Деяния Диониса

Часто говорят, что первое впечатление — самое верное, и сейчас, когда «Деянья Диониса» первый раз печатаются на русском языке, кажется уместным вспомнить о том, как впервые встретился с типографским станком оригинал поэмы и с какими чувствами представлял ее читателю первый издатель.

Этим издателем был Герхард Фалькенбург, напечатавший «Деянья Диониса» в Антверпене в 1569 году.[1] Фалькенбург, как пишет он сам в предисловии, стал восторженным поклонником Нонна после знакомства с другой его поэмой, парафразой Евангелия от Иоанна (которая уже была к тому времени неоднократно издана); многие годы он мечтал найти рукопись «Деяний Диониса», которую наконец отыскал его друг Иоанн Самбук. В греческой эпиграмме, подражая нонновскому стилю, Фалькенбург описывает покупку Самбуком драгоценной рукописи и ее прибытие в «геликонийскую Фландрию»: теперь «Музы–Нонниады» огласят своей песней холодный Антверпен:[2]

Восторгаясь Нонном, Фалькенбург настойчиво сравнивает его с Гомером, вечным образцом великого поэта: как неизвестна жизнь Гомера, так же и жизнь Нонна; Нонн, как кажется Фалькенбургу, настолько проникся гомеровским духом, что можно говорить о некоем переселении души. И наконец: «Мне кажется, что, если бы Гомер был утерян… то все, чем мы обычно восхищаемся в нем, могло бы быть почерпнуто и восстановлено из Нонна».[3]

Фалькенбург восхищен своеобразием нонновского мастерства: «Удивительным образом услаждают меня и равномерность речи, и изумительная схожесть звучащих слов, и изящество небывало длинных эпитетов,… настолько, что то, что другие, быть может, сочли бы пороком, я отнес бы непонятным толпе достоинствам. Ибо это огромное и возвышенное сочинение столь верно себе повсюду, столь прозрачно, столь, наконец, сладостно, что кажется составленным без малейшего труда и излившемся само собою….Не буду даже говорить ничего о тех стихах, которые с полным правом могут стать пословицами. А раз все это так, то я хотел бы, чтобы излишне суровые судьи, прежде чем выносить приговор этому поэту, второй и третий раз прочитали и перечитали бы всю поэму».[4]

За полуторатысячелетнюю историю поэзия Нонна изведала самые разные оценки читателей и ученых: усложненный язык, вычурная образность, склонность поэта к символизму и мистицизму делали ее привлекательной для эпохи Ренессанса и особенно для барокко, когда она удостоилась высоких похвал Анджело Полициано, Меланхтона и Юлия Скалигера, а также для романтизма и для XX века; в другие времена она порицалась или вообще погружалась в забвение («Деянья Диониса» не издавались около двухсот лет, все время господства классицизма). Мало интереса до сих пор вызывал Нонн в России: он впервые переводится на русский, нет посвященных ему книг. Если что–либо и вызывало интерес к панополитанскому поэту, автору двух, языческой («Деянья Диониса») и христианской (парафраза Евангелия от Иоанна), поэм, то обычно это был вопрос о его конфессиональной принадлежности, от решения которого в последнее время исследователи все чаще уклоняются, тем более что интерес к парафразе Евангелия, на протяжении столетий далеко превосходившей «Деянья Диониса» известностью, числом изданий и исследований, в XX веке угас.[5]

Последний крупный представитель древнегреческого эпоса, в своей реформе эпической поэзии Нонн почти не имел ни предшественников, ни последователей. Наверно, из всех греческих поэтов Нонн в наибольшей степени соответствует новейшим представлениям о поэтическом творчестве как о процессе индивидуальной переплавки и перековки языка, превращающей его в нечто неповторимое. Неудобопонимаемость, неудобопереводимость, частое впечатление ложной многозначительности и навязчивого самоповторения — побочные результаты этого процесса, те самые недостатки, которые Фалькенбургу хотелось расценивать как «непонятные толпе достоинства»; понадеемся вместе с ним, что тот, кто послушается его совета и «второй и третий раз перечитает всю поэму» (равную по объему обеим гомеровским вместе взятым), так свыкнется с Нонном, что проникнет в его поэзию изнутри и увидит «сколь верно себе повсюду, сколь прозрачно и сладостно это огромное сочинение».

Биография

Время и обстоятельства жизни Нонна Панополитанского практически неизвестны; в большинстве рукописей обеих его поэм даже не проставлено имя автора.

Однако один из важнейших рукописных источников все–таки подписан; это так называемый «Берлинский папирус»,[6] который Рудольф Кайделль датирует шестым веком, а Людвих,[7] Чемберлен[8] и Линд[9] — седьмым; он содержит конец четырнадцатой и начало пятнадцатой песни «Деяний Диониса» и называет автора поэмы:

Таким образом, нам известно имя и родной город поэта, Панополь (коптский Хеммис, современный Ахмим) в северной Фиваиде, священный город египетского итифаллического бога Мина, отождествлявшегося греками с Паном. Неизвестно, были ли родители поэта греками или коптами. Имя Нонна, неизвестное классическому периоду, становится относительно распространенным в последние века Империи в ее азиатских и африканских провинциях.[10]

Родившись в Панополе, Нонн, возможно, жил в Александрии, на что указывает как строка из вступления к его поэме (I, 13: Φαρῶι παρὰ γείτονι νήσωι — у соседнего острова Фароса), так и эпиграмма из «Палатинской антологии» (похоже, пародирующая во второй строке нонновский стиль), автор которой видит в Нонне александрийца и автора «Гигантомахии»:

Некоторые предполагали, что речь идет о несохранившейся поэме Нонна, но еще Гейнсий в XVII веке назвал вторую песню «Деяний Диониса» «Битва с Тифоном», или «Гигантиада». Также считал Якобе: «Ошибочно некоторые заключают из этой эпиграммы, что Нонн написал «Гигантомахию». Подразумевается та часть «Деяний Диониса», в которой идет речь о борьбе с Тифоном».[12] Немного по–другому объяснял этот заголовок Лилий Гиральд: «…следует выслушать тех, кто из–за этих двух стихов придумал некую другую «Гигантомахию» Нонна, хотя он сам в «Деяньях Диониса» называет индийцев гигантами».[13]

Высказывались и предположения, что Нонн жил в Бейруте, воспетом им в «Деяньях Диониса», возможно, учился в тамошней знаменитой юридической школе. Не меньше оснований предполагать, что образование Нонна было риторическим — так много элементов риторики в его поэмах. Во всяком случае, это образование было обширным, как о том свидетельствует насыщенность его текста всевозможными географическими, мифологическими и научными сведениями.[14] Неясно, в какой степени Нонн владел египетским и латинским языками (с этим связаны споры о том, был ли он знаком с поэмами Овидия и Клавдиана).

В словаре «Суда», источнике многочисленных биографических и хронологических данных, нет статьи «Нонн»; зато под словом νόνναι содержится следующее: «Следует знать, что есть и собственное имя Нонн. Он был панополитанец из Египта, ученейший, тот, что переложил стихами Иоанна Богослова».[15] Вариант этой библиографической справки сохранился и в «Violarium» императрицы Евдокии Макремволитиссы (1059—1067), фальсификацию Константина Палеокаппы, напечатанную им в Париже в 1512 году. Сходная фраза стоит на рукописи парафразы из королевской библиотеки в Париже (Ра), датируемой XIII или XIV веком: «Следует знать, что этот Нонн был красноречивейший египтянин, тот, что переложил героическим стихом Иоанна Богослова».[16] Ясно, что составитель этой кочевавшей по рукописям справки знал Нонна только как перелагателя Евангелия.

Две поэмы — языческая и христианская — всегда ставили перед исследователями вопрос о некой биографической перипетии. Уже не может считаться бесспорным простейший ответ, казавшийся само собой разумевшимся на протяжении пяти столетий от первых читателей Нонна в Европе до Пьера Коллара и Рудольфа Кайделля, а именно, что Нонн, написав (по Кайделлю — не дописав) «Деянья Диониса», обратился в христианство и стал покорно, стараясь неотступить от текста, перелагать святое писание христиан (причем Кайделль видел в парафразе симптомы творческого упадка). Вполне возможен и обратный вариант (случаи «обратного» обращения детей родителей–христиан известны; так было, например, с Аммонием Саккасом, учителем Плотина): родившись в семье христиан и в молодости неуверенной рукой юноши переложив Евангелие, очарованный языческой эллинской поэзией копт посвятил годы творческой зрелости воспеванию Диониса.[17] Наиболее осторожные исследователи напоминают, что поэтические произведения не обязательно являются манифестацией конфессиональной принадлежности автора,[18] а также что острота религиозной борьбы притупилась к пятому веку (острой была в это время борьба христиан друг с другом, а не с язычниками), и многочисленные александрийцы и африканцы позднеимперского времени смешивали в своём творчестве языческие и христианские мотивы (Синезий, Клавдиан, Сидоний Аполлинарий, Паллад и Драконтий): церковь была христианской, но школа оставалась языческой. Ф. Виан прямо называет вопрос об обращении Нонна «ложной дилеммой».[19] Однако обе поэмы Нонна кажутся слишком насыщенными религиозным чувством, чтобы можно было без оговорок принять такую точку зрения. Любопытно также, что, как будет показано далее, на протяжении прошедших полутора тысячелетий в зависимости от меняющихся вкусов эпох то одна, то другая поэма Нонна выступает на первый план; «переложив» своими стихами два взаимоисключающих взгляда на мир, Нонн сумел найти точки соприкосновения с отрицавшими друг друга эпохами — со средневековьем и с Возрождением, с классицизмом и с романтизмом. Из этого же следует, что Нонна редко принимали целиком: классицизм не мог простить ему явно антиклассического языка и «варварской» образности «Деяний Диониса», романтизм и современность — «рабского» следования евангельскому оригиналу. Эпоха барокко является счастливым для панополитанского поэта исключением.

Датировка

Самое бесспорное основание датировки времени жизни Нонна — цитата из его поэмы у Агафия Миринейского,[20] чей труд датируется временем правления Юстиниана (527—565 гг.): «Об этом ведь и древние поэты пели, и новые, переняв у них, подпевают; в том числе и Нонн, тот, что был из Панополя в Египте, в одной из своих поэм, которую он назвал «Деянья Диониса», рассказав немного об Аполлоне (не знаю точно сколько, ведь я не припомню предыдущих стихов), так заканчивает: …» (следуют стихи I.42–43 «Деяний Диониса»).[21]

Воспетая же Нонном Беритская юридическая школа была закрыта в 551 году; таков безусловный terminus ante quem.

Более точное его определение связано с поиском подражаний Нонну в ранневизантийской поэзии. К «нонновской» школе Ф. Виан относит поэтов времени Анастасия (491—518): Мусея, Коллуфа Ликополитанского, Христодора Коптского и Драконтия. Еще более ранние (около 470 года) тексты, демонстрирующие, возможно, влияние Нонна — это приписываемый Пампрепию элогий Феагена Афинского и эпический фрагмент, посвященный Ираклию Эдесскому.[22]

Terminus post quem более шаток; он основывается на доводах предполагаемых литературных влияний. Многие исследователи связывают написание поэмы Нонна с греческой «Гигантомахией» Клавдиана (написанной до 394 года, переезда Клавдиана в Рим из Александрии) или даже с его латинским «Похищением Прозерпины» (396—402?).[23]Так, Кун, Брауне[24] и Рудольф Кайделль,[25] находя у Нонна следы влияния Клавдиана, считают, что terminus post quem для «Деяний Диониса» — 397 год, когда Клавдиан прервал работу над своей поэмой. Фридлендер,[26] проведя сравнение греческой «Гигантомахии» Клавдиана и XLVIII песни «Деяний Диониса», находит у него заимствования из раннего, «александрийского», периода творчества Клавдиана (а не зрелого, латинского). Однако не следует забывать, что Маргарет Римшнайдер[27] и Дженнаро д'Ипполито[28] предполагают, наоборот, зависимость Клавдиана от Нонна и соответственно изменяют их взаимную датировку.

Издатель Нонна Людвих[29],а также Йозеф Голега,[30] находя у Нонна много общего с Григорием Назианзином, считали, что Нонн подражал ему. Так как Назианзин умер в 389—390 году, это предположение подтверждает предыдущую датировку (terminus post quem — конец IV века). Наоборот, Квинтино Катауделла[31] пытался в своей работе доказать, что Назианзин заимствует у Нонна некоторые художественные приемы; таким образом, период написания поэмы Нонном закончился до 381 года, что согласуется с датировкой Римшнайдер и д'Ипполито.

Существуют и «отрицательные аргументы» такого же рода: согласно Ф. Виану, поэты V века Кир Панополитанский (435—457) и Прокл (410—485) не показывают никакого знакомства с Нонном ни в стиле, ни в метрике. Начало одной из эпиграмм Кира[32] буквально совпадает со стихами XVI.321 и XX.372 «Деяний Диониса». На основании этого факта высказывается предположение, что 441–442 гг. от Р. X. — terminus post quem для Нонна (хотя вряд ли столь простая фраза может свидетельствовать о заимствовании). Виан склоняется к выводу, что парафраза, более раннее произведение Нонна, написана вскоре после 431 года, «Деянья Диониса» же относятся к периоду между 450 и 470, причем скорее ближе к концу этого отрезка.

Людвих считал также, что Евнапий в «Жизнеописаниях софистов» имеет в виду Нонна, говоря: «Относительно его занятий риторикой достаточно сказать, что он был египтянин. Ведь этот народ совершенно безумным образом относится к поэзии. Гермес же серьезности их покинул».[33] Если это так, то это тоже свидетельство в пользу «ранней» датировки Нонна (до конца IV века), потому что книга Евнапия датируется 405 г. Р. X. Кун, Коллар[34] и Виан отрицают, что здесь имеется в виду Нонн; возможно, речь идет о Евсевии из Александрии. В любом случае текст Евнапия любопытно характеризует литературную среду Нонна.

Виктор Штегеманн[35] основывал датировку парафразы Нонна на употребляемом им слове θΐότοκος, «Богородица». Это слово было предметом спора во время появления несторианства. Эфесский собор 431 года признает это слово православным. Это слово, встречающееся у Нонна несколько раз,[36] хотя и не в полемическом смысле, дает основание предположить, что парафраза была написана уже после 431 года и осуждения несторианства как ереси. Однако как раз в александрийской, антинесторианской, церкви, слово «богородица» могло использоваться даже тогда, когда Несторий «запретил» его в Константинополе, если даже не допускать того вытекающего из сопоставления контекстов вывода, что Нонн использует красивый и парадоксальный эпитет вне всякой связи с его догматическим значением.

Ружена Досталова–Еништова[37] находит еще один аргумент в пользу поздней датировки поэмы Нонна, а именно упоминание им племени блемиев как мирного (XVII.385–397). Этот кочующий народ в V и VI веках часто совершал набеги на территории Верхнего Египта, к которому относится и Панополь. В «Деяньях Диониса» Нонн изображает блемиев вполне дружелюбно, что дает основание предположить, что поэма была написана уже после победы над ними и заключения столетнего перемирия в 451—452 годах.[38] Кроме того, она указывает, что Бейрут стал особенно знаменит в 449—450 годах, и с этого времени профессора в тамошней школе права стали называться τῆς οἰκουμένης διδάσκαλοι, «вселенские учителя».

Барбара Абель–Вильманнс[39] подводит итоги дискуссии о времени жизни Нонна в своей книге и завершает рассмотрение этого вопроса, приводя восходящие к трем германским филологам (к которым мы присоединим и других) три основные версии датировки (конец IV, первая половина V, вторая половина V веков):

1. Людвих датировал «Деянья Диониса» после 390 г. (использование Григория Назианзина) — до 405 г. (место из Евнапия). К этой или еще более ранней дате присоединяются Римшнайдер, Катауделла и д'Ипполито.

2. Кайделль считал, что «Деянья Диониса» написаны между 397/402 (Клавдиан прерывает работу над поэмой «De raptu Proserpinae») и 470 годом (первые тексты нонновской школы принадлежат времени Анастасия, см. стр. 11); скорее всего, это вторая четверть пятого века. С ним согласны Кун, Брауне и Голега. Парафраза, согласно Штегеманну, написана после Эфесского собора 431 года.

3. Фридлендер считал, что «Деянья Диониса» написаны после 440 (Нонн использует Кира из Панополя; Аммоний и гимны Прокла не имеют ничего «нонновского») и до 470 или даже 490 года («нонновская» школа). С этой, самой поздней, датировкой, в общих чертах согласны Досталова–Еништова и Ф. Виан.

«Египтяне, помешавшиеся на поэзии»

Произведения, посвященные мифам дионисического цикла, относительно редки в классический период, зато число их разрастается в эллинистическое и римское время. Гомер, как известно, почти не упоминает Диониса.[40] Эпических поэм, посвященных Дионису, не существовало вплоть до эллинизма. Зато мифы, связанные с Дионисом, активно разрабатывают трагики. Эсхил написал трилогию о Ликурге,[41] а также трагедию «Семела, или водоносицы»[42] и сатировскую драму о кормилицах Диониса, воскрешенных Медеей;[43] существовали и драмы других трагиков.[44] Еврипид в «Вакханках» указывает Бактрию, как крайнюю точку похода Диониса. Представления о его походе в Индию зафиксированы только в эллинистическое время.

В александрийское время поэму о Дионисе написал Эвфорион Халкидский;[45] некую «Дионисиаду» написал Неоптолем Парионский,[46] отождествляемый с Неоптолемом Паросским, жившим в третьем веке до Р. X., автором трактатов «О надписях в Халкедоне», «Об изяществе выражений», а также некой гекзаметрической поэмы «Трихтонии» или «Эрихтонии».[47] Афиней, который упоминает Неоптолема, сообщает также и о «Деяниях Вакха» Феолита из Мефимны.[48] К середине третьего века до Р. X., согласно новейшей датировке, относится мифологический роман Дионисия Скитобрахиона «Поход Диониса и Афины».[49]

В римское время дионисическая тема становится чрезвычайно популярна. Персии, высмеивая пустых и модных поэтов, приводит строки, посвященные вакханкам, барсам, тирсам и прочим атрибутам дионисийства, столь частым в поэме Нонна.[50] Возможно, он имеет в виду поэму Нерона о Дионисе. Важнейшим из греческих предшественников «Деяний Диониса» был Дионисий, написавший поэму «Бассарика» не менее чем в восемнадцати песнях,[51] а также «Гигантиаду» не менее чем в семнадцати.[52] Датировка жизни автора поэм основывается на папирусной находке; папирус, содержащий фрагменты «Гигантиады», датируется второй половиной второго века от Р. X.[53] Из словаря Стефана Византийского, много раз упоминающего Дионисия в связи с разными географическими названиями, можно заключить, что поэма описывала поход Диониса во Фригию и Индию; в третьей песни содержался каталог войск Диониса и Дериадея;[54] Дериадей, индийский царь, главный противник Диониса у Нонна, упоминался и в поэме Дионисия (это самое раннее известное упоминание Дериада). Еще одним из предшественников Нонна был египтянин Сотерих из Оазиса, написавший поэму «Бассарика» или «Деянья Диониса» в четырех книгах, как сообщает словарь «Суда».[55] О нем, очевидно, упоминает и Стефан Византийский.[56] Другую поэму о Дионисе написал некий Юлий, которого дважды цитирует Стобей.[57] В сохранившемся фрагменте Агава выносит на своих плечах старика Кадма, возможно, из их дома, объятого пожаром, вызванным смертью Семелы.

Несомненно, говорилось о Дионисе и в поэме в шестидесяти песнях Писандра из Ларанды Ἠρωικαί θεογαμίαι,[58] относящейся к началу третьего века. Она была, вероятно, подобно «Метаморфозам» Овидия, описанием всей мифологической эпохи, причем организующим принципом ее выступали союзы богов со смертными женщинами, от которых рождаются герои (таков же был принцип осмысления мифологического прошлого в «Великих Эоях» Гесиода). Этой поэме Нонн, по мнению Кайделля и Виана, следовал не только в истории Кадма, которая только в поэме Писандра была связана с борьбой Зевса и Тифона,[59] но и в перечне двенадцати смертных возлюбленных Зевса в седьмой песне.

Неизвестно, насколько были близки к нонновским стих и стиль Писандра. Из сохранившихся эпиков по лексике ближе всего к Нонну Оппиан, по метрике — Трифиодор. В последние десятилетия знания об обоих претерпели существенные изменения. Благодаря работам А. В. Джеймса и В. Шмитта[60] стало принятым различать двух Оппианов: умершего относительно молодым Оппиана из Аназарбы в Киликии, автора поэмы «О рыбной ловле», написанной не позднее 180 года от Р. X., при Марке Аврелии и Коммоде, и Оппиана (или Псевдо–Оппиана) из Апамеи в Сирии, написавшего поэму «Об охоте» при Каракалле, между 212 и 215 гг. Хотя Нонн не пользуется оппиановской уникальной версией мифа о превращении кормилиц Диониса, сестер Семелы, в барсов,[61] которые одни из всех зверей пьют вино, этот поэт (вполне возможно, в то время два Оппиана уже считались одним) был для Нонна не просто известен, но любим, как показывают многочисленные заимствования редких слов и оборотов.

Что касается Трифиодора, то папирусная находка заставляет теперь датировать его творчество более ранним временем, чем творчество Нонна:[62] из «последователей» он перешел в «предшественники», и те метрические правила, которые являются общими для обоих поэтов, можно теперь называть не «нонновскими», а «трифиодоровскими». Согласно «Суде», Трифиодор, как и Нонн, происходил из Египта; кроме дошедшего «Взятия Илиона» он написал поэмы о марафонской битве, о сватовстве к Гипподамии; особенно прославился[63] он своей «Одиссеей без буквы» (λειττογράμματος), то есть таким переложением гомеровской поэмы, в первой песни которой («альфа» по традиционной нумерации) отсутствовала буква альфа, во второй («бета») бета и так далее.[64] Другая статья «Суды» сообщает о другом (или том же?) Трифиодоре, который писал «парафразы Гомера» (т. е. ту же «липограмматическую Одиссею»?). Сравнив эти сведения с новейшей датировкой времени жизни Трифиодора, можно именно к нему отнести фразу Евнапия о «египтянах, взбесившихся на поэзии». С Нонном же Трифиодора объединяет не только метрика, но и поэтика парафразирования.

Раньше Нонна жил, вероятно, и традиционалист Квинт Смирнский, автор «Продолжения Гомера» в пятнадцати песнях (его творчество Ф. Виан[65] датирует III веком н. э.), также иногда причислявшийся к «последователям» Нонна, однако являющийся скорее его антиподом в языке, стиле и мировоззрении.

Другого эпика родом из Египта, Коллуфа из Ликополя в Фиваиде, много раз издававшегося и описывавшегося «в паре» с Трифиодором, отделяло от последнего 200–300 лет; согласно «Суде», он был современником императора Анастасия (491—518). Кроме сохранившегося «Похищения Елены», он написал поэмы о калидонской охоте в шести песнях, о персидской войне (?) и сборник гекзаметрических энкомиев. К Нонну «Похищение Елены» близко только метрикой, хотя Коллуф и причисляется иногда к «Нонновской школе».

Еще одним плодовитым эпиком родом из Египта был Христодор из Коптоса, крупным сохранившимся произведением которого является гекзаметрическая экфраза статуй гимнасия Зевксиппа, составляющая вторую книгу «Палатинской антологии». «Суда» относит его, как и Коллуфа, ко времени Анастасия. Он написал поэму об Исаврийской войне, многочисленные πάτρια разных городов — Константиноноля, Фессалоник, Афродисиады, Тралл, Милета; два стиха из его гекзаметрических «Лидиака» сохранились в схолиях к «Илиаде».[66] «Суда» говорит и о другом эпике Христодоре, из египетских Фив, авторе поэмы «О птицеловстве» и описания чудес святых бессребренников Косьмы и Дамиана.

Уроженцем того же города, что и Нонн, был Кир Панополитанский, служивший при дворе императора Феодосия Младшего и занимавший многие важные должности. В 441 году он удостоился консулата. Особое расположение благодаря его поэтическому мастерству оказывала ему императрица Евдокия, жена Феодосия. После ее отъезда в Иерусалим Кир оставил службу при дворе и стал епископом Котиэи во Фригии. «Суда»[67] и Евагрий[68] говорят о нем как о эпическом поэте, не упоминая названий его поэм. В «Палатинской антологии» под его именем сохранилось несколько эпиграмм, стиль которых вряд ли можно назвать нонновским (IX, 136 напоминает немного своей концовкой «Деянья Диониса», XX, 372 слл.).[69] Выше[70] говорилось о попытках использовать одну из них для установления terminus post quem для «Деяний Диониса».

Может быть, единственный поэт, в творчестве которого заметно ощутимое, не сводимое лишь к метрике влияние Нонна — это Пампрепий, тоже панополитанец, живший, согласно «Суде», при Зеноне (474—491), то есть раньше Христодора и Коллуфа, но позже Кира. Он писал и прозаические, ученые трактаты («Добавление к этимологиям» и «Об Исаврийской войне»).[71] Из остатков его поэзии, обнаруженных среди папирусов,[72] выделяется достаточно крупный фрагмент, озаглавленный Хайчем «Описание осеннего дня», и уже упоминавшийся элогий Феагену. Многие его стихи могут сойти за нонновские. Однако тех лексических и эстетических тем, которые составляют специфику Нонна — пестроты, блуждания, отображения, в них незаметно. Другое сходное произведение — анонимный энкомий Ираклию Эдесскому.[73]

Родом из Феневифиса, деревни под Панополем, был Гораполлон, знаменитый грамматик времени Феодосия, комментировавший, по сообщению «Суды», Гомера, Софокла и Алкея; он же, возможно, был автором знаменитой «Иероглифики», трактата, якобы написанного по–египетски, но сохранившегося в греческом переводе и содержащего символические толкования иероглифов (не имеющие ничего общего с их реальным значением).

Из Египта происходил и Клавдиан, споры о соотношении греческого и латинского творчества которого с творчеством Нонна упоминались выше.[74] Независимо от того, повлиял ли Клавдиан на Нонна или наоборот, ясна общая теологическая и мистериальная направленность «Деяний Диониса» и «Похищения Прозерпины». Когда Клавдиан просит музу вдохновить его, его мысленному взору предстают торжественные шествия Элевсинских мистерий, Триптолем, Геката и Дионис;[75] последний появляется со своими ритуальными атрибутами — шкурой леопарда и змеей, постоянно фигурирующими среди символов поэмы Нонна. Фригийское обиталище Рейи–Кибелы, одного из главных действующих лиц «Деяний Диониса», подробно описывается у Клавдиана[76] с излюбленными Нонном барсами, тимпанами, корибантами и прочими оргиастическими атрибутами.[77]

Общим для Нонна и Клавдиана является интерес к орфической поэзии: похищению Персефоны была посвящена одна из главных орфических поэм — «Нисхождение Коры».[78] В поэму Нонна из орфической традиции попал «первый Дионис», Загрей, а из вдохновлявших Клавдиана элевсинских мистерий «третий», Иакх (упоминаемый и в «Похищении Прозерпины»). К другой орфической поэме, теогонии или «Священным речам», восходит образ «перворожденного» Фанета, несколько раз появляющегося в «Деяньях Диониса»: в него превращается Гермес, отдавая Диониса на воспитание Рейе–Кибеле,[79] ему же Нонн приписывает создание вселенского астрологического календаря, предсказывающего судьбы мира и богов и висящего во дворце Гелите.[80] Хотя гипотеза Альбрехта Дияриха, допускавшая, что орфические гимны созданы в Египте, была опровергнута Отто Керном,[81] знакомство Нонна с религиозной орфической поэзией бесспорно.[82]

Среди анонимных отрывков эпической поэзии римского времени, обнаруживаемых в египетских папирусах, часто встречаются мотивы нонновской поэзии. Известен отрывок, восхваляющий преподавателя Бейрутской юридической школы (прославление которой часто считалось специфическим для Нонна[83] или буколический отрывок о Пане и Эхо (один из излюбленных мотивов Нонна);[84] среди обнаруженных на папирусах магических гимнов имеются два гимна Тифону,[85] ямбический и гекзаметрический, которые исследовались в контексте мистических верований поздней античности,[86] но, кажется, не связывались с Нонном. В них заклинающий называет Тифона «богом богов», «громовержцем», «господином космоса», «вожатаем неба, земли, хаоса и Аида», а самого себя — его союзником в войне против богов, желающим вместе с ним «замкнуть двойные своды неба» и «остановить моря и потоки рек». Это весьма похоже на претензии Тифона и на поведение Кадма в «Деяньях Диониса». Налицо в гимне и нонновская любовь в композитам–неологизмам, и поэтика парадокса и космической катастрофы: Тифон назван «мракосияющим», «скалосотрясающим» и «волнокипящим», его призывают «хладножаркодуть», «стеносокрушить» и «глубивозмутить»;[87] невероятные композиты в заклинании должны поражать таинственностью и ужасать, хоть в равной степени достигают и комического эффекта. Несомненно, Нонн знал о подобных верованиях и отражающих их текстах, и они не в меньшей степени, чем классические источники, повлияли на образ Тифона, открывающий «Деянья Диониса».

Таким образом, понятие о «предшественниках Нонна» и тем более о «нонновской школе» чрезвычайно расплывчато и противоречиво. Шаткость хронологии никогда не позволяет быть уверенным в определении влияний. Различны критерии общности: метрика, лексическая и содержательная близость, общее происхождение из эллинистического Египта или просто более–менее общая эпоха (три–четыре века?). Крист[88] причислял к «нонновской» школе Трифиодора, Коллуфа, Мусея (которого теперь принято называть «Псевдо–Мусеем»), Кира, императрицу Евдокию и Клавдиана. Из авторов «Палатинской антологии» к ней, по Кристу, примыкают Христодор, Иоанн из Газы, Павел Силенциарий и, наиболее поздний, Григорий из Писы (жил при императоре Ираклии, 610—641 гг. Р. X.). В настоящее время к ним необходимо добавить Пампрепия и анонимного автора энкомия Ираклию Эдесскому. Нонн, несомненно, самая крупная фигура всего позднеантичного эпоса (и шире — гекзаметрической поэзии), однако «школы» он не создал и сам не имел «учителя»; перечисленных авторов следует назвать скорее «окружением», «средой», в которой (или несмотря на которую) развился его талант.

Христианские литературные связи Нонна исследованы значительно хуже. Особняком стоит работа Людвиха, искавшего общие элементы в поэзии Нонна и Григория Назианзина.

История текста: рукописи и издания

Хоть автора «Деяний Диониса» и не помнили по имени, его читали и цитировали в Византии. Две строки из сорок второй песни (209–210) процитированы в «Палатинской антологии» (10, 120); четвертая книга Βασιλεΐαι Генесия, жившего в IX веке, полна аллюзий на XXXVII песню «Деяний Диониса», посвященную погребальным играм Офельтеса (стихи 290, 500, 554, 621, 624, 676, 723); эпитафия Михаила Синкелла, умершего около 846—847 гг., заимствует строки III, 110; XXVIII, 278; XXXII, 248; XXXIV, 25. «Большой Этимологик» цитирует отрывок из IX песни (11, 17, 19–24); Евстафий Солунский семь раз упоминает I песню, из которой он цитирует стихи с 7–го по 10–й и 260–й. Большинство этих цитат анонимны.

Существует одно произведение искусства, заставляющее предположить, что оно было создано под влиянием «Деяний Диониса» или миниатюр, иллюстрирующих поэму. Это ларец из слоновой кости собора в Вероли (около 1000 г. Р. X.); на нем изображена Европа на быке, которую шесть гигантов пытаются столкнуть обломками скалы. В нагроможденных друг на друга фигурах гигантов можно усмотреть нонновского Тифона с его «бесчисленными руками»; похищение Европы не связано с тифоно- или гигантомахией нигде, кроме «Деяний Диониса».

В части рукописных источников «Деяний Диониса» указано имя Нонна, однако большинство рукописей анонимно. К первой группе относится упоминавшийся выше Берлинский папирус[89] (П), состоящий из пяти фрагментированных листов, и относящийся, возможно, к VI веку, то есть написанный, возможно, примерно через сто лет со дня появления «Деяний Диониса». На странице содержится от 44 до 48 стихов; между строками приводятся варианты — уже тогда текст был сомнителен и нестабилен.

Другая рукопись, в которой поэма была подписана, ныне утеряна. Кирьяк из Анконы видел ее в ноябре 1444 года в Афонской Лавре.[90] Двенадцать сохранившихся от нее строк — это нечетные стихи (1, 3, 5 и т. д.) начала поэмы; таким образом, она была написана в два столбца — стих слева, потом стих справа.

Все остальные рукописи анонимны. Важнейшая рукопись «Деяний Диониса», Codex Laurentianus[91] (L), содержит также «Аргонавтику» Аполлония Родосского, фрагменты Гесиода, Феокрита, Фокилида, Григория Назианзина и первую книгу «Об охоте» Оппиана — все написано одной и той же рукой, курсивным письмом; отдельные ошибки писца исправлялись прямо в процессе изготовления рукописи. Эта рукопись была написана в мастерской Максима Плануда в Константинополе и датирована первым сентября 1280 года. Текст располагается также, как в Афонской, в две колонки, в каждой по тридцать три строки. Между строк или на полях отмечаются варианты текста. Плануд иногда вставлял в те места, которые казались ему испорченными, стихи собственного сочинения, отмечая их пометкой ἐμὸς στίχος.[92] Впоследствии еще несколько византийских ученых оставили в рукописи свои исправления, добавления и схолии. Один из них (L²) отмечает мифологические имена и сравнивает Нонна с Гомером, Гесиодом, Аполлонием, а также с авторами «Антологии»; например, в примечании к стиху VI.345 он излагает миф о Пираме и Фисбе. Меньшее количество добавлений принадлежит другому схолиасту (L³), пометки которого сделаны красноватыми и выцветшими чернилами; в двух из них он сравнивает Нонна с Вергилием, из чего, по–видимому, следует, что он работал в Италии уже после того, как рукопись была перевезена во Флоренцию: иногда он пишет по–гречески, иногда на латыни.

Анализ Кайделля и Виана позволяет судить и о той рукописи, с которой был скопирован Codex Laurentianus. Она была написана минускульным письмом, как об этом свидетельствуют характерные ошибки, и содержала также по 33–34 строки на странице. Ее писец вносил в текст изменения, чтобы исправить метрические ошибки, возникшие в результате деятельности его предшественников. Эти ошибки частично являются характерными ошибками унциального письма; таким образом, минускульной рукописи предшествовала унциальная. Перечень песен (περιοχή) в ней был разделен надвое, половина перед первой, половина перед двадцать пятой песней; возможно, «Деянья Диониса» с самого начала были изданы в двух томах. Возможно, все упомянутые рукописи уже были анонимны: Евстафий Солунский, «Большой Этимологик» и составитель «Палатинской антологии» цитируют нонновские стихи, не называя их автора.

В январе 1423 года Франческо Филельфо в Константинополе приобрел Лаврентианский кодекс у вдовы Иоанна Хрисолора и привез его во Флоренцию. Там его мог читать Анджело Полициано, наставник детей Лоренцо Медичи, и переписал несколько строк для своих «Miscellanea».

В XVI веке с рукописи была сделана копия. Это так называемый Palatinus Heidelbergensis gr. 85 (Ρ). Большая группа рукописей, как установил Людвих, представляет собой копии с промежуточной, недошедшей до нас, копии этого кодекса.[93] Количество рукописей свидетельствует об определенном успехе поэмы в кругах гуманистов.

Уже упоминавшееся editio princeps «Деяний Диониса» было выпущено Герхардом Фалькенбургом в Антверпене в 1569 году (парафраза была к этому времени издана уже пять раз). Оно опиралось на венскую рукопись (F), купленную Иоанном Самбуком в Таренте в 1563 году и переданную им Фалькенбургу. В приложении к изданию упоминаются еще четыре рукописи, идентифицировать которые сейчас трудно, но которые также являлись копиями с Р. Издание Фалькенбурга сохраняло свое значение вплоть до появления изданий Кёхли и Людвиха в XIX веке.

Через сорок два года, в 1605 году Эйльхардом Любином в Ганау было выпущено второе издание «Деяний Диониса».[94] Он следовал Фалькенбургу, сохранил его примечания и приложения и добавил латинский перевод и индекс. Все целиком, вместе с переводом, это издание вошло в изданное через год собрание греческого эпоса под редакцией Якоба Лекция;[95] еще через пять лет трудами Петра Кунея, Даниила Гейнсия и Иосифа Скалигера появилось еще одно, фундаментальное для того времени, но также основанное на Фалькенбурге, издание.[96]

Двести лет, всю эпоху классицизма, «Деянья Диониса» не издавались: поэма не соответствовала вкусу эпохи. С началом романтизма снова пробуждается интерес к ним. X. Мозер издал только шесть песен (VIII–XIII) с предисловием знаменитого мифолога–романтика Фридриха Крейцера.[97] Через четыре года, в 1813 году Фридрих Грефе, немецкий профессор, преподававший греческую литературу в Главном Педагогическом институте и в Духовной Академии в Санкт–Петербурге, выпустил книгу «Des Nonnos Hymnos und Nikaia», которая включала в себя греческий текст части «Деяний Диониса» — эпиллия о Никайе, комментарий и стихотворный перевод на немецкий. Затем Грефе выпустил и первое полное новое издание (точнее, переиздание) поэмы;[98] первый том его был посвящен императору Александру Первому.[99] Он не использовал для издания ни одной рукописи, но собрал исправления и дополнения всех занимавшихся Нонном филологов. В 1856 году «Деянья Диониса» были изданы с французским переводом графа Марселлюса в издательстве Дидота.[100] Тейбнеровское издание было выпущено Германом Кёхли, известным специалистом по позднему эпосу, издававшем также Квинта Смирнского, через год после Дидота.[101]

Эпохой в изучении текста «Деяний Диониса» стало издание Артура Людвиха 1909—1911 годов.[102] В Loeb Classical Library «Деянья Диониса» издали У. Г. Д. Роуз и Л. Р. Линд.[103] Большой труд для издания Нонна предпринял Рудольф Кайделль.[104]

В настоящее время под руководством Ф. Виана коллективом французских ученых (в их числе П. Шювен, Ж. Жербо и американец Нейл Хопкинсон) осуществляется многотомное фундаментальное издание «Деяний Диониса» с французским переводом и подробным аппаратом и комментарием. Первый том, содержавший I–II песни, вышел в 1976 году; порядок выхода отдельных томов, подготовленных разными учеными, не всегда совпадает с порядком содержащихся в них песен. В настоящее время издано около половины поэмы.

Существуют две основные рукописи парафразы: Codex Laurentianus и Marcianus (L и Ма). Их исследовал Г. Кинкель;[105] А. Шнейдлер в своем издании парафразы добавил Codex Parisinus (Ра), а также привлек еще несколько рукописей: Vaticanus (V), Moscoviensis (M), Palatinus (P). Parisinus, как установил Шнейдлер, относится к XIII или XIV веку и представляет собой копию Palatinus, относящегося к тому же времени. К этим двум близок Moscoviensis, наиболее поздний по времени (XVII век). Обе эти рукописи происходят от еще одной, несохранившейся, обозначаемой Шнейдлером как В. Копиями с нее же являются Vaticanus (XIV век) и Marcianus (XIV век) рукописи. Vaticanus не имеет никаких указаний на автора, а Marcianus в заголовке приписывает парафразу философу и ритору по имени Аммоний, а далее в рукописи есть приписка: «Одни считают, что парафразу написал Аммоний, философ из Александрии, другие, что Нонн, поэт из Панополя». Возможно, что в В указание на автора отсутствовало.

Некоторые из этих рукописей были привезены в Италию в эпоху возрождения из Греции, и до появления парафразы в печати Анджело Полициано (1454—1494) сообщает о своем знакомстве с произведением Нонна и выражает свое восхищение им.

На протяжении веков парафраза Евангелия привлекала значительно больше внимания, чем «Деянья Диониса», и издавалась несколько десятков раз. За более чем двести лет, прошедшие между изданиями Кунея и Грефе и охватившие XVII и XVIII века, «Деянья Диониса» не были изданы ни разу, парафраза же — десятки раз. В отличие от романтической и постромантической (т. е. современной) эпохи, в эпоху классицизма (как и в Византии) Нонн воспринимался не как автор «Деяний Диониса», написавший еще и маленькую, скучную и далекую от подлинного творчества парафразу, но как поэт, переложивший Евангелие, хоть и написавший при этом еще и ненужную, забытую, громадную и безобразную (как полагали) языческую поэму.

Editio princeps парафразы принадлежит Альду Мануцию; он издал парафразу в 1504 году в Венеции, опираясь на кодекс Р. Издание было подготовлено к печати еще в 1501, не имеет предисловия и вышло в небольшом количестве экземпляров; некоторые исследователи вообще сомневались в его существовании.[106]

О втором издании парафразы имеются лишь библиографические сведения:[107] это editio Romana, изданное в 1526 году «попечением Деметрия, герцога Критского». О его существовании свидетельствует упоминание в каталоге Королевской библиотеки в Париже. Возможно, это просто переиздание альдины в Риме с добавлением некоторых произведений Иоанна Златоуста.[108] Следующее издание принадлежит Филиппу Меланхтону: Tralatio sancti evangelii secundum Joannem, Hagenoae per Joannem Secerium 1527. В 1528 году появляется первый, совершенно неудовлетворительный латинский прозаический перевод: Nonni poetae Panopolitae in evangelium S. Joannis paraphrasis Graeca a Hegendorphino Latine facta. Этот перевод неоднократно переиздавался.[109] Меланхтон был весьма высокого мнения о произведении Нонна, о чем он пишет в предисловии. В издании Мартина Ювениса[110] по сравнению с предыдущими изданиями текст был значительно улучшен. Издание Иоанна Бордата[111] любопытно произвольными изменениями, внесенными в 80 строк парафразы. В подлинности этих строк уже давно возникали сомнения, тем не менее, они вошли во многие последующие издания, включая Пассова, Марселлюса и Миня. Только Шнейдлер окончательно отверг их в своем издании. Почти одновременно с этим изданием вышел в свет новый латинский перевод парафразы, сделанный медиком Герхардом Геденекцием.[112] Франц Нансий[113] первым ввел нумерацию стихов парафразы; текст в его издании сопровождается латинским переводом, а также текстом самого Евангелия. В 1596 году появляется первый стихотворный перевод парафразы на латинский.[114] В то же время появляется издание Сильбурга, наиболее, по мнению Куна, интересное из старых изданий.[115] Сильбург первым после Альда пользовался рукописью парафразы (тем же Палатинским кодексом), сравнив ее сизданиями Геденекция и Бордата, добавил несколько конъектур и index verborum, отметив в своем предисловии неуместность изменений Бордата. Новая редакция текста парафразы принадлежит Даниилу Гейнсию.[116] В течение следующих ста лет парафраза переиздавалась еще около 30 раз.

В XIX веке парафразу издал Фр. Пассов в Бреслау в 1828 году; издание Бордата переиздал Маниарий (Triest, 1856); издание Гейнсия — Минь (Paris, 1858), и, наконец, появилось издание графа Марселлюса, более известного как дипломата (Paris, 1861). В 1838 году появляется первый стихотворный перевод парафразы на немецкий.[117]

Издание, имеющее серьезный критический аппарат, было осуществлено в 1881 году Шнейдлером в Лейпциге; оно остается до сих пор лучшим изданием парафразы. Шнейдлер опубликовал также несколько работ, посвященных особенностям нонновской метрики и его восприятию текста Евангелия. В своем предисловии к изданию он подробно рассматривает все рукописи парафразы и предыдущие ее издания. В издание включен index verborum. Это издание парафразы остается последним; зато за время, протекшее с его появления, «Деянья Диониса», издание которых обычно требует от филолога большой (или даже большей) части его жизни, издаются уже четвертый раз. Таким образом вкус эпохи окончательно поменял местами «любимую» и «нелюбимую» поэмы Нонна.

Нонн в XVI–XIX веках: слава и забвение

В отличие от оценки филологов XVIII–XIX веков, привыкших обвинять Нонна и его современников в искусственности и упадке, в эпоху Возрождения и барокко мнение его первых западных читателей и исследователей было восторженным. Анджело Полициано (1454—1494) еще прежде первого издания называет его «mirificum poetam»;[118] эти слова Полициано положили начало популярности Нонна в образованных кругах последующего века и еще ободряли его поклонников тогда, когда общее мнение уже подвергло его опале н посвятил «Дионисиака» эпиграмму.[119]

Филипп Меланхтон в «Посвятительном послании Фридриху, аббату св. Эгидия в Нюрнберге», предваряющем его издание парафразы, пишет: «Эта ученейшая поэма Нонна может служить вместо обширного комментария; я не усомнюсь заявить, что она много раз помогла мне <при чтении Евангелия> и я надеюсь, что многие, прочитав ее, признаются, что и для них это стало возможным. Ведь хотя <Нонн> так тщательно соблюдает правила <жанра> парафразы, что едва ли им добавлено к словам евангелиста хоть что–то от себя, однако многие выражения прояснены им удивительно удачно».[120] Вообще Меланхтон видит в парафразе книгу из чистого золота.[121]

Юлий Скалигер ставил Нонна выше, чем Гомера.[122] Муре восхищается «Деяньями Диониса» и называет Нонна «поэт ученый и величавый».[123] Геденекций излагает свое мнение в «epistola nuncupatoria», предваряющей его издание парафразы 1571 года: «Бесспорно, что он пользуется наилучшим образом отобранными, по большей части гомеровскими, словами греческого языка; эпитеты же его разнообразны и изобильны, и при этом столь удачно применены, что в этом он, по признанию ученых мужей, не уступит наилучшим мастерам….Несомненно, что эта его поэма написана благочестиво и умело: ведь нигде он не вставил ничего своего и не отошел в сторону от евангельского рассказа, но гладко и просто изъяснил сам ход повествования».[124]

Мнение Фалькенбурга уже приводилось в начале. Себастьян Крамуази, директор королевского издательства Лувра, был расточительней и вычурней всех в похвалах панополитанцу: «Нонн один заключает в себе достоинства многих: если ты спросишь о важности его предмета, то он говорит о божественности Христа; если о правдивости — он пересказывает евангелиста, притом того самого, который упокоился в лоне Вечной Премудрости; если будешь искать обдуманности, то ничего не найдешь тщательнее; если изобилия слов — ничего богаче; если слаженности — ничего согласнее; если рассмотришь сам ход речи и нить повествования — ничего не найдешь возвышеннее, великолепнее, величественнее; поэтому ты не будешь искать в нем ни величия Гомера, ни возвышенности Пиндара, ни важности Софокла, ни разумения Еврипида, ни гладкости Каллимаха, ни согласности Мусея, ни соразмерности Никандра, ни легкости Гесиода, ни прозрачности Феогнида, ни нежности Анакреонта, ни шуток Аристофана, ни доброжелательности Менандра — настолько во всем Нонн единственный из всех поэтов, законченный и совершенный мерою самой поэзии».[125] Нонн предстает взору Крамуази неким идеалом поэта, достигшего вершин как светского мастерства, так и вдохновенности Святым Духом: единение орла горней мудрости и лебедя сладчайших песен изображает «эмблема» на титульном листе издания. Нонн соединил строгость истины и волшебство поэзии: если бы божественный Платон был просвещен светом Христовым и знал бы творца парафразы, он, полагает Крамуази, не изгнал бы поэтов из своего Государства. К великим деяниям поэта Крамуази хочет добавить и подвиг проповедника: отождествляя Нонна со св. Ионном Эдесским, Крамуази приписывает ему обращение в христианство 30 тысяч сарацин.

Однако уже в конце XVI века зарождается и противоположная оценка Нонна, возвещающая упадок барокко и грядущий классицизм. Например, иезуит А. Поссевин в своей речи о парафразе, обращенной к теологам, пишет: «Иногда Нонн, как кажется, будучи стеснен правилами стиха, скорее затемнил, чем прояснил текст Иоанна».[126]

Критиковал Нонна и сам Иосиф Скалигер (1540—1609): «Поэты позднейшего времени, восторженно предаваясь этому изобилию, не достигали ничего, кроме пустого шелеста высокопарных слов. Из тех, кто был особенно рьян и нагл в этом, первым, конечно, будет пресловутый Нонн Панополитанский, преизбыток слов у которого в «Деяньях Диониса» извинил бы предмет, если бы в парафразе Евангелия он не исповедовал бы, если можно так выразиться, еще большую невоздержность. Я привык читать его так, как обычно мы смотрим на представления шутов, которые ничем не услаждают нас более, как своей смехотворностью».[127] В одном из писем к Гейнсию Скалигер судит Нонна значительно милосерднее: «Если бы ты был здесь, я показал бы пороки и акарологию (несдержанность в словах. — А. З.) этого писателя, [показал бы,] насколько его следует читать и насколько любить; однако громадный том не выдержит еще и критических заметок; все–таки бесчисленные места у него доставляли мне наслаждение, и, хоть и не стоит ему подражать, читать его все же стоит».[128]

Издание Нонна, осуществленное Петром Кунеем (1586—1638), Скалигером и Даниилом Гейнсием, отразило роковой поворот в его восприятии. В своем предисловии Куней так определял поставленную цель: «Поскольку уже давно люди, первые по дарованию и образованию, Ангел Полициан, Марк Антоний Мурет и почти все остальные судили о нем не иначе, как о наилучшем и превосходнейшем писателе, то нужно было показать, что, напротив, его знание вещей отнюдь не велико и что, пускай прочее у него и в избытке, однако умения говорить ему не доставало, равно как и искушенности в подражании».[129] Граф Марселлюс в связи с этим отзывом называл Кунея «Зоилом Нонна».[130]

Даниил Гейнсий (1580—1655), будучи вначале горячим почитателем Нонна, быстро изменил свое мнение; под влиянием Скалигера восхищение сменилось презрением. В 1627 году вышел в свет его «Aristarchus sacer», сопровождаемый «exercitationes ad Nonni in Joannem metaphrasin». Цель этого издания Гейнсий формулирует так: «Если где–либо против верности или правильности речи, или в описаниях времен и мест, или по незнанию греческого или еврейского языков, или философии, погрешил автор, то каждую его ошибку мы без излишней придирчивости, но вместе с тем добросовестно проверили правилами тех, кто писал об этом; если он истолковал что–либо противно издавна утвержденным древними канонам христианской веры, если что–либо по собственному разумению он, человек, как кажется, едва отвернувшийся от язычества и ступивший на дорогу Господа…, ставший наконец оглашенным, или изменил, или добавил, то [эти места] мы ясно отметили».[131]

Во Франции одновременно с Гейнсием, в 1627 или 1628 году Ж. Б. Бальзак (1594 — 1654), один из выдающихся ораторов своего времени, помощник Ришелье, весьма экспансивно характеризовал Нонна: «Этот Нонн был египтянин, и стиль его дик и чудовищен. Это был живописец химер и гиппокентавров. Его мысли — причем я говорю о самых упорядоченных и самых трезвых — выходят далеко за пределы заурядной экстравагантности. В некоторых местах его можно принять скорее за одержимого демонами, чем за поэта; он кажется не столько вдохновленным Музами, сколько гонимым Фуриями».[132] Замечательный отзыв Бальзака звучит почти комплиментом для современного читателя; но для классициста он был приговором.

Этим приговором можно было бы и закончить историю взлета и падения нонновской поэзии в XVI–XVII веках; хотя Каспар Урсин в 1667 году в Гамбурге опубликовал работу под названием «Нонн снова в живых»,[133] направленную против «Aristarchus sacer» Гейнсия, она не смогла изменить сложившееся о Нонне мнение: Рене Рапен (1621—1687) в своих «Reflexions sur la poétique»[134] нашел многочисленные недостатки в нонновской технике стихосложения и назвал стиль Нонна темным и запутанным; Вавассор (1605—1681) считал язык Нонна напыщенным, не в меру натуралистичным, чересчур страстным и не имеющим границ;[135] Олав Боррих (1626—1690) ценит в поэмах Нонна его усердие и тщательность, которые, как он считает, заслуживают должного уважения, в остальном же соглашается[136] с Фоссием (1577—1649) в том, что у Нонна «речь часто дифирамбична»,[137]что для «Деяний Диониса» может быть извинительным, но совершенно не соответствует содержанию парафразы.[138]

Нонн, автор парафразы — не только поэт, но и богослов; когда он был славен как поэт, он высоко ценился и как богослов. Теологи XVI–XVIII веков видели в парафразе истинную ортодоксальность и не находили в ней никаких указаний на какую–либо из распространенных во время Нонна время ересей. Один из известнейших католических экзегетов того времени Мальдональдо (1534—1583)[139] использовал текст парафразы в своем комментарии к четвероевангелию.[140] Известный библеист Сикст Сиенский (1520—1569) писал в своей Bibliotheca sancta:[141] «Нонн Панополитанский, среди греческих христианских поэтов первейший,… составил гекзаметрическими стихами переложение Евангелии от Иоанна, которое, напечатанное Альдом, мы читаем».[142] Современником и соотечественником Гейнсия был Корнелий «от Камня» (1567—1637), который, подобно Мальдональдо, использовал парафразу с целью прояснения евангельского текста; перечисляя греческих толкователей Евангелия от Иоанна, он последним упоминает Нонна и замечает: «Хотя толкование Нонна — это, собственно говоря, всего лишь парафраза, однако во многих местах при помощи эпитетов он указывает смысл Евангелия и проясняет его».[143]

Уже упоминавшийся Себастьян Крамуази особенно высоко ставит Нонна как теолога: каждый эпитет первых стихов парафразы направлен, согласно Крамуази, против одной из ересей: ἄχρονος (невременный) — против арианства, ἀκίχητος (невозмущаемый) — против евномианства, ἀμήτωρ (не имеющий матери) — против валентинианства; таким образом Крамуази приравнивает структуру нонновских стихов к структуре важнейших догматов церкви, в центральных определениях которых каждое слово (часто это такие же отрицающие эпитеты) отсекает одну из ересей.

Упадок репутации Нонна как поэта сразу компротирует его и как богослова: Гейнсий упрекает Нонна в ересях арианства и полупелагианства:[144] ведь Нонн называет Святого Духа ἁγνόν πνεῦμα.[145] или πνεῦμα вместо ἄγιον πνεῦμα и не употребляет слово ὁμοούσιος. «Aristarchus sacer» привлек к себе внимание филологов и теологов того времени: Салмазий[146] возмущался необоснованно возводимой на Нонна клеветой.

В начале XIX века, как отмечалось выше, вновь пробуждается интерес филологов к «Деяньям Диониса»; они снова начинают издаваться. Еще в 1753 году швейцарский поэт И. Бодмер переводит на немецкий эпизод похищения Европы.[147] Толчок для новых исследований Нонна с филологической точки зрения дали француз д'Анс де Виллуасон своим письмом «Epistola de quibusdam Nonni Dionysiacorum locis ope notarum emendatis»[148] и англичанин Г. Вейкфилд, исправивший чтение многих мест «Деяний Диониса» в своей «Silva critica».[149] В Германии наблюдения над нонновской метрикой издал Г. Германн, открыватель «моста Германна», в своей «Dissertatio de aetate scriptoris Argonauticorum»[150]. Η. Шоу пересказал содержание «Деяний Диониса» в «Commentarium de indole carminis Nonni eiusdemque argumento».[151] Дж. А. Вайхерт старался уничтожить предубеждение, сложившееся о Нонне, с помощью исследования эпического искусства панополитанского поэта в своей книге «De Nonno Panopolitano».[152] Известный мифолог Фр. Крейцер, написавший предисловие к изданию X. Мозера, исследовал мифологическое содержание «Деяний Диониса».

Петербургский ученый граф Сергей Уваров в своем докладе защищал поэтический талант Нонна, называл его солнцем греческой поэзии, которое вместе с Гомером и по прошествии двух тысячелетий все так же сияет на поэтическом небосклоне, хотя его лучи — лучи заката:

δυόμενος γὰρ ζομως ζηλιός ίστιν ἔτι.[153]

Во второй половине девятнадцатого века исследования Нонна становятся более частыми;[154] но уже почти все они посвящены «Деяньям Диониса», а не парафразе.

Нонн в XX веке: общий замысел и композиция поэмы

«Маятник» читательских и исследовательских вкусов, раскачивающийся от одной поэмы к другой, привел в XX веке к почти полному забвению парафразы: едва ли не последнее посвященное ей исследование — работа Андреаса Куна 1906 года,[155] связывающая парафразу со взглядами и деятельностью Аполлинария Лаодикейского, одного из основателей александрийского монофизитства. Зато литература, посвященная «Деяньям Диониса», растет с каждым десятилетием.

Увлечение поисками геометрической композиции у Гомера в первой половине XX века отразилось и в изучении Нонна. Виктор Штегеманн,[156] первым пытавшийся найти симметрическую композицию в поэме Нонна, связал ее с подробно исследованными астрологическими воззрениями поэта. Штегеманн исходит из двух основных предпосылок: во–первых, находясь под влиянием риторики, Нонн при написании поэмы руководствовался правилами составления панегирика, изложенными в трактате «Об эпидейктических речах» Менандра Лаодикейского (III–IV вв. от Р. X.); во–вторых, композиция поэмы построена на символике астрологических чисел. Число песен поэмы — это двенадцать знаков Зодиака, помноженные на четыре сезона года; для Нонна также очень большую роль играет число 5, разложенное на составляющие: 2+3 и 3+2. Это число связано с культом Айона, не раз упоминающегося в «Деяньях Диониса».

Схема Штегеманна исходит из плана панегирика: Менандр советовал строить его по следующей схеме: вступление, род, отчество, рождение, воспитание, образование, деяния на войне, деяния во дни мира, сравнение.[157] Все эти элементы обнаруживаются в «Деяньях Диониса» в надлежащем порядке: только сравнение — «синкрисис», самый важный, итоговый элемент, перенесено в центр и сделано осью зеркальной композиции. «Деянья Диониса» — это панегирик во славу царя–героя, затрагивающий те же темы, что и риторическая похвала. Последние песни поэмы, заканчивающиеся восхождением Диониса на небо, написаны, по мнению Штегеманна, под влиянием восточных идей о правителе, боге и спасителе. Во многом эти выводы Штегеманна остаются неоспоримыми и теперь. Схематически композиция поэмы у Штегеманна выглядит следующим образом:

Пьер Коллар[158] оспаривал Штегеманна: он никак не классифицирует эпизоды Никайи и Халкомеды, не объясняет разделение ycvos на две части (I, 46–IV, 226; V, 88–562); число песен поэмы, естественно, объясняется тем, что Нонн соперничает с Гомером, что подтверждается и тем, что поэма имеет два вступления: I, 1–33 и XXV, 1–17. Главной движущей силой поэмы является, по мнению Коллара, гнев Геры (что также указывает на соперничество Нонна с Гомером); все, что происходит с Дионисом, а до его рождения — с Семелой и Загреем, объясняется ее вмешательством:

в VI песни — гибель Загрея,

в VIII — смерть Семелы;

в IX и X безумие дочерей Ламоса и Ино;

в XI Ата провоцирует смерть Ампелоса из–за быка;

в XX из–за посланницы Геры Ириды, побудившей Диониса не надевать доспехов, Дионис бежит от Ликурга;

в XXIX и XXX Гера подстрекает Дериадея;

в XXXI и XXXII она, усыпив Зевса, лишает Диониса отцовской защиты;

в XXXV Зевс наказывает ее -- она должна вскормить Диониса грудью и открыть ему Олимп;

в XXXVI Гера сама принимает участие в бою, сражаясь с Артемидой;

в XLVII и XLVIII побуждает фракийских гигантов и аргоссцев выступить против Диониса.

Коллар приводит свою схему композиции поэмы, исходя из принципа зеркального отражения вокруг оси — индийской войны — жанровых и тематических элементов (любовных историй, борьбы с чудовищами, путешествий и пр.):

Таким образом, вторая часть поэмы является зеркальным отражением первой части.

Обе приведенные выше схемы геометрической композиции представляются несколько искусственными; вряд ли они являются отражениями действительного замысла автора поэмы. Странно было бы предполагать, что в описании самой Индийской войны Нонн отказался от принципов композиции остальной части поэмы. Рудольф Кайделль[159] считал, что Нонн оставил свою поэму незавершенной и издавал ее кто–то другой, поэтому в ней нет никакого плана.

Дженнаро д'Ипполито[160] предлагал объединять песни в октады, выделяя в текучем развитии поэмы некие значительные рубежи через каждые восемь песен:[161]

1. I–VIII: до рождения Диониса.

2. IX–XVI: до первой победы над индийцами (примыкает история Никайи).

3. XVII–XXIV: до победы на Гидаспе.

4. XXV–XXXII: до усыпления Зевса Герой.

5. XXXIII–XL: до триумфа Диониса.

6. XLI–XLVIII: до апофеоза Диониса.

Движение же поэмы между этими вехами разнообразится множеством вставных эпиллиев, скульптурная вылепленность которых компенсирует нестройность и несвязанность их расположения; такие композиционные принципы вместе с особенностями нонновского стиля заставляют д'Ипполито назвать «Деянья Диониса» «поэмой барокко».

Ипполито выделяет несколько видов эпиллиев внутри «Деяний Диониса»: эпиллии о девушках, скрывающихся от преследующего их влюбленного (παρθένοι φυγόαεμνοι — Никайя, Авра, Халкомеда, в некотором смысле Бероя; антитезой является брошенная Ариадна); о юношах, которых любит божество (pueri dilecti superis — Ампелоса, Гименей, ср. историю Каламоса и Карпоса); эпиллии о гостеприимцах Диониса (Бронг, Икарий) или наказания нечестивых (ἀσεβεις — Пенфей, Актеон). Особое место занимают рассказ о Кадме, отдельные повести о гневе Геры (Загрей, Семела, Ино и Афамант) и эпиллий о Фаэтоне (последний удобно было бы объединить с эпиллием о Загрее и Тифонией в рубрику «эпиллии о мировой катастрофе»). О том, что Нонн любит повторять свои темы, что, возможно, ни один мотив и образ поэмы не остается без повторения («отражения»), еще пойдет речь ниже.

Барбара Абель–Вильманнс старалась вывести вопрос о композиции «Деяний Диониса» на новый методологический уровень. Статическая композиция — ложное и ненужное понятие; поэму организует не мертвый «план», а метод повествования, Erzählaufbau. Метод Нонна она называет «аналитически–генетическим», соответствующим критерию «пойкилии».

Крупнейший из современных специалистов по Нонну, Франсуа Виан в своем предисловии к фундаментальному изданию «Деяний Диониса»[162] предостерегает как от поиска в композиции поэмы последовательных числовых закономерностей, так и от представления о ней, как о нагромождении плохо связанных элементов или некого текучего повествования, не имеющего общего плана.

Основополагающий принцип «пойкилии» не позволяет ожидать первого: «поэма вызывает в воображении образ гирлянды пестрых цветов, стебли которых сплетаются сложными узорами».[163] Виан напоминает в этой связи нонновские выражения «сплетать песнь» или, даже «смешивать песнь» (μελός πλέκειν, κεράσαι), Нонн специально заставляет не совпадать границы сюжетных эпизодов и границы песен, таким образом часто уничтожая саму возможность арифметических выкладок. Эти композиционные enjambements являются, по мнению Виана, сознательным эстетическим приемом, сходным с пиндаровскими асимметрическими переносами фразы из строфы в строфу; о «гимнической» традиции Пиндара у Нонна будет говориться ниже.

С другой стороны, поэма далека от хаотичности. Два основных принципа накладываются друг на друга в ее строении: «восходящий», т. е. рисующий «восхождение» Диониса на небо, реализацию плана Зевса, и «кольцевой». Композиционной осью поэмы является, согласно Виану, XXV песнь, начинающаяся со второго обращения к Музам, расположенная в «мертвом» эпическом времени (на месте первых семи лет войны, которые поэт отказывается описывать) и посвященная «синкрисису» Диониса с другими великими сыновьями Зевса, элементу схемы Менандра Лаодикейского, специально перенесенному Нонном из конца в середину, а также символическому описанию щита Диониса. Вокруг этой оси некоторые элементы на самом деле отражают друг друга, хоть и не с такой формальной четкостью, как это представлялось Коллару и Штегеманну. «Прото–Дионис», Загрей, отражается в «пост–Дионисе», Иакхе; соответствуют друг другу две счастливые влюбленности Диониса, т. е. сюжеты о Никайе и Авре, которые обе были фригиянками и охотницами, обе были покорены Дионисом сходными способами и обе родили ему детей, причем Телета, дочь Никайи, воспитывала Иакха, сына Авры; отражаются и две «несчастливые» влюбленности, в Ампелоса и в Берою, обе, однако, имевшие великие последствия: открытие винограда и основание прославляемого Нонном Берита. Дважды вакханки спасают войско во время отсутствия Диониса — Амвросия во время его бегства от Ликурга и Халкомеда во время его безумия, дважды Дионис вступает в поединок с вождем–индийцем и поражает его тирсом, в первой половине поэмы Оронта, во второй Дериадея (причем последний поединок и сам дублируется). Юношей–возлюбленным Диониса, подвергающимся опасности, в первой части является Ампелос, во второй — Гименей. Как отмечал Коллар, поэма начинается и кончается «гигантомахией».

Симметрическое отражение возможно не только на уровне сюжета, но и на уровне образных мотивов; так мотивы обожествления Диониса из пророчества Зевса в VII песне, открывающего его судьбу, повторяются в XLVIII, где эта судьба реализуется.[164]

Поэма открывается двумя «гексадами» песен: первые шесть описывают историю семьи Диониса (Кадм, Гармония, Актеон, сюда же относится песнь оЗагрее), вторые (VII–XII) его рождение, воспитание и юность до индийской войны. Завершается поэма также двумя «гексадами», но первый раз это шесть песен, а второй шесть эпизодов; сначала двум эпизодам посвящено по три песни (Бероя — XLI–XLIII, Пенфей — XLIV–XLVI), а потом каждая из двух песен описывает по три эпизода (XLVII — Икарий, Ариадна, Персей, XLVIII — гигантомахия, Паллена, Авра).

В основной части поэмы, «Индиаде», песни группируются «пентадами», причем каждая из них, ради «пойкилии», разнообразится по меньшей мере одним большим вставным эпиллием, чаще всего любовным. Первую половину «Индиады» (т. е. до «оси» поэмы, XXV песни) составляют две пентады, разделенные двумя «мирными» песнями о Стафилосе и Ботрисе (XVIII–XIX, «отражающими» две песни о другом «виноградном герое», Ампелосе — XI–XII); первая из этих «военных» пентад (XIII–XVII) открывается каталогом войск Диониса и рассказывает о битвах в Малой Азии; в них вставлен эпиллий о Никайе. Вторая «пентада» (XX–XXIV) рассказывает о походе от Малой Азии до Индии; в ней находится эпиллий о Ликурге. Место прибытия Диониса в Индии и битва при Гидаспе в «дионисическом кикле» структурно совпадает с битвой при высадке с кораблей в «эпическом кикле», которой, возможно, заканчивались «Киприи».

После осевой XXV песни, занимающей место «пустых» семи лет, следует каталог войск Дериадея, открывающий вторую половину «Индиады» (как каталог союзников Диониса первую). Первая пятерка песен (XXV–XXX) рассказывает о трех днях битвы, приводящих к победе Диониса; здесь мы находим любовный эпиллий о Гименее. Вторая (XXXI–XXXV) описывает безумие Диониса и поражение его войск. Здесь находится любовный эпиллий о Моррее. Последняя пентада (XXXVI–XL) описывает двойной поединок с Дериадеем и окончательную победу Диониса; целую песню в ней занимают погребальные игры Офельтеса и эпиллий о Фаэтоне.

Ф. Виан весьма тактичен и осторожен в своих выводах, упрощенных и заостренных в нашем изложении. Он не пользуется терминами «пентада» и «гексада» и тем более не приводит таблиц. Однако на наш взгляд, из его слов вырисовывается следующий четкий план, выгодно отличающийся от предшествующих схем здравым смыслом, остроумием и оказывающая неоценимую помощь тому, кто хочет окинуть одним взглядом громадную и запутанную поэму. Кроме того, план Виана удачно синтезирует обнаруженные исследователями различные композиционные принципы поэмы: уравновешенную зеркальную симметрию, восходящее движение от одной победы Диониса к другой, пестроту вставных эпиллиев и переплетенность повествования отголосками и «отражениями» эпизода в эпизоде.

Почти через двадцать лет Ф. Виан вернулся к вопросу о композиции «Деяний Диониса»[165] и высказал, отталкиваясь от него, чрезвычайно важные соображения о фундаментальных характеристиках поэмы и ее героя. Композиция проясняет Виану движущие силы поэмы, она — отпечаток их действия; этими движущими силами являются судьба и божество. «Деянья Диониса» – не «биография» Диониса; это описание одного из периодов мифологической истории мира.

«Героические теогамии» Писандра из Ларанды были, вероятно, описанием всей мифологической эпохи, и перечень двенадцати теогамии Зевса, рубежей мифологических «эпох», Нонн заимствовал у него и вложил в описание картин Фанета, предсказывающих ход космического развития.[166] Хоть Дионис и является главным действующим лицом эпохи от теогамии Семелы (которую подготавливала и теогамия Европы, с которой начинается поэма) до теогамии Антиопы,[167] но не он вершит ее судьбы. Замысел Зевса, заявленный в тринадцатой книге и согласующийся с предопределением судеб — даровать миру через Диониса вино и таинства -- встречает отпор в лице Геры (таким образом, Виан возвращается к старой мысли Коллара о том, что козни Геры являются главной движущей силой поэмы). Дионис, как он сам заявляет в осевой XXV песне,[168] мог бы разрушить город индийцев в одно утро; но власть над ходом истории принадлежит Зевсу и Гере. В силу этого отпадают предъявляемые исследователями Нонну упреки в пассивности Диониса, а также в отсутствии изображения психологических мотивов его поступков: «Деянья Диониса» — не восславление Диониса и не портрет его, но «история» того мифологического периода, в котором вокруг его фигуры сплетались вершимые роком и небожителями судьбы мира. Его дело — исполнить волю Зевса и предначертание рока и взойти на небо, и это требует от него все возрастающей активности в ходе индийской войны, подробно разобранном Вианом. Сначала Дионис практически уклоняется от военных действий, затем начинает выступать как полководец, и только в самом конце принимает личное участие в бою. Из противоречия миссий бога–миротворца и бога–воина вытекает, согласно французскому исследователю, внутренняя насыщенность и динамика характера Диониса.

Жанровый синтез Нонна: эпос как парафраза

Современная Нонну риторика дала «Деяньям Диониса» не только композиционную схему энкомия, но и другие элементы, исследованные Альбертом Вифштрандом,[169] автором классического исследования нонновской метрики.

У Гомера, а также у его последователей Аполлония Родосского и Квинта Смирнского речи всегда обращены к какому–либо конкретному лицу, и на них дается ответ. У Нонна речи занимают около одной четверти всей поэмы, но выполняют совершенно другую функцию: у них чаще всего нет адресата, а в тех случаях, где он есть, ответной речи не ожидается, иногда просто дается краткое согласие. В первых двенадцати песнях поэмы лишь один раз Электра отвечает Кадму на пиру (III, 248 — 319; 326 — 371). В содержании речей преобладает риторика, играющая многочисленными сравнениями, хиазмами и повторами, причем в плане содержания речь не вносит ничего нового; поэма осталась бы не менее связной (или бессвязной), если большинство речей исключить. Вифштранд считает, что новый стиль Нонн заимствовал из прозы, и приводит несколько соответствий между «Деяньями Диониса» и романом Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт».[170] Этот тип речей Вифштранд сближает с риторической «этопойией», определения которой даются у Либания, Гермогена, Николая из Миры. Определение Николая одинаково подходит к Нонну и Ахиллу Татию: «Этопея – воспроизведение нрава говорящего лица»·.[171]В самом деле, нонновские речи почти всегда похожи на риторические упражнения вроде «что сказал бы Менелай, узнав о бегстве Елены».

Но цель нонновских речей, всегда описывающих действие поэмы, а не меняющих его, другая — поставить еще одно «зеркало» в цепочке пестрых отражений. Весьма часто сам говорящий появляется в поэме только для этого, чтобы произнести речь, изобилующую мифологическими сравнениями, и исчезнуть. Сплошь и рядом он даже не имеет собственного имени, как, например, моряк, смотрящий на увозимую быком Европу, матрос на корабле, на котором плывут Кадм и Гармония, безымянные нимфы и вакханки. Наслаивающиеся друг на друга мифологические «отображения» — основное содержание нонновских речей[172] (даже если герой говорит о себе самом, как Актеон в своем предсмертном монологе или влюбленный Моррей, он сравнивает себя с другими мифологическими персонажами), причем никогда не встает вопрос, мог ли говорящий по хронологическим и географическим соображениям знать о том, о чем он говорит. Действительно лишь символическое соответствие мифов, «образов» и «прообразов», а не пространственно–временные условности. Так, Моряк, увидевший Европу, плывущую на быке, вспоминает о Тиро и Энипее, в которого превратился Посейдон, а сама Европа опасается, как бы ее не похитил Борей подобно тому, как он похитил Орифию.[173] Актеон, раздираемый собаками, сравнивает самого себя с Тиресием, а Артемиду — с Афиной, которую тот увидел обнаженной. Речная наяда, видя купающуюся Семелу, последовательно сравнивает ее с Афродитой, Музой, Селеной и Афиной.[174]

Возвращаясь к работе Вифштранда, следует назвать изменения, которым подвергается у Нонна описание военных действий. Традиционные гомеровские аристии, наличествующие у Квинта Смирнского, уступают место безличному описанию сражения; многочисленных павших не называют по именам, как у Гомера; текст изобилует словами «один», «другой», «многие» и т. п.[175] Особенно заметны эти черты в XXII и XXIII песнях; в XXVII и XXVIII описание боев ближе к традиционным образцам. По мнению Вифштранда, на Нонна здесь оказал влияние риторический экфрасис Либания; не менее обоснованным будет утверждение о влиянии исторической прозы.

Неоднократно высказывалось наблюдение, что начало «Деяний Диониса» — похищение Европы совпадает с эстетизирующим началом романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт», описанием картины, на которой изображено то же похищение; само это описание является риторической экфразой, которые были весьма распространены в литературе второй софистики (от Филострата сохранился целый сборник таких экфраз). Вообще о греческом романе заставляет вспомнить многочисленность любовных эпизодов «Деяний Диониса», разработанность лексики любовной страсти, наличие типа описаний божественной красоты героев. Повторяя с большими или меньшими вариациями этот тип, Нонн описывает красоту Кадма (устами Афродиты, превратившейся в Пейсиною, подругу Гармонии), Ампелоса, друга юного Диониса, Гермеса и других.[176] Все эти юноши еще безбороды, их белоснежные плечи блистают, длинные локоны, ниспадающие на них, превосходят красотой гиацинт,[177] руки белее молока, след от ступни подобен розе на лугу, блеск глаз затмевает свет Се лены, шея подобна утренней звезде, голос слаще меда. Подобные развернутые описания утонченной идеализированной красоты немыслимы в традиционном эпосе и напоминают именно о современных Нонну греческих романах, главные герои которых превосходят прочих людей небывалой и однообразной красотой, или о романическом эпосе Тассо и Руставели.[178]

В нонновский жанровый синтез входит и научная — медицинская, астрологическая, географическая, парадоксографическая литература: многие отступления в «Деяньях Диониса» являются как бы переложениями, «парафразами» научной прозы: «Деянья Диониса» превращаются время от времени в «дидактический» эпос, который в эллинистическое и римское время и был ничем иным, как гекзаметрической «парафразой» научной прозы.[179] Именно у дидактиков Никандра и, особенно, Оппиана, а также из современной ему прозы, а не из героического эпоса Дионисия или Квинта Смирнского, Нонн, как будет продемонстрировано ниже, часто черпает ту свою лексику, которой нет у Гомера.

Наконец, вся парафраза — это тоже не что иное, как переложение стихами евангельской прозы. Эпическая поэзия для Нонна -- творческий метод, который может вобрать в себя и привести к стилистическому единству любые чуждые поэзии в узком смысле слова элементы — риторику, роман, научную литературу, евангельскую проповедь.

Метод «парафразирования», превращающий исходный «прозаический» текст (фиксированный или возникающий в голове поэта) в поэтический (заметим, по длине в несколько раз превышающий оригинал), заключается, говоря огрубленно, во «вставке» эпитетов между словами исходного текста (при помощи эпитетов, как отмечал еще Фалькенбург, Нонн достигает большинства своих поэтических целей). Например, в начале Евангелия от Иоанна сказано: Έν àpχῇ ἦν ό λόγος, «в начале было Слово»; Нонн «парафразирует»:

Ἄχρονος ἦν ἀκίχητος ἐv ἀρρήτω λόγος ἀρχῇ

(невременное, неколебимое в неизреченном начале было Слово); все слова оригинала сохранены; вставлено три эпитета, и ими внесены в текст идеи неизреченности, сверхвременности и недосягаемости для возмущений божественного абсолюта; тройное отрицание, соединенное аллитерацией (αχρ — α… χ — αρρ -· αρχ) со словом àpχῇ, создает торжественный смысловой и звуковой аккорд, выражающий мистическую апофатичность содержания.

Кроме поэтического парафразирования операция вставки эпитетов здесь одновременно выполняет задачу философского комментария; это и текст, и комментарий к нему, и художественная обработка того и другого.

В «Деяньях Диониса» присутствуют и элементы стихотворных жанровых традиций. Байрон Херриз[180] исследует буколические элементы «Деяний Диониса», находя их в историях пастуха–Кадма, Актеона, Ампелоса, Химноса и Никайи. Пасторальный, буколический элемент предстает в поэме, согласно Херризу, как вытесняемый и поглощаемый дионисийским. Пастушеская сиринга олицетворяет буколику, оргиастические кимвалы и погремушки (ρόπτρα) — - дионисийское. Аристей, бог патриархальной простоты, и его напиток, мед, терпит поражение в состязании с Дионисом и вином; его сын Актеон погибает как растерзанная дионисическая жертва и в его плаче о самом себе звучат буколические интонации «Плача по Биону» Мосха. Гибнет и пасторальный герой Ампелос, чтобы превратиться в виноград. Бронг предлагает Дионису пастушескую трапезу — - козье молоко и овечье мясо, играя на сиринге; в ответ Дионис дарит ему вино, подлинное освобождение от забот. Влюбленный в Никайю быкопас Химнос убит ею, и его, как Дафниса у Феокрита, оплакивают звери и нимфы, а Никайя достается Дионису. Пастух должен быть простодушен по определению; но дед Диониса Кадм - — «ложный пастух», буколическая песнь которого -- смертоносное коварство.

Роли александрийского эпиллия в «Деяньях Диониса» посвящена упоминавшаяся книга д'Ипполито. Хуже осмыслена чрезвычайно важная для Нонна связь его поэзии с поэзией гимнов и торжественной хоровой мелики Пиндара и трагиков.

Из многообразия жанровых элементов вытекают многочисленные определения — «риторический эпос», «любовно–авантюрный эпос», «гимнический эпос» грозящие вытеснить традиционное «героический эпос». В самом деле, сущность «Деяний Диониса» не в описании доблестей и подвигов героев; но она и не в любовных приключениях, и не риторических «экфразе» и «этопее». «Деянья Диониса», эта «история эпохи мифологического развития» (по определению Ф. Виана) — эпос «мифологический», или, точнее «теологический», описывающий природу божества Диониса и ее взаимодействие с миром. Этой природе свойственны, согласно Нонну, протеическая неустойчивая многоликость, рождающая множество отображений и ввергающего того, кому она явлена, в экстатическое блуждание и в состояние уподобления ей. Метод же изображения того мира, которому является божество — «эпическое парафразирование» всевозможных жанровых традиций.

Определение «мифологический» или «теологический эпос» хорошо и тем, что точно подходит и к парафразе Евангелия, жанровая специфика которой практически не осмыслена исследователями.[181] Нужно отметить, во–первых, связь этого жанра с риторическими упражнениями вообще и с такими фокусами поэтической техники в частности, как упоминавшаяся «липограмматическая Илиада» или переложенная элегическим дистихом «Илиада» Пигрета Галикарнасского, который после каждого гомеровского гекзаметра добавил свой [пентаметр, а во–вторых, с дидактическим эпосом, являвшимся в это время ничем иным, как «парафразой» научной прозы.

Нонн в России

В Москве хранится одна из рукописей нонновской парафразы Евангелия. С деятельностью петербургского профессора Фридриха Грефе связано, как отмечалось выше, «возрождение» «Деяний ДиОниса» после двухсотлетнего забвения. Упоминалась и высокая оценка Нонна графом Уваровым.

Однако в целом вплоть до второй половины XX века Нонном почти не интересовались в России. Например, во «Всеобщей истории Литературы» под редакцией В. Ф. Корша (1881 год) Нонн, в отличие от Оппиана, просто не упоминается. Характерно отсутствие внимания к Нонну и в «Дионисе и прадионисийстве» Вячеслава Иванова: Иванов не столько отказывает в доверии позднему и ненадежному источнику (он как раз иногда приводит нонновские цитаты как аргументы для своих построений относительно того, что имело место не менее чем за 1000 лет до Нонна[182]), сколько просто не замечает существования этого, как выражается Пьер Шювен, «самого большого мифологического текста, который сохранился от античности».[183]Не замечает Иванов и того, что творчество Нонна, одинаковым языком и часто при помощи одинаковой образности изложившего истории Диониса и Христа, может многое дать для их сближения, которое, конечно, подспудно было столь важно для автора «Эллинской религии страдающего бога».

Именно в контексте мифологического исследования вспоминает о Нонне А. Ф. Лосев в главке «Миф о Загрее у Нонна» «Античной мифологии в ее историческом развитии».[184] Хотя «местами разработка мифа о Загрее у Нонна высокохудожественна»·, недостатками ее являются «растянутостью и «произвольные фантастические измышления»· (каков весь рассказ о всемирном пожаре и потопе). В отличие от большинства исследователей, Лосев обнаруживает «полное отсутствие какого бы то ни было символизма в концепции Нонна. Загрей изображен здесь при помощи позднейших импрессионистических приемов, но это изображение выдержано в тонах старого, непосредственного эпоса и абсолютной мифологии без какого бы то ни было намека на символическое толкование. Восходя к древнейшим орфикам, Нонн здесь абсолютно неорфичен». Лосев не хочет называть «символами» нонновские «прообразы» и «отображения» (зеркало Персефоны зеркало Загрея сон Семелы, Тифония — потоп — Фаэтония и др.), «символизирующие» главным образом друг друга: поэма Нонна, пронизанная символическими соответствиями изнутри, закрыта вовне.

Μ. Ε. Грабарь–Пассек перевела на русский язык фрагменты «Деяний Диониса»[185] и посвятила Нонну обстоятельный очерк.[186] Грабарь–Пассек судит «Деянья Диониса» с точки зрения поэзии чистого и искреннего чувства: поэт, по ее мнению, злоупотребляет одинаковыми словами и выражениями в конце стиха (речь идет о нонновских формулах); все герои изъясняются удручающе однообразным и условным языком (Авра обращает к Дионису два десятка риторических вопросов, чтобы сказать, что она его не любит). Поэма написана зрелым человеком, на что указывает сухой, анатомический характер описания любовных сцен. Вообще «под поверхностным блеском пестрых мифов и любовных приключений развертывается трагическая, страшная и отвратительная повесть»·. Изобилие символов отмечается, но не вызывает у исследовательницы интереса. «Деянья Диониса», возможно, являются вовсе не «дифирамбом» Дионису, но высмеивающим его и развенчивающим язычество памфлетом, который написал человек, близко стоявший к культу Диониса, но разочаровавшийся в нем. Дионис – неудачник; он теряет ιιγι–χ своих друзей и любимых, неоднократно терпит поражение и [Трусливо обращается в бегство, а побеждает либо чужими руками, либо при помощи вина и колдовства; обещая счастье, он приносит несчастье всем, с кем сталкивается.

Последний вывод М. Е. Грабарь–Пассек не столь уж парадоксален: в самом деле, Дионис ни в малой степени не является традиционным, «гомеровским» эпическим героем. Храбрость Ахилла, стойкость Аякса, умудренность Нестора, терпение и находчивость Одиссея — всё это не его достоинства, и Нонн безвкусно исказил бы сам взятый им мифологический образ, если бы пытался приписать их ему. «Деянья Диониса» вообще не героический, но «теологический» эпос: бог вина, экстаза и таинства чужд любых «доблестей», как и любых «добродетелей»; он равно далек как от христианской, так и от классической системы ценностей. Его кажущаяся пассивность и нераскрытость его характера вызваны тем, что не доблесть и не добродетель он противопоставляет перипетиям судьбы и козням врагов, но лишь саму свою природу: друзьям и врагам он дарует одно и то же — опьянение, чудо и безумие экстаза (вином он «побеждает» Никайю, вином же — вражеское войско); только для тех, кто хочет быть его врагами, его дары могут оказаться смертельны (так помилованный богом Оронт, узрев дионисийское чудо, закалывается собственным мечом). Дионис и сам подвержен безумию, как простому (которое наслали на него Гера и Эриния), так и, особенно часто, любовному; при этом он пускается в блуждание, которое -- благо для него и его друзей, но зло для врагов (как для ставшего бродягой Ликурга). Диониса легко обратить в бегство потому, что неустойчивость, — его природа; и его конечная победа основана не на силе и не на мудрости, а на заразительности безумящей дионисической тайны.

Касаясь парафразы Евангелия, Грабарь–Пассек считает само собой разумеющимся, что Нонн обратился в христианство; при этом привлекло его не нравственное учение Евангелия, а мистериальная символика.

Л. А. Фрейберг[187] в статье «Античное литературное наследие в византийскую эпоху»· сравнивает два вида ранневизантийского восприятия греческой мифологии; примером одного служит Нонн, примером противоположного, «низового» Иоанн Малала. «Деянья Диониса» «вводят нас в мир византийского нарочито–высокого иносказания, утонченной аллегорезы». В поэме несколько сюжетных планов: первый — мистериальный, «троекратная теофания Диониса»; второй - — «исторический», к которому относятся изобретение виноделия и описание Индии, третий · «мифологический орнамент». Мотив превращения проходит по поэме «красной нитью». Поэт «не упускает случая выразить восторг перед гомеровскими поэмами»[188]. Наконец, «Нонн выступает как идеолог римского правопорядка; в конце поэмы (sicl) он помещает персонифицированный образ Бероэ (от Бейрута — - центра юридического образования), которая получает из рук Афродиты свод римских законов. Так животворящее начало в образе греческой богини упорядочивает дионисийскую стихию, обрывает, казалось бы, нескончаемую цепь метаморфоз посредством образа трезвой рассудочности римской юриспруденции»·. К сожалению, столь эффектного финала не получается; даже если бы Нонн и противопоставлял римское право дионисической стихии, в любом случае Бероя не становится женой Диониса, и после эпизода с ней следует еще шесть песен «нескончаемых метаморфоз» и прочего вакхического безумия.

М. Л. Гаспаров в статье «Продром, Цец и национальные формы гекзаметра» в том же сборнике,[189] рисуя историческую эволюцию гекзаметра в греческой и новоевропейской поэзии, касается ноннов–ской метрики, исходя из исследований Людвиха[190] и Вифштранда. Нонн — «центральная фигура позднеантичной предвизантийской истории гекзаметра»·. У Нонна гекзаметр приобретает, подобно другим длинным размерам греческой метрики, вторичный ритм и диподическое строение.

С. С. Аверинцев посвятил Нонну статью «Поэзия Нонна Панонолитанского как заключительная фаза эволюции античного эпоса»,[191] материал которой вошел позднее в главу «Мир как загадка и разгадка» «Поэтики ранневизантийской литературы».[192] Нонн, по предположению Аверинцева, коптское имя:[193] Нонн был коптом, душа его была «по всей вероятности, сложной и скрытной», а его поэзия — ни греческая, ни коптская, ни византийская — «снятие»· античного эпоса в его «уже–не–античном состоянии», «поэзия «сдвинутого» слова», «поэзия косвенного обозначения и двоящегося образа, поэзия намека и загадки»· и вообще «поэзия неестественного мира»·, для которой «естественно быть неестественной». Поэтические принципы Нонна сближаются с поэтикой Псевдо–Дионисия Ареопагита, призванной обозначить «неименумое» обилием не называющих, но отвязывающих» его читателю слов; проводятся параллели между приемами Нонна и скандинавскими кеннингами или аналогичными выражениями арабской поэзии. «Слово у Нонна никогда не попадает I в точку; не в этом его задание. Совершенно приравненные друг к другу синонимы выстраиваются как бы по периферии круга, чтобы стоятъ вокруг «неизрекаемого» центра». В качестве примера приводится нонновское выражение βαθυσμήριγγος ἀλήμονα βότρυν ἐθείρης, «блуждающий грозд глубокошерстной гривы».[194]Нонн, согласно Аверинцеву, делает все, чтобы разрушить наглядность и не назвать волосы прямо, сделав их «отгадкой» загадки–кеннинга.

Однако Нонн сплошь и рядом говорит πλόκαμοι или κόμαι, то есть называет волосы вполне прямо. Дело не в том, что Нонн побегает прямого названия, а в том, что оно практически ничем не отличается для него от метафорического. В нагромождениях синонимических метафор может встретиться и прямое обозначение, а может и не встретиться. Таким образом «центр», вокруг которого иыстраиваются нонновские слова, отнюдь не является «неизрекаемым»; они вообще не «выстраиваются» вокруг чего бы ни было. К принципам нонновского использования слов скорее подошла бы влюбленная им самим метафора «парящего блуждания»; нонновские слова «никогда не попадают в точку», потому что подобны не выпущенным в цель стрелам (хотя и стрелы у Нонна «блуждают»), но бесчисленным птицам, кружащим в небе перед перелетом. «Выстраиваются» же нонновские слова по правилам символических ассоциаций и отображений: «гроздью» волосы названы для того, чтоб напомнить о превращении Ампелоса и о виноградных символах, «блуждающей» — для того, чтобы поставить их в ряд символовблуждания. «Центра», таким образом, не может быть в нонновском мире потому, что он неизбежно «отразится» в чем–либо; Дионисова природа «эксцентрична».

С. С. Аверинцев пробует осмыслить и эстетику нонновской парафразы; сближая само слово пара–фраза с понятием парадокса, он видит результат пересказывания «евангельских реалий» «гомеровскими оборотами речи» в «остраннении» того и другого: «Эллинская «форма» становится мистически бесплотной. Евангельское «содержание»· становится мистически материальным».[195] Сочетание христианского содержания с языческой поэтической формой не было специфичным для Нонна; такова вообще поэзия образованных христиан того времени, прежде всего Григория Назианзина. Какой же эстетический эффект должен был произойти, когда Оппиан пересказал выспренным эпическим языком сухой трактат «О псовой охоте»?

О. П. Цыбенко[196] осмысляет особенности изображения городов в «Деяньях Диониса»[197] с позиций русского структурализма, благодатную почву для которого создают нонновская любовь к «бинарным противопоставлениям» (суша море, земля небо и т. п.) и склонность к космическому символизму. Основанные Кадмом Фивы у Нонна становятся центром мировой гармонии, символом которой является ожерелье Гармонии, и подобием неба, поэтому семь ворот в Фивах посвящены семи главным планетам. Ожерелье Гармонии отображает сцену основания Фив, змея, вплетенная в него, символизирует основу мироздания, драгоценные камни — мировой океан. Другие два города также являются для Нонна моделью мироздания — это Тир с дворцом Геракла–Астрохитона, основанный «землеродными мужами», остановившими две блуждающие в море скалы,[198] и Бейрут, город Берои. Тир это одновременно невеста, супруга и мать Посейдона, подобие неба;[199] Бероя, невеста Посейдона, отождествляемая с Афродитой, Гармонией и Селеной, уничтожает хаос и олицетворяет собой мировую законность.[200] Афины и Спарта упоминаются Нонном только как родина законодателей Солона и Ликурга, а в описании Бейрута Нонн создает миф мировой полисной законности, совершенно чуждый предшествующей ему литературе. Дионис и Посейдон, состязающиеся из–за Берои, уподобляются им Афине и Посейдону, спорящим за право владеть Афинами. Город у Нонна космичен и космогоничен, он находится у истоков процесса космогонии; построение Фив Кадмом — венец космогонического змееборства; Тир и Бероя вступают в символический брак с водой, ожерелье Гармонии является мифопоэтическим символом нонновского мира. Цыбенко выделяет у Нонна несколько черт, присущих византийской литературе:

1. Странничество: города основаны скитальцами и на странствующей тверди.

2. Преемственность: Самофракия — Троя — Рим — Византий; Сидон (Тир) — Самофракия — Фивы; «города мира» Рим и Бейрут.

3. Образы города–женщины, по примеру Константинополя: Микены,[201] Фивы.[202]

4. Направленность с Востока на Запад: Египет и Финикия (Осирис) — Самофракия (Кабиры) — Греция (Дионис).

Таким образом, русская филология последних десятилетий шла по пути постепенного «признания» Нонна. Очерк М. Е. Грабарь–Пассек, весьма ценный своей неподдельной внутренней последовательностью, содержит полное эмоциональное неприятие нонновской поэзии; в статьях М. Л. Гаспарова и Л. А. Фрейберг важность роли Нонна признается как объективный исторический факт; С. С. Аверинцев, хоть и считает «весьма вероятным», что Нонн «в некотором μι смирно–историческом смысле дурной поэт», все же удостаивает его : шания «большого поэта» и противопоставляет Нонна таким его «посредственным коллегам, как Квинт Смирнский» (вся «посредственность» которого заключается в его традиционализме, «неоклассицизме», если можно так выразиться), а затем пытается интуитивно проникнуть в парадоксальность нонновской «дурной, но большой» поэзии. Наконец, в статьях О. П. Цыбенко «Деянья Диониса» рассматриваются как само собой разумеющееся общезначимое достояние мировой литературы.