Джек в Австралии. Рассказы

Самсон и Далила

С автобуса, что ходит от Пензанса в Сент-Джаст-в-Пенвисте, сошел мужчина и повернул на север, в горку, держа на Полярную звезду. Было всего только полседьмого, но уже высыпали звезды, с моря налетал холодный ветерок и троекратно, ровно пульсировал в ранних сумерках хрустальный луч маяка под утесами.

Мужчина был один. Он шел своей дорогой уверенно, может быть, правда, чуть настороженно, и с любопытством озирался по сторонам. Из темноты, подобно памятникам некоей исчезнувшей цивилизации, то и дело вставали очертания полуразрушенных копров, торчащих над оловянными шахтами. Там и сям, разбросанные по мглистым косогорам, сиротливыми огоньками мерцали окна шахтерских домов, излучая убогий уют, в одиночестве кельтской ночи.

Мужчина шагал твердой поступью, все так же зорко и с любопытством поглядывая вокруг. Он был высок, ладно скроен и, по всей видимости, в расцвете сил. Какая-то скованность ощущалась в развороте его широких плеч, на ходу он слегка клонился вперед, как нагибаются, когда хотят казаться ниже ростом. Но не сутулил плечи, а шел с прямой спиной, слегка подаваясь вперед от бедер.

Время от времени ему попадались навстречу горняки-корнуоллцы, коренастые, приземистые, толстоногие, и с каждым он неизменно здоровался, как бы подчеркивая, что он здесь свой. Слова он произносил на западно-корнуоллский лад. Мужчина шагал по унылой дороге, поглядывая то на огоньки жилья на суше, то на далекие огни на море, где, завидев Лонгшипский маяк, меняли свой курс суда, и вид у мужчины был немного взволнованный и довольный собой; внимательный, приятно возбужденный, он двигался по курсу как хозяин положения, уверенный в своей силе.

Постепенно дорогу обступили дома — начинался шахтерский поселок, запущенный, беспорядочный, застроенный как попало, знакомый ему с давних пор. Слева, отступя от дороги, приветливо светились на тесной площади окошки трактира. Вот оно! Он бросил пытливый взгляд на вывеску: «Шахтер у камелька». Нет, имени хозяина не разобрать. Мужчина прислушался. Оживленный гомон разговора, хохот, и женский заливистый смех в хоре мужских голосов.

Пригнув голову, он шагнул в тепло освещенного трактира. Здесь горела лампа, по выскобленному добела сосновому столу были раскиданы карты, черные, белые, красные; из-за стола встала дородная женщина, и кое-кто из мужчин-горняков оторвался от игры и поднял голову.

Отворачиваясь от взглядов, незнакомец прошел к стойке. Он был в кепке, надвинутой на самые глаза.

— Добрый вечер! — вкрадчиво пропела хозяйка.

— Добрый вечер. Мне кружку эля.

— Кружку эля, — подхватила хозяйка услужливо. — Холод нынче — зато ясно.

— Да, — коротко согласился мужчина. И, когда от него больше ничего не ждали, прибавил: — По времени года и погодка.

— В аккурат по времени, в самый аккурат, — сказала хозяйка. — Правда ваша.

Мужчина сразу поднес кружку к губам и осушил до дна. Со стуком опустил ее на оцинкованную стойку.

— Теперь повторим.

Женщина нацедила ему пива, и он, взяв кружку, отошел ко второму столу, у очага. Хозяйка, помедлив минуту, вновь села к игрокам, на прежнее место. Она уже приметила гостя: рослый, видный, хорошо одет и нездешний.

Правда, выговор у него был немного в нос, как у любого шахтера из местных, — смесь корнуоллского с североамериканским.

Незнакомец положил ногу на каминную решетку и стал смотреть на огонь. Смуглый румянец играл на его красивом лице с четким, как у исконного корнуоллца, очерком бровей и бездумным выражением темных корнуоллских глаз. Казалось, он целиком ушел в свои мысли. Но вот он принялся наблюдать за игроками.

Хозяйка, дородная, пышущая здоровьем, была темноволоса, с карими небольшими быстрыми глазами. Ее распирало от избытка жизненных сил, она предавалась карточной игре с таким азартом, что невольно заражала мужчин, — они горланили, хохотали, а женщина, покатываясь со смеху, хваталась за грудь.

— Ой, батюшки, умираю! — задыхаясь, приговаривала она. — Нет, в самом деле, мистер Тревороу, так нечестно. Или мы честно играем, слышите, или я бросаю карты!

— Честно? Да кто ж это играет нечестно? — восклицал мистер Тревороу. — Уж не хотите ли вы сказать, миссис Нанкервис, будто я передергиваю?

— Да, хочу. И скажу — передергиваете. Не у вас ли на руках пиковая дама? То-то, и нечего дурачить меня. Я же знаю, дама у вас, не будь я Алиса Нанкервис!

— А, так вас зовут Алисой? Тогда ладно, получайте даму…

— Ну, что я говорила? Видали вы такого когда-нибудь? Ох и проста, небось, женушка у вас, как я погляжу!

И она вновь заливалась смехом. В разгар веселья с улицы вошли четверо в военной форме: коренастый невысокий сержант средних лет, молодой капрал и два молоденьких солдата. Хозяйка откинулась на спинку стула.

— Батюшки! Никак служивые возвернулись — и, похоже, окоченели до смерти…

— До смерти! — вскричал сержант. — Но еще не совсем, мамаша.

— Не совсем, но около того, — хмуро буркнул один из солдат.

— Надо думать, голубчики вы мои. И закусить, я полагаю, не прочь?

— Не мешало бы.

— Сперва не грех промочить горло, — сказал сержант.

Хозяйка захлопотала, готовя выпивку. Солдаты расположились возле очага и протянули руки к огню.

— Вам ужин сюда подавать? — спросила она. — Или на кухне будете?

— Давайте сюда, — ответил сержант. — Здесь оно вроде бы уютнее — если вы, конечно, не против.

— Кушайте, милые, где вам любо, кушайте на здоровье!

Она скрылась. Через минуту в дверях появилась девушка лет шестнадцати. Высокого роста, свежая, с темными, юными, ничего не выражающими глазами и четким очерком бровей, с незрелой мягкостью и бездумностью чувственной кельтской натуры.

— А вот и Марианна! Вечер добрый, Марианна! Как жизнь молодая? — встретил ее хор приветствий.

Она отвечала каждому негромким голосом, с каким-то своеобразным, тихим и очень милым достоинством. Она и двигалась мило, с безотчетной грацией, словно витая мыслями где-то вдалеке. Она вообще держалась как бы на отдалении, вся повадка ее дышала скромностью. Незнакомец, сидя у камина, с интересом наблюдал за нею. Пытливое, острое, непроизвольное любопытство изображалось на его смуглом и румяном лице.

— Я бы тоже поужинал у вас, если можно, — сказал он.

Она обратила к нему свой взгляд, ясный, не замутненный мыслью взгляд неземного существа.

— Надо спросить у матери, — сказала она. Голос ее был легок, как вздох, певуч и нежен. — Хорошо, — почти шепотом сказала она, возвратясь из кухни. — Что вам подать?

— А что у вас есть? — спросил он, глядя ей в лицо.

— Есть холодное мясо…

— Вот и славно.

Незнакомец уселся на конце стола и начал есть вместе с усталыми, притихшими солдатами. Теперь внимание хозяйки целиком сосредоточилось на нем. Ее брови круто сошлись к переносице, на широком здоровом лице было написано смятение, но пристальный взгляд небольших карих глаз сулил недоброе. У этой крупной, широкой в кости женщины глаза были небольшие, цепкие. Одета она была во фланелевую кофточку довольно кричащей расцветки и в черную юбку.

— Что будете пить за ужином? — спросила она с новым, недобрым оттенком в голосе.

Он принужденно поерзал на скамье.

— Да уж как начал с эля, так и продолжу.

Она нацедила ему еще кружку. Потом подсела за стол к нему и солдатам и впилась в незнакомца пристальным взглядом.

— Вы что же, из Сент-Джаста прибыли?

Он поднял на нее свои темные и ясные, непроницаемые корнуоллские глаза и, помолчав, ответил:

— Нет, из Пензанса.

— Из Пензанса! И неужели рассчитываете сегодня поспеть назад?

— Да нет. Нет…

Незнакомец не сводил с нее широко открытых, ясных глаз, похожих на отшлифованные до блеска агаты. В женщине пробуждался гнев. Это было заметно по ее лицу. Но голос ее звучал по-прежнему вкрадчиво, подобострастно:

— Я так и думала — но вы не в наших краях живете?

— Нет… нет, я живу не здесь. — Всякий раз он отвечал не сразу, словно что-то стояло между ним и любым вопросом, обращенным к нему извне.

— А, понятно, — сказала она. — Значит, у вас тут родня.

Опять он посмотрел ей прямо в глаза, точно принуждая ее взглядом к молчанию:

— Да.

Больше он ничего не прибавил. Хозяйка порывисто встала. Гнев резче проступил на ее лице. В этот вечер не было больше ни смеха, ни игры в карты, хотя в обхождении с мужчинами она оставалась по-матерински благодушной и услужливой. Но все равно мужчины присмирели, они слишком хорошо знали и побаивались ее.

Ужин был съеден, посуда убрана со стола, а незнакомец все не уходил. Оба молоденьких солдата пошли спать, приветливо кинув на прощание:

— Спокойной ночи, мамаша. Спокойной ночи, Марианна.

Незнакомец и сержант скупо переговаривались о войне — шел первый год ее, о новой армии, часть которой была расквартирована в этом районе, об Америке.

Небольшие хозяйкины глаза то и дело метали в гостя молнии, буря в ее груди с минуты на минуту нарастала, а он по-прежнему не трогался с места. В ней все ходило ходуном, она едва сдерживалась, и в этом было что-то страшноватое, противоестественное. Она секунды не могла усидеть спокойно. Ее грузное тело как бы помимо воли совершало внезапные, резкие движения, но минуты тянулись, а гость все сидел, и ее сердце грозило разорваться от томления. Она следила, как движутся стрелки на часах. Уже и капрал отправился спать, остался только коротко стриженный пожилой сержант, маленький и жилистый, как терьер.

Хозяйка сидела за стойкой, негодующе шурша газетой. В который раз она демонстративно посмотрела на часы. Без пяти десять, наконец-то!

— Господа, время! — объявила она сдавленным от бешенства голосом. — По домам, голубчики. Прошу — время. Желаю всем спокойной ночи!

Мужчины потянулись к выходу, коротко прощаясь с нею. До десяти часов оставалась одна минута. Хозяйка встала.

— Всех прошу, — сказала она. — Я запираю.

Последний из шахтеров скрылся за порогом. Женщина, большая, грозная, стояла, придерживая дверь. А незнакомец, расстегнув черное пальто, сидел себе возле огня и курил.

— У нас закрыто, сударь, — раздался задушенный, зловещий голос хозяйки.

Сметливый, маленький, схожий с терьером сержант тронул незнакомца за руку.

— Закрывается заведение, — сказал он.

Незнакомец, не вставая с места, обернулся и перевел с сержанта на хозяйку живые, темные, блестящие, как полированные камни глаза.

— Я сегодня остаюсь здесь, — коротко сказал он на своем корнуоллско-американском наречии.

Хозяйка стала как будто выше ростом. И странно, жутковато завела глаза.

— Вот как? — воскликнула она. — Да ну? Это кто ж так распорядился, позвольте спросить?

Он снова поднял на нее глаза:

— Я распорядился.

Машинальным движением она закрыла дверь и, как большая грозная птица, надвинулась на него. Ее голос окреп, он звучал хрипловато:

— Что значит «я», скажите на милость? Кто вы такой, чтобы распоряжаться в моем доме?

Он следил за нею, не шевелясь.

— Ты знаешь, кто я такой, — проговорил он. — Во всяком случае, я знаю, кто ты такая.

— Ах, да? Серьезно? И кто же я такая, объясните, если не затруднит?

— Хозяйка моя, вот кто. Законная жена. И ты это знаешь не хуже меня.

Женщина содрогнулась, будто в ней что-то взорвалось. Глаза ее бешено вспыхнули, она завела их снова.

— Знаю? — крикнула она. — Еще чего! Ничего я такого не знаю. Ничего! Вообразил, будто можно зайти в трактир и так это, между прочим, заявить, будто я ему жена, — а я и поверила! Нет, уважаемый — уж не ведаю, как вас величать, — вы обознались. Никакая я вам не хозяйка, так что будьте любезны, ступайте отсюда сию минуту подобру-поздорову, покуда я не кликнула людей, чтобы вас выставили.

Незнакомец поднялся, слегка вытянув шею в ее сторону. Он был хорошо сложен, этот корнуоллец в расцвете сил.

— Ты что это, а? Или не узнала меня? — проговорил он певучим голосом, невыразительным и глуховатым, но настойчивым: — всякий уловил бы в нем сходство с голосом хозяйкиной дочери. — Я бы тебя, например, узнал где хочешь. Верь слову! С единого взгляда узнал бы. Уж ты мне поверь.

Женщина смешалась.

— Мало ли что, — ответила она отрывисто. — Мало ли кто что скажет. Это проще простого. Мое имя на десять миль кругом почитай что всякий знает и уважает. А вот кто такой вы — неизвестно.

Она подбавила в голос яду:

— Прямо говорю — знать вас не знаю. Чужой и чужой — я вас, думается, и в глаза-то никогда раньше не видала.

Ее богатый оттенками голос звучал ядовитой насмешкой.

— Нет, видала, — все с той же основательностью возразил мужчина. — Очень даже видала. Имя ты носишь мое, и Марианна у тебя — от меня, она моя дочка. А сама ты — моя хозяйка, и это сущая правда. Не будь я Уилли Нанкервис.

Он произнес это как очевидную истину. На его красивом лице сквозь неусыпную настороженность проступало железное упорство, и это упорство бесило хозяйку больше всего.

— Ах ты, злодей! — крикнула она. — Как у тебя совести хватило, злыдень, явиться в этот дом и разговоры со мной разговаривать? Подлец ты после этого, вот ты кто!

Он окинул ее взглядом.

— Согласен, — хладнокровно сказал гость. — Все справедливо. — Он чувствовал себя неловко перед этой женщиной. Но он не боялся ее. Было в нем что-то непроницаемое, подобное его глазам, блестящим, как отшлифованные агаты.

Трактирщица выпрямилась во весь рост и угрожающе подступила к нему.

— Вот и убирайся из этого дома, понятно? — Она топнула ногой в порыве ярости. — Сию же минуту!

Он следил за каждым ее движением. И видел, что ее подмывает ударить его.

— Нет, — проговорил он с мягким нажимом. — Я же сказал, что останусь здесь.

Он робел, зная, на что она способна, но это ничего в нем не меняло. Женщина на мгновение замялась. Ее янтарно-карие небольшие глаза сузились, как у тигрицы, превратясь в две щелки слепой, лютой ярости. Мужчина поежился, но не дрогнул. И тут она спохватилась. Она кликнет войско себе на подмогу.

— Это мы еще посмотрим, останетесь вы или нет. — Жутковато, странно заведя глаза, она повернулась и бурно удалилась из комнаты. Мужчина прислушался: вот она поднялась по лестнице, вот постучала в дверь одной из спален.

— Солдатики, вы не сошли бы на минутку вниз? — раздался ее голос. — Вы мне нужны. У меня тут затруднение.

Гость снял кепку, снял черное пальто и бросил и то и другое на скамейку, стоящую позади него. Черные волосы его были коротко острижены и тронуты на висках сединой. Темно-серый, отлично сшитый костюм американского покроя и рубашка с отложным воротником сидели на нем превосходно. Сразу скажешь: преуспевающий, статный, видный мужчина. Некоторая окостенелость в развороте его плеч происходила оттого, что, работая на рудниках, он дважды ломал себе ключицу.

Маленький, похожий на терьера сержант исподтишка разглядывал его.

— Это, стало быть, супруга ваша? — спросил он, указывая кивком в сторону ушедшей женщины.

— Она самая, — коротко отчеканил мужчина. — Законная жена.

— Давно не виделись с нею, похоже?

— Шестнадцать годов будет, в марте месяце.

— Хм-м!

С этим лаконичным заключением сержант снова задымил трубкой.

Хозяйка между тем возвратилась, ведя за собой трех молодых солдат — они вышли, слегка сконфуженные, в одних носках, брюках и нижних рубашках. Женщина в театральной позе остановилась у конца стойки и воскликнула:

— Этот человек нипочем не желает уходить из моего дома, он заявляет, что остается здесь ночевать! Вы сами знаете, мне негде его положить, — верно? И потом, у меня нет в заводе пускать на ночлег всех проезжающих. А он все равно собирается остаться! Только, покуда я жива, этому не бывать, и слово мое твердо до последнего вздоха! Не бывать этому, если вы, ребята, и впрямь мужчины и не откажетесь помочь женщине, за которую некому заступиться.

Глаза ее сверкали, лицо разрумянилось. Она стояла, прямая и воинственная, словно амазонка.

Молодые солдаты не совсем ясно представляли себе, как им себя вести. Один из них покосился на мужчину, второй — на сержанта; третий потупил взгляд и застегнул подтяжки на другую пуговицу.

— Ваше какое слово, сержант? — спросил один, с озорными чертенятами в глазах.

— Говорит, что он якобы муж миссис Нанкервис, — отозвался сержант.

— Никакой он мне не муж! Я до сегодняшнего дня и в глаза-то его не видала. Это обман и больше ничего, наглый обман.

— Ну что ты врешь, будто в глаза меня раньше не видела, — огрызнулся, стоя у очага, мужчина. — Мы с тобой женаты, а девушка эта самая, Марианна, — наша общая дочь, и ты это прекрасно знаешь.

Солдаты глазели на них с интересом; сержант как ни в чем не бывало попыхивал трубкой.

— Да-а, — пропела хозяйка, с бесконечным ехидством покачивая головой. — Вас послушать — выходит куда как складно. Да вот беда — не верим мы ни единому слову, а чем вы все это докажете? — Она злорадно усмехнулась.

Мужчина помолчал, направив на нее изучающий взгляд.

— Тут и доказывать нечего, — сказал он.

— Нет уж, извините! Тут как раз есть что доказывать, сударь, — вот именно, есть! — выпевало хозяйкино ехидство. — Не на таких напали простачков, чтобы глотали без разбору, чего бы им кто ни наплел.

На мужчину это не произвело впечатления. Он все так же стоял у очага, хозяйка — у оцинкованной стойки, опираясь на нее рукой, а на полпути между ними сидел на скамье сержант и курил, закинув ногу на ногу; молодые солдаты, в нижних рубашках и подтяжках, нерешительно топтались в полутьме за стойкой. Наступила тишина.

— У вас, миссис Нанкервис, есть известия насчет того, где обретается ваш благоверный? — степенно заговорил сержант. — Жив он, вообще?

Неожиданно из глаз хозяйки хлынули горячие, крупные слезы, и молодые солдаты оцепенели от неожиданности.

— Ничегошеньки мне о нем не известно, — рыдала она, нащупывая в кармане носовой платок. — Оставил меня, когда Марианна была совсем махонькая, в Америку подался на рудники, а прошло примерно полгода — замолк, и с тех пор словечка не написал мне, гроша медного не прислал. Жив он, злодей, или помер — мне неизвестно. Если я слышала что о нем, так только худое, а который уж год и вовсе ничего не слышу. — Она зарыдала еще горше.

Золотисто-смуглый человек у камина наблюдал, как она страдает. Он был испуган, удручен, озадачен, однако от всех этих чувств ничего в нем не менялось.

В комнате не раздавалось ни звука, кроме бурных рыданий хозяйки. Мужчины, все как один, были потрясены.

— Вам, может, сегодня и правда уйти? — с подкупающим благоразумием обратился к мужчине сержант. — Пускай сперва все уляжется, а там, глядишь, и договоритесь как-нибудь. Если дело и впрямь обстоит, как она сказала, тогда особо-то много вам требовать от нее, видимо, не приходится. Тем более и нагрянули вы сюда вроде уж нежданно.

Хозяйка горестно всхлипывала. Мужчина смотрел, как колышутся ее большие груди. Они как будто завораживали его.

— Как я с ней обходился — это к делу не относится, — отвечал он. — Я вернулся и желаю остановиться в своем доме, во всяком случае, на какое-то время. Вот вам и весь сказ.

— Безобразие, — багровея, проговорил сержант. — Покинуть женщину на столько лет, а потом объявиться и вламываться к ней насильно! Форменное безобразие, и притом не дозволенное законом.

— Законом? Плевать я хотел! — новым, полным силы голосом воскликнул мужчина. — Я из этого трактира сегодня не уйду.

Женщина оглянулась на солдат, стоящих позади нее, и ядовито-медоточивым тоном заговорила:

— Что же, ребятушки, так мы ему и спустим? Сержант Томас? Так и спасуем перед варваром и негодяем, который в Америке на рудниках такую вел жизнь, что и язык-то не повернется вымолвить, бросил бедную женщину с ребенком на руках — бейся одна, как умеешь, — а нынче надумал вернуться, поломать ей всю жизнь и заграбастать ее сбережения? Сущий стыд, если никто за меня не вступится, — стыд и позор!..

Солдаты и маленький сержант ощетинились, задетые за живое. Хозяйка нагнулась и пошарила под прилавком. Потом, незаметно для мужчины, стоящего поодаль у огня, швырнула в полутьму за стойкой сплетенную из травы веревку, какими обвязывают тюки с товаром, — веревка легла у ног молодых солдат.

Тогда женщина выпрямилась, готовая действовать.

— Полно упрямиться, — обратилась она к пришельцу рассудительным, холодно-урезонивающим тоном, — надевай-ка пальто да и ступай отсюда. Будь мужчиной, а не зверюгой хуже германца какого-нибудь. Ночлег ты себе без труда отыщешь в Сент-Джасте, а коли нечем заплатить, сержант наверняка не откажется ссудить тебе пару шиллингов.

Теперь взоры всех были прикованы к гостю. А он, словно завороженный, словно неким бесовским умыслом одержимый, смотрел сверху вниз на хозяйку.

— Деньги у меня есть, — сказал он. — Можешь не волноваться за свои сбережения, у меня своих покуда хватает.

— Ну что ж, — урезонивала она его примирительно-холодным, почти глумливым голосом, — тогда надень пальто и ступай туда, где тебе будут рады, — будь мужчиной, а не зверюгой-германцем.

Увещевая и подзадоривая, она как бы невзначай подступила совсем близко к нему. Мужчина, с высоты своего роста, следил за нею одурманенным взглядом.

— И не подумаю, — возразил он. — Никуда я не пойду. Сегодня ты меня устроишь на ночлег.

— Ой ли! — воскликнула женщина. И вдруг, обхватив его руками, повисла на нем всей своей многопудовой тяжестью, крича солдатам:

— Хватайте веревку, ребята, вяжите его! Альфред, Джон — живее!..

Мужчина рванулся, дико озираясь, напрягая мощные мускулы. Но и женщина была не из немощных, и к тому же очень грузная, она вцепилась в него мертвой хваткой. Ее лицо у его груди, ужасное в своем мстительном ликовании, смотрело на него снизу вверх, и мужчина рывком отдернул голову, отстраняясь от этого взгляда. Солдаты, которые в первую минуту испуганно взирали, как раскачивается из стороны в сторону новоявленный Лаокоон, пришли между тем в движение, и самый резвый метнулся вперед с веревкой. Она слегка запуталась.

— Давай сюда конец! — крикнул сержант.

Тем временем мужчина, натужась всем своим большим телом и судорожно пытаясь высвободиться, делал резкие движения, так что женщину шмякало то о скамью, то об стол. Но она, пригвоздив ему руки к бокам, обвилась вокруг него, точно грузная каракатица. Мужчина, напрягаясь, покачивался, и они кружили по комнате, с грохотом натыкаясь на мебель, заставляя солдат отскакивать в стороны.

Резвый солдат изловчился и с помощью расторопного сержанта захлестнул мужчину веревкой. Женщина тяжело сползла ниже, и они обмотали его еще несколько раз. В кутерьме жертва опрокинула стол и рухнула на него. Веревку затянули так туго, что она впилась в тело гостя. Женщина теперь сжимала руками его колени. Один из солдат, осененный блестящей мыслью, подбежал и связал незнакомцу ноги подтяжками. Скамейки валялись вверх тормашками, опрокинутый стол отъехал к стене, но мужчина был связан по рукам и ногам. Он затих, полулежа, привалясь к столу.

Женщина встала и обессиленно опустилась на скамейку у стены. Грудь ее тяжело вздымалась, язык отнялся; ей казалось, что она умирает. Связанный мужчина лежал, привалясь к опрокинутому столу, пиджак у него весь скомкался под веревкой и задрался выше поясницы. Солдаты, несколько ошалелые, но разгоряченные схваткой, сгрудились вокруг него.

Мужчина затрепыхался опять, безотчетно напирая на веревку, глубоко и шумно дыша. Лицо, золотистое от загара, побагровело, он снова натужился. Жилы вздулись у него на шее. Но веревка не поддавалась, и он обмяк. И вдруг неожиданно дрыгнул ногами.

— Еще пару подтяжек, Уильям! — возбужденно крикнул солдат. Он навалился на ноги пленника и ухитрился обмотать ему подтяжкой коленки. Тот вновь затих. Слышно было как тикают часы.

Женщина смотрела на поверженного человека, на прямые, сильные ноги и руки, на мощную, усмиренную путами спину, лицо с широко расставленными глазами — так бычок на телеге, увязанный в рогожу, тужится в немом усилии, запрокидывая голову назад. Смотрела и торжествовала.

Связанное тело забилось снова. Она смотрела, не отрываясь, как перекатываются буграми мускулы — на плечах, на бедрах, на длинных стройных ногах. Даже теперь он мог разорвать веревки. Ей стало страшно. Но бойкий солдатик уселся мужчине на плечи, и через несколько мгновений опасность миновала — пленник затих окончательно.

— Ну как, — сказал, обращаясь к нему, благоразумный сержант, — если мы вас развяжем — даете обещание, что уйдете и не будете больше буянить?

— Здесь, в доме, я не позволю его развязывать! — крикнула женщина. — Я ему ни на грош не доверяю!

Все примолкли.

— Можно вынести наружу и там развязать, — сказал резвый солдат. — А если вздумает баловать, тогда позовем полицию.

— Да, — сказал сержант. — Можно и так. — И другим, полным суровости голосом опять обратился к пленнику: — Мы вас снаружи развяжем, а вы наденете пальто и без шума уйдете — договорились?

Мужчина не отозвался; он лежал, как связанное животное, широко открыв темные, блестящие глаза. Минута прошла в озадаченном молчании.

— Ладно, порешили, — раздраженно сказала женщина. — Выволакивайте его отсюда без долгих разговоров, и будем дом запирать.

Солдаты так и сделали. Подняв мужчину, они вчетвером неуклюже вынесли его на безлюдную площадь перед трактиром; за ними, неся пальто и кепку, вышла хозяйка. Молодые солдаты проворно сдернули с ног пленника подтяжки и поскорее юркнули в дом. Они были в одних носках, а звезды на дворе обжигали холодом. Они сгрудились в дверях, выглядывая наружу. Мужчина недвижно лежал на холодной земле.

— Ну вот, — понизив голос, сказал сержант, — теперь вы, хозяюшка, идите в дом, а я ему малость ослаблю узел — дальше он сам сумеет распутать.

В последний раз она взглянула на растерзанного, связанного по рукам и ногам мужчину; он уже сидел на земле. Потом вошла в дом, и тотчас вслед за нею — сержант. Слышно было, как они запирают двери и закладывают ее на засов.

Мужчина, сидя на земле, задвигался, напрягся, пытаясь ослабить веревку. Но даже сейчас высвободиться оказалось не так-то просто. Со связанными руками, он не без труда поднялся на ноги, подошел к старой каменной ограде и стал тереть веревку о неровный ее край. Веревка — в сущности, косица, сплетенная из травы, — быстро разлохматилась, лопнула, и мужчина сбросил с себя путы. Он был весь покрыт ушибами. Болели руки, исполосованные веревкой. Он медленно растер их. Потом поправил на себе костюм, нагнулся, надел кепку, кое-как натянул пальто и побрел прочь.

Очень ярко горели звезды. Размеренно пульсировал в ночи чистый, как хрусталь, луч маяка под утесами. Точно во сне, мужчина брел по дороге мимо кладбища. Потом остановился и долго стоял, прислонясь к какому-то забору.

Очнулся он от того, что у него сильно замерзли ноги. Он встряхнулся, собрался с мыслями и в ночном безмолвии повернул назад, к трактиру.

Трактир стоял, погруженный в темноту. На кухне, правда, горел свет. Мужчина помедлил в нерешительности. Потом тихонько приналег на дверь.

К его удивлению, дверь оказалась незапертой. Он вошел и неслышно притворил ее за собой. Спустился с приступка, обогнул стойку и шагнул в освещенную кухню. В кухонной плите потрескивали ветки дрока; перед плитой сидела его жена. Широко разведя колени, она устроилась прямо перед плитой на стуле, придвинутом к решетке. Когда он вошел, она оглянулась через плечо, но ничего не сказала. И опять уставилась на огонь.

В маленькой, узкой кухне было тесно. Мужчина бросил кепку на стол, покрытый желтоватой клеенкой, и примостился спиной к стене возле очага. Жена его сидела, все так же разведя колени, опираясь ногами на стальную решетку и уставясь в огонь немигающим взглядом. Ее кожа была гладкой и розовой в бликах огня. Все в доме сверкало чистотой. Мужчина тоже сидел молчаливо, понурив голову. Так текли минуты.

Каждый ждал, когда другой заговорит. Женщина наклонилась вперед, засовывая торчащие хворостины глубже в печь сквозь прутья решетки. Он поднял голову и взглянул на нее.

— Все спать легли, что ли? — спросил он.

Но она наглухо замкнулась в молчании.

— Холодина-то какой на улице, — заметил он, словно рассуждая сам с собой.

И положил руку — большую, рабочую, но хорошей формы руку — на жарко начищенную крышку плиты, черную и гладкую, как бархат. Женщина упорно не поворачивала головы в его сторону, но сама нет-нет да и косилась на него незаметно, краем глаза.

Мужчина, напротив, не сводил с нее блестящих глаз с расширенными, мерцающими, словно у кота, зрачками.

— Я бы в любой толпе распознал тебя, — сказал он. — Хоть и не ожидал, что ты эдак раздобреешь. Ишь, как хорошо поправилась.

Она еще несколько секунд хранила молчание. Потом, не вставая, круто повернулась к нему лицом:

— Погулял пятнадцать годочков да и припожаловал как ни в чем не бывало? Кто ты есть после этого, сам посуди? Думаешь, я не слыхала, как ты время проводил — и в Батт-сити, и еще кое-где?

Он и теперь не отвел от нее безмятежного, до прозрачности ясного взгляда.

— Да, — сказал он. — Ездит народ туда-сюда, временами и до меня о тебе кой-чего доходило.

Женщина гордо выпрямилась.

— И что же это тебе на меня клепали? — величественно произнесла она.

— Почему клепали? Просто рассказывали, что, дескать, живешь — не тужишь, дела идут отлично, и всякое такое.

Голос его звучал сдержанно, ровно. В ней с новой силой всколыхнулся гнев. Но она подавила его — отчасти, сознавая, что собеседник небезопасен, но больше, пожалуй, оттого, что так безбожно красива была эта голова, эти прямые, словно нарисованные, брови; она не в силах была ожесточиться.

— А вот мне про тебя говорили другое, — сказала она. — И больше говорили дурного, чем хорошего.

— Вполне возможно, — согласился он, глядя на огонь. «Давненько не видел, как горит дрок», — подумалось ему. Они помолчали; хозяйка наблюдала за выражением его лица.

— И ты еще называешь себя мужчиной! — проговорила она, скорее не с гневом, а с презрительной укоризной. — Бросить женщину, как ты меня бросил, не заботясь, что с ней будет, а после этого объявиться, и, главное, молчком, как будто так и надо.

Он подвинулся на стуле, расставил ноги и, опершись руками на колени, упорно продолжал смотреть в огонь, ничего не отвечая. Черноволосая, коротко стриженая голова его очутилась так близко от женщины, что она чуть не отпрянула назад, точно он мог ее укусить.

— Это, по-твоему, называется вести себя как мужчина? — повторила она.

— Да нет, — отозвался он, подталкивая пальцами в огонь концы веток. — Как это называется? Как ни назови, оно вроде бы ничего не меняет.

Она наблюдала за каждым его движением. Молчание, которым прерывался их разговор, с каждым разом тянулось все дольше, хотя ни он, ни она не сознавали этого.

— А все же интересно знать, как ты о себе понимаешь! — запальчиво, с обидой воскликнула она. — Просто интересно — за кого ты себя принимаешь? — Возмущаясь, она откровенно недоумевала.

— Что ж, — сказал он и, подняв голову, оглянулся на нее. — Пускай другие отвечают за свои прегрешения, а я уж за свои как-нибудь отвечу сам.

Ей как будто сердце охватило горячей волной, когда он поднял к ней лицо. Она отвернулась, тяжело дыша, едва сохраняя власть над собой.

— Ну а меня ты за кого принимаешь? — с откровенной беспомощностью спросила она его.

Подняв к ней лицо, он скользнул взглядом по мягкой округлости ее щек, по пышной, мягко вздымающейся груди.

— За женщину в самом лучшем виде, — отвечал он с той немногословной прямотой, которая всегда имела такую власть над ней. — Экая стать, я таких нигде не встречал, провалиться мне, да притом и краля такая. Вот не думал, что ты так приятно раздобреешь, — ей-ей, не думал, не гадал.

Горячая волна залила ей сердце под пристальным взглядом этих агатовых, блестящих глаз.

— Как же краля, то-то ты пятнадцать лет любовался!

Он сидел, не отвечая, смотря на нее все так же напряженно-внимательно.

И вдруг встал. Она невольно вздрогнула. Но он лишь уронил коротко:

— Жарко здесь стало.

Стянул с себя пальто, бросил его на стол. Женщина между тем опасливо затаила дыхание.

— Фу ты, че-ерт, досталось же моим рукам от веревки, — протяжно сказал он, растирая себе руки и плечи.

Она сидела, все так же опасливо притаясь на стуле.

— Ох и востра же ты, что так меня подловила, а? — Он медлительно усмехнулся. — Лихо расправилась со мной, ох и лихо. Не растерялась — не-ет, чтоб я пропал.

Он сел и подался вперед, ближе к ней.

— Я на тебя за это зла не держу — ей-ей, не держу. Уважаю в женщине удаль. Бой-баба — это по мне.

Она лишь молча глядела в огонь.

— Мы с тобой с самого первоначала воевали. И что же — только ты меня увидела, как в ту же минуту принялась за старое. Востра, черт меня подери, — я и опомниться не успел. Бедовая, пропади я пропадом, умеешь постоять за себя. Разве другая бы меня эдак одолела? Не-ет, другую такую во всей Америке не сыщешь, чтоб я пропал. Хороша женщина, в наилучшем виде, — честно говорю, самый сок.

Она сидела, глядя в огонь, и молчала.

— Молодец, боевая — лучше и желать нельзя, не сойти мне с этого места, — сказал он, протягивая руку и тихонько, несмело трогая ложбину между полными, теплыми ее грудями.

Она вздрогнула всем телом. Но продолжала глядеть в огонь, а рука его тем временем украдкой забиралась все глубже в ложбину между ее грудей.

— И не подумай, что я нищим вернулся, за милостыней, — говорил он. — У меня не то что тысяча фунтов, а и поболе наберется за душой, не сомневайся. А что мне вместо здрасьте руки вяжут — это в самый аккурат мне по нраву, правда. Но чтобы ты отрекалась, что ты мне жена, — такому не бывать…