Джаз-Банда

ГЛАВА 3 Карл Иванович и Люба, или Как общаться с талантливым музыкантом

День выдался исключительно солнечный и теплый, несмотря на середину октября. По небу одинокими кляксами разбрелись несколько сизых облаков, которые в силу своего одиночества опасались нападать на весело светившее солнце и просто уныло поддавались порывам легкого ветра и лениво перемещались по голубому полю, меняя свои очертания. По тюремному двору взад-вперед разгуливали заключенные. Некоторые из них ходили парочками и разговаривали, остальные задумчиво поглядывали наверх, изучали силуэты одиноких облаков сквозь колючую проволоку и монотонно курили. Почти все они были в одинаково серых и мрачных одеждах; у всех были угрюмые выражения лиц, короткие волосы и разные жизненные истории, из-за которых теперь они были вынуждены проводить время отнюдь не весело. Один из узников, одетый в серые спортивные штаны и теплую куртку на голое тело, походил на домового. Одежда его настолько запачкалась, что едва ли напоминала спортивный костюм. А может, это был и не спортивный костюм. Недавно остриженные волосы отросли и теперь торчали в разные стороны как солома, а на подбородке сидела неухоженная, растрепанная борода. Заключенный провел здесь уже несколько лет, за это время совсем потерял форму и лишился всякого намека на возраст. Но глаза, озлобленные, усталые, ясно давали понять, что мужичку не больше тридцати, в то время как грязная одежда и общая потрепанность запутывали, превращали этого стройного, но ссутуленного человека в старого деда. Он никому никогда не рассказывал, за что попал в это злачное место, и вообще редко шел на контакт, предпочитая сидеть на своем месте и перебирать волнующие мысли, едва шевеля при этом сухими обветренными губами. Некоторые из сокамерников даже не помнили, как его зовут.

Рядом с обшарпанной стеной, где угол крыши создавал небольшую тень, стояли двое выдающихся сидельцев, можно сказать, тюремная элита. Один из них — Карл Иванович — старый вальяжный вор, с благородной осанкой и легкой, ухоженной, насквозь седой бородой, провел тут намного больше времени, чем неопределенного возраста заключенный в серой одежде, но выглядел не чета ему. На нем был синий спортивный костюм, отличавшийся аккуратностью и чистотой, и черные кожаные кроссовки. Старик разговаривал очень мягко и вкрадчиво, не спеша курил и постоянно посматривал на голубое до спазмов в груди небо. Второй заключенный — Пастух — был гораздо моложе, в черной майке, весь покрытый татуировками. В левой руке молодой крепко сжимал саксофон, правой он то и дело нервно поглаживал себя по затылку, а после хрустел пальцами так, что сидящие на колючей проволоке воробьи разлетались в разные стороны.

— Константин, — по-отцовски тепло, с прибалтийским акцентом говорил Карл Иванович, — пришел ты на зону пять лет назад плохим вором и ужасным музыкантом, а выходишь красиво — маэстро в законе.

— Спасибо, Карл Иваныч. Спасибо вам огромное за науку джазовую, за то, что уму научили, на ноги крепко поставили. Я вас век не забуду, Карл Иваныч! — В сиплом, маскулинном голосе Пастуха зазвучали надрывные душевные нотки.

Старик обнял Пастуха так, что кости затрещали, и в небо поднялась новая воробьиная стайка, шустро махая маленькими крыльями.

— Жаль, что мне на твоих концертах не бывать, не джемовать, — не отпуская объятий, продолжал Карл Иванович. — Я тебе свой фрак отдам, я в нем еще с Утесовым играл. Но ты пообещай мне, что в этом фраке в Москве выступишь!

— До чего ж вы, немцы, народ сентиментальный! — с трудом освобождаясь из стариковских объятий, сказал Пастух. — Карл Иваныч, да я вам и сейчас что хотите, то и сыграю! Скажите только что.

— Вот это, — показывая пальцем на свежую партию воробьев, компактно устроившихся на колючей проволоке, как на нотном стане, попросил Карл Иванович.

Пастух с минуту поглазел на пернатую живность, поднес костяной обкусанный мундштук ко рту и начал играть. Получилось нечто из авангардного джаза. Птички, заслышав хриплый голос сакса, возбужденно перелетали с места на место, ведя вперед необычную живую музыкальную пьесу. Заключенные, что хаотично прогуливались по унылому тюремному двору, с разных его концов стали подтягиваться на звук саксофона. Вокруг Пастуха образовалась серая толпа с лицами, на которых привычно натянутой миной красовался восторг. Только один из заключенных начал нервно, по-дурацки смеяться. Это был молодой парень с разбитой губой и шишкой на лбу. Он только вчера пришел в это хмурое место и еще не узнал местных порядков. Но тотчас же здоровяк в черной растянутой футболке гулко, как в большой барабан, ударил бедолагу по спине за неуважение к старшим и к вечной музыке свободы. В тот же момент к весельчаку быстрым шагом подкатился толстяк в черной робе и вырубил его прямым ударом в челюсть.

Пастух играл самозабвенно, прикрыв серые глаза, но все же успел едва заметным кивком отметить действия верных товарищей, Автогеныча и Пузца, по ликвидации музыкальной безграмотности. Папа Карло одобрительно качал головой, на вышке заслушался часовой. Вдруг один из воробьев на колючей проволоке громко, мультипликационно чихнул, нарушая «идиллию», соседний воробей упал замертво, видимо поймав бациллу страшного птичьего гриппа, а остальные поспешно разлетелись подальше от источника заразы. На зоне завыла сирена, постепенно переходящая в звонок мобильника, играющего «Нам песня строить и жить помогает». Налетело странное марево, все поплыло перед глазами, закрутилось и превратилось в белое пятно потолка.

Пастух лежал на своей кровати в огромной, дорого обставленной спальне и из последних сил пытался ухватиться за хвостик быстро удаляющегося сна. Он без конца повторял имя старого вора, смешно складывал губы в трубочку и накрывался одеялом и подушками, чтобы оградить себя от мешающего наслаждаться воспоминаниями въедливого звука, но звонок мобильного не замолкал, и Пастуху пришлось пересилить себя и разлепить глаза.

— Да! Чего? Слушай, мне опять зона снилась, Карлуша. А тут, блин, ты со своими делами, — хрипло и недовольно заворчал Пастух. — Ну, хорошо-хорошо, городской банк, отец родной. Да помогу, конечно, на том и стоим. Что за фермер? В Беленджике? И много он городу задолжал? До хрена. Лады. Сегодня у нас концерт. Суббота — сам понимаешь. Но завтра мы с пацанами прокатимся — решим твои проблемы. Все, отбой.

Пастух злобно швырнул трубку на тумбочку, что стояла рядом с кроватью, и повалился обратно в мягкие подушки, похожие на те воздушные мягкие облака из сна. Над его головой висели портреты Утесова, Орловой, Дулиной и Армстронга, приветливо улыбаясь своему поклоннику и даже как будто подмигивая. Сквозь зашторенное огромное окно сочился насыщенный солнечный свет, указывающий на то, что день в самом разгаре. Соседские ребятишки гоняли на велосипедах, повизгивая от радостной беззаботности, из чьей-то открытой машины доносились задорные нотки саксофона вкупе с хрипловатым голосом, а розовые кусты, что росли прямо под окнами спальни, нехотя поддавались ветру и противно царапали стекла. Пастух лениво простонал, понимая, что окунуться обратно в приятный сон не получится, потер сильными руками щетинистые щеки и закричал:

— Люба! Люба!!! Где мой костюм, женщина?

В спальню вошла Люба. Красивая, но злая шатенка в коротком домашнем халатике хмурила брови и пускала сердитые молнии своим выразительным взглядом в сторону Пастуха. Женщина была совсем молоденькая, но из-за своей хмурости походила в данный момент на какой-нибудь сморщенный фрукт вроде кураги, да и халат как раз выдался в тон. В руках красавицы белел мужской костюм.

— Ты зачем ночью по бедным юмористам стрелял? Тебе музыкантов мало?

— Бедным? Всем бы такими бедными быть, — потягиваясь и зевая, оппонировал Пастух. — Полстраны уморили своими уморами. А музыкантов мало осталось, попса вон совсем не едет — даже странно. Чем я им не угодил?

— Придурок! — выпалила женщина, швыряя костюм на кровать. — Как до сих пор из Москвы войска только не прислали десантные — мозги твоей «Веселой бригаде» вправить.

— Сам поражаюсь, милая! — ухмыльнулся Пастух и поднял глаза на портреты кумиров. — Ты лучше скажи, дура этакая, зачем ты мой фрак в камине сожгла, а? Ты же знала, что это моя главная реликвия! Или, может, ты решила, что я — царевна-лягушка?! Мне вот опять зона сейчас снилась, Карл Иваныч про фрак спрашивал. Тебе не стыдно, Люб, а?

— Костя, завязал бы ты со своим джазом! — Люба стремительно плюхнулась на кровать рядом с Пастухом и сильно прижалась к нему, обхватив загорелую шею своими худыми руками. — Над тобой же все смеются за глаза. У всех баб нормальные мужики — трех слов связать не могут, и только у меня Паганини. Опять сегодня фанатки малолетние на концерте в штаны к тебе лезть будут.

— Что за погоняло еще такое, Паганини? Я — Пастух! И я такой не один, нас в банде пятеро, и все красавцы. Хочешь, и тебя возьмем в «Веселую бригаду»? Научись джаз играть — и вперед!

— Джаз, джаз! Я только и слышу от тебя, что про джаз твой! — Люба резко оттолкнула от себя Пастуха и встала с кровати. Ее голос звучал гордо и сильно, но чувствовалось, что в любую секунду он может сорваться из-за кома, который ворочался посреди горла. — Только попробуй сегодня прийти с помадой на наглой роже — я тебе задам джазу!

— Ну как такую можно не любить? — заулыбался Пастух и протянул руки к любимой. Но Люба уже отвернулась от него и, строптиво передернув плечами, вышла из комнаты.