит. Словом, обязательный человек.

Когда ей чаще других повсюду стал встречаться Матвей Семенов, она откровенно пугалась его недвусмысленных обожающих взглядов, резко отворачивалась, а убегая, долго улыбалась про себя, и лицо ее загоралось нежным румянцем счастья. Этот Матвей был видным из себя мужиком и неплохим автомехаником, но выпивохой страшенным. Не всякая женщина рискнет связать свою судьбу с человеком, у которого суббота и воскресенье непременно в сплошном угаре, а ночевка под забором или в грязной луже где-нибудь на дороге — самое обыкновенное дело. Дусю, конечно, предупреждали, да она и сама прежде того видела, что такое хмельной Матвей. Но вот что достойно удивления: едва у них что-то такое началось, как Матвей «завязал», и с полгода, в то и больше ни разу не видели его пьяным или под мухой. Подтянулся, похорошел. Усы себе отпустил, одеваться стал чище и лучше. Словом, жених. А ей, может, и боязно было, но тоже тянуть дальше некуда, двадцать семь стукнуло. Перестала она дичиться Матвея, а вскоре улыбнулась ему при встрече и остановилась поговорить…

Ну, и договорились, конечно.

А вскорости поженились. И жили хорошо, пожалуй, так года полтора. И первенец у них родился, славный такой хлопчик. Все в совхозе прямо умилялись, когда видели Матвея с коляской. Усатое лицо его сияло добротой и любовью, как у всякого хорошего отца. Глаз с сыночка не сводил. Счастье-то какое!

Дуся и в это очень трудное для нее время работала удивительно споро, весело, семейный покой прямо-таки окрылил ее, энергии добавилось бог знает сколько, на все хватало. Она и тут, она и там. И дома с ребенком, и за коровой успеет, и на дальнее поле побежит, где свекольный комбайн остановился, и на партсобрании не сидит молчуном. А с лица улыбка не сходит.

Но пока бежала до краев наполненная жизнь, беда уже тихонько подбиралась к их дому.

На соседнее отделение неожиданно заявилась из города старая Матвеева любовь, да такая пригожая, с белой чистой кожей и с крашенной под червонное золото прической, что все оборачивались, встретив ее. Что с молодой бабочкой в городе сделалось! Матвей как увидел свою паву, так и рот открыл. Смотри-ка! Росла-работала здесь, так ее все совхозные парни к расхожим причисляли, всерьез никто не принимал, а тут явилась этакая артистка-недотрога. И откуда что взялось? Ходила по совхозу, толковала о хорошей городской жизни, но, как добавляла со вздохом, потянуло ее вдруг к папе с мамой в деревенскую тишь и вот приехала, чтобы остаться. Так и случилось. Устроилась она в бухгалтерии, где ее папа руководит. Матвей сперва было избегал встречаться, но стоило раз поговорить-постоять, так и прирос к ней. Влюбился по второму заходу, себе и близким на горе и удивление.

Каково Дусе? Мужа все чаще дома нету. И ночь прихватывает. Где, у кого? Вдруг увидели его уже под хмельком, еще раз, еще. Словом, старые замашки. Потом слух прошел, что укатил с Сонечкой в горы, и, хотя это стоило ему должности — директор за прогул тотчас перевел Матвея в электрики, — он и ухом не повел. Жена получает сто двадцать, коровка есть, с голоду не умрет. Дуся характер проявила, мужа в дом перестала пускать. Он заявлялся пьяный, изгулявшийся, окна бил. А у нее второй мальчонок к тому времени нашелся. Извелась-издергалась, в чем только душа держится. Но работы не бросала, и за работу ей упреков и в это время не было. Справлялась. Только старилась на глазах, за один год, кажется, три проживала. Им разойтись бы по-хорошему. Нет же, Матвей Семенов и к Соне своей похаживает, и дома нет-нет да ночует. Похвистнев сперва пригрозил полюбовникам, а потом без размышления взял да обоих и уволил. Для Сони — мелкая неприятность, а для Игумновой — горе горькое. На ее шее муженек оказался, да еще с любовницей.

Вот тогда Евдокия Ивановна и решила уехать.

Надо отдать должное директору: не противился, даже помочь обещал. Игумнову перевели в Калининский совхоз агрономом-плановиком. Слух прошел, что маму она к себе вызвала, чтобы хоть с ребятенками да по хозяйству помогла, а сама, конечно, опять вся в работе. Кто ее видел, рассказывали потом, будто вскоре окрепла она, и румянец на лице появился, но только неулыбчива стала, посерьезнела за четыре крученых года на десять лет вперед. С Матвеем она развелась.

У него судьба совсем вышла плохая. Через полгода, что ли, после того, как Дуся уехала, шел Матвей от своей Сони в зимнюю пору, в слякотный и холодный декабрь, был, как обычно, пьяным-пьяный. Устал он, что ли, или уж очень перебрал, но только упал в придорожную канаву, заснул и уже не поднялся. Хоронить его Дуся приехала. Слезы текли по щекам, но не кричала, не причитала. А та, полюбовница Матвеева, даже из дому не вышла. Будто чужой кто умер.

Все это вспомнилось Василию Дмитриевичу, и он еще раз подумал, что удачней кандидатуры ему не отыскать. Только Игумнова.

Прежде всего, дельный человек, в какой-то мере знающий Долинский совхоз, а теперь еще ко всему и опытный плановик. Характером как раз такая, которая ему нужна: исполнительная. Уж если ей скажет… Звезд она с неба никогда не хватала, но и высокими проблемами, слава богу, не занималась. Это директору ни к чему.

Хватит и того, что у него самого голова варит. Идей всегда много, было бы кому исполнять их.

Не согласиться она не может, это выглядело бы сущей неблагодарностью. На отказ благодетелю своему Евдокия Ивановна просто не способна. Кто-кто, а Похвистнев сделал в свое время доброе дело — помог перевестись, дал машину, грузчиков, уберег от хамских наскоков мужа-пропойцы. К тому же он предлагает ей должность не плановика, а главного агронома, где и оклад чуть не вдвое, и квартира, и машина. Словом, блага, от которых человек не бежит. А уж Игумнова — тем более, все-таки двое детей да мать, а кормилица одна.

Что ему с Игумновой будет спокойнее работать — Похвистнев знал наверняка. Опыт у него на этот счет солидный. Недаром сменил за последние пятнадцать годов восемь одних только главных. Восемь ли? Нет, пожалуй, девять. Это если не считать нынешнего, Поликарпова.

Вот такие перемены назревали к лучшему, как считал Похвистнев. Он тихо сидел в машине, передумывая свои думы. От скольких неприятностей избавить себя!..

Когда проезжали мимо той самой лесополосы, где утром закусывали и отдыхали, Фадеичев вытянул шею и долго рассматривал живой, желтеющий боками овраг. И снова нехорошее что-то зашевелилось у него в груди, виноватым себя почувствовал, хоть не ихнего района земля. Не ихнего? Земля лишь условно на районы да области делится. Общая она для всего человечества, всем родная. Потому и больно за поруганную, где бы ты ее ни увидел.

Не оборачиваясь, он сказал Похвистневу:

— У тебя, дорогой мой, я видал нечто похожее. Хорошо помню. И белесые склоны, дождем смытые, и овраги, и луга испорченные. Напрасно ты призывал в свидетели Ивана Емельяновича. Он из скромности умолчал, не стал припоминать твои грехи. Твои! И мои тоже. Так что слова о нерадивых хозяевах в полной мере относятся и к тебе, хотя и окрещен ты передовым директором. Так я говорю?

Похвистнев наклонился вперед и тихо сказал прямо в затылок секретарю:

— Знаете, кто без ошибок, Пал Николаевич? Только тот, кто ничего не делает.

Фадеичев пропустил мимо ушей эту расхожую фразу. Никак не отозвался. Сидел, выставив свой накатистый лоб, и уже думал о том, когда и где ему лучше собрать руководителей хозяйств для разговора о земле. Да, о земле! Но — боже мой — он совсем забыл, что вот-вот уборка и цифра в сорок пять тысяч тонн зерна не даст ему отвлечься, не сумеет он поговорить о земле. Разве глубокой осенью?.. Уж больно все кругом закручено, никакой отдушины. А будущее беспокоит. Ох как беспокоит!

Машина завезла Фадеичева домой, развернулась в темной, уже заснувшей улице и помчалась по самой короткой дороге в совхоз.

5

Три отделения в Долинском. Три поселка. И все разные, будто не один у них отец-хозяин.

Где первое отделение — это управление, или, как говорят, контора, тут живут главные специалисты, горбится на холме клуб и белостенная амбулатория. Отсюда, с высоты, видны и два других поселка. Они построились с обеих сторон обширной поймы речки Усы, но не в самой пойме, а немного выше, на склоне. Белели домиками, наблюдали за переменами в долине реки, за все более редеющими лесами по берегу, за другой речкой, Вяной, в которую впадала Уса. Ночью огоньки в поселках перемигивались друг с другом, и от этого на земле делалось веселей. Совхозная земля вся как на ладони. Десять с половиной тысяч гектаров. И не сказать чтобы плохая земля — испокон веков зовут черноземом на легкой песчаной основе.

Центральный поселок — гордость Похвистнева.

Когда-то здесь стояла деревенька, была, говорят, и кирпичная церковка, и роща при ней, и глубокий пруд, обсаженный дуплистыми ветлами. Теперь от старины этой ничего не осталось. Только у бывшего пруда, а нынче у грязноватой низины на западной стороне каким-то образом сохранились две седые ветлы, сказочно старые, извивные, с причудливо поломанными ревматическими суставами полуголых веток. На ивах перед непогодой собирались на шумный шабаш сотни окрестных галок. Больше им не на что было садиться. Голая земля. Что в огородах, что в поле.

На месте деревенских хат, улицей стоявших поперек некрутого склона, выстроилось десятка три каменных дома в два этажа, каждый с тремя козырьками над подъездами и с очень плоскими крышами, которые делали эти в общем-то добротные жилища с виду какими-то странно обиженными, вроде недоделанными. Вдоль домов по улице чуть подымалась узкая асфальтовая дорога. От нее — совсем узенькие дорожки к подъездам, а между дорожек — цветники, не сказать чтобы украшающие поселок, но в первые месяцы лета все-таки приятные для глаза. Потом, в летнюю пору, их дружно подзапускали, среди розовых кустов привольно подымался репейник, крапива, лопухи и всякий другой сор. Почему-то нигде в поселке не было видно деревьев. Молодой парк, разбитый возле приземистого шестиколонного клуба и конторы, уже одиннадцать годов все оставался молодым — никак клены да ясени не подымались выше человеческого роста. То их сломают, то сами засохнут, то под машину попадут, так что и следа не останется. Подсаживали, конечно, каждый год, на календарные праздники приходилось устраивать субботники, чтобы хоть немного все это хозяйство привести в божеский вид. Занимался благоустройством и сам директор, однако всегда ругался и удивлялся, почему именно он всем должен заниматься. Но его слова в одно ухо влетали, в другое вылетали.

За пределами поселка тоже не находилось места ни деревцу, ни роще. Все пашней взялось. Поля подступили так близко к поселку, что кур-гусей уже выгонять некуда, а уж чтобы полежать на травке, и не думай, поскольку просо, гречиха и пшеница подступили к самому асфальту, только-только в кювет не залезли. Директор не упускал случая показать приезжим, что значит хозяйское отношение к земле, но похвалы так и не заслужил. Этакий разумно-деловой пейзаж никак не радовал глаза. Хотелось не одних хлебных полей, но и чего-то другого. Для красоты и душевного покоя.

На центральной усадьбе рабочие, естественно, не заводили коров, почти не держали птицы, а первоначально возникшие сараи, столь необходимые для сельских жителей, вскоре по приказу Василия Дмитриевича были истреблены. Они и вправду еще больше портили вид, эти самодельные дощато-фанерные сараюшки, где и поросенок, и куры, и запах соответствующий. Взамен их за жилыми домами директор приказал соорудить низкие односкатные гаражи не гаражи, склады не склады, а что-то такое длинное, кирпичное, со множеством дверей; изнутри эту постройку разделили на клеточки вроде школьных пеналов и назвали их сараями-кладовками. Каждую дверь украсили белым номером, который соответствовал номеру квартиры. Внутри пеналов совхозный народ хранил разную рухлядь, дрова и уголек. Петухи здесь не пели. Мыши, правда, попискивали.

В других двух поселках урбаническая новизна меньше потеснила привычный уклад, поскольку дальше от глаз. Там и коров держали, и садики сохранили, и даже небольшие зеленые лужайки с колодцами посредине и с журавлями над ними. О водопроводе потолковали, но до него так и не дошло. Согласились обойтись колодцами. Однако и тут пашня под самый порог подходила. Когда тракторы зябь поднимали и разворачивались на краю, домики тряслись в предчувствии последнего своего часа. Но и к этому неудобству вскоре привыкли. Не весь же год пашут-сеют. А для хлеба гектары нужны. Их, эти гектары, Похвистнев находил где можно и где невозможно, а потом на собраниях не без гордости сказывал, сколько они изыскали дополнительных резервов для производства зерна. Он и приучил своих управляющих квадратные метры выгадывать. Круто спрашивал!

Куда ни кинешь взор — всюду пашня. Летом она золотая от пшеницы, густо-зеленая от сахарной свеклы и силоса, белая в пору цветения гречихи. Редкие межи с узенькими и тоже редкими — скорее для виду — лесополосами да проселки такие, лишь бы машиной протиснуться, а все остальное — до метра! — засеяно и служит главному: хлебу, хлебу и хлебу.

Осенью и бесснежной зимой скучно и печально выглядит здесь сплошная чернота, только и виду что поля с низкими зеленями, прижатыми к земле. Если еще и небо над пашней серое, тогда пейзаж такой, что только вздохнешь. Грустно станет на душе. Ей-богу, чего-то такого для глаза, для улыбки, явно не хватало. И никакие высокие соображения о необходимости столь богатого на отдачу однообразия не обрывали душевной печали. Человек — он такой, ему всегда хочется видеть вокруг себя хоть немного красоты на родной земле, хоть десяток берез на бугре, лозняковую поросль на спуске.

В долине реки с недавних пор — тоже пашня. Лишь у мелкого озерка столпилась поросль черной ольхи да осины. Довольно густая чащоба. Деревца на этом месте так плотно стоят, что, похоже, отпихивают друг друга от воды, которой в некогда заливаемом озере осталось не так уж много, тем более что от берегов ее успел заполонить камыш, кувшинки и утиная трава, прорастающая сквозь желеобразную желтую тину. Зарастали озеро на глазах, старческие годы свои доживало. Рыба перевелась. Правда, лягушек и головастиков тут видели еще много.

Вся пойма, изрезанная старицами и свежими промоинами, сейчас, в середине лета, желтела зреющим ячменем. Там и здесь подымалась зеленая силосная масса — кукуруза, подсолнечник. Только дальше, уже по берегу Вяны, угадывался небольшой естественный луг. Тот самый кусок луга, который Поликарпову удалось отстоять, хотя и там намечались ячмень и силосная кукуруза.

Пойму приобщили к интенсивному земледелию в тот год, когда на поле уже не было и клочка земли для души, для разной разности. На пойме не осталось былой естественной прелести, ничего от луговых трав, перелесков, заводей, лесистых колков, от оберегающего реку кольца неглубоких болот на перегибе склонов. Все переменилось, даже воздух на бывшем лугу стал иной — сухой, рафинированный, без всяких там запахов, если не считать запаха близкой фермы.

Чего-то, по мнению Похвистнева, еще не хватало. Догадался: соответствующего парадного въезда в совхоз.

Там, где с главного шоссе дорога сворачивала на центральную усадьбу, над асфальтом поднялась тяжелая кирпичная арка. Две каменные ноги ее поддерживали полукруглую апсиду и открывали простор для ложноклассической лепки под замысловатым карнизом. Из трех главных качеств архитектурного сооружения по формуле римского зодчего Витрувия — прочность, польза и красота — эта полевая арка; несомненно, олицетворяла только одну: прочность. И зачем она тут, среди полей, — можно было только гадать.

Деревянный щит, подвешенный по самому верху арки, извещал, что здесь совхоз Долинский. Слова «Добро пожаловать!» художник выписал преогромными буквами ярко-оранжевого солнцеотражающего цвета, которого нет в естественной природе, где известны семь цветов к тысячи оттенков и смесей — от этих семи.

За белой аркой, до самой конторы справа и слева от дороги через равные промежутки стояли железные щиты на основе из железных труб. На каждом щите изображались символы изобилия, а под ними лаконичные цифры.

Кто шел или ехал, тот узнавал, что за последние десять лет совхоз продал государству 720 тысяч центнеров зерна, каковым зерном можно, оказывается, прокормить в течение года город с населением в полмиллиона человек. Потом шли цифры производства мяса и яиц, тоже вполне астрономические. Дальше — показатели урожая уже не за десять, а за двадцать лет. Хитрость нетрудно было разгадать: тогда гектар земли давал и восемь, и одиннадцать центнеров зерна, а теперь около двадцати, так что сравнение указывало на прогресс.

Положение в последнем десятилетии наводило на раздумье. Урожай в эти годы раскачивался между семнадцатью и двадцатью двумя центнерами с гектара и никак не хотел заскочить за последнюю цифру. Потолок, что ли, для южных почв Нечерноземья?..

Василий Дмитриевич Похвистнев любил медленно-медленно провозить по этой дороге гостей. Обыкновенная человеческая слабость. Поучительно вспомнить, что было и что стало. Все перемены при нем — вот что важно. При нем! Площадь увеличилась, урожай — тоже. А что может быть приятнее для человека, как видеть результаты своего труда, которым он принес и продолжает приносить пользу людям.

Кроме того, эта украшенная дорога была единственной для поездок в районный центр.

6

В пять утра Похвистнев уже на ногах.

Первый взгляд — на кухню. Жена у плиты. Молчаливая, неубранная, она готовит завтрак. И он тоже молчком — и с бритвой, и под умывальником. Лицо суровое, с печатью деловитой озабоченности. Какой уж тут разговор? И о чем? Молча к столу, молча ест, пьет чай, жена свои дела делает, топчется в комнате; как хозяин уйдет, она приляжет и еще поспит.

Не первый год так-то. Живут вдвоем, дочь взрослая, уехала в город, и теперь у жены есть отдушина — чуть что, к дочке, в город, хоть поговорит с родной кровинушкой, пожалуется, душу отведет.

— Я пошел, — говорит хозяин. Два слова за все утро. И теперь уже до вечера не явится.

Сегодня Василий Дмитриевич Похвистнев назначил встречу в своем кабинете ровно в шесть. Совещание об уборке зерна.

За столом напротив уселись три заведующих токами, люди в годах, степенные, проверенные. На лицах у них — готовность к исполнению. Узловатые, хваткие рабочие руки положили на красную скатерть стола, тут же бумага, карандаши, но никто ничего записывать не собирается, все в голове держат — это надежнее, чем карандаш в пальцах или чтение с листка.

Директор немногословен. Пять минут об уборке, потом указания:

— Брезенты должны быть плотно скатаны. А как захмарит — сразу на вороха натягивать. Небо посветлело — просушить и свернуть. Они по триста рублей штука. Ясно?

— Ясно, — отвечают в три голоса, три головы дружно кивают.

— Опять же сортировки. Сколько надо повторять, чтобы соединили их с транспортером! Ворох — машина — транспортер — кузов. У тебя, Петров, эта цепь растянута. Сортировка посредине тока, где транспортеры? Почему по углам?

— Чуток просторней, удобней на току, — говорит Петров. — У меня ж еще и люди есть, восемь женщин с лопатами на подхвате. Так что успеют.

— Восемь женщин? Это тридцать рублей в день. На пять копеек больше расхода для каждой тонны. А мы обязательство взяли снизить себестоимость центнера до двух с полтиной. Ты что, не помнишь?

— Помню, Василий Дмитриевич. Раз пять копеек, значит, уберу подсобников, подвину транспортеры.

— Я хочу, — говорит директор, чуть повышая голос, — хочу, чтобы тока у нас работали всю уборку как часы. Что с утра и за день привезли от комбайнов, к вечеру сдать на элеватор. Это закон. Зерно не может залеживаться, в нем клейковина теряется, значит, и цена его падает. Помните, как мы завалились с зерном в прошлом году? Стыд-но! Повторять ошибки — это…

Резко открывается дверь. На пороге стоит Поликарпов, чем-то очень взволнованный. Дышит шумно, глаза такие, что только огонь из них не брызжет. И рыжий чуб в полном беспорядке.

— Слушайте, если уж такое у нас творится, тогда… — громко говорит он, и все четверо поворачивают к нему изумленные, вопрошающие лица. Поликарпов быстро идет к директорскому столу.

— Минуту, Геннадий Ильич, — директор отгораживается ладонью. — Присядь. Сейчас я закончу разговор с товарищами. А ты пока обдумай еще раз, что там у тебя, и успокойся.

— Тут и думать нечего!

Он круто поворачивается, выскакивает за дверь, и там вдруг начинается ругань. Голоса на высокой ноте, до крика. В такой обстановке заведующие токами не могут слушать новых указаний, они с любопытством глядят на дверь. Директор сводит брови. Сейчас будет!..

Врывается еще одно лицо, заведующий молочной фермой, коротенький, толстый мужичок. Потный лоб, всклокоченные волосы, телогрейка без пуговиц, и рубаха под ней нараспашку, расхристанный, красный, весь трясется и сразу к директору с тонким, надорванным криком:

— Не позволю пальцем тронуть, а тут, понимаешь, за грудки! Кто ему разрешил? Если кажный зачнет такой произвол, тогда и жить невозможно. Вот что ваш заместитель сделал, любуйтесь!

И, хватаясь за оборванные борта телогрейки, за рубаху, поворачивается спиной к директору, не слишком вежливо показывает директору большое грязнющее пятно на штанах.

— Я тебя еще не так, дурака дубового!.. — Это уже голос Поликарпова. Он опять в дверях и трет один кулак о другой, а на лице неостывшее желание врезать этому растрепанному человеку, чтоб запомнил как следует.

Похвистнев сурово подымается, стул громко стукается о стену и едва не падает.

— Вы свободны, — говорит он тем троим, что за столом. — Идите. Я к вечеру объеду тока и проверю, как исполнено. А ты, Джура, садись сюда. И ты, Геннадий Ильич. Так я ничего не пойму, если с криком. Давайте по порядку. Ты, что ли, Поликарпов?

Кажется, ЧП. В совхозе это случается. Но чтоб главный агроном, его заместитель, в роли зачинщика?! Это уже за рамками допустимого.

Поликарпов начинает говорить более или менее спокойно, но вдруг снова краснеет, голос его крепнет, и Джура, сидящий через стол, подается в опаске немного назад.

История, в общем, нелепая.

Ночью прошел ливень. Гроза случилась короткая, но вода хлестала, что называется, через край. Никого она, впрочем, не испугала, потому что наводнений в Долинском не бывало ни разу за всю историю хозяйства. Какое же наводнение, когда вся земля на склонах? А пойма протоками изрезана, дорога лишней воде всегда открыта. Часу не пройдет — и уже нет воды, вся в Усе да Вяне. Другое дело, что́ она утащит за собой, такая вода, но это разговор особенный. Воде не прикажешь — чего брать и чего оставить.

Ночной ливень на этот раз вызвал размывы. Овраги за несколько часов заметно продвинулись и вширь и вдлинь, местами здесь очень распыленная почва, будто сахар, только намокнет, сразу растворяется и пошла вниз с водой. Один такой овраг тремя отвершками еще до ливня успел подобраться к самой дороге, которая вела из главного совхозного поселка на ферму. Тогда же, примерно с месяц назад, нетерпеливые шоферы сделали объезд прямо по пшенице. Боковая овражная ветвь приблизилась к зданию кормокухни. А за одну эту ночь вода выгрызла еще метра три, так что зданьице кормокухни одной стенкой зависло над пустотой, а чтобы проехать на ферму, понадобился новый объезд по уже поспевающей пшенице. А она, как на грех, стояла тут рослая да красивая. Жалко такую губить колесами.

Заведующий фермой товарищ Джура до рассвета побежал на коровник, увидел все это и призадумался. Неприятность. Этак в один прекрасный день можно со всем своим хлопотным хозяйством прямехонько в пойму съехать, вон какой глубокий да страшенный овражина рядом скалится. Что делать прикажете? Камень возить? Мосты строить? Да где ж напасешься такого добра, в какой план затраты запишешь? Тут только за кормами и за молоком едва успеваешь следить, а теперь еще и овраг. Похвистнев приедет, такого дрозда выдаст, что поседеешь до времени. Он это умеет.

Джура задумался. Взгляд заведующего фермой упал на бурты с навозом. Вот они, прямо под боком громоздятся. Агроном третьего дня специально присылал бульдозер, машина все это добро аккуратно перевернула, приготовила для отвозки на поля. Если подумать, единственный выход, чтобы скоро и без затрат наладить дорогу, — это завалить промоину навозом.

Бульдозерист спал на ферме, девчата его тут разбаловали, и парень любил позоревать. До утреннего многолюдства оставалось еще часа два, и Джура немедленно решил использовать технику по новому назначению.

— Вставай-ка, дело срочное, парень, — строго сказал он и не отошел ни на шаг, пока сонный тракторист не умылся, не сбросил ночную леность. — Пей молоко да быстренько к машине, тут одну работенку срочно провернуть надо. Давай-давай!

Хлопец не шибко вникал, зачем и для чего приказали растаскивать бурт, который еще вчера сгребал. Раз послан на ферму, значит, Джура и есть его непосредственное начальство. Ему и ведомо. В общем, завел машину — и ну катать навоз в свежий овраг. Сперва прорву в кормокухне завалил и утрамбовал гусеницами, а потом потащил навоз уже в овраг, чтобы дорогу для транспорта мало-мальски приспособить.

Джура присутствовал при этой акции безотлучно, коротенькой ручкой указывал, куда сталкивать, но потел от страха, то и дело выглядывая из-за угла фермы — не идет ли кто из поселка, чтобы в случае опасности ретироваться от всевозможных осложнений. Понимал, какую штуку отчудил. Он самонадеянно посчитал, что немного навоза употребит, ан нет, чуть не весь бурт оказался в прорве, пока кое-как дорогу удалось наладить.

Откуда взялся Поликарпов, заведующий фермой так и не понял. Машины у агронома по известной причине в последние дни не было, директор на капитальный ремонт ее сообразил отправить, так агроном с утра свой велосипед оседлал. На рассвете успел съездить до Пинского бугра, показал бригадиру, где навозный бурт положить, ужаснулся, сколько земли ливень опять снял, и теперь ехал за машинами и за этим самым бульдозером. Ну, естественно, и наткнулся.

Джура в грязных стоптанных кирзах стоял над оврагом, на погубленном навозе, когда агроном, сразу все понявший, подошел к нему с лицом прямо пунцовым от напряжения и свирепым до крайности. Тихо спросил:

— Твоя работа?!

— Моя, Геннадий Ильич, — с благородной решимостью ответил он. — Куда же денешься, стихия. Вон что натворила…

И, жалко так улыбнувшись, развел руками.

Поликарпов был уже вне себя. Все слова, какими можно только обозвать неприятеля, обрушились на Джуру. Если бы тот покорно стоял и не огрызался… Нет же, самолюбие и в нем вдруг взыграло, он тоже покраснел, напыжился и тоном оскорбленного достоинства крикнул что-то вроде того, кто тут хозяин и какое такое право дадено агроному оскорблять и криком на него кричать, когда он при исполнении обязанностей.

Вот тогда Геннадий Ильич и не сдержался. Он вдруг подступил вплотную, с вывертом взял заведующего за грудки, тряхнул раз-другой так, что пуговицы стрельнули в стороны, и, поднатужившись, сбросил Джуру с навозного отвала под откос, где как раз из-под свежей кучи уже выжималась коричневая жижа и ручейками текла по мокрому песку. Вреда потерпевшему немного, боли и ущерба вроде никакого, но обида — батюшки мои!..

О, как взвыл, какой шум поднял заведующий! Доярки сбежались, кто агронома клянет, кто хохочет, а Поликарпов, вложив в свой необдуманный поступок всю мгновенно вспыхнувшую злость, уже остывал и, мстительно ухмыляясь, бросился искать бульдозериста. Словом, оставил за спиной происшествие и занялся исправлением всего содеянного Джурой. Нашел парня в бурьяне, куда тот укрылся на всякий случай, и приказал тотчас спуститься с машиной вниз, чтобы проделать по дну оврага дорогу, по которой, уже в объезд и с превеликими трудностями, можно было сегодня же начать возить на поле погубленную органику.

Джура еще бурно митинговал, когда Геннадий Ильич, скрывая все возрастающее смущение под напускной строгостью, снова направился к нему. Заведующий подался было к ферме, но устыдился доярок и встретил обидчика слезливой, однако складной бранью на высокой ноте.

— Ладно тебе, не баба. Умолкни, — довольно мирно сказал Поликарпов. — Что заслужил, то и получил, понял? За фуфайку и за мокрый твой зад прости, погорячился. Но все новые расходы на перевозку ты оплатишь из своего кармана. Это уж я как-нибудь постараюсь, будь спокоен.

— А я, — закричал опять закипевший Джура, — а я этого дела тоже не оставлю. У меня свидетели! Я в суд подам! Где еще видно, чтобы руководитель другого ответственного руководителя за грудки брал! Это на каком таком году мы живем? Силу свою показываешь, что власть заимел? Ну, попомни, на суде ты у меня не отвертишься, там тебе покажут должное место, там тебе все пуговицы припомнят, еще за решетку угодишь по хулиганскому делу!..

— С превеликим удовольствием отсижу пятнадцать суток за такого мерзавца, но от своего не отступлюсь, так и знай! — опять свирепея, выкрикнул Поликарпов. — А сейчас ты лучше иди с моих глаз, дубина, иначе я за себя не ручаюсь, понял?

После чего вскочил на велосипед — и в контору.

А Джура за ним.

Вот при таких обстоятельствах они и ввалились к директору.

Похвистнев выслушал все это с лицом значительным и суровым, как у судьи. Спросил агронома:

— Ты извинился за свой глупый поступок?

— Да, — коротко сказал Поликарпов и почему-то отряхнул ладони, словно на них пыль от Джуры осталась и теперь беспокоила его.

— А ты, Джура, считаешь инцидент исчерпанным или нет?

— В суд подам, — упрямо повторил потерпевший. — Ежели каждый за грудки почнет…

— Дело твое, можешь подавать. Вот там у секретаря бумага. Садись и пиши, раз есть охота. Но помни, за самовольный, ущерб наносящий поступок я вынужден тебя наказать. Иди. А ты, Геннадий Ильич, останься. Есть разговор.

Вот это событие! Похвистнев, уже решивший судьбу агронома, мог сейчас только радоваться случаю, который давал повод для наказания Поликарпова. Ведь если доложить в райкоме… А докладывать надо, поскольку и Джура и Поликарпов коммунисты. Как ни разбирай происшедшее, виноваты оба.

— Удивляюсь, — сказал он, когда Джура вышел. — У тебя, Поликарпов, явная склонность к самоуправству, которому нет оправдания. Как можно поднять руку на человека, даже если он допустил промах?

— Не промах, а преступление, — быстро поправил Поликарпов.

— Пусть так. Для этого есть суд, есть директор предприятия, общественность. Ты же решил пустить в ход кулаки. Знаешь, если идти по такому пути, то… Тебе просто нельзя доверять руководящий пост, вот что я могу сказать. И за что ударил? За сотню тонн навоза, которую он употребил, в конце концов, опять-таки на пользу дела, пусть даже и узко понятого дела.

Поликарпов вскочил:

— Ну, знаете! Когда перегноем начинают гатить овраги… Это первый случай в моей практике. Это позор! Тем более недопустимый случай, что у нас в совхозе вообще к удобрениям относятся с небрежностью просто удивительной. Мы растранжириваем добро!

— Ты говоришь неправду, Геннадий Ильич. Я тотчас докажу тебе обратное. — Директор достал из стола тетрадь, полистал ее. — Вот факты. Десять лет назад мы вносили за год около тысячи тонн туков, потом тысячу триста, две тысячи сто и так далее до прошлого года, когда внесли уже две тысячи семьсот тонн. Кстати, завтра привезут еще двадцать машин за счет калининцев. О какой небрежности в удобрении может идти речь?

— Мы говорим о разных вещах, — резко сказал Поликарпов. — Я имею в виду навоз, органические удобрения, которые улучшают и укрепляют почву. Понимаете, почву, которую мы уже превратили в труху, в пыль. А вы толкуете мне о туках, об удобрениях для растений. Понятия для агронома абсолютно разные. Как и для природы.

Несколько секунд Василий Дмитриевич молча смотрел на Поликарпова. Кажется, не знал, как достойнее ответить. А Геннадий Ильич уже загорелся.

— Мне жаль, — жестко сказал он, перебивая паузу, — мне очень жаль, что у вас только экономическое образование и совсем нет навыков крестьянина. Иначе вы знали бы, какая разница между искусственными и органическими удобрениями.

— А я сожалею, что у моего агронома как раз недостает экономических познаний. Иначе ты легко догадался бы, что расходы по использованию навоза в семь раз выше, чем на минеральные удобрения, а отдача неизмеримо меньшая. Навоз у-до-ро-жа-ет зерно, слышишь? Удорожает! И это я учитываю в своих планах.

На мгновение Поликарпов опешил: оценивать навоз в рублях?!

— Мы ведем разговор в разных плоскостях, — Геннадий Ильич горько улыбнулся. — Я говорю о непременной пище для земли, об условиях ее вечного плодородия. А вы толкуете о цене продукции. Все та же история, Василий Дмитриевич. Вы не признаете за землей права на жизнь, вы только и думаете, как взять побольше с этой земли. Вам даже навоз не ко двору, он, с вашей точки зрения, дорог и невыгоден, поэтому навозом лучше овраги забивать, чем вносить в поле. Логика такова, что и поступок Джуры можно простить, он сделал доброе дело, если навозом овраг заглушил, дорогу к своей ферме наладил? Сэкономил на камне… А что на поля мы в этом году не вывезем и десятка тысяч тонн, оказывается даже экономически выгодным? Вон куда приводит вас небрежение к земле! Черт с ней, пусть умирает, на мой век ее хватит, так?..

Начав говорить более или менее спокойно, Поликарпов незаметно для себя повысил голос, щеки у него снова покраснели, выгоревшие волосы то и дело падали на потный лоб, он откидывал их нетерпеливой рукой и — в который раз! — пытался доказывать директору ошибки многих лет, тем более опасные ошибки, что Похвистнев понимал, что делал, и все-таки продолжал следовать по этому курсу, потому что это отвечало его узкопрагматической жизненной философии.

Директор возвышался за полированным столом и слушал не перебивая. Суровое лицо его оставалось спокойным, но глаза блестели гневом и болью. Обвинить его в неумении руководить хозяйством, где он уже второй десяток лет получает доход, образцово выполняет планы, выручает район! Хозяйством, где нынче не найдешь и метра бросовой площади, где все направлено к одной главнейшей цели — дать больше продукции! И кто обвиняет? Его подчиненный, взбунтовавшийся против раз навсегда установленного порядка!

Он не дал агроному закончить мысль. Поднял руку и, как всегда, с учительской дикцией, раздельно и веско произнес:

— Довольно демагогии, Поликарпов! Вы, как вижу, упрямо держитесь своей незрелой точки зрения. Я не намерен менять своих деловых убеждений. Напрасно вы порвали заявление, оно разрешало все противоречия. Теперь же я буду решать их без вашего участия. История с Джурой — это последнее ваше деяние в совхозе, слышите? А сейчас можете быть свободны, Поликарпов. Занимайтесь пока обычными делами, — добавил Похвистнев, и это «пока» прозвучало у него особенно веско.

Геннадий Ильич толкнул дверь.

— Да, кстати, — раздался голос директора. — Я отменил наряд на вывозку навоза. Кузовные машины с утра на ремонте. Их оборудуют под вывозку зерна. Так что не утруждайте себя…

Поликарпов хлопнул дверью и почти столкнулся с Джурой. В руках у пострадавшего белел исписанный лист. Шел к директору с заявлением.

А, не все ли равно!

Из всех неприятностей, начавшихся рано утром, самой чувствительной для Поликарпова была, конечно, последняя. Он все подготовил для большой вывозки удобрений с трех ферм: погрузчики, людей, машины. Единственная свободная неделя для подобной перевозки. И все пошло кувырком. Он собирался за неделю выбросить на поля двадцать, а может быть, и тридцать тысяч тонн удобрений. Подобных «окон» больше не будет, начнется уборка. Значит, снова, как и в прошлом году, директор поставил на своем. И земля не получит даже доли взятого у ней. На директорский век хватит, так, кажется?..

Геннадий Ильич вышел из конторы и ощутил вдруг страшную жажду. У него пересохло во рту, губы одеревенели и ссохлись, словно пустыню перешел. Возле колонки агроном нагнулся и долго пил прямо из крана, потом постоял немного и, вспомнив, что его ждут люди, вскочил на велосипед и умчался на ферму.

Какими едкими улыбками встречали его управляющие, бригадиры! Все уже знали об утреннем происшествии. Телефон быстро разносил новости. Все понимали, что Поликарпову больше не работать.

Он все же отправил людей на другие работы, съездил в гараж и сказал механику, что машин не будет и вчерашний наряд отменяется; он подумал было ехать на клеверище в пойме, но им овладела такая глубокая апатия, что ничего не хотелось больше делать. Заехав по тропе на Пинский бугор, он уселся на склоне, обхватил колени руками и долго смотрел на речку внизу, на зеленый берег за рекой, на туманные дали. День начался чистый, теплый, а на душе было предельно гадко. В самом деле, уехать отсюда, что ли? Жена как-то сказала ему, что виной всему неуживчивый его характер. Если так, то ведь и на новом месте все может повториться. А что такое уживчивый?..

Вздремнул он, что ли, измучившись, но когда повернулся и открыл глаза, то увидел рядом с собой совхозного мелиоратора, Василия Васильевича, его широкую спину, его седую голову. Сидел, отвернувшись, словно подступы к агроному охранял. Это был, пожалуй, единственный из специалистов, который работал в совхозе поболее самого директора.

— Привет, — сказал Поликарпов и стеснительно осмотрелся. Надо же: уснуть в разгар дня! Еще не бывало такого.

— Ничего страшного, — тихо сказал Василий Васильевич, поняв причину его смущения. — Бывает, лучше уснуть, чем напиться. Душой отдохнуть малость, и жизнь в другом свете смотрится.

— Точно, — признался Геннадий Ильич и улыбнулся, вскочил. — А ты здесь какими судьбами, старина?

— Вот этот ячмень, — Василий Васильевич кивнул на желтеющий склон за ними, — можно убирать дня через три. Вишь, колосок уже надломился. Ну, я и решил, дай пробью вешками линию для пахоты по горизонталям, как мы с тобой договорились. Если ребятам заранее рассказать, зачем и почему надо пахать именно так, а не вдоль по склону, никакого шума и разговора не будет. Сами поймут, не безголовые. Пойдем к трактористам, потолкуем. Время обеденное.

— Пойдем, — согласился главный, снова включаясь в работу.

На полевом стане механизаторов они пробыли часов до трех. Потом смотрели комбайны, обедали. Хоть одно доброе дело сделали без помех. Сюда не дошли отголоски скандала. Телефона в поле не провели.

Что за этот день происходило на центральной усадьбе и в районе, Поликарпов не знал. И знать не хотел.

Работать хотел. Руки чесались. Ведь уборка грядет!

О том, что можно подымать эти руки вверх, сдаваясь на милость победителя, агроном и думать не думал.

Как бы не так!

7

Доцент Сомов не любил откладывать никакой работы на завтра, если ее можно сделать сегодня.

Книга истории долинских полей дала ему достаточно материала для размышлений и действий. Результатом всего этого было письмо, адресованное секретарю райкома Фадеичеву.

Не много таких, сползающих к явной катастрофе, хозяйств в этой самой южной области Нечерноземья, как Долинское, но и одного достаточно, чтобы забить тревогу. Тревогой и звучало письмо Сомова. Он настоятельно обращал внимание Фадеичева не столько на сам факт истощения и смыва земли, на овраги, сколько на «руководителя, который позволил эрозии стать хозяйкой на более чем десяти тысячах гектаров земли».

Олегу Ивановичу Нежному доцент Сомов адресовал всего несколько строк: сообщил о результате анализа книги и о письме в райком.

Фадеичев прочитал письмо ученого дважды. Вот и еще одно подтверждение его собственным тревогам. Видимо, положение с землей в Долинском опаснее, чем он думал. Пора принимать какие-то меры, учить других руководителей на истории с Похвистневым. Как ни жаль человека, а придется. Раньше бы надо. Виноват.

Подумав, он велел разыскать районного агронома и пригласить к себе для разговора. Странно, что Нежный обратился не к нему, а к Сомову. Что за этим кроется?..

Районный агроном пришел через несколько минут.

— Есть неотложное и, на мой взгляд, очень серьезное дело, Олег Иванович, — сказал секретарь, протягивая ему руку. — Но прежде давай доложи об уборке, покажи свой план, наметки, что у нас еще не сделано, как думаешь организовать, чтобы быстро и качественно…

Олег Иванович был готов и к такому разговору, и к десятку разных других. За годы службы в районном аппарате он прекрасно уяснил, чего от него в первую очередь требуют.

Коротко и спокойно сказал, что ячмень, по предварительной оценке, даст не менее двух тонн зерна с гектара, а пшеница, если ничего не случится, на центнер-два меньше, главным образом за счет песчаного Заречья, где урожай не более полутора тонн с гектара. Все это, конечно, в бункерном весе, фактически меньше. Лучший урожай, сказал он, в пяти хозяйствах правобережья на увалистой степи, хотя там грозой положило и покрутило хлеб примерно на одной трети всех площадей. Но и это не страшно, потому что колос уже успел налиться, только труднее будет убирать такой хлеб. Подумав, добавил:

— Эти пять хозяйств много хлеба сеяли по клеверам и по навозному удобрению.

Потом он развернул план уборки, большой сводный план, по которому выходило, что скосить весь урожай удастся за девять рабочих дней, а обмолотить — за девятнадцать. При этом добавил, что фактически лучше накинуть еще дней пять-шесть, потому что, как ни рассчитывай, непредвиденные задержки всегда случаются, их надо иметь в виду. Ну, скажем, еще одна гроза или просто дождливые дни. Все бывает.

— Значит, к двадцать пятому августа мы сможем вывезти плановое зерно? — спросил Фадеичев, хотя и сам знал, что это последний срок. Так уж принято у них в районе — к двадцать пятому.

— Все сорок пять тысяч тонн. Даже к двадцатому. А что сверх плана — на это уйдет еще дней восемь, — уточнил Нежный.

Рассказывал, ждал и побаивался, что вот-вот начнется разговор о Долинском совхозе. Вероятно, Фадеичев получил письмо, от Сомова; это и есть то серьезное, с чего начал разговор секретарь. Естественно, спросит, почему он послал все материалы Сомову, а не поговорил с ним, Фадеичевым.

Он даже вздрогнул, когда секретарь спросил:

— Как урожай в Долинском?

— На уровне прошлогоднего, Павел Николаевич. Около восемнадцати центнеров с гектара. Оценка, конечно, приблизительная. Но валовой сбор будет выше прошлогоднего, как всегда. — Олег Иванович запнулся, странно улыбнулся и пояснил: — В совхозе площадь под зерном несколько больше намеченной, за счет этого и можно превысить план. Ну, и товарность, конечно. Похвистнев вывезет все зерно, если надо. А зимой попросит у вас комбикорма.

О площадях в совхозе секретарь райкома знал понаслышке. Нежному пришлось сказать, что в этом году там снова потеснили травы и кормовые культуры, а зерном заняли около семи десятых всей земли. Это означало, что даже при урожае ниже планового совхоз сдачу зерна перевыполнит.

Насчет комбикормов секретарь не отозвался. Было. Было.

— Слушай, — сказал Фадеичев как-то очень раздумчиво. — Ведь это плохо, когда шесть, а то и семь полей из десяти под зерном? Я имею в виду севообороты, здоровье земли, заражение шведской мухой, ржавчиной.

— Плохо, — Олег Иванович ответил не задумываясь. — Очень плохо, Павел Николаевич. Помните, об этом многие агрономы говорили на районном совещании в марте месяце.

— Плохо, а зерно в закрома сыплется. И даже больше, чем задумано. Как совместить?..

— Сегодня сыплется, завтра еще будет сыпаться, а вот послезавтра… — И главный агроном начертил на листе бумаги перед собой большой черный ноль.

— Пугаешь? — Фадеичев сидел перед ним, выставив крутой лоб. Темные глаза изучающе поблескивали из глубоких глазниц. Испытывал и удивлялся, как это робкий его собеседник отважился на такой разговор.

— Нет, не пугаю. Итоги неумелого землепользования могут привести к беде. В Долинском совхозе идет очень быстрое истощение земли, распылен верхний слой. Почти необратимый процесс. Все меньше гумуса, главных элементов пищи. Все хуже отдача от внесения минералки, резче проявления засухи.

— А мне вот говорили, что на одной очень известной опытной станции за рубежом ставили такой опыт: сто тридцать лет сеяли овес по овсу. И родил! Может быть, в век минеральных удобрений и химической защиты наш классический плодосмен уже устарел? Не нужен, когда можно математически подсчитать, сколько взяли, сколько внесли. Кстати, мы совсем недавно все грешили этим, помнишь?

— Помню. Это ошибочный взгляд, Павел Николаевич. Подобные эксперименты на слабых, да еще эрозированных, почвах опасны. Земля — живой организм, она не может эксплуатироваться на износ. Если допустить бессистемность, почва лишается структуры, пищи, микроорганизмов, минеральные туки не могут ее улучшить. Они, конечно, дадут растению почти все необходимое для развития, помогут урожаю, но они как допинг, как сердечное лекарство при слабом сердце. Стоит один раз пропустить инъекцию — и все. Не будет урожая, потому что не земля, а пыль да хрящ, мизерный запас пищи.

Фадеичев постукивал пальцами по столу. И вдруг спросил:

— Выходит, что Поликарпов полностью прав в своем давнем споре с директором? Выходит, что директор — невежда, карьерист? Да и мы с тобой… А больше всех я?..

И тут Олег Иванович замялся. Сказать, что он думает именно так? Об этом разговоре непременно узнает Похвистнев, а он не из тех, кто прощает обидчиков. Вдруг все это не вызовет перемен и Похвистнев останется? И еще: Фадеичев спросит, почему он, главный агроном района, а до этого агроном Долинского совхоза, не говорил о наступающей беде три, восемь, десять лет назад, когда положение в Долинском было значительно лучше? Почему, наконец, молчал до этого вечера, пока Фадеичев, сам все более неспокойный, не вынудил сказать о земле? Почему обошел райком, когда решился сказать? Не верил?.. Ведь именно агроном Нежный по служебной своей обязанности как раз и должен следить за правильным и хозяйским использованием земель! Отгородился письмом Сомову?

— Что молчишь? — Фадеичев исподлобья, очень пристально смотрел на побледневшее лицо агронома.

— Поликарпов и прав и не прав, — дипломатично сказал Олег Иванович.

— А если без этого? — Фадеичев покрутил в воздухе пальцами.

— В главном он, конечно, не ошибается. Но Поликарпов слишком нетерпелив, делает рискованные шаги. И в этом не прав. Он пытается повернуть хозяйство на новые рельсы столь решительно и немедленно, что вызывает протест. На исправление уже содеянного требуется по меньшей мере целое десятилетие.

Нежный высказался и почувствовал, как вспотел. Эквилибристика. И все-таки ему удалось соскользнуть с острия, не порезавшись.

— Только в этом его ошибка?

— Я так думаю, Павел Николаевич. Есть единственная, наукой и опытом проверенная система улучшения эрозированной, всюду распаханной земли — постепенно пропустить все поля через клевера и через навозное удобрение, восстановить прочность и плодородие пашни. На угрожаемых склонах — только травы. Но в процессе ремонта земли непременно уменьшится площадь под зерном. Совхоз будет некоторое время собирать зерна меньше, чем собирает сейчас. А это в наших условиях, как я понимаю…

— Ты правильно понимаешь, — коротко проговорил Фадеичев, вспомнив напряженный план продажи хлеба. — Никто нам не позволит.

— Правда, — тут же поправился Нежный, — такое положение будет всего два-три года. Потом, когда пшеницу начнем сеять по травяному пласту и по обороту пласта, мы сможем рассчитывать на сорок — пятьдесят центнеров с гектара, благо у нас уже сегодня есть отличные сорта. Все опытные данные говорят именно о таком урожае по травам. Вспомните наш госсортоучасток. Но вот эти переходные годы… Главная трудность. Говорим, говорим о правильных севооборотах, а их все нет и нет. Записано во всех решениях, самых ответственных…

Склонив голову, Фадеичев задумался. Проклятые ножницы! Он долго, слишком долго старался не замечать их, но, как выясняется, стоял рядом с Похвистневым на неверном пути. Хватит! Игра в слова. Забота о земле не может помешать выполнению планов. Нужно лишь найти способ сочетать эти работы. И можно обеспечить хороший уровень производства. Как в Калининском совхозе. Вот добрый пример! Без барабанного боя и без красивых слов. По-крестьянски: честно и умело. Аверкиев думает на много лет вперед. Похвистнев — только о сегодняшнем плане. Существенная разница!

И еще он подумал, что в некоторых хозяйствах района состояние полей уже сейчас чем-то напоминает злополучный Долинский совхоз. Секретарь знал свой район, область, помнил многие поля, речные поймы, увалы, степную часть. Картины мелькали сейчас перед его глазами, и он видел то черные как смоль плодородные земли возле старых лесных засек, то сыпучие и серые, то взрезанные оврагами, как в междуречье Упы и Мечи, где на свежеразмытых бортах проглядывались пласты пород в том виде, как откладывались они веками, тысячелетиями, эрами. Он вспоминал, какие реки проходят в черте района, где они пересыхают и где еще полноводны, так что люди могут брать воду для поливов, помнил тень лесополос, негустую, в, общем-то, тень, хотел бы выхватить из памяти хоть одно яркое поле клеверов и нахмурился, не вспомнив ни одного такого поля. Разве вот только опять в Калининском, у Аверкиева? Там ухитрились сохранить травы в каждом севообороте. И семена ежегодно имеют свои. А поскольку совхоз аккуратно справлялся с заданием по зерну, Фадеичев все с большим интересом вспоминал об Аверкиеве, веселом человеке, всегдашнем оптимисте. В сущности, он единственный директор, который в случае надобности поможет району зерном, не выговаривая себе-никаких поблажек и не обрекая землю на поругание. Не густо таких людей у него…

До сих пор секретарь оставался спокойным за текущие дела. Какими они ни были с виду — поля его района, а все же именно они «работали» из года в год, целыми десятилетиями, регулярно выдавая зерно, в том числе и те сорок пять тысяч тонн обязательных, с которыми связана честь района, и те еще двадцать или тридцать тысяч тонн, которые оседали на месте, шли в пекарни для нужд колхозников и рабочих, на фермы для получения мяса и молока, иными словами — кормили людей, чьи умелые руки добывали этот хлеб. В районе поэтому не ощущали нехватку молока или мяса. Ему было спокойно думать обо всем этом. Казалось, что такой порядок заведен раз и навсегда самой природой, навечно. На то и существует земля и живут в деревнях люди с комбайнами и сеялками, с удобрениями, с насосами для полива, чтобы создавать продукты: доить коров, растить свиней, опираясь на землю-кормилицу, плодородие и щедрость которой неистощимы.

Вот тут и таилась ошибка: понятия щедрости и плодородия зависят от людей. Понятия не вечные…

Неприятное, раздражающее чувство против Похвистнева все нарастало, вероятно, еще и потому, что он, Фадеичев, поддерживал его, ставил в пример другим. Теперь он понимал, каким близоруким руководителем оказался, ограничив свою роль только сиюминутными интересами!

Не впервые приходилось ему думать о судьбе земли, но так серьезно, близко, сердечно — только сейчас. Земля не говорит, не жалуется, не спорит с людьми, которые вправе поступать с ней, как им подсказывает опыт поколений, наука, собственное разумение и те задачи, что диктуются обществом, его потребностями. Всегда ли и всюду ли мы благосклонны к природе? Не оказываемся ли в подчинении задачам мгновения настолько, что забываем заглянуть в предвидимое будущее? И не слишком ли беспечны, неизобретательны в годы стихийных бедствий, когда землю настигает засуха или дождливая, ранняя осень. Разводим руками, не думая, что сами создали условия для стихий. А что завтра, через десять лет? Что с другими поколениями, с грядущим, для блага которого надо работать уже сейчас?!

Передумав все это, Павел Николаевич потер ладонью лоб и глубоко вздохнул. Олег Иванович смирно сидел над своими бумагами и ждал продолжения разговора.

Дверь приоткрылась. Помощник сказал:

— К вам Похвистнев.

— Пусть войдет, — Фадеичев ничем не выдал своего настроения. Сидел, устало опустив плечи. Вот кого он хотел видеть сейчас меньше всего! Ну, раз явился…

Районный агроном с мгновенным испугом обернулся к двери и, боясь выдать себя, еще сосредоточеннее наклонился над бумагами. Все решено, все сделано. Фадеичев все знает. Олег Иванович считал, что перевод Геннадия Поликарпова уже предрешен. В этой истории сам он сыграл, пожалуй, не лучшую роль, но другого выхода при нынешней расстановке сил не видел. Единственный довод успокоить свою совесть.

Похвистнев вошел озабоченный, пожалуй, даже встревоженный.

— Чепе в хозяйстве, Пал Николаевич, — сказал он отрывисто и с ходу положил перед секретарем какую-то бумагу.

Брови Фадеичева поднялись.

— Ну и ну, — сказал он, прочитав первые строчки. — И крепко побил? Пьяный, что ли?

— Нет, не пьяный. Самой драки я не видел, — Похвистнев почему-то пожал плечами. — Пострадавший явился ко мне весь в грязи, пуговицы оборваны, на глазах слезы. Агроном, правда, тут же, в кабинете, предложил ему мировую, даже снизошел до извинения, но Джура — ни в какую! Рвет и мечет. Грозится подать в суд. Вот почему я до вас.

И тут Фадеичев, дочитав бумагу до конца, вдруг усмехнулся. Лицо его высветилось, и в глазах блеснул молодой задор.

— Вот так история! Надо же! — Секретарь обернулся к Нежному. — Один деятель в Долинском претендует на открытие. Он решил навозом овраги гатить. Вот так! Навозом, когда на полях… Похвистнев, Похвистнев! И ты приходишь ко мне… До суда это дело доводить, конечно, не надо, не тот случай. Скорее анекдот. Но кое-кому перепадет, это уж точно. Обещаю.

— Как вы считаете, Пал Николаевич, не ускорить ли дело с переводом агронома? Уедет — и все само собой уляжется. — Директор своим вопросом уже подсказывал нужный ответ. Намек Фадеичева он относил к кому-то другому, только не к себе.

— Не надо путать два разных события, Похвистнев, — холодно сказал Фадеичев. — Директору совхоза, который не использует навоз по прямому назначению и допускает, чтобы ценнейшим удобрением забивали овраги, такому директору одного простого выговора мало. Считай, что ты заработал самое серьезное взыскание. Какое — решим на бюро.

Вот так! Лобастой головой он подался к слегка отшатнувшемуся Похвистневу. Что происходит?!

— Ты дал команду спасти удобрения? Или только один Поликарпов сидит у тебя в печенке?

— Еще не успел. Но сегодня-завтра… сделаем.

— Заставь этого Джуру вилами поработать! До седьмого пота! Слышишь? Чтобы понял всю низость своего поступка — нет, преступления! Сам проверь! И непременно! Есть еще вопросы?

Сухой, жесткий тон секретаря совсем обескуражил Похвистнева. Вот это да! Ему же и взыскание. Ни за что ни про что. И проработка. И бюро! Что такое случилось с Фадеичевым? Похвистнев подозрительно глянул на районного агронома. Тоже мне дружок с камнем за пазухой. И почему ни слова о Поликарпове?..

Директор пошел к дверям.

— Ты кого хочешь вместо Поликарпова? — все тем же недовольным тоном в спину ему спросил Фадеичев. — Или сам возьмешься?

Вопрос получился обидный. Знали в райкоме, что директор не агроном. Намек на всевластие, что ли? Но Похвистнев проглотил и эту обиду. Остановившись, он сказал, почему-то понизив голос:

— Трест рекомендует мне Игумнову из Калининского. Если, конечно, не будет возражений с вашей стороны. И если Аверкиев отпустит.

— А Поликарпова куда? — Фадеичев спрашивал директора, а глядел на Нежного.

Но Олег Иванович давно разучился решать задачи С ходу, ему требовалось какое-то время на обдумывание. И в этот раз он еще не успел ответить, не успел согласно кивнуть, как Фадеичев сказал опять же с каким-то странным подтекстом:

— Да, конечно. С Аверкиевым любой агроном сработается. Умный и веселый человек. А вот Игумнова… Она работала у тебя?

— На отделении.

— Припоминаю. Там какая-то семейная драма была. Или ты сам ее уволил?

— Я ей помог перевестись, — пробурчал Похвистнев, уже не скрывая своей обиды от такого приема и тона. Чего вдруг Фадеичев взъелся на него?

— А ты подумай, подумай. Вопрос не без основания. Вспомни, какой по счету будет агроном? Вот то-то и оно. А навоз в овраги катаешь. И дело, если посмотреть внимательно… Многого ты не понимаешь, Василий Дмитриевич. Но это потом. С Джурой поговоришь сам, я тебе поручаю. Пусть другой раз соображает, что делает. Если думать не умеет, так вилами ему работать, вилами, а не фермой руководить! Пока посиди в приемной, мы тут с Олегом Ивановичем закончим разговор.

Похвистнев, сбитый с толку, вышел. Фадеичев поднялся, прошелся по кабинету, снова сел и мрачновато сказал:

— Письмо от Сомова получил. Такое письмо… Ты сообщил ему о Долинском совхозе?

— Я, Павел Николаевич. — Сердце у Нежного упало.

— Молодец. Хвалю! Одного не понимаю: почему не рассказал мне? Не доверял? Боялся? А ведь напрасно. Ну ладно. Иди. Еще найдем время для разговора.

Не в лучшем настроении вышел из кабинета Олег Иванович. Он так и не понял — от души похвала или так? Уходит Поликарпов или нет? Впрочем, состоялся же разговор об Игумновой. Значит, уходит. А Похвистневу предоставляется свобода действий. Но Генке хорошо. Совхоз у Аверкиева отличный! Там Поликарпов развернется, покажет, на что способен.

Успокоившись, Олег Иванович зашел в исполком, открыл свой кабинет и довольно скоро соединился по телефону с директором Калининского совхоза, прежде других уведомив его о возможной перемене.

Аверкиев удивился, потом засмеялся и сказал, что Похвистнев уже один раз обокрал его. Имелось в виду предписание отдать минералку. Тем не менее он согласен, Поликарпова он уважает. И, еще раз засмеявшись, добавил, что с агрономом Похвистнев прогадает и что таким образом они квиты за селитру.

Тем временем директор Долинского совхоза уже сидел в кабинете первого секретаря и молчал, ожидая чего-то недоброго.

Фадеичев еще раз хмуро перечитывал письмо Сомова. Похвистнев согнулся и терпеливо ждал, что скажет хозяин кабинета. Все, что было сказано, не нравилось директору, ой как не нравилось!..

Наконец Фадеичев поднял глаза. Некоторое время он задумчиво глядел на Похвистнева, словно по-новому оценивал его, хотел понять. Вдруг спросил:

— Ты здоров, Василий Дмитриевич?

— Да… Не жалуюсь… — И через минуту, в свою очередь, спросил: — А что это вы о здоровье-то моем заговорили? На пенсию решили отправить?

— Рановато на пенсию. Руководящей хватки в тебе не убавилось. Напротив. Только не всякое дело можно с одной-то хваткой. Понимаешь, мне вдруг показалось, что стал ты часто ошибаться, друг милый. Вот я и подумал: уж не нервы ли подводят тебя?

— В чем же это я ошибаюсь? Ваши указания выполняю неукоснительно. Как исправный солдат.

— Солдат?! Вот это ты выразился точно. Точнее некуда. Но солдаты не командуют полками, вот в чем дело… Да!.. — Фадеичев еще раз очень раздумчиво произнес это свое «Да-а!..», после чего замкнулся, глянул на часы, на Похвистнева и сказал: — Ладно, иди. Уже поздно. А вообще ты подумай, подумай…

О чем думать, Похвистнев так по-настоящему и не понял. А вот уснуть в ту ночь долго не мог. Настроение у него испортилось окончательно. Ошибки, ошибки? Какие ошибки?..

За весь вечер он не произнес ни слова, жену, кажется, и не заметил. Утром не стал завтракать. Молча встал, сказал свое «Ухожу» и хлопнул дверью. Жена посмотрела ему вслед и вздохнула. Весь где-то там. Для нее, для дома, для простеньких человеческих радостей Василия Дмитриевича давно не существовало. Неужто ему хватало одного совхоза?

Что для нее это очень плохо и для дочери — сомнений у жены не было. Смирилась. А вот хорошо ли это для всех других, кто под директором ходит, — не знала. Может, и лучше, что не знала.

8

Что директор не в духе, первым заметил, конечно, Иван Емельянович, директорский шофер.

— Давай быстро, — буркнул Похвистнев и ткнул пальцем по направлению к совхозной конторе.

Часы показывали без десяти шесть.

Молчком, чуть не на ходу, директор выскочил, хлопнул дверцей, чего с ним, аккуратистом, давненько не случалось, и, не сказав, ждать ли его или ехать в гараж, скрылся в подъезде. Спешил. Хватит раздумывать, пора действовать. Прежде всего Поликарпов. Он получил согласие в тресте? Пусть не прямо, но получил. Иван Исаевич не сказал «нет». Значит, решено. Приказ он подпишет и отошлет в трест, пока Фадеичев ничего другого не придумал.

Секретаря в конторе не было. Резко, даже грубо Похвистнев приказал дежурному у телефона:

— Управляющего первым отделением ко мне. Автомеханика — тоже. И этого… Джуру. Поликарпов где?

— Уехал на третье отделение. Разыскать?

— Не надо.

Пришел и затворился в кабинете. Кажется, он говорил с третьим отделением. Через двадцать минут нажал кнопку звонка. Не подымая головы от бумаг, спросил прибежавшего секретаря:

— Вызвали людей?

— Сейчас будут.

— Вот, отпечатайте. И вручите под расписку. Немедленно.

Это был приказ об отчислении главного агронома Поликарпова в распоряжение треста с ссылкой на распоряжение директора треста. Опередить события…

Когда все приглашенные гуськом зашли в кабинет, оттуда сразу послышалась громкая директорская речь. Разнос. Первым из кабинета выскочил Джура. Красный, потный, он с ходу матюкнулся и скрылся за дверью. За ним, с лицами удивленными, вышли управляющий отделением и механик. Переглянулись, пожали плечами.

— Первые машины я пришлю через полчаса, — сказал механик. — Ты давай людей. Погрузчик у тебя? Он исправный? Еще бульдозер надо. Вот дался ему этот навоз! То отменяет, то как сорвался…

Вышел Похвистнев.

— Вы чего тут околачиваетесь? — грубо прикрикнул он. — А ну, быстро! Через час сам проверю!

Не заходя домой, он сел в машину. В конторе не сказал — куда. Шоферу уже на ходу буркнул:

— В Калининский.

Иван Емельянович покосился в его сторону?

— Туда сорок с лишним. Придется заправляться, Василий Дмитриевич.

— О чем ты раньше думал? — не удержался Похвистнев.

— Откуда я знал, что в Калининский! А по хозяйству нам хватит.

Директор сердито вышел из машины, шофер умчался на заправку, оставив его на краю поселка, в километре от овцеводческой фермы. Потоптавшись, директор направился на ферму. Его заметили еще издали. Навстречу, снимая грязный фартук, заспешил овчар и, не доходя пяти — семи шагов, с отчаянием крикнул:

— Овечки пропали, Василь Дмитрич… Что за день!

— Как пропали? — спросил он.

— Дак вот запросто и пропали. Паслись ночью на этом берегу озера, пригнали, я пересчитал, четырех не хватает. Ума не приложу.

Ух, каким решительным шагом двинулся Похвистнев на ферму! Там его ожидали зоотехник, заведующий, бригадир и ночные пастухи. Лица у них были виноватые.

— Раззявы! — крикнул Похвистнев вместо приветствия. — Как вы еще головы свои не растеряли! Куда смотрели? Не укараулить пятисот голов! Чего затылки чешете, искать надо, не пуговицы все же, овцы! Людей послали лес прочесать, болото?

— Некого нам посылать. Последних пятерых Василий Васильевич увел по приказанию агронома.

— Зачем мелиоратору люди?

— Плетни делают, овраги городить надумали.

— Плетни?! Нашли время. — Он обернулся к зоотехнику: — Отыщите этих людей, направьте овец искать. Найдут — тогда к мелиоратору. И сами давайте. Не возвращайтесь без пропажи, слышите? Иначе зарплата полетит.

— Если в болото зашли, тогда — все, — скорбно сказал овчар. — Оттуда не вытащишь.

Сжав зубы, побелев лицом от удушающего гнева, Похвистнев проводил взглядом зоотехника, побежавшего искать мелиоратора, круто повернулся, заложив руки за спину, и вышел на дорогу. Он не мог владеть собой, не мог спокойно говорить. Шел и думал, что на самом деле растрепал в последнее время нервы, что пора лечиться, а может быть, и вовсе уйти на покой. Здоровье дороже всего, а тут сплошные неприятности. Эти невеселые мысли только взвинтили его еще больше. На покой? Чтобы без него в совхозе все переиначили? Нет и нет. Так просто он не отдаст свое место. Столько лет… Да и кто сравнится с ним по опыту, хватке, умению организовать? Он почему-то был совершенно уверен, что без него хозяйству не существовать. Потому и отпусков не брал уже несколько лет. И никому ничего не доверял тоже поэтому.

Подскочила машина. Похвистнев уселся молчком и всю дорогу так и не разжал плотно сомкнутого рта.

Они миновали деревню, проехали вдоль реки и свернули на мост. За полувысохшей Вяной, за прибрежными чужими лугами пошли березовые перелески и смешанные леса. Хорошие места. Узкая, поросшая спорышом дорога виляла, копируя лесную опушку; лес прохладной тенью забирался в машину со своей влажной и загадочной тишиной; слева, освещенные солнцем, стелились поля зеленовато-серого густого овса, пахучих в полном цветении трав, начавшей подсыхать пшеницы. Мир состоял только из зеленого и голубого всех оттенков, цвета эти успокаивали и размягчали сердце. А тут еще иволга выводила звучную мелодию, куковала кукушка. Кое-где цвел ярко-желтый ракитник, розовым и пышным разукрасились кусты шиповника. Словно другое царство, если сравнивать с рационально устроенными полями Долинского совхоза, где и на меже и вдоль дороги не увидишь полевого цветка, где все разделано под гребенку, перемерено и учтено.

Иван Емельянович повеселел. Он крутил баранку и с любопытством осматривался. Вот она где, Россия-матушка! Глаза отдыхают, глядючи на такую красоту!

Кажется, и Похвистнев начал помаленьку оттаивать. Когда из-под куста шарахнулся рябчик и глупо торкнулся чуть ли не под колеса, он ахнул:

— Ты смотри! Никак, рябчик!

— В лесу всякая живность, — отозвался Иван Емельянович, обрадовавшись простому слову, сказанному без злости и резкости. — Я когда еще Евдокию Ивановну отвозил по этим дорогам, так мы лису туточки видели с лисятами. Не испугалась кумушка, даже постояла, любопытствуя.

Вскоре лес отошел вместе с низиной в сторону и начались поля Калининского совхоза.

Василий Дмитриевич осматривал их с ревнивой придирчивостью. Ага, вот изреженный ячмень, и сору в нем порядком, даже осот розовеет. А вот пшеница, просто великолепная пшеница стоит. Колос к колосу. Уже начала тусклым золотом отливать. Тут калининцы отхватят зерна! И клеверок хорош, цветет дружно, выше колена ростом. Семенники, что ли? Там, где когда-то стояли скирды, осталась незасеянная плешь, а на ней ряды ульев. Похвистнев неодобрительно покачал головой. Можно было пасеку в лес двинуть, а эти четверть гектара еще полтонны хлеба дадут, если по-хозяйски.

Его удивила полноводная запруженная речка, на другом берегу которой стоял поселок, красивый, широко устроенный, с садами-огородами, с нетронутым лесом на заднем плане. У воды и на мелководье дремали сытые коровы. Справа белел каменный клуб, рядом с ним — светлооконная школа. И почти над каждой крышей подымалась телевизионная антенна. Чуть в стороне, на лужайке, горбились комбайны, поставленные по линейке, прыткий движок качал воду на ферму. Все как полагается.

На въезде, сразу за мостом, стоял кубик бетона, а на нем двухметровая рамка из гнутых труб. Желтые крупные буквы разлиновали рамку: «Совхоз имени М. И. Калинина. Основан в 1933 году». И все.

Машина ехала по аллее, которая начиналась от вывески. Густые, ровные немолодые липы бросали слитную тень на дорогу. Листья в кронах успели огрубеть, приобрели густой зеленый цвет летней зрелости. На их темном фоне нежно светились только начавшие наливаться шероховатые семянки с язычками салатного цвета, похожие на флажок. Узкую асфальтовую ленту под липами, наверное, еще утром полили, и она не успела высохнуть. Пахло свежестью, чистотой, лесом и лугом одновременно.

— Хорошо! — вздохнул Иван Емельянович и откинулся на сиденье, расправив плечи.

— К конторе, — сухо сказал Похвистнев. — Знаешь где?

— Знаю, — сказал шофер.

В конторе директора не оказалось. Расспросили, где Игумнова.

Евдокии Ивановны дома тоже не было. Заглушили машину, вышли поразмяться.

К заборчику враз прилипли двое парнишек, они с интересом разглядывали чужую машину. Младший, годов тринадцати, вдруг сказал шоферу:

— У тебя бампер погнутый вон там.

Разбирался, шкет!

Мать Игумновой пояснила, что Евдокию Ивановну надо искать у сушилки, где делают травяную муку, и показала, как туда ехать. Похвистнев ходил возле машины, курил. Осмотрел домик, вернее, половину домика, где жили Игумновы, сказал:

— Тесно живете, мамаша.

— Зато дружно, мил человек. Не жалуемся, — ответила она.

Игумнову нашли там, где сказала старушка. Своего старого директора она встретила сдержанно, с понимающей улыбкой. Похвистнев не хотел сразу говорить о деле, но, оказывается, она все знала. Элемент неожиданности исчез. Тогда директор с ходу начал говорить об Иване Исаиче и подчеркнул, что решение о переводе согласовано с ним и принято в интересах развития обоих совхозов. Совхозов, а не людей, которых переводят.

— Не понимаю, зачем нужна такая сложная перестановка, да еще перед уборкой? — сказала, пожимая плечами, Евдокия Ивановна. — Я — к вам, Поликарпов сюда, наш главный, Семен Саввич, на мое теперешнее место. Переезды, нервы, расходы. А потом еще время на изучение нового хозяйства. Вон сколько хлопот!

— Все потому, что тебе, Ивановна, подоспело время для более широкой деятельности, тогда как Поликарпов… Ну, в общем, Долинский совхоз крупней и весомей, это тебе известно. Когда в тресте подыскивали кандидатуру, я назвал твою фамилию. Все-таки знаешь хозяйство, мы достаточно знаем друг друга. О материальной стороне дела не говорю, сама понимаешь.

Она задумчиво слушала. Предложение, конечно, лестное. Много для нее означала дорога из Долинского в область. Там все-таки шоссе. Старший сын уже поговаривал о техникуме, да и второй на подходе. С этой стороны перевод ее устраивал. И тем не менее смутное беспокойство закрадывалось в сердце. Как же с Поликарповым, почему он уходит? Похоже, не поладили. Надо все-таки выяснить, что там случилось. Иначе останется чувство вины перед коллегой.

— У вас плохо с Геннадием Ильичом? — прямо спросила она.

Похвистнев поджал губы. Вопрос показался ему бестактным.

— Да, плохо, — скупо, но откровенно сказал он. — Мы не находим общего языка. Или, как говорят, коса на камень.

Ясно. Большего он не скажет.

— Это что же получается? — уже более решительно сказала она, подумав, что Поликарпова снимают специально, чтобы освободить ей должность. — Выходит, вы предлагаете мне на живое место?..

— Ошибаешься, Ивановна, Поликарпов отозван в трест. Место свободное, должность вакантная. Ну, что еще?

— Дайте подумать. Хотя бы день. — Она очень хотела поговорить с Поликарповым, прежде чем давать согласие.

— Уборка, Евдокия Ивановна. У вас здесь все еще зеленеет, а на наших увалах ячмень подошел. Очень дорогое время, а ты — думать. Я вот только с Аверкиевым поговорю — и давай собирайся. Надеюсь, он против решения треста не пойдет.

— Он мне уже говорил, — сказала Игумнова. — Даже советовал. Ему Поликарпов по душе.

— Ну вот, все довольны, выходит, — как-то невесело усмехнулся Похвистнев.

Игумнова вздохнула. Возвращаться туда, где она пережила трагедию… Но если думать о детях…

— А, ладно! — Она махнула рукой и тут же скороговоркой зачем-то стала рассказывать, как теперь хорошо в Калининском. Даже те рабочие, которые давно уехали в города, и те возвращаются.

— Мы проезжали мимо вашей пшеницы на опушке. Отличное поле, — похвалил Похвистнев.

— Седьмой севооборот, — сказала она, довольная похвалой. — Пшеница посеяна по обороту травяного пласта. Думаем, даст сорок — сорок пять на круг.

Похвистнев сжал губы. Неприятно кольнули слова Игумновой: Поликарпов приедет в хорошее хозяйство. Не того он желал своему агроному!

— Значит, я присылаю за тобой машину. Когда?

— Три дня мне на сборы, Василий Дмитриевич. Не знаю, как быть с коровой.

— Продай. У нас никто не держит. Зачем твоей матушке лишние хлопоты? Что, в совхозе молока не найдем? Живут же, в город не ездят.

Они расстались дружески. Все как надо. Когда отъехали, директор сказал Ивану Емельяновичу:

— В контору давай. Найдем Аверкиева. Надо сказать ему.

Директора они нашли не в конторе, а дома. Аверкиев, в легкой полосатой рубашке, обтянувшей круглый живот, с голыми руками, в брюках на подтяжках поверх этой легкомысленной безрукавки и в тапочках, увидел их, выскочил вперед машины и отчаянно замахал руками. Лицо его излучало искреннюю радость, даже какой-то радостный испуг. Он облизнул масленые губы и крикнул:

— Я уже за котлеты взялся, вас дожидаючись. А ну, быстро ко мне, на горячий борщ! Давай, давай, подворачивай ко двору, кучер. Вот так, сюда. Стоп! Глуши!

Аверкиев просеменил сбоку, держась за крыло «Волги», ловко вытащил слегка упиравшегося Похвистнева, забежал с другой стороны, сломил неловкое сопротивление Ивана Емельяновича и, подталкивая их в спину, повел в дом.

Говорить не дал, все сам говорил, стоял с полотенцем, пока они мыли руки, повел к столу, познакомил с женой, улыбчивой, добродушной, статной, и более или менее успокоился, лишь когда чокнулся с Похвистневым, не забыв при этом подмигнуть непреклонному шоферу.

— За ме́ну агрономов, за твою, можно сказать, доброту, Василь Дмитриевич!

— Ну уж и доброту, — отозвался Похвистнев, все-таки, видимо, польщенный и даже несколько смущенный такой очевидной, чистосердечно сказанной неправдой. Навязал-то он!

— А что, ты мне разрубил этот самый… как его?.. Гордиев узел. Не понял? Ты давай ешь, пока не остыло, я ведь уже… Мой-то главный, Семен Саввич, давно просится на место плановика, сердце у него сдает, трудно сделалось по полям мотаться. А куда мне его, раз там Игумнова? Ты подвернулся, и все стало на место. Евдокия к тебе, Семен на ее место, он полезный и там, а Поликарпов вместо Семена. Чисто, беспорочно, дело не страдает, люди довольны. Чего еще надо?

— Уверен, что не страдает? — с утайкой в голосе спросил Похвистнев.

— Точно! Знаю Поликарпова. Дам ему развернуться.

— Ты ведь по образованию агроном. Мог бы и сам…

Аверкиев обеими руками ухватился за край стола, назад отвалился, рассмеялся, все свои белые зубы показал; мясистые розовые щеки вверх ушли, чуть не совсем глаза закрыли, так весело, что и жена засмеялась, глядя на него, и даже Иван Емельянович улыбнулся. А Похвистнев с какой-то легкой горечью подумал, что сам он вот так уже не может смеяться. И вообще не принимает жизнь столь просто и весело. Или… Но он не додумал горестную мысль до конца, потому что хозяин крикнул сквозь смех:

— Сам? Сам? Диплом, верно, имею, но всю жизнь администратором, прямо с первого дня. Вот повезло! Профессиональный директор, а? С пеленок!.. Какая уж тут агрономия?

— Ты за минералку не сердишься на меня? — спросил Похвистнев. — Уж очень я нуждался.

— Опять же только выручил. Бери на здоровье. У меня кое-что сохранилось, мы ведь не больше центнера на гектар расходуем.. Травка клевер выручает. Азот из воздуха и все прочее.

— Слушай, а сколько у тебя этого клевера? В процентах если?

— Двадцать, это точно. От пахотной площади. А у тебя?

— Около девяти. В запольном клину, не в поле.

— Ух ты!.. Как же с кормами вылезаешь? И земля опять же…

— Вот так и вылезаю. Сено, солома. Зерно имею. Комбикорм за зерно.

— А у меня не зерно, да? У меня, если хочешь знать, нету в кормах пшеницы. Зато ячменя и овса вволю. А из клевера с соломой такие брикеты готовим — сам бы ел, да коровам надо. Не видел? Восемьсот тонн за год.

Похвистнев старательно резал мясо. Молчал. Мог бы кое-что и про себя сказать. Но к чему заводиться? Ты так у себя дело поставил, я — этак. И все-таки ему стало завидно. Вот Аверкиев на клевера ставку сделал, на навоз и по урожаю идет с ним, как он выразился, «ухо в ухо». Он, Похвистнев, и без клевера не отстает. Каждый как умеет.

— Последний дождик помог тебе? — спросил Аверкиев, отяжелевший после сытного обеда.

— Не очень, — скупо отозвался Похвистнев. — У нас холмы, вода быстро уходит, в запас не спрячешь.

— Чтобы не пускать воду, надо поперек пахать и опять же траву сеять, — дружелюбно напомнил хозяин. — Да и навозу возить поболее.

— У меня на этот счет своя точка зрения, — холодновато сказал Похвистнев.

Иван Емельянович поднялся.

— Спасибо за угощение, — сказал он дипломатично, избегая зреющего спора.

— Да, засиделись, — Похвистнев тоже встал. — Хозяюшка, вам особое. Вы — большая мастерица. Такой обед! Смотрите не очень закармливайте своего, остроту взгляда потеряет.

— Где надо, он видит, — сказала она и засмеялась вслед за мужем. Игривый народ в этом доме.

— Значит, будем считать, что дело решенное? — спросил Аверкиев, имея в виду агронома.

— Думаю, так, — сказал Похвистнев.

— Когда забираешь Евдокию?

— Два-три дня. Корову продаст, соберется.

— Ну, будь здоров, желаю тебе… — Аверкиев пожал руку гостю, вышел проводить.

Иван Емельянович уже сидел за рулем.

Обратно ехали иной дорогой. Похвистневу хотелось посмотреть другие поля. Смотрел, завидовал, где замечал плохое — там говорил про это вслух Ивану Емельяновичу. А тот неожиданно, уже к концу дороги, заявил:

— Ни одного оврага у них нету.

— Чего ты хочешь? — обиженно взорвался Похвистнев. — Они на другой земле сидят, у них леса есть, травы. Где тут размывать? И чего? Тоже мне сравнил!

А про себя подумал, что своими оврагами ему все-таки придется заняться. Подумал и сморщился, как от боли: ведь всего несколько часов назад, не успев подумать, он обезоружил мелиоратора Василия Васильевича Маятнова, отняв у него людей из-за этих несчастных овец. Маятнов только собрался гатить овраги. И опять нашлась работа поважней.

Ладно, вот со всеми делами управится, тогда дойдет черед и до оврагов. Быстро расправимся.

9

После беседы с Нежным, после сомовского письма Фадеичев никак не мог освободиться от беспокоящего чувства личной его ответственности за положение с землей. В это тягостное, смутное недовольство собой иной раз врывалась оправдательная нота: почему ответственность за землю ложится на него, секретаря райкома? Есть же Министерство сельского хозяйства, его органы на местах, они и обязаны проводить определенную линию руководства, нести ответственность… Но мысль такого рода тотчас вызывала у него горькую усмешку: эти органы давно свыклись с ролью исполнителей, им настолько понравилась такая позиция, что Фадеичев даже комбайны распределяет сам, а начальник районного управления и его специалисты все проблемы идут согласовывать к нему. Отсюда — и стиль работы, сходный со стилем хозяйственников, и часы, полностью насыщенные диспетчерскими указаниями, распоряжениями по севу и уборке, сводками из совхозов, молоком и кормами. Конечно, что-то здесь неладно сместилось, но как исправить неладное, он не знал. Да и не мог.

Заседания, согласования, встречи, поездки, переговоры с областными работниками, чьи наезды участились, как всегда, перед решающей кампанией года, — все это уже не могло заслонить картину, которую убедительно нарисовал доцент Сомов и дополнил Олег Иванович Нежный. Земля. Для одного она неубывающий капитал. Для другого… Как это выразился ученый? Да: «спекулятивный фонд». Значит, бери, бери и бери от нее все нужное, покудова не выжмешь, как мокрую тряпку, чтобы забросить.

А где взять землю взамен заброшенной?!

Уже в который раз Фадеичев серьезно подумывал о руководителях совхозов и колхозов именно с этой точки зрения — кто и как из них относится к земле. И вот тут он обнаружил, что все его привычные характеристики изменились. Тот же Похвистнев. О нем у Фадеичева сложилось стойкое мнение как о человеке дела, рачительном хозяине, способном при любых обстоятельствах выполнить и перекрыть план, подставить плечо, если у кого-нибудь случилась неустойка. Все это хорошо, такие люди нужны. Но если глянуть на Похвистнева с другой стороны, высокая эта оценка не оправдывается. Заметим, пока урожаи у него неплохие. А что завтра? У Аверкиева все иначе. Он умело перенес лихолетье переделок и ломки, сохранил плодородие пашни и спокойно живет, выращивает добрый урожай без шума, аврала и напряжения. Теперь, когда стали громче говорить о защите почвы, о пополнении гумуса, калия, фосфора, когда агрохимцентры открыли глаза на истинное положение в поле, калининцам ничего не требуется ломать или внедрять. Другим картограммы в новизну, Аверкиев все годы знал, какая земля в том или другом поле. У него навоз не уплывал в балки, а все опасные склоны успели зарасти лесопосадками. Смотрел вперед и угадывал душой крестьянина опасности, чтобы отводить их в зародыше.

Если бы так в других хозяйствах…

Там есть всякое, есть скверное. А ведь надо думать, какие ландшафты, реки, леса оставим внукам. Как будут выглядеть новые села и деревни. Как сохранить плодородные пашни. И вообще, когда же обо всем этом заботиться, если не сегодня?

Фадеичев так растревожил себя этими думами, что сидеть здесь и вести разговоры с торговцами, как обслужить механизаторов на уборке, уже не было сил. Он бросил взгляд на карту района и поднялся. Привычно запер сейф, ящики стола, сунул ключи в карман и, позвонив помощнику, сказал:

— Машину. Поеду по району.

— Где вас искать, если позвонят из области?

— В Долинском совхозе. Там уточнят.

Он хотел видеть Поликарпова, поговорить с ним, услышать его мнение, узнать настроение, еще что-то, до сих пор не понятое им, ускользавшее. Ведь именно с Поликарпова началось все это, и он же, как это ни парадоксально, остался пострадавшей стороной. Что за нелепость!

В конторе Долинского совхоза сидела секретарша и читала роман. Она вскочила, смутилась, сказала, что Похвистнев уехал, а куда — не знает. Поликарпов? Она искала его целые полдня, чтобы вручить приказ о переводе, наконец нашла, он расписался в получении и опять исчез.

— О переводе? Уже приказ? Ну-ка, пошлите к нему домой, обзвоните отделения, — распорядился Фадеичев. И сел ждать.

Ни дома, ни на отделениях агронома не обнаружили.

Несколько раздраженный первой неудачей, Фадеичев поехал на ферму, где произошел конфликт с Джурой, и только здесь, увидев энергичную работу, обрел прежнюю уверенность и ровное настроение.

Из оврага вывозили навоз. Машины подходили по дну оврага из поймы, тракторная лопата живо нагружала кузова. Наверх, как из карьера Курской Магнитки, подымался чад сгоревшей солярки, и можно было подумать, что внизу черпают руду, золотоносную руду.

Пять мужиков с вилами в руках зачищали края у навозной свалки. Среди них метался и Джура. Лицо его, уставшее изображать оскорбленное самолюбие, теперь выражало только глубокое душевное расстройство да физическую усталость. Беда за бедой. И все на него. Сперва трепка, потом вот эта чертова работенка по личному приказу директора. Чем он-то провинился? За что преследуют?

У освобожденной от навоза стены кормокухни хлопотал Василий Васильевич Маятнов с двумя рабочими: они забивали еще зеленые колья ветлы и оплетали их жгутами сырого хвороста. Фадеичев впервые увидел, как по старому способу гатят овраги. Потерянную землю этим не вернешь, но удержать овраг в границах можно. «Потушить» — как говорят мелиораторы. Потушить, не дать сгореть всему полю.

— Удержит? — спросил он, кивнув на плетень.

— Временно удержит, — сказал Маятнов, — А там, может, камнем разживемся, забутим прорву уже основательно. А то ведь совсем без дороги остались. Да и кухня свалиться может.

— Допускать не надо прорву-то. — Фадеичев оглядел весь глубокий извилистый овраг, прорезавший склон до самой поймы. В устье его белела выносная песчаная коса. Она перепрудила мелкое болото.

Маятнов промолчал.

— Сколько таких оврагов в совхозе? — снова спросил секретарь.

— Таких семнадцать. И которые поменьше, молодые есть. Тех до сорока.

Фадеичев насупился. Вспомнил, что Похвистнев работает здесь пятнадцать лет. По оврагу на каждый год.

— А площадь? — спросил он.

— В прошлом году насчитывали сто шестьдесят шесть гектаров. Если не считать молодых промоин и бровок вокруг оврагов, на которых уже опасно пахать. Такой земли наберется до трех сотен гектаров. Последний ливень еще прибавил. Снос большой, особенно на холмах. Вон тот же Пинский бугор. Хрящ остался, мелкозема совсем нет. Только сосняк и может расти.

— Так вы скоро без земли останетесь.

— Ну, не очень скоро. Я делал для Василия Дмитриевича расчеты. На сто пять лет хватит наших совхозных угодий. А уж потом не знаю.

И горько улыбнулся. Стариковские морщины его выразили давнишнюю печаль, ставшую привычкой.

Помолчал и добавил уже иным тоном:

— Через полсотни лет научимся делать синтетическое зерно, а картошку и овощи будем растить на питательном растворе. Тогда и без земли обойдемся. Разве для цветов немного оставим. Да ведь и цветы можно сообразить из синтетики. Что нам земля, умным, — морока одна.

— Злая у вас ирония, — сердито сказал Фадеичев. — А вот если по-серьезному? Знаете что, давайте-ка посидим да потолкуем, раз вы в курсе. Пойдемте вон на тот пригорочек, где трава.

Они отошли от оврага и сели на чистый зеленый спорыш лицом к реке и к пойме. Голубоватая долина мирно лежала перед ними. Сбоку на той стороне Усы чуть проглядывали белые домики второго и третьего отделений совхоза.

И снова, теперь уже от старого человека, Фадеичев услышал невеселые мысли о бессистемном использовании земли, своими глазами увидел смытый Пинский бугор, где желтел редкий и низкий, по виду не больно урожайный ячмень.

— Вы давно здесь? — спросил он у Маятнова.

— Давно. Мы с Василь Дмитриевичем приехали в совхоз году, если не ошибаюсь, в шестьдесят втором или третьем. Я на год раньше, вскоре после курсов, которые кончал в Туле. На моих уже глазах все стало меняться. Где были деревни — теперь поселки. Где кусты и лес — пашня. Я еще помню полноводную Вяну. Вон там была плотина, при ней мельничка. Не бог весть какая, но зерно молола справно. А плотина подпирала реку. Вода стояла высоко, и Уса потому не пересыхала. Меж двумя речками такие луга лежали! Чуть не в пояс трава. Когда директор порушил мельницу…

— Зачем? — перебил Фадеичев.

— Лишние расходы. Он к этому времени кормоцех успел выстроить. На электричестве. Да, когда, значит, убрал оттуда мельников, следить за плотиной перестали, в половодье она и полегла. Река враз обмелела, подпочвенные воды опустились, травы пожухли. Лес тут вокруг озера стоял, большой такой лес, с болотами, он тоже изничтожился — клены, дубы усыхать стали. Бугры наши тогда от кустарника начали очищать, чтобы пашню прибавить. Правда, пашня не ахти какая, и кусты никому не мешали, они и воду и землю на буграх держали. Да еще пахать удумали их повдоль, вот ливни по бороздам и наделали промоин. Дальше пошло-поехало. А пойма, когда она сухая, не хочет сочные культуры рожать… Первые года три еще давала урожай, пока дерн перепревал, ну а теперь вон она, уже желтая стоит. Лето не кончилось, а пойма без воды. Песок в глубине. Он воду не держит.

— Ну да, — насмешливо сказал Фадеичев. — Похвистнев тут один-разъединственный бедокурил. И работал, и коверкал как бог на душу положит. А вас никого вокруг нету. Вы кон-ста-ти-ру-ете. Ведете учет ошибок и промахов. Тоже позиция, а?

И посмотрел исподлобья, как он умел смотреть на людей, уличенных в какой-нибудь недобросовестности.

Василий Васильевич спокойно выдержал этот тяжелый взгляд. Голубые глаза его смотрели на собеседника не строго, а с мягкой учительской укоризной.

— А вы тоже не за горами сидели. Только вам такая работа пришлась по душе. Что требовалось получить? Продукцию. Кто дает больше продукции, тот и на коне. Я про природу рассказываю, однако вижу, что это все мелочи, так, для красоты. Позиция… Мы здесь спорили, ругались меж собой, агрономов одного за другим меняли, что-то пытались делать, сохранить, но о том директор в районе помалкивал, а сами вы не углядели. Зачем Похвистневу сор из избы? Отрапортует о хлебе, молоке и мясе, вот и в ажуре. Значит, кругом правый. Земля терпит, о беде своей молчит, а мы если и записываем всякое-разное, оно тоже на бумаге и остается. Потом в архив, поскольку это никому не интересно. Вот, ведем с первых дней книгу истории полей. Олег Иванович начинал ее. Для агрономов хорошее пособие, для директора — так, баловство. Там записи всякие — и о хорошем и о плохом. Я вам о плохом потому сказал, что вы сами спросили. Вот, к примеру, овраги. Один Маятнов в совхозе с ними мается. То три, то пять человек мне дадут — плети, мелиоратор, плетни. Я и горожу. А где какая неустойка случается, народ берут у меня. Вот четырех овец пастухи потеряли, так искать их послали моих хлопцев. Остался сам-третий. После обеда и я уйду, надо на огороды воду запускать, помидорам пособлять. Огород тоже на особом счету, там ведь продукция. Хватимся, когда прижмет. «Ах-ах, батюшки мои, где же земля-то…»

Еще раз оглядел Фадеичев голую, какую-то даже с виду жарко-сухую пойму с постройками фермы посредине, желтые холмы меж оврагов, кинул взгляд на узенькую Вяну, где плескались поселковые ребята, на усохшие болота и громко, с сердцем чертыхнулся. Расстроил его мелиоратор, уже не сиделось, кипел желанием деятельности.

Поднялся, отряхнул брюки и хотел было идти, но еще раз посмотрел на Маятнова, словно старался получше запомнить его, и спросил:

— Где Поликарпов?

— Видел утром, как на велосипеде ехал во второе отделение. Да ведь он уже не наш, слух такой прошел…

Нет, не уже! Не уже! Фадеичев накрепко знал — не уже. Допущена ошибка, но ее не поздно исправить. Нужно исправить. Это девятый агроном? Или десятый? Не довольно ли, глубокоуважаемый Василий Дмитриевич?

10

Олег Иванович Нежный излучал радость, искреннее удовлетворение событиями. Стоял за столом в белой сорочке, гладко выбритый, с тщательно уложенными на косой пробор редкими волосами, от которых еще шел запах вежеталя. Олицетворение собранности и учрежденческого порядка.

— Мне остается только поздравить тебя, Гена, — говорил он своему раннему гостю. — Ты крупно выиграл! И хотя Похвистнев очень старательно решил попортить твой авторитет, ничего у него не вышло. Не знаю, случай это, стечение обстоятельств или у тебя какие-то связи в тресте, но, как бы там ни было, тревожиться за свое будущее оснований нет. Все в порядке. А ты, вижу, не рад. Или оцениваешь свой перевод как поражение?

Поликарпов сидел потупившись. Он хотел что-то сказать, откинул рыжую прядь со лба, но районный агроном поднял руку ладонью вперед и нетерпеливо покачал головой:

— Подожди, подожди… Ты совхоз этот знаешь? Нет! А я знаю. Это не совхоз, а медовый пряник. Там Семен Саввич лет двадцать порядок на полях наводит. Третью ротацию скоро заканчивают. Урожаи ровные, высокие, сора нет, перспективы отличные. Да и поселок веселый, приятный. Тоня тебя расцелует, когда увидит новое свое жительство. А директор? Ну, ты его слушал и встречал не раз. Весельчак, само добродушие, с ним работать — удовольствие, я как приеду в Калининский, так, право, уезжать оттуда не хочется. Аверкиев уже звонил, ждет тебя, страшно доволен, я с ним вчера еще раз говорил. А на твое место Игумнову. Не знаю, чем ее купил Похвистнев. Но уговорил. В общем, все сложилось отлично. И овцы целы, и волки сыты.

— Вот то-то и оно, что волки сыты. — Поликарпов все еще хмурился, а Нежный весело и с подъемом продолжал:

— Не только ты лично выгадываешь, старик. У тебя появится отличнейшая возможность показать, как можно поднять в эпоху НТР землю и способствовать новому росту зернового производства. Ты получаешь земли, где уже действует весь комплекс плодородия — органика, травы, минералка, где самое время заводить современные сорта и получать по четыре-пять тонн зерна с гектара. И если правильно поведешь дело, то совхоз станет эталоном, образцовым по продуктивности в районе, в области. Ты посрамишь Похвистнева, который завел Долинский совхоз в тупик. Что тогда скажут в тресте? Кому поверят? Убежден, что и Аверкиев хочет именно этого. И Семен Саввич, наш, можно сказать, патриарх агрономии, окажет тебе помощь. В общем, я сейчас звоню в совхоз, оттуда пришлют машину, и ты поедешь знакомиться. Так?

Он положил руку на телефон.

— Подожди, — Геннадий Ильич поднял голову и одарил своего коллегу каким-то холодным, плохим взглядом.

— Боже мой! — не выдержал Нежный. — Я его не убедил! Дуб зеленый, человек без разума и перспективы! Другой бы раздавил меня в объятиях и век благодарил! А ты…

— А я, — все так же холодно, с оттенком отчуждения, сказал Поликарпов, подымаясь, — я не хочу ехать в Калининский. Не хочу и не поеду. Понял? Никуда не поеду. Мое место в Долинском! Вот так. И если ты не понимаешь…

Нежный даже отшатнулся. Лицо у него сделалось растерянным, рот приоткрылся. Он не находил слов. Отказывается?! После того, что уже сделано, решено, подписано? После долгого напутствия и хороших слов? Он что, рехнулся?..

И не успел спросить, в чем причина, не успел удержать, как Геннадий Ильич выскочил из кабинета.

— Ну, знаешь, — сказал районный агроном в раскрытую дверь и бросился было за Поликарповым, но тот скорым шагом прошел по коридору, спрыгнул с крыльца, и, когда Нежный выскочил, чтобы вернуть, разъяснить, удержать от неразумных поступков, согнутая спина его друга маячила довольно далеко. На педали велосипеда он жал похлеще, чем во время гонки преследования.

На вольном воздухе Геннадий Ильич поостыл, догадался, что говорил не очень тактично и, возможно, обидел друга. Однако поступить иначе он не мог. Своим журчащим уговором Нежный только взбесил его. Как он не может понять главного? О чем толкует? Беспокоится о чем? Разве дело в личной судьбе долинского агронома?..

Через час Поликарпов вернулся домой. Хотел казаться спокойным, даже веселым, но жену не проведешь, она глянула и поняла. К черту притворство!

Он умылся, сел к столу. Злой, взвинченный, не мог дождаться, пока Тоня поставит перед ним что-нибудь горячее, сидел, щипал хлеб и, сердясь на всех и вся, жевал его, посыпая солью.

— Такой голодный? — она поставила перед ним картошку.

Он не ответил, схватил горячее, обжегся, тряхнул головой.

— Что еще случилось? — участливо спросила Тоня и села напротив, подперев лицо ладошками. — Опять с директором схватился?

— Уволили меня.

— Я уже знаю. Волноваться только не надо. Без работы не останемся. Лишь бы уехать подальше от «этого»…

Она уже давно не называла Похвистнева иначе, как «этот», вкладывая в короткое слово все свое презрение к чужому для них человеку.

Геннадий Ильич не ответил. Но тогда Тоня принялась расспрашивать, участливо и тактично. Пришлось сказать, что его переводят в Калининский совхоз. Она повеселела, улыбнулась и вздохнула с облегчением.

— Вот и отлично. Я с удовольствием поеду туда, Впрочем, куда угодно, хоть к бесу на рога. «Этот» мне так неприятен, один его скрипучий голос дрожь вызывает. Ходячая самоуверенность.

— Вы как сговорились, — с тихим бешенством сказал вдруг Геннадий Ильич и рывком отодвинул от себя тарелку, хлеб, даже скатерть. — Уедем, уедем… Хоть к бесу, лишь бы не видеть «этого»… Выходит, только о себе думаем, лишь бы нам хорошо было. Уехать проще пареной репы. Сел в машину, ручкой помахал — и все.

— А как же иначе? — живо перебила она. — Если тебя гонят в шею… У тебя есть, в конце концов, самолюбие?

— Если все будут таким образом поступать, милая женушка, мир полетит кувырком. Только о собственном благополучии печемся, так? И Нежный, и ты. Сегодня я уеду без боя, завтра Игумнова найдет, где ей получше жить, потом Иванов, Петров, Сидоров, а «этот» будет сидеть на одном месте и продолжать дурное дело. Без помехи. Ты подумала, что станет с землей, если все мы будем так легко и просто уходить от столкновений, от борьбы? Отдать права водительства — кому? Человеку, не имеющему понятия, что такое восклицательный знак на повороте или где тормозная педаль в кабине? Да он скоро все хозяйство под откос пустит!

— Я прежде всего думаю, дорогой мой, о нашем ребенке. Между прочим, нам очень небезразлично будущее подрастающего сына. Кроме того, толкаться без дела мне тоже не к лицу, на одну твою зарплату не больно проживешь.

— Ну, знаешь, у тебя и логика!..

— Ты прямо скажи: отказался от нового места? — теперь Тоня наступала, щеки у нее порозовели, руки воинственно скрестились под грудью.

— Да, да!

— Значит, остаемся здесь, откуда нас гонят?

— Да, остаемся!

— Бригадиром?

— Хотя бы и бригадиром. Пойми же, пожалуйста!..

И тут произошло такое, что трудно объяснить, если не обратиться к вечно меняющейся, необъяснимой и таинственной женской логике: Тоня вдруг опустила руки, подошла к мужу и поцеловала его, опешившего, враз обмякшего и растерянного. Совсем другим, мягким, спокойным голосом, словно не она минуту назад кричала на него, сказала:

— Ты молодец, Гена. Ничего мне не надо, везде мы сумеем жить, даже рядом с «этим». Я пойду на птичник — и бог с ним, с твоим и моим хорошим местом.

И тут она заплакала. Кажется, уже никакой причины, все стало на свое место, а она заплакала. Геннадий Ильич стоял растерянный, с опущенными руками и хлопал глазами, а на душе непонятно что творилось — и хорошо, и плохо, вроде и правильно, и в чем-то виноват. Перед кем? Почему виноват?

— Ладно, — сказал он голосом мужчины, который все решил. — Разберемся. Ты, в общем, не расстраивайся. Все к лучшему, вот так.

— А я и не расстраиваюсь. Слезы — женская слабость, не обращай внимания. — Она старательно вытирала глаза.

— Мне придется поехать в трест, это я сейчас устрою. Автобуса уже не будет, поголосую на шоссе. Управляющему надо кое-что объяснить. Попрошу работу на отделении, что ли, или энтомологом, у нас свободное место в штате. Так что если задержусь, не волнуйся. Раз взялся за гуж… В общем, не тебе объяснять.

Он неловко притянул Тоню, обнял и схватил кепку.

— Пока! — и не обернулся в дверях, только руку поднял.

В квартире стало тихо-тихо. Хлопчик где-то гулял. Тоня села на кровать, подперла подбородок ладонью и задумалась.

А Поликарпов уже шагал по совхозной «Аллее побед» в районный центр, к шоссе. И хотя на душе не осталось и капли спокойствия, все бушевало, он шел с чувством целеустремленным и ясным. Кепку снял, подставил солнцу густую рыжеватую шевелюру, губы надул, отчего лицо приняло всегдашнее выражение задиристости. И пиджак тоже снял, бросил через правое плечо, петелькой на палец, чтобы левая рука не висела попусту. Шагал крупно, устали не чувствовал. Хорошо, что здоров, молод, силен духом. Остальное приложится.

Шел по своей земле, оглядывал ее хозяйским глазом, и привычные мысли возбуждали в нем летние холмистые поля, полные добра. Нагнулся, вырвал куст осота, кинул на дорогу. У каменной арки остановился, усмехнулся и, отряхнув пучком пырея пыль с туфель, ступил на асфальтовую ленту шоссе. Постройки районного поселка белели в сотне метров от него. Теперь бы поймать машину, чтобы успеть до конца рабочего дня.

Синяя «Волга» появилась не со стороны райцентра, она шла в обратном направлении, и потому. Поликарпов не обратил на нее никакого внимания. Но в машине сидел Фадеичев. Он подался к ветровому стеклу и сказал:

— Ага, вот он! Разворачивайся!

— Вам подзаправиться время, Пал Николаевич, — напомнил шофер, притормаживая, чтобы развернуться.

— А сумка на что? Где-нибудь и поедим. На лоне природы. Чем плохо? А сейчас вот этого парня прихватим, он нам очень нужен.

Машина резко остановилась около Поликарпова, он даже подался на шаг в сторону и только тут увидел Фадеичева. Вот встреча! Но отступать уже некуда.

— Здравствуй, Геннадий Ильич. Далеко собрался? — Фадеичев не выходил из машины, только сделал знак шоферу, и тот изнутри открыл заднюю дверку.

— В трест надо.

— Так срочно? Других дел на сегодня у тебя нет?

— Пока нет, — тихо ответил агроном, уже чувствуя себя виноватым. Люди к уборке готовятся, а он бедным родственником на шоссе околачивается.

— Почему голосуешь? У тебя же машина.

— Нет у меня машины. Я сейчас никто, — улыбнулся он, но улыбка получилась вынужденная, жалкая.

— Прибедняешься. Слышал, что к Аверкиеву нацелился. Это правда?

— Нацелили. Без меня, так сказать, обженили.

— А ты? Рад такому обороту? Ну, естественно! Хорошее хозяйство, отличный директор.

— Я не дал согласия.

— Значит, для тебя хуже в Калининском?

— Лучше.

— Так в чем же дело?

— А мне не надо лучшего. Мне и в Долинском не плохо.

— С Похвистневым?

— В совхозе, — дипломатично ответил он.

Фадеичев задумался. Сидел боком, одну ногу выставил и пристально, оценивающе смотрел в глаза Поликарпову. Вот он какой!..

— Садись, — приказал коротко.

— Так мне в город, — нерешительно напомнил Поликарпов.

— Садись! В город потом. Сейчас надо ехать в поле, агроном. Ну, давай, давай!..

Когда тот сел, когда свернули влево, на знакомые до боли долинские поля, Фадеичев, не оборачиваясь, сказал:

— Ты мне покажешь все эрозированные участки, все овраги, все распыленные пашни, всю беду покажешь, которую вы с Похвистневым обрушили на эту землю. Я хочу видеть и понять, как это специалисты совхоза дошли до жизни такой, за что они мстят земле-кормилице. И о чем думают, черт их побери! Кое-что мне уже рассказал ваш Маятнов, кажется, это он ведет историю войны с землей, своеобразную летопись уничтожения пашни. Теперь пусть еще старший специалист покажет и пусть оправдается, если сможет.

Поликарпов молчал. Игра это или Фадеичев всерьез? Ладно, разберемся. Нагнулся к шоферу и сказал:

— Сейчас влево еще будет дорожка, сверни на нее. Там за бугром есть одно место, с него и начнем, раз начальство вдруг пожелало.

Фадеичев дернулся, но смолчал. Это «вдруг» делало и его соучастником «войны с землей».

…Пыль, пыль, пыль. Справа, слева, на траве по межам, на колосьях, на туфлях, топающих через пропашное поле, на брюках, в каждом дуновении ветерка. Пыль вместо земли, которая должна состоять из комочков. Слитая корка, где застоялась, а потом испарилась вода после ливня, косячки пыли за камнями — по-над ветром… Они ходили и ездили час, потом другой. Поликарпов говорил, Фадеичев слушал и все яснее видел, что можно сделать с землей, если двадцать два раза за сезон елозить по ней тяжелыми и легкими тракторами и машинами, если не навозом лечить ее и не травами, а одними сверхсильными солями и туками, способными так же легко впитываться в корни растений, как и уплывать вместе с водой в овраги и речки, где они становятся уже отравой. И поля, где удалось сеять травы или где они были сейчас, показал Геннадий Ильич. Только мало этих лечебных, отдохнувших полей на совхозных угодьях, до обидного мало, и нет пока надежды, что увеличится их площадь, чтобы основательно повлиять на больные земли.

Ходили, не спорили, не ругались, но лицо агронома горело, он слышал, как часто и сильно бьется сердце — так, будто одолевал он высокую гору.

Фадеичев то и дело смотрел на красное от волнения лицо Поликарпова, искал ответа не в словах, а на лице, в глазах. Вдруг он спросил:

— У тебя язвы в желудке нет?

— Нет. А что?

— Ничего. Будешь иметь такое удовольствие, если не научишься жить и работать без лишних эмоций. Не тому учу, что надо быть равнодушным. Это мерзость для человека. Просто сдержанности побольше. Уметь владеть собой.

— Тогда будет инфаркт, — сказал Геннадий Ильич. — Это я прочитал недавно в одном журнале. Лучше сразу разрядиться, покричать или, извините, морду кому-нибудь набить. Говорят, некоторые руководящие господа на Западе держат у себя под боком кожаную грушу и боксерские перчатки. Как только взвинтился, сейчас надевает перчатки и бьет по груше, пока злость пройдет. Разряжается, словом. Форму обретает.

— Да, брат, это не для нас, мы кожаной грушей не обойдемся. — Фадеичев посмотрел на часы. — Батюшки мои! Уже три. Давай-ка сделаем перерыв, а то у меня…

Он махнул шляпой. Шофер подъехал. Достал из машины черную хозяйственную сумку, расстелил на меже газету.

— Садись, Геннадий Ильич. И ты, Вася. Пожуем.

— Что-то не хочется, — сказал Поликарпов. — Пересохло во рту.

— Кефиром смочишь. Держи.

Запоздалый жаворонок взвился к небу. Звонко раздалось сверху, весело. Ветерок пробежал по усатому ячменю, он уже не шелестел, а звенел подсыхающим колосом. Теплом пронизанный воздух разносил запах хлеба, влажной зелени с далекой отсюда поймы, где росли мята, лядвенец и ласковый мятлик.

— Скудно вы, — не удержался Поликарпов, когда Фадеичев съел кусочек рыбы, свекольный паштет и стакан кефира, после чего повалился на спину и заложил руки за голову.

— И здесь проблема: отцы и дети, — ворчливо отозвался Фадеичев. — Поживи с мое, потрудись над людскими поступками, тогда посмотрим. Сейчас тронемся, пять минут отдыха. Ты все мне показал?

— Нет, — горько сказал агроном. — Далеко не все. Уж если смотреть, чтобы понять, так поездим еще.

11

— Теперь, пожалуй, уже поздно тебе в трест. Запирают двери.

Фадеичев задумчиво смотрел на часы. Половина шестого. Он уже сидел в машине, агроном стоял рядом с раскрытой дверкой. Шофер скосил глаза на секретаря и ждал сигнала, чтобы нажать на стартер.

— Поздно, — устало согласился Поликарпов. — Завтра с утра придется.

— А нужно ли с утра?

— Нужно, Павел Николаевич. Приказ подписан, а я не могу и не хочу уходить.

Он ковырнул пыльную дорогу носком ботинка и отвернулся. Фадеичев тоже смотрел на землю, которая остается под властью Похвистнева. Вот положение… Не знал агроном, что и он, Фадеичев, к этому нелепому приказу руку приложил.

— Лучше всего тебе сделать так, Геннадий Ильич, — сказал он. — Едем сейчас в райком, я останусь, там кое-какие дела. Вася отвезет тебя домой, а я попробую созвониться с директором треста и пригласить его к себе, еще там кого-нибудь. Если приедут, ну, завтра, что ли, пришлю за тобой машину, и мы все вместе сядем рядком и обсудим, почему ты не можешь уехать и надо ли тебе уезжать в благодатный Калининский совхоз. Согласен?

Поликарпов кивнул, но глаз не поднял.

— Тогда садись. И по домам.

Через полчаса Геннадий Ильич входил в свою квартиру.

— Так быстро обернулся? — удивилась Тоня.

— Не удалось. — И он рассказал, с кем и как провел почти весь день.

— К чему бы это? — она задумалась. — Неужели хочет оставить тебя здесь? После всего, что произошло у вас с «этим»…

— Не знаю, — устало ответил Поликарпов. — Утро вечера мудреней.

Он лег на диван, закрыл глаза. И сразу вспомнил, как слушал его Фадеичев, как загорались гневом его глаза. Неужели все это ясное, простое было для секретаря откровением? Трудно поверить. Фадеичев часто на полях. Он не мог не видеть примет эрозии. Может быть, просто считал, что беда еще далеко, что не грозит она полям, не скажется на текущих делах? Иль уже слишком во власти сиюминутных дел и забот, не до загляда в будущее? Как бы там ни было, теперь Фадеичев не оставит все по-прежнему. В конце концов, это и есть главное, а вовсе не перевод агронома, не личная его судьба.

Вот последнее, что промелькнуло в уставшей голове Поликарпова. Потом он уснул. Очень крепко. Как спят только молодые.

Спал, не ведая, что носится по полям машина Похвистнева, которому кто-то сказал о визите Фадеичева. Директор искал секретаря на одном, на втором отделении, расспрашивал, чем он интересовался, и все — Маятнов, Джура, начальники отделений — говорили, что искал главного агронома. Зачем ему главный агроном? Бывший главный? Может, сам хотел увезти к Аверкиеву, чтобы скорей провести операцию? Может, никаких объяснений и не требуется? Или о нем, о директоре, шел разговор? Вдруг это продолжение вчерашнего разговора при Нежном, неприятного разговора, о котором Похвистнев до сих пор забыть не может?

Спал Поликарпов и не слышал, как постучали в квартиру, как удивилась Тоня, увидев в дверях коменданта, верного исполнителя директорской воли.

— Хозяин дома? — комендант быстро заглянул в комнату.

— Зачем он вам? — холодно спросила Тоня.

— Директор велел передать: его ищет Фадеичев.

Она секунду-другую помедлила.

— Нет его. Вернется, скажу.

— Да, скажите. И вот еще… Вы, пожалуйста, ускорьте сборы. Квартиру для нового агронома надо готовить. Ремонт, то-другое. Чтобы без напоминания, значит, по-быстрому.

Тоня громко захлопнула перед ним дверь.

Так спал уволенный агроном, наверное, впервые за последние три года. Спал, презрев заботы и дела, которые тоже впервые за много лет вдруг стали отступать от него так далеко, что Поликарпов оказался не в центре их, а где-то в вакууме, на стороне. Непривычная позиция не делала жизнь легче, напротив, давила на него бездельем во много раз сильней, чем насыщенная заботами земная атмосфера. Только сон и спасал от этой давящей тяжести.

Спал, а чуть раньше этого предвечернего часа перед районным агрономом Олегом Ивановичем Нежным уже сидела Евдокия Ивановна Игумнова, смотрела в рот агроному, удивляясь и путаясь во всем происходившем без ее участия.

— Так он отказался? — переспрашивала она.

— Вот именно. Я не думаю, чтобы всерьез. Похоже, это эффектный ход, отсрочка неизбежного, некое кокетство, что ли. Приказ согласован и подписан. Вы сейчас в Долинский?

— Хотела показаться, поговорить. Но передумала. Вовсе не поеду. Как же на живое место, Олег Иванович? Нехорошо ведь? Вдруг Поликарпов всерьез? Я его понимаю.

Нежный молчал. Что ей сказать?

— Но почему, почему? Ему не нравится Калининский совхоз?

— Он сам говорил, что нравится. Я тоже думал: почему? Только когда Геннадий убежал, догадался. Понимаете, похоже, что не хочет уступать Похвистневу. Уехать — значит уступить. Но прав-то не директор, а он, Генка!.. И вот… Характер. Тот еще характер!

Игумнова сжала губы, и лицо ее сперва отвердело, потом стало мягким, раздумчивым, и во взгляде появилось что-то светлое, одобряющее, даже материнское.

— Олег Иванович, — мягко сказала она, — а ведь Геннадий Ильич верно поступает. Честно. И как я раньше не догадалась?.. Дура. Набитая дура! Мало меня жизнь учила.

Она поднялась и пошла к двери.

— Куда же вы?

— Домой. И ни в какой Долинский я не еду. Там и Поликарпову дел невпроворот. Начудили вы тут…

Она остановилась и горько улыбнулась:

— А я ведь уже договорилась корову продать. Так мне и надо, бабе неразумной. Уж чего проще — взять да поменяться местами с Семеном Саввичем. Куда как проще!

Кажется, она заплакала. Нагнула голову, скрыла лицо и пошла прочь.

Нежный сидел истуканом и покусывал ногти. Если рассудить, то с одной стороны… А с другой… Но все его рассуждения были путаными, скользкими, он и сам понимал, что плохие рассуждения. И вся его дипломатическая деятельность шла от желания сгладить опасный конфликт да устроить личные дела Геннадия Поликарпова, друга. И в голову не пришло, что самому Поликарпову начхать на эти личные дела. Вот что упустил из виду районный агроном Нежный. Хотя должен бы понимать. Сам все пережил. Но не понял, какие они с Поликарповым разные люди. Насколько Генка выше его, Олега Ивановича.

Нерадостный вывод. Сиди в скучном кабинете, размышляй, кори себя.

…Спал Геннадий Поликарпов, рыжую прическу растрепал, толстые губы приоткрыл, снов не видел, приводил в порядок расстроенную нервную систему, которая, по слухам, не восстанавливается. Тоня ходила на цыпочках. Когда стемнело, света не зажигала и больше всего желала, чтобы не проснулся муж, а вот так бы хорошо проспал до утра, которое бывает мудренее вечера.

В районном центре уже засветились окна. Рабочий день кончился, но Фадеичев, побывав дома, вернулся к себе и стал звонить в область, искать Ивана Исаевича.

Нашел. И тоже не дома, а в тресте. Задержался.

Поздоровались, вежливо справились насчет самочувствия, а потом Фадеичев сказал:

— Слушай, Иван Исаич, а ведь ты ошибку допустил. Эта история с Поликарповым… Даже не с ним, а с Долинским совхозом. Очень прошу тебя приехать. Надо разобраться на месте да отменить перевод, пока не поздно.

— Постой-постой. Что-нибудь непредвиденное? Ведь ты не возражал, насколько я помню. И Похвистнев говорил об этом в таком плане, что перестановка благоприятна для обоих совхозов. В чем дело?..

— Понимаешь, поспешили мы с долинским агрономом. Парень-то на месте. А вот шеф его… Не во всем мы разобрались. Моя вина.

— Объясни, пожалуйста, — в голосе директора треста появились нотки раздражения.

— Разговор не для телефона. Приезжай, на месте разберемся. Сможешь?

Иван Исаич что-то бурчал, видно договаривался с сидящими рядом, потом сердито сказал мимо трубки: «Решено!» — и снова обратился к телефону:

— Ты слушаешь? Приедем. Часам к одиннадцати, не поздно?

— Буду ждать. И вот еще что. Если можешь, захвати с собой доцента Сомова, он где-то у вас. Я звонил на кафедру, сказали, что в областном центре. Тут письмо от него есть, познакомишься. Документ острый, требует действий. Договорились? Ну, извини, пожалуйста, и — спокойной ночи. До завтра!

Только Фадеичев положил трубку, как звякнул другой аппарат. Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Слушаю, — не очень приветливо сказал он.

— Приветствую и очень извиняюсь, — голос был хорошо знакомый, веселый. Конечно, это Аверкиев. — Беспокою насчет главного агронома. Что там приключилось? Моя Игумнова вернулась злая как фурия, рычит на всех и вещи развязывает. Толком ничего не объясняет, но понял так, будто Поликарпов ехать к нам отказался, Евдокия, естественно, тоже отказалась, оскорбилась, и вся наша договоренность побоку. Так?

— Дня тебе мало, Аверкиев, — укоризненно остановил его Фадеичев. — Приезжай-ка ты завтра в райком, к десяти. Все тебе здесь объяснят, все расскажут, и не будешь ты ночными звонками беспокоить руководящих товарищей с больной печенью.

Трубка снова легла на аппарат. Тишина, минута раздумья. И новый звонок. Фадеичев почему-то подумал, что это Похвистнев. И не ошибся. Точно, его голос:

— Мне доложили, Пал Николаевич, что вы были в совхозе. Я всюду искал вас, но мы разъехались. Может, какие объяснения нужны, справки? Потому и позвонил. Извините.

— Действительно был. Смотрел. Справки не требуются, все на виду. А вот завтра, не позднее десяти, приезжай в райком. Тут товарищи из области будут, поговорим. Про жизнь.

— Если не секрет, по какому конкретному вопросу совещание, чтобы я мог подготовиться?

— Не надо готовиться. Все готово. Приедешь — услышишь.

— Непременно. Агронома захватить?

— У тебя нет агронома.

— Простите, забыл.

Он не забыл, хитрюга. Он и вопрос задал, чтобы выведать, не о нем ли пойдет разговор. Да только не удалось выведать, потому что Фадеичев понял его замысел. И до поры не захотел даже словом обмолвиться о завтрашнем. Ведь Поликарпов без директора приедет, Фадеичев за ним машину пошлет. Специально.

Кое-что все же потребовалось для задуманного совещания. Фадеичев разыскал начальника управления сельского хозяйства и попросил статистические таблицы об урожае за несколько лет по двум совхозам, об удобрениях, себестоимости. После этого Владимир Петрович, как и положено, немедленно послал записку Нежному, чтобы тот приготовил справку, да еще одну лично для него, начальника управления. Крупно дописал внизу: быть к десяти в райкоме, где состоится какое-то неплановое совещание, а какое и о чем — он и сам толком не знал. Приказано — и все.

Пока шли переговоры, звонки, пока горел в райкомовских окнах свет, поздняя вечерняя заря успела совсем погаснуть и черная ночь полноправно сменила день — такая черная и такая теплая, какая бывает только в августе, перед уборкой хлебов, и начинается часов в одиннадцать, очень поздно.

Поликарпов, на радость Тоне, все еще спал. Она взяла шерстяной платок и пристроилась на стуле, рядом с кроватью сына. Сверчок неторопливо, с теплой торжественностью, пиликал на кухне. Отдыхал немного, опять пиликал, и под эту успокаивающую, кажется, самую древнюю мелодию на земле уснула, склонившись к сыну, и Тоня.

Фадеичев посидел в одиночестве минут двадцать, поглядел на молчащие телефоны и вдруг ощутил такое удовлетворение вот этим прожитым днем и всем сделанным в течение дня, какого не испытывал очень давно. Он жил накануне важных решений, даже очень важных, которые все откладывались, отодвигались день ото дня, год за годом, пока наконец простой приказ о переводе не заставил его взглянуть на сельскую жизнь трезвым и решительным глазом.

Кажется, теперь можно пойти домой. Телефоны спят, в знании райкома ночная тишина. За окном черно и тепло. Мир отдыхает.

А вот завтра…

12

Заседание бюро райкома Фадеичев назначил на десять. К этому часу у него на столе лежали справочные таблицы, над которыми районный агроном трудился далеко за полночь. Вот когда пригодились созданные агрохимической службой области картограммы полей в районе!

Олег Иванович Нежный очень скоро понял, какая проблема волнует секретаря и о чем пойдет разговор на бюро. Понял — и тихо порадовался. Стоит ли напоминать, что во всей этой истории имелся его вклад: письмо Сомову и тот вечерний разговор у Фадеичева, причиной которого был конфликт между Похвистневым и Поликарповым; конфликт, который вышел за локальные рамки и возбудил мысли куда более значительные. Мысли эти перекликались с Кодексом законов о земле, принятым высшим органом власти.

С великим удовольствием, с каким-то особенным приливом сил Олег Иванович копался в отчетных таблицах Долинского и Калининского совхозов. Эти хозяйства, в сущности, являлись антиподами: в одном хотели доказать, что власть людей безгранична, и они испытывали землю на прочность, пытаясь только брать, возвращая земле ничтожную часть взятого у нее; в другом работали по-крестьянски, мудро, привлекая для урожаев и быстродействующие средства — искусственные удобрения, и старые, неспешные и безотказные способы улучшения пашни — многолетние травы, навоз и четкий плодосмен.

Урожай подытоживал столь различную человеческую деятельность на земле. Рост наблюдался в обоих хозяйствах. Но в Долинском урожаи нервно подскакивали и падали, как у лихорадящего больного; они довольно точно следовали капризам погоды и не выходили за рамки пятнадцати — восемнадцати центнеров зерна с гектара. Но собирали зерна все больше: увеличивали площадь, распахивая все, что можно. У калининцев кривая роста очень плавно подымалась без особой скидки на плохие годы. В этой упрямой плавности чувствовалась нарастающая сила земли. Калининцы перешагнули рубеж в двадцать центнеров зерна с гектара.

Районный агроном не ограничился одними этими данными. Он разыскал анализы почвы и тоже сопоставил их, добрым словом помянув Василия Васильевича Маятнова и Семена Саввича Кудряшова, которые педантично, в течение многих лет записывали все сведения о земле, воде и культурах в Книге истории полей. Как пригодились теперь эти сведения!

Нежный уже заканчивал составлять разросшуюся справку, когда нехорошая мысль заставила его бросить карандаш и отшатнуться от стола. Ведь он лично причастен к бедам Долинского совхоза! Все-таки четыре года проработал он с Похвистневым. Понимал, куда ведет директор, но ничего не сделал, чтобы помочь земле. А когда захотел — его легко выставили из совхоза. Слишком легко, без борьбы.

Краска стыда затемнила бледное лицо Олега Ивановича. Что теперь вспоминать и терзаться! Все это в прошлом. А он сам — другой. И иным уже не будет.

К девяти утра Олег Иванович пришел в райком. Фадеичев сидел у себя, просматривал бумаги. Поздоровались.

— Хорошо, что успел пораньше, — сказал Фадеичев. — Объясни, пожалуйста. Но только факты. Одни факты. Выводы попробую сделать сам. Они напрашиваются.

После сомовского письма, разговора с Нежным, после поездки по полям совхоза с Поликарповым, бесед с Маятновым секретарю не требовалось много слов, чтобы понять и охватить критическим взглядом всю картину. Выслушав агронома, он раздумчиво спросил не столько его, сколько самого себя:

— Как исправлять положение? И что будет с площадями, урожаем, с зерном в Долинском, а значит, и в районе, если мы перечеркнем заведенные Похвистневым порядки и начнем планомерное лечение и улучшение пашни? Справится совхоз с утвержденным планом продукции? По зерну, в частности?

Поняв необходимость перемен, Фадеичев не мог упустить из виду и нынешние задачи. Нетрудно понять, что беспокоило его: кто компенсирует взнос Долинского совхоза в районную копилку? И в одном ли Долинском придется круто менять обстановку?

— Нужно подымать наши зареченские хозяйства, — сказал Олег Иванович. — Пока там низкие урожаи, район всегда будет лихорадить. Целый комплекс мер. Пески требуют много торфа и навоза. И то и другое есть. Но мало техники. Есть выход: просить специальный отряд из агрохимслужбы. Они осилят задачу.

— Это не год и не два?

— Но ведь и мы собираемся работать здесь не год и не два.

Фадеичев улыбнулся:

— Если выберут. Будь я выборщиком — зачеркнул бы свою фамилию.

Улыбнулся и Нежный.

— Тринадцатый год выбирают.

— Да, так и пролетели тринадцать. И вот необходимость перемен взяла, что называется, за горло. Новая обстановка — новые задачи. Психология земледельца, чувство будущего…

— Поликарпов останется? — прямо спросил Олег Иванович.

— Конечно.

— Если Похвистнев сумеет понять свою ошибку, они вместе быстро выправят совхоз.

— Похвистнев не способен понять. В этом я убежден. Мог давно понять, если бы присмотрелся внимательней. Убедил себя в непогрешимости хозяйственника. А он — службист. И только. Калиф на час.

— Значит?..

Фадеичев не ответил. Уткнулся в бумаги.

Уже заходили, здоровались члены бюро. Потом вошли и тихо сели сперва Аверкиев, потом Похвистнев, за ними еще четыре директора из Заречья. Нежный собирал свои бумаги.

— Останься, Олег Иванович, — сказал Фадеичев. — Ты поможешь членам бюро разобраться в событиях.

И сразу, как только открыл бюро, начал говорить о видах на урожай, упрекнул зареченцев, которые смирились с ролью аутсайдеров и в этом году едва ли справятся с планом продажи, посчитал, сколько у кого будет зерна, и, наконец, спросил:

— Кто из вас, товарищи, уверен уже сейчас, что соберет зерно сверх плана и достигнет намеченной урожайности?

Сказал — и уперся взглядом в Похвистнева.

Молчание. Долинский директор выжидал. И Фадеичев ждал. В тишине раздалось осторожное покашливание. Аверкиев сказал:

— Мы соберем, Павел Николаевич. Тонн пятьсот или семьсот. Урожай хороший. На гектаре будет не менее двадцати пяти центнеров.

— А ты, Похвистнев? — Фадеичев не спускал с него глаз.

— Рассчитываем кое-что получить сверх плана. Но есть причины, по которым…

— Вот о причинах мне и хочется поговорить с членами бюро в вашем присутствии, товарищи.

Он увидел в окно, как подошла машина управляющего трестом. Потянулся к звонку, спросил заглянувшего помощника:

— Машину за Поликарповым послали?

— Двадцать минут назад. Сейчас приедет.

На спокойном волевом лице Похвистнева ничто не дрогнуло, не изменилось. Машину за Поликарповым?.. Только глаза выдали беспокойство; взглядом он обшаривал лица, словно надеялся, что кто-нибудь рассеет его недоумение.

Вскоре вошел и остановился у двери Поликарпов. Фадеичев кивнул ему, показал, куда сесть, и выжидательно умолк. Лишь посматривал на собравшихся.

Дверь снова скрипнула, вошли директор треста, Сомов, главный агроном треста, уселись. И вот тогда Фадеичев спокойно заговорил о положении в Долинском совхозе. Похвистнев обеспокоенно думал, чем все это вызвано. Он плохо слушал, хотя и понимал каждое слово секретаря. Наконец он заставил себя сосредоточиться, поражаясь словам, цифрам и особенно выводам, которые Фадеичев излагал. Да полноте, нужно ли столь серьезное придавать значение тонким фракциям почвы, процентам гумуса, влагоемкости? Все это книжные соображения, далекие от практики… А тем временем секретарь райкома продолжал рисовать невеселую картину долинских полей. Похвистневу внимать бы надо, а у него только росло возмущение и протест. Таким-то образом можно не только его уложить, а добрую половину руководителей. Его возмущал поучительный тон разговора и сам Фадеичев. Он ли это? Сколько годов все они только и знали что тасовали колоду простейшей игры: где и что выгодней посеять, как вспахать, убрать, сколько сдать, как снизить себестоимость. И снова считали рубли, сводили доходы и убытки. Какая там влагоемкость или навоз? При чем тут кислотность, известкование? Что изменилось? Куда клонит?

Потом говорил начальник районного управления сельского хозяйства. Оказывается, он знал, он чувствовал… Владимир Петрович успел за утро познакомиться со справкой районного агронома, и теперь его речь слово в слово повторяла записанное там. Раз руководство одобряет новую линию, его обязанность подвести соответствующую базу.

Встал Аверкиев и немногословно напомнил строчки из Закона о земле и землепользовании, вежливо пригласив всех, кто интересуется сохранением и приростом плодородия пашни, приехать к ним не на час и даже не на день, а на недельку, чтобы все рассмотреть и вместе подумать, как лучше пособить земле. Конечно, не завтра, милости просим сразу после уборки…

Похвистнев плотно сжал губы. Он ожидал, что скажет Поликарпов, заранее боялся его слов, его обвинений. В душе директора, смятенной, но не сдавшейся, сейчас зрела мысль, он ее высказал чуть позже: пусть Геннадий Ильич останется в совхозе и попробует исправить недостатки, о которых так много говорится. Он уже догадался, что Поликарпов останется, он готов был смириться с этой печальной необходимостью и решил идти навстречу неизбежному: сам пригласит Поликарпова остаться.

Слова председателя райисполкома о разрушении ландшафтов, о судьбе реки Вяны, о бывшей плотине и новых оврагах Похвистнев выслушал не без иронии. Понятно. Коль Фадеичев ухватился за эту проблему, все теперь в районе почтут за хороший тон толковать именно о земле, природе и речках. Они ведь не так связаны хозяйственными планами, как директор совхоза. С него, Похвистнева, никто не снимет обязательства перед государством — сдать точно определенное количество продукции. Или все вдруг забыли об этой главной задаче района?

Геннадий Ильич начал спокойно, но не удержался. И когда повел речь об оврагах и загубленном навозе, когда заговорил, в какие условия поставил директор агрономов, управляющих, то сразу стал самим собой: раскраснелся, рыжие волосы на лоб упали, голос зазвенел, и эта эмоциональность, горячность его заставила Похвистнева поморщиться. Не удержавшись, он бросил реплику:

— Самокритичней, пожалуйста!

Фадеичев вспыхнул, зло глянул на него и, как только Поликарпов кончил, предложил сделать перерыв, чтобы поехать по долинским полям, поглядеть на них свежим глазом. Все согласились. Сразу задвигали стульями, заговорили и пошли к машинам.

Более двух часов пылила по узким полевым дорогам вереница автомобилей, вел этот своеобразный семинар Поликарпов. Доцент Сомов помогал ему открывать неутешительные истины. Да, выпаханная и распыленная почва. Да, эрозия пашни, монокультура. Да, истощение. Поликарпов отвечал на вопросы — что было задумано агрономической службой и почему не удалось задуманное. Похвистнев пытался было оспаривать, но чего спорить, когда все на виду?

Фадеичев ни разу не подошел к Похвистневу, не сказал ему и слова, так возмущен был позицией директора. И, наверное, своей позицией — тоже. Сколько лет не замечал, требовал, требовал совсем иного…

Когда вернулись, бюро возобновило работу. Слово попросил Иван Исаевич, и настороженное лицо Похвистнева дрогнуло: он в первый раз услышал слово «несоответствие» и тотчас подумал о своей судьбе. Значит, дело серьезнее, чем он думал. Уже нехорош… Мало сделал. Разве не он подымал хозяйство, в сущности, от нуля, от семи центнеров с гектара? Чем руководствовался? Желанием выдвинуться? Ну и что? Каждому хозяину хочется быть на виду, в первых рядах, он тоже такой и сумел это сделать. Ордена — тому свидетельство. За счет земли? Конечно. На то она и земля, средство производства, и он выжимал из нее тонны, рубли.

Руководителей хозяйств Фадеичев отпустил. Теперь задумаются. Но бюро он не закончил. Поискал глазами Похвистнева, сказал:

— Останьтесь…

Но директор уже закусил удила. Обида подавила все другое. Он вышел и уехал. Если с ним поступают таким образом, то и он… Нашли, понимаешь ли, мальчика для битья! Не выйдет!

Аверкиев схватил за руку Нежного, полуобнял Геннадия Ильича и с обычным веселым оживлением сказал:

— Отличный разговор, хлопцы! Все это давно носилось в воздухе, и рано или поздно… Твоя работа, Олег Иванович?

Нежный покраснел от смущения.

— Увы, нет. Началось с Поликарпова, а Фадеичев понял, посмотрел глубже и раскрутил проблему.

— Тем лучше, если он сам. Большое дело. Хотя мне от всего этого чистый убыток. Непонятно? А как же: не удалось заполучить Поликарпова. Ладно, уговорю Семена Саввича поработать до конца года, а там Евдокию. Ивановну запрягу. Кроме того, прибавится хлопот: придется поездить на совещания и семинары, рассказывать, что и как. А я покой люблю, неспешность. Старею, должно быть.

И рассмеялся.

Районный агроном не поддержал веселого настроя. Сказал:

— Твои дела — слава богу. Вот Геннадию Ильичу придется туго. После всего этого Похвистнев и смотреть на него не захочет. Хлопнул дверью — и был таков. Как ему работать?

— Ну, при такой поддержке… — Аверкиев глянул на часы. — Хлопцы, время-то, а? Давно обедать пора, засиделись. У меня до сих пор на зубах песок, наглотался твоей землицы, Поликарпов. Не пойти ли нам?.. Ты как, Олег Иванович, в курсе, что там готовит столовая райцентра?

Единственный в селе ресторан-столовая встретил агрономов прохладой и гулкой пустотой. Все хлопоты Аверкиев взял на себя. Он пошел с официанткой куда-то в святая святых этого заведения и вышел оттуда улыбающийся, под руку с таким же толстым и довольным шеф-поваром. Они хорошо посидели.

После обеда Аверкиев уехал, Поликарпов побыл немного в райсельхозуправлении и тоже распрощался. В совхоз пошел пешком.

Дорогой он еще раз вспомнил события этого долгого дня. С удовольствием подумал, что своего добился, остался в Долинском. Но это только начало долгой и трудной борьбы. Она осложнит жизнь и работу. Похвистнев не изменит своего отношения, не станет лучше. Только теперь он будет осторожней и потому опасней. План оздоровления совхозных земель, который Геннадий Ильич исподволь готовил в течение трех долгих лет, он, конечно, примет. Как не принять после такой проработки, после вполне вероятного взыскания? Будет, конечно, ставить палки в колеса, доводы у него что ни на есть самые резонные, ими можно пугать районное руководство: сокращение сборов зерна. Главному агроному придется поразмыслить, как выбить и этот козырь. Трудными будут первые два-три года, потом-то все войдет в норму, как у калининцев. Но эти годы… Как легко вздохнул бы он, окажись в совхозе другой директор!

Мечты…

Он шел по траве сбоку дороги, увешанной плакатами, шел, озабоченно склонив голову и не оглядываясь по сторонам. Солнце село, все в природе затихло, выглядело мирным, немного усталым; таким покоем наполнились поля, дорога, сонные кусты и небо, что не хотелось думать о борьбе, напряжении, трудностях. Не будь рядом Похвистнева… Пока он здесь, заманчивая цель туманилась.

Геннадий Ильич свернул с дороги и зашагал через поле. Побыть одному, подумать еще и еще. В этот покойный, чудный час начинающейся ночи хорошо думается.

Уже в темноте от райкома отъезжала последняя машина.

Фадеичев пожал руку директору треста, поблагодарил агрономов, которые приехали с ним. Спросил Ивана Исаевича:

— Надеюсь, мы все решили?

Директор наклонил голову:

— Признаюсь, все это очень неожиданно для меня. Но кажется, на пользу делу. Не ожидал, что ты так повернешь, Павел Николаевич. Сам пригласишь Похвистнева для нового разговора или мне?

— Хотел при тебе, хотел, но он исчез. Обиделся. Хоть и жаль мужика, но события сильнее жалости. И время требует. Будем надеяться, что все это к лучшему. Поговорю с ним завтра, попробую, крепка ли душа.

Фадеичев остался перед затихшим зданием райкома. Посмотрел на опустевшую улицу, на кроны лип, уходящие в темноту, устало вздохнул и вдруг болезненно поморщился. Теперь, когда нервное напряжение уходило, он ощутил нудную боль в правом боку. Вот оно, начинается… Прикусив губы, он заспешил домой. И чем ближе подходил к дому, тем труднее было от противной, неугасимой боли. Надо же, так разыгралась печень!

Лишь дома удалось утихомирить напасть. Он заставил себя немного поесть и прилег, радуясь ощущению тепла и покоя, охвативших усталое тело. Семейное гнездо в таких случаях куда действеннее лекарств!

Через час Фадеичев перестал вслушиваться в себя, и мысль снова устремилась в деловое русло.

Он вспомнил Поликарпова. Непременно сказать ему, какое решение они приняли на бюро. Сказать сегодня, сейчас. Не надо было его отпускать.

Фадеичев потянулся к телефону.

— Разыщите мне Нежного, — сказал телефонистке и стал ждать, не отнимая трубки от уха.

— Я слушаю, — почти сразу же отозвался районный агроном.

— Ты все сидишь? — грубовато спросил Фадеичев. — Собрался домой? А машина твоя где? Раз уж я тебя поймал, будь другом, пошли машину за Поликарповым. Мне надо с ним поговорить. И ты приезжай, есть новость. Договорились? Да, в райкоме.

Он поднялся, сказал жене, что минут на тридцать, и снова ушел к себе.

Нежный перехватил Геннадия Ильича почти на пороге дома, не дал войти, сказал: «Садись без разговоров» — и повез в райком. Они успели прежде, чем подошел Фадеичев, подождали несколько минут и все вместе вошли в темный, пустой кабинет. Здесь еще не выветрился пропахший сигаретным дымом воздух. Было очень душно.

Фадеичев щелкнул выключателем, открыл настежь окна. Из темноты на свет полетели ночные бабочки-поденки, бесшумно закружились вокруг люстры.

— Как настроение? — спросил Фадеичев, рассматривая побледневшее, какое-то очень мирное лицо совхозного агронома.

— Устал, — признался Поликарпов. — Никто ведь не ожидал…

— Сработаешься с директором в новых условиях? Честно.

— Не думаю. И все же надеюсь, что беду исправим.

— Как скоро?

— Лет через десять.

Фадеичев только присвистнул.

Поликарпов улыбнулся:

— Недавно я прочитал книгу «До того, как умрет природа». Ее автор, известный биолог Жан Дорст, утверждает, что для сноса двух сантиметров почвы в лесу требуется сто семьдесят четыре тысячи лет, в травяных степях — двадцать девять лет, на севообороте — сто лет, а при монокультуре — всего пятнадцать лет. Если же склоны, то процесс ускоряется. Так вот, у нас склоны. Не прошло и пятнадцати — земля исчезла. А чтобы создать такой же слой почвы заново, потребуется, как считает Дорст, от трехсот до тысячи лет.

— Во-он что ты вычитал и запомнил! — Фадеичев слушал с любопытством, с удивлением. — Надо записать. Интересно. Хотя прямо скажу, мне эти сроки созидания не слишком по душе. За годы пятилеток мы привыкли к более скоростному строительству.

— Истина. За десять лет мы сумеем освоить правильные севообороты, научимся новым способам обработки почвы, посадим и вырастим лес на увалах. Программа-минимум на две пятилетки. Зато гарантийный рост урожаев зерна. Надо ставить крупную цель: три-четыре тонны с гектара. Для этого иметь хотя бы два процента гумуса в пахотном слое. Плюс полтонны туков на гектар.

— Доживем до этого?

— Еще как! — Поликарпов улыбнулся. — Уже дожили.

— Объясни.

— Я имею в виду новую агрохимическую службу. Нашу союзницу и помощницу. Сами видели, как хорошо и со знанием дела взялся областной агрохимтрест за работу: быстро известкуют кислые почвы, вносят туки, возят навоз и торф. Аверкиев, насколько мне известно, заключил договор с трестом на половину таких работ. Оплата умеренная, известкование и торф вообще бесплатно, за счет бюджета, а отдача на вложенный рубль, как он считает, не меньше чем полтора рубля. Только Похвистнев замкнулся на себя и не жалует агрохимиков, бережет деньги. Из всех подрядчиков агрохимтрест самый выгодный, надежный, а для земли просто необходимый. Вот на него я и думаю опереться. Агрохимтрест — не чета «Сельхозтехнике», хоть и вышел из ее чрева…

— Подожди-ка, не путай, — Фадеичев смотрел на агронома уличающими глазами. — Не чета? Так они и есть «Сельхозтехника»!

— Были, Пал Николаевич, были. А сегодня самостоятельны. Свой бюджет, счет в банке, своя техника и кадры. Полностью самостоятельны, агрохимлаборатории уже влились в «Россельхозхимию». Там создают всю проектную документацию. Служба земли. Так что…

Фадеичев порылся в бумагах на столе, взял одну, посмотрел и сунул ее Поликарпову:

— А это что? Ты на печать, на угловой штамп посмотри. Чья печать, что на штампе?

Это была деловая просьба к исполкому райсовета разрешить добычу торфа на колхозной земле в Заречье для внесения торфяной крошки на поля. На штампе и печати ясно выделялось слово: «Россельхозтехника». И стояли две подписи: руководителя этого объединения в области и директора агрохимтреста.

— Какая же тут самостоятельность? — спросил Фадеичев. — Как были, так и остались.

Поликарпов прижал руки к груди. Сказал с предельной убежденностью:

— Нет, тут что-то такое… Я разговаривал с Петровым, своим другом из агрохимцентра, и он сказал, что теперь есть «Сельхозхимия». И в субботнем номере «Советской России» прочитал: создана «Россельхозхимия». Ну, а если там все еще не решили или, как это случается, не все благополучно, так и тогда ваша помощь будет нужна!

— Моя? — Фадеичев удивился. — Ну, ты махнул. Не столь уж значимо для таких учреждений положение сельского райкома…

— А почему и нет? Вы же член обкома? Так пособите становлению новой и нужной организации! Самостоятельная «Сельхозхимия» должна явиться хорошим помощником земле и урожаю. Все-таки очень сложная область науки и практики, чтобы отдавать химию в неопытные руки нашему брату. Тут недалеко и до больших ошибок. Распоряжаться химией пока что лучше людям, хорошо ее знающим, у кого и машины и все другое. Вот и думаю: если из обкомов пойдут в центр запросы, проблема самостоятельности «Сельхозхимии» решится скорей. Подтолкните всех, кто это решает. Убежден, это подмога сельскому хозяйству. С таким посредником, возможно, и нам удастся оздоровить свои пашни не за десять, а за семь или пять годов…

Фадеичев улыбнулся, но скупо и трудно.

— Ладно, — сказал он. — Считай, что твое предложение принято к сведению. Поговорю в сельхозотделе обкома. Но давай уговоримся так: на бога надейся, а сам не плошай. Действуй, Геннадий Ильич. Теперь все в твоих руках, товарищ новый директор совхоза…

Нежный с удивлением посмотрел на Поликарпова, тот, в свою очередь, на Фадеичева.

— Все в твоих руках, Поликарпов, — повторил секретарь. — Несколько часов назад на заседании бюро мы договорились с Иваном Исаевичем. Трест освобождает Похвистнева с поста директора совхоза в связи с переводом на другую работу. На должность директора рекомендовали тебя, Геннадий Ильич. С обкомом партии я согласовал перестановку. Надеюсь, что этот приказ о переводе нам не придется ни отменять, ни изменять. Прими мои поздравления и все такое.

Поликарпов растерялся. Щеки его загорелись. Он стоял и не знал, куда девать руки, неловко переступал с ноги на ногу. Такая, понимаете ли, неожиданность.

— Мне еще нет и тридцати, Павел Николаевич. И стажу девять лет. Рано еще, так я думаю… — Говорил он неуверенно, доводы не нравились ему самому. А что еще мог сказать?..

— Возраст зрелого мужа! — Фадеичев парировал сразу, обращаясь не столько к Поликарпову, сколько к Нежному. — В такие-то годы!.. И академики есть моложе тебя. И полководцы! А насчет опыта тут и говорить нечего. И опыт работы, и опыт борьбы. Год с Похвистневым я за два посчитаю для тебя. Главный, думаю, согласится со мной. Очень, как я теперь понимаю, трудной борьбы. Мы эту трудность убираем. Путь, как говорится, открыт, зеленый свет. А в райкоме ты всегда получишь необходимую поддержку. Что еще?

Поликарпов молчал.

— Очень рад за тебя, Гена, — с чувством сказал районный агроном, — ты сделал то, чего не смог сделать я.

— Ну, не будем задерживать делового хозяйственника, — шутливо сказал Фадеичев. — Завтра едем в обком. Спокойной ночи. Олег Иванович подбросит тебя домой.

— Не просто делового, — сказал Нежный. — Разумного хозяйственника.

— Поправка верная. Разумного. Огромная разница! Тот был просто деловой, и вот… Сорвался.

В машине агрономы почти не разговаривали, только изредка переглядывались и пожимали плечами. Все так неожиданно, так быстро…

— Теперь я понял, зачем пригласили на бюро Ивана Исаича, — сказал Нежный. — Согласование на месте. Представляю, как ты жену огорошишь. У нее нервы крепкие? Ну, тогда не страшно. Будь здоров, расти большой.

Было уже поздно, окна в домах чернели, люди спали. Геннадий Ильич тихо постучал в свою квартиру.

— Ты? — послышалось за дверью.

Щелкнул замок, дверь открылась, обеспокоенный взгляд жены скользнул по лицу. Гена выглядел спокойным. Она тихо спросила:

— Что долго?

Поликарпов только рукой махнул.

— Ты-то почему не спишь?

— Готовлюсь. Выполняю указания «этого»…

На полу лежали связанные пачки книг. Два ящика, видно уже набитых, стояли один подле другого, прикрытые фанерой. Штор на окнах не было, комната выглядела без них обиженно — голо и неуютно. Квартира…

— Какие еще указания? — он не понял.

— Вчера днем, когда ты спал, заходил комендант. Он соблаговолил заметить, что пора вытряхиваться из квартиры, которая нам уже не положена.

Поликарпов устало опустился на стул.

— У тебя новые неприятности?.. — Тоня стояла над ним. — Что еще случилось?

— Случилось… Развязывай узлы. Остаемся. Надолго и прочно. Можешь мне поверить.

— Кем же ты остаешься, мой милый? Бригадиром? Мелиоратором? Работягой?

— Директором, Тоня.

— Шутить изволишь? — Но по выражению его лица, по напряженности сказанного Тоня уже поняла, что не шутит. Она села на ящик, тонкая фанера с противным скрипом разорвалась под ней. Поликарпов вскочил и, смеясь и хмурясь, помог ей подняться. Тоня все еще смотрела на него недоверчиво, даже тревожно. — Повтори, — сказала она.

— Я только что из райкома. Твой муж, Поликарпов Г. И., назначен директором Долинского совхоза. Слова Фадеичева сказаны в присутствии Олега Ивановича Нежного.

— Тебя? Вместо «этого»? — как-то очень страстно, с верой в правоту мира сказала она. — И ты согласился?

— Не без раздумий, хотя другого пути у меня не было. Да и сам… В общем, Фадеичев напутствовал, обещал поддержку. — Он засмеялся. — Вот у меня работенки теперь, а?..

— Мой муж на месте «этого»! — Она погладила его лицо, плечи и вдруг повисла на нем, уцепившись за шею. И засмеялась, очень счастливая. — Меня примешь на работу? Ну, хоть на малюсенькую какую, чтобы могла помочь! Прими, пожалуйста. И не задирай нос, Геннадий Ильич.

Смеясь, радуясь, тревожась, понимая друг друга с полуслова, с одного взгляда, они в считанные минуты соорудили поздний ужин, поели, потом разобрали ящики, поставили на место книги, и квартира вновь приобрела обжитой, более или менее уютный вид. Свет в окнах агронома погас очень поздно.

Отчаянное беспокойство испортило остаток дня Василию Дмитриевичу Похвистневу. Все время — и в райкоме, и когда так невежливо выскочил — в голове вертелось это проклятое слово, сказанное управляющим треста.

Как ни верти, оно означало отставку. Ведь и Фадеичев, когда говорил об ошибках, думал о его отставке. Значит, они решили еще до начала бюро.

В причинности этого следовало разобраться.

Не сразу же Фадеичев пришел к такому решению, тем более что Похвистнев все последние годы был с секретарем не то чтобы дружен, но по-товарищески близок. Особых замечаний не имел. Критика его обходила. К слову директора всегда прислушивались.

Похвистнев реально смотрел на мир и на людей, признавал диалектику и перемены. Он не мог поверить, что неприятности подстроены Поликарповым или этим мягкотелым Нежным. Никакие серьезные дела нельзя подстроить. Перемены зреют заранее, они являются итогом нарастающих противоречий. Каких противоречий?

Василий Дмитриевич не хотел признать, что в его работе, случались ошибки, которые нельзя прощать по сроку давности. Он был очень требователен, да. В своей жесткой требовательности нередко заставлял людей отказываться от личных взглядов и навязывал им свои взгляды, считая их единственно правильными. Его не любили, его боялись. Ну и что? Результат все оправдывал, сбор зерна увеличивался, продукции совхоз давал больше. Он был исполнителен, как солдат. Сказано — сделано. А что в этом плохого? Когда ему говорили — нет, постоянно твердили! — о необходимости роста продукции, принимал это как должное и уже не задумывался, какими средствами можно достигнуть цели.. Урожай не устраивал его, рост был медленным. Значит, надо увеличить площадь. За счет трав, лугов, поймы, дорог, леса. Говорили, что это опасно, страдают ландшафты. Он отмахивался, потому что не хотел «ходить в отстающих» или в середняках. Он видел приметы нарастающего плохого — овраги, смывы, белеющие пашни. А у кого всего этого нет? Вот тут он и столкнулся с Поликарповым, но не послушался агронома. Он решил сломать его и почти добился этого. Он шел только прямо, очень прямо. Деловой человек не может иначе жить. Только по-своему! Думать, что останется после тебя, — отвлекающие эмоции. Они мешают.

И вот — расплата, угроза отстранения. «Не соответствует…» А может, все пройдет, уляжется? Может, это только разговоры, метод воспитания? Пощиплют ему нервы, покритикуют — и все пойдет по-старому. Бывает так.

Спал Похвистнев плохо, утром чем свет вызвал машину и сказал замкнутому, молчаливому Ивану Емельяновичу:

— Давай по большому кругу.

Это значило — объехать все поля.

Утром, после сухой и теплой ночи, воздух не охладился. Запах спеющего хлеба чувствовался в нем, испарения зрелого лета, сухой земли, горьковатой полыни. В низинах, где ночевал туман, машину окатывало влажным холодком, волнующим запахом сочной зелени. Поля мелькали по сторонам задумчивые, сонные, ровнехонько-ровные, цвета старой бронзы, где пшеница, или белесо-желтые, где ячмень.

Вид покойных, укрытых полей постепенно придавал директору уверенность. Теперь уже с горечью, не без сердечной обиды вспоминал разговоры на бюро. Навредил природе? Где навредил? Он взнуздал природу, это да! Лишь на спуске в долину, объезжая свежий овраг, похожий на многорукое чудовище, пожиравшее тело земли, Похвистнев досадливо отвернулся. Светлые склоны холмов, где на смытой пашне редко стоял уже поспевший ячмень, заставили его вздохнуть. Вот тут, конечно, неладно. Но поправимо. Нельзя же человека снимать за такие огрехи?

— В райком, — бросил он Ивану Емельяновичу и опасливо вздохнул: каким-то получится разговор…

Фадеичев не заставил себя ждать. Дверь в кабинет была настежь.

— Садись, — коротко сказал он. — У меня осталось полчаса до отъезда. Потолкуем.

— В колхозы думаете поехать? — спросил Похвистнев, ободренный обычным грубовато-приятельским тоном секретаря, его бравым видом. Кажется, Фадеичев был в хорошем настроении.

— Сейчас разговор о тебе, Василий Дмитриевич, — сказал секретарь и, сделав паузу, как-то очень внимательно посмотрел из-под крутого лба жгучими своими глазами. — Дело в том, что мы решили перевести тебя на другую работу.

Молчание. Похвистневу вдруг показалось, что сидит он не на жестком стуле, а на чем-то зыбком, слегка колеблющемся. Он даже ухватился руками за край стола. Молчание. Фадеичев не сводил с него глаз. Похвистнев проглотил комок в горле, облизнул губы.

— Снимаете? — тихо спросил он.

Фадеичев коротко кивнул:

— Да. Снимаем. Хотя в приказе будут только слова о переводе. Ты должен понять все это — и наказание, и снисхождение. За что наказание и почему снисхождение. Он замолчал, отвернулся и стал собирать в папку бумаги. Похвистнев тоже молчал. Фадеичев вскинул голову и уже другим голосом, непреклонным, осуждающим, произнес:

— Время ушло вперед; а ты все еще топтался на месте. И безнадежно отстал. Во взглядах, методах, поступках. Все это как-то не замечалось, пока не возник острый конфликт. А уж тогда… Если говорить о твоей судьбе, то я не склонен списывать Похвистнева со счетов. В свое время ты сделал немало хорошего. И человек ты деловой. Но не творческий. Тебе нужна совсем другая работа. Я и сам много чего проглядел, не поправил вовремя, не спросил по всей строгости. Теперь спрошу у своей совести, выйду в обком «на ковер». А вот ты… Иди директором инкубаторной станции. Или на должность заведующего хлебоприемным пунктом. Вместо Никитина, который ушел на пенсию. И там и там работа чисто хозяйственная и не очень сложная. А совхозные дела тебе не под силу. Вот и все. Завтра можешь ехать в управление, в трест и оформляться на новой работе. Будь здоров, прими перевод как должное.

Заглянул помощник:

— Машина здесь.

— А Поликарпов?

— В машине.

Фадеичев пошел было, но вернулся, чтобы взять из-за тумбочки черную продовольственную сумку. На улице захлопали дверцами. Только тогда Похвистнев встал и медленно пошел через приемную.

— Неприятности? — участливо спросил его помощник.

Похвистнев не ответил. Лицо его, сведенное судорогой обиды, было таким отчужденным, что помощник секретаря не рискнул переспросить и только проводил удивленным взглядом.