Ника заходит в квартиру и первым делом бросается ему на шею. Ее легко подхватить - весит она всего ничего. Обвивает тонкими ручками, прижимается так, что задыхаешься, но ты совершенно не против. От нее пахнет крепким кофе и сладкими духами. Хрупкая и бледная, она кажется ему фарфоровой статуэткой, из тех, что стояли у бабки на шкафу.
Их было так легко разбить.
…Она была почти разбита, когда он заговорил с ней полгода назад. И темной трещиной лежала морщинка на лбу. И первым же порывом было обхватить ее, взять в ладони, защитить, согреть - мрамор очень холодный. Слишком холодный - потому по нему идут трещины.
Она стояла в большом светлом лифте, который вез ее на двадцатый-с-фигом этаж, хмурилась, глядя в зеркало даже не на себя - сквозь. А его заметила, лишь когда он заговорил. Он хотел сказать что-то умное, что-то хорошее, важное и обязательно доброе, но получилось только хриплое:
- Привет.
Она вздрогнула и коротко скользнула взглядом в одну, другую сторону. Будто пыталась найти в лифте еще кого-то, кому могло быть адресовано “привет”. Потом уставилась на него - прямо так, из зеркала, не оборачиваясь. И нахмурилась еще сильнее, всматриваясь в его лицо, будто пыталась вспомнить, видела ли раньше. Говорят, любовь с первого взгляда - это узнавание. Человек видит в другом что-то от себя, потому узнает.
Она, кажется, пыталась его узнать.
- Привет, - ответила наконец неуверенно.
Он улыбнулся. Как можно мягче - она фарфоровая, с ней нужно мягко.
Она улыбнулась тоже. В ответ, неуверенно.
А он подумал: хорошо, что в лифте больше никого нет. Слишком странно они выглядят, глядя друг другу в глаза через зеркало.
- Мой этаж, - сообщила она, когда лифт звякнул, остановившись, и открыл двери. Сволочь лифт. Вот не мог застрять?
Кирилл кивнул, сунул руки в карманы и шагнул в сторону, пропуская ее. Ничего. Пусть идет. Он ведь никак не сможет починить трещину - ее не заклеить. Она навсегда. Так уж повелось, фарфор недолговечный. Особенно, если его часто ронять.
Она шагнула в коридор.
Створки дверей двинулись навстречу друг другу.
Он протянул руку и схватился за одну из них - не остановить, толкнуться, чтоб успеть выйти - ровно в тот момент, когда она начала разворот.
“Все мы недолговечны, в конце концов, - сердито подумал он. - И это совершенно не повод не пытаться спасти ее”. А эта трещинка - от нее она становилась еще красивее. Трещинка подчеркивала ровность и бледность и блеск.
Разворот, взмах ресниц, взгляд в глаза. И недоверчивое удивление: она-то решилась повернуться, чтобы посмотреть ему вслед. А он взял и шагнул навстречу.
- Не уходи, - попросил он, и снова вышло глупо, хрипло и странно. Он умел говорить с людьми. Он отлично говорил с людьми. Тяжело ему было, как оказалось, только с треснувшими статуэтками.
- Почему? - напряженно уточнила она.
- Я хочу помочь, - он ответил честно, но прозвучало отвратительно, и он уже был согласен на возмущенно-феминистское: “С чего ты взял, что мне нужна помощь?!”, но она неожиданно улыбнулась. Едва заметно, тонко, с легкой горчинкой.
Ее улыбка была фантомом. Сверкнула в глубине голубых глаз, в уголках губ - исчезла. Тенью пронеслась, скрылась за сосредоточенной бледной безупречностью.
- Сходишь вместо меня на интервью? - насмешливо уточнила она. И таки зашагала вперед по коридору.
- Давай, - легко согласился он. Двинулся следом.
- Серьезно! - бросила она с серебристым смешком, не глядя на него через плечо. - Я была бы не против, но в редакции заругают. Им же этот…
- Каморский.
- Да. Нажалуется, что вместо утвержденной журналистки…
Она осеклась, круто остановилась и уставилась ему в глаза. Испугалась.
“Идиот”, - мысленно обругал он себя и пояснил:
- На этом этаже сегодня только он принимает посетителей.
- И ты, значит, тоже к нему? - былое напряжение вернулось в голос, во взгляд, в вытянувшуюся ровной струной фигурку.
- А давай вместе? - предложил он и снова улыбнулся, и снова как можно мягче. - На брудершафт?
- Вот так вместе и войдем? - хмыкнула она. - И скажем: “мы на интервью”?
- Ну, если не хочешь… - ему показалось, что он и впрямь перегнул палку этим предложением, но тут она схватила его за руку и выдохнула:
- Стой!
Увидела, как округлились его глаза, и руку отдернула, а он снова мысленно выругался. “Удивился, идиот! Это вышло так естественно, а он взял - и удивился”.
- Стой, - тише повторила она. - Не уходи. Может, пойти вместе - не такая уж и плохая идея. Ты, по крайней мере, мужчина, а все мы знаем, как он относится к женщинам. Да и он - вон где, а я… ну…
Она развела руками.
- Что ты? - не понял Кирилл. Она какое-то время подбирала подходящие слова, потом наконец ответила:
- Я мелкая по сравнению с ним. Да я вообще на испытательном сроке! Еще и баба… Он же меня - как блоху…
- Тихо, - оборвал Кирилл, и она заткнулась. И даже, кажется, не удивилась, что ее так затыкают. Скорее, удивилась, что разговорилась - на лбу вновь появилась задумчивая морщинка. А он снова говорил мягко, он не желал ей зла, и она чувствовала это.
Она чувствовала всё вокруг. И очень легко отзывалась.
А вот ее саму до него не чувствовал никто. Дураки.
- Не смей, - сказал он, глядя ей в глаза, - сравнивать себя ни с кем. Тем более - с этим. Если тебя на испытательном сроке посылают к Каморскому, значит, задатки у тебя ого-го.
- Срок заканчивается, - призналась она. - Я и документы уже...
И осеклась, будто ей вновь показалось, что сболтнула лишнего. Будто ей показалось, что ему это неинтересно.
- А на том, что он женщин не уважает, - перевел тему Кирилл, - можно сыграть.
- Как сыграть? - уточнила она, заглянула ему в глаза, и впервые Кирилл увидел ее такой, какой она может быть. Живой, насмешливой, заинтересованной. Все еще мертвенно-бледной, но живой.
А еще ему понравилось, как она заглядывает в глаза. Снизу вверх. По-детски доверчиво.
- Будем импровизировать, - ответил он. - Как в джазе.
И теперь уже первым двинулся вперед.
- Вот теперь все стало ясно, - пробормотала она, шагая следом.
…Тогда они выжали Каморского досуха, перебрасывая друг другу инициативу, меняя тональность и ход мысли, играя словами и смыслами. Из них получился отличный дуэт, и как результат - гора материала, который Кирилл потом помог ей скомпоновать. Сидя за столиком в ночном кафе, набрасывал схему подачи прямо на салфетке.
Она, поглядывая в салфетку, тезисно перебрасывала материал в блокнот.
- А как же ты? - спросила, черкнув еще парочку понятных ей одной закорючек. - Ты же все свои вопросы мне отдал…
- А я фрилансер, - пожал он плечами, - вольный стрелок. Я никому и ничего не должен. Так что - дарю.
- И что я буду тебе должна? - пошутила, но напряглась. Ника не умела принимать подарки, привыкла рассчитываться за всё.
- Еще один кофе, - улыбнулся он.
Да нихрена ему не надо. Ему просто хорошо с ней.
Продлить на полчаса: еще кофе.
- Редактор ни за что не поверит, что это всё я, - сказала она задумчиво.
Увлеклась текстом, забыла держать себя в руках - и снова стала живой.
- Скажи, что я помог, - пожал он плечами.
Ох и взгляд у нее был тогда. Будто насадить на него решила, как муху на булавку. Он вздохнул и принялся разъяснять.
- Если твой редактор достаточно умен, - коснулся руки, но снова не вовремя - отдернула. - Он поймет, что тебе кто-то помогал. И оценит тот факт, что ты сказала правду. Тебе материал, мне - реклама, редактору - статья.
Она понимающе кивнула, и вновь по губам скользнула тень улыбки. Горькой, кофейной.
- Или знаешь, - Кирилл вскинулся и накрыл рукой ее ладонь. Легонько сжал. - Удали это к чертовой матери.
- Зачем? - удивилась она.
- Затем что ты сейчас старательно просчитываешь варианты того, как я пытаюсь тебя использовать. А это не так. Я хочу помочь. Я всегда буду рядом и всегда буду помогать.
Она уставилась на него с откровенным изумлением. И серьезно спросила:
- Ты дурак?
- Да, - легко согласился он. - Я как только тебя увидел, сразу понял, что я дурак. Потому что уже полночи сижу с тобой и не могу подобрать слов, чтоб объяснить, как сильно хочу быть с тобой и дальше. Как хочу помочь, защитить, отгородить от всего этого, - коротко взмахнул рукой.
- Ты не сможешь, - горькая улыбка стала осязаемой. Настоящей.
- Смогу, - уверенно кивнул он. - И знаешь почему? Потому что вот это все - это хрень на постном масле.
- А я не хрень? - фыркнула она.
- А ты не хрень, - серьезно согласился он. - А я мастер комплиментов.
Она рассмеялась. Коротко, скупо, отрывисто, но чисто.
Искренне.
Он впервые увидел, как она смеется. Ему понравилось.
…Сейчас она совсем другая. Она идеальная. Она сохранила фарфоровую кожу, но глаза у нее теперь живые, смех - громкий, руки - теплые. Легко соскальзывает с его шеи. Еще какое-то время смотрит снизу вверх. И - черт побери - сколько в ее взгляде нежности.
На него нельзя так смотреть. Он тогда чувствует себя едва ли не персональным божеством, а он - ну, никак не божество. Скорее, наоборот. И если она продолжит на него так смотреть, он никогда не сможет сделать то, что надо, тогда, когда это будет необходимо.
Он просто не сможет.
- Я люблю тебя, - говорит он почти что с отчаянием.
- Я знаю, - шепчет она в ответ, еще раз обвивает шею руками, поднимается на носки и касается губами его губ. Она не пользуется блесками и помадами. У нее сухие губы.
Она выверена во всем. Духи - легкий флёр. Украшений - минимум. Косметика - подчеркнуть необходимое. Строгая одежда темных и пастельных тонов. А бродящий за ней запах кофе - будто зерен в карман набросала. Врочем, с нее станется. Он бы даже поверил, что это так, если б не легкий привкус того же кофе после поцелуя.
Она просто любит кофе - и кофе привязался к ней.
Вышло, короче, как с Кириллом. Он тоже к ней привязался. Слишком.
- Как дела на работе? - спрашивает он, подпирая стену и наблюдая за тем, как она снимает лодочки. Разрываясь между двумя желаниями: стоять вот так и смотреть и помочь - снять самому.
- Не поверишь, - улыбается она, распрямляясь и оставаясь в одной туфле. Очень важную информацию обязательно надо донести, глядя в глаза. И вся информация у нее - важная. И пусть туфля подождет. Но ее глаза горят, и за это он готов проглотить все свои бормотания и прикусить язык.
Пусть горят.
- Анька спросила, не ты ли писал вчерашний материал!
- Поверю, - пожимает плечами Кирилл. - Ты сколько времени уже со мной живешь? Нецензурщины нахваталась, да?
А сердце ухает в пропасть, хотя он все еще держит лицо. И даже она, зная его от и до, не видит, что сердца уже нет на месте. Что там, вместо него, черная дыра.
“Всё? - думает он. - Это - всё?”.
- Нецензурщины я не от тебя нахваталась, - фыркает она. - Мне есть ее от кого нахвататься.
И смотрит насмешливо, с плохо скрываемой гордостью. Гордится она, конечно, не нецензурщиной. Но вот Анькой - да, гордится. Анькины симпатии дорогого стоят. Материалом гордится. Собой - наконец-то! - тоже.
Да, думает он. Всё.
Он же видел. Видел, как она понемногу меняется. Как становится сильнее, живее… Тверже. Как надевает панцирь. Теперь ее броню не так-то и просто пробить. И ту трещинку под ней уже даже не видно.
Она стала сильной. Он больше не нужен.
- Ты умница, - говорит он, проводит рукой по плечу и шагает в кухню.
- Что-то случилось? - спрашивает она в спину.
Она чувствует всё вокруг. Трещинка осталась под белым бархатом. Всё на месте.
Но он ей больше не нужен. Она стала сильной. Самостоятельной.
Пора уходить.
- Все хорошо, - отвечает он, глядя в окно. С усилием возвращает улыбку. И только после - разворачивается. - Все хорошо. Я просто… немного устал. Идем ужинать.
- Бе-едный, - тянет она, сует ноги в пушистые тапочки и шлепает к нему в них. Смешная, все еще в деловом прикиде - и в тапках-зайчиках.
От этих зайчиков больнее.
Лучше бы не снимала туфли, ей-богу.