Дезире

Глава 28 Париж, сентябрь 1810

Я проснулась от света, упавшего на мое лицо.

— Вставай скорее, Дезире. Вставай и одевайся скорее. — Жан-Батист стоял у изголовья, держа свечу. Потом он поставил свечу и принялся застегивать пуговицы своего маршальского мундира.

— Ты с ума сошел, Жан-Батист? Ведь сейчас ночь!

— Поторопись. Я послал разбудить Оскара. Я хочу, чтобы ребенок присутствовал.

Слышались шаги и голоса внизу. Иветт проскользнула в спальню. Она второпях надела платье и фартук горничной прямо на ночную сорочку, которую я уже не ношу и подарила ей. Сорочка доставала почти до пола.

— Я прошу тебя, поторопись! Вы поможете княгине, не правда ли? — произнес Жан-Батист с нетерпением.

— Боже мой, что произошло? — спросила я со страхом.

— Да… Или нет. Ты услышишь сама. Ну начинай же одеваться!

— Но что я должна надеть? — спросила я растерянно.

— Свое самое лучшее платье. Самое элегантное, самое изящное, понимаешь?

— Нет! Я ничего не понимаю! — Я наконец рассердилась. — Иветт, принесите мое желтое шелковое платье, которое я надевала последний раз ко двору. Ну, скажешь ли ты мне, наконец, Жан-Батист?

Но он уже покинул мою комнату. Я быстро оделась.

— Диадему, княгиня? — спросила Иветт.

— Да, диадему, — сказала я сердито. — Принесите мою шкатулку с драгоценностями, я навешу на себя все, что возможно. Раз он не говорит мне, что произошло, я не знаю, как я должна быть одета. И еще ребенка разбудил среди ночи!

— Ну, готова ли ты, Дезире?

— Если ты мне не скажешь, наконец, Жан-Батист…

— Немного румян и губной помады, княгиня, — прошептала Иветт.

Зеркало отразило мое сонное лицо.

— Румяна, пудру, живо, Иветт!

— Иди же, Дезире! Мы не можем больше заставлять их ожидать!

— Кого мы не можем заставлять ждать? Насколько я знаю, сейчас ночь. Я хочу спать!

Жан-Батист взял меня за руку.

— Теперь соберись с мыслями, девчурка!

— Но что происходит? Не хочешь ли ты быть милым и сказать мне? — спрашивала я его недовольным тоном.

— Самый серьезный момент моей жизни, Дезире!

Я хотела остановиться, чтобы заглянуть ему в лицо, но он повлек меня за руку и заставил спуститься по лестнице. Перед дверью большой гостиной Мари и Фернан подвели к нам Оскара. Глаза Оскара блестели от волнения.

— Папа, объявлена война? Папа, император приехал к нам? О, как мама нарядна!

Ребенок был одет в самый хороший костюм, и его локоны были слегка намочены и приглажены. Жан-Батист взял Оскара за руку.

Гостиная была залита светом. Были зажжены все канделябры. Нас ожидали несколько мужчин. Жан-Батист взял меня под руку и медленно двинулся вперед вместе со мной и Оскаром, прижавшимся к нему с другой стороны.

Иностранная форма, желто-голубые шарфы, звезды орденов. И молодой человек в запыленном сюртуке, высоких сапогах, сверху донизу забрызганных грязью… Его светлые волосы падали в беспорядке по плечам. Он держал в руках большую бумагу, с которой свисала печать.

Когда мы вошли, они поклонились. Настало мертвое молчание. Затем молодой человек, который держал в руках бумагу с печатью, выступил вперед. Казалось, он не слезал с коня много суток. Под глазами у него были синяки.

— Густав-Фредерик Мернер, ютландский драгун, мой любекский пленник, — сказал Жан-Батист медленно. — Я счастлив видеть вас! Я очень счастлив!

Это был тот Мернер, который беседовал с Жаном-Батистом целую ночь о будущем Северной Европы. Дрожащей рукой он подал бумагу Жану-Батисту.

— Ваше высочество…

Мое сердце остановилось. Жан-Батист оставил мою руку и спокойно, медленно взял бумагу.

— Ваше высочество, в качестве камергера Его величества, короля Карла XIII Шведского, я почтительнейше сообщаю вам, что Шведский Сейм единодушно избрал князя Понте-Корво наследником трона. Его величество Карл XIII желает усыновить князя Понте-Корво и принять его в Швеции, как любимого сына.

Густав-Фредерик Мернер пошатнулся.

— Простите, — прошептал он. — Я много дней не слезал с коня.

Пожилой человек с грудью, увешанной звездами, легко поддержал его. Мернер овладел собой.

— Разрешите представить этих господ Вашему высочеству?

Жан-Батист утвердительно наклонил голову.

— Наш посланник в Париже, фельдмаршал граф Ханс-Фредерик фон Эссен.

Пожилой человек щелкнул каблуками. У него было застывшее лицо. Жан-Батист слегка поклонился.

— Вы были генерал-губернатором Померании, вы исключительно хорошо защищали Померанию против меня, м-сье фельдмаршал.

— Полковник Вреде, — продолжил Мернер.

— Мы знакомы. — Взгляд Жана-Батиста упал на листок бумаги, который Вреде достал из высокого манжета.

— Граф Браге, член посольства Швеции в Париже…

Молодой человек, которого я недавно видела в Тюильри, поклонился.

— Барон Фризендорф, адъютант фельдмаршала, графа фон Эссена.

— Тоже один из Ваших пленников в Любеке, Ваше высочество, — сказал Фризендорф, улыбаясь.

Мернер, Фризендорф и молодой Браге смотрели на Жана-Батиста горящими глазами. Вреде ждал, нахмурив брови. Лицо фельдмаршала фон Эссена ничего не выражало, только губы были сжаты какой-то горькой складкой. Была такая тишина, что слышно было, как со свечей падают капли воска.

Жан-Батист сделал глубокий вдох.

— Я принимаю выбор Шведского Сейма. — Еговзгляд был обращен к Эссену, его бывшему противнику, побежденному Жаном-Батистом, старому слуге стареющего бездетного короля. Взволнованно и значительно он продолжал:

— Я благодарю Его величество, короля Карла XIII,и шведский народ за доверие, которое они мне оказали. Я клянусь трудиться так, чтобы оправдать это доверие.

Граф Эссен наклонил голову. Он наклонял ее все ниже, пока не поклонился, а с ним и остальные шведы низко поклонились.

В этот момент случилось нечто неожиданное. Оскар, который до сих пор не сделал ни одного движения, шагнул вперед и подошел к шведам. Потом он повернулся и сжал своей маленькой рукой руку молодого Браге, которому было едва ли на десять лет больше, чем Оскару. Он смешался с шведами и склонился так же, как они, перед своими отцом и матерью.

Жан-Батист нашел мою руку. Его пальцы накрыли мои, как надежная крыша.

— Наследная принцесса и я, мы вас благодарим за то, что вы первые принесли нам эту весть.

Потом все происходило очень быстро. Жан-Батист сказал:

— Фернан, принесите те бутылки, которые я поставил в погреб в день рождения Оскара!

Я поискала глазами Мари. Наши слуги стояли на пороге. М-м Ля-Флотт, в роскошном вечернем туалете, который мог быть оплачен Фуше, присела в придворном реверансе. Рядом с ней моя лектриса также низко присела. Иветт отчаянно всхлипывала. Одна Мари не шевелилась. На ней была полотняная куртка, надетая на старомодную ночную рубашку. Она была занята одеванием Оскара и не имела времени подумать о себе. Она держалась в уголке, робко придерживая куртку на груди.

— Мари, — прошептала я, — ты слышала? Шведский народ предлагает нам корону. Это не то, что у Жюли и Жозефа. Это совсем другое. Мари, мне страшно…

— Эжени!.. — Ее голос звучал хрипло и испуганно. А потом Мари забыла придержать свою куртку. Слеза покатилась по ее щеке, в то время как Мари, моя старая Мари, сделала мне… реверанс.

Жан-Батист облокотился о камин и изучал документ, который Мернер ему отдал. Суровый фельдмаршал граф фон Эссен приблизился к нему.

— Это условия, Ваше высочество, — сказал он. Жан-Батист поднял глаза:

— Я думаю, что вы сами не более, как час тому назад, узнали о моем избрании. Вы все это время были в Париже, м-сье фельдмаршал. Я жалею…

Фельдмаршал фон Эссен удивленно поднял брови.

— О чем вы жалеете, Ваше высочество?

— Что вы не имели времени привыкнуть. Я очень сожалею об этом! Вы верно и храбро поддерживали политику дома Ваза. Это не всегда было легко, граф фон Эссен!

— Это было иногда очень трудно, и я проиграл когда-то сражение, на которое я вас вызвал, Ваше высочество.

— Мы будем вместе работать над реорганизацией шведской армии, — ответил Жан-Батист.

— Прежде, чем завтра утром отправить в Стокгольм ответ князя Понте-Корво, я хочу обратить ваше внимание на один из пунктов этого документа, — сказал фельдмаршал тоном, в котором звучала почти угроза. — Вопрос национальности. Усыновление может состояться, если князь Понте-Корво станет шведским подданным.

Жан-Батист улыбнулся.

— Вы предполагали, что я могу согласиться стать наследником шведского трона, одновременно пожелав остаться подданным Франции?

На лице графа фон Эссена промелькнуло недоверчивое выражение. А мне показалось, что я не расслышала…

— Завтра я подам прошение императору Франции и буду просить Его величество разрешить нам переменить подданство. А! Вино! Фернан, откройте все бутылки.

С триумфальным видом Фернан поставил запыленные бутылки на столик. Это бутылки, которые я перевозила из Соо на улицу Сизальпин, а оттуда — на улицу Анжу.

— Когда я купил это вино, я был военным министром, — сказал Жан-Батист. — Позднее, когда Оскар появился на свет, я сказал моей жене: «Эти бутылки мы откроем в тот день, когда наш сын поступит во французскую армию».

Фернан открыл первую бутылку.

— Знаете, я хотел быть музыкантом, господа, — послышался детский голосок Оскара. — А мама хотела бы, чтобы я был торговцем шелками, как мой дедушка Клари.

Даже Мернер смеялся, несмотря на усталость. Только фельдмаршал фон Эссен был невозмутим.

Фернан наполнил бокалы темно-красным вином.

— Ваше королевское высочество сейчас узнает первое шведское слово, — сказал молодой граф Браге. — «Скоол» — это слово означает здоровье. Я хочу выпить за здоровье Вашего королевского высочества!

Жан-Батист сделал отрицательный жест.

— Господа, я прошу Вас поднять со мной ваши бокалы за здоровье Его величества, короля Швеции, моего доброго приемного отца!

Они выпили медленно и важно. «Я сплю, — думала я, делая первый глоток. — Я в своей кровати и я вижу сон…»

Кто-то крикнул:

— За здоровье Его королевского высочества, наследного принца Иоганна!

— «Хан скоол леве!» — послышалось со всех сторон.

Что это значит? Это, наверное, по-шведски? Я села на маленький диванчик возле камина.

Меня разбудили среди ночи, чтобы объявить мне, что шведский король усыновил моего мужа. Мой муж становится наследным принцем Швеции. Мне почему-то всегда казалось, что усыновить можно только маленького ребенка…

Швеция где-то около Северного полюса… Стокгольм — город, над которым небо похоже на свежевыстиранную простыню… Завтра Персон прочтет в газетах обо всем этом… И он не будет знать, что княгиня Понте-Корво, супруга нового наследника трона, — та маленькая Клари былых времен…

— Мама, эти господа говорят, что я называюсь теперь герцог Зедерманландский, — сказал Оскар. Его щеки горели от волнения.

— Мари, ты знаешь, что ребенок не должен пить чистое вино. Долей ему немного воды в бокал.

Но Мари исчезла. М-м Ля-Флотт взяла бокал Оскара и опять присела.

— Как? Герцог Зедерманландский, мой дорогой?

— Обычно в Швеции этот титул носит брат наследного принца, — сказал поспешно молодой барон Фризендорф. Но сейчас… — он замолчал и покраснел.

— Но в данных обстоятельствах наследный принц не хочет брать с собой в Швецию своего брата. В таком случае этот титул будет носить его сын, — сказал спокойно Жан-Батист. — Мой брат живет в По, я не хочу, чтобы он уезжал оттуда.

— Я думал, что у Вашего королевского высочества нет брата, — промолвил граф Браге.

— Я дал брату возможность изучить право, чтобы он не оставался клерком у адвоката, как мой покойный отец. Мой брат — адвокат, господа.

Оскар спросил:

— Ты рада, что мы будем жить в Швеции, мама?

Воцарилось молчание. Все хотели услышать мой ответ. Неужели они ожидают, что… нет, нет, они не могут ожидать этого от меня. Ведь моя родина здесь, я француженка, я…

Меня вдруг поразила мысль: Жан-Батист хочет, чтобы мы переменили подданство. Я — наследная принцесса в стране, которую я не знаю, где есть старые роды графов и подлинные бароны, а не аристократия новой формации, как у нас во Франции. Я же видела их улыбку, когда Оскар сказал, что мой отец был торговцем шелками… Только граф фон Эссен не улыбался. Ему было стыдно. Стыдно за шведский двор.

— Скажи, что ты довольна, мама, — приставал Оскар.

— Я еще не знаю Швеции, Оскар, — сказала я. — Но я приложу все усилия, чтобы быть довольной.

— Нельзя быть очень требовательной к народу Швеции, Ваше высочество, — сказал граф фон Эссен сдержанно. Его французское произношение напомнило мне Персона. Мне так хотелось сказать что-нибудь приятное.

— Я знала в молодости одного человека из Стокгольма. Его зовут Персон, у него магазин шелков. Может быть, вы знаете его, м-сье фельдмаршал?

— К сожалению, нет, Ваше высочество, — ответил он сухо.

— Может быть, вы, барон Фризендорф?

— Нет, очень сожалею, Ваше высочество.

Я сделала еще одну попытку.

— Граф Браге, может быть, вы знаете случайно торговца шелками в Стокгольме Персона?

— В самом деле нет, Ваше высочество.

— А барон Мернер?

Мернер, первый друг Жана-Батиста в Швеции, захотел помочь:

— В Швеции очень распространена фамилия Персон, Ваше высочество. Эту фамилию можно встретить очень часто…

Кто-то погасил свечи и открыл двойные занавеси. Солнце поднялось уже давно.

— Я не думаю подписывать манифест в пользу какой-либо партии, даже партии Единения, — сказал Жан-Батист, обращаясь к Вреде. Рядом с Вреде стоял Мернер, пыльный, усталый.

— Ваше королевское высочество, однако, говорили в Любеке…

— Да, Швеция и Норвегия представляют собой географически единое пространство. Мы постараемся достичь полного объединения. Это дело всего шведского государства, а не какой-либо партии. Кроме того, наследный принц не может принадлежать к какой-либо партии. Доброй ночи, вернее, доброго утра, господа!

Я не помню, как поднялась к себе в комнату. Может быть, меня отнес Жан-Батист. Или Мари с помощью Фернана.

Я сказала:

— Ты не должен так резко обращаться с твоими новыми подданными, Жан-Батист…

Я закрыла глаза, но знала, что он здесь, у кровати.

— Попробуй произнести Карл-Иоганн, — предложил он мне.

— Для чего?

Теперь меня будут так называть. Карл — имя моего приемного отца, короля Швеции, а Иоганн — мое имя. Жан так произносится по-шведски. Шарль-Жан по-нашему.

Он повторял:

— Карл Иоганн… Карл XIV Иоганн…

— На монетах будет Каролус-Иоганнес и наследная принцесса Дезидерия.

Я подскочила.

— Нет! Это переходит все границы! Я не позволю называть меня Дезидерией. Ни в коем случае, понимаешь?!

— Это желание королевы Швеции, твоей приемной свекрови. Дезире — очень по-французски для нее. Кроме того, Дезидерия звучит впечатляюще. Тебе необходимо согласиться.

Я упала в подушки.

— Неужели ты думаешь, что можно совершенно потерять себя? Забыть, кто ты? Кем ты был? Где твоя родина? Уехать в Швецию и там разыгрывать наследную принцессу?! Жан-Батист, мне кажется, что я буду очень несчастна!

Но он меня не слушал. Он все играл этими новыми именами:

— И принцесса Дезидерия… Дезидерия по-латыни значит — желанная. Найдется ли более подходящее имя для наследной принцессы, которую выбрал сам народ?

— Нет, Жан-Батист, я не желанная для шведов. Они нуждаются в сильном человеке, но слабая женщина, да еще вдобавок дочь торговца шелком, не знающая никого, кроме Персона, — это не объект их желаний.

Жан-Батист поднялся.

— Пойду, приму холодную ванну и продиктую прошение императору.

Я не пошевелилась.

— Взгляни на меня, Дезире! Взгляни на меня! Я хлопочу за себя, жену и сына о переходе в подданство Швеции. Тебя это не устраивает? Да?..

Я не отвечала и не смотрела на него.

— Дезире, я не хочу подавать прошение, если ты против. Ты меня не слушаешь?

Я не отвечала.

— Дезире, ты не понимаешь, о чем речь?

Тогда я взглянула на него. Мне казалось, что я увидела его впервые. Я рассматривала его выпуклый лоб, на который падали в беспорядке пряди темных вьющихся волос, его глубоко сидящие глаза, одновременно спокойные и пытливые, его рот, тонкий и страстный. Я подумала об огромных книгах, этих фолиантах в кожаных переплетах, по которым бывший сержант изучал юриспруденцию. О законах и таможенных пошлинах в Ганновере, которые сделали эту страну богатой под его руководством…

«Другой… тот охотился за короной, „валявшейся в сточной канаве“… А ты… Народ, со своим королем во главе, предложил тебе эту корону…» — думала я с удивлением.

— Да, Жан-Батист, я знаю, о чем речь.

— И ты поедешь с нами, с Оскаром и со мной в Швецию?

— Если я действительно «желанная», — я нашла его руку, прижалась к ней щекой. Как я люблю его! Боже мой, как я люблю его!

— Уверяю тебя, девчурка.

— Тогда оставь наследную принцессу страны льдов продолжить прерванный сон и иди принимать холодную ванну.

— Постарайся сказать «Шарль-Жан». К имени Карл-Иоганн мне самому нужно привыкать постепенно.

— Ну, насколько я тебя знаю, ты привыкнешь быстро. И поцелуй меня еще разок, я хочу знать, как целует наследный принц…

— Ну, как целует наследный принц?..

— Очень хорошо! Совершенно так же, как мой старый Жан-Батист Бернадотт.

Я спала очень долго. Проснулась с ощущением, что произошло что-то ужасное. Посмотрела на часы на ночном столике. Два часа утра, или два часа дня? Я услышала голос Оскара в саду. И голос незнакомого человека. Дневной свет просачивался сквозь закрытые шторы. Как могла я спать так долго? В груди был какой-то комок. Что-то случилось, но что?..

Я позвонила. М-м Ля-Флотт и лектриса вошли одновременно. Сразу присели в реверансе.

— Что прикажете, Ваше высочество?

Тогда я вспомнила…

«Продолжать спать, — подумала я огорченно. — И ничего не знать, ни о чем не думать, продолжать спать…»

— Королевы Испании и Голландии спрашивали, когда Ваше высочество соизволят их принять, — сообщила м-м Ля-Флотт.

— Где мой муж?

— Его королевское высочество закрылся в своем кабинете и работает с господами из Швеции.

— С кем Оскар в саду?

— Наследный принц играет в мяч с графом Браге.

— Граф Браге?..

— Молодой шведский граф, — сказала м-м Ля-Флотт трогательным голоском с очаровательной улыбкой.

— Оскар разбил стекло в столовой, — добавила лектриса.

— Разбитое стекло приносит счастье, — заметила м-м Ля-Флотт.

— Я ужасно хочу есть, — сказала я.

Лектриса сделала придворный реверанс и исчезла.

— Какой ответ должна я передать Их величествам королевам Испании и Голландии? — спросила м-м Ля-Флотт настойчиво.

— Я голодна, у меня болит голова и я не хочу видеть никого, кроме сестры. Скажите королеве Голландии, что… А, вы сами сообразите, что ей сказать. А теперь я хочу остаться одна.

М-м Ля-Флотт опять склонилась в реверансе. Эта мания реверансов сведет меня с ума. Я запрещу это!

После завтрака или обеда, не знаю, как и назвать, я встала. Иветт вошла с реверансом, и я сказала: «Уйдите!» Потом я надела свое самое простое платье и села к туалету.

Дезидерия, наследная принцесса Швеции, в прошлом дочь торговца шелками в Марселе, жена бывшего французского генерала. Все, что мне дорого и привычно, кажется уже «бывшим».

Через два месяца мне минет тридцать лет. Видно ли это по моему лицу? Мое лицо кругло и гладко. Даже очень кругло! Я не буду больше есть взбитые сливки! Очень мелкие складочки вокруг глаз… Я думаю, это признак того, что я люблю посмеяться. Я растянула рот и изобразила улыбку. Складочки углубились. «Дезидерия, — повторила я, смеясь. — Дезидерия!» Какое ужасное имя. Я не знаю мою свекровь, но говорят, что свекрови — это неразрешимые проблемы. Я даже не знаю ни как ее зовут, ни почему шведы избрали именно Жана-Батиста наследным принцем.

Я открыла шторы и выглянула в сад.

— Вы целитесь как раз в мамины розы, господин граф! — кричал Оскар.

— Ваше королевское высочество должны поймать мяч! — кричал молодой Браге. — Внимание! Бросаю!

Браге быстро кинул мяч. Оскар подпрыгнул и поймал. Да, поймал.

— Как вы думаете, смогу ли я выиграть сражение, как мой папа? — кричал Оскар, прыгая по лужайке.

— Кидайте мяч сильнее, — командовал Браге. Мяч, кинутый Оскаром, ударил Браге в грудь. Он тоже поймал.

— Ваше высочество кидает сильно, — констатировал он одобрительно, возвращая мяч.

Мяч упал посреди моих желтых роз, крупных осенних роз, усталых и уже отцветавших. Я знаю каждую из них и люблю их.

— Мама очень рассердится, — Оскар, со страхом взглянув на мои окна.

Вдруг он заметил меня.

— Мама, ты наконец проснулась?

Молодой граф Браге поклонился.

— Я хочу поговорить с вами, граф Браге. Вы свободны?

— Мы разбили окно в столовой, Ваше высочество, — заявил он мне.

— Надеюсь, что шведское государство возьмет на себя возмещение убытков, — сказала я, смеясь.

Граф Браге щелкнул каблуками.

— Я почтительнейше докладываю, что шведское государство почти совсем несостоятельно.

— Вы думаете, я в этом сомневаюсь? — сказала я невольно. — Подождите, я спущусь в сад.

В саду я уселась на маленькую скамейку между молодым графом и Оскаром, под фруктовыми деревьями, рядом с подстриженными шпалерами кустов. Вялое осеннее солнце ласкало меня. Оскар спросил:

— Не можешь ли ты поговорить с графом позднее? Мы как раз разыгрываем очень хорошую партию?

Я покачала головой.

— Нет. Я хочу, чтобы и ты послушал.

Из дома до нас доносились мужские голоса. Голос Жана-Батиста был громче всех. Он что-то решительно говорил.

— Фельдмаршал фон Эссен и члены его посольства отправляются сегодня в Швецию, чтобы передать ответ Его королевского высочества, — сказал граф Браге. — Мернер останется. Его королевское высочество сделал его своим личным адъютантом. Конечно, мы уже отправили в Стокгольм курьера.

Я одобрительно кивнула. Я мучительно искала пути, с которых могла бы начать свои вопросы. Не найдя ничего подходящего, я «выстрелила в упор».

— Скажите мне откровенно, прошу вас, дорогой граф, как могло случиться, что Швеция предложила корону моему мужу?

— Его величество, король Карл XIII, не имеет детей, а в нашей стране уже давно знают и ценят административные способности и дарования Его высочества.

Я перебила:

— Мне рассказывали, что вы изгнали одного короля, потому что считали его сумасшедшим. Он действительно был сумасшедшим?

Граф Браге перевел взгляд на сухой листок персика, запутавшийся в подстриженных кустах роз:

— Мы так думали.

— Почему?

— Его отец — король Густав III был очень… да, очень странный. Он хотел возвратить Швеции ее былую славу и напал на Россию. Знать и все офицеры были против. И чтобы показать знати, что король может единолично решать, быть миру или войне, он обратился к… да, он обратился к низшим классам, и…

— К кому он обратился?

— К низшему сословию, ремесленникам, крестьянам, одним словом, к людям не дворянского звания.

— Он обратился к людям не дворянского звания, и что случилось?

— Так вот: третье и четвертое сословие в Сейме — духовенство, горожане, рабочие — согласились с ним, возложили большие надежды на него, и король начал кампанию против России. Однако Швеция имела огромные долги и не могла оплачивать военные расходы. Тогда аристократия решила вмешаться и…

Граф Браге оживился.

— И потом произошло событие… На костюмированном балу короля окружили черные маски, и кто-то выстрелил в него. Смертельно раненый, он был поддержан фельдмаршалом фон Эссеном, — Браге на мгновение прислушался к доносящимся до нас из дома голосам. — Да, верный Эссен поддерживал его. После его смерти его брат, наш нынешний король, принял регентство. Когда молодой король Густав IV достиг возраста, он был коронован. И оказалось, увы, что он сумасшедший…

— Это тот король, который вообразил, что он оружие Божие для уничтожения императора Франции?

Граф Браге утвердительно кивнул, слегка покусывая мертвый листок персика.

— Почему он не отомстил за своего отца? — спросил Оскар.

— Какой бы сумасшедший он ни был, он знал, что он не может мстить своей знати, — прошептал граф Браге задумчиво.

— Рассказывайте дальше эту историю, от которой по коже бегут мурашки, — попросила я.

Он посмотрел на меня так, как будто я сказала что-то очень хорошее. «История, от которой по коже бегут мурашки»… Но я не смеялась, и он продолжал:

— Густав IV прочел в Библии между строк, будто он должен стереть с лица земли Францию, революционную Францию, конечно. Тогда он объединился с врагами Франции. После того, как царь заключил соглашение с Наполеоном, он, конечно, стал врагом России. Мы выступали против самых сильных держав Европы и мы были совершенно обескровлены. Фельдмаршал фон Эссен потерял Померанию в сражении против Его королевского высочества, наследного принца Карла-Иоганна, — он поклонился, — Вашего мужа, а русские отняли у нас Финляндию. Нашу Финляндию. — Он помолчал. — И если бы князь Понте-Корво, когда он был в Дании со своими войсками, пересек по льду Зунд, в настоящий момент не было бы Швеции. Мадам, Ваше королевское высочество, мы — старая страна, мы устали и разорены войнами, это верно, но мы хотим существовать!

Он кусал губы. Прекрасный молодой человек, с правильными чертами лица, граф Браге, происходящий из старой шведской аристократии!

— Тогда наши офицеры решили положить конец этой бессмысленной политике. 13 марта прошлого года Густав IV был арестован в королевском дворце в Стокгольме. Сейм собрался и решил короновать его дядю, который уже был регентом в нашей стране. Это приемный отец Его королевского высочества.

— А где он теперь, этот сумасшедший Густав?

— Кажется, в Швейцарии.

— У него есть сын, не правда ли?

— Да. Тоже Густав. Сейм лишил его всех прав на корону Швеции.

— Сколько ему лет?

— Столько же, сколько Оскару… наследному принцу Оскару.

Граф Браге поднялся и медленно мял пальцами бедный листок персика.

— Сядьте и расскажите, в чем обвиняют маленького Густава.

Граф Браге пожал плечами.

— Ни в чем. Но он не имеет никаких надежд когда-либо занять трон. Народ боится, что он тоже предрасположен к странностям, как все члены семьи Ваза. Это одна из самых старинных семей, Ваше высочество, и там было слишком много браков между родственниками… Дом Ваза слишком стар для шведов… Ваза хотели поднять Швецию до ее былого величия и разорили ее совсем. Они даже обратились к помощи низших классов… Тогда аристократия надела черные маски и на балу…

— Нынешний король никогда не имел детей?

Браге очнулся от задумчивости.

— Карл XIII и королева Гедвига-Элизабет-Шарлотт имели сына, но он давно умер. Вступая на трон, Его величество, естественно, должен был усыновить наследника, и он выбрал принца Аугустенбурга, зятя Датского короля. Принц был губернатором Норвегии. Норвежцы его очень любили. Они надеялись, что когда он станет королем, то объединит Швецию и Норвегию. Однако принц Аугустенберг стал жертвой несчастного случая. В конце мая Сейм собрался вновь. Ваше королевское высочество знает результат этого собрания.

— Результат, — сказала я тихо. — Но не знаю, как это произошло. Расскажите мне, прошу вас, как происходили эти выборы.

— Ваше высочество знает, что князь Понте-Корво, я хочу сказать, наследный принц, в Любеке взял в плен несколько шведских офицеров.

— Конечно. Двое из них сейчас находятся у Жана-Батиста. Это барон Мернер, весь в пыли… кстати, успел ли он принять ванну?.. И барон Фри… Фри…

— Да, барон Мернер и барон Фризендорф, — подтвердил Браге. — Князь Понте-Корво пригласил этих молодых офицеров к ужину и показал им, как он представляет себе будущее Северной Европы. Он говорил как политик, ни на минуту не теряя из виду карты. Наши офицеры вернулись в Швецию и с тех пор повторяли в армейских кругах и многих других обществах, что нам нужен такой человек, как князь, чтобы спасти Швецию. Это все, что я могу рассказать по этому поводу, Ваше высочество.

— Вы сказали, что Сейм собрался после смерти Аугустенберга. Как же отнеслась к этому аристократия? Эта старая шведская аристократия, которая не соглашалась, чтобы низшее сословие имело какие-нибудь права?

Граф Браге смотрел мне прямо в глаза.

— Большинство членов Сейма, особенно молодежь, — офицеры. Мы старались защитить Финляндию и сохранить Померанию. Идеи князя Понте-Корво нас воодушевили. Мы посвятили в наши планы своих родителей, и после убийства каждый мог понять, что мы пропадем, если очень сильный человек не будет выбран в наследники трона.

— После убийства? Господи Боже, еще одно убийство?

— Ваше высочество, разве вы не слышали, что маршал граф Аксель Ферсен был убит на похоронах принца Аугустенбурга? Прямо напротив королевского дворца, на улице.

— Ферсен? Кто это, граф Ферсен?

Браге улыбнулся.

— Любовник покойной королевы Марии-Антуанетты. Человек, который хотел спасти и скрыть от Франции бедную королеву и Людовика XVI. Граф Ферсен носил кольцо королевы до своей смерти. Это очень печальная история…

— Вы мне рассказываете только печальные истории, граф Браге, — прошептала я смущенно. — Чем больше я узнаю о Стокгольме, тем печальнее мне он представляется.

«Как удивительно, что Мария-Антуанетта имела любовника-шведа, — подумала я. — Как тесен мир!»

— Но почему был убит граф Ферсен?

— Потому, что он был яростный противник нынешней Франции. И так как Аугустенберг хотел обязательно заключить мир с Францией, прежде чем Швеция будет окончательно разорена, распространился слух, что граф Ферсен отравил наследного принца. Это явная ложь и абсурд, конечно, так как принц Аугустенбург погиб, упав с лошади во время военного парада, но народ, который видел в Ферсене противника мира, был очень настроен против него, и граф был убит посреди улицы ударами камней. Он готовился идти впереди траурной процессии.

— Разве при церемонии не присутствовала гвардия?

— Войска стояли с двух сторон улицы. Никто не шевельнулся, — ответил Браге очень спокойно. — Говорят даже, что король был извещен о готовящемся убийстве. Ферсен был противником нашей политики нейтралитета. После этого случая губернатор Стокгольма заявил, что он не может отвечать за спокойствие и порядок в столице. Сейм собирался в Оребро, а не в Стокгольме.

Оскар рисовал на песке. Разговор ему наскучил, он не слушал нас. Он не слышал, слава Богу, что убили человека в то время, как по обе стороны улицы стояли войска и глядели на убийство совершенно равнодушно.

— После этого убийства аристократия поняла, что молодые офицеры, настаивавшие на том, что следует позвать князя Понте-Корво, правы. Старого короля считают… — он хотел сказать «убийцей», но не сказал этого слова. Я подняла голову.

— А третье и четвертое сословия?

— Проигранные войны опустошили нашу казну. Наша надежда — это торговля с Англией. Но если отношения с Наполеоном наладятся, Швеция может оказаться членом континентальной блокады. Это понимают даже третье и четвертое сословия. Так или иначе, нынешний двор не в чести у простых людей. Скоро дом Ваза не сможет оплачивать даже содержание своих замков. В народе уже говорят, что князь Понте-Корво очень богат, и народ голосовал за него.

— Мама, папа правда так богат? — спросил Оскар.

— Обычно считается, что выскочки богаты, — заметила я. — Народ Швеции и аристократия не ошиблись.

«Я откладывал понемногу из своего жалования в течение многих лет и теперь могу купить маленький домик для вас и ребенка…» — так сказал мне Жан-Батист в ту первую дождливую ночь, когда мы колесили по улицам Парижа… Маленький домик для меня и ребенка, но не тот королевский дворец в Стокгольме, где аристократия носит черные маски и убивает своего короля. Нет, не этот дворец, перед которым народ убивает маршала камнями в то время, как королевские войска смотрят и ничего не предпринимают. Нет, не этот дворец, Жан-Батист!

Я спрятала лицо в ладони и плакала, плакала и никак не могла остановиться.

— Мамочка, дорогая мамочка! — Оскар обнял меня за шею и прижал к себе. Я вытерла слезы и внимательно посмотрела на графа Браге. Понял ли он причину моих слез?

— Вероятно, мне не следовало рассказывать вам, Ваше высочество, — сказал он. — Но я думаю, что вам лучше знать все.

— Знать, офицеры, третье и четвертое сословие избрали моего мужа. А его величество, король?

— Король — Ваза, Ваше высочество. Человек, которому недавно минуло шестьдесят и который слаб здоровьем. Человек, у которого подгибаются колени и мысли которого уже путаются. Он сопротивлялся до конца и предлагал своих родственников из Северной Германии и всех датских принцев. Наконец, он вынужден был согласиться…

«Значит, — подумала я, — он был вынужден согласиться усыновить Жана-Батиста, как горячо любимого сына».

— Королева моложе короля?

— Ее величеству немногим более пятидесяти. Это очень энергичная и умная женщина.

— Как она будет меня ненавидеть! — прошептала я.

— Ее величество очень счастлива приветствовать маленького герцога Зедерманландского, — почтительно ответил Браге.

В это время Мернер вышел из дома. Он был чистенький, как новая монетка, и его очень молодое лицо с круглыми щеками сияло. Он был в парадной форме. Оскар подбежал к нему.

— Я хочу посмотреть на гербы на пуговицах — он схватил по одной в каждую руку. — Смотри, мама, три маленьких короны и лев в большой короне. Очень красивые гербы!

Мернер перевел взгляд с Браге на меня.

Конечно, было заметно, что я плакала, а молодой граф казался смущенным.

— Ее королевское высочество желала слышать историю нашего королевского дома в течение последнего десятилетия, — объяснил Браге со смущением. Мернер поднял брови.

— Мы тоже теперь члены дома Ваза? — спросил Оскар. — Раз старый король усыновляет папу, мы теперь будем настоящими Ваза, правда?

— Ты говоришь глупости, Оскар. Ты останешься тем, кто ты есть — Бернадоттом, — сказала я резко, поднимаясь со скамьи. — Вы хотите мне сказать что-то, барон Мернер?

— Его королевское высочество просит Ваше королевское высочество придти в его рабочий кабинет.

Кабинет Жана-Батиста представлял собой странное зрелище. Рядом с бюро, заваленным бумагами, было поставлено большое зеркало из моей туалетной комнаты. Жан-Батист примеривал новую форму. Перед ним трое портных ползали на коленях с полными ртами булавок. Шведы присутствовали при примерке с сосредоточенным видом. Я увидела новый сюртук темно-синего цвета. Большой воротник был обшит узенькой золотой полоской. Тяжелая золотая вышивка маршальского мундира отсутствовала. Жан-Батист с важностью смотрелся в зеркало.

— Это мне идет, — важно произнес он. — Но жмет подмышкой.

Трое портных кинулись все вместе и перекололи рукав по-новому. Наконец, Фернан сказал последнее слово:

— Господин маршал, вам очень к лицу эта форма.

— Ваш шарф, дорогой мой граф фон Эссен! — Жан-Батист получил из собственных рук графа фон Эссена шарф, только что опоясывающий его живот, и повязал его вокруг своей талии.

— Вам придется вернуться в Швецию без своего шарфа. Мне он нужен для завтрашней аудиенции. Иначе я не смогу устроить кое-какие дела в Париже. Пришлите мне сейчас же, как приедете в Стокгольм, три маршальских шарфа.

Наконец он заметил мое присутствие.

— Это шведская форма. Идет она мне?

Я кивнула.

— Мы приглашены к императору завтра в одиннадцать часов, — сказал он. — Я просил аудиенции и надеюсь, что ты будешь меня сопровождать. Эссен, шарф полагается надевать под пояс, или он должен покрывать его?

— Он должен прятать пояс, Ваше высочество.

— Прекрасно. Тогда ваш пояс мне не нужен. Я надену пояс от французской маршальской формы, и никто не заметит. Дезире, как тебе кажется, подходит мне эта форма?

М-м Ля-Флотт объявила, что приехала Жюли. Я вышла в гостиную. Последние слова Жан-Батиста, которые донеслись до меня:

— Мне еще нужна сабля.

Жюли казалась маленькой и потерянной среди тяжелых складок своего манто цвета… конечно, темно-красного. Она стояла у окна и задумчиво глядела в сад.

— Жюли, прости, что тебе пришлось ждать…

Жюли вздрогнула, потом слегка наклонила голову на очень худенькой шее, широко раскрыла глаза, как будто видела меня в первый раз, и низко присела, сделав придворный реверанс.

— Не смейся надо мной! — крикнула я. — У меня и без того много разных забот.

Жюли оставалась невозмутимой.

— Ваше королевское высочество, я не смеюсь.

— Поднимись! Поднимись немедленно и не раздражай меня. С каких пор королева приседает перед наследной принцессой?

Жюли выпрямилась:

— Так бывает, если королева без королевства, чьи подданные бунтуют с первого дня против нее и против короля, а муж наследной принцессы избран народом и Сеймом в качестве наследника трона. Я поздравляю тебя, поздравляю от всего сердца.

— Но откуда ты знаешь? Мы сами узнали об этом только сегодня ночью, — спросила я, садясь рядом с ней на маленький диванчик.

— Верь мне, ни о чем другом не говорят в Париже! Мы все посажены императором на завоеванные им троны, мы, в сущности, его представители. Но в Швеции Сейм на своем собрании единогласно избрал… Дезире я просто теряю рассудок! — Она засмеялась. — Я завтракала сегодня в Тюильри, император много об этом говорил и ужасно дразнил меня…

— Дразнил?

— Да, он хотел меня обмануть. Представляешь, он хотел меня уверить, что Жан-Батист теперь подаст ему прошение об увольнении из французской армии, что он станет шведом. Мы так смеялись…

Я посмотрела на нее удивленно.

— Вы смеялись? Что же тут смешного? У меня сердце сжимается, когда я подумаю…

— Во имя Неба, дорогая, это же не может быть правдой?

Я молчала.

— Но никто из нас никогда бы не подумал, что такое может случиться, — прошептала она. — Жозеф ведь король Испании, оставаясь французом. И Луи — король Голландии. Он бы ужасно возмутился, если бы его считали голландцем. И Жером и Элиз…

— Именно в этом и заключается разница, — наконец, сказала я. — Ты же сама только что сказала, что между вами и нами большая разница.

— Но скажи, неужели вы действительно думаете жить в Швеции?

— Жан-Батист — конечно. Что касается меня — это зависит от обстоятельств.

— От чего зависит?

— Я, конечно, поеду туда, — я наклонила голову. — Послушай, они требуют, чтобы меня звали Дезидерия. Это по-латыни означает «желанная». Я останусь только в том случае, если действительно буду желанной в Стокгольме.

— Какие глупости ты говоришь. Конечно, они хотят тебя, — заявила Жюли.

— Я в этом вовсе не уверена, — ответила я. — Старые благородные фамилии Швеции и моя новая свекровь…

— Какие глупости! Свекрови только потому ненавидят нас, что мы отнимаем у них сыновей, — проговорила Жюли, думая о мадам Летиции. — А Жан-Батист — не родной сын королевы Швеции. Кроме того, у тебя в Стокгольме есть Персон. Он, конечно, вспомнит, как добры были к нему папа и Этьен, тебе только нужно будет пожаловать ему дворянское звание, и ты сейчас же будешь иметь друга при дворе, — пробовала утешить меня Жюли.

— Ты все представляешь себе совершенно по-другому, — ответила я, вздыхая.

Я поняла, что Жюли совершенно не понимает того, что происходит. И она уже опять полна мыслями о Тюильри.

— Послушай, императрица, кажется, беременна. Что ты скажешь? Император вне себя от радости. Его сын будет носить титул короля Римского. Так как Наполеон решил, что это будет обязательно сын.

— Сколько времени императрица думает, что она беременна? Не со вчерашнего дня?..

— Нет. Уже три месяца. И…

Постучали, и м-м Ля-Флотт объявила:

— Господа из Швеции, которые уезжают сегодня вечером в Стокгольм, спрашивают, могут ли они проститься с Вашим высочеством?

— Попросите их войти.

Не думаю, чтобы кто-нибудь из них мог прочесть на моем лице, как я боюсь будущего. Я протянула руку фельдмаршалу графу фон Эссену, самому верному слуге дома Ваза.

— До встречи в Стокгольме.

— До встречи в Стокгольме, Ваше высочество, — сказал он, откланиваясь.

Провожая Жюли, я была очень удивлена, встретив в галерее графа Браге.

— Разве вы не возвращаетесь в Стокгольм вместе с фельдмаршалом фон Эссеном, чтобы приготовиться к приему моего мужа?

— Я просил назначить меня временным адъютантом Вашего королевского высочества. Мою просьбу удовлетворили. Я к Вашим услугам, Ваше высочество!

Этот мальчик высокого роста, с тонким станом восемнадцатилетнего юноши, с черными блестящими глазами и вьющимися как у моего Оскара волосами, этот граф — Магнус Браге, сын одной из наиболее аристократических семей Швеции, личный адъютант… бывшей м-ль Клари, дочери торговца шелком из Марселя…

— Я прошу Ваше королевское высочество оказать мне честь позволить сопровождать вас в Стокгольм, — сказал он тихо.

А думал он, вероятно, так: «Попробуйте только сделать гримасу при виде нашей новой наследной принцессы, когда ее сопровождает граф Браге! Попробуйте только!»

Я улыбнулась.

— Спасибо, граф Браге. Но, знаете ли, я просто не представляю, чем занять знатного молодого офицера…

— Ваше королевское высочество, конечно, придумает для меня какое-нибудь занятие… А пока я могу играть в мяч с Оскаром, простите, с герцогом Зедерманландским.

— При условии, что вы больше не будете бить стекол, — сказала я, смеясь.

Впервые мой страх как будто немного отступил. Может быть, действительно, все это не так ужасно?..

Мы были приглашены к императору к одиннадцати часам утра. Без пяти одиннадцать мы вошли в переднюю, где Наполеон заставлял часами ожидать дипломатов, генералов, иностранных принцев и наших министров.

Когда мы вошли, воцарилось молчание. Все смотрели на шведскую форму Жана-Батиста, и вокруг нас постепенно образовалась пустота. Широкий проход образовался сразу же, когда Жан-Батист попросил адъютанта императора передать, что прибыл князь Понте-Корво, маршал Франции, с женой и сыном.

Мы чувствовали себя, как на острове. Никто не хотел нас знать, никто нас не поздравил. Оскар прижался ко мне и вцепился в мою юбку своими тонкими детскими ручками. Все присутствующие, конечно, были в курсе событий: народ другой державы предложил корону Жану-Батисту, и это было решено единогласно. А за дверью, на бюро императора, лежало прошение Жана-Батиста об отчислении из армии и о переходе в подданство другой страны. Жан-Батист не хотел больше быть французским гражданином…

На нас кидали боязливые взгляды. Наш вид, наше присутствие беспокоило их. При дворе понимали, что за дверью, в кабинете императора нас ожидает ужасная сцена, одна из тех сцен сумасшедшего бешенства, от которых дрожали стены и сыпалась штукатурка колонн.

«Благослови нас, Боже, часами ожидать здесь!» — подумала я, кидая взгляд на Жана-Батиста.

Он рассматривал одну из створок двери в кабинет императора. Он так смотрел на шляпки гвоздей, как будто видел их в первый и последний раз.

Пробило одиннадцать часов. Менневаль, секретарь Наполеона, вышел.

— Его величество просит князя Понте-Корво с семьей войти…

Кабинет императора так велик, что похож на парадный зал. В глубине — огромный письменный стол, и ковровая дорожка невероятной длины тянется от двери до этого стола. Иногда Наполеон встречает своих друзей в середине этого пути. Но мы должны были пройти от начала до конца.

Наполеон сидел за столом, неподвижный как статуя, немного наклонившись вперед, настороженно. Шпоры Жана-Батиста звенели чуть позади меня, в то время как я приближалась, держа Оскара за руку. Подойдя ближе, я смогла различить его черты. Он надел свою «маску Цезаря», только глаза пылали. Сзади него стоял граф Талейран, герцог Беневентский, и нынешний министр иностранных дел герцог Кадор. Сзади нас Менневаль скользил на цыпочках.

Мы оказались втроем перед необъятным письменным столом, ребенок между нами. Я присела, сделав глубокий придворный реверанс, затем выпрямилась. Император не двигался. Он смотрел только на Жана-Батиста. В глубине его глаз таилась враждебность, готовая выплеснуться. Наконец, он поднялся, опрокинув стул, вытянулся во весь свой небольшой рост и зарычал:

— В каком наряде посмели вы предстать перед вашим императором и главнокомандующим, господин маршал?

— Это форма обергофмаршала Швеции, сир, — ответил Жан-Батист. Он говорил очень тихо и отрывисто.

— И вы посмели явиться сюда в шведской форме? Вы… вы… маршал Франции?

Хрустальные подвески люстры тихонько зазвенели, он кричал, как бешеный.

— Я полагал, что Ваше величество не обращает внимания на форму, которую носят маршалы. — спокойно сказал Жан-Батист. — Я видел не однажды при дворе маршала Мюрата, короля Неаполитанского, в совершенно необычной форме.

Это был удар! Этот «большой ребенок», маршал Мюрат (муж сестры Наполеона), прикрепляет страусовые перья на свою треуголку, украшает жемчугом свой сюртук и носит расшитые золотом кэги для верховой езды. Зять Наполеона питает слабость к своим костюмам, а император только посмеивается над ним.

— Его высочество, мой царственный зять сам выдумывает себе форму. Однако я лично придерживаюсь положенной формы. А вы посмели явиться к своему императору в шведской форме.

Наполеон топнул ногой и засопел. Оскар почти зарылся в мою юбку.

— Ну, отвечайте, господин маршал!

— Я рассудил, что будет правильнее быть на этой аудиенции в шведской форме. Я не имел в виду оскорбить вас, сир. Кроме того, эта форма также мной сымпровизирована. Если Ваше величество хочет взглянуть… — он поднял шарф и показал пояс. — На мне пояс моей прежней формы маршала, сир.

— Не устраивайте сцен с раздеванием, князь! Право! — он стал говорить быстрее, он говорил очень быстро. Казалось, гнев его проходит.

«Он актер», — подумала я и внезапно почувствовала себя разбитой. Неужели он не предложит нам сесть?

Он, видимо, об этом не думал. Он оставался за своим письменным столом и теперь читал прошение Жана-Батиста.

— Вы подали мне прошение весьма оригинальное, князь. Вы сообщаете, что дали согласие на усыновление вас королем Швеции и просите разрешения перестать быть французским подданным. Это очень странный документ. Почти непонятный, если вспомнить прошлое. Но, конечно, вы не предаетесь воспоминаниям, господин маршал!..

Жан-Батист молчал, сжав губы.

— Неужели вы действительно не вспоминаете прошлое? Например, те времена, когда молодой рекрут впервые пошел в поход, чтобы встать на защиту новой Франции? Или поля сражений, где он сражался сержантом, лейтенантом, полковником и, наконец, генералом французской армии? Или день, когда император Франции назвал вас маршалом?

Жан-Батист молчал.

— Не так давно вы, повинуясь моему приказу, защищали границы нашей родины, — он вдруг улыбнулся хорошей, прежней улыбкой. — Вы даже, может быть, спасли Францию… по моему приказу! Я вам уже говорил однажды, к несчастью, вы не помните прошлого, я вам говорил однажды, что я не могу обойтись без такого человека, как вы. Это было в дни Брюмера! Может быть… может быть, вы все-таки вспомните это? Если бы вам и Моро была дана власть, вы послали бы меня под расстрел. Такой власти вам не было дано, Бернадотт, а я повторяю: я не могу отказаться от вас.

Он сел и легонько оттолкнул прошение. Потом он поднял глаза и заметил мимоходом:

— Поскольку шведский народ выбрал вас, — он пожал плечами и иронически вздохнул, — именно вас наследником трона, ваш император и главнокомандующий дает вам разрешение согласиться стать им. Но, — оставаясь французом и маршалом Франции. Таким образом, дело будет улажено.

— Тогда я дам знать Его величеству, королю Швеции, что я не могу быть наследником трона. Шведский народ желает наследного принца — шведа, сир, — тихо ответил Бернадотт.

Наполеон вскочил.

— Но это абсурд! Бернадотт! Посмотрите на моих братьев: Жозеф, Луи, Жером. Ни один из них не отрекся от своей страны. Или мой пасынок Эжен в Италии…

Жан-Батист не ответил. Наполеон вышел из-за стола и стал мерить комнату быстрыми шагами, как одержимый. Я встретилась взглядом с Талейраном.

Бывший епископ опирался на свою палку, он устал стоять так долго. Он подмигнул мне. Что он хотел сказать? Что Жан-Батист добьется своего? Одному Богу известно, чем закончится этот турнир.

Наконец, император остановился передо мной:

— Княгиня, — сказал он, — я думаю, что вы знаете о том, что королевский дом Швеции поражен сумасшествием. Нынешний король с трудом может связать фразу, его племянника изгнали с трона, потому что у него голова совсем не на месте. Совершенно придурковатый. — Он постучал кулаком по лбу. — Княгиня, скажите мне: ваш муж тоже сумасшедший? Я хочу сказать, настолько сумасшедший, чтобы отказаться от французского подданства для того, чтобы стать наследным принцем шведского престола?

— Я прошу вас не оскорблять в моем присутствии Его величество Карла XIII Шведского, — резко сказал Жан-Батист.

— Талейран, Ваза сумасшедшие или нет? — спросил Наполеон.

— Это очень старинный королевский дом, сир. Часто бывает, что старинные королевские фамилии не всегда имеют хорошее здоровье, — заметил Талейран.

— А вы, княгиня, что скажете вы? Вы знаете, что Бернадотт просит также за вас и вашего сына о перемене подданства?

— Это формальность, сир. В ином случае мы не можем стать наследниками шведского трона, — услышала я свой ответ.

Жан-Батист не смотрел на меня.

Я перевела взгляд на Талейрана. Он одобрительно кивнул головой.

— Второй пункт — ваше отчисление из армии. Это невозможно, Бернадотт, совершенно невозможно! — Наполеон был вновь у своего письменного стола и пробегал глазами прошение, которое он, безусловно, уже прекрасно знал. — Я не могу отказаться от одного из лучших своих маршалов. А если вновь война… Если Англия не успокоится, и вновь будет война… Я в вас нуждаюсь. Вы будете командовать вновь одной из моих армий. Пускай вы будете наследным принцем Швеции. Ваши шведские части вольются в нашу армию. Или вы воображаете, — он опять улыбнулся и помолодел на десять лет, — или вы воображаете, что я могу кому-нибудь еще поручить командование вашими саксонскими частями?

— Поскольку в приказе Вашего величества после битвы при Ваграме было сказано, что саксонцы не сделали ни одного выстрела, не все ли равно, действительно, кто будет ими командовать? Дайте командование Нею. Ней честолюбив, и он служил под моим командованием.

— Саксонцы взяли Ваграм. И я не собираюсь передавать ваши войска Нею. Я разрешаю вам стать шведом, если вы останетесь французским маршалом. Я хорошо понимаю тщеславие моих маршалов. Кроме того, вы прекрасный губернатор в завоеванных вами странах. Я говорю о Ганновере и городах Ганзы. Вы, как администратор, на высшем уровне, Бернадотт!

— Я настаиваю на отчислении из армии.

Наполеон ударил кулаком по столу. Это была разрядка гнева.

— Разрешите мне сесть, сир? — вырвалось у меня против моей воли.

Император посмотрел на меня. Глаза его немного затуманились, гнев успокоился. Казалось, он забыл, где находится, перед его глазами, вероятно, пробежали годы, и он увидел — как на картине давних лет — девушку в саду, в свете угасающего дня, девушку, идущую с ним по аллее и смеющуюся рассказам о его блестящем будущем.

— Вам придется стоять подолгу, когда вы будете принимать своих подданных, как наследная принцесса Швеции, Эжени, — сказал он совершенно спокойным голосом. — Садитесь, прошу вас. Господа, сядем!

Мы уселись дружным кружком вокруг его письменного стола.

— Итак, о чем мы? Вы просите отчислить вас из армии, князь Понте-Корво? Вы имеете в виду, что в дальнейшем мы сможем вновь зачислить вас в нашу армию не как маршала Франции, а как нашего союзника? Я так вас понял?

Только теперь лицо министра иностранных дел выразило живейший интерес. Так вот к чему Наполеон с самого начала клонил весь этот разговор!.. Союз со Швецией?!

— Если я дам согласие на вашу просьбу, которую вы обосновываете чистейшей формальностью, то это будет лишь для того, чтобы не чинить препятствий в усыновлении одного из моих маршалов старым королевским домом, да еще требующим оздоровления. Это блестящая идея шведского народа — выразить таким образом свою симпатию Франции, избирая одного из моих маршалов. Если бы со мной посоветовались перед этим избранием, я бы даже предложил одного из своих братьев, чтобы без всяких сомнений доказать, что я приветствую этот союз, и то уважение, какое я питаю к дому Ваза… Но поскольку со мной не посоветовались, я должен принимать события как они есть. Выбор этот для меня также явился неожиданностью. Так вот… я вас поздравляю, мой дорогой князь!

— Мама… он действительно больше не сердится? — зашептал мне Оскар.

Талейран и герцог Кадор кусали губы, удерживаясь от смеха. Наполеон задумчиво посмотрел на Оскара.

— Подумать только, что этому крестнику я сам выбрал северное имя. Да еще где — в раскаленных песках Египта… — он засмеялся и ударил Жана-Батиста по ляжке. — Но бессмысленна ли жизнь, Бернадотт?

И мне:

— Вы знаете, княгиня, что Ее величество ожидает сына?

Я поклонилась.

— Я радуюсь вместе с вами, сир.

Наполеон опять посмотрел на Оскара.

— Я понимаю, что вам следует стать шведом, Бернадотт. Все должно быть совершенно законно. Хотя бы для ребенка. Мне говорили, что сумасшедший король, находящийся в изгнании, тоже имеет сына. Вы не должны терять его из виду, Бернадотт, понимаете?

Теперь он начинает вмешиваться в наше будущее. Все идет хорошо!

— Менневаль, карту северных стран.

Огромный глобус возле письменного стола был декорацией. Когда следовало заняться северными странами — принесли большие карты.

— Подойдите, Бернадотт!

Жан-Батист сел на ручку кресла Наполеона. Наполеон раскатал карту на коленях. «Сколько раз они сидели так в штаб-квартирах вдвоем?» — подумала я.

— Швеция, Бернадотт! Швеция не желает континентальной блокады. Здесь Гетебург. Здесь английские купцы разгружают товары и поставляют их в шведскую Померанию. Оттуда они контрабандой поступают в Германию.

— И в Россию, — заметил Талейран.

— Мой союз с русским царем не касался, к сожалению, этого вопроса. Английскую продукцию доставляют и в Россию, к нашим союзникам. Что бы там ни было, Швеция — основной виновник того, что товары все-таки поступают в Россию. Вы, если понадобится, объявите войну Англии.

Менневаль делал пометки по ходу разговора. Талейран внимательно смотрел на Жана-Батиста.

— Швеция укрепит блокаду. Я думаю, что мы можем верить князю Понте-Корво, — сказал герцог Кадор одобрительным тоном.

Жан-Батист молчал.

— Нет ли у вас возражений, князь? — спросил император решительно.

Тогда только Жан-Батист поднял глаза от карты.

— Я буду, конечно, верно служить интересам Швеции и сделаю все, что возможно.

— А интересам Франции? — вопрос императора был поставлен в упор.

Жан-Батист поднялся, бережно скатал карту северных стран и протянул рулон Менневалю.

— Насколько мне известно, государство Вашего величества находится в торговых отношениях со Швецией на основании пакта ненападения, который сможет быть пересмотрен в сторону союзничества. Я думаю, что смогу быть полезным не только Швеции, но и моей бывшей родине.

Его бывшей родине! Эти слова было больно слышать. Лицо Жана-Батиста выражало утомление. Складки залегли от носа к губам.

— Вы — князь небольшой территории, находящейся под владычеством Франции, — сказал император. В его голосе послышался холодок. — Я вынужден отнять у вас княжество Понте-Корво и его доходы…

— Я пишу об этом в своем прошении, сир.

— Вы желаете приехать в Швецию, как простой господин Бернадотт, маршал Франции в отставке? Но мы можем оставить за вами титул князя в награду за ваши заслуги, если вы этого хотите.

Жан-Батист покачал головой.

— Я хотел бы отказаться от своих владений и от титула одновременно. Но если Ваше величество хочет распространить на меня свое благоволение в память о моих прошлых заслугах перед Республикой, я почтительнейше прошу пожаловать баронство моему брату, который живет в По.

— Разве вы не берете с собой в Швецию брата? Там вы сможете сделать его графом или даже герцогом.

— Я не хочу, чтобы мой брат переехал в Швецию. Ни мой брат, и никто из членов моей семьи. Король Швеции пожелал усыновить меня, меня одного, а не всю мою родню. Поверьте, сир, я знаю, что делаю.

Невольно мы все посмотрели на императора. Он-то осыпал дождем корон и титулов своих братьев!

— Думаю, что вы правы, Бернадотт, — сказал император, поднимаясь. Мы тоже встали. Император подошел к столу и просмотрел прошение еще раз.

— А ваши земли во Франции, Ютландии, Вестфалии? — спросил он.

— Я решил продать их, сир.

— Чтобы заплатить долги династии Ваза?

— Да. И чтобы поддержать двор династии Бернадотта.

Наполеон взял перо. Посмотрел на нас еще раз.

— С этой подписью вы, ваша жена и ваш сын перестают быть французскими гражданами, Бернадотт. Подписывать?

Жан-Батист утвердительно кивнул. Глаза его были полузакрыты, а губы крепко сжаты. Я нашла его руку.

Часы пробили полдень. Во дворе прозвучал резкий сигнал трубы — сменялся караул. Звук трубы заглушил скрипение пера.

На обратном пути мы не были одни на длиннейшей ковровой дорожке. Наполеон сопровождал нас. Его рука лежала на плече Оскара. Менневаль широко распахнул двери. Дипломаты, генералы, иностранные принцы, наши министры отвесили низкий поклон.

— Я хочу, — сказал император, — чтобы вы поздравили вместе со мной Его королевское высочество, наследного принца, принцессу Швеции и моего крестника…

— Я герцог Зедерманладский, — прозвенел голосок Оскара.

— И моего крестника, герцога Зедерманладского, — закончил Наполеон.

На обратном пути Жан-Батист полулежал в углу кареты. Мы устали и не могли даже говорить. На улице Анжу стояла толпа любопытных. Кто-то крикнул: «Да здравствует Бернадотт!»

В дверях нас ожидали граф Браге и барон Густав Мернер с несколькими шведами, прибывшими со срочными поручениями.

— Прошу извинить нас, господа. Ее королевское высочество и я, мы хотим остаться одни, — сказал Жан-Батист, жестом отпустив всех, и мы прошли вдвоем в маленькую гостиную.

Но мы были не одни… С кресла поднялся тонкий силуэт. Фуше, герцог Отрантский, министр полиции, впавший в немилость! Он вошел в сделку с англичанами, а Наполеон об этом узнал.

Сейчас Фуше стоял перед нами и протягивал мне букет темно-красных, почти черных роз.

— Разрешите поздравить вас, — произнес он приятным голосом. — Франция гордится своим знаменитым сыном.

— Оставьте, Фуше, — измученным голосом сказал Жан-Батист. — Я уже не француз. Я отказался от французского подданства.

— Я знаю, Ваше высочество, я знаю.

— Тогда извините нас, — сказала я, беря розы. — Мы не можем никого принять сейчас.

Оставшись вдвоем, мы сели рядом на диван и сидели такие уставшие, как будто проделали пешком очень длинный путь.

Потом Жан-Батист встал, подошел к пианино и тихонько тронул клавиши одним пальцем. «Марсельеза»!.. Он умел играть только одним пальцем и только «Марсельезу».

— Сегодня я видел Наполеона в последний раз в жизни, — сказал он без перехода.

И продолжал играть. Все тот же рефрен. Все тот же…

Глава 29 Париж, 30 сентября 1810

В этот день Бернадотт уезжает в Швецию. Одновременно Наполеон назначает послом в Швецию барона Алькиера. Бернадотт принял его в Париже довольно холодно и даже насмешливо, так как Алькиер был послом в Неаполе и Мадриде и отовсюду был отозван.

Курьеры, прибывавшие из Швеции, рассказывали о грандиозных приготовлениях к встрече наследного принца.

Каждое утро Бернадотт подолгу беседовал с пастором, готовившим его к переходу в лютеранскую религию. Еще до приезда в Стокгольм Бернадотт должен был отречься от католической веры, а в датском порту Эльсинор подписать Аугсбургское вероисповедание (составленный Меланхтоном символ лютеранской веры) в присутствии шведского архиепископа. Ведь лютеранство — государственная религия Швеции.

Эжени было предоставлено право оставаться католичкой. Оскара же наставлял в религии и в шведском языке молодой пастор, которому помогал граф Браге. Жан-Батист заучивал сам и заставлял заучивать Эжени фамилии придворных, с которыми им придется постоянно общаться в Швеции.

Эжени было трудно выговорить эти фамилии, но Жан-Батист говорил ей:

— При желании можно выучить даже эти трудные фамилии, и я выучу их. И вообще, тебе следует поторопиться с отъездом. Я не хочу, чтобы ты с Оскаром задерживалась в Париже. Обещай мне, что, как только я приготовлю твои апартаменты в королевском дворце, ты сразу выезжаешь, а этот дом мы продадим.

Но Эжени уговорила Бернадотта не продавать дом на улице Анжу в Париже. Она хотела оставить ceбе гнездо во Франции, а так как люди, купившие дом ее отца в Марселе, не пожелали вновь уступить ей его, то она упросила Бернадотта оставить для нее нелюбимый им дом в Париже.

Прощаясь с женой и сыном возле открытой дверцы своей кареты, Бернадотт сказал графу Браге:

— Обещаете ли вы мне, граф, что моя жена и Оскар скоро последуют за мной? Может случиться так, что моя семья будет вынуждена срочно покинуть Францию. Вы понимаете, о чем я говорю?

И он уехал на свою новую родину.

Глава 30 Эльсинор в Дании. Ночь с 21 на 22 декабря 1810

Никогда не думала, что ночи могут быть такими длинными и такими холодными…

Завтра мы с Оскаром поднимемся на борт убранного флагами военного судна, чтобы через Зунд переправиться в Швецию. Мы прибудем в Хельсингбург. Шведы будут встречать наследную принцессу Дезидерию и ее сына, наследника престола, моего милого маленького мальчика.

Мари положила четыре грелки мне в постель. Но я буду писать. Может быть, ночь пройдет быстрее… Еще лучше, если бы я могла закутаться в соболью накидку, подаренную Наполеоном, и тихонько войти в комнату, где спит Оскар. Я села бы у его изголовья и взяла в руки его сонную маленькую ручонку, чтобы почувствовать тепло его родного тела.

Мой сын, кусочек меня!.. Сколько ночей просидела я у твоего изголовья, когда мне было очень одиноко! Мрачными одинокими ночами, когда твой отец бился где-то далеко-далеко, когда я была женой генерала, а потом женой маршала…

Я не хотела всего этого, Оскар! И никогда не думала, что настанет время, когда я не смогу свободно войти в твою комнату. Но теперь ты никогда не спишь один. Возле тебя всегда и везде верный адьютант твоего отца, полковник Виллат. Папа приказал, чтобы Виллат спал в твоей комнате, пока мы не приедем в Стокгольм. Чтобы защитить тебя, мой дорогой!

От чего? От убийц, мой мальчик, от заговорщиков, которые могут устроить покушение на твою жизнь. От тех, кто стыдится, что Швеция, разоренная и доведенная до изнеможения сумасшествием своих королей, выбрала наследным принцем простого м-сье Бернадотта и наследником трона — Оскара Бернадотта, внука торговца шелками из Марселя…

Поэтому твой отец приказал Виллату спать в твоей комнате, а молодому графу Браге — в соседней. Мой дорогой, мы боимся убийц!

Из этих же соображений Мари спит в соседней со мной комнате. Господи, как она храпит!

Уже два дня волнение в проливе мешает нам переехать на ту сторону. Швеция отгорожена от нас непроницаемой серой пеленой, такой же непроницаемой, как мое будущее. И я никогда не думала, что может быть такой ужасный холод. А все кругом говорят: «Подождите, что будет в Швеции, Ваше высочество!..»

В конце октября мы покинули наш дом на улице Анжу. Я надела чехлы на кресла и занавесила зеркала. Потом мы с Оскаром уехали на несколько дней к Жюли. Но молодой Браге и господа из шведского посольства еле сдерживались, чтобы не торопить меня с отъездом. Я видела, что они сильно взволнованы. Но не могла же я уехать из Парижа, пока у Роя не были готовы все мои новые придворные туалеты…

Мы с Жюли сидели в ее саду, уже позолоченном осенью. От земли шел пряный и теплый запах. Ее дочери играли с Оскаром. Они бледные и худенькие, как Жюли, и нисколько не похожи на Бонапартов.

— Ты скоро приедешь ко мне в Стокгольм, Жюли, — сказала я.

Она пожала плечами.

— Как только англичане будут выгнаны из Испании, мне придется ехать в Мадрид. Ведь я королева, увы!

Она сопровождала меня к Рою. Наконец, я смогла заказать себе белые платья. В Париже я не надевала белых платьев, так как Жозефина всегда носила этот цвет.

Но в Стокгольме, конечно, не знают о бывшей императрице и ее туалетах. Кто-то сказал мне, что королева Гедвига-Элизабет и ее придворные дамы до сих пор пудрят волосы. Я просто не представляю себе, неужели Швеция так отстала в отношении моды!

Но, как я уже говорила, Браге торопил с отъездом. Мои туалеты были готовы первого ноября, а третьего кареты выстроились перед подъездом.

В первую карету села я с полковником Виллатом, доктором, которого Жан-Батист пригласил в Париже, и м-м Ля-Флотт. Во второй карете поместились Оскар, граф Браге и Мари. В третьей ехали наши пожитки.

Я хотела взять с собой мою лектрису, но она, горько плача, попросила оставить ее во Франции, и я рекомендовала ее Жюли. Нужно ли было приглашать другую? Граф Браге сказал мне, что королева уже приготовила мне придворных дам. М-м Ля-Флотт, наоборот, была полна энтузиазма по поводу нашего путешествия.

Мне кажется, что она несколько неравнодушна к графу Браге.

Я сказала ей:

— В том, что вы умеете писать, я не сомневаюсь, так как уверена, что вы уже давно пишете рапорты о нашей семье министру полиции, что, конечно, хорошо оплачивается. Вопрос — умеете ли вы также хорошо читать? В таком случае мне не нужна другая лектриса.

Она покраснела.

— Я так хотела бы видеть Стокгольм — эту северную Венецию.

— Я предпочитаю южную Венецию, так как я южанка, — сказала я со вздохом.

Шесть недель длилось путешествие Эжени со спутниками, пока они не прибыли в Эльсинор. В Дании путешественников догнал курьер Наполеона, молодой офицер, который передал Эжени большой пакет. На словах Наполеон просил передать свои наилучшие пожелания наследной принцессе Швеции.

Он посылал ей одну из трех полученных в подарок от русского царя собольих накидок. Узнав, что Эжени уехала в Швецию, он послал вдогонку ей своего офицера с этим подарком, так как предполагал, что в непривычном климате ей будет очень холодно…

Глава 31 Хельсинбург, 22 декабря 1810 (Сегодня я приехала в Швецию)

Пушки на крепостной стене Эльсинора начали стрелять в тот момент, когда мы вышли на палубу шведского военного судна. Матросы были построены в линию. Оскар поднес маленькую ручку к своей шляпе, я постаралась улыбнуться. Было еще туманно, от ледяного ветра выступали слезы. Я спустилась в каюту. Но Оскар захотел остаться на мостике и смотреть на пушки.

— А мой муж разве не приехал? — спрашивала я в сотый раз графа Браге.

Все утро маленькие лодочки сновали между Хельсингбургом и Эльсинором, принося подробности о приготовлениях к нашему прибытию.

— Неотложные государственные дела задержали Его высочество в Стокгольме. Ожидаются новые требования Наполеона.

Кажется, целый мир лежит между этим ледяным туманом и сладким журчанием зимнего дождя в Париже. Огоньки пляшут в Сене… Целый мир лежит между Жаном-Батистом и Наполеоном. И Наполеон требует…

Маленькая шапочка из зеленого бархата, украшенная одной розой, мне очень идет. Зеленое бархатное платье обтягивает талию и делает меня немного выше ростом. В муфте лежит листок с именами шведских офицеров, которые будут меня окружать при дворе, а также с именами моих статс-дам.

— Ваше высочество не волнуется, не правда ли? — тихо спрашивает меня граф Браге.

— Кто смотрит за Оскаром? Я боюсь, чтобы он не упал в воду.

— Полковник Виллат, ваш личный офицер, не спускает с него глаз, — ответил Браге. Как саркастично звучал его голос при словах «ваш личный офицер». Или мне показалось?..

— Неужели Ваше высочество надели шерстяные чулки? — с ужасом спросила меня м-м Ля-Флотт. Она страдала от морской болезни, и ее покрытое розовой пудрой лицо начинало приобретать мертвенный оттенок.

— Да. Мари купила их в городе. Это ее мысль. Она увидела шерстяные чулки на лотке и купила. Я считаю, что в этом холодном климате они просто необходимы. У Мари много здравого смысла, а под длинной юбкой, я надеюсь, никто не заметит моих чулок.

Я немного пожалела, что распространялась на эту тему. Наследная принцесса не должна говорить о таких вещах… Графиня… графиня… — я посмотрела на мой листок — будет, конечно, скандализована моим поведением.

— Сейчас хорошо видно Швецию. Не хочет ли Ваше королевское высочество пройти на мостик? — спросил граф Браге.

— Я озябла и устала, — ответила я, плотнее закутываясь в соболью накидку Наполеона.

— Простите, конечно… — молодой швед. Пушечный залп. Я вздрогнула, хотя пора бы было привыкнуть к залпам. Но это выстрелили пушки нашего корабля. Им ответили с берега. Иветт подала мне зеркало. Я провела пуховкой по лицу, слегка подкрасила губы. Под глазами были тени. Я плохо спала последние ночи.

— Ваше высочество прекрасно выглядит, — сказал граф Браге, конечно, чтобы поддержать меня.

Но меня опять охватил страх. Я их разочарую. Они, вероятно, представляют себе наследную принцессу, как какое-то легендарное существо, а я всего-навсего бывшая гражданка Эжени-Дезире Клари…

Под звуки залпов я поднялась на мостик и стала рядом с Оскаром.

— Смотри, мама, это наша земля! — кричал он.

— Это не наша земля, Оскар. Это земля шведского народа. Не забывай этого, не забывай никогда, — сказала я, беря его за руку.

До нас донеслись звуки военного оркестра. В тумане можно было различить придворные мундиры и золотые эполеты. Стали видны букеты роз и гвоздик.

В это время года такие букеты! Они должны стоить целое состояние!

— Как только корабль причалит, я спущусь по трапу и подам Вашему высочеству руку, чтобы помочь Вам спуститься, — наставляет меня граф Браге. — Прошу наследного принца стать позади вас. Когда будем спускаться, прошу его стать от Вас по левую руку. Я же буду помогать Вам.

Мой молодой кавалер, выходец из старинной фамилии, шведский аристократ, хочет помешать насмешкам над дочерью торговца…

— Ты понял, Оскар?

— Смотри, мама, все в шведской форме, целый полк, да смотри же!

— А куда я должна стать, дорогой граф? — спрашивает м-м Ля-Флотт.

Я обернулась.

— Держитесь сзади, вместе с полковником Виллатом. Мне кажется, что не вы главная персона в этом спектакле.

— Мама, знаешь, как называли графа Браге в Эльсиноре? — говорит Оскар. — Адмирал Браге.

Пушки гремят.

— Почему, Оскар? Граф — офицер кавалерии.

— Но он называется адмиралом флота, — сообщает мне Оскар между двумя залпами. — Понимаешь, мама?

Я не могу удержаться от смеха. Я смеюсь, смеюсь в тот момент, когда наше судно причаливает.

На берегу кричат по-шведски. Слышно много голосов. Они кричат, скандируя незнакомые мне слова. Но за туманом плохо различаются лица толпы за кордоном солдат. Я вижу лишь лица придворных. Они стоят ближе. Мрачные лица, без улыбки. Они окидывают взглядом с ног до головы меня и ребенка. Мой смех замирает.

На берег с борта судна спускается трап. Звучит шведский гимн, уже знакомый мне. Это не песня войны и свободы, как «Марсельеза», это хорал — благочестивый, строгий, торжественный.

Граф Браге сбежал впереди меня и спрыгнул на землю. Он протянул мне руку. Я легко оперлась на нее и почувствовала землю под ногами. Рядом со мной оказался Оскар. С букетом в руках ко мне приблизился старик.

— Генерал-губернатор Скании, граф Иоганн-Кристофер Толл, — шепнул мне граф Браге.

Светлые глаза старика изучали мое лицо с пристальным вниманием. Я взяла розы, и старик склонился к моей руке. Затем он низко поклонился Оскару. Я увидела дам в манто, отделанных горностаем и выдрой, присевших в придворном реверансе. Спины военных также согнулись.

Пошел снег. Я быстро протягивала руку всем по очереди. Они улыбались натянутой придворной улыбкой. Улыбка делалась теплее и искреннее, когда Оскар также протягивал руку каждому. Граф Толл приветствовал меня на раскатистом французском языке. Вокруг нас кружились крупные хлопья снега. Я посмотрела на Оскара; он с восторгом наблюдал за снежными хлопьями.

Вновь зазвучал гимн, и хлопья снега ложились на наши лица в тот момент, когда мы стояли неподвижно под звуки этого тяжелого мрачного гимна.

Когда замолк последний звук, Оскар прервал тишину:

— Мы будем очень счастливы здесь, мама! Посмотри, идет снег.

Как случается, что мой мальчик делает или говорит как раз то, что нужно? Так же, как и его отец!

Старик предложил мне руку, чтобы проводить к карете, которая уже ждала поодаль. Граф Браге держался близко позади меня.

Я посмотрела на старика, я увидела критические взгляды окружающих, встретила светлые и твердые глаза старика и почувствовала себя потерянной под этими взглядами.

— Прошу вас, будьте снисходительны к моему ребенку, — сказала я грустно.

Эти слова не были предусмотрены программой, они вырвались у меня против воли и, конечно, были бестактны.

Удивление, огромное удивление отразилось на всех лицах, тронутых и надменных одновременно.

Я чувствовала хлопья снега на моих ресницах и губах и была рада, что никто не замечает, что я плачу.

Вечером Мари сказала мне:

— Правда, я была права, купив тебе шерстяные чулки? Ты бы простудилась насмерть во время этой церемонии в порту.

Глава 32 В королевском дворце в Стокгольме, нескончаемой зимой 1811

Дорога из Хельсингбурга до Стокгольма, казалось, никогда не кончится.

Днями мы едем, а вечерами — танцуем кадриль. Не знаю почему, но здешняя аристократия без конца танцует кадриль и старается держать себя, как при Версальском дворе.

Меня спрашивают, устала ли я, а я улыбаюсь и пожимаю плечами.

Я не знала Версальского двора, все это было еще до меня, а папа даже не был поставщиком двора…

Наша коляска останавливается в различных городах, мы выходим, школьники поют, а бургомистры произносят речи на непонятном мне языке.

— Как жаль, что я не знаю шведского! — говорю я, вздыхая.

— Но бургомистр говорит по-французски, Ваше высочество, — шепчет мне на ухо граф Браге.

Конечно, конечно, но этот французский звучит совершенно как иностранный…

Идет снег. Снег идет все время, и температура падает до 24 градусов ниже нуля. Рядом со мной в карете моя статс-дама графиня Левенхаупт, худощавая и уже немолодая. Она желает говорить обо всех прочитанных ею французских романах, появлявшихся при дворе за последние двадцать лет!

Иногда я приглашаю в карету м-ль Коскюль. Моя фрейлина, ровесница мне, крупная и сильная, как большинство шведок, с красными щеками, пышущая здоровьем, с прекрасной темной шевелюрой, причесанной совершенно немыслимо, и с крупными белыми зубами. Мне трудно привыкнуть к тому, как она меня разглядывает.

Я заставила ее рассказать мне в подробностях о приезде Жана-Батиста в Стокгольм и о том, как он покорил сердца Их величеств.

Расслабленный король с трудом поднялся со своего кресла и протянул Жану-Батисту дрожащую руку. Жан-Батист склонился и поцеловал руку королю. Слезы покатились по щекам старика. Потом Жан-Батист подошел к королеве. Гедвига-Элизабет надела придворный туалет ради встречи с Жаном-Батистом. Но на груди ее, как обычно, была приколота брошь с портретом короля-изгнанника Густава IV.

— Мадам, я понимаю ваши чувства по поводу моего приезда. Я прошу вас вспомнить, что первый король Швеции также был солдатом. Солдатом, который не желал ничего другого, как только служить своему народу.

Жан-Батист проводит все вечера в салоне королевы. Старый король показывается только под руку с наследным принцем. В зале аудиенций, на заседаниях Государственного Совета, везде Жан-Батист должен присутствовать. Он — предупредительный сын, король — любящий отец.

Эти рассказы вились вокруг меня, как хлопья снега. Я пыталась представить себе идиллию этой новой семьи. Какую роль я должна играть там? Все говорят о королеве, как о женщине очень умной, честолюбивой, которой судьба дала рано состарившегося мужа и очаровательного сына, умершего ребенком.

Королеве недавно исполнилось пятьдесят, Жан-Батист должен заменить ей сына и… нет, все это очень трудно для меня!

— До сих пор, — сказал мне кто-то, — м-ль Коскюль была единственной, чтение которой Его величество слушал. Она даже иногда могла рассмешить короля. Но теперь его сердце будет делиться между очаровательной Марианной (Коскюль) и Вашим высочеством.

А может быть, король не так уж стар, может быть, Коскюль действительно его любовница… как проскальзывает иногда в намеках… Посмотрим. Она смеялась, показывая свои белые сильные зубы.

К вечеру 6 января мы приблизились, наконец, к Стокгольму. Дорога настолько обледенела, что лошади скользили и падали, и на подъемах мне приходилось выходить из кареты и идти по обочине. Я сжимала зубы, чтобы не кричать, так сек мне лицо ледяной ветер. Однако этот холод ни в малейшей степени не беспокоил Оскара. Он бежал рядом с кучером, придерживая лошадь под уздцы и криками понукая бедное животное.

Вокруг все было бело. Это не было похоже на свежевыстиранное белье, как рассказывал мне когда-то Персон, скорее — на саван. Мне вспомнился Рим… Господи, как в Риме тепло зимой!..

— Сколько времени длится у вас зима, барон Адельсверд?

Ледяной ветер затолкал вопрос мне в горло. Нужно было повторить несколько раз, чтобы он меня понял.

— До апреля, — прозвучал ответ.

В апреле уже цветут мимозы в моем родном Марселе…

Наступила темнота, снег шел все сильнее, и вокруг уже ничего не было видно. Вокруг кареты заплясали огни факелов. Дверца широко открылась.

— Дезире!

Жан-Батист выехал навстречу мне в санях, запряженных всего одной лошадью.

— Мы всего в одном лье от Стокгольма. Еще немного, и ты будешь у себя, девчурка.

Граф Браге и графиня Левенхаупт пересели в другую карету. Жан-Батист сел со мной. В темноте кареты я прижалась к нему. Но мы были не одни, м-ль Коскюль сидела напротив нас на переднем сиденье.

Я почувствовала его руку в моей муфте.

— Какие у тебя холодные руки, девчурка!

Я хотела рассмеяться, но вместо этого рыдание сжало мне горло. 24 градуса ниже нуля, а для Жана-Батиста это климат «у себя»…

— Их величества ожидают тебя к чаю в гостиной королевы. Ты не должна переодеваться. Их величества хотят только приветствовать тебя. Оскара и тебя. Просто, без церемоний. Завтра Ее величество дает бал в твою честь, — он говорил быстро.

— Ты болен, Жан-Батист?

— Нет, конечно. Только у меня сильный насморк, и я задавлен работой.

— Неприятности?

— Гм…

— Большие неприятности?

Молчание. Потом без перехода:

— Алькиер, знаешь, посланник Франции в Стокгольме, передал новую ноту Наполеона. Император требует чтобы мы предоставили ему две тысячи шведских матросов. Чтобы доказать дружбу Швеции к Франции.

— И что ты ответил?

— Я прошу тебя хорошенько понять обстановку: ответ может дать правительство Его величества, короля Швеции, а не наследный принц.

Как ученица, я повторяю:

— Каков был ответ правительства Его величества, короля Швеции?

— Мы отказали. Мы поставили в известность, что не можем предоставить две тысячи матросов, так как Франция одновременно требует, чтобы мы объявили войну Англии.

— Может быть, Наполеон теперь успокоится?

— Вероятно, после того, как сконцентрирует войска на границах шведской Померании. С часу на час мы можем потерять в этой провинции наши войска. Ведь французами командует Даву…

Огней по сторонам дороги стало больше.

— Мы почти в Стокгольме, Ваше высочество, — сказала м-ль Коскюль из темноты.

— Вспоминаешь ли ты об огнях Парижа, Жан-Батист?

Он сжал мои пальцы. Я поняла. В присутствии шведов не говорят о Париже.

— Ты защитишь шведскую Померанию? — спросила я.

Жан-Батист засмеялся.

— С кем? Неужели ты думаешь, что шведская армия в ее нынешнем состоянии может выстоять против наших… я хочу сказать… против французской армии под командованием маршала Франции. Никогда в жизни. Я же был в Померании. — Он помолчал. — Я начал реорганизацию шведской армии. Я вызывал в Стокгольм различные армейские части и лично их инструктировал. Если бы у меня было года два на подготовку! Всего два года!.. А у тебя новая шубка, Дезире?

— Да, представь себе, прощальный подарок императора. Он послал курьера, который догнал меня уже в Дании. Странно, не правда ли?

— Я думаю, ты могла отказаться.

— Жан-Батист, женщина, которая отказалась бы от собольей накидки, еще не родилась! Это одна из трех, подаренных Наполеону русским царем.

— Не знаю, пояснили ли тебе уже все тонкости придворного этикета. Говорили ли вы по этому поводу с моей женой, м-ль Коскюль?

Коскюль заверила, что да. Я что-то не припоминаю…

— Здесь все так… как было когда-то… понимаешь?

Я положила голову на плечо Жана-Батиста.

— Как было когда-то… Но тогда не было меня. Я ничего не знаю!

— Дорогая, я хочу сказать, как было… в Версале.

— Я не бывала в Версале, конечно, — сказала я, вздохнув. — Но я постараюсь делать все так, как нужно. Я приспособлюсь.

Карета остановилась. Жан-Батист помог мне выйти. Я совершенно окоченела.

Я увидела перед собой высокие окна, ярко освещенные.

— А где Мелар? Отсюда видно Мелар?

— Завтра утром ты увидишь озеро. Дворец стоит на самом берегу, — ответил Жан-Батист.

Нас окружили придворные. Мужчины были одеты во что-то красное с черным, в коротких камзолах и штанах с буфами.

— Господи, — произнесла я помимо воли, — это не костюмированной бал? — Я вспомнила, что один из шведских королей был убит на маскараде людьми в черных масках.

Одна из дам засмеялась.

— Дорогая, это не маски, это форма, которую носят при дворе, — объяснил Жан-Батист. — Пойдем! Их величества нас ожидают.

Да, Жан-Батист не заставил своих приемных родителей ожидать кого-нибудь! Быстрым шагом Оскар и я вслед за Жаном-Батистом поднялись по мраморной лестнице и едва успели снять теплую одежду. Где Иветт с моей туалетной шкатулкой? Иветт не было, и я подошла к огромному зеркалу между колонн. Я была бледна, нос красный. Ужасный вид! В муфте я нашла свою пудреницу. Вздернутый нос не для королевского дворца… Моя шапочка имела ужасный вид, шелковые розы совершенно размокли от снега. Я сняла шапочку. Где же, черт возьми, Иветт?!

Слава Богу, под рукой оказалась м-м Ля-Флотт. Она протянула мне гребень. Мокрые чулки облепили мне ноги, ведь я шла по снегу рядом с каретой.

Обе створки двери распахнулись, меня ослепил яркий свет, и я оказалась в белой гостиной.

— Моя жена Дезидерия, которая желает быть почтительной дочерью Ваших величеств, и мой сын Оскар.

Я не поверила глазам. Она действительно пудрила волосы! Нужно написать Жюли. Королева пудрит волосы и носит черную бархотку вокруг шеи!

Я поклонилась. Ее светлые глаза были слегка прищурены. Она казалась близорукой. Внимательный взгляд остановился на мне. Она улыбнулась, но улыбка была невеселой. Она была значительно выше меня и имела очень «королевский» вид в своем вечернем светло-голубом шелковом платье.

Здороваясь, она поднесла руку к моему лицу. Разумеется, я должна поцеловать эту руку…

— Дорогая дочь Дезидерия, добро пожаловать! — сказала она сдержанным тоном.

Я дотронулась до ее руки своим носом. Ни в коем случае я не хотела целовать эту руку. Затем я очутилась перед старичком с влажными глазами и несколькими седыми волосками на розовой лысине.

— Дорогая дочь, — с волнением произнес старик жалобным голосом. Жан-Батист был уже возле него и поддерживал его под руку.

Королева подошла ко мне.

— Я хочу представить вас вдовствующей королеве, — сказала она своим спокойным голосом, подводя меня к худой бледной женщине в черном. Ее кокетливый маленький вдовий чепчик держался на напудренных волосах, как лодочка на застывших волнах. — Ее величество, королева София-Магдалена, — прозвучал голос.

Господи, а это кто? Сколько королев при этом дворе? Вдовствующая королева?.. Это, вероятно, жена Густава III, которого убили, мать Генриха IV, которого отправили в изгнание? Она еще жива? Она живет здесь? Ей представляют сейчас ее новую родственницу!

Я поклонилась очень низко. Ниже, чем королеве. «Это мать человека, которого заменил Жан-Батист, и бабушка мальчика, у которого Оскар отнимет трон», — подумала я.

— Надеюсь, что вам будет хорошо здесь, Ваше высочество, — сказала она. Она говорила очень тихо, едва открывая рот. Казалось, ей трудно говорить вообще.

— Ее королевское высочество, принцесса София-Альбертина, сестра Его величества, — продолжала королева.

Она похожа на козу. Сколько ей лет — определить трудно, и когда она улыбнулась, то показала очень длинные зубы.

Я поклонилась еще раз и направилась к большой изразцовой печи. В Швеции в большинстве комнат нет каминов, а есть высокие цилиндрические печи, возле которых я грелась во время своего долгого путешествия. Ноги и руки у меня были ледяные. Было так чудесно прижаться к этой печке!

Лакеи внесли горячее вино. Я обхватила стакан обеими руками, и мне сразу стало лучше.

Граф Браге держался возле меня. «Мой молодой кавалер не покидает меня», — подумала я. Где Жан-Батист? Он стоит, наклонившись над дрожащим королем, который теперь сидит в кресле, старческой рукой гладя Оскара по щеке.

Внезапно я почувствовала на себе взгляды всех присутствующих. Чего ожидали от меня? Я вдруг остро почувствовала волну разочарования, исходившую от всех, кто меня окружал. Я не имела королевской осанки, я не была необыкновенной красавицей, я не была благородной дамой… Я стояла, прижавшись к печке, замерзшая, со вздернутым носом, с размокшими буклями, висевшими вдоль щек.

— Не хотите ли присесть, мадам? — сказала королева. Медленно, заученным движением, полным изящества, она опустилась в кресло, указав мне на стул рядом.

— Простите, но я так ужасно промочила ноги. Жан-Батист, не можешь ли ты снять с меня ботинки? Или попроси Виллата сделать это.

Все глаза расширились от ужаса. Я сказала что-то неподходящее? Но я же не могу одновременно держать в руках стакан горячего вина и снимать свои ботинки… Жан-Батист или Виллат делали это неоднократно в Ганновере и на улице Анжу.

Я обвела окружающих взглядом. Молчание охватило меня железным кольцом. Наконец… наконец кто-то усмехнулся. Потом раздался громкий смех. Смеялась Марианна Коскюль. Королева повернулась к ней с суровым видом. Но тогда уже со всех сторон послышался смех. Однако Жан-Батист уже был подле меня. Он подал мне руку.

— Прошу Ваши величества извинить мою жену. Она озябла и очень устала в дороге. Она хочет удалиться.

Напудренные головы наклонились. Рот короля был полуоткрыт с почти детским любопытством. Я поклонилась. Когда я выпрямилась, я увидела улыбку… Мне говорили, что вдовствующая королева София-Магдалена не улыбалась уже много лет. Но сейчас ее бледные губы сложились в улыбку, горькую, саркастическую. «Ваза, — вероятно, думала она, — пали так низко!»

В дверях я обернулась, чтобы позвать Оскара, но он был занят изучением пуговиц Его величества, а старик был совершенно счастлив. Я промолчала и вышла из комнаты.

Лишь в своей комнате, куда проводил меня Жан-Батист, я услышала первое слово от него.

— Я совершенно переделал твои апартаменты. Парижские ковры, парижские вышивки. Тебе нравится?

— Мне нужна ванна. Горячая ванна, Жан-Батист.

— Маленькая, пока это невозможно. Это единственное из твоих желаний, которое я пока не могу исполнить.

— Почему? Разве в Стокгольме не принимают ванну?

— Нет… я, вероятно, единственный…

— Как? Королевы и статс-дамы, и придворные, никто не принимают ванну?

— Нет. Здесь все, ведь я тебе говорил, все такое, как в Версале во времена Бурбонов. Здесь не принимают ванну. Я это предвидел и привез с собой мою ванну, но я не мог добиться горячей воды очень долго. Всего неделю, как я могу позволить себе принимать ванну. Кухня очень далеко от моих апартаментов. Теперь рядом с моей спальней сделали печь, на которой Фернан ежедневно греет воду. Я прикажу сделать то же и в твоих апартаментах. Потерпи немного. Вообще, тебе понадобится много терпения, пока ты привыкнешь к здешним порядкам.

— Не могу ли я сегодня принять ванну у тебя?

— Ты сошла с ума! После ванны ты собираешься идти в халате из моих апартаментов в свои? После такой прогулки двору не о чем будет говорить в продолжение долгого времени!

— Ты хочешь сказать, что я никогда не могу выйти в халате… другими словами, я не смогу прийти к тебе? — И совсем обескураженная, я продолжала: — Жан-Батист, этикет так строг, что не позволит нам… Ну, ты знаешь, что я хочу сказать…

Жан-Батист расхохотался.

— Пойди ко мне, девчурка! Пойди сюда. Ты — необыкновенная женщина, крошка! Я так не хохотал с тех пор, как оставил Париж! — Он бросился в кресло и хохотал до потери дыхания.

— Послушай. Рядом с моей спальней есть комната, в которой день и ночь дежурит камердинер. Это диктуется этикетом. Я предоставил эту комнату Фернану. Мы осторожны, дорогая! Мы не надеваем черных масок и не устраиваем заговоров, как Густав IV. Но, поскольку рядом с моей комнатой всегда кто-то есть, я предпочитаю для… интимных бесед с моей девчуркой комнату Ее королевского высочества, наследной принцессы, понимаешь?

Я кивнула.

— Жан-Батист, я держу себя невыносимо? Я хочу сказать: это было очень против этикета, что я попросила Виллата снять мои ботинки?

Он больше не смеялся. Он посмотрел на меня даже с некоторой грустью.

— Это было ужасно, девчурка! Это было просто ужасно! — Он покачал головой. — Но ты не могла знать этого. Однако при дворе должны были этого ожидать. Ведь я предупредил короля в ту ночь, когда шведы предлагали нам корону.

— Не нам, Жан-Батист, а тебе!

Мари приготовила мне постель. Она положила в ноги грелку, а поверх одеяла соболью накидку, подарок императора.

— Все женщины жалуются на злых свекровей, — прошептала я, — но моя свекровь, Мари, она действительно злая.

На следующий день был бал в больших апартаментах королевы. Через два дня город Стокгольм дал бал в мою честь в здании биржи.

Я была в белом туалете. На голову и плечи была накинута золотая вуаль. Дамы из шведской аристократии были украшены фамильными драгоценностями. Огромные бриллианты и темно-синие сапфиры. Их диадемы показались мне очаровательными.

Ни у Клари, ни у Бернадоттов никогда не было фамильных драгоценностей.

На следующий день после этого бала графиня Левенхаупт принесла мне прекрасные серьги с бриллиантами и жемчугом.

— Подарок королевы? — спросила я.

— Нет. Подарок вдовствующей королевы, — ответила моя статс-дама. — Вдовствующая королева раньше носила эти серьги, но теперь она в трауре и не носит драгоценностей.

Я надела эти серьги 26 января, в день рождения Жана-Батиста.

Через несколько дней старый король заболел. У него был небольшой удар.

Я как раз принимала ванну. С моей легкой руки начинают входить в моду ванны. Мою ванну поместили в углу спальни, отгородив ее прекрасными гобеленами.

В другом конце спальни м-м Ля-Флотт вполголоса разговаривала с Коскюль. Мари наклонилась надо мной и терла мне спину. Я услышала, как открылась дверь, и сделала знак Мари.

Мы притихли.

— Я как раз из апартаментов короля. У него был небольшой удар. — Это был голос графини Левенхаупт.

— О! — сказала Коскюль.

— Это, конечно, не в первый раз, — сказала равнодушно м-м Ля-Флотт. — Как себя чувствует король?

— Его величеству прописан полный отдых. Доктора говорят, что непосредственной опасности нет. Но необходимо освободить Его величество от всех государственных дел, по крайней мере, в данное время. Где Ее королевское высочество?

Я пошевелила ногами, вода тихонько захлюпала.

— Наследная принцесса принимает ванну, и сейчас с ней нельзя говорить.

— Ах да, она принимает ванну. Вряд ли таким способом она избавится от своего постоянного насморка.

Я нарочно пошевелила ногами, чтобы было слышно, как плещется вода.

— Будет ли наследный принц назначен регентом?

Я прекратила плескаться.

— Канцлер предложил это Ее величеству. Потому что мы сейчас находимся в такой трудной ситуации. Боже мой! Секретная переписка с Россией и одновременно требования Франции! Канцлер желает, чтобы решение всех вопросов было как можно быстрее передано в руки наследного принца.

— И тогда? — спросила Коскюль. Я слушала, затаив дыхание.

— Королева отказалась говорить об этом с королем. А король делает все, что она захочет.

— Правда? — спросила Коскюль саркастически.

— Да. Хотя вы и воображаете себя его фавориткой. Ваше чтение и ваш смех поддерживают в засыпающем короле некоторую бодрость. А здесь — другое… Кроме того, теперь вы очень редко читаете королю, и вряд ли вас теперь можно назвать «солнечным лучом» короля, моя дорогая… Я не ошибаюсь?

— Гораздо интереснее танцевать с князем Понте-Корво, простите, я ошиблась… с вашим наследным принцем, — проронила м-м Ля-Флотт.

— Нашим наследным принцем, м-м Ля-Флотт, — поправила м-ль Коскюль.

— Как это? Он не мой наследный принц. Вы прекрасно знаете, что я подданная императора Наполеона, — сказала м-м Ля-Флотт.

— Это нас не интересует, — парировала графиня Левенхаупт.

Мари облокотилась на ширму из гобеленов. Мы смотрели друг на друга в молчании.

Я пошевелила ногами. Послышался плеск воды. Потом я опять затихла.

— Не могу ли я спросить у вас, почему не предложат регентство наследному принцу на то время, пока король не сможет заниматься делами государства? — спросила м-м Ля-Флотт.

— Потому что ОНА на это не согласится ни за что, — прошептала графиня Левенхаупт.

Она шептала так громко, что я все слышала. Наконец, я поняла, что этот разговор предназначается и для моих ушей.

— Конечно, потому что сейчас ОНА играет первую скрипку, — поддержала Коскюль.

— Но ведь ОНА уже была королевой прежде, чем приехал наследный принц, — продолжала м-м Ля-Флотт.

— Да, но вместо короля в таких случаях вопросы решали министры, — любезно разъяснила Коскюль.

— Может быть, вы воображаете, что теперь решает вопросы король? — сказала, смеясь, м-м Ля-Флотт. — Вы прекрасно знаете, что король спит на всех заседаниях Совета. А если просыпается иногда, то заявляет, что согласен с мнением предыдущего оратора. И, зная это, королева не хочет назначить регентом наследного принца?

— Да, — произнесла графиня Левенхаупт громко, как бы забывшись. — Она хочет просить короля поручить наследному принцу руководство Сенатом, но он не будет назван регентом. По крайней мере, до тех пор… пока…

— Пока? — спросила м-м Ля-Флотт.

Я не двигалась. Мари застыла, как статуя.

— Если наследный принц станет регентом, то его жена…

Настало молчание.

— Наследный принц будет руководить Сенатом, а регентшей станет королева. Она сказала, что только на это она может согласиться.

— А чем она объяснила свое желание? — спросила Коскюль.

— Она сказала, что наследная принцесса недостаточно зрелая, чтобы выполнять обязанности и представительствовать, как жена регента. Наследному принцу не пойдет на пользу, если его жена будет часто показываться народу.

— Посмотрела бы я, как она скажет это все наследному принцу, — пробормотала м-м Ля-Флотт.

— Она уже это ему сказала. Мы с канцлером при этом присутствовали.

— А почему вы? Вы, насколько я знаю, статс-дама наследной принцессы.

— Вы правы, дорогая м-м Ля Флотт, но я имею большую честь быть другом королевы.

«Так мне преподносят мнение королевы о моей особе», — подумала я.

— Мари, мою купальную простыню.

Мари завернула меня, вытерла. Ее руки были сильные и полные нежности. Я прижалась к ней.

— Не соглашайся, Эжени, не соглашайся! — шептала она, протягивая мне халат.

Я вышла из-за гобеленов. Три моих статс-дамы шептались, наклонившись друг к другу.

— Я хочу отдохнуть. Прошу вас оставить меня одну, медам.

Левенхаупт поклонилась.

— Я принесла вам печальную новость, Ваше высочество. Король болен, левая рука слегка парализована.

— Спасибо, графиня. Я все слышала, когда принимала ванну. Прошу вас оставить меня одну.

— Ты звала меня, Эжени?

— Ты можешь сослужить мне одну службу, Марк? Здесь, в Стокгольме есть улица, которая называется Вестерланггатам, или что-то в этом роде. Там у отца Персона магазин шелка. Ты, конечно, помнишь Персона, Мари? Прошу тебя, узнай дорогу на эту улицу и узнай также, есть ли еще там магазин Персона? Если он там, я хочу повидаться с молодым Персоной.

— Он уже не так молод теперь, — ворчливо сказала Мари.

— Нужно, чтобы ты ему рассказала, кто я. Вероятно, он не знает, что новая наследная принцесса когда-то звалась Эжени Клари. И если он меня вспомнит, Мари, попроси его придти ко мне.

— Не знаю, благоразумно ли это, Эжени.

— Благоразумно?.. Мне это безразлично! Представь себе, что Персон придет ко мне… Я встречусь с кем-то, кто знал нашу виллу в Марселе и сад, и даже аллею, где Жюли стала невестой, и маму, и… Мари, я хочу встретиться с человеком, который помнит это все.Пожалуйста, Мари, попробуй найти его.

Мари обещала.

Вечером этого дня королева сняла с пальца короля тяжелое кольцо и надела его на палец Жана-Батиста. Это означало, что Жан-Батист по поручению короля должен руководить делами государства, но не будет назван регентом.

Небо действительно походило на свежевыстиранную простыню, а зеленые льдины плыли по Мелару. Между зеленых льдин вода бурлила и ревела, снег падал, льдины сталкивались с треском и грохотом. Удивительно. Весна в этой стране приходит не ласковая и мягкая, а с морозами, с резким ветром и очень, очень медленно.

В один из первых дней весны графиня Левенхаупт объявила мне:

— Ее величество королева просит Ваше высочество к себе на чашку чая.

Меня это удивило. Каждый вечер Жан-Батист и я ужинали с сыном, а потом проводили около часа у королевы. Кроме того, королю уже лучше, он опять сидит в своем кресле, с доброй улыбкой на старческих губах. Только левый уголок рта еще немножко перекошен.

Я никогда еще не делала визита королеве одна. Да и к чему? Разве нам есть что сказать друг другу?

— Скажите Ее величеству, что я буду, — ответила я и быстро прошла в туалетную комнату.

Я причесалась, накинула на плечи пелерину из двойного меха, подаренную мне Жаном-Батистом, и пустилась в путь по мраморным лестницам, где царил ужасный холод, в покои королевы.

Они сидели вокруг низенького круглого стола, все трое: королева Гедвига-Элизабет-Шарлот, моя приемная свекровь, которая должна была меня любить; королева София-Магдалена, которая имела все основания меня ненавидеть; и принцесса София-Альбертина, которая должна была быть ко мне совершенно равнодушной. Старая дева со сдержанным выражением лица, с плоской грудью, с плохо причесанными волосами, с колье дурного вкуса на высохшей шее. Все три вышивали.

— Садитесь, мадам, — сказала королева.

Они продолжали вышивать. Розы с бутонами, которые вились гирляндами по их рукоделию. Розы неправдоподобно розового цвета.

Сервировали чай. Дамы отложили рукоделие и взяли чашки. Я отпила глоток и обожгла язык. По знаку королевы лакей вышел из гостиной. Не было также ни одной статс-дамы.

— Я хочу поговорить с вами, дорогое дитя, — сказала королева.

Принцесса София-Альбертина приоткрыла длинные зубы в насмешливой улыбке. Вдовствующая королева безразлично смотрела на свою чашку.

— Я хочу вас спросить, дорогая дочь, считаете ли вы, что хорошо исполняете обязанности наследной принцессы Швеции?

Я почувствовала, что краснею. Светлые, пытливые глаза остановили свой немного близорукий взгляд на моем покрасневшем лице.

— Я не знаю, мадам, — произнесла я. Королева подняла брови.

— Вы не знаете?

— Нет, — сказала я. — Я не могу судить об этом. Ведь я в первый раз в жизни стала наследной принцессой. Кроме того, я очень недавно стала ею.

Принцесса София-Альбертина разразилась блеющим смехом. Да, она блеяла, как коза. Королева подняла руку. Ее голос был сладок, как мед.

— Достойно сожаления для шведского народа, а еще больше для наследника трона, избранного народом, что вы не знаете, как должна вести себя наследная принцесса, мадам.

«Все напрасно, — думала я. — Уроки манер у Монтеля, уроки игры на фортепьяно, грациозные жесты, плоды такого большого труда. Совершенно напрасно, что я храню молчание на всех придворных праздниках, чтобы не поставить Жана-Батиста в неловкое положение каким-нибудь неосторожным словом. Все напрасно, все напрасно!»

— Наследная принцесса не выезжает в коляске в компании адъютанта своего мужа, несопровождаемая статс-дамой.

«Господи, она говорит о Виллате!»

— Но я знаю полковника Виллата долгие годы! Он бывал у нас еще в Соо, и мы болтали в былые времена, — сказала я с усилием.

— На придворных праздниках наследная принцесса должна уметь поддерживать беседу со всеми приглашенными. Но вы, вы безмолствуете, мадам, как глухонемая.

— Слово дано человеку, чтобы скрывать свои мысли, — сказала я непроизвольно.

Старая дева с козьим лицом испустила новое блеяние. Светлые глаза королевы расширились от удивления.

Я быстро сказала:

— Это не мои слова, это слова одного из наших… одного французского дипломата, графа Талейрана, князя Беневентского. Может быть, Ваше величество…

— Я знаю, конечно, кто такой Талейран, — сказала королева раздраженно.

— Мадам, когда человек не слишком умен, не много учился и когда он одновременно должен перестраивать все свои мысли, невозможно требовать, чтобы он свободно беседовал и вел себя, как в привычной обстановке. Поэтому я предпочитаю молчать.

Чашка зазвенела. Вдовствующая королева резко поставила ее на стол. Ее рука дрожала.

— Необходимо выучиться поддерживать разговор, мадам, — сказала королева. — В противном случае, я действительно не представляю себе, какие мысли вы желаете скрыть от своих друзей, шведов, которые будут вашими подданными.

Я сложила руки на коленях и дала ей выговориться. Все имеет конец, даже и этот разговор за чашкой чая.

— Один из моих лакеев доложил мне, что ваша горничная спрашивала, где находится лавка какого-то Персона. Я хочу вам заметить, что вы не можете делать покупки у этого торговца.

Я подняла голову:

— Почему?

— Этот Персон не является поставщиком двора и никогда им не будет. Ваш вопрос меня удивляет, мадам. Этот человек считается чем-то вроде партизана. У него революционные идеи.

Я широко открыла глаза:

— Персон?

— Этот Персон находился во Франции во время революции. Под видом обучения коммерции. По возвращении на родину он окружил себя студентами, писателями и другими горячими головами и передавал им идеи, которые привели к несчастью французского народа.

Что она хотела сказать?

— Я вас не понимаю, мадам. Персон был у нас в Марселе, он работал в торговом доме моего отца, по вечерам я давала ему уроки французского языка, и мы с ним выучили наизусть Декларацию Прав человека.

— Мадам! — она призывала меня к порядку, и это прозвучало как выдох. — Я прошу вас немедленно забыть все это. Совершенно непозволительно, чтобы какой-то Персон мог когда-либо брать уроки у вас… или… — она сделала глубокий вдох, — или что он когда-либо имел дела с вашим отцом.

— Мадам, папа был в свое время очень известным торговцем шелками, и дом Клари до настоящего времени пользуется отличным кредитом.

— Я вас прошу, забудьте все это, мадам. Вы — наследная принцесса Швеции.

Настало долгое молчание. Я рассматривала свои руки. Мои мысли путались. Наконец я сказала:

— Я начала изучать шведский язык… но это, кажется, уже не имеет значения.

Никакого ответа. Тогда я подняла глаза.

— Мадам, уговорили бы вы Его величество короля назвать Жана-Батиста регентом, если бы его супругой была не я?

— Возможно.

— Выпейте еще чаю, мадам. — Это коза своим дрожащим голосом.

Я отказалась.

— Я решила поговорить с вами, — сказала королева своим холодным голосом, — чтобы вы нашли способ подобающе вести себя, дитя мое.

— Я как раз над этим думаю.

— Вы не должны позволять себе ни на один миг забывать, что вы жена нашего доброго сына, наследного принца, мадам, — заключила королева.

Тогда мое терпение лопнуло.

— Ваше величество только что требовали, чтобы я забыла, кто был моим отцом, теперь вы требуете, чтобы я не забывала, кто мой муж. Я прошу вас раз и навсегда знать: я ничего не забываю и никого не забываю.

Без разрешения я поднялась. К черту этикет! Три дамы сидели очень прямо. Я низко присела.

— В моей стране, в Марселе мимоза уже в цвету, мадам. Когда станет немного теплее, я уеду во Францию.

Эти слова возымели неожиданное действие. Все трое подскочили.

Королева смотрела на меня с испугом, старая коза недоверчиво, и даже черты вдовствующей королевы отразили удивление.

— Вы хотите уехать? Когда эта мысль пришла вам в голову, дорогое дитя? — спросила королева.

— Только что, Ваше величество.

— Боюсь, что это не решение вопроса при нынешнем положении страны. Вам следует поговорить с нашим дорогим сыном, наследным принцем, — сказала она.

— Я не предприму ничего без согласия моего мужа.

— А где вы будете жить в Париже, мадам? У вас там нет дворца, — заметила старая коза оживленно.

— У меня его никогда не было, но мы сохранили наш дом на улице Анжу, это обычный дом, хорошо обставленный, — объяснила я ей. — Я совершенно не чувствую необходимости иметь дворец и я совершенно не привыкла жить во дворцах. Я… даже ненавижу дворцы, мадам.

Королева взяла себя в руки.

— Ваша усадьба в окрестностях Парижа будет, может быть, более подходящей резиденцией для наследной принцессы?

— Ля-Гранже? Вы знаете, что мы продали Ля-Гранже и все наши прочие поместья, чтобы заплатить срочные долги Швеции. Ведь были нужны немалые деньги, чтобы заплатить эти долги, мадам.

Она кусала губы, затем, быстро:

— Нет, это невозможно. Наследной принцессе Швеции жить в обыкновенном доме в Париже. И…

— Я поговорю с моим мужем. Кроме того, я не намерена путешествовать и жить под именем Дезидерии Шведской.

Я почувствовала, что мои глаза наполнились слезами. Только не заплакать сейчас, только бы не доставить им этой радости! Я подняла голову.

— Дезидерия, Дезире — желанная… Я прошу Ваше величество подыскать мне какое-нибудь имя, чтобы сохранить инкогнито. Могу ли я уйти, мадам?

И я захлопнула за собой дверь так, что в углах мраморных покоев отозвалось эхо. Как когда-то в Риме. В первом дворце, где мы жили…

Из гостиной королевы я направилась прямо в рабочий кабинет Жана-Батиста. Перед кабинетом камергер преградил мне дорогу.

— Должен ли я доложить о приходе Вашего высочества?

— Нет, спасибо. Я привыкла входить к своему мужу без доклада.

— Но я должен доложить, — повторял он настойчиво.

— Кто вас заставляет? Может быть, Его высочество?

— Этикет, Ваше высочество, В продолжении веков…

Я двинулась вперед. Он вздрогнул от моего прикосновения, как будто я его уколола. Тогда я засмеялась:

— Не волнуйтесь, барон, я не буду часто злоупотреблять этими нарушениями этикета.

Я вошла в кабинет Жана-Батиста.

Жан-Батист сидел за своим бюро, просматривая документы и одновременно слушая камергера Веттерштедта и еще двоих господ. Зеленый козырек прикрывал его глаза и прятал в тень половину лица.

Я знала от Фернана, что от постоянных занятий у Жана-Батиста болят глаза. Даже днем он закрывал окна шторами и занимался при свечах. Он работает ежедневно с девяти утра до трех часов ночи, и глаза его очень воспалены. Однако только его приближенные знают о зеленом козырьке. Даже от меня он скрывает это, чтобы я не беспокоилась. Так и сейчас. Он тотчас снял его.

— Что-нибудь случилось, Дезире?

— Нет, я просто хотела поговорить с тобой.

— Это срочно?

Я покачала головой.

— Нет. Я тихонько посижу в уголке, пока ты кончишь дела с этими господами.

Я пододвинула кресло к круглой печке и приложила к ней ладони. Сначала я слушала, о чем они говорили. Жан-Батист говорил о ненадежности курса нашего риксдаля, о необходимости поддерживать торговые отношения с Англией, так как это выгодно Швеции, он напомнил, что вложил все свои деньги в поддержание стабильности курса Швеции, о перестройке войска, о необходимости обратить большое внимание на артиллерию, так как в настоящее время битвы не выигрываются только саблями.

Потом я принялась приводить в порядок свои мысли, проверила, права ли я, и, почувствовав, что права, успокоилась.

Жан-Батист забыл о моем присутствии и опять надел свой зеленый козырек. Он читал.

— Мы задержали несколько английских матросов в одном портовом кабачке, а англичане задержали трех шведов, чтобы показать Франции, что мы в состоянии войны, — задумчиво сказал он. — Сейчас англичане желают произвести обмен пленными. — Он поднял голову. — Необходимо, чтобы об этом был извещен Сухтелен.

Сухтелен — посол России в Стокгольме. Царь не разорвал союза с Наполеоном, но он вооружает свои войска, а Наполеон стягивает войска в Померанию. Может быть, Жан-Батист хочет секретно объединиться с Англией, врагом Франции и России?

— Нельзя ли одновременно поговорить с Сухтеленом о Финляндии? — спросил один из господ.

Жан-Батист вздохнул.

— Мы к этому вернемся. Царю может надоесть… простите меня, господа, я знаю, что значит для вас Финляндия. Мы поговорим об этом с Сухтеленом, а в следующем письме к царю я затрону этот вопрос обязательно. А пока отложим дела на завтра. Спокойной ночи, господа.

Все трое поклонились Жану-Батисту, потом мне, потом стали, пятясь, двигаться к двери. В печке трещали поленья. Жан-Батист снял козырек и сидел с закрытыми глазами. Его рот напомнил мне рот Оскара, когда он спит. Лицо Жана-Батиста выражало усталость. Как он любит руководить! Как он это любит. И, конечно, он умеет хорошо руководить!

— Ну, что случилось, девчурка?

— Я уезжаю, Жан-Батист. Летом, когда дороги станут лучше, я вернусь домой, мой любимый, — сказала я совсем тихо.

— Ты сошла с ума! Разве ты не дома здесь. Здесь, в королевском дворце в Стокгольме? Как только установится погода, мы переедем в летнюю резиденцию в Дротнингхолм. Это очаровательный замок с огромным парком. Тебе там понравится.

— Мне нужно уехать, Жан-Батист. Это единственное, что мне остается, — настаивала я.

И я передала ему слово в слово наш разговор с королевой. Он молча слушал. Глубокие морщины прорезали его лоб. Потом гроза разразилась:

— Я должен слушать эти глупости! Ее величество королева и Ее высочество наследная принцесса не смогли поладить! Во-первых, королева права. Ты не всегда ведешь себя, как… как того ожидает шведский двор. Но ты постараешься. Почему ты не хочешь постараться? Но сейчас, ей-Богу, у меня нет времени заниматься всем этим. Неужели ты не понимаешь, чем я занят, не понимаешь политической обстановки? Не понимаешь того, что должно произойти в ближайшие годы?

Он поднялся и подошел ко мне. Он рычал…

— Стоит вопрос о существовании Европы. Наполеоновский строй трещит по швам. На южные провинции он уже давно не может положиться. В Германии, за его спиной, секретные группировки поощряют убийство французских солдат из-за угла. На севере… — он остановился и покусал губы. — Поскольку Наполеон не надеется на дружеские отношения с русским царем, он нападет на Россию. Понимаешь ли ты, что это значит?

— Он уже столько стран подмял под свой сапог, — сказала я, пожав плечами. — Мы это знаем.

Жан-Батист кивнул.

— Да, мы это знаем. Наследный принц Швеции знает это лучше, чем кто бы то ни было. Поэтому-то к наследному принцу Швеции и обратится царь всей России, когда пробьет его час. — Он глубоко вздохнул. — И когда порабощенные народы попросят помощи России, чтобы создать новую коалицию, обратятся к Швеции. Тогда мы должны будем сказать: с Наполеоном или против него.

— Против него?.. Не хочешь ли ты сказать, что будешь воевать против… — Я не окончила фразы.

— Нет. Наполеон и Франция — это не одно и то же. Уже давно. Уже с дней Брюмера, которые ни он, ни я не забыли. Поэтому он и держит свои войска на границах шведской Померании. Если он победит Россию, он двинет войска на Швецию, это очень просто. Тогда он посадит на шведский трон одного из своих братьев. Но, воюя с Россией, он хочет иметь меня на своей стороне. Сейчас, по крайней мере, он хочет меня купить. Он предлагает мне Финляндию. Он хочет уговорить царя отдать эту страну Швеции.

— А ты говорил, что царь никогда не отдаст Финляндии.

— Конечно. Только шведы никак не могут привыкнуть к этой мысли. Но я им предлагаю компенсацию. Как только Наполеон будет побежден, все самые верные его вассалы должны будут платить за эту верность. Дания должна будет платить одной из первых. Мы заставим Данию, по предложению царя, отказаться от Норвегии и присоединим ее к Швеции. Это, девчурка, говорят мне не звезды, а рассказывает карта Европы.

— Наполеон еще не побежден. Почему ты все время думаешь о вмешательстве Швеции и совершенно не хочешь понять, что как раз в этом случае мне и следует вернуться в Париж?

Жан-Батист вздохнул.

— Я так устал, а ты заставила меня протестовать против твоего предложения, да еще с таким жаром! Я не могу отпустить тебя. Ты — наследная принцесса. Это так, и нечего больше говорить об этом.

— Здесь я причиняю только неприятности, а в Париже я смогу быть очень полезна. Я продумала уже все в деталях.

— Не будь ребенком! Может быть, ты надумала быть моей шпионкой возле императора? Будь спокойна, у меня достаточно шпионов в Париже. Могу тебе сказать, что наш старый друг Талейран секретно переписывается не только с Бурбонами, но и со мной. И, конечно, Фуше, который сейчас в немилости.

Я перебила:

— Ты прекрасно знаешь, что я не хочу быть шпионкой, Жан-Батист. А знаешь ли ты, что произойдет, когда, как ты сказал, пробьет час подведения итогов? Все страны прогонят своих королей из семьи Бонапартов. Но Франция была Республикой до того, как Бонапарт сделал себя императором. Сколько крови пролилось за эту Республику! Ты говоришь, что Талейран секретно сносится с Бурбонами… А вдруг Франция призовет Бурбонов?

— Можешь быть уверена, старые династии всегда стараются восстановить свои права. Но причем тут мы, ты и я?

— Тогда старые династии постараются также устранить бывшего якобинского генерала Бернадотта с шведского трона. Кто же тогда поддержит тебя?

— Я не могу предпринимать ничего, как только изо всех сил работать в интересах Швеции. Я вложил в эту страну не только все мои деньги, я никогда не думаю о себе или о своем прошлом, но только о той политике, которая сохранит этой стране мир и благосостояние. Если я сумею, если я смогу, то буду добиваться объединения Швеции и Норвегии.

Он прислонился к печке и потер свои усталые глаза.

— Нельзя требовать невозможного от одного человека, но пока Европа нуждается во мне, чтобы победить Наполеона, я буду служить этой цели. Как ты думаешь, кто поддержит меня?

— Шведский народ, Жан-Батист. Только шведский народ, а это то, что тебе нужно. Оставайся верным шведам, которые тебя позвали!

— А ты, девчурка?

— А я всего только жена гениального человека. И я не та Дезидерия, о которой мечтал шведский народ. Я роняю твой престиж. Здешняя аристократия смеется надо мной, а простонародье предпочтет свою аристократию какой-то иностранке. Отпусти меня, Жан-Батист. Твое положение от этого только упрочится.

Я грустно улыбнулась.

— При следующем ударе, который будет у короля, тебя назовут регентом, ты сможешь лучше проводить свою политику, если ты будешь регентом. Тебе будет легче без меня, мой любимый.

— Все это разумно, девочка, но нет… нет! Прежде всего, я не могу позволить, чтобы наследная принцесса Швеции стала заложницей у Наполеона. Я не смогу спокойно работать, если буду знать, что ты в опасности…

— Правда? Разве не ты немного спустя после приезда сюда просил Государственный совет не принимать во внимание то, что тебе дороже всего на свете? Мы тогда находились еще на французской земле, Оскар и я. Нет, Жан-Батист, ты не должен обо мне беспокоиться. Если шведы верны тебе, ты должен быть им также верен.

Я взяла его за руку и посадила на ручку моего кресла. Я прижалась к нему.

— Неужели ты думаешь, что Наполеон арестует свояченицу своего брата Жозефа? Это довольно проблематично. Кроме того, он тебя так хорошо знает, что уверен, что на тебя это никак не повлияет. Он подарил мне соболью накидку, хотя получил от тебя отказ в поставке солдат. Он не принимает меня всерьез, мой любимый. Отпусти меня.

Он отрицательно затряс головой.

— Я работаю дни и ночи. Я камень за камнем возвожу новое здание нашего государства, я принимаю ректоров университетов, после обеда я езжу по воинским частям и сам обучаю их искусству побеждать, которому когда-то учил меня Наполеон. Я не смогу вести такую жизнь, если буду знать, что тебя нет возле меня. Дезире, ты нужна мне…

— Другим я тоже нужна, Жан-Батист. Когда-нибудь может настать день, когда моя сестра и ее дети найдут в моем парижском доме единственное убежище. Отпусти меня, Жан-Батист, я прошу тебя!

— Невозможно, чтобы ты оказывала покровительство своей семье, находясь под шведским флагом, Дезире. Я этого не потерплю.

— Я буду прибегать к покровительству шведского флага лишь в тех случаях, когда смогу оказать помощь кому-либо. Швеция маленькая страна, Жан-Батист, и только своей человечностью она может завоевать авторитет и признание.

— Можно подумать, что ты за это время прочла много книг, — сказал Жан-Батист, посмеиваясь.

— Я найду время для этого, мой любимый. В Париже мне будет нечего делать. Я буду учиться, читать, заниматься воспитанием себя, чтобы позже ни ты, ни Оскар меня не стыдились.

— Дезире, ребенок нуждается в тебе. Как ты представляешь себе разлуку с Оскаром на долгое время? Может случиться многое, тебе будет трудно вернуться. Европа может превратиться в огромное поле сражения…

— Мой дорогой, в битве я тебя сопровождать все равно не смогу, а ребенок… да, ребенок…

Все это время я пыталась отодвинуть эту мысль. Мысль расстаться с Оскаром была как открытая рана. Мой любимый маленький сын теперь наследный принц. Он окружен адъютантами и камергерами. С момента приезда в Стокгольм он уделял мне очень мало времени. У него занята каждая минута. Сначала, правда, он будет скучать обо мне, а потом он поймет, что наследный принц не может поддаваться чувству, а должен лишь исполнять свои обязанности. Без меня мальчик будет воспитан так, как должен воспитываться наследный принц, наследный по рождению. И позже никто не назовет его «король-выскочка».

Я положила голову на плечо Жана-Батиста и заплакала.

— Ты опять мочишь слезами мое плечо, как было когда-то, когда я с тобой познакомился.

— Теперь твоя форма сшита из лучшего материала. Он не такой жесткий и не царапается, как тогда, — ответила я, всхлипывая.

Потом я успокоилась и встала.

— Вероятно, пора обедать.

Жан-Батист неподвижно сидел на ручке кресла. Отойдя от печки, я почувствовала леденящий холод, охватывающий меня со всех сторон.

— Знаешь, а сейчас в Марселе уже цветет мимоза, — сказала я.

— Камергер обещал мне, что здесь через месяц уже будет весна, Беттерштедт — человек, которому можно верить, — пробормотал Жан-Батист.

Медленно я шла к дверям. Всеми фибрами моей души я ждала его последнего слова. Я хотела слышать это слово, чтобы знать…

В дверях я остановилась. Я ждала… Я почувствовала, что то, что он скажет, будет для меня приговором…

— А как я объясню твой отъезд Их величествам и двору?

Он спросил это как бы между прочим, но это был приговор. Вопрос был решен.

— Скажи, что мне было необходимо поехать на воды для поправки здоровья и что осень и зиму я проведу в Париже, потому что не выношу здешней суровой зимы.

И я быстро вышла.

Глава 33 В замке Дротнингхолм, Швеция. Начало июня 1811

Как светло-зеленый шелк, ночное небо раскинулось над парком. Давно пробило полночь, но все еще не стемнело. Ночи здесь очень светлые. Я не могу заснуть. Завтра утром я уезжаю во Францию.

Уже три дня, как двор переехал в замок Дротнингхолм, летнюю резиденцию. Вокруг замка, сколько хватает глаз — парк, а потом леса и поля, и так много маленьких озер с темно-голубой водой…

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, сумрак окутывает эти последние дни перед отъездом, последние разговоры, полные горькой прямоты, эти последние горькие прощанья, нисколько не облегчаемые тем, что меня отпустили… мне разрешили уехать…

Я листаю мой дневник, думая о папе.

…«Я скопил немного денег и могу купить дом для вас и ребенка», — сказал однажды мне Жан-Батист. Это записано в моем дневнике.

«Какого ребенка?» — спросила я.

Жан-Батист, ты сдержал слово. Ты купил дом, это было в Соо, дом был очень маленький и очень уютный, и мы были там очень счастливы.

Первого июня шведский двор покинул королевский дворец в Стокгольме, чтобы переехать в королевский дворец в Дротнингхолме. Жан-Батист, ты обещал мне маленький дом… Почему ты предоставляешь мне дворцы с мраморными лестницами, коронными и бальными залами? «Может быть, все это мне снится?» — спрашиваю я себя этой светлой ночью, последней ночью перед отъездом, последней ночью, когда я еще ношу имя наследной принцессы Швеции.

Завтра утром я начну путешествие под именем графини Готланд. Может быть, я сплю и проснусь в моей комнате в Соо? Мари войдет и даст мне маленького Оскара. Я расстегну рубашку и дам Оскару грудь… Но сундуки в моей комнате слишком реальны…

Оскар, дорогой мой, не только по причине слабого здоровья твоя мать возвращается во Францию. Я долго не увижу тебя, а когда увижу, ты не будешь уже ребенком. Во всяком случае, ты уже не будешь моим ребенком. Ты будешь настоящим принцем, воспитанным как принц крови. Потому что для того, чтобы стать королем, нужно получить особое воспитание.

Жан-Батист рожден, чтобы управлять. Что касается тебя, то тебя воспитают так, как это нужно, чтобы ты в дальнейшем был хорошим королем, настоящим королем.

По поводу моего отъезда при дворе было много разговоров шепотом. Но мне никто ничего не говорил, и мне не пришлось объяснять свой отъезд. В Дротнингхолм я поехала лишь для того, чтобы увидеть летнюю резиденцию Ваза, где мой сын будет проводить каждый год свои летние каникулы.

В день приезда был дан концерт в маленьком театре. Коскюль спела несколько арий. Король восторженно аплодировал, а Жан-Батист остался совершенно равнодушен. Странно! Зимой в Стокгольме мне показалось… А теперь, когда я уезжаю, эта высокая с золотыми кудрями Валькирия потеряла все свое обаяние для него?!

Сегодня вечером Их величества устроили в мою честь ужин и даже небольшой бал. Они сидели на тронах с высокими жесткими спинками, и на их лицах были приятные улыбки. Я немного потанцевала с Мернером и Браге. Потом я сказала:

— Здесь жарко, я хочу выйти!

Мы вышли в парк.

— Я хочу поблагодарить вас, граф Браге. Вы были моим верным рыцарем с первых моих шагов здесь, и знаю, будете до того момента, когда завтра проститесь со мной возле моей кареты. Вы сделали все, чтобы мне здесь было легче. Простите меня, если я вас огорчала. Завтра все закончится.

Он опустил голову и покусывал тоненький ус. Он отпустил усы, вероятно, чтобы казаться старше.

— Если Ваше высочество желает… — начал он, но я энергично покачала головой.

— Нет, нет, дорогой граф. Поверьте, мой муж знает, что делает, и если он назначил вас своим секретарем несмотря на вашу молодость, то это значит, что вы нужны ему здесь, в Швеции.

Он не поблагодарил меня за комплимент. Он продолжал покусывать ус, потом решительно поднял голову:

— Я прошу Ваше высочество не уезжать. Я вас умоляю…

— Это дело решенное, граф, и я думаю, что поступаю правильно.

— Нет, Ваше высочество. Я еще раз прошу вас хотя бы отложить ваш отъезд. Время для этого, мне кажется, неподходящее… — он остановился.

Потом, запустив пальцы в свою светлую шевелюру, он почти закричал:

— Вы выбрали неудачное время для отъезда!

— Неудачное время? Я не понимаю вас, граф.

Он наклонился ко мне.

— Царь прислал письмо. Я не могу сказать вам больше, Ваше высочество.

— И не говорите. Вы — секретарь наследного принца, и вам, конечно, нельзя разглашать переписку Его высочества с другими государями. Я очень рада, что от царя пришло письмо. Наследный принц высоко ценит поддержание хороших отношений с русским царем. Я надеюсь, что письмо дружеское…

— Слишком дружеское!

Интонации Браге были непонятны. Какое отношение могло иметь письмо царя к моему отъезду?

— Царь предлагает наследному принцу в знак своей дружбы… — проговорил Браге с усилием, не глядя на меня, — царь начинает свое письмо так: «Дорогой кузен», а в знак дружбы…

— Конечно. Царь называет бывшего сержанта Бернадотта своим кузеном. Это необходимо для… Швеции, — я улыбнулась.

— Вопрос стоит о союзе. Россия хочет отказаться от союза с Францией и покончить с Европейским блоком. Поэтому царя интересует, с кем будет Швеция: с Россией или с Францией. И та и другая страна предлагает Швеции союз.

— Да, я это знаю. Жан-Батист не сможет больше удерживать нейтралитет.

— Поэтому царь пишет Его королевскому высочеству: «Дорогой кузен, если это может укрепить ваши личные позиции в Швеции, я вам предлагаю…»

— Финляндию, правда?

— Нет, не то. Но… «Если это сможет укрепить ваши личные позиции, ваше положение в Швеции, я предлагаю вам стать членом моей семьи»… — Браге глубоко вздохнул. Его плечи, обычно такие широкие, обвисли как под тяжелым грузом.

Я глядела на него, не понимая.

— Что это значит? Царь тоже хочет нас усыновить?

— Царь пишет лишь о наследном принце… — наконец, он поднял голову и заглянул мне в глаза. У него был измученный вид.

— Есть другие возможности, чтобы стать родственниками, Ваше высочество…

Тогда я поняла. Есть другие возможности… Наполеон женил своего пасынка на баварской принцессе, Наполеон сам стал зятем австрийского императора и стал родственником Габсбургов. Очень близким родственником. Для этого надо жениться на принцессе. Это очень просто. Официальная церемония, как та, на которой Жозефина прочла документ о разводе. Жозефина, плачущая, страшно постаревшая за одну ночь…

— Это укрепит положение Его высочества, вне всякого сомнения.

— Но не у нас в Швеции. Царь отнял у нас Финляндию, мы до сих пор переживаем эту потерю. А перед остальной Европой, Ваше высочество…

…Жозефина, рыдающая на своей постели… Это было так просто… Но Жозефина не родила ему сына!..

— Перед остальной Европой Его высочество несомненно укрепит свое положение…

…Но у него не было сына от Жозефины…

— И я настаиваю, что время для Вашего отъезда неподходящее, Ваше высочество.

— Нет, граф Браге, именно теперь… Когда-нибудь вы поймете, — я протянула руку. — Я прошу вас, всем сердцем прошу — сохраняйте верность моему мужу и его делу. Здесь много недоброжелателей у моего мужа. Его верный адъютант, полковник Виллат возвращается во Францию со мною. Постарайтесь заменить моему мужу его адъютанта. Он будет очень одинок. Завтра я вас увижу еще, граф.

Я не сразу вернулась в зал. Я углубилась в аллею и шла как потерянная. Этой ночью парк казался мне бесконечным. Ветер тихо шелестел деревьями.

Вдруг я заметила силуэт. Какая-то тень приближалась ко мне. Я закричала. Я хотела бежать, но остановилась, как прикованная.

— Жалею, что испугала вас.

Передо мной на гравии дорожки в лунном свете стояла вдовствующая королева в своих траурных одеждах.

— Вы меня… вы меня ждали здесь, мадам? — спросила я, не в силах говорить связно, так билось мое сердце.

— Нет. Я не могла думать, что вы предпочтете прогулку танцам. Я постоянно гуляю белыми ночами в парке. Я плохо сплю, мадам, а этот парк навевает мне столько воспоминаний.

Я не знала, что ей ответить. Ее сына и внука изгнали из страны и призвали моего мужа и сына. Что могла я сказать ей?

— Я покидаю эти места и завтра утром уезжаю во Францию, мадам, — сказала я ей, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Я не предполагала, что смогу когда-нибудь поговорить с вами наедине, — медленно сказала она. — Я рада этой возможности. Я часто думаю о вашем отъезде и думаю, что, вероятно, только я одна знаю мотивы вашего отъезда.

— Не нужно об этом говорить, — сказала я, идя рядом с нею.

Она взяла меня за руку. Ее прикосновение меня испугало, и я была готова выдернуть руку из ее тонких пальцев. Она почувствовала это.

— Вы боитесь меня, дитя мое? — ее безжизненный голос приобрел оттенок грусти. Мы остановились.

— Нет, конечно. То есть, я хочу сказать… да, я боюсь вас.

— Вы боитесь одинокой и больной женщины?

Я кивнула

— Да, потому, что вы меня ненавидите. Так же, как и остальные дамы вашей семьи. Как Ее величество, как принцесса София-Альбертина. Я для вас повод для огорчения, я втерлась в вашу семью… — Я кусала губы. — Нам не о чем говорить, это не изменит ничего. Я прекрасно вас понимаю, мадам, потому что мы стоим на разных полюсах…

Я почувствовала, что по моим щекам бегут слезы. Этот последний вечер был действительно полон самого горького в моей жизни. Я не могла сдержать рыданий. Одно рыдание, и я взяла себя в руки.

— Вы остаетесь в Швеции, мадам, и ваше присутствие постоянно напоминает о вашем сыне и внуке, которые в изгнании. Пока вы здесь, никто не сможет забыть последних Ваза. Вам, быть может, хотелось бы быть в Швейцарии вместе с сыном, там вам было бы лучше, и вы не вышивали бы розы в бесконечной скуке дворца. Но вы остаетесь здесь, мадам, потому что вы — мать короля-изгнанника и потому, что, оставаясь здесь, вы блюдете его интересы. Разве я не права?

Она не пошевелилась. Она стояла очень прямая, очень худая, как черная тень в этом прозрачном царстве светлой ночи. Потом она медленно сказала:

— Вы правы. А почему вы уезжаете, мадам?

— Потому, что таким образом я служу интересам будущего короля.

Она долго молчала.

— Я так и представляла себе! — сказала она.

До меня донеслись звуки гитары и женский голос. Пела Коскюль.

— Вы уверены, что ваш отъезд необходим? — спросила она.

— Я уверена, мадам. Я думаю о далеком будущем и о короле Оскаре Первом, — ответила я, задыхаясь. Потом я низко поклонилась и одна вернулась в замок.

Два часа утра. В парке щебечут птицы. Где-то во дворце живет старая женщина, которая не может спать. Может быть, она еще бродит по парку. Она остается, я уезжаю…

Я записала все, но мысли, мысли кружатся в моей голове. У царя есть дочери?.. А может быть, сестры?..

Господи, мне уже чудятся призраки! Дверь тихонько открывается, может быть, в этом замке есть привидения?.. Закричать?.. А может быть, мне только кажется? Нет! Дверь открывается широко, и я делаю вид, что пишу…

Жан-Батист!

Мой дорогой Жан-Ба…

Глава 34 В карете, в дороге из Швеции во Францию, конец июня 1811

Мой паспорт выписан на имя графини Готланд. Готланд — большой остров, принадлежащий Швеции. Я его не знаю. Королева сама выбрала мне это имя. Она ни, в коем случае не могла позволить, чтобы ее дорогая дочь путешествовала запросто по дорогам Европы, как наследная принцесса Швеции. Ведь нужно было еще подумать о том, как избежать скандала. Дезидерия, бывшая Дезире — желанная, покинула свою новую родину через несколько месяцев после приезда туда.

Королева вышла к карете, чтобы проститься со мной. Оскар пытался подавить всхлипывания.

Королева положила ему руку на плечо, но он резко отстранился.

— Обещайте мне, мадам, — попросила я, — что проследите, чтобы ребенок ложился спать всегда в девять часов.

— Я получил письмо от мадам де Сталь. Она высказывает очень интересные мысли о воспитании наследного принца, — сказал Жан-Батист.

— О… де Сталь!.. — прошептала я.

Эта писательница, высланная Фуше, эта проповедница свободы взаимоотношений, которая так много о себе воображает! Эта приятельница м-м Рекамье, которая пишет скучные романы и менее скучные письма, которые она посылает Жану-Батисту…

— Все равно, спать обязательно в девять, — повторила я, в последний раз глядя на Жана-Батиста.

«Завтра, — говорила я себе, — ты его уже не увидишь, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни все последующие тоскливые недели. Рекамье, де Сталь, королева Швеции, Коскюль — только умные интеллигентные женщины… И еще русская герцогиня…»

Жан-Батист поднес к губам мою руку.

— Граф Розен будет всегда с тобой, чтобы ни случилось, — сказал он на прощанье.

Граф Розен — мой новый адъютант. Лучший друг графа Браге. Юноша с шарфом адъютанта почтительно щелкнул каблуками.

Граф Браге стоял поодаль, и мы не обменялись ни одним словом.

— Желаю счастливого пути, — сказала королева, которая показалась мне вдруг постаревшей. Казалось, она плохо спала. Под светлыми глазами намечались морщинки. Кто же спал в эту ночь хорошо?

Графиня Левенхаупт! Вот, кто спал хорошо в эту ночь. Она просто сияла в момент прощанья. Теперь ей не придется быть статс-дамой дочери торговца шелком…

Коскюль также казалась свежей и оживленной. Может быть, ей мерещились возможности…

В последний момент все столпились вокруг меня так тесно, что даже оттеснили Оскара, но он заработал локтями.

Он почти такого же роста, как я, что конечно не удивительно, так как он довольно высок для своих лет. Я прижала его к себе.

— Пусть Бог сохранит тебя, мой дорогой!

Его волосы пахли так хорошо. Он уже был на прогулке верхом сегодня утром.

— Мама, не можешь ли ты остаться? Здесь так хорошо!

Какое счастье, что ему здесь нравится! Какое счастье!

Я села в карету. Жан-Батист подложил мне под спину подушку. М-м Ля-Флотт села рядом. Затем в карету сели Виллат и граф Розен.

Мари и Иветт ехали во второй карете.

Когда лошади тронулись, я взглянула на окна дворца. Я знала, что у одного из них на первом этаже стоит женщина в черном.

Я ее увидела. Она оставалась, а я… я уезжала.

Глава 35 Париж, 1 января 1812

В тот момент, когда все колокола Швеции зазвонили, чтобы приветствовать Новый год, мы были вдвоем с Наполеоном, с глазу на глаз.

К моему удивлению, Жюли привезла мне приглашение. После полуночи у императора и императрицы соберется небольшой круг приглашенных, но семейные приглашены к десяти часам, и совершенно необходимо, чтобы я тоже была в десять. Так сказала императрица.

Мы с Жюли сидели, как всегда, в маленькой гостиной на улице Анжу. Жюли рассказывала о детях, о своих хозяйственных заботах и о Жозефе. Он без конца жалуется на генералов, которые завоевали для Франции так много земель, но никак не могут посадить его на пожалованный ему трон в Испании.

Жюли, кажется, довольна жизнью. Она носит пурпурные платья, сшитые у Роя, а сама занимается шитьем платьев для кукол своим дочкам. Часто бывает при дворе, находит императрицу величественной, а маленького римского короля очаровательным. Он золотоволосый, с голубыми глазами, и у него уже два зуба. Наполеон кричит петухом или мяукает кошкой, чтобы позабавить своего сыночка. Я стараюсь представить Наполеона кукарекающим или мяукающим.

В этот день в третий раз в жизни я ехала в Тюильри со стесненным сердцем. В первый раз это было, когда я просила Наполеона сохранить жизнь герцогу Энгиенскому, второй раз, когда мы с Жаном-Батистом просили императора о перемене подданства.

Вчера вечером я была в белом платье с бриллиантовыми серьгами в ушах — подарок вдовствующей королевы Софии-Магдалены. Я накинула на плечи соболью накидку, и мне не было холодно. В Стокгольме в это время двадцать-двадцать пять градусов мороза… а в Сене танцуют огоньки фонарей.

Когда карета остановилась у Тюильри, я радостно вздохнула: я чувствовала себя дома, у себя… я узнавала зеленые ливреи лакеев, гобелены, ковры, занавеси с орнаментом из пчел, которые напоминали перевернутую бурбонскую лилию. Покои дворца были ярко освещены. Нигде не было теней, нигде не было призраков, как в мрачных мраморных покоях в Стокгольме.

Когда я вошла, все дружно меня приветствовали. Ведь я была теперь наследная принцесса другой страны. Даже Мари-Луиза поднялась, чтобы поздороваться со мною.

Она стала еще более цветущей, глаза, как фарфороые, без выражения, но губы улыбались, и ее первый вопрос был о здоровье дорогой кузины — королевы Швеции. Конечно, Ваза гораздо ближе сердцу Габсбургов, чем все выскочки Бонапарты вместе взятые.

Я села на диван, и м-м Летиция сразу стала спрашивать, сколько стоят мои бриллиантовые серьги. Я была рада увидеться со старушкой. Мадам Мать (такой титул дал ей Наполеон) была, как всегда, немного смешна, с буклями, завитыми по моде, и ногтями, отполированными камеристкой.

— Я не понимаю, почему Наполеон недоволен моими покупками, — жаловалась она императрице. — Я купила три старых плетеных стула на распродаже дешевых вещей и поставила их в комнату в Версале. Они очень удачно там расположились, а Наполеон нашел, что это пошло. Хотя у вас здесь совершенно не экономят деньги, — она обвела взглядом гостиную императрицы. Да, здесь деньги не экономили!

— Мама миа, о мама миа! — проговорила Полетт, смеясь.

Принцесса Боргезе еще похорошела, если это вообще было возможно. Она была изящна, и под глазами синели тени. Она пила много шампанского. Жюли мне сказала, что Полетт больна. Об этой болезни не говорят, и ею не болеют великосветские дамы.

Я долго разглядывала Полетт и пыталась догадаться, что же это за таинственная болезнь.

Было уже одиннадцать, но император не показывался.

— Он работает, — сказала Мари-Луиза.

— Когда мы увидим маленького? — спросила Жюли.

— На встрече Нового года. Император хочет встретить этот год с сыном на руках, — пояснила Мари-Луиза.

— Очень неразумно поднимать такого крошку с постели в столь позднее время, да еще приносить в комнату, где так много народа, — заметила м-м Летиция.

Менневаль, секретарь императора, вошел в комнату:

— Его величество приглашает к себе Ее королевское высочество, — сказал он.

— Вы говорите обо мне? — спросила я, так как он смотрел на меня.

Менневаль был важен, как статуя.

— Ее королевское высочество, наследную принцессу Швеции.

Мари-Луиза болтала с Жюли, она не удивилась нисколько. Тогда я поняла, что она пригласила меня по распоряжению императора. Бонапарты разговаривали между собой.

— Его величество ожидает Ваше высочество в маленьком кабинете, — заметил Менневаль в то время, как мы проходили по многочисленным комнатам. Два моих предыдущих свидания с Наполеоном были в большом кабинете.

При моем появлении Наполеон поднял голову от бумаг.

— Присядьте, мадам, прошу вас…

Это было очень невежливо. Менневаль исчез. Я села и стала ждать. Перед Наполеоном лежали бумаги, почерк на которых показался мне знакомым. Я подумала, что это письма Алькиера из Стокгольма. Посланник Франции в Швеции был человеком дотошным и писать любил.

«Для чего такая сцена?» — подумала я и сказала:

— Вам нет необходимости пугать меня, сир. Я не очень храбрый человек, и сейчас я совсем испугана.

— Эжени, Эжени… — он не поднимал глаз от бумаг. — Неужели Монтель не научил тебя, что в присутствии императора первой заговаривать не годится? Это же элементарное правило этикета.

Затем он продолжал читать, и так прошло довольно много времени.

— Сир, вы пригласили меня за тем, чтобы проверить мое знание этикета?

— Между прочим. Я хотел бы также узнать, чтопривело вас во Францию, мадам?

— Холод, сир!

Он откинулся в кресле, сложил руки на груди и иронически улыбнулся.

— Так, так! Холод! Вы зябли, несмотря на соболью накидку, которую я вам подарил?

— Даже несмотря на соболью накидку, сир.

— А почему вы до сих пор не показывались при дворе? Жены моих маршалов имеют привычку являться ко двору регулярно.

— Я не жена вашего маршала, сир.

— Верно. Я чуть не забыл. Теперь мы имеем дело с Ее королевским высочеством, наследной принцессой Швеции Дезидерией. Но вы должны знать, мадам, что члены королевских фамилий других держав должны просить аудиенции, как только приезжают с визитом в мою столицу. Хотя бы из вежливости, мадам.

— Я здесь не с визитом. Я здесь у себя.

— А, вы здесь у себя… — он поднялся из-за бюро, обошел его и остановился рядом со мной. Теперь он почти кричал:

— Интересно, как вы себе это представляете? Вы здесь у себя! Вы через свою сестру и других дам знаете все, что здесь говорится. Затем вы пишете письма своему супругу. Неужели в Швеции вас считают такой умницей, что поручили вам работу шпионки?

— Нет, наоборот. Я оказалась такой дурочкой, что мне пришлось вернуться сюда.

Он не слышал мой ответ. Он набрал воздуха, чтобы продолжать кричать. Когда смысл моего ответа дошел до него, он резко выдохнул и спросил своим обычным голосом:

— Что вы хотите сказать этим?

— Я глупа, сир. Вспомните Эжени прежних дней. Глупа! Ничего не смыслю в политике. И, к сожалению, недостаточно хороша для шведского двора. А так как совершенно необходимо, чтобы нас — Жана-Батиста, Оскара и меня — в Швеции любили, то мне пришлось вернуться. Все очень просто!

— Так просто, что я вам не верю, мадам! — его фраза прозвучала как удар хлыстом. Он стал мерить комнату большими шагами.

— Может быть, я ошибаюсь. Может быть, вы здесь действительно не по желанию Бернадотта. Во всяком случае, мадам, политическая ситуация сейчас такова, что я вынужден просить вас покинуть Францию.

Я, недоумевая, смотрела на него. Он прогоняет меня? Прогоняет из Франции?

— Я хочу остаться, — тихо сказала я. — Если мне нельзя жить в Париже, я поеду в Марсель. Я часто мечтала купить наш старый дом; дом моего отца. Но нынешние владельцы не хотят его продать. Таким образом, у меня нет другого жилища, кроме дома на улице Анжу.

— Скажите мне, мадам, — перебил меня Наполеон. — Бернадотт сошел с ума? — Он порылся в бумагах и достал письмо. Я узнала почерк Жана-Батиста.

— Я предлагаю союз Бернадотту, а он мне отвечает, что он не мой вассал.

— Я не занимаюсь политикой, сир. Я совершенно не понимаю, для чего вы вызвали меня сюда.

— Тогда я скажу вам, мадам, — он постучал согнутым пальцем по столу. Подвески люстры тихонько зазвенели. Он бесился.

— Ваш Бернадотт смеет отказываться от союза с Францией! Почему, как вы думаете, я предложил ему этот союз? Ну-ка, скажите!

Я не отвечала.

— Вы не так глупы, мадам, чтобы не знать того, что знают во всех салонах. Царь снял континентальную блокаду, и скоро его империя перестанет существовать. Самая большая армия, которая когда-либо сущестовала, займет его страну. Займет Россию. Самая большая армия, которая… Швеция может завоевать себе бессмертную славу, если примкнет к нам. Я предлагаю Бернадотту Финляндию и ганзейские города. Подумайте, мадам, Финляндию!

Сколько раз я пыталась представить себе Финляндию…

— Я смотрела на карте. Это сплошь голубые пятна — озера, — сказала я.

— А Бернадотт не соглашается на мое предложение! Бернадотт не хочет союза с нами! Маршал Франции не хочет участвовать в этой кампании!

Я посмотрела на часы. Новый год наступит через пятнадцать минут.

— Сир, скоро полночь!

Он меня не слушал. Он стоял перед зеркалом и рассматривал свое изображение.

— Двести тысяч французов, сто пятьдесят тысяч немцев, восемьдесят тысяч итальянцев, шестьдесят тысяч поляков, более ста десяти тысяч волонтеров других национальностей, — бормотал он. — Огромная армия Наполеона I! Самая большая армия во все времена! Я начинаю новую кампанию.

— Без десяти двенадцать, — повторила я.

Он быстро обернулся. Его лицо исказилось гневом.

— И такую армию презирает Бернадотт!

Я покачала головой.

— Сир, Жан-Батист отвечает за процветание Швеции. Все его действия направлены на улучшение жизни в этой стране.

— Все его действия направлены против меня, мадам. Если вы не хотите покинуть Францию добровольно, придется вас задержать, как заложницу.

Я не двигалась.

— Уже поздно, — сказал он и позвонил. Менневаль тотчас явился.

— Вот. Отправьте немедленно, специальным курьером. — И мне: — Знаете, что это? Приказ, мадам. Маршалу Даву. Даву и его войска пересекут границу и займут шведскую Померанию. Ну, что вы теперь скажете?

— Что вы хотите прикрыть левый фланг вашей армии, сир.

Он усмехнулся.

— Кто шепнул вам эту фразу? Вы говорили на днях с кем-нибудь из моих офицеров?

— Мне это сказал Жан-Батист. И уже довольно давно.

Наполеон заморгал.

— Не воображает ли он защитить Померанию? Я бы посмотрел, как он сразится с Даву…

Он бы посмотрел!.. Я вспомнила поля сражений и раздутые трупы лошадей. Он бы посмотрел!

— Думаете ли вы об этом, мадам? Я могу сделать вас заложницей, чтобы заставить шведское правительство заключить союз.

Я улыбнулась.

— Моя судьба не изменит ничего в решениях шведского правительства. Но мой арест скажет шведам, что я готова пострадать за свою новую родину. Вы действительно желаете сделать из меня мученицу, сир?

Император кусал губы. Иногда устами младенца глаголет истина, Наполеон, конечно, не захочет превратить м-м Бернадотт в национальную героиню Швеции. Он пожал плечами.

— Мы никому не навязываем свою дружбу.

Было без трех минут двенадцать.

— Я ожидаю, что вы постараетесь склонить вашего супруга к принятию нашей дружбы…

Его рука лежала на ручке двери.

— Разве это не в ваших интересах, мадам?

Его глаза горели гневом. Я смотрела на него с удивлением. В этот момент зазвонили колокола.

— Начинается значительный год в истории Франции, — прошептал Наполеон. Он вышел в большой кабинет. Там ожидали адъютанты и камергеры. — Нужно поторопиться, Ее величество нас ожидает, — сказал Наполеон и почти бегом двинулся из комнаты.

Я торопливо шла рядом с Менневалем.

— Вы отправили приказ? — спросила я. Он кивнул.

— Император хочет лишить нейтралитета одну из стран. Это его первый приказ в новом году, — сказала я.

— Нет. Это последний приказ прошлого года, — ответил Менневаль.

Возвратившись в гостиную императрицы, я впервые имела возможность увидеть маленького Римского короля. Император держал его на руках, а малыш заливался криком. На его кружевной рубашечке сверкал орден Почетного Легиона.

Увидев меня, Наполеон приблизился, нежно прижимая к себе ребенка и уговаривая его: «Перестань плакать, малыш! Короли не плачут!» Я взяла ребенка на руки. Он был худенький и очень легкий. Я гладила шелковые волосики и тихонько прижимала его к себе.

«Оскар!» — подумала я. Сейчас Оскар пьет шампанское в гостиной королевы. Он говорит «скооль!». М-ль Коскюль поет. Жан-Батист узнает лишь через несколько дней, что Даву вошел в Померанию… Я поцеловала легкие шелковые волосики Римского короля…

— Ваше высочество увидит, что наследный принц примкнет к России. И наследный принц будет прав, — услышала я. Кто прошептал мне на ухо эти слова? Талейран. Он подошел ко мне, прихрамывая.

Я устала и хотел уехать, но ко мне приблизился император под руку с императрицей.

— Вот моя заложница, моя очаровательная заложница! — любезно промолвил император. В толпе приглашенных послышался вежливый смешок.

— Но вы не в курсе дела, месье и медам, — продолжал Наполеон. — Боюсь, что для Ее высочества это совсем не забавно. Маршал Даву, к несчастью, занял часть северной страны, которая теперь является родиной Ее высочества.

Все молчали. Улыбки сползли с напрягшихся лиц. Никто не понимал, шутит император или нет.

— Предполагаю, что царь может сделать более выгодное предложение шведскому наследному принцу. Я даже слышал, что он предлагает ему руку одной из великих княжон. Представляете, как это может обернуться для нашего бывшего маршала?

— Брачный союз с членом старинной царской фамилии всегда соблазнителен для человека из простонародья, — меланхолично заметила я.

Кругом оживленно зашептались.

— Конечно, — сказал император, смеясь. — Но это событие может в корне переменить ваше положение, мадам. Поэтому, как старый друг, я советую вам написать Бернадотту и рекомендовать ему заключить союз с Францией. Я думаю, что это также и в ваших интересах, мадам…

— Мое положение очень прочно, сир, — я, кланяясь, — хотя бы, как королевы-матери…

Он удивленно посмотрел на меня. Потом, повысив голос:

— Мадам, до тех пор, пока между Швецией и Францией не будет подписано соглашение о союзе, я не хочу видеть вас при дворе, — и он удалился с Мари-Луизой.

Дома меня ожидала Мари. Я отпустила Иветт и остальных праздновать Новый год. Мари сняла с меня бриллиантовые серьги и отстегнула золотые аграфы с плеч.

— С Новым годом, Мари! Император вооружил самую большую армию, которая когда-либо у него была, а я должна написать Жану-Батисту, чтобы он заключил союз с Францией… Объясни-ка мне, как случилось, что я становлюсь действующим лицом в игре людей, которые делают историю?

— А вот смотри… Если бы ты тогда не заснула в приемной депутата, то м-сье Жозеф не должен был бы будить тебя. А если бы ты не вбила себе в голову, что Жюли и этот Жозеф…

— Да. И еще, если бы мне не было так любопытно познакомиться с его братом, маленьким генералом… Какой плачевный вид был у него в его потертом сюртуке!

Я оперлась локтями на туалет и закрыла глаза. Да, только из любопытства, детского любопытства я попала в то положение, в котором нахожусь сейчас. Но дорога, по которой я начала идти с Наполеоном, привела меня к Жану-Батисту. А с ним я была так счастлива!

— Эжени, — тихонько сказала Мари. — Когда мы уедем в Стокгольм?

«Если я потороплюсь, то еще смогу успеть на свадьбу моего мужа с великой русской княжной», — подумала я горько и продолжала сидеть, закрыв глаза.

— Спокойной ночи, — прошептала Мари.

1812 год только что начался, но я чувствую, что он будет ужасен.

Глава 36 Париж, апрель 1812

Приехал Пьер, сын Мари. Его призвали в армию, самую большую армию из всех, когда-либо существовавших. Он скоро уезжает в полк. До сих пор я каждый год платила восемь тысяч франков, чтобы освободить Пьера от военной службы. Когда он родился, Мари стала моей кормилицей, а Пьера отдала в деревню. Я лишила его материнского молока, и это меня целовала Мари вместо родного сына…

Выросший без материнской ласки Пьер не заморыш. Он очень высок, мускулист, и лицо его покрыто бронзовым южным загаром. У него черные смеющиеся глаза.

Мари ходит как сомнамбула. Иногда ее дрожащая рука тихонько гладит руку сына.

— Не огорчайтесь, мама! Ведь я призван императором в самую большую армию, которая пойдет в Россию. Император хочет, чтобы мы, наконец, объединили всю Европу в одно огромное государство. И у меня открываются такие возможности!

— Какие, какие?

— Стать генералом, маршалом… разве я знаю? — он помолчал. — Мама, дайте мне розу из сада. Посмотрите, наши солдаты маршируют с цветами. Мы вернемся с блестящей победой!

Я разрешила Мари нарвать роз и раздать однополчанам Пьера.

— Возвращайтесь с победой, Пьер, — сказала я ему, прощаясь.

Мари проводила его до двери. Когда она вернулась, морщины глубже врезались, и лицо ее как будто окаменело. Ни одной слезы. Тряпкой, которую она держала в руке, она принялась ожесточенно тереть канделябры.

Внизу, на улице, проходили полки с оркестрами во главе. Вошел Виллат.

— Почему солдаты идут на войну всегда с оркестром? — спросила я.

— Потому что музыка нас вдохновляет, а еще потому, что под музыку легче держать шаг.

— А для чего солдатам нужно идти в ногу?

— Ваше высочество, с самого начала, с выхода из дома, солдаты должны соблюдать порядок. Идти легче под музыку, так солдаты привыкают к бездумному послушанию. Это пригодится в бою, когда нужно лишь выполнять приказы и не думать ни о чем.

Вошел граф Розен. Он что-то говорил мне, но оркестр под окном гремел так громко, что я не расслышала. Мы отошли от окна.

— Я должен срочно сообщить Вашему высочеству, что третьего апреля Швеция подписала союз с Россией.

— Полковник Виллат! — позвала я помертвевшим голосом.

Товарищ Жана-Батиста в битвах 1794 года, когда решалась судьба Республики, сотрудник его в Военном министерстве, адъютант во всех кампаниях, верный друг, который сопровождал нас в Швецию и который вернулся со мной, потому что в Швеции смотрели недоброжелательно на наших французских друзей. Наш Виллат…

— Что желает Ваше высочество?

— Нам сообщают, что подписан союз Швеции с Россией.

Оркестр под окном ушел, и теперь слышался только размеренный шаг солдат. Я не могла взглянуть на Виллата. Потом я заставила себя.

— Вы — французский гражданини и офицер, полковник Виллат. Я думаю, что в связи с подписанием этого союза с врагами Франции вы больше не сможете жить в моем доме. Раньше вы просили отчислить вас из полка, чтобы сопровождать меня, теперь прошу вас считать себя свободным от всех обязательств в отношении меня.

Господи, как больно было мне говорить эти слова!

— Ваше высочество, я не могу оставить вас одну в такое время, — нерешительно сказал Виллат.

Я кусала губы. Потом взглянула на светлую шевелюру графа Розена.

— Я не одна.

Граф не смотрел на меня. Понимал ли он, как мне больно расставаться с лучшим другом нашей семьи?

— Граф Розен мой адъютант. Граф Розен будет защитником наследной принцессы Швеции, если возникнет необходимость, — проговорила я с трудом.

Виллат, конечно, видел слезы, струившиеся по моим щекам. Но я протянула ему обе руки.

— Прощайте, полковник Виллат.

— Маршал… я хочу сказать, Его высочество, не прислал мне ни слова?

— Он не написал никому ничего. Я получила это сообщение официально из посольства Швеции.

Виллат потерянно смотрел на меня.

— Я право, не знаю…

— Я знаю все, что вы сейчас думаете. Вы должны или просить отчислить вас окончательно из французской армии, как сделал Жан-Батист, или… — я повернулась к окну. За окном размеренно стучали солдатские сапоги, — или… или идти в поход, полковник Виллат.

— Нет, не идти. Я же кавалерист.

Я улыбнулась сквозь слезы.

— Да, верхом, не пешком, а верхом, полковник, и пусть Бог сохранит вас. Возвращайтесь живым и здоровым!

Глава 37 Париж, середина сентября 1812

Я сойду с ума, если не запишу всего. Мне некому рассказать о тех мыслях, которые наполняют меня! Я так бесконечно одинока в этом большом городе, называемом Парижем! В моем городе, как я его всегда называла, в городе, который я люблю всем сердцем, где я была так счастлива и где я сейчас так бесконечно несчастна!

Жюли приглашала меня к себе на жаркие летние месяцы, но и ей я не могла рассказать того, что я переживаю.

Когда-то в Марселе мы с Жюли жили в одной белой девической комнате. Но сейчас она спит рядом с Жозефом Бонапартом…

А Мари? Мари — мать солдата, который идет с Наполеоном по России. А мне остается, Боже мой, мне остается только мой адъютант — швед, который «состоит при моей персоне». Граф Розен, шведский аристократ с головы до ног, блондин, с голубыми глазами и безукоризненным спокойствием. Швед всеми фибрами своей души.

Многие годы Швеция исходила кровью в войнах с Россией. Сейчас новый наследный принц заключил союз с этим вековым врагом Швеции. Граф Розен не понимает того, что происходит. Он не понимает и моих переживаний. Они так далеки от него.

Час назад мою гостиную покинули Талейран и Фуше. Они приехали не вместе и встретились у меня чисто случайно.

Талейран приехал первым. Я приняла его в присутствии графа Розена. Едва я успела представить Розена Талейрану, как объявили о приезде Фуше.

— Я не понимаю… — начала я. Талейран поднял брови.

— Как, Ваше высочество не понимает?

— У меня так давно никто не бывает… Просите герцога Отрантского.

Казалось, Фуше был удивлен, встретив у меня Талейрана. Его ноздри задрожали, но он произнес сладеньким голосом:

— Я в восторге, что Ваше высочество не одни. Я боялся, что вы скучаете в одиночестве.

— Я была очень одинока до настоящего времени, — ответила я, садясь на софу под портретом Первого консула. Гости сели напротив. Иветт принесла чай.

— Что нового? — спросила я. — Победы нашей армии мне известны. После взятия Смоленска колокола почти не перестают звонить.

— Да, Смоленск, — задумчиво сказал Талейран, не переставая рассматривать портрет молодого Наполеона. — Колокола начнут звонить через полчаса, Ваше высочество.

— Что-нибудь новое, экселенц? — вскричал Фуше, делая большие глаза.

Талейран улыбнулся.

— Вас это удивляет? Разве император не поднял против царя самую большую армию в мире? Колокола скоро опять будут звонить. Вас это не пугает, Ваше высочество?

— Нет, конечно. Наоборот. Разве я не… — я остановилась. «Не француженка», — хотела я сказать. Но я действительно уже давно не француженка. И мой муж заключил дружеский союз с Россией.

— Вы верите в победу императора, Ваше высочество? — спросил Талейран.

— Вы прекрасно знаете, что император не терпел поражений пока, — ответила я.

Наступило молчание. Фуше смотрел на меня, а Талейран смаковал чай маленькими глотками.

— Царь выехал из Петербурга, чтобы посоветоваться кое с кем, — заметил он, ставя пустую чашку. Я сделала знак Иветт налить еще.

— Царь просит перемирия? — сказала я со скукой. Талейран улыбнулся.

— Этого ожидал император после взятия Смоленска. Но курьер, прибывший в Париж всего час тому назад, сообщил нам о победе под Бородино, и в сообщении нет ни слова о перемирии. А эта победа открывает путь на Москву.

Они приехали, чтобы рассказать мне это? Победы, победы, многие годы только победы…

Я расскажу Мари, что Пьер скоро будет маршировать по улицам Москвы.

— Это будет означать конец кампании. Возьмите пирожное, экселенц.

— Получали ли вы, Ваше высочество, в последнее время известия от Его королевского высочества, наследного принца? — спросил Фуше.

Я засмеялась.

— Вы действительно не проверяете теперь мою корреспонденцию? Ваши осведомители могли сообщить вам, что Жан-Батист не писал мне уже две недели. Но я получаю письма от Оскара. Он здоров… — Я замолчала. Моим гостям не интересно, как живет мой сын.

— Наследный принц также выехал из Стокгольма, — сказал Фуше, не спуская с меня глаз.

Путешествует? Выехал?

Я с удивлением смотрела на своих гостей. Розен тоже замер с полуоткрытым от удивления ртом.

— Его высочество в Або, — сообщил Фуше. Розен вздрогнул. Я посмотрела на него.

— Або? Где это Або?

— В Финляндии, Ваше высочество, — ответил Розен. Его голос звучал глухо. Опять в Финляндии!..

— Но ведь Финляндия занята русскими, не правда ли?

Талейран пил вторую чашку чая.

— Царь просил наследного принца Швеции встретиться с ним в Або, — сказал Фуше с видимым удовольствием.

— Повторите мне и помедленнее, — попросила я.

— Царь просил наследного принца Швеции встретиться с ним в Або, — повторил Фуше, с триумфальным видом глядя на Талейрана.

— А что хочет царь от Жана-Батиста?

— Совета, — скучным голосом сказал Талейран. — Бывший маршал, знающий тактику императора, разве не может быть лучшим советником в данной ситуации?

— Не благодаря ли этим советам царь не посылает парламентеров к императору, а позволяет нашей армии продвигаться все дальше в глубь своей страны? — сказал Фуше без выражения.

Талейран взглянул на часы.

— Скоро зазвонят колокола, оповещая о нашей победе под Бородино. Через несколько дней наши войска войдут в Москву.

— Он обещал ему Финляндию? — спросил граф Розен с заметным волнением.

— Кто должен обещать Финляндию и кому? — удивленно спросил Фуше.

— Финляндию? Почему вы так думаете, граф? — спросил Талейран.

Я постаралась объяснить.

— Шведы надеются, что Финляндия им будет возвращена. Финляндия занимает большое место в сердце шведов. Я хочу сказать — в сердцах моих соотечественников.

— И вашего дорогого супруга, Ваше высочество? — спросил Талейран.

— Жан-Батист думает, что царь не откажется от Финляндии. Вместо этого он очень надеется на объединение Швеции и Норвегии.

Талейран качнул головой.

— Мой доверенный человек сообщает, что царь обещал наследному принцу Швеции поддержать это объединение. Конечно, после окончания кампании.

— Но ведь война окончится, как только император войдет в Москву? — спросила я.

Талейран пожал плечами.

— Я не в курсе тех советов, какие дал ваш супруг русскому царю.

Опять молчание.

Фуше взял пирожное и стал есть его с видимым удовольствием.

— И однако, советы, которые Его королевское высочество мог дать царю… — начал граф Розен. Фуше поморщился.

— Французская армия входит в города, сожженные отступающими жителями. Французская армия не находит там ничего, кроме развалин и пожарищ. Французская армия идет от победы к победе и голодает. Император не в состоянии подвозить столько пищи из арьергарда. Кроме того, постоянные атаки с флангов. Атакуют казаки, которые не принимают боя и сразу отходят. Но император надеется привести в порядок войска уже в Москве. Там наши войска будут расквартированы на зиму. Москва — богатый город и сможет прокормить наши войска. Вы видите, что все надежды на то, что мы займем Москву.

— Разве кто-нибудь в этом сомневается? — спросил граф Розен.

— Его сиятельство, граф Беневентский, сказал, что колокола известят нас о победе под Бородино. Дорога на Москву свободна. Император будет в Кремле послезавтра, мой дорогой граф, — объяснил Фуше.

Мучительная тоска сжала мне горло. Потерянно посмотрела я вокруг.

— Прошу вас, скажите мне откровенно, господа, о причине вашего визита.

— Я уже давно собирался навестить вас, Ваше высочество, — сказал Фуше. — Но когда я понял выдающуюся роль вашего супруга в этой битве народов, я почувствовал настоятельную необходимость засвидетельствовать Вашему высочеству мою глубокую симпатию. Симпатию, которую я питаю уже много лет.

Да… наполеоновский министр полиции уже много лет шпионит за нами.

— Я вас не понимаю, — сказала я, глядя на Талейрана.

— Неужели действительно так трудно понять мысли бывшего профессора математики, Ваше высочество? — спросил Талейран. — Войны — это математические действия. В войнах всегда есть свой икс. И в этой войне тоже. А после встречи с царем не стало икса. Икс — это шведский принц, мадам.

— Какая выгода Швеции от этих встреч? Почему пакт с Россией взамен нейтралитета? — вмешался граф Розен.

— Боюсь, что нейтралитет Швеции не мог быть сейчас удобен, так как император занял шведскую Померанию. Разве вы недовольны политикой вашего наследного принца, молодой человек? — вежливо спросил Талейран.

Граф Розен ответил:

— Русские располагают ста сорока тысячами человек, а Наполеон…

— Почти полумиллионной армией, — сказал Талейран уверенным тоном. — Но русская зима, отсутствие квартир и пищи может привести к плохому концу самую огромную армию в мире, молодой человек.

Я поняла! Отсутствие квартир… Боже мой, я поняла!..

В этот момент зазвонили колокола. М-м Ля-Флотт открыла дверь и почти прокричала:

— Новая победа! Мы выиграли битву под Бородино!

Мы были неподвижны. Звон колоколов обрушивался на меня волнами. Мои мысли бежали слишком быстро. Наполеон хочет расквартировать армию в Москве на зиму. Какой же совет дал царю Жан-Батист?

Фуше и Талейран имеют шпионов и осведомителей во всех армиях и во всех странах. Если они нанесли мне визит сегодня, это значит, что Наполеон проиграет эту войну.

Я не знаю — когда, я не знаю — как, но я знаю, что Жан-Батист добился свободы для маленькой северной страны. Но Пьер умрет от холода, а Виллат… Вернется ли Виллат живым?

Талейран откланялся первым. Фуше остался. Он сидел, откусывая пирожное маленькими кусочками, проводя языком по тонким губам, рассматривал портрет Наполеона и казался очень довольным. Довольным чем? Новой победой? Самим собой? Но ведь он в немилости…

Только когда колокола замолкли, он встал.

— Это салют нации, а нация нуждается в отдыхе, — заявил он.

Я не могла понять скрытого смысла его слов.

— Мы со шведским принцем одного мнения: пора быть миру, — сказал он. Потом склонился к моей руке. Губы его, холодные и клейкие, были так противны, что я быстро отдернула руку.

Потом я вышла в сад и села на скамью. Граф Розен подошел ко мне.

— Этот герцог Отрантский в курсе переговоров в Або. Он мне кое-что рассказал. Его высочество сопровождали камергер Веттерштедт и гофмаршал Адлеркрейц. Сначала царь остался наедине с Его высочеством, потом участие в переговорах принял английский посол. Предполагают, что Его высочество организовал переговоры между Англией и Россией. Это союз против Наполеона, Ваше высочество. Говорят, что и Австрия тоже…

— Но австрийский император — тесть Наполеона.

— Это ничего не значит, Ваше высочество. Наполеон принудил его к этому браку. Никогда Габсбург по доброй воле не согласился бы быть тестем выскочки.

«Я присутствовала в соборе Нотр-Дам в то время, как этот выскочка, как вам угодно называть императора Франции, взял из рук папы корону и возложил себе на голову. Я стояла позади Жозефины и держала на подушке ее кружевной платок», — подумала я.

— Может быть, когда все будет кончено, Бурбоны вернутся на трон? — меланхолично сказал Розен.

Я бросила на него взгляд сбоку. Лицо с тонкими классическими линиями, светлые волосы…

— Я представлю вас императрице Жозефине, граф, — сказала я. — После развода она плакала два дня и две ночи. Потом она заставила массажистку привести свое лицо в порядок и заказала сразу три новых туалета. Она улыбается закрытыми губами. Поэтому Наполеон украл в Италии портрет Моны-Лизы. Жозефина похожа на нее.

Я покажу графу самую красивую женщину Парижа. Я спрошу у Жозефины, как ухаживать за моим лицом. Раз уж судьба дала шведам в наследные принцессы выскочку, пусть она будет хоть красива!

Потом я поднялась к себе писать.

Вошла Мари.

— Нет ли писем от полковника Виллата? Может быть, что-нибудь о Пьере?

Я покачала головой.

— После этой новой победы царь, вероятно, запросит мира, и скоро Пьер вернется домой. Может быть, он вернется еще до зимы, — размышляла вслух Мари.

Она опустилась на колени и сняла мои туфли. Она очень поседела, ее руки стали грубее, суставы утолщились. Всю жизнь она делала черную работу и посылала деньги на воспитание Пьера.

Сейчас Пьер марширует к Москве. Жан-Батист, что будет с Пьером в Москве?

— Спи спокойно, Эжени. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Мари.

Точно так, как в те времена, когда я была маленькая… Кто-то укладывает моего Оскара? Один, два, три адъютанта? Или камергеры?

А ты, Жан-Батист, слышишь ли ты меня? Устрой так, чтобы Пьер вернулся!

Но ты меня, конечно, не слышишь!

Глава 38 Париж, начало октября 1812

Это должно было случиться. Я — позор нашей семьи.

Вот как это произошло. Жюли и Жозеф вернулись в Париж и дали большой праздник, чтобы отпраздновать въезд Наполеона в Москву. Я была приглашена. Но я не хотела ехать и написала Жюли, что простужена. Она сейчас же примчалась ко мне.

— Мне необходимо, чтобы ты присутствовала, — сказала она. — Так много говорят о тебе и Жане-Батисте. Конечно, если бы Жан-Батист присоединил свои войска к русским, можно было бы говорить о его союзе с царем. Я хотела, чтобы эта болтовня прекратилась.

— Но, Жюли, Жан-Батист действительно в союзе с царем.

Она смотрела на меня непонимающим взглядом.

— Ты хочешь сказать, что все, что болтают о встрече Жана-Батиста и русского царя, — правда?

— Я не знаю, что болтают. Жан-Батист встречался с царем и дал ему совет.

— Дезире, ты действительно позор нашей семьи! — простонала Жюли, качая головой.

Мне это уже однажды сказали, когда я пригласила к нам Жозефа и Наполеона Бонапартов… тогда, давно, в Марселе… когда это все началось…

«Позор нашей семьи!»…

— Скажи-ка, о какой семье ты говоришь сейчас?

— Ну, конечно, о семье Бонапартов, — ответила возмущенно Жюли.

— Но я не Бонапарт, Жюли.

— Ты свояченица старшего брата императора, — важно сказала Жюли.

— Побочная родственница. Только побочная! Прежде всего, я — Бернадотт. И, во-первых, я — Бернадотт, если рассматривать нас как династию.

— Если ты не приедешь, будут еще усиленнее говорить, что Жан-Батист в секретном союзе с царем.

— Но это не секрет, Жюли. Просто в наших газетах запрещено об этом писать.

— Но Жозеф обязательно хочет, чтобы ты приехала. Я не хочу неприятностей, Дезире!

Мы не виделись все лето. Жюли еще похудела. Возле губ залегли складки, она была бледна и выглядела нездоровой. Меня охватила жалость. Жюли, моя Жюли стала женщиной с горестной складкой губ, бледной, утомленной. Может быть, до нее дошли слухи о любовных похождениях Жозефа, и это ее так огорчает? Может быть, ей обидно уже столько лет быть королевой без королевства? Может быть, она узнала, что Жозеф никогда ее не любил и женился только из-за приданого? Почему она остается с ним, если она знает все это? Для чего ей мучить себя приемами и придворными церемониями? Любит ли она его или просто не может уже отказаться от привычной обстановки дворца?

— Если тебе это так нужно, я приеду.

Она наморщила лоб.

— Вот опять у меня ужасная головная боль. О, прошу тебя, приезжай! Жозеф говорит, что Швеция еще нейтральна. Будут также императрица и весь дипломатический корпус.

— Я возьму с собой графа Розена, моего адъютанта-шведа, — сказала я.

— Твоего… а, да, конечно, твоего адъютанта! Возьми его с собой. У нас будет мало мужчин. Ведь почти все мужчины в армии!

Уходя, она остановилась на мгновение перед портретом Наполеона.

— Да, когда-то он был таким. С длинными волосами, худой, а сейчас…

— Сейчас он пополнел.

— Нет, ты только вообрази: он входит в Москву! Наполеон в Кремле! Когда об этом говорят, у меня просто кружится голова.

— Не надо так волноваться, Жюли. Тебе лучше лечь. Ты кажешься такой усталой.

— Не знаю, как пройдет праздник. Я так волнуюсь!

Позор семьи… Я вспомнила маму. Вероятно, все будет хорошо на этом празднике. Мама всегда волновалась перед приемом гостей. Только когда не имеешь родителей, становишься по-настоящему взрослой. Начинаешь чувствовать одиночество и чувствуешь себя взрослой.

Высокие канделябры Елисейского дворца заливали светом все залы. Я чувствовала, что за моей спиной шепчутся, и видела, как поворачиваются головы мне вслед. Но моя спина была надежно прикрыта высокой фигурой графа Розена, и косые взгляды, бросаемые мне вслед, меня не достигали. Потом заиграли «Марсельезу».

При входе императрицы я присела немного меньше, чем другие дамы. Я — член царствующей королевской семьи. Мари-Луиза в розовом, всегда в розовом, остановилась передо мной.

— Я узнала, что в Стокгольм прибыл новый посол Австрии, мадам. Граф Нейперг. Он был вам представлен?

— Вероятно, он прибыл уже после моего отъезда, Ваше величество, — ответила я, пытаясь прочесть что-нибудь на ее кукольном лице.

После рождения сына Мари-Луиза еще потолстела. Она стягивает свой корсет насколько возможно, так что на лбу выступают капельки пота.

— Я танцевала с графом Нейпергом на своем первом придворном балу.

Ее улыбка потеплела. Она вспомнила юность.

— Это был мой первый и последний придворный бал в Вене. Я вышла замуж очень скоро.

Я не знала, что отвечать. Она думала о чем-то своем и вызывала у меня жалость. С тех пор, как она начала понимать что-то, она слышала о Наполеоне как о выскочке, тиране, враге своей родины. Потом ее насильно выдали за него замуж.

— Представьте, — сказала она задумчиво, — у графа один глаз. На другом он носит черную повязку. И все-таки… и все-таки я сохраню приятное воспоминание о графе Нейперге. Мы танцевали вальс…

Она отошла от меня.

В полночь «Марсельеза» звучала вновь. Жозеф подошел к императрице и поднял бокал шампанского.

— Пятнадцатого сентября его величество вошел в Москву во главе самой победоносной армии всех времен. Он расположился в Кремле. Наша победоносная армия получит зимние квартиры в Москве, столице нашего поверженного врага. Да здравствует император!

Я выпила вино. Глоток за глотком. Ко мне подошел Талейран.

— Вас заставили появиться здесь? — сказал он, бросая взгляд на Жозефа.

Я пожала плечами.

— Мое присутствие или отсутствие ничего не значит. Я не разбираюсь в политике.

— Удивительно, что судьба избрала вас именно для того, чтобы вы играли столь значительную роль, Ваше высочество…

— Что вы хотите сказать? — растерянно спросила я.

— Быть может, мне представится возможность однажды обратиться к вам с чрезвычайно важной просьбой, Ваше высочество. Быть может, вы даже удовлетворите ее. Я буду обращаться к вам от имени народа Франции.

— О чем вы говорите?

— Я очень надежный человек, Ваше высочество. Простите, я не хотел вас пугать. Я верный человек. Я верен Франции, нашей Франции, Ваше высочество.

Он сделал большой глоток шампанского.

— Я напомнил намедни Вашему высочеству, что император уже не воюет против икса. Теперь икс стал известен, и он старый недруг императора. Вы припоминаете? Сегодня мы празднуем взятие императором Москвы. Огромная армия будет расквартирована на зиму в столице России. Может быть, вы думаете, что это неожиданность для нашего старого знакомого, Ваше высочество?

Моя рука невольно сжала бокал. Шампанское слегка выплеснулось на пол.

— Моему брату, вероятно, удобно в Кремле. Говорят, что дворец роскошно меблирован, — сказал кто-то рядом с нами. Жозеф! Король Жозеф! — Только гений моего брата мог так быстро провести эту кампанию. Теперь наши войска будут зимовать в Москве.

Но Талейран медленно покачал головой.

— Я не могу, к сожалению, разделить мнение Вашего величества. Полчаса назад прибыл курьер. Москва уже пятнадцать дней в пламени. Кремль тоже горит.

Издалека донеслась мелодия вальса. Пламя свечей слегка дрожало. Лицо Жозефа казалось маской, бледность при свете свечей была просто зеленоватой, глаза округлились, губы задрожали. Талейран, очень спокойный, смотрел на него, слегка прищурив глаза. Он был так спокоен, точно услышал эту потрясающую новость уже давно и успел привыкнуть к ней.

Москва горит! Москва горит уже пятнадцать дней!

— Как могло случиться, что Москва загорелась? Почему начались пожары? — спросил Жозеф дрожащим голосом.

— Это работа поджигателей, конечно. Огонь возник сразу во многих частях города. Наши войска заняты тушением пожаров. Как только в одном месте огонь ликвидирован, сразу возникает пожар в другом месте. Население, которого осталось в городе очень немного, безусловно, страдает от пожаров.

— А наши войска, экселенц?

— Им придется с боями идти назад.

— Но император при мне говорил, что ни в коем случае не будет возвращаться русскими степями во время зимы. Император рассчитывает расположить наши войска в Москве на зиму, — сказал Жозеф уже не таким уверенным тоном.

— Я передаю только то, что сообщил курьер. Император не сможет расквартировать войска на зиму в Москве, так как Москва объята огнем.

Говоря это, Талейран поднял свой бокал.

— Не подавайте вида, что вы знаете об этом, Ваше величество. Император не желает, чтобы это стало достоянием гласности. За здоровье императора!

— За здоровье императора, — повторил Жозеф глухим голосом.

— Ваше высочество! — Он вновь поднял свой бокал. Но я еле держалась на ногах. Я видела императрицу, танцующей вальс с одним из послов. Раз, два, три… раз, два, три… Жозеф кружевным платком вытер капельки пота, проступившие на лбу.

— Прощайте, Жозеф. Передайте Жюли мои добрые пожелания. Спокойной ночи, экселенц, — прошептала я.

Хотя праздник не полагалось покидать, пока не уедет императрица, я послала к черту этикет. Я была разбита, я была потрясена! Нет, нет, я просто слишком хорошо поняла все!

— Праздник был незабываемо хорош, — сказал, садясь рядом со мной в карету, граф Розен.

Да. Незабываемо!

— Вы знаете Москву, граф Розен?

— Нет, Ваше высочество. Для чего мне знать ее?

— Москва горит. Москва объята пожаром уже пятнадцать дней!

— Это — совет Его высочества, который он дал царю в Або…

— Не повторяйте этого, умоляю. Никогда не повторяйте этого! О, я очень устала!

И еще будущая просьба Талейрана… Какая просьба? Когда?

Глава 39 Париж, 16 декабря 1812

В Мальмезоне у Жозефины щипали корпию [19] для раненых в России. Корпию щипали в белой и голубой гостиных, а в будуаре мне выщипывали брови.

Жозефина сама выщипывала мои довольно широкие брови, придавая им слегка выгнутую форму, что делало мое лицо удивленным, а глаза увеличивало. Но это было очень больно!

Потом Жозефина порылась в бесчисленном количестве разных баночек и пузырьков и нашла горшочек с золотой пудрой. Она слегка припудрила золотом мои веки и дала мне зеркало. У меня стало новое лицо.

В это время я увидела утренний номер «Монитора». Смятый листок валялся на туалете между флаконами с одеколоном и остальной парфюмерией. Я прочла бюллетень Наполеона из действующей армии. Бюллетень № 29 объявлял, что снаряды, мороз и голод похоронили армию императора в снежных пустынях России. Нет больше армии Наполеона! Алое пятно рядом с бюллетенем казалось пятном крови, но это был мазок губной помады Жозефины.

— Вот так нужно гримироваться, когда вы выезжаете из дома, Дезире, — сказала мне Жозефина. — Брови тонкие и выгнутые, и немного золотой пудры на веки. Когда вам придется показываться народу из окна, всегда становитесь на табуретку, так как вы маленького роста. Никто этого не заметит, а вы будете казаться выше ростом. Поверьте мне!

— Вы читали это, мадам?

Дрожащей рукой я протянула ей листок «Монитора». Жозефина украдкой бросила на него взгляд.

— Конечно. Это первые сведения, полученные от Наполеона за много недель. Но этот бюллетень только подтверждает наши предположения. Бонапарт проиграл войну против России. Я думаю, что он скоро вернется в Париж. Вы когда-нибудь пробовали мыть волосы хной? Ваши черные волосы стали бы слегка отливать медью при свете свечей. Это пошло бы вам, Дезире.

«Эта армия, — читала я, — такая мощная 6-го, была уже совсем другой 14-го, почти без кавалерии, без артиллерии и обоза. Неприятель легко находил слабые стороны и использовал свое преимущество. Казаки набрасывались на наши части и разбивали их».

Этими словами Наполеон объявил, что самая огромная армия, какая была когда-либо, погибла в снежных пустынях России. От сотен тысяч солдат, которых он повел к Москве, осталось не более шестисот кавалеристов. Это вся кавалерия Наполеона. Слова «переутомление» и «голод» повторялись непрестанно. Сначала я не понимала их значения. Я прочла 29-й бюллетень от первой до последней строчки. Он заканчивался словами: «Здоровье Его императорского величества не оставляет желать ничего лучшего».

Когда я подняла глаза, я увидела в зеркале чужое, незнакомое лицо. Большие задумчивые глаза под позолоченными веками. Немного вздернутый нос, слегка покрытый розовой пудрой, и губы, сложенные в элегантную улыбку, покрытые темной помадой цвета цикламена. Я могу в таком элегантном виде показаться народу через окно… Я опустила свое новое лицо к листку газеты.

— Что случилось, мадам? — спросила Жозефина и, пожав плечами, продолжила: — В жизни всегда две возможности, Дезире, — или Бонапарт заключит мир и откажется от завоевания всей Европы, или он вновь соберет армию и продолжит войну. Если он продолжит войну, то опять будет две возможности. Или…

— А Франция, мадам? — наверное, я крикнула эти слова слишком громко, так как она вздрогнула. Но я не могла удержаться. Да, бюллетень подтверждал те слухи, что просачивались уже давно, и которым я отказывалась верить. Боже мой, все это было правдой! Десять тысяч человек, нет, что я говорю… сто тысяч человек шли, спотыкаясь, по сугробам, плача, как дети, от горя, голода и ран, их руки и ноги были отморожены, и многие, многие падали, не в силах подняться. Голодные волки окружали их, солдаты хотели стрелять, но руки не могли уже держать оружие, тогда они кричали, и в их крике был протест, но ночь опускалась, и волки все сужали свой круг, они ждали…

В спешке саперы наводили мост через реку, которая называется Березина. Другого пути для возвращения не было, казаки были уже близко и с минуты на минуту могли захватить мост и отрезать от него всех, кто хотел переправиться. И усталые солдаты выкладывали свои последние силы, чтобы скорее закончить этот плавучий мост, но он не был еще закончен, когда на него вступили части, и их никто не мог остановить, их было слишком много, задние толкали передних все дальше, вперед, а те, кто падал, погибали под сапогами своих товарищей. Мост трещал и гнулся, а солдат гнала одна мысль — вперед, вперед, к спасению, к жизни. Многие срывались с моста в ледяную воду и погибали, мост был слишком узкий, и до прихода казаков совсем мало солдат смогли перебраться на ту, спасительную сторону реки. А… «Здоровье Его величества не оставляет желать ничего лучшего»…

— А Франция, мадам? — повторила я мрачно.

— То есть как? Разве Наполеон это не Франция? — сказала Жозефина, полируя ногти. — Наполеон первый, милостью Божией император Франции… — она подмигнула. — Мы обе очень хорошо знаем, как он стал императором. Баррас нуждался в смелом человеке, в таком человеке, который мог бы стрелять в голодную толпу, а Наполеон был как раз таким. Бонапарт стал командующим нашими войсками за границей. Бонапарт завоевал Италию, Бонапарт — победитель Египта, Бонапарт способствует смене правительства. Бонапарт становится Первым Консулом… — она вдруг остановилась.

— А вдруг она его бросит в беде? — высказала она вслух мысль, которая вдруг пришла ей в голову.

— Но она — мать его сына, — сказала я. Жозефина поправила свои детские букольки на лбу.

— Это еще ничего не говорит. Я, например, всегда была больше женщиной, чем матерью. Эта Мари-Луиза, девушка из аристократической семьи, и конечно, более аристократка, чем мать и супруга. Я была коронована самим Бонапартом, Мари-Луиза, наоборот, была отдана своим отцом Наполеону из политических соображений. Не забывайте этого, Дезире, прошу вас!

Я смотрела на нее, удивленная, не понимая ход ее мысли.

— Между нами говоря, на свете есть много династий более знатных и благородных, чем Бернадотт, Дезире. Но шведы выбрали Жана-Батиста, и Жан-Батист их не обманет. Так, как он умеет управлять странами, редко кто может. Так всегда утверждал мой Бонапарт. Но вы, деточка, не умеете ни управлять, ни вообще ничего делать. Так вы уж, по крайней мере, доставьте шведам удовольствие своей внешностью. Пусть их наследная принцесса будет хороша собой. Золотая пудра на веки, помада цвета цикламена на губы и…

— Но мой вздернутый нос!..

— Это мы изменить не можем, но он вам идет. Вы кажетесь такой молодой. Вам всегда можно дать на несколько лет меньше, чем в действительности. Ну, хорошо. Теперь пойдем в гостиную и заставим Терезу погадать вам. Пусть погадает на Наполеона. Жаль, что идет дождь, я хотела бы показать мой сад вашему другу шведу. Чайные розы еще в цвету. Но сейчас они совсем мокрые.

На лестнице она резко остановилась.

— Дезире, а почему вы не в Стокгольме?

Я старалась не смотреть ей в глаза.

— В Стокгольме? Но там есть королева и вдовствующая королева, и принцесса. Этого вполне достаточно.

— Вы боитесь своих предшественниц?

Мои глаза наполнились слезами. Я задержала дыхание.

— Это глупо, Дезире! Следует опасаться не тех, кто был до вас, а тех, кто приходит после вас, — прошептала Жозефина. Она глубоко вздохнула. — Знаете, я очень боялась, что вы не приедете сюда. Ведь вы всегда любили Бонапарта…

В белой гостиной фрейлины Жозефины рвали материал на длинные полосы. Полетт растянулась на ковре возле камина и скатывала полосы материала в трубочки, удобные для бинтования. Королева Гортенс лежала на диване и читала письмо. Какая-то страшно толстая дама сидела, закутавшись в индийскую шаль, и казалась раскрашенным шаром. Она раскладывала карты.

Мой молодой граф Розен стоял у окна и с унылым видом смотрел на струйки дождя, сбегавшие по стеклам. Когда мы вошли, дамы встали. Только прекрасная Полетт перевернулась с левого бока на правый. Пестрый шар, оставив карты, сделал глубокий реверанс.

— Ваше высочество, может быть, припомнит княгиню Шимей, — сказала Жозефина. Она называет меня Дезире, только когда мы одни.

Княгиня Шимей… Эта фамилия так благородна и так стара, что истоки ее теряются где-то во тьме веков. Я никогда не встречала никого из членов этой семьи.

— Богоматерь Термидора, — сказала Жозефина, смеясь. — Моя приятельница Тереза.

Тереза, приятельница Жозефины… которая во время революции вышла замуж за Тальена, чтобы спасти свою голову. Тальен был депутатом, и прекрасная Тереза стала первой дамой Директории. Рассказывали, что она танцевала голая перед приглашенными. Она же когда-то сшила новый костюм Наполеону, когда его старый мундир сваливался уже с плеч. Я проникла к ней, чтобы встретиться с моим женихом. Но я его потеряла, а нашла Жана-Батиста…

У Терезы репутация была похлеще, чем у Жозефины. Наполеон запретил ей показываться при дворе. Он стал очень щепетилен после коронации. Бедная Тереза была очень огорчена, так как она была закадычной приятельницей Жозефины. Решив взбесить Наполеона, она вышла замуж за князя Шимей. В этом браке она родила семь детей и растолстела, как шар. Но ее черные глаза лучились неистощимой веселостью. Наполеон был бы рад видеть князя в Тюильри. Самая старая французская аристократия, подумать только! Но князь, заметив, что Наполеон относится к его жене без должного уважения, не стал посещать двор императора. А Наполеон не мог забыть, когда она танцевала совсем голая!..

— Рада встретиться с вами, княгиня, — сказала я смущенно.

— Встретиться? — глаза Терезы расширились. — Я не имела чести быть представленной Вашему высочеству.

— Дезире, я вижу, что императрица научила вас золотить веки, — раздался голос от камина. Полетт, худенькая и томная, увешанная розовыми жемчугами князя Боргезе, рассматривала меня.

— Вам идет! Ну-ка скажите мне, новая наследная принцесса Швеции, ваш адъютант, который стоит у окна, он что — глухонемой?

— Нет, только немой, Ваше высочество, — парировал рассерженный Розен.

Я поняла, что сделала ошибку, приведя сюда молодого шведа.

Жозефина быстро подошла к нему и положила свою тонкую руку на его рукав. Легко, очень легко, но Розен вздрогнул.

— Когда прекратится дождь, я покажу вам мой сад. Мои розы цветут даже в декабре. Вы любите розы, правда? Ваша фамилия происходит от роз… — В то же время она бросала на него лукавый взгляд снизу вверх, улыбалась, не открывая губ и не показывая своих дурных зубов, и наклоняла кокетливо головку к плечу. Бог ее знает как, но она достигла своего: он успокоился и даже улыбнулся.

— Что пишет граф Флаго из России, Гортенс?

Любовник Гортенс — граф Флаго, адъютант императора. С тех пор, как она не живет с толстым Луи, ее связь не очень скрывается, а особенно в гостиной ее матери.

— Он идет в снегах вместе с императором, — гордо сказала Гортенс.

— Бонапарт идет в снегах? Конечно, он едет в санях, а твой Флаго пишет глупости.

— Граф Флаго пишет мне, что от самого Смоленска он идет рядом с императором. Император решил идти пешком потому, что все лошади пали от холода. Пали от холода, или убиты, или съедены голодными солдатами, мама. Император кутается в меховую накидку, которую ему когда-то подарил царь, на нем каракулевая шапка, и он идет, опираясь на палку. Он окружен генералами, потерявшими свои части. Он идет между Мюратом и графом Флаго.

— Какая нелепость! А верный Менневаль тоже идет с ним? — спросила Жозефина.

Гортенс перелистала письмо, состоящее из многих страничек.

— Менневаль упал от истощения, его положили на повозку с ранеными.

В комнате воцарилось молчание. Полено в камине вдруг затрещало, и все вздрогнули.

— Завтра я помолюсь о них, — прошептала Жозефина и попросила Терезу погадать на Наполеона.

«Богоматерь», сразу став серьезной, разложила карты, говоря:

— Бонапарт — червонный король, как всегда.

Жозефина, побледнев, затаила дыхание. Гортенс встала и наклонилась через плечо Терезы. Полетт прижалась ко мне, посматривая на моего молодого графа. Граф Розен всем своим видом показывал полнейшее равнодушие.

Тереза молча глядела в разложенные карты. Жозефина наконец не выдержала и прошептала:

— Ну?

— Плохи дела, — сказала мрачно Тереза. Потом она опять долго молчала.

— Вижу дорогу, — сказала она наконец.

— Конечно. Ведь император возвращается из России. Он идет пешком, но он же в дороге, — проронила Полетт.

Тереза покачала головой.

— Вижу не эту, другую дорогу. Это путь по воде. Путешествие на корабле.

Молчание было долгим.

— Какова же будет его судьба? — не выдержав, опять спросила Жозефина.

— Трефовая дама не будет вместе с императором. В твоей судьбе изменений не вижу. Только денежные затруднения. Но в этом нет ничего необычного.

— У меня опять долги Рою, — промолвила Жозефина задумчиво.

Тогда Тереза подняла руку, призывая к вниманию.

— Вижу разлуку с червонной дамой.

— Это Мари-Луиза, — шепнула мне Полетт.

— Но эта разлука не предвещает ничего хорошего. И вообще я не вижу ничего хорошего, — Тереза говорила теперь взволнованно. — Что может обозначать червонный валет? Червонный валет лежит между ним и валетом треф. Валет треф — это Талейран…

— В прошлый раз это был Фуше, — заметила Гортенс.

— Червонный валет, может быть, маленький король Римский? — предположила Жозефина.

Тереза смешала карты и быстро разложила их вновь.

— Опять путешествие морем, денежные затруднения и… измена червонной дамы.

— Измена червонной дамы? — почти задохнулась Жозефина.

Тереза кивнула.

— А я? — Жозефина задыхалась от волнения.

— Не понимаю… Между императором и трефовой дамой нет никого, и все-таки… все-таки он не с ней, я, право, не понимаю, дорогая Жозефина. А вот опять червонный валет. Рядом с императором, все время рядом с императором. Нет, это не король Римский, это не ребенок, это взрослый мужчина, но кто?

Озадаченная, она бросила взгляд вокруг. Мы не знали, что ответить.

— Это может быть даже и не мужчина, а молодая женщина из нашего круга. Женщина, которую император не считает взрослой и серьезной. Это кто-то, кто сопровождает императора всю жизнь, и который его не покинет и не возненавидит никогда, даже если…

— Дезире! — закричала Полетт. — Конечно, валет червей — это Дезире!

Тереза смотрела на меня, не понимая. Жозефина задумчиво покачивала головой.

— Это вполне может быть. Подруга юности. Молодая девушка из прежних молодых лет. Я думаю, что действительно это Ваше королевское высочество.

— Прошу вас, не вмешивайте меня в эти дела, — живо сказала я и почувствовала себя смущенной, особенно перед графом Розеном.

Жозефина поняла.

— Довольно на сегодня, — сказала она, подходя к графу. — Мне кажется, дождь перестал. Пойдемте, граф, я покажу вам свои розы.

Вечером мы возвращались в Париж. Опять шел дождь.

— Боюсь, что вы очень скучали, граф Розен. Но мне хотелось представить вас самой красивой женщине Парижа.

— Императрица Жозефина действительно была очень хороша, — ответил молодой человек вежливо.

«Она постарела за одну ночь», — подумала я. Я тоже постарею когда-нибудь, несмотря на то, что мои веки будут покрыты золотой пудрой. Надеюсь, что это не случится за одну ночь, но это уже будет зависеть от Жана-Батиста.

— Дамы в Мальмезоне очень отличаются от наших стокгольмских дам, — заметил Розен. — Здесь не стесняются рассказывать о себе и своих любовных авантюрах.

— А разве в Стокгольме не бывает любовных похождений?

— О, конечно! Но об этом не говорят.

Глава 40 Париж, 19 декабря 1812

С тех пор, как я была в Мальмезоне, дождь льет не переставая. Но, несмотря на дождь, люди собираются на улицах, читают бюллетень номер 29, газеты и пытаются представить себе, как их сыновья умирают от холода в России. На всех перекрестках вы можете услышать одни и те же разговоры. Все чего-то ожидают. Я не знаю ни одной семьи, где бы не было бы кого-нибудь в России.

Во всех церквах идут службы.

Вчера вечером мне не спалось. Я бродила из одной комнаты в другую. Старый дом Моро был холодным и неуютным и очень велик для меня одной. Наконец я набросила соболью накидку, подарок Наполеона, на капот и села к бюро в маленькой гостиной, чтобы написать Оскару.

Мари в уголке комнаты вяжет серое кашне. Когда она услышала о леденящих морозах в русских степях, она начала это кашне для Пьера. От него — никаких известий.

Слышится только легкое позвякивание спиц. Губы Мари шевелятся, не произнося ни слова.

Иногда слышен шелест страниц. Граф Розен читает датские газеты. Уже давно мы не можем получить шведские журналы и газеты. Сейчас он изучает новости датского двора. Слуги уже давно легли.

Я подумала об Оскаре. Я хотела написать ему, чтобы он осторожно катался на коньках и не сломал ногу. Об этом ли нужно писать?.. Ведь через несколько лет он должен был бы быть призванным в армию… Как переносят это другие матери? Мари вяжет, а в это время снег, падающий в России, может быть, навек укрывает своей пеленой ее сына и сыновей многих, многих других матерей…

Стук колес. Коляска остановилась перед домом. Потом послышался сильный стук в дверь.

— Слуги уже легли, — сказала я. Мари уронила свое вязанье.

— Шведский кучер, который живет в комнате портье, откроет, — сказала она.

Мы прислушались, задерживая дыхание. Наконец голоса послышались в галерее.

— Я не принимаю, я уже легла, — сказала я быстро.

Граф Розен вышел из гостиной. Почти тотчас я услышала его раскатистый французский выговор. Открылась дверь. Он провел кого-то в большую гостиную. Он сошел с ума? Я же ему сказала, что не приму никого.

— Мари, скажите им, что я уже легла.

Мари вышла в гостиную. Я услышала, как она начала фразу и тут же смолкла. Теперь в соседней комнате воцарилось молчание. Непонятно! Кого впустили так поздно и без моего согласия? Я услышала шелест бумаги и звук поленьев, бросаемых в камин. Кучер разводил огонь в большом камине. Это был единственный звук, доносившийся до меня. В соседней комнате царило мертвое молчание. Наконец дверь открылась, и вошел граф Розен. Он держался смущенно.

— Его величество император!

Я вздрогнула. Мне казалось, что я ослышалась.

— Кто?

— Его величество, в сопровождении нескольких лиц, желает говорить с Вашим королевским высочеством.

— Но разве император не в России? — прошептала я, дрожа.

— Его величество вернулся.

Молодой швед был взволнован и очень бледен. Я оправилась от испуга довольно быстро. Это глупо, я не позволю запугивать себя, я не позволю ставить себя в такое ужасное положение! Я не хочу его видеть, по крайней мере, сейчас, и конечно наедине.

— Скажите Его величеству, что я легла!

— Я говорил. Его величество желает тотчас говорить с вами.

Я замерла. Что говорят императору, бросившему свою армию, гибнущую в снежных полях России? Нет, не бросившему, так как армии уже не существует. Потерявшему свою армию. И он начал с того, что явился ко мне… Я медленно поднялась, откинула волосы со лба, заметила, что соболья накидка надета на старый капот и я, вероятно, выгляжу смешно. Однако я двинулась к двери. Теперь он знает, что это Жан-Батист посоветовал царю, как защититься от французов. Теперь он знает, что советам Жана-Батиста последовали русские.

— Мне страшно, — сказала я графу Розену.

Молодой швед покачал головой.

— Думаю, что Вашему высочеству не следует никого бояться.

Большая гостиная была ярко освещена. Мари ставила еще свечи в высокие канделябры. На диване, под портретом Наполеона, сидел граф Коленкур — обершталмейстер императора, бывший третий адъютант Первого консула. На Коленкуре была куртка из овчины и шерстяная шапочка с опущенными наушниками. Глаза его были закрыты. Он, казалось, спал.

Император стоял близко к огню, опершись о доску камина локтем. Его плечи поникли, он имел такой усталый вид, что, казалось, должен был опереться о камин, чтобы не упасть. На нем также была теплая шапка. Он нисколько не был похож на того Наполеона, которого я знала раньше. Оба они не слышали моих шагов.

— Сир, — тихо сказала я, приближаясь к нему. Коленкур вскочил, сдернул шапку и стал в позу «смирно». Император медленно поднял голову. Я забыла сделать реверанс. Пораженная я смотрела ему в лицо. Впервые я видела его небритым. Он оброс рыжеватыми волосами, серые щеки ввалились. Тонкие, крепко сжатые губы и похудевший подбородок… Глаза, обращенные на меня, казалось, меня не видели.

— Граф Розен, у Его величества не взяли шляпу, — заметила я сурово. — Снимите также и шубу, здесь тепло.

— Я озяб, я не буду раздеваться, — прошептал Наполеон, снимая меховую шапку. Розен вынес из гостиной полушубок Коленкура.

— Возвращайтесь сейчас же, граф, Мари, коньяк и стаканы!

Мари пришлось играть роль придворной дамы, так как я не хотела оставаться одна со своими «гостями». Даже с императором французов! Именно с ним! Кроме того, необходимо, чтобы граф Розен присутствовал при нашем разговоре.

— Садитесь, прошу вас, сир, — сказала я, садясь на диван.

Он не пошевелился. Коленкур тоже неподвижно стоял посреди комнаты. Граф Розен вернулся. Мари принесла коньяк и стаканы.

— Сир, стакан коньяку!

Он меня не слышал. Я перевела взгляд на Коленкура.

— Мы были в пути тринадцать дней и ночей без остановки, — прошептал Коленкур. — В Тюильри еще не знают, что мы вернулись. Его величество хотел в первую очередь поговорить с Вашим высочеством.

Трудно поверить в такую ситуацию! Император едет тринадцать суток, чтобы стоять, держась за полку моего камина, и никто не знает еще, что он в Париже! Я налила коньяк в стакан и поставила на полку рядом с его рукой.

— Сир, выпейте, это согреет вас!

Я сказала это очень громко. При звуке моего голоса он поднял голову и посмотрел на меня. Потом он опустошил свой стакан.

— Разве в Швеции носят меховые манто поверх капота? — спросил он, и я поняла, что он наконец увидел меня и разглядел мой странный туалет.

— Конечно нет. Но мне холодно. Мне грустно и холодно, и разве граф Розен не предупредил вас, что я уже легла?

— Кто?

— Мой адъютант, граф Розен. Подойдите, граф, я представлю вас Его величеству.

Граф Розен щелкнул каблуками. Император поднял свой стакан.

— Налейте мне еще коньяка. Коленкур также охотно выпьет. Мы проделали огромный путь, — он пил коньяк большими глотками. — Вы удивлены моим приходом, Ваше высочество?

— Конечно, сир.

— Конечно? Мы же старые друзья, Ваше высочество, как мне помнится. Почему же вас удивляет мой визит?

— Во-первых, очень поздно, сир, а во-вторых, потому, что вы приехали ко мне, не побрившись.

Наполеон провел рукой по заросшему подбородку. Тень улыбки, старой марсельской улыбки, промелькнула на его похудевшем лице.

— Простите, Ваше высочество. Я забывал бриться в последние дни. Я очень торопился в Париж, — улыбка погасла.

— Как реагируют на мой последний бюллетень?

— Может быть, вы наконец сядете, сир? — предложила я.

— Спасибо. Предпочитаю оставаться возле камина. Вы же делайте, как привыкли. Господа пусть сядут.

Я вновь опустилась на диван и предложила сесть всем присутствующим, включая Мари. Коленкур упал в кресло и закрыл глаза.

— Могу ли я спросить Ваше величество?.. — сказала я.

— Нет. Вам нечего спрашивать у меня, мадам. Вам совершенно нечего спрашивать у меня, мадам Жан-Батист Бернадотт, — зарычал Наполеон, круто поворачиваясь ко мне. Граф Розен вздрогнул.

— Но я хотела бы знать, чему я обязана чести столь неожиданного визита? — спросила я как можно спокойнее.

— Мой визит не делает чести вам, скорее это ваш позор. Если бы вы не были всю жизнь ребенком и глупышкой, вы поняли бы, что этот визит постыден для вас, мадам Жан-Батист Бернадотт.

— Спокойно, граф Розен. Вы видите, что Его величество слишком устал, чтобы суметь выразиться вежливее, — сказала я моему адъютанту, чтобы привести его в себя, когда он вскочил и положил руку на эфес шпаги. Не хватало еще дуэли этой сумасшедшей ночью!

Император не обратил внимания на мои слова. Он подошел и внимательно рассматривал свой портрет. Портрет молодого Бонапарта с худощавым лицом, блестящими глазами и волосами, в беспорядке падающими на плечи.

Глухим голосом, как бы говоря с самим собой, он начал:

— Понимаете ли вы, мадам, что происходит? Я приехал из степей, где похоронил свою армию. Там гусары Мюрата тонут в снегу. Казаки перебили их лошадей. Снег слепит гусар, и они стонут от боли. Знаете ли вы, что значит ослепнуть от сияния снега, мадам? Я приехал от того моста, который провалился под тяжестью гренадеров Даву. А льдины раздавливали моих гренадеров. Ледяная вода была красной от крови. Люди ночью ложатся под трупы своих товарищей, чтобы укрыться от ледяного ветра. Я…

— Я вяжу кашне своему сыну. Он в Росиии. Как я могу отправить ему это кашне? — плача, спрашивала Мари.

— Вы сошли с ума, добрая женщина! Кашне, одно кашне для моих ста тысяч убитых и умерших, для моих гренадеров, умерших от холода! Слишком большое должно быть это кашне, чтобы согреть их всех! — в глазах его стояли слезы, в углах рта пеной сбилась слюна.

Я проводила Мари к двери. Наполеон замолчал. Он стоял посреди гостиной, потом медленно приблизился к креслу и опустился в него.

— Извините меня, мадам, я очень устал!

Минуты текли одна за другой. Никто не двигался. Все молчали. «Это конец», — подумала я. Мое воображение перенеслось через пространство, и я уже была возле Жана-Батиста в королевском дворце в Стокгольме.

Резким голосом император жестко сказал:

— Я приехал, чтобы продиктовать вам письмо маршалу Бернадотту, мадам.

— Я прошу Ваше величество продиктовать это письмо одному из ваших секретарей.

— Я хочу, чтобы это письмо написали вы, мадам. Это личное письмо. Оно будет коротким. Сообщите наследному принцу Швеции, что мы вернулись в Париж, чтобы приготовить полное поражение врагов Франции.

Император встал. Он стал ходить по комнате, глядя в пол, как будто на полу была расстелена карта Европы, по которой он шел своими грязными сапогами.

— Мы напомним наследному принцу Швеции, что молодым генералом Бернадотт весной 1797 года примчался на помощь генералу Бонапарту вместе со своими полками. Этот переход через Альпы, совершенный в невиданно короткий срок, решил нашу победу в Италии. Помните ли вы это, мадам?

Я подтвердила кивком головы. Император повернулся к Коленкуру.

— Во всех военных школах учили переход Бернадотта через Альпы, как образцовый маневр. Он привел мне рейнскую армию, которая ранее была под командованием Моро.

Он умолк. Слышалось только потрескивание поленьев в камине. Моро изгнании, Жан-Батист — наследный принц Швеции…

— Начните с напоминания Бернадотту о той помощи, которую он мне оказал, приведя свои полки. Потом битва, в которой он защищал молодую Республику. «Марсельеза…» Ее пели пятнадцать дней назад два гренадера, которые не могли уже больше идти и умирали в снегу. Напишите ему об этом. Маршал Бернадотт дал совет царю взять меня в плен во время нашего отступления из России и этим утвердить мир в Европе. Вы можете сообщить вашему мужу, что его план мог бы иметь успех, но он не удался. Я нахожусь в вашей гостиной в Париже, и я сам установлю мир в Европе. Чтобы уничтожить всех врагов Франции, которые также враги мира в Европе, я предлагаю Швеции дружбу. Вы поняли меня, мадам? Говоря проще, я хочу, чтобы Бернадотт присоединился ко мне. Напишите это слово в слово, мадам.

Я наклонила голову.

— Чтобы покрыть расходы по вооружению шведского войска, мы дадим Швеции миллион франков, а также товаров на шесть миллионов франков, — он посмотрел на графа Розена. — После окончания военных действий я обещаю Швеции Финляндию. И, конечно, Померанию. Напишите Бернадотту, что он получит Финляндию, Померанию, Северную Германию от Данцига до Мекленбурга. А?

— Граф Розен, возьмите лист бумаги и запишите это. Кажется, Швеция получит столько стран, что мы вдвоем не сможем запомнить все названия.

— В этом нет необходимости. У меня с собой меморандум Его величества, который он продиктовал мне сегодня утром, — сказал Коленкур, протягивая Розену листок, исписанный мелкими буквами.

Граф Розен пробежал текст.

— А Финляндия?

— Мы восстановим былую славу Швеции, — сказал Наполеон с улыбкой по адресу Розена. Это была его улыбка, когда он хотел кого-нибудь очаровать. — Это, конечно, вас заинтересует, как шведа, как молодого человека… я приказал разыскать в архивах Кремля описание войны России с вашим королем Карлом XII. Мне говорили, что в Швеции вы чтите его память. Я хотел поучиться у него успехам в войне с Россией.

Граф Розен, казалось, был в экстазе.

— Но, к сожалению, я вынужден констатировать, что шведам было устроено грандиозное кровопускание при этом короле, а в дальнейшем Швеция совершенно обеднела, — он горько улыбнулся.

— Молодой человек, я предполагаю, что материалы по этому вопросу можно также найти и в архивах в Стокгольме. Кое-кто в последнее время интересовался этими архивами… Ваш… как вы его называете… ваш Карл-Иоганн. Мой старый Бернадотт.

Он пожал плечами и, взглянув на меня, глубоко вздохнул.

— Мадам, вы завтра напишете Бернадотту. Я должен знать, должен знать его решение.

Так это ради этого письма он приехал ко мне!..

— Вы мне не сказали, что будет, если Швеция не согласится на акт дружбы с вами, сир.

Он не обратил внимания на мой вопрос. Он вновь рассматривал свой портрет.

— Хороший портрет. Неужели я действительно был так худ в молодости?

— Здесь вы уже лучше выглядите, сир. Раньше, в Марселе, вы были похожи на умирающего с голоду.

— Раньше, в Марселе? — он удивленно поглядел на меня. — Откуда вы это знаете, мадам?

— Но ведь тогда…

Он провел рукой по лбу.

— Я совсем забыл… Да, мы ведь знакомы так давно, мадам.

Я встала.

— Я устал. Я так ужасно устал, — пробормотал он. — Я хотел говорить с наследной принцессой Швеции. Но ты же и Эжени…

— Поезжайте в Тюильри, сир, и отдохните.

Он покачал головой.

— Я не могу, дорогая. Казаки приближаются. А Бернадотт возглавляет коалицию России, Швеции, Англии. Австрийский посол в Стокгольме был приглашен к Бернадотту на ужин. Понимаешь, что это значит?

Теперь он называет меня опять Эжени и совершенно забыл, что я жена Бернадотта. У него в голове слишком много разных мыслей…

— Тогда зачем мое письмо, сир?

— Я сотру Швецию с карты Европы, если Бернадотт не пойдет со мной! — он вновь кричал. Потом он резко повернулся к дверям.

— Вы сами принесете мне ответ вашего мужа, мадам. Если этот ответ будет отрицательным, вам придется уехать отсюда. Я не смогу принимать вас при дворе.

Я поклонилась.

— Я не появлюсь больше, сир.

Граф Розен проводил императора и Коленкура до дверей. На столе перед диваном остался листок, покрытый мелкими буквами. Финляндия!.. Три восклицательных знака. И Померания. Северная Германия от Данцига до Мекленбурга. Раньше он дарил своим маршалам титулы, теперь он покупает своего маршала.

Я медленно переходила от канделябра к канделябру и гасила свечи.

Розен вернулся.

— Ваше высочество напишет завтра наследному принцу?

Я кивнула.

— А вы, граф, поможете мне отредактировать это письмо.

— Ваше высочество знает, что наследный принц ответит императору?

— Предполагаю. Но это будет последнее письмо, которое мой муж напишет императору, — я смотрела на умирающий огонь в камине.

— Я не хотел бы оставлять Ваше высочество одну сейчас, — сказал Розен нерешительно.

— Спасибо за доброе желание, но я так одинока, так ужасно одинока, а вы так молоды, чтобы меня понять! Я пойду к Мари, чтобы ее утешить.

Остаток ночи я провела у изголовья Мари. Я обещала ей написать Мюрату и маршалу Нею и, конечно, полковнику Виллату, о котором я так давно ничего не слышала. Я обещала ей поехать весной в русские степи, чтобы искать Пьера. Я обещала и обещала, а она в своем отчаянии была ребенком, который верил всем моим словам.

Сегодня специальные выпуски газет сообщают, что император вернулся из России.

Глава 41 Париж, конец января 1813

Утром курьер доставил мне письма из Швеции.

«Дорогая мамочка», — пишет Оскар. Почерк его все больше похож на почерк взрослого. Через полгода ему будет четырнадцать.

Иногда мне хочется кричать, так я по нему соскучилась. Я вспоминаю его нежную детскую шейку, его маленькие ручки. Но это уже давно в прошлом. Сейчас Оскар высокий тоненький мальчик, который носит форму шведских кадетов, может быть даже, он уже начал изредка бриться, но я себе уже не могу этого представить.

«Дорогая мамочка, 6-го января мы были на прекрасном представлении в театре. Представь себе, известная французская актриса, мадемуазель Жорж, которая раньше была на сцене „Комеди Франсез“, потом была в турне в Москве, приехала в наш город. Она играла Семирамиду, и я был в ложе у королевы, где были София-Альбертина и папа. Дамы много плакали, потому что это очень грустная пьеса. Я никогда не плачу в театре. Папа — тоже.

После представления папа пригласил мадемуазель Жорж к ужину. Королеве не понравилось, что папа и мадемуазель Жорж все время говорили о Париже и о прошлых временах. Она часто прерывала разговор: «Мой дорогой сын, Карл-Иоганн…»

Мадемуазель Жорж не могла удержаться от улыбки каждый раз, как слышала эти слова. Потом она взглянула на крест Почетного Легиона, который папа носит всегда, и воскликнула: «Генерал Бернадотт, я никогда бы не поверила, что могу встретить вас здесь, в Стокгольме, да еще сыном королевы Швеции!» Тогда королева так рассердилась, что отправила меня спать и сама ушла со своими дамами. Актриса осталась и пила кофе и ликеры с папой и графом Браге.

Марианна Коскюль, фрейлина, всю неделю лежала в постели с насморком. На представлении она не была.

Папа работает шестнадцать часов в день, выглядит плохо. Спектакль с участием мадемуазель Жорж был первым, куда папа вышел за многие недели».

Я смеюсь… И поплакала немножко. Мне тоже захотелось лечь с насморком в постель и лежать целую неделю.

Мадемуазель Жорж в Стокгольме…

Десять лет тому назад Жозефина топала ногами в приступе ревности, так как Первый консул заперся в рабочем кабинете со своей новой шестнадцатилетней любовницей. Ее звали Жоржина. Став императором, он оставил ее. Она была для него слишком легкомысленна и весела.

«Наш дорогой сын, Карл-Иоганн…»

Представляю, как эта хохотушка смеялась в лицо королеве Швеции!

Письмо Оскара гувернер, по-видимому, не проверял, так как оно было подписано только «твой Оскар» и сложено много, много раз.

В другом письме мой сын пишет отшлифованные фразы: «Известная писательница, изгнанная императором Франции за то, что восстала против его деспотизма, приехала сюда и была принята папой много раз. Ее зовут мадам де Сталь, и она называет папу спасителем Европы. Эта дама очень толста (это слово было зачеркнуто и исправлено на „дородна“) и очень много говорит. Она говорит, просто не умолкая. У папы каждый раз после ее визита болит голова.

Папа, работая по шестнадцать часов в сутки, реорганизовал шведскую армию.»

Мадемуазель Жорж, мадам де Сталь… Русская великая княжна ждет…

Письмо Оскара было подписано: «Твой сын, неизменно тебя любящий, Оскар, герцог Зедерманладский».

Я искала ответ Жана-Батиста. Ведь должен же он был получить уже давно мое письмо, где говорилось о визите Наполеона и его предложениях. Но я нашла лишь несколько строк, нацарапанных второпях:

«Дорогая девчурка, я перегружен работой и напишу тебе более подробно в следующий раз. Я отвечу императору, но для этого мне нужно время. Мой ответ будет не только ему, он будет также и всему французскому народу. Не понимаю, почему он хочет получить этот ответ именно из твоих рук. Я, конечно, вышлю тебе мой ответ, хотя тебе это опять доставит неприятности. Целую тебя. Твой Ж.-Б.»

И наконец, из большого конверта выпал нотный листок. Он был надписан: «Первое сочинение Оскара. Народный шведский танец. Попробуй сыграть эту мелодию».

Это была простая мелодия, чем-то напоминавшая вальс.

Я сразу села за пианино и сыграла вещицу много раз подряд.

«Я хочу быть композитором или королем…» Он сказал это, когда мы в карете возвращались из Ганновера в Париж.

— Почему королем?

— Потому что когда ты король, ты можешь делать много добра.

Мне вспомнился вдруг этот плохо причесанный композитор, которого звали м-сье ван Бетховен. Вероятно, его музыка впервые позвала моего мальчика в мир композиции.

Вошел граф Розен с большой пачкой писем с родины.

— Хорошие вести, граф?

— Письма написаны очень осторожно, так как никогда нельзя знать, не задержит ли их французская секретная служба.

— Ну, а между строк?

— Я смог догадаться, что союз Россия — Англия — Швеция заставляет Его императорское величество строить планы новой кампании. По-видимому, даже тесть императора, австрийский император, также присоединится к этому союзу против Наполеона. И сын Вашего высочества, маленький герцог Зедерманландский…

— Оскар прислал мне свое первое сочинение. Я выучу его и вечером сыграю вам. Это народный шведский танец. Почему вы на меня так смотрите?

— Я очень удивлен, Ваше высочество. Я не знал…

— Вы не знали, что наследный принц очень любит музыку? Разве это может помешать ему, когда он будет королем?

— Я, Ваше высочество, думал о том дне, когда шведское государство перейдет к вашему сыну. Швеция выбрала наследником трона одного из самых крупных политиков своего времени. Династия Бернадоттов восстановит былое величие Швеции, несмотря на все смуты.

— Вы выражаетесь книжным языком, — раздраженно сказала я. — Династия Бернадоттов… Ваш наследный ёпринц будет бороться лишь за Права человека, которые мы признаем: «Свобода, равенство, братство». За эти Права человека мой муж сражался с пятнадцати лет, граф Розен. Его называли якобинским генералом, и когда он выиграет эту ужасную войну за освобождение всей Европы, его, вероятно, вновь будут называть так.

Я помолчала.

— Старый, неряшливо причесанный музыкант, который ничего не понимал в политике, однажды говорил о мечте, которая пока не сбылась. Может быть, эта мечта сбудется когда-нибудь в Швеции… И ваша маленькая страна станет могущественной державой, но не такой, как вы представляете себе. Могущественной страной, короли которой не затевают войн, а в свое свободное время пишут стихи или музыку. Разве не прекрасно, что Оскар пишет музыку?

— Ваше высочество — самая удивительная женщина, какую я когда-либо встречал…

— Вероятно, вы думаете так потому, что я первая женщина из простого сословия, которую вы узнали близко. Вы знали в своей жизни только дворцы и знать. Сейчас вы — адъютант дочери торговца шелком. Постарайтесь привыкнуть ко мне, дорогой граф, постарайтесь!

Глава 42 Париж, февраль 1813

Это письмо мне вручили около семи часов вечера. Я собралась очень быстро и попросила графа Розена сопровождать меня.

— В Отель-Дье!

Мой шведский кучер, к сожалению, очень плохо ориентировался в Париже.

— Отель-Дье — госпиталь.

И так как он смотрел на меня, не понимая, я приказала:

— Поезжайте к Нотр-Дам. Это напротив.

Уже в коляске я объяснила Розену:

— Я получила сообщение, сообщение от полковника Виллата, что он отправил с обозом раненых сына Мари в Париж. Этот обоз разместили в Отель-Дье, который переполнен. Я хочу взять Пьера домой.

— А полковник Виллат?

— Он не смог приехать в Париж. Его полк пытаются собрать из оставшихся в живых где-то в провинции.

— Я счастлив, что он в добром здоровье, — пробормотал Розен из вежливости.

Мы прошли много огромных комнат, где на кроватях, на полу, на матрацах посреди комнат лежали раненые. Все стонали, метались в бреду. Те, которые лежали тихо, вероятно умерли. Сестры милосердия не успевали подавать пить.

Мы переходили от кровати к кровати и от матраца к матрацу, освещая свечой каждое лицо и не находя Пьера.

Молоденькая сестра спросила меня:

— Вы разыскиваете мужа, мадам?

Я покачала головой. Свет моей свечи упал на бинты на руке одного раненого. Бинты были серые… от вшей. В коридоре Розен прислонился к стене. Я подняла свечу. Его лоб был покрыт каплями пота, и он был бледен, как один из этих несчастных, стонавших на кроватях. Потом он наклонился. Я не стала ждать, пока его вырвет.

Розен догнал меня в конце коридора возле статуи Богоматери. К ее подножию был прислонен маленький стол, за которым дремала пожилая сестра.

— Умоляю простить меня, Ваше высочество, — пробормотал швед сконфуженно. Я бросила взгляд на Мадонну. «Мы все матери», — подумала я. Перед следующей палатой я сказала:

— Оставайтесь в коридоре. Я войду одна.

Розен благодарно поклонился.

Сестра подвела меня к последней кровати у стены. Я подошла и осветила лежавшего человека. Темные глаза были широко открыты, взгляд блуждал. Губы были покусаны и покрыты трещинами. Я чуть не уронила свечу.

— Здравствуйте, Пьер!

Он смотрел, не узнавая.

— Пьер, вы меня не узнаете?

— Да, да, конечно, — равнодушно прошептал он. — Мадам Бернадотт!

Я наклонилась к нему.

— Я приехала, чтобы отыскать вас и увезти домой. Сейчас мы уедем, Пьер. Домой. К вашей матушке.

Он не реагировал.

— Пьер, разве вы не рады?

Ответа нет.

Обескураженная, я обратилась к сестре:

— Это тот человек, которого я искала. Я хочу сейчас же увезти его домой. Его мать у меня дома и ждет его. Внизу у меня коляска. Не найдете ли вы кого-нибудь, чтобы мне помогли?

— Санитары уже ушли. Придется подождать до завтра, мадам.

Но я не хотела оставлять Пьера в этом ужасе хоть на минуту.

— Он тяжело ранен? Здесь за дверью господин, который может помочь мне. Мы вдвоем поддержим Пьера, если он сможет спуститься по лестнице…

Тогда сестра посветила на одеяло. В том месте, где одеяло должно было быть приподнято ногами Пьера, оно лежало совсем плоско. Там ничего не было. Там не было ног!..

— Внизу у меня кучер. Он поможет нам. Я вернусь сию минуту!

Мы завернули Пьера в простыни и одеяла, и кучер на руках отнес его, как маленького ребенка, в коляску. Пока сестра его закутывала, кто-то потянул мое платье. Я обернулась. На соседней кровати лежал человек с забинтованным лицом.

— Вас назвали мадам Бернадотт. Вы жена нашего маршала? Так передайте ему привет от солдата, который с ним переходил Альпы. Пусть будет счастлив в своем королевском дворце в Стокгольме. Он хороший маршал и хороший человек! Передайте ему, что мы его помним и всегда хорошо говорим о нем. Прощайте, мадам.

Сестра проводила меня до конца лестницы.

— Правда ли, что вы уже не жена маршала, а наследная принцесса Швеции? — спросила она.

В ответ я всхлипнула.

— Пусть Бог благословит вас, дитя мое. Желаю вам мирной жизни в вашей новой стране, — прошептала мне на ухо сестра и поднялась по лестнице, возвращаясь в этот мир страданий и смерти.

Граф Розен сел напротив меня. Пакет с Пьером положили рядом со мной. Я нашла в одеяле его руку. Рука была холодна и безжизненна.

Таким я возвращала Мари ее сына…

Глава 43 Париж, начало апреля 1813

«Через полчаса я буду говорить с ним в последний раз в моей жизни, — думала я, накладывая золотую пудру на веки. — Так закончится это долгое знакомство, которое началось моей первой любовью…»

Я провела по губам помадой, надела новую шляпу, высокую, подвязывающуюся под подбородком широкой лентой. Вряд ли она идет мне…

Такой я останусь в его памяти: наследной принцесссой, с позолоченными веками, в лиловом бархатном платье, с букетом пармских фиалок у выреза воротника. И в новой высокой шляпе…

В соседней комнате граф Розен спрашивает у м-м Ля-Флотт, готова ли я. Я поправила букет фиалок. Через полчаса мой старый роман будет окончен…

Вчера вечером курьер из Стокгольма привез мне ответ Жана-Батиста Наполеону. Пакет был запечатан, но граф Браге прислал мне копию этого письма. Граф Браге сообщал мне также, что копии письма наследного принца Швеции к Наполеону были отосланы во все газеты для широкой публикации. Я перечитала еще раз присланную мне копию.

«Бедствие, постигшее континент, требует восстановления мира, и Ваше величество не должны от этого отказываться. Самая мощная монархия на земле, будет ли она стремиться и впредь расширить свои пределы, с тем, чтобы менее мощной длани досталось печальное наследство бесконечных войн?

Не поставит ли Ваше величество себе задачей дать затянуться ранам Революции, от которой во Франции остались только воспоминания о ее военной славе и порядки внутри страны, достойные сожаления?

Сир, стремление к независимости можно ограничить, но вычеркнуть его из сердца наций — невозможно!

Пусть Ваше величество взвесит все эти доводы и со всей реальностью подумает о всеобщем мире, профанация которого заставила пролить столько крови.

Я родился в этой прекрасной Франции, которой вы правите, сир. Ее слава и процветание не могут быть мне безразличны. Но, не переставая желать ей счастья, я буду защищать всеми силами моей души права народа, который меня призвал, и честь монарха, который соблаговолил назвать меня своим сыном.

В этой борьбе между свободой мира и его угнетением я скажу шведам: «Я воюю за вас и с вами, и стремление свободных наций помогает мне в этом, а что касается моего личного честолюбия, то я признаю, что оно очень велико и заключается в том, чтобы служить делу человечности и обеспечить независимость Скандинавского полуострова»

Это письмо я должна передать Наполеону. Только со мной может произойти подобное! Я почувствовала, что на лбу у меня выступили капли пота.

Это письмо Жан-Батист адресует не только Наполеону, но и всему французскому народу. Письмо оканчивается фразой: «Каково бы ни было ваше решение, сир, то есть мир или война, тем не менее сохраню по отношению к Вашему величеству чувство прежнего брата по оружию».

Я положила копию письма на стол и встала. Граф Розен ждет меня. Я приглашена в Тюильри к пяти часам вечера. Император скоро уезжает к своей новой армии. Русские приближаются. Пруссаки ожидают их, чтобы присоединиться. Решение Наполеона принято уже давно. Я взяла запечатанный пакет и еще раз посмотрелась в зеркало.

Граф Розен был в парадной драгунской форме с адъютантским шарфом.

— Вы сопровождаете меня в трудный путь, граф, — сказала я, когда мы проходили парадные комнаты дворца. — Мое поручение очень деликатное.

После страшного вечера в госпитале между нами установилась почти дружба. Вероятно потому, что я видела, как его рвало. Подобные вещи могут создать неожиданную дружбу. Вечер был прекрасен, и везде в садах благоухали цветы. Подобное время более подходит для любовных свиданий, ради которых действительно стоило прикалывать к корсажу фиалки и покупать новую шляпу…

А я вместо этого должна передать императору Франции письмо наследного принца Швеции, написанное им так, чтобы отдаленные потомки поняли содержание, да еще должна выдержать приступ бешенства Наполеона. Обидно, в такое прекрасное весеннее время!

Мы не ожидали и минуты. Император принял нас в своем большом рабочем кабинете. Присутствовали Коленкур и Менневаль. Граф Талейран также был здесь. Он стоял у окна и обернулся, когда я уже прошла полпути до огромного бюро. Наполеон сделал вид, что не заметил моего верного графа Розена, шпоры которого громко звякали при каждом шаге.

Император был одет в зеленый охотничий костюм, он стоял со скрещенными на груди руками, слегка прислонившись к своему огромному бюро и смотря на меня с легкой сердито-насмешливой улыбкой.

Я поклонилась и, не говоря ни слова, протянула ему запечатанный пакет. Воск затрещал. Император стал читать. Лицо его было непроницаемо. Затем он протянул Менневалю листки, покрытые убористым почерком Жана-Батиста.

— Сделайте копию для архива Министерства внешних сношений, а оригинал сохраните в моих личных бумагах… Вы так нарядны, Ваше высочество! Лиловое вам к лицу. Только шляпа… Разве сейчас в моде высокие шляпы?

Это было страшнее, чем взрыв его гнева, которого я ожидала. Это было нарочитое презрение в адрес наследного принца Швеции. Я сжала губы.

Наполеон повернулся к Талейрану:

— Вы знаток красивых женщин, Ваша светлость. Нравится ли вам последняя шляпа наследной принцессы?

Глаза Талейрана были полузакрыты. Он, казалось, смертельно скучал. Наполеон опять повернулся ко мне:

— Не для меня ли вы постарались быть такой нарядной и красивой, Ваше высочество?

— Да, сир.

— И фиалки, даже в то время, как вы мне передали это… — он засопел, — это послание, эту… простыню бывшего маршала Бернадотта… Фиалки, мадам, цветут в тени и имеют нежный запах. А это предательское послание, которое уже передано во все газеты, это предательство, оно смердит до неба, мадам.

Я поклонилась.

— Прошу вас, сир, разрешить мне удалиться.

— Я не только разрешаю, я приказываю вам удалиться, — зарычал он. — Неужели вы предполагаете, что я буду продолжать принимать вас при дворе, в то время, как Бернадотт стал моим противником и повернул свои пушки против тех полков, которыми командовал когда-то? А вы посмели явиться сюда, украшенная фиалками?!

— Сир, в ночь вашего возвращения из России вы просили меня написать моему мужу и привезти вам его ответ. Я прочла копию этого письма и уверена, что вы видите меня сегодня в последний раз, сир. Я считаю, что фиалки мне к лицу. Может быть, они смогут оставить обо мне приятное воспоминание. Могу ли я теперь удалиться… навсегда?

Наступило молчание. Тягостное молчание! Граф Розен держался позади меня. Менневаль и Коленкур с удивлением смотрели на императора. Талейран широко открыл глаза и всем видом показывал заинтересованность в новом повороте разговора. Наполеон посмотрел вокруг с каким-то беспокойством. Наконец он прошептал:

— Прошу вас, господа, подождать здесь. Я хочу поговорить с Ее высочеством с глазу на глаз. — Он показал на дверь за гардиной. — Прошу вас следовать за мной в мой отдельный кабинет, Ваше высочество. Менневаль, прикажите подать господам ликер.

Я смогла еще заметить, как Менневаль открыл другую дверь кабинета, потом я вошла в ту комнату, где много лет назад, посланная м-м Летицией, я просила императора сохранить жизнь герцогу Энгиенскому. Здесь ничто не переменилось. Те же столики на тонких ножках, гардины и гобелены. Те же досье на письменном столе. Документов там, наверное, прибавилось! На ковре перед камином валялись разноцветные кубики. На них были сделаны зарубки: одна, две, три, пять… Машинально я наклонилась и подняла один, красный.

— Что это такое? Игрушки маленького короля Римского?

— И да, и нет. Я пользуюсь ими, когда готовлюсь к битве. Взгляните, каждый из них представляет собой определенный корпус. Тот, который вы взяли — корпус маршала Нея. В нем пять дивизионов. Видите, пять зарубок. Когда я расставляю их на ковре, я мысленно представляю себе весь ход битвы.

— Неужели ваши успехи зависят от этих кубиков? — спросила я, вертя в руках красный кубик с пятью зарубками. Потом я положила его на ковер. — Вы хотели что-то сказать мне, сир. Но я отказываюсь говорить с вами, как представительница Его королевского высочества, наследного принца Швеции.

— Кто говорит о Бернадотте? — он раздраженно махнул рукой. — Ты прекрасно знаешь, что не об этом, Эжени. Просто… — он подошел ко мне очень близко и всматривался мне в лицо, как будто хотел запечатлеть мои черты в своей памяти. — Просто ты сказала, что я должен запомнить тебя такой красивой и что ты прощаешься со мной навсегда, и я подумал… — он повернулся на каблуках и отошел к окну. — Нельзя сказать «прощай» вот так, если мы так давно знаем друг друга. Не правда ли?

Я оставалась возле камина и тихонько двигала носком туфли разноцветные кубики, представлявшие собой целые армии. Корпус Нея, корпус Мармона, корпус Бернадотта… Их нет больше. Вместо прежней армии надвигается армия, состоящая из русских, шведов и пруссаков. Армия Бернадотта — против французской армии…

— Мы не можем расстаться так, — сказал он, глядя в окно.

— Почему нет, сир?

Он повернулся.

— Почему? Эжени, ты забыла Марсель, ваш сад, аллею? Наши разговоры, нашу молодость, Эжени, нашу молодость!.. Ты не поняла, почему я пришел к тебе в ту ночь, когда я вернулся из России. Я был такой замерзший, усталый и одинокий!..

— Когда вы диктовали мне письмо к Жану-Батисту, вы сами, кажется, забыли, что знавали меня когда-то под именем Эжени Клари. Ваш визит был к наследной принцессе Швеции.

Мне было грустно. «Он лжет! Лжет! Он лжет даже в момент прощания!» — подумала я. Но он покачал головой.

— Я с утра в этот день думал о Бернадотте. Но когда я приехал в Париж, я хотел видеть тебя, именно тебя. Я шел к тебе, но, когда мы заговорили о Бернадотте, я вдруг опять забыл Марсель. Не можешь понять?..

Стемнело. Никто не зажигал свечи, чтобы не беспокоить нас. Я перестала различать его черты. Чего он хочет от меня?

— Я вновь собрал армию из двухсот тысяч человек. Англия дает миллион ливров, чтобы вооружить армию Бернадотта. Знаете ли вы это, мадам?

Я не ответила. Я этого не знала.

— Знаете ли вы, кто посоветовал Бернадотту послать свое письмо в газеты? Мадам де Сталь. Она в Стокгольме. Конечно, она каждый вечер читает Бернадотту свои романы. Знаете ли вы хоть это, мадам?

— Знаю. Ну и что из этого?

— Бернадотт в Стокгольме окружил себя приятными ему людьми.

— Не совсем так, сир, — сказала я, смеясь. — Мадемуазель Жорж находится в турне в Стокгольме, но она играла для Ее королевского величества. А вы это знаете, сир?

— Боже мой, Жоржина?.. Маленькая, добрая Жоржина?..

— Его королевское высочество скоро будет принимать у себя своего старого друга Моро. Моро возвращается в Европу и хочет сражаться под командованием Бернадотта. Знаете ли вы и это, сир?

Какое счастье, что между нами легли вечерние тени!

— Поговаривают, что царь обещал Бернадотту корону Франции, — сказал он задумчиво.

Мне показалось, что я ослышалась, а хотя… почему бы и нет? Если Наполеон будет побежден, что тогда?

— Ну хорошо, мадам. Даже если Бернадотт забавляется этой мыслью, это предательство, самое большое предательство, которое он позволит себе в отношении Франции.

— Конечно, сир. Это будет предательство его собственных убеждений, прежде всего. Теперь мне можно уйти, сир?

— Если когда-нибудь вы поймете, что вам что-нибудь угрожает, если народ Швеции будет чинить вам неприятности, вы должны прибегнуть к покровительству вашей сестры Жюли. Обещаете ли вы мне это?

— Конечно, сир. И наоборот…

— Что вы хотите сказать — наоборот?

— Что мой дом всегда открыт для Жюли. Конечно, до тех пор, пока я здесь.

— Ты предполагаешь, что надвигается беда, Эжени? — он подошел ко мне. — Твои фиалки пахнут так сильно! Я предполагаю, что ты будешь теперь всем рассказывать, что император Франции будет побежден. Кроме того, мне не нравится, что ты всюду таскаешь за собой этого шведа.

— Но это мой адъютант. Мне необходимо всюду быть с ним.

— Боюсь, что это не пришлось бы по вкусу твоей покойной матушке. И твоему брату Этьену…

Он нашел мою руку и приложил ее к своей щеке.

— Сегодня, по крайней мере, вы побриты, сир, — сказала я и отняла руку.

— Как жаль, что ты замужем за Бернадоттом! — сказал он.

Я быстренько двинулась к двери.

— Эжени!

Но я была уже в большом кабинете. Все сидели вокруг большого бюро и пили ликеры. Вероятно, Талейран острил, так как Менневаль, Коленкур и мой швед покатывались со смеху.

— Примите и нас в свое веселье, господа, — сказал император.

— Мы как раз говорили о том, что армия состоит из двухсот тысяч рекрутов, на что Сенат дал согласие, — сказал Менневаль, давясь от смеха.

— Мы говорили о том, что эти рекруты набора 1814 и 1815 годов будут настоящими детьми, — сказал Коленкур. — Князь Беневентский сказал, что на будущий год нужно будет объявить для армии один день — день первого причастия и конфирмации.

Император засмеялся. Он смеялся деланным смехом. А я подумала: «Боже мой, эти рекруты ровесники моему Оскару!»

— Это не смешно, а грустно, — сказала я, откланиваясь в последний раз. Император проводил меня до двери. Мы не обменялись больше ни одним словом.

На обратном пути я спросила Розена, действительно ли царь предлагал Жану-Батисту корону Франции?

— Это «секрет Полишинеля» в Швеции. Разве император знает об этом?

Я кивнула.

— О чем еще вы с ним говорили? — спросил Розензастенчиво.

Я раздумывала. Потом я отколола букетик фиалок от своего воротника и выбросила его на дорогу.

— О фиалках, граф, только о фиалках.

Вечером мне передали маленький пакет, присланный из Тюильри. Лакей сказал, что это предназначается наследной принцессе Швеции. Я открыла пакет и нашла в нем маленький красный кубик с пятью зарубками. Когда я увижу Жана-Батиста, я передам ему этот кубик.

Глава 44 Париж, лето 1813

Кучер вынес Пьера в сад. Я сижу у окна и наблюдаю, как Мари угощает своего сына лимонадом. Пчелы перелетают с цветка на цветок в моем розариуме. На улице слышатся размеренные шаги солдат. Полк за полком маршируют вдоль нашей улицы. Наполеон приказал достать из подвалов в Тюильри запасы золота, четыреста миллионов франков, которые он ассигновал на вооружение своего нового войска.

Четыреста миллионов франков! А было время, когда я хотела купить ему новый генеральский мундир. Давно, в Марселе, когда он был так плохо одет.

Вечером мне нанес визит Талейран. Под предлогом, чтобы я не была так одинока, однако я уверена, что он хотел узнать кое-какие новости.

— Я, конечно, была одинока этим летом. Но я так привыкла к этому во время пребывания моего мужа в армии.

Он подхватил:

— Да, в армии… Только в других обстоятельствах. Ваше высочество одиноки, не правда ли? Но не покинуты.

Я пожала плечами.

Мы сидим в саду, и Иветт налила в наши бокалы искрящееся шампанское. Талейран рассказывает, что Фуше получил новый пост в Иллирии. Иллирия — одна из провинций Италии, которую император поручил особому попечению Фуше.

— В настоящее время император не может позволить себе роскошь — терпеть интриги в Париже, — сказал Талейран. — А Фуше без этого не может.

— А вы? Император вас не боится, Ваша светлость?

— Фуше строит козни, чтобы выиграть что-то или чтобы иметь выигрыш в перспективе. Я, наоборот, дорогая принцесса, хочу лишь добра Франции.

Зажглась первая звезда. Небо было как голубой бархат. Было еще так жарко, что трудно было дышать.

— Австрия вкладывает все свои средства, чтобы вооружить армию, — задумчиво сказал Талейран.

— Австрийский император — отец императрицы Франции, — заметила я.

Талейран не обратил внимания на мои слова, разглядывая на свет свой бокал.

— Когда Франция падет, все наши противники постараются обогатиться за наш счет. Естественно, Австрия не хочет остаться с пустыми руками, и она примкнет к союзникам.

У меня пересохло во рту, и я должна была сделать глоток вина. Потом я сказала:

— Но император Австрии не может же воевать против своей дочери и внука.

— Да, он не может, но уже сейчас он готов к этой войне. Только, моя дорогая принцесса, этого нет в «Мониторе».

Я молчала.

— Армия союзников насчитывает 800000 человек, а у императора меньше половины, — продолжил Талейран.

Иввет вновь наполнила бокалы.

— Император требует, чтобы Дания объявила войну Швеции. А Дания ведь является тылом Швеции, она за спиной у вашего мужа, принцесса.

— Мой муж не упустит этого из вида, — нетерпеливо сказала я, а сама подумала: «Надо занять чем-нибудь Пьера. Нужно придумать ему какое-нибудь постоянное занятие, чтобы он чувствовал себя нужным».

— Простите, Ваша светлость, вы что-то сказали?

— Я хотел лишь сказать, что недалек день, когда я приеду к вам с просьбой, Ваше высочество, — сказал Талейран, вставая.

Опять он об этом! О чем он говорит?

— Передайте привет моей сестре, когда вы ее увидите, Ваша светлость. Жюли, к сожалению, не может сейчас посещать меня. Король Жозеф запретил ей бывать в моем доме.

Он высоко поднял тонкие брови.

— Я не вижу и двух ваших верных адъютантов, Ваше высочество.

— Полковник Виллат давно в армии. Он участвовал в русской кампании. А граф Розен…

— Этот высокий блондин, швед. Припоминаю.

— Он сообщил мне, что как шведский аристократ он считает своим долгом сражаться под знаменами своего наследного принца. Сначала я подумала, что он ревнует моего мужа к его личному адъютанту, графу Браге. Но он действительно хотел воевать, Шведы серьезный. «Садитесь в седло, и пусть Бог хранит вас», — сказала ему я. Так же, как когда-то сказала Виллату. Ваша светлость, я очень одинока!..

Я проводила взглядом его прихрамывающую фигуру. Как элегантно Талейран прихрамывает! В то же время я в уме решала поручить Пьеру ведение моих финансов и управление домом. Думаю, что это хорошая мысль.

Глава 45 Париж, ноябрь 1813

Ночь. Все страхи принимают гигантские размеры именно ночью, когда остаешься наедине с собой.

Каждый раз, засыпая, я вижу один и тот же сон: Жан-Батист верхом, совсем один, едет по полю битвы, по тому самому полю, которое я видела, подъезжая к Мариенбургу. Взрытая земля, трупы лошадей со вздутыми животами. И глубокие воронки от снарядов.

Лошадь у Жана-Батиста белая. Я знаю ее по своим снам. Он наклонился в седле, я не вижу его лица, но знаю, что он плачет. Лошадь оступается, и Жан-Батист наклоняется еще ниже вместо того, чтобы откинуться назад.

Уже больше недели в Париж просачиваются слухи о грандиозной битве под Лейпцигом. Никто ничего не знает толком. Мари приносит слухи от булочника. Она уверяет, что все только и говорят об этом сражении.

Я сплю и слышу стук копыт белой лошади. Я просыпаюсь и смотрю на часы. Половина пятого утра. Копыта цокают очень громко. Потом кто-то тихо стучится в дверь. Так тихо, что я уверена, никто кроме меня не слышит этого деликатного стука.

Я встаю, накидываю капот и спускаюсь по лестнице. В вестибюле я понимаю, что еще сплю, и хочу вернуться обратно, но стук повторяется. Тихий, чтобы не испугать спящих.

— Кто там? — спрашиваю я.

— Виллат… — и сразу: — Розен…

Я отпираю тяжелые засовы. При свете одной свечи, скупо освещающей вестибюль, я вижу два силуэта:

— Боже, откуда вы?

— Из-под Лейпцига, — говорит Виллат.

— Мы привезли привет от Его высочества, — говорит Розен.

Я вернулась в галерею и тщательно застегнула свой капот. Розен на цыпочках подошел к канделябру и зажег еще одну свечу. Виллат исчез. Он, наверное, повел лошадей в конюшню. Розен был во французской форме и гренадерской каске.

— Странная форма для шведского драгуна, — заметила я.

— Это потому, что наши войска еще не вошли во Францию. Его высочество послал меня сюда в этой форме, чтобы я мог свободно достичь Парижа.

Я вздрогнула. Вошел Виллат.

— Мы не слезали с коней день и ночь, — пробормотал он. Его лицо было изрезано морщинами усталости, пробившаяся борода поседела пятнами.

— Мы проиграли битву!

— Мы выиграли битву, — подхватил Розен. — Его высочество лично взял Лейпциг. В то время, как в одни ворота в Лейпциг входили войска Его высочества, Наполеон выехал из города в другие ворота. Его высочество сражался в первых рядах до конца битвы.

— А почему вы не отступаете с французской армией полковник Виллат?

— Я военнопленный, Ваше высочество.

— Пленный Розена?

Тень улыбки прошла по лицу Виллата.

— Да, если можно так выразиться. Его высочество приказал мне не идти в бараки пленных, он приказал мне немедленно возвращаться в Париж и быть возле вас, Ваше высочество, пока… — он удержал слезы.

— Пока?

— Пока войска неприятеля не войдут сюда.

Вот, значит, как! Одинокий офицер, проделавший долгий путь от поля боя до моего дома, плачет у меня в прихожей!..

— Господа, пойдемте в кухню. Я сварю вам кофе.

— Я разбужу кухарку, Ваше высочество.

— Зачем, граф Розен? Я умею варить кофе. А вы будьте так добры, разожгите огонь.

Розен неумело засунул в очаг несколько толстых поленьев. О, аристократия, аристократия!

— Сначала надо положить лучинки, Розен, иначе огонь не разгорится. Помогите ему, Виллат. Я предполагаю, что граф Розен никогда в жизни не разжигал очага.

Когда кофе был готов, Виллат стал рассказывать:

— Сражение происходило 17 и 18 октября. Утром 19 октября Бернадотт вошел в Лейпциг.

— Жан-Батист здоров? Вы видели его, Виллат? Он здоров?

— Вполне. Я видел его собственными глазами в самом пекле. Ведь перед воротами Лейпцига было действительно пекло, мадам. А Бернадотт был все время там и был здоров и очень энергичен.

— Вы говорили с ним, Виллат?

— Да. После. После поражения, мадам.

— Победы, полковник Виллат, победы! Не искажайте событий! — Розен почти кричал.

— Как он выглядел, Виллат? Я хочу сказать… после?

Виллат пожал плечами и уставился на масляную лампу, горевшую на столе.

— Виллат, как он выглядел?

— Он поседел, мадам.

Кофе был горьким. Я забыла сахар. Я стала искать его в шкафу. Мне было стыдно, что я не знаю, где он хранится. Потом я нашла сахар и поставила сахарницу на стол.

— Ваше высочество сварили прекрасный кофе, — сказал Розен с чувством.

— Так же всегда говорил мой муж. Раньше я варила ему очень крепкий кофе, когда он работал ночью. Расскажите мне все, что вы знаете, граф.

Розен рассказывал, а Виллат поправлял его, когда ему казалось, что Розен очень уж преувеличивает успехи союзников и умаляет достоинства французов. Потом рассказывал Виллат.

— Наши войска пытались отступить в сторону Эльстера. Их преследовали казаки.

— А император?

— Император надеется удержать фронт по Рейну. Если это не удастся, он попытается защитить Париж.

Виллат помолчал.

Я облокотилась о стол и закрыла руками глаза. Фронт по Рейну… Как прежде, когда они все взялись за оружие, чтобы удержать фронт на Рейне. Когда они его удержали, Жан-Батист стал генералом.

— Тысяча чертей! Кто это хозяйничает на кухне? О, простите, Ваше высочество… — мой главный повар постепенно переходил от гнева к удивлению. Служанка открыла ставни. Серый рассвет вползал в окна. Я задрожала от озноба.

— Ваше высочество, чашечку шоколада, — предложил повар. Я отказалась. Кто поддержал меня, когда, встав со стула, я пошатнулась? Это Виллат, мой пленник.

— Ступайте в ваши комнаты, господа. Вы найдете их такими, какими оставили, — предложила я моим героям. Затем я потребовала тряпку для вытирания пыли. Растерянная служанка с реверансом подала мне крахмальную салфетку. Видимо, так она представляет себе тряпку для вытирания пыли у наследной принцессы. Я взяла салфетку и пошла в комнату Жана-Батиста.

Когда здесь в последний раз вытирали пыль? Я смахнула пыль с зеркала и поразилась, какой необитаемой выглядела эта комната. Уже давно Жан-Батист попросил меня выслать в Стокгольм все портреты, все бюсты и все, что ему было дорого. Сейчас в этой комнате не осталось ничего милого его сердцу. Я открыла окно. Сад был такой, как обычно.

«Этот день такой же, как другие, — подумала я. — А русские, пруссаки и австрийцы перешли Рейн. Русские, пруссаки, австрийцы и шведы…»

— Не стой в капоте перед открытым окном. Ты простудишься. Что ты здесь делаешь? — спросила Мари.

— Я убираю комнату к приезду Жана-Батиста. Франция побеждена. Войска союзников идут к Парижу. Жан-Батист возвращается домой, Мари.

— И ему не стыдно? — процедила она сквозь зубы. Она сказала это чуть слышно, но я все-таки расслышала.

Мой дорогой всадник из сна! Мой бедный всадник на белой лошади!

Глава 46 Париж, последняя неделя марта 1814

У булочника говорят, что казаки насилуют женщин, даже старух. Это сообщила Мари.

— Они даже предпочитают старух, — уверяла она. — Эжени, не смейся надо мной!

— Нет, что ты! Казаки, вероятно, думают, что старухи приносят счастье.

— Какие глупости!

Я продолжала дразнить ее:

— Ты должна бы это знать, Мари!

Она рассердилась:

— Кто тебе это сказал?

— Виллат.

Она наморщила лоб.

— Эжени, спроси у шведского графа, правда ли это? Он ведь воевал вместе с казаками, он должен знать.

— Но мне неудобно его об этом расспрашивать. Наследная принцесса не должна знать, что значит «насиловать».

И в этот момент мы впервые услышил далекий гром.

— Гроза в марте? — удивилась Мари. Мы смотрели друг на друга.

— Пушки вблизи города, — прошептала я.

Прошло два дня. Пушки возле стен Парижа не умолкали ни на минуту. Город защищает корпус Мармона. Когда-то Мармон делал мне предложение… Что мне когда-то говорил о нем Наполеон? В Марселе. «Умница! Хочет сделать карьеру под моим руководством». Нет, Мармон не защитит Парижа, даже под руководством Наполеона.

Дрожит пол, пушки бьют так близко! Буду продолжать писать и, главное, не думать о Жане-Батисте! Жан-Батист продвигается вперед, как будто он не на войне, а на прогулке. Жан-Батист воюет с Данией, которая по приказу Наполеона все-таки объявила войну Швеции.

Из Киля Жан-Батист послал ультиматум королю Дании. Он предложил Дании отказаться от Норвегии, а взамен предложил компенсацию в миллион риксдалей.

Присланный из Киля пакет на имя графа Розена дошел к нам контрабандой. Дания уступила Швеции Норвегию, исключая Гренландию, Фарерские острова и Исландию. Что касается миллиона риксдалей, король Дании отказался от них. Он не продает Норвегию.

— Наследный принц Швеции и Норвегии, — задумчиво сказала я Розену. Я взяла карту и посмотрела, где Норвегия.

— А Гренландия? — спросила я. Розен показал большое белое пятно на карте.

— Ничего, кроме снега и льда, Ваше высочество.

Я очень рада, что датчане сохранили для себя Гренландию. От Жана-Батиста можно было ожидать, что он заставит меня жить на этом совершенно белом пятне…

Я записываю все это лишь для того, чтобы скрыть свое беспокойство. Жана-Батиста уже нет в Киле. Я не знаю, где он теперь…

Он исчез уже три недели тому назад. Он, кажется, был где-то в районе Рейна. Но он его не перешел. Его след можно проложить по карте до Льежа в Бельгии, Он был там, и граф Браге был с ним. А потом они исчезли. Никто не знает, где они. Многие говорят, что Наполеон, обескураженный и потерянный, обращался к Жану-Батисту за помощью. И что он поспорил с царем, который не хотел признавать границы Франции 1794 года. Парижские газеты пишут, что Жан-Батист сошел с ума. Мари и Иветт, правда, прячут от меня эти газеты, но кто-нибудь из прислуги постоянно приносит эти газеты в гостиную.

В одной статье даже говорится, что отец Жана-Батиста умер, сойдя с ума, что его брат тоже не в своем уме, нет… я просто не хочу повторять это! Тем более теперь, когда я не знаю, где мой Жан-Батист и что он делает.

Из Льежа пришло письмоот камергера графа Левенштейна. Он спрашивает меня, не знаю ли я, где Его высочество.

«Я не знаю, господин камергер, но могу себе представить. Он вернулся из своего добровольного изгнания, мой Жан-Батист. Он вернулся на свою бывшую родину и нашел руины. Я не могу ответить вам, господин камергер, и прошу вас, имейте терпение. Его высочество ведь тоже человек. Оставьте его в покое на несколько дней, таких мрачных дней его жизни, и на несколько таких же мрачных ночей».

Вчера, 29 марта, в половине седьмого утра, Мари вошла в мою спальню.

— Скорее поезжай в Тюильри.

Я посмотрела на нее с удивлением.

— В Тюильри?

— Король Жозеф прислал коляску. Ты должна скорее поехать к Жюли.

Я поспешно встала и оделась. Жозеф назначен комендантом Парижа и пытается спасти город. Жюли подчинилась его приказу не видеться со мной, и мы не видимся с нею уже несколько месяцев. А сейчас такая поспешность…

«Не разбудить ли мне одного из моих адъютантов? Если будить, то которого? Виллата — моего военнопленного, или Розена? Не буду будить никого. Для того чтобы повидаться с сестрой, мне не нужен адъютант», — решила я.

— Я всегда удивлялась, зачем ты таскаешь за собой этого офицера, — ворчала Мари.

Дрожа от утренней прохлады, я ехала по пустынным улицам Парижа. Расклейщики афиш только что наклеили на круглые столбы свежие прокламации. Я остановилась, чтобы прочесть одну из них.

«Парижане! Придите в себя! Поступайте, как ваши братья в Бордо! Призовите на трон Людовика XVIII. Он даст вам мир!» Подписано: «Принц Шварценберг, главнокомандующий австрийской армией».

Двор Тюильри был забит экипажами. Мне пришлось выйти из коляски и пробираться пешком. Я попросила, чтобы обо мне доложили Жозефу.

— Скажите, что приехала его свояченица, — сказала я дежурному офицеру. Он посмотрел на меня удивленно:

— Слушаюсь, Ваше высочество.

Меня еще не забыли в Тюильри!

К моему удивлению, меня проводили в покои императрицы. Когда я вошла в большую гостиную, мое сердце на мгновение остановилось… Наполеон? Нет, нет, только Жозеф, который старался изо всех сил в эту минуту походить на брата. Жозеф стоял возле камина со скрещенными руками и быстро говорил что-то, откинув назад голову.

Императрица, которую теперь называют регентшей, потому что Наполеон оставил ей все полномочия на период своего отсутствия, сидела на диване рядом с м-м Летицией. М-м Летиция накинула на плечи шаль, как крестьянка, в то время как императрица была в дорожном пальто и шляпе.

Мари-Луиза имела вид гостьи, которая только на минуту присела.

Я заметила Менневаля, который был сейчас секретарем регентши, и нескольких членов Сената.

Высокий, стройный, в какой-то фантастической форме, сзади м-м Летиции стоял Жером Вестфальский, младший сын, который в детстве был так прожорлив. Уже давно союзники отняли у него его государство.

Комната была ярко освещена свечами. Их свет смешивался с серым рассветом. В этом печальном освещении комната и все присутствующие казались нереальными, какими-то тенями из сна.

— Здесь, вот здесь все это написано, — Жозеф достал из кармана письмо.

— «Реймс, 16 марта 1814. …не оставляй моего сына и всегда помни, что мне лучше узнать, что он утонул в Сене, чем попал в руки врагов Франции. Судьба Астианакта, пленника греков [20], всегда казалась мне самой страшной. Любящий тебя брат Наполеон».

— Дальше Наполеон пишет, — Жозеф вновь поднес письмо к глазам. — «Держитесь хорошо у стен Парижа. Поставьте по две пушки на батареи у каждых ворот и приставьте к ним Национальную гвардию. У каждых ворот нужно иметь всегда 50 человек, вооруженных военными или охотничьими ружьями, и 100 человек с пиками. Всего 150 человек у каждых ворот».

— Можно подумать, что я не умею считать. Так он пишет мне. И дальше: «Необходимо, кроме того, иметь всегда резерв из 300 вооруженных ружьями или пиками солдат, резерв, который можно быстро перебросить в любую часть города, где будет особенно трудно защищаться. Любящий тебя брат» — подписано — «Наполеон».

Наступило молчание.

— Ну… — Мари-Луиза, спокойная и как будто безразличная. — Ну что же вы решили? Должна ли я уехать вместе с Римским королем или остаться здесь?

— Мадам, — Жером вышел из-за дивана и стал перед ней. — Мадам, вы знаете клятву офицеров гвардии: пока регентша с королем Римским в Париже, Париж не будет сдан!

— Жером, — вмешался Жозеф, — у нас только пики против пушек и почти нет людей, способных сражаться.

— Но гвардия пока еще в порядке.

— Всего несколько сот человек… Но, поверьте, я не могу взять на себя ответственность за судьбу императрицы. Кроме того, народ Парижа… И все-таки, отъезд…

— Как хочешь. Бегство, как ты говоришь, регентши и короля Римского не смогут остаться тайной для народа Парижа, и я боюсь, что тогда… — он не закончил фразы.

— Ну? — спросила императрица.

— Вы должны решить сами, — сказал Жозеф устало. Сейчас он совсем не был похож на Наполеона.

— Я не хотела бы сделать ничего такого, что впоследствии могло бы быть направлено против меня, — заявила Мари-Луиза со скукой в голосе.

М-м Летиция вздрогнула, как от электрического тока. Вот так жена у Наполеона!

— Мадам, если вы покинете Тюильри сейчас, вы можете потерять права свои и вашего сына на корону Франции, — зашептал Жером, наклонившись к ней. — Мадам, отдайтесь под защиту гвардии, доверьтесь народу Парижа!

— Я остаюсь, — сказала Мари-Луиза и стала развязывать ленты своей шляпы.

— Мадам, но письмо Наполеона… Он предпочитает, чтобы его сын утонул в Сене, — почти скулил Жозеф.

— Не повторяйте хоть этой ужасной фразы, — удержалась я от восклицания.

Все лица повернулись ко мне. Это было ужасно. Я стояла на пороге. Я поклонилась императрице и извинилась:

— Простите, я нечаянно.

— Наследная принцесса Швеции в гостиной регентши? Мадам, это невозможная ситуация! — зарычал Жером, делая шаг в мою сторону.

— Жером, я просил Ее высочество приехать, так как… так как Жюли… — бормотал Жозеф.

Я проследила за его взглядом. В глубине комнаты, на диване, угадывались три тонких силуэта. Жюли и ее дочери. Они были такими робкими, такими жалкими!

— Прошу вас, садитесь, Ваше высочество, — любезно пригласила Мари-Луиза.

Я прошла через комнату и подсела к Жюли. Она обнимала Зенаид и гладила пальцы девочки.

— Не волнуйся так, — прошептала я ей на ухо. — В случае беды приезжай ко мне с детьми.

Подошел Жозеф.

— Вы тоже, Жозеф, можете жить у меня, — сказала я ему.

Он покачал головой.

— Может быть, Наполеон еще успеет приехать, чтобы спасти Париж. Я благодарю вас от всего сердца за Жюли и детей, — он поцеловал мне руку: — вас и вашего супруга.

Камердинер провозгласил:

— Князь Беневентский просит аудиенции!

Мы посмотрели на Мари-Луизу. Улыбаясь, регентша повернулась к двери.

— Просите.

Талейран, прихрамывая, быстро подошел к Мари-Луизе.

— Ваше величество, я говорил с министром обороны. У него есть вести от маршала Мармона. Маршал просит Ваше величество немедленно покинуть Париж вместе с королем Римским. Маршал не знает, сколько времени еще он сможет удерживать врага на дороге в Рамбуйе. Я в отчаянии, что вынужден принести вам эту ужасную весть.

Молчание было глубочайшим. Слышался только шелест лент шляпы императрицы. Она вновь завязывала их под подбородком.

— Быть может, я встречу Его величество на дороге в Рамбуйе? — спросила она.

— Но вы же знаете, что Его величество на пути к Фонтенбло, — сказал Жозеф.

— О, я говорю о Его величестве, императоре Австрии, моем отце!

Жозеф побледнел так, что даже губы его стали серыми. Жером заскрежетал зубами. Только Талейран слегка улыбнулся, не показывая ни малейшего удивления. М-м Летиция довольно бесцеремонно дернула невестку за руку:

— Ну же, мадам, поезжайте!

Талейран подошел ко мне.

— Прощайте, Ваше высочество!

— Вы собираетесь сопровождать императрицу?

— Конечно. Но, к сожалению, я буду задержан русскими у ворот Парижа. Патруль уже ждет меня, я это знаю. Прощайте, моя дорогая принцесса!

— Может быть, маршал Мармон освободит вас. Я желаю вам всего лучшего.

— Правда? Тогда я буду иметь надежду еще встретиться с вами. Однако маршал Мармон занят сейчас другим, более важным делом. Он готовит парламентеров для сдачи Парижа. Мы хотим избежать кровопролития.

Я возвратилась домой в коляске вместе с Жюли и ее двумя дочерьми.

На улице Анжу, когда Жюли вышла из коляски, Мари впервые после того, как Жюли стала королевой, заговорила с ней. Она обняла худенькие плечи Жюли и помогла ей подняться по лестнице.

— Мари, королева Жюли будет спать в комнате Оскара, а девочки — в комнате моей компаньонки. М-м Ля-Флотт пусть перейдет в комнату, где обычно останавливаются друзья.

— А генерал Клари, сын Этьена?

— Что ты хочешь сказать?

— Генерал Клари, сын вашего брата, приехал час назад и хочет остаться здесь впредь до новых указаний, — сказала Мари.

Этьен вместо того, чтобы приучать сына Мариуса к торговле шелком, направил его в «Эколь милитер» (военное училище), и Мариус с помощью Бога и Наполеона стал генералом.

— Граф Розен и Виллат могут поместиться в одной комнате, а Мариус будет жить в комнате Виллата, — решила я.

— А графиня Таше?

Я не поняла вопроса, пока не вошла в гостиную и не увидела дочь Этьена, Марселину Таше, которая в слезах бросилась мне на шею.

— Тетя, я так боюсь казаков, я не могу оставаться в своем доме, — сказала она, всхлипывая.

— А твой муж?

— Он в армии, я даже не знаю, где. Мариус провел эту ночь у меня, и мы решили ехать к тебе и пережить это ужасное время в твоем доме.

Я предоставила ей комнату для гостей, а м-м Ля-Флотт устроилась на диване в моем будуаре.

— Где поместится гувернантка моих дочерей? Если ты не дашь ей отдельной комнаты, она откажется от места и уйдет, — сказала Жюли, входя ко мне. — Кто будет спать на кровати Жана-Батиста?

«Ну уж, конечно, не гувернантка», — подумала я и вышла.

Я пошла в комнату Жана-Батиста и села на его пока свободную кровать. Я вслушивалась в надвигавшуюся ночь. Я вслушивалась…

В два часа утра капитуляция Парижа была подписана. Когда утром я выглянула в окно, шведские флаги колыхались над моим подъездом.

Возле дома стояла толпа. Сдержанный гул голосов долетал до меня.

— Что хотят эти люди, Виллат?

— Распространился слух, что приехал Его высочество.

— Но чего они хотят от него?

К подъезду подкатила карета. Жандармы оттеснили толпу. Из кареты вышла Гортенс с сыновьями — девятилетним Наполеоном-Людовиком и шестилетним Шарлем-Луи-Наполеоном.

Толпа замолчала. Один из детей показал на шведские флаги и что-то спросил, но Гортенс быстро схватила детей за руки и поспешно вошла в дом.

— Королева Гортенс спрашивает, может ли она оставить в вашем доме племянников императора, чтобы они находились под покровительством Вашего высочества. Что касается королевы Гортенс, она вернется к своей матери в Мальмезон.

Еще два мальчика у меня. Нужно посмотреть, сохранились ли на чердаке старые игрушки Оскара…

— Передайте Ее величеству, что она может совершенно спокойно оставить детей у меня.

Я помещу их в комнату м-м Ля-Флотт, Марселина ляжет в моем будуаре, а что касается м-м Ля-Флотт, то она будет спать в алькове, где спит Иветт. А вот куда мне девать Иветт…

Гортенс села в свою коляску. Толпа провожала ее криками: «Да здравствует император!»

Затем толпа вновь сомкнулась и ожидала.

Я не была одинока в моем ожидании. Вместе со мной вся улица ожидала Жана-Батиста!

Глава 47 Апрель 1814

Тридцать первого марта войска союзных держав вошли в Париж. Казаки гарцевали на Елисейских полях с воинственными криками, пруссаки дефилировали по улицам с песнями. Австрийцы вошли в город с оркестрами, делали приветственные жесты и посылали воздушные поцелуи девушкам, глядевшим из окон.

Первого апреля было создано Управление страной, которое должно было работать под контролем союзников. Во главе Управления — Талейран. Царь остановился в его доме. Талейран дал в честь царя праздник, где присутствовали все аристократические фамилии Франции, возвращенные Наполеоном из эмиграции. Шампанское лилось рекой. Царь приказал обеспечить страну мукой и мясом.

Наполеон находится в Фонтенбло с пятитысячной гвардией. Коляска Коленкура все время курсирует между Парижем и Фонтенбло. Коленкур ведет переговоры с союзниками от имени императора. Союзники выдвинули Талейрана на пост президента нового французского государства.

Но ведь этот вопрос должны были решать сами французы…

Четвертого апреля Наполеон подписал акт отречения следующего содержания: «Союзное командование заявило, что император Наполеон является единственным препятствием установлению мира в Европе. Император Наполеон, верный своей клятве, данной им при вступлении на трон, заявляет, что он готов отказаться от трона, покинуть Францию и даже расстаться с жизнью для блага Родины, сохранив, однако, права своего сына под регентством императрицы для продолжения монархии. Подписано во дворце Фонтенбло 4 апреля 1814 г.».

Два дня спустя Сенат объявил, что не может быть и речи о сохранении монархии Бонапартов и признании Наполеона II. Во всех окнах вдруг появились белые флаги Бурбонов. «Монитор» пишет, что только восстановление Бурбонов может гарантировать прочный мир.

Трехцветных розеток в петлицах не видно, везде — белые розетки. Члены семьи Бонапартов вместе с императрицей уехали из Рамбуйе в Блуа. Императрица кинулась в объятия своего отца и просила его укрыть ее и сына. Ее сына, не сына Наполеона, а только ее сына… Император Австрии называет маленького короля Римского Франсуа. Наполеон ему не нравится…

Из Блуа Жозеф прислал несколько писем Жюли. Их приносили крестьянские дети, которые беспрепятственно бродят по всей стране. Жозеф пишет, чтобы Жюли ocтавалась у меня до тех пор, пока союзники не решат, судьбу императорской семьи и всех их поместий.

Первого апреля Жюли попросила у меня денег для выплаты жалования своей гувернантке.

— У меня нет ни одного су, — сказала мне она. — Жозеф увез в железном сундучке все наши деньги и все мои драгоценности.

Конечно, я сказала моему управляющему Пьеру, чтобы он уплатил гувернантке. Мариус хотел занять у меня денег. Я отослала его к Пьеру.

Марселина, взяв денег у Пьера, отправилась в моей коляске в Гостиный двор, хотя и побаивается толпы, продолжающей собираться у моего подъезда. Вернулась она с двумя новыми шляпками, а счет прислали мне…

Утром 11 апреля Мари подошла к моему изголовью, поставила на ночной столик чашку с черной жидкостью — некое подобие кофе, который имел ужасный вкус, рядом положила совершенно серую булочку и сказала:

— Тебе нужно переговорить с Пьером. У тебя совершенно нет денег.

Я нашла Пьера сидящим за рабочим столом. Его деревянная нога была прислонена к стене в углу. Он редко надевает протез. Рана заживает трудно, постоянно воспалена.

На столе перед Пьером стоял наш сундучок, где раньше хранились деньги. Он был совершенно пуст.

Я села к столу, и Пьер протянул мне листок, испещренный цифрами.

— Я записал все наши расходы с 1 апреля. Это огромная сумма. У нас нет больше денег и нет запасов, повару нечего приготовить сегодня на обед вашим гостям, Ваше высочество. Может быть Ваше высочество рассчитывает на присылку денег из Швеции?

Я пожала плечами.

— Может быть, наследный принц мог бы…

— Вы же знаете, что я не представляю, где он сейчас.

— Я мог бы занять под вексель для Вашего высочества какую угодно сумму. Вы знаете, что сейчас Его высочество может располагать огромными суммами. Только не знаю, захотите ли вы подписать вексель.

— Я не могу делать займы у ростовщиков, тем более в качестве наследной принцессы Швеции. Это может произвести очень дурное впечатление и совершенно не во вкусе моего мужа. Нет, это невозможно.

Вошла Мари.

— Ты можешь продать или заложить несколько серебряных блюд. — И Пьеру: — Нужно надевать протез, иначе ты никогда не привыкнешь к нему. Ну, Эжени?

— Да, Мари. Это, конечно, выход из положения, но и это невозможно. На блюдах везде монограммы «Ж. Б» и герб Понте-Корво, а на большом блюде для жаркого даже монограмма с короной наследного принца Швеции. В Париже сразу станет известно, что мы без денег. Это может уронить престиж Швеции.

— Я могу заложить что-нибудь из драгоценностей Вашего высочества, и никто не узнает, — предложил Пьер.

— А вдруг мне придется принимать кого-нибудь из наших августейших друзей, царя, например, или австрийского императора, ведь я принцесса Швеции. И я останусь без драгоценностей… Кроме того, я боюсь, что камни могут подменить.

— Тогда попроси у Жюли что-нибудь из ее драгоценностей, — вмешалась Мари.

— Мари, ты же знаешь, что Жозеф увез все драгоценности Жюли, — сказала я, вздыхая.

— Как же ты думаешь кормить весь народ, который ты приютила под своей кровлей?

Я смотрела на пустой сундучок.

— Дайте мне подумать! Дайте мне подумать!

Они дали мне подумать. Воцарилось молчание.

— Мари, во времена папы дом Клари имел лавку в Париже, правда?

— Конечно. Магазин существует и сейчас. Каждый раз, как м-сье Этьен приезжает в Париж, он там бывает. Разве он тебе не рассказывал?

— Нет. Я никогда не интересовалась этим.

Мари подняла брови.

— Не интересовалась? А кто же получал доходы с половины дела, оставшиеся тебе от покойной матери?

— Я не знаю. Этьен никогда не говорил…

— По закону доходы с половины дела принадлежат вам и вашей сестре Жюли в равных долях, — заметил Пьер.

— Но ведь мы получили приданое, Жюли и я.

— Да. Это наследство вашего отца. Этьен получил в наследство половину дела. Ваша мать — вторую половину, — Мари прикидывала в уме. — После смерти матери ее половина принадлежит тебе и Жюли.

— Мама права. Вам принадлежит половина наследства вашей матушки, Ваше высочество, — подтвердил Пьер.

Я подумала, что нужно сказать об этом Жюли. Но она еще валялась в постели, и Иветт клала ей на голову компрессы с уксусом.

С трудом узнала я у Мариуса, где находится магазин его отца. Мальчишка-генерал не давал себе труда сопровождать отца, когда тот занимался коммерческими делами, а меня Этьен никогда не приглашал в свой магазин.

Мари позвала фиакр, так как Марселина опять укатила за покупками в моей коляске. Я надела шляпу и поехала в магазин Клари.

Фиакр остановился у большого магазина с элегантно оформленной витриной в Пале-Рояль. На вывеске золотыми буквами было выведено: «Фрасуа Клари — торговля шелком».

Я спустилась на три ступеньки и услышала, как в глубине магазина зазвонил колокольчик, едва я открыла дверь. В магазине было красиво, но полки были почти пусты. Лишь кое-где лежали тюки шелка.

За высоким бюро стоял пожилой мужчина с белой розеткой в петлице.

— Чем могу служить, мадам?

— Это вы ведете в Париже дела дома Клари?

Мужчина поклонился.

— К вашим услугам, мадам. К сожалению, весь белый шелк разобран, такое время. Но я могу предложить подкладочный шелк, который у нас очень высокого качества.

— Я по другому поводу, — сказала я нетерпеливо.

— О, я понимаю, мадам нужен туалет. До вчерашнего дня у меня был еще шелк с лилиями, но он, к сожалению, продан. Я могу предложить бархат или парчу…

— Дела идут хорошо, месье…

— Легран, мадам. Легран, — представился он.

— Я говорю о белом шелке, тканях с рисунком в лилиях, подкладке для штор типа Реставрации и прочих белых шелках. Как вы их получили? Разве дороги не перерезаны?

Он засмеялся.

— О, эти ткани уже давно выслал мне м-сье Этьен Клари. Первые партии прибыли вскоре после битвы при Лейпциге. М-сье Клари, хозяин нашего дома, хорошо разбирается в политике. Мадам может быть знает м-сье Клари… — он сделал таинственную мину. — М-сье Клари родственник императора Наполеона, а также родственник шведского принца, и мадам, конечно, понимает, что…

— И вы уже давно продаете эти белые шелка дамам из старой аристократии? — спросила я.

Он гордо кивнул. Я еще раз обратила внимание на розетку на его сюртуке.

— До сих пор я не понимала, как в одну ночь появились белые занавески на окнах и розетки во всех петлицах. Теперь я понимаю. Вы продавали шелк, а дамы-роялистки заранее готовили эти розетки…

— Мадам, прошу вас!

Но я была разъярена. Я была ужасно разъярена. Полки были почти пусты. Весь белый шелк был продан.

— И вы продавали тюки белого шелка в то время, как французские войска еще сражались, чтобы не допустить союзников во Францию?! Вы сидели здесь, продавали белый… белый шелк и получали за него деньги!.. Правда, месье?

— Мадам, я всего лишь служащий дома Клари, — запротестовал он. — Кроме того, многие счета еще не оплачены. У нас пока только должники, мадам, только должники. Дамы, покупавшие шелк, ждут возвращения Бурбонов. Тогда их мужья получат деньги и поместья, и дамы смогут оплатить свои счета. Но ведь должны же они одеться в придворные туалеты, когда их пригласят в Тюильри, — он остановился, удивленно посмотрел на меня и вновь спросил: — Чем могу служить?

— Мне нужны деньги. Сколько у вас в кассе?

— Мадам… я… я не понимаю.

— Четверть всех доходов дома Клари принадлежит мне. Я дочь основателя дома Клари. Сейчас мне нужны деньги. Сколько у вас в кассе, м-сье Легран?

— Мадам, я не понимаю вас. У м-сье Этьена только две сестры: м-м Жозеф Бонапарт и Ее высочество наследная принцесса Швеции.

— Совершенно верно. Я — наследная принцесса Швеции. Сколько у вас в кассе денег?

М-сье Легран дрожащей рукой достал из кармана жилета очки, надел их и посмотрел на меня. Потом он низко поклонился мне. Когда я протянула ему руку, он, казалось, был на верху блаженства.

— Я был однажды у вашего папы в Марселе и видел вас еще маленькой. Вы были очаровательным ребенком, Ваше высочество.

— Вы меня не узнали, не правда ли? Даже в очках, — мне хотелось плакать. — Я пришла потому, что мне нужны деньги, м-сье Легран. В настоящее время…

Он низко склонил голову, потом подошел к двери и запер ее на ключ.

— Сейчас лучше обойтись без клиентов, Ваше высочество, — сказал он тихо. Слезы заструились по моим щекам. Я поискала в сумочке платок. Легран протянул мне свой. Шелковый, белоснежный.

— Я подумала, что мне лучше придти сюда и не делать долгов. Клари не может делать долги, не правда ли? Я жду только, когда мой муж… — я закусила платок зубами.

— Весь Париж ждет победителя Лейпцига, — сказал Легран. — уже прибыл, прусский король — тоже…

Я вытерла последние слезы.

— Все эти годы я не получала ни одного су из доходов дома. Сейчас я хочу взять все деньги, которые имеются у вас.

— У меня очень мало наличных денег, Ваше высочество. В день своего отъезда король Жозеф взял у меня очень много денег…

Я широко раскрыла глаза. Он не заметил моего удивления и продолжал:

— Король Жозеф дважды в год получал причитающийся его супруге доход от торговли. Он взял в конце марта все деньги, которые имелись в наличии в кассе. Нам остались только векселя от наших должников, Ваше высочество.

Боже мой! Боже мой! Жозеф Бонапарт тоже получил свою долю от продажи белых розеток! Знает ли он, за что выручены деньги или нет, какое это сейчас имеет значение?..

— Возьмите, — сказал мне Легран, протягивая пачку банковских билетов. — Это все, что у меня есть сейчас.

— Это уже кое-что, — прошептала я, пряча деньги в сумочку. Потом я решила:

— М-сье Легран, нужно немедленно получить оплату по счетам. Все говорят, что франк падает. У двери магазина стоит мой фиакр. Возьмите его и поезжайте по клиентам. Требуйте оплаты счетов. Если платить откажутся, берите обратно товар.

— Но я не могу уехать. Я отпустил приказчика, он у нас один.

— Пока вы будете отсутствовать, я останусь в магазине, — говоря это, я сняла пальто и шляпу. Легран пробормотал:

— Но, Ваше Высочество…

— Что вас удивляет? Я часто помогала в магазине в Марселе, когда была еще девочкой. Я умею торговать шелком. Отправляйтесь!

Легран направился к двери.

— Минуточку, месье!

Он вернулся.

— Прошу вас, снимите эту белую розетку, пока вы будете представлять собой дом Клари!

— Но, Ваше высочество, сейчас все носят…

— Да, но не прежние служащие моего отца. До свиданья, месье.

Оставшись одна, я села за бюро и уронила голову на руки. Я так устала! Я провела столько бессонных ночей, и мои глаза жгли невыплаканные слезы. Это напоминание о Марселе так взволновало меня!

Я была беззаботным ребенком, которого папа брал за руку и приводил в свой магазин. А там он объяснял мне все: и о шелках, и о торговле, и о Революции, и… Права человека: «Свобода, равенство, братство»… Как это было давно! Это время никогда не вернется!

Над дверью зазвенел колокольчик. Вошел прекрасно одетый мужчина с белой розеткой в петлице. Это был агент от Роя.

Я имела дело с мастерской Роя, но лишь как заказчица. Этот человек меня не знал.

— Я замещаю м-сье Леграна и к вашим услугам, месье.

— Я предпочел бы говорить с самим м-сье Леграном, но если он отсутствует, то будьте добры, мадам. Дело спешное. Императрица Жозефина хочет иметь туалет из бледно-лилового муслина. Она должна в нем принимать царя.

Я чуть не упала с лесенки, которую подставила, чтобы достать материю.

— Она хочет… принимать царя?

— Конечно. Она надеется, что он посетит ее, и она хочет, вероятно, говорить с ним о возвращении династии Бонапартов. А если не о возвращении династии, то хоть о сохранении тех средств, которые ей были ассигнованы на жизнь. О, этот материал слишком темный!

— Нисколько. Как раз к лицу Жозефине. Кроме того, мы торгуем сейчас только за наличный расчет.

— Об этом не может быть и речи. Наши клиенты нам не платят. Когда обстановка прояснится…, мадам.

— Обстановка ясна. Франк падает. Мы не продаем в кредит.

Я взяла материал с прилавка и положила его на полку. Он оглядел полки.

— У вас почти нет товара, — заметил он.

— Конечно. Товар расходится очень быстро и только за наличный расчет. Завтра, может быть, не останется и этого, а когда привезут — еще неизвестно. Ведь дороги опасны.

— А мне нужен материал еще и для жены маршала Нея.

— Ей нужен светло-голубой. У нее рубиновая диадема, а она очень пойдет к светло-голубому бархату.

Он посмотрел на меня с любопытством.

— Вы хорошо осведомлены, крошка! Вы состоите в пае в этом магазине?

— Конечно. Так берете бархат для м-м Ней, чтобы она во всем блеске предстала перед Бурбонами в Тюильри?

— С какой горечью вы говорите это, мадам! Вы разве бонапартистка?

— Если вы возьмете этот материал, он обойдется вам по довоенной цене.

— Я возьму и этот, и тот материал, но только в кредит.

— Тогда вы не получите материала. Я имею строгие указания. Кроме того, на этот материал уже есть покупатель.

Он считал деньги, а я отмеряла и складывала муслин для Жозефины и бархат для жены маршала Нея. Я даже отрывала куски тем энергичным жестом, какой часто видела у приказчиков в папином магазине.

— Для Жозефины семь метров муслина, — сказал он, отсчитывая деньги.

— Возьмите девять, — сказала я, отрывая шелк. — Она заставит вышить себе еще шарф к этому платью.

Он взял девять.

Расплатившись, он сказал мне, понизив голос:

— Попросите Леграна оставить нам кусок зеленого шелка с золотыми пчелами. Может быть, понадобится…

Пчелы, золотые пчелы Наполеона…

Когда он ушел, я пересчитала деньги. Сколько времени мы проживем на них? Неделю, две? Отныне я буду требовать у Этьена отчета и получать свою долю, — решила я.

Легран вернулся, и я заняла его место в фиакре. Кучер протянул мне газету. Я прочла еще в коляске эти пляшущие буквы:

«Союзные власти объявили, что император Наполеон единственное препятствие для восстановления мира в Европе. Император Наполеон, верный своей клятве, объявляет, что отказывается за себя и своих наследников от трона Франции и Италии потому, что нет такой жертвы, не исключая и саму жизнь, которой он не принес бы в интересах Франции».

Все это было написано одной фразой. Фиакр остановился. Жандармы не пропускали нас дальше. Кучер объяснил, что проезд запрещен, что в моем доме ожидают приезда царя. Я пошла пешком по пустынной улице, охраняемой жандармами.

Когда я вошла в дом, Мари подала мне рюмку коньяку.

— Выпей, Эжени, и я тебя одену. Сейчас прибудет царь.

— Я не пью коньяк, ты же знаешь, Мари.

— Все равно, выпей, смотри, ты вся дрожишь.

Я выпила.

— У тебя еще четверть часа, — сказала Мари, опускаясь передо мной на колени и надевая мне чулки и туфли.

— Я приму царя в маленькой гостиной, так как в большой гостиной вся семья в сборе.

— Я приготовила все в маленькой гостиной. Шампанское и печенье, не ломай голову, — Мари надевала мне серебряные туфельки.

Вошла Жюли в открытом пурпурном платье, держа за руку одну из дочерей.

— Как ты думаешь, Эжени, должна ли я надеть корону?

— Во имя Господа, зачем ты хочешь надеть корону?

— Я подумала… Когда ты будешь представлять меня царю…

— Ты действительно думаешь, что тебе необходимо быть представленной царю, Жюли?

— Конечно. Я обращусь к нему с просьбой защитить мои интересы.

— И тебе не стыдно, Жюли Клари? — прошептала я ей на ухо. — Всего несколько часов, как Наполеон отрекся. Семья делила с ним его успехи, и ты получила из его рук две короны. Теперь ты должна ожидать решения своей судьбы, — я едва могла говорить. — Жюли, ты больше не королева. Ты просто Жюли Бонапарт, урожденная Клари. Не более и не менее.

Я услышала звон металла. Корона выскользнула из ее руки. Потом она вышла, хлопнув дверью.

Иветт вдевала мне в уши серьги королевы Швеции.

— Меня весь день спрашивали, куда ты уехала, — сказала Мари.

— И что ты сказала?

— Ничего. Ты отсутствовала очень долго.

— Я отправила главного приказчика за деньгами к клиентам, а сама в это время обслуживала клиента в магазине.

— И как идут дела? — поинтересовалась Мари.

— Блестяще! Шелк и бархат продаются женам бывших маршалов. Дай мне еще коньяку, Мари.

По лестнице я спускалась, как бы летя. Не знаю, было ли то действие коньяка, или усталость и волнение. Внизу в галерее все стояли наготове: дамы в нарядных туалетах, мой племянник генерал, тщательно причесанный, в полной генеральской форме.

Виллат подошел ко мне и просил освободить его от необходимости присутствовать в гостиной. Я поняла и отпустила его кивком головы. Затем посмотрела на остальных.

— Прошу всех пойти в большую гостиную, так как я буду принимать царя в маленькой гостиной.

Мне кажется, они удивились. Затем я сказала Розену:

— Вы, только вы, граф, будете со мной в маленькой гостиной.

— А мы? — не удержалась Марселина. Я была уже на пороге.

— Я не хочу ставить французов в положение, когда они должны быть представлены победителю прежде, чем будет заключен мир между Францией и союзниками. Ведь император Франции только сегодня отрекся от трона.

Затем я вошла в комнату, а они все, понурившись, ушли в большую гостиную.

Я стояла прямо и неподвижно в середине комнаты, когда широко открылись двери, и вошел ОН в белоснежной форме, с золотыми огромными эполетами и круглым мальчишеским лицом. Золотистые кудри, беззаботная улыбка. А сзади него… сразу сзади него Талейран. Я поклонилась и протянула руку для поцелуя.

— Ваше высочество, я почел необходимым засвидетельствовать свое уважение супруге человека, который столько сделал для освобождения Европы, — сказал царь.

Лакеи налили шампанское. Царь сел рядом со мною на диван. Напротив, в кресле, — вышитый мундир Талейрана.

— Князь Беневентский был так любезен, что предоставил в мое распоряжение свой дом, — сказал царь, улыбаясь. — Я сожалел лишь о том, что ваш супруг не вошел в Париж рядом со мной, — он поморгал и слегка прикрыл веками светло-голубые глаза. — Я рассчитывал, что мы будем в Париже вместе. Мы обменялись столькими письмами! У нас даже возникли некоторые разногласия по поводу будущего Франции.

Я улыбалась и маленькими глотками пила шампанское.

— Я с нетерпением ожидаю прибытия вашего супруга. Надеюсь, вы знаете, как скоро можно ожидать его приезда?

Я покачала головой и выпила еще глоток шампанского.

— Временное правительство Франции — под руководством нашего друга, князя Беневентского, — он поднял свой бокал и слегка наклонил голову в сторону Талейрана. Талейран поклонился. — Временное правительство сообщило нам, что Франция стремится к возвращению Бурбонов и считает, что лишь реставрация может сохранить мир. Я несколько удивлен. А что думает по этому поводу Ваше высочество?

— Я ничего не понимаю в политике, сир.

— В беседах с вашим супругом, мадам, я выразил свое предположение, что французский народ не очень желает реставрации Бурбонов. Я предложил вашему супругу создать во Франции новую династию — королем маршала Франции Жана-Батиста Бернадотта, наследного принца Швеции.

— И что ответил мой муж, Ваше величество?

— Это поразительно! Он ничего не ответил, Ваше высочество. Мой дорогой кузен, принц Швеции ничего не ответил на мое письмо с этим предложением. Его высочество не прибыл в Париж в нужное время, и мои курьеры не смогли его найти. Его высочество… исчез. Австрийский император и король Пруссии настаивают на возвращении Бурбонов. Англия уже приготовила военное судно, чтобы доставить во Францию Людовика XVIII. Поскольку принц Швеции не отвечает и его нет, я склоняюсь в сторону желаний французского правительства и моих союзников. Жаль! — И сразу: — У вас очаровательная гостиная, мадам.

Мы встали и подошли к окну. Мы стояли рядом. Я была ему по плечо.

— Какой прелестный сад!

Бог мой! Мой сад в этом году был такой заброшенный и неприглядный.

— Я живу в бывшем доме Моро.

Царь прикрыл веки.

— Пушечное ядро оторвало ему обе ноги. Моро принадлежал к моему штабу, он умер в начале сентября. Ваше высочество не знали разве?

Я прислонилась к холодному стеклу.

— Моро — один из наших старых друзей. Они вместе с моим мужем защищали Республику для французского народа.

Я говорила очень тихо. Мы были одни в нише окна — русский царь и я. Даже Талейран не слышал нас.

— Видимо из-за своих республиканских взглядов ваш муж не согласился на мое предложение, мадам.

Я молчала.

— Молчание — знак согласия.

Я молчала, и во мне поднимался гнев. Мне было необходимо все-таки высказаться перед ним.

— Сир…

Он наклонился ко мне.

— Дорогая кузина…

— Сир, вы ведь предлагали моему мужу не только корону Франции. Вы предлагали ему также руку одной из великих княжон России…

— Действительно, стены имеют уши. Однако я удивлен, что стены замка Або также имели уши… — он засмеялся. — Знаете, что ваш супруг мне ответил?

Я молчала. Мой гнев прошел, осталась только усталость.

— Наследный принц ответил мне: «Разве я уже не женат?» Более к этому вопросу мы не возвращались. Вы, надеюсь, успокоились теперь, Ваше высочество?

— Я не беспокоилась, сир. Во всяком случае, по этому поводу. Выпейте еще бокал, мой дорогой… кузен.

Талейран подал нам бокалы. Он больше не оставлял нас одних ни на минуту.

— Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, приказывайте, Ваше высочество, — галантно сказал царь.

— Вы очень добры, сир, но я ни в чем не нуждаюсь.

— Может быть, почетный караул из офицеров моей гвардии?

— Ради Бога, не надо!

Талейран улыбнулся своей немного насмешливой улыбкой.

— Понимаю, — сказал царь. — Конечно, я понимаю, дорогая кузина, — он склонился к моей руке. — И если бы я познакомился с вами раньше, я никогда не сделал бы такого предложения наследному принцу Швеции. Я говорю о своем предложении в замке Або…

— Но вы же хотели ему добра, — сказала я, чтобы его утешить.

— Женщины в моей семье, об одной из которых шла речь, к сожалению, некрасивы. Вы же… дорогая кузина… — конец фразы потерялся в звяканье шпор.

Дверь уже давно закрылась за моим высоким гостем, а я стояла неподвижно посреди гостиной. Я так устала, что не могла двигаться. Мой взгляд упал на корзину фиалок.

— Граф Розен, откуда эти фиалки?

— Их привез Коленкур. Он привез их из Фонтенбло.

Я подошла к камину. Среди цветов лежало письмо.

Я открыла конверт и вынула белый листок, на котором была выведена одна буква: «Н»… Я погрузила руки и лицо в корзину фиалок. Они пахли так нежно, они были еще живые и уже почти мертвые.

В эту ночь с 12 на 13 апреля я не гасила свечи на своем рабочем столе. Пробило час ночи. Я была вся напряжена. Я вслушивалась в тишину ночи, и она казалась мне такой глубокой!

Пробило два часа. Послышался стук колес. Потом колеса замолкли, и я услышала звяканье оружия, звук, который происходит, когда берут «на караул». Хлопанье дверьми, голоса, три, четыре… И тот, который я так ждала… Я легла на постель и закрыла глаза. По лестнице быстрые шаги… Они приближались. Кто-то перескакивал через две ступеньки. Кто-то широко распахнул дверь моей комнаты, кто-то целовал меня в губы, в глаза, в щеки… Жан-Батист, мой Жан-Батист!..

— Тебе нужно выпить чего-нибудь горячего. Ты проделал такой долгий путь, — сказала я не к месту. Жан-Батист стоял на коленях возле моего изголовья, уткнувшись лицом мне в руку.

— Путь долгий… да, такой долгий путь, — произнес он очень усталым голосом.

Я ласкала его волосы свободной рукой. Он поседел. Да, он стал почти совсем седой.

— Жан-Батист, иди в свою комнату и отдыхай. Я спущусь в кухню и сделаю тебе горячий омлет.

Он не двигался. Он прижался лбом к моей руке и не шевелился.

— Жан-Батист, разве ты не дома? Ты же вернулся домой…

Тогда он медленно поднял голову. Морщины вокруг губ заметно углубились за то время, что я его не видела. Глаза потухли.

— Жан-Батист, встань! Твоя комната ждет тебя…

Он провел рукой полбу, как бы отгоняя воспоминания.

— Да, да, конечно. Ты можешь их разместить?

— Кого?

— Ты знаешь, что я не езжу один. Со мной граф Браге, мой адъютант, Левенгельм, мой камергер, затем адмирал Штедикк и…

— Невозможно! Дом переполнен. За исключением твоей комнаты и твоей туалетной, у меня нет ни одной свободной комнаты.

— Дом переполнен?

— Господи! Жюли с детьми, дети Гортенс и…

Он вскочил.

— Ты хочешь сказать, что у тебя живут все Бонапарты и ты кормишь их за счет Шведского государства?

— Нет, я только открыла дом для Жюли и всех детей. Детей, Жан-Батист! И для некоторых Клари. Ты сам прислал мне двух наших адъютантов — Виллата и Розена. А что касается средств на содержание их всех, то я плачу сама…

— Что ты хочешь сказать? Сама платишь?

— Я торгую шелком. В магазине, понимаешь? — Я накинула свой капот. — Мы живем на средства, вырученные от продажи шелка в магазине дома Клари. А теперь я сделаю тебе яичницу, тебе и господам твоей свиты.

Тогда он засмеялся. Он сел на мою кровать и покатывался от смеха.

— Девчурка! Моя смешная, очаровательная девчурка! Наследная принцесса Швеции торгует шелком в магазине… Пойди, пойди ко мне!

Я подошла.

— Не представляю, что ты находишь в этом смешного. У меня совершенно не было денег, и, кроме того, продукты так вздорожали.

— Две недели тому назад я послал к тебе курьера с деньгами.

— Он, к сожалению, не прибыл. Послушай, когда эти господа поедят, мы должны будем подыскать им помещение в гостинице.

Он наморщил лоб.

— Наш генеральный штаб расположился в гостинице на улице Сен-Оноре, в доме, который уже давно реквизирован. Они могут поместиться там, — потом он открыл дверь, которая вела из моей спальни в его комнату. Я подняла свечу.

— Твоя кровать готова, все сделано так, чтобы ты мог в любую минуту поселиться здесь.

Он осматривал комнату, как будто видел ее впервые.

— Я буду жить также в помещении штаба. Мне нужно принимать много народа, а здесь это невозможно, Дезире. Ты же понимаешь?

— Ты не хочешь жить здесь?

Он обнял меня за плечи.

— Ты знаешь, что я нарочно не приехал в Париж в то время, как шведские войска входили в город торжественным маршем. Теперь мне необходимо вести переговоры с царем. Кроме того, я ведь говорил тебе, Дезире, что я никогда не вернусь в эту комнату.

— Боже мой, но ведь пять минут назад ты предполагал поместиться здесь вместе со всем своим штабом, — сказала я растерянно.

— Я тогда не видел этой комнаты. Прости меня, но я сюда никогда не вернусь, — он прижал меня к себе. — Теперь давай спустимся. Моя свита надеется поздороваться с тобой. А Фернан, конечно, приготовил нам поесть.

На другой день, когда по всему Парижу зазвонили колокола, я прошла в мой садик. Колокола возвещали начало победного парада войск союзников. Я не хотела видеть этот парад. Я знала, что для Жана-Батиста это тяжелое испытание, и не хотела видеть его в этот момент. Мои домашние уехали смотреть, а я сидела в своем садике одна.

Неожиданный гость посетил меня в это время. Согнувшись почти до земли, он низко поклонился мне. Тонкий нос, маленькие глаза и зрачки, как острия булавок…

Когда Наполеон узнал, что его министр полиции состоит на секретной службе у англичан, он выгнал его. Незадолго до битвы под Лейпцигом он дал ему поместья в Италии и удалил из Парижа.

Бывший якобинец был скромно одет, но в петлице красовалась огромная белая розетка.

Я указала ему место на скамейке возле себя. В это время смолкли колокола, и я услышала, что он говорит:

— Простите, Ваше высочество, что я вас побеспокоил.

Я забыла Фуше. Я забыла его, но сейчас, когда я его увидела, во мне вновь поднялось чувство неприязни, и мне было трудно скрыть это.

— Я приехал к м-м Жюли Бонапарт по поручению Талейрана, — сказал Фуше, вынимая из кармана лист бумаги. — Талейран очень занят и поручил мне… а кроме того, я хотел засвидетельствовать Вашему высочеству… в этом документе, — сказал он, увидев мою гримасу, — будущее членов семьи Бонапарта, — он протянул мне бумагу.

— Я передам сестре, — сказала я. Он похлопал по бумаге ладонью:

— Посмотрите, Ваше высочество. Я прочла:

«Матери императора 300000 франков

Королю Жозефу 500000 франков

Королю Луи 200000 франков

Королеве Гортенс с детьми 400000 франков

Королю Жерому с королевой 500000 франков

Принцессе Элизе 300000 франков

Принцессе Полине 300000 франков».

— Ежегодно, Ваше высочество, ежегодно, — объяснил Фуше. — Наше правительство великодушно.

— А где будут жить члены семьи Бонапарта?

— За границей, Ваше высочество, только за границей.

Жюли, которая всегда чувствует себя несчастной, покидая Францию, будет эмигранткой! Всю жизнь в эмиграции! И почему?.. Потому, что я однажды привела Жозефа в наш дом. Нужно ей помочь! Я сделаю все, чтобы помочь моей бедной сестре!

— Вероятно, вы попросите Его высочество похлопотать о м-м Жюли Бонапарт. Не правда ли? Быть может, вы сами будете просить аудиенции у короля Людовика, чтобы похлопотать за сестру?

— У короля Людовика?.. — повторила я, пытаясь приучить себя к этому новому звучанию.

— Его величество ожидают в Тюильри в ближайшие дни.

«Чем занимался этот король Людовик в продолжение всех лет своей эмиграции? Чем он занимался?» — спрашивала я себя.

— А что будет с генералом Бонапартом? — спросила я, пытаясь вновь привыкнуть к прежнему имени Наполеона.

— Ему предложили хорошие условия. Он может выбрать для жительства любое место за пределами Франции. Какой-нибудь остров, например. Может быть, остров Эльба, или пересечь океан. Его может сопровождать группа из четырехсот человек, которых он выберет по своему усмотрению. Кроме того, генералу сохраняется титул императора. Это милостивое решение, не правда ли?

— И что решил император?

— Говорят, он выбрал остров Эльбу. Это очаровательный небольшой остров, который напоминает родину генерала. Мне говорили, что растительность там такая же, как на Корсике.

— А императрица?

— Ей сохраняется титул герцогини Пармской при условии, что она откажется от всех прав наследства для своего сына. Но все эти детали будут уточнены в Вене на конгрессе. Там будут решать вопрос организации новой Европы, возвращения изгнанной Бонапартом династии и признания ее законных прав. Предполагаю, что Его высочество, ваш супруг, также будет в Вене.

Наконец, он ушел. Если бы он остался еще минуту, я, вероятно, позвала бы на помощь, так он был мне противен.

Вечером Жюли сказала мне:

— Жозеф пишет мне из Блуа. Он хочет поехать в Швейцарию и купить там имение. Я должна уехать к нему с детьми, как только смогу. Но я не хочу ехать. Не хочу! Дезире, не прогоняй меня, не бросай меня! Останься со мной, хотя бы пока мои дела не будут устроены здесь в Париже, умоляю тебя!

Я утвердительно кивнула.

— Я останусь с тобой, Жюли.

20 апреля Наполеон выехал на Эльбу. В это же время в газетах появились заметки, одинаково заинтересовавшие Францию и Швецию. Я прочла, что наследный принц Швеции намерен развестись со своей женой Дезире Клари, сестрой м-м Жюли Бонапарт. После развода бывшая принцесса Швеции будет жить в своем доме на улице Анжу под именем графини Готландской.

Что касается наследного принца, то он еще не сделал выбор между русской великой княжной и прусской принцессой. В газетах промелькнуло также, что наследный принц Швеции может породниться с домом Бурбонов. Газеты считали, что для бывшего Жана-Батиста Бернадотта подобный брачный союз весьма желателен.

От чтения этих противных листков меня оторвали чьи-то быстрые шаги на лестнице.

— Надеюсь, я не разбудил тебя, девчурка? Мне жаль, что ты еще в постели. Я хотел проститься с тобой. Завтра я уезжаю.

Мое сердце сильно билось. Уже завтра!.. Его взгляд упал на газеты на моем ночном столике. Он прочел.

— Ты мог бы стать членом старинной династии благодаря новой женитьбе, Жан-Батист, — сказала я. И поскольку он продолжал читать:

— Ты разве не читал этой статьи?

— Нет, у меня нет времени читать эти скандальные хроники. Жаль, что ты в постели, а то у меня внизу экипаж, и я хотел предложить тебе…

— Ты пришел проститься и хочешь предложить мне что-то? — мой голос звучал грустно. — Скажи мне то, что хотел, но говори скорее, иначе я могу сойти с ума.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Это не так срочно. Я просто хотел просить тебя прокатиться со мной еще раз по парижским улицам. В последний раз, Дезире.

— В последний раз? — я потеряла голос. Вопрос прозвучал хрипло, шепотом.

— Знай, что я никогда не вернусь в Париж!

Сначала я не поняла, потом расплакалась.

— Но что с тобой, Дезире? Ты больна?

— Я думала, что ты мне сейчас скажешь о разводе, — проговорила я, всхлипывая, и откинула одеяло. — Я быстро оденусь, и мы поедем еще раз по улицам Парижа вместе в коляске, вместе, Жан-Батист, правда, вместе?

Коляска катилась вдоль Сены. Верх был откинут. Я положила голову на плечо Жана-Батиста и почувствовала его руку на своей талии.

Еще не совсем рассвело, и огни фонарей танцевали в воде Сены. Жан-Батист приказал кучеру остановиться, и мы пошли на «наш мост», держась за руки. Мы наклонились над водой, облокотившись о парапет.

— Всегда так, — сказала я грустно. — Я всегда ставлю тебя в неловкое положение. Сначала в гостиной м-м Тальен, потом в гостиной королевы Швеции. Прости меня, Жан-Батист!

— О, это безразлично! Я только очень беспокоюсь о тебе. Я хотел бы знать, как ты представляешь свое будущее, Дезире.

Я бормотала что-то неразборчивое, но потом взяла себя в руки, и слова нашлись:

— Если ты считаешь, что для тебя будет лучше, если ты разведешься со мной и женишься на принцессе, если это будет лучше и для Оскара — по своему усмотрению. Я ставлю одно условие.

— Какое?

— Чтобы я осталась твоей любовницей, Жан-Батист!

— Невозможно. Я не могу ввести при шведском дворе режим адюльтера. Кроме того, мне противно иметь любовниц. Придется тебе остаться моей женой.

Наша Сена струилась у ног с тихим шепотом. Это было так похоже на музыку очень отдаленного вальца.

— Даже если случится самое худшее? Даже если ты станешь королем Швеции?

— Да, моя любимая, даже если я стану королем.

Медленно мы возвращались к коляске.

— Не согласишься ли ты сделать мне одолжение и прекратить самой торговать шелком? — заметил он.

Мы остановились возле Нотр-Дам. Жан-Батист на минуту прикрыл глаза, как бы для того, чтобы навсегда запечатлеть в памяти стройные формы этого здания. Потом он открыл глаза и повторил свою просьбу.

— Я поручила Пьеру следить за регулярным получением моей доли прибыли дома Клари, — сказала я. — Пьер будет моим мажордомом, Мариус Клари будет маршалом моего двора, а Марселина — фрейлиной.

— Ты довольна графом Розеном?

— Поведением — да, но не деловыми качествами.

— Что ты хочешь сказать?

— Подумай, граф не умеет даже завернуть пакет и завязать его бечевкой. Я попросила его помочь мне однажды за прилавком, и он…

— Дезире, не хочешь же ты сделать из лейтенанта шведских драгун торговца?

— Нельзя ли прислать мне вместо Розена кого-нибудь, кто не родился с графской короной на голове? Неужели при шведском дворе совсем нет выскочек?

— Там только один выскочка — Бернадотт, — сказал Жан-Батист, смеясь.

Потом мы еще поехали в Соо, где был наш первый дом. Тот дом, который Бернадотт, верный своему слову, купил для меня и ребенка…

— Этот путь я проделывал дважды в день, когда был военным министром, — сказал Жан-Батист. — Когда могу я ждать тебя в Стокгольме, моя дорогая наследная принцесса?

— Не сейчас. — Его эполеты царапали мне щеку. — Грядущие годы будут для тебя достаточно трудными. Я не хочу делать твою жизнь еще более сложной. Ты же знаешь, что я не подхожу к шведскому двору!

Он внимательно посмотрел на меня.

— Ты хочешь сказать, что никогда не привыкнешь к шведскому двору, Дезире?

— Когда я приеду, я сама введу этикет своего двора, — сказала я задумчиво. — Посмотри, вот наш дом. На первом этаже Оскар появился на свет.

— Подумай, Оскар уже вынужден бриться. Он бреется два раза в неделю, — с улыбкой сказал Жан-Батист.

Во время возвращения мы так тесно прижались друг к другу, что нам было не до разговоров. Только на улице Анжу Жан-Батист спросил:

— У тебя нет других мотивов, чтобы оставаться в Париже? Правда?

— Да, Жан-Батист. Здесь я нужна, там — я мешаю. И я должна помочь Жюли…

— Я победил Наполеона под Лейпцигом и все-таки не могу избавиться от этих Бонапартов!

— Дело не в них. Разговор идет о Клари, прошу тебя, не забывай этого.

Экипаж остановился. Мы вошли в подъезд, взявшись за руки. Часовые смотрели на нас…

— Что бы ты ни прочла в газетах из этой светской болтовни, не верь, прошу тебя, не верь, понимаешь? — сказал Жан-Батист и поднес мою руку к своим губам.

— Жаль! А мне так бы хотелось быть твоей любовницей!.. Ах!..

Жан-Батист укусил меня за палец. А часовые смотрели на нас…

Глава 48 Париж, воскресенье, Троицын день 1814. Поздно вечером

Я всегда ненавидела визиты соболезнования. Особенно это было неприятно в сияющее воскресное утро Троицына дня.

Вчера вечером одна из бывших фрейлин из Мальмезона, вся в слезах, сообщила мне, что Жозефина умерла в субботу. Она жестоко простудилась несколько дней назад, гуляя поздно вечером в парке Мальмезона с русским царем. На ней был слишком легкий шарф.

Я знаю эти шарфы, они слишком тонки для вечерних прогулок в мае, Жозефина. Лиловый, правда? Немного меланхоличный и так идущий к вашему белому личику!..

Гортенс и Эжен Богарнэ жили у матери. Фрейлина передала мне письмо: «Пришлите мне детей, мое единственное утешение», — писала Гортенс со многими знаками восклицания.

Таким образом, сегодня утром я отправилась в Мальмезон с Жюли и двумя сыновьями бывшей королевы Голландии.

— А может быть, она не умерла? Может быть, она притворилась мертвой, чтобы союзники поверили, а она хочет последовать за императором на остров Эльбу? — задумчиво спросил Шарль-Наполеон.

Нас встретила Гортенс, в глубоком трауре, с покрасневшим от слез носом.

— Хотите пройти к ней? — спросила она.

Жюли отрицательно покачала головой. Я сказала:

— Да.

В комнате Жозефины стоял смешанный запах роз и ее духов. Мои глаза медленно привыкали к полумраку комнаты. Как фантастические черные птицы, монахини стояли на коленях в ногах широкой кровати, вполголоса бормоча молитвы.

Сначала мне почему-то было страшно взглянуть на умершую, но потом я собралась с силами и взглянула. Я увидела ее коронационную мантию, положенную на кровать тяжелыми красивыми складками, как теплое надежное одеяло. Лицо было желтоватым от света свечей.

Нет, нельзя было ни бояться, ни плакать над телом Жозефины. Она была слишком хороша. Ее маленькая головка была слегка наклонена к плечу, как она часто держала при жизни. Глаза были чуть приоткрыты, даже губы были сложены в ту единственную, принадлежащую только ей и Моне-Лизе, улыбку. Улыбку с закрытыми губами…

Нет, и после смерти Жозефина не открыла секретов своей красоты. Камеристки заботливо завили и уложили ее детские букольки, в последний раз золотая пудра легла на прикрытые веки этой пятидесятилетней женщины, и щеки были слегка подрумянены.

Какой спокойной и даже немного кокетливой была Жозефина после своей смерти!

— Как она хороша! — сказал кто-то рядом со мной. Я оглянулась. Старый мужчина с седой шевелюрой выступил из темного угла комнаты.

— Я — Баррас, — представился он. — Имел ли я счастье когда-нибудь встречать вас, мадам?

— У генерала Бонапарта. Вы были директором Республики, м-сье Баррас.

— Эту мантию подарил Жозефине я, — он печально усмехнулся. Он был стар и жалок, бывший директор Республики.

Я спустилась в гостиную, где Жюли и Гортенс обсуждали возможность оплатить долги Жозефины. Я вышла в сад. Солнце припекало так сильно, что воздух дрожал. Розы всех цветов и оттенков были в цвету и благоухали. Я прошла в глубь сада.

Возле маленького искусственного пруда я остановилась. На низких каменных перилах сидела девочка и смотрела, как утята плавают по пруду вместе со своей мамой-уткой.

Я села рядом с ребенком. У нее были черные локоны, падавшие на плечи, и черное платье с черным шарфом. Когда она подняла голову и искоса бросила на меня взгляд, мое сердце замерло. У нее были длинные ресницы и широкие глаза. Личико имело удлиненный овал. Она улыбнулась, не раскрывая губ.

Улыбка, улыбка с закрытым ртом…

Я спросила, как ее зовут.

— Жозефина, мадам.

Глаза были голубые, а зубы как жемчужины. Кожа белая-белая, и в черных волосах золотые блики солнца. Это была Жозефина. Жозефина, которой уже не было на свете…

— Вы одна из фрейлин? — спросила девочка вежливо.

— Нет. Почему ты так подумала?

— Потому что тетя Гортенс сказала, что должна приехать с визитом наследная принцесса Швеции. Принцессы всегда привозят фрейлин. Конечно, если они взрослые принцессы.

— А если маленькие принцессы?

— О, у них гувернантки, — она продолжала смотреть на утят. — Утята еще такие маленькие! Наверное, они только что вышли из животика своей мамы.

— Какие глупости! Ты разве не знаешь, что утята выводятся из яиц?

Девочка недоверчиво усмехнулась.

— Не надо рассказывать сказок, мадам.

— Но они действительно выводятся из яиц, — настаивала я.

Девочка кивнула головой. Ей стало скучно.

— Пусть будет так.

— Ты дочь принца Эжена?

— Да. Но папа уже не принц. Если нам повезет, то союзники сделают его герцогом Баварским. Мой дедушка, отец моей мамы, — король Баварии.

— Значит, во всех случаях ты — принцесса, — сказала я. — А где твоя гувернантка?

— Я от нее убежала, — сказала она, погружая руки в воду. Потом ей пришла в голову новая мысль:

— Если вы не фрейлина, то вы, наверное, гувернантка?

— Почему ты так думаешь?

— Ну, должны же вы быть кем-нибудь…

— Может быть, я тоже принцесса?

— Нет. Вы совсем не похожи на принцессу, — онанемного наклонила головку к плечу и, поморгав длинными ресницами, сказала:

— Я очень хотела бы, чтобы вы мне сказали, кто вы.

— Правда?

— Вы мне нравитесь, хотя и хотели меня убедить в такой глупости по поводу утят. У вас есть дети?

— Сын. Но он не здесь.

— Жаль. Я больше люблю играть с мальчиками, чем с девочками. А где ваш сын?

— В Швеции. Но ты, наверное, не знаешь, где это…

— Я знаю прекрасно, так как беру уроки географии. И папа говорит…

— Жозефина! Жозе-фи-на!..

Девочка вздохнула.

— Моя гувернантка. — Она убежала.

Медленно возвращалась я к дому. Мы поужинали с Гортенс и Эженом.

— Не знаете ли вы, когда мы сможем отослать гонца на остров Эльбу? Я хотел бы как можно скорее дать знать императору о смерти нашей бедной мамы. Кроме того, я хочу отослать ему все ее неоплаченные счета…

В Париж мы вернулись прозрачным голубым вечером. В дороге меня осенила одна мысль, и я хочу записать ее, чтобы время от времени освежать в памяти. Вот она: «Уж если создавать новую династию, то почему бы не создать династию красивых людей?..»

— Скорее загадывай желание! Падает звезда! — крикнула Жюли.

Я загадала желание. Очень быстро и, конечно, очень легкомысленно.

— Шведы будут называть ее Жозефина, — нечаянно сказала я вслух.

— О чем ты говоришь? — спросила Жюли удивленно.

— О звезде, которая только что упала с неба. Только о сверкающей звезде…

Глава 49 Париж, конец осени 1814

Оскар прислал письмо из Норвегии. Он написал его без своего наставника, это ясно видно, потому что письмо написано от души.

Я вклеиваю письмо в свой дневник. Вот оно:

«Христиания, 10 ноября 1814.

Дорогая мамочка, граф Браге посылает отсюда гонца в Париж и торопит меня написать тебе. Мой наставник барон Ледерштрем болен и лежит в постели. Он всегда старается исправить стиль моих писем к тебе. Старый идиот!

Дорогая мамочка, поздравляю тебя: ты стала теперь также наследной принцессой Норвегии. Норвегия и Швеция теперь образовали объединенное королевство, и король Швеции теперь также и король Норвегии.

Вчера вечером мы с папой приехали сюда в Христианию, столицу Норвегии. Папа сказал мне: «Оскар, норвежцы прекрасный народ. Я даю им новую конституцию, самую демократичную в Европе.»

Далее Оскар описывает, как Бернадотт провел всю операцию по объединению Швеции и Норвегии. Описывает места в Норвегии, где они были.

«Я проводил папу в его спальню, и он сказал мне: „Вчера, Оскар, был день рождения твоей мамы. Надеюсь, что наши поздравления она получила вовремя“.

Дорогая мамочка, папа иногда меня очень огорчает: он по-прежнему остался республиканцем, а сочетать это со званием наследного принца — очень трудно.

Мы рассчитываем вернуться в Стокгольм в конце месяца. Сейчас курьер уезжает, а мои глаза закрываются, так я хочу спать.

Обнимаю тебя нежно и крепко целую. Твой сын Оскар.

Постскриптум: Не сможешь ли достать в Париже 7-ю симфонию Бетховена? Если достанешь — пришли, пожалуйста, мне.»

Одновременно курьер вручил графу Розену распоряжение от графа Браге: «С сегодняшнего дня во всех парадных случаях следует вывешивать возле дома Ее высочества норвежский флаг рядом со шведским».

— Необходимо также нарисовать гербы Норвегии на Вашей коляске, Ваше высочество, — сказал мне Розен с гордостью. — Его высочество наследный принц более велик, чем Карл XII.

Я попросила дать мне карту и на ней нашла вторую страну, в которой я стала наследной принцессой…

Глава 50 Париж, 5 марта 1815

День начался как обычно. Я составляла с помощью моего племянника Мариуса прошение королю Людовику XVIII о том, чтобы Жюли было разрешено продолжать жить у меня. Жюли в маленькой гостиной писала Жозефу в Швейцарию обычное в последнее время ничего не говорящее письмо.

Граф Розен объявил о приезде визитера: «Герцог Отрантский, м-сье Фуше».

Этот человек, жизнь которого представляет собой страницу, заполненную до последней строчки, мне непонятен. Когда в дни Революции члены Конвента решали судьбу Луи Капета, депутат Фуше громко произнес: «Смерть!» А сейчас он перетряхивает небо и землю, чтобы брат казненного принял его, Фуше, доброжелательно и предложил ему место…

— Просите, — сказала я недовольно.

Жозеф Фуше был очень оживлен. Красные пятна были на его бледном лице. Я приказала подать чай. Он с удовольствием помешивал ложечкой в чашке.

— Надеюсь, я не оторвал Ваше высочество от неотложных дел?

Ему ответила Жюли:

— Сестра составляла прошение Его величеству, касающееся моей судьбы.

— Какому Его величеству? — спросил Фуше. Вопрос был самый глупый на свете.

— Королю Людовику, конечно, — сказала Жюли раздраженно. — Насколько я знаю, это единственный король, правящий во Франции.

— Еще сегодня утром я имел бы возможность передать ваше прошение, мадам, — он отхлебывал большими глотками и насмешливо поглядывал на Жюли. — Так как Его величество предложил мне то место, которое я занимал ранее — министра полиции.

— Невероятно! — уронила я.

— А теперь? — спросила Жюли, широко открыв глаза.

— Я отказался, — Фуше продолжал глотать чай.

— Если король предложил вам место министра полиции, значит, он не чувствует себя уверенно. Бог ведает, может быть, он и прав, — сказал Мариус.

— Почему? — спросил Фуше удивленно.

— Список. Секретный список, в котором не только имена создателей Республики, но и имя императора Наполеона, — сказал Мариус. — Говорят даже, что ваше имя стоит в начале списка, господин герцог.

— Король давно уже не заглядывает в этот список, — сказал Фуше, ставя чашку на столик. — На его месте я тоже не чувствовал бы себя уверенно. Так как ОН (тут он помолчал) неотвратимо приближается.

— Скажите мне, о ком вы? — спросила я.

— Об императоре, конечно.

Комната закружилась перед моими глазами. Я почувствовала, что теряю сознание. Такое состояние бывало у меня, когда я ожидала Оскара. С тех пор со мной не бывало обмороков. Голос Фуше доносился до меня издалека.

— Император отплыл с острова Эльба со своими войсками две недели тому назад и сошел на берег в заливе Жуан.

Мариус:

— Это невероятно! Ведь у него всего четыре сотни человек!

Фуше:

— К нему примыкают тысячи, целуют край его шинели и идут с ним на Париж.

— А иностранцы, господин герцог? — это говорил Розен. — А иностранцы?

Голос Жюли:

— Дезире, как ты побледнела! Тебе плохо?

Фуше:

— Скорее стакан воды Ее высочеству!

К моим губам поднесли стакан воды. Я выпила. Гостиная перестала кружиться. Я могла видеть предметы со всей ясностью. Я увидела взволнованное лицо моего племянника Мариуса.

— За ним пойдет вся армия. Нельзя отделить от него солдат и офицеров, которые были гордостью нашей нации! Мы будем наступать!

— Против всей Европы? — спросила Марселина. Ее муж не вернулся. Он пал при защите Парижа… а может быть, он пал в объятия какой-нибудь девицы, которая прячет его у себя…

Я увидела лакея, который не смел перебивать нашу беседу, но хотел мне что-то сообщить. Я кивнула ему, и он доложил:

— Жена маршала Нея.

Жена маршала Нея, женщина комплекции гренадера, ворвалась как стихийное бедствие. Задыхаясь, она подошла ко мне, прижала меня к своей мощной груди и басом спросила:

— Ну, что вы скажете, мадам? Посмотрим! Посмотрим! Он стучал кулаком по столу и кричал, что его еще узнают!

— Присядьте, дорогая, — сказала я, — и скажите, кого и кто еще узнает?

— Я говорю о моем муже и императоре, — прогромыхала маршальша, усаживаясь в кресло. — Мой муж получил приказ отправиться в Безансон и арестовать императора. Знаете, что ответил мой старый Ней? Что он его поймает как бешеного быка, посадит в клетку и провезет через всю страну.

— Простите, мадам, я что-то не понял. Почему маршал Ней так плохо отзывается о своем бывшем императоре и главнокомандующем? — вкрадчиво спросил Фуше.

Только тут маршальша заметила его и страшно смутилась.

— О, вы тоже здесь? — пробормотала она. — Вы в немилости при дворе? Вы же были в своих поместьях?

Фуше усмехнулся и пожал плечами. Она вдруг потеряла самоуверенный тон.

— Не думаете же вы, что император победит и на этот раз? — спросила она дрожащим голосом.

— Да, — сказал Мариус. — Да, мадам, он победит.

Жюли поднялась.

— Нужно написать об этом моему мужу. Это его очень заинтересует.

Фуше покачал головой.

— Не трудитесь. Секретная полиция перехватит ваше письмо. Кроме того, мадам, я совершенно уверен, что император находится в переписке с вашим супругом. Предполагаю, что с острова Эльба император уже уведомил братьев о своих планах.

— Не думаете же вы, господин герцог, что эти планы составлялись давно? Тогда мой муж знал бы о них.

— Странно, что маршал Ней не замечал недовольства армии, хотя бы из-за того, что жалование уменьшено вдвое, а инвалидам и ветеранам отказано в пенсии, — сказал Мариус задиристо.

Фуше откланялся. Настало долгое молчание. Потом маршальша повернулась в кресле ко мне, кресло заскрипело, и она пророкотала:

— Мадам, вы тоже жена маршала. Не можете ли вы объяснить мне…

— Ошибаетесь, я не жена маршала, я — наследная принцесса Швеции и Норвегии. Прошу извинить меня, у меня мигрень.

У меня действительно была мигрень и такая, какой никогда не было. Я легла в постель, но в девять часов вечера Марселина пришла сказать, что приехала Гортенс, сидит в маленькой гостиной. Она сказала, что будет ждать моего выхода хоть всю ночь. Она приехала не одна, а с сыновьями.

Я не встала. Через десять минут пришла Жюли.

— Дезире, не будь такой жестокой. Бедная Гортенс умоляет принять ее.

— Пусть войдет, но только на минутку.

Гортенс подталкивала сыновей впереди себя.

— Не отвергайте моих малюток. Пусть поживут у вас, пока все прояснится, — проговорила она сквозь рыдания.

— Но вашим сыновьям ничего не угрожает!

— Нет, угрожает, — бормотала она. — Король может приказать арестовать их, чтобы сделать заложниками. Ведь мои дети — наследники династии Наполеона.

— Наследника династии зовут Наполеоном, как его отца, а в настоящее время наследник живет в Вене, — сказала я как можно спокойнее.

— А если что-нибудь случится с этим ребенком в Вене? Тогда, мадам… — она ласкала взглядом двух угловатых подростков.

— Наполеон III, — шептала она со странной улыбкой, гладя кудри младшего, однако взгляд ее был опять прикован ко мне.

— Король не посмеет взять моих детей из дома наследной принцессы Швеции. Я вас умоляю…

— Хорошо. Пусть дети остаются здесь.

— Наполеон-Луи, Шарль-Луи-Наполеон, поцелуйте руку вашей доброй тети!

Я быстро натянула одеяло до самого носа. Но в этот вечер мне не суждено было отдохнуть. Едва я задремала, как свет свечи разбудил меня. Кто-то рылся в моем комоде.

— Жюли? Ты ищешь что-нибудь?

— Мою корону, Дезире. Не помнишь ли, куда девалась моя корона, которую я забыла в твоем будуаре?

— О, довольно долго она валялась по всем углам. Я убрала ее в нижний ящик комода. Под мои теплые панталоны, которые я носила в Швеции. Но что ты хочешь делать со своей короной среди ночи, Жюли?

— Я хочу примерить ее, — шепотом сказала она. — А может быть, немного почистить, чтобы она заблестела…

Глава 51 Париж, 20 марта 1815

Сегодня ночью Людовик тайком покинул Тюильри через заднюю дверь. Затем Бурбоны тронулись привычной дорогой в изгнание.

Утром генерал Экзельман занял Тюильри, и над ним взвились трехцветные флаги. На улицах расклеены прокламации Наполеона. И ни одного человека с белой розеткой в петлице…

В Тюильри вновь повесили расшитые пчелами портьеры, которые когда-то заказывал Наполеон. Вновь поставили мебель, обитую темно-зеленым плюшем с вышитыми золотыми пчелами. Гортенс всем распоряжается. Она заставила принести с чердаков и из подвалов все убранные атрибуты и сама вытирала с них пыль.

В моем доме все тихо, спокойно. Курьер императора сообщил Жюли, что Его величество прибудет в Тюильри в девять часов вечера. Жюли, конечно, будет там, одетая как всегда в темно-красное платье, она настолько взволнована, что не смогла заняться прической своих дочерей.

— Вся семья еще в дороге. Мы с Гортенс только и будем с ним пока. Дезире, как я боюсь его…

— Какие глупости, Жюли. Ведь это тот же Бонапарт, который когда-то был у нас в Марселе. Это твой деверь. Что тут страшного?

— Ты думаешь, он тот же? А это триумфальное шествие с острова Эльба в Канны, в Париж через Гренобль… Войска, которые падали на колени перед ним, маршал Ней…

— Да, бравый маршал Ней перешел на его сторону вместе со всем своим войском. Да, армия уверена, что все опять вернется, армия ликует, а остальные молчат.

Она не слушала меня. Она попросила у меня серьги, подаренные мне вдовствующей шведской королевой. Она надеется, что Жозеф привезет ее драгоценности, а пока ей нечего вдеть в уши…

Мари в это время купала в ванне, установленной в моем будуаре, маленьких сыновей Гортенс. Они поедут в Тюильри вместе с Жюли.

Пока я завивала их гладкие волосы горячими щипцами, Луи-Наполеон спросил меня:

— Как вы думаете, тетя, он вернется?

— Конечно. Император уже близко.

— Я говорю о его сыне, маленьком короле Рима, — сказал мальчик дрожащим голосом, избегая глядеть на меня.

Я не ответила.

Ночью, того же числа

В девять часов вечера из Тюильри прислали коляску за Жюли и детьми. На коляске были еще гербы Бурбонов. В доме стало тихо.

Я ходила из комнаты в комнату, не находя себе места.

Граф Розен сказал:

— Хотел бы я быть сейчас там!

— Где?

— Возле Тюильри. Я хотел бы видеть возвращение…

— Оденьтесь в штатское, прикрепите трехцветную бутоньерку и ждите меня, — сказала я.

Он удивленно смотрел на меня.

— Поторопитесь, — крикнула я уже из своей комнаты. Я надела темное пальто и шляпу.

К Тюильри было трудно пробраться. Коляску нам пришлось оставить далеко от дворца, и мы добирались пешком. Возле Тюильри стояла огромная толпа.

Я крепко вцепилась в руку молодого графа, чтобы не потерять его в толпе. Сжатые, как сельди в бочке, мы продвигались вперед. Дворец был освещен по-праздничному. Но я знала, что парадный зал был пуст. Жюли, Гортенс, две маленькие девочки и два маленьких мальчика. Граф Виценс и маршал Даву. Может быть, еще несколько генералов… Это все.

Вскоре в раздвинувшуюся толпу врезались конные гвардейцы. «Освободите проезд, освободите!».. Издали раздались звуки труб.

«Да здравствует император! Да здравствует император!» Лица наших соседей в толпе — это только разинутые рты. Всекричат. Показалась карета, галопом приближающаяся к Тюильри. Офицеры всех родов войск окружают ее. Вокруг нас слышен только восторженный рев толпы.

На верху лестницы показались лакеи с факелами. Широко открылись парадные двери. На секунду я увидела силуэт императора. Потом его заслонил маршал Ней. Толпа двинулась вперед, смяла кордоны гвардейцев, лицо императора показалось над толпой. Его внесли на верхнюю ступеньку лестницы. Его лицо было освещено факелами, глаза закрыты, он улыбался, он имел вид путника, умиравшего от жажды, который, наконец, утолил ее.

Нас вновь отодвинули назад. Подъехала еще коляска. Все вытянули шеи. Потом со вздохом разочарования стали глядеть по сторонам. Это был Фуше, который примчался поздравить императора с возвращением и предложить свои услуги.

Мне было достаточно. Розен с трудом вывел меня из толпы, и мы уехали домой. Мой дом был темным и единственным на улице, не украшенным трехцветными флагами.

В тот момент, когда Мари принесла мне в кровать завтрак, вдруг раздались залпы, зазвонили колокола.

— Господи, он действительно одержал победу! — сказала Мари.

Париж, 19 июня 1815

В этот момент я поняла, что до сих пор не верила в реальность происходящего, хотя все опять было как прежде. Жюли с Жозефом жили опять в Елисейском дворце, мадам Летиция и все братья Наполеона вернулись. В Тюильри Гортенс играет хозяйку дома.

По ночам Наполеон обходит пустые комнаты императрицы и короля римского. Он шлет письмо за письмом Мари-Луизе, купил лошадь-качалку. Он вновь отремонтировал будуар Мари-Луизы, причем очень торопил работников, ведь она могла приехать из Вены в любой день. Но ни она, ни ребенок не приехали…

Сразу по возвращении Наполеон провел выборы. Их результат должен был показать иностранным державам, насколько Бурбоны ненавистны Франции. Это были первые выборы после падения Республики. Таким образом Франция получила новый парламент. Депутатом был избран и Лафайет. [21]

Это не мог быть тот самый, но Мари сказала мне, что это тот, кто первый объявил Декларацию Прав человека. Как могло случиться, что все эти годы никто не вспоминал генерала Лафайета? Папа часто рассказывал нам о нем. Он рассказывал нам историю маркиза Лафайета, который в девятнадцать лет вооружил судно и отплыл в Северную Америку волонтером защищать права Соединенных Штатов.

В благодарность первый американский конгресс назвал его генерал-майором. Вместе с ним Вашингтон создавал первую конституцию, потом Лафайет вернулся во Францию.

Нет, я не забыла твоих рассказов, папа! Полк Лафайета бился на чужой земле за свободу и независимость. Однажды молодой маркиз в форме американского генерала поднялся на трибуну Национальной ассамблеи и прочел Декларацию Прав человека. Ты принес домой этот листок, папа, и ты читал его своей маленькой дочери. Слово за словом, чтобы я никогда не забыла. Впоследствии Лафайет создал Национальную гвардию, чтобы защитить нашу новую Республику. Но потом, что было с ним потом?

Я спросила Мариуса, но он не знал, и, кажется, ему это было совершенно безразлично. Жан-Батист мог бы мне ответить, но он в Стокгольме. Его посол уехал из Парижа. Все иностранные дипломаты уехали. Иностранные державы не желают иметь дело с Наполеоном. Они только высылают армии. Без объявления войны армия в восемьсот тысяч человек надвигается на Францию. У Наполеона только сто тысяч человек. Три дня назад Наполеон написал воззвание к народу. Я помню его наизусть: «Ко всем французам, которые имеют сердце! Пришло время победить или погибнуть!»

И вот — чудо! Колокола возвещают победу.

Я спустилась в зал. Колокола замолкли. Ко мне приближался незнакомец. Пусть! Хоть кто-нибудь в этой пустоте большого дома. Я пошла навстречу. Глубокие складки бороздили его худое лицо. Потом я встретила его близорукий взгляд. Люсьен Бонапарт! Люсьен, который уехал, когда Наполеон стал императором, и жил в изгнании в Англии все время, пока его брат был на троне. Как странно, что он вернулся именно сейчас!

— Помните ли вы меня, Дезире? Я был на вашей свадьбе.

Мы сели на скамью.

— Почему вы вернулись, Люсьен?

— Да, почему?.. После реставрации я оказался единственным из Бонапартов, который мог делать, что хочет. Я хотел остаться в Англии. Потом я узнал о его возвращении…

— Колокола возвестили нам победу, Люсьен.

— Это не победа, Дезире. Маршал Даву, которого Наполеон оставил в Париже, поторопился. Наполеон выиграл часть битвы, но это лишь прелюдия огромной битвы. Он взял деревню Шарлеруа. Битва разыгралась под Ватерлоо, и Наполеон проиграл ее.

— Где император?

— Завтра он вернется в Париж без свиты, чтобы не привлекать внимания. Он остановится в Елисейском дворце, а не в Тюильри. Теперь всем французам, имеющим сердце, пришла пора умереть. Ведь вы читали эти прекрасные слова? Я предполагаю, что ему самому жаль, что он не умер.

— А армия, Люсьен?

— Какая армия?

— Его армия, французская армия?

— Его армии больше нет. Из ста тысяч человек шестьдесят тысяч убиты. Я не могу передать всего. Я приехал к вам с просьбой: когда все окончится, напишите Жану-Батисту Бернадотту и передайте ему мой привет. Я часто о нем думаю.

— Люсьен, почему вы приехали ко мне именно сейчас?

— Чтобы побыть десять минут в тишине. Правительство уже знает все, — он поднялся. — Нужно возвращаться и принимать курьеров.

Я удержала его.

— Люсьен, скажите мне, Лафайет, это тот Лафайет, который объявлял Декларацию Прав человека? Я думала, что он давно умер. Почему о нем ничего не было слышно все это время?

— Он занимался садоводством. Очень маленькая усадьба, Дезире. Сначала, когда Республика перестала быть тем, чем была сначала, он протестовал. Его хотели арестовать, но он бежал в Австрию. Только во время консульства он вернулся во Францию.

— А потом, Люсьен?

— Потом он занимался садоводством в своем маленьком имении. Морковка, свекла, цветы… Он же не мог иметь ничего общего ни с Первым консулом, ни с императором, правда?

Когда Люсьен ушел, мне показалось, что колокола все-таки будут звонить опять, что Люсьен ошибся, что он мне приснился…

Но возле дома остановилась коляска, и плачущая Гортенс опять поручила мне своих сыновей…

23 июня 1815

«Поскольку я вновь могу говорить в первый раз после стольких лет…» — так начал свою речь Лафайет на этом заседании парламента.

Едва я успела прочесть первые строчки «Монитора», распахнулась дверь моего будуара. Жюли, кричащая и плачущая, ворвалась ко мне, упала к моим ногам и спрятала мне в колени заплаканное лицо. Первые слова, которые я могла разобрать, были: «Он отрекся». И дальше: «Пруссаки могут войти с минуты на минуту в Париж!»

Вошла Мари. Мы слушали Жюли, лежавшую на диване. Я села рядом с ней, она прижалась ко мне, как беспомощный маленький ребенок.

Он вернулся в середине ночи. Он приехал в старой почтовой карете; его карета, все его вещи попали в руки прусского генерала Блюхера. Он хотел говорить со своими братьями и министрами, но они все ушли. Он хотел пойти в палату депутатов. Он хотел сказать им, что ему нужно сейчас же сто тысяч человек, чтобы создать новую армию, но Люсьен не дал ему говорить. Люсьен поднялся на трибуну и высказал ему все, все!

Он был неподвижен, ни один мускул на его лице не дрогнул, а депутаты скулили и рычали: «Долой Бонапарта, долой Бонапарта!» Ему пришлось закрыться руками, когда в него полетели чернильницы.

Наконец, председатель призвал всех к порядку, и Люсьен сказал, что народ отказывается от его брата. Тогда Лафайет вскочил. «Вот, что вы посмели сказать! Народ потерял в течение десяти лет три миллиона, три миллиона своих сыновей. Ваш брат хотел продолжать?»

Люсьен сошел с кафедры. Это я узнала от Фуше. Сам он нам ничего не говорил. Потом Люсьен и Жозеф всю ночь говорили с Наполеоном. Я подала им кофе и коньяк. Император мерил комнату большими шагами, стучал по столу и кричал.

— Это Люсьен и Жозеф уговорили его отречься?

Жюли покачала головой.

— Утром Лафайет заявил в палате депутатов, что, если генерал Бонапарт не подпишет отречения в течение часа, он будет требовать его свержения. Фуше привез это требование. Ему дали только час… И он подписал. Фуше был рядом с ним. Он подписал отречение в пользу своего сына, короля Римского. Но это никого не интересует.

Мари, как в былые времена, массировала ноги Жюли.

— Я не вернусь в Елисейский дворец. Я хочу остаться здесь, у тебя. Пусть приедут сюда мои девочки, — она бросила вокруг себя потерянный взгляд. — Ведь у тебя они не могут меня арестовать? Правда?

— Но союзные войска не вошли еще в Париж. Может быть, они и не войдут.

Губы Жюли дрожали.

— Союзные войска?.. Нет, Дезире, нет! Наше правительство. Наше! Они уже послали к императору генерала Бекера, чтобы взять Наполеона под надзор. Директория…

— Директория?

— Новое правительство называет себя Директорией. Они уже ведут переговоры с союзниками. Карно и Фуше, и еще пять директоров. Я так боюсь их… — она вновь принялась плакать. — Послушай, на улице, сзади моей кареты кричали: «Долой Бонапарта!»

Вдруг дверь широко открылась. Жозеф!

— Жюли, нужно немедленно готовиться к отъезду. Император хочет немедленно покинуть Париж и жить в Мальмезоне. Вся семья поедет с ним. Едем, Жюли, прошу тебя, едем!

Жюли вцепилась мне в плечи, как сумасшедшая. Она говорила, что ни за что на свете, ни за что меня не покинет. У Жозефа глаза метали молнии, его лицо с мешками под глазами было бледно, он не спал уже двое суток.

— Вся семья едет в Мальмезон, Жюли, — говорил он.

Я освободила плечи от пальцев Жюли.

— Жюли, тебе нужно ехать с мужем.

Она затрясла головой. Зубы ее клацали.

— Не разрешите ли взять вашу коляску, чтобы Жюли, дети и я могли проехать в Мальмезон? — спросил Жозеф, избегая моего взгляда.

— Я хотела предложить мою коляску м-м Летиции, но, может быть, вы поместитесь все. Гербы Швеции видны хорошо.

— Помоги мне, Дезире, помоги мне! — кричала Жюли.

Жозеф быстро подошел к ней, поднял и повел к двери.

Прошел почти год, как умерла Жозефина. В Мальмезоне сейчас все розы в цвету…

Париж, ночь с 29 на 30 июня 1815

Его шпага лежит на моем ночном столике, его участь решена, и последняя точка поставлена мною!

Об этом сейчас толкуют всюду. Толкуют о моей великой миссии, а я не испытываю ничего, кроме горя, и у меня синяк на коленке. Может быть, ночь пройдет быстрее, если я буду писать…

Утром, едва начался день, нация пожелала говорить со мной. Это неправдоподобно, но это так и было!

Я только что проснулась и еще лежала в постели.

Солнце уже пекло нещадно. Оно сжигало своими лучами уже выстраивающиеся очереди возле лавок мясников и булочных.

Слышались раскаты орудийных залпов, которые доносятся от ворот города. Это стреляют наши пушки, но на это никто не обращает внимания. Пруссаки и англичане, саксонцы и австрийцы берут Париж приступом. А народ занят другим: сейчас важнее всего не потерять сознания от жары в очередях за куском хлеба…

Вошла Иветт и сказала, что граф Розен хочет безотлагательно поговорить со мной. Прежде чем я ответила ей, швед бросился к моему изголовью.

— Имею честь сообщить вам, что представители нации желают говорить с Вашим высочеством, как только вы сможете их принять.

Говоря это, он лихорадочно застегивал свой парадный мундир. Я не могла не засмеяться.

— Я не слишком искушена в вопросах этикета, но коли вы вторглись в мою спальню так рано, то должны были хотя бы закончить свой туалет.

— Простите, Ваше высочество. Нация… — пробормотал он.

— Какая нация? — мне расхотелось смеяться.

— Французская нация. — Граф Розен застегнул последнюю пуговицу и стоял в положении «смирно».

— Кофе, Иветт, — приказала я. — Крепкий кофе! — Я разглядывала графа и чувствовала замешательство. Прежде чем я выпила кофе, я заставила его объяснить мне все медленно и толково, иначе я ничего не поняла бы. — Что хочет от меня французская нация, скажите мне совершенно четко?

— Нация, вернее, представители нации просят аудиенции. Это очень срочно. Так сказал мне человек, которого сюда прислали. Поэтому я надел парадную форму.

— Да, я вижу.

— Этот человек ждет ответа.

— Через полчаса я могу принять его. Представители нации… конечно… Но не вся же нация, граф?

Я болтала глупости, чтобы не показать своего смятения. Чего ожидают от меня? Я была в поту, но руки были холодны, как лед.

Я надела легкое белое платье и белые сандалии. Иветт хотела причесать меня как можно лучше, но я не могла усидеть на месте.

В то время, как я еще пудрила нос, объявили о прибытии этих господ. Господа… Кто такие эти господа?..

Из-за жары все ставни большой гостиной были закрыты. На диване, под большим портретом первого консула, сидели трое мужчин. Когда я вошла, они встали. Это были представители нации.

Нацию представляли их превосходительства Фуше и Талейран. Я не знала человека, который был с ними. Он был маленького роста и очень худ. На нем был белый парик, по старинной моде, и потертая иностранная форма.

Когда я подошла, я заметила, что его щеки и лоб изрезаны сеткой морщин. Но глаза на лице этого старика сияли необычным блеском.

— Ваше высочество, позвольте представить вам генерала Лафайета, — сказал Талейран.

Мое сердце остановилось. Нация! Нация действительно пришла ко мне! Я сделала реверанс, но от волнения он получился неловким, как у школьницы.

Тусклый голос Фуше нарушил молчание:

— Ваше высочество, от имени французского правительства…

— Вы действительно пришли ко мне, генерал Лафайет?.. — прошептала я.

Лафайет засмеялся так просто, так сердечно, что я немного воспряла духом.

— Папа никогда не расставался с первым листком, где были напечатаны Права человека. Этот листок хранился в его комнате до самой его смерти. Я никогда не предполагала, что буду иметь счастье и честь познакомиться с самим Лафайетом, да еще в моей гостиной. — Я замолчала, смутившись.

— Ваше высочество, от имени французского правительства, представленного здесь министром иностранных дел Талейраном и мной, и от имени народа, представленного депутатом генералом Лафайетом, мы обращаемся к вам в этот серьезный момент, — продолжал Фуше.

Только тогда я поглядела вокруг.

Фуше — один из пяти директоров нынешнего французского правительства; Талейран, только вчера вернувшийся с Венского конгресса, где он представлял Францию Бурбонов. Оба — бывшие министры Наполеона, оба украшены знаками отличия, оба в расшитых золотом мундирах. И рядом с ними Лафайет в поношенной форме, без знаков отличия.

— Могу ли я быть чем-нибудь полезной вам, господа? — спросила я.

— Я давно предвидел возможность подобных обстоятельств, Ваше высочество, — сказал Талейран. Он говорил очень тихо и быстро. — Быть может, Ваше высочество вспомнит — однажды я сказал вам, что когда-нибудь французский народ может обратиться к вам с большой просьбой. Вспоминаете ли вы это?

Я кивнула.

— Сейчас наступил такой момент. Французский народ обращается с просьбой к наследной принцессе Швеции.

Мои ладони были совершенно мокры от волнения и страха.

— Мне хотелось бы представить Вашему высочеству картину нынешнего положения дел в стране, — заявил Фуше. — Войска союзников — возле Парижа. Князь Беневентский обратился для переговоров к Веллингтону и Блюхеру, чтобы предотвратить взятие Парижа штурмом, разрушение и грабежи. Разумеется, мы предлагали союзникам безоговорочную капитуляцию.

— Союзное командование дало нам знать, что переговоры могут происходить только при одном условии, — тихо сказал Талейран. — И это условие…

— Генерал Бонапарт должен немедленно покинуть Францию, — Фуше говорил громко.

Настало молчание. Чего они хотят от меня? Я посмотрела на Талейрана. Но Фуше продолжал:

— Несмотря на то, что мы сообщили генералу Бонапарту о желании союзного командования и всего французского народа, он не уехал. Наоборот… — голос Фуше дрожал от возмущения. — Генерал делал нам немыслимые предложения, которые заставляют думать, что в Мальмезоне находится человек, лишившийся рассудка. Генерал Бонапарт направил вчера своего адъютанта графа Флаго в Париж, предлагая нам возглавить остатки армии и отразить врага у ворот Парижа. Одним словом, он предлагает бойню у Парижских ворот.

У меня пересохло во рту.

— Мы отвергли без обсуждения проект генерала Бонапарта и просили его немедленно уехать в порт Рошфор, чтобы покинуть Францию, — продолжал Фуше. — В ответ он этой ночью прислал к нам генерала Бекера, которого французское правительство послало к нему в качестве… комиссара и который должен был проследить за тем, чтобы отъезд генерала Бонапарта прошел без инцидентов. Бонапарт же прислал Бекера обратно в качестве генерала, который должен командовать остатками войск, для того чтобы защитить Париж. Только после этого он согласен уехать за границу.

Фуше глубоко вздохнул и вытер лоб.

— Какая насмешка, Ваше высочество! Какая насмешка!

Я молчала.

Талейран посмотрел на меня.

— Мы не можем подписать капитуляцию и защитить Париж от разрушения, пока генерал Бонапарт не покинет Францию. Союзники уже в окрестностях Версаля. Мы не можем терять время, Ваше высочество. Необходимо, чтобы генерал Бонапарт покинул Мальмезон и уехал в Рошфор сегодня.

— Почему именно в Рошфор?

— Боюсь, что союзники потребуют от нас, чтобы мы доставили туда генерала Бонапарта, — Талейран говорил, как бы раздумывая. — Бонапарт настаивал, подписывая отречение, чтобы два фрегата морского флота Франции были даны в его распоряжение для отъезда за границу. Эти фрегаты ожидают его уже давно в порту Рошфор. Кроме того, английские суда блокировали все порты Франции, а английский крейсер «Белерофон» стоит на якоре в порту Рошфор рядом с нашими фрегатами.

Фуше посмотрел на меня.

«Боже мой, теперь пришел этот момент!», — подумала я.

Я спросила тихо:

— Что же требуется от меня?

— Вы, только вы, дорогая наследная принцесса, в качестве члена королевского дома Швеции, можете сейчас говорить с генералом Бонапартом от имени союзников, — сказал Талейран с дружеской улыбкой.

— Ваше высочество одновременно сможет передать генералу Бонапарту ответ французского правительства на его неслыханное предложение, — сказал Фуше, доставая из кармана заклеенный конверт.

— Мне кажется, что французскому правительству гораздо удобнее использовать для этой миссии одного из курьеров.

— А просьба уехать из Франции? А предложение уехать за границу и сдаться союзникам, чтобы дать, наконец, отдых Франции? — спросил резко Фуше.

Я покачала головой.

— Вы ошибаетесь, господа. Я нахожусь здесь, как частное лицо.

— Дитя мое, вам не сказали всей правды…

Я вздрогнула. Впервые я услышала голос Лафайета.

— Генерал Бонапарт собрал в Мальмезоне несколько батальонов молодых людей, готовых на все… Мы опасаемся, что генерал примет решение, которое ничего не сможет изменить, но будет стоить еще нескольких сотен человеческих жизней. Еще несколько сотен жизней, сейчас — это колоссально, дитя мое!

Я подняла голову и увидела поверх плеч моих собеседников портрет молодого Наполеона. Как будто издалека я услышала свой голос.

— Я попробую, господа.

Они бросились ко мне, и Фуше вложил мне в руку конверт.

— Генерал Бекер будет сопровождать Ваше высочество.

— Нет. Я возьму с собой только моего шведского адъютанта.

— Батальон гвардии к вашим услугам, — сказал Талейран настойчиво.

— Я не чувствую себя в опасности. Граф Розен, мою коляску… Мы сейчас же едем в Мальмезон!

Мое сердце гулко билось в груди. Иветт подала мне перчатки.

— Какую шляпу, Ваше высочество?

— Шляпу? Какую шляпу?..

Талейран хотел мне сказать еще что-то. Я остановилась возле двери и повернулась к нему.

— Я уверен, что вам будут благодарны и, возможно, сделают исключение для м-м Жюли Бонапарт…

«Почему он меня оскорбляет?» — Я повернулась к нему спиной.

Генерал Лафайет стоял возле окна и через щели закрытых ставен смотрел в мой скромный садик. Я подошла к нему.

— Дитя мое, если позволите, я пройду в ваш сад и там буду ждать вашего возвращения.

— Весь день?

— Весь день. И я не перестану думать о вас.

— Ваше высочество, коляска подана. — Граф Розен был в парадной форме, с адъютантским желто-голубым шарфом. Лафайет вышел в сад.

Несмотря на опущенный верх, в коляске нечем было дышать. Сзади нас галопом скакал всадник. Это генерал Бекер, которому поручено наблюдение за бывшим императором… Граф Розен изредка бросал на меня взгляды. За всю дорогу мы не обменялись ни одним словом.

Коляска остановилась. Граф Розен помог мне выйти. В подъезде показался Менневаль. Через минуту я была окружена членами семьи Бонапарт. Ко мне подбежали Гортенс и Жюли. Я сложила в улыбку дрожащие губы.

— Как хорошо, что ты приехала, дорогая, — сказала Жюли.

— Какой приятный сюрприз, — поддержал ее Жозеф.

— Жозеф, — сказала я запинаясь. — Жозеф, мне нужно, мне… нужно немедленно поговорить с вашим братом.

— Это очень любезно с вашей стороны, Дезире, но вам придется запастись терпением. Император ожидает ответа от правительства из Парижа и пожелал, чтобы ему не мешали…

— Жозеф, я привезла ответ вашему брату.

— Ну? И каков он? — этот вопрос был задан сразу всеми: Жозефом, Гортенс, Жюли, Люсьеном и даже Менневалем. Даже Жеромом и генералом Бертраном, которые тоже подошли к нам. — Ну? Ну же?..

— Я хотела бы, чтобы генерал Бонапарт первым услышал этот ответ.

Лицо Жозефа стало еще бледнее, если это было только возможно, когда я сказала «генерал Бонапарт».

— Его величество на скамье в лабиринте. Вы хорошо знаете лабиринт и его скамью, Дезире!

— Я хорошо знаю этот парк, — сказала я и спустилась по широким ступеням. Позади себя я услышала звяканье шпор.

— Останьтесь, граф Розен. Я пойду одна.

Я хорошо знала лабиринт, который Жозефина заставила сделать по очаровательным эскизам своего художника. Я знала, как нужно идти, чтобы не заблудиться между стенами кустарников, и как найти белую скамейку, на которой могли поместиться лишь двое. Двое, которые хотели сесть, прижавшись друг к другу.

Наполеон сидел на этой скамейке. На нем была зеленая форма, редкие волосы были откинуты назад. Он подпирал рукой бледное одутловатое лицо с волевым подбородком и смотрел отсутствующим взглядом на цветочную клумбу и изгородь перед собой.

Когда я увидела его, волнение мое улеглось. Вместе со страхом исчезла и нежность к воспоминаниям. Я подумала о том, как привлечь его внимание. Потом я сказала себе, что это не имеет значения, так как мы совершенно одни. Однако прежде, чем я позвала его, он повернул голову. Его взгляд упал на мое белое платье.

— Жозефина, — пробормотал он. — Разве уже пора обедать?.. — И только не услышав ответа, он пришел в себя. Его взгляд возвратился в реальную жизнь, он узнал меня, удивился и обрадовался.

— Эжени, ты все-таки пришла?

Нет. Никто не услышал, как он назвал меня «Эжени»! Никто не видел, что он подвинулся на маленькой скамье для двоих, которые хотят быть близко друг от друга.

— Как давно мы с тобой не сидели вот так рядом! Эжени, помнишь ли ты, как это было?.. — он улыбался и морщил губы и лоб. — Когда ждешь чего-либо, то времени достаточно на воспоминания. Я ожидаю ответа от правительства. Я ожидаю чрезвычайно важного ответа… — Он нахмурился, по лбу пролегли морщины. — А я не привык ожидать.

— Вам не следует ожидать, генерал Бонапарт. Я привезла ответ правительства. — Я быстро достала конверт из моей сумочки. Он с треском разорвал его. Я не смотрела на него, пока он читал.

— Как могло случиться, что именно вы привезли мне этот ответ, мадам? Почему правительство не сочло нужным прислать его с министром или офицером? Почему выбрали для этой цели случайную гостью, даму, которая приехала ко мне с дружеским визитом?

— Я не случайная гостья, генерал Бонапарт, и не дама, приехавшая с дружеским визитом — сказала я, глубоко вздыхая. — Я принцесса Швеции, генерал Бонапарт.

— Что вы хотите этим сказать, мадам? — спросил он сквозь зубы.

— Французское правительство просило меня передать вам, что союзники не соглашаются на переговоры, пока вы не покинете Францию. Чтобы избавить Париж от разрушения, необходимо, чтобы вы уехали сегодня вечером…

— Я предложил правительству разбить врага у ворот Парижа, а мне отказывают? — закричал он.

— Передовые части союзников заняли Версаль, — спокойно ответила я. — Вы хотите, чтобы вас взяли в плен в Мальмезоне?

— Не беспокойтесь, мадам. Я сумею защититься.

— Об этом и идет речь, генерал. Нужно избежать бесполезного кровопролития.

Он почти закрыл глаза и колол меня взглядом сквозь маленькие щелочки.

— Правда? Этого хотят? А честь нации?

Я могла бы сказать о миллионах человек, погибших за честь нации. Но он знает цифры лучше меня.

Я сжала зубы. Нужно было держаться. Оставаться на скамейке и держаться.

Но он встал. Конечно, он хотел бегать туда и обратно, но для этого не было места в центре лабиринта. Мне вдруг показалось, что он в клетке, и эта мысль меня испугала.

— Мадам… — Она остановился против меня, и я вынуждена была закинуть голову, чтобы взглянуть ему в лицо. — Вы сказали, что французское правительство желает, чтобы я уехал. А союзники?

— Союзники хотят арестовать вас, генерал.

— В этой бумажке, которую так называемое французское правительство прислало мне с вами, говорится опять о фрегатах в Рошфоре. Почему они не хотят предоставить мне полную свободу?

— Вероятно, это не удобно для правительства.

— Значит, мне следует отплыть на одном из этих фрегатов?

— Порт Рошфор под контролем английского флота, как и все остальные порты Франции. Вы далеко не уедете, генерал.

Он не зарычал. Он молча сел рядом со мной. Нам было так тесно на этой маленькой скамье, что я чувствовала его дыхание. Он дышал глубоко и неровно.

— В ту минуту, когда я увидел вас и узнал, мне показалось, что я на минуту вернулся в свою молодость. Я ошибся, Ваше высочество.

— Почему? Я хорошо помню наш сад и прогулки по нему, когда мы были молоды. Вы были тогда очень молодым и красивым генералом…

Я говорила как во сне, и слова приходили сами, я их не искала. Было жарко и очень тихо в этом уголке парка.

— Один раз, под вечер, когда поля вокруг нашего сада уже укрывала тень, вы мне сказали, что знаете свое призвание. Ваше лицо было таким бледным в свете луны. Тогда я испугалась вас в первый раз.

— И тогда я поцеловал тебя в первый раз, Эжени.

Я усмехнулась.

— Вы думали о моем приданом, генерал.

— Не только, Эжени. Уверяю тебя, не только о нем.

Мы опять сидели в молчании, касаясь друг друга. Его, казалось, занимала какая-то мысль, связанная со мной. Я сжала руки. «Несколько сот человеческих жизней, это ужасно, дитя мое»… Если бы я умела молиться, я бы молилась.

— Если я не дам взять себя в плен, уеду добровольно, что произойдет?

— Не знаю, — грустно ответила я.

— Остров? Еще остров? Может быть, это скала в океане, которую называют островом Святой Елены? Его уже предлагали на Венском конгрессе.

Непередаваемый страх прочла я в его глазах. Его лицо было очень бледно.

— Остров Святой Елены? Да?

— Я не знаю. Где этот остров?

— Где-то около мыса Доброй Надежды. Вот где, Эжени!

— И все-таки, я бы не сдавалась в плен. Никогда, генерал! Скорее, я добровольно пошла бы в изгнание.

Он опять сидел, опершись на руки, и взгляд его блуждал где-то далеко. Я встала.

— Я ухожу, — сказала я очень тихо. Я стояла в ожидании.

Он поднял голову.

— Куда ты идешь?

— Я возвращаюсь в Париж. Вы не ответили ни шведской принцессе, ни французскому правительству. Но у вас есть еще время до вечера…

Тогда он засмеялся. Это был мрачный смех, и я отпрянула от неожиданности.

— Как мне избавиться от плена, здесь или в Рошфоре? Да, как мне избавиться? — Говоря это, он трогал свою шпагу дрожащей рукой, нервной рукой. — Как мне лишить этого удовольствия господ Блюхера или Велингтона? — Он вынул шпагу из ножен. — Вот! Возьми ее, Эжени! Возьми шпагу Ватерлоо! — Клинок сверкнул на солнце.

Я нерешительно протянула руку и взяла ее.

— Осторожно, не берись за клинок!

Неумело я взялась за эфес. Потом я внимательно посмотрела на шпагу, которую держала в руках. Наполеон встал.

— В эту минуту я сдаюсь союзникам. Я сдаюсь, как военнопленный. Так принято: у пленных офицеров отнимают шпаги. Когда-нибудь Бернадотт объяснит тебе этот обычай. Я отдаю свою шпагу принцессе Швеции, потому что… потому что… мы пришли к концу пути, Эжени, и ты выиграла.

— Я могу теперь дать ответ представителям французского правительства? Они ожидают ответа у меня дома.

— Правда? Они ожидают? Господа Талейран и Фуше ожидают у тебя дома, чтобы отдать Францию Бурбонам?..

— Нет. С ними ожидает Лафайет.

Он поморщился.

— Эжени, прошу тебя, не держи шпагу так, как будто это зонтик!

— А ваш ответ правительству, генерал?

— Покажи мою шпагу и скажи, что я сдаюсь союзникам. Я уеду в Рошфор через час… нет, через два часа. Оттуда я пошлю письмо моему главному недругу — принцу-регенту Англии. Моя дальнейшая судьба зависит от союзников. — Он помолчал и быстро добавил: — Во всяком случае, пусть фрегаты ожидают в Рошфоре.

— Они стоят на якоре рядом с английским крейсером «Белерофон», — сказала я. Я ожидала слов прощания. Он ничего не сказал, и я повернулась к выходу из лабиринта.

— Мадам!

Я быстро обернулась.

— Мадам, говорят, что на Святой Елене плохой климат. Могу ли я рассчитывать, что англичан будут просить изменить место моего изгнания?

— Вы сказали, что Святая Елена где-то возле мыса Доброй Надежды?..

Он смотрел на меня блуждающим взглядом.

— После моего первого отречения я пытался покончить с собой. В Фонтенбло. Но я не умер. Моя миссия не была еще выполнена. На Святой Елене я продиктую мое политическое завещание. Вы никогда не были между жизнью и смертью, мадам?

— Вечером, когда вы стали женихом виконтессы Богарнэ, я хотела броситься в Сену.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Вы хотели броситься… И как же вы спаслись, Эжени?

— Бернадотт удержал меня.

Пораженный, он покачал головой.

— Как странно! Бернадотт тебя удержал, ты будешь королевой Швеции, я вручил тебе шпагу Ватерлоо… Ты веришь в судьбу, Эжени?

— Нет. Только в случайность. — Я протянула ему руку.

— Ты найдешь дорогу в этом лабиринте, Эжени?

Я кивнула.

— Скажи братьям, чтобы они приготовили все к моему отъезду. Прежде всего — штатское платье. Я хочу еще немного побыть один. Что касается нашей предполагаемой свадьбы, то, поверь, это было не только из-за твоего приданого. А теперь иди, Эжени, уходи скорее, пока я не передумал…

Я быстро шла по дорожке. Дорожки лабиринта, казалось, не имели конца. Солнце пекло. Ни малейшего ветерка, ни одна ветка не шевелилась, птицы и те замолчали.

«Я несу шпагу, — думала я. — Я несу шпагу, и все кончено!» Платье облепило мне тело, перед глазами сверкали искры. Розы обступали меня со всех сторон. Розы цвели и благоухали под горячими лучами солнца. Особенно много было белых роз. Она так любила белые розы!.. Я шла быстро, потом побежала…

Голос Жюли:

— Как ты долго!

Да, этот разговор длился, казалось, целую жизнь! Возле лестницы меня ожидали братья Наполеона, мой Розен и комиссар Бекер. Никто не шевелился. Они, как восковые фигуры, стояли и смотрели на меня. Но не на меня, а на шпагу, которую я неумело и осторожно держала в руке.

Я остановилась и, наконец, вздохнула всей грудью. Граф Розен протянул руку, чтобы взять у меня шпагу. Я покачала головой. Остальные не двигались.

— Генерал Бекер!

— К вашим услугам, Ваше высочество!

— Генерал Бонапарт решил сдаться союзникам. Генерал отдал мне свою шпагу, лично мне, как наследной принцессе Швеции. Через два часа генерал Бонапарт уедет в Рошфор.

На лестнице показались женщины.

— Наполеон, — прошептала м-м Летиция и тихонько заплакала.

— Через два часа? — пальцы Жозефа сжали руку Жюли. — Я буду сопровождать брата в Рошфор, генерал Бекер, — сказал он почти спокойно.

«Он его ненавидит, поэтому он хочет его сопровождать», — подумала я.

К Жозефу подошел генерал Бертран и доложил:

— Два полка готовы исполнить любой приказ Его величества.

— Но ведь именно из-за того, чтобы избежать гражданской войны, чтобы оградить Францию от резни, генерал Бонапарт принял такое решение. Не лишайте его этой возможности! — закричала я.

Я вдруг почувствовала, что дрожу с головы до ног, в глазах опять замелькали какие-то искры. Рядом плакала Жюли.

— Завтракал ли сегодня Наполеон? Ведь ему так далеко ехать, — заохала м-м Летиция.

— Генерал просит приготовить штатское платье и хочет побыть один.

Не помню, как я села в коляску. Когда я немного пришла в себя, вокруг были поля, кусты, деревья. Все, как прежде. Ничего не изменилось! «Как странно», — подумала я с удивлением. Поднялся ветер. Он был душист, как розы в парке Мальмезона. Граф Розен разжал мои пальцы и поставил шпагу в углу коляски, рядом со мной.

В этот момент… Не знаю, как я смогла уберечь голову, вероятно, инстинктивно отшатнулась. Потом я услышала свой крик. Камень, большой камень стукнул меня по коленке.

Розен крикнул что-то по-шведски кучеру, тот изо всех сил стал стегать лошадей. Второй камень ударил по задней стенке коляски. Розен был смертельно бледен.

— Ваше высочество, уверяю вас, виновного найдут.

— Для чего? Разве это необходимо?

— Конечно! Когда камнями швыряют в наследную принцессу Швеции…

— Но камни не предназначались шведской принцессе. Их бросали в жену маршала Бернадотта. А она уже не существует…

День клонился к вечеру. Нас догнал всадник. Вероятно, это был курьер Бекера, который должен был сообщить правительству, что все кончено. Я откинулась на подушки коляски, я смотрела на зелено-голубое небо. Зажигались первые звезды. Все кончено, да… все кончено! Мне трудно было представить себе, что нужно выйти из коляски, опять видеть людей, думать и действовать.

— Хоть это и неприлично, но не могли бы вы взять меня за руку, граф? Я так устала и так одинока!

Он робко положил свою руку на мою.

Когда мы подъехали к предместью, темнота сомкнулась вокруг нас. Возле всех дверей стояли группы людей, которые негромко переговаривались между собой. «Сейчас, — подумала я, — Наполеон надел свою штатскую одежду. Сейчас он уже в пути. Его мать дала ему в дорогу бутерброды. Он едет в дальний путь… Париж спасен!»

В начале улицы Анжу мы попали в большую толпу. Коляска остановилась. Улица Анжу была полна людей, громко переговаривавшихся между собой. Кто-то крикнул: «Шведская принцесса». Крик подхватили. Голоса гремели уже как гроза. Подбежали караульные, раздвинули толпу и коляска потихоньку тронулась. Впереди был мой подъезд и факелы, освещавшие его. Двери были широко открыты. Мы вышли из коляски, и двери за нами быстро захлопнулись. Гул голосов долетал до нас уже не так громко, он был похож на рокот дальнего прибоя.

Когда я выходила из коляски, острая боль пронзила мне колено. Я сжала зубы и нашла в углу коляски шпагу. Потом, опираясь на нее, я, хромая, быстро вошла в дом. Галерея была освещена, двери открыты. Растерянная, я смотрела на море света, заливавшее все комнаты, полные незнакомых мне людей.

— Благодарю вас от имени Франции, гражданка! — Лафайет подошел ко мне. На изможденном морщинами лице сияли и смеялись глаза. Он отечески протянул мне руку.

— Бога ради, кто эти люди?

— Представители нации, дитя мое, — сказал Лафайет, улыбаясь.

— Народ наш прислал многочисленных представителей! — Талейран был возле меня. Сзади него стоял Фуше с двумя белыми розетками на лацканах своего сюртука. Многочисленные представители народа поклонились. Стало тихо. Только с улицы доносился отдаленный гул морского прибоя — голос толпы.

— А на улице… Чего они ожидают? — спросила я.

— Разнесся слух, что Ваше высочество были посредницей, — быстро сказала Фуше. Парижский народ ожидает возвращения Вашего высочества уже несколько часов.

— Скажите людям, что импе… что генерал Бонапарт сдался союзникам и уехал. Тогда они разойдутся от моего дома.

— Народ хочет видеть вас, гражданка, — сказал Лафайет.

— Меня? Они хотят видеть меня?

Лафайет кивнул.

— Вы принесли мир, капитуляцию без гражданской войны. Вы выполнили свою миссию, гражданка!

Я покачала головой.

— Нет, нет, только не это!..

Но Лафайет взял меня под руку:

— Покажитесь народу, гражданка. Вы спасли множество человеческих жизней. Могу ли я проводить вас к окну?

Мне не оставалось сделать ничего другого, как позволить ему отвести меня в столовую. Открыли окно, выходящее на улицу Анжу. В темноте улицы волной поднялся крик. Лафайет подошел к окну и поднял руку. Крик затих. Голос старика гремел, как фанфары:

— Граждане и гражданки, мир решен. Генерал Бонапарт сдался на милость союзников, и убедила его эта женщина…

— Табуретку!.. — прошептала я.

— Что? — спросил Розен.

— Табуретку… Я очень маленького роста для наследной принцессы, — прошептала я ему в ухо.

— …убедила эта женщина, происходящая из французского народа, гражданка, которую северный народ выбрал своей наследной принцессой. Этой женщине генерал Бонапарт отдал свою шпагу, шпагу Ватерлоо…

В темноте снова поднялся крик. Лафайет быстро отошел. Перед окном поставили табуретку. Двумя руками я держала шпагу перед собой, в темноте против окна бурлила толпа. Потом я разобрала, что они кричат. Они кричали все время одни и те же слова: «Богоматерь мира!»

Слезы лились из моих глаз, но я не вытирала их. Я держала обеими руками шпагу и поднимала ее все выше и выше. Лафайет поставил рядом со мной графа Розена, взял шандал и поднес его так, чтобы осветить шведскую форму моего адъютанта.

Вновь поднялся волной громкий крик: «Швеция! Да здравствует Швеция!», и эти слова смешались с криком «Богоматерь мира!»

Я слезла с табуретки, и окно закрыли. Я почувствовала себя чужой и потерянной в моей собственной гостиной. Представители народа стояли группами, оживленно обсуждая события. Мне даже показалось, что они ссорятся.

Кто-то сказал:

— Талейран уже начал переговоры о перемирии.

Другой сказал:

— Фуше пошлет секретного гонца к толстому Луи.

Они не собирались уходить… Я положила шпагу на полку под портретом первого консула. Мари ставила в канделябры новые свечи вместо догоревших. Она оделась в свое красивое платье из темно-синего шелка.

— Мари, я думаю, что им нужно предложить что-нибудь. Может быть вишни, которые мы хотели консервировать? И вина к ним, не правда ли?

— Я сделала бы пирожные, если бы знала. У нас большой запас муки.

— Да… ведь у нас в погребе мешки с мукой…

Я вновь услышала гул толпы на улице.

— Мари, люди, стоящие на улице, уже много дней не получают хлеба в нужном количестве. Прикажи вынести мешки с мукой из погреба. Пусть повар раздаст муку. Караульные солдаты ему помогут. Пусть каждый получит столько муки, сколько сможет унести в своем платке или шали.

— Эжени, ты сошла с ума!

Десять минут спустя представители народа накинулись на стаканы с вином, как будто много дней мучались жаждой, и звук разгрызаемых вишневых косточек слышался из всех углов комнаты.

У меня болело колено. Я, хромая, подошла к двери. Талейран остановил меня:

— Ваше высочество ранены?

— Нет, нет. Я только устала, Ваша светлость.

Он поднес к глазам лорнет.

— Наш друг, республиканец Лафайет, кажется, был старой любовью Вашего высочества?

Взятый им тон меня возмутил. Я очень рассердилась.

— Это единственный человек в этой комнате, у которого чистые руки, — заявила я.

— Действительно, Ваше высочество. Он все время занимался своим садиком и умывал руки касательно всех событий. Сейчас его руки безусловно чисты!..

За окнами послышалась команда. Талейран прислушался.

— Это раздача муки, — пояснила я.

Подошел Лафайет, его глаза смотрели на меня с такой нежностью, будто он хотел меня поцеловать.

— Как вы добры, дитя мое! Вы начали с посредничества, а теперь раздаете жизнь!

— Вы так добры и рассудительны, — сказал Талейран с улыбкой, беря бокал у слуги. — Эта маленькая страна с большим будущим, — он поднял в мою честь бокал: — За Швецию, Ваше высочество!

Я вспомнила, что весь день ничего не ела и не пила. Но в это время я увидела, что Фуше хочет взять шпагу.

— О, нет, м-сье министр, — воскликнула я и, прихрамывая, быстро подошла к нему.

— Но французское правительство… — начал он. Впервые я увидела блеск его маленьких глаз. Жадный блеск!

— Шпага была отдана союзникам, а не французскому правительству. Я сохраню ее, пока генерал Блюхер или Веллингтон не решат, как с ней поступить.

Наконец, я смогла уйти в спальню. Моя коленка посинела и распухла. Мари, качая головой, сняла с меня пыльное платье. На улице стало тихо.

Я пишу дневник, а за окнами уже занимается утро.

Папа, Лафайет постарел. А тот листок с Декларацией Прав человека отдан мною уже давно Персону и теперь находится в Швеции…

С момента возвращения Наполеона с Эльбы прошло девяносто… девяносто пять…, нет — сто дней. Сто дней — сто веков! Неужели мне всего тридцать пять лет? Жан-Батист далеко, а Дезире в Париже. Когда же эти двое будут жить вместе? Мне кажется, что пора закончить мой дневник, папа!