Девятьсот бабушек

ЧУЖИМИ ГЛАЗАМИ

— Что-то меня не радует встреча очередного Великого Дня, — сказал Григорий Смирнов. — Все как всегда: душное утро, дождь после полудня, унылый вечер. Помнишь, как было с рекапитулирующим коррелятором?

— Более известном как машина времени. Но, Григорий, это был наш большой успех. Все три экземпляра постоянно в работе, еще один построят в ближайшее десятилетие. Их трудно переоценить.

— Да, но от этого успеха мало радости. Он, можно сказать, отравил мне всю жизнь. Помнишь первое испытание машины — рекапитуляцию битвы при Гастингсе?

— Как такое забыть? Три скучнейших года мы убили на поиски этой битвы, а она оказалась мелкой стычкой, произошедшей на пяти акрах какого-то дурацкого поля, и длилась она меньше двадцати минут. Откуда нам было знать, что даже в такую относительно недавнюю историю может вкрасться ошибка размером в четыре года? Пришлось просканировать уйму унылых дней и уйму грязных полей, прежде чем мы воссоздали эту, с позволения сказать, битву.

— А как мы собирали остроты Вольтера из первых уст?

— Да, та еще потеха! Что может нового узнать о тошноте тот, кого и так тошнит? Этот Вольтер — просто извращенная старуха!

— А Нелл Гвин? [37]

— Малоприятная бабенка. Король явно страдал дурновкусием.

— А коронование Карла Великого?

— Коронование ревматизма! Хочешь согреться — носи с собой в корзинке горячие угли. Это было самое холодное Рождество в моей жизни. Всех остальных согревала медовуха. Мы были единственные, кто не мог ни дотронуться до нее, ни отведать.

— А когда мы углубились дальше в прошлое и услышали речи божественной Сафо?

— Да, она как раз собралась кастрировать любимого кота. Битых три дня только об этом и говорила! Какое счастье, что не все слова великой поэтессы дошли до нас из глубины веков!

— А как тебе великий Пифагор за работой?

— Чуть ли не целую неделю решал элементарную задачку по геометрии. Помню, кто-то порывался передать ему через временной барьер логарифмическую линейку и объяснить, как она работает.

— А как мы подслушивали воркование великих любовников Тристана и Изольды?

— Тристан целый день терзал треклятую арфу, пытаясь настроить ее в тон дудочке-свистульке. А Изольда беспрерывно канючила про медвежий жир, которым ей, видите ли, нужно намазывать волосы, вот только взять его негде. Да и сама она, если помнишь, была настоящим бочонком, правда, весьма миловидным. Пожалуй, самым миловидным из всех, что мы видели на протяжении нескольких веков в обоих направлениях. Вряд ли кто-то смог бы обхватить ее за талию, но я могу представить, сколько удовольствия доставила бы такая попытка жителю той страны и той эпохи.

— Мм… И пахла она, как плюшка с корицей. А помнишь Ланцелота?

— Бедняга мучился радикулитом, из-за чего совершенно не мог ездить верхом. Добавь сюда вывихнутый локоть и старое ранение в пах… в общем, штанов за «круглым столом» он протер больше любого другого известного мне героя. Будь у меня такой охранник — дорогостоящий, и к тому же мало на что годный — я бы нашел способ разорвать с ним контракт. Держать в команде такого молодца только затем, чтобы читать газетные вырезки о его геройствах десятилетней давности? Не вижу смысла. Любой из деревенских мог стащить его с клячи и вывалять в грязи.

— От Аристотеля я тоже не в восторге. Этот его варварский греческий диалект северного побережья! Целых три часа помощники завивали ему бороду. А его рассуждения о бороде как наиважнейшей сущности и экзистенциальной идее, — ты уследил за его мыслью?

— Честно говоря, нет. Но, очевидно, речь была проникновенной.

Некоторое время они сидели молча, опечаленные, как люди, которые потеряли что-то очень важное.

— Машина времени — это, определенно, успех, — сказал наконец Смирнов. — Но радости открытия больше нет, осталась одна тоска.

— Радость открытия — это первоначальное и мимолетное состояние изобретателя, — ответил Когсворт, — а дальше начинаются рабочие моменты.

— А это твое новое изобретение? Не уверен, что хочу видеть, как ты его запускаешь. По-моему, новая машина разочарует тебя еще больше.

— Я тоже так думаю. Но все же она лучше предыдущей. Я так взволнован, прямо как мальчишка.

— Мальчишкой ты уже был однажды и никогда не станешь им вновь. Скорее, новая машина тебя состарит, и я не хочу быть свидетелем того, как ты попадаешь под ее влияние. Предыдущая машина по крайней мере перезахватывала прошлое. С этой ты увидишь только настоящее.

— Да. Но другими глазами.

— Пары собственных глаз достаточно. Какая польза в твоей новинке? Очередная безделушка.

— Нет! Поверь, Григорий, это вовсе не безделушка. Мир может выглядеть совсем иначе, если смотреть на него глазами другого человека. Я уверен, что Вселенная, которую мы привыкли считать единственной, на деле состоит из миллиардов непохожих Вселенных, и каждая создана только для того человека, который на нее смотрит.

Церебральный сканер, работу над которым только что закончил Чарльз Когсворт, был не такой уж и сложный. Компактное усиливающее устройство оригинальной конструкции — а точнее, батарея усилителей, — предназначалось для синхронного (возможно, слово «симпатического» подошло бы лучше) сопряжения двух сверхсложных машин — двух человеческих мозгов. Всего-навсего усилитель, не более. Изобретатель предполагал возможность контакта на уровне подсознания. Потребовалось заострить внимание не более чем на двух десятках ключевых аспектов, чтобы все получилось.

Единственное беспокойство вызвали две вещи: извилистая кора головного мозга, этот дом сознания, этот терминал чувств, и квазиэлектрические импульсы — индикаторы мозговой активности. Когсворт давно считал, что при соответствующем усилении импульсов головного мозга их возможно передавать в другой мозг настолько полно, что человек сможет видеть глазами другого человека, а также погрузиться в его внутренний мир: иметь те же мечты и грезы, воспринимать окружающее так, как его воспринимает испытуемый. И это будет совсем не та Вселенная, которую он привык видеть.

Работа над сканером завершилась, когда в него ввели компиляцию из досье семи разных центральных нервных систем: набор сложных данных о волнах головного мозга — параметры частоты, импульса, потока и поля, а также волновые модели Лайала. Эти нервные системы Когсворт собирался связать со своей собственной.

Кому принадлежали эти семь нервных систем? Перечислим их по порядку: Григорий Смирнов, коллега Когсворта и его консультант по ряду вопросов; Гаэтан Бальбо, космополит и наднациональный руководитель Института; Теодор Граммон, математик-теоретик; Е. Е. Еулер, управленец-универсал; Карл Клебер, незаурядный психолог; Эдмон Гийом, скептик и флегматичный критик; и Валерия Мок, девушка редкой красоты и обаяния, которую Когсворт отчаялся постичь обычными способами.

Эту свою идею — проникнуть в чужое сознание, взглянуть чужими глазами на мир, который мог выглядеть совсем иначе, — Когсворт пронес через всю жизнь. Впервые эти мысли посетили его в раннем детстве.

— Может, я единственный, кто видит ночное небо черным, а звезды — белыми, — говорил он тогда себе, — а все остальные видят белеющее небо и звезды, сияющие чернотой? Я говорю: небо черное, и они говорят: небо черное, только когда они говорят «черное», они подразумевают белый цвет.

Или:

— Может, я единственный, кто видит внешнюю поверхность коровы, а все остальные видят ее изнанку? Я говорю: это наружная сторона коровы, и они говорят: да, это наружная сторона. Только когда они говорят так, то подразумевают сторону внутреннюю.

Или:

— Может, все мальчики, которых я вижу, для всех остальных выглядят как девочки, а все девочки выглядят как мальчики? И я говорю: это девочка, и они говорят: это девочка. Только когда они говорят «девочка», то имеют в виду мальчика.

И совсем ужасающая мысль:

— Что, если я девочка для всех, кроме самого себя?

Все это казалось ему не слишком разумным, даже когда он был маленький, но все равно превратилось в навязчивую идею.

— Что, если для собаки все собаки выглядят как люди, а все люди — как собаки? И что, если собака смотрит на меня и думает, что я собака, а она — человек? — И однажды пришла запоздалая мысль: — А что, если собака права?

— Что если рыба смотрит вверх на птицу, а птица смотрит вниз на рыбу, и рыба думает, будто она — птица, а птица думает, будто она — рыба, и смотрит вниз на птицу, которая в действительности рыба, и воздух — это вода, а вода — воздух?

— Что если червь, которого ест птица, думает, что он птица, а сама птица — червь? И что его внешняя сторона — это его внутренняя сторона, а внутренняя сторона птицы — это ее внешняя сторона? И что это он ест птицу, а не она его?

Это было нелогично. Но какую логику можно усмотреть в дождевом черве? Уж слишком много в нем нелогичного.

Повзрослев, Чарльз Когсворт обнаружил множество признаков того, что мир, который он видит, отличается от того, что видят другие. А значит, решил он, каждый человек живет в собственном мире.

День был в разгаре, но Чарльз Когсворт сидел в темноте. Григорий Смирнов сказал, что пойдет подышать свежим воздухом. Он единственный знал об эксперименте и дал согласие на его проведение. Остальные разрешили использовать карты своих мозговых волн, даже не подозревая, для чего это нужно.

Начальный этап эксперимента всегда проходит спокойно. На этот раз Когсворта ждал полный успех. Ощущение видения глазами другого — новое, восхитительное чувство, несмотря на то что полное осознание происходящего наступает не сразу.

— Григорий более великий человек, чем я, — сказал Когсворт. — Я давно это подозревал. Он наполнен безмятежностью, которой мне так не хватает, хотя у него нет моей нервной восприимчивости. Мир, в котором он живет, гораздо лучше моего.

Это действительно был лучший мир, более масштабный и захватывающий.

— Кто бы мог додуматься дать траве такой цвет? Если это трава вообще. Это то, что Григорий называет травой, но это не то, что считаю травой я. Интересно, согласился бы я видеть ее такой всегда? Наверху — непривычное, более ясное небо, впереди — холмы с более четкой текстурой. Он отчетливо видит их возраст, а я не замечал его никогда. И он знает, что в их жилах течет вода.

Вот приближается человек, он выглядит величественнее всех, кого я когда-либо видел. Но этот человек мне знаком, его зовут мистер Доттл. Раньше я держал Доттла за дурака, но теперь, в мире Григория, я понимаю, что человек не может быть дураком. Я смотрю вдохновенными, почти божественными глазами гиганта мысли, смотрю на мир, который еще не знает усталости.

Несколько часов Чарльз Когсворт провел в мире Григория Смирнова. И здесь, за пределами своей жизни, он нашел великую надежду, которая позже его не обманула.

Потом, после долгого отдыха, он посмотрел на мир широко раскрытыми глазами Гаэтана Бальбо.

— Я не думаю, что он более великий, чем я, хотя и явно мудрее. Мир, который он видит, ничуть не прекраснее моего. Я не поменялся бы с ним мирами, как поменялся бы с Григорием. Здесь не хватает яркости моего собственного мира. Но все равно этот мир очарователен, и я с удовольствием загляну сюда снова. Я знаю, чьими глазами я смотрю на мир. Глазами короля.

Потом он взглянул на мир глазами Теодора Граммона и почувствовал прилив жалости.

— Если я слеп в сравнении с Григорием, то этот человек слеп в сравнении со мной. Я, по крайней мере, знаю, что горы живые, а он думает, что они — несовершенные многогранники. Он стоит посреди пустыни, но не может даже поговорить с населяющими ее дьяволами. Он все расчленил и расчислил и даже не подозревает, что мир — живое существо. Он создал мир величайшей сложности, но не способен увидеть сияние его граней. Этот человек добился многого только потому, что изначально на многое закрыл глаза. Теперь я понимаю, что теория, даже самая лучшая, — не более чем факт, обглоданный тем, у кого нет зубов. Но я вернусь и в этот мир тоже, пусть даже бестелесно. Я смотрел на мир глазами слепого отшельника.

Это было восхитительно и захватывающе, но и утомительно тоже. Когсворт отдыхал четверть часа, прежде чем вошел в мир Е. Е. Еулера. А войдя, испытал некоторое восхищение.

— Обычный человек не мог бы смотреть на такой мир, потому что сошел бы с ума. Это почти как смотреть на мир глазами Бога, который знает, сколько перышек у каждого воробышка и сколько блох на каждой собаке. Взаимосвязанное видение бессчетных подробностей. Это ужасно! Даже смотреть на такой мир очень сложно. Как он выносит такое? Но я вижу, что он любит каждую малоприметную деталь, и, чем она неприметней, тем больше он ее любит. Лично у меня этот мир вызывает только аналитический интерес. Кто-то должен держать и эти вожжи, и слава богу, что это выпало не мне. Приручать старого мохнатого зверя, на котором мы живем, — удел Еулера. Я ищу судьбу повеселее.

Он смотрел на мир глазами менеджера.

А вот попытка заглянуть в мир Карла Клебера закончилась полным провалом. Один психолог-бихевиорист, исследовавший шимпанзе, рассказал как-то такую историю. Посадив любознательное животное в комнату, он запер дверь на ключ. Наклонившись к замочной скважине, чтобы проверить, чем занимается его подопечный, он увидел карий глаз шимпанзе, прильнувшего к отверстию с другой стороны.

Нечто подобное случилось и теперь. Хоть Карл Клебер не подозревал о проходящем эксперименте, процесс наблюдения осуществлялся с обеих сторон: пользуясь случаем, Карл изучал Когсворта. Пока Когсворт разглядывал мир глазами Клебера, Клебер изучал его самого.

— Я смотрю на мир глазами соглядатая, — заключил Чарльз Когсворт. — Но тогда сам я кто такой?

Мир Григория Смирнова — первый, в который заглянул Когсворт, — был величайшим. А вот мир Эдмона Гийома — предпоследний, в который заглянул Когсворт, — оказался самым захудалым. Это был мир, видимый изнутри желчного протока. Мир неприятный во всех отношениях, такой же, как и сам Эдмон. Как тут не стать скептиком, если всю жизнь смотришь на мир резиновых костей и бескровной плоти, разряженной в одежды уродливых цветов и нелепых фасонов?

— Крот из другого мира благороднее, чем лев из этого, — сказал Когсворт. — Сложно не быть критиком, если вокруг полно того, что можно критиковать. Трудно не быть неверующим, если все время задаваться вопросом: создан ли этот мир Богом или выношен косоглазой страусихой? Я смотрел на дурацкий мир глазами дурака.

Когсворт перевел дух и сказал:

— Я смотрел на мир глазами гиганта мысли, глазами короля, глазами слепого отшельника, глазами менеджера, глазами соглядатая и глазами дурака. Осталось взглянуть на мир глазами ангела.

И этим ангелом, возможно, являлась Валерия Мок. А может, и не являлась. Ведь она — красивая женщина, а на старых иконах ангелы традиционно изображались как суровые мужчины с взъерошенными крыльями.

Валерия всегда выглядела радостно-удивленной и казалась воплощением всего самого очаровательного на свете, — по крайней мере, для Чарльза Когсворта. Он считал ее остроумной, хотя вряд ли припомнил бы хоть одну ее по-настоящему острую шутку, попроси его кто-нибудь об этом. Он считал ее бесконечно доброй, и под этот критерий она более-менее подходила. Тем не менее, как сказал Смирнов, необыкновенной личностью ее обыкновенно не считали.

Еще недавно Когсворт был уверен: то, что он испытывает к Валерии, больше походило на любовь, чем на недоумение. И поскольку он отчаялся постичь ее обычными способами, хотя другие понимали ее без особого труда, то сейчас он использует нестандартное средство.

Он посмотрел на мир глазами Валерии Мок, приговаривая:

— Сейчас я увижу мир глазами ангела.

Пока он смотрел, его настроение менялось, причем далеко не в лучшую сторону. Как завороженный, он долго смотрел на мир глазами Валерии. Ну, может быть, не так долго, как глазами Григория Смирнова, но все равно довольно долго.

Наконец, содрогнувшись, он вернулся в себя.

Потом выключил машину и закрыл лицо руками:

— Я посмотрел на мир глазами свиньи.

Чарльз Когсворт провел шесть недель в санатории, хотя на самом деле заведение называлось несколько иначе. Он подарил миру свое второе великое изобретение, которое довело его до полного нервного истощения. Как и у многих людей с живым темпераментом, первоначальная радость открытия сменилась глубокой депрессией.

Но у него было крепкое здоровье, и, к тому же, за ним хорошо ухаживали. Все же, выздоровев, он больше не был прежним человеком. Теперь его отличало некое саркастическое смирение, чего раньше за ним не замечалось. Как будто, заглядывая в миры других, он открыл для себя новый, горестный мир.

Из старых друзей с ним остался близок только Григорий Смирнов.

— Чарльз, я догадываюсь, в чем твоя проблема, — говорил Григорий. — Этого-то я и боялся. Вот почему я не хотел, чтобы Валерия стала одним из объектов эксперимента. Ты ведь так мало знаешь о женщинах.

— Григорий, я прочел все рекомендованные тексты. Я прослушал шестинедельный семинар Заменова. Проштудировал почти полный комплект работ Боппа. Я прожил на свете не меньше твоего и вообще-то хожу с открытыми глазами. Так что я знаю о женщинах ровно столько, сколько о них можно знать в принципе.

— Не соглашусь. Женщин ты понимаешь плохо. Ты даже не представляешь, что они чувственнее мужчин. Я догадываюсь, что тебя шокировало, но будет лучше, если ты расскажешь обо всем сам.

— Я всегда считал, что Валерия — ангел. Нет ничего удивительного в том, что я испытал шок, обнаружив, что она — свинья.

— Сомневаюсь, что свиней ты понимаешь лучше, чем женщин. Кстати, пару дней назад я посмотрел на мир глазами свиньи. Я решил поэкспериментировать с твоим церебральным сканером, раз уж ты выбыл из строя. В свином мире нет ничего такого, что шокировало бы даже самого брезгливого человека. Это сонный мир всеобъемлющего спокойствия, не подверженный никаким страстям. Серый призрачный мир, где нет ничего неприятного. Я даже не представлял, насколько приятно греться под лучами солнца, лежа на прохладной земле. Нам бы это быстро наскучило, а вот свиньям — нет.

— Григорий, ты меня отвлекаешь от обсуждения природы моего шока. Валерия красивая… или казалась таковой до недавних пор. Я считал ее доброй и миролюбивой. В ней как будто скрывалась какая-то забавная тайна, которая, как я верил, стала бы самой чудесной вещью на свете, если бы я ее разгадал.

— А заключается она в том, что Валерия живет в очень чувственном мире и осознанно наслаждается им. Именно это тебя шокировало?

— Ты не представляешь всей глубины порока. Это ужасно! Цвета ее мира невероятно яркие, кричащие, а формы — непристойные. Но хуже всего запахи. Знаешь, как для нее пахнет дерево?

— Какое дерево?

— Любое. Кажется, это был обыкновенный вяз.

— От красного вяза летом исходит приятный аромат. Остальные, по мне, так и не пахнут вовсе.

— Увы, у нее все иначе. Там у каждого дерева свой запах. Самый обычный вяз пахнет до неприличия сильно. Резкий мускусный аромат, и она наслаждается им. Трава для нее — скопление извивающихся змей, и весь мир — живая плоть. Каждый куст — вожделеющий сатир, и она обязательно к нему прикоснется. Камни — паукообразные монстры, но она влюблена в них. Каждое облако представляется ей переплетением изогнутых тел, и она страстно желает оказаться среди них. Она обнимала фонарный столб, и ее сердце выпрыгивало из груди. Каким-то колдовским образом она чувствует дождь, который идет очень далеко, и мечтает оказаться в его центре. Она поклоняется всем двигателям как огненным монстрам, и слышит звуки, которые не дано слышать другим. Ты знаешь, какие звуки издают черви под землей? Дьявольские создания, но Валерия готова корчиться и есть землю вместе с ними. Когда она прислоняется к забору, то представляет себе непристойную позу. Все цвета, звуки, формы, запахи и ощущения в ее мире — отвратительны!

— Однако, Чарльз, если хорошенько вдуматься, она немногим отличается от среднестатистической привлекательной девушки. Ее любовь и близость к миру — это те ощущения, которые большинство из нас утратило. У нее обостренное восприятие реальности и ее главного качества — гротескности. Тебе самому это совершенно несвойственно. Столкнувшись с ее мироощущением лицом к лицу, ты, естественно, испытал шок.

— Хочешь сказать, ее взгляд на мир — нормальный?

— Нет ничего «нормального». Есть только разное. Ты перемещался в наши миры, и они тебя не шокировали, потому что большинство углов в них сглажено. Но вот переместиться в первозданную Вселенную — к такому резкому переходу ты оказался не готов.

— Не могу в это поверить.

Чарльз Когсворт не отвечал на письма Валерии и не желал ее видеть. Хотя письма были добрые и веселые, и в них чувствовалось беспокойство за него.

— Интересно, как я для нее пахну? — спрашивал он себя. — Так же, как вяз или как земляной черв? Какого я для нее цвета? Звучит ли мой голос непристойно? Она пишет, что скучает по моему голосу… Нет, все это надо прекратить! Кто я вообще для нее — колонна из змей или скопище пауков?

Он все еще не пришел в себя после увиденного.

Тем не менее он вернулся к работе и теперь обгрызал края тайны с помощью своего фантастического устройства. Он даже заглянул в миры других женщин. Как и сказал Смирнов, женщины более чувственные, чем мужчины, но ни одна из них не сравнилась с Валерией по уровню отвратительности.

Он посмотрел на мир глазами других людей. Посмотрел глазами животных. Тихое удовольствие лисы, поедающей суслика. Яростный гнев ягненка, опьяневшего от молока. Грубое высокомерие лошади. Рассудительная терпимость мула. Ненасытность коровы, скаредность белки, угрюмая страсть сома. И каждый раз он видел совсем не то, что ожидал увидеть.

Он изучил ревность. Ненависть, которую красивые женщины испытывают к уродству. Непорочное зло маленьких детей, дьявольскую одержимость подростков. Он даже случайно увидел мир бестелесными глазами полтергейста и глазами существ, которых вообще не смог идентифицировать. Он нашел благородство там, где можно было ожидать лишь всеобъемлющую низость.

Но больше всего он любил смотреть на мир глазами своего друга Григория Смирнова, ибо все кажется величественнее, когда смотришь глазами гиганта мысли.

В один из таких моментов он увидел Валерию Мок, и прежние чувства нахлынули с новой силой. В глазах Смирнова она была великолепна, впрочем, как и все остальное в его мире. А раз так, значит, у замечательного мира Смирнова и того отвратительного мира, на который смотрели ее глаза, должен быть общий знаменатель.

— В чем же моя ошибка? — задумался Когсворт. — Видно, чего-то я не понимаю. Нужно с ней встретиться и поговорить.

Но она явилась сама. Точнее, не явилась, а ворвалась, словно ураган.

— Ты чурбан! Безчувственный чурбан! Свинья, сделанная из чурок. Ты живешь среди мертвецов, Чарльз. Ты все превращаешь в мертвечину. Ты отвратителен!

— Я свинья? Вполне допускаю. Но ни разу не видел свинью, сделанную из чурок.

— Ну так посмотри на себя!

— Объясни, в чем дело.

— Дело в тебе, Чарльз! Ты свинья, сделанная из чурок. Смирнов разрешил мне воспользоваться твоей машиной. Я увидела мир твоими глазами — глазами мертвеца. Ты даже не знаешь, что трава живая! Ты думаешь, что это всего лишь… трава.

— Валерия, я тоже смотрел на мир твоими глазами.

— Ах, вот что тебя так встревожило? Что ж, надеюсь, это немного оживило тебя. Ведь мой мир гораздо живее твоего!

— Он… более острый и пикантный, это да.

— Господи, надеюсь, что так! Я даже не уверена, что у тебя есть нос. Или глаза. Ты смотришь на гору — и твое сердце ни разу не екнет. Идешь через поле — и не чувствуешь ни капли волнения.

— А ты видишь траву как клубок змей.

— Лучше так, чем вообще не видеть, что она живая!

— А камни для тебя — огромные пауки.

— Лучше так, чем видеть в них просто камни! Я люблю и пауков, и змей. А вот ты смотришь на пролетающую птицу и не слышишь бульканья в ее желудке. Как можно быть таким мертвым? Ты же мне всегда нравился! Я не знала, что ты такой мертвый…

— Как можно любить змей и пауков?

— Как можно не любить ничего? Ведь даже тебя трудно не любить, пусть даже в тебе нет ни капли крови! И, кстати, почему ты решил, что у крови такой дурацкий цвет? Разве ты не знаешь, что она красная?

— Я прекрасно вижу, что она красная.

— Нет, не видишь! Ты только называешь ее красной! Этот твой глупый цвет — совсем не красный. Красный цвет — то, что я называю красным!

И вдруг он понял: она права.

Как можно… не любить ничего? Никого? Или кого-то? Особенно, если кто-то становится таким красивым, когда сердится. И все вокруг — такое живое! И от этого те, кто частично мертв, неминуемо испытывают шок.

Чарльз Когсворт вспомнил, что он ученый, а для ученого нет неразрешимых проблем. Значит, можно решить и эту. Он понял, что Валерия — птица, которая летает на сверхнизкой высоте. И, кажется, он начал понимать, что булькает у нее внутри…

Он успешно решил проблему.

Сейчас он работает над коррелятором для своего сканера. Как только он доведет его до ума и устройство станет полностью безопасным, он представит его публике. Первые три года комплект будет продаваться по цене новой машины среднего класса. А еще через год подержанный комплект можно будет купить за вполне умеренную цену.

Коррелятор спроектирован для того, чтобы ослабить первоначальное впечатление от взгляда на мир чужими глазами и смягчить шок от внезапного понимания других.

С недопониманием можно смириться. А вот внезапное полное понимание другого человека может производить сокрушительный эффект.

Перевод с английского Сергея Гонтарева