Джандо

18. Сэр Джонатан Урсуэл Льюис

В самом конце весны 1944 года недалеко от Норка, Норт-Йоркшир, остров Великобритания, в старинном красивом и несколько причудливом доме раздался первый крик новорожденного, будущего сэра Джонатана Урсуэла Льюиса. Маленькому Урсу (так в детстве называли его близкие, а потом — друзья), как, впрочем, и всем йоркширским Льюисам, не суждено было появиться на свет в родовом замке, горделиво-мрачном свидетеле великих исторических драм, разыгрывающихся в самом сердце Йоркшира. Предок, бывший оруженосцем одного из великих английских королей, заложил грозный замок на болотах, что, возможно, было идеально с военной точки зрения, однако болотная сырость причиняла определенное беспокойство всем роженицам этой славной фамилии, пока, уже в посткромвелевские времена, в эпоху Карла II, кто-то, обладающий весьма экзотической фантазией, не додумался построить этот причудливый дом. Дом располагался у старого хвойного леса; с полумраком, царящим в его чаще, было связано множество семейных легенд и преданий. И в то время как царственные особы Европы ездили рожать в напоенный нежной милостью солнца Мадрид, Льюисы для этой же цели проделывали путешествие всего в тридцать семь миль.

Отцу Урса не удалось услышать первый крик своего сына. В этот момент он находился в Лондоне, где занимал важный пост в Форин Оффис, а для любого не потерявшего ориентиры в безумной истории XX века ясно, что в 1944 году на планете Земля уже пятый год шла великая война. Тогда на Британских островах было полно американцев, и войска все прибывали — готовилось открытие второго фронта. Островитяне относились к богатым янки неоднозначно: многие женщины — с любовью (конечно, не с таким безрассудством, с которым потом их будут любить женщины поверженных и освобожденных стран), другие— с холодным высокомерием; была нервозность и даже враждебность — говорили о нашествии молодых варваров… Но все же англичане мужественно встретили войну. Да, иногда Лондон бомбили, но в пабах было полно народу, в том числе и американцев, всегда имелась возможность выпить пива, доброго виски или айриш-кофе, и перебоев с цитрусовыми почти не наблюдалось. Большинство публики лишь добродушно иронизировало по поводу выражения несколько инфантильного оптимизма, не сходящего с мальчишески смазливых лиц янки. А в то время войска все прибывали и прибывали. В один из дней самого начала лета папа Урса, с чувством выполненного долга и хорошо проделанной работы, приехал взглянуть на своего второго сына. Переступая порог дома, он нежно обнял жену и сказал всего лишь одно слово: «Завтра».

На следующий день началась высадка союзных войск в Нормандии. До полного краха Третьему рейху оставалось одиннадцать месяцев.

Позже, когда война уже давно закончилась, отец повез маленького Урса в Йорк-Минстерский музей. Путешествию было суждено стать самым важным переживанием его детства. Отец любил это место. В зале йоркширских викингов он показал сыну копье с широким плоским наконечником и несколько старинных датских мечей. Маленький Урс как зачарованный смотрел на оружие. Что-то шепнули ему древние мечи, что-то, чего не услышали ни его отец, ни многие другие. Возможно, в тусклом блеске легендарной стали он почувствовал живое дыхание веков. Это событие определило всю его дальнейшую жизнь. Профессор сэр Джонатан Урсуэл Льюис знал восемнадцать языков, десять из них были языками ушедших эпох. К тому же профессор Льюис считался одним из крупнейших коллекционеров оружия и, уж абсолютно точно, крупнейшим авторитетом в области древних знаний и книг — от И-цзин и Вед на Востоке до Рапсодов (или все же загадочного Гомера) и песен Эдды на Западе.

Кстати, в тот день, когда маленький Урс любовался оружием викингов, произошло еще одно знаменательное событие. В Фултоне сэр Уинстон Черчилль прочитал свою впечатляющую речь. Между Коммунизмом и Западом началось изнуряющее, безумное и бездарное противостояние, затянувшееся на треть века. Его назвали «холодной войной».

Маленький Урс рос очень подвижным мальчиком, обожающим играть в индейцев, рыцарей и любую другую войну. С 1955 года его отец выполнял очередную международную миссию и семья жила в Женеве. Урс очень полюбил южную старую часть города, где не было не только похожих улиц, но даже двух одинаковых домов. Он полюбил Рону, реку с быстрым ледяным течением, и мог часами наблюдать с одного из семи переброшенных через нее мостов за солнцем, отражающимся в зеленой воде. Мосты, как и все в этом городе, были не похожи друг на друга. Как-то в чудный солнечный денек Урс, купаясь с приятелями в Роне, начал тонуть. Холодная вода и течение быстро делали свое дело. Воспоминание о Сумраке, впервые пришедшем в этот день, Урс также пронесет через всю жизнь. Когда мальчика вытащили из воды, он был без сознания. Его спасли, но потом несколько дней Урс боялся подходить к реке. Быстрое течение Роны показало ему, как близко находятся двери Сумрачной страны. Впрочем, скоро все прошло. Он сделался по-прежнему жизнерадостным и веселым, но стал намного больше читать. Стивенсон, Марк Твен, Свифт, а также По, Кэрролл, Мелвилл, Уитмен и полная волшебства «1001 ночь» Бертона.

Через год Урс начал посещать Женевский колледж, где училось много иностранцев. Колледж этот был основан самим Жаном Кальвином, и преподавание велось на французском. К тому времени и на французском, и на немецком Урс объяснялся уже свободно. Там же, в колледже, он начал самостоятельно изучать итальянский, чтобы читать «Божественную комедию», и русский (Достоевского и религиозных философов начала века), а чуть позже — англосаксонские и древнескандинавские языки. Урс влюбился в древний эпос — «Беовульфа» и «Илиаду»; скандинавские скальды, саги и кельтские предания он поглощал с той же жадностью, с какой его сверстники расправлялись с комиксами и звездными фантазиями. К тому времени, когда ему, по семейной традиции, пришла пора ехать учиться в Оксфорд, Урс мог прочитать все или почти все великие книги человечества на языке оригинала. Случилось это в 1963 году. Ирония чисел всегда преследовала Джона Урсуэла Льюиса. Именно в этом году выстрелами в Далласе закончилась земная жизнь Джи Эф Кей, президента Кеннеди, а также произошло множество других трагических и нелепых вещей.

Помимо древних легенд и преданий, духовных и физических путешествий в поисках следов ушедших цивилизаций, другой страстью Урса являлся рок-н-ролл. Урс был свидетелем зарождения битломании и грандиозного незабываемого Вудстока, живых соулов, Джимми Хендрикса и одного из последних концертов «Дорз» на острове Уайт. Великие новые шаманы тоже нащупывали мостки в прошлое, во времена, когда человек сознавал свою магическую связь со Вселенной, от мистицизма Джорджа Харрисона до всеобщего паломничества в буддизм и еще далее на Восток. Тогда казалось, что мир вот-вот обновится, что впереди всех ждут великие очищающие революции и остался всего лишь один прыжок. Однако позднее выяснилось, что только наивные люди думали, будто бы мир меняется. На самом деле в мире ничего не происходило. Только на рубеже десятилетий ушли в Сумеречную страну самые великие герои рока (пресса и дурной вкус назовут их рок-идолами), а то, что осталось, быстро прибрал к рукам очухавшийся шоу-бизнес. Начиналось время покладистых жирных котов и свежих сливок.

Урс остался с теми немногими, кто продолжал поиск. И к тому времени, когда взошла звезда панк-культуры и советские танковые колонны вслед за командос вошли в Афганистан, о докторе Льюисе говорили как о молодом и очень одаренном ученом, не только прекрасно разбирающемся в культуре древних эпох, но и знающем толк в археологии, истории, философии, а также имеющем несколько весьма интересных богословских работ. Когда же советским войскам подошло время покидать Афганистан, а бывшему скрипачу Юлику Ашкенази еще только начинать печь вафельные трубочки на площади трех вокзалов, профессор Джон Урсуэл Льюис, потомственный аристократ и стопроцентный англичанин (культ чая, Шекспира, спорта и королевы), считался непререкаемым авторитетом в своей области.

Именно в это время Урс начал почитывать литературу о кибернетике, компьютерах и виртуальной реальности. Его чутье было, пожалуй, даже поострее чутья Юлика Ашкенази, и Урс подумал, что некоторые его знакомые, отметившиеся в разных эпохах и культурах под разными именами, не преминут воспользоваться открывающимися им компьютерными возможностями.

Профессор (еще только будущий) Ким в это время являлся одним из самых молодых докторов наук в Советском Союзе, очень одаренным, подающим надежды, перспективным и т. д. Вряд ли нее эти характеристики говорили о нем что-либо всерьез. Ким еще не совершил ни одного из своих полубезумных путешествий и еще не сделал эпатирующих заявлений, которые принесут ему впоследствии скандальную славу. Он был тогда лишь учеником, и учитель — самый настоящий гуру — у него имелся. В официозной жизни учитель проявлял себя весьма успешным, к тому же вхожим в советский истеблишмент ученым, но только немногие люди знали, что на самом деле волновало этого человека. Именно он подарил Профессору зажигалку «Zippo» (в те годы мало кто в СССР, разве что какой-нибудь рокер или деятель культуры андеграунда, мог оценить «Zippo») с выгравированной надписью: «Ищите Истину на грани Наук и Преданий». И это было попаданием в десятку — именно легенды, древние мифы и сказочные предания, их соотнесенность с наукой и обратная связь всегда интересовали Кима. Свое первое путешествие в волшебную страну легенд Профессор Ким совершил в раннем детстве, когда обстоятельства сложились определенным образом и лишь случайно не стали трагедией, о чем будет рассказано дальше.

В 1989 году, когда Профессор Ким частично обнародовал свое кредо, опубликовав довольно странную статью «Следы Солнца» с подзаголовком «Современный мир и утраченные цивилизации», в городе Вене проходил некий научный конгресс. Там-то и состоялась первая встреча Профессора Кима и сэра Джонатана Урсуэла Льюиса. Разумеется, Ким много слышал об именитом британце и был знаком с его трудами. Но и «Следы Солнца» попали в поле зрения сэра Льюиса. Конгресс оказался не столь интересным, как обещал быть, и многим мероприятиям наши герои предпочитали уединенную беседу в каком-нибудь спокойном кафе. Они жили тогда в самом центре Вены, в уютной гостинице при Бенедиктинском монастыре, расположенном на тихой улочке недалеко от Хофплац. Вокруг располагалось множество знаменитых венских кафе, где за чашкой кофе или кружкой «Гёссера» общались венские интеллектуалы, бизнесмены заключали сделки, а музыканты писали свои сочинения, разложив листы с партитурой прямо на столиках. В этих удивительных заведениях, где никто никому не мешал, наши герои проводили большую часть свободного времени. Урс, в отличие от своего русского коллеги, прекрасно знал Вену, и Профессор Ким был немало удивлен, узнав, что знаменитый Венский лес — это на самом деле виднеющиеся вдалеке горы, а одной из достопримечательностей величественного города наряду с Бельведером, Хофбургом, Чумной колонной и собором Святого Стефана является городской туалет в стиле модерн начала XX века.

Был чудесный звенящий апрель, Вена залита солнцем — двадцать градусов тепла, а где-то в Тироле, на высоте трех тысяч метров, на ледниках лежит пушистый, почти январский снег. Орлы парят в небе, горнолыжники, не желающие смириться с приближающейся жарой, — на склоне, а между ними — недавно появившиеся полусумасшедшие сноубордисты и парапланмены. И где-то внизу, вдалеке от снега, в барах, окруженных молодой зеленью, их подружки пьют пиво и говорят, говорят, говорят… Гдe находятся подружки орлов — неизвестно. А Вена залита солнцем.

Именно в такой солнечный и беззаботный день Урс пригласил Профессора Кима в свою любимую пивнуху с весьма экстравагантным названием «Бир-клиник». Они ели огромные, с хрустящей румяной корочкой, венские шницели и пили вкуснейшее, охлажденное до 8 °C зальцбургское пиво. Они говорили о Тибете и о выродившихся, но явно космических культах папуасов Новой Гоинеи, смысла которых те давно не помнят, о мертвых городах центральной Мексики и развалинах в Андах, на берегах озера Титикака, развалинах, поражающих воображение своими размерами и говорящих о том, что когда-то хозяевами Земли были великаны, боги или люди, подобные богам. Пока какая-то неведомая космическая катастрофа не уничтожила этот удивительный век, оставивший после себя лишь руины и смутную догадку, щемящую тоску об ушедшей восхитительно-волнующей заре веков. Великий миф, сходный у всех народов, миф о том, что когда-то люди были посвящены богами. И о краже Огня или же Яблока с мирового древа, и о каре, следующей за этим. О наказании свободой и одиночеством. Первых людей изгоняют из Рая, боги приковывают Прометея к скале, но его освобождает герой, а потом следует Великий потоп, катастрофа. И за всем этим, обвив древо познания, наблюдает Змий-Искуситель, лукаво щурясь. Обвив то же самое мировое древо, в сущности яблоньку, из которого потом сделают крест и на нем распнут Христа. Еще один великий миф, лежащий в основе всех созданных человечеством трагедий, — миф о самоубийстве Бога. И о следующем за этим непременном (светлый радостный хор в финале трагедии) воскрешении. Миф универсален, и везде мы находим его следы. И наши герои продолжают свой разговор.

— Еще одна любопытная точка на Земле, — проговорил сэр Джонатан Льюис, — Эфиопское нагорье в Африке и прилегающие земли. Одно из мест, откуда вышли древние цивилизации. А вы знаете, что там находилось раньше?

— Хм… Ну, я думаю, что речь идет о таинственной земле — королевстве Каффа, — ответил Профессор Ким. — Европейцы называли его африканским Тибетом. До конца девятнадцатого века страна была закрыта…

— Да, верно, — улыбнулся Урс, — а арабы вывезли оттуда кофе… Но это лишь средневековье, а если взглянуть дальше?

— Ну, чуть северней находилась еще более таинственная страна, взбудоражившая не одного поэта… Загадочное царство, о нем говорили как о священном царстве магов… Оно называлось Аксум.

— Ну разумеется, Аксум, а поэт — это ваш Николай Гумилев. — Урс продолжал улыбаться. — А еще раньше Мероитское царство, Куш, завоевавшее Египет. Хотя, наверное, мы говорим уже о части нынешнего Судана. Но это все только три-четыре тысячи лет назад, все это лишь отблески. А еще раньше? До Египта и Шумера?

— Еще раньше?! — Профессор Ким недоверчиво посмотрел на собеседника: «еще раньше» наука заканчивалась, если только уважаемый британец не имеет в виду палеонтологию.

Да, здесь наука заканчивалась и начинались предания, древние мифы, которые и пытался связать вместе молодой Профессор, помня, как, основываясь лишь на вере в «Илиаду», и рискуя завоевать у своих научных собратьев репутацию шарлатана, дилетанту Шлиману удалось раскопать золото Трои. Потом Профессор Ким все же проговорил:

— Ну если это не шутка и вопрос ставится таким образом, то я отвечу. Быть может, вам покажется это научной ересью, но позволю себе сделать следующее предположение. Еще раньше, намного раньше, когда Земля была несколько иной… — Профессор Ким сделал паузу, но Урс и не собирался перебивать его. — Когда миры древних легенд были ближе и еще не были закрыты и забыты пути, соединяющие их… — Профессор Ким снова сделал паузу, но Урс смотрел на него с улыбкой и даже как-то одобрительно. — Когда вся Земля была, как Аксум, Землею магов и, возможно, общение с… иномирами являлось обычной практикой и еще не считалось колдовством, там находился один из великих мировых центров. Были еще и другие… Мы говорили о далеком прошлом, еще до начала истории, и мне кажется, что не было бы преувеличением назвать это прошлое — Атлантидой.

Теперь профессор Льюис широко улыбнулся, в его глазах играл озорной огонек. Потом он сказал:

— Совершенно верно. Центров было пять. И их соединял только великий океан. Из земли, о которой мы говорим, вышли потомки атлантов — библейские цари, египетские и античные боги и гиганты. Возможно, что первые жрецы были великими чародеями и первым фараонам действительно подчинялся Нил. Да, Центров было пять! И вы правы — эту великую цивилизацию действительно можно назвать Атлантидой. Блестящий расцвет третичной эпохи: люди и маги, великаны и причудливые обитатели древних легенд живут бок о бок на Земле, догадываясь, что и она, возможно, тоже живое существо, наделенное разумом. Потом наступает Время людей. Золотой век, век Сатурна, как называли его древние греки, подходит к своему концу. Великая Атлантида гибнет. И на Земле остается лишь самая беспощадная и закрытая голосу космоса раса. Мы — ее наследники. О страшной космической катастрофе, завершившей Третью Эпоху, я прочитал недавно в одной старинной, очень редкой книге монаха Иеронима из Толедо. Книга весьма необычная — похоже, наш монах Пыл алхимиком, практиковал магию и знал что-то о древних тайнах. Но это другой разговор… Дорогой мой, зовите меня Урсом и позвольте пожать вашу руку… Потому что я хочу пригласить вас в свою экспедицию…

— Экспедицию?.. — Профессор Ким ожидал чего угодно, но только не такого понимания и дружеского расположения. Он был явно растерян.

— Да. Я не хотел бы показаться вам чрезмерно эмоциональным, но, возможно, наша встреча — это некий знак. Видите ли, в чем дело… В означенных землях… Там сейчас происходит что-то очень странное.

Они стали друзьями, а через четыре месяца началась экспедиция в Африку, которой было суждено внести столько волнующих переживаний и изменений в их жизнь. Экспедиция, в которой они впервые услышали этот барабанный бой. Экспедиция, после которой одни коллеги Профессора Кима станут считать его шарлатаном, другие — гением, а третьи — сумасшедшим.

Кстати, в тот день, когда Профессор Ким и сэр Льюис беседовали в «Бир-клиник», потягивая зальцбургское пиво, случились еще две знаменательные вещи.

В Байрейте, в «Храме Рихарда Вагнера», была закончена очередная постановка его тетраоперы «Кольцо Нибелунгов». Так что в этот день не только наших собеседников интересовали великие мифы и вопросы взаимоотношений богов, героев и великанов, а также неизбежности Смерти, следующей за Любовью. Вагнеровский шедевр исполнялся около двенадцати часов. Но это еще не рекорд. Через пять лет, когда Денис отправится на поиски Белой Комнаты, Дядя Витя спалит офис корпорации «Норе», а бананы Юлика Ашкенази начнут гнить, в Байрейте осуществится еще одна постановка. На этот раз музыка великого Вагнера будет звучать пятнадцать часов тридцать семь минут.

Второе событие, случившееся в этот знаменательный день, было таким: к вечеру, далеко к востоку, совсем в других горах, в Тбилиси, городе не менее прекрасном, чем Вена, внутренние войска СССР откроют огонь по безоружной демонстрации. Будут раненные и убитые.

Ирония чисел.

19. Ошибка

Урс был уверен, что на доброй половине территории Восточной Африки, от Найроби до Хартума, от Эфиопского нагорья до снегов Килиманджаро, что-то происходит. Он не знал, идет ли речь о возрождении неизвестного культа в одном из кочующих африканских племен или же появилась какая-то опасная религиозная секта, но отовсюду поступали сведения о серии загадочных и очень похожих убийств. Некоторое время назад Урс решил «покопаться» в земле в районах, прилегающих к кенийскому озеру Рудольф, в палеоархеологической экспедиции, возглавляемой легендарным Луисом Лики, где и познакомился с Йоргеном Маклавски. Йорген был немецким поляком, влюбленным в Африку и уже много лет живущим в Кении. В Найроби Йорген слыл одним из самых модных охотников и проводников сафари, его услугами пользовались звезды и желающие встряхнуться финансовые мешки, но археология, а точнее, палеоантропология была его страстью. И если Йорген не выслеживал носорога, буйвола или льва, развлекая какую-нибудь заезжую знаменитость (Йорген никогда и ни с кем не делился сведениями о личных качествах своих клиентов; это было известно и это ценилось), то его всегда можно было обнаружить у раскопок. Йоргену везло, его авторству принадлежало несколько удачных находок останков предков современного человека в танзанийской долине Олдовай и также в устье эфиопской реки Омо. И все же Йорген больше был веселым авантюристом, нежели рыцарем науки, иногда он продавал свои находки богатым коллекционерам, что приносило ему неплохие деньги.

Йоргена тоже не оставили равнодушным сообщения о серии загадочных преступлений, и когда некоторое время назад Урс связался с ним, он сказал буквально следующее:

— Слушай, Урс, действительно происходит что-то странное. Я готов поверить в легенду о Черном Op-койоте… И ты абсолютно прав — подобных культов нет ни у масаев, ни у других нилотских племен, нет у банту, у суахили и нет у кушитов… Да этой хреновины, черт бы ее побрал, нет ни у кого из местных аборигенов… Это что-то абсолютно незнакомое. И ты ведь знаешь, мой бвана[1], я говорил об этом не только с белыми людьми… И то, что эти олухи из Найроби пытаются объяснить все стычками местных племен, конечно, откровенная чушь. Надо быть полнейшим идиотом, до сих пор предпочитающим детское питание «Хипп», чтобы поверить таким глупостям. Это либо кочующее племя, либо секта… Но явно нечто странное, незнакомое и перемещающееся. И опасное.

— Пожалуй, ты прав, — проговорил Урс, — это вовсе не местные ритуалы. Ведь кушиты и нилоты не только представители разных религий и культур, но даже разных человеческих рас. Но все так зловеще похоже…

— Послушай, Урс, мне кажется, было бы неплохо посмотреть на этих кровожадных плейбоев. Ведь полиция, как всегда… да что о ней говорить! Словом, было бы неплохо организовать что-то вроде сафари.

— Я бы предпочел говорить об экспедиции.

— Да-да, конечно, научной экспедиции, оснащенной парой тяжелых пулеметов. Один из самых известных ученых и один из популярных охотников проводят совместную научную экспедицию… странный тандем, как считаешь?

— Я нашел еще одного странного человека, — сказал Урс. — Он русский, молодой профессор.

— Русский?! Очень мило, они там все странные… Неплохая подбирается компашка… Послушай, бвана, я согласен говорить об экспедиции, но, надеюсь, мы не станем давать объявление в газете?

— Ну разумеется…

— Потому что я прихвачу в нашу научную экспедицию парочку «М-16», а ты ведь знаешь наши законы…

— Тогда уж «СТЭН ган»[2], — усмехнулся Урс, — я патриот…

— Вот как?! Ладно. И один «Калашников» для твоего русского друга. Надеюсь, он тоже патриот?

— Полагаю, что так, мой дорогой Йорген. И еще: официально тебя нанимает британско-кенийская экспедиция в качестве проводника для сбора этнографического материала.

— Бвана, тут спортивный интерес, ты же знаешь, что в таких случаях я работаю бесплатно. В конце концов, это и мое дело…

— Официально, Йорген. Экспедицию возглавляет мой давнишний знакомый Камил Коленкур, он как раз сейчас на озере Рудольф.

— Наслышан… Это тот экстравагантный француз, что летает на параплане над плиоценовыми отложениями, нафаршированными доисторическими окаменелостями?

— Ты забыл добавить, что при этом он не расстается с галстуком-бабочкой и является почетным членом, по-моему, десятка университетов. Так вот, в районе их лагеря произошло первое убийство, в общем-то Камил мне и сообщил, что дело странное. Видишь ли, он сказал мне, что дело очень странное…

— Понимаю, иначе бы тебя и не вытащить в Африку. Иначе тебя не вытащить даже в соседнюю булочную.

— Ну да, я же председатель клуба домоседов… И еще: мне показалось, что Камил… ну… что ли, очень сильно встревожен, а он не относится к людям, которые пропустят завтрак только потому, что в доме пожар, а за окнами наводнение.

— Понимаю… Ты слышал о Черном Op-койоте? Ходит в наших краях страшная сказочка…

— Кенийский вариант графа Дракулы? Дракула Йоргена Маклавски?!

— Зря смеешься — очень поучительная история. Когда я был бойскаутом…

— Ты не был бойскаутом. Ты сразу родился истребителем фауны, и вместо погремушки тебе всучили помповое ружье.

— И то верно, а ведь как могло все сложиться… Но с завтрашнего дня я накуплю сачков для ловли бабочек, увеличительное стекло с ручкой и вооружусь лишь улыбкой месье Паганеля… Чтобы не вызывать лишних вопросов. По-моему, ты имел в виду это, когда сказал, что мы едем собирать этнографический материал?

Основная часть британско-кенийской экспедиции работала в рифтовых долинах на загадочном, окруженном вулканами, труднодоступном озере Рудольф, где с заходом солнца вода меняла свой нефритовый цвет на непроницаемо-черный, превращая озеро в огромный зловещий провал, куда смотрелась головокружительно-звездная бездна африканского неба. Если и осталось в мире что-то первобытное, первозданное, жестокое и великолепное — так это африканская ночь. И в эту Ночь когда-то, настолько давно, что за толщей времен трудно что-либо различить, совсем под другой луной и под другими звездами из чрева дикого зверя, а может быть, из хаоса божественной глины вышел первый Человек. Рык золотогривого льва, предсмертный хрип его жертвы, трубный рев слонов и испуганное дыхание кареглазых антилоп — все голоса ночи были еще его голосами. Он еще наполовину состоял из огня, как и эта пылающая Ночь, и ему было суждено угаснуть под утро, успокоиться в забытьи обласканным божественным светом наступающего дня.

Ни сэр Джонатан Урсуэл Льюис, ни Профессор Ким, ни Йорген Маклавски и никто другой из тех, кто покинул в сентябре 1989 года Найроби и теперь двигался на север, к озеру Рудольф, не догадывался, что на самом деле они движутся навстречу этой Ночи, еще только слегка приоткрывшей свой грозный лик.

Больше чем через пять лет в самом центре Москвы откроется павильон суперкомпьютерных игр и маленький добродушный служащий извлечет на свет первый, еще совсем новенький компакт-диск с незнакомой и очень увлекательной игрой. Название— «Белая Комната». Потом еще и другие игры. Для каждого — своя игра. И везде будет присутствовать свет, льющийся свет… Так необходимый в Ночи, еще только слегка приоткрывшей свой лик… А еще через какое-то время маленького смешного человечка, рассказывающего им об игровых компьютерах «Амига» и о том, что «игрушки» в его салоне покруче, последний писк, ребята прозовут Робкопом. Так и поведется. И наверное, нет ничего удивительного в том, что никто, абсолютно никто не будет знать его настоящего имени.

Но это случится больше чем через пять лет. А когда они оказались в кенийской столице, наверное, первым, кто почувствовал, что дела обстоят несколько иначе, чем представлялось, был Профессор Ким.

Йорген хоть и отдавал себе отчет в том, что предстоящая экспедиция будет не совсем обычным приключением, некоторым образом отличающимся от его многочисленных сафари, думал скорее о трудной, быть может, довольно опасной, но все же волнующей работе. Он совершенно справедливо полагал, что шайка религиозных фанатиков или маньяков-преступников, творящая здесь что-то вроде черной мессы, заслуживает наказания. Конечно, это дело полиции, и она уже в игре, но дружба Иоргена с профессором Джонатаном Урсуэлом Льюисом, попросту говоря — с Урсом, и собственная самозабвенная увлеченность Африкой заставляли думать, что они смогут отыскать некий код, ключ к происходящему. Все же Йорген Маклавски, быть может, был одним из последних настоящих авантюристов.

Урс же, прибывший в Найроби со своим секретарем мистером Моррисом Александером, гораздо более похожим на оксфордского профессора, чем сам сэр Льюис, вообще имел какое-то невообразимое видение ситуации. Еще в Вене, когда они наслаждались превосходным зальцбургским пивом в «Вир-клиник», он сказал Профессору Киму:

— Нет, действительно, наша встреча — некий знак. Уже хотя бы потому, что мы оба знаем о ней… Мы оба знаем об Атлантиде…

— Но ведь очень многие люди знают об Атлантиде, — улыбнулся Профессор Ким. — Еще древние греки знали о поглощенной морем Великой Земле за Геркулесовыми столбами…

— О нет, это совсем другое… И потом, я уверен, что Атлантида была мировой державой и находилась не там, где указывали античные авторы, по крайней мере не только в Атлантике. Но я понимаю, что вы имеете в виду… И я также понимаю, что для нас с вами это понятие вовсе не географическое и не историческое, а скорее духовное… Ведь правда? Когда вы рассказывали об Атлантиде, я внимательно наблюдал за вами и сказал себе: вот еще один человек, больной этой восхитительной болезнью! Атлантида — далекая сказочная прародина Человечества, связывающая его с временами, когда миры были значительно ближе. И печаль по утраченной космической Родине — нормальное состояние чуткой души… — Урс замолчал. Потом внимательно посмотрел на своего коллегу и проговорил: — Вы ведь знаете что-то… Ведь правда? И я вас не спрашиваю об источнике этого знания… Потому что я знаю, откуда оно…

Профессор Ким бросил быстрый взгляд на собеседника.

— Да-да, — улыбнулся Урс. — Я знаю, откуда оно… Но вы обладаете гораздо большей силой. Мои знания в основном почерпнуты из книг — это мой особый мир, — они результат многолетней упорной работы и опыта. Вы же можете читать книги, не всегда принадлежащие этому миру… Я прав? Если мы постараемся соединить мой опыт и вашу… силу, нам, наверное, удастся понять, что за зверь разгуливает сейчас по Восточной Африке.

Еще находясь в Лондоне, Урс попросил Йоргена Маклавски собрать некоторую информацию ко времени их встречи в Найроби. Йорген эту просьбу выполнил, и сейчас, разглядывая фотографии, сделанные полицией на месте преступлений, Урс лишь слегка качал головой. Потом он сказал:

— И этот нилотский старик в желтых одеждах, он ведь тоже, так сказать, священнослужитель? Шаман?.. Я хотел сказать — был… Он масаи?

— Жрец — ойибун, — подсказал Йорген. — Был…

— А вот пигмей— Король Пчел… Господи, несчастный…

— Он не пигмей, — сказал Йорген, — он ндоробо, это другой народ. Они живут в горах… Говорят, что Король был знахарем ндоробо и действительно повелевал пчелами. Видишь ли, Урс, пчелы в Африке очень ядовиты и агрессивны, и аборигены страшатся их пуще львов… По крайней мере, жившие вокруг эфиопы-кушиты побаивались старика. Когда-то он наслал на своих врагов пчелиный рой. Но теперь его нет, и пчелы ничем не помогли ему…

— А это что?

— Горы Купал, считающиеся священными. На их склонах туземцы-самбуру пасут стада. Ты прав, Урс: и этот был религиозным лидером… Но что это нам дает?..

— А тот старик, в желтом, тоже был убит, так сказать, в «священном месте»?

— Да, в Горах Ребенка… Для масаи это место то же самое, что Мекка для мусульман. Там у них проходят обряды инициации.

А нижняя фотография — это уже намного южнее, пик Кения. Там живут банту-кикуйю. Этот был местным колдуном. Как видишь, картина везде одинаковая… Кстати, на горе Кения обитает их божество Мвене-Ньяге…

— Война против «священников»?

— Вряд ли… Скорее совпадение, в Африке не убивают святых людей. А если б это были белые, мы бы знали, местные племена давно бы их выследили… Нет, действительно скорее совпадение, тем более что были еще и другие.

— Дорогой мой Йорген, должен тебя разочаровать, — проговорил Урс. — Это вовсе не совпадение… То, что собрал ты и что удалось разузнать мне, говорит о другом. Все несчастные были или религиозными лидерами, или колдунами, знахарями-посредниками, шаманами, или их учениками. И все убийства, может быть, жертвоприношения, явно «ритуальные», и потом… почему-то происходят в «священных местах»! Единственный белый также был миссионером…

— «Убийство миссионера», — задумчиво проговорил Йорген. — Помню, громкое дело… Но убийцы найдены и во всем сознались. Миссионер заехал далеко на север, в засушливые земли, его попытались сначала ограбить. Но это были местные африканцы-степняки. Писали, что они находились в состоянии транса. Кстати, этот миссионер был не единственным белым…

— Дорогой мой Йорген, — печально улыбнулся Урс, — теперь я могу утверждать, что это не совсем так. О несчастном миссионере говорили и писали не без доли комизма, что известный и уважаемый человек в последнее время превратился в некое забавное подобие «свирепого» пророка. Какой-то шутник-писака даже вспомнил в этой связи фильм «Экзорцист»[3]… Да, некоторые его заявления были странны, как, к примеру, последняя запись в дневнике накануне убийства: «Еду на север… они там. Я не дам Зверю восстать»…

Право, забавно — взрослый человек играет в персонаж дурацкого фильма ужасов. Если б на следующий день он не был убит…

— Но, Урс, не относишься же ты к этому всерьез? Я говорю о персонаже дурацкого фильма…

— Ну разумеется, разумеется… Однако вполне разумно предположить, что старик знал что-то о «нашей» секте или кочующем племени, словом, о «нашем» культе. Назовем это нечто, вслед за стариком, Зверем…

— А нашу экспедицию — охотой, — ухмыльнулся Йорген.

— Допустим… Допустим также, что старик писал не об абстрактном Зле, а о конкретной религиозной секте, группе людей, но в свойственной ему манере, возможно даже, что он их преследовал и был убит.

— Урс, мне кажется, ты увлекаешься. Преступники давно найдены, и суд состоялся.

— Йорген, это лишь предположение, и я вправе развивать его дальше. А что если кто-то просто не захотел раскалять страсти: в разгар туристского сезона какие-то зловещие секты и прочее… Легче осудить местных пастухов, даже не понимающих, в чем дело, — ведь они находились в состоянии транса. Это всего лишь предположение, но оно основывается кое на чем любопытном. Джентльмены, я могу утверждать совершенно точно: все эти события одного ряда. И все они восходят к одному очень древнему культу… Культу давно забытому, сохранившемуся лишь в некоторых редких книгах. Настолько древнему, что его спонтанное возрождение здесь практически исключено. Описание этого обряда можно найти лишь в нескольких библиотеках Европы, быть может, в паре университетов Северной Америки, да и то надо иметь специальную подготовку… Видишь ли, слишком незаурядные люди обнаруживают знакомство с нашим предметом.

— Незаурядные люди?! В каком смысле?

— Ну, к примеру, один британский герцог, основоположник современной философии, автор знаменитого «Нового органона» и других фундаментальных трудов… Я говорю о лорде Фрэнсисе Бэконе; кстати, до сих пор не прекращаются споры о том, что именно этот человек стоял за бессмертными творениями Уильяма Шекспира. Также мы вправе вспомнить великого Леонардо…

— Леонардо?! Это какой такой Леонардо? — Йорген был слегка озадачен. — Уж не хочешь ли ты сказать…

— Да, мой дорогой Йорген, именно. Леонардо да Винчи! Любопытное соседство, не правда ли? Там же мы находим крупного государственного мужа — барона Бульвера Литтона, одного из самых блестящих эрудитов своего времени, автора знаменитого романа «Гкбель Помпеи»… Позже это Бернард Шоу, Анатоль Франс… Можно упомянуть множество крупных ученых, на чьих трудах держится современное научное знание. Можно упомянуть также Рудольфа Штейнера, известного своими открытиями в области биологии, медицины и педагогики и выступившего вдруг с рядом книг об Атлантиде и о странной науке, названной им тайноведением. И этот список можно продолжить… Всем этим людям не давали покоя звезды, и всем им не давала покоя луна. Наверное, они слышали магический зов Прошлого… Но в любом случае перед нами не один из многочисленных оккультных или теософских кружков — я говорю о ярчайших умах человечества…

— И что, они все практиковали этот… это?..

— Нет. Но они знали, что это существует. Они знали о древней магии и знали, чем была Атлантида…

— М-да!.. — Йорген еще раз посмотрел на разложенные перед ними фотографии. — Надеюсь, все эти великие умы не были тайными костоломами и скрытыми садистами?

— Разумеется, нет, — улыбнулся Урс. — На этот счет можешь быть спокоен. Мистер да Винчи не носился по ночной Флоренции с целью выкрасть новорожденного младенца…

— Бог его знает — мир всегда был сумасшедшим. Поэтому у нас в Африке вызывают подозрение люди, не пьющие виски… Ну и что ты думаешь по этому поводу?

— Увы, Йорген, я пью виски, поэтому у меня нет готового ответа…

— И как же вся эта хренотень могла сюда попасть?

— Вот это самое непонятное. Я бы хотел избежать крайностей, но все же придется признать, что мы видим проявление черного магического культа явно не местного производства. Я не знаю, почему именно здесь и сейчас, но был бы не прочь это выяснить. Надеюсь, как и ты, Йорген, как и наш молодой друг из России.

— Значит— Европа, — задумчиво проговорил Йорген, — европейское образование… Я всегда говорил, что цивилизация умирает, подходит к своему концу.

— Примерно так же рассуждал один господин, — улыбнулся Урс. — Звали его мистер Шпенглер…

— Возможно, все возможно… — Йорген еще раз посмотрел на фотографии. — Европа… Все же прав был Артюр Рембо, когда сбежал сюда, в Африку. Может, какой-нибудь местный царек, окончивший, скажем, Сорбонну, нахватался там всякой чушатины, завел дружбу с подозрительными типами… Знаешь, как бывает — начитался книг, ничего не понял, а теперь у него отъехала крыша?

— Может, и так, — согласился Урс. — Но, как ты выразился, нахватался в полной мере, всерьез, и крыша у него отъехала туда, откуда уже не вернется…

— В любом случае, — проговорил Йорген, — он заслуживает хорошую пулю, и здесь ему не поможет его магия.

— Не будем опережать события. — Урс посмотрел на Профессора Кима. Тот молча слушал их разговор и за все это время не проронил ни звука. — Зверь силен и опасен.

— Разумеется, — усмехнулся Йорген. — Но я еще не видел ни одного зверя, который бы устоял перед «М-16»…

Великолепный сероглазый охотник Йорген Маклавски ошибался. Сэр Джонатан Урсуэл Льюис открыл лишь первую страницу в истории, которая затянется на несколько лет, и вряд ли в тот момент он до конца осознал, что прочитал на этой странице. А Профессору Киму тогда вдруг показалось, что нечто подобное с ним уже было или должно случиться… И что дела обстоят не совсем так, как они предполагают.

20. Сумрак

Действительно, первым, кто понял, что дела обстоят «не совсем так», был Профессор Ким. Мадам всегда утверждала, что Профессор «чувствует неладное». В каком-то смысле она была права, и Профессор знал об этом — Мадам имела все основания для подобных утверждений.

Вечером, накануне отъезда из Найроби, этого респектабельного, даже чопорного европейского города, перенесенного в Экваториальную Африку, они решили заглянуть в «Сафари-клаб». Йорген объявил, что для скорейшей акклиматизации надо выпить джина. Он посоветовал Профессору Киму взять какой-то пестрый коктейль, напоминающий миниатюрный оазис в здоровенном широком стакане.

— «Пьяный марабу» — вещь, — похвалил Йорген, указывая на коктейль. — После первой порции вам захочется послать все к черту, после второй вы скорее всего обнаружите себя в полицейском участке, куда попали за дебош, и если вы закажете третью порцию, то я лучше прямо сейчас отправлюсь домой…

— Идите, Йорген, идите, — согласился Урс. — Мы с Профессором сразу закажем по третьей…

— Нет уж, я лучше приму контрмеры — «Пылающий бомбардировщик», или как там у них это называется…

И тогда Профессор Ким почувствовал легкий укол в висках, но очень быстро все прошло — его мозг отогнал давнее тревожное воспоминание. Однако…

— Послушайте, Урсуэл, и вы, Йорген, — проговорил Профессор Ким, — может, это все от длительного перелета, акклиматизации, но меня не покидает одно странное ощущение… Я впервые в Африке — так сказать, стране детских грез. И не мне учить вас, людей бывалых, искушенных и, как я сегодня убедился, в некотором роде — легендарных…

— Урс, — усмехнулся Йорген, — твой знакомый опять принимает меня за Нельсона Манделу?

— Увы! — Сэр Льюис вздохнул и пожал плечами.

— А вообще — это твой знакомый? — спросил Йорген.

— В первый раз вижу… Друзья зовут меня Урсом и не делают попыток выставить большим важным Архивным Червяком. — Урс обиженно вскинул голову и поинтересовался: — Может, это твой приятель, Йорген?

— Может, и так, — согласился Йорген, — только я об этом пока ничего не знаю.

— Выпей, может, вспомнишь… Говорят, помогает.

Профессор Ким улыбнулся. Потом окинул взглядом своих собеседников и произнес, еще более утрируя свой и без того довольно заметный акцент:

— Ай бэк е пардон. — Он читал и писал по-английски, но, наверное, ему всегда не хватало разговорной практики. — Приношу свои извинения… Дело в том, что я иностранец, проездом, так сказать, в поисках экзотики. Говорят, в этом баре можно найти парочку местных пропойц, один из которых выдает себя за известного охотника, а другой — нет, представьте! — за оксфордского профессора.

— Иностранец, а как осведомлен о наших делах, — похвалил Йорген. — Охотником стану я после пары рюмок этого пылающего коктейля…

— Слабак! — воскликнул Урс. — Я продержусь до пятой, прежде чем вспомню Оксфорд.

— А кстати, что это за штука? — Профессор Ким с удивлением смотрел на трехслойный коктейль в небольшой рюмке — верхний бесцветный слой горел голубым пламенем.

— Здесь это называется «Бэ пятьдесят два»… Так же зовется американский бомбардировщик. Допиваешь — и чувствуешь себя эскадрильей стратегической авиации, выходящей на цель…

— Точно, — обрадовался Урс, — шпагоглотатели, пожиратели огня… Нам надо заказать то же самое. Получится оксфордский бомбардировщик Маклавски — Ким.

— Тихо, осторожней. — Йорген опасливо озирался по сторонам. — Это — запрещенное оружие.

— Тогда по глотку и вперед! Заодно отловим наших колдунов-людоедов…

— Больших ценителей старины, — усмехнулся Йорген.

— Вобьем осиновый кол, — с театральной торжественностью произнес Ким.

— Отлично! Отпил — увидел — разбомбил!

— За Кесаря и его сечение!

— За харакири, за банзай, за «Панасоник»… Янки, гоу хоум!

— Все женщины равны! — произнес Урс.

— А мужчины — ровнее, — добавил Йорген.

— А Чарлз Дарвин — лучший друг обезьян, — сказал Профессор Ким. — И все же мы не совсем верно себе представляем, с чем столкнулись. У меня есть… — Профессор Ким на миг замолчал.

НЕ СОВСЕМ ТАК.

Рука непроизвольно потянулась к голове, чуть выше линии лба. Он понял, что может сейчас случиться, и очень бы хотел, чтобы этого не произошло. Вдруг незаметно большой теплой волной подкатило ощущение, что все это с ним уже было… Бар, наряженный, как рождественская елка-пальма, коктейль-бомбардировщик и дурашливый настрой вовсе не отменяют смутную невысказанную уверенность, что ЧТО-ТО не так, что, двигаясь по кругу, опять проходишь то место, где надо что-то исправить, и тебе опять не удается… Такое острое ощущение дежавю обычно предшествовало падению ТУДА. Но Профессор Ким давно научился с этим справляться.

— У меня есть ощущение, что мы столкнулись с чем-то более странным, нежели фанатики, исповедующие какой-то древний жестокий культ. Мы, вполне возможно…

Профессор Ким не договорил. Потому что его взгляд упал на что-то… мгновение назад он понял, что должен сейчас увидеть… Нечто ОТТУДА опять находилось здесь. Странный, очень красивый темнокожий человек за стойкой сейчас наблюдал за ним.

Удивительные, быть может, прекрасные глаза, полные доброты, бесконечного понимания и печали. Утонченные, вызывающие воспоминания о Модильяни пальцы, древнее золото колец, льющееся как ослепительный, освобождающий свет. Тихая лунная вода, уснувшая внутри камня, — ПЕРСТЕНЬ — бушующий огонь в объятиях морей смерти — перстень как знак, как напоминание… Дежа-вю и холодный пот под нарядной светлой рубашкой… Профессор Ким снова провалился ТУДА, но всего лишь на миг, он быстро овладел собой. За столько лет он научился с этим справляться, научился побеждать, и ЭТО боялось его. И если тому, что случилось больше тридцати лет назад, а потом ушло в подсознание вечным подстерегающим воспоминанием, удавалось подкрасться незаметно, пытаясь застать врасплох, то очень быстро Профессор Ким становился хозяином положения. Потому что он научился с этим справляться, он не боялся ЭТОГО. Он не боялся Сумрачной страны. Профессор Ким взял себя в руки. Он не боялся Сумрака, тревожен мог быть лишь переход, вызванный внезапной ассоциацией или спровоцированный таким вот ощущением дежа-вю, когда нечто оттуда вторгалось в реальность. Но страха не было, потому что тогда, больше тридцати лет назад, он прошел дальше Сумрака и видел чудный сад, напоенный светом распустившихся цветов. И этот свет вошел в него, рассеяв сумрак почти без остатка, загнав его глубоко, сжав в маленькую пружинную точку. Тридцать лет назад…

…Морской город залит солнцем, пляж и большое белое здание с колоннами — СТАЛИНСКИЙ АМПИР — странное сооружение для пляжа. Перед колоннадой — большая серая гранитная лестница. Из того же тяжелого гранита с острыми выступающими краями сделано основание под белыми колоннами. Двоюродный брат— ему нет и семи— убегает вверх по лестнице. Ким — он младше почти на два года — догоняет. С боков, обхватывая лестницу, те же массивные белые колонны, от них в разные стороны расходятся балюстрады. Внизу асфальт размяк от зноя.

Ким слышит голос своего дяди:

— Эй вы, бандиты, осторожно там бегать!

Брат уже наверху, он скрывается за колонной, но хитрит, на балюстраду не выбегает, прячется там. Ким решает обойти колонну с другой стороны, шагнуть с лестницы прямо на балюстраду. Под ним — метров десять. Надо только обхватить эту дурацкую толстую колонну, и тогда нога дотянется. Обязательно дотянется. Ким делает шаг и сильнее прижимается к колонне. Она слишком толстая, ее нельзя обхватить. Под ним пустота, рука скользит по белому гипсу сталинского ампира. Он слышит чей-то чужой испуганный крик: «Ребенок!!!» — и срывается, падает вниз. Он ударяется головой о выступающее гранитное основание здания совсем рядом с размякшим асфальтом и продолжает падать дальше. В темноту.

…Сильно пахло эфиром в смеси с медицинским спиртом и чем-то еще — пугающие запахи больницы, запахи беспощадной стерильности стеклянно-металлических предметов (шприцы? бормашины?). Они умеют причинять боль, лишь только окажешься в их власти. Маленький Ким открыл глаза в отделении больницы КГБ (то ли она оказалась поблизости, то ли там работал кто-то знакомый — это все уже давно забылось). Склонившиеся над ним люди были в белом, и их шапочки почему-то показались огромными, невероятно высокими колпаками, как у звездочетов в книжке с картинками. Еще почему-то все они выглядели нереально, как будто снились. Чуть выше линии лба мальчику наложили множество швов. Этот шрам, скрываемый волосами (первая седина появится только в тридцать пять лет), остался до сих пор. Среди множества лиц он сразу увидел маму, но удивительно (разве мама— врач?), она тоже была в белом. Мальчик попросил пирожные — обычно в это время после пляжа они заходили полакомиться пирожными «картошка» с молочным коктейлем. Потом все лица растаяли, а мамино осталось. Улыбаясь этому лицу и любя его, он и уснул, и все тревоги рассеялись.

А тревоги были. Что-то очень странное случилось с ним, прежде чем запахло больницей. Он снова открыл глаза— что-то, оставшееся по ту сторону запаха эфира, еще было здесь, потом оно медленно растворилось в знакомых и понятных очертаниях окружающего. Ему принесли пирожные. Кто-то другой, не мама. Пирожные, которые он очень не любил. Это были большие крошащиеся белые безе.

Позже, когда все прошло и страшное слово «кома» уже давно осталось позади, тревоги появились у родителей.

Сначала дом наполнился рисунками. Мама, мать — Анна-Благодать, как шутя называл ее отец, или Королева Фей (версия Кима), несколько месяцев пыталась делать вид, что ничего особенного не происходит. Потом она не выдержала. В их маленьком счастливом королевстве начали происходить весьма тревожные вещи, и не замечать их дальше она уже не могла. Все чаще на глаза попадался один и тот же рисунок: какая-то странная СПИРАЛЬНАЯ БАШНЯ на весь лист. Было видно, что малыш очень сильно давил на карандаш. Иногда башня была меньше, и тогда по краям пририсовывались какие-нибудь человечки, деревья, домики… Милые детские каракули, очень симпатично. Одна и та же башня в разных модификациях и по нескольку раз в день, в течение всей последующей за травмой осени, и вот уже начало зимы. Можно считать это просто милым?! И тут она вспомнила еще кое-что (интересно, были уже тогда рисунки?).

Стояла чудная, прямо-таки болдинская осень, и все маленькое счастливое королевство, собственно, всего три его обитателя, решило отправиться в Царицынский парк. Столько солнца над Москвой бывало только в детстве — у каждого в своем, а сейчас все они были напоены детством маленького Кима. Словно зажженные осенним огнем, полыхали на ветру факелы-клены, и зелеными ракетами устремлялись в синеву старые ели и раскидистые сосны. Царственные аллеи, пушкинские сны, императорская державная Россия…

Они давно с мужем не были в этом парке (хотя, помнится, именно здесь они кормили уток, говорили о новом итальянском кино, о молодом Федерико Феллини, а потом целовались до одури…), а малыш Ким не был ни разу. От дворца (он и тогда стоял весь в лесах, а сейчас она подумала, что дворец постоянно находится в состоянии вялотекущего ремонта или распада) через весь парк вела аллея, пересекающаяся с другими, так что можно было вернуться обратно, к железнодорожной станции. Они шли, собирая самые красивые опавшие листья, малыш Ким без конца задавал свои «почему», а аллея часто поворачивала, открывая то уютные скамеечки с целующимися парочками, то детские качели, то вырезанных из дерева медведей. И неожиданно появилась мысль, которую она столь успешно отгоняла все это время: что бы со всеми ними было, если б два месяца назад, когда малыш упал с этой лестницы, им не удалось… кома… Нет. Нет! Она больше думать об этом не собирается… Все — запрет!

— Нам туда поворачивать нельзя, — услышала она голос сына, — там большая хлюпающая лужа.

Малыш говорил об этом совершенно спокойным и уверенным голосом знающего человека. Она тогда улыбнулась — ну откуда он может это знать, маленький выдумщик?! Аллея перед ними делала очередной поворот, но прямо через лес убегала веселая петляющая тропинка.

— Пап, за поворотом — лужа… лучше по тропинке.

— Что-то не похоже, вроде бы сухо. — Отец нарочито поднес руку к глазам, всмотрелся вдаль, принюхался. — Духи леса говорят, что все в порядке. Идем, Маленький Фантазер, Смотрящий Сквозь Деревья.

Но там действительно была лужа. Большая и хлюпающая. Дорога шла вниз, и ее размыло. Они решили обойти лесом, но под золотым слоем опавшей листвы была влажная засасывающая грязь. Большая хлюпающая лужа. Они прилично промочили ноги. Попали в самую грязюку, как потом Ким восторженно сообщал бабушкам. Но прогулка была испорчена, пришлось возвращаться.

— Ты оказался прав, — сказал отец печальным голосом. — Придется подавать в отставку… Акела промахнулся!

— Не, пап, не надо. — Малыш был очень доволен. — Я ж просто так сказал…

— Как теперь в глаза смотреть нашей мокрой маме? — продолжал отец печально. — Ты не знаешь? Как обычно поступают с промокшими мамами?

— Не, пап, не знаю…

— Ладно уж, Сусанин. — Она рассмеялась и слегка покраснела. — Так и быть, я тебя прощаю. Но обещай, что в будущем будешь слушать Великого Маленького Следопыта. Его имя Ким — Соколиный Глаз.

Казалось, малыш сейчас лопнет от переполнявшего его восторга. И это не страшно, что промокли ноги. Совсем не страшно. Бывают на свете вещи и пострашнее. Например, когда рисунков становится больше.

А рисунков действительно становилось больше, как и странных событий, сопровождающих их появление. Накануне защиты кандидатской диссертации отец — позже он защитил докторскую, но все же не стал по-настоящему крупным ученым, оставаясь в могучей тени деда, — вошел в свой кабинет и обнаружил на столе раскрытую на странице 185 книгу — сборник под общей редакцией профессора Бабаева. Бабаев хоть и слыл научным авторитетом, все же воспринимался молодежью как символ, осколок уходящей эпохи. На дворе стояла оттепель, над двором дули свежие ветры перемен. Однако его побаивались, он ценил лесть, был властолюбив и злопамятен. К счастью, на предстоящей защите Бабаева не должно было быть, и отец как-то забыл о существовании его книги. Зато прекрасно помнил, что не брал ее с полки. Однако пробежал глазами несколько абзацев…

На следующий день, уже обдумывая, кого приглашать на предстоящий банкет, он радостно сообщил жене:

— Нет, ты представляешь, этот старпер, пардон… Ким, малыш, это как раз одно из немногих папиных слов, которые запоминать не обязательно… Словом, Бабаев, наш восточный деспот, прикатил из Ленинграда именно в это утро и явился на защиту. Нет — ты представляешь?! И не лень… Говорят, у него на моего старика зуб… Все сразу притихли, а он давай гонять по монографиям. Но там все общие места — списано ж у великих… И тут он вспоминает свою самую бездарную книгу и свой самый бездарный посыл… Извини, тот, кто знает содержание страницы сто восемьдесят пять (большей ахинеи свет не видывал), тот — скрытый поклонник профессора Бабаева, проштудировавший все грандиозные труды автора Великого Учения. Как ты понимаешь — это все, что я из него знал. И это все, о чем он меня спросил! Далее маразмирующий — Кимушка, закрой ушки — восточный деспот смотрел на меня как на единственного родного сына! Нет — ухохочешься! И все же кто из вас проинтуичил достать эту книгу?

— Не я, — совершенно серьезно сказала мама.

Анна-Благодать разделяла радость отца, но все больше тревожилась за малыша Кима. Она не доставала эту книгу, не открывала ее на бездарной странице 185. И ей все труднее удавалось убедить себя, что это обычное совпадение.

Тогда, больше тридцати лет назад, малыш Ким ничего не знал о тревогах своей мамы. И он вовсе не догадывался, что с ним происходит нечто особенное. У него были дела поважнее. Правда, он немножко боялся, что эти дяди и тети в белых колпаках звездочетов снова придут к нему и сделают больно. Но они не приходили, когда маленький Ким играл в своей комнате или раскладывал цветные карандаши и бумагу, а комнату постепенно наполнял слабый запах эфира. Сначала он думал, что это их запах. Что они уже пришли и сейчас в коридоре договариваются с мамой, как забрать его в больницу. так много стеклянно-металлических предметов, которым очень нравится причинять боль. Но они не приходили, хоть запах эфира становился сильнее. А потом он чувствовал что-то странное. Что-то подкатывало большой теплой волной, ласково струилось вдоль тела, забирало его с собой, растворяло в теплом бархатном течении…

Сколько это продолжалось, малыш не знал. Для него еще не существовало осознания хода Времени, как у взрослого, но когда он возвращался, его рука, с силой сжимающая карандаш, описывала на листе бумаги спиральные круги. На чистом листе бумаги, начиная снизу и все более устремляясь вверх, росла спиральная башня. Потом он рисовал башню по памяти, и иногда возникали разные картинки.

Если смотреть на них достаточно долго, ну и, конечно, если в комнате никого нет, то могло произойти кое-что. И вот это кое-что и было самым интересным. Потому что иногда картинки… оживали.

21. Сумрак (продолжение), или Воспоминания у стойки бара

Профессор Ким быстро взял себя в руки. За столько лет он научился с этим справляться. Зрение Профессора сузилось и сначала отыскало посреди огромной Африки, накинувшей мантию ночи, огни кенийской столицы, затем веселый бар в «Сафари-клаб», коктейль-бомбардировщик, божественное «Мама» Фредди Меркьюри, охотника из буша, чуть обеспокоенный взгляд Урса… Что-то было не так, очень сильно не так. Что-то оттуда опять находилось здесь. Только уже очень давно подобное вторжение не было таким сильным. Уже давно грань, воспринимаемая в детстве как сгущающийся запах больницы, не была столь тонкой.

— Дорогой мой, что вы имеете в виду? — Урс улыбался, и голос звучал ободряюще, но Профессор Ким все же успел увидеть тревогу в его взгляде. — У вас есть ощущение, что мы столкнулись с чем-то более странным?..

Но действительно, что он имеет в виду?! Мы не совсем верно представляем себе, с чем столкнулись… С чем-то более странным, чем… Чем реальность?! Чем Евклидово пространство или здравый смысл?! Чем завтрашняя газета? Чем «я сначала тебя ущипну, а потом ты запищишь…»? А если когда-то ущипнули так сильно, что «запищишь» растворилось и осталось навсегда? И теперь начинает пищать еще до того, как твои пальцы потянутся к моей коже?.. Ну-ка попробуй теперь — ущипни! Не получается?! Так что же он имеет в виду?

А помнишь Ральфа, твоего чудного сенбернара? Тебе было два годика, когда его принесли, теплый пушистый комочек. А когда тебе исполнилось тринадцать, у Ральфа отнялись задние ноги, и полгода пес мучился, волоча за собой заднюю часть тела. И вся семья заливалась слезами, пока не приняла гуманное решение — пса усыпить. Только у тебя в голове это решение не укладывалось. Все равно ты считал это убийством. И в тот день, когда ОНИ (со стеклянно-металлическими предметами наперевес) приехали, пес это почувствовал. Странно, у вас в доме всегда было много разного народу, но пес почувствовал, что пришли за ним. И какая бесконечная печаль и мольба были в его преданных глазах. Но отец был непреклонен, а Королева Фей, обливаясь слезами, говорила, что он прав. А потом, когда стеклянно-металлические предметы уже жадно всосали смертоносную жидкость, пес завыл.

(Через пять лет завоет другой пес, и этот вой, оживший над Москвой, услышит другой мальчик; только Профессор Ким об этом пока ничего не знает.)

Ты помнишь этот вой? Они сказали, что у мальчика истерика, а ты раскидал стеклянно-металлические предметы, обнял старого Ральфа — ты чувствовал, какой он был горячий и как стучало его усталое сердце, — и сказал, что пса не отдашь… И они ушли. Но перед этим они собирали свои пожитки, состоящие из запаха, стекла и металла, они прятали их с обрывками холодного звона в черной пасти саквояжа, и ты видел, как медленно и нехотя закрываются двери Сумрачной страны. Твои родители еще продолжали извиняться, провожая гостей у двери, а Ральф уже развеселился. Он даже попробовал подняться на все четыре лапы, и, честное слово, на мгновение, всего лишь на секунду, ему это удалось. Он сделал подарок тебе. Щенок, теплый пушистый комочек, с которым вы вместе росли, сделал тебе еще один подарок. А ночью, ближе к утру, Ральф умер. Ты никогда бы не сказал о своей собаке — издох. И ты плакал, но сердце твое было спокойно. Ты что-то знал, и от этого внутри тебя было светло. Когда твой пес, твой старый друг умирал, в этот момент его не жалели, его любили. В тот момент, когда уже безвозвратно повеяло холодом с долин Сумрачной страны и пришла последняя пора уходить, твой пес не был окружен жалостью, он был окружен любовью. Пес это знал — его любили. И ты это знал. И внутри твоих слез было светло.

Так что же все-таки ты имеешь в виду?! А то, что не получается. Ущипнуть не получается. С тех самых пор! И быть может, это и есть оставшийся подарок старого Ральфа. Далеко за Сумрачной страной ты видел Чудный Сад, напоенный светом распустившихся цветов. А потом с тобой начали происходить странные вещи. Сейчас ты знаешь, как это называется… И знаешь еще многое. Ты рисовал спиральную башню и другие картинки. А если иногда картинки оживали, они рассказывали разные истории. И это очень пугало маму. Потому что многие из этих историй сбывались. Пока однажды ты не нарисовал свой двор.

— Кимушка, но у тебя сначала идут гаражи, а потом детская площадка. — Мама держала в руках рисунок и смотрела в окно. — А на самом деле — наоборот. А что это внизу, красное?

— Мам, я это так, просто нарисовал…

А потом в дальнем крыле вашего дома, в квартире приятелей отца, произошел пожар. Они прилично пострадали, эти приятели отца (кстати, маме они очень не нравились), и то из вещей, что еще можно было восстановить, решили перенести к вам. Пока закончится ремонт. Отец и мама им помогали. Там, в погорелой квартире (ее запах еще долго жил в вашем доме), мама выглянула в окно. Она прислонилась к черной обугленной стене и тяжело вздохнула. Сначала шли гаражи, а потом детская площадка. Как на твоем рисунке. Только ни мама, ни ты здесь прежде не были. И еще мама поняла, что это за красное огненное было пририсовано внизу. Милый детский рисунок, яркий, с очень неожиданным сочетанием цветов. Чтобы нарисовать так, надо было находиться у этого окошка и в тот самый момент, когда в доме полыхал пожар.

После этого тебя снова начали таскать в больницу, но больно уже не делали. Как сказал папа— все это ерунда, просто надо провести комплексный анализ. Но все равно было мучительно и нудно. Особенно когда тебе задавали разные вопросы. Именно тогда ты пришел к выводу, что большинство взрослых скорее всего не вполне нормальные люди. А ты оказался полностью здоров. И тогда вмешался дед.

— Оставьте мальчика в покое, с ним все в порядке, — сказал дед.

— Но, папа, ведь эти рисунки… — попробовал возразить отец. — Это же не укладывается ни в какие…

— И никому ничего не рассказывайте… А с рисунками — разберемся. Это дело нашей семьи. Мальчишка здоров — и ладно. Со временем все пройдет.

С тех пор дед стал часто бывать у вас в доме и много времени уделять тебе. А в тот год, когда умер Ральф, ты уже точно знал, что пойдешь по стопам деда. Странно — не отца, хоть они оба были учеными, а деда.

И ты запомнил, что сказал тебе дед. Твой любимый и несколько строгий дед, бывший крупнейшим специалистом в стране в области изучения мозга. Он сказал тебе о твоем даре, который мог стать проклятием. И он научил тебя не бояться дара. Он подвел тебя к барометру. На улице шел дождь, но стрелка уже показывала «ясно» — завтра будет хорошая погода. Давление сменилось— стрелка показывает «ясно», это уже произошло, хотя на улице идет мелкий бесконечный дождь. А скажи ты кому-нибудь: «Завтра будет солнце», — тебе либо не поверят, либо посчитают за предсказателя. Но ты вовсе не предсказываешь будущее, потому что уже все произошло, давление сменилось и стрелка показывает «ясно», ты просто подходишь к барометру и видишь. Что-то вроде такого барометра оказалось у тебя в голове. И когда ты рисуешь спиральные круги на листе, ты просто смотришь на этот барометр. И здесь нет ничего такого, что должно вызывать твое беспокойство. Только лучше об этом особенно не рассказывать— не все смотрят на это, как твой дедушка. Но знаешь, человека, который изобрел первый телескоп, чуть не сожгли на костре. Конечно, таким мальчикам, как ты, это не грозит, но знай, что мир так устроен. Вырастешь — мы еще вернемся к этому разговору. Обещаю.

Но когда ты вырос, ты многое понял сам. Ты понял, что тогда тебе удалось сделать шаг, отделяющий твой дар от безумия.

Ну так все же, что ты имеешь в виду?! Сейчас, за одну секунду, пока еще звучит вопрос Урса и Фредди Меркьюри все еще поет вступительные такты «Богемской рапсодии», ты вспомнил чуть ли не всю свою жизнь. И что ты имеешь в виду?

В тот год, когда ушел Ральф, много всего случилось. Вы с Артуром начали создавать свой Орден Белых Рыцарей. А потом втянули туда Олежу и других ребят. Это было здорово и продолжалось довольно долго. Сейчас, наверное, все забыли эту детскую игру. Для многих она была вроде игры в индейцев. Для многих, но не для вас троих.

Что-то еще произошло в этом году. Тоже очень важное и каким-то образом связанное со всем остальным. Оля Осминкина… В классе ее звали Осмой. Она не была ни прелестной, ни просто милой. С ней никак не могло быть связано понятие первой любви. Вы влюблялись тогда совсем в других девочек. Осма была крупная, с ярко выраженными формами, груди ее стояли торчком, как два тарана. Она уже в шестом классе начала нещадно краситься, за что вечно имела неприятности, кроме того, она якшалась со старшеклассниками. Но вас-то она не интересовала. Вы тогда писали трепетные подростковые стишки своим худеньким, восторженно оберегаемым дамам сердца, а веселая грубоватая Осма говорила такое, что у вас краснели уши. Пока внезапно не выяснилось, что Осма любит некоторые игры, вовсе не оставляющие вас равнодушными. Это называлось «зажимать». Осме нравилось, когда ее зажимали в раздевалке, в узком проходе, полном мягких зимних вещей. И вы начали караулить Осму после уроков, чтобы в дальнем закутке полутемной раздевалки прижаться к ее упругому крупному телу, имеющему почему-то терпкий запах ореха, и мучительно борясь с желанием рук коснуться ее запретных, невыносимо манящих мест. Она была тогда гораздо спокойнее вас; Осма немножко странно, будто бы не своим голосом, смеялась, и вы тоже делали вид, что вам весело, только иногда вас выдавало дыхание. И сладкие комки, подступающие к горлу. Это была критическая норма восторга, за которой все расплывалось, и серые брюки школьной формы с трудом сдерживали пылающий вулкан, но, как ни странно, вам помогала Осма. Ее чуть грубоватое хихиканье вытаскивало вас из млечной страны ваших фантазий. А потом вы шли к начинавшим проявлять удивленное беспокойство дамам сердца, чтобы нести их портфели и рассеянно слушать их казавшееся еще совсем недавно таким милым щебетание. Но щебетание не прекращалось, и терпкий запах ореха постепенно отступал, пока вы, облегченно вздохнув, не понимали, что ваши настоящие избранницы находятся подле вас. Однако весело пробегали часы, и на следующий день вы снова оказывались в дальнем полутемном закутке раздевалки и с наслаждением и благодарностью вдыхали щедрость терпкого аромата ореха. А однажды вы увидели, что ваше место занято. Причем — по-настоящему. Именно так занимают подобные места. (Ральфу надо помочь умереть.)

Однажды, придя в раздевалку, вы увидели кое-что и сначала не могли ничего понять.

Неизвестно почему вы так долго задержались в тот день в школе. Был декабрь, и к четырем уже темнело. Вы с Артуром стояли у входа и беседовали с двумя новенькими девочками. Ваша школа была престижной, из самых известных в Москве. Именно здесь состоялся один из первых концертов легендарной «Машины времени». Новенькие девочки вам нравились, и вы вроде бы уже договорились куда-то сходить. Артур рассказывал очередную из своих бесчисленных историй, он вообще мог заморочить голову кому угодно, девочки смеялись, и тогда вы увидели, что по опустевшему школьному коридору идет Осма. Она шла в вашу дальнюю раздевалку (с некоторых пор вы стали оставлять свои вещи только там). Болтая с новенькими, вы обратили внимание, что Осма долго не возвращается. И опять терпкий запах ореха начал кружить вам голову. Ну конечно, Осма ждет, чтобы сделать вид, будто вы столкнулись случайно. Она желает продолжить игру. Придумав наскоро какую-то отговорку, вы на цыпочках, чтобы не было слышно шагов в гулком коридоре, вошли в полумрак раздевалки. Сначала не было ничего. Потом глаза привыкли. Вы поняли, что это был за силуэт, а глаза различали все больше. Старшеклассник стоял к вам спиной. Вы знали, КТО ЭТО, и очень бы не хотели, чтобы он обернулся. Именно так в тот день было занято ваше место (и на мгновение ты вспомнил Ральфа, которому хотели помочь умереть). Старшеклассник стоял к вам спиной. Осма почему-то была в шубе, голова запрокинута назад. Наверное, она сидела на батарее отопления, потому что ее раскинутые и блеснувшие голой плотью ноги выглядывали из-за спины старшеклассника. Ноги были голые от колен и выше. И это было кошмарно в сочетании с темным мехом шубы и с тем, что это «выше» было теперь где-то внизу и ритмично двигалось вместе с темным пятном старшеклассниковых брюк. Вы действительно некоторое время не могли понять, что происходит. Потом поняли и стояли, боясь шелохнуться, боясь перевести дух. Вы поняШ, что это, и первым ощущением было удивленное разочарование — ведь это выглядело так некрасиво, так не похоже на восхитительный момент, ожидаемый вами. Неужели ваши прелестные девочки, небесные создания, облаченные в невесомость ваших стихов, тоже будут выглядеть так? Так глупо в тот момент, когда их стройные ноги станут вдруг толще, бледнее и короче и будут нелепо, враскорячку торчать. И это все?! Это предвкушаемое великое таинство на самом деле так некрасиво, так грубо и так смешно?.. Но в следующий момент что-то произошло. Раз и навсегда вы поняли: это не так, как на некоторых картинах, где изображены изящно переплетенные тела и каждое — верх грации, нежного совершенства. Это не так. Совсем по-другому. Грубее, беспощаднее, испорченнее, и это намного лучше.

Поэт — это не страшно, поэт — это проходит.

Вы стояли как зачарованные и отдали бы все на свете, чтобы оказаться на месте старшеклассника. А потом бесшумно вышли. Прошли по молчаливому коридору, вышли на мороз. На крыльцо школы, без верхней одежды, где вас ждали новенькие. И начали смеяться. Ржать как сумасшедшие.

Боже, сколько же всего вы пережили в тот момент.

Так что же все-таки ты имеешь в виду? Почему ты стоишь здесь, у стойки бара, за тысячи километров от Москвы, по другую сторону экватора, и вспоминаешь о вещах столь давних? И какое отношение Оля Осминкина, прозванная Осмой, ее смех, терпкий ореховый аромат, необузданное лоно и щедрое тепло имеют ко всему этому? К наблюдающему за тобой темнокожему человеку, к блеснувшему острым лучом напоминания перстню? Напоминания о предстоящем? Профессор Ким этого не знал. Пока… Сталинский ампир и запах больницы, Оля Осминкина, Орден Белых Рыцарей, Спиральная Башня и старый Ральф… Мгновение назад он видел все это. И еще он видел какое-то яркое крыло, повисшее в небе.

Что-то было не так, очень сильно не так. Это не просто воспоминание. Мгновение назад он снова проваливался туда и брел по Спиральной Башне, где аллеи поворачивали, а впереди ждала лужа, большая и хлюпающая, где картинки имели обыкновение оживать, что так сильно пугало окружающих, и где он сумел сделать шаг, отделяющий его дар от безумия. В Мире до начала Колдовства… Но что-то ОТТУДА опять было здесь, и оно очень не хотело, чтобы барометр показывал «ясно», что-то пробудилось, почувствовав его, и готовилось к столкновению.

Поэтому что он может сказать? Что он может сказать, чтобы сероглазый охотник, с таким удовольствием пьющий свой ироничный коктейль, Йорген Маклавски и сэр Урсуэл, живая легенда, английский аристократ с ухоженными руками (перстень!) и рафинированный интеллектуал, не приняли его за сумасшедшего? Ведь вполне возможно, что странный темнокожий человек, наблюдавший за ним, просто забавляющийся курортный повеса. Вот он уже шутит со стайкой симпатичных туристов в ярких сверкающих нарядах; вполне возможно, что завтра он отобьет чью-то жену под лиловыми горами в вечереющем золоте закончившегося сафари. А пока они пьют виски, и перстень он просто купил в ближайшей лавке. Но вот версия номер два: перстень принадлежал миру Спиральной Башни, и это точно. Там он его видел уже давно (МЫ КАК-ТО ВСТРЕЧАЛИСЬ), а сейчас узнал, воспоминание прожгло его, ничего не сказав о том, что же все это значит Вот так. Есть из чего выбрать. Поэтому что он может сказать?

— Вполне возможно, завтра мы начнем искать что-то очень необычное. — Профессор Ким улыбнулся. Уже все прошло, он чувствовал себя великолепно. — Это всего лишь ощущение, но вполне возможно, что завтра мы столкнемся с чем-то, выходящим за рамки рационального объяснения. — Он сделал глоток коктейля — действительно неплохо, по крайней мере любопытно, и продолжил: — У нас есть все, что необходимо для экспедиции по Африке, а благодаря стараниям Йоргена мы сможем отразить нападение целого каравана кочевников. Но может быть, мы не учли какую-то мелочь и в определенный момент она окажется решающей… А может, ради этой мелочи мы сейчас находимся здесь.

Сэр Урсуэл Льюис смотрел на него совершенно серьезно, и тогда Йорген Маклавски, веселый авантюрист и модный охотник, сказал то, что поразило обоих его ученых спутников:

— Я предполагал что-то в подобном роде, вамзее[4]. Поэтому по пути на север мы заедем в одну глухую деревушку. Прямо у экватора, на склонах горы Кения, живут люди банту, а мгангой там подвизается один мой знакомый. Кажется, именно это имеет в виду ваш русский друг?!

Профессор Ким посмотрел на него в растерянности:

— Кем подвизается? Что это значит?

— «Мганга» значит «колдун»…

На следующее утро три «лендровера», с полосками под зебру, покинули Найроби и по шоссе, уходящему на север, двинулись к эфиопской границе, где посреди засушливых земель рифтовых долин находилось великое озеро Рудольф. И где их ждало нечто, чему в течение ближайших нескольких лет так и не будет дано имя.

22. По Африке

Как и столица Найроби, гористая Центральная Кения оказалась меньше всего похожей на традиционные представления о тропической Африке. Оживленное шоссе с прекрасными развязками было проложено по плодородным вулканическим землям, застроенным богатыми фермами, плантациями, ухоженно-самодовольными городками-курортами и чистенькими фабриками.

Воинственная дробь барабанов неслась на первых порах лишь из дорогих ресторанов и респектабельных туристских клубов, черные танцоры в венках из страусовых перьев, трясущие грозными копьями с длинными плоскими наконечниками, оказывались подрабатывающими актерами, а маску железа банту, ритуальную маску суахили или масаев проще всего было найти во множестве магазинчиков, торгующих местной экзотикой.

— Прямо фермерско-туристский рай, — проговорил Профессор Ким. — Я представлял себе все несколько по-другому.

— Еще будет «по-другому», — заверил Йорген, глядя на Профессора Кима из-под модных солнечных очков. Он сидел за рулем «лендровера», возглавлявшего маленькую колонну, и на голове его была повязана яркая бандана с черепами и перекрестьем костей. Следом на такой же «зебре» двигался сэр Джонатан Урсуэл Льюис, за рулем находился один из трех нанятых в Найроби аскари[5]; и замыкал движение восседающий на заднем сиденье мистер Моррис Александер в пробковом шлеме колониальных времен.

— А здесь похозяйничал Британский Лев, — продолжал Йорген, — мы проезжаем самое сердце недавней колонизации. Эти ребята умеют вовремя спускать пар…

— Что вы имеете в виду?

— Они почти всегда уходили элегантно и не ждали прощальных пинков. Видимо, я говорю о распаде Британской империи. Как это называлось…

— Хорошая мина при плохой игре?

— Да нет, не совсем так… Почти все бывшие английские колонии процветают, и, по-моему, в пятидесяти странах пьют во здравие Ее Величества. Вот и здесь они, уходя, помогли с конституцией и с выборами в парламент. А знаете, какой официальный лозунг появился в первые годы независимости? ХАРАМБЕ! Что на суахили значит «Потянем вместе!». Это касалось и африканцев, и европейцев, и азиатов. Как видите — результат налицо. Ладно, Бог с ним со всем… Вон смотрите— слева, с вашей стороны, начинается национальный парк Абердэр.

Профессор Ким поглядел, куда указывал Йорген. Великая Восточно-Африканская саванна, простирающаяся от границ Судана до предгорий Килиманджаро, была перед ними. Сочная зелено-оранжевая трава, густые острова-заросли буша, красная, почти терракотовая земля у дороги и далекие цепи лиловых гор. Профессор Ким никогда не видел в природе таких красок. Через некоторое время на закате разлитое солнечное золото превратит саванну в пылающий огненный океан. А потом на Африку обрушится такая же пылающая ночь. Но это случится позже. А сейчас Профессор Ким подумал, что находится в стране своих детских грез. Потому что совсем недалеко от дороги, за деревьями, угрожавшими планете Маленького Принца, он увидел семью жирафов, спокойно общипывающих зеленые листья высокого раскидистого кустарника.

— Смотрите, Йорген, — семь, нет, восемь жирафов! — Профессор Ким с трудом сдержался, чтобы не закричать от восторга.

— Одиннадцать, — усмехнулся Йорген.

— Как — одиннадцать?!

— Приглядитесь, они сливаются с почвой и кустарником. Видите, еще три… Всего— одиннадцать. Вон, где бегают страусы.

— Страусы?!

— Ну вон же, они гоняются друг за дружкой. Сейчас проедем зеленый островок, и вы тоже увидите.

— Вижу!

— А вон ориксы, смотрите, больше дюжины зебр… Ну вот, держите бинокль и смотрите.

— Черт, вижу… Точно!

— А эти маленькие, правее и дальше, — это антилопы дик-дик. А детенышей видите?!

— Совсем малышня… Вот еще «изысканный бродит жираф». Одиночка.

— А вы знаете, что молодые жирафы поют?

— Поют?

— Еще как… Ангельскими голосами. Нет-нет, не смейтесь — это вовсе не одна из множества охотничьих баек. Молодые жирафы, скажем, доподросткового возраста, поют. Услышать это удается не многим, но те, кто слышал, говорят, что были зачарованы волшебством этой песни… Я-то слышал. И вы знаете, у них в этот период потрясающие глаза. Понимаете — такой удивленный восторг… Кажется, что они влюблены во что-то восхитительное, открытое в этом мире только им… Местные говорят, что поющие жирафы видят ангелов. А потом их взгляд потухает, и они перестают петь. И тогда говорят, что жирафы «прозревают». Кстати, отличить прозревшего жирафа от поющего несложно. Но все равно на жирафа не охотятся. Именно из-за его человечьих глаз.

Вскоре дорога начала подниматься. Йорген сказал, что они въезжают в зону прохладных, по африканским меркам, конечно, горных лесов. Шоссе огибало горную страну, в центре которой возвышался белоголовый пик Кения — вторая после Килиманджаро крупнейшая вершина Африки.

— Здесь действительно райский климат, — проговорил Йорген. — Так что наслаждайтесь. Там, куда мы едем, в саванне Самбуру, Африка еще покажет себя. Считается, что берега озера Рудольф — одно из самых жарких мест на земле.

Какое-то время шоссе тянулось вдоль веселой речушки, сбегающей с гор, затем колонна из трех «лендроверов» вошла в городок Ньери. «Просто европейский курорт», — подумал Профессор Ким. А когда и он остался позади, речушка свернула в неширокую, заросшую тропическим лесом долину. Там, примерно в трех десятках километров от шоссе, рождалась эта речка, и там, ослепительно блестя на солнце, открывалась укрытая вечным снегом гора Кения. Йорген остановил автомобиль у обочины дороги и что-то сказал на суахили двум другим водителям. Те закивали головами. Йорген посмотрел под колеса: от шоссе уходила широкая тропа, было видно, что не часто, но автомобиль все же на ней появлялся.

— Здесь нам придется покинуть этот хайвей, — улыбнулся Йорген. — Мы заедем к моим друзьям — банту-кикуйю, а на шоссе потом выберемся по другой долине, уже подальше Наньюки. Это небольшой городок. Потом нам придется проехать еще километров двести по асфальту и уже окончательно свернуть в саванну. Как видите, план до гениальности прост. Разработчик и стратег — Йорген Маклавски.

А Профессор Ким смотрел на пик Кения, очень сильно напоминавший ему очертания другой горы, находящейся далеко отсюда, на западном Кавказе. В самом центре Домбайской долины стоит красавица гора, названная живущими вокруг карачаевцами Белала-Кая. Профессор Ким частенько бывал в тех местах. И они действительно очень похожи — эти два белоглавых чуда. И конечно, именно поэтому, а не по какой-то другой причине Профессору Киму показалось, что он здесь уже был. Был на этом самом месте.

Деревня банту-кикуйю приютилась на северо-восточном склоне горы Кения, довольно пологом в нижней своей части и заросшем лесом. Чуть выше островерхих хижин лес был расчищен, и без всякого порядка или хотя бы намека на пространственное решение были нарезаны клочки земли. Вдоль дороги росли большие оранжевые тыквы. Йорген рассказал, что из таких тыкв африканцы делают сосуды для хранения различных масел, молока или медовых хмельных напитков. Такой сосуд, иногда украшенный орнаментом или оплетенный бечевой, смотрится довольно колоритно и называется калабашем. Ниже дороги вся долина была расчерчена чайными или арахисовыми плантациями, среди которых возвышались неприступными островками редкие, но явно соревнующиеся друг с другом в роскоши дома местных фермеров. По пути им попадались улыбающиеся чернокожие — как объяснил Йорген, многие местные кикуйю-земледельцы ведут не только свое скромное хозяйство, но и подрабатывают, батрача на богатых фермах. На головах или за спиной они несли большие плетеные корзины, и их наряд был явно промышленного происхождения. Профессор Ким подумал, что Центральная Кения все же слишком цивилизованная страна, если при въезде в деревню чернокожих, на большой площади, имелись дома европейской постройки — как выяснилось, полицейское управление и миссионерская школа, а также пыльный, уставший от собственной ветхости щит с рекламой кока-колы. Йорген все это называл Британским Львом. И Профессор Ким вряд ли бы поверил, скажи ему кто, что уже через несколько часов экзотики будет больше чем достаточно.

Тот, кого Йорген назвал мгангой, имел имя Ольчемьири и сейчас был очень занят. Он колдовал над кусочками шлака за большим бунгало кузнеца, являющегося заодно местным старейшиной. Йорген обменялся крепкими рукопожатиями с полицейским сержантом, олицетворяющим здесь центральную власть и носящим звучное имя Соломон. При этом сержант вполне сносно говорил по-английски и не смог ничего поделать со своими широко округлившимися глазами и чуть было не отвисшей челюстью, когда ему представили Профессора Кима.

Потом он что-то вспомнил и, радостно хлопнув себя по бедру, сказал: «Горбачев…» — и, видимо, не совсем осознанно повторил жест из какого-то кинофильма. Жест был таким: сложенными в кружок большим и указательным пальцами он пощелкал себя по горлу.

— Да, Соломон, верно, — ухмыльнулся Йорген, — это Горбачев. Видишь, как помолодел?! Горбачев, водка, перестройка…

— Перестройка! — подхватил Соломон.

И они все рассмеялись.

Больше чем через пять лет, когда слово «перестройка» и ощущение близости перемен уже давно забудутся, оставив после себя лишь сломанные стены и пресный вкус несбывшихся надежд.

Профессор Ким вспомнит этот день. Когда один из офисов корпорации «Норе» будет сжирать огонь, а мальчик Егор будет бежать через морозную Москву, преследуемый грозным дыханием погони, когда в воздухе оживет вой Короля — собаки, потерявшей самое близкое существо на свете, Профессор Ким будет стоять у окна причудливого кабинета, ожидая Дору и двух своих лучших друзей. И перед тем как принять очень важные решения, он почему-то вспомнит удивленного чернокожего сержанта, щелкающего себя по горлу российским жестом и произносящего так и не ставшее заклинанием слово «перестройка».

Мганга Ольчемьири был сухоньким и бодрым старикашкой, в выцветшей рубахе без пуговиц, зеленых хлопковых шортах и плетеных сандалиях, завязываемых тесемками на икрах. На голову он водрузил меховую шапку из шкуры принесенного в жертву духам огня и духам железа козленка. Домна местного кузнеца и старейшины Аумбы представляла собой яму полуметровой глубины, обмазанную глиной. Яма была еще горячей, хотя мехи— кожаный мешок и две прикрепленные к нему палки — были отложены в сторону. Рядом с этой африканской домной находилась расчищенная площадка, а на ней начертан круг и еще какие-то знаки.

Внутри круга лежали несколько дымящихся кусочков шлака — по их форме Ольчемьири только что закончил гадать — и полу сгоревший кусочек козлиной шкуры. Неподалеку подмастерья Аумбы — молодые и крепкие кикуйю, начинающие свою карьеру как помощники кузнеца и мечтающие стать в один из дней Великими мгангами, — уже ковали из выплавленного железа наконечник копья — длинный и плоский. Аумба молчал. Он ждал, что первым заговорит мганга. Соломон привел Йоргена, Урса и Профессора Кима к кузнице, расположившейся за бунгало Аумбы, на пересечении невидимых линий, соединяющих высокие деревянные шесты. На эти шесты был нанесен замысловатый орнамент, а сверху прикреплены жутковатые маски, символизирующие духов огня и железа.

— Они общаются с Невидимыми Силами, — пояснил Соломон, — до окончания ритуала их нельзя отвлекать.

Ольчемьири сидел на корточках, о чем-то беззвучно рассуждая, и качал головой. Потом он задумчиво поднялся, выдохнув слово «Кишарре», и, обернувшись, увидел гостей.

— А, мзее Йорген! — Тень сразу покинула лицо м; аленького мганги, Ольчемьири просиял и стукнул себя рукой по лбу. — Вот о чем говорили камни… Я знал, что ты придешь, — спроси Аумбу. Камни, отдавшие железо, мне рассказали. Мы думали — не получалось, кто-то должен был прийти. Но теперь я понял все их слова…

— Да, камни привели его сюда, — проговорил Аумба, не вынимая изо рта палочку дерева энтырь, и Профессор Ким вспомнил, что где-то читал о целебных свойствах энтыря — африканской зубной щетки. Вроде бы благодаря привычке жевать это дерево африканцам удается сохранить такие здоровые и белые зубы. — Камни… Потому что мзее Йорген забыл дорогу к хижинам своих друзей, где его всегда рады видеть! — Так, несколько церемонно, приветствовал их Аумба, протягивая Йоргену руки.

— Совсем забыл, — подтвердил Ольчемьири.

— Здравствуй, Аумба, — дружески улыбаясь, сказал Йорген. — Тебя опять мучает бессонница и не с кем коротать время у костра или ты просто рад меня видеть?

— Он совсем не изменился, — рассмеялся Аумба, указывая на Йоргена, — у него все такой же детский язык.

— И память старика, — улыбался Ольчемьири. — Если бы не камни, он не нашел бы к нам дорогу…

— Конечно, ваши камни занесены в кенийский атлас автомобильных дорог, — согласился Йорген.

Потом он сделал то, что молодых помощников Аумбы чуть не повергло в шок, — они даже прекратили работу и теперь смотрели на пришельцев, широко раскрыв рты. Потому что со словами: «Тебя, старый колдун, я никогда не забуду!» — Йорген поднял уважаемого во всей долине мгангу> подбросил вверх, как пушинку, и аккуратно поставил на землю. Старик заохал, но, оказавшись на земле, произнес:

— Я очень рад видеть тебя, мзее Йорген…

И они крепко обнялись.

— Ты пришел вовремя, мзее Йорген. — Ольчемьири вдруг помрачнел и, оглянувшись на гору Кения, чью островерхую ледяную шапку топило стоящее прямо над головой африканское солнце, пояснил: — Великий Мвене-Ньяге, живущий на горе, говорит, что старому мганге надо уходить. Кишарре…

Йорген представил Ольчемьири и Аумбе своих спутников, сказав, что у себя дома они такие же известные и уважаемые люди, как мганга, потом подумал и, усмехнувшись, добавил, что и занимаются они примерно тем же, поэтому есть большой и важный разговор. Кузнец и мганга кивали головами, бросая все более уважительные взгляды в сторону гостей, произнося большое количество цыкающих звуков, что, видимо, выражало одобрение.

Потом Аумба, указывая на сэра Льюиса и Профессора Кима, поинтересовался:

— Скажи, Йорген, а вамзее тоже говорят с камнями, отдающими железо, как и мганга Ольчемьири?

— Ну… я бы не взялся это утверждать, — улыбнулся Йорген, глядя на своих друзей, а Профессор Ким кивнул и сказал:

— К сожалению, нет. Но если вамзее сочли бы возможным, мы с удовольствием научились бы этому великому искусству…

Йорген отметил про себя, что за 24 часа Профессор Ким освоил азы африканского этикета, а Аумба и Ольчемьири одобрительно переглянулись, и кузнец-старейшина произнес:

— Йорген, в деревне кикуйю твои друзья всегда будут такими же уважаемыми гостями, как и ты. И в любое время для них найдутся калабаш с турчой[6] и место для ночлега.

После всех церемоний и обмена любезностями Аумба пригласил гостей в свою просторную и прохладную хижину, и вскоре на столе появились молоко, испеченные на раскаленных камнях масляные лепешки и весьма своеобразный медово-перечный соус.

— Сегодня ночью в деревне праздник, мы приглашаем Йоргена и его друзей, — пояснил Аумба. — Жертвенный бык сожжен, и юноши, которым предстоит стать мужчинами, уже обмазаны его пеплом. Всю ночь будут гореть костры, и всю ночь будут бить тамтамы… Поэтому Аумба и предлагает лишь молоко да лепешки— перед обильным пиром вряд ли стоит набивать животы. Жаль, что Ольчемьири с нами не будет…

— Это почему же? — поинтересовался Йорген. В его планы вовсе не входило расставаться с мгангой.

— Прошлой ночью за Ольчемьири снова приходил Кишарре, — тихо сказал Аумба. — Умный мганга перехитрил его, но теперь Кишарре знает, где он, и этой ночью придет опять.

— И камни сказали то же, — печально подтвердил Ольчемьири. — Кишарре придет опять и уже точно найдет старого мгангу, хотя он пока не видит его сердца.

— Кишарре?! — переспросил Йорген. Только сейчас до него дошло, что уже не в первый раз сегодня он слышит это слово.

— О… Страшный демон, — пояснил Аумба.

Ольчемьири указал на видимый из хижины круг, где еще дымились кусочки шлака, и сказал:

— Великий Мвене-Ньяге, живущий на горе, не дал никаких знаков, что хочет забрать меня к себе, и предупредил, что надо уходить. Иначе придет Кишарре и уведет меня в Ночную страну.

Белый охотник и двое ученых мужей переглянулись. Потом Йорген спросил:

— А как выглядит этот Кишарре? Ты мне никогда о нем не рассказывал…

Аумба и Ольчемьири рассмеялись, потом мганга произнес:

— Кишарре можно увидеть только один раз, и, к счастью, я его пока не видел. Тот, кому в глаза посмотрит Кишарре, уже не возвращается из Ночной страны. Поэтому мганге надо уходить — Кишарре очень злится, уже два раза Ольчемьири перехитрил злого духа. И когда Кишарре ночью придет, мганга будет уже далеко. Великий Мвене-Ньяге предупредил…

Йорген посмотрел на часы и пожал плечами:

— Уже пять. Через два часа станет темно. Уж не собираешься ли ты ночевать в буше?

— Конечно, ведь я не скажу ему, куда ухожу…

— Послушай, Ольчемьири… — Йорген был обеспокоен, он давно знал этого старика и иногда называл его «своим африканским отцом». В каком-то смысле так оно и было. — Со мной пятеро вооруженных людей, у сержанта Соломона еще двое полицейских.

— Нет-нет! — Ольчемьири замахал руками. — Ты что, собираешься воевать с Кишарре? Мганга уйдет… Даже льва не всегда останавливают ваши ружья, а львы разбегаются, как трусливые собаки, когда идет Кишарре… Но камни мне сказали, что придет друг, и ты пришел. Не волнуйся, Йорген, Ольчемьири уйдет ненадолго. До круглой луны, эта и следующая ночь.

— До круглой луны?! Что это значит?

Ольчемьири хитро улыбнулся и проговорил:

— А потом копье обретет силу…

— Ах вот как… — Йорген вздохнул. Он рассчитывал на помощь старика, но тот что-то вбил себе в голову, все более погружаясь в местный фольклор, а уж Йорген знал, что в таких случаях переубедить его невозможно.

И тогда сэр Урсуэл Льюис, тоже неплохо усвоивший уроки африканского этикета, решил как бы невзначай уточнить для себя иерархию местных богов.

— Мзее Ольчемьири, вы позволите задать вам один вопрос? Кто главнее — Мвене-Ньяге или страшный Кишарре?

— Ой-ой-ой, — мягко улыбнулся мганга и ударил себя пару раз ладонью по груди, а Аумба, казалось, не рассмеялся лишь из вежливости. — Такой большой белый бвана…

— Важный и архивный, — вставил Йорген.

— …и не понимает таких простых вещей. Конечно, Великий Мвене-Ньяге — он живет на горе!

— Так, спасибо… — Урс с улыбкой оглядел собравшихся. — Но тогда я не понимаю такой простой вещи: как же Кишарре может ослушаться Великого?! Ведь Ольчемьири говорил, что Мвене-Ньяге не собирается забирать его к себе?..

— Все верно, — кивнул старик, — ты все правильно понял. Поэтому Великий Мвене-Ньяге и подал мганге знаки. Семь дней и семь ночей назад я сам отнес несколько камней, отдающих железо, в горы…

— Руда… Мы называем эти камни рудой, — сказал Урсуэл.

— Пусть так, — согласился мганга. — Я посыпал эти камни пеплом сожженного барана и оставил на видном месте, чтобы Мвене-Ньяге вдохнул в них свою силу. И сегодня из этих и других камней Великий дал нам железо…

— Именно из этого железа сейчас куют копье? — начал догадываться Йорген. — Из этих самых камней?

— Да. Кишарре не боится наших копий и стрел, ему также не страшны гремящие ружья… Но завтра будет ночь круглой луны, и дыхание Мвене-Ньяге пробудится в подаренном им железе. Пройдет еще три дня и три ночи, оно окрепнет, и копье обретет силу. Силу Великого Мвене-Ньяге, живущего на горе. А вот ответ на твой вопрос! Кроме нас, его детей, у Мвене-Ньяге очень много дел на этой земле. И ему тоже нужен отдых. И вот когда Великий спит, Кишарре выходит из-под земли и все делает по-своему. Но Великий и во сне видит замыслы Кишарре. Вот почему он подал старому мганге знаки и подарил свое копье… Когда в нем пробудится Великий дух Мвене-Ньяге, создавший все, что ты видишь вокруг, им можно будет не только отогнать, но даже убить Кишарре. Но демон не так глуп: Кишарре узнает это копье и оставит старого мгангу в покое. Теперь ты знаешь, почему Ольчемьири надо уходить.

— Спасибо, мзее… Я теперь все понял, — проговорил Урс. Потом он взглянул на Йоргена.

— Хорошо, — кивнул Йорген. — Я тоже все понял. Старому мганге действительно надо уходить. И послушайте, что я скажу: в моем автомобиле найдется место для Ольчемьири, а полосатые «бродяги» смогут забраться дальше, чем ноги старого мганги.

— Да, но ведь вы только приехали, — удивился Ольчемьири, — сегодня в деревне большой праздник, юноши станут мужчинами…

— И такая ночь теперь будет очень не скоро, — несколько обиделся Аумба.

— Я думаю, Аумба простит нас за быстрый отъезд, если мы пообещаем заехать на обратном пути.

— Впереди очень важное событие в жизни кикуйю, и будет неправильно, если его омрачат плохие вести, — вздохнул Аумба. — Йорген говорит верные слова: так мганга уйдет гораздо дальше, и Кишарре точно не найдет его. Жаль только, что друзья Йоргена не увидят Великий праздник… Такое бывает нечасто.

— Каждую весну появляется новое поколение девственниц, и каждую осень созревает новый виноград, — вдруг сказал Йорген.

— Что?! — изумились оба старейшины.

— Да так, вспомнил одну книжечку… Я желаю, чтоб в деревне банту выросли новые воины, и тогда мы обязательно придем на новое Великое Торжество. А сейчас нам надо ехать… Солнце к закату.

— Мганга, мзее Йорген прав, — сказал Аумба.

— Я согласен, — просиял Ольчемьири. — Видишь— камни говорили… Мвене-Ньяге предупредил, что приедет друг.

Ночь не подкралась, она обрушилась на саванну густым мраком, потом под пологом бескрайнего неба зажглись гроздья звезд и лениво поднялась, словно сбрасывая с себя пелену сна, почти полная луна.

Они находились уже на приличном расстоянии от деревни кикуйю. Еще до того как совсем стемнело, чуть в стороне от широкой тропы Йорген обнаружил расчищенную площадку — видимо, здесь периодически останавливались для ночлега — и решил, что место вполне подходящее. До нужного им шоссе, пересекающего Кению и уходящего в глубь эфиопских пустынь, оставалось километров двадцать, но ночью в такое время года — это часа два ходу плюс пока они отыщут какой-нибудь мотель… Словом, Йорген решил отложить все перемещения до утра. Тем более что по пути он собирался заехать в городок Аргерс-Пост, побеседовать с человеком, известным в этих местах как Папаша Янг, и лучше все это было бы сделать с утра. Так же, наверное, как и рассказать мганге об истинной цели их визита. Старик напуган — это видно, и вполне возможно, что они уберегли его от крупных неприятностей. Это, конечно, весьма занимательная история, про демона Кишарре, и Йорген наслушался подобных историй по всей Африке, только сейчас он подумал, что за стариком приходил кто-то совсем другой. Гораздо более материальный.

«Да, надо срочно переговорить с этими профессорами-повесами, — раздумывал Йорген, — уж не наши ли ребята пожаловали?! Сектанты-людоеды?! Выходит, маленький мганга тоже стал предметом их охоты? Ну уж нет, ребята, вы все хорошо рассчитали, только забыли посоветоваться с нами! Из трех аскари, что мы наняли в Найроби, каждый выбивает десять из десяти. Я этих ребят давно знаю. Так что идем на сближение: мы ищем их, а они хотят нашего мгангу. Можно, конечно, называться и Кишарре, только я давно интересовался, как реагируют духи на знакомство с «М-16». Черт, может, Урс и прав: война против священников (мганга— священник? Неплохо…), ритуальные убийства? Что-нибудь еще?! В любом случае — идем на сближение».

На самом деле Йорген вдруг впервые почувствовал, что все обстоит несколько не так, как он хотел бы об этом думать. То, что сейчас происходило в буше, было не просто охотой; больше подходило определение дуэли или взаимной охоты. И уж совершенно точно вопрос о том, кто охотник, а кто жертва, оставался открытым.

Ладно, по крайней мере пока Йорген знает, что надо делать, а уж в несколько чертовски умных, дурацких голов они решат, как быть дальше.

— Кстати, могу вам рассказать кое-что занятное, — проговорил он, — если вы, конечно, еще не потеряли интереса к окружающей действительности.

— Ценю вашу заботу, Йорген, — произнес Урс. — Скажите, мы очень вам напоминаем людей с атрофированным любопытством?

— Подойдите поближе… Сейчас я посвечу фонариком. Вроде нет! Но вы и не очень похожи на людей, которым каждый день выпадает ночевать на экваторе, да еще под открытым небом.

— Как на экваторе?!

— Ну если верить этой модной британской карте, а лучшей я не знаю, наш бивак находится ровно на линии экватора.

— Мы сейчас на пузе Земли? — удивился Урс.

— Совершенно верно, там, где у нее проходит тесемка для брюк, — подтвердил Йорген. — Жаль, что мы не в море, можно было бы выбросить вас за борт, следуя занятной традиции.

— Вот как, ну хоть в чем-то повезло…

— Да, все мы в душе моряки… Но по этому поводу я припас бутылочку настоящего французского шампанского. Йорген Маклавски чтит традиции.

— Надеюсь, мы ее выпьем, — поинтересовался Урс, — или вы, мистер Моряк, следуя вашим морским наклонностям, грохнете ее об один из «лендроверов»[7]?

— На алкоголь мои морские традиции не распространяются, — сказал Йорген. — После ужина я расскажу вам пару легенд о Черном Ор-койоте.

— Пора рубить осиновые колья и лить серебряные пули, — сказал Урс. — Дежурный по традициям — сам Йорген Маклавски.

Аскари разожгли уже газовые горелки и готовили сейчас ужин. Чудный вечер из тех, что лишь грезятся миллионам городских жителей, наполненный голосами пробудившейся саванны и ни с чем не сравнимым пряным ароматом множества трав, проходил весьма уютно — за бутылочкой шампанского и неторопливой беседой. Постреливающий сухим кустарником костер давал круг света, который надежно защищал путников от тех, кто блуждает в темноте. От тех, кто, повинуясь своим древним инстинктам, вышел сейчас на тропу охоты. Каждый — на свою. Лишь только дерзкие гиены иногда прорывали круг в непрекращающихся попытках спереть что-нибудь съедобное.

Ночь прошла спокойно. Однако и дежуривший у костра Йорген, и сменившие его следом аскари не могли отделаться от гнетущего ощущения, что за ними наблюдают. Кто-то из темноты изучал их, кто-то, ставший (а может быть, и бывший всегда) хозяином этих мест, вдруг обнаружил подвох в трех мирных автомобилях, угрозу в этих кажущихся беззаботными то ли охотниках, то ли ученых. Буш не был таким, как всегда. Кто-то (вот бы разобраться) к кому-то вторгся. И те, кто был сейчас в темноте, и люди, дежурившие у костра, не поняли, а скорее лишь смутно почувствовали, что знают друг о друге… Пора присмотреться: львы порой играют с жертвой, часто весело и ласково, перед тем как вонзить клыки.

Иногда Йоргену казалось, что он различает силуэты, что огромное непроницаемое черное пятно приближается, а за ним нет ничего, лишь таящийся ужас, сковывающий сердце, но затем оно отступало, и все растворялось в ночи. И Йорген подумал, скорее, заставил себя подумать, что он, наверное, просто устал. Ну как еще можно было объяснить, что стихия, всегда бывшая домом, — африканский буш, чьи повадки он изучил до мелочей, чьи привычки и прихоти он уважал и поэтому считал себя здесь другом, — и вот эта стихия вдруг впервые стала играть с ним не по правилам. Устал? Черт, неужели он стареет?! Однако чуть позже в множестве ночных голосов Йорген отчетливо услышал шум автомобильного двигателя и успокоился. Что ж, по крайней мере все ясно, нет никаких черных пятен и силуэтов, а определенность всегда лучше.

Ночь прошла спокойно. А рано утром, когда они собирались двигаться дальше, к Йоргену подошел Самюэль — старший аскари, рослый, почти двухметровый нилот — лучший проводник, какого можно было найти в Найроби.

— Бвана. — Самюэль посмотрел в сторону зарослей, где несколько часов назад Йорген видел какие-то перемещающиеся тени. — Это был не лев сегодня ночью… Хотя он двигался кругами, как делают львы… Это был вообще не зверь.

— Знаю, Сэм, — тихо ответил Йорген, — знаю. За нами кто-то следит. Я слышал шум автомобильного двигателя. Но пока не будем об этом рассказывать. Предупреди своих, чтобы смотрели в оба, но пусть пока молчат.

— Бвана, я хотел сказать… Бвана. — И тут Йорген что-то заметил вдруг в глазах Сэма. Он заметил, что Сэм смертельно перепуган. — Это был не зверь.

— Я тебя понял.

— Но… бвана… это был и не человек.

Йорген почувствовал, как он невольно вздрогнул.

— Сэм… — Он посмотрел на чернокожего гиганта, сам не понимая, удивлен он или нет. — Сэм, ты что? Наслушался историй старого мганги о Кишарре?

— Я — масай, бвана. У нас нет Кишарре…

— Тем более… — Йорген вдруг подумал, что странно: мгангу без труда удалось уговорить спать в «лендровере» вместе с этим русским, что довольно необычно — Ольчемьири всегда предпочитал ночлег под открытым небом. Африканцы вообще с подозрением относятся к тому, что принято называть благами цивилизации. В засушливый год вашу машину могут остановить в буше и, смущаясь, попросить воды, но, даже умирая с голоду, житель саванны с очень большой неохотой притронется к консервированным в банках продуктам. — Я прошу тебя, Сэм, никому об этом не рассказывай. Что думают другие аскари?

— Они тоже думают так. Они думают, что надо заехать к Папаше Янгу. Он разговаривает с амулетами, он должен что-то знать.

Вот те на! Старый прохиндей и тут всплыл. Йорген и так собирался к нему заехать. Все равно — по дороге. А главное — Папаша Янг всегда был в курсе всех местных сплетен и имел потрясающе красивых дочерей. Но чтобы такое предложение исходило от аскари, нанятых для обслуживания обычной этнографической экспедиции (или какая мы, мать его так, экспедиция)… Они находились в двух шагах от Найроби, в местах, изобилующих туристами, но кое-какие детали (кто это, интересно, пялил на нас глаза всю прошедшую ночь?) довольно ясно показывали, что это сафари будет сильно отличаться от всех остальных.

— Хорошо Сэм, — просто сказал Йорген, — хочу тебя успокоить: мы к нему и едем. Только прошу тебя, Сэм, постарайся понять — не происходит ничего особенного. Какие-то сукины дети сели нам на хвост. Я уверен, мы скоро выясним, что им надо. Все в порядке! Договорились, Сэм?

— Хорошо, бвана… — согласился чернокожий гигант, но Йорген подумал, что вряд ли удалось его переубедить. Однако позже, когда тропа наконец вышла к Транскенийскому шоссе, он остановил автомобиль у обочины и сделал Сэму знак, чтобы тот подъехал вплотную.

— Гляди, Сэм, ты был прав — это не зверь. — И Йорген указал на дорогу, по которой они приехали. — Но прав только наполовину… Видишь— вон он, ночной Кишарре.

Не особо прячась за густыми кустарниками, по тропе двигались два автомобиля, и, видимо, их раскрашивал какой-то безумец. На таких автомобилях можно разъезжать по песчаным пляжам, обвешавшись разноцветными досками для серфинга.

— Наши гости. Полноприводники «мицубиси», японские штучки. Машина неплохая, но редкая в этих местах. Я думаю, что это развлекающиеся туристы. Если бы мы их интересовали, они избрали бы что-нибудь менее заметное.

— Может, стоит им указать, что океан в другой стороне? — пожал плечами Сэм.

— Вряд ли… Что есть лучше Страны Иллюзий, особенно если деньги позволяют не особо торопиться с обратным билетом?! А?

— Ты прав, бвана Йорген, — сказал Сэм. Казалось, что он полностью успокоился.

— Но к Папаше Янгу мы все равно заскочим, — пообещал Йорген.

23. Дочь Водопада

Папаша Янг жил на окраине небольшого городка Аргерс-Пост, расположившегося на полпути между Найроби и национальным парком Рудольф. В сорока километрах от его просторного, ухоженного дома находился водопад Чанлерс. Папаша Янг имел трех дочерей (стараниями которых дом не превратился в такую же развалину, как и он сам), помнил времена британского правления, любил религиозную музыку и был алкоголиком.

Папаша Янг знал о многом. Озеро Рудольф было открыто почти сто лет назад двумя венграми, назвавшими это бескрайнее море, раскинувшееся посреди жарких каменистых пустынь, в честь своего принца Рудольфа. Папаша Янг знал это. Уже много лет на берегах озера работали палеоархеологические экспедиции, делавшие одну сенсационную находку за другой. Если кое-что из этих находок продать, выступив посредником, то можно заработать неплохие деньги. Иногда это бывало не совсем законно, и Папаша Янг знал об этом. Когда-то он работал в полицейском управлении в Найроби, потом государственным инспектором и был замешан в каких-то махинациях. Подкопаться под него никто так и не смог. Папаша был достаточно осторожен, но все же он решил не искушать судьбу и, отойдя от дел, двинулся на север. Аргерс-Пост оказался для него самым подходящим местом. Несколько севернее начинались территории, до сих пор заселенные свободными и воинственными племенами масаев и кушитов, а западнее, ближе к озеру, простирались горы Ндото, где в пещерах жил удивительный народ — ндоробо. Папаша Янг был, наверное, единственным белым, который испытывал к ндоробо такой же сложный комплекс чувств, как и живущие издревле в этих местах чернокожие африканцы.

— Маленький Народ, — говорил о них Папаша не без доли почтения в голосе.

Ндоробо практиковали пчеловодство, занятие в Африке весьма небезопасное, и слыли лучшими врачевателями, знахарями и колдунами. Папаша Янг знал это. Лечили они с помощью меда и заговоров.

Эмерсон Томас Янг, прозванный Папашей, а за глаза — Водопадом, был вдовцом. Рождение младшей и любимой дочери Зеделлы стоило жизни ее матери. Свою старшую девочку Папаша Янг назвал Стефанией, что являлось вполне естественным для потомка английских колонистов, среднюю — Зигги. Почему у двух его дочерей такие несколько необычные имена, Зигги и Зеделла, Папаша никому не раскрывал и на все вопросы лишь хитро и многозначительно улыбался. Правда, потом он делался печальным и напивался сильнее обычного, поэтому со временем подобные вопросы ему задавать перестали. Папаша Янг дружил со всеми знахарями ндоробо, живущими в этих местах. Низкорослые чернокожие колдуны — Маленький Народ — бывали у него частыми гостями, и иногда, закрывшись, они проводили вместе по нескольку дней. Папаша Янг был алкоголиком с тех самых пор, как потерял жену, и больше всего боялся Лиловой Зебры — «лиловая полоса», как он сам именовал время своего пьянства, становилась все шире. Лишь настойчивость дочерей и усердие знахарей ндоробо, выводящих Папашу из запоев с помощью меда и колдовства, заставляли его делать перерывы. Самое интересное, что по окончании «лиловой полосы» Папаша становился совершенно адекватен и восприимчив к нормальному общению, и никто бы не заподозрил в этом почтенном пожилом мужчине, мыслящем, правда, несколько оригинально, беспробудного пьяницу. Уйдя в запой, Папаша разрушался за несколько часов, а потом, пройдя сеанс ндоробо, возрождался, как феникс. Он был убежден, что его поддерживает Маленький Народ.

Папаша Янг утверждал, что является родителем трех самых красивых женщин континента. И в общем, опровергнуть это было достаточно сложно. И Стефания, и Зигги разбили немало сердец, прежде чем вышли замуж. Как-то гостивший у Папаши бельгиец-этнограф сказал, что его девочки являются напоминанием циничному и постфрейдистскому веку той простой и забытой истины, что из-за женщин все же стоит стреляться. Ходили слухи, что было и такое. По правде говоря, местное общество не отвернулось от пропойцы и дебошира, якшающегося с маленькими колдунами, прежде всего из-за его дочерей.

Папаша Янг знал также, что он достаточно богат. Когда скандал с махинациями закончился, неглупый и осторожный Папаша оказался владельцем нескольких участков земли в Центральной Кении, приносящих неплохую ренту. Эти деньги плюс некоторые сбережения позволили Папаше дать девочкам отличное образование и обзавестись большой собачьей фермой. Ферма славилась на всю округу, и многие состоятельные люди предпочитали приобретать собак именно здесь. Правда, злые языки поговаривали, что к Папаше приезжают совсем за другим товаром, намекая на дочерей, и что многие, видевшие Зеделлу, становились просто больными и приезжали к Папаше, ведя какие-то переговоры и все покупая и покупая щенков лишь с одной целью — увидеть его младшую дочь. Но Папаша Янг отвергал подобные глупости, указывая на то, что его собаки уникальны сами по себе, ибо происходят от благородных, вывезенных еще из старой Европы предков.

— Вы не поверите, — говаривал Папаша, — но с далекой прабабкой этого долматина коротал свои одинокие вечера сам герцог Веллингтон[8] Победитель! Вы понимаете, о чем я толкую? — Он хитро улыбался и, что самое невероятное, тут же извлекал документальные подтверждения.

Для охраны ферм Папаша держал натасканных ротвейлеров, коих сдавал в аренду. И вообще ему удалось пустить несколько удачных слухов относительно своих собак: вроде бы пара красавцев королевских пуделей привлекалась полицией для некоторых деликатных операций и действовала весьма успешно; симпатяга спаниель с шелковистыми ушами и умными добрыми глазами засадил за решетку немало торговцев наркотиками, когда работал в больших городах, перед тем как выйти на пенсию; а еще у Папаши есть пара такс, чувствующих золото и умеющих разыскивать алмазы. Так что роскошная холодность белокожей Стефании и хрупкое изящество Зигги, вызывающее мощное необоримое желание обладать ею, здесь абсолютно ни при чем. Равно как и неземная, запредельная красота Зеделлы: ведь даже женщины приезжали взглянуть на нее, делая высокомерные попытки отыскать следы искусственности в восхитительно тяжелой копне волос, в безупречном рисунке лица, излучающего нежный свет, в свободной упругости, словно у молодой львицы, невинного тела и в великолепной груди, не униженной чужим прикосновением, большой и крепкой груди, смотрящей сосками вверх и в стороны. И, не найдя ничего, женщины с грустью признавали, что хрустальный дом их высокомерия вдребезги разбит и что перед ними всего лишь тихое совершенство. Совершенство, чье равнодушие сделалось роком для многих, видевших Зеделлу: для сгорающих в безответной страсти мужчин и для женщин, вдруг изменивших своей природе и отдавшихся в руки тайной, неразделенной, стыдливой и печальной любви. И все же потомкам британских колонистов удавалось противостоять магнетизму Зеделлы, и женщины заново выстраивали свои хрустальные темницы, мужчины погружались в пену дел, азарта и вечерней выпивки, и ферма Папаши Янга продолжала оставаться местом весьма оживленным.

Папаша Янг догадывался о кипящих вокруг его дома страстях, но воспринимал это как данность. Лиловая полоса на шкуре выдуманного Папашей фантастического животного — Лиловой Зебры — становилась все шире, но при помощи Маленького Народа ему все еще удавалось неплохо с этим справляться.

Каждый год, за две недели до дня рождения Королевы, любая «лиловая полоса», даже если она началась несколько часов назад, завершалась, и Папаша Янг превращался в добропорядочного и вполне благополучного пенсионера. Он ждал. И когда наступал великий и торжественный день, Папаша Янг, надев свежее белье и выходной костюм, отправлялся в Аргерс-Пост и посылал в Букингемский дворец телеграмму с поздравлениями Ее Величеству, где особо благодарил Королеву за то, что Ее Величество является Хранительницей Веры, после чего шел в одно тихое место и напивался вдрызг. Завершался великий и торжественный день всегда в баре Маккенроя, довольно веселом заведении, где клиенты делились на тех, кто вышел из буша, и тех, кто туда собирался. Искатели приключений и люди, обслуживающие эту непростую категорию лиц, всегда с радушием встречали Папашу, видимо, чувствуя в нем «своего», и с удовольствием выслушивали его истории. Так как благовоспитанные жители Аргерс-Пост относились к рассказам Папаши с некоторой холодностью, считая, что от них попахивает паранойей, бар Маккенроя стал единственным местом, где Папаша Янг отводил душу. Тем более что с благодарными слушателями проблем не возникало. В баре Маккенроя требовали все новых историй. Там, например, знали, что где-то в саванне бродит Лиловая Зебра, этот свершающийся Папашин рок, и пока на ее шкуре есть белые полоски или хотя бы различимы белые прожилки, все не так плохо — еще отведено время. В баре Маккенроя знали также, что ндоробо, Маленький Народ, берегут пчелы — этот коллективный разум, покровительствующий Великим Колдунам. Недаром и англичане, и туземцы побаивались заезжать в горы Ндото. «Не верите — можете попробовать, только я вам не советую: пчелиная атака безжалостна и предопределена. И вообще, в отличие от нас, белых идиотов, на ком, будем откровенны, давно пора поставить крест (последняя реплика всегда вызывала приступы бурного смеха, после чего, к восторгу собравшихся, Папашу уже начинали угощать), ндоробо, Великие Колдуны, сохранили связь с Мировыми Сущностями, и им открыт Божий Промысел. И если всех ндоробо обратить в христианство, то это бы спасло нашу цивилизацию, погрязшую во грехе (аплодисменты и пива всем!)».

В баре Маккенроя знали, что когда красавица Зеделла касалась воды, умывалась или принимала ванну, то все пространство вокруг наполнял аромат пряных трав или терпкий запах ореха, потому что на самом деле Зеделла — дочь водопада. Да-да, она дочь водопада Чанлерс (и как бы нелепо это ни звучало, ухмыляться продолжали лишь немногие приезжие — счастливчики, еще не видевшие младшую мисс Янг и потому не потерявшие покой). Зеделла— дочь водопада, веселая речная нимфа, а Папаша Янг, выходит, и сам водопад (громкий смех: нет, ну сказанул, глядите — пьющий водопад! Нет, в каком-то смысле Папаша больше, чем водопад. Он перерабатывает проходящую через него жидкость, градусы оставляя себе). И еще в баре Маккенроя знали, что где-то в туманных северных горах, среди озер и множества сумрачных пещер, там, где рождается Великий Нил, где в вечной колыбели спят все Колена Израилевы и где спят Авторы Великих Книг, в которых не существует дат, где-то там, на древней земле, не поддавшейся ветрам увядания, в час самой сильной луны пробудилось что-то, очень напоминающее лиловое Папашино видение, но уже касающееся не его одного. И зря вы скалите зубы, зря ржете, как идиоты, — это ваша Лиловая Зебра проснулась в горах на Севере и начала свой круговой Путь. Смейтесь, смейтесь… Только она уже прошла по саванне и теперь приближается. Так говорят Великие Черные Колдуны (Апофеоз! Шампанского! Папаша, а вы не пробовали писать для Голливуда?!). В баре Маккенроя знали все Папашины истории и жаждали новых. Конечно, вряд ли кто относился к этим выдумкам всерьез, но у Папаши были верные слушатели, съедавшие его параноидальные ток-шоу, как гамбургеры, и запивавшие их пивом. Самым верным среди них являлся Папашин любимчик, один заезжий выпивоха, каждый вечер проводящий за стойкой. Папаша проникся уважением к этому парню: он жил в Аргерс-Пост уже почти полгода, и его совершенно не интересовала Зеделла, в отличие от всех этих страдающих сопляков.

Он был родом откуда-то из Европы, но жил в Америке (или наоборот!), говорил, что не покинет Черный континент, пока не женится на самой высокой женщине планеты, и вроде бы писал роман об Африке. Папаша был уверен, что все это россказни, — какой роман в баре Маккенроя? Скорее всего богатенький повеса проматывает родительское состояние в поисках острых ощущений. Хотя капитал можно запросто проматывать, считая, что пишешь роман. Но человеком он был милым, веселым и в выпивке крепким. Пару раз Папаша видел, как он летал на параплане в окрестностях Аргерс-Пост, как он, весь в красной пыли, возвращался с сафари, что окончательно убеждало в отсутствии каких-либо литературных занятий. Все остальные их встречи происходили в веселом заведении Маккенроя. Пока не появился этот несчастный литературный агент. Папашу в то время уже начали мучить предчувствия случившейся через полгода страшной драмы, но тогда он свалил все это на несколько затянувшуюся «лиловую полосу». Было уже за полдень, Папаша находился в приличном подпитии, и когда ввалился в еще пустынный бар Маккенроя, его приятель Евроамериканец (или наоборот!) сидел, как всегда, на своем любимом табурете у стойки. Перед ним лежала пухлая рукопись и стояла чашка крепкого кофе (как обычно, без сахара — Папаша это помнил). Он заявил, что только что закончил работу над первой книгой своего романа и по этому поводу готов вечером немного выпить.

— Зачем же откладывать на вечер то, что лучше сделать сейчас? — оживился Папаша.

— Зачем же делать сейчас то, что можно отложить на потом? — возразил писатель. — А я смотрю, вы уже давно не сухонький, Папаша Янг?

— В том-то и дело, сынок, — вздохнул Папаша, — в том-то и дело. «Лиловка»…

Черт, конечно, он уже давно не сухонький, и ему сейчас просто необходима компания, неужели не ясно? С этим чертовым Маккенроем не поговоришь — даст выпивки, уйдет в подсобку и будет слушать свои дурацкие блюзы. Папаша с грустью раздумывал, заказать ли ему какой-нибудь холодный слабоалкогольный дринк или махнуть крепкого, и заодно жалел себя: конечно, всем на человека плевать. Ну, в общем-то и ему на всех плевать. Он запросто может выпить в одиночестве.

Однако в этот день Папаше крупно повезло с компанией. Дело в том, что, помимо выпивки, собак и колдунов ндоробо, у Папаши Янг была еще одна страсть — он часами мог смотреть видео. Ему доставляли кассеты с новыми фильмами со всех четырех сторон света, он выписывал все известные киножурналы, а во времена «лиловки» часто полемизировал с известными режиссерами и кинокритиками.

Когда весело звякнул дверной колокольчик, Папаша, все еще не выбравший себе напиток, подумал, кого это там принесло на голову среди бела дня и сулит ли это какую-нибудь выгоду. Он повернулся на звон… В следующую минуту он увидел, «кого это принесло на голову», и у него перехватило дыхание. В баре Маккенроя, в захолустном городишке Аргерс-Пост, Восточная Африка, в трехстах километрах от Найроби и в десяти тысячах от Голливуда, словно вышедшая из пьяного Папашиного бреда, стояла его любимая актриса. Звезда, сорвавшаяся с небес и упавшая в ладони Папаши. Чудное видение сопровождали два франта, как бы подчеркивая нереальность происходящего, и Папаша с грустью подумал, что у него начались галлюцинации. Он хотел поделиться своими соображениями с европисателем-американцем, но тот ухмыльнулся, затем, равнодушно осмотрев вошедших, отвернулся к стойке бара и принялся рассматривать витрину бутылок. Папаша решил взять себя в руки: собственно говоря, ничего особенного не происходило. Просто эта прелестная молодая женщина была как две капли воды похожа на божественную Мишель (Папаша всегда называл ее только по имени, иногда напевая это сладкое слово на первые такты знаменитой песенки «Битлз») и, зная это, безжалостно эксплуатировала образ. И ее можно понять: любая бы на ее месте поступила точно так же — такие, как Мишель, рождаются раз в столетие. Папаша принял решение: виски — бурбон со льдом — будет самым подходящим лекарством.

Вошедшие вежливо поздоровались, поинтересовавшись, это ли заведение зовется баром Маккенроя, ибо на вывеске написано что-то совсем другое. Так как здесь никого, кроме Папаши и писателя — прожигателя семейных капиталов, не было — Маккенрой в огромных наушниках, из которых трещал блюз, возился в подсобке, и оттуда доносилось его гнусавое мурлыканье, — Папаша взял на себя труд ответить. Он сказал, что так оно и есть, провалиться ему на этом самом месте.

Один из франтов оглядел помещение, пожал плечами и сказал, что, по его мнению, проваливаться не стоит даже ради отеля «Плаза». Папаша посмотрел на его абсолютно лысый череп, аккуратные бакенбарды (это при лысой-то голове!), проницательные и жесткие глаза, казалось, с трудом скрывавшиеся за тонкими линзами доброжелательной улыбки, посмотрел на пестрый дорогой наряд и подумал, что парень крут. Перед ним был тип, похожий на одного из тех сумасшедших, что рекламируют тропическую моду для крутых ребят в роскошных магазинах усталых северных столиц. Самодостаточный псих, по иронии судьбы действительно попавший в тропики. В следующую секунду Папаша забыл о нем. Он смотрел на Мишель, пытаясь оценить степень ее реальности, и все более разочаровывался — не она, теперь уже ясно наверняка. Неплохая копия, но так далека от оригинала… Ей не хватало чего-то неуловимого, что свойственно лишь подлинникам.

— Хотя один мой знакомый провалился ради этого самого места, — заявил второй франт, неспешно двигаясь к стойке.

— Вот как? — оживился лысый. — Я тоже знавал восходящую звезду литературы с похожей судьбой.

— «Унесенные ветром», «Моби Дик», «Война и мир» — это не он?

— Совершенно верно… Но особенно ценятся его диалоги для подпольных порнофильмов — блестяще удаются кульминации и развязки… Все эти «ох», «а-а-а», «у-у-ф-ф-ф»…

— Да-да, виден большой знаток жизни, удивительная личность… Похоже, мы говорим об одном человеке?

— Более того, похоже, мы вращаемся в близких кругах…

«Придурки», — подумал Папаша и шепнул писателю о сходстве милой молодой женщины и несравненной Мишель. Но тот лишь улыбнулся и сказал, что мало ли по свету бродит двойников и двойняшек.

Потом оба шоумена подошли ближе, и лысый обладатель бакенбардов поинтересовался у писателя:

— Вы знаете, мы никак не можем решить, что бы нам выпить. Может быть, бросить монету, как считаете?

— Вопрос важный, — усмехнулся писатель, — я б не стал доверяться случаю…

— Вот именно, я всегда так говорю! Но все же что стоит выпить людям, проторчавшим последние двадцать четыре часа в креслах паршивых самолетов и впервые в жизни оказавшихся в Африке? Как вы поняли, лишь с одной целью — как следует выпить!

Папаша смотрел на ту, которая могла быть божественной Мишель — она осталась у резных белых дверей с веселым колокольчиком, — и чувствовал напор юной энергии, исходящей от нее. Это Мишель! Это невозможно, но именно поэтому — это так! Потом он перевел взгляд на второго франта и подумал, что если бы он не входил в состав этой сногсшибательной компании, то его личность не вызывала бы никаких вопросов — он был похож на странствующего ботаника, или как там зовутся эти сукины дети, перекопавшие всю Кению в поисках доисторических костей.

— Что-то не похоже, — пробурчал Папаша, — что вы прибыли в наши края лишь с целью выпить.

— А мы маскируемся под добропорядочных граждан, — заявил лысый, — у нас большая практика. Особенно у дамы, за ее плечами опыт анонимных алкоголиков.

Папаша почувствовал по отношению к этому типу что-то вроде тихой ненависти.

— Какие из нас советчики! — грустно вздохнул писатель и указал на Папашу. — Мы с приятелем уже давно пьем чистый тростниковый спирт и закусываем хвостом крокодила. В этой стране так принято.

— Какой ужас! — впервые прозвучал голос божественной Мишель. — Ничего не меняется…

(Голос! Ведь голос нельзя подделать?!)

— Не говорите, мадам, — подтвердил писатель, — вот и мой друг часто сетует, что все течет, но ничего не меняется. Ну ни хренашеньки…

— Послушай, приятель, — довольно грубо оборвал его лысый, — если встретишь этого типа, — он бесцеремонно отодвинул писателя плечом, расчищая себе место, и выложил на стойку довольно объемную книгу, блеснувшую глянцем превосходного переплета, — то передай ему, что уже три недели эта дешевая книжонка, четырнадцать долларов девяносто центов, не сходит с первых мест рейтинга. И некоторые не самые проницательные критики, непонятно за что получающие свои деньги, снова сулят ей судьбу мирового бестселлера.

— Ладно, сделаю, — пообещал писатель и улыбнулся.

Папаша посмотрел на книгу — половину обложки занимала цветная фотография. Папаша почувствовал странный вкус во рту, и ему захотелось выпить прямо сейчас — где там этот треклятый Маккенрой?!

— Уж если вы настолько любезны, что беретесь что-либо передать, — этот голос принадлежал Мишель. Совершенно точно. Она сейчас подошла к ним и коснулась своей волшебной рукой плеча Папашиного знакомца, — то скажите ему, — рука описала полукруг, заставив воздух весело задрожать, и легла на книгу, — что одна дама с большой практикой выслушивания одних и тех же глупых шуточек направляется сейчас в Йоханнесбург. Ей с трудом удалось выкроить двадцать свободных часов, и десять минут этого времени уже прошли…

— Какого же черта вы мне сразу об этом не сказали?! — вскричал писатель-гуляка и, подхватив смеющееся и отбивающееся Мисс Совершенство на руки, направился к выходу. По дороге он весело проговорил: — Папаша Янг — мой лучший приятель в этом городе… Знакомьтесь: мистер Томас Райдер, месье Гастон Ажамбур — мои друзья… Зрелище то еще, но, как сами понимаете, люди рассудительные со мной знаться не станут.

Он уже поставил Мишель на ноги, задержавшись у дверей.

— А похищаемую сейчас даму мы зовем просто Кей…

И дверь за ними закрылась.

Папаша Янг, казалось, в эту минуту переживал состояние шока. Такое же, как через несколько лет будет переживать бедолага Андрюха, когда в зимнем московском кафе щедрый, как индийский раджа, Дядя Витя — Дядя Витя, ожидающий чудесных перемен, — извлечет на свет пачку новеньких купюр и закажет самой дорогой водки и черной икры.

Потом Папаша Янг, взяв в руки увесистую книгу, указал на пустой табурет, где только что сидел самый верный его слушатель, и спросил:

— Это он?

— А что, — усмехнулся лысый мистер Райдер, — старый пропойца выдавал себя за охотника на гиппопотамов?

— Да еще скрывающегося от правосудия за растление малолетней дочки судьи? — добавил Гастон Ажамбур.

— Вы уж нас извините, — добродушно проговорил мистер Райдер, — нам просто известно кое-что о книге, над которой он здесь работает… Ну не знаю, кто как, а я не прочь чего-нибудь выпить. Говорят— неплохо для акклиматизации. Выпить и поспать — это все, что меня интересует в ближайшие двадцать часов.

Папаша вдруг почувствовал, что все негативное по отношению к этому человеку улетучилось:

— А простите… Эта молодая леди, Кей… Это мисс Мишель?..

— Умоляю, не продолжайте, — прошептал странствующий ботаник, — к счастью, в этом городке вы пока единственный, кто ее узнал…

Через пару часов оставшаяся в баре троица была уже слегка пьяна, а Папаша Янг думал, насколько ошибочным может быть первое впечатление. Эти двое оказались великолепными ребятами: лысый повеса— крупный литературный агент и, несмотря на внешность богемствующего людоеда, милейший человек, а ботаник, месье Ажамбур, — бельгиец-этнограф. У всех троих нашелся повод выпить по стаканчику вина. Папаше Янгу, собственно, никаких поводов и не требовалось. Но тот факт, что несколько минут назад рядом с Папашей, сотканная из вещества реальности, находилась Повелительница его грез, вырывал этот день из череды лиловых будней. Литературный агент рассказывал, что всего пару лет назад писатель-гуляка влачил жалкое существование, раздавленный равнодушием больших городов, а теперь уже третья книга становится бестселлером, в чем немалая заслуга его — Лысого Черепа (кстати, присмотрись, какая на голове татуировочка!). Месье Ажамбур заявил, что его профессиональными интересами в Африке являются воинственные красавцы: в красных тогах — масаи и народ-загадка, вызывающий столько споров, — ндоробо. И уж если он нашел брата по духу, Папашу, столь серьезно и тесно связанного с проблемой, то не выпить по стаканчику белого вина представляется просто кощунством. Папаша Янг признал этот довод убедительным, тем более что в ближайшие двадцать часов платит за все писатель — автор бестселлеров, празднующий таким образом успех своей книги, писатель-гуляка, удалившийся со смеющейся богиней на руках в свой шалаш из пальмовых листьев и солнечных зеркал, где наивно отражается счастье, никогда не существовавшее на этой земле.

Посиделки удались. И когда бар Маккенроя начал превращаться в то, чем он был обычно — веселое шумное заведение, Папаша приступил к своим историям. И литературный агент, привыкший к сумасшедшим вечеринкам, и гораздо менее эксцентричный месье Ажамбур, не тратящий свою жизнь на подобные развлечения, были захвачены безудержным магнетизмом Папаши, вовсе не догадываясь, куда ведет дорога, на которую они ступили. А Папаша Янг рассказывал, что он — водопад и в голове его живет рев падающей воды, стирающей в песок воспоминания и несбывшиеся надежды, а дочь его — быстроногая речная нимфа. Бельгиец-этнограф спросил, к какому народу, на его взгляд, ближе ндоробо — к пигмеям или бушменам, вопрос, до сих пор не решенный этнографами, и Папаша Янг на полном серьезе ответил, что они происходят от карликов Сумрачной страны, от гномов-чародеев, развлекавших еще фараона Неахо… А потом начал рассказывать о лиловом видении, предупреждении ндоробо, всеобщей Зебре, пробудившейся в туманных северных горах и приближающейся с роковой неотвратимостью. Затем последовали охотничьи байки и истории про Черного Op-койота, и все заведение Маккенроя потешалось над очередным ток-шоу.

А позже к ним присоединились писатель и несравненная Мишель, и Папаша почувствовал, что его состояние близко к критической точке восторга. Звезды не сходят со своих путей, это опасно для их жизни, и в Мишель, забредшей в Аргерс-Пост в безнадежных поисках любви, так, к счастью, никто и не признал сексапильную красотку, вызывающую желание пройти сквозь киноэкран. А если и возникали какие-то подозрения, то дежурное объяснение было готово: ну подумайте сами, разве звезда, окруженная броней «секьюрити», девушка, которой добиваются самые известные плейбои, финансовые мешки и президенты, будет развлекаться здесь, в берлоге Маккенроя, с кучей полусумасшедших охотников из буша?

Через несколько часов Мишель подумает, что сейчас закончился один из счастливейших дней в ее жизни, и самое ценное в нем — невозможность и ненужность его повторного воспроизведения. Прощаясь с Маккенроем, она оставит свой автограф на декоративной тарелке: она напишет свое настоящее имя и несколько теплых слов — синяя надпись на белом блюде…

— Спасибо, мадам, — скажет Маккенрой. — А я узнал вас. Я узнал бы вас, даже если б вы загримировались мужчиной. Я считаю вас самой лучшей актрисой и самой красивой женщиной на обоих полушариях — к востоку и западу от Гринвича…

— Спасибо вам, — рассмеется беспечная богиня. — Пожалуйста, не меняйте ваших мыслей в течение ближайших шестидесяти лет.

— О'кей, мадам. Я вам это обещаю.

И она отвернется, чтобы выйти из заведения Маккенроя и уже больше никогда сюда не вернуться. А месье Ажамбур и литературный агент продолжат вечеринку в большом и гостеприимном доме Папаши Янга.

— Давайте никогда не умирать! — бросит клич Папаша. — На этом свете так чертовски весело…

Потом для них перестанет существовать чувство реальности. А когда на следующее утро литературный агент попробует разомкнуть ставшие словно свинцовыми веки, он решит, что в его голове и во рту прошла маленькая война. Но он справится со своими болями — многолетняя привычка к быстрой мобилизации сил. И когда он откроет глаза, то увидит Зеделлу, заботливо склонившуюся над ним с влажным полотенцем.

— Вы стонали во сне, вам было очень плохо, — просто скажет девушка. — Если б вы знали, что творили там внизу с моим папочкой. Я всю ночь не могла уснуть.

А литературный агент не сможет вымолвить ни звука, потому что внутри его образуется огромная полость и ее будет медленно наполнять нежный свет, струящийся из склонившегося к нему лица. И он поймет, что увидел самую красивую женщину на земле и теперь ему не будет покоя. Он захочет что-то сказать, и окажется, что он попал в мир, где еще не придумано слов. Этот циничный, жесткий человек не просто влюбится и не просто потеряет голову. Он заболеет Любовью, и любовная лихорадка будет сжигать его изнутри, как огромный червь, пожирающий реальность и оставляющий больному лишь зыбкий, ускользающий мир несбывающихся грез. Он удивит и писателя, и Мишель, и Гкстона Ажамбура, когда на следующий день прервет поездку и останется в Аргерс-Пост, он удивит благоволящего к нему Папашу Янга, но больше всего он удивит Зеделлу, когда страстно и горячо откроется ей.

— Ну что ты, папочка, — скажет Зеделла в ответ на слабые и бесполезные попытки Папаши Янга описать достоинства литературного агента и попросить дочь быть к нему снисходительнее. — Томас Райдер, конечно, хороший человек, но он абсолютно не интересует меня. Нас разделяет не меньше двадцати лет, и потом, ты же знаешь, у меня есть друг в университете. Преследования мистера Райдера утомляют, и я вовсе не хочу так усложнять свою жизнь. Я пыталась ему объяснить, что хочу завершить образование, что буду работать осенью в археологической экспедиции на севере Кении, но он предлагал мне уехать с ним на Амазонку или на острова Полинезии, и, папочка… мне показалось, что мистер Райдер несколько не в себе.

Да, мистер Райдер был несколько не в себе, и, поняв, сколь унизительно его дальнейшее пребывание здесь, он уехал в Мадрид, где у него был пустой белый дом с голубым бассейном. Но и там он не нашел покоя. В самом центре Испании, где даже зимой не бывает зимы, где щедрые солнечные ветры овевают белые города и лица гордых людей, умеющих смеяться, мистер Райдер не нашел себе покоя, и его лихорадку не отогрело высокое Мадридское солнце. Он бродил по огромному дому, завернутый в плед, и его глаза горели странным светом, и любому было ясно, что так могут гореть лишь глаза сумасшедшего, но мистер Райдер знал, что это свет сжигающей его любви.

Через пару месяцев Папаша выполнил свое обещание и повез младшую дочь в Европу. Конечно, Зеделла проводила каникулы со своими друзьями, путешествуя по вековым столицам, а Папаша Янг навещал своих старых друзей, но они часто встречались и держали друг друга в курсе дальнейших перемещений.

В Мадриде их разыскал писатель, приезжавший в Европу по делам. Конечно, их встреча не была случайной. Писатель, влюбленный в Испанию, предложил свои услуги в качестве гида и рассказывал много интересного о маврах, иудеях и христианах, создавших неповторимый облик этой страны, о временах Реконкисты и о династиях великих испанских королей, владевших половиной мира, о Гойе, Эль-Греко и Веласкесе, о кастильской кухне, о славных иберийских окороках, о красном вине в бутылках, покрытых вековой пылью, о висячих домах в Куэнке и о народном любимце — Его Величестве Хуане Карлосе, то сбегающем из дворца со своей женушкой покататься на лыжах, то разъезжающем на мотоцикле, переодевшись в рокерскую куртку, словно новый Гарун Аль-Рашид. Он рассказывал о вишенках на неповторимых усах Сальвадора Дали и о прогулках с муравьедом, о корриде и о фиесте, о солнечной стране и солнечных людях, сделавших свою жизнь самым великим произведением искусства. Зеделла, словно чувствуя подвох в этом повышенном внимании, была вежлива, но подчеркнуто холодна, а писатель не мог понять, что они все нашли в этой милой, но абсолютно обычной девчонке. Папаша Янг, напротив, после истории с Мишель стал относиться к писателю как к ближайшему и любимейшему родственнику, и когда тот наконец попросил навестить Томаса Райдера, совсем больного и жаждущего лишь увидеть Зеделлу, Папаша сразу же согласился и сам уговорил дочь.

На окраине Мадрида, на длинной улице Кардинала Херейры Ойры, где город внезапно обрывался, а дальше начиналась сухая желтая степь и вдалеке виднелись горы Гоадаррамы, находился дом несчастного литературного агента.

Писатель рассказал Папаше Янгу, что Томас каждый день садится у окна в плетенное из прутьев кресло, завернувшись в плед, и ждет; он уверен, что Зеделла когда-нибудь появится, и тогда все у него будет хорошо. Выглядит он при этом кошмарно, но и слышать не хочет о помощи психиатра или какого-либо иного доктора.

— Но это ужасно! — воскликнул Папаша.

Они все понимали, каким тяжелым окажется предстоящий визит. И когда переступали порог роскошного белого пустынного дома, из черной глубины которого повеяло холодом, словно там жило привидение, настроение у всех было подавленным. Но в следующие несколько минут произойдет одно из самых странных событий, они окажутся свидетелями необычного преображения, и мистер Райдер полностью излечится. Потому что, когда несчастный литературный агент увидит Зеделлу, милую студентку в шортиках по колено — они целыми толпами слоняются летом по центру Мадрида, без конца фотографируются и пьют кока-колу, — что-то случится с ним, что потушит сумасшедший огонь в его глазах. Он, словно мгновенно избавившись от наваждения, от безумия несуществующей любви, вдруг поймет, что нет чарующей копны волос, нет колдовского льющегося света, нет завораживающего запаха хищных лунных растений, а есть только это — милая студентка в шортиках из центра Мадрида.

— Почему они столько фотографируются? — пробубнит Томас Райдер. И если начинал эту фразу сумасшедший, то закончит ее уже выздоравливающий человек.

«Бог мой, — подумает Томас Райдер, — я предлагал ей уехать на Амазонку или на Полинезийский атолл, а надо было ехать в Аквапарк в десятке километров от столицы, где тоже есть пальмы, шум штормового моря в бассейне, вечером дискотека и легкий, симпатичный и ни к чему не обязывающий трах в машине, в мотеле или в парке «Ретиро» в центре Мадрида».

Мистер Райдер посмотрит на них растерянно.

— Слушайте, давайте поедем в Аквапарк, — вдруг скажет он, — в моем микробусе места всем хватит!

И он начнет смеяться. Так громко, что писатель испугается, не лишился ли его бедный друг рассудка. Но Томас Райдер скинет свой плед, похожий на саван, и будет смеяться, и смех окажется лучшим лекарством и извлечет из его израненной души древнюю стрелу любви, посланную рукой Смерти.

Томас Райдер полностью излечится и, радостно улыбаясь, скажет:

— Господи, Зеделла, простите меня, пожалуйста, я… не знаю, что на меня нашло… Там, в Африке. — И он снова начнет смеяться, Папаша Янг уставится в недоумении на писателя, а Зеделлу впервые прожжет черная волна уязвленной гордости. — Фу, — выдохнет Томас Райдер, — ваша Африка — действительно земля колдунов! — И он опять разразится хохотом.

— Если вы затеяли все это, чтобы посмеяться надо мной, — скажет Зеделла, чувствуя, какими сухими и жаркими стали ее губы, — то это очень глупо, мистер Райдер!

— Ну что вы, милая девушка, — остановит ее Томас Райдер, — я бесконечно благодарен вам, и я один виноват в этой истории. Я не знаю, как называется это затмение, причинившее беспокойство вам и чуть не доведшее меня до сумасшествия… Простите меня ради Бога. Может быть, мы с вашим папочкой выпили какое-то любовное зелье накануне, но я… бесконечно благодарен вам за… за все, что произошло. Еще раз простите, я счел бы за честь… называть себя вашим другом.

И потом они действительно отправились в Аквапарк, где резвились, как дети, на водяных горках, а позже мистер литературный агент пригласил всех отпраздновать свое «возвращение». Они ужинали в милом ресторанчике, где за высокими окнами переливались разноцветными огнями фонтаны Пуэрта-дель-Соль, и мистер Райдер, за несколько часов превратившийся вдруг в светского льва, рассказывал о тайнах каталонской кухни и настоящего шотландского виски и делал это так остроумно, что все они покатывались со смеху. Зеделла смотрела на Томаса Райдера, на его крупный, чисто выбритый затылок, всего несколько часов назад заросший сорной травой неведомой болезни, на мощный и ухоженный торс, покрытый золотыми волосами благополучия и пестрой летней рубахой, смотрела в его циничные, равнодушные глаза и вдруг поняла, как нелеп и смешон ее университетский друг и что больше всех на свете она желает этого сорвавшегося с аркана свободного жеребца, только что отвергнувшего ее. Зеделла испугалась собственных мыслей, решив, что в ней заговорила обиженная женщина и хорошо, что все так благополучно завершилось.

Через несколько дней они возвращались втроем в Африку, а мистер Райдер провожал их. За время этого путешествия писатель заметил, что происходит нечто странное. Он так и не понял смысла происходящего, только подумал, что столь любопытную метаморфозу можно описать в новом романе. Это действительно было бы неплохо и любопытно. А увидел он вот что: за время длительного путешествия Зеделла из милой и смешной девчонки вновь превращалась в красавицу, похищающую сердца. В Мадридском аэропорту ни один мужчина не обернулся, чтобы поглядеть ей вслед. Но по мере приближения к Африке что-то непостижимым образом изменялось в Зеделле. Писатель обратил внимание, как вдруг, словно очнувшись, на нее начал пялиться сосед по креслу. Как на нее глядели рослый улыбающийся стюард и девушки, разносившие еду. К концу рейса все пассажиры первого класса знали, что с ними путешествует юная красавица. Писателя и удивила, и заинтересовала эта метаморфоза. В аэропорту Найроби почти каждый мужчина мечтательно смотрел ей вслед, и когда писатель увидел, как дрожали пальцы и печальны были глаза у чернокожего кенийского пограничника, проверяющего их документы, он подумал, что сделает все возможное, но Томас Райдер больше никогда не увидит эту девушку.

В это же время черная молния уязвленной гордости вновь прожжет сердце Зеделлы, и она подумает, что больше никому не позволит поступить с собой так, как поступил с ней Томас Райдер. Она еще не поняла, что это значит, но, повинуясь внутреннему инстинкту, кокетливо и обнадеживающе улыбнулась пограничнику и удовлетворенно отметила, что счет открыт. Писатель же не видел никаких перемен, перед ним по-прежнему была милая девчонка в шортиках по колено, но по поведению окружающих он понял, что что-то происходит. К Зеделле вновь возвращалась ее колдовская сила.

Через некоторое время писатель действительно опишет этот эпизод в новой книге. У него получится романтическая и полная трагизма история. Он многое выдумает, но истинный смысл происходящего останется для него скрыт. И здесь мы простимся с ним.

В Аргерс-Пост возвращалась дочь Водопада. Поездка в Европу сыграла с ней печальную шутку. Зеделла была уязвлена, она осознала себя и перестала противиться уже давно пробуждающимся в ней силам. Она возвращалась домой, хотя ей бы следовало бежать — бежать как можно дальше от этого места.

Папаша Янг же очень обрадовался возвращению домой. Через несколько дней он закатил пирушку и пару часов протанцевал с чернокожими колдунами, а потом полночи рассказывал в заведении Маккенроя, как мимо него на мотоцикле проехал король Испании.

Именно к этому человеку собирался заехать Йорген Маклавски по пути на Север, где на труднодоступном озере Рудольф работала британско-кенийская экспедиция и где, Йорген знал, он может получить информацию о том, что же сейчас происходит в Восточной Африке.

24. Приближение

Йорген Маклавски давно знал Папашу Янга. И очень надеялся, что на шкуре выдуманного им причудливого зверя сейчас окажется белая полоса. Он бы очень этого хотел. Йорген Маклавски не знал, обладает ли он шестым чувством. Он вообще не думал на эти темы, хотя нередко в его скитальческой жизни приходилось принимать очень важные решения за доли секунды. Как правило, эти решения оказывались верными и весьма просчитанными. А как же иначе — он профессионал! И порой просто не имел права на ошибку. Но как это называется — интуиция, шестое чувство или опыт, — Йоргена не особо интересовало. Нет, его никогда не занимали подобные вопросы. Самым глупым да, пожалуй, единственным по масштабам глупости и погубленного времени решением была Петра Кнауэр. Бог мой, каким надо было быть идиотом, чтобы сделать предложение этой мюнхенской фрейлейн, стройной и крупной белокурой девице с милыми веснушками на пышущем здоровьем лице! Петра могла бы неплохо заработать на своих веснушках, рекламируя дорогие сорта сыра, если бы не родилась чертовски богатой ненасытной самкой. О, в первое время доверчивый и мечтательный, как любой сильный мужчина, Йорген Маклавски принял некоторую чрезмерную необузданность юной жены за любовную страсть. Он был польщен постоянным желанием Петры. Он был влюблен, и страсть жены вызывала не меньшее ответное влечение, и до самого утра они превращались в стонущую, ревущую, страдающую и кипящую плоть, пока дом их не наполнялся густым запахом бесконечного оргазма. Это могло происходить в машине на обочине дороги или в лифте, остановленном между этажами, в ванной комнате, на обеденном столе, в воде ночного озера и под опорами канатной дороги, это могло происходить повсюду и всегда, а если обстоятельства не позволяли ударить из всех орудий.

Петра Кнауэр опускала свою белокурую головку и впивалась в безотказное тело мужа страждущими губами. Когда же в опере все представление Петра продержала руку в расстегнутом тепле Йоргеновых брюк и пространство над ними стал наполнять тот самый густой запах бесконечного оргазма, Йорген Маклавски понял, что его жена не жрица любви, а просто какой-то испорченный механизм. Йорген хотел показать Петру психиатру, но она назвала его свиньей; когда же он стал настаивать, Петра устроила скандал, объявив мужа бездарной, найденной на улице и ни на что не годной дешевкой. После этого в их жизни было достаточно дерьма, и Петра отправилась в свое бесконечное путешествие по чужим постелям, но Йоргену Маклавски хватало выдержки, чтобы не наделать глупостей. И когда атака адвокатов, нанятых одной из богатейших семей Мюнхена, закончилась, выжатый, усталый, но счастливый Йорген понял, что страшное наваждение прошло и он наконец свободен. Он купил билет в один конец и оказался в Кении. Нет, человек, имевший такую жену, явно не обладал шестым чувством. Если только оно не досталось ему в наследство от Петры.

Но Йорген Маклавски теперь уже знал наверняка — в буше что-то происходит. Не совсем привычное для этих мест.

Уже перед самым городком Аргерс-Пост их настигла ревущая музыка, и потом колонну из трех «лендроверов» обогнали разрисованные ярко-пляжные «мицубиси». На какое-то время автомобили поравнялись, и Йорген не обнаружил никого, кроме лихо веселящейся компании. Потом «мицубиси» оторвались и ушли вперед.

Профессор Ким находился на заднем сиденье головного «лендровера», а рядом с Йоргеном сидел улыбчивый маленький мганга Ольчемьири. До появления этих развлекающихся плейбоев Профессор Ким беседовал с мгангой. Оказалось, что Ольчемьири — не банту, он как бы пришлый колдун и относится к народу ндоробо. Профессор Ким задавал вопросы, мганга отвечал, а Йорген переводил эту забавную смесь английского и суахили.

Сейчас Профессор Ким закурил сигарету «Кэмел» (его трубка была с ним, но почему-то здесь, в Африке, он так ни разу до нее и не дотронулся) и задумчиво посмотрел вслед удаляющимся «мицубиси». Он раздумывал, стоит ли прямо сейчас поговорить с Йоргеном или все это обычное совпадение. Стоило ли говорить Йоргену, что он опять встретился взглядом с тем самым красивым темнокожим человеком (перстень!) из «Сафари-клаб»? И что черты его лица стали еще утонченнее, а глаза, исполненные доброты и печали, задали вопрос: неужели ты не узнаешь меня, неужели мы не встречались на спиральных кругах Вечности с другой Стороны Мира? Неужели— ведь память НАВСЕГДА?.. Но Профессор Ким уже вспомнил запахи Сумеречной страны, и пару дней назад он уже шел по Спиральной Башне, где за поворотом ждала большая хлюпающая лужа, а картинки имели обыкновение оживать, и сейчас он ЗАСТАВИЛ перстень ответить ему. Древнее золото кольца блеснуло лунным огнем, и так же блеснули глаза темнокожего красавца. Только в них больше не было доброты и бесконечного понимания: в какой-то миг в них появился оттенок сумасшествия, словно устойчивый мир вокруг вдруг начал разрушаться, а потом… потом Профессор Ким понял, что смотрит в глаза хищной ночной птицы. Он не отвел спокойного взгляда, и тогда «мицубиси» резко ушли вперед.

А через какое-то время маленький мганга начал что-то тихо говорить. Профессор Ким не понимал его, видимо, мганга говорил на суахили. Но одно слово он все же понял. Это было слово «Кишарре».

В это же время чисто выбритый и абсолютно трезвый Папаша Янг принимал двух очень непохожих гостей: настоятеля миссии патера Стоуна и чернокожего знахаря Мукембу. Папаша потчевал гостей отменной домашней наливкой, но сам воздерживался. Он вел светскую беседу и был немало удивлен, когда Зеделла появилась в роскошном платье, купленном пару месяцев назад в городе розового воздуха, в Париже, и стоившем Папаше немалых денег. Платье настолько подчеркивало несравненные достоинства Зеделлы, что патер Стоун испуганно опустил глаза. И даже Папаша подумал, как же все-таки хороша его дочь.

— Что это ты вырядилась, Делл? — в шутку нахмурился Папаша.

Обычно Зеделла болталась по дому в шортах или широких джинсах, но никак не в платье для коктейля.

— Папочка, я просто решила порадовать наших гостей…

Папаша Янг расхохотался, патер Стоун, все не решаясь поднять глаза, благодарно закивал, а Зеделла посмотрела в окно, на еще пустынную дорогу, ведущую из Аргерс-Пост.

— Йорген, это были они, — сказал Профессор Ким.

— Знаю, — спокойно ответил сероглазый охотник. — Они наблюдали за нами прошедшей ночью. Странные сукины дети.

— Йорген, я не могу этого объяснить… Но мне кажется, нет, я уверен — они знают о нас…

— Не надо ничего объяснять, — проговорил Йорген и подумал, что странное дело, но уже второй раз за сегодняшнее утро он вспоминает о Петре Кнауэр. — Именно поэтому мы едем к одному человеку. Его здесь зовут Папаша Янг.

Профессор Ким поднял голову. На дорожном указателе была надпись: «Аргерс-Пост».

25. Маккенрой

Два автомобиля марки «мицубиси», яркие, словно их раскрашивал какой-то беспечный пляжный повеса, появились в тихом городке Аргерс-Пост. Они свернули с главной «авеню» и остановились у тенистого дворика, где росла старая гефена — ветвистая пальма, а в центре располагался бассейн-аквариум с голубой водой. В аквариуме расправляли жаркие плавники медлительные тропические рыбы, никогда не видевшие моря. Небольшое, выложенное ракушечником пространство между аквариумом и зданием занимали несколько старых столиков, окруженных низким частоколом из бамбука, и причудливая черная статуя, вырезанная стариком Маконде, иногда помогающим Маккенрою. Прямо напротив бассейна находилась широкая резная белая дверь, а над ней навес в виде половины крыши африканской хижины. Тень от навеса ближе к закату удлинялась, касаясь воды аквариума. Старик Маконде пил у Маккенроя бесплатно. Он был единственным резчиком в этих местах и, возможно, единственным Маконде, забравшимся так далеко.

Маккенрою все же пришлось переступить через старое семейное суеверие — не давать никаким предметам и мероприятиям свои имена.

— Имя принадлежит человеку. Если же ты отделишь свое имя, злые люди смогут использовать это и наслать на тебя порчу! — так говорила бабка Маккенроя, известная гадалка, а с ее мнением считались все соседи.

Когда же Маккенрой начал свое дело, он не забыл о давнем наставлении. Также он не стал срубать старую гефену, пальмудум, хранящую его заведение от нашествия змей и насекомых. Когда выпадала свободная минута, Маккенрой вырезал из крупных, величиной с куриное яйцо и очень напоминающих слоновую кость, плодов гефены различные украшения. Старик Маконде добродушно посмеивался, глядя на увлечение Маккенроя. В свои восемьдесят лет старик все еще был вдохновенным резчиком и снабжал подлинными произведениями искусства любопытных туристов, всегда делающих фотографии и всегда спешащих в свои города, где время сжималось до размеров маленьких шариков, стоящих целые состояния и передаваемых по наследству.

Маккенрой сменил не одну табличку у дверей своего заведения. Какие только названия он не выдумывал. Все оказалось бесполезно: посетители упрямо продолжали именовать это место «баром Маккенроя». Последняя его попытка была означить свой бар как «Райское место». Маккенрой от чистого сердца надеялся, что название вполне подходящее. Тем более что на суахили оно звучало неплохо: «Пепони».

В первый же свой визит Папаша Янг обратился к собравшимся:

— «Пепони»… Вы не знаете, кто написал эту глупость у дверей бара Маккенроя?

Маккенрой молча вышел из-за стойки и сорвал табличку. На следующий день на ее месте появилась новая. На ней было написано: «Бар Маккенроя».

— Вот это другое дело! — похвалил Папаша. — Давно пора.

Примерно в том же духе высказались и остальные посетители.

«Черт с ними со всеми», — подумал Маккенрой.

Сейчас было еще рано, Маккенрой в одиночестве стоял за стойкой и протирал высокие стаканы белым полотенцем. Он насвистывал старый блюз и поглядывал на экран телевизора. Маккенрой не пропускал ни одной телеигры, с азартом заполнял карточки телевизионных лотерей, а однажды даже прошел конкурс на участие в телешоу, ездил в Найроби и выиграл там телевизор.

— Мак, ну ты был хорош! Мы все гордимся тобой, — говорили ему в Аргерс-Пост, когда он вернулся со своим призом.

Маккенрой смущенно улыбался, но в глубине души тоже очень гордился собой. Да, это был прекрасный день. Один из лучших. Все эти ребята из Аргерс-Пост видели его на экране, и он помахал им рукой. Но за восемь лет крупнее этого выигрыша у Маккенроя не было, хотя он заполнял карточки каждую неделю.

Еще перед тем как звякнул колокольчик и открылась входная дверь, Маккенрой почувствовал мгновенный приступ тоски, сковавшей его сердце. Он понял, кого сейчас увидит, и подумал, уж не старая ли бабка-гадалка пытается достучаться до него, оградив от опасности. Потом он решил, что скорее всего надо просто показаться врачу, ведь он очень много работает и вынужден экономить, потому что мечтает наконец провести ремонт, расширить свое заведение и много чего здесь обновить.

— Планы несколько изменились, мистер Маккенрой, — сказал вошедший.

Да, здесь давно пора сделать ремонт, и это действительно правда, как правда и то, что три дня назад, когда этот человек появился впервые, у него так же сковало сердце глухим ощущением тоски. Тогда, подняв голову и оторвавшись от своего занятия — он протирал высокие стаканы белым полотенцем, — Маккенрой невольно улыбнулся, потому что вошедший был очень красив.

«Эфиоп или индус? — мелькнуло в голове у Маккенроя. — Может быть, с побережья? Не похоже, скорее всего он приехал издалека. Может ли так загореть европеец?»

Темнокожий человек не спеша подошел к стойке и с улыбкой посмотрел на Маккенроя. Маккенрой улыбнулся в ответ, слегка смутившись: еще никогда незнакомый человек не смотрел на него такими глазами, полными доброты и какого-то бесконечного понимания.

Я ЗНАЮ, О ЧЕМ ТЫ ГРЕЗИШЬ. УСПОКОЙСЯ, ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО — ЭТО ПУСТЯК.

— Единица, семерка, девятнадцать, — проговорил темнокожий незнакомец, — наверное, двойка, пятерка и скорее всего тройка.

— Что это вы, мистер? — усмехнулся Маккенрой, чувствуя, как забилось его сердце.

(А что, Маккенрой, ты не знаешь?)

— Я думаю, такой будет выигрышная комбинация в сегодняшнем «телелотто». И опять будет «джекпот» — выигрыши ждут только своих героев, — мягко проговорил незнакомец.

— Понятно, — сказал Маккенрой. — Вы что, хозяин «телелотто»?

— О нет! — рассмеялся темнокожий красавец. — По крайней мере я так не думаю.

— Что будете пить, мистер?

— Джин.

— Джин… Ясно. С чем-нибудь смешать? Добавить тоник?

— Чистый английский джин. Никогда не надо смешивать напитки, мистер Маккенрой. И уж тем более разбавлять их ради сиюминутного удовольствия.

— Интересная точка зрения… «Бифитер» подойдет?

— Вполне.

— А откуда вы знаете, что я играю в «телелотто»?

— Я думаю, это не является секретом. Тем более что любой приличный человек мечтает выиграть миллион в «лотто»… — Он огляделся по сторонам и сочувственно улыбнулся. Маккенрой снова ощутил, как у него забилось сердце.

— Здесь, конечно, не мешает сделать ремонт, мистер…

— Совсем не мешает.

Незнакомец взял довольно большую порцию джина и выпил ее одним изящным глотком. Маккенрой ждал, когда он поморщится, но этого не произошло.

— Вообще-то у меня есть к вам дело, мистер Маккенрой, но поговорим позже, когда вы будете готовы. Так не забудьте: единица, семерка, девятнадцать, двойка, пятерка и потом выпадет тройка.

— Чудно… — Маккенрой рассмеялся. Он с удовольствием бы продолжил этот разговор, и он прекрасно понимал, что два незнакомых НОРМАЛЬНЫХ человека на подобные темы говорить не станут.

— Пустяк…

— Я думаю, мистер, вам лучше сказать, чего вы хотите…

— Конечно… Когда вы будете готовы.

И темнокожий красавец еще раз осмотрел помещение, потом, бросив взгляд на работающий телевизор, добродушно кивнул Маккенрою и направился к выходу.

— Еще один вопрос, мистер: откуда вы знаете мое имя?

Он обернулся и, рассмеявшись, проговорил:

— Прочитал. На двери табличка…

А через четыре часа Маккенрой почувствовал, что его состояние близко к сумасшествию и что больше всего на свете он хочет снова поговорить с этим темнокожим человеком. За разговор с ним Маккенрой отдал бы сейчас все что угодно.

— Сукин сын, — говорил Маккенрой. — Сукин он сын!

Пять минут назад под музыку, аплодисменты и шутки ведущего закончился очередной розыгрыш «телевизионного лотто», и Маккенрой как завороженный смотрел на яркий экран старенького «Сони». Цифры выпадали одна задругой, сердце Маккенроя готово было вырваться из груди.

— Сукин сын! Ну почему он не пришел хотя бы вчера! Я бы успел заполнить карточку.

На экране телевизора горели цифры: 1, 7, 19, 2, 5, 3. Цифры были обведены цветной рамочкой, но на какое-то мгновение Маккенрою вдруг показалось, что это свернувшаяся в клубок спящая змея.

— Ну где же он ходит, сукин сын?!

Те самые цифры, выпавшие в той самой последовательности!

— Сукин сын…

И опять был «джекпот». О сумме выигрыша даже страшно было говорить.

Незнакомый темнокожий человек появился только около полуночи, когда Маккенрой уже потерял надежду и почти убедил себя, что происшедшее с ним было галлюцинацией, временным помутнением разума. И бесконечно красивый, наверное, прекрасный, темнокожий человек никогда не придет, потому что его не существует.

Но он появился. Прошел мимо смуглых охотников с обветренными лицами, мимо симпатичных туристов, забравшихся сюда в поисках экзотических наслаждений, мимо чернокожих аскари и остановился у стойки.

— Ну что, мистер Маккенрой, пора закругляться?

— Я думаю, вы правы, мистер…

Через четверть часа заведение Маккенроя было пусто.

— Вам, конечно, чистый джин? — спросил Маккенрой, проводив последнего посетителя и возвращаясь за стойку.

— Не сейчас. Похоже, вы уже готовы?

— Я не знаю, что вам сказать, мистер…

— Норберт, — проговорил тот неожиданно быстро.

— Очень рад, мистер Норберт.

— Мне тоже приятно знакомство с вами…

Он положил руку на стойку, и Маккенрой увидел, какие у него длинные пальцы, узкие холеные ногти и как хорош тяжелый перстень: золотая змея, свернувшаяся вокруг большого зеленого камня, камня чистейшей воды… Маккенрой посмотрел на другие кольца, и снова его взгляд вернулся к перстню.

— Старинная, должно быть, вещица, — сказал Маккенрой.

— Достаточно старинная… Как вы понимаете, я пришел поговорить с вами о цифрах. О выигрышных цифрах.

— Надеюсь, что так…

— И как вы убедились, некоторые вещи для меня не являются секретом, мистер Маккенрой.

— Еще как убедился.

— Хорошо. Наверное, вам интересно, как я это делаю, и больше всего на свете вы хотели бы узнать выигрышную комбинацию следующей недели.

Маккенрой вдруг почувствовал, что у него пересохло во рту.

— Это так, мистер…

— Вы боялись, что я вам привиделся. — Он посмотрел на Маккенроя. — Вы думали, что уже никогда меня не увидите?

Я ЗНАЮ, О ЧЕМ ТЫ ГРЕЗИШЬ. ЭТО ПУСТЯК.

Маккенрой промолчал. Он с опаской взглянул на своего гостя, но не увидел в его глазах ничего, кроме доброты и бесконечного понимания.

Я ЗНАЮ, О ЧЕМ…

— Да, мистер Норберт, я испугался, что вас… как бы не существует. Что такого не бывает. Я вдруг решил, что настолько сильно хочу выиграть и так давно себя изматываю, что просто выдумал вас…

— Именно так люди начинают сходить с ума. — Он улыбнулся. — Но я здесь для тог©, чтобы вы прекратили себя изматывать. Наверное, если бы я сегодня не появился, вам бы пришлось выдумать меня, и это было бы не очень хорошо, как вы считаете?..

— Боюсь, что это правда…

— Вам ведь даже не с кем было поделиться, рассказать, насколько велика ваша страсть… Ведь так? Множество людей хлопали вас по плечу, а вы смешивали им коктейли… Они называли себя друзьями, а сами заставили все же поменять табличку, хотя ваша бабка предупреждала, что делать этого нельзя. Я прав?

— Мистер Норберт… Я смотрю, вам многое известно, но…

— Я понимаю — это тяжело, потому что вы сами знаете, что это правда.

— Да, мистер Норберт, только…

— И вам сейчас просто необходим успех, и вовсе не потому, что нужны деньги на ремонт. Вам необходимо взять ситуацию под контроль, вы должны выиграть!

— Прошу вас…

— Нет, мы должны быть откровенны до конца, и тогда вы сможете оказать услугу мне, а я смогу помочь вам. Вы наконец должны выиграть…

— Мы ведь совсем не знакомы, мистер Норберт.

— Вряд ли у нас есть время, чтобы позволить себе такую роскошь. Я знаю вашу проблему и могу помочь… Мне надо кое-что от вас — это деловые отношения.

— Моя проблема лежит за рамками просто деловых отношений, — смущенно проговорил Маккенрой. — Она требует слишком большой откровенности.

— Разумно. Но, согласитесь, и моя помощь тоже будет лежать за определенными рамками… Маккенрой, услуги, о которых я вас попрошу, стоят немного, но я даже не предлагаю вам денег, я предлагаю вам стать победителем! А уж сорвете вы «джекпот», заделавшись самым богатым человеком в Аргерс-Пост, или будете потом выигрывать всю жизнь— это ваше дело. Все, что мне надо от вас, — ваша искренность и верность.

Маккенрой быстро посмотрел на своего гостя. У этого разговора очень странный привкус… Но, быть может, именно так начинаются перемены в жизни: тот самый, один-единственный шанс. Ведь ему известны выигрышные цифры, он это показал, и он имеет право сформулировать свое предложение именно так. А ты имеешь право отказаться…

— Откуда вы знаете о моей бабке? — спросил Маккенрой. — Откуда вы знаете, что она известная гадалка?

— Вы же сами отметили, что некоторые вещи не являются для меня секретом. — Мистер Норберт мягко улыбнулся и снова посмотрел на Маккенроя с каким-то особенным сочувствием. — Маккенрой, за те деньги, что вы выиграете, я смог бы нанять весь ваш город, тем более что услуги потребуются незначительные. Но я пришел к вам, потому что очень хорошо понимаю вас… Да-да, мистер Маккенрой, потому что когда-то так же несправедливо ПОСТУПИЛИ и со мной. Точно так, как сейчас поступают с вами…

«Кто поступает?» — хотел было спросить Маккенрой, но он ничего не сказал, потому что понял, что мистер Норберт прав.

— Это война, мистер Маккенрой, а в войнах бывают либо победы, либо поражения. Я не сгущаю краски, посмотрите на вашу новую табличку, что там написано? Ведь вас заставили. Чем их не устроило такое невинное название, как «Райское место»? Нет, мистер Маккенрой, вам просто необходимо взять ситуацию в свои руки, иначе так и будете всю жизнь заполнять карточки «лотто» и менять таблички на потеху пьяным дебоширам типа Папаши Янга…

«Что он со мной делает?» — промелькнуло в голове у Маккенроя.

— Пщдите, вы узнаете, что это? — спросил мистер Норберт. В руках он держал какой-то осколок размером не больше ладони.

— Это же моя старая табличка, — прошептал Маккенрой, — мне пришлось ее выкинуть.

— Совершенно верно. Вам пришлось ее выкинуть, а я ее нашел. Но это была ваша симпатичная зеркальная табличка с надписью: «Бар «Пепони». Очень милое название. Однако вас заставили от него отказаться и разбить табличку вдребезги. Я ничего не путаю?

Мистер Норберт покрутил осколок в руках, и Маккенрой понял, что золотое напыление в углу— это, видимо, то, что осталось от буквы А.

— Но ничего, — усмехнулся мистер Норберт, — мы все вернем на свои места. Некоторые вещи подлежат восстановлению, мистер Маккенрой. Более того, потом они приобретают совсем особенную ценность.

Я ЗНАЮ, О ЧЕМ ТЫ ГРЕЗИШЬ.

ЭТО ПУСТЯК.

А МОЖЕТ БЫТЬ, И НЕ ТАКОЙ ПУСТЯК?

— То, что можно вернуть, обладает иногда совсем особенной силой, мистер Маккенрой. Вы разбили табличку вдребезги, вас заставили, но я ее вернул, и теперь она моя. Вы согласны?

— Конечно. Только я не понимаю…

— Я могу вам дать мою табличку, этот зеркальный осколок, и научить, как можно узнать кое-что о цифрах, мистер Маккенрой. Выигрышных цифрах.

На какое-то мгновение Маккенрою показалось, что ему становится плохо. Потому что все вдруг перед глазами поплыло и…

ПЕРСТЕНЬ… золотая змейка, свернувшаяся вокруг большого зеленого камня, вдруг ожила… Маккенрой чуть заметно потряс головой, и все прошло — перстень тускло отливал золотом.

(Боже, что это такое?..)

Потом Маккенрой спросил:

— Как?! Просто с помощью этого кусочка, обычной стекляшки?

— Мистер Маккенрой! Я прошу вас понять, что в моих руках не бывает обычных предметов. И я не говорю ничего просто так. Вы имели возможность в этом убедиться. И если сейчас намерены думать по-другому, то лучше считать наш разговор недоразумением и я ухожу. Так как?

Маккенрой почувствовал, какими горячими и сухими стали его губы.

— Ни в коем случае, мистер Норберт. Простите меня…

— Вы хотите, чтобы я остался, и хотите иметь со мной дело?

— Больше всего на свете…

— Хорошо, Маккенрой. Запомним это. Я остаюсь, но только по вашей личной просьбе.

Я ЗНАЮ, О ЧЕМ ТЫ ГРЕЗИШЬ.

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО?

— В наших отношениях необходимо соблюсти некоторые принципы, мистер Маккенрой. Добровольность, но прежде всего доверие… Можете считать— веру друг в друга, постоянное чувство плеча, на которое всегда можно опереться. Я в вас верю, Мак… Поэтому и пришел именно к вам! Вы понимаете меня?

— Да.

— Вас устраивают мои принципы? Если да, то не будем больше к этому возвращаться. Но не спешите — ваш положительный ответ будет означать, что мы пришли к согласию.

— Но вы не сказали, что надо будет делать, что потребуется от меня…

— Сказал — разные мелочи… Вы будете представлять мои интересы в этом городе. Мне нужен здесь человек, знающий, что к чему. Но это не потребует бурной деятельности. Например, первая просьба — продать этот так заинтересовавший вас перстень Папаше Янгу.

— Перстень… Янгу?!

— Да, но только ему! И не забывайте о наших принципах. Необходимо, чтобы Папаша Янг сам, добровольно захотел получить его.

— Но это же такой пустяк!

ПУСТЯК.

— Конечно.

— Но зачем вам я?!

— У каждого есть свой жизненный план, мистер Маккенрой. Ваш строится на цифрах, мой — на таких вот пустяках.

Я ВЕДЬ ГОВОРИЛ, КОГДА-ТО СО МНОЙ ПОСТУПИЛИ НЕСПРАВЕДЛИВО.

— Вы за что-то мстите Папаше Янгу? — вдруг спросил Маккенрой.

— Папаше?! — Мистер Норберт совершенно искренне рассмеялся. — Никто не сможет причинить Папаше вреда, кроме него самого. Вы же это знаете. По скольку дней он не выходит из вашего заведения! А эти сумасшедшие истории о Лиловой Зебре?.. А?

— Это точно.

— Я жду, мистер Маккенрой. И достаточно вопросов — в конце концов, вспомните, из-за кого вы разбили табличку.

Маккенрой посмотрел на несколько статуэток, подаренных стариком Маконде, и вспомнил, как они спорили с ним, установить ли их по углам заведения или на равном расстоянии вдоль стойки, посмотрел на крупный зеркальный осколок, длинные пальцы мистера Норберта, и у него мелькнула шальная мысль, что ожившая змея ему вовсе не привиделась, что этот необычный перстень обладает тревожной, таинственной силой, но пока спит Потом он посмотрел на яркий экран старенького «Сони» — там транслировали какое-то очередное шоу, — посмотрел в глубокие глаза мистера Норберта, и на какое-то мгновение все его мысли вытеснило одно жгучее воспоминание — он вдребезги разбивает чудесную новенькую табличку со словом «Пепони». ОН РАЗБИВАЕТ ЗЕРКАЛО… И только тогда он осознал, сколь велико его унижение, сколь оскорбительно с ним поступили только потому, что он всегда стремился ублажить своих клиентов. В него плюнули, а он даже не оттер со своей души этот грязный плевок стыда. Вот, оказывается, какие подлинные отношения у него с этими людьми, ради которых он был готов рассыпаться на части и которые забавлялись им на свою потеху. И мистер Норберт совершенно прав…

— Я даже не предлагаю вам денег, Маккенрой, — повторил мистер Норберт. — Я предлагаю стать победителем. Надо только один раз решиться. Маккенрой, слишком много всего прижало вас к стенке, вы в плену, друг мой, пора рвать путы… Но такая возможность будет не всегда — только один раз в жизни. Сегодня, в эту самую минуту.

Перстень-змейка снова ожил: скользящее чешуйчатое тело, шевелящиеся спиральные круги…

— Вы и не представляете, как легко быть победителем, Маккенрой. Но мало кому это дается… Для многих эта дверь так и остается непреодолимой стеной, запретом…

— Мистер Норберт, я согласен, — быстро проговорил Маккенрой, — и… я… действительно верю в вас… в смысле чувства плеча…

— Не надо ничего объяснять, — усмехнулся мистер Норберт.

Маккенрой поднял голову, ему сейчас очень нужны были помощь, сочувствие, понимание… Но в глазах мистера Норберта не было ничего подобного. Нет, его глаза вдруг показались непроницаемыми и совершенно плоскими, как экран телевизора, и в двух маленьких зрачках мистера Норберта продолжало отражаться телешоу. Маккенроя это озадачило и удивило — в двух маленьких зрачках он мог отчетливо различить ведущего, публику, быстро, пожалуй что очень быстро, сменяющиеся рекламные заставки. Экран старенького «Сони» переместился сейчас в глаза мистера Норберта, и там шла какая-то сумасшедшая лотерея. Обычное еженедельное телешоу, только микрофон ведущего вдруг превратился в свернувшуюся спиральными кольцами живую змею. И что-то очень странное происходило с публикой… Что-то белое стекало по лицам, смывая привычный облик, а за ним пряталось…

«Бог мой, я схожу с ума! — подумал Маккенрой. Его мозг начал лихорадочно искать спасения. — Я просто схожу с ума!.. Я придумал мистера Норберта, выигрышные цифры… а на самом деле со мной сейчас ничего не происходит! Господи…»

— Что ж, Маккенрой, — сухо проговорил мистер Норберт, — это даже хорошо, что вы продолжаете сомневаться. Я посмотрю, как вы будете сомневаться, когда сорвете «джекпот» на следующей неделе. Мистера Норберта не существует… Ну надо же! Однако надеюсь, что вы не сойдете с ума от раздирающих вас противоречий так быстро и мы еще неплохо повеселимся… А?

В его глазах больше не отражалось сумасшедшее телешоу, и Маккенрой с облегчением уловил там оттенки прежнего понимания.

— Мистер Маккенрой, вы сейчас столкнулись с тем фактом, что мир устроен несколько интереснее, чем можно было бы предположить, смешивая за стойкой коктейли. И смею надеяться, что этот факт не лишит вас рассудка.

— Да, мистер Норберт…

— Иначе наши отношения просто потеряют для меня всякий интерес. Тем более что сейчас вам придется столкнуться еще с одним любопытным фактом. Вы же хотите узнать кое-что о выигрышных цифрах?!

Маккенрой робко промолчал.

— Или вы передумали?

— Хочу, мистер Норберт…

— Вот и прекрасно. Я научу вас, как пользоваться зеркальным осколком, и тем самым мы окончательно оформим наши отношения. А сейчас мне нужна вода.

— Вода?..

— Да, вода из реки. Запомните, Маккенрой, воду можно брать из водопровода, но только там, где рядом протекают реки. Также можно пользоваться озером и любой лужей, имеющей сток… Как вы понимаете, вон та бутылочка перье для наших целей не годится.

— Я запомню, — проговорил Маккенрой. Вдруг все сомнения оставили его, он почувствовал себя гораздо увереннее. — Вода из-под крана подойдет?..

— Улавливаете, — усмехнулся мистер Норберт, забирая протянутый Маккенроем высокий стакан. Он плеснул небольшое количество воды на осколок маккенроевской таблички, и она разлилась, заполняя собой всю зеркальную поверхность. — А теперь мне нужна ваша кровь…

— Что?!

— Мне нужна капелька вашей крови, — холодно проговорил мистер Норберт. — Если бы вопросы к табличке были у меня, я бы пожертвовал капельку своей крови, мистер Маккенрой. Но цифры интересуют вас, и кровь нужна ваша…

— Это колдовство, мистер Норберт? — неуверенно прошептал Маккенрой.

— Можете считать и так… Хотя вам, внуку известной гадалки, не пристало задавать подобные вопросы. Каждый раз, когда вы будете обращаться к табличке, вам придется жертвовать капельку крови. Наверное, ваша бабка рассказывала, что эта красная жидкость несколько больше, чем просто жидкость, а, Маккенрой? Вряд ли это колдовство, друг мой, я бы не стал обращаться к подобным терминам. Просто мир устроен несколько интереснее… А теперь слушайте, мы и так потеряли слишком много времени на пустую болтовню. После того как капля вашей крови попадет на зеркальную поверхность таблички и круги по воде перестанут бежать, вы должны забыть, что существует что-то, кроме вас и этого зеркала. Вы должны полностью сосредоточиться на отражении собственных глаз и повторять одну и ту же фразу: «Зеркало зеркал, далекий сияющий змей». Тридцать семь раз, Маккенрой, и ничего не перепутайте… И когда убедитесь, что из глубин зеркала за вами наблюдают не ваши глаза, — и тут мистер Норберт усмехнулся, — скажите одно слово: «Цифры». Только одно это слово, ничего больше, для вас это может быть опасно. Получите ответ. А теперь не тратьте времени, а то опять решите, что все это шарлатанство или, чего доброго, галлюцинации, с вас станется… Запомните, Маккенрой: достаточно небольшого сомнения, и цифры останутся навсегда скрытыми.

Мистер Норберт вежливо улыбнулся и протянул Маккенрою большую медную булавку.

— Пальчик…

— Что?! — Маккенрой в растерянности уставился на английскую булавку, словно возникшую из романов XIX века.

— Прокалывайте пальчик, мистер Маккенрой. Как в детстве на приеме у врача. Помните?

— Бог мой, оно… они… мне ответили, — прошептал Маккенрой, — цифра «девять».

— В самом деле?! Я ничего не слышал. Видно, это предназначено только вам. — Мистер Норберт с интересом смотрел на Маккенроя и потягивал джин. Чистый английский джин.

— Скажите, что это? — Маккенрой со смешанным чувством страха и благоговения смотрел на своего гостя. — Чьи это глаза?! Сначала мое отражение, а потом это… Но они мне ответили!

— С моей стороны было бы невежливо, если б я вас обманул… Чего же вы хотите — все прекрасно!

— Что это?.. Что это смотрело на меня оттуда? Мне показалось… — Маккенрой запнулся. Он не стал этого говорить. Он не стал говорить, как ему показалось, что он видел свою могилу.

— Я могу ответить, мистер Маккенрой. Но вряд ли это поможет. Нет, лишь вызовет новые вопросы, и так до бесконечности. Я же говорил вам, что мир устроен интереснее… Постарайтесь это принять. Постарайтесь принять некоторые вещи как данность и пользуйтесь ими. Вас же не волнует устройство телевизора при просмотре всяких там шоу… Возможно, позже многие сегодняшние вопросы покажутся вам просто нелепыми… Вот тогда и потолкуем. А пока примите вещи в готовом виде.

— Я попробую. Но… — Маккенрой посмотрел на зеркальный осколок. Вода на его поверхности начала вдруг мутнеть. — Они… Оно… мне назвало только одну цифру…

— Можете считать это авансом.

— А как же остальные?

— Теперь ваш ход, Маккенрой. Перстень надо продать Папаше Янгу, да так, чтобы он остался очень доволен сделкой. Полагаю, что чем выше будет качество ваших услуг, Маккенрой, тем больше откроется выигрышных цифр. Так что никакой халтуры, друг мой, иначе табличка замолчит.

— Я вас понял, мистер Норберт. И я сделаю все, что вы скажете.

— Вот и отлично. — Мистер Норберт покосился на зеркальную табличку. — В ближайшее время будут еще поручения.

Маккенрой повел носом, затем посмотрел на свой зеркальный осколок — вода на его поверхности стала вязкой и белой, как густое молоко. И это белое обладало резким и все более усиливающимся запахом.

— Что это, мистер Норберт? — прошептал Маккенрой. — Запах… Просто вонь. От нее кидает в дрожь…

— Все в порядке, Маккенрой, — рассмеялся мистер Норберт, и снова его глаза стали плоскими, равнодушными и пустыми. — Вода сыграла свою роль, ваша кровь принята. Выигрывайте бешеные деньги и принимайте вещи такими, как они есть. И не забывайте, что выигрышные цифры дано заслужить не многим.

— Я понял… Но что с этим делать? Все помещение пропахло… холодом…

— Я же говорю — все в порядке. Только не выливайте это в раковину. Выйдите во двор, срежьте тонкий слой почвы и вылейте это в землю. Иначе никогда не избавитесь от запаха.

За эти три дня Маккенрой получил несколько поручений от мистера Норберта, и теперь ему открылись еще две выигрышные цифры. Сегодня вечером он собирался выполнить еще одно поручение, но (глухое ощущение тоски сковало сердце) звякнул колокольчик, затем открылась белая резная дверь, и мистер Норберт прямо с порога объявил:

— Планы несколько изменились, мистер Маккенрой… Маккенрой посмотрел на своего нового партнера по странному бизнесу и с удивлением обнаружил, что мистер Норберт несколько изменился. Да-да, он выглядел, мягко говоря, не очень свежо. Даже Папаша Янг после недельного запоя выглядит получше…

«Может, он перебрал вчера чистого английского джина?» — подумал Маккенрой.

26. Стрела пущена

В сентябрьский день 1989 года, спустя два часа после появления изменившегося мистера Норберта в заведении Маккенроя, один из двух ярко раскрашенных «мицубиси» покинул городок Аргерс-Пост. Он промчался на большой скорости мимо фермы Папаши Янга и взял курс на север. В это же время на ферме Йорген Маклавски, Урсуэл Льюис и Профессор Ким заканчивали рассказывать Папаше о цели своего визита. Да, Папаша Янг кое-что знает о том, что происходит сейчас в буше, он говорил об этом с чернокожими колдунами, и он слышал о ритуальных убийствах.

— Это она, ее шаги, — произнес Папаша, — она существует, теперь эти болваны из бара Маккенроя смогут в этом убедиться. А ведь я предупреждал всех, пока она была слаба, но надо мной только потешались…

Профессор Ким и Урсуэл Льюис переглянулись, а Йорген, улыбнувшись, откинул с лица прядь волос и покачал головой:

— Вы имеете в виду ваше полосатое чудовище, мистер Янг? Лиловую Зебру?!

— Не мое, сынок… Не только мое. Это касается всех. — Папаша покрутил в руках тяжелый, с металлическими шипами собачий ошейник, затем положил его на полированный деревянный стул. — У каждого свой конец… Моя Лиловая Зебра придет в один из дней, и тогда скажут, что алкоголь сгубил старого Папашу Янга. Но это касается всех… Понимаете — это всеобщая Лиловая Зебра! Она поднялась из темных пещер в Северных горах и теперь приближается… Вот в чем дело…

Папаша Янг посмотрел в окно. По дороге, проложенной недалеко от его фермы, двигался ярко раскрашенный автомобиль. В начинающемся золотом пожаре заката он был особенно эффектен. Как с рекламной картинки. Он двигался на север.

— В том-то и дело, — вздохнул Папаша. — Жертвенная кровь этих убийств зовет ее, и чудовище приближается. А мне никто не верил… Ведь эти убийства просто так не объяснить— это магический ритуал. Кто-то зовет ее, возможно, ваши ночные гости. Быть может, она уже поднялась на поверхность, и тогда вряд ли у вас есть шансы. — Папаша вдруг усмехнулся. — Охотники за привидениями…

Урс снова посмотрел на Профессора Кима, тот пожал плечами. «Черт побери, — подумал он, — да Йорген привез нас просто к сумасшедшему! Он еще и издевается над нами».

— Ведь чернокожий мганга, что приехал с вами, принадлежит к Маленькому Народу? — неожиданно спросил Папаша.

— Маленький Народ?! — удивился Йорген. — Ольчемьири — ндоробо.

— Я об этом же… — кивнул Папаша. — А знаете, что утверждает Маленький Народ, ндоробо? — Папаша Янг вдруг заговорил тише. Он почти перешел на шепот: — Что наступают времена, когда Духи вернутся. И не только заклинатели и Великие Колдуны смогут говорить с ними, а также обычные люди…

— Ну, подобные предания есть во всех атавистических культах, — сказал Йорген.

— И не только в атавистических, — улыбнулся Урс.

— Верно, и добрые христиане ждут Пришествия Спасителя и Страшного Суда… Но это вопрос, так сказать, состояния души, так надо жить, чтоб оставаться христианином… Здесь же другое. Маленький Народ утверждает, что это уже происходит. Сейчас. Что мир меняется, он входит в новое состояние, и демоны поднимаются из пещер! Те самые демоны, что мешали Великому Духу творить этот мир…

— Что-то ничего подобного Ольчемьири не говорил. — Йорген покачал головой и с улыбкой посмотрел на Папашу.

— А может, вы просто его об этом не спрашивали? — обиделся Папаша. — Потом, они вообще по-другому говорят об этом, ты же знаешь, Йорген. Это мой собственный перевод! — Папаша громко рассмеялся. — Так сказать, авторизованный перевод на европейские языки. Ну хорошо, ответьте мне на такой вопрос: каким образом о вас узнали? Эти ребята на японских машинах? Вы, возможно, единственные люди, кому взбрело в голову проделать путешествие в несколько тысяч миль из-за каких-то ритуальных убийств…

— Ну, это не совсем так, — проговорил Урс. — Мы почувствовали ключи к некоторой тайне, интересующей нас.

— Профессор намекает, что прибыл сюда не из нравственных соображений, а лишь из эгоистичного любопытства, — усмехнулся Йорген.

— Допустим, — сказал Папаша. — Но еще прямо в Найроби каким-то непостижимым образом узнали именно вас и теперь следуют по пятам…

— Это так…

— Поймите, — продолжал Папаша, — может, это и не Зебра, может, это называется по-другому— вы люди ученые. Но дело не в словах. Какая разница, как назвать, если ЭТО приближается?

— Вы что же, — произнес Урсуэл, — действительно полагаете, будто мы имеем дело… так сказать, не с людьми?

— Может, и с людьми, — ответил Папаша, — но приказы они выполняют явно с другой Стороны Мира. Только не подумайте ради Бога, что у мистера Янга не все в порядке с головой. — Папаша Янг снова посмотрел в окно и неожиданно сказал: — А вы знаете, что сейчас за дни? Знаете?! В это время ровно пятьдесят лет назад войска Третьего рейха маршировали по Польше и Соединенное Королевство вступило в войну. Так начался их закат, я говорю о наци… Я был тогда совсем мальчишкой, но мне все же удалось повоевать на Севере. Мы им тогда здорово наподдали. — Он посмотрел на Профессора Кима и мягко добавил: — И ваши тоже. Сталинград… Да, этим бронированным чернокнижникам тогда порядком досталось. Это были дни Славы, сынок… — Папаша взял бутылку с густой янтарной жидкостью и проговорил: — Моего приготовления. Попробуйте… А я действительно в'первый раз вижу русского в наших краях. Ладно уж, извините старого Папашу Янга. Когда человек доживает до моего возраста и его девочки вырастают и разлетаются по своим гнездышкам, ему ничего не остается, кроме воспоминаний… Кстати, не поверите — в каком-то смысле я тоже русский. — Папаша Янг вдруг громко рассмеялся. — Я был в России, правда, в необычной ситуации и совсем недолго… В животе у своей мамаши!

— Ну уж вы, мистер Янг, наговариваете на себя, — улыбнулся Йорген. — Не все ваши девочки разлетелись по своим гнездышкам. Насколько я понимаю, главная чаровница находится сейчас дома.

— Это верно, — кивнул головой Папаша. — Зеделла помогает с обедом. Дом Папаши Янга всегда славился гостеприимством! Кстати, Йорген, а ты предупредил своих друзей, что я являюсь отцом трех самых прекрасных женщин в мире?

Вряд ли отец «трех самых прекрасных женщин в мире» предполагал, насколько его шутка близка к правде. Йоргену Маклавски действительно стоило предупредить своих друзей. Потому что стрела, чуть не разбившая сердце мистера Райдера, литературного агента, уже лежала на тетиве древнего лука. И цель уже была выбрана.

Дом Папаши Янга славился своим гостеприимством. На много'миль вокруг другого такого дома не было. Во время «лиловой полосы» Папашина общительность принимала самые неожиданные формы: у него гостили охотники и чернокожие колдуны, туристы и старые сослуживцы-полицейские, браконьеры, бизнесмены и экстравагантные прожигатели жизни, и Папашу совершенно не беспокоило, что при других обстоятельствах эти люди никогда бы не встретились. А как-то раз Папаша и патер Стоун принимали на этой сумасшедшей ферме сорок мальчиков — учеников католического колледжа вместе с сопровождающими их преподавателями богословия. За время короткой остановки юные католики перевернули всю ферму вверх дном, они стравили нескольких Папашиных собак и разбили огромное керамическое панно, изображавшее битву при Ватерлоо: подложили несколько петард под дверь, когда от Папаши выходил патер Стоун, и сожгли небольшой шалаш во дворе, где обычно останавливались чернокожие мганги. Но когда они уехали, Папаша Янг загрустил.

Обычно только возвращение на каникулы девочек несколько остужало Папашино радушие. Как-то патер Стоун назвал его Фальстафом. Папаша только пожал плечами. Он был знаком с классикой. В баре Маккенроя случались оценки и порезче. Но именно этому человеку был открыт язык чернокожих магов, именно его они посвящали в свои нехитрые тайны.

— Большой ребенок, — говорила о нем старшая дочь, белокурая красавица Стефания.

Летние каникулы закончились, и через пару дней Зеделле надо было ехать на озеро Рудольф, где уже несколько лет работала экспедиция, организованная Институтом палеонтологии Кении. Профессор говорил Зеделле, что она подает большие надежды и может вырасти в неплохого ученого. К счастью, университет находился далеко от этого места, и профессор мог быть объективным.

Папаша Янг очень обрадовался, что для дочери нашлись попутчики. Он попросил своих гостей остаться до утра, с тем чтобы Зеделла успела собраться.

Папаша Янг давно знал Йоргена Маклавски и был рад его друзьям. Он закатил грандиозный обед, на который пригласил также всех аскари, мгангу Ольчемьири и гостивших у него патера Стоуна с заклинателем дождя Мукембой. Папаша Янг заявил, что ему необходимо переговорить с обоими мгангами. Да-да, именно об этом, о Зебре… А уж потом потолкуем.

Появление Зеделлы в роскошном платье из города розового воздуха вызвало за столом замешательство. Мужчины, не видевшие до этого дня младшую мисс Янг, даже не были ослеплены красотой, они ощутили нечто большее и неизмеримо печальное, они ощутили, как бархатные струи Любви увлекают их к первобытной полыхающей бездне, и любое живое существо на свете желало бы сгореть в этом огне, пожирающем сердца и оставляющем лишь пепел. И даже сэр Джонатан Урсуэл Льюис, чьи предки в течение семи веков учили язык, позволяющий скрывать чувства, обнаружил странное волнение в обществе этой девочки, наделенной беспечной Природой тем< что мужчины ищут и не находят всю свою жизнь. Замешательство сменилось веселой и оживленной, пожалуй, слишком оживленной болтовней, и Зеделла с восторгом слушала перебивавших друг друга мужчин, очаровательно шутила, а потом просто отпустила руку с тетивы. Стрела была пущена.

Папаша Янг давно не помнил такого веселого застолья в своем доме. Где-то в глубине души он понимал, что это связано с его дочерью. Возможно, он даже чувствовал, как Любовь спустилась к ним на звенящих крыльях. И только маленький мганга Ольчемьири, верный сын своих лесных богов, разбирающий голоса сонных деревьев, отчетливо видел контуры поднявшейся над ними грозной тени.

27. Ночь полной Луны

Маккенрой на бешеной скорости вел «мицубиси» на север. Несколько часов назад он свернул с шоссе и теперь, не снижая оборотов, двигался по саванне Самбуру к каменистой пустыне, где раскинуло свои бескрайние воды нефритовое озеро Рудольф. Этот псих мистер Норберт изменил все в последнюю минуту, и теперь Маккенрой вынужден был спешить. Его не удивляло, что, свернув с шоссе, «мицубиси» не утратил скорости, словно не было изломанной тропы, трещин и огромных булыжников, безвестных речушек и полупересохших луж с хлюпающей тягучей грязью. Словно колеса «мицубиси-паджеро» каким-то неведомым образом изменились в размерах, превратившись в большие невесомые валки, вовсе не реагирующие на изломы земной поверхности.

— Но ведь это невозможно, мистер Норберт, мне не хватит времени…

— Маккенрой, я дам вам лучшую в этом мире машину, и вы успеете. К счастью, я не ошибся — вы действительно хотите выиграть плюс лучший автомобиль… Этого достаточно.

«Мицубиси-паджеро» на сумасшедшей скорости летел по ночной земле как нечто, не подчиняющееся законам этого мира, как какой-то сказочный ковер-самолет, пробивая мощными фарами себе тоннель в сгустившемся мраке. Впереди на тропу выскочило несколько страусов, и, оказавшись в световой ловушке, испуганные птицы бросились бежать, а Маккенрой превратился в их невольного преследователя. Он несколько раз просигналил, желая, чтобы страусы убрались прочь. Маккенрой очень спешил: он не мог останавливаться или снижать скорость. Мощный удар, машину тряхнуло, и одну из птиц сожрали ревущие колеса. Глотая ночной воздух, она осталась умирать на дороге. Маккенрой выжал акселератор до отказа.

— Кишарре знает, где мы, — проговорил маленький мганга Ольчемьири. — Мне кажется, он уже здесь.

Йорген Маклавски с беспокойством посмотрел на старика.

— Ничего, Ольчемьири, думаю, ничего страшного пока нет. Я видел этих ребят. Может, они выполняют приказы Кишарре, Папашиной Зебры или кого еще, но они люди, такие же, как и мы с тобой. И у нас найдется способ их остановить. — Йорген улыбнулся — он любил старого мгангу, — потом тихо добавил: — Сукины дети…

— Нет, Йорген, — покачал головой Ольчемьири, — ты не понимаешь… Ты можешь победить людей из красивых автомобилей. Можно остановить того, в кого вселился Кишарре, но он войдет в другого или сразу во многих… А теперь ответь: разве стал бы Йорген воевать с ножами, пулями и ружьями своих врагов? Разве стал бы он ломать их копья?

— Нет, не стал бы, — согласился Йорген. — Потому что они возьмут себе другие копья.

Ольчемьири кивнул и потом тихо спросил:

— И скажи — разве могут ружья и копья прийти сами, без тех, кто их принесет?

— Конечно, нет.

— Поэтому они и придут не одни. Кишарре придет с ними. А может быть, даже… он придет и без них.

— Я хочу вам кое-что рассказать, — произнес Профессор Ким, когда веселый обед уже давно закончился и Папаша Янг удалился с Ольчемьири и Мукембой в свою комнату для длительного разговора.

Урс и Ким вышли на террасу Папашиного дома выкурить по сигарете и посмотреть на кровавый закат, после которого почти мгновенно на саванну обрушилась ночь.

— Послушайте, мы ведь все чувствуем, что, происходит что-то странное, только не решаемся об этом заговорить. Я ведь прав?!

Поэтому я хочу вам кое-что рассказать… О Спиральной Башне. Понимаете, это не повторялось уже очень давно. Не знаю, быть может, это некоторое ясновидение. Вряд ли я могу это контролировать, может быть, совсем немного… Но в Найроби это случилось снова… Я видел этот перстень там и узнал его… И этого человека… Это не просто развлекающаяся компания в нарядных джипах. Но… и они узнали меня. И я знаю еще кое-что! Возможно, я смогу теперь… пользоваться этим. Вы понимаете?! Я сейчас попытаюсь…

— Профессор, дорогой мой, — проговорил Урс, — я прошу вас, перестаньте волноваться и расскажите нам все, что вы хотите рассказать. Я понимаю — это будет звучать необычно, может быть, невероятно, но вспомните: мы все здесь находимся по весьма необычным причинам…

— Хорошо. — Профессор Ким сделал глубокую затяжку и подумал, что сигареты «Кэмел» все же отличная штука. Потом его голос стал совершенно ровным: — Спиральная Башня… Это случилось почти тридцать лет назад…

Йорген прислонился к деревянной колонне, поддерживающей террасу, слушал невероятную историю Профессора Кима и вспоминал о Петре Кнауэр. Уже в который раз за сегодняшний день он вспоминал Петру. Нет, он не хотел бы к ней вернуться, конечно, нет. Но почему-то его губы разошлись в чуть грустной улыбке.

Последнюю птицу сожрали ревущие колеса «мицубиси». Маккенрой тряхнул головой — оцепенение прошло.

— Боже мой, — проговорил Маккенрой, — я только что угрохал четырех страусов. Зачем?! — Он вдруг резко ударил по тормозам. Мистер Норберт прав (что за наваждение?!) — это отличная машина. Сработало антиблокировочное устройство, и автомобиль даже не занесло. (Боже мой! Я только что угрохал четырех страусов… Наваждение?..)

«Мицубиси» стоял на середине тропы. Маккенрой вышел из машины — его тошнило, и ему надо было помочиться. Сразу же со всех сторон Маккенроя обступила ночь. Какого черта он здесь делает? Сумасшедшая гонка, выигрышные цифры, раздавленные страусы… Наваждение? Абсолютно мирный и улыбчивый бармен Маккенрой, мечтающий лишь расширить свое заведение и заполняющий карточки телевизионных лотерей… Какого черта! Маккенрой пошевелил согнутыми пальцами — ладони были непривычно влажными. Но ведь они заставили разбить табличку, а мистер Норберт ее вернул. А то, что можно вернуть, иногда обладает особенной силой… Вот в чем дело.

Маккенрой повернул голову, и в следующее мгновение волна ужаса прошла по его телу — в нескольких метрах от тропы стоял огромный лев и разглядывал Маккенроя своими золотистыми глазами. Лев был удивлен. Чутье подсказывало ему, что двуногий боится, что он безопасен. Но лев был довольно стар, хотя по-прежнему мощен. Никто из подрастающего молодняка еще не посмел бросить ему вызов. А странствующим одиночкам лев задавал хорошую трепку. Он все еще оставался главой прайда. И поэтому лев понимал, что обстоятельства появления здесь двуногого весьма необычны. За свой немалый век ничего подобного он не видел. Лев принюхался. Маккенрой почувствовал ватную слабость во всем теле — ведь у него не было даже ружья, у него не было с собой ничего, кроме маленького зеркального осколка. И самого лучшего в мире автомобиля. Вот в чем дело! Вот что останавливает льва — постоянное чувство плеча, на которое можно опереться. Мистер Норберт был здесь, сейчас… И древний инстинкт подсказал льву, что он больше не является единственным повелителем этой ночи. Черное лицо Маккенроя расплылось в улыбке, и эту улыбку нельзя было спутать ни с чем: именно так будет улыбаться скрипач и президент Юлик Ашкенази, когда небольшое устройство — пейджер сообщит ему, что бананы могут начать гнить. Лев повернул свою косматую голову и не спеша удалился в буш.

Маккенрой вспомнил, что он собирался помочиться. Потом он подошел к автомобилю и взялся рукой за дверцу. Что-то заставило его повернуться. Прямо над ним, заливая Землю своим грозным светом, стояла полная луна.

Маккенрой сел за руль и включил зажигание.

Мганге Ольчемьири и Йоргену Маклавски была отведена для сна маленькая комнатка на втором этаже Папашиного дома. Чуть большую комнату по соседству занимали патер Стоун и Профессор Ким, и совсем крохотную комнатку — сэр Урсуэл Льюис. Морриса Александера и остальных Папаша Янг разместил в небольшом домике для гостей, расположенном напротив входа в основное здание. Главного аскари Сэма почему-то не удивило, что Йорген предложил на эту ночь выставить охрану.

«Нет, Папаша точно не в себе, — подумал Йорген, отдавая Сэму последние распоряжения. — После беседы с мгангами он наговорил нам уже какой-то полной ерунды…

Сэр Джонатан Урсуэл Льюис проснулся среди ночи с ощущением того, что он умирает от любви. Липкий пот и подступающее удушье вывели сэра Льюиса из сказочного сна в безнадежную реальность, где существовало множество рациональных запретов и наложенных цивилизацией табу и где была единственная на земле женщина, годящаяся ему в дочери, за которой он был готов последовать даже в Страну Мертвых.

— Бог мой, я что— влюбленный мальчишка?! — К счастью, к сэру Льюису стала возвращаться его привычная ирония. — Что за нелепое наваждение?

Он промокнул платком лоб. Ему показалось, что он совсем проснулся.

Да, мой дорогой Урс, вам следует быть осторожнее… В вашем возрасте вредны столь острые блюда.

Сэр Льюис снова лег и, как только его голова коснулась подушки, тут же уснул. И снова провалился в сон, где остался терпкий дурман наготы ее тела. Он был счастлив в этом сне под белыми потоками пенящейся воды. В этом сне он был веселым молодым богом, превращающим виноград в вино, и страстно и радостно любил юную девственницу Зеделлу под бурными брызгами пенящегося водопада. Он почти физически ощущал, как слилась их плоть и как потоки любви заставляют пульсировать и сладостно дрожать их стонущие тела. Он занимался любовью с Зеделлой, юной речной нимфой, и от их соития повсюду стали распускаться белые цветы.

Сэр Льюис снова открыл глаза в комнатке, освещенной лишь плывущей за окнами полной луной. Он так и не понял, явь это или все еще продолжение сна. Потому что к нему склонилась дрожащая Зеделла, и когда она скинула невесомую ткань ночной рубашки, он почувствовал, что сейчас, в лунном свете, ему откроется тело самой прекрасной женщины на земле.

Демон был уже близко. Ольчемьири знал это. Он лежал с открытыми глазами и ждал, потому что бежать было бесполезно — демон его нашел. Странно, но мзее Йорген так и не понял слов старого мганги, хотя Ольчемьири выучил его языку буша. Мзее Йорген надеялся на силу большого ружья, поставленного у изголовья кровати, и не понимал, что демон идет совсем не теми дорогами, которые привели их в Аргерс-Пост. Его дороги начинались в другой стране и заканчиваются у вашего сердца. И поэтому именно оно, сердце, в состоянии почувствовать его приближение. Ольчемьири просто лежал и ждал, кто успеет первым: демон ночной страны Кишарре или Великий Дух Мвене-Ньяге, имеющий столько же имен, сколько языков он дал людям — своим детям. И скрывающий лишь одно-единственное до тех пор, пока он не позволит взглянуть в свои животворящие глаза.

Папаше Янгу не спалось в эту ночь. Удивительно, но оба чернокожих колдуна заявили, что один из людей, пришедших издалека, тоже великий мганга, только не знающий об этом. Приятель охотника Йоргена Маклавски и английского аристократа и мировой знаменитости Джонатана Урсуэла Льюиса, молодой профессор из Москвы— великий МГАНГА? Смешно… Вещи порой складываются странным образом. Папаша Янг уже сталкивался с подобным. Иногда человек об этом ничего не знает и счастливо проживает всю свою жизнь. Разумеется, его что-то мучает, случаются приступы необъяснимого волнения или безосновательной тоски, живет что-то внутри, не дающее покоя, но если Бог пошлет такому человеку хорошую семью и постоянный кусок хлеба, он проживет спокойную жизнь, так ничего об этом и не узнав. И по большому счету эта раскладка — самая удачная. По большому счету, может, это и есть жизнь: вспахать поле, вырастить и собрать урожай и уйти на покой. Потому что люди, одержимые этим звездным огнем, редко приносят счастье себе и другим. Редко получают… ну, скажем так, удовлетворение. Лишь только тогда, когда доходят до полюсов— одни до белого, другие до черного…

Сейчас в буше действовали те, кто дошел до черного. Папаша Янг так прямо об этом и заявил. Теперь они имели три оценки происходящего: Кишарре — страшного демона Маленького Народа, Папашиной Лиловой Зебры и странной истории, построенной на древних мифах и преданиях о великой стране людей-богов, находящейся когда-то в северных горах. Папаша Янг про себя назвал ее «ВУУ № 3». Версия Ученых Умников номер три. Наверное, ни одна из них не была единственно верной, и все три описывали в общем-то одно и то же. Авторы «ВУУ № 3» с этим согласились. А молодому профессору все же не удастся прожить спокойную жизнь. Может, он еще и не знает, что он белый мганга, но уже это, живущее внутри и не дающее покоя, привело его в центр африканского буша и еще не известно, куда заведет дальше.

Продолжая размышлять так, Папаша начал погружаться в сон, но снова послышался странный и неприятный звук, словно кто-то водил металлом по стеклу, и теперь уже Папаша Янг подумал, что это не могло просто показаться. Он подождал какое-то время — звук не повторился — и закрыл глаза. И тогда перстень, так удачно выменянный у Маккенроя, великолепный и, бесспорно, очень старинный перстень, приобретенный за бесценок и лежащий теперь на стеклянном блюдце, потому что Папаша любовался им на ночь, пошевелился…

…Он снова брел по Спиральной Башне. Скорее всего, это был сон, потому как он догадывался, что сейчас спит. Но он опять шел там, где аллеи поворачивали, а за поворотом ждала лужа, большая и хлюпающая, он брел по ту сторону запахов больницы, сталинского ампира, залитого вечным солнцем детства, по стране, опутанной Сумраком, и ему пришла пора вспомнить о перстне.

Но что-то еще тревожило его. Ощущение тщетности попытки, от которой он все еще не хочет отказаться: с помощью логики бодрствования ответить на некий вопрос, хотя он прекрасно знает, что во сне это сделать невозможно! Тогда какого же черта? Провокация сознания? Несколько уровней сна? Когда в одном, как кинофильм, просматриваешь другой?.. Все это не важно сейчас. Просто вопрос остается, вернее — вопросы. Его личные вопросы. Он снова провалился туда или ему только снится, что он бредет по Сумрачной стране? Одно ли это и то же? Если он из сна оказался в Сумрачной стране, что из них реальнее и куда он вернется, в сон? И если это одно и то же, значит, они взаимоперетекают друг в друга? Стишок, прочитанный в любознательной юности, про то, что сон — брат смерти…

Но потом все это отхлынуло… Что-то, достаточно миролюбивое и спокойное и вроде бы даже покровительствующее ему, объяснило, что рациональные вопросы остаются для пробуждения, а для сна — перстень. Все надо принимать таким, как есть, потому что если побеспокоить его, то сон изменится и перстень так и останется скрытым. Этот особенный сон, когда за окнами поднялась полная луна.

Неистовый грозный свет поднявшейся над Землей полной луны заливал комнату на втором этаже Папашиного дома: для всех влюбленных в ночь наступило их время, все древние пророчества готовы были сбыться, и где-то по ту сторону сна брел Профессор Ким. Он, как странный оракул, ведомый волей лишь своей собственной судьбы, брел по Спиральной Башне и должен был что-то узнать о перстне. Сейчас, в этом сне, все стало спокойным и даже деловитым, и слово «оракул» оказалось перегруженным излишней романтикой.

Башня была как свернутая лента времени, и ему никогда не удавалось увидеть ее полностью, никогда не удавалось охватить ее взглядом. Он не знал, как выглядит Спиральная Башня, так, только отдельные фрагменты, и скорее всего он этого никогда не узнает. Но было другое.

Когда он в первый раз, еще совсем малышом, оказался на Спиральной Башне, он вдруг обнаружил, что можно отходить от этой свернутой ленты в сторону и видеть себя как бы со стороны. Это его заинтересовало, показалось очень даже забавным. Он начал всматриваться. Позже, когда это случалось, он мог отыскать себя на каменных лестницах, галереях или балконах в любом месте башни. Он мог отыскать себя в темных комнатах, бывших днями болезни, или в больших светлых залах, напоенных радостью лета и запахом моря; башня будто приближалась какой-то своей частью, когда он смотрел на нее со стороны, она приближалась, окружала его, пока мальчик не оказывался внутри, и тогда ему что-то открывалось. То, что заставляло картинки оживать. Он видел книгу, раскрытую на бездарной странице 185, он понятия не имел, что это за книга, но знал; так будет нужно его папе. Он видел большую хлюпающую лужу и пожар в дальнем крыле их дома, и еще многое он сумел рассмотреть. Но были и закрытые комнаты, в которые он не мог пройти. А может быть, просто забывал то, что там видел…

Впрочем, к счастью для себя, он забывал большую часть увиденного, если только ожившие картинки не напоминали ему об этом. Своим умением гадать по каракулям он удивил немало цыган, часто бродящих по солнечным, пропахшим морской солью и высушенным ветром улицам городка, где их семья проводила лето. Цыгане тоже были мастаками на различные фокусы и иногда выдавали себя за рассеянных по свету потомков египетских жрецов, знакомых с древней магией. Мальчик смеялся. Лишь много позже Ким понял разницу между фокусами и тем, что дед назвал даром и что несколько отличало его от многих других людей.

Иногда кое-что из оставшегося там коварно поджидало его за поворотом событий. Это было странное ощущение — дежавю, сопровождающееся непонятными приливами, и оно могло снова спровоцировать падение ТУДА. Лишь на мгновение, потому что он действительно научился с этим справляться.

А однажды он увидел этого красивого темнокожего человека (мы где-то встречались? неужели ты не узнаешь меня… ведь память навсегда?), только в этом видении он был вовсе не красив и вовсе не темнокож. Ким лишь мгновение видел его лицо, а потом он отвернулся, и полы его длинного плаща захлопали, как крылья огромной ночной птицы. Он скрылся за одной из тайных дверей, и Ким понял, что именно он является хозяином запертых комнат, в которые Ким не мог пройти, и ключи находятся у него. И тогда мальчик понял еще кое-что: в этих запертых комнатах скрывались вовсе не большие хлюпающие лужи и раскрытые книги и, наверное, не пожары в дальнем крыле дома, оживающие затем в рисунках или всплывающие в памяти. Даже темнота комнат его возможных болезней и таящихся угроз была ярким полднем в сравнении с чернотой кошмарного провала, лишь на миг открывшегося мальчику. Все прорицатели и гадалки мира, предсказывающие роковые удары Судьбы, доходили лишь до этих запертых дверей. Дальше, в находящейся за ними тьме, они уже не могли ничего различить. Они пугались и откладывали карты. Это невозможно было знать и нельзя предотвратить, даже обладая ясновидящим взором: лишь грозный стук Судьбы открывал эти двери. Возможно, что это было не так, и мальчик видел что-то за дверьми запертых комнат, но зияющая тьма ослепляла его память. И тогда мальчик кричал и возвращался оттуда изможденный, бледный и перепуганный, словно зажатый в угол маленький зверек, и это очень беспокоило его родителей, и тогда снова были запахи больницы, обследования, анализы и врачи, но он оказывался полностью здоров. А потом все надолго прекратилось.

Но не навсегда.

Оказалось, что он видел ПЕРСТЕНЬ, и это было лишь первым шагом, лишь одной из множества закрытых комнат. И сегодня туда, во Тьму, проникли льющиеся потоки лунного света. Сегодня предстояло вспомнить что-то, на что в детстве была наложена древняя печать, спасающая от безумия.

…Красивый темнокожий человек смотрел на перстень. Смотрел в глубь переливающегося зеленым светом лунных морей камня, охраняемого объятиями золотой змеи, и видел их. Ким неведомым образом, как это бывает во сне, знал, что здесь, в доме Папаши Янга, находится его Глаз. И этот Глаз сейчас показал что-то очень не понравившееся красивому темнокожему человеку: в синеве неба на мгновение раскрылось какое-то яркое крыло. Он повернул перстень — свет неба погас, и тот самый оттенок сумасшествия, который Профессор Ким уже видел, покинул его глаза, чуть было снова не ставшие глазами хищной ночной птицы. Внезапно Профессор Ким понял, что красивый темнокожий человек всего лишь слуга или один из множества слуг повелителя, находящегося в самой дальней из запертых комнат, в последней запертой комнате. Или он его частица, как и то, что появилось сейчас в комнате Папаши Янга. Какая-то быстрая тень, направляющаяся к перстню-Глазу… И тогда сон Кима вдруг начал изменяться. За окнами появилась Луна, но, боги, что это была за Луна… Ее орбита изменилась; ночное светило, во много раз больше привычной луны, плыло в черном небе, заливая землю грозным золотым светом. Луна сошла с орбиты и теперь приблизилась! Можно было различить кратеры на ее поверхности, каналы, складывающиеся в причудливые рисунки… Это была Луна, атакующая Землю.

Весь мир Профессора Кима, начинавшийся с яблока Адама и яблока Ньютона, сжался сейчас до размеров маленького дома Папашиной фермы. А за окнами был мир чужой. Профессор Ким видел людей-гигантов, опустившихся на колени вокруг горящих золотым огнем великих пирамид, и в следующее мгновение понял, что ряды людей-великанов повторяют причудливые рисунки на падающей Луне. Они были очень красивы, быть может, прекрасны, эти гиганты, которым предстояло скоро погибнуть, и у них была золотистая кожа. Но самым удивительным была их песнь. Низкие, скорее, воспринимаемые беспокойной душой, нежели ухом, звуки, чистая музыка еще до начала времен, музыка, еще не отделенная от цифр. Гармония, не нуждающаяся ни в каких поверках и сама являющаяся мирозданием, великая мировая симфония, собирающая Вселенную… Они пели, эти люди-великаны, им была известна песнь Бога.

«Они маги, — понял Профессор Ким или услышал голос внутри себя. — Они поддерживают Луну на орбите, отодвигая время ее падения. Но это чужой мир, и в твоей реальности он давно погиб».

Золотокожие великаны продолжали свою песнь. Это был тот мир, о котором говорил Урс, когда люди влюблялись в русалок и похищали дочерей богов, и Профессор Ким видел приближение великой трагедии, космической катастрофы, он видел закат этого мира.

Луна плыла уже над ними, и тогда с вершин великих пирамид в ночное небо ударили молнии. Цифры, симфония, молнии… Энергия людей-гигантов, открытых зову Вселенной, энергия магов-творцов поддерживала слабеющую орбиту Луны.

— Но она все равно упадет, — услышал Профессор Ким тот же голос, исполненный печали.

— Это тот, из последней запертой комнаты?.. — прошептали во сне его губы.

— Она упадет, и по всей Земле останутся лишь воспоминания о великих неразгаданных пирамидах, слышавших музыку первых времен, и вечное предчувствие неизбежности катастрофы…

— Это тот, из последней запертой комнаты? — настаивал Ким, чувствуя, что в этом сне он остается упрямым ребенком, ступившим в первый раз на Спиральную Башню.

— Они погибнут, став героями древних легенд и первых мифов. — Голос не слышал его. — Но кто-то из них донесет в темную ночь осиротевшей Земли древнее посвящение богов…

— Это тот? — повторил Ким. — Он уничтожил их мир?

— Возможно, просто кончилось его время, мирам тоже положен предел. Но он чужой, мир за окнами. — Голос какое-то время молчал, потом продолжил: — Земля получит новую Луну. Луну новой цивилизации. Приливная волна… Случится Великий потоп, и начнется ваша история… История ваших книг, история одиночества людей, грезящих о Боге… Но вещи не возвращаются — это чужой мир за окнами, и сейчас он хочет вторгнуться в твой, там, в коридоре…

Профессор Ким вдруг понял, что за окнами начало происходить что-то, какая-то тень накрывала Землю. За окнами начала приоткрываться последняя запертая дверь.

— Возвращение невозможно — это значит двигать башню…

— Кто ты?! — прокричал во сне Профессор Ким.

— Там, в коридоре… — прошептал голос.

И тогда панически необъяснимый страх завладел Профессором Кимом, он хотел вырваться из этого сна, бежать от того, что происходило за окнами, он хотел, чтобы его разбудили, чтобы сон отпустил свои объятия, ведь если дверь приоткроется…

— Они уже здесь, — сказал голос, вырывающий его из сна, — там, в коридоре…

Потом все звуки смолкли.

Кроме тихого шелеста.

Так могла биться крыльями в темноте ночная бабочка. Но это была не бабочка. Профессор Ким открыл глаза и вспомнил, где он находится, — страшное видение отпустило его, и Луна успокоилась. Он посмотрел на спящего патера Стоуна и на тени высоких деревьев за окнами, потом повернул голову к входной двери. И скорее всего, это был все еще сон, скорее всего, ему только снилось, что он открыл глаза в одной из спаленок на втором этаже Папашиного дома. Потому что сейчас, в размазанном свете успокоившейся Луны, что-то странное появилось у двери. Сейчас в их комнату, в белой кружевной ночной рубашке, так похожей на саван, вошла старуха, бережно прижимающая к груди какой-то сверток. Профессор Ким почувствовал, как на его спине зашевелились крохотные волоски: в размазанном бледно-зеленом лунном свете стояла старуха с белым восковым лицом, тонкие бескровные губы оскалились в улыбке, обнажившей давно высохший тлен рта, но… Кошмарно было другое. То, в руках… Ведь это вовсе не сверток. В руках старуха сжимала гипсовую копию его головы.

— Это всего лишь предупреждение, малыш, ведь память — навсегда… — услышал Ким.

Он узнал эту старуху, и от этого его состояние стало близко к помешательству. Он узнал… Только ее уже давно не было на этой земле. Наверное, лет двадцать пять.

В тот год Ральф был уже взрослым псом-красавцем, получающим медали на выставках, а она постоянно жаловалась, что Ральф разоряет ее кормушки для птиц. Ну скажите на милость, зачем чудному сенбернару Ральфу ее кормушки? Ральф всегда был любителем поесть. Но не ее же зерно! Наверное, Ральф все же играючи гонял ее пичуг, и, наверное, стоило тогда приостановить конфликт в зародыше. Но она была вредной бабкой, наговаривающей на веселого молодчину Ральфа, а Ральф в ее глазах был мерзким чудовищем, гоняющим птичек. Они все вместе упустили время. А в один из дней она бросила перед самой их дверью большой кусок вареной колбасы с крысиным ядом. Пес тогда выжил, и никто не смог ничего доказать. Но позже она подошла к семилетнему Киму, ласково потрепала его по щеке и проговорила:

— Это всего лишь предупреждение, малыш. В следующий раз я отравлю эту тварь.

Сейчас эта милая женщина, любящая птиц и уже двадцать пять лет как покинувшая эту землю, стояла в их спальне, и что-то странное происходило с гипсовой головой в ее руках. Она уже больше не казалась такой гипсовой.

Профессор Ким вдруг понял, что обязан быть сейчас в коридоре: там происходит что-то, что еще, наверное, возможно предотвратить. Но старуха стояла на его пути. Красивый темнокожий человек со знанием дела смотрит в свой перстень: конечно, ты боялся старухи, боялся ее безнаказанности, ты знал, что она отравила твою собаку, и ничего не мог поделать, даже папа считал, что ты наговариваешь на милую, хоть и с причудами, пожилую женщину. Ты не мог ничего поделать и боялся, что эта маленькая, тщедушная старушонка, так ловко все устроившая, когда-нибудь отнимет у тебя Ральфа. Вот зачем она явилась. Послание Сумрачной страны было там, в коридоре, и ты опять ничего не мог поделать.

— Ральф, — тихо позвал Профессор Ким.

Старуха посмотрела на него с удивленным снисхождением — так добрые бабушки смотрят на расшалившихся деток. Но… Конечно, он уже видел все это, когда брел по Спиральной Башне, и сейчас пришло время вспоминать.

— Ральф, — позвал Профессор Ким.

Ему необходимо быть сейчас там, в коридоре.

Каким-то образом он понял, что перстень находится уже внутри их дома; тот, чужой мир пришел сегодня за маленьким чернокожим мгангой. Тихий шелест. Так могла биться крыльями бабочка. Но такой же тихий металлический звон. Добродушный бармен Маккенрой понял бы, что сейчас происходит в коридоре. Он уже видел, во что иногда превращаются перстни. Слепая голова ожившей змеи ползла сейчас по циновкам, разбросанным в коридоре большим ценителем экзотики Папашей Янгом. Змея еще не избавилась от раковины-перстня, но все более освобождалась от золотого плена, как от отслужившей кожи. Черный ужас ночи следовал за ней. Черный ужас бесшумно прокрался в дом Папаши Янга.

— Ральф, — позвал Профессор Ким.

В глазах старухи появилось выражение озабоченности.

— Всего лишь предупреждение…

Старуха подняла свою страшную ношу, как бы прикрываясь ею, и Профессор Ким понял, что так не понравилось ему в этой нелепой копии. Белая гипсовая голова начала оживать: глаза, полные бессилия и ненависти, налились кровью, треснувшие губы пытались растянуться в ухмылке, сквозь гипс пробивалась плоть, но еще до рождения она была мертва.

— Предупреждение, — прошипела старуха.

— Ральф… Ральф!

И сначала сквозь сонный бархат ночи, с другой стороны Вселенной, послышалось то, что нельзя было спутать, — дыхание собаки, для которой ты когда-то был самым любимым существом на свете…

— Ральф!

…а потом все более приближающееся грозное рычание пса.

В глазах старухи появился испуг.

— …всего лишь предупреждение…

Профессор Ким сделал шаг к призраку, Ральф был уже здесь, он был за спиной. Теплая волна Любви была рядом. Неподдельный ужас отразился в глазах призрака. Гкпсовая голова вдруг начала превращаться в нелепо огромный кусок отравленной колбасы, и (ты помнишь, малыш?) им старуха пыталась сейчас прикрыться. Грозное рычание Ральфа нарастало.

— Здесь тебе не поможет это, — проговорил Профессор Ким.

Призрак заметался взглядом по комнате, ища укрытия, Профессор Ким сделал еще один шаг вперед. И тогда в глазах старухи впервые появилось то, что можно было бы принять за бесконечное страдание, и в следующий миг призрак растаял. Сердце сковало тоской — вместе со старухой уходил надежный старый друг Ральф…

Профессор Ким был уже в коридоре, но поздно — дверь в комнату Йоргена и маленького мганги Ольчемьири была открыта, змея находилась там. И тогда Профессор Ким увидел, что кровать, где лежал маленький мганга, превратилась в алтарь жертвенника. Какие-то темные силуэты стояли вокруг него, и огромное лиловое чудовище, и беспощадный демон ночи Кишарре, а змея, повиснув в воздухе, стала золотым клинком, нацеленным прямо в сердце. Невидимые руки взяли клинок, и он устремился вниз.

— Н-е-е-е-т! — закричал Профессор Ким, чувствуя, что просыпается. Но еще до того как сон полностью отпустил его, он увидел сияние. Он увидел, как вокруг сшитой из разноцветных кусочков сумки, в которой маленький мганга хранил какие-то коренья, высушенные пучки трав и разные тотемные предметы и где сейчас находился наконечник копья, появилось яркое сияние. — Нет! Змея… — И сияние залило всю комнату, но…

…Кричал он, видимо, негромко, потому что патер Стоун продолжал безмятежно спать, и за окнами забрезжило раннее африканское утро.

— Сияние…

Профессор Ким, еще не до конца осознавая, что он делает, поднялся на ноги, и в следующую секунду он уже раскрыл дверь в комнату мганги.

— Ольчемьири, змея!

Йорген Маклавски был настоящим охотником, он действовал с быстротой молнии. Черная ледяная бездна — ствол «М-16» был направлен на Профессора Кима, палец Йоргена находился на спусковом крючке.

Потом он потряс головой:

— Господи, Ким, я чуть не всадил в тебя пулю… Что происходит?

— Йорген… Ольчемьири… где он?!

— Как это «где он»?! В своей постели. — Йорген посмотрел на стоящую напротив кровать и пожал плечами. — В такое время все приличные люди находятся в постели, даже если они днем и подрабатывают шаманами. А зачем он тебе понадобился в такую рань?

— Посмотри, что с его левой грудью…

— В каком смысле «с левой грудью»? — недоверчиво переспросил Йорген. Потом он усмехнулся: — Ким, ты что, подрабатываешь в «Плейбое» и решил сделать сенсацию на груди маленького мганги или тебе все это только приснилось?

— Я… — Профессор Ким смотрел на Йоргена в растерянности. — Может, я не так выразился… Черт, Йорген!.. — Он вдруг понял, как все это нелепо должно выглядеть, и тоже рассмеялся. Но потом пришло время удивляться Йоргену.

Маленький мганга Ольчемьири лежал с открытыми глазами, и Профессору Киму показалось, что он различил на его лице тихую светлую улыбку. Потом Ольчемьири проговорил что-то на непонятном языке. Йорген перевел удивленный взгляд с мганги на Профессора Кима.

— Он говорит, что все в порядке. Чтобы ты не беспокоился… Он говорит, что копье обрело силу. — Потом Йорген еще раз посмотрел на них обоих. — Что вообще происходит, черт побери?..

А Профессор Ким пытался понять, что же он увидел в тот короткий промежуток времени, когда бежал к комнате Йоргена и мганги. Быть может, конечно, это померещилось со сна, но Профессор Ким был уверен: в слабом сумрачном освещении только начавшегося утра в глубине коридора действительно промелькнула фигура в той самой белой ночной рубашке, так похожей на саван.

— Не знаю, Йорген. Мне приснился кошмар. Об этом даже не хотелось бы вспоминать. Я видел сияние вокруг этой сум…

Профессор Ким не договорил. Оплетенная бечевой кожаная сумка лежала на гладко отполированном деревянном стуле. На том самом месте, где он видел ее во сне. «Ну и что? — спросил сам себя Профессор Ким. — Я ведь заходил к ним перед сном. Наверное, видел эту сумку. Спокойнее…» И тогда на своей забавной смеси английского и суахили заговорил маленький мганга Ольчемьири:

— Сюда приходил Кишарре… Но копье обрело силу. Он знает это, и он ушел. — Потом он посмотрел на Йоргена, и губы его растянулись в какой-то застенчивой детской улыбке. — Он больше не придет так… И теперь мзее Йорген сможет остановить его с помощью длинного ружья.

И Ольчемьири с опаской посмотрел на винтовку.

Йорген плавно спустил затвор и поставил оружие на предохранитель.

— Я что, пропустил сеанс спиритизма?! Здесь был полный дом лесных духов?

И мганга, и Профессор Ким молчали.

— Нет, ну обалдеть можно, — усмехнулся Йорген. — Ладно. Успокаивает уже то, что теперь мы переходим на мою территорию…

Но никто из находящихся сейчас в этой маленькой комнате не обратил внимания на одну деталь: перстень, так удачно выменянный Папашей Янгом у добродушного бармена Маккенроя, перстень, приснившийся Профессору Киму и ставший его ночным кошмаром, лежал сейчас в темноте. Прямо под деревянной полированной кроватью, где когда-то, еще до замужества, спала старшая Папашина дочь Стефания. Потом эту кровать перенесли сюда, и прошедшую ночь на ней провел маленький чернокожий мганга.

К семи часам утра они уже закончили завтрак и были готовы тронуться в путь.

В принципе не произошло ничего экстраординарного. Если смотреть на вещи трезво, то вообще ничего не произошло. Ким видел во сне кошмар… Ну и что, это бывает с каждым. По большому счету вчерашний обед у Папаши Янга был чересчур плотным. Мганга уже давно утверждал, что в ночь полнолуния копье обретет силу. В эту ночь светила полная луна. Но что там на самом деле случилось с копьем и случилось ли вообще, одному Богу известно! Так рассуждал Йорген, и все же он спросил у Профессора Кима:

— Послушай, то, что ты видел во сне…

— Если бы мне знать, что я видел во сне…

— Ты говорил о сиянии и о змее… А потом вы с мгангой меня порядком удивили.

— Йорген, то, что прошедшей ночью что-то произошло, — это наверняка. Но образы из сна, символы, фантомы… вряд ли они опасны. Скорее они лишь оформляют предчувствие, ощущение каких-то сдвигов. Но вот если за этими ощущениями был кто-то гораздо более реальный…

— Что ты имеешь в виду?

— Возможно, что у нас действительно были гости и их намерения в ряду символов могли пересекаться с моим сном…

— Гости?! И ни я, ни Сэм об этом ничего не знаем?

— Йорген, у меня есть некоторые соображения, но… Мне нужно еще время. Ведь ни тебя, ни меня не устроят объяснения в духе дурацкого фильма ужасов…

Что ж, время так время. А пока Йорген будет смотреть на вещи трезво. У него такая возможность есть.

Пока.

А к ним уже шел Папаша Янг. У старого гуляки по утрам всегда было чудесное настроение.

— Значит, на озеро Рудольф, к Камилу Коленкуру, — проговорил Папаша. — Удивительный человек… Я с ним не очень-то знаком, но месье Ажамбур, друг мистера Райдера… — Здесь Папаша оборвал себя и, спохватившись, посмотрел на дочь. Но Зеделла не обратила никакого внимания на его слова. Она уже давно упаковала свои вещи, и теперь они были сложены в один из «лендроверов». Мистер Райдер остался в прошлом. Зеделла улыбалась и как-то странно смотрела на профессора Льюиса. Папаше это не понравилось. — Так вот, месье Ажамбур мне о нем много рассказывал. Ну да вы, наверное, знаете о нем не меньше моего…

Камил Коленкур был одним из столпов современной палеонтологии и, безусловно, самой колоритной фигурой из тех, кто работал сейчас в окрестностях озера Рудольф. Его научная слава почти не уступала славе легендарного доктора Луиса Лики, а по экстравагантности поведения он порой превосходил некоторых эпатаж-мастеров мирового авангарда. В свои семьдесят пять лет он летал на параплане и, говорят, даже на озеро Рудольф, кишащее крокодилами, прихватил доску для виндсерфинга, класс «Фанатик». Иногда по утрам над озером проносятся страшные ветры, называемые живущими здесь нилотами сирата-сабук. Так вот, профессор (а также почетный член десятка университетов) грозился оседлать ураган. Где бы он ни был, в пустынях или в болотах экваториальных лесов, в стенах европейских университетов или в небе, управляя стропами параплана, его безупречно чистую рубашку всегда украшал галстук-бабочка. Когда же речь заходила о местном фольклоре, то здесь он не уступал Папаше Янгу, только без галлюцинозно-алкоголических видений последнего.

— Я знаком с месье Коленкуром, мы старые друзья, — проговорил сэр Льюис. — Я высоко ценю его труды.

Профессор Ким посмотрел на сэра Джонатана Урсуэла Льюиса и понял, что и с ним в эту лунную ночь что-то произошло.

«Хорошая нам выпала ночка, — подумал Ким и почему-то вспомнил историю о поющих жирафах и о том, что рано или поздно они прозревают. — Уж не влюбился ли он в эту девчонку? Это, конечно, не мое дело, но… у старины Урса вид, будто его приворожили».

Папаша Янг пожал им по очереди руки и подошел к дочери.

— Я буду скучать, Делл…

— Я тоже, папочка. Но это всего пара месяцев…

— Рука болит?

— Ерунда. — Зеделла улыбнулась, и Профессор Ким увидел, что на ее левой кисти наложена тугая повязка.

Вчера, когда она поразила всех, спустившись к ужину в этом платье, ее руки были обнажены. Наверное, это все ерунда, только никаких повязок не было.

Папаша Янг вздохнул:

— Ну что ж, счастливо… Береги себя и помни, что, помимо этих доисторических костей всяких питекантропов, есть немало живых людей, заслуживающих твоего внимания. И один из них — твой старый папаша, который будет скучать.

Зеделла поцеловала отца в висок:

— Я люблю тебя, папочка…

— Я тоже тебя люблю, Делл… Пора.

Зеделла повернулась и пошла к «лендроверу». Папаша, глядя ей вслед, усмехнулся и подумал, что именно в этих свободных шортах по колено она была тогда в Мадриде у несчастного мистера Райдера. Именно в таких шортах ходят стайки студенток, разглядывая застывшую каменную музыку усталых северных столиц.

Потом автомобили тронулись в путь. Папаша поднял руку в прощальном приветствии. В это чудное солнечное утро ни Зеделла, ни Папаша Янг вовсе не могли предположить, что они видятся в последний раз.

28. Черный Ор-койот

Еще до восхода, когда колеса «мицубиси» неслись по хрустящей соленой корке пустыни Чалби, а впереди, еле различимые в свете уходящей луны, показались черные силуэты далеких гор, Маккенрой понял, что его путешествие заканчивается. Никогда в своей жизни он не испытывал ничего подобного. За ночь он покрыл расстояние более чем в четыреста километров, оставив позади горные долины, саванну и соленую пустыню, и вот сейчас его машина, словно по гладкому асфальту, уверенно бежит по нагромождению туфа, по местности, вовсе лишенной понятия «дорога», по местности, где лучшим транспортом был верблюд кочевника и где даже бывалые путешественники радовались, если им удавалось перемещаться со скоростью три мили в час. Но поражало даже не это. Впервые в своей жизни Маккенрой остался один на один с этой пылающей ночью. Здесь, в пустыне, он впервые заглянул в бездну звездного неба и ощутил себя странником. Он понимал, что в его путешествии, попирающем законы земного тяготения, было нечто противоестественное. Какая-то рассудочная часть его сознания подсказывала, что такой полет (а как еще можно назвать эту безумную езду?!) невозможен, и он испытывал два противоположных чувства: безудержную, шальную радость и страх… быть может, даже благоговейный ужас перед тем, что с ним сейчас происходило. Улыбчивый, добродушный бармен Маккенрой, смешивающий коктейли и заполняющий карточки телевизионных лотерей, вдруг сейчас, благодаря мистеру Норберту, ощутил себя не только сыном Земли, но и сыном этой бесконечной, разверзнувшейся над головой звездной пропасти. Поэтому что здесь такого — выигрышные цифры? Выигрышные цифры — это всего лишь шаг за столь близкий горизонт, что в сравнении с этой бездной до него, кажется, можно достать рукой. Маккенрой теперь верил в мистера Норберта безоговорочно, и единственное, чего он желал, это как можно более правильно выполнить возложенное на него поручение. И когда над краем бесконечной соленой пустыни, оставшейся за спиной, поднялось солнце, разгоняющее остатки мрака, задержавшегося у западной кромки земли, Маккенрой понял, что в новый день он входит совсем другим человеком. Странником, видящим цель, и выигрышные цифры — всего лишь первый и незначительный шаг на пути к этой цели. Он вошел в мир, наполненный другими голосами, и бесконечные блюзы, звучавшие в его баре, — всего лишь далекое воспоминание о вдохновенной, открывшейся ему Музыке, пронизывающей все Мироздание.

— Мистер Норберт, вы не понимаете… Черный Ор-койот— всего лишь фольклор, местная легенда. Его не существует.

— Что ж, Маккенрой, вполне возможно. Значит, через несколько часов вам предстоит встретиться с этой легендой.

До лежащих впереди невысоких гор с плоскими вершинами оставалось не более десятка километров, и Маккенрой знал, что росший по склонам лес — единственный оазис в этих местах. А дальше, за горами, в огромной чаще, протянувшейся с севера на юг более чем на двести километров, посреди каменистых пустынь лежит великое озеро Рудольф.

Интересное получалось дело. Пересекать Национальные парки можно только по проложенным через них автомобильным дорогам. Не то что сворачивать с дороги, на некоторых участках нельзя даже останавливаться. Если, конечно, вы не имеете специального разрешения. Если, к примеру. Одно Государственное Учреждение не засвидетельствует, что вы Большой Друг Природы, изучающий жизнь животных. Или Другое Государственное Учреждение не выдаст вам лицензию для отстрела этих самых животных. Во всех остальных случаях посещение Национального парка считается незаконным. И власти могут поступить с вами так, как поступают обычно с браконьерами. А если еще, не дай Бог, при вас будет огнестрельное оружие, то вполне возможно схлопотать пулю без предупреждения. Маккенрой все это знал, и все это его совершенно не волновало. Он пересек самые знаменитые Национальные парки. Никто из тех, кто отвечает за безопасность кенийской природы, не оказался у него на пути. Так уж вышло в один из сентябрьских дней 1989 года.

Интересное получалось дело.

Маккенрой не знал языка людей, живущих в этих горах. Масаи, а точнее, обособившийся от них клан Самбуру, были воинственными скотоводами-кочевниками, до сих пор не расстающимися с копьем, до сих пор угоняющими скот у своих соседей и ведущими из-за этого жестокие войны. Немногочисленная полиция опасалась вмешиваться в местные дела — к счастью, в Кении действуют законы, запрещающие огнестрельное оружие, — и обитатели этого засушливого, Богом забытого края, предоставленные самим себе, живут по законам предков, а полиция занята тем, что регистрирует, причем с соблюдением всех формальностей, приезжающих в эти места иностранцев.

Маккенрою надо было отыскать моранов, причем тех из них, кто узнает перстень и приведет его к Черному Op-койоту. В существовании последнего Маккенрой теперь не сомневался.

Масайское общество делится на четыре возрастные группы, причем границы между ними настолько жесткие, что перейти из низшей группы в высшую можно, только пройдя специальный обряд посвящения.

В семь лет мальчики становятся олайони — пастухами и целыми днями гоняют скот по пастбищам, вооружившись лишь луком со стрелами или копьем. Этим мальчуганам их мамы не читают на ночь книжки с веселыми картинками, и к Рождеству они не получают подарки от взрослых, напротив, любой взрослый может бесцеремонно заставить олайони выполнить любой свой каприз, порой даже самый нелепый, и олайони обязан подчиниться. Таков уж закон. Поэтому олайони не очень жалуют свое счастливое детство и не дождутся дня, когда что-то там произойдет со звездами или с фазами Луны и этот многозначительный шаман, следящий за небом или за муравьями, сожравшими так неудачно спрятанную накануне тушу антилопы, не соизволит объявить, что время пришло. Пришло время им стать моранами.

В том возрасте, когда юноши менее экзотических стран готовятся поступать в высшие учебные заведения, напичкивая свои головы светом знания, древний закон масаев готовит своим паренькам некую процедуру, связанную с другой частью тела. Им делают джандо. На суахили это означает обрезание. Их половой член остается без крайней плоти. Джандо предшествует церемония инициации, длящаяся более суток. Вдоль рядов копейщиков проходят наставники, трубящие в рог. Приносится кровь жертвенного вола. По решению верховных жрецов — ойибунов выбирается мганга, который с помощью лишь ножа делает джандо. Не только крика, но даже гримасы боли достаточно, чтобы олайони прослыл недостойным быть воином, и тогда «счастливое детство» продлится до конца жизни. Так что лишь мастерство мганги, делающего джандо, может быть союзником в этом испытании. Правда, закон следит за тем, чтобы мганга не был слеп и находился в своем уме.

Прошедшие инициацию становятся моранами, переходят в касту воинов. Они получают красную тогу, защитную униформу на этих красных латеритных землях, и великолепное копье с длинным плоским наконечником. Они уходят жить в специальный военный лагерь, сплетенный из ветвей колючей акации. Лагерь называется маньятой. Дом же из кизяка, где живут все остальные масаи и так любимый ими скот, называется екангой. Звездными пылающими ночами в маньяту приходят потрясающе красивые масайские девушки. Йх грациозные шеи спрятаны под безумным количеством бисерных ожерелий, тяжеленные, в несколько килограммов, связки спадают на плечи, на руках и ногах — множество металлических браслетов. Они не знают ничего о существовании фотомоделей. К счастью, топ-модели тоже о них не догадываются. Масаям в ближайшие десять — пятнадцать лет запрещено жениться. Свой дом им можно будет завести, лишь став младшими старейшинами. Но свободная любовь освящена законом. Кстати, моранам много чего запрещено. Им нельзя есть растительную пищу и никакую другую пищу, кроме молока, смешанного пополам с кровью, и кусочков непрожаренного мяса. Им нельзя заниматься физической работой и жить вне маньяты. Зато им можно воевать, угонять у соседей скот, целыми днями слоняться без дела, забавляясь чем придется, по ночам плясать у костра, заниматься любовью и заплетать себе множество косичек. Они очень красивы, эти изящные, длинноногие, несколько женственные юноши. Их средний рост приближается к двум метрам, и настоящим мораном в былые времена считался тот, чье копье омоет кровь работорговца. Говорят, сейчас достаточно укокошить льва. Эти несколько сомнамбулические юноши-красавцы обмазывают себя суриком, смешанным с жиром или сливками, становясь такими же красными, как и земля вокруг, и хотят лишь одного — как можно дольше оставаться моранами! Моранами, имеющими лишь одну специальность и один долг — быть воинами. Они нехотя расстаются со своей вольницей, становясь сначала младшими, а затем и старшими старейшинами. Из среды последних выходят военные и религиозные лидеры масаев. Когда-то у них существовал институт Op-койота, Верховного масая, соединяющего в себе военного и религиозного главу. Эта безупречная военная машина, которую заклинило где-то в первобытном веке, досталась масаям от предков. И они не хотят ничего менять. Другое дело англичане, особенно в тот период своей истории, когда оплот западной свободы и гуманистической цивилизации — Великобритания владела в качестве колоний чуть ли не половиной мира. Британские колонизаторы, видя, как успешно сопротивляются масаи, сделали все возможное, чтобы уничтожить институт Op-койота. И правильно. Уровень жизни в Кении не слишком отличается от уровня жизни где-нибудь в Европе. Если вы, конечно, не живете по законам предков. Если же вам начхать на уровень жизни и всякие парламентские штучки, начхать на образование (европейское) и на бизнес, то вы можете жить в буше, охотиться на львов, делать джандо и отбивать скот у соседей. И не участвовать в массовых голодовках и гражданских войнах, уносящих сотни тысяч жизней.

Маккенрой был из тех, кому не начхать на образование, бизнес и уровень жизни. Он чтил предков, но в остальном был вполне современным человеком. Раньше. Сейчас ему надо было найти моранов и предъявить им перстень мистера Норберта в надежде на то, что его узнают.

Маккенрой давно слышал старую легенду про то, что англичанам их фокус с Op-койотом удался не до конца. Будто бы где-то существовала личность, вошедшая в отношения с духами ночи и ставшая Черным Op-койотом. Носящая черные одежды. Это при том, что, кроме красной тоги, масаи мог надеть лишь желтое, будучи мудрым старцем, жрецом-ойибуном, или — голубое, будучи женщиной на седьмом месяце беременности. Голубой — цвет неба, цвет, в «который нельзя бросать копье»…

Черный Ор-койот — герой местного фольклора. Герой веселых анекдотов за кружкой пива или страшных историй, рассказываемых на ночь.

Очень милая легенда.

Сейчас Маккенрою предстояла встреча с этой милой легендой.

Маккенроя уже несколько раз останавливали (или он их останавливал) группы краснотогих юношей, произносящих: «Маджи, маджи». Маккенрой понимал, что они просят воды, и показывал им перстень мистера Норберта. Юноши удивленно переглядывались и пожимали плечами. Это были мораны. Они хотели пить. И они не понимали, что надо Маккенрою. Мистер Норберт говорил, что перстень узнают те, кто должен узнать. Маккенрой искал их весь день. К вечеру он устроился на ночлег. И это было большой удачей для Профессора Кима и его друзей. Потому что на путешествие, занявшее у Маккенроя несколько часов, они потратили два дня. И еще один день, чтобы преодолеть совсем уж смешное расстояние, пересекая сначала лавовые поля, нагромождения туфа и белого кварца, а потом неширокую, поросшую лесом горную гряду, отделяющую край пустыни Чалби от экспедиционного лагеря, находящегося на песчаном берегу озера Рудольф.

Но к тому времени Маккенрой уже все успел.

Маккенрой нашел в багажнике «мицубиси» газовую горелку и еще раз удивился предусмотрительности мистера Норберта. Ну конечно, постоянное чувство плеча… Он вытащил из нагрудного кармана свободной хлопковой рубашки бумажную коробку спичек с приглашением посетить Аргерс-Пост, разжег горелку и поставил на огонь банку бобов со свининой. Маккенрой любил свинину; честно говоря, он не понимал мусульман с побережья, отказывающихся от этого мяса. Хотя, конечно, вера есть вера. Маккенрой вдруг подумал, что, запрети ему сейчас мистер Норберт предвкушаемый ужин, он бы, наверное, послушался. Маккенрою эта мысль не понравилась, и он отогнал ее прочь. В багажнике также нашлось несколько полулитровых бутылок пива «Скол». Пиво было местное, но, в общем, неплохое.

— Маккенрой, времени на сборы нет, в машине вы найдете все необходимое…

Да, мистер Норберт умеет заботиться о своих друзьях. По непонятной причине пиво все еще оставалось холодным. Несколько часов назад Маккенрой решил больше ничему не удивляться. Банка на огне вздыбилась — черт бы ее побрал, он забыл проткнуть в крышке отверстие. Хотя, с другой стороны, на запах сбежались бы гиены. Маккенрой не боялся гиен, после встречи со львом об этом даже смешно было думать, но гиены известны своей наглостью. Утянули бы бобы вместе с банкой. Удивительно, но у некоторых народов, например у кушитов, живущих к северу от озера, гиены почитаются за мудрость и отвагу. Нет, Маккенрою гиены не нравились, он считал их наглыми и несимпатичными созданиями.

Маккенрой взял кусочек асбестовой ткани (он входил в комплект с газовой горелкой), снял банку с огня и с помощью складного швейцарского ножа открыл ее. Сразу же стал распространяться божественный аромат бобов в чили с крупными кусочками бекона. Нож с трехдюймовым лезвием — вот и все его оружие. Складной швейцарский нож и мистер Норберт. И этого больше чем достаточно. Маккенрой вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел. За весь день безостановочного поиска он выпил лишь бутылку холодного пива. Но он так и не нашел тех, кто бы узнал перстень. И это, конечно, не очень хорошо. Ведь он гак спешил, провел за рулем всю ночь и весь день, не останавливался, исколесив всю округу и не пропустив ни одного одиноко стоящего шатра или любого другого жилища. А ведь возможно, что это очень важно для мистера Норберта, возможно даже, его ухудшившееся состояние как-то связано с тем, что Маккенрой должен был сделать. Но он выполнит порученное, даже если сейчас придется вставать и снова садиться за руль, даже если придется колесить вторую ночь подряд.

Но ему не пришлось этого делать.

В нескольких десятках километров к юго-востоку от этого места укладывались в спальные мешки пассажиры трех полосатых «лендроверов». Йорген распорядился поставить палатку для Зеделлы, но девушка пожелала некоторое время побыть у огня и спать под открытым небом. Ночевать в палатку отправился мистер Моррис Александер; все остальные предпочли спальные мешки.

В эту ночь Йорген также велел Сэму выставить охрану.

Двухметровый гигант кивнул головой:

— Я об этом уже позаботился, бвана…

Весь прошедший день Профессор Ким наблюдал за Урсом. Ничего утешительного эти наблюдения не принесли. Сэр Джонатан Урсуэл Льюис, профессор и почетный член полутора десятка университетов, потомственный аристократ, человек безупречного воспитания, вкуса и эрудиции, давно уже выбравший Науку как путь к Истине и Свободе, в конце концов, человек, имеющий немалый жизненный опыт, влюбился в девчонку, годящуюся ему в дочери.

Вот те на! Что-то здесь не так. Это, конечно, не его дело, не его чертово дело, но что-то здесь не так. Хотя, собственно говоря, что тут такого? Все титулы Урса, которые он сейчас потрудился вспомнить, разлетались в пух и прах перед этой юной, обворожительной, неземной (да, именно это слово!) красавицей. Но эти титулы вовсе не являлись защитным панцирем от… (от чего? От стрел Амура?! Господи, какая банальность…) Он вдруг понял, что, черт бы его побрал, совсем не умеет рассуждать на эти темы. Он не может говорить о простых человеческих вещах.

К счастью, он не вписывается в карикатурный образ ученого типа месье Паганеля, потому что его приучили держать удар, любить женщин и не косеть от крепкого, но, пожалуй, любая студентка-первокурсница дала бы более квалифицированную оценку тому, что происходит сейчас с Урсом. Профессор впервые пожалел о том, что наверняка не смог бы стать автором мелодрам или «мыльных опер». Потому что в этих простых человеческих вещах заложена, вероятно, высшая Мудрость, которую ему неплохо было бы постичь. Урс тоже не смог бы стать автором «мыльных опер». Поэтому вчера вечером «мыльная опера», мелодрама избрала его своим героем. Так вот бывает с горой и Магометом. У бедняги Урса, натурально, вид человека, которому в кофе подмешали любовного зелья…

Потом он подумал, что нет причины бить тревогу. Ничего особенного не происходит. Просто оксфордский профессор, как пылкий юноша, влюбился в девчонку где-то в сердце Африки. Но он же, черт побери, не вскрывает вены из-за неразделенной страсти и не молит Йоргена Маклавски пристрелить его из «винчестера»…

Профессор Ким улыбнулся и начал засыпать.

Но заснул он с ощущением того, что студентка-первокурсница скорее всего ошибалась и что-то здесь не так.

Мораны подошли бесшумно, когда Маккенрой уже съел свои бобы со свининой и выпил бутылку холодного пива «Скол». Их было четверо. Маккенрой все же разложил костер, отгонявший не в меру любопытных животных. Мораны замерли, оперевшись на копья, в нелепо величественных позах. Они что-то говорили. Маккенрой не понял ни слова. Он показал им перстень. Это были веселые юноши, они улыбались. Потом они узнали перстень и властным жестом приказали Маккенрою следовать за ними. Маккенрой, конечно, не ожидал, что они падут перед перстнем ниц, но такая бесцеремонность по отношению к человеку, обладающему предметом мистера Норберта, заставила вспомнить о гиенах.

Маккенрой знаками предложил им сесть в машину. Они усмехнулись, сплюнули сквозь зубы и, не поворачиваясь, скрылись в темноте. Маккенрой поплелся к «мицубиси», включил фары и медленно двинулся за ними.

Они шли не оборачиваясь три часа. Маккенрой даже подумал, что они движутся по кругу. Маньяту, прячущуюся среди нагромождений невысоких скал, было незаметно, пока они буквально не уперлись в плетенную из колючей акации изгородь. Эту акацию масаи зовут маньярой.

Когда Маккенрой вышел из автомобиля, его окружили несколько десятков моранов. Ему показалось, что их, наверное, не меньше сотни. Мораны оживленно переговаривались, потрясая копьями. Маккенрой старался, но так и не уловил абсолютно никакой интонации в этой громкой перекличке. Маккенрой усмехнулся: казалось, мораны, просто не слушая друг друга, произносили громкие звуки, не внося в свою речь никаких явно обозначенных эмоций. Потом он вспомнил все, что говорил ему мистер Норберт. Когда появился огромного роста юноша в черном пышном венке из страусовых перьев, шум сразу стих. Видимо, это был кто-то из старших. Маккенрой отдал ему перстень. Он долгое время изучающе смотрел на золотую змею и исподлобья холодным, ничего не выражающим взглядом — на Маккенроя. Тишина была мучительной, и казалось, что конца ей не будет. На какое-то мгновение в испуганное сердце Маккенроя прокралось сомнение — а вдруг все это ошибка? Нет, хуже того — вдруг это просто самообман, непростительное заблуждение? Он вовсе не ожидал здесь такого приема. Ему вдруг показалось, что сотня пар враждебных глаз смотрит на него. Он не понимал языка этого народа, но был прекрасно осведомлен о нравах моранов. Чужаков здесь не жаловали. И по какой-то причине не понравиться им сейчас было равносильно самоубийству. Маккенрой почувствовал себя так, как в первые секунды встречи со львом. Он нащупал в правом кармане широкой хлопковой рубашки осколок, чтобы убедиться, что тот на месте. Потом опять вспомнил льва, и его губы растянулись в улыбке. Оперенный юноша теперь смотрел на него совсем по-другому. Нет, конечно, Маккенрой выдумал позже, будто увидел в его глазах испуг, но уважение и нечто большее, чем интерес, он в этом взгляде уловил.

Гкгант кивнул головой и сказал на языке, понятном Маккенрою:

— Подождите, пожалуйста. — Потом добавил: — Бвана… — И, повернувшись, скрылся в стоящей в глубине лагеря хижине.

Маккенрой вспомнил все, что говорил ему мистер Норберт.

Как только юноша в страусовых перьях кивнул головой, по толпе моранов сразу же пронесся вполне дружелюбный гул. Еще не друг, но уже и не враг, Маккенрой включил автомобильный магнитофон «Сони». Это было то, что надо. Луи Армстронг, мистер Сэчмо, пел блюз Вест-Энда. Толпа моранов пришла в восторг. Видимо, после мистера Норберта здесь появился второй волшебник. Маккенрой, конечно, имеет в виду старину Луи… Но он помнил все. Он не должен был жалеть пива и сигарет. Этого добра в машине было навалом. Моранам запрещено прикасаться к хмельным напиткам. Но у каждого из них была избранница, а у той семья. Плюс своя еканга. Да и пиво в этих местах являлось самой твердой валютой. Мораны дружелюбно улыбались и хлопали Маккенроя по плечу. Он стал другом. По крайней мере так им казалось. Они считали этот день очень удачным. И они сильно ошибались.

Потом вернулся юноша в черном венке и произнес:

— Он ждет.

«Кто он?» — чуть было не выпалил Маккенрой.

Потом он понял кто.

Если Черный Op-койот и являлся легендой, то эта легенда была сейчас перед ним. В темной глубине хижины, освещаемой лишь небольшими коптящими факелами, среди нагромождений шкур полулежал коротко остриженный человек. Он был стар и вовсе не похож на призрак в черном плаще или на страшного ночного демона. Маккенрой почувствовал, как к его горлу подступил большой комок слюны. Он его сглотнул — к счастью, это был человек, обычный человек; слава Богу, Маккенрой был избавлен от созерцания, оказывается, ожидаемого кошмарного зрелища. Это был сухой и крепкий старик, поверх желтых одежд — черная длинная накидка. Необычным было лишь то, что по его плечам лениво ползла крупная змея. Вот и все! Но не совсем. Все-таки было в нем что-то величественное и неуловимо грозное. Как только Маккенрой переступил порог этой хижины, он почувствовал неизъяснимый страх, почти детскую незащищенность той поры, когда бабка-гадалка пугала его своими историями. Но тогда она была рядом. Сейчас Маккенрой был один. Он не боялся темноты и не был трусом. Но его психика вдруг ощутила вторжение чего-то подавляющего, грозного и чужого и ответила… о нет, не страхом, а паническим, неконтролируемым ужасом, чьим завершением могло быть лишь безумие. Но Черный Op-койот отвел свой взгляд, и Маккенрой почему-то с благодарностью почувствовал облегчение. Да, это был величественный старец. Легенда, облаченная в плоть. Перед ним был Op-койот, прозванный Черным. Потом эти огромные, пронизывающие насквозь глаза снова обратились к перстню, и кольцо, задрожав, повернулось камнем к Ор-койоту.

«Да-а-а! — мелькнуло в голове Маккенроя. — Старина Луи и мистер Норберт, оказывается, не единственные волшебники в этих местах…»

Черный Op-койот посмотрел на Маккенроя, и тот отпрянул, словно ожидая удара. Но ничего не последовало.

— Хорошо. Я сделаю то, что он просит, — прозвучал голос.

Комок снова подступил к горлу.

— Я сделаю, что он просит, и мы будем в расчете. Окончательно! Ни ты и никто другой от него больше не придут! Мы в расчете.

От этого голоса на какой-то миг опять повеяло холодом, ледяным дыханием черного могильного провала. Да, у мистера Норберта достойный партнер по бизнесу. И этот партнер сейчас желает прекратить с ним дальнейшие деловые отношения. Но пока они не прекращены. И Маккенрой представляет здесь интересы мистера Норберта. Поэтому он должен выполнить все, что ему поручено.

— Я сделаю то, что он просит, хотя мне это будет дорого стоить.

Теперь Маккенрой не уловил в его голосе ничего, кроме тихой печали.

Черный Op-койот посмотрел на перстень, на зеленый камень в объятиях змеи, словно он что-то видел в его глубине, и сказал:

— Но в день, когда мораны пойдут умирать, прежде чем принесут первых погибших, ты должен будешь забрать перстень и оказаться далеко отсюда. А пока ты наш гость.

Маккенрой кивнул. Все происходило так, как ему говорил мистер Норберт. Он начал успокаиваться. И он произнес, опасаясь собственного голоса:

— Но я должен буду дать вам еще что-то.

В глазах Черного Op-койота вдруг появилась усмешка:

— Да, отдашь, перед последней общей трапезой… Я не хочу, чтобы это дерьмо находилось здесь лишнее время.

Он поднял ладонь, и из темноты выступил высокий юноша в черном страусовом оперении.

— Иди, — проговорил Черный Ор-койот. — Мораны тебе дадут еды и укажут место для ночлега. Сегодня ты наш гость, здравствуй.

На слове «здравствуй» разговор Маккенроя и Черного Ор-койота закончился.

Весь следующий день Маккенрой провел в маньяте и ее окрестностях. Он наблюдал за физическими упражнениями моранов и был приглашен на состязание по метанию копья. У него сначала ничего не получалось, но мораны быстро поставили ему руку, и он, к радости своей и собравшихся, несколько раз в пух и прах разносил мишень — голову, сделанную из пустой разрисованной тыквы. Ему нравились мораны. И ему очень понравился Черный Ор-койот. Он хотел что-то объяснить ему: мол, он не просто выменял у мистера Норберта выигрышные числа и ему понятно мужество масайских воинов, но… он не знал, что ему нужно объяснять. А мораны хлопали его по плечу, смеялись, что-то пытались сказать на своем непонятном языке. И никто из них не догадывался, что визит Маккенроя, этого улыбчивого и похожего на них человека, пришедшего из мира каменных городов, для многих моранов явился знаком их скорой смерти.

А Черного Op-койота Маккенрой увидит еще только раз. В тот самый день, когда он принесет Op-койоту «это дерьмо», которому не стоит находиться «здесь лишнее время».

В тот самый день, когда Черный Op-койот начнет свою молитву, или заклинание, темное заклинание, иногда становящееся молитвой. В тот самый день, когда в десятке километров отсюда в голубизне неба раскроется яркое крыло и когда масайские юноши, надев красные тоги и вооружившись боевыми копьями, уйдут в свой последний путь.

29. Яркое крыло Камила Коленкура

Камил Коленкур родился в рубашке. Повивальная бабка, принимающая роды, сказала, что вот так в дом приходит счастье… Может быть, она оказалась права. Потому что в этот день страшный генерал Фон Клюк, разъезжающий по Европе в августе 1914 года в черном кожаном плаще с одним из первых автоматов в руках и командующий столь успешной атакой германских войск на запад, принял решение «повернуть». Этот «поворот», завершившийся в конечном счете битвой на Марне, спас Францию от сокрушительного и молниеносного разгрома и, так или иначе, сказался на ходе всей Первой мировой войны.

Камил Коленкур был зачат в пять часов утра, в маленькой квартирке, расположенной под крышей дома, стоящего на слиянии двух славных рек — упоминавшейся выше Марны и Сены. До этого момента его будущие родители уже несколько часов занимались любовью, с одним лишь коротким перерывом для еды, впрочем, оборвавшимся, едва начавшись. Они были совсем юными, их отношения продолжались уже больше года, и в тот день священный брак узаконил их союз. Они были бедны, имели много друзей и больше всего на свете любили друг друга. В эту ночь они почувствовали, как струи нежности пронизывают все окружающее пространство, растворяя влюбленных друг в друге, а в пять часов утра Анри Коленкуру и его юной жене показалось, что их коснулись ангелы.

А потом пришел один из самых красивых и солнечных дней, какие только могут быть в декабре в Париже, в городе, где воздух иногда делается розовым. И когда уже прошли все мыслимые сроки, а месячные у юной жены Анри все не начинались, они поняли, что теперь их стало трое.

— Это будет мальчик, — говорил Анри, осыпая жену поцелуями, хотя еще даже не было результата анализов. — Мы назовем его Камил.

А потом наступил август 1914 года, и патриотический порыв французов достиг апогея. Анри и множество его молодых, влюбленных в родину сверстников оказались на войне. Но надежды на порыв, магический элан, который принесет победу, не оправдались. Стальной немецкий кулак разбил их в пух и прах. Оказалось, что это совсем не та война, где нет ничего прекраснее смерти с национальным знаменем в руках. Она подвела черту под развитием гуманистической цивилизации. Она вызвала к жизни совсем другие силы. В это же время в Вене будущий отец психоанализа Зигмунд Фрейд уже начал описывать эти силы. Многое из того, что он понаписал, весьма пригодится людям в ближайшую сотню лет. И это очень хорошо. Хорошо, когда человеку удается послужить людям.

Это была первая война, использовавшая людей как материал. И номер у нее был первый. Поэты и хлебопашцы перемалывались в кровоточащий фарш, принимаемый землей и небом. Потом война войдет во вкус и уже не закончится до конца века, то ожесточаясь еще больше, то делая короткие передышки, чтобы перевести дух и не подохнуть от обжорства. Жители гуманистической цивилизации, бывшие добрые христиане, ведомые мудрыми мужами, всегда знающими, что надо делать, прольют столько кровушки, что все языческие жертвоприношения окажутся в сравнении с ними невинными детскими забавами.

Отец Камила Коленкура явился одним из первых солдат на этой войне. И как любой солдат, еще не ставший генералом, он был честен и сражался во благо своей Родины. По крайней мере, он так считал.

Камил Коленкур был дитя счастливой любви, и, когда он родился, жена написала Анри на фронт: «Храни тебя Господь! У нас теперь есть маленький Камил, и с тобой ничего не случится».

Анри Коленкур вернулся с фронта живым и невредимым, когда уже многих его друзей из счастливой довоенной жизни не было на этом свете.

Он писал жене почти каждый день. Она исправно отвечала, давая предварительно маленькому Камилу поцеловать письмо, уходящее на войну. Она верила, что это хранит ее мужа. Трудно сказать, помогло ли такое суеверие, но Анри Коленкур не получил ни одного серьезного ранения, не считая пули, прошившей ему левую грудь в двух сантиметрах выше сердца и не задевшей ни одного жизненно важного центра. Случилось это на Ипре, в окопах, когда война уже давно приняла позиционный характер. Он был доставлен в госпиталь, расположенный в глубоком тылу, а на следующий день германская армия впервые в истории человечества применила газовую атаку, давшую неплохой результат.

Внезапно их нищенской жизни пришел конец. Оказалось, что множество художественных работ Анри, десятки написанных маслом полотен, которыми был завален весь чердак, могут нравиться не только любимой жене и друзьям, но и неплохо продаваться в этом новом времени. Его потом назовут эпохой Просперити, Бель Эпок…

В Париж нахлынет множество художников, литераторов, музыкантов и прочей богемствующей братии. Анри Коленкур внезапно окажется в центре общественного внимания, но деньги вовсе не погубят веселый дух этой семьи, они будут тратиться с легкостью и без особых разрушительных последствий, столь свойственных поколению, названному «потерянным». Камилу особенно запомнится дядя Эрни — любящий выпить и по малейшему поводу предлагающий бокс как способ выяснения отношений между мужчинами, здоровенный весельчак. Позже дядя Эрни получит Нобелевскую премию по литературе за книжку «Старик и море». Правда, тогда его уже будут звать папа Хэм.

Как-то, еще до Краха, они гуляли по Парижу, и дядя Эрни — папа Хэм — отдал листки мелко исписанной бумаги Камилу (он всегда работал по утрам в одном из близлежащих кафе), а сам забрался на парапет перекинутого через Сену моста. Мама и папа смеялись, а дядя Эрни сказал, что если сильно поверить, то могут вырасти крылья за спиной. Он подмигнул Камилу и сказал, что тогда это будет самый счастливый день в жизни. И чуть не сделал шаг вперед. Может быть, он шутил, но папе пришлось ухватить его за спину. Камил этого не забыл… Он не забыл, что у дяди Эрни были очень хорошие глаза и в тот момент он совершенно не походил на человека, собирающегося глупо пошутить.

Мальчишеские годы Камил а проходили в Алжире, в Макао, во Французской Полинезии и в Тунисе — отец перемещался по всему земному шару. Он что-то искал; быть может, вдохновения или чего-то совсем другого, но потом всегда возвращался в Париж. Камилу исполнилось восемь лет, когда его родителям впервые удалось сытно пообедать, не думая о том, что продукты было бы лучше приберечь для малыша Камила. А уже через год они сели на пароход, пересекающий Средиземное море, в каюту первого класса, и отправились в Тунис. Время, проведенное в Тунисе, окажется самым лучшим в жизни Камила. И там останется скала, научившая его летать. Двадцатиметровая отвесная скала над морем, имеющая три уступа.

На самом низком забавлялась всякая малышня, для ребят постарше предназначался восьмиметровый уступ. Прыжки ногами в воду не считались. Камил не умел нырять — в Европе тогда только привыкали к купанию в море, и здесь ему не мог помочь отец. Когда он подошел к краю уступа и посмотрел вниз на пенящуюся воду, у него чуть не закружилась голова. Кто-то из ребят сказал, что прыгать надо с первого подхода, а иначе так и будешь всю жизнь стоять на краю. Камил понял, что страх надо побеждать сразу, пока он не превратится в огромного, повелевающего вами великана. Камил смотрел, как красиво входят в воду его сверстники. К краю уступа подошла хрупкая смуглая девочка— прыжки со скалы были для нее обычным делом, она дружила с морем. Над ним уже начали посмеиваться. Камил понял, что ждать нечего. Он разбежался, но у самого края страх все-таки одолел его. Но было поздно. Силой инерции он оказался в воздухе. Прыжок получился ужасным, его ноги занесло назад, и он вошел в воду плашмя. Ему обожгло плечи, поясницу и ноги, дыхание перехватило. Он прилично отбил спину. Видимо, получилось то еще зрелище, все взгляды были устремлены на него.

— Цел? — спросил кто-то.

Озабоченность его состоянием длилась всего несколько секунд. Потом уже все вокруг смеялись, обсуждая подробности. Но хрупкая смуглая девочка подошла к Камилу и сказала одну очень простую вещь:

— Ничего, получится. Но повторить надо сразу, сейчас. Иначе уже никогда не прыгнешь.

Это обычное для детства происшествие окажется очень важным для Камила Коленкура. Он будет поставлен перед весьма жестким выбором. И он его сделает. Насмешки все не прекращались, а тело продолжало болеть, когда он, беззвучно постанывая, двинулся к скале.

У самого края смуглая девочка сказала:

— Послушай, все будет хорошо. Подай тело вперед и, когда почувствуешь, что уже падаешь, просто оттолкнись ногами… Немножко вверх, по дуге. И главное — держи ноги вместе, тогда легче управлять телом…

Камил прыгнул, и это был один из самых красивых прыжков — он вошел в воду ровно, почти не произведя брызг, и пятки его были сведены вместе.

Он вынырнул и, повернувшись к скале, радостно закричал:

— Я прыгнул!

— Красиво, — сказал кто-то рядом.

Девочка на скале улыбалась. Потом она помахала ему рукой и прыгнула вниз. Камил подумал, что это самая лучшая девочка на свете. Когда она появилась на поверхности, он понял, что под водой она не зажмуривается, несмотря на почти горькую соль, режущую глаза. Поэтому, выныривая, она не стала морщиться или отплевываться, а просто убрала со лба прядь волос. А потом подплыла к Камилу и поцеловала его в щеку. Краска залила лицо Камила, он смотрел на нее со смесью удивления, застенчивости и восторга, и, наверное, все вокруг сейчас наблюдали за ними. И тогда Камил, поддавшись порыву и в то же время отдавая себе полный отчет в том, что он сейчас скажет, произнес:

— Я прыгну с самого верха, обещаю! Оттуда — с двадцати метров!

И он сдержал обещание.

Он готовился к своему прыжку ровно месяц и объявил день. Сначала над ним подсмеивались, но день приближался, и его начали отговаривать. Ведь такого не делал никто. Перестань, разобьешься. Э, тебя никто не считает трусом и не будет считать. Мы же сами отговариваем.

Были и такие, кто смеялся и говорил что-то насчет легкомысленных заявлений! Но день приближался, и Камил чувствовал, что этот прыжок теперь нужен прежде всего ему, да, прыжок стал Необходимым Делом, Которое Он Осилит. Единственное, о чем он сожалел, — это что объявил день; надо было прыгать без свидетелей, рано утром, когда огромное красное и еще не обжигающее солнце только встает над морем.

Когда он оказался на краю скалы, то не стал смотреть вниз. Он прекрасно представлял, какое расстояние отделяет его от моря, и отключил сейчас все мысли, кроме одной: если ноги начнет заносить, он должен будет сгруппироваться и войти в воду ногами. Как только он почувствует, что не все получается, надо будет сделать сальто; он тренировался ровно месяц, и он сумеет. Затем Камил отключил и эту мысль. У него все получится. Ровно, плавно и собранно.

Потом Камил посмотрел далеко вперед и вдруг удивился: он никогда не ожидал, что море может быть таким синим. Позже он увидит очень много морей, но нигде не будет такой бесконечной синевы, как здесь, на двадцатиметровой скале, которой заканчивается Африка. Да, он никогда не ожидал, что море может иметь такой цвет. Он все еще глядел вперед, когда начал падать, а потом оттолкнулся ногами. Просто оттолкнулся ногами от обветренной голой скалы… И на какой-то миг повис в воздухе, а вокруг не осталось ничего, кроме бесконечной синевы моря и синевы бесконечного неба. Он летел… Он не падал с неба — это иллюзия тех, кто не умеет летать. Потом этот миг закончился, а ощущение полета осталось. Камил Коленкур вошел в воду ровно и собранно. Он поднял руки и голову, чтобы не погружаться слишком глубоко, и оказался на поверхности.

В жизни Камила Коленкура будет много женщин, но ни одна из них никогда не посмотрит на него так, как эта хрупкая смуглая девочка в тот миг, когда он показался над поверхностью воды. Она станет его самым большим другом, и все те бесконечно долгие, волшебные и пролетевшие мгновенно десять месяцев, пока их семья жила в Тунисе, они будут вместе. Они будут прыгать со скалы. А потом их семья уедет и увезет Камила в другую часть мира. И он напишет ей забавное детское письмо, где расскажет о том, как проходит путешествие. Она ответит. Она напишет то, что сам Камил никогда бы не посмел написать. С непосредственностью, свойственной возрасту, девочка закончит письмо словами: «Я тебя л…» А потом их семья поедет дальше, письма будут идти долго, и их адресаты затеряются. Камил Коленкур и смуглая хрупкая девочка больше никогда не встретятся. Но он будет вспоминать ее всю свою жизнь. И когда он поймет, что до конца этой жизни остался лишь миг, Камил успеет улыбнуться и снова подумать о девочке, благодаря которой он научился летать.

Наверное, ему следовало заделаться авиатором — ведь перед глазами было столько великих летчиков, но Камил Коленкур выбрал палеонтологию. Каждый летает в своем небе, и, хотя он не забросил увлечение аэропланами, наука о прошлом Земли вскоре стала главным делом его жизни. Камил Коленкур был одним из первых палеоархеологов, кто решил попытать счастья в Африке. Еще в тридцатых он высадился в Южной Эфиопии на берега великой реки Омо. Вдвоем с приятелем, мечтающим создать трансафриканскую авиационную почту (ему удастся осуществить свою мечту, так же как удастся связать Африку с Южной Америкой), они летели над владениями абиссинского негуса[9], вдоль извивающегося русла реки, и им открылась удивительная картина. Безжизненную песчаную пустыню прорезала красная лента реки, заросшая густыми галерейными лесами, встающими прямо из воды, за их узкой полосой — бурая саванна, а еще дальше — бесконечные, выжженные солнцем пески. Река Омо вдыхает жизнь не только в озеро Рудольф, куда она несет свои воды, спасая озеро от высыхания под этим безжалостным солнцем, но и в окружающую русло пустыню. В долине Омо, в тропических лесах и в саванне, встречается почти вся живность, обитающая в Африке; а сама река, к красным водам которой пальмы нежно склоняют свои изумрудно-мохнатые головы, скрывающие заводи с коврами белых лилий, буквально кишит гиппопотамами и огромными крокодилами, отдыхающими на отмелях, раскрыв пасти. Несколько шагов от реки, и попадаешь в полумрак тропического леса, наполненного голосами множества птиц, потом — саванна и полупустыня. Но в нескольких километрах от живой воды реки лишь безмолвие песков и опаленные солнцем лица кочевников, почитающих Аллаха и пересекающих пески на своих белых дромадерах.

Чуть позже они оказались над дельтой реки, где Омо распадалась на множество потоков, бегущих к озеру Рудольф, и обнаружили небольшую площадку, на которую можно было посадить аэроплан. Их первый визит не принес особенных результатов. Но красная живая вода реки Омо и скала, научившая его летать, навсегда привязали Камила Коленкура к Африке и заставили много позже, когда он уже сделался ученым с мировым именем, вернуться в эти места. Но сначала произошли некоторые события, и научная карьера Камила оказалась на несколько лет отложенной.

— Тот, кто развязывает войну, в любом случае свинья, — сказал как-то дядя Эрни.

Камил не знал, кто развязал эту войну. Но в 1940 году его Родина пала. Когда в сердце Парижа на красном полотнище появилась арийская свастика, когда по Елисейским Полям начали вышагивать люди в черной форме с древними рунами в петлицах, когда мещанская романтика опоэтизированных масс, ведомых черными колдунами, поставила себе на службу все достижения XX века, Камил Коленкур оказался в Сопротивлении. Не только над его Родиной, над его Миром, над его Свободой нависла смертельная угроза. Он действовал в диверсионной группе, и для него не существовало трудностей, связанных с головокружительной высотой моста, который следовало взорвать, не существовало непроходимых альпийских перевалов.

А в то время, когда сэр Джонатан Урсуэл Льюис еще аппетитно почмокивал своей соской, Камил и дядя Эрни встретились в только что освобожденном Париже. В этот город вернулся розовый воздух. Вряд ли эти вдохновленные легендами черные легионы, которых попросили отсюда убраться, знали, что это такое. Они вдвоем пошли на середину моста, перекинутого через Сену. Они уже оба знали о гибели военного летчика, основавшего трансафриканскую почту, о гибели многих своих друзей, и они оба вспомнили тот день пятнадцатилетней давности. А потом Камил увидел, что к мосту спешат отец и с трудом поспевающая за ним мама.

Покрупневший дядя Эрни снова забрался на парапет, потом поглядел по сторонам и развел руками:

— Смотри, Камил. — В чуть влажных глазах его больше не было печали, он улыбался, и что-то в этой улыбке заставило Камила вспомнить о смуглой девочке, оставшейся в Тунисе. — Этот город я люблю больше всего на свете. Видите крылья? Ну конечно, видите… Это они перенесли меня сюда.

Устье реки Омо и озеро Рудольф стали археологическим раем Камила Коленкура. Долина реки и озеро находятся в зоне Восточно-Африканского рифта, гигантского разлома земной коры, протянувшегося через всю Африку, от Красного моря до Замбези. На севере огромное Эфиопское нагорье с мифической древней страной сэра Джонатана Урсуэла Льюиса, южнее, в Кении, Танзании, множество находок— кости ископаемых гоминидов, кости вымерших гигантских животных и опять ископаемые останки нашего предка: он был и гигантом и карликом.

Река Омо и озеро Рудольф стали археологическим раем Камила Коленкура. Сенсационные находки следовали одна за другой. Возраст человечества увеличивался на миллионы лет. Камил Коленкур выдвинул версию африканской прародины. Недостающее звено между обезьяной и человеком будет найдено здесь, в Кении. Радиоактивный метод, изотопы позволяют датировать находки уже миллионами лет.

Как-то в его экспедиции работали молодые ученые. Один из них был англичанин, талантливый и, что немаловажно, везучий. Камил с удивлением узнал, что основная специализация этого парня — лингвистика. Они сошлись ближе, и позже их связали дружеские отношения. Иногда это были отношения ученика и Учителя. Британец мог бы стать выдающимся палеоантропологом. Но казалось, он ищет здесь что-то совсем другое. А потом он рассказал Камилу какую-то удивительную, просто волшебную сказку. Он ничего не утверждал. Только предложил сделать некоторые предположения. Что никакого промежуточного звена не существует. И прародина человечества не находится в Кении. Мы несем ее с собой. И люди значительно старше, чем они в состоянии вспомнить. До начала Истории существовали полусказочные цивилизации, и не только людей, и память о них сохранилась лишь в древних преданиях, так схожих у всего человечества. А в этих местах еще живут легенды, и, быть может, где-то еще остались следы этих цивилизаций.

— Это похоже на проповедь о том, что Санта-Клаус существует, — удивился Камил.

— В каком-то смысле так оно и есть, — ответил с улыбкой британец.

Его звали Джонатан Урсуэл Льюис. Если бы он не был толковым парнем, прекрасно разбирающимся в координатах современной науки, Камил принял бы его в лучшем случае за неуча шарлатана или в худшем — за сумасшедшего.

В этом году Камил Коленкур проводил на озере Рудольф уже седьмой полевой сезон. За время своих долгих выездов в Африку он увлекся бытом и фольклором местных народов, но вовсе не собирался соглашаться с фантастическими теориями Урса. Он, конечно, знал, что на севере Эфиопского нагорья, в древнем Аксуме, находится множество гигантских каменных стел-монолитов. Двадцатичетырехметровые громадины, сделанные из одного цельного камня. Они были такой же загадкой, как и египетские пирамиды. Местные легенды утверждают, что задолго до появления здесь людей Эфиопское нагорье населяли гиганты, люди-циклопы, умеющие плавить камень. Они и научили аксумских мастеров возводить каменные стелы, которые гиганты переносили на своих плечах как пушинки. Интересно, что когда итальянская армия все же завоевала Эфиопию, Муссолини приказал перевезти в Рим самую большую из стел Аксума. Но техника образца 1938 года не справилась с этой задачей. В Рим попала одна из самых скромных по размерам стел. Она и сейчас находится там. На площади Порта Капена.

Знал Камил и о «дороге великанов», древней, вырубленной в скалах дороге шириной в… пятнадцать метров. Дорога для слонов, танков или великанов. Интересно, какого роста должен был быть странник, если его предохранял от падения парапет высотой в два метра?

Знал он и о плотине, сложенной из каменных глыб кубической формы, подогнанных друг к другу так, что не только лезвие бритвы, а даже вода не может найти себе выхода. Плотина завершалась грандиозным, сейчас полуразрушенным храмом. Вдоль «дороги великанов» стояли гигантские статуи древних богов, изображения Сириуса.

Камил Коленкур, как образованный человек, знал и о других следах титанической работы на земле. И не только о египетских пирамидах, скульптурах острова Пасхи и развалинах на озере метрах камень находились на одной линии. Смотрящий Глаз и ноги жертвы были обращены в одну сторону. Ну и что? Случайность. Тень вроде бы отступила…

И все же, не зная, зачем ему это будет надо, а скорее подчиняясь интуиции, Камил мысленно продолжил линию до небольшой искривленной скалы, находящейся в паре сотен метров отсюда. Можно было бы подыскать какой-нибудь более серьезный ориентир, но в принципе для определения направления этого достаточно.

Полицейский-кениец подписывал на обороте полароидной карточки время фотографирования. Потом он пожал плечами и, вздохнув, повторил:

— Плохи дела.

Но ни Камил Коленкур, ни полицейский сержант и никто другой почему-то не обратили внимания на одну деталь. Убийство, вероятно, произошло несколько часов назад. В любом случае до появления нашедших его студентов труп некоторое время был здесь. И его не тронули хищники. Он даже не был облеплен мухами и сжирающими в этих краях все подчистую муравьями. И лишь значительно позже Камил вспомнил, что видел вдалеке нескольких гиен, и они запросто могли разделаться с телом несчастного, прежде чем его найдут. Но они не сделали этого. Вокруг трупа была какая-то странная, пугающая стерильность.

Через некоторое время, и, как выяснилось позже, вполне определенное, в окрестностях лагеря случилось еще одно убийство. Потом, уже значительно южнее, в саванне Самбуру, — третье. Камил Коленкур все же решил побывать на местах преступления. Картина в обоих случаях была похожей — с невиданной жестокостью вырванное сердце и Глаз, указывающий на север. Камил решил побеседовать кое с кем из местных жителей. Никто из них о подобных знаках ничего не слышал. Камил почувствовал, что столкнулся со страшным культом. Но о нем не хотели или боялись рассказывать. А может быть, действительно ничего не знали.

После первого преступления прошло уже больше месяца, и похожее убийство было совершено на севере Эфиопии. На сей раз имелись репортаж и фотография в журнале «Штерн» — только что в соседний лагерь прибыл его коллега из Германии. Репортаж касался общих социальных и политических проблем. Камил смотрел на большое, в разворот, профессионально выполненное красочное фото, и какая-то тревожная догадка снова промелькнула у него в голове. Но, черт побери, он же не Шерлок Холмс… Потом он увидел камень, и на нем, если пользоваться лупой, вполне можно было различить рисунок… Или это он уже выдумывает? Может быть, он хотел бы там его увидеть? Черт, изображение слишком размытое. Он закрыл журнал. И тень снова отступила.

Прошло чуть больше недели — сообщение с юга, из одного из самых густонаселенных районов Кении, не заставило себя ждать.

Это — ритуальные убийства. И где-то он уже видел этот знак.

Камил Коленкур понял, что происходит что-то странное. И связался с Урсом.

И начал вести свой дневник.

Все подробности он сообщал Урсу, а потом каждый раз исправно делал записи в дневнике. Через какое-то время он решил проанализировать, что получается. Он так и поступил. Затем отложил свои записи в сторону.

Складывающиеся закономерности его очень испугали.

ИХ НЕ ТРОГАЛИ ЖИВОТНЫЕ.

Их не трогали животные, по крайней мере первые несколько часов после убийства. Их не сжирали хищники, к ним не подходили даже гиены и не слетались падалыцики. Камил вспомнил, как ему рассказывали, что в одном случае полицейская собака буквально упиралась ногами, не желая приближаться к трупу, пока вдруг не завыла. Это произошло в двух шагах от столицы. I ia этот раз — христианский миссионер.

Камил Коленкур был хорошо известен в Кении. И имел много друзей. Он попросил пересылать ему всю информацию о подобных случаях. Друзья восприняли это как причуды старика, но в просьбе не отказали.

И он продолжал вести дневник.

А потом пришло сообщение от Урса. Профессор Льюис (как все-таки летит время! Этот молодой британец со сказочными фантазиями уже профессор) собирался приехать. И все встало на свои места: Камил Коленкур вспомнил, что таинственное изображение — знак Глаза — он видел в книге какого-то испанского монаха. Книга была гордостью библиотеки сэра Льюиса. Там Камил и видел этот знак, когда принял приглашение Урса навестить его в Йоркшире.

Камил Коленкур вел дневник и ждал Урса.

Но Урс приехал лишь через четыре месяца.

Их не трогали животные.

Эта страшная фраза и далекий барабанный бой звучали в голове Камила, когда он проснулся в середине одной из самых жарких ночей лета 1989 года. Сначала он испугался, решив, что, возможно, началась бессонница. Что так заявляет о себе старость. Потом он понял, что ему нужны карты. Хорошие географические карты этой местности. Британский атлас и карты очень крупного масштаба. И старость здесь абсолютно ни при чем.

Их не трогали животные… Почему?

«Мы их запеленгуем», — подумал Камил и усмехнулся. Какая-то ассоциация из военной молодости, и дядя Эрни, стоящий на мосту. Дяди Эрни уже почти тридцать лет как нет. Но мы их запеленгуем…

Камил Коленкур взял карту самого крупного масштаба и открыл свои заметки. В районе, прилегающем к озеру Рудольф, он отыскал место первого преступления. Первым был шаман. А потом нашел ту самую небольшую искривленную скалу. На ее вершине были какие-то рисунки, сделанные первобытными художниками, таких скал имелось немало на берегах озера Рудольф. И на этой прекрасной британской карте все они были изображены. Глаз — убитый шаман — скала… Камил Коленкур определил направление и прочертил линию до северной границы листа, потом он перенес линию на карту меньшего масштаба. Здесь уже озеро выглядело лишь пятисантиметровой закорючкой, напоминавшей человеческий зародыш. Он решил провести прямую до северных границ Эфиопии. То самое чувство, помогающее делать невероятные догадки в науке, сейчас подсказало, что этого достаточно. Вполне. Камил Коленкур на правильном пути.

Затем он нашел на карте место еще одного преступления, наиболее удаленное от первого. Он проделал ту же операцию. Вторая прямая линия пересеклась с первой в центре высокого Эфиопского нагорья, посреди заснеженных вершин и озер, дающих начало Великому Нилу. Именно так во время Второй мировой войны оккупационные немецкие власти пеленговали их передатчики. Определяли направление до источника излучения радиосигнала, потом отъезжали на некоторое расстояние и снова определяли направление. На месте пересечения прямых линий находился передатчик. Бери его тепленьким. Насколько Камил знал, с тех самых пор эта процедура не особенно изменилась. Но Камилу Коленкуру требовались доказательства. Его природа ученого жадно требовала подтверждений. И они были. Фотография в «Штерне». Тревожащая и тогда непонятая. Камил Коленкур бывал в тех местах, осматривая древние стелы Аксума. И он обладал великолепной памятью. Он прекрасно помнил, где находилась одна из самых высоких стел Аксума, виднеющаяся на фотографии вдали, и где находятся развалины древних ворот, у которых нашли тело эфиопского монаха. Да-да, это был настоящий фотограф-профессионал, и он выбрал великолепную композицию… Камил Коленкур любил профессионалов. Это были ребята, на которых всегда можно положиться. Несчастный монах, почитающий, как и большинство эфиопских христиан, Деву Марию, Божью Матерь, лежал ногами к стеле, освещенной лучами заходящего солнца. Солнце было за спиной фотографа… И вот что волновало, не давало покоя… Он узнал это место; и тогда, еще даже не осознав, он уже кое-что понял. От смутной догадки осталось лишь ощущение тревоги. Направление было изменено. Знак Глаза, ноги убитого и далекая стела, залитая вечереющим солнцем, указывали прямо на юг… Север — Юг, Запад — Восток, что может быть проще? Вот так. или почти так, они пеленговали наши радиопередатчики… Кольцо поиска сжималось. Потом он взял крупномасштабную карту Северной Эфиопии, Аксума, нашел развалины древних ворот и далекую стелу. Как все-таки хорошо, что между ними было приличное расстояние, на карте оно превратилось всего лишь в половину сантиметра, но этого достаточно. Вполне достаточно, чтобы определить направление…

«Возможно, стоило бы учесть незначительную кривизну Земли», — думал Камил, опуская линию с севера на юг.

Но ему не пришлось ничего учитывать. Третья линия встретилась с двумя предыдущими как раз в точке их пересечения. Они соединились в одной точке.

— Я запеленговал передатчик, — усмехнулся Камил.

Их не трогали животные. Совершенно верно. И Глаз, нарисованный кровью убитых, отыскивал одну, только ему известную точку. Теперь не только ему одному… Однако каким надо обладать зрением (или чутьем?), чтобы за тысячи километров разворачивать свои жертвы именно к этой кровожадной точке, где пересекаются все линии! Это действительно были ритуальные убийства, и они были цикличны, возможно, как-то связаны с фазами Луны, но дело заключалось не совсем в этом… Потому что ритуальные цикличные убийства были адресованы кому-то…

Их не трогали животные, по крайней мере первые несколько часов…

И может, конечно, это все вздор, может, на старости лет известный палеоантрополог Камил Коленкур впал в детство и с удовольствием погружается в пьянящую стихию страшных сказок, но вполне возможно предположить, что в первые несколько часов ими питался кто-то совсем другой…

И конечно, было бы лучше, если б нашлись иные объяснения. Маньяк, племенная вражда, неизвестные яды, отпугивающие зверье…

Только интересное получалось дело: все убитые — служители культа. Так или иначе. И у белых, и у черных людей есть свои служители культа, разговаривающие с их богами. Но еще нигде это не было поводом, чтобы вырезать им сердца и рисовать их кровью Глаз, видящий что-то там, за горизонтом.

Нет, было бы очень хорошо, если бы полиция кого-то поймала. Нужны другие объяснения. Было бы лучше, если б Урс не оказался прав… Мир давно расколдован, и не нужно никаких выдумок. Но…

Их не трогали животные.

Потому что в первые несколько часов ими питался кто-то совсем другой. Кто-то, находящийся в точке, где пересекались линии.

Камил Коленкур продолжал делать записи и ждал Урса. Он старался больше не думать о происходящем. Он ждал.

Профессор Льюис, конечно, не был доктором магии, но все, чем бы ни занимался этот незаурядный человек, постоянно забрасывало его в пограничные территории. Сейчас он сообщил, что у него собирается довольно неплохая группа и что он откопал кого-то, еще более сумасшедшего, чем он сам.

И это очень хорошо, если, конечно, такое бывает.

Камил Коленкур не станет на старости лет задумываться на эти темы — у него полно работы, и ему еще очень многое хотелось бы успеть. Поэтому он не будет думать об этом, по крайней мере до появления Урса.

Нечего отвлекаться.

Он будет только все фиксировать в своем дневнике. И ждать Урса.

А Урс был уже близко. Хотя, как выяснилось, недостаточно близко.

А потом наступил день, когда Камил Коленкур почувствовал первый укол в сердце.

За семь часов до этого, без трех минут полночь, улыбчивый бармен Маккенрой в последний раз обратился к своему зеркальному осколку. Именно в это время он получил шестую недостающую цифру — мистер Норберт не обманул его. Ему даже не приходило в голову усомниться в истинности выигрышных цифр, он стал смотреть на это совсем по-другому. Они с мистером Норбертом ничего не отгадывали, они создавали будущие выигрышные цифры, а отгадывать их будут другие. Но уж мистер Норберт постарается, он обещал, чтобы ответ их загадки знал только Маккенрой. Никогда еще сумма предстоящего выигрышного фонда не была так астрономически велика. Еще ни разу.

Когда вода на поверхности зеркального осколка загустела, превращаясь во что-то белое, вязкое и обладающее нестерпимым запахом, Маккенрой понял, что пора отдать «это дерьмо» Черному Op-койоту. Маккенрой уже два дня проторчал в маньяте (сроки назначил Op-койот), и его волновало только одно: успеть к предстоящему розыгрышу. Успеть завершить порученное дело и спокойно заполнить карточки. Нет, карточку. Хватит одной, потому что Маккенрой будет единственным победителем. Ему только надо все правильно сделать.

Уже шесть раз Маккенрой обращался к осколку таблички, шесть раз вода на поверхности зеркала становилась чем-то белым, но он никак не мог привыкнуть к запаху. Его сердце начинало вдруг бешено колотиться, запах проникал в организм через все поры, приводя Маккенроя в предобморочное состояние, а однажды ему показалось, что это белое пыталось овладеть им.

— Это опасно, сынок, — услышал он голос, — пойдем отсюда.

Потом он понял, что голос принадлежит его бабке-гадалке, и это было лишь мгновенное воспоминание. Много лет назад, когда Маккенрой был просто маленьким чернокожим мальчиком, они с бабкой видели, как огромные рыжие муравьи пожирали труп собаки. Их, наверное, было не меньше миллиона — живая, копошащаяся, агрессивная плоть. Существо, раздробленное на миллион частиц, обладающих общим разумом.

— Это опасно, сынок, пойдем отсюда, — сказала тогда бабка.

Он вылил это белое в готовую ямку и засыпал свежей землей. Это была пятая выигрышная цифра.

То, что осталось после шестой, он принес сейчас Черному Ор-койоту.

Когда с прибрежных гор спустился утренний ветер, разгоняя остатки облаков, цепляющихся за плоские вершины, где еще бродили сновидения, когда он пронесся по лощинам, создавая в районе экспедиционного лагеря что-то вроде ежедневной микрокатастрофы, когда его рев в горах заставил действительно поверить, что это дыхание грозного божества Акуджа, пробуждающего таким образом озеро и превращающего дымную густоту глубин в зеркальную радостную гладь воды, Камил Коленкур почувствовал первый укол в сердце. Вряд ли это встревожило или озадачило его. От отца Камил унаследовал великолепное здоровье, и если он и имел какие-либо болячки, то все они были результатами прошлых травм, телесных повреждений, но вовсе не свидетельствовали о том, что в безупречном организме Камила произошли какие-то сбои. Так продолжалось семьдесят пять лет. О существовании понятия «забота о здоровье» Камил узнал лишь в тридцатилетнем возрасте. Ему пришлось достаточно долго лечить запущенные во время войны зубы. А так, кроме детских простуд, ссадин, растяжений и переломов, Камил не сталкивался ни с какими болезнями.

Поэтому он совершенно не представлял, что может значить укол в сердце, и мгновенный страх сменился ощущением какой-то необъяснимой грусти.

Было еще совсем рано, и Камил Коленкур раскладывал параплан на плоской вершине невысокого холма, имеющего с одной стороны довольно крутой обрыв. Солнце уже поднялось полностью, но до наступления настоящей жары оставалось еще часа два. Камил периодически использовал эти утренние часы для полетов на параплане. Сирата Сабук — шквальный ветер, разбудивший озеро, — уже успокоился, и Камил знал, что сюрпризов быть не должно. Был хороший, достаточно свежий встречный поток. Как раз то, что надо. Он подтащил руками стропы и начал разбегаться. Высокое круглое облако, в принципе сулившее неприятности, если под ним оказаться, было далеко в стороне, слева, но Камил вовсе не собирался выполнять левый вираж. Он почувствовал, как параплан за спиной ожил, потянул на себя, значит, сейчас он поднимется. Камил подтянул ноги, давая возможность куполу раскрыться самостоятельно, еще раз коснулся ногами земли и оказался над обрывом. Расстояние между ним и поверхностью холма начало быстро увеличиваться — три метра, семь, десять… Камил выполнил небольшой правый вираж и поймал ветер. Холм резко оборвался. Камил потянул стропы на себя — великолепный встречный поток, — ив следующую секунду расстояние между ним и землей было уже не меньше сорока метров.

В небе раскрылось яркое крыло Камила Коленкура.

А несколько ранее Черный Op-койот начал свое заклинание…

В это же время три полосатых «лендровера» находились не более чем в семи часах перехода от экспедиционного лагеря на берегу озера Рудольф.

Когда последовал второй укол в сердце, Камил Коленкур находился высоко в небе. Он думал о том, насколько же красив и пьяняще-загадочен мир, простирающийся под ним, и наслаждался тишиной. Обычно параплан, серфинг или горные лыжи полностью отключали ту вечно не спящую часть мозга, где рождались мысли о работе. В такие минуты Камил отдыхал, думая лишь о том, как правильно выполнить вираж или уколоться палкой, разгружая лыжи, и довести до конца дугу поворота. Но сейчас отключиться не удавалось. Его преследовала мысль об этой точке. О точке, где сходятся все линии.

Если верить великолепной британской карте, то там могли находиться пещеры или пещера. Обычно эта карта не ошибалась. В ней не был учтен только временной фактор, когда высохшие и пригодные для передвижения на автомобиле русла рек оказывались заваленными или прошедшие дожди изменяли местность до неузнаваемости. В случае с пещерой временной фактор не играл роли. Однако карта ничего не утверждала. Эти внутренние районы Эфиопского нагорья были плохо исследованы, и пещеры там только могли быть.

Камил смотрел, как по земле в сторону озера двигалась его тень. Потом тень заскользила по ровной глади воды. Там, за северным берегом озера, за горизонтом, в туманных горах, находилась точка, где пересекались все линии.

Их не трогали животные.

Жертвоприношения?! Кому? Кого это безумие должно пробудить?

И тогда Камил Коленкур что-то увидел. Но еще прежде укол повторился, и его сердце, сначала достаточно нежно, обхватили мощные металлические тиски. Мир перед глазами Камила задрожал и начал расплываться, он зажмурился и тряхнул головой. Потом открыл глаза. И то ли это был оптический обман, то ли предобморочное видение, только к его тени, скользящей по зеркальной поверхности озера в направлении берега, что-то приближалось. Камил еще раз покачал головой и обернулся — ничего не было. Да и кто может гнаться за ним в небе? Он посмотрел вниз: расстояние между двумя тенями сократилось. Он попытался сделать глубокий вдох и схватился руками за сердце. Тиски начали сжиматься.

Маккенрою надо было забрать свою зеркальную табличку и перстень мистера Норберта. Он прекрасно понял, что имел в виду Черный Ор-койот, когда говорил о дне, когда Маккенрою следует быть уже далеко. Как можно дальше от этой маньяты. Сейчас наступил именно такой день. Черный Op-койот выполнит свое обещание, и их отношения с мистером Норбертом закончатся, и поэтому ему уже давно пора убираться. Он не знал, почему мораны должны были идти умирать и почему должны были приносить первых убитых. Но он и не собирался этого узнавать. Это не его дело. Маккенрой лишь выполнил поручение. Доставил перстень и то… что стало с водой после шестой выигрышной цифры. А сколь опасными могут быть его вчерашние друзья, Маккенрой уже убедился. И сейчас ему только надо было забрать перстень и зеркальную табличку. Он должен думать об этом, потому что его, как и моранов, гипнотизировало заклинание Черного Op-койота. Он тоже периодически впадал в транс и прыгал на одном месте под аккомпанемент этой гипнотической, волнующе-страстной и восхитительной песни. Быть может, она и была темным заклинанием, но иногда становилась тихой, сокровенной молитвой. И Маккенрой находил в себе силы, чтобы услышать эту трепетную просьбу защиты, просьбу, исполненную печали и сострадания. Это была странная песня, и никакой другой колдун в Африке ее бы не исполнил. Род Маккенроя был христианским уже достаточно давно благодаря стараниям миссионеров конца прошлого века. Конечно, это было христианство с примесью Африки, где святые мученики неплохо ладили с лесными духами, принимающими невинные жертвы. Но все же Маккенрой смог почувствовать, что это очень странная песня. В Африке другое отношение к вопросам Жизни и Смерти. В заклинании Черного Op-койота было что-то от песни матери, молящей о своих детях… Где было место и для скорби, и для сострадания. А потом накатывали воинственные волны, Африка била в барабаны, соединяя несуществующие миры, волны следовали с четким ритмом одна за другой, и Маккенрой погружался в гипнотический транс. Но он был здесь чужой. Поэтому он должен противостоять заклинанию. И в тот миг, когда он возвращался, в короткий миг перед пробуждением, он видел, что происходило с моранами. Он видел, что в их глазах не было зрачков, но в них плескалось что-то белое… И Маккенрой знал, что это. Он знал, во что превращалась вода на зеркальной поверхности… А потом наваждение прошло. И заклинание Черного Op-койота прекратилось. Зрачки в глазах моранов были на месте. Но и закончилось все очень странно. Черный Ор-койот вышел из хижины, и Маккенрой в полуопьянении услышал обращенные к нему слова:

— Забирай то, что должен забрать, и уходи. Торопись, твое время может закончиться.

А потом он поднес ползущую по его плечам змею к глазам, и Маккенрой услышал мучительный крик. Стон пронесся по рядам моранов, Маккенрою показалось, что он тоже застонал. Черный Ор-койот быстрым движением оторвал змее голову. И оцепенение прошло.

В это же мгновение Камил Коленкур увидел, как две тени внизу соединились, и тиски, наполняющие сердце бесконечной печалью, сжались еще больше. А потом из холодной темноты показалась рука и повернула металлическую ручку тисков до отказа. Этот мир перестал существовать.

Но все же небо, где раскрылось яркое крыло, послало Камилу Коленкуру другую смерть. Он умел летать. И умереть он должен был так же. Порыв ветра, пришедший со спины, начал схлопывать крыло параплана. Круглое, высокое, сулящее опасность облако сейчас стояло прямо над головой. Камил уже не мог исправить ситуацию. Еще один порыв ветра, и параплан встал, под его хлопающим куполом боролись разные потоки, но исход уже был предрешен. В следующую секунду параплан сложился. Яркое крыло Камила Коленкура покинуло это небо. Он падал, и ветер бил ему в лицо. Но здоровое сердце Камила отогнало тень заклинания, и тиски разжались. Камил глотнул воздуха и начал приходить в себя. Он открыл глаза, не понимая, где он и что происходит. Потом он вспомнил, что находится в небе, а еще через мгновение понял, что падает. Он взялся ослабевшими руками за стропы и попытался расправить купол. Расстояние до земли сокращалось с бешеной скоростью. Руки обрели уверенность, и голова ясно поняла, что надо делать. Он взялся за стропы, а потом посмотрел вниз… И тогда Камил понял, что уже поздно — земля неслась навстречу, он ПОЧТИ (или УЖЕ?) упал с неба. Двадцать метров, не больше двенадцати, один миг…

И тогда он с улыбкой вспомнил глаза дяди Эрни, стоящего на мосту и готового сделать шаг, он вспомнил всех, кого любил, и еще до того, как этот миг закончился, он увидел хрупкую смуглую девочку, машущую ему рукой и прыгающую вслед… Они умели летать, и это было здорово…

А потом наступил мрак.

30. Вопросы, отложенные на потом

«Зеделла, Зеделла, Зеделла», — это слово звучало в его воспаленном мозгу, и от сердца расходились волны, растворяющие его в терпком дурмане наготы ее тела, в могучей первобытной пене, из которой он вышел и куда он был готов упасть, чтобы соединиться с ней навсегда… Зеделла…

Никогда с сэром Джонатаном Урсуэлом Льюисом не происходило ничего подобного. В его жизни были женщины, заставлявшие взволнованно стучать его сердце, были и те, которых, как ему казалось, он по-настоящему любил, но ни одна из них не вывела его из равновесия. Он искал свою судьбу совсем на других путях, и если они и сворачивали к женщинам, отдающим ему свое тепло, то наутро он садился на коня и без особого сожаления следовал дальше. Потому что профессор Льюис был Рыцарем совсем другой Дамы. Ее он искал в старинных преданиях и в молчаливых библиотеках, она смеялась и ускользала, и он следовал за ней.

В своей жизни Урс многое откладывал на потом — поиски его Дамы не оставляли времени для земных женщин. Пока он с удивлением не обнаружил, что в свои сорок пять лет все еще холостяк. Теперь уже стареющий холостяк. У него была подруга. Экстравагантная женщина из семьи не менее славной и древней, чем род Льюисов. В юности они были вместе, совершали рок-н-ролльные паломничества, даже участвовали в одном из множества молодежных движений. Ее интересовали Сэлинджер и Толкиен. Потом ее увлекли буддизм и свободная любовь, чуть позже — рок-революция, мистический ислам и гашиш. Урс вернулся в библиотеки, она отправилась на Восток строить Город Братства и Любви. Потом, в потертых джинсах и с котомкой из джинсовой ткани, перекинутой через плечо, и в кепке с невообразимо длинным козырьком, она вернулась в семейное гнездо и три дня провела в ванне, взбивая пену, пахнущую весенними ландышами. Из пены вышла английская аристократка, и вся семья облегченно вздохнула. Она отправилась на ипподром. Там она встретила молодого офицера Королевских военно-морских сил и через месяц стала его женой. Наверное, она была феминисткой, потому что мужа, командующего грозным фрегатом, она держала на коротком поводке, управляла двухместным спортивным автомобилем и выучилась играть в гольф. Девять лет назад ее муж погиб при нелепых обстоятельствах, снимая команду с либерийского сухогруза, затонувшего в штормовом северном море. От их брака остался годовалый мальчик. Она не любила своего мужа. Но когда его не стало, она надела траур и носила его значительно дольше, чем требовали простые приличия. Муж боготворил ее. Она не смогла ответить тем же. Быть может, она винила себя в его гибели. Все это время Урс поддерживал с ней дружеские отношения, испытывая что-то вроде старой привязанности или старой любви. А четыре года назад у них снова был секс, впервые после столь длительного перерыва, в который могла уместиться целая жизнь, и Урс обнаружил, что она совсем не изменилась. Она так же кричала и говорила невообразимые глупости, и ее нестареющее тело было по-прежнему упругим и полным соков. Но в глазах вместо дерзости шального одиночества появились нежность и спокойное умиротворение. И Урс понял, что прибыл в свою гавань. Но он долго не решался, с одной стороны, боясь разрушить свою устоявшуюся жизнь, а с другой — просто не зная, как это сделать: необходимые в таких случаях слова были как-то нелепы после всего, что они пережили. И только перед отъездом в Африку Урс собрался с духом и сделал ей предложение. Ее ответ Урса шокировал.

— Конечно, нет, — сказала она, — я ждала этого девятнадцать лет, и теперь ты хочешь, чтоб я так просто согласилась?

Урс не знал, что ему делать.

Но потом она рассмеялась:

— Ну наверное, ты сможешь просто меня украсть. Надеюсь, в роду Льюисов еще не забыли, как это делается?!

Она совсем не изменилась. Урс даже испугался, не сбежит ли она снова на Восток. Но потом он вспомнил, что видел в ее глазах лишь ожидание любви, нежность материнства и верность старого друга. Быть может, она и готова была снова бунтовать, но теперь только вместе с сэром Льюисом.

Да, Урс имел постоянную женщину, уже четыре года у него был с ней секс, но гораздо сильнее их связывали дружеские отношения, и скоро она станет его женой.

Здесь, в Африке, случилось то, что могло перечеркнуть все его планы. Впервые в жизни Урс встретил любовь, и она оказалась сильнее его дамы. Это была любовь, быть может, первая, настоящая и последняя. Для нее не существовало неприступных бастионов и рациональных слов. Эта любовь говорила на древнем языке тех времен, когда из-за смеха красавицы народы сходились в войнах и разрушались великие города, когда из-за возлюбленных люди бросали вызов богам и спускались в Ад.

«Зеделла» — было слово этого языка.

Но любовь сэра Льюиса была тайной, потому что он не знал, приходила ли к нему Зеделла или это было лишь сновидением. После ночи, проведенной у Папаши Янга, он проснулся с ощущением дурмана в голове, и Зеделлы рядом не было. Он закрыл глаза, и снова все внутри его наполнилось светом, и ее запахом, и шумом падающей воды… Бог мой, неужели лишь сон?.. Он сел на кровати, постепенно дурман в голове рассеивался. Его обступила реальность, и он понял, что в реальности такого быть не может. Разве могла бы совсем юная девочка, находясь в доме своего отца, прийти в постель незнакомого взрослого, пожалуй, для нее слишком взрослого мужчины по той простой причине, что он может умереть без нее? И разве сэр Джонатан Урсуэл Льюис мог бы так воспользоваться гостеприимством?! Конечно же, это был лишь сон (но разве может сон быть таким реальным?), и он настолько безнадежно влюблен, что милосердное воображение сжалилось над ним и дало то, чего никогда бы не произошло на самом деле.

…Весь следующий день он мучительно ловил ее взгляды, искал хоть намека на их тайную связь, но… у Зеделлы не было с ним общей тайны. Она была весела и приветлива со всеми, она вдыхала в окружающее жизнь, приводя видавших виды мужчин в забавное беспокойство. Она шутила с сэром Льюисом, и тогда по его телу проходила электрическая дрожь, и даже пару раз удивленно ловила его взгляды, словно имел место какой-то невинный розыгрыш, только результат превзошел все мыслимые ожидания. У них не было общей тайны… В глубине ее чистых, светящихся юностью глаз он мог уловить лишь невинное игривое лукавство, но там не было и намека на что-то большее, в глубине ее глаз не было быстрых прячущихся теней. Она не приходила к нему этой ночью. Более того, Зеделле льстило его внимание. Урс был живой легендой, по его книгам выучилось уже не одно поколение, и лучшего собеседника перед новым учебным годом было не найти. Урс с горечью понимал причины подчеркнутой вежливости Зеделлы. Она с увлеченностью задавала свои вопросы, он отвечал… Зеделла не знала ничего о том, что произошло с сэром Льюисом. Эта девочка, чей запах заставлял его сердце выскакивать из груди, чье случайное прикосновение вызывало у него спазмы подступающего удушья и чей беспечный смех опрокидывал его в головокружительную бездну, где бродили фантазии, превращающие мальчиков в мужчин, смогла похитить весь остальной мир, оставив Урсу лишь безумие пленительного сновидения и еле теплящуюся надежду. Она оказалась сильнее его дамы, которой он служил столько лет без страха и упрека, и ничего не знала об этом. Она лишь задавала свои вопросы, он отвечал… И он хотел открыться ей, но слова превращались в огромные, гладко отполированные ветрами камни, застревавшие у него в горле и мешающие ему говорить.

В какой-то момент он понял, что находится на грани катастрофы, но потом его мысли превратились в воздух, играющий ее волосами, и он готов был сделать и последний шаг, за грань, отделяющую реальность от безумия.

Ему надо было открыться ей не откладывая, но… где-то еще жило легкое дыхание надежды, что все это был не сон. И что она все же приходила к нему той ночью. И пусть это будет убийственной иллюзией, в ярком сиянии которой воспоминания испаряются и Время перестает существовать, но он уже не мог лишиться своих ночей. И он ждал, что предстоящей ночью все повторится и ему снова откроется тело самой прекрасной женщины на земле.

Профессор Ким видел, что происходит с Урсом, и это вызывало все большее беспокойство. Он видел, что для Урса перестало существовать Время, возвращаясь лишь тогда, когда Зеделла была рядом, и он теперь понимал, что сэр Льюис не просто влюблен — он околдован. Профессор Ким даже подумывал поговорить об этом с мгангой Ольчемьири, с которым так неожиданно сблизился за эти три дня, но без помощи Иоргена он не смог бы этого сделать. Он, конечно, с удовольствием поговорил бы об этом с Иоргеном, но тот вырос в западной половине мира, и Профессор Ким не знал, можно ли говорить с ним на столь деликатные темы. Тем более что они знакомы всего несколько дней… Он симпатизировал Йоргену и думал: чем они могли быть похожи? Чем молодой профессор, лишь после тридцати лет впервые покинувший пределы огромной России, и его сверстник, беспечный охотник, обшаривший половину мира бродяга, могли быть похожи? Наверное, тем, что для них обоих Зеделла была лишь потрясающе сексапильной юной особой (ибо они имели глаза, и эти глаза привыкли видеть женщин), но они совершенно не поддавались плену ее чар. И они понимали это и иногда даже иронично переглядывались. Поэтому Профессор Ким решил подождать с обсуждением этой темы. Быть может, Йорген заговорит первым…

А потом он обратил внимание на то, что Зеделла каждое утро меняет повязку. Она говорила, что это пустяк, но уже третий день меняла повязку на левой руке. И вполне возможно, что все это ерунда. Но Профессор Ким думал, что утолщение на ее перебинтованном безымянном пальце вовсе не обязательно ушиб, вывих или глубокий порез, давший припухлость. Почему-то он думал, что под такой повязкой вполне можно было скрыть кольцо или, например, массивный перстень, если не желаешь, чтобы его видели.

До экспедиционного лагеря на берегу озера Рудольф оставалось два часа ходу.

31. Заклинание и просьба о помощи

Еще утром, когда они оказались в священных для местных племен горах, отделяющих соленую пустыню Чалби от черных лавовых полей, обрамляющих озеро Рудольф, их поразила зловещая тишина этих мест. Тропа петляла по узким ущельям, иногда забираясь на вершины холмов, и тогда уже можно было увидеть синеющую вдали полоску озера, горные пастбища, расположенные выше уровня густых лесов, и голые скалы, висящие над обрывами. Йорген рассказывал, что, когда наступает засуха и пастбища на склонах выгорают, местные пастухи — самбуру — покидают эти невысокие горы, сгоняют свой скот вниз, к озеру, и пасут его прямо в воде. Он поведал, что в этих горах еще остались львы. Правительство запретило уничтожать их. Но здесь нет полиции, и, быть может, это единственное место в Кении, где масаи могут доказать свою отвагу. На льва выходят один на один (это не убийство — это поединок равных), вооружившись лишь копьем и легким щитом. Ожерелье из когтей поверженного льва — вожделенное украшение любого морана. Так что масаю, чтобы стать настоящим мужчиной, вовсе недостаточно сделать лишь джандо.

— Говорят, — Йорген улыбнулся, и множество веселых морщинок разбежалось от уголков его серо-голубых глаз, — что жил в этих местах легендарный лев Хайи, выходящий победителем из кровавых поединков с моранами и забравший жизнь не одного юноши. Убить Хайи стало мечтой всякого молодого масая. Но однажды льва укусила змея. Юноша, вышедший на поединок, нашел Хайи в зарослях высокой травы. Лев был неподвижен, полуслеп и истекал пенной слюной. Юноша мог одержать легкую победу и прославиться как «моран, убивший Хайи». Вместо этого он принес льву воды.

— Ты победил Хайи? — недоверчиво спросили мораны. — Тогда где его когти?

— Нет, — ответил юноша.

— Но ты вернулся живой, значит, ты испугался?

— Нет, — повторил юноша, — я не нашел Хайи, он ушел из наших гор.

Прошло несколько лет, и была великая засуха. С севера в поисках пастбищ пришло сильное воинственное племя. Юноша храбро сражался, но силы были неравными. И тогда из джунглей вышел лев. Его клыки были ужасны, он убивал лишь ударом лапы, он рвал пришельцев на части. Это был Хайи.

— Когда жрецам рассказали о поступке юноши, они узнали в Хайи священного льва, а юноша стал последним Ор-койотом масаев, — закончил Йорген свою историю. — Говорят, правда, что живет в этих горах Черный Ор-койот.

— Я уже наслышан, — проговорил Профессор Ким. — Великий Африканский Колдун, а заодно — персонаж местного фольклора…

— Да, что-то вроде того… Но, знаете, я встречал нескольких серьезных охотников, и в их числе даже знаменитого «убийцу слонов» Боба Фостера, которые не только пугают байками своих богатых клиентов, но всерьез верят в существование Черного Ор-койота… Хотя, — Йорген усмехнулся, — скорее всего это просто легенда…

Вряд ли он догадывался, что множество воинов этой самой легенды сейчас наблюдало за ними своими зоркими глазами.

Потом тишина стала гнетущей, ощущаемой почти физически. Ни львов, ни пастухов, перегоняющих стада овец, никаких других признаков жизни. Остановка для обеда была короткой. Ели молча. Йорген Маклавски и чернокожие аскари молча переглядывались. Не слышно было даже голосов птиц.

— Господи, что здесь произошло? — прошептала Зеделла. Ей никто не ответил, потому что ответа не было.

Йорген лишь произнес:

— Это действительно странно… Я не слышал ни о каких эпидемиях и тому подобном, но лучше ни к чему здесь не прикасаться. Надо скорее проехать это место.

Тишину не слышал лишь сэр Джонатан Урсуэл Льюис, потому что в его ставшем больным мозгу без конца повторялось одно и то же слово: «Зеделла».

Йорген Маклавски, Сэм и Профессор Ким склонились над расстеленной на капоте «лендровера» картой побережья. Получалось, что экспедиционный лагерь был совсем близко. Радио Найроби и местное радио «Лодвар» не передавали ни о каких аномалиях в этих местах. Даже межплеменных столкновений в первые дни сентября отмечено не было.

— Надеюсь, это не карта Бермудского треугольника? — поинтересовался мистер Моррис Александер. Голос его был достаточно мрачным. — Такое впечатление, что кто-то просто выключил звук. Вся эта фауна, она что — онемела?

Он поглядел на профессора Льюиса, затем на Йоргена:

— Мистер Маклавски, я просил бы уделить мне несколько минут… Это довольно конфиденциальный разговор, я знаю, что вы — джентльмен.

Йорген кивнул, тон Морриса Александера его веселил.

— Благодарю вас… Я освобожусь через одну минуту.

— Нет, не сейчас и не в этом месте. — Моррис Александер сухо улыбнулся. — Даже для конфиденциального разговора здесь слишком малолюдно… Я бы просил уделить мне пару минут, когда мы доберемся до лагеря, если, конечно, такое все же произойдет.

— О'кей, — сказал Йорген. — как только доберемся до лагеря…

Однако когда они доберутся до лагеря, им придется заняться совсем другими вещами.

К этой все сгущающейся тишине теперь добавилось отчетливое чувство, что за ними наблюдают. Они уже больше не разговаривали, пока «лендроверы» пробирались сквозь узкое ущелье, лишь молча озирались по сторонам. Ощущение опасности двигалось вместе с ними. Йорген даже подумывал, не расчехлить ли ему автоматическое оружие. У него было разрешение на «М-16» и на мощный двуствольный «винчестер» 1977 года выпуска. В одном стволе имелась нарезка под пулю, а другой ствол был гладким, предназначенным для дроби и картечи. У троих аскари также было оружие. Итого пять стволов. Многовато для страны, где запрещено огнестрельное оружие. И довольно нелепо для научной экспедиции. Да, любопытная компания приедет к Камилу Коленкуру. Его ученые коллеги.

вооруженные до зубов, полутораметровый африканский колдун с огромным копьем и какое-то гиперсексапильное юное существо, которое уже свело всех с ума и еще неизвестно, что натворит в лагере.

Да, любопытная компашка едет к Камилу Коленкуру. Он будет рад. Еще эта паршивая тишина…

И Йорген решил, что все же стоит расчехлить оружие.

Но Камила Коленкура уже вряд ли могло что-либо радовать или печалить. Как раз в это время в экспедиционном лагере стало известно, что Камил Коленкур только что погиб, потому что его параплан закрылся.

Ольчемьири не сомневался в существовании Черного Ор-койота и знал причину молчания, пришедшего в эти места. О да, Ольчемьири прекрасно понял происхождение крадущейся за ними тишины. Но эти белые люди, испорченные отравой далеких городов, вставших между ними и всем остальным миром, вряд ли бы его поняли. Вряд ли бы они поняли, что сюда пришел Кишарре и все живое в страхе покинуло эти места; он слышал испуганный шепот деревьев, чувствовал, как сжались их дрожащие корни, привязывавшие их к матери-земле, видел мольбу в их зеленых глазах, мольбу о защите, потому что они не могли отсюда убежать. Кишарре вошел во множество людей, таящихся сейчас по горным склонам. Заклинание Черного Op-койота позволило ему сделать это. Заклинание Черного Op-койота повисло сейчас над горными долинами, и оно привело сюда Кишарре. Их очень много, воинов, в которых вселился демон, и когда Кишарре начнет бить в барабаны — а сердце старого мганги уже слышит их — и мораны, ведомые демоном, нападут, мзее Йорген и его длинное ружье вряд ли смогут с ними справиться. Поэтому Ольчемьири решил просить о помощи. Он сидел на переднем сиденье «лендровера» с закрытыми глазами и просил о помощи своих Грозных Друзей. И они услышали. Его просьба вывела их из сна повседневных забот, и они уже покидали свои дома на деревьях. Они соединялись в единую смертоносную силу, и Ольчемьири очень надеялся, что они успеют.

А эти белые люди… Ольчемьири любил их. И он знал, что утренний туман, выпавший в их глазах, скоро рассеется и они тоже смогут видеть.

32. Что можно увидеть через стекло автомобиля

В то же время радостный Маккенрой гнал «мицубиси-паджеро» прочь от маньяты гордых масайских воинов, прочь от этих зловещих и таинственных гор, навстречу огромному солнцу, поднявшемуся над восточным краем соленой пустыни Чалби.

Все, точка! Маккенрой закончил свои дела в буше, он выполнил возложенные на него поручения и теперь возвращался в Мир Городов. В мир консервированных продуктов, каменных улиц и электронных средств коммуникации, в мир, где бы по достоинству оценили проделанную им работу и где только выигрышные цифры и могли иметь смысл. Все — точка. Шесть выигрышных цифр были у него в кармане, и ему следовало поспешить. До сегодняшнего вечера он должен был успеть заполнить карточку «телелотто». Он должен попасть в любой ближайший город, где имелись бы эти самые электронные средства коммуникации, и заполнить карточку. Маккенрой знал, что автомобиль мистера Норберта довольно быстро доставит его до Транскенийского шоссе и там он уже может добраться до какого-нибудь более или менее приличного городка, где принимают карточки предстоящей телеигры. Все же шоу— это прекрасная вещь. Это то, что досталось цивилизации в наследство от древних времен в наиболее чистом виде. И нет ничего лучше телевизионного шоу, особенно когда предстоящий результат ты создал сам. Маккенрой вдруг подумал, что он чувствует себя режиссером Очень Большого Шоу, за которым он будет с улыбкой наблюдать, а потом просто закончит спектакль, соберет игральные фишки и бросит их себе в карман.

Маккенрой, все еще продолжая улыбаться, сладко потянулся за рулем… И тогда он это увидел.

Мганга Ольчемьири ничего не знал о черной волне уязвленной гордости, впервые прожегшей сердце Зеделлы пару месяцев назад. И он ничего не знал о мистере Райдере, закованном в броню цинизма и равнодушия и преподавшем Зеделле неплохой урок. Он знал лишь об огромном страшном чудовище — Заклинании Черного Op-койота, повисшем сейчас над горными долинами. Но совсем не это должны были увидеть белые люди, когда рассеется утренний туман, выпавший в их глазах. Совсем не это. Прелестная белая мемсаиб, носящая имя, которое предки Ольчемьири давали своим дочерям, продолжала похищать сердца. Но она была обманута. Быть может, она даже не знала, что с ней происходит. Она не знала, что демон ночи Кишарре уже положил руку на ее глаза и сейчас рука демона тянется к ее сердцу.

Если бы Ольчемьири был сыном каменных городов, он бы понял, кем иногда становятся прелестные молодые девушки, когда их сильно обидят. Если судьба преподносит им жестокие и несправедливые шутки. Люди каменных городов называли таких девушек стервами. Люди каменных городов были уверены, что такие красавицы играли в беспощадные игры, никогда не приносящие им удовлетворения и покоя, и в итоге сами погибали под обломками созданных ими катастроф. Да, быть может, красавицы иногда становятся стервами. А быть может, их окружает слишком много трусов. Люди каменных городов не понимали, что единственное, что нужно таким девушкам, — это самая обычная любовь.

Но Ольчемьири был сыном буша. Он видел, что Зеделла могла похищать сердца и что каким-то странным образом ее сила увеличивалась. Он ничего не знал о черной волне уязвленной гордости. Но сразу же, как только увидел Зеделлу, он почувствовал ее силу и понял, что они чем-то похожи. Ольчемьири был мгангой и тоже мог забирать сердца, но он приводил их на горящую ослепительными снегами вершину горы Кения, в Дом Мвене-Ньяге, и только так его соплеменники могли общаться со своим Великим Божеством. Зеделла же уже похитила множество сердец, но она хранила у себя их обломки. И это было очень опасно для нее и очень хорошо для демона. Своими смотрящими сквозь ночь глазами Кишарре мог видеть дорогу к ее сердцу.

Ольчемьири был в замешательстве. Ее отец сказал, что Зеделла — дочь водопада, и мганга верил ему. Он чувствовал дикую силу воды, но не знал, что за духи направляют эти падающие потоки. Вода в буше давала жизнь, но вода могла и забирать жизнь. Ольчемьири был в замешательстве. Он видел, что прелестная мемсаиб отличается от других белых девушек. Но в первую же встречу, когда она появилась в одежде, так поразившей мужчин, готовых из-за нее сражаться со львом и друг с другом, мганга почувствовал, что Зеделла открыта для Кишарре. Зеделла уже похитила множество сердец, и расплатой за это могло стать лишь ее собственное. И Ольчемьири видел, как к этому трепетному и изнывающему в безнадежных поисках любви сердцу уже протянулась черная рука демона ночи. Зеделла была открыта для Кишарре, и, не зная того, она вела к нему все похищенные ею сердца.

Так думал он в день, когда в первый раз увидел Зеделлу. Но с тех пор уже многое изменилось. Потому что Ольчемьири знал: под тугой повязкой из бинтов на левой руке девушки нет никакой раны. Если только не говорить о ее раненом сердце. Мганга Ольчемьири знал, что скрывается под тугой повязкой из бинтов.

Йорген Маклавски снова думал о Петре Кнауэр, благодаря которой он оказался в Кении. Он вспоминал, как поразил известных кенийских охотников, высокомерно поглядывающих на новичка, когда с первого же выстрела снял стремительного эфиопского бекаса. Да, Йорген Маклавски умел стрелять и довольно скоро заделался одним из самых модных и высокооплачиваемых проводников сафари. Потому что еще он умел ладить с людьми и хранить их секреты. Он неоднократно оказывался невольным свидетелем вещей, которые лучше бы сохранить в тайне. И некоторые из его клиентов готовы были платить за это любые деньги. Но Йорген Маклавски мог увеличить сумму, оговоренную контрактом, только в случае непредвиденных расходов. А неожиданная трусость кого-нибудь из клиентов, их тайные страсти и страхи, их холеные красавицы жены, каждодневно разрушающие собственными руками эти зачастую и без того довольно хрупкие и нервные семьи, к подобным расходам не относились. И Йорген весьма корректно, а порой и дружелюбно, если оказавшийся в двойственном положении был в общем-то неплохим парнем, давал понять, что он не репортер светской хроники и что проблема исчерпана. И ему были благодарны, и многие хотели воспользоваться его услугами снова, быть может, чтобы доказать сероглазому охотнику и самим себе, что с поры неудачи все изменилось и теперь ситуация под контролем. Йоргена рекомендовали друзьям как великолепного профессионала, умеющего держать язык за зубами. И вряд ли кто-нибудь догадывался, что его просто не интересовали чужие тайны и после сафари он выбрасывал их, как отстрелянные гильзы.

А эфиопский бекас, эта маленькая и быстрая птичка, был его первой добычей в Африке, первым живым существом, чье стремительное движение он прервал в этой новой для него части мира. Йорген не знал, обладает ли он шестым чувством, но почему-то всегда в минуту опасности как предостережение приходило воспоминание о Петре Кнауэр и о маленьком эфиопском бекасе, чья простреленная и еще теплая грудка стала его своеобразным пропуском в буш. Поэтому Йорген не очень удивился, услышав тихий голос Ольчемьири:

— Мзее Йорген, надо приготовить ваши ружья. На нас хотят напасть.

— Этот чертов Папаша Янг! — громко выругался Маккенрой.

Несколько минут назад он не особо следил за дорогой: на автомобиле мистера Норберта можно было, не опасаясь, ехать в любом направлении, а Мир Городов звал его. Потом, сладко потянувшись за рулем, он увидел… Боковым зрением в оставленных им лиловых горах, где пряталась маньята и где сейчас молодые масайские воины должны были идти умирать, Маккенрой увидел… Сначала он решил, что это зрительный обман, мираж, вызванный игрой раскаленного воздуха. Откинувшись на спинку сиденья, он выглянул в открытое окно с правой стороны и ничего не обнаружил. Маккенрой решил следить за дорогой, но через несколько секунд опять в зеркале заднего обзора увидел то же самое. Он резко повернул вправо и смотрел теперь в открытое окно: нет, видения не было, над зловещими и таинственными горами, где жили люди, облаченные в красные тоги, и где Маккенрой провел последние, самые странные в своей жизни тридцать шесть часов, ничего не висело. Да и что за глупость, что могло висеть над горами, кроме темного грозового облака? Однако… Маккенрой снова откинулся на сиденье и посмотрел на цепь лиловых гор. Какая гроза?! Бездонная синева неба, и всего лишь одно круглое и очень высокое белоснежное облачко.

Маккенрой не знал природы миражей, но помнил, что подобные картины бывают объективными — множество разных людей могут видеть одно и то же. Он читал об этом в какой-то бульварной газете. Вроде бы множество людей в Сахаре или еще где наблюдали битву при Ватерлоо. Что-то в этом роде. Он читал невнимательно — Маккенрой не собирался становиться путешественником или героем пустынных горизонтов. А это видение было каким-то очень личным, и от этого ему стало тревожно. Надо отгородиться от игры раскаленного воздуха. Палец Маккенроя лег на кнопку электрических стеклоподъемников, и окна плотно закрылись. Через пару минут от жары не останется и следа — в автомобиле имелся кондиционер, в машине мистера Норберта был свой микроклимат. Маккенрой снова повернул голову вправо, и что-то с силой вдавило его в спинку сиденья. Потом бросило на руль. Холодная волна ужаса поднялась по его спине. Автомобиль остановился, Маккенрой сам не понял, как его нога оказалась на педали тормоза. Теперь это был уже не мираж. Теперь через стекло правой дверцы он четко, как кинофильм на экране телевизора, видел это, и дрожь, гораздо более сильная, чем при встрече со львом, прошла по его телу.

— Бог мой, что это? — прошептали сухие губы Маккенроя. — Она пришла…

Только что через стекло правой дверцы Маккенрой увидел нечто невообразимое. Касаясь брюхом вершин, над лиловыми горами стояло огромное чудовище и гневно било копытами землю. Это была Лиловая Зебра Папаши Янга, страшная кобылица, вырвавшаяся из Ада. Она совершенно не походила на милых африканских лошадок, и вряд ли где-нибудь бродили львы, способные на нее охотиться, и только такой законченный псих и алкоголик, как Папаша Янг, мог назвать это Зеброй. Но Маккенрой все же видел узкие белые полоски, прожилки на разбухших лиловых боках, видел, как из широких свирепых ноздрей исходит дым, поднявшийся из Бездны. Но даже не это заставило Маккенроя ощутить холодные липкие пальцы страха на своей спине. Еще недавно он не знал, чьи это глаза, два кошмарных провала, горящие неземной ненавистью, смотрели на него из зеркального осколка, когда он получал свои выигрышные цифры. Сейчас обладатель этих глаз был перед ним.

«В машине мистера Норберта свой микроклимат», — мелькнуло в голове у Маккенроя, и ему показалось, что этот голос принадлежит его старой бабке, — это колдовство…

Маккенрой как завороженный смотрел в глаза чудовища, и сейчас что-то белое выступило из этих глаз, и — Бог мой! — он знал, что это… В следующее мгновение, подчиняясь интуиции, а может быть, голосу бабки, Маккенрой раскрыл дверцу и покинул автомобиль. Его сердце бешено колотилось, но он сразу же почувствовал облегчение. Спазмы страха отпускали его. Маккенрой огляделся: вокруг плыло лишь чудесное, напоенное солнцем утро, еще только готовящееся стать бесконечно жарким днем в одном из самых засушливых мест на земле, но ничего страшного над лиловыми горами не было. Никаких Всеобщих Зебр этого идиота Папаши! Лишь чистое бездонное небо и огромное благословенное солнце.

Потом какая-то догадка посетила Маккенроя, и тихий улыбчивый чернокожий бармен с испугом посмотрел на автомобиль мистера Норберта.

— Это опасно, сынок, пойдем отсюда… — дошел до него тихий голос бабки-гадалки.

Хорошо, пойдем… Конечно, пойдем! Только вот куда? Куда мы пойдем отсюда? И как?

Первой его мыслью было вернуться к масаям. Но он ее тут же отбросил — Маккенрой прекрасно знал, какой прием ждет его у моранов Черного Op-койота. Там его время закончилось. Потом он подумал, что стоит попробовать идти пешком… И понял, как нелепа была мысль вернуться еще по одной причине: ему не надо бежать, его ждет Мир Городов; как бы там ни было, он выполнил свою работу и теперь должен получить вознаграждение. Но идти пешком, через пустыню… Меньше чем через пару часов день войдет в свои права, и окрепшее солнце превратит здесь все в сущий ад. Но еще раньше им с удовольствием позавтракает кто-нибудь из хозяев этих мест.

Маккенрой обернулся. Самый лучший в мире автомобиль, ярко и радостно раскрашенный, сейчас дружелюбно блестел на солнышке.

— Это колдовство, мистер Норберт? — вспомнил он свой собственный вопрос.

— Вряд ли… — ответил тогда мистер Норберт. — Просто мир устроен несколько сложнее, чем можно предположить, смешивая за стойкой коктейли…

Маккенрой пощупал осколок своей зеркальной таблички.

— Как же так? — тихо проговорил он. — За что? За что со мной это делают?

Он вытащил осколок, сразу поймав солнце, ослепившее его. Маккенрой грустно усмехнулся — «Бар «Пепони»… Вот как иногда случается, Мак…

— Черт, но неужели я всегда буду проигрывать? — процедил он сквозь зубы уже значительно громче.

Он снова посмотрел на автомобиль. Перед его глазами две картинки быстро сменили одна другую: раздавленные в ночи, очумевшие от ужаса погони страусы и труп собаки, облепленный миллионом рыжих муравьев.

— Это опасно, сынок, пойдем отсюда…

Ну хорошо. А куда мы пойдем отсюда?! Куда мы пойдем из этой пустыни и каким образом? И даже если мы когда-нибудь выберемся, к чему мы вернемся? Выигрышные цифры даются только раз, сегодня, в эту самую минуту. А дальше — все… Ветшающий бар, бесконечный дымно-пьяный шум и нелепые шуточки разных дебоширов… В его жизни остался всего один шанс.

Маккенрой еще раз посмотрел на автомобиль. Над передней фарой были нарисованы залихватское веко и длинные ресницы, и сейчас этот шальной глаз весело уставился на Маккенроя.

Куда мы поедем?!

— Этот чертов Папаша Янг! — громко выругался Маккенрой.

Он не знал, что ему делать.

33. Грозные друзья

Йорген Маклавски еще продолжал думать о быстром эфиопском бекасе, когда понял, что они находятся в самом узком месте темного ущелья и что дорога впереди завалена.

«Свежая работа, — мелькнуло в голове у Йоргена, — это для нас…

Он быстро перевел взгляд на мгангу: Ольчемьири сидел с опущенной головой и закрытыми глазами, губы его беззвучно шевелились.

«Нашел время для магических ритуалов, — с улыбкой подумал Йорген. — Но все же интересно, кому мы так сильно мешаем. Кого ищут эти два сумасшедших профессора, да и я вместе с ними?»

— Йорген, там, впереди, — услышал он голос Профессора Кима, — это они…

— Вижу… — проговорил Йорген. — Случалось пользоваться этим? — Он протянул Профессору Киму «винчестер». Тусклая сталь и гладко отполированное дерево приклада.

— Нет… Но, думаю, справлюсь.

— Первый курок— пуля, второй— дробовик… Предохранитель— внизу казенной части. Заряжено. Вот еще патроны, распихайте по карманам. Рыжие гильзы — дробь…

— Йорген, я не смогу стрелять в человека.

— Мне этого делать тоже не приходилось… Центровка — «под яблочко». Стрелять— на выдохе, остановив дыхание…

— Знаю…

— Удачи. Смотрите за Урсом, мне кажется — он не в себе…

— Я хотел поговорить с вами об этом.

— Теперь уже позже. Сейчас нам придется заработать такую возможность. Сэм…

Йорген хотел сказать еще что-то, но смог вымолвить только: «О Боже…»

Потому что все ущелье ожило. Множество воинов в красных тогах с нанесенной на кожу боевой раскраской и с копьями наперевес начали спускаться к тропе. Йорген подумал, что у них какой-то маскарадный вид — расписанные щиты, страшные маски, луки и копья… Это же нелепо, ведь у него «М-16» и еще четыре ствола. Достаточно одной очереди, пущенной поверх голов, чтобы они все разбежались. Какому идиоту взбрело в голову натравить на них масаев? Но… Что-то жуткое все же было в этом странном нападении. И в следующую секунду Йорген понял что… Мораны шли абсолютно молча, они не бросили боевого клича, они не улюлюкали, подзадоривая друг друга, они шли в страшной молчаливой тишине, от которой в жилах стыла кровь. Сэм, сидящий за рулем третьего «лендровера», поднялся на ноги и начал что-то говорить, обращаясь к нападающим. Йорген почти не знал этого языка: Сэм обращался к ним на маа, и Йорген понял только несколько слов. Сэм пытался объяснить, что они прибыли сюда с добрыми намерениями, и выяснить причину нападения. Йорген обернулся — вся тропа позади них была перекрыта моранами. Они оказались в ловушке. И в следующее мгновение Йорген понял, что это маскарадное нападение гораздо серьезнее, чем можно было предположить с первого взгляда. Тропа позади них делала крутой поворот, а над ней висели каменные уступы. За их прикрытием несколько масайских воинов могли бы сдерживать движение целой армии. И Йорген подумал, что, реши они пробиться назад, это было бы самым глупым поступком: дождь из камней, метательных копий и стрел быстро пресек бы подобную попытку — и все было бы кончено за несколько минут. Одну глупость они уже совершили — с двух «лендроверов» был снят верх… Йорген почувствовал сухость в горле, и на долю секунды вокруг него сгустился запах Петры Кнауэр — да, это маскарадное шествие вовсе не так безобидно, они в ловушке. Правда, если мораны вдруг все же решатся атаковать (Йорген считал, что это исключено, скорее всего они просто выдвинут какие-либо требования), то можно поставить автомобили по кругу и под их прикрытием вести эффективный огонь — вряд ли кто-нибудь решится променять на них сотню (да, их здесь не меньше сотни!) жизней молодых масайских воинов. Лагерь близко, сигнальные ракеты, шум выстрелов… Рация, частота полицейской волны…

На все эти размышления Йоргену потребовалось не более одной секунды, ровно столько, сколько ушло на то, чтобы вспомнить фразу Профессора Кима, оброненную им в «Сафари-клаб» в первый день их знакомства:

— Мы не совсем представляем себе, с чем столкнулись…

С ЧЕМ-ТО БОЛЕЕ СТРАННЫМ.

Да, было что-то странное в этом маскарадном нападении. Йорген вдруг с удивлением обнаружил, что считает, сколько у них патронов, — вряд ли у аскари больше чем по два боекомплекта, по крайней мере у него два магазина… Он еще не понял, зачем ему это надо, когда все вокруг изменилось. Потому что Йорген увидел, как огромный юноша в черном страусовом оперении (Йорген знал, что такие венки носят только Оль-Ачгуэнани — выбранные предводители моранов) отпустил руку с тетивы. И тогда зазвучали барабаны. Быстрая короткая стрела вошла в основание горла Сэма, вторая стрела ударила ему в грудь. Стоящий чернокожий гигант был для моранов великолепной мишенью. И это стало сигналом. В следующее мгновение в них полетели камни — смертоносный дождь из камней, стрел и метательных копий обрушился на дорогу. Сэм в недоумении посмотрел на окружающий его мир, а потом мутнеющим взглядом на Йоргена.

— Это был не лев, бвана… Это был… — И тело огромного нилота осело.

— Сэм, о Господи, нет…

Йорген услышал свой собственный стон, но уже в следующее мгновение мир стал для Йоргена таким, каким его можно наблюдать лишь через прицел винтовки. Он вскинул «М-16», и Профессор Ким увидел, какими холодными стали его серые глаза. Две пули с сухим обрывающимся и непререкаемым треском последовали одна за другой, и еще до того момента, как вторая стрела покинула лук юноши в черном страусовом венке, его лицо превратилось в кровавое месиво.

— Ты был хорошим стрелком. — Губы Йоргена сузились. — Я — хороший стрелок.

Следующая пуля сразила насмерть морана, одарившего Сэма второй стрелой. Потом еще одного лучника.

— Прошу вас, Профессор, — проговорил Йорген, и это прозвучало как зловещее приглашение, — не тратьте время… У нас много гостей.

Огромный камень угодил Профессору Киму в левое плечо, чуть не выбив ключицу. Он понял, что ему повезло, — камень пролетел в миллиметре от виска. Это вывело Кима из оцепенения.

— Профессор, просыпайтесь, — проговорил Йорген, — эти ребята уже встали, правда, не с той ноги.

Послышались еще выстрелы — аскари открыли огонь из ружей. Несколько моранов были от них на расстоянии полета метательного копья. Одно из них на излете ударило в покрышку автомобиля, не причинив ей никакого вреда. Йорген нажал спусковой крючок — моран, метнувший копье, упал. Профессор Ким видел, как он подтянул ноги, сворачиваясь калачиком, и замер. Но на остальных это не произвело никакого впечатления. Они приближались неумолимо, словно не зная страха смерти. И тогда Йорген проговорил:

— Бог мой, да они камикадзе… Ольчемьири, что происходит? Они что — одурманены? Зомби?..

Маленький мганга продолжал сидеть с закрытыми глазами, словно на них никто и не нападал, но теперь уже были слышны монотонные стонущие звуки, срывающиеся с его губ.

Нападающие мораны — великолепные воины, их атака была искусной, и они выбрали самое подходящее место. Моранов прикрывали господствующая высота, каменные уступы и густые заросли, а три «лендровера», зажатые каменным завалом и узкой петляющей тропой, находились перед ними как на ладони. Все это Йорген успел оценить за доли секунды. Но было еще что-то… Автоматной очереди, пущенной поверх голов, оказалось недостаточно, чтоб они все разбежались. Было еще что-то…

Ближайший воин приготовился бросить копье, Йорген вскинул автоматическую винтовку. Страшный сорванный крик «стоять!» сопроводил этот жест. Йорген кричал на суахили, масаи знали этот язык. Но на бросавшего это не произвело никакого впечатления. Йорген спустил курок. Воин вскинул руки от страшного удара в грудь, остановившего его стремительный бег, и упал. Копье не долетело, вспахав землю перед капотом «лендровера».

— Немедленно разворачивайтесь! — прокричал Йорген. — Под прикрытие той скалы, за третьей машиной… — Он сделал резкий задний разворот, пряча автомобиль под нависшим уступом, и, переключая скорость, успел проговорить: — С ними творится что-то странное…

Случайно вырвавшееся слово «камикадзе». «Зомби»…

Да, было еще что-то…

Словно моранам был неведом страх смерти. И тогда на миг Йоргеном завладело давнее воспоминание, он почувствовал пульсирующую боль в нижней части живота, и привыкшие к сладостным стонам губы Петры Кнауэр прошептали в бархате их навсегда исчезнувших ночей:

— Они не знают страха смерти, потому что смерть уже завладела ими. И они не отступятся, пока не приведут ее к вам… Эти барабаны звучат в городах мертвых.

Все это продолжалось лишь мгновение, а потом Йорген уже переключил скорость и поехал отсюда прочь. Винтовку он поднял за верхнюю ручку и упер ее себе в бедро. Однако в третьем «лендровере» не осталось никого, кто мог бы его развернуть. Автомобиль с истекающими кровью телами перекрыл путь к отступлению. Но еще прежде, чем первые две машины до него добрались, быстрая короткая стрела прожгла плечо Йоргена Маклавски, разрывая сначала бронзовую кожу его сухого тела, а затем сталь тренированных мышц, и Йорген выпустил винтовку из рук. «М-16» осталась лежать на дороге. Не более чем в десятке метров, но Йорген понял, что это был их последний шанс. Что бы там ни шептали губы Петры Кнауэр его так и не уснувшей страсти, автоматическая винтовка давала им последний шанс. Никаким другим оружием натиска этих великолепных воинов в красных тогах, чьей-то жестокой волей превратившихся в камикадзе и вознамерившихся получить их жизни любой ценой, было не остановить. Потом он увидел, насколько узким было здесь ущелье, как много моранов их сейчас окружало и как много моранов еще таилось под прикрытием изрезанных скал, и понял, что и «М-16» вряд ли поможет. Они просто расстреляют все патроны. Кто-то всерьез решил променять на них сотню масайских воинов.

«Сигнальная ракета, — мелькнуло в голове у Йоргена. — Но сначала забрать винтовку…

В руке было горячо и боли еще не чувствовалось. Сначала забрать винтовку, потом, может быть, извлечь стрелу. Если только она не отравлена.

— Сигнальные ракеты! — крикнул Йорген. — Все в закрытую машину! — На их счастье, у одного «лендровера» был жесткий крытый верх. — Разворачивайте ее скорее. — И Йорген бросился к оружию. Двое аскари продолжали вести огонь, потом он услышал звук ожившего автомобильного двигателя и убедился, что его поняли.

«Это самое дерьмовое сафари в моей жизни», — мелькнуло в голове у Йоргена.

Профессор Ким смотрел на тяжелый «винчестер» в своих руках и, казалось, лишь сейчас начал осознавать, что находится не в тире для стендовой стрельбы, где он в пух и прах разносил графитовые тарелочки. И что в руках у него нечто гораздо более грозное, чем великолепный, инкрустированный замысловатым орнаментом, отделанный по цевью и прикладу под слоновую кость «зауэр три кольца». Это ружье, вызывавшее не один вздох восхищения и зависти в балашихинском тире, было подарено Киму дедом — страстным охотником. Ким научился стрелять в четырнадцать лет. В пятнадцать он уже бил влет.

— Хорошо, — сказал ему как-то дед, — только спешишь.

Потом он перестал спешить. Ким заказывал себе в тире дуплеты и расшибал вылетающие графитовые тарелки одну за другой. Сейчас он подумал, что все его удачные выстрелы, быть может, совершались ради этой самой минуты. Но он не мог перейти некую грань, отделяющую человека, разбивающего в пух и прах вылетающие графитовые тарелочки, от настоящего стрелка.

«Черт побери, — с грустью подумал Профессор Ким, — да они нас просто сделали…»

Он посмотрел на Урса и почувствовал, как сжалось его сердце, — сэр Джонатан Урсуэл Льюис закрыл собой бледную Зеделлу и смотрел на все происходящее безучастным взглядом.

— Они нас сделали… Вот так, как они поступили с Урсом, они сейчас поступят с нами со всеми…

Он еще не успел удивиться этой мысли, как несколько удачных бросков камнями сбили Йоргена с ног. До винтовки оставалось не больше двух метров, и Йорген пополз. На его зеленой рубахе проступили пятна свежей крови. А потом Профессор Ким увидел, как над Йоргеном оказался воин в страшной ритуальной маске и как он занес копье с плоским наконечником. Йорген повернулся к нему лицом. В его серых глазах, показавшихся в этот момент прекрасными, застыла лишь грустная улыбка. Профессор Ким не знал, как это произошло, но его руки вскинули «винчестер» и прижали приклад к правому плечу. Уже не было времени думать о дыхании. Он плавно спустил второй курок. Расстояние было слишком близким, и дробь вышла скопом, проделав в маске дыру величиной с кулак. Профессор Ким даже не почувствовал отдачи. Он услышал лишь грохот, впрочем, в отличие от выстрелов ружей аскари не заложивший ему уши, и увидел за отверстием в маске синеву неба, видимо, несчастному снесло часть лица. На мгновение мир вокруг приблизился и исчезли все звуки, кроме каких-то давних и любимых голосов. А потом все отступило и стало прежним, и Профессор Ким услышал голос аскари:

— Бвана, справа!

Вот и все. И никаких театральных спазмов рвоты, приступов удушья — лишь синева неба и забытая тишина целостного мира, той поры, когда он был неизмеримо больше. И наверное, еще бой барабанов, который теперь вошел внутрь его и звучал там в такт ударам сердца.

«Как это рассказывал Йорген, — успел подумать Профессор Ким, наблюдая, как сероглазый охотник поднялся на ноги и бежал теперь к машине, — масаи к возрасту зрелости делают джандо?..»

Потом он понял, что имел в виду аскари. Справа от него, пробив обшивку сиденья, покачивалось метательное копье, а полноватый моран, бросивший копье, бежал сейчас на него с тяжелым ножом размером с приличное мачете.

— Ты промахнулся, — со странным оттенком наставления проговорил Профессор Ким.

А потом мир зазвучал по-другому. Нападающий с ножом был уже близко, Профессор Ким видел, что вокруг его обнаженного, обмазанного красным тела опоясана тесемка, а на ней длинные деревянные ножны, потом он смерил отделяющее их расстояние и почему-то усмехнулся:

— Надо было бы взять что-нибудь посерьезней, голуба… — Затем он сделал шаг в сторону, пропуская руку с ножом и уворачиваясь от нее, и обрушил на нападавшего страшный удар прикладом «винчестера». — …Потому что я только что сделал себе джандо, — проговорил Профессор Ким.

Йоргену все же удалось спасти автоматическую винтовку, и, пока он бежал к «лендроверу» с жестким верхом, Профессор Ким перезарядил «винчестер» и вел огонь, прикрывая его.

«Этот молодой Профессор — самый странный сукин сын! — успел подумать Йорген. — Он только что спас мне жизнь и продолжает палить из ружья, словно какой-нибудь солдат удачи…

Потом, добежав до автомобиля, он спросил:

— Все? Девять человек?

— Все, бвана, — ответил один из аскари. — Вы сильно ранены…

Йорген протянул ему «М-16»:

— Я не смогу стрелять — рука… Я за руль… Бейте из окон по дороге, с ними что-то странное, нельзя подпускать их к автомобилю…

Йорген помнил, что дорога позади них была перекрыта моранами и за поворотом их ждал смертоносный дождь из камней и копий — там скала висела прямо над тропой. Шансов почти нет, но это был все же единственный выход. Стоило попытаться. Займи они круговую оборону, очень скоро у них просто кончились бы патроны и оставшиеся после бойни в живых масаи взяли бы их голыми руками. Бежать через джунгли, имея раненых, совсем пустая затея… Раненых… Кого-то не хватает. Господи…

— Сэм! — прокричал Йорген. — Где Сэм?!

— Ему уже не помочь, бвана…

— Сэм! Ему не нашлось места?! — Йорген попытался открыть дверцу. — Сэм!.. Я не могу его оставить так…

— Нет, бвана… Уже поздно. — Аскари смотрел на Йоргена глазами, в которых застыли печаль и понимание. — Надо ехать. Сэм уже очень далеко, бвана.

— Сэм. — Йорген вдруг почувствовал страшную, опустошающую усталость. — Ну да… Надо ехать.

В следующее мгновение «лендровер», ощетинившийся плюющими свинцом стволами, рванул вперед: несколько масаев с копьями наперевес были сражены автоматной очередью. Но то, что ждало за поворотом, лишило их последней надежды. Страшный каменный дождь сразу же обрушился на крышу автомобиля, оба передних стекла уже были разбиты, но даже не это отняло шанс на спасение. Дорога, по которой они проехали несколько минут назад, была завалена. Видимо, мораны пропустили их, а потом перекрыли дорогу стволами деревьев. Завал был небольшим, но о том, чтобы расчистить его под этим смертоносным дождем, нечего было и думать.

Йорген тут же дал задний ход, выезжая из-под камнепада к брошенным машинам, но все, кто находился сейчас в кабине «лендровера», поняли, что западня захлопнулась.

Им удалось поставить машины под углом друг к другу, сверху их прикрывала нависшая скала, и за этим импровизированным укреплением они еще могли какое-то время отстреливаться. Но Йорген видел, что это конец: рано или поздно масаи все же перебьют их. Скорее всего не очень поздно — у них уже начали заканчиваться патроны, и, возможно, возобновившаяся атака — последняя из тех, что им удастся отразить.

— Как в России благодарят за спасение жизни? — спросил Йорген, пытаясь улыбнуться. Перед глазами бежали радужные разводы, и он понял, что потерял много крови.

— Пьют водку, — ответил Профессор Ким.

— Тогда самое время, — проговорил Йорген. — У меня сбоку, на ремне. Водки, к сожалению, нет, но имеется отличный джин.

— Ну да! — усмехнулся Профессор Ким. — Очень полезно для акклиматизации. Как считаете, еще пригодится?

Йорген слабо улыбнулся:

— Вы хоть что-нибудь понимаете? Мне кажется, эти ребята на нас очень сильно обиделись. — Йорген почувствовал, что отключается, теряет сознание. — Помогите снять фляжку… В первый раз приходится пить, имея украшение из масайской стрелы на руке. Черт, мы в полном дерьме…

— Вам действительно стоит выпить, Йорген. — Профессор Ким видел, каким бледным, несмотря на мощный загар, стало лицо охотника, и как это было ужасно в сочетании с почти черными пятнами запекшейся крови; алкоголь должен был стимулировать работу центральной нервной системы. — Это поможет… Я перетяну вам руку ремнем. Очень много крови… Надо извлечь стрелу.

— Позже… Нам обоим стоит выпить. — Йорген сделал большой глоток спиртного, облизал губы, потом сделал еще один глоток. Облегчение пришло почти сразу. Йорген посмотрел на Профессора Кима и протянул ему фляжку. — Очень хорошо. Из-за этих проклятых масаев я превращусь в алкоголика… Пейте, дружище, не тратьте времени, вам надо стрелять… Не беспокойтесь — со мной порядок.

Но Профессор Ким не смог бы согласиться с последним утверждением. Потом он услышал изумленный голос Йоргена:

— Урс… Бог мой, он сошел с ума.

А минутой раньше один из аскари протянул Урсу охотничье ружье и патронташ Сэма. Сэр Джонатан Урсуэл Льюис сначала непонимающе посмотрел на оружие, потом на бледного Йоргена, пытающегося стрелять с левой руки, и на Морриса Александера — один из масайских камней проделал ему приличную дыру в черепе, он лежал без сознания, несчастный и жалкий под этим чужим, безжалостным солнцем, и никто не знал, протянет ли он хотя бы несколько часов.

— Очень хорошо, — сказал Урс, — давайте.

Затем он обвязал патронташ Сэма вокруг пояса и поднялся в полный рост. Патронташ гиганта Сэма оказался велик для его сухощавой фигуры, но сэра Льюиса это не очень беспокоило. Как и то, что в этот момент он сделался великолепной мишенью для нападающих. Он выставил вперед левую ногу, превратившись в стрелка с какой-нибудь старинной картины, прижал приклад к плечу и начал вести довольно меткий огонь.

— Пригнитесь, бвана! — крикнул ему аскари.

С тем же успехом он мог бы обратиться к персонажу кинофильма. Урс его не слышал, он находился сейчас в другом, своем собственном измерении и, методично перезаряжая ружье, продолжал стрельбу. Именно в этот момент его увидел Йорген.

— Ким, я вас умоляю, — охотник чуть заметно покачал головой, — уберите его, пока этого не сделал кто-нибудь другой. Прямо адмирал Нельсон в Трафальгарской битве…

И тогда как-то внезапно все стихло.

Слышны были лишь монотонные звуки, издаваемые Ольчемьири. Но не только они. В этой на миг сгустившейся тишине таилось нечто неизвестное. Люди, занявшие оборону у «лендроверов», молча переглянулись, и всех обдало ветром непонятного, тревожного беспокойства. Гул, низкий гудящий звук вторил голосу мганги, и бой барабанов тонул в нем. Тело Ольчемьири внезапно расслабилось, и он поднял голову. Только сейчас Профессор Ким заметил, каким усталым, почти изможденным было его лицо. Но он улыбался.

— Нельзя двигаться, — тихо сказал Ольчемьири. — Они пришли.

Гул нарастал, приближался, завораживая своей мощью, что-то двигалось по ущелью, скрытому от них нависшей скалой. Леденящая неизвестность…

— Вамзее, это идет черная смерть, — тихо, но торжественно произнес Ольчемьири, — нельзя двигаться.

Зеделла вскинула голову, в ее глазах отразился ужас, потому что она первая поняла, что это. «У нее и правда прекрасные глаза, — подумал Профессор Ким, — ив них живут обреченность и восхитительное достоинство. Она может сводить с ума…

— Великий Мвене-Ньяге помогает своим детям, он сильнее демона Кишарре, — еще более торжественно закончил мганга.

— Боже, Ольчемьири, ты знаешь, что это? — прошептал Йорген, а низкий гул, подобный звуку длинных медных труб или самому низкому тембру концертного органа, заполнял собой все пространство. — Это смерть…

— Да, она прогонит демона… Но нельзя двигаться.

Смертоносное черное облако двигалось сейчас по ущелью, и не было в Африке силы, способной противостоять ему. Ни человек, ни самый сильный зверь не осмеливались бросить ему вызов. Это были огромные черные африканские пчелы, сокрушающие все на своем пути. Множество клубящихся пчелиных роев соединились сейчас в страшное облако, закрывшее небо.

— Укуса нескольких этих тварей достаточно, чтобы вызвать самую мучительную смерть. — Йорген почувствовал сухой ком, подступивший к горлу. — Откуда эта напасть?.. — Потом он с ужасом посмотрел на мгангу. — Ольчемьири, это?..

— Грозные Друзья пришли. Лучше говорить тише… Мганга извинится за тебя перед ними, мзее Йорген, — прошептал Ольчемьири. — Они будут отдавать за нас свою жизнь.

И тогда они их увидели. Гудящее облако шло по ущелью, грозное, не знающее жалости. Существо, разделенное на миллион частиц, обладающих общим разумом. Оно было старше многого живого на этой Земле, оно видело времена, когда Землю посещали боги, а потом ему пришлось затаиться, уснуть, чтобы двигаться своим путем и поражать своим совершенством. Но сейчас, подчиняясь магии древних времен, оно откликнулось на зов. Пчелы атаковали, они облепляли масайских воинов, жалили, впрыскивая свой смертоносный яд, и сами падали на землю, чтобы умирать. Жало пчелы, подобное крохотному гарпуну, снабжено зазубринкой; после укуса оно остается в теле жертвы, и пчела с вывернутыми внутренностями погибает. Но облако продолжало двигаться дальше, усеяв все ущелье множеством крохотных трупиков. Ольчемьири видел перекошенные от ужаса лица масайских воинов, перед тем как ими овладевал шок, и понял, что заклинание Черного Op-койота рассеивается. Кишарре покидал моранов, и они превращались в обычных людей, которым судьба в этот день приготовила страшную, мучительную смерть. И Ольчемьири очень желал, чтобы как можно больше этих гордых и храбрых воинов спаслись бегством.

Когда-то народ Ольчемьири — ндоробо — жил в прохладных горных долинах по всей территории Кении. Потом с севера пришли чернокожие гиганты в красных тогах, гнавшие перед собой бесчисленные стада скота. Низкорослые ндоробо не могли противостоять великолепной армии копейщиков, и тем, кто уцелел, пришлось подняться в горы Ндото и жить там в пещерах. Но ндоробо оказались искусными колдунами и целителями, понимающими язык леса, и пришельцы приглашали их жить к себе, и вскоре мганги-ндоробо стали пользоваться всеобщим уважением. А потом из-за Великого Моря пришли люди с белыми лицами, и их ружья оказались сильнее армий чернокожих копейщиков. И снова все изменилось. Так было угодно духам. Они показали и чернокожим, и белым пришельцам, что земля, из-за которой столько воевали, не принадлежит никому и все еще много раз изменится. А ндоробо никогда и не считали себя хозяевами этой земли. Они считали себя ее детьми.

Поэтому Ольчемьири не питал зла к этим гордым масайским воинам и очень желал, чтобы многим из них сейчас удалось спастись.

Мганга увидел, что несколько пчел сели на капот «лендровера». Они исполнили какой-то жужжащий круговой танец и занялись туалетом. Ольчемьири с беспокойством заметил, что черных пчел вокруг них становится больше. Грозные Друзья пришли сюда, чтобы прогнать Кишарре! Грозные Друзья их не тронут. Он снова закрыл глаза и обратился с благодарностью к духам Грозных Друзей. Пчелы их не тронут. Мзее Йорген прав — достаточно нескольких укусов, чтобы вызвать страшную, мучительную смерть.

— Нельзя двигаться, — прошептал мганга. — Если рассердить одну из них, нападет целый рой. Они знают, когда их боятся.

Несколько пчел село налицо Зеделлы. Профессор Ким почувствовал спазм в горле — эти черные мохнатые насекомые были раза в два крупнее их российских собратьев. Лицо девушки стало белым, кровь отхлынула, и тонкая кожа показалась сейчас прозрачной. Пчелы перелетели на ее руку, туда, где под тугой повязкой пряталось нечто, заинтересовавшее их. Профессор Ким видел угольно-черные брюшки, прорезанные желто-золотистыми полосками, видел цепкие лапки и слюдяные жужжащие крылья. Грозные Друзья… Еще несколько пчел село на лицо девушки. Одна из них показала тускло блеснувшее черное жало, словно примериваясь, коснулась им несколько раз светящейся кожи девушки, убрала и тут же показала снова. Всех сковал тягостный кошмар молчания — казалось, это зрелище парализовало волю людей. Профессор Ким, не поворачивая головы, повел глазами — вокруг них уже кружился целый рой. Не меньше десятка пчел ползали по повязке Зеделлы. Никто не заметил, как Ольчемьири раскрыл сумку.

— Почему? — прошептала Зеделла. В ее широко раскрытых глазах ужас смешался с мольбой.

Урс попытался кинуться к девушке, но Профессор Ким, сильно сдавив локоть, удержал его. На это движение пчелы не обратили никакого внимания. Их интересовала Зеделла. Но какие-то противоречивые сигналы еще удерживали пчел от атаки. Профессор Ким указал глазами на «лендровер» с крытым верхом. Впервые за последние тридцать шесть часов Урс начал адекватно реагировать на происходящее. В его воспаленном мозгу все еще звучало лишь одно слово «Зеделла», но он понял, чего хочет Профессор Ким. Передние стекла «лендровера» покрылись густой паутиной трещин, но не рассыпались, специальное покрытие уберегло их от этого. Окна в дверцах были открыты — несколько минут назад из них вели стрельбу, — и Урс, осторожно приблизившись к автомобилю, начал вращать ручку стеклоподъемника. Попытаться втолкнуть девушку в машину, отделавшись лишь несколькими укусами, пока на нее не уселся целый рой, — это единственное, что они могли сейчас предпринять. Хотя, может быть, пчелы сами оставят ее в покое.

Но их намерения оказались тщетными. Зеделла застонала. Выдерживать дальше эту пытку было выше ее сил. Пчела, показавшая жало, сердито взлетела. Профессор Ким увидел капельку пота, оставляющую след на коже девушки, и тогда пчела атаковала. Она нанесла жалящий удар в подбородок, лицо Зеделлы конвульсивно дернулось; она застонала, сдерживая мучительный крик… Пчела, потеряв жало, почувствовала, как внутри ее все разорвалось, она проползла, мгновенно остыв, по подбородку какое-то расстояние, не находя себе места, и упала в траву. Профессор Ким понял, что через несколько секунд выделения мертвой подружки разбудят в пчелах агрессивность и уже ничто не сможет их удержать. Именно в это мгновение имя Зеделлы в воспаленном мозгу Урса стало звучать гораздо приглушеннее, словно укус пчелы забрал часть ее колдовской силы. Но следом произошло то, что подействовало на Профессора Кима как ледяной душ. Потому что страшным, сорванным и полным отчаяния голосом Зеделла закричала:

— Снимите с меня перстень! Под бинтами… Вырежьте эту гадость!

Казалось, Зеделле стоило нечеловеческих усилий выдавить из себя эту фразу, и, возможно, лишь горящая боль укуса помогла ей в этом. Какое-то очень короткое время мозг Профессора Кима переваривал полученное сообщение, отказываясь верить услышанному. А потом все встало на свои места. Перстень, ночь у Папаши Янга, повязка на руке девушки… Ну конечно, все концы этой ниточки связались, образуя весьма зловещий рисунок. Профессор Ким уже знал, о каком перстне идет речь. Раскрыв складной нож и забыв о возможности нападения пчел, Профессор Ким вспорол бинты на руке девушки. Он несколько повредил основание безымянного пальца, и капельки алой крови выступили на нежной коже Зеделлы. Перстень был там. В ореоле окровавленных бинтов он показался живым. Словно пульсирующие внутренности в момент операции. Он пил соки Зеделлы, что-то давая ей взамен. Эта дикая мысль мелькнула в голове Профессора Кима, но потом он уже взялся пальцами за золотую змею, свернувшуюся вокруг хищного зеленого камня, и перстень, словно почувствовавший его силу, покорился, став холодным, обычным… Но сегодняшний день приготовил гораздо более зловещий рисунок, и им всем предстояло сейчас пережить нечто вызвавшее неизмеримо больший приток адреналина в кровь, чем шевелящиеся перстни или ледяной душ. Профессор Ким потянул за перстень, чтобы снять его с пальца девушки, Зеделла попыталась отдернуть руку, лишь гул пчелиного роя окружал их. Какая глупость — чего она боится? Надо снять скорее эту гадость, пока пчелы не напали. Профессор Ким левой рукой с силой сжал запястье Зеделлы, пытаясь подавить все попытки сопротивления, а правой взялся за перстень. Он видел лишь тонкую дрожащую руку девушки и массивный нарост перстня на окровавленном пальце. И тогда Профессор Ким почувствовал, с какой необычайной силой Зеделла сопротивлялась, — мускулы Профессора напряглись до предела, но все попытки удержать кисть девушки оказались напрасными. Рука… Профессор Ким с изумлением поднял голову, и в следующее мгновение сердце чуть не остановилось у него в груди. Электрический ток кошмара ударил в узлы под его локтями, застывшая в жилах кровь отказывалась двигаться, наполнив тело ватной шевелящейся пустотой.

— Что?! — выкрикнул Профессор Ким, отдергивая руку, словно прикрываясь детским жестом от парализующего темного страха. И еще раз вибрирующая волна прошла по его телу.

Потому что, подняв голову, Профессор Ким увидел нечто не умещающееся в сознании, нечто сводящее с ума, он увидел, что держит за руку темнокожего человека, известного Маккенрою под именем мистер Норберт.

Барабаны теперь ревели оглушительно. Сознание Профессора Кима помутилось, и окружающий мир словно отделился от него. Профессор вскинул голову — слепящая полоска в небе, как след реактивного самолета. Где-то по краям сознания черные шаманы били в барабаны, исполняя свою безумную пляску. Небо… Яркие следы реактивных самолетов— хвосты несостоявшихся комет, они режут небо. Они горят, как диковинные алмазы, они уплотняются… И тогда вдруг разрезанное небо раскрылось, словно ветхая лоскутная занавеска, и в черноте образовавшегося проема выступило тело совсем другой реальности — огромная планета нависла над Землей, она приближалась, и грозный кроваво-золотой свет двигался вместе с ней. Профессор Ким узнал ее, гостью своего ночного кошмара. Это была Jlyfia, атакующая Землю.

…Обморок? Столкновение миров? И какой-то голос насмешливый: «Никогда не покупай путеводителей в запретные земли. Все равно там ничего не поймешь. Лишь сойдешь с ума, всякое бывает… А лучше давай просто потанцуем. И понимать ничего не придется».

Барабаны теперь ревели оглушительно. Демон ночи Кишарре отвечал им — в далеких северных горах, в пещере Камила Коленкура темное безумие высвобождалось из-под гранитной тяжести эпох.

…Панические крики аскари, изумленное, но, к счастью, не поддавшееся кошмару лицо «Черт дери… Что это?!» Йоргена. Мир плыл вокруг, он содрогнулся и вот-вот готов был переместиться… Всего лишь на один микрон, да нет, гораздо меньше, всего лишь на размер атомного ядра, быть может, даже электрона, но этого было бы достаточно. Реальность расплывалась вокруг, и мир готов был переместиться.

Далеко за Сумрачной страной, быть может, в небе, где заканчивалась Спиральная Башня, он видел сад, напоенный светом распустившихся цветов. Сад, рассеивающий Сумрак без остатка… Столкновение миров…

Профессор Ким почувствовал, как какой-то обруч с силой сжал его голову, как подавляется его воля; он не может сосредоточиться, он не может заставить перстень ответить ему, и свет далекого сада все более теряется в подступающем со всех сторон шуршащем мраке… Удар был настолько неожиданным, что Профессор Ким оказался безоружным.

Красивый темнокожий человек смотрел в глаза Профессору Киму.

…неужели ты не узнаешь меня?

…неужели мы не встречались на Спиральных Кругах Вечности с другой Стороны Мира?

…неужели — ведь память НАВСЕГДА…

…и Сад, и Перстень, и Память— НАВСЕГДА.

Профессор Ким мучительно сжал виски, пытаясь помешать мыслям взорвать голову изнутри, стараясь не потерять последние отблески света, и, словно в соседнем измерении, он увидел, как маленький мганга Ольчемьири заносит копье.

И тогда все стало прежним. На какой-то миг в блеснувших лунным светом глазах темнокожего красавца снова появился оттенок сумасшествия, как будто устойчивый мир вокруг вдруг начал разрушаться (как тогда, в ярко-пляжных автомобилях, когда Профессору Киму удалось заставить перстень ответить), а потом эти глаза превратились в глаза хищной ночной птицы… Все стало прежним, но… Эта партия еще не была сыграна до конца. Потому что раздался выстрел, и землю перед Ольчемьири вспахал сноп крупной дроби.

— Нет! — услышали они дрожащий голос Урса. — Мганга. я буду вынужден убить тебя и любого, кто попытается сделать это! — Урс держал Ольчемьири на мушке, его глаза горели сумасшедшим светом, но в остальном он был собран, и ни у кого не возникало сомнений, что он приведет в исполнение свою угрозу. — Бросьте копье…

Маленький мганга остановился и опустил руку.

— Кишарре, — Ольчемьири обвел всех взглядом. — Кишарре…

Гул кружащих вокруг пчел становился невыносимым.

— Я не дам причинить ей вреда, — произнес Урс, — бросьте копье.

Существо, стоящее перед ними, вдруг протянуло к Урсу руки, словно просило защиты, и сквозь пустые птичьи глаза проступило нечто человеческое— мольба, отчаяние… Профессор Ким почувствовал, как сжалось его сердце, — это были глаза Зеделлы: струящийся и так и не нашедший отклика свет Любви, обреченность, гордое достоинство, страх и одиночество… Значит, она еще жива?! Боже, как быстро ты научился рассуждать в этой сумасшедшей системе координат… Но ведь это были глаза Зеделлы, значит, она еще жива.

— Не волнуйся, милая, я не дам причинить тебе вреда. — Указательный палец Урса лежал на спусковом крючке. — Я помогу!..

— Кому? — Йорген поднялся, но ноги его оказались слабы, и теперь он держался за раскрытую дверцу «лендровера». — Урс, кому ты не дашь причинить вреда?! И разве бы мы хотели причинить вред девушке?! Открой глаза.

— Это Зеделла, — сказал Урс, — только… — И его голос дрогнул: — Зеделла, я умоляю, ответьте мне…

И снова мир вокруг начал расплываться.

— Дай копье мне, мганга, — прошептал Профессор Ким, не сводя глаз с Урса.

— Грозные Друзья сейчас нападут, — ответил Ольчемьири.

И тогда Профессор Ким увидел в глубине пустых птичьих глаз стоявшего перед ним существа то, что заставило его судорожно искать решение. Это давно уже сожрало Зеделлу, перед ними не человек, но Урс отказывается поверить!.. Хорошо, а если он прав, если девушка еще жива?! Если ее еще можно спасти? Что тогда? И как ответ на свой вопрос, он услышал голос мганги:

— Ольчемьири знает, куда бить. Может быть, мемсаиб еще не ушла в Ночную Страну…

Профессор Ким видел, что Урс держит мгангу на мушке и готов выстрелить.

— Хорошо, — сказал он. — Урс, успокойся… Я забираю копье, смотри… Спокойно…

— Урс, — Йорген поднял раненую руку, — гляди! Посмотри на Сэма, он рядом… Посмотри на Морриса, своего секретаря… Посмотри вокруг — этого мало?! Цель твоей экспедиции перед тобой. Ты пришел сюда за этим.

— Зеделла, — простонал Урс, но тут же добавил: — Я предупредил, что буду стрелять!

— Спокойно, старина… — мягко проговорил Профессор Ким. — Все в порядке, спокойно.

Да, действительно, сейчас надо быть очень спокойным, потому что в глубине пустых птичьих глаз стоящего перед ними существа уже не было ничего человеческого, но в них начал пробуждаться желтый огонь. Бушующая, испепеляющая лава готова была выплеснуться на поверхность. Профессор Ким почувствовал, как мганга вкладывает ему в руку копье. Значит, все зависит теперь от твоего удара. Хорошо, а если девушка все же жива? А если эта дрянь сейчас испепелит тебя?! Урс сошел с ума, он готов на все ради Зеделлы, погубившей себя и сейчас собирающейся погубить их всех… Испепеляющий огонь сейчас вырвется на поверхность. Но Профессор Ким уже знал, что надо делать. Он уже давно все понял. Стрела в руке Йоргена. Какие были опасения? Главное, чтобы стрела не оказалась отравленной… Конечно же! Именно в этом все дело. Копье Мвене-Ньяге отравлено для демона, магическое копье Великого Африканского Божества… Копье обрело силу. Отравленная стрела в руке может убить Йоргена. Удар в руку или в плечо убьет демона, но не станет смертельным для девушки, если она, конечно, еще жива.

И прежде чем пылающий сноп огня вырвался из завораживающих, полных сочувствия и сразивших многих своей красотой глаз мистера Норберта, Профессор Ким бросился на землю. Урс явно не ожидал этого. Делая кувырок через спину, Профессор Ким почувствовал, как совсем рядом пронеслась раскаленная свинцовая волна, выпущенная из ружья сэра Льюиса. Он успел подумать: «К счастью, у бедняги Урса двуствольное охотничье ружье… Значит, оксфордский профессор не сможет размозжить мне голову следующим выстрелом». А потом копье, обретшее силу среди ослепительных снегов, нашло свою цель. Но еще прежде пчелы атаковали.

34. Что-то останется для каждого

Маккенрой все еще смотрел на автомобиль мистера Норберта.

Выигрышные цифры…

От выигрышных цифр его сейчас отделяла пустыня. Потом он вспомнил восхитительный запах бобов со свининой и вкус холодного пива, оставленного для него мистером Норбертом в багажнике «мицубиси». И как присутствие в ночи мистера Норберта спасло его от льва… Но там, в автомобиле, было что-то, и Маккенрой не мог пересилить страх. Да, мистер Норберт умеет заботиться о своих друзьях… «Это колдовство?.. Мир устроен несколько сложнее, чем можно предположить, смешивая за стойкой коктейли…

Хорошо, а какое отношение это все имеет к нему?! Мистер Норберт умеет заботиться о своих друзьях, а Маккенрой, бесспорно, относится к его друзьям.

— Какое отношение это все имеет ко мне? — уже вслух произнес Маккенрой, глядя на чистое небо над грозной цепью лиловых гор. — Да, я слышал выстрелы, слышал бой боевых тамтамов, и скорее всего мораны отправились сейчас умирать, но какое отношение это имеет ко мне?!

Маккенрой быстро подошел к автомобилю и с силой захлопнул дверцу.

— Почему я должен лишиться своих выигрышных цифр?! Моя любимая бабка может ответить на этот вопрос?

Какое-то время он смотрел перед собой, затем открыл дверцу и сел в автомобиль. Еще раз коснулся зеркальной таблички и убедился, что она на месте.

— Почему?! Я ждал этого всю жизнь…

Он включил зажигание и в следующую секунду открыл все окна.

— Можно и не смотреть… Небо чистое, и меня никто не заставляет на это смотреть.

Маккенрой откинулся на спинку сиденья и переключил ручку трансмиссии на «скорость».

— Принцип добровольности… Это шоу. Обычное шоу, и можно его не смотреть. Но свое личное шоу я сегодня пропустить не имею права.

Только через какое-то время Маккенрой понял, что неопределенность разрывает его на части и он просто обязан посмотреть через стекло… И пусть это будет колдовством, пусть он увидит что-то кошмарное через стекла автомобиля мистера Норберта, однако если он сейчас этого не сделает, то страх будет преследовать его повсюду и Маккенрой уже никогда не избавится от его липких холодных пальцев. Он поднял все стекла.

Лиловая Зебра все еще стояла над горами, но она не выглядела больше такой грозной. И ее глаза уже не казались двумя кошмарными провалами. Напротив, в них светились доброта, бесконечное сочувствие и понимание. И Маккенрой понял, что смотрит в исполненные печали, удивительные, быть может, даже прекрасные глаза мистера Норберта. Печаль, бесконечная печаль была сейчас в них. А потом лицо мистера Норберта дрогнуло и начало расплываться, поглощаемое переливами воздуха. И Маккенрой понял, что с мистером Норбертом что-то произошло. Ему причинили вред, и сейчас он покидал Маккенроя. Улыбчивый чернокожий бармен вдруг почувствовал, что его осиротевшее сердце сковывает тоска и мир вокруг становится лишь тем, чем он был, когда Маккенрой смешивал коктейли за стойкой бара. Мистер Норберт покидал его, оставляя Маккенрою расколдованный и лишенный надежд мир. Маккенрой услышал свой собственный тяжелый вздох, и тогда что-то ослепило его. Зеркало. На мгновение там, где растаяло лицо мистера Норберта, а еще раньше стояла грозная Лиловая Зебра, появился зеркальный осколок. Золотое напыление— буква А… «Бар «Пепони»… Его табличка! «Нет, — поправил себя Маккенрой, — табличка мистера Ноберта. Ведь только то, что можно вернуть, обладает особенной силой…»

Ему остается табличка, зеркальная табличка мистера Норберта. Значит, будут еще выигрышные цифры и будут еще поручения. Маккенрой готов ждать. Неделю, месяц, а может быть, годы… Но когда появятся новые поручения, Маккенрой их с радостью выполнит. Ему остается табличка, и ему остается перстень. Значит, как сказал мистер Норберт, мы еще неплохо повеселимся.

— А сейчас я просто поеду и заберу свой приз, — проговорил Маккенрой.

Он двинулся вперед, больше не оборачиваясь. Он ехал в Мир Городов.

Даже по прошествии пяти лет Профессор Ким так и не был убежден в том, что же они видели. Ожидая у окна своего причудливого кабинета гостей и собираясь принять очень важные решения, он вспоминал этот самый странный в своей жизни день, оставивший столько вопросов и тревожных ожиданий. Но он так и не знал, что же произошло на самом деле. Было ли это коллективным психозом, галлюцинацией, находились ли они под действием гипноза или все это произошло действительно?

…Как только пчелы атаковали, а Профессор Ким послал в цель наконечник копья, барабаны смолкли, и все пространство вокруг наполнилось терпким ароматом трав и шумным запахом пенящейся воды. Они все замерли, словно завороженные волшебством случившегося и ослепленные нежным белым светом. Потому что повсюду — на склонах ущелья, на дороге, на примятой траве и даже на полусгнивших стволах поваленных деревьев— стали распускаться белые цветы. Уже много позже Йорген попытается возразить — мол, эти нежные печальные цветы были здесь и прежде, просто их не замечали. Но в тот миг мучительный стон сорвался с губ сэра Джонатана Урсуэла Льюиса. Это были цветы из его снов, когда он — юный радостный бог — любил свою Зеделлу под пенящимися струями падающей воды. И это было в последний раз, в последний раз все внутри его заполнил этот колдовской свет не существующей на земле Любви, в последний раз терпкий дурман наготы ее тела дал ему ощущение бесконечного счастья, а потом древняя стрела Любви покинула это небо, луна ушла, забирая с собой воспоминание о самой прекрасной женщине на земле. И слово «Зеделла» перестало звучать в воспаленном мозгу Урса. Он непонимающе посмотрел вокруг, словно возвращаясь в привычный мир, так и не зная, рад ли он этому возвращению.

— Что же произошло?! — проговорил сэр Льюис, удивляясь своему голосу.

Перед ними больше не было мистера Норберта, а мир вокруг зазвучал, как и прежде, голосами буша. Зеделла лежала на зеленой траве, кровь из ее раны пролилась на землю. Пчелы тут же оставили девушку в покое и кружили над ними, словно не понимая, куда делось то, что вызывало в них столько агрессии. Мганга быстрым и точным движением извлек наконечник копья, но они насчитали на теле девушки множество пчелиных укусов.

Зеделла застонала и открыла глаза.

— Он оставил меня, — прошептала девушка. Голос был очень слабым, и они видели, какими бескровными стали ее губы. Пчелиный яд уже начал давать аллергические отеки. Потом девушка заволновалась и проговорила: — Яркое крыло! Они хотят подняться…

— Успокойтесь, успокойтесь, милая, — произнес Урс. — Все уже в порядке.

Зеделла замолчала, а потом посмотрела на сэра Льюиса.

— Вы любили меня? — прошептала девушка, и снова из ее испуганных глаз заструился нежный свет, и ожило воспоминание о далеком шуме падающей воды. Всего лишь на мгновение — это было только воспоминание, и потом все прошло.

Урс согласно покачал головой — ведь это было правдой. Уголки губ девушки горько опустились.

— Но теперь уже больше не любите, — сказала Зеделла. — И это хорошо… — Она слабо улыбнулась. — Я не хотела причинить вам боль… — Мучительная маска сковала лицо девушки. — Я сопротивлялась, но это было выше моих сил… Это… перстень!., появился в нашем доме… — Она тяжело вздохнула. — Папочка купил его у… — Тень прошла перед глазами девушки, она застонала. — Но теперь он оставил меня… — Зеделла снова улыбнулась. — Мне было тогда очень плохо, и он… Как глупо… Это — кара, наказание, понимаете?! Я… — Девушка снова впала в беспокойство. — Это было во мне… я… я видела…

Урс нежно взял ее за руку, Зеделла закрыла глаза, потом резко открыла:

— Я смотрела его глазами… Яркое крыло, дневник… Я не хотела… Я… Это использовало… — Она застонала. — Я… Все из-за этого… пещера. Глаз, перстень… Я должна все рассказать… я… это… Вы любили меня…

Они так и не узнали, что хотела им рассказать Зеделла. И они так и не узнали, что с ней случилось: почему на ее безымянном пальце оказалась столь опасная вещь— перстень… И что эта вещь могла давать ей взамен. Потому что девушка впала в забытье, выйти из которого ей будет суждено очень не скоро.

— У меня есть противоядие. В аптечке, — проговорил Йорген. Он сам нуждался в срочной помощи. — Возможно, понадобится переливание крови. Надо скорее попасть в лагерь. Мы можем потерять ее.

— Дело не в пчелином яде, мзее Йорген. — Маленький мганга покачал головой. — Она побывала в Стране Мертвых.

Когда наконец добрались до лагеря, они поняли, что этот день стал рекордным по количеству трагедий. Камил Коленкур упал с неба, его параплан закрылся… И санитарный вертолет сейчас прибыл за его телом. Три словно вырвавшихся из зоны боевых действий «лендровера» привезли еще одного погибшего и двух людей, нуждающихся в срочной помощи. Рана Йоргена оказалась неопасной — Ольчемьири извлек стрелу и, рассматривая наконечник, с удовлетворением понял, что там нет следов яда. Засохшего темно-коричневого яда — смеси сока молочая и личинок насекомых, — убивающего человека за пару часов.

Их экспедиция закончилась. Они все поняли это. Как странно и нелепо — в этот день, когда предполагалась встреча с Камилом Коленкуром, экспедиция должна была только по-настоящему начаться. Но они все поняли, что их экспедиция закончилась в тот момент, когда наконечник копья, получивший силу Великого Африканского Божества, впервые поразил свою цель. То, что действовало в Восточной Африке, творя кровавые жертвоприношения, желая пробудить кого-то в туманных северных горах, в этот день ушло. Им передали дневник Камила, и сейчас, глядя на яркий сложенный параплан, они поняли, о чем шептали горячие губы Зеделлы, перед тем как девушка впала в забытье:

— Яркое крыло — дневник — пещера… Глаз… Это он убил его.

Прошло какое-то время. Они изучили все записи Камила и, после того как залечили раны, все же отыскали пещеру в далеких северных горах. Но они знали, что их экспедиция уже давно закончилась. Закончилась в тот печальный и бесконечно долгий день, когда в небе раскрылось, для того чтобы сложиться, яркое крыло Камила Коленкура и мораны ушли умирать, когда не стало Сэма, распустились белые цветы и боевые барабаны смолкли, когда копье обрело цель. И они не ошиблись. Больше никаких сообщений о загадочных и кровавых преступлениях не было, и в пещере, затерявшейся посреди Эфиопского нагорья, они ничего не обнаружили.

Еще в экспедиционном лагере Зеделле сделали переливание крови, и девушка вернулась в сознание. Но потом ее состояние резко ухудшилось и она впала в кому, сменившуюся каталепсией, странным сном, из которого она уже не выйдет в ближайшие пять лет. Папаша Янг, сразу наполовину поседевший в тот миг, когда узнал, что случилось с дочерью, оплатит для Зеделлы отдельную палату в частной клинике, где будет все необходимое для жизнеобеспечения спящей, а потом врачи обнаружат положительную динамику и Зеделла вот-вот должна будет открыть глаза. С этим Папаша Янг и проживет пять следующих лет, вплоть до того дня, когда в Москве в первый раз распахнет свои гостеприимные двери павильон «Суперкомпьютерные игры».

Их пути расходились в аэропорту Найроби. Все время, проведенное в Эфиопии, они, по выражению Йоргена Маклавски, «собирали этнографический материал». И хотя это время не было потрачено впустую, они собрали много научных фактов, интересовавших каждого, а Йоргену удалось даже кое-что раскопать, ублажая свою страсть к окаменелостям, — ничего, связанного с истинной целью их путешествия, больше не было. Восточная Африка теперь хранила молчание.

— Ну что ж, — проговорил Профессор Ким, — по крайней мере для отчета об экспедиции материала достаточно…

— Конечно, расскажи вы вашим ученым коллегам, что с вами произошло на самом деле, — усмехнулся Йорген, — вас примут за умалишенного…

— И все-таки в этой пещере, — Урс грустно улыбнулся, — пещере Камила… У меня такое ощущение, что прямо перед нашим носом кто-то захлопнул все двери.

— Этот темнокожий красавчик, так повеселивший нас недавно, был лишь частью чего-то спрятанного там, — сказал Профессор Ким. — Я в этом уверен. И все это вовсе не кончилось. И потом, что-то очень странное есть в очертаниях этой пещеры. Я на всякий случай сделал несколько фотографий.

— Думаете, там спрятана Ночная Страна Кишарре? — спросил Йорген и снова усмехнулся.

— А быть может, Атлантида? — улыбнулся Урс. — В любом случае нам еще придется вернуться к этой теме.

А за несколько дней до прощания наших героев в аэропорту Найроби очухавшийся, но все еще меняющий повязки на голове мистер Моррис Александер наблюдал по телевизору, как пограничники ГДР стреляли из автоматов Калашникова по гражданам, пытающимся перелезть через Берлинскую стену. В этой же передаче, подготовленной Би-би-си, показывали визит первого и, как окажется, последнего президента СССР в социалистическое немецкое государство. Михаил Горбачев поцелует Эриха Хонеккера в губы. И очень скоро Стена рухнет. А в тот день, когда самолеты разносили Профессора Кима и сэра Льюиса в разные части мира, а Йорген Маклавски возвращался в буш, чтобы забыть о Кишарре, Лиловой Зебре и сказочной стране Урса, грозную Стену начнут разбирать на сувениры. Бездарное и изнурительное противостояние между Коммунизмом и Западом закончится.

И начнется совсем другое время. На остатках Стены, разделяющей когда-то мир, «Пинк Флойд» устроят грандиозное шоу. Оно будет называться так же, как и их альбом: «Стена».

Все эти пять меняющихся лет они будут поддерживать связь, занимаясь каждый своими делами, а потом сэр Льюис и Профессор Ким выступят с большой совместной работой, и будут еще экспедиции в разные страны света в поисках следов утраченных цивилизаций. И постепенно все случившееся в тот год в Восточной Африке забудется. Наконечник копья обретет древко и успокоится в кабинете Профессора Кима, и никто не будет тревожить оставшееся среди ослепительных снегов Великое Божество, равнодушное к Миру Городов. Сэру Льюису со временем перестанут сниться сны, наполненные белыми распускающимися цветами и шумом падающей воды. И боевые африканские барабаны перестанут звучать в усталых северных столицах.

И только мганга Ольчемьири будет помнить страшную пещеру, где им не удалось ничего найти. Он будет помнить зловещее дыхание того, кто скрыт, кто спит бесконечно долгим сном, но кому пришло время пробуждаться. Для демона не существует расстояний, его путь начинается в другой стране и заканчивается у вашего сердца. И демон всегда отыщет сердца, заблудившиеся на дорогах этого мира, уставшие и опустошенные от долгого пути и от безнадежных поисков любви.

— Мир меняется, — проговорит мганга Ольчемьири, когда уже попадет в деревню кикуйю, на склонах белоголовой горы Кения.

— Да, — вздохнет Аумба, — такое уже не раз было на моем веку.

— В тот день духи хотели вернуться на землю. Мвене-Ньяге дал нам силу, и мы прогнали их. Но они забрали с собой часть мемсаиб… Часть белой девушки, подпустившей их к сердцу.

— Великий Мвене-Ньяге дал вам силу, — скажет Аумба, — и вы выполнили его волю.

— Но они еще вернутся… Поэтому я отдал наконечник копья Белому Мганге… Ольчемьири рассказывал о нем Аумбе. Теперь я понял окончательно, что говорили камни: копье надо было отдать тому, кто придет с другом… Белому Мганге.

— Ты поступил верно, — кивнул Аумба. — Теперь все, что говорили камни, стало ясно…

— А еще я спросил позволения Мвене-Ньяге и многое рассказал Белому Мганге, когда отдавал копье. Он ведь пришел из каменных городов, а там часто мир бывает скрыт.

Время будет бежать, и «Пинк Флойд» уже давно отыграют свое грандиозное шоу «Стена», и бывший скрипач Юлик Ашкенази уже совершит свою банановую эпопею и заделается владельцем динамично развивающейся корпорации «Норе». А потом одно из отделений огромного предприятия станет отлавливать людей, гак и оставшихся за стеной и не перешагнувших в это новое время, и в роковой для «Норса» день свяжется с пенсионером и алкоголиком Дядей Витей, безобидным владельцем трехкомнатной квартиры. И на дисплеях компьютера и небольшого устройства пейджера появится очень нехорошая фраза, которую лучше было бы считать чьей-то глупой шуткой: «Бананы могут начать гнить…

А за несколько недель до этого с копьем, привезенным Профессором Кимом из Африки, начнет твориться что-то неладное. Сначала Мадам заметит, что копье постоянно падает со стены, и станет молча водружать его на место. Потом, пока Профессор будет находиться в институте, Мадам решит прикрепить копье намертво. А вечером Мадам окажется свидетелем весьма любопытной сцены: древко на стене обломано, а ее обожаемый работодатель пытается извлечь наконечник копья, плотно вогнанный в дубовый паркет у основания стены.

— Зачем вы прибили копье гвоздями? — спросит Профессор Ким.

«Боже мой, — подумает Мадам, — этот человек никогда не вырастет…»

Вслух она скажет:

— Я не знала, Профессор, что вам захочется сегодня поиграть в индейцев, а эта ваша штука уже две недели грохается со стенки.

— Я не играю в индейцев. Оно само, вы понимаете, Мадам? Само грохается со стены.

— Понимаю. Копье само.

— Я не шучу… Оно что-то чувствует…

— А… Ну конечно, оно что-то чувствует. Африканские копья отличаются повышенной чувствительностью.

Профессор Ким посмотрит на нее удивленными глазами:

— Это необычное копье, я же вам рассказывал. И оно действительно что-то чувствует. Вы что, мне не верите?

— Верю и отправляюсь готовить ужин. Возможно, ваше копье чувствует, что уже пора. Иначе вы, чего доброго, отправитесь на охоту сами.

Пройдет еще некоторое время. И в тот день, когда мальчик Денис решит впервые сыграть в «Белую Комнату» и будет осмеян своими друзьями, в дорогой частной клинике в пригороде Найроби случится нечто странное. Весь медперсонал заведения, расположенного в тенистых горах среди прохладных лесов, будет сбивающимися и напуганными голосами сообщать, что в этот день в больнице «взбесилась вода». А потом выяснится еще кое-что. Больная, получающая искусственное питание, больная, спящая в большой просторной палате на втором этаже уже больше четырех лет и в общем-то считающаяся безнадежной, вдруг исчезнет.

А потом об этом узнает Йорген Маклавски. Он свяжется с сэром Льюисом и позвонит в Москву.

— Послушай, Ким, — скажет Йорген Маклавски, — мне кажется, история пятилетней давности меняет свой финал.

Но Профессор Ким к тому времени уже и сам будет кое-что знать.

И сейчас Профессор Ким стоял у окна своего московского кабинета и смотрел на разноцветные веселые огни павильона «Суперкомпьютерные игры». Через некоторое время к нему придут эта удивительная девочка Дора и два его лучших друга. И он только что ознакомился с соображениями Урса, прочитав его большое письмо. Урс, конечно, прав — такое письмо нельзя было доверять электронным средствам коммуникации. Проверенный дедовский способ здесь гораздо лучше. Надежнее.

Профессор Ким бросил взгляд на экран монитора своего персонального компьютера — окно в несуществующий мир? Профессор Ким усмехнулся — но ведь Дора права, и ОНИ действительно уже здесь.

Где-то на другом конце огромного города выла собака, потерявшая сейчас самое любимое существо на свете. Король не умел говорить. Но его вечная звериная природа знала о многом, и сейчас она заставляла Короля выть. И где-то в огромной пятикомнатной квартире двое студентов, что по доброте душевной приютили Дядю Витю, безобидного пенсионера, услышат звонок в дверь. И Алка поймет, что еще никогда в своей жизни она не боялась чего-либо так сильно, как этого могильного холода, ждущего сейчас за дверью.

И еще несколько человек в этот момент почувствуют, что миры затаились и приглядывались друг к другу, выдыхая в пространство пары Безумия.

Миры готовились к столкновению.

Дробь боевых барабанов вернулась.