Джек Восьмеркин американец [3-е издание, 1934 г.]

Редактор изменяет своему обыкновению

— Простите, товарищ, трактор «ойль-пуль» — все это прекрасно. Но ведь трактор работает вовсе не на каменном угле. А затем, у меня нет времени.

Этими словами закончил редактор свой разговор с развязным поэтом, который пытался продать в газету стихотворение о тракторе «ойль-пуль». Поэт вскочил с кресла и исчез в дверях. Редактор посмотрел ему вслед без малейших угрызений совести: он считал, что каждый деловой человек должен говорить кратко.

Теперь наконец он мог заняться собственным делом. Для этого он прежде всего придвинул поближе тарелку остывших щей и начал есть. Ел он без всякого аппетита, часто даже пронося щи мимо рта: ложка была в его левой руке, а правой он правил лежавшую перед ним статью. В это время дверь открылась, и в кабинет опять кто-то вошел.

— Короче! — сказал редактор грозно, продолжая читать и есть.

Молчание. Только перо скрипнуло по бумаге.

— Коротко трудно, — наконец сказал вошедший. — Коротко — совершенно невозможно.

— А все-таки. В двух словах.

— В двух? Хорошо. Хочу есть.

Редактор оторвал глаза от рукописи.

Перед ним стоял опрятный паренек в серой бархатной куртке с желтым бараньим воротником, остриженный по-заграничному под машинку. На голове — тяжелая кепка с загнутыми на затылок наушниками. На ногах — коричневые башмаки с толстыми подошвами. Паренек держал в руках небольшой брезентовый мешок. В общем вид его был франтоватый, а лицо веселое. Вдобавок он улыбался, и золотые зубы дружным рядком сияли в его верхней челюсти. Никак нельзя было подумать, что парень нуждается. Редактору стало совершенно ясно, что следует как можно скорее выпроводить его из кабинета.

— Вы, вероятно, умеете читать, товарищ? — сказал он наставительно. — Здесь не столовка, а редакция сельскохозяйственной газеты…

— Я знаю. Но все-таки хочу есть.

— Фамилия? — отрывисто спросил редактор, прекрасно понимая, что вопрос этот грозит осложнениями. Но что делать? Паренек чем-то сумел подкупить его. Может быть, своей улыбкой, которую он все время пускал в ход. Он и теперь, прежде чем ответить, широко улыбнулся.

— Меня зовут Джек Восьмеркин.

— Откуда?

— Из Петерсбурга. Я там в больнице лежал семь недель.

— Из Ленинграда, — поправил редактор.

Золотые зубы Восьмеркина сверкнули, как будто во рту вспыхнул огонь.

— Нет, из Петерсбурга.

— Такого города нет.

— Есть. Это в штате Вирджиния. На линии Ричмонд — Чарльстон.

— Ага — сказал редактор и позвонил.

Теперь он уже знал, что делать дальше, и принялся читать статью. Явилась курьерша.

— Дайте товарищу обед, — произнес редактор, — и позовите Пичулина.

Пичулин, спец по англо-саксонским странам, в круглых очках и длинной кожаной жилетке, явился как из-под земли. Джек Восьмеркин в это время только что принялся за щи.

— Ну-с, — сказал редактор, когда Пичулин вопросительно стал у его кресла, — так вы, товарищ, из Америки, из штата Вирджиния? Это уже лучше. Нельзя ли, Пичулин, его использовать? Ты когда приехал-то? — спросил он Восьмеркина, дружески переходя на «ты».

— Две недели назад.

— Через Владивосток?

— Нет, через Мурманск.

Пичулин тихо подошел к Джеку. Вынул блокнот, что-то сообразил.

— Можете ли вы к послезавтра написать мне статью строк на двести: «Безработица среди батраков в Соединенных штатах»?

Джек густо покраснел и с каким-то бульканьем проглотил щи.

— Я плохо пишу по-русски. Прочитать статью сумею… Но писать не возьмусь.

— Но вы русский?

— Да, конечно. Но я долго пробыл в Америке.

— Это уже хуже, — сказал редактор и задумался.

Теперь он понял, почему так старательно выговаривает некоторые слова Джек.

— Писать ты не умеешь, — сказал он немного погодя. — Русский язык знаешь плохо. Такие люди нам не нужны.

Свет электрической лампочки отразился в золотых зубах Джека.

— Такие люди вам не нужны? — переспросил он тихо. — А я думал, что нужны. Писать статей я действительно не умею. Но я могу делать кое-что другое.

— Что же именно?

— Я могу восемь часов подряд пахать на тракторе, а если он остановится, я починю его. Знаю куроводство и хорошо отбираю яйца в инкубатор. Могу подоить десять коров, а если их сорок, то налажу дойку электричеством. Два года я ухаживал за табаком в Вирджинии и ладонями могу вертеть сигары, по тысяче штук в день, конечно если начинка подготовлена. Я говорю о сигарах «вирджиния», по пять центов штука. Потом мне приходилось выращивать клубнику величиной в кулак…

— Довольно, довольно! — закричал редактор.

— Нет, я правду говорю. Ведь я не бродяга, а настоящий уборочный рабочий. Шесть лет я таскался по фермам, только вот теперь приехал сюда кочегаром. Мы вам хлопок привезли. Я удрал с корабля потихоньку и сел в поезд. Все деньги истратил на билет, зайцем не поехал. И вот теперь голодаю. Здесь я уже десять дней, и все мне говорят, что никому не нужно мое уменье. А по-моему нужно.

И он опять сверкнул золотыми зубами. Редактор спросил:

— А зубы почему золотые?

— Упал с «титана» в Дакоте. Ведь вы знаете, эти «титаны» высотой почти с паровоз. Стукнулся зубами о колесо. Четырех как не бывало. Вставил за восемьдесят долларов. Они литые, чистого золота. Хотел уже выпилить их и проесть. Но прежде сюда пришел…

— Занятная штука, — сказал редактор задумчиво. — Что же нам с тобой делать, Восьмеркин? Ты зачем в СССР-то приехал?

— По делам, — ответил Джек и густо покраснел.

— Так. А где живешь?

— Нигде не живу. Ночевал в ночлежке. Да плохо там. Смеялись над моей курткой.

— А вещи у вас есть? — спросил Пичулин совсем не деловым тоном.

— Ничего нет. Я сюда без вещей приехал. Нельзя было с парохода вынести. Вот только мешок…

— А что в мешке?

— Пшеница. Отборные зерна. «Манитоба», «маркиза», «дакота». Я их четыре года на фермах собирал. Теперь от голода съел тысячу двести штук. Самых мелких, конечно.

— Поешь лучше каши, Восьмеркин, — сказал редактор мягко, пододвигая тарелку. — Твое дело надо обдумать. С удовольствием бы покалякал с тобой, да вот некогда…

Пичулин с удивлением посмотрел на редактора.

Этот человек, сухой и точный, никогда раньше не говорил таким задушевным тоном. Что-то с ним сделалось. Он глядел на Восьмеркина и улыбался.

— Да, — повторил редактор задумчиво, — с удовольствием бы с тобой покалякал…

Он вынул записную книжку и там что-то зачеркнул.

— Хочешь, так сделаем: приходи сегодня ко мне на квартиру ровно четверть двенадцатого. Расскажешь свою историю. Может быть, что и придумаем. Согласен?

— Угу.

— И ночевать у меня будешь.

— Спасибо.

— Вот тебе мой адрес. Найдешь?

Джек усмехнулся.

— Ну, пока…

Ночью Джек Восьмеркин рассказал редактору свою историю. Примус безостановочно шумел на окне. Чаю выпили много. Разговор продолжался три или четыре часа.

Рассказ Джека был длинен и бессвязен. Чтобы понять его как следует, редактору пришлось задать множество вопросов. К трем часам утра картина приключений Джека выяснилась во всех подробностях.

Вот как было дело.

Мальчик с коровой

Весной 1918 года в Петрограде начался голод. Продовольственные склады совершенно опустели, а подвоза продуктов не было. Перед булочными вытянулись тысячные очереди. Целыми часами люди простаивали для того, чтобы получить кубик черного хлеба величиной в пачку спичек. На базарах торговали главным образом несъедобным: посудой, треуголками, тряпьем, мебелью. В кафе у Адмиралтейства за бешеные деньги подавались тонкие ржаные лепешки, жаренные на льняном масле. Все столовые и рестораны закрылись. Исчезло даже молоко, которого всегда было много в это время года.

В городе началась паника. Уже поздно было делать запасы. Оставалось только надеяться, что голод не может продолжаться вечно. Говорили, что с новым урожаем появятся продукты. Война кончилась. Крестьяне возвращаются в деревни. Надо только подождать до осени.

И вот, чтобы полегче прошло это голодное лето, большая группа петроградских интеллигентов решила отправить своих детей за Волгу, туда, где много белого хлеба и молока и откуда шли письма, что голода там нет и в помине. С огромным трудом получили специальный санитарный поезд. Поезд был очень длинный и состоял из белых теплушек и вагонов. В вагонах разместились девочки, в теплушках — мальчики, всего около пятисот человек. Вместе с ними ехали учителя, воспитали, гимназические сторожа. После долгого, полного приключений пути белый поезд высадил детей за Волгой, в обетованной стране. Петроградским детям пришлось провести здесь гораздо больше одного лета.

Восстание чехо-словаков вызвало военные действия в полосе железной дороги. Затем поднялся Колчак. Линия железной дороги оборвалась сразу во многих местах. Началась настоящая война. Между родителями и детьми протянулась линия фронта, пересечь которую не было никакой возможности.

На детей уже никто не обращал внимания, кроме их руководителей, которые были бессильны что-либо сделать. Огромная колония принуждена была разбиться на группы. Дети с руководителями разбрелись по деревням, станицам, поселкам. Не было средств к жизни, теплой одежды, обуви. Даже надежд на будущее не было. Дети болели, голодали, приходили в отчаяние. Все это Джек знал только по рассказам. Сам он не был в колонии. Он познакомился с петроградскими ребятами случайно, осенью 1918 года.

Вагон третьего класса, наполненный детьми, стоял на одной из станций недалеко от Волги. Красные наступали, и у ребят появилась надежда, что советские войска займут станцию, прежде чем белые успеют увезти вагон. А это давало возможность в ближайшие же дни вернуться в Петроград, к родителям.

Но обстоятельства сложились иначе. Внезапно к станции подскакала группа всадников. Казаки с пиками рассеялись по путям, охотясь за пустыми вагонами. Высокий офицер, осмотрев вагон, в котором находились дети, предложил немедленно очистить его. Вагон был нужен для штаба корпуса. Сопровождавший детей воспитатель, вспыльчивый человек, закричал, что дети не уйдут из вагона. Офицер арестовал воспитателя, и его увели куда-то. А детям было предложено выходить из вагона, и как можно скорей.

Казаки выбросили из окон подушки, корзины, книги, и на полотне образовался целый ворох самых разнообразных вещей. Дети в панике столпились тут же, не зная, что им делать.

Девочки заливались слезами, мальчики пытались успокоить их. Они тихо шептали, что скоро придут красные и все будет хорошо. Вдруг где-то вдали бухнул выстрел.

За первым выстрелом последовал другой, третий, четвертый. Высоко в небе развернулись красивые облачка дыма, и град пуль ударил по железной крыше станции. Красные действительно пришли. Но впереди себя они пустили артиллерию.

Четырнадцатилетний Валерьян, у которого был бинокль и который считался самым умным в вагоне, закричал, что надо спасаться, бежать опрометью, но, конечно, всем в одну сторону. Он схватил свою подушку и первый бросился через широкое поле, которое тянулось тут же за станцией. Его примеру последовали все остальные. Длинная ниточка детей протянулась по полю. Сзади самые маленькие, впереди Валерьян, закрывший подушкой голову от шрапнели. По временам он останавливался и кричал:

— Скорей, черти, скорей!

Маленькие, наиболее слабые дети начали уставать. Они падали и кричали, что не могут двигаться дальше. На минуту все остановились и стали совещаться. Кто-то сказал, что стрельба затихает. Но это было затишье перед бурей. Со стороны белых подошел броневой поезд. Пушки загрохотали совсем близко. Дети заплакали, завизжали.

Старшие подхватили младших под руки и снова побежали вперед. Поле уже кончалось. В стороне желтели кусты, за ними был овраг. Дети спустились в овраг. Сюда выстрелы доносились слабее. Некоторое время шли по дну оврага. Потом остановились, сосчитали друг друга. Налицо оказались все сорок человек. Валерьян, который принял на себя обязанности командира, сказал, что можно посидеть: шрапнель сюда не залетит. Дети отдохнули немного, съели захваченную с собой провизию, напились воды из ручья, а затем пошли снова. Выстрелы все еще гремели вдалеке, и всем хотелось быть подальше от поля сражения.

В глубине оврага октябрьский день рано догорел и сменился холодным вечером. Дети сложили рядом вещи, — захваченные в момент бегства. Нашлось несколько подушек. Легли все рядком, чтобы согревать друг друга. Хотя у Валерьяна были особой спички, огня из осторожности решили не разводить. Боялись, что по костру начнется стрельба из орудий.

Ночью Валерьян и два других мальчика вылезли из оврага. Небо было розовое с одного края, но не там, где находилась станция. По этому зареву мальчики догадались, что горит какая-то деревня. Они тихо спустились в овраг и уговорились по очереди дежурить с камнями в руках. Но сон оказался сильнее их. Первый же дежурный заснул, а тот, кто должен был его сменить, не проснулся. Впрочем, ночь прошла без приключений.

Утром старшие устроили совещание, что делать дальше, куда итти. Совещались долго. Пока старшие спорили, младшие плакали от страха и голода. Провизии не осталось ни крошки.

Наконец было решено подождать в овраге до полудня. А затем, если перестрелка не возобновится, итти на станцию и отыскать там руководителя. Но в это время со стороны станции опять донеслись выстрелы. В отчаянии дети уселись в кружок и принялись плакать.

Вдруг в кустах раздался какой-то треск, и перед плачущими детьми появился деревенский мальчишка, босой и без шапки. Он стоял на четвереньках и внимательно смотрел на детей.

Плач сейчас же прекратился. Ребята с интересом принялись разглядывать мальчишку. Тот продолжал стоять на четвереньках и при этом сопел.

— Ты здешний? — наконец спросил Валерьян негромко.

— Здешний, — ответил мальчуган и вскочил на ноги. — Из деревни Починки.

— Можешь ты отвести нас к себе в деревню и покормить?

— А сколько вас есть?

— Сорок человек.

— Не, не могу.

— Почему не можешь?

— Нет наших Починок. Сгорели они ночью. Белые из пушек сожгли. А мужиков всех перебили, и отец мой попался. А мать и сестра живьем в избе сгорели. Я один спасся. А вы, ребята, откуда?

Дети наперебой начали рассказывать, кто они такие. Когда картина достаточно выяснилась, мальчишка, немного подумав, сказал:

— Примите меня, ребята, к себе.

— Куда же мы тебя примем? — спросил Валерьян. — У нас у самих ничего нет.

— Все равно, примите, ребята. Без меня ведь вы пропадете, как один человек. Я тут все места знаю и вам пригожусь. Хотите, сейчас молочка принесу?

— Откуда у тебя молоко?

— А у меня тут с собой корова, Пеструшка. Мне мать спасти ее велела. Я ее погнал, а тут и наша изба занялась. Мать начала сундуки выносить, ну, и сгорела вместе с Катькой. Одна Пеструшка осталась теперича у меня. Я всю ночь не хуже вас плакал, а теперь перестал.

Молоко, корова — это в представлении ребят означали почти спасенье от голода. Мальчишку окружили со всех сторон Валерьян спросил деловито:

— Может быть, корову можно убить ножом, а потом зажарить? Спички и ножик у меня есть.

Мальчишка возмущенно махнул рукой.

— Сказал тоже… Ведь она теперь у меня одна осталась. Молоко пейте. А жарить не дам.

— А ты умеешь доить?

— Ну да подою, если будет во что. У меня с собой посудины нет. А корова молочная. Я ее сегодня утром от голода прямо ртом сосал.

Посуда у детей нашлась — маленькое ведерко, из которого они пили воду. Валерьян, четверо ребят и мальчишка отправились через кусты и в глубине оврага действительно нашли пеструю корову, которая была привязана к кустам. Мальчишка подоил ее в ведро, и молоко сейчас же было распределено по два глотка на человека. Ведро было небольшое, и четыре раза пришлось возвращаться к корове и доить ее. Когда все молоко было выпито, ребята открыли совещание с участием нового товарища. Обсуждали все тот же вопрос: что делать дальше?

На этот раз глаза всех были устремлены на мальчишку. Спасения ждали от него.

— Вот что, ребята, — сказал он, напустивши на себя важность: — поведу я вас сейчас в деревню. Может быть, и накормят вас мужики. А там и подводы в город дадут.

— Да ведь сгорела ваша деревня, говоришь? — перебил его Валерьян.

— Подожди. Я в нашу не поведу, в другую поведу, в Чижи. Чижи, может, и не сгорели. Село большущее. Только вы меня, ребята, примите к себе.

— Ладно, принимаем! — закричал Валерьян.

— Принимаем, принимаем! — подхватили все.

— Тогда идемте, — сказал мальчишка.

— Встать! — скомандовал Валерьян. — Готовься в дорогу. — И, обращаясь к мальчишке, спросил:

— А как тебя зовут?

— Яшкой зовут.

— Хорошо, Яшка. Веди нас в Чижи.

Дети вылезли из оврага и двинулись следом за Яшкой, который уверенно шагал через поле. Коровы решено было с собой не брать, а притти за ней вечером, когда выяснится, что в Чижах спокойно.

Яшка шел рядом с Валерьяном и покрикивал на отстающих. Все прониклись к нему уважением. В простоте сердечной дети считали уже, что положение их поправилось. До Чижей близко, Яшка приведет их туда, им дадут молока, покормят. В крестьянских избах можно будет переждать денька два. Потом придут красные и помогут добраться до Петрограда.

Дети шли бодро, даже весело. Спасение было близко, и путь к нему под предводительством Яшки казался ясным и простым.

Джек Восьмеркин и был этим самым белоголовым, мальчуганом, который вызвался спасти от голода сорок ребят.

Веселое путешествие детей продолжалось недолго. Яшка вдруг стал оборачиваться назад и приглядываться к чему-то. Потом крикнул:

— Ложись, ребята! — И ползком начал пробираться к придорожным кустам.

Остальные тоже ползком последовали за ним, хотя и не понимали, в чем дело. В кустах Валерьян спросил:

— Чего ты испугался?

— Как чего? — зашептал Яшка. — Посмотри в стекла, если глазами не видишь. Ищут меня, хотят смерти предать.

— Кто тебя ищет?

— Известно кто, казаки. Вон они там по дороге едут. Двое с ружьями и пиками. Меня они ищут. Я ведь один из всей деревни уцелел.

Валерьян приложил бинокль к глазам и увидел, что вдали по дороге действительно ехали два казака, приглядываясь по сторонам.

— Вы уж меня спасите, ребята, — зашептал Яшка жалобно, — а я вам потом помогу.

— Как же мы тебя можем спасти? — спросил Валерьян.

— Дайте какое-нибудь пальтишко прикрыться. Не узнают они меня в городском, за вас примут.

Ребята сейчас же сообразили, что городская одежда действительно может защитить деревенского парнишку. Валерьян снял с себя пальто, нашлась и кепка. Одна девочка отдала Яшке запасные сандалии. Все видели в нем единственного спасителя, и важно было его отстоять.

Яшка, надевши чужую одежду, сразу почувствовал себя бодрее. Стал на ноги и долго следил за казаками.

— К станции проехали, — сказал он наконец. — Идем дальше, ребята. Может, и не за мной они.

Дети снова вытянулись по дороге. Яшка и Валерьян шли теперь сзади. Они все время оглядывались, а Валерьян почти не отрывал бинокля от глаз. Вдруг он закричал:

— Казаки! К нам скачут казаки!..

На этот раз всадники действительно направлялись к группе детей. Бежать и прятаться было бесполезно. Их заметили.

Однако Валерьян скомандовал:

— Бегом!

И все побежали.

— Стой, братцы! — закричал Яшка. — От коней все равно не уйдем. Может, они нас не тронут.

Дети остановились. Молодой казак с пикой, не доехав до них шага, осадил лошадь.

— Со станции? — закричал он на все поле.

— Со станции, — ответил Валерьян, выходя вперед. — Что вам угодно?

— Мы за вами посланы. Поворачивайте назад. Велено вас всех обратно доставить.

— А там нет пальбы? — спросил кто-то.

— Нет пальбы. Отошел красный. Ну, двигайтесь.

Все надежды детей мигом пропали. Теперь нечего было мечтать о скором возвращении в Петроград. Правда, за ними послали, значит, их будут кормить. Может быть, отыщется руководитель. Но ведь радости от этого мало. Самое лучшее, на что они могли рассчитывать теперь, — это очутиться в прежнем положении.

Но казаки не стали церемониться с детьми, спрашивать, хотят или не хотят они итти на станцию. Чтобы сдвинуть ребят с места, они въехали в самую гущу толпы, и детям волей-неволей пришлось тронуться. Впрочем, казаки не слишком торопили их в пути, только изредка покрикивали на отстающих. Они видели, что дети устали и голодны.

Часа через два ходьбы перед ребятами показалась знакомая станция. Их вагона уже не было на путях, не было и имущества.

Казаки привели детей к коменданту, низенькому бородатому офицеру.

Комендант строго посмотрел на ребят и спросил:

— Все вы здесь?

— Все, — ответил Валерьян.

А Яшка в это время присел, так как испугался, что комендант узнает его и казнит.

— Я о вас запрашивал штаб, — сказал комендант. — Вас велено в тыл направить. Идите за мной.

Ребята пошли за комендантом. Он подвел их к товарному вагону и скомандовал:

— Забирайтесь, живо!

— Мы сегодня не обедали, =— заявил Валерьян.

— Молчать!

Ребята влезли в вагон все, за исключением Яшки, который все время смотрел в сторону, как бы желая удрать. Комендант прикрикнул на него, и Яшка тоже оказался в вагоне.

Тут комендант закрыл дверь. В вагоне сделалось совершенно темно.

Ребята, толкая друг друга, кое-как разместились на полу и на верхних полках. Немного погодя дверь открылась. Двое солдат принесли хлеб, ведро воды и чугун каши. Все бросились на пищу с жадностью. Съели весь хлеб, до последней крошки, и всю кашу, до последней крупинки. Даже воды не осталось в ведре. Солдаты забрали пустую посуду и снова закрыли дверь.

Когда шаги солдат замолкли вдали, Яшка попытался открыть дверь. Но это ему не удалось: дверь была заперта снаружи на задвижку.

Через двадцать или тридцать минут вагон сильно толкнуло; ребята догадались, что их прицепили к поезду. А еще немного погодя поезд без звонков и гудков отошел от станции.

В этот момент в вагоне раздался громкий плач. Это Яшка заплакал, в первый раз за все время знакомства с ребятами.

— Чего ты? — спросил Валерьян. — Ведь ты сам навязался в нашу компанию. Мы тебя не тянули.

— Знаю, — прохрипел Яшка. — Я не по себе, я по Пеструшке убиваюсь. Пропадет она в овраге с голоду. Ведь я ее крепко-накрепко к кустам привязал…

Редактор дает историческую справку

Когда Джек Восьмеркин довел свой рассказ до этого момента, редактор прервал его.

— Стой, Восьмеркин, отдохни, — сказал он шутливо. — Дальше я сам тебе расскажу.

Джек посмотрел на редактора удивленно: уж не смеется ли он над ним? Но тот подошел к книжному шкафу и вынул оттуда большую связку старых газет. Разложил газеты на столе и начал просматривать их. Джек заметил, что многие статьи были отмечены красным карандашом.

— Вот, — наконец сказал редактор и начал читать:

— Угу, — сказал Джек Восьмеркин, когда редактор дочитал статью до конца. — К весне мы как раз оказались в селе Ягуровке. А потом нас повезли дальше.

Он взял статью и еще раз прочел ее, шевеля губами. Потом, как бы вспомнив что-то, тихо сказал:

— Теперь я понимаю, почему нас не оставили в Сибири. Все время не понимал. Ведь кроме петроградских ребят с нами были и сибирские. Всего собралось почти восемьсот человек. Когда Колчак был разбит, мы съехались все из разных мест в город Тургоянск. Здесь нас погрузили в поезд и повезли во Владивосток. Всем распоряжались американцы. Они одели нас в американские шинели, которые были до того длинны, что их приходилось подрезать снизу ножницами. Старших задержали для военной службы, и Валерьян попал в их число. Но осталось много моих сверстников, тринадцатилетних. Нам пришлось голодать и холодать зимой, и мы были рады, что нас везут куда-то. Мы часто разговаривали по ночам в вагоне о нашей судьбе. Было много разных предположений, но никто не думал, что нас действительно повезут в Америку. Нужды в этом никакой не было.

— Однако так и случилось? — спросил редактор.

— Так и случилось.

— Ладно. Тогда говори все дальше по порядку.

И Джек Восьмеркин начал рассказывать дальше.

В Сан-Франциско

Когда ребятам стало известно, что всю колонию решено вывезти в Америку, начались волнения. Всем гораздо больше хотелось ехать в противоположном направлении — домой. Но американский Красный крест был другого мнения на этот счет. Осенью 1919 года всю колонию погрузили на огромный японский пароход «Иомей Мару». Пароход вполне благополучно пересек Тихий океан, и через двадцать дней русские дети высадились на берег в Сан-Франциско.

Здесь обнаружилось, что сами американцы нетвердо знают, что дальше делать с ребятами. Даже неизвестно было, кто они для Америки: пленные, заложники, друзья, враги?

Их высадили на берег и разместили во временном военном поселке за городом. Когда-то здесь были солдатские казармы, построенные на скорую руку. Теперь длинные бараки, крытые толем, пустовали. Детей водворили в эти бараки; каждому была дана низкая кровать на сетке и табуретка. Ребят поднимали рано, они мылись до пояса, а затем под руководством американских инструкторов делали гимнастику. Их никуда не выпускали за ограду, окружавшую поселок и за малейшее ослушание строго наказывали.

Всем было ясно, что такой порядок не может продолжаться без конца. Сами американцы с каждым днем все больше убеждались, что они напрасно поторопились с перевозкой детей через океан. На содержание колонии требовались большие средства. А кроме того оставшиеся руководители и старшие ребята каждый день заявляли протесты против заключения в лагере и требовали отправки на родину.

Яшка не принадлежал к числу протестантов. За год жизни в среде городских детей он успел сильно развиться, а долгое путешествие в поезде и на пароходе вызвало в нем любопытство к стране, в которую он чудом попал. Ничто не тянуло его назад в Россию. Он считал, что все родные его погибли, деревня сгорела и даже корова Пеструшка давно издохла в овраге. Однако лагерная дисциплина его тяготила. Ему казалось неестественным, что их, ребят, без всякой цели держат в поселке за оградой. Хотелось выйти на волю, погулять по Америке.

Америку Яшка представлял себе большой деревней и думал, что здесь, как и в России, говорят по-русски. Обладая от природы живостью и предприимчивостью, он уже строил фантастические планы побега. Но он не находил себе товарищей. Оказавшись в Сан-Франциско, русские мальчики жили мыслью поскорее вернуться в Россию. Вероятно, их в ужас приводили воспоминания о том, что когда-то в Петрограде они мечтали попасть в увлекательную стану Америку, наполненную автомобилями, индейцами и небоскребами. Яшка никогда раньше не мечтал об Америке. Но теперь, живя в лагере, он начал серьезно подумывать о том, что хорошо бы было как-нибудь после обеда перемахнуть через забор и посмотреть, как тут растет рожь и много ли молока дают коровы. Случай помог ему осуществить это желание.

Сан-Франциско — большой город, и там случается каждый день множество происшествий. Но приезд восьмисот русских ребят был из ряда вон выходящим случаем. Поэтому в газетах стали появляться статьи о жизни и истории детской русской колонии. А вслед за этим к ограде, окружавшей поселок, началось паломничество любопытных американцев.

Среди этих зевак было несколько ребят-подростков, которые целыми днями простаивали у забора в надежде разглядеть, что поделывают русские дети. По временам их любопытные лица появлялись даже над забором. Сторожа колонии, американцы, гнали их. Но ребята мало боялись этого. В ответ они выкрикивали короткие словечки и громко хохотали. Как-то даже эти ребята соорудили из палки пращу и начали бросать через забор грецкие орехи. Этим, конечно, американцы хотели подчеркнуть, что они не враги русским, а друзья.

Первый же орех, упавший внутри ограды, поверг русских ребят в волнение: на скорлупе его было оттиснуто какое-то клеймо. Что значило это клеймо, никто решить не мог, но, несомненно, оно о чем-то говорило. Ребята ломали себе голову над этой задачей до тех пор, пока в лагерь не упал второй орех. На нем оказалась та же метка. Каждый из следующих орехов был также с таинственной печатью. А затем выяснилось, что буквы на скорлупе — это только марка фирмы, торгующей орехами.

Но эти орехи с клеймами подали мысль затеять переписку через забор. Общими усилиями была составлена записка на английском языке:

Записка была привязана к камню и переброшена через забор. Обратно прилетел большой апельсин, на котором было написано химическим карандашом: «Мы — ваши друзья, приходите погулять с нами», и нарисовано колесо с крыльями.

Вечером того же дня, после ужина, Александр Михайлов, шальной парень и забияка, обошел всех взрослых ребят в лагере и тихо опросил их, не желают ли они осмотреть Сан-Франциско. При этом он требовал клятвы, что желающие бежать, будут подчиняться всем его распоряжениям.

Сначала нашлось много желающих. Но потом, когда выяснилось, что бежать придется на следующий день, а американских денег ни у кого нет, почти все отказались. Только Яшка и еще два мальчика объявили, что готовы на все, так как жизнь в лагере им опротивела. Александр Михайлов устроил небольшое совещание. Решено было тайно от всех остальных перебросить через забор записку. В записке сообщить о дне и часе побега и просить американцев оказать помощь. Затем погулять с ними недели две по Сан-Франциско и вернуться в лагерь после того, как город будет изучен вдоль и поперек.

Из четырех заговорщиков ни один не умел писать по-английски. Поэтому записка к американцам была составлена аллегорически. Именно: был нарисован план поселка и летящая стрела, на которой стояли четыре фигурки. Рядом часы, показывающие девять. Записка была привязана к камню и переброшена через забор в тот момент, когда американские ребята появились на своем обычном посту.

Ответ опять прилетел на апельсине. Там было написано только одно слово «yes»,[1] значение которого было понятно. Приготовления к побегу начались.

Прежде всего Александр Михайлов со слов знающих английский язык написал на бумажке русскими буквами фразы, необходимые для прогулки по Америке: «мы хотим осмотреть Сан-Франциско», «хорошо бы поесть», «пора возвращаться в лагерь» и так далее. Под рубашки заговорщики спрятали несколько слезных писем, написанных остающимися в лагере приятелями. Эти письма надо было опустить в почтовый ящик Сан-Франциско, чтобы довести до сведения петроградских родителей о тяжел он положении, в котором оказались их дети. Кроме всего этого, Александр Михайлов велел сделать из консервных коробок четыре лопаточки, чтобы вырыть ими лазейки под забором. Вечером, после ужина, когда по звуку гонга все должны были расходиться по спальням, Михайлов и Яшка остались на дворе. Тут выяснилось, что нет двух остальных. Михайлов пошел за ними, но вернулся один и сообщил Яшке, что ребята струсили и уже легли в постели. После короткого совещания было решено бежать вдвоем.

Вдоль всего забора стояли яркие электрические фонари, и надо было пробраться под ними незаметно. Это удалось сделать с большим трудом, часто припадая к земле и продвигаясь вперед на четвереньках. Наконец ребята оказались у забора и принялись рыть лазейки в условленных местах. Яшка уже слышал, что за забором ходят американцы и о чем-то тихо между собой разговаривают. Он постучал в забор, и американцы начали копать со своей стороны.

Две узкие лазейки были уже вырыты насквозь, и оставалось только расширить их. Но в это время на дворе раздался длинный свисток, затем другой, третий. Два сторожа опрометью бросились к забору. Яшка, который успел нарыть больше Михайлова, нырнул в свою яму и был вытащен американцами за руки. Михайлов же пролезть не успел. Его вытащили за ноги сторожа, и Яшка услышал только отчаянные крики своего неудачливого товарища.

В обществе шести незнакомых ребят Яшка бросился опрометью бежать от забора через темное поле.

В гостях у американцев

Только в широкой бетонированной трубе под полотном железной дороги Яшка перевел дух.

По-видимому, труба эта была временной квартирой американских ребят. Там нашлись свечка, спички и какая-то очень соленая рыба. Ребята отдали рыбу Яшке, а сами о чем-то стали разговаривать на непонятном языке.

Как впоследствии выяснилось, все шесть ребят оказались американскими беспризорниками, или, как их зовут в Америке, «котятами». Яшка очень скоро понял, что помогали они его побегу без всякой определенной цели, просто из озорства. Никакого плана, что делать дальше, у них не было. А записка с нужными фразами, как на грех, осталась в кармане у Михайлова, и Яшка ни слова не мог сказать американцам.

Однако, сидя в бетонированной трубе, над которой с громким лязгом проносились поезда, Яшка совсем не чувствовал себя несчастным. Все пока складывалось как нельзя лучше, за исключением только неудачи с Михайловым.

После недолгого совещания американцы вместе с Яшкой прошли трубу насквозь и оказались по другую сторону полотна. Где-то далеко возвышалось множество строений, сиявших тысячами огней. По направлению к этим огням компания и двинулась. Но только краешком глаза Яшка увидел в тот раз американский город.

Дальше путь ребят лежал по каким-то пустырям и пересекал десятки железнодорожных путей и дворов, заваленных ящиками и старым железом.

Наконец они вошли в тихий лесок с прямыми дорожками. Лесок подходил вплотную к шоссе. На этом шоссе вся компания остановилась. Скоро подошел трамвай, и американцы ввалились в него шумной толпой. Но как только трамвай тронулся, они соскочили с него на ходу, за исключением одного, который остался с Яшкой и расплатился за билет. Остальные провожали вагон криками.

Яшка и его спутник ехали в трамвае долго. Огни мелькали все реже и реже за окном, и наконец все вокруг стало темно и трамвай остановился. Американец подал Яшке знак, что надо слезать, и они пошли в темноте по какому-то пригорку, среди камней и колючих кустов. Впереди что-то шумело, и Яшка догадался, что это океан.

Они долго шли по сыпучему песку, а затем начали подниматься на гору. У большого камня американец стал на четвереньки и пополз. Яшка последовая его примеру. Они оказались в небольшой пещере, где можно было и лежать и сидеть, но никак не стоять. На полу пещеры были набросаны сухие водоросли, и Яшка понял, что здесь им придется провести ночь. Поговорить хоть немного с американцем он и не пытался: еще в пути ему удалось убедиться, что тот не понимает ни одного его слова.

Яшка улегся на водоросли, которые пахли аптекой и солью и странно гремели от малейшего движения. Приятно было отдохнуть после волнений и длинного пути. Сон пришел незаметно.

Утром, когда Яшка проснулся, в пещере оказались все шесть американцев. Они сидели вокруг него на корточках, жевали резину и о чем-то разговаривали. Яшка приподнялся. Американцы пожали ему руку и знаками предложили выкупаться.

Был октябрь, но солнце светило ярко, и вода в океане была теплая. После купанья ели апельсины и каких-то студенистых слизней, которые в большом количестве водились на берегу. Курили трубки и жевали резину.

Первое время американцы здорово хохотали над тем, что можно ругать Яшку в глаза, а он ничего не понимает. Можно было обманывать его, называть ему вещи неправильно, а он повторяет названия и старается их запомнить. Однако Яшку смех этот не радовал, и он в первый же день пришел к заключению, что должен как можно скорее выучиться говорить по-английски. Ребята тоже пришли к этой истине, но позже. Вначале им казалось, что будет значительно интереснее, если все они с помощью Яшки выучатся говорить по-русски и введут этот язык в употребление между собой. Для этого они заставляли Яшку произносить русские слова и повторяли их хором, коверкая невозможнейшим образом. Но скоро они поняли, что все это не так уж весело и что, пожалуй, правильнее выучить Яшку болтать хоть немного по-английски.

Жить на берегу океана было хорошо, гораздо лучше, чем в лагере. Один из американцев, Чарли Ифкин, оказался особенно хорошим парнем. Он подарил Яшке новый картуз и старые подтяжки и, кроме ракушек и слизняков, угощал карамелью. Сидя на песке, компания любовалась проплывавшими мимо яхтами и пароходами. По вечерам много гуляли вдоль берега, а иногда и по апельсиновым садам, где под покровом темноты можно было поживиться фруктами. У ребят были карты, и Яшка выучился играть с американцами гораздо раньше, чем разговаривать. Играли на орехи, на ракушки, на щелчки. Иногда ребята уходили в город на неизвестный Яшке промысел. Но с Яшкой всегда оставался один по жребию, не в качестве сторожа, а так, на всякий случай.

Все было бы хорошо, если бы не начались дожди. Американцы поднимались сумрачные по утрам и долго спорили, кому итти в город за продовольствием. Дело иногда доходило до драк. На Яшку обращали все меньше и меньше внимания, и однажды вечером он понял, что надоел ребятам. К этому времени он успел уже спеть им все русские песни, которые знал, и показать все штуки. Незнание языка лишило его возможности принимать участие в общих разговорах, и его начали просто не замечать. Американцы теперь часто уходили гулять без него, и один раз вовсе не явились ночевать. Они не пришли и на следующий день, и сидевший с Яшкой в пещере Боби Снукс начал как-то тревожно поглядывать на небо и на Яшку. Прошел еще один день, и вот Боби обратился к Яшке с длинной речью, из которой тот ровно ничего не понял.

Тогда Боби начал переводить свою речь на язык звуков и знаков, понятных людям всего мира. Он показывал пальцами идущие ноги, гудел, как паровоз, прыгал и стонал. Убедившись, что Яшка ничего не понимает и теперь, он нарисовал на камне план лагеря и одинокую фигурку, идущую к воротам. Яшка догадался, что Боби намекает на необходимость возвращения его в лагерь. Яшка сделал вид, что не понимает рисунка на камне, так как привольная жизнь в пещере его совершенно удовлетворяла.

На четвертый день утром Боби решительно взял Яшку за руку, напялил на него новый картуз и повел по дорожке от океана по направлению к шоссе. Яшка догадался, что Боби ведет его в лагерь. Но он не стал сопротивляться американцу, так как весь день накануне они ничего не ели, кроме слизняков. Конечно, Яшка представлял себе те наказания, которым он подвергнется за самовольную отлучку, но голод сделал его покорным.

У Боби не было ни гроша в кармане, и тот путь, который они в свое время проделали в полчаса на трамвае, теперь им пришлось мерить шагами по крайней мере три часа. Дорога была хорошая и веселая; по обе стороны ее тянулись сады, ограды и красивые каменные дома. Бесшумно проносились автомобили.

Но Яшку все это теперь не занимало.

Они вышли на поле перед лагерем в тот час, когда ребята обыкновенно делали гимнастику и бегали по двору. Яшка уже рассчитывал услышать знакомые голоса за забором, и это его развеселило. Наказание наказанием, а приятно все-таки поговорить по-русски со своими после долгого, вынужденного молчания, рассказать товарищам о том, как жилось в пещере, какого вкуса слизняки, и угостить Михайлова резиновой жвачкой, оставшейся в кармане.

Но все было тихо за оградой. Яшка решил, что ошибся во времени и что сейчас обедают. Это тоже было не плохо, голод за время ходьбы сильно увеличился. Боби и Яшка подошли к воротам, которые были почему-то открыты. Они вошли внутрь, на двор, и здесь увидели, что рабочие разбирают бараки и складывают доски в грузовики. Никаких ребят на дворе не было. Очевидно, протесты их возымели свое действие, и американцы отпустили колонию на родину. Поселок же просто уничтожался, как ни на что не нужный.

Боби Снукс прежде Яшки сообразил, в чем дело. Он тихо свистнул и не спеша вышел со двора. А когда Яшка повернулся и посмотрел в ворота, то увидел, что Боби со всех ног бежит по полю в сторону полотна.

Этим, конечно, он хотел сказать без слов, что содружество их прекращается и что Яшка может проводить время в Америке по своему усмотрению.

В погоне за помощью

Да, Русская колония уехала из Сан-Франциско неизвестно куда, и Яшка остался один в Америке! Эта мысль промелькнула в Яшкиной голове и подсказала ему, что теперь его единственное спасение заключается в Боби Снукс. Он понял, что отстать от американца — значит погибнуть. И он бросился вдогонку за Боби так, что воздух засвистел у него в ушах.

Яшка бежал долго, напрягая все свои силы, и Боби скоро понял, что избавиться от русского мальчишки при помощи одних только ног совершенно невозможно. Он остановился и скрестил на груди руки. Яшка обрадовался, полагая, что американец пожалел его. Но Боби просто решил отколотить Яшку, чтобы отбить у него всякую охоту играть в догонялки, когда его не просят.

Драка не была слишком долгой. Боби имел преимущества: он знал бокс. Яшка же дрался, как обыкновенный крестьянский мальчишка, без толку махая кулаками и неистово крича. Вдобавок, он и не хотел причинить американцу боли. Только разгорячившись, в конце драки, он пошел «на бычка» и получил сильный удар по шее. Тут Яшка решил схитрить: он упал будто от удара и закрыл глаза. Боби повернул его на спину и бросился бежать. А Яшка быстро поднялся и пустился вслед за ним.

Яшка гнался за Боби десять дней. Впоследствии ему казалось, что за это время он и выучился говорить по-английски. Стараясь разжалобить Боби, он припоминал все известные ему слова, составлял из них фразы и выкрикивал их вслед убегающему мальчишке. Иногда тот останавливался на минуту, отвечал что-то, а потом опять пускался наутек. Желая избавиться от преследования, Боби прятался на пустырях и в покинутых постройках, но Яшка находил его и там. Выбившись из сил, американец усаживался на земле и сидел час или два без движения. Яшка опускался на землю рядом.

В общем силы их были равны, и Боби уставал одновременно с Яшкой. Денег у Боби не было, и это лишало его особых преимуществ. Он принужден был выискивать себе пропитание, собирая объедки и кукурузные зерна, попрошайничая на кухнях. И всякий раз кое-что перепадало Яшке.

К концу третьего дня ребята оказались на товарной станции, недалеко от города. Там Боби залез под вагой и довольно сносно устроился у передней оси. Яшка примостился у задней, перенимая все приемы американца. Первый раз в жизни Яшка оказался под катящимся вагоном и испытал ужас, ни с чем не сравнимый. Но он не упал на рельсы, главным образом потому, что боялся отстать от Боби.

Под утро Боби выскочил из-под вагона на какой-то станции и пошел спать в лесок. Яшка последовал за ним и растянулся на земле тут же. Он заснул настолько крепко, что, конечно, Боби мог бы уйти от него. Но они проснулись одновременно, и совместное путешествие их возобновилось.

Боби примирился с преследованием на десятый день к вечеру. Неожиданно он помог Яшке взобраться в темноте на вагонную площадку. Очевидно, к этому времени он окончательно убедился в том, что отделаться от Яшки все равно нельзя, как нельзя убежать от своей тени в солнечный день. Теперь он готов был уже видеть в Яшке равноправного путешественника, который обладает всеми нужными в пути качествами и только одним недостатком: с ним нельзя по-настоящему разговаривать. Впрочем, кое-что Яшка уже понимал и иногда даже отвечал Боби.

Так они ехали в поездах по ночам, а днем спали в оврагах и под мостами. Было очень жарко, леса кончились, и вдоль путей потянулись хлопковые поля, в большей части уже убранные. В воздухе летали тонкие волокна хлопка, и песок забивал глаза, нос и рот. Все чаще и чаще на станциях встречались негры и коричневые люди, которых Яшка принимал сначала за цыган, потом за индейцев и которые на самом деле оказались мексиканцами. Ребята совсем не умывались в пути. Они побурели от пыли и вагонной смазки и сами стали похожи на негров. Последние два дня путешествия они ничего не ели.

На десятый день, ночью, Яшка и Боби сползли с крыши вагона на какой-то неведомой станции. Боби не стал искать места, где можно было бы заснуть. Он подошел к водокачке и, дождавшись рассвета, долго рассматривал буквы, написанные углем на стенке. Затем уверенным шагом пошел вдоль путей, свернул на дорогу между плантациями и, нарвав каких-то ягод на невысоком кустарнике, немного закусил. Яшка тоже поел ягод, вкусом похожих на сладкую рябину. Он ждал, что Боби ляжет спать под кусты, но американец двинулся дальше. Скоро Яшка увидел море вдалеке, и это его обрадовало. Он знал, что в здешних морях водятся съедобные слизняки и ракушки.

Когда море было совсем близко, Боби ускорил шаги, а потом вдруг бросился бежать. Яшка удивился, что он опять принялся за старые штуки, и припустился за ним следом.

Но на этот раз Боби вовсе не хотел отделаться от Яшки. Дело заключалось в ином. У моря на песке Яшка увидел всю компанию сан-францискских ребят. Они лежали у самой воды, покуривая трубочки.

Яшка закричал что-то радостное по-английски и бросился вперед, как будто возвращался к родной семье. Ребята поднялись с песка и приветствовали его ответными криками. Прибывшие выкупались в море и поели. После этого Боби в течение часа рассказывал длинную историю их путешествия. К своему изумлению, Яшка понял пойти все. Потом ребята поздравляли Яшку с геройством, жали ему руки и катались вместе с ним по песку. Начиная с этого момента, Яшка ни разу не замечал желания ребят отделаться от него каким бы то ни было образом.

Впоследствии Яшка узнал, что он, сам того не ведая, пересек Америку поперек, от Калифорнии до Техаса, на Мексиканском заливе. Такое путешествие ребят к теплому морю носило сезонный характер, как перелет птиц. На их языке это называлось «податься на юг».

Они проводили холодные месяцы в том месте Соединенных штатов, где не бывает заморозков зимой, именно в южной равнине Техаса, рядом с Мексикой.

Скитания по Америке

Из американских ребят Чарли Ифкин больше других нравился Яшке. Именно Чарли еще в Калифорнии подарил ему новый картуз.

Это был черноглазый высокий паренек лет пятнадцати. Несомненно, он пристал к компании бродяг по какому-то недоразумению. Он больше любил работать, чем воровать и бездельничать. Заработанный честным трудом цент казался ему привлекательнее дюжины украденных яиц. Кроме того Чарли любил в свободное время читать газеты, а в карты всегда проигрывал, так как не умел плутовать.

С первых же дней знакомства Яшка почувствовал к Чарли симпатию и в Техасе сделал все возможное, чтобы подружиться ним. В декабре они были уже приятелями, и Чарли занялся Яшкой обстоятельным изучением английского языка. Для этого он палкой писал буквы, слова и пословицы на мокром песке и заставлял Яшку все это выучивать на память. В январе они уже понимали друг друга, и это доставляло Яшке огромное удовольствие. Наконец-то из бессловесного животного он превратился в человека! Правда, он не мог еще высказывать своих задушевных мыслей, но простые его желания Чарли понимал.

Как-то Чарли растолковал Яшке, что цель его жизни — сделаться работником на ферме. Яшка согласился с тем, что это дело стоящее. Потихоньку они сговорились весной отколоться от ребят и двинуться на север, в хлебные места. Там, конечно, нет моря и апельсинов, но зато нет и духоты; там хорошая пища и люди рассудительные и спокойные. Чарли не имел еще опыта по части работы на фермах, но кое-что знал. Так, он сообщил Яшке, что для того, чтобы сделаться настоящим рабочим, необходимо купить одеяло. Хоть не шерстяное, а хлопковое, доллара за три-четыре.

Ребята начали копить деньги на одеяла. В ту пору жили они в окрестностях города Хьюстона и занимались упаковкой лука в ящики. Дело это было нетрудное и давало заработок. Яшке оно нравилось еще потому, что не требовало знания английского языка.

Ближе к весне оба парнишки получили другую работу. Переселившийся с севера фермер решил за зиму заготовить кирпичи для постройки. Он купил старый пресс и принялся за работу. Но один справиться с делом он не мог. Надо было поднимать глину из глубокой ямы и смешивать ее с песком. Фермер рассчитал, что без посторонней помощи он не сумеет сделать нужных сорока тысяч кирпичей, и тут ему подвернулись ребята. Он им платил обоим, как одному взрослому, а работать заставлял много. Но в общем зима для ребят прошла легко: морозов не было, солнце прекрасно подсушивало кирпичи, и заработок позволял прилично питаться.

В начале марта Чарли заявил, что пора сниматься с места. К этому времени ребята уже обзавелись одеялами, так что остановки ни за чем не было. Чарли и Яшка взяли расчет у фермера, простились с товарищами и двинулись на север.

Яшка уже умел ездить без билета по железным дорогам, да и Чарли относился к нему в пути лучше, чем Боби в свое время. Правда, одеяла мешали устраиваться под вагонами, но с этим надо было примириться: ведь они заменяли паспорт. По этим одеялам люди догадывались, что ребята не простыв бродяги, а честные рабочие, которые пробираются поближе к пшеничным районам.

Без особых приключении Чарли и Яшка добрались до штата Канзас и тут на одной из станций увидели замечательную машину — комбайн, которая одновременно жнет хлеб, молотит и ссыпает зерно в мешки. Чарли объяснил Яшке, что работать на таких машинах сущее удовольствие, и Яшка согласился с этим. Ребята долго рассматривали это похожее на дом чудовище, о существовании которого Яшка прежде и не подозревал.

Впрочем, ребятам в это лето не пришлось поработать на комбайне. Осенью им довелось только увидеть эту машину в работе. Теперь же никто не хотел им доверить даже трактора, да и сами они на этом не слишком настаивали. После долгих странствований пешком по фермам ребятам удалось устроиться только на скотный двор. Они нанялись на место умершего рабочего, причем опять согласились получать вдвоем столько же, сколько он получал один. Это было выгодно фермеру, так как двое подростков могли сделать больше, чем один взрослый.

Работа оказалась невеселой. Чарли разносил корм сорока серым коровам, которые двумя рядами стояли в хлеву, хвостами к проходу. Яшка работал у хвостов. Он должен был подбирать навоз, грузить его в подвесную вагонетку и вывозить на двор.

Дойка коров производилась электричеством, при помощи особых трубок, по которым молоко текло прямо в подойники. Украсть хоть стаканчик молока было невозможно, так как хозяин во время дойки из хлева не отлучался, а коровы не позволяли доить себя руками. Ели коровы невероятно много и дышали ровно, как машины. В хлеву стояла тишина, и очень кисло пахло кукурузным силосом, которым Чарли наполнял кормушки.

Сначала коровы развлекали Яшку. Они напоминали ему Пеструшку, которую он погубил когда-то в овраге. Но потом он пришел к заключению, что американские коровы не похожи на русских. Они были больше, степеннее, все одного цвета и не паслись в поле. Кроме того уборки за ними было слишком много. Яшка начал скучать в хлеву. Захотелось удрать с фермы. Чарли был готов поддержать Яшку, но оба они были уже настолько опытны, что не решались бросить работу, пока не могли рассчитывать на новую. Только осенью однажды утром Чарли сказал:

— Теперь, Джек, можно двигаться дальше. Сейчас на севере самая ягодная пора.

И Яшка ответил:

— Ол райт…

Что значит — ладно.

К этому времени Яшка стал довольно сносно понимать английский язык и даже выучился петь несколько американских песен.

Был уже сентябрь, и ребята, чтобы не терять времени, купили себе билеты и отправились в штат Вашингтон. Там в течение месяца они занимались уборкой разных ягод, а потом, когда ягодный сезон кончился, стали работать по сбору яблок. Чтобы не поцарапать ногтями кожицу плодов, идущих на продажу в столицу, ребята работали в перчатках. В ноябре все яблоки были сорваны с деревьев и упакованы в ящики. Работы в штате Вашингтон больше не было, и Чарли предложил не спеша двинуться на юг, отдохнуть. На этот раз ехали без билетов, чтобы сберечь заработанные доллары на зиму. В южном уголке Техаса Яшка и Чарли опять нашли старых знакомых, которые по-прежнему лежали на песке и жевали жвачку. Ребята встретили прибывших радостно и очень удивились, что Яшка выучился говорить по-английски. Но безделье теперь уже тяготило Яшку и Чарли. Повалявшись с неделю на песке, они нанялись на работу к негру, который закладывал новую хлопковую плантацию, а ранней весной уехали на север, в земледельческие районы.

Второе лето прошло веселее и плодотворнее. Ребята возмужали, и им пришлось уже пахать, правда на лошадях. Осенью они убирали кукурузу в штате Арканзас, а зимой, вместо того, чтобы ехать к теплому морю, двинулись на север. На эту мысль их натолкнул рабочий Том Боер, их новый знакомый. Каждую зиму он отправлялся на север, на лесные разработки. Он много рассказывал ребятам о работе в лесу и даже пообещал помочь в приискании заработка.

Север и юг, особенно зимой, совершенно не похожи друг на друга. Но ребята не слишком долго обдумывали предложение Боера. Им хотелось познакомиться с новым делом, да и заработки на севере были высокие. По приезде на место, в штат Миннесоту, Яшка увидел хороший снег, которого не видал уже несколько лет. Он даже обрадовался ему, как приятелю, хотя этот прекрасный, блестящий снег потребовал теплой одежды. Почти все сбережения пошли на покупку шерстяных чулок, свитеров и курток. В результате в карманы новой одежды нечего было положить: все деньги вышли.

В лесу рабочие жили в домах, построенных на вагонных колесах. Таким образом не приходилось далеко ходить на работу. По мере того как лес уничтожался, прокладывались рельсовые пути и дома с рабочими катились вперед, все глубже и глубже заползая в лесные дебри. Валились деревья при помощи особых переносных автоматических пил, которые легко резали деревья, как колбасу. Маленький мотор фыркал и отплевывался, и сосны ложились набок тихо и послушно. Затем лебедка железными цепями подтаскивала поваленный ствол к полотну, а кран укладывал бревно на платформу. Паровоз отвозил бревна на лесопилку, а потом возвращался за новыми.

Каждый день падали тысячи деревьев, и лес исчезал с совершенно непостижимой быстротой. Железнодорожный путь разветвлялся в разные стороны и был похож на огромную железную лапу, запущенную в волосы земли. К концу зимы лесная площадь совершенно облысела.

К весне фирма свернула свои лесные операции, так как рубить было больше нечего. Ребят рассчитали. Они простились с Томом Боером и отправились в небольшой городок, бывший по соседству с разработками. Там подновили свои костюмы, походили в кино и отдохнули. А затем решили двинуться на юг.

За зиму они познакомились с двигателями разных систем и теперь рассчитывали, что им удастся получить работу на ферма при машинах.

Яшка очень вырос и окреп за последний год, а когда надел новое пальто и шляпу, то стал похож на настоящего американца. Впервые этой весной он почувствовал, что крепко стал на землю Америки. Так Яшка и Чарли сделались профессиональными уборочными рабочими. С течением времени у них завязались знакомства среди фермеров, и они уже знали, где в какую пору можно найти хорошую работу. Теперь они не хватались за первый попавшийся заработок, а торговались в запрашивали лишнее.

С годами увеличивалась их сила, сообразительность, ловкость и умение. В этом отношении Яшка даже опередил Чарли. Он выучился править десятком крупных лошадей сразу и умел пустить в ход любую машину. На-глаз он точно определял, сколько апельсинов в ящике и сколько быков в загоне. Огромные элеваторы, бесконечные линейки шоссе, квадратные поля с кукурузой, машины, во всем заменяющие людей, стали для него привычным зрелищем.

Русский деревенский мальчишка превратился в американца, смекалистого и расчетливого. Яшка Восьмеркин из деревни Починки сделался Джеком Осмеркинг. Он сам выбрал себе это имя и фамилию. Так он значился и в документе, который ему удалось выправить.

Два последних лета ребята работали на табачных плантациях в штате Вирджиния. Там они ухаживали за сигарным табаком, а осенью помогали фермеру сушить и вялить широкие пахучие листья. Там же они выучились крутить ладонями длинные, почти черные сигары, которые славятся на всю Америку. Но сами они сигар не курили. И этому была особая причина.

Цель жизни

Да, Яшка сделался настоящим американцем! Но он все еще немного помнил свою корову Пеструшку, из-за которой когда-то заливался слезами. Помнил и огород с укропом и репой, где можно было есть все, что захочется. Помнил свою телегу, пахнувшую дегтем, и жеребенка, с которым он любил бороться.

Конечно, все шло у него хорошо с работой в Америке, но он никак не мог примириться с мыслью, что на всю жизнь останется батраком, уборочным рабочим. Первая же бумажка в десять долларов, отложенная на черный день, заставила его призадуматься. Тогда он скрыл свои думы от Чарли, но, отложив двадцать долларов, он не удержался и высказал приятелю свою задушевную мысль:

— А хорошо бы, Чарли, нам завести свою собственную ферму. Хоть самую маленькую, ну, скажем, в сорок акров.

— Но непременно с водой, — поддержал его Чарли. — Мы так и сделаем, Джек. Будем копить деньги. А когда соберется четыре тысячи долларов, арендуем ферму и заживем наславу.

Так определилась цель их жизни, обычная цель бродячего американского сельскохозяйственного рабочего, который, проводя десятки лет в скитаниях, не имеет возможности даже обзавестись семьей.

Чарли и Джек оба любили землю за то, что она производит массу ценных и вкусных вещей: сахар, сигары, персики, цветную капусту и пшеницу. На земле стоят дома и пасутся коровы.

Земля без устали поглощала всю их молодую силу. Но скучно из года в год разбрасывать свой труд по всем штатам и ничего не иметь, кроме стойких мозолей на руках и ногах.

Бродяга скоро устает от постоянных переездов, ему хочется трудиться на одном месте и видеть, как дело его растет. Ребята тут же подсчитали, когда именно они смогут сделаться настоящими фермерами. По известным им примерам на это требовалась целая жизнь, вернее, две жизни. Только к пятидесяти годам, при самой строгой экономии, батрак мог рассчитывать сделаться арендатором. Умирая, он оставлял сыну клочок арендованной земли, и уже сын, трудясь всю жизнь, должен был выкупить ферму и сделаться собственником. Все это было известно ребятам, но не пугало их.

Во-первых, потому, что их было двое, и таким образом сроки сокращались.

Во-вторых, они, как ребята, по молодости лет рассчитывали если не на чудо, то на удачу. Но и при этих условиях раньше десяти лет им нечего было и думать осесть на землю. Десять лет и были приняты Яшкой и Чарли как необходимый срок.

В десять лет из рабочих они должны были сделаться арендаторами. Чарли тут же составил план будущей фермы, где были пруд и огород и фруктовый сад с яблонями и абрикосами. Во время своих скитаний они присматривались к фермерским домам и выбрали себе коттедж по вкусу: весь увитый виноградом, с красной крышей и большой террасой. В конюшне должны были стоять для начала две лошади, большие, светло-желтые, с белыми ногами. В сарае, кроме всех нужных машин, будет крытый автомобиль, прекрасный быстроход, на котором можно ездить в гости за сто километров. Вместе с фермой они приобретали ранние утра, росу на траве, жаркие дни, золотые дожди и весь свод небесный с луной и звездами.

Ребята поклялись друг другу, что никогда не отступятся от своей мечты, и принялись копить деньги.

С этого момента жизнь стала серой и безрадостной. Приходилось отказывать себе во всем: в кино, в новых башмаках, в лакомствах. Оба решили ни в коем случае не курить, чтобы не создавать себе лишней потребности, хотя на плантациях можно было получать табак бесплатно. Была создана целая система экономии, учитывался каждый цент, и даже потеря пуговицы считалась несчастьем.

Все это, понятно, обесцвечивало жизнь. Но зато появились темы для постоянных разговоров и мечтаний. Детали фермы все яснее и яснее вырисовывались из глубины будущего времени. Даже сорта яблонь в саду были известны: «президент», «бербенк» и «санта Роза». Придумывались клички собакам: Боби, Снукс, Тафт, Ли. Чарли составил ведомость постепенной покупки вещей. В ведомость были записаны посуда, мебель, собаки, голуби, ружья и наконец автомобиль для прогулок. Часто Джек просыпался утром и говорил:

— Знаешь, Чарли, я во сне опять видел нашу ферму.

— Представь себя, я тоже.

И они обменивались рассказами, которые были похожи, как два яйца одной курицы.

Тогда же ребята завели особый мешок, в который отряхивали колосья пшеницы с самыми крупными зернами. В мешке было три отделения: для «манитобы», «дакоты» и «маркизы» — лучших сортов во всей Америке. Ребята решили, что когда-нибудь они высеют эти зерна на своей земле и получат отборную пшеницу, которая будет гордостью их фермы. Часто в свободное время они проветривали зерна на одеяле, любовно пересыпали их из ладони в ладонь и отбрасывали мелкие. Мешок из года в год увеличивался в объеме, и качество зерен повышалось.

Гораздо хуже дело обстояло с денежными сбережениями.

Ребятам везло с работой, и оставаться без дела на целый сезон им не приходилось никогда. Но каждый год какой-нибудь непредвиденный случай поглощал значительную долю сбережений.

Один раз Чарли загнал фермерскую лошадь, и хозяин через суд взыскал с него сто двадцать долларов. Пришлось заплатить, хотя эта сумма была сбережением чуть ли не целого года. В другой раз Джек упал с трактора и выбил себе зубы. Чарли не возражал против того, чтобы на вставку золотых зубов истратить восемьдесят долларов. Ведь невозможно же человеку жить без зубов!

Каждый раз после таких огромных непредвиденных расходов ребята приходили в отчаяние. В один миг собственная ферма отодвигалась вдаль на лишний год или полгода. Джек не спал несколько ночей после этого, а если и засыпал, то ферма уже не снилась ему. Чарли же начинал придумывать разные способы более быстрого обогащения. Он предлагал, например, отправиться за золотом на Аляску или заняться торговлей в Чикаго. Но всякий раз Джек останавливал его. Ему казалось невозможным рисковать имеющимися у них долларами. И в конце концов Чарли соглашался с этим.

Но все же мысль американца все время работала в одном направлении: как бы ускорить накопление четырех тысяч долларов.

Однажды он заявил Джеку, что дело надо начинать с конца, то есть прежде всего купить автомобиль. Он тут же попытался доказать, что автомобиль даст возможность быстрее передвигаться и легче отыскивать работу в небольшом районе. Таким образом они сэкономят на разъездах.

— Ты просто обалдел, Чарли! — закричал возмущенно Джек. — Ведь автомобиль стареет, а деньги, наоборот, приносят проценты. Рано или поздно придется выбросить машину, и у нас ничего не останется.

— Мы продадим ее, пока она еще будет ползать. Убыток потерпим небольшой. Кроме того мы устроим жилье в каретке и будем там ночевать.

— Лучше и не заговаривай об этом. Я не позволю снять с текущего счета ни одного цента.

Расходы с текущего счета производились только по общему согласию, и Чарли принужден был покориться. Но спор об автомобиле возникал множество раз. Однако Джек был непоколебим. Может быть, в нем говорил русский крестьянин, не привыкший верить машинам. Тем более, что в этот период на их текущем счету лежало всего двести пятьдесят долларов, хотя уже четыре года прошло с тех пор, как они начали копить.

— Нам придется работать еще не меньше пятнадцати лет, — говорил Джек, подсчитывая проценты. — Мы должны откладывать каждый год по триста долларов, а пока за четыре года накопили двести пятьдесят. Кроме того мы не учитывали при составлении плана, что земля дорожает.

— Дальше пойдет быстрее, — успокаивал его Чарли. — Не забудь о сложных процентах. Ручаюсь тебе, что ферма у нас будет через восемь лет.

— Хорошо. Подождем восемь лет.

Теперь они экономили на всем: на жилье и на еде. Поэтому во время путешествий на север им приходилось ночевать под открытым небом. Их поливал дождь, а иногда, просыпаясь, они оказывались под простыней снега. Они грели друг друга, а утром Чарли шептал Джеку на ухо:

— Ничего, что холодно, Джек. У нас на ферме будет высокий камин из дикого камня и прекрасные шерстяные одеяла. Тогда мы будем спать как следует.

— Я это знаю лучше тебя, — отвечал Джек. — Но сегодня ночью мне снилось, что я улегся спать в леднике. Сколько однако у нас там стояло кувшинов с молоком!..

И продолжая разговор в том же духе, они забывали о холоде. Ведь каждый из них знал, что эта ночь под снегом превратилась в один доллар. Иными словами, момент приобретения фермы приблизился больше чем на сутки.

Джек заболел скарлатиной осенью на плантации в Вирджинии, недалеко от города Петерсбурга. Он лежал в машинном сарае. Туда перевели его с чердака, где он жил до этого вместе с другими рабочими.

Чарли ухаживая за ним, пока болезнь не приняла угрожающих форм. У Джека началась рвота, потом бред и страшная лихорадка. Был вызван доктор, который потребовал, чтобы больного немедленно перевезли в больницу. Иначе он не ручался за исход болезни.

Когда Джека положили в телегу, он соскочил с нее и хотел убежать. Но его поймали и силой уложили на солому. Чарли поехал вместе с ним. В пути Джек открыл глаза и начал слезно просить товарища повернуть лошадь обратно. Он клялся, что выздоровеет через три дня и будет продолжать работу на плантации. Смешно снимать деньги с текущего счета на такие пустяки, как болезнь. Но Чарли невозмутимо погонял лошадь. Разволновавшийся Джек скоро потерял сознание. Когда Джек пришел в себя, он увидел, что находится в чистой белой комнате, на прекрасной постели. Рядом с ним на табуретке сидела женщина в белой одежде.

— Сколько стоит эта комната в день? — спросил Джек прежде всего.

— Четыре доллара, мистер Осмеркинг.

— Ох…

Джек страшно застонал и закрыл глаза. Он открыл их только для того, чтобы взглядом подозвать женщину.

— Сколько времени будет продолжаться моя болезнь?

— Недель шесть.

— А сколько дней в шести неделях?

— Сорок два.

Джек закрыл глаза и до вечера не сказал больше ни слова. Он пытался перемножить в уме доллары на дни, и чудовищные цифры мелькали у него в голове. Это были сотни, тысячи, миллионы долларов. Миллионы множились и превращались в сплошной туман. За этим туманом скрывались ферма, желтые лошади, автомобили и голуби. Ночью он открыл глаза и с огромным усилием воли произнес:

— Будьте добры перемножить четыре на сорок два. Я не могу.

— Сто шестьдесят восемь.

«Сто шестьдесят восемь» прозвучало для Джека, как смертный приговор.

Всю ночь он бредил этим числом и только под утро заснул.

Чарли, положив Джека в больницу, решил остаться в городе, так как очень беспокоился за своего друга. Его не пускали в палату, и он целыми днями сидел в приемной, стараясь поймать хоть кого-нибудь и разузнать последние новости о больном.

Как-то утром сиделка сказала Джеку, что Чарли шлет ему привет. Джек разволновался. Ему казалось чистейшим безумием сидеть без дела в приемной, когда надо работать на плантации. Он упросил сиделку спуститься вниз и передать Чарли, чтобы тот отправлялся на ферму. Чарли послушался и уехал. Но работы на плантации скоро окончились, и он, получив расчет, снова вернулся в город. Тогда Джек прислал ему приказание — немедленно ехать на север. Нечего сидеть сложа руки, когда проклятая скарлатина должна съесть чуть ли не все их сбережения.

Чарли уехал на север, а Джек начал поправляться. От спокойной и сытой жизни в больнице силы его быстро восстановились. Мало того, он почувствовал, что полнеет. Эта полнота прямо удручала Джека. Он понимал, что это их будущая ферма откладывается в его теле в виде жира, и страшно нервничал. Вместо того, чтобы спокойно сидеть в кресле, он ходил по комнате и стонал. Ведь каждый день в больнице снимал с их счета целых четыре доллара!

Джека выпустили из больницы к тому времени, когда Чарли уже успел устроиться на севере. Он прислал подробное письмо с извещением, что местечко найдется и для Джека. Перед отъездом Чарли оставил Джеку в больнице пятьдесят долларов и теперь просил приятеля непременно ехать с билетом, чтобы не подвергать себя лишней опасности. Но Джек и не подумал брать билет. Он решил, что в ближайшие полгода должен возместить всю сумму, потраченную на больницу. Именно с билета он и начал экономить.

Но все-таки он потерял много сил за время болезни. Только с большим трудом ему удалось пристроиться под вагоном и проехать один перегон. На остановке кондуктора погнались за ним, он побежал и упал. Его схватили и передали в руки полицейского.

Несмотря на просьбы и объяснения Джека, полицейский загнул ему руки за спину и повел в участок. В этом участке Джеку пришлось провести ночь, первый раз за время пребывания в Америке.

Утром судья выслушал полицейского и, узнав, что Джек русский, нашел в его преступлении признаки сопротивления полиции. Он приговорил Джека к штрафу в сто долларов с заменой штрафа, в случае несостоятельности, арестом на месяц. Случай несостоятельности был налицо, и Джека отправили для отбытия наказания обратно в город Петерсбург, где он за день перед тем лежал в больнице.

Джек ехал в вагоне с полицейским и думал только об одном — как бы удрать. Но в пути это ему не удалось. В городе же думать о бегстве было уже невозможно: полицейский шагал рядом с ним, держа наготове заряженный револьвер.

Этот путь в тюрьму был одним из горьчайших моментов жизни Джека в Америке. Тюрьма казалась ему более страшной, чем больница. Правда, платить за нее не надо. Но он, окончательно выздоровевший, должен провести в ней тридцать суток под замком, вместо того чтобы работать! Иными словами, зимний сезон для него потерян.

Впервые на пути в петерсбургскую тюрьму Джек пришел к мысли, что собственной фермы у него никогда не будет. Жизнь устроена так, что даже самые маленькие мечтания окружены со всех сторон непреодолимыми препятствиями. Джеку показалось даже, что он открыл новый экономический закон: цены на землю в Америке стоят такие, что уборочные рабочие не могут делаться хозяевами. А раз так, то гнаться за фермой — просто значит обманывать себя.

— Все кончено! — сказал Джек громко, когда ворота тюрьмы щелкнули за его спиной своими железными зубами.

И внутри его какой-то голос отозвался:

— Да, кончено, Джек. Все кончено! Тюрьма — вот твоя ферма, простофиля!

Чему можно научиться в тюрьме

По американским тюремным обычаям Джеку остригли голову под «три нуля», затем заставили принять горячую ванну и голышом, в одних башмаках, отправили в цейхгауз. Там ему была выдана полосатая арестантская одежда.

Во время всех этих процедур Джек держал бывшие у него пятьдесят долларов под языком, он боялся, что у него отберут эти деньги. Но все прошло благополучно. Вслед за надзирателем Джек направился по коридору к назначенной ему камере. Запирая за ним дверь, надзиратель сказал, что на сегодня он освобождается от работы, но с завтрашнего дня он будет назначаться в наряд вместе с остальными арестантами.

Камера, предоставленная Джеку, была невелика, с одним квадратным окошком на порядочной высоте. За время своих скитаний по Америке Джеку приходилось видеть помещения и похуже, поэтому он не испугался камеры. Вдобавок там уже оказался один заключенный, так что и одиночества не предвиделось.

Когда Джек вошел, товарищ его по камере лежал на полу и разговаривал сам с собой. Они сейчас же познакомились.

Арестант назвался Томасом Кроппером, безработным слесарем.

Кропперу было сорок лет, но на вид ему можно было дать и все пятьдесят. Его вымотала работа на «рационализированных» заводах. Он кратко познакомил Джека с тюремными порядками, а потом деликатно поинтересовался, за какую провинность попал Джек в петерсбургскую тюрьму. Джек с полной искренностью рассказал свою историю.

В отплату за это Кроппер рассказал свою. Он был осужден на два месяца заключения за ночевку под открытым небом в черте города и попытку бежать от полиции.

После обмена биографическими справками заключенные заговорили на общие темы. И тут Джек увидел, что на свете бывают люди поумнее, чем он с Чарли. Тяжелая работа в полях и в лесу оставляла ребятам мало времени для чтения. Если им и приходилось читать, то только дешевые книги о сыщиках и золотоискателях. Кроппер был другого поля ягода. Он знал не только то, что печатается в газетах, но и то, чего там не печатается. Когда вечером, в первый день заключения, Джек рассказал ему о своем плане скопить деньги на ферму, Кроппер захохотал. Он смеялся долго, размахивая руками, а потом заявил, что в Америке честным путем этого сделать нельзя.

Джек начал с жаром доказывать, что можно, но Кроппер заткнул ему рот вопросом:

— Ну, скажите, сколько денег накопили вы оба за пять лет?

— Сейчас у нас пятьдесят долларов. Но иногда доходило до трехсот.

— Хорошо. Сейчас у вас пятьдесят долларов. А вам нужно четыре тысячи. Значит, вам придется еще попотеть четыреста лет.

Джек возразил на это, что им не везло все время, но в будущем непременно повезет. В ответ Кроппер насмешливо засвистел. Джек пригорюнился, так как, в сущности говоря, Кроппер повторил его собственные мысли. Ведь он сам, шагая по Петерсбургу с полицейскими, пришел к заключению, что фермы у него не будет никогда.

Вдруг Кроппер опять громко засмеялся.

— Стойте, стойте, Джек! — заговорил он. — Ведь вы мне сказали в начале нашей беседы, что вы русский?

— Я и теперь от этого не отказываюсь.

— А ну, скажите мне что-нибудь по-русски.

— Земля, — сказал Джек. — Дом, вода, деревня, хлеб, яблоки…

— Довольно, Джек. Я извиняюсь перед вами. Я совершенно упустил из виду ваше происхождение. Теперь я готов поверить вам, что ферма у вас будет гораздо раньше четырехсот лет.

— Почему вы теперь так думаете?

— Он еще спрашивает! Хорош русский, нечего сказать! Да разве вы не знаете, что в России была революция?

— Прекрасно знаю. Но что из этого следует?

— Очень многое, дружище. За каким чортом вам выбиваться из сил в Америке? Ведь вы же имеете возможность получить землю бесплатно, когда угодно…

— Землю? Бесплатно? Сорок акров с водой?

— Ну конечно, что-нибудь в этом роде.

Джек никогда ничего не слышал о бесплатных фермах. Поэтому он испуганно спросил:

— Каким же образом можно получить бесплатную ферму?

— Да очень просто: после революции в России раздают землю даром.

Джек недоверчиво покачал головой.

— Наверное, какие-нибудь солончаки или пески?

— Да ничего подобного, жирнейший чернозем! Прямо как черная икра, которую в Нью-Йорк привозят с Волги и продают по двадцать долларов за жестянку. Намазывай на хлеб и ешь за обе щеки. В России почвы — лучшие в мире, пахотной земли там в десять раз больше, чем во всех наших штатах. Большевики передали все поля, все леса, все луга трудящемуся народу. Купить земли там нельзя, а кто хочет работать, просто подними руку. Ему сейчас же отведут участок, и пожалуйте в поле. Хо-хо!.. Вы думаете, революция — это шутка? Ошибаетесь. Ведь ее и устраивают только для того, чтобы жизнь стала легче нашему брату…

Эти слова Кроппера потрясли Джека. Он прекратил разговор и лег.

Час или два он пролежал с открытыми глазами, напряженно думая. Потом вдруг вскочил с койки и прошелся по камере. К этому времени Кроппер уже спал.

— Кроппер! — сказал Джек. — Кроппер, проснитесь.

— А? Что?

— Кроппер, сколько стоит проезд до России?

— Я думаю, что больше ста долларов. Но теперь из Нового Орлеана и Бостона везут тракторы и хлопок в русские порты. Если пристроиться на пароход, то на проезде можно даже кое-что заработать…

Даже сел на койку и начал что-то считать по пальцам. Немного погодя окончательное решение созрело в нем: он должен немедленно ехать в Россию, получить там кусок земли, а потом выписать Чарли.

Кажется, в первый раз за все время пребывания в Америке Джек порадовался тому, что он русский. Он начал тихо шептать русские слова; оказалось, что он помнил почти все. И фразы у него составлялись. Да, конечно, он сумеет объяснить по-русски, что ему нужна земля, и сумеет доказать, что он русский и имеет право на землю. Больше думать было не о чем. Он едет в Россию, это решено!

Месяц в тюрьме прошел для Джека, как самая страшная пытка. Дело не в том, что его заставляли работать в тюремных мастерских, вертеть в прачечной стиральную машину и мыть полы горячей водой. Все это он проделывал без особого отвращения. Пытка заключалась в том, что драгоценное время текло непроизводительно. Узнав, что в России можно бесплатно получить ферму, Джек лишился покоя. Ему все казалось, что он из-за месячной проволочки может опоздать. А вдруг закон о земле будет отменен? Или введут какие-нибудь ограничения? И Джек сгорал от муки в тюрьме, бегал по камере, а когда засыпал, то стонал и плакал во сне.

Его уже теперь не удовлетворяли разговоры с Кроппером. У слесаря были только самые общие представления о русский революции. Он знал, что русские рабочие выгнали своих капиталистов вон из страны и образовали рабочее государство. Потом началась война со всем миром, русские победили, долго голодали, а теперь поправляются.

Джек напрягал память, желая увязать то, что он видел в России, с рассказами Кроппера. Он помнил, что война действительно была. На его глазах сгорела деревня Починки, и в огне погибла его семья. Он помнил, что во время проезда по Сибири на станциях стояли войска разных национальностей и люди говорили о наступающих большевиках. Тогда он плохо разбирался во всем этом. Но теперь каждый клочок воспоминаний, подтверждавший слова Кроппера, вызывал в нем радость. Да, конечно, в России все именно так, как рассказывает слесарь!

Сибирь выплывала в его памяти, как огромная лесистая страна, где земли бесконечно много, а людей совсем мало. Вероятно, большевики и раздают сибирские земли. Надо ехать в Россию, и как можно скорей. Нельзя терять времени… Нельзя…

Но дни в тюрьме тянулись очень медленно, как серые коровы, выходящие из хлева на ферме в Канзасе. Не было сил, чтобы поторопить их. И Джек по вечерам прислонялся головой к стене и выл от тоски, как волк, попавший в капкан.

Джек кончает работу в Америке

Но вот месяц кончился.

Джек простился с Кроппером, которому оставалось отсидеть еще неделю. Слесарь дал ему свой адрес на отделение профессионального союза и просил непременно писать из России.

В тот же вечер Джек отправился на север. Он даже купил себе билет, так как рисковать ему теперь не хотелось. Был уже декабрь, и Джек понимал, что именно зимой надо приехать в Россию, чтобы подготовиться к пахоте. Вот почему он ехал не только с билетом, но даже в скором поезде.

Чарли в то время переживал тяжелые дни. Он думал что Джека нет больше в живых. Он телеграфировал в больницу желая узнать, скоро ли выпишется его приятель. Из больницы ему ответили, что Джек давно выздоровел и уехал. Чарли и в голову не приходило, что Джек мог попасть в тюрьму. И он жил в тоске, отгоняя от себя мысль о смерти Джека. Но эта проклятая мысль по ночам лезла в голову и не давала Чарли спать. Невеселый был этот месяц.

Джек приехал на место работы Чарли днем, когда тот уже ушел в лес. Узнав, где именно работает Чарли, Джек отправился к нему прямо по лесу, по снегу. Пока он искал приятеля, время подошло к обеду. Но это не смущало Джека. Он рассчитал, что теперь Чарли получит заработок за полдня.

Чарли обмерял бревна у рельсового пути, когда Джек его заметил.

— Эй, Чарли! — закричал он. — Кончай работу на сегодня.

— Джек, дружище!.. Значит, ты жив? Какого же ты чорта не написал ни словечка?

По серьезному и даже торжественному лицу Джека Чарли понял, что сейчас ему будет сообщена удивительная новость. Но такой новости он все-таки не ожидал. Еще бы! Ведь Джек подошел близко к нему и твердо сказал:

— Ну… через месяц у нас будет своя ферма, бродяга! При этом ударил его рукой в грудь.

Чарли присел от удара, от удивления, от восторга.

— Сорок акров с водой?

— Именно.

Чарли побледнел.

— Ты, конечно, шутишь, Джек?

— Нет.

— Что же ты делал этот месяц в таком случае? Говори. Ты нашел деньги? Да ну, говори же скорей, где ты был!

— Только в тюрьме, Чарли. Именно там я нашел то, что нам надо.

Вечером приятели решили, что Джек не будет наниматься на работу в лесу. Он употребит оставшиеся доллары на проезд до Бостона и оттуда с первым же пароходом отправится в Россию. Там получит землю, по возможности ближе к городу и шоссе. По получении земли сейчас же телеграфирует Чарли.

До присылки этой телеграммы Чарли продолжает работать в лесу и копить деньги. Затем он покупает все, что нужно для хозяйства в России, семена, мелкие инструменты, руководства и выезжает, не медля ни минуты. Если все произойдет именно так, можно будет поля засеять уже этой весной, а к осени снять урожай. Иными словами, собственная ферма у ребят будет через несколько недель.

Чарли был почти на год старше Джека, но он во многом ему подчинялся. Джек всегда рассуждал и действовал обстоятельнее, может быть потому, что провел свое раннее детство не в скитаниях, а среди расчетливых крестьян. Против нового проекта Джека Чарли не нашел никаких возражений. Он даже не обмолвился словечком о том, что их будущая ферма переносилась в другую часть света, за тридевять земель. Чарли не обратил никакого внимания на эту мелочь. Ведь он прекрасно знал, что земля везде одна, и везде одинаковы яблоки, молоко и пшеница. Везде надо засучивать рукава повыше и работать до седьмого пота, чтобы снять урожай. А раз так, то не все ли равно, в какой части света будет ферма?

Только перед самым прощанием Чарли спросил Джека:

— А ты не подведешь меня, дружище? Не забудешь обо мне, когда сделаешься самостоятельным фермером?

— Ты с ума сошел, Чарли! — ответил Джек. — Мало мы с тобой поработали вместе в Америке, что ли? Когда я забывал тебя?

— Но ведь Россия очень далеко, Джек. А ты не написал мне письма даже из Петерсбурга. Знай, если ты меня забудешь, я перестану верить в дружбу навсегда.

— О дружбе мы поговорим с тобой в России, старик, на собственной ферме, у камина. А пока пиши мне как можно чаще о своей работе. В тот же день, как я обоснуюсь, ты получишь адрес телеграфом.

На родину за землей

Джек приехал в Бостон с одним намерением — как можно скорей устроиться на пароход, идущий в Европу. Конечно, ему больше хотелось бы ехать без пересадок до какого-нибудь советского порта. Но он знал, что пароходы в СССР ходят не часто, а потому был готов помириться и со всяким другим суденышком, которое перетащило бы его через океан.

Джек потолкался в порту два дня и совершенно случайно узнал у шкипера, что в Нью-Йорке грузится хлопком пароход «Мэллоу», идущий прямым рейсом до Мурманска. Само собой разумеется, что в тот же день вечером Джек оказался в Нью-Йорке.

Отыскать нужный пароход Джек сумел легко. Гораздо сложнее было на него устроиться. До этого Джек ездил зайцем только на поездах, а потому имеющийся у него опыт здесь пригодиться не мог. Джек придумывал разные хитрости, чтобы попасть в трюм, но ничего не получалось. Только накануне отплытия он познакомился в кафе с тремя кочегарами с «Мэллоу» и тут же решил, что искренний рассказ о всей его жизни поможет ему. Он заказал кофе на четыре персоны и долго рассказывал кочегарам свою историю.

Расчет оказался правильным: ребята заинтересовались Джеком. Особенно им понравилось в его рассказе то, что Джек — русский и теперь пробирается на родину за землей. Посовещавшись немного, они спросили, какими средствами он располагает. Узнав, что двадцатью долларами, они сообщили ему, что его дело в шляпе. Оказалось, что у кочегаров было несколько способов перевозки безбилетных пассажиров через океан.

На этот раз было условлено, что к моменту отплытия парохода не явится Джон Клуб, кочегар с наростом на лице. Товарищи в последнюю минуту подсунут на его место Джека, как достойного заместителя. За это Джек должен передать Клубу десять долларов. Эти деньги кочегар употребит на удаление нароста с лица в хирургической лечебнице. При этом Клуб рассчитывал, что хирург выдаст ему удостоверение о сильной потере крови, и это поможет ему впоследствии оправдать свое неприбытие на пароход. Помимо этих десяти долларов, Джек должен был передать Клубу через товарищей весь свой заработок за время рейса. Таким образом Джеку предоставлялся за десять долларов проезд в одну сторону и питание.

С первых же дней работы в кочегарке парохода «Мэллоу» Джек понял, что Клуб, оставшийся на один рейс в Нью-Йорке, сделал хорошее дело. Кочегары работали в густой угольной пыли и в такой жаре, что воду приходилось пить целыми ведрами. Вся эта вода сейчас же выходила в виде пота через поры кожи, и тело покрывалось липкой черной грязью. Работа продолжалась беспрерывно четыре часа. Затем кочегары мылись под душем, закусывали и четыре часа отдыхали. Затем снова выходили на работу. После второй порции работы полагался отдых: двенадцать часов для сна.

Труд был настолько тяжел, что ни у кого не было охоты выходить на палубу. Таким образом за все время перехода Джек ни разу не видел океана. У него было впечатление, что он провалился в ад и там подвергается пыткам. К счастью, мучение в кочегарке не могло быть вечным. Но рейс все-таки затянулся гораздо дольше, чем следовало. «Мэллоу» был пароход старый и не очень спешил. Лишь на двадцатый день показались северные берега Европы. Температура на палубе сильно упала, но в кочегарке была прежняя жара. «Мэллоу» вошел в Кольскую губу в сумерки, которые, впрочем, зимой заменяют здесь день.

Джек без особого волнения увидел берега России. Его занимал только один вопрос: о земле. Волнение его несколько усилилось в тот момент, когда он спустился с парохода на деревянную пристань. Теперь, как он думал, половина дела была сделана.

Городок Мурманск поразил американцев своей бедностью, малолюдностью, разбросанностью построек. Но и на это Джек не обратил никакого внимания. Он ждал окончания разгрузки парохода, чтобы дезертировать в последний момент, как это было принято.

За полчаса до отхода «Мэллоу» Джек спустился на пристань со своим мешком в руках. Сидя на камне над бухтой, он имел возможность слышать последние призывные гудки парохода, которые отчасти относились и к нему. Затем Джек видел, как пароход, сияя своими разноцветными огнями, тихо двинулся по заливу в сторону океана. Огни делались все туманнее, и наконец исчезли вдали.

А через два часа Джек уже сидел в поезде и ехал на юг.

Он ехал на этот раз с билетом, потому что порядки на советских железных дорогах и устройство нижних частей здешних вагонов были ему неизвестны. Да и мороз стоял порядочный. Ехал Джек прямо в Москву. Именно там, по его мнению, должны были находиться учреждения, бесплатно раздающие фермы.

С землей Джеку в Москве не повезло. Везде, куда он ни обращался, ему говорили, что он должен отправиться в свою деревню и добиваться земли там. Но он не хотел ехать за Волгу — денег на проезд не было, да и считал, что деревня его давно сгорела.

Кроме того Джек вообще начал сомневаться, что в России можно получить бесплатно ферму с водой.

Редактор начинает действовать

Джек кончил свою повесть и тяжело вздохнул. Электрическая лампочка на столе теперь горела гораздо ярче, чем вечером, когда он начинал свой рассказ. Город спал, и накал лампы увеличился. В ярком свете лицо редактора казалось бледным и очень серьезным.

Вдруг где-то в конце коридора водопроводная труба загудела низко, как пароход «Мэллоу» в Кольском заливе.

— Так гудел американский пароход, — сказал Джек.

Редактор улыбнулся. Эта улыбка подбодрила Джека. Он спросил:

— Что вы думаете о моем деле?

— Что я думаю? Ты хорошо сделал, что возвратился домой. Ребята из петроградской колонии вернулись гораздо раньше тебя, вероятно ничему не научившись. А ты не потратил даром времени в Америке. Такие люди нам действительно нужны. Кроппер не обманул тебя: ты получишь землю бесплатно и выпишешь своего Чарли.

— Да?

— Я нисколько не сомневаюсь в этом. Но тебе придется, конечно, поехать за Волгу, в Починки.

— Но ведь сгорели они!

— Вряд ли. А если и сгорели, то их давно отстроили. Ты не помнишь, какой они были волости?

— Чиясовской.

— Завтра наведем справку. А пока ложись спать. Ведь устал, небось?

Джеку вдруг показалось, что дело его немного поправилось. Длинный рассказ облегчил его. Он улегся на диван и сейчас же заснул, как человек, сделавший свое дело.

Утром его разбудил звонок телефона.

Джек схватил трубку и услышал голос редактора:

— Алло! Джек, у меня есть новости для тебя. Я звонил в студенческое бюро, и мне обещали сегодня вечером прислать вузовца, который из одних мест с тобой. Понял? Так что в девять часов будь дома. А теперь можешь погулять по Москве. Там у меня на столе лежит рубль. Возьми его себе на обед. Ну, пока…

Джек повесил трубку и как-то испуганно улыбнулся. Нашелся человек из одних мест с ним! Не из Вирджинии и Канзаса, а из Починок, о которых он давно перестал думать. Кто же это такой?

Джек пил чай и все время старался решить, что принесет ему эта встреча. После чая он пошел бродить по городу. Он заходил в семенные магазины и там рассматривал семена люцерны, клевера, мака. Потом оказался на Мясницкой. Там переходил от витрины к витрине, смотрел жнейки и триеры и в некоторых магазинах даже брал каталоги. Земли у него еще не было, но он не мог оставаться без дела.

Когда в девять часов вечера редактор вернулся домой, Джек сидел за столом. Перед ним на газете были насыпаны зерна отборной американской пшеницы. Он внимательно рассматривал их и раскладывал кучками. Должно быть, это была окончательная сортировка семян перед посевом.

Джек не успел кончить этой операции, когда в передней раздались два звонка, и редактор сам пошел отпирать. Через секунду дверь открылась, и на пороге появился длинный рябой парень в полушубке и клетчатой кепке. Некоторое время он молча смотрел на Джека. Потом вдруг лицо его озарилось, улыбкой, и он закричал гораздо громче, чем это полагается в комнате:

— Здорово, Яшка!

Джек не знал, что ему ответить на это приветствие, и только поднялся с места, пристально глядя на парня.

И тут в чертах незнакомого лица ему почудилось вдруг что-то похожее на забытый деревенский сон. Он не мог припомнить ни имени парня, ни избы, где тот жил в деревне Починки. Но язык его сам собой произнес слово, которое, вероятно, часто произносил в детстве:

— Миииш!

— В том-то ж и дело…

Ребята обнялись. Но Джек все еще не знал, кого именно он обнимает. Ему ясно было только одно — что это его деревенский товарищ, вытянувшийся по крайней мере вдвое.

— Миш, — сказал Джек, волнуясь и бледнея, — что же наши Починки-то, стоят?

— Ну да, стоят. Я там летом был.

— А как же пожар?

— Эво что вспомнил! О пожаре уже все позабыли. После него голод был. Давно все отстроились. И ваши отстроились.

— Наши? Кто наши?

— Кто? А мать-то твоя, Пелагея. Что ж ты без матери что ли, родился?

— А разве она жива?

— Ну да, жива. И Катька, сестра, жива. Отца в бою убили, а они живы-здоровы. Только бедно живут, скажу я тебе.

Джек густо покраснел. Он даже не знал, о чем дальше спрашивать. Все его убеждения, все воспоминания противоречили сообщению Мишки.

Так, значит, он ошибся тогда, во время пожара!.. И все эти годы напрасно считал себя сиротой… Его мать жива… И сестра… Вот так штука!

От смущения Джек полез в карман и достал оттуда кусочек жевательной резины. Протянул Мишке. Но тот понюхал резинку и положил ее на стол.

— Мы этого не употребляем, — сказал он.

Затем начался длинный разговор, из которого выяснилось, что Мишкина фамилия Громов и жил он прежде через пять домов от Восьмеркиных. Скоро после ухода белых он кончил школу в Чижах, а потом еще учился в городе. Там вошел в комсомол и за хорошие способности был командирован в Москву в Тимирязевский институт. Сейчас учится на втором курсе. Летом ездил в Починки помогать отцу по хозяйству. Деревенские дела поправляются, но туго. Скотина слабая, наделы небольшие, и нет машин. Мать Яшки без мужика бьется, едва сводит концы с концами.

— Меня-то она вспоминает? — спросил Джек.

— Нет, что ты! Думает, что ты давно помер. Да и мы все так думали.

Джек глубоко вздохнул, поднялся и ссыпал в мешок свою заветную пшеницу.

— Ну, прощай, Миш, — сказал от тихо. — Спасибо тебе за вести. А я пойду.

— Куда пойдешь?

— На вокзал. Сегодня домой поеду, в деревню.

— А деньги-то у тебя на билет есть?

— Нет денег. Да я и так проеду. Не такие концы без билета делал.

Тут в разговор вмешался редактор. Он все время сидел молча, лишь временами прислушиваясь к разговору.

— Это не дело, Джек, — сказал он. — У нас в СССР без билетов не путешествуют. Я дам тебе денег на проезд, но при одном условии.

— Ну?

— Как приедешь в деревню, сходи к учителю и грамоту вспомни хорошенько. Писать выучишься, осмотрись и пришли мне статейку. Выскажи свое соображение, как деревенские дела в кратчайший срок поправить можно. С колхозом дело обмозгуй. Понял? Селькором нашим будешь. Это тебе в дальнейшем пригодится. И газету я буду тебе бесплатно высылать. Идет?

— Да, идет.

— Вот держи два червонца. Можешь сегодня ехать, в двенадцать ночи. Только не забудь, статью непременно пришли.

Мишка Громов проводил Джека на вокзал, разъяснил ему, как итти со станции до Починок. Перечислил всех, кому кланяться.

— Эх, валенок-то у тебя нет! — сказал он сокрушенно. — Пропадешь ты в своих башмаках.

— Не пропаду, Миша. Я в таких башмаках всю Америку исходил, с юга на север. Неужели теперь в родных местах погибну?

Поезд пошел, и Джек улегся на верхней полке. Он думал, что заснет, но со сном ничего не вышло. Что-то двигалось у него в груди, и лицо пылало.

Нельзя сказать, что весть о семье сильно его обрадовала. За время своей бродячей жизни он свыкся с мыслью, что остался один-одинешенек на земле. Он даже слабо представлял себе внешность матери. Еще меньше он помнил свою сестренку, которую оставил совсем маленькой. Известие о том, что они живы, даже несколько расстраивало его планы о самостоятельной ферме. Но, с другой стороны, он теперь понимал, что скитаниям его конец. Он знал, куда ему надо ехать и где работать.

Джек заснул только под утро, и должно быть от мыслей о деревне, ему приснился пожар, выстрелы, крики. Мать тащила сундук из горящей избы. Корова Пеструшка жалобно мычала в глубине оврага.

Этот сон снился Джеку в Америке только в первые годы пребывания его там.

Джек приехал на свою станцию поздно вечером. Именно с этой станции восемь лет назад он уехал в товарном вагоне, с петроградскими ребятами.

Джек припомнил, что тогда поезд увез его в сторону Урала. Теперь он вернулся с противоположной стороны. Значит, за восемь лет он объехал вокруг земли. Да, нельзя сказать все-таки, чтобы он очень спешил… Зато теперь он больше не будет медлить!

Поезд еще не останавливался, когда Джек выпрыгнул на заснеженную платформу. Только один зеленоватый фонарь горел на высоком столбе. Не расспрашивая никого о пути, Джек спустился по скользкой, обледенелой лестнице к дороге и пошел в темное поле.

Из объяснений Мишки и по своим собственным воспоминаниям он знал, что итти ему до Починок надо около семи километров, через село Чижи.

В родном доме

Кто-то тихо постучал в окно раз, другой, третий… Пелагея Восьмеркина слезла с печки, зажгла спичку и подошла к окну. Но через маленькие стекла, запушенные снегом, ничего нельзя было разглядеть. Пелагея решила, что стук ей послышался спросонок, и хотела уже лезть на печку. Но в это время постучали в дверь.

— Кать! — закричала Пелагея испуганно. — Кать! Да проснись ты, господи! Не слышишь разве? Ломятся. Дай сюда топор, наказание мое!

Катька соскочила с печки и схватила топор. Она не испугалась, решив, что это, вероятно, ребята балуются.

— Пустите! — донеслось со двора.

Пелагея перекрестилась.

— Кому бы это быть? Кто там?

— Отоприте!

Голос звучал настойчиво, хоть и был незнакомый.

— Кто?

— Свои.

— Свои все здесь. Уходи.

Тишина.

— Пустите, — снова раздалось со двора. — Холодно. Это я, сын ваш, Яков.

Пелагея вскрикнула и села на лавку. Зашептала тихо:

— Аминь, аминь, рассыпься.

Катька тоже испугалась и заревела. Быстро зажгла лампочку, все время всхлипывая и тяжело дыша. Со двора к стеклу прижалось лицо.

— Пустите, что ль?

— Яша, Яша… — зашептала Катька.

— Ведь покойничек ты, — сказала мать серьезно и тоскливо. — Как тебя пустить?

В окно сильно стукнули.

— Не покойник я! — доносилось со двора. — Я из Америки приехал. Пустите, все расскажу.

— Открыть, что ли, мать? — спросила Катька смелее.

— Не открывай, Катя, — ответила Пелагея умоляюще.

Но Катька уже вышла в сени и подняла щеколду. Послышались мужские шаги, и Джек Восьмеркин вошел в избу.

Он нисколько не был похож на покойника в своем картузе и бархатной куртке.

Но и на Яшку он не был похож. Яшка ушел тогда босиком, без картуза, а теперь на пороге стоял человек в невиданной одежде, высокий и крепкий, в коричневых башмаках на толстой подошве.

В руках у него был небольшой мешок из брезента. Он положил мешок на стол, снял с руки замшевую варежку о трех пальцах и сказал:

— Здравствуйте.

Подошел к Пелагее и протянул руку.

Мать, все еще дрожа от страха, вытерла свою руку о юбку и сухо поздоровалась с сыном. Затем Джек поздоровался с Катькой и сел на лавку.

Пелагея, высокая и худая, с плоской грудью и выпуклым животом, стояла, прислонившись к печке. Она сложила на груди свои длинные руки и смотрела на Яшку с недоверием и даже враждой.

— Не узнали? — спросил Джек и смущенно улыбнулся.

Золотые зубы сверкнули на мгновенье.

— Нет, нет, нет! — вдруг закричала Пелагея. — Это не Яшка, не Яшка. У нашего золотых зубов не было, белые были. Уходи, уходи…

Катька поддалась страху матери и прижалась к старухе, как маленькая девочка. Джек сидел на лавке, оглядывая избу и стараясь вызвать в себе какое-нибудь воспоминание детства, чтобы найти путь к сердцу женщин. Но перед ним мелькали только американские фермы, инкубаторы, ящики с апельсинами. Он совершенно позабыл родную деревню.

— Уходи, уходи, враг… — тихо повторяла мать.

И Катька шептала:

— Уходи, уходи…

— Уходи! — вдруг закричала Пелагея со страшной силой. — Уходи! Чего расселся, как барин? Сказано, уходи!

Джек поднялся, взял мешок.

— Хорошо, — сказал он тихо. — Уйду.

— Так-то лучше будет! — закричала, Пелагея облегченно. — Ступай себе подобру-поздорову.

Яшка пошел к двери. Но прежде чем выйти на улицу, он остановился на пороге и задал один вопрос, который смущал его когда-то:

— Корова-то осталась жива? Ведь я ее тогда крепко-накрепко за рога к кусту привязал.

— Яшенька! — закричала Пелагея не своим голосом и бросилась к сыну. — Пришла Пеструшка, на третий день пришла. Вырвала куст и пришла.

Вопрос о корове было первое, что напомнило старухе белобрысого мальчугана, который пропал во время пожара восемь, лет назад. Теперь она уже нисколько не сомневалась, что перед ней Яшка.

Она усадила Джека на лавку, сняла с него тяжелый картуз, посмотрела волосы, которые были еще белокуры и курчавы, заглянула в его глаза, которые оставались по-прежнему голубыми. Она гладила его по рукам и по лицу и в то же время обильно поливала его куртку слезами.

— Катька! — сказала она, наплакавшись вдоволь. — Сходи к Капраловым, добейся, чтобы впустили. Займи у них сахару три куска и чаю щепотку. Скажи, что осенью отдадим, как бог свят. Только чтоб не приходили пока.

Катька ушла, а мать начала быстро ставить тусклый, помятый самоварчик. Джек в это время рассказывал ей свои приключения. Она ничего не понимала в его рассказах, послушала и охала сокрушенно, по-матерински. Видимо, старуху занимала только одна мысль, и она высказала ее в тот момент, как Джек замолчал.

— Что же ты к нам на-вовсе вернулся или опять в Америку уплывешь?

— Не уеду, — ответил Джек. — Здесь работать буду.

— Денег-то привез с собой хоть чуть-чуть?

И Пелагея уставилась на мешок, в котором по ее представлению могли быть только деньги.

— Нет, денег не привез.

— А в мешке что?

— Вот.

Джек развязал мешок и высыпал на стол немного пшеницы. Огромные зерна, круглые, как горох, потекли по столу. При свете лампочки они казались золотыми.

— Кукуруза, что ль?

— Нет, американская пшеница. Это вот «дакота», это «маркиза». А это, мать, «манитоба», лучший канадский сорт.

Пелагея опять глянула на мешок и сказала тихо:

— Сколько же ее здесь? От силы полпуда будет.

И опять заплакала у самовара, сокрушенно и тихо, так как стыдилась этих слез.

Джек в это время принялся осматривать избу. Он заглянул в каждый уголок, потрогал ногой мешки под лавкой. В избе пахло кисло, и бесчисленные тараканы шуршали за иконами и грязными картинками. Все это очень не понравилось Джеку, но он смолчал, не желая огорчать мать.

Вернулась Катька, и на столе появились чай, хлеб, молоко и масло. Джек ел с аппетитом, лишь изредка задавая вопросы матери о том, сколько у нее земли и как она ведет хозяйство. Насчет земли Пелагея не могла ничего ответить. Она знала, сколько у нее кусков в поле, но размеров их не знача. Зато она с гордостью сообщила Джеку, что у нее есть корова, дочь Пеструшки, и еще годовалая телка; есть и лошадь и шесть кур. Хлеба и картошки хватит и на посев и на еду, если, конечно, ничего не случится. Обращаясь к Джеку на «ты». Пелагея спросила занимался ли он сельским хозяйством в Америке. Джек принужден был повторить, в каком штате, что и когда он делал. Но Пелагея снова ничего не поняла: ее сбивали с толку трудные названия штатов.

Джеку постелили постель посреди избы на двух лавках, которые связали по ножкам вожжами. Мать отдала ему свою подушку и одеяло, сшитое из кусочков ситца. Сейчас же после чая Пелагея предложила Джеку ложиться: ей казалось, что путь из Америки долог и очень утомителен. И Джек улегся на скрипучие лавки, хотя ему вовсе не хотелось спать.

Ему нужно было собраться с мыслями и наметить план дальнейшей деятельности. Ведь он наконец добрался до своей собственной фермы. Но как отличалась действительность от его надежд и мечтаний!

Рядом в хлеву петух вдруг захлопал крыльями и запел. Джек повернулся на другой бок и, решивши, что обо всем подумает завтра, заснул.

Четырнадцать акров

Джек проснулся на другой день рано, но Пелагея встала еще раньше. К тому времени, когда Джек умылся и оделся, самовар уже стоял на столе и корова была подоена. Джек напился чаю с ситником и попросил сварить себе кашу. Пелагея сейчас же развела таган и принялась за стряпню. Джек сказал, что он может обойтись без чаю по утрам, но хотел бы получать горячее молоко и кашу. Пелагея пообещала, хотя это ей и не понравилось.

За столом все трое сидели молча. Джеку нечего было больше рассказывать, матери не о чем спрашивать. Поевши, Джек надел свою бархатную куртку и сказал:

— Теперь, мать, покажи мне твои поля и скотину.

Пелагея накинула полушубок, повязала голову платком и прежде всего повела сына в хлев, где стояли вместе лошадь, корова и телка.

Джек как-то злобно засмеялся, увидевши лошадь, слабосильное существо, меньше всего похожее на помощника. Он велел вывести всю скотину на двор и начал внимательно ее осматривать. Немного побегал с лошадью, посмотрел ей в зубы, провел рукой по спине.

— Таких лошадей я ни разу не видал в Америке, — сказал он Катьке. — Скверная лошадь. Надо ее почистить.

Корова больше понравилась Джеку, но он нашел, что она дает слишком мало молока. Пелагея умоляющими глазами смотрела на Джека, а потом не выдержала и начала заступаться за скотину. Джек ничего не ответил и предложил матери итти осматривать землю. Катька хотела увязаться с ними. Но Джек сказал строго:

— Можешь в поле не ходить. Лучше лошадь почисти.

Оказалось, что нет скребницы. Джек велел занять скребницу в деревне и показал Катьке, как надо с ней обращаться. После этого пошли смотреть землю.

Мать показала Джеку огород, который был расположен тут же за избой. С одной стороны к огороду примыкало картофельное поле, около трети гектара, с другой — фруктовый сад, состоявший из десятка яблонь и нескольких ягодных кустов. Джек осмотрел каждую яблоню по отдельности, кустов смотреть не стал.

Потом мать и сын по степной дороге вышли за деревню, в поле. Там Пелагея, сбиваясь и путаясь, объяснила Джеку, какую землю она считает своей. Джек мерил полоски шагами, прямо по снегу. Результаты обмера записывал у себя на ладони химическим карандашом. Над каждой полоской он возился долго, разрывал снег и вытаскивал замерзшую землю. Мял комочки в пальцах и потом дул на них. Некоторые клал в карман. Наконец все земли в поле были осмотрены. Мать объяснила, что еще остается покос, но он находится далеко и итти туда не стоит. Но Джек попросил мать сходить с ним вместе и на покос.

На обратном пути Джек мерил шагами дорогу и не хотел разговаривать с матерью, чтобы не сбиться. Он молчал все время, даже тогда, когда они шли по деревне. Пелагея говорила всем встречным, что сын к ней вернулся из Америки, и боязливо показывала на Джека пальцем. Люди лезли к Яшке здороваться. Но он только кивал головой и продолжал считать шаги.

В избу Восьмеркиных, когда вернулся Джек, уже собралось несколько парней, старых его приятелей. Все они вспомнили Яшку и пришли засвидетельствовать ему свое почтение.

Джек весело поздоровался с ребятами, и пошла потеха. Парни не хотели называть себя по имени и требовали, чтобы Джек сам назвал их. Джек путался и выкрикивал имена невпопад. Это вызывало дикий хохот и веселье.

Изо всей компании только одного Джек назвал без ошибки: Ваську Капралова, соседа. Васька был старше Джека года на четыре, отслужил уже в Красной армии, в танковом дивизионе, и был женат; в избу он явился с ребенком на руках. Других ребят — Маршева, братьев Чурасовых — Джек узнать не мог, несмотря на то, что они вперебивку напоминали ему совместные похождения прежних лет и кричали обидчиво:

— Да будет тебе, Яшка, дурака ломать! Неужели у тебя в Америке память отшибло? В ночном-то в мешок еще вон его завязывали…

Тот, которого завязывали в мешок, был Сережкой Маршевым. Он тоже успел забыть, как его завязывали в мешок, но Яшку отлично помнил. Посмеявшись вдоволь, ребята открыли свои имена и фамилии и принялись рассказывать Джеку новости последних лет.

Из этих рассказов выяснилось, что Николка Чурасов одно лето работал в Нижнем на постройке. Из города он привез одноствольное ружье и в свободное время занимается охотой. Хозяйство ведет вместе со своим старшим братом Дмитрием.

Дмитрий Чурасов сидел тут же и, ласково улыбаясь, глядел на Джека. Ему все не верилось, что, пока он с Николкой в Починках копался в земле, Яшка переплыл два раза океан и побывал в Америке.

Хуже всего дела шли у Сережки Маршева. На его руках осталась после смерти отца вся семья — восемь человек. Лошади у Маршева не было, и он считался первейшим бедняком в деревне.

Когда ребята рассказали Джеку о себе решительно все, Дмитрий Чурасов закричал:

— Довольно, болтать, ребята! Теперь пусть Яков рассказывает. Ты американский-то язык понимаешь?

— Понимаю.

— А ну, скажи, как тебя в Америке звали? По-нашему Яшка, а по-ихнему как будет?

— Джек.

— Ну вот, Жек, теперь ты рассказывай. Объясни нам прежде всего, хороши ли в Америке кони.

Джек обещал рассказать вечером все подробно, а пока сам стал расспрашивать ребят, велики ли доходы от земли, каковы цены на пшеницу и сколько кто сеет.

Капралов, увидя, что Яшка интересуется хозяйством, передал своего ребенка Катьке, подошел к Джеку и сказал весело:

— Вижу, Яш, что нам тебя только и нехватало. У нас тут идейка есть одна: коммуну, конечно, организовать. Сейчас условия подходящие: можно и землю лишнюю получить и ссуду. Только вот народа необходимого нет. По уставу надо хоть пять человек собрать, а у нас всего четыре желающих: Чурасовы, я да Маршев. А потом, главное, коновода надо знаменитого, чтобы он, как лев был или хоть как чорт. Как ты на это дело посмотришь? А?

Капралов думал, что Яшка сейчас нее ухватится за предложение, но тот только усмехнулся:

— Ничего я в этом не понимаю, ребята. Дайте оглядеться, тогда поговорим. Нигде я в Америке коммун не видал: ни на севере, ни на юге.

— Ну, конечно, осмотрись, — сказал Капралов добродушно и опять взял ребенка на руки.

— Рассказывай, Жек! — закричал неистово Николка Чурасов.

И Джек начал рассказывать.

Он говорил о том, как сеют хлеб в Америке и как собирают жатву, какие высокие там дома, какие крупные лошади и как долго носятся башмаки на резиновой подошве. О и не забыл рассказать и про петерсбургскую тюрьму, и про кочегарку парохода «Мэллоу», на котором он приехал в СССР. Ребята спросили, какую пищу он ел в Америке, и он подробно описал пищу.

Во время Яшкиного рассказа в избу потихоньку начали собираться крестьяне со всей деревни. Сначала они усаживались на лавках, а потом прямо на полу. У некоторых из них были свои вопросы об Америке. Когда Джек умолк, хитрый мужик Бутылкин спросил:

— А правда, Яша, сказывают, что в Америке крестьянство все поголовно вверх ногами ходит?

— Этого не замечал.

— Как же ты самого главного не заметил? Сколько лет прожил, а на ноги внимания не обратил.

Поднялся смех. Тут в избу начали лезть девки, Катькины подруги. Джеку пришлось показать свою куртку, башмаки, картуз. Его спрашивали, как будет по-американски «изба», «луна», «сахар». Просили петь американские песни, и Джек пел, пока не охрип.

Пелагея слушала внимательно все, что рассказывал Джек, и слезы текли по ее лицу. Ближе к ночи она стала делать знаки сыну, что пора выпроваживать народ. Джек понял сигналы и вдруг заявил, что привык в Америке рано ложиться спать и больше рассказывать не может. Составил лавки и велел Пелагее стелить постель. Но когда народ разошелся, он не лег, а сел за стол и принялся считать что-то на бумаге.

Он вычислил площади всех полосок земли и быстро сложил их. Еще раньше он предвидел, что результаты окажутся не блестящими. Но действительность превзошла все ожидания. Получилось четырнадцать акров земли, разбросанных на площади в четыре километра. Это вместо сорока акров в одном клине, как он мечтал с Чарли в Америке!

Пелагея и Катька уже давно спали на печке, а Джек все сидел за столом и думал, как вести хозяйство на таком ничтожном клочке земли и что будет делать Чарли, если приедет. Положение казалось ему совершенно безвыходным.

Однако, должно быть, он все-таки придумал что-то. Утром, когда Пелагея проснулась доить корову, Джека в избе не было. Он ушел чуть свет, захватив с собой большой ломоть хлеба. По этому Пелагея догадалась, что к обеду он не вернется.

Изучение местных условий

Джек не пришел к обеду ни в этот день, ни на следующий.

Пелагея не знала, что и думать. Несколько раз она высылала Катьку посмотреть, не видно ли Яшки. Но Яшки нигде не было, и по деревне пошли слухи, что он махнул обратно в Америку.

В действительности же дело обстояло гораздо проще.

Джек решил познакомиться с крестьянами окрестных деревень и за один день ухитрился побывать и в Угрюмове и в Степынине. Везде он заходил и заводил длинные разговоры. Он спрашивал об утренниках, которые бывают в мае, и об осенних заморозках. Интересовался даже тем, когда прилетают грачи и когда цветут яблони. Крестьяне отвечали ему толково, но разно. Ни один из них не мог дать Джеку сведений о температуре в градусах, а именно это было ему нужно в первую очередь. И он продолжал ходить из избы в избу, везде спрашивая одно и то же.

Из последней избы он вышел поздним вечером, так и не получивши сведений о температуре. Продолжать хождение дальше было нельзя: крестьяне укладывались спать. Джек и сам хотел поскорее очутиться дома, но для этого надо было пройти восемь километров. А тут вдруг пошел снежок.

В поле Джек заметил, что снег усиливается. Итти стало трудно. Вдобавок подул ветер, снег полетел косо, закружился, стал забиваться за воротник. Джек опустил наушники картуза и засунул поглубже руки в косые карманы. Он решил не сдаваться, не поворачивать назад. И скоро пожалел об этом.

Он шел уже больше часа и по его расчетам должен был миновать село Чижи, но никакого жилья навстречу не попадалось. Снег не переставал. Уже трудно было нащупать дорогу. Джек остановился, потопал ногами и начал приглядываться во все стороны. Ему показалось, что он заблудился.

Было холодно, особенно ногам, и Джек вспомнил слова Мишки Громова: «пропадешь ты без валенок». Да, конечно, нетрудно замерзнуть в поле в такую пору. Надо скорее итти. Но куда?

Вдруг впереди за снегом послышалось конское ржанье. Джек побежал и скоро увидел, что совсем недалеко от него стояла лошадь, запряженная в сани. В сани намело целый сугроб снега, но легко было догадаться, что под этим сугробом лежит человек.

— Эй! — закричал Джек. — Вставай, замерзнешь.

И он принялся разбрасывать снег и толкать человека. Но тот вдруг закричал сердито:

— Не трожь, не трожь, разбойник! Отойди.

— Замерзнешь, — повторил Джек. — Ведь мороз, а ты спишь.

Человек сел в санях и начал протирать глаза.

— А ведь верно, мороз, — сказал он наконец добродушно. — Я думал, конь меня так довезет, а он стал. Охо-хо… Может, ты меня от смерти даже спас. Ты откуда будешь-то?

— Из Починок.

— Ну что ж, садись, подвезу.

Джек прыгнул в сани, человек закричал на лошадь. Лошадь пошла медленно, хоть была здоровая, не похожая на крестьянскую клячу. От человека сильно пахло спиртом. Он близко наклонился к Джеку и опросил по-приятельски:

— Ты что, не узнал меня, что ль?

— Не узнал.

— Скороходов я, Пал Палыч, из Чижей.

— И теперь не узнаю, — сказал Джек, растирая щеки. — Я только два дня как приехал.

— Да ведь меня и в других местах знают… Говорят, Пал Палыч — умнейший человек! Ты откуда?

— Из Америки, из Соединенных штатов.

— Ну, в штатах меня, конечно, не знают. Это нет, не докатилось. Я думал, что здешний. Во, брат, жизнь-то какая у нас. Не американская. По ночам работать приходится, словно разбойнику. Торгую я помаленьку, понимаешь, а чтоб «товарищи» не заметили, все по ночам…

И Скороходов начал рассказывать, как он возил свинью на станцию и там продал ее городским за большие деньги.

— А хлеб-то у вас хорошо родится? — спросил Джек, желая повернуть разговор на интересующую его тему.

— Не, не! — закричал Скороходов. — Я хлеба и не сею. С ума еще не сошел. Это, брат, дело убыточное: урожаи маленькие, цены плохие. Сею, конечно, две полоски, чтоб в середняках числиться, а больше — ни-ни. Вот поживешь здесь — увидишь, что на нашем хлебе не раскормишься.

Скороходов был пьян и болтал откровенно.

Джек решил расспросить его подробно обо всем и задал еще несколько вопросов. Скороходов отвечал обстоятельно, но они не успели окончить беседы: въехали в Чижи. Скороходов остановил своего коня у избы, которая была не лучше остальных.

— Зайдем, что ль, чайку похлебать, — предложил он Джеку. — О делишках поговорим.

Джек согласился.

Они прошли холодные сени, такие же, как во всех крестьянских избах. Но комната, куда привел его Скороходов, была хорошо освещена и оклеена обоями. Сейчас же две, молодых девки подали на стол самовар, баранки, мед.

За чаем Скороходов опять поднял разговор о том, что сеять, хлеб убыточно.

Джек высказал мысль о том, что прибыль должна быть, если применять машины.

— Во, сказал! — захохотал Скороходов. — Какие такие машины? Поди, достань их. Никаких у нас машин нет, окромя вот образов. Помолимся Николаю угоднику и на урожай рассчитываем. И он показал в передний угол, где висело много икон.

Затем Скороходов по пальцам пересчитал свое семейство: у него был вдовый сын и две дочери. Сына он выделил в отдельное хозяйство, чтоб налогов меньше платить. Но дело они вели сообща, друг другу помогали и лошадьми и руками. Сын Скороходова, Петр, мужик лет тридцати, присутствовал при чаепитии и участвовал в разговоре. Джек заметил, что говорит он мало, но мудрено, и каждую фразу начинает словами: «дело в следующем».

После чая Скороходов выставил бутылку водки, свинину, селедку и соленых грибков. За водкой языки развязались, и Джек решил, что пришла пора задать вопрос о средней температуре. Скороходов опять начал хохотать.

— Не, брат, чего не знаю, того не знаю. Но если действительно температурой интересуешься, я тебе совет дам. Сходи в деревню Пичеево, к учителю. У него записи есть, я слышал. Он тебе все расскажет.

Разговор длился час с лишком. Наконец Джек зевнул.

Скороходов охнул:

— О-о-о-о, золота-то у тебя во рту сколько! Словно солнце разгрыз. Пару лошадей купить можно. Иль это не золото?

— Золото, — ответил Джек. — За эти зубы восемьдесят долларов заплачено.

— Дело в следующее, — вставил свое словечко Петр. — Проба-то на зубках есть законная?

— Пробы нету.

— А на что она, проба? — закричал Скороходов. — Видно, что золотые. Медные бы заржавели. Хорошая штука. Ну-ка, покажи.

Скороходов долго смотрел в рот Джеку и, видимо, проникся к нему уважением. Когда Джек начал прощаться, он заявил, что оставляет его у себя ночевать. Вышел из комнаты, принес мешок дензнаков.

— Во, брат, сколько накопил за военный коммунизм, — сказал он сердито. — И все пропало. Теперь хочу потолок деньгами оклеить. Не верю в бумажки, только в золото верю. Ты ловко придумал во рту золото прятать. Ну-ка, покажи зубы.

Джек опять открыл рот. Скороходов с удовольствием потрогал зубы пальцами.

— Сберкасса хорошая, — сказал Петр. — Изо рта уже ни один мазурик не украдет.

Джеку постелили постель на перине, на лавках. На прощанье Скороходов пожал ему руку и сказал:

— Ну, спокойной ночи. Будем с тобой компанию водить. Может, и помощь какую окажу. Завтра утром еще побеседуем.

Завертываясь в одеяло, Джек думал о том, что приобрел нужное знакомство. Польза была уже налицо: он узнал, где можно получить справку о температуре в градусах. А затем Скороходов подтвердил его собственную мысль, что от хлеба здесь пользы мало.

Семья Скороходова еще спала, когда утром Джек поднялся и вышел. Бодрым шагом он двинулся за пять километров в село Пичеево. Там попал в школу как раз на уроки. Когда занятия кончились, он переговорил с учителем и действительно получил от него все нужные сведения. Температуру в школе записывали каждый день уже три года.

Джек, видимо, понравился учителю. Он пригласил его обедать и много рассказывал ему о здешнем климате, почвах и осадках. После обеда некурящий Джек взял у учителя махорки, свернул козью ножку и закурил. Но махорка ему, должно быть, не понравилась: он скоро потушил огонек. Учитель начал его расспрашивать об Америке, и они проболтали до ночи. Джек попросил разрешения остаться переночевать в школе. Учитель позволил, и Джек лег на двух партах. Утром, еще до прихода ребят, Джек простился с учителем и направился домой. Он шел быстро, напевая американские песни, улыбался и махал руками. Видно было по всему, что изучение местных условий он считал уже законченным и план будущего хозяйства ему ясен.

В Чижах Джек зашел на минуту к Скороходову, поблагодарил его за гостеприимство и попросил покурить. Получив щепотку махорки, он свернул папироску и затянулся два раза. А когда вышел в поле, бросил папироску в снег.

Джек принимается за работу

Вернувшись домой, Джек не стал объяснять матери, где пропадал два дня. Просто поздоровался с ней и попросил разогреть щи. А сам пошел на картофельное поле и начал копать ямки в снегу. Из ямок выбирал землю и складывал ее в варежку. Варежку завязал и положил на окно. Потом прошел в хлев, вывел телку и стал ей зачем-то крутить хвост.

Мать и Катька смотрели на это издали. Наконец Пелагея не выдержала и подошла к сыну.

— Ты зачем телку-то лечишь? Ведь здорова она.

— Телку продать надо, — ответил Джек сквозь зубы. — И как можно дороже.

Пелагея к этому времени уже боялась сына. Но тут она позвала Катьку, и они, обнявши телку, начали причитать и уговаривать Джека отказаться от пустой затеи. Они кричали на весь двор, что выпоили телку молоком, не спускали с нее глаз и что вторая корова выведет их из бедности.

Джек выслушал все это молча, а потом, глядя матери в глаза, сказал:

— А все-таки мы ее продадим. Покупатели есть?

Мать ответила, что на такую телку покупатели найдутся всегда и что каждый даст за нее сорок рублей.

— Двадцать долларов, — сказал Джек и усмехнулся. — Мало. Ну, иди за покупателями.

— Да на что тебе деньги? — допытывалась Пелагея, все еще держась за телку. — Ведь сказала я тебе, что хлеба до осени хватит.

— Дело не в хлебе, — ответил Джек неохотно. — Мне деньги нужны, чтоб телеграмму в Америку дать.

Впервые в голову Пелагеи забрела мысль, что Яшка вернулся из Америки сумасшедшим. Она поняла бы его, пожалуй, если бы он пропил телку или на вырученные от продажи деньги купил сапоги. Но продать телку, чтоб послать телеграмму, может только сумасшедший. Пелагея попыталась еще раз подействовать на сына плачем. Но Яшка не поддался и крикнул так, что Пелагея почувствовала в нем хозяина. Через полчаса Катька побежала за Сундучковым, который еще осенью приценялся к телке. А через час телка была продана за сорок пять рублей.

Когда ее уводили со двора, мать и Катька ревели, как по покойнику. Пелагея даже готовить обеда не стала, махнула рукой и пошла к соседям жаловаться на несчастье. А Джек поел вчерашних щей, отрезал себе ломоть хлеба и сказал:

— Ну, Катя, я ухожу.

— Куда?

— В город.

И пошел по улице.

Катька побежала к соседям и рассказала матери, что Яшка со всеми деньгами уходит в город. Джек уже дошел до околицы, когда его догнала Пелагея.

— Яша! — сказала она тихо, глотая слезы. — Яша! Неужели навсегда от нас уходишь? Ведь не простился даже.

Пелагея произнесла эти слова жалостно, как мать, навсегда теряющая своего ребенка. Она не сомневалась, что Джек и продал-то телку для того, чтобы получить деньги на обратный проезд до Америки.

Джек призадумался. Ему пришла в голову мысль, что, пожалуй, нет никакого смысла скрывать от матери свои планы. Он сел на толстое бревно, которое лежало у околицы, и сказал строго:

— Не реви, мать, я вернусь послезавтра к вечеру. Мне надо побывать в городе, чтобы там все разузнать. Кроме того мне нужны удобрения. Вероятно, придется, подправить наше картофельное поле.

— Да ведь и без удобрения картошка родится, Яша.

— Мы, мать, не будем сажать картошки в этом году.

— А что же есть-то осенью? Без картошки не обойтись.

— Картошка у нас будет.

— Да где возьмем-то ее, раз не посадим?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Мы ее купим, мать.

— На какие деньги?

Яшка низко наклонился к матери. Прошептал:

— У нас будут деньги.

Пелагея вся передернулась.

— Откуда, Яша? Скажи ж ты мне, что задумал…

— Клянись, что ни один человек не узнает.

— Клянусь, Яша. Чтоб глаза мои лопнули.

И Пелагея закрестилась.

— Мы будем сеять…

Джек остановился. Нет, опасно говорить даже матери! По глупости она может проговориться соседям, и тогда весь план сорвется.

— Мы будем сеять американскую коноплю, мать, — сказал он громко и поднялся.

Пелагея еще долго сидела на бревне. Она видела, как Яшка мерным шагом удалялся от нее, не останавливаясь и не оглядываясь. Наконец он исчез вдали.

«Ну какая будет помощь от сына, — горестно думала Пелагея, — раз он продал телку весной, а осенью собирается покупать картошку? За что послано такое наказание, за что?».

Пелагея поднялась с бревна и тихо побрела домой, стараясь не попадаться на глаза крестьянам. Ведь она не могла ответить на их вопросы, зачем продана телка, ее радость и надежда.

Джек пришел на станцию за три минуты до отхода поезда. Он выбрал себе место в самом набитом вагоне и за время пути ухитрился завернуть несколько папиросок из чужой махорки. Махорка отчаянно драла горло, и, кажется, это больше всего нравилось Джеку. После каждой новой затяжки он веселел. Покуривая табачок, он внимательно слушал мужиков и только изредка задавал вопросы.

В город Джек приехал в три часа. Тут же на вокзале он узнал адрес сельскохозяйственной лаборатории. Чтобы поспеть туда до конца занятий, он нанял извозчика за рубль. В лаборатории он просил срочно произвести анализ земли, взятой с огорода.

Потом пошел не спеша по городу, зашел в магазин и купил две пары носков и перемену белья. Из магазина направился в баню, а из бани прямо в кино. Шла картина из американской жизни «Конь серебряный», и Джек два раза просмотрел картину. Ночевал он в доме крестьянина.

На другой день с раннего утра Джек начал ходить по учреждениям. Побывал он на метеорологической станции, в земельном отделе, на складе удобрений и только к концу служебного дня попал в лабораторию. Получив анализ земли, он вдруг страшно обрадовался, запел, выскочил на улицу и спросил у милиционера, где телеграф. До телеграфа бежал бегом. Всунул голову в телеграфное окошко и громко закричал:

— Можно дать телеграмму в Маргетт?

Пожилая телеграфистка надела пенсне, посмотрела на Джека и удивленно спросила:

— Где это Маргетт?

— В Висконсине.

— Где это Висконсин?

— В Американских соединенных штатах.

Телеграфистка справилась в книге и ответила, что, конечно, телеграммы в Америку принимаются, но что она лично за двадцать семь лет службы никогда не отправляла депеш на такое большое расстояние.

На Джека это не произвело никакого впечатления. Он потребовал бланк и написал несколько строчек по-английски. Телеграфистка сосчитала слова и заявила, что телеграмма обойдется в шестнадцать рублей пятьдесят копеек. Не говоря ни слова, Джек отсчитал деньги.

Телеграмма, которую он послал, была следующего содержания: «Send quickly ten gramms North Virginia B».

Дальше следовал адрес Джека. Направлялась телеграмма в Маргетт, на лесные разработки Коллинза, Чарльзу Ифкин.

Джек хотел приписать к этой коротенькой телеграмме еще четыре слова: «Раньше осени не увидимся». Но пораздумав, он этих слов не приписал. Они стоили три рубля, а за три рубля можно было купить градусник.

Эта телеграмма была первой весточкой, которую Джек послал Чарли о себе после приезда в СССР. Впрочем, по ней Чарли мог уже догадаться, что Джек укрепился на земле.

Джек вернулся в деревню вечером. Кроме градусника, он принес с собой пачку старых газет и кило серы. Велел матери на другой день готовить обед у соседей, а сам с помощью Катьки заклеил в избе щели газетами. Утром запалил серы на железных листах, запер двери и тоже заклеил их газетами. Сера горела целый день, и дым тонкими синими струйками пробивался через соломенную крышу. Вся деревня собралась смотреть на невиданное зрелище. Говорили, что возможен пожар. Но никакого пожара не случилось. А когда к вечеру сера потухла в избе, Джек велел матери и Катьке мыть пол и стены горячей водой и выносить мертвых тараканов.

Тараканов и клопов вынесли целый котел. В избе пахло серой неделю. За эту неделю Джек остругал рубанком избу изнутри и сделал петли на окне, чтоб оно открывалось.

Кроме того он вывез из хлева весь навоз на картофельное поле и в хлеву прорубил окно.

Первая весна на своей земле

Наступил март.

Лучи солнца заметно окрепли, стали ярче и прямее. Они давили на снег в поле и огороде, и снег с каждым днем опускался все ниже и ниже и, как оспой, покрывался мелкими хрустальными ямочками. Вокруг яблонь появились проталины. Вороны, распушив хвосты, завозились на деревьях: ломали тонкие веточки и спешно ремонтировали гнезда. В овраге, за картофельным полем, синицы зазвенели бубенчиками.

Целых два дня Джек с Катькой расчищали на огороде площадку. На носилках они перетаскивали снег в погреб и там утрамбовывали его ногами. Пелагея ничего не имела против того, что Яшка набил ей погреб. Но она не могла понять, зачем нужна ему площадка. А сам Джек не говорил ей об этом ни слова.

Он вообще сделался очень молчаливым за последнее время. С матерью и ребятами почти не разговаривал. Зато каждый вечер ходил в Чижи, в сельсовет, и там справлялся у секретаря, нет ли на его имя писем из Америки. Писем не было, и над Джеком в сельсовете подтрунивали. Вместо письма ему давали газету, которую редактор высылал аккуратно. Джек забирал газету и шел к Скороходову, где читал вслух все статьи, от начала до конца.

В газете много писалось о деревенских делах. Там были сведения о том, где составилась коммуна, где крестьяне сообща купили сепаратор или перевели коров в теплый хлев. Попадались заметки о том, что в таком-то селе кулаки стреляли в селькора картечью. Заметки эти были составлены в грозном тоне, но Скороходов почему-то всегда подмигивал и хохотал, а потом тут же принимался ругать кулаков.

Джека все эти новости интересовали мало. Он искал в газете справок о мировых ценах на пшеницу, об урожае в южном полушарии. Скороходов смеялся над ним и кричал, что это никому не нужно. Но Джек разъяснял, что урожаи в Австралии и Аргентине влияют на цены во всем мире. О мировых ценах в советской таете не писали, и Джек, прочитав всю газету до конца, оставался неудовлетворенным. Его беспокоила мысль, не случился бы в этом году кризис с зерном в Америке: ведь это могло отразиться на летнем заработке Чарли.

Вся деревня теперь уже знала со слов Пелагеи, что Джек ходит в сельсовет за письмом из Америки и не получает его. Над Джеком потешались и ребята и девки. Они не могли простить ему его молчаливости и того, что он водил компанию с Павлом Павловичем Скороходовым. Когда Яшка шел по деревне, редкий парень упускал случай, чтобы не закричать ему вдогонку:

— Эй, Яша, постой-ка, дело есть.

— Ну?

— Скажи, пожалуйста, какие новости в Америке? Почем там керосин, не знаешь? Письма-то, говорят, оттуда год идут…

Джек ничего не отвечал, морщился и шел дальше темнее тучи. Отсутствие вестей от Чарли его волновало.

А тем временем солнце топило последние остатки снега, и крестьяне повезли навоз на поля. Пелагея мучилась, что им нечем в этом году удобрить землю: ведь весь навоз лежал на картофельном поле, и Яшка запретил к нему прикасаться. Однажды она вздумала намекнуть сыну, что без удобрения у них поля не родят. Может быть, в Америке сеют и без удобрения, но здесь нельзя никак.

В ответ Джек помолчал немного, а потом выпалил:

— Мы, мать, не будем сеять в этом году.

Пелагея ахнула.

— А где же хлеб возьмем?

— Известно где.

— Да где же, Яша?

— Купим, мать.

И тут же заявил, что у него есть план поменяться на год землей с соседями: отдать им три полоски в поле, а у них попросить картофельный клин за огородом.

После продажи телки Пелагея до смерти боялась Джека и чувствовала, что спорить с ним бесполезно. Но тут она начала говорить о том, что такая мена совершенно безрассудна. В трех полевых полосках земли было вдвое больше, чем в картофельном участке Капраловых. Джек выслушал мать и ответил, что не гонится за количеством земли, — важно только, чтоб она была поближе к дому. Пелагея глазом не успела моргнуть, как Яшка вместе с Васькой Капраловым стали шагами мерить картофельное поле и ударили по рукам. Капралов согласился на мену с великим удовольствием: выгода была ясна. Он даже обещал дать в придачу Восьмеркиным два мешка овса. Яшка вернулся домой радостный и сообщил матери об удаче. Та в ответ только шмыгнула носом. А ночью, когда Джек спал, она разбудила Катьку и вывела ее в сени. Там они долго плакали над своей горькой долей. Катька утешала мать и говорила шопотом:

— Скажем ему завтра: пусть убирается в Америку, кобель. Пухнуть-то с голоду больно неохота. Должно быть, ему не приходилось голодать, вот он и шебаршит. Пусть проваливается к свиньям, мы и без него вспашем.

Мать была против таких крайних мер. Она только горько плакала и билась головой о стенку. Положение казалось ей безвыходным. Так она и заснула в сенях, привалившись к углу.

Утром Катька попробовала уговорить Джека отказаться от обмена землей. Сказала и об Америке. В ответ Джек только захохотал:

— Да разве сейчас в Америку можно ехать? Там пахота кончается. Поезжай ты сама, если хочешь.

И пошел закладывать лошадь.

Пелагея обрадовалась. Ей показалось, что Яшка образумился и все-таки повезет навоз на оставшиеся полевые полоски. Но Джек уехал из деревни порожняком и через полчаса вернулся с возом песку. Пелагея всполошилась, начала допытываться, зачем ему песок. Джек объяснил, что земля на картофельном поле тяжела и надо ее подправить.

Пелагея даже слов не нашла, чтобы возразить на это. Ей было стыдно перед деревней: люди навоз в поле везут, а Яшка последнюю землю песком удобряет.

Когда слух о песке прошел по Починкам, никто не хотел верить. Но ребята бегали по дворам и божились, что сами видели, как Яшка свалил песок на картофельнике. Понемногу крестьяне начали собираться к избе Восьмеркиных — смотреть на песок. Песок действительно был насыпан желтым конусом посередине поля. А Яшка уже вез второй воз. Тут мужики его обступили и начали гоготать. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы к избе Восьмеркиных не подскакал мальчишка верхом на лошади, без седла. Лошадь вся была забрызгана грязью, — должно быть, парень гнал ее по дороге в галоп.

— Эй! — закричал мальчишка нахально. — Разойдись, народ! Яков Восьмеркин требуется.

Джек вышел вперед.

— Чего тебе?

— В сельсовет иди немедленно.

— Зачем?

— Секретное дело. Секретарь требует, чтоб шел ты немедленно.

Джек сказал Катьке:

— Распряги лошадь.

А сам пошел в избу, помыл руки, надел куртку и вышел на двор. Молча влез на лошадь, потом вдруг закричал что-то по-английски, ударил мерина каблуками под живот и поскакал по деревне так, что только брызги в разные стороны полетели.

Мужики с завалинок кричали ему вслед:

— Что больно быстро скачешь, Яша? Письмо из Америки получилось, что ль? Да ответь христа-ради, ведь надо нам знать-то.

И хохотали на всю деревню Починки.

Но на этот раз не ошиблись мужики: в сельсовет на имя Якова Восьмеркина пришло десять писем из Америки.

Джек делается огородником

Секретарь сельсовета ждал прибытия Джека, сидя за столом, на котором рядком были разложены десять писем в солидных желтых конвертах. Раньше в Чижи письма из Америки не приходили никогда, и потому событие это показалось секретарю значительным, из ряда вон выходящим.

Когда Джек вошел, секретарь попросил его сесть и потом торжественно вручил ему письма. Он поинтересовался, что нового пишут Джеку из Америки. Но Джек не стал вскрывать конвертов. Он сказал только, что американских новостей в письмах нет, а лежат там просто семена мака, которые он выписал из города Маргетта. В доказательство он потряс письмом у своего уха и у уха секретаря. Было ясно слышно, как в конверте пересыпаются семена.

Больше никаких объяснений Джек давать не стал. Он вышел на двор, уселся на мерина и поехал домой.

Джек побоялся вскрыть конверты в сельсовете по двум причинам.

Во-первых, он от всех скрывал свою затею — посеять на картофельных участках первосортный американский табак. Ему казалось, что он сможет удачно сбыть этот табак лишь в том случае, если у него одного будет высший сигарный сорт. А во-вторых, он боялся, что вытряхнет несколько семечек из конверта, а каждое потерянное семечко, по его расчетам, причинило бы ему убыток в гривенник. Вот почему он не стал вскрывать писем и дорогой, хотя очень хотел скорей узнать, как живет Чарли.

Дома Джек расстелил на столе газету, и вскрыл конверты один за другим. В каждом был пакет с одним граммом табачных семян. Джек знал, что в грамме — десять тысяч семечек. Таким образом он получил сто тысяч семян — количество, вполне достаточное для засева обоих картофельных участков.

В одном из конвертов оказалась записка:

Прочтя записку, Джек горестно улыбнулся. Если бы Чарли увидел, сколько земли он получил и в каком доме живет…

Джек представил себе разочарование, удивление и гнев американца. Конечно, выписывать его сейчас совершенно невозможно. Материнский участок слишком мал, чтобы прокормить четверых. А убрать три акра табаку можно и без Чарли. И Джек печально вздохнул, чувствуя, что обманул своего друга.

Пелагея и Катька, которые присутствовали при вскрытии писем, все время ждали, что из конвертов выпадут деньги. Они были очень огорчены, увидев только горку мельчайших семян, с которыми Джек обращался осторожно, как с ядом.

Джек не дал своим домашним никаких объяснении по поводу полученных семян. Пелагея обиженно утерла рот рукой, вздохнула шумно и принялась разогревать на загнетке щи. Молча поужинали и рано легли спать. Утро принесло Пелагее новые огорчения.

Джек потребовал от амбара ключ, осмотрел все запасы хлеба и заявил, что предполагает продать два мешка пшеницы. Пелагея заикнулась было о том, что все-таки хотели бы посеять немного, но Джек наморщил брови и велел подать мешки. Он насыпал их до краев, заложил лошадь и повез хлеб в Чижи. Делал он все это молча, как бы со злобой. Он всегда работал так: никогда не ругался, как покойный муж Пелагеи, но иногда выкрикивал такие непонятные слова, что сердце обливалось кровью.

На этот раз, уезжая с хлебом, он приказал Катьке выбрать с площадки на огороде все щепки и сучки и разбросать на ней песок ровным слоем.

Пелагея была зла на сына, но побоялась ослушаться его и вместе с дочерью принялась за работу. К тому времени, когда Джек вернулся, площадка была засыпана песком. Джек распряг лошадь и попросил сделать яичницу из пяти яиц. У Пелагеи только что начали нестись куры, и она рассчитывала продать яйца на станции. Ей было жалко целого пятка, но яичницу она все-таки сделала. Джек закусил с аппетитом, запряг лошадь и начал пахать площадку.

Земля была еще сыра, и плуг шел тяжело. Желтый песок, смешиваясь с черноземом, придавал участку смешной, полосатый вид. Джек перепахал участок вдоль и поперек и приказал Катьке разбивать железными граблями комья земли. А сам прямо от работы ушел в город, просто, как будто к соседям на минутку.

Что и говорить, работник он был замечательный и не сидел без дела! Он всегда находил работу не только себе, но и Катьке и матери. Только Пелагею не утешало все это. Она не была уверена, что их постоянный труд когда-либо вознаградится. В ее сердце теперь все время кипела злоба против Яшки. И вся деревня была на ее стороне.

Мужики сердились на Яшку за то, что он ни с кем не советовался, как будто всегда работал в здешних местах. Этого мало: он многое делал сознательно наперекор установившимся обычаям. Променял поле, продал телку, песок считал удобрением. Ходил быстрым шагом, почти бегом, и свистел на всю деревню неизвестные песни. Когда его спрашивали, что он будет сеять на картофельных участках, он всегда отвечал разно: то бобы, то подсолнухи, то мак. Но все понимали, что ничего подобного он не сделает.

И ребята, товарищи Яшки, Капралов, Маршев, Чурасовы, махнули на него рукой. Он теперь не разговаривал с ними, как в первый вечер. Тогда ребятам показалось, что в их полку прибыло, что Яшка вернулся из Америки настоящим молодцом, общественником. Но это только показалось ребятам. Яшка вдруг замолчал, и не было никакой возможности расшевелить его. Он даже никому не рассказывал, что нового в городе, хотя ездил туда часто. Приезжал, снимал картуз и принимался за работу.

Так и в этот раз: Джек вернулся со станции и прямо зашел к соседу Капралову попросить у него пилу-ножовку. Капралов пилу дал, не спрашивая, на что она нужна. Яшка пришел к себе в избу, положил на окно пакет с гвоздями и еще какой-то большой мягкий сверток. Потом вышел на двор и начал разбирать жерди.

Мать развернула мягкий сверток и ахнула. Там оказалась белая мануфактура, тонкая, как паутина, ни на что ненужная. Пелагея решила, что Яшку обманули в городе, но она побоялась сказать ему об обмане и только потихоньку прикинула на руку, сколько же он этого добра принес. Мануфактуры оказалось много, можно было всю избу кругом обернуть. Пелагея потихоньку завернула сверток и вышла на двор. Там Яшка вместе с Катькой делали какие-то большие рамы из жердей.

Пелагея крикнула:

— Кать, на что вы рамы делаете?

— Не знаю, — ответила Катька злобно. — Разве он, идол, скажет.

К вечеру Джек успел сделать не только рамы, но и пропахал еще раз участок бороздками, как под картошку. Велел матери занять лопатку у соседей, и все они, втроем, принялись делать чудные гряды, покатые на южную сторону. Снизу гряды подбивали навозом. Работали до темноты и выбились из сил. К ночи Джек развел самовар, ссыпал из конвертов табачные семена в тряпку и обдал их теплой водой. Тряпку положил в махотку, махотку поставил на печку, запретил к ней прикасаться и лег спать.

На другой день с раннего утра опять принялись за гряды. Солнце припекало уже сильно, и жарко было работать. Мужики со всей деревни поехали в поле пахать под яровые. Только со двора Восьмеркиных никто не поехал. Вечером мужики, возвращаясь с пахоты, увидели, что Пелагея, Яшка и Катька все еще возятся на огороде. Мужики, смеясь, кричали:

— Что рано за огород принялись? Или приказ такой из Америки вышел?

Пелагея от стыда ушла в избу. За ней убежала Катька. Только на одного Джека крики не произвели никакого впечатления. Он даже головы не поднял, будто русского языка не понимал. Доделал гряды и высеял на них все семена из махотки. Потом наколотил на рамы белую мануфактуру и прикрыл рамами гряды, как будто холсты для просушки разложил. Вошел в избу веселый и громко закричал:

— Ну, мать, поздравляю! Раньше всех посеяли.

Попросил поставить самовар, но пить чай не стал, а долго мылся горячей водой в сенях, как к большому празднику.

Страдная пора

Яшка так и не выехал в поле этой весной. Две полоски, что остались под овес и просо, ездила пахать Пелагея. Пахала рано утром, до зари, чтоб люди не срамили, что она при мужике пашет. Но как-то остановили ее мужики у околицы и стали расспрашивать, как она думает обойтись без пшеницы и картошки. Пелагея ничего не могла ответить. Тогда старик Сундучков, тот, что телку купил, стал ей советовать подать на Яшку жалобу в сельсовет и потребовать, чтоб его силой отправили в город, в больницу. Пелагея ничего не ответила и пошла домой.

Дома она увидела, что и Яшка наконец принялся за яровые.

По краям картофельного участка он сделал узкие полоски, удобрил их хорошо и начал сажать семена, что привез в мешке из Америки. Каждое зернышко сажал отдельно одно от другого, на определенном расстоянии. Но семян было так мало, что Пелагея сочла этот посев за баловство. Она подошла поближе, посмотрела и сказала:

— Ну, что ж, мешок соберем. А что с мешком делать? На пироги только…

Махнула рукой и подозвала Катьку. Отвела ее за яблоню и тихо сказала:

— Добрые люди советуют Яшку в больницу отправить.

Катька ответила:

— Не пойдет он, идол, в больницу. Пойдем лучше мы с тобой, мать, побираться, как в голодный год. Сошьем мешки и пойдем на той неделе. Наберем сухарей на зиму. А то по морозу трудно будет ходить.

Пелагея обняла Катьку, они сели под яблоню и начали шептаться. Обеих точила злость и обида. У людей радость — ждут урожая, а у них и родиться нечему. И ведь какая весна пропадает! Весна действительно была в том году ранняя, теплая. Яблони цвели небывало пышно, так что от цветов не было видно веток. Белыми лепестками засыпали они сад.

На покатые грядки, что засеял Джек табаком, целый день, жарило солнце, так что он иногда даже оставлял рамы на день. Как-то Пелагея шла в амбар мимо грядок и увидела, что Яшка поднял одну раму и смотрит. Пелагея зашла ему за спину и тоже глянула. И тут увидела она, что на грядке взошли чудные зеленя, ярче озими после дождя. Пелагее стало легче на сердце. Она перекрестилась и пошла по своему делу: ей надо было зерно отвезти на мельницу для помола. Пока она запрягала лошадь, Яшка на четвереньках стоял перед грядками, как будто их пропалывал.

Пелагея уехала на мельницу, а когда вернулась, то увидела толпу мужиков у своего двора. Она сейчас же догадалась, что опять Яшка чудачит.

Действительно, за время отсутствия матери он из жердей сделал переносную лестницу, поставил ее к яблоне и теперь обрывал завязи. Делал он это тщательной медленно, внимательно присматриваясь к каждой веточке, как будто что ворожил.

Яшка работал на лестнице, а мужики стояли поодаль и гоготали, что вот нашелся в Починках человек, который деревья полет. Пелагее сделалось очень обидно, и она, не помня себя, вдруг закричала тонким голосом:

— Добрые люди, вы же видите… Помогите мне его связать и в город, в город…

Мужики перестали смеяться. Некоторые из них даже подошли к лестнице. Раздались голоса:

— Слазь, Яков. Будет тебе мать мучить.

Яшка повернулся на лестнице, но не слез, а стал пространно объяснять, что в Америке всегда обрывают плохие завязи. Так яблоки получаются крупнее и общим весом с яблони больше. Мужики слушали Яшку внимательно. А потом Бутылкин сказал Пелагее:

— Слышала? Чего же ты орешь, как зарезанная? Может, оно и правда так. Вот посмотрим, что осенью выйдет, а тогда на будущий год все на деревья полезем.

Пелагея ничего не поняла из объяснений Яшки. Вернее, поняла только одно: сын сел ей на шею, и нет ей против него никакой поддержки даже от крестьянства.

Впервые в голову Пелагеи пришла мысль, что лучше было бы, если б Яшка помер или остался в Америке навсегда. Жизнь для нее теперь сделалась сплошным мучением.

К середине мая растеньица на грядах сильно подросли, и им стало тесно. Джек хорошо вспахал картофельные участки, прошелся и бороной, а потом опять плугом — наделал борозд. Утром заявил, что надо приступить к высадке табачков в поле. Объяснил, как это делать, и заставил женщин взяться за работу.

И вот началась страдная пора, по сравнению с которой жатва показалась Пелагее праздником.

Табачки были мелкие, с булавку, и очень хрупкие. Рассаживать их было трудно, тем более что Яшка работал тут же. Он сразу замечал все промахи и заставлял их исправлять.

В первый же день все трое высадили четыре тысячи табачков. Со всем полем провозились десять дней. Джек вставал рано, в три часа, и сейчас же будил женщин. Работать было до того трудно, что к вечеру ныло все тело. Пелагея и Катька часто вспоминали, до чего легко и хорошо жилось им в прошлом году, когда Яшки не было. Сейчас спины у них болели, как будто раскололись.

За десять дней в поле было высажено шестьдесят тысяч высадков. Пелагея была рада концу работы, думала, что пришел отдых. Но оказалось, что надо еще таскать воду из колодца — поливать табак.

Колодец был далеко, и воду таскали ведрами целые сутки. Джек даже по ночам носил воду: все боялся, что табачки не примутся. Но они прижились хорошо, окрепли, и поле зазеленело.

Теперь уже все в Починках знали, что Яшка разводит американскую махорку. Затею эту считали пустяковой и невыгодной. Некоторые крестьяне сажали немного махорки у себя на огородах, а высадки покупали в городе. Но занимать под табак целое поле никому в голову не приходило, тем более что Яшка принужден был ради этого отказаться от картошки и пшеницы. Катьку допрашивали девки, как она из табаку будет хлеб печь осенью. Девчонка сначала отшучивалась и крепилась, но как-то расплакалась перед всей деревней.

Начала просить:

— Девоньки милые, не тревожьте меня христа-ради. Я уже себе мешок сшила. Как пройдет покос, пойду в город сухари под окнами собирать.

И после этого не выходила гулять к девкам, а все больше дома сидела.

Джек получает кредит

За хорошей весной пришло лето, раскаленное, как жар в печи.

Собаки весь день дышали учащенно, золотая пыль стояла в воздухе, и по вечерам трава не покрывалась росой. Крестьяне начали беспокойно поглядывать на небо. Засуха была частой гостьей в тех местах, и последствия ее были всем хорошо известны. Говорили, что дождь нужен непременно, иначе погорят всходы.

На плантации у Джека тоже не все было благополучно. Его ковшичков с водой явно нехватало, и табачки опустили свои нежные листья. Джек без отдыха таскал ведра, но полить всего поля из колодца не мог. Труд его изнурял. Он похудел и плохо спал. Ночью во сне бормотал что-то, а один раз под утро вдруг закричал:

— Горит!.. Горит!..

Пелагея разбудила сына и спросила:

— Яша, Яша, что с тобой?

Джек дико ворочал глазами и ответил отрывисто;

— Табак мой горит, мать! Горит табак!

И опять повалился на постель.

Пелагея понимала, отчего Яшка мучается, но помочь сыну ничем не могла. Вместе с ним и Катькой она поливала поле и ясно видела, что втроем здесь ничего сделать нельзя.

Наконец Джек окончательно выбился из сил.

Как-то днем он бросил ведра, лег под яблони и долго лежал без движения. Потом поднялся и пошел в избу.

Пелагея двинулась за ним следом и увидела, что Яшка выводит что-то углем на большом листе бумаги.

Сама Пелагея была неграмотной, но писание сына почему-то показалось ей подозрительным. Она вышла в сени, подозвала Катьку и шопотком попросила ее прочесть, что такое пишет Яшка.

Катька вошла в избу, побыла там недолго, потом выскочила бледная к матери. Закрыла глаза и сказала:

— Мама…

Дальше говорить не могла, залилась слезами.

— Что? — закричала Пелагея, видя, что пришла настоящая беда. — Говори, что?

— Мама… Он лошадь продать хочет. Написал: «Продается мерин пяти лет в избе у Восьмеркиных»…

Этого Пелагея вынести уже не могла. Она явилась в избу с громким протяжным воем, схватила бумагу, разорвала ее и без слез закричала: — Ты что же, нас совсем по миру пустить хочешь, — сынок? Один твой табак проклятый жевать будем осенью? Да я на тебя в суд подам…

Катька поддержала мать и даже плюнула Джеку в спину. Джек побледнел, но сейчас же совершенно спокойно начал объяснять, что при огородном хозяйстве, которое они ведут, лошади держать невыгодно. Если за все лето подвода понадобится несколько раз, то всегда можно нанять. И заплатить за это есть чем, — овес после мерина останется.

— Вон! — закричала Пелагея, не желая ничего слушать. — Вон! Чтобы духу твоего не было! Все равно не позволю мерина продавать. Он нами нажит, сынок дорогой, пока ты по Америке шлялся. Не твоя лошадка!

Джек тяжело вздохнул.

— Надо продать мерина, мать, — сказал он твердо. — Деньги нужны.

— На что, на что? Скажи, злодей, на что?

— Мать! — сказал Джек почти шопотом. — Разве не видишь, что на дворе делается? Засуха пришла. Надо колодец рыть на дворе завтра с утра. Иначе табак пропадет.

— И пусть пропадет… Пусть пропадет, проклятый.

— Молчи, мать. Ты знаешь, какой табак у меня растет в огороде? Настоящая «вирджиния», из нее сигары делают, лучшие в мире. Их сам президент курит. Поняла? Нет? Так молчи. Здесь у меня табаку на пять тысяч…

Пелагея, услыхавши о такой баснословной сумме, не успокоилась, а разозлилась еще больше. Она решила, что Яшка хочет обмануть ее. Велела Катьке сейчас же увести лошадь к Сундучковым, а сама продолжала кричать и даже нарочно разбила ухватом старый горшок.

Катька проскакала мимо окна на мерине. Джек выскочил на крыльцо и закричал, чтоб она его подождала. Но Катька подхлестнула лошадь и исчезла в пыли. Первый раз за все пребывание в деревне Яшка рассердился по-настоящему. Он хлопнул дверью так, что вся изба задрожала, без картуза выскочил на улицу и пошел куда-то.

Джек пришел в Чижи к своему приятелю Скороходову и попросил у него в долг сто рублей.

— О-о! — сказал Скороходов испуганно и даже не захохотал, как всегда. — Что больно много?

— Засуха на дворе, — ответил Джек. — Колодец рыть надо, и бревно нужно на насос.

— О-о! — произнес Скороходов задумчиво. — Уж больно ты. Яша, шустер. Может, дождь еще пройдет, а уж ты прямо колодец. У нас ни у кого на дворах колодцев нет.

— Вот теперь будет.

— Так. А когда деньги отдашь?

— Осенью отдам. Как табак соберу, так и отдам.

— А почем я знаю, что ты отдашь? Ведь продать-то у вас нечего… Вот разве что: под твои зубы золотые одолжить. Больно они мне нравятся. Открой-ка рот.

Джек открыл рот. Скороходов пересчитал зубы.

— Ладно, — сказал он, садясь за стол. — Дам тебе по дружбе сотнягу. Только чтоб осенью сто пятьдесят принес.

Джек заявил, что процент слишком большой. Торговались долго. Скороходов уступил десять рублей. Джек, подписал вексель на сто сорок. Немного подумав. Скороходов написал еще собственноручно:

Джек был принужден подписаться и под этой бумажкой.

Вечером того же дня два нанятых Джеком колодезника принялись за работу. Они выбрали место пониже, недалеко от оврага и начали рыть землю. Работали день и ночь, и Яшка им помогал.

Вода оказалась глубоко, на пятом метре, но все-таки оказалась. Сначала шла желтая, как краска. Но осадили сруб, наладили насос, и пошла прозрачная, хоть пей.

Деревне разделилась надвое.

Одни говорили, что Яшка слишком поторопился с колодцем. Может, дожди еще пойдут, а он сто рублей в землю закопал. А другие твердили: «Вот это хозяин, так хозяин…»

А Джек сделал жолоб к табачкам и целый день качал воду. Табачки поправились, начали поднимать листья. Джек повеселел и даже опять свистеть начал. А тут вдруг дождь прошел, славный, боевой. Всю ночь шумел и бил крупными каплями по листьям. Напитал землю так, что поливка надолго была не нужна. Опять смех в Починках над Яшкой поднялся.

Но Джек, считал, что он маху не дал. Прошел дождь — хорошо, не будет дождя — ничего. Он себя от засухи обеспечил. Ведь колодец остался при нем.

Значит, у него была теперь маленькая ферма с водой.

Таинственный «Робинзон»

Как-то после обеда Джек вышел на свою плантацию и вдруг почувствовал, что она ему не мила. Он долго не мог понять в чем дело, но в конце концов догадался: это от усталости. Да, он устал, устал от всего: от тяжелой работы, от вечных ссор с матерью и сестрой, от неладов с крестьянами. И он в первый раз за все время пошел гулять без дела, куда глаза глядят.

Но все у него выходило по-особому. Он пошел напрямик от огорода, без дороги, по полям и так шел целый час. Наконец устал, остановился у незнакомой березовой рощицы и вдруг запел во все горло свою любимую американскую песню:

Джек пел эту веселую песню громко, и она подбодрила его. Сразу стало как-то легче, словно случилось что-то приятное. И тут вдруг Джек разгадал и причину своей тоски: он совершенно одинок в деревне, кругом нет ни одного человека, который бы понял его планы и надежды. Раньше, за работой, Джек никогда не думал об этом, а теперь подумал и тяжело вздохнул. Вдруг пожалел самого себя, решил лечь на траву у рощицы и полежать с закрытыми глазами.

Он начал выбирать себе местечко получше и тут заметил, что на траве валяется книга в красном переплете. Джек поднял ее и раскрыл на первой странице. Он даже вскрикнул от удивления, — книга была на английском языке: «Робинзон Крузо».

Джек сел на траву и начал проглядывать страницы. Ему очень приятно было читать по-английски, да еще такую интересную книгу. Раньше ему не приходилось читать «Робинзона». И он умилился при мысли, что судьба его, Джека Восьмеркина, несколько похожа на судьбу этого английского мореплавателя. Тот также строил свое хозяйство без посторонней помощи.

Джек читал с увлечением. Только через час он оторвался от книги и начал размышлять, откуда «Робинзон» мог появиться в траве. Никакого ответа на этот вопрос нельзя было и придумать. Кругом безлюдье, где-то кукует кукушка, и жилья поблизости нет. Джек побродил вокруг места, где нашел книгу, но, кроме следов скота, ничего не заметил на траве. Тогда он вырезал из молодой березки кусочек бересты, послюнил его и написал химическим карандашом по-английски:

Бересту Джек прикрепил к палочке, а палочку поставил на то место, где нашел книгу. Потом забрал «Робинзона» и бодро пошел домой.

Вечером после ужина он долго читал при свете лампы. Книга доставляла ему огромное удовольствие. Ему нравилось, как Робинзон вывел из одного зерна целое поле пшеницы, как приручал животных. Джеку сделалось даже весело. Ведь Робинзону приходилось тяжелее его, а он все-таки не унывал!

Джек дочитал книгу на другой день к вечеру, и у него появилось желание послать «Робинзона» Чарли. Наверное, ему тоже понравится книга.

Он мысленно составил письмо своему другу, которое — начиналось так:

Но тут Джек вспомнил, что Чарли ждет от него не описания жизни и не книга, а плана фермы. Стало стыдно, что он до сих пор ничего не написал американцу. Но что писать, что писать? Если послать ему план картофельных участков, то Чарли упадет духом. А если увеличить размеры участков в десять раз, то Чарли сейчас же приедет. Лучше уж он не будет посылать Чарли ни письма, ни книги. Лучше остаться в печальном одиночестве. Или нет, найти хозяина «Робинзона» и с ним познакомиться! Наверное, это молодой, веселый парень, да еще знающий английский язык. Конечно, надо отыскать его и завести с ним компанию. Но пока отыскивать хозяина книги не было времени. Надо было работать: табак подрос на плантации и требовал окучивания.

Джек сходил в Чижи, и там кузнец сделал ему из зуба бороны мотыгу. С этой мотыгой Джек целыми днями ползал по плантации, окучивая растения и делая длинную борозду. К этой работе он женщин не допускал. Один работал без устали и только изредка поднимался, разминал спину и, улыбаясь в небо, спрашивал сам себя по-английски:

— Чей же это «Робинзон»? Чей?

И он чувствовал, что мысль о каком-то неведомом хозяине «Робинзона» скрашивает его жизнь.

Однажды под вечер на плантацию к Джеку пришли ребята, его старые товарищи. Они уселись в сторонке и долго смотрели, как работает Джек. Наконец Маршев закричал:

— Эй, Жек, поди сюда!

— Некогда, — ответил Джек минут через пять после того, как его позвал Маршев.

— Поди, говорю. Ты нам нужен для обстоятельного разговора. Будем, что ль, коммуну образовывать? Сегодня утром инструктор приезжал в Чижи, говорил, что надо заявление о земле теперь же подавать.

Джек промолчал.

— Да ну, Яш, иди! — закричал Капралов. — Семеро одного не ждут.

Джек вдруг поднялся во весь рост.

— Чего вы ко мне, ребята, пристали? Сказал же я вам что некогда. Не знаю я никакой коммуны!

Ребята еще посидели немного на огороде, поговорили вполголоса. Потом поднялись и пошли, ругая Джека отборными словами. Только один Николка Чурасов ругаться не стал, а подошел поближе к Яшке и сказал злобно:

— В кулаки хочешь выбиться, Яша? Ну, подожди, мы тебе осенью покажем, что здесь не Америка. Враг ты наш навсегда!

Этот Николка Чурасов был самый бедовый парень во всей деревне. В летнее время ходил он без рубашки, только в одних трусиках, но всегда с ружьем. Хозяйство вел вместе с братом, и у него оставалось много свободного времени. Но он не знал, куда девать это свободное время. Стрелял из ружья ястребов на лету, а потом разносил их по дворам, чтобы бабы развешивали дохлых птиц на шестах. Любил говорить о политике и на сходках ругал мужиков за темноту. Но крестьяне его не уважали за то, что он ходит голый. Думали, что это он от бедности жалеет рубашку, хотя Николка часто объяснял, что он загорает для здоровья, и советовал всем так ходить.

Джек сначала приглядывался к Николке, а потом решил, что проку от него никакого не будет, и перестал обращать на него внимание.

И сейчас он только усмехнулся и опять согнулся над табаком. Так до темноты и провозился на огороде.

Только через неделю, когда все растения были окучены, Джек решил, что теперь можно отдохнуть. Под отдыхом он подразумевал прогулку к березовой роще. Он надеялся, что, может быть, там уже есть ответ на его записку.

Сейчас же после обеда он попросил Катьку посмотреть за плантацией, а сам вышел за овраг и двинулся по прямой линии.

Без особого труда он нашел местечко, где валялась книга, и издалека увидел свою палочку. В расщепе палочки, где раньше была береста, теперь торчало письмо в конверте. Письмецо, очевидно, было уже давно положено: роса его подмочила, бумага покоробилась, и чернила полиняли.

Однако Джек сумел разобрать несколько строчек, написанных по-английски:

Джек с большим интересом прочел эту шутливую записку.

И хотя «Робинзона» у него с собой не было, он решил итти на запад и во что бы то ни стало отыскать сегодня же английскую полевую библиотеку.

Новые знакомые

Джек прошел ровно две тысячи шагов на запад и действительно оказался перед старым дубом. Он свернул направо и поднялся на горку, с которой начиналась дубовая аллея. Шагая по этой аллее, он уперся в открытые каменные ворота.

Джек вошел во двор и увидел перед собой развалины огромного дома. Должно быть, дом сгорел много лет назад. На его стенах выросли кусты бузины и крапивы, и зелень виднелась в квадратах его выбитых окон. Четыре каменных колонны без покрытия торчали, как фабричные трубы. Налево от дома Джек увидел теннисную площадку, о которой говорилось в записке.

На площадке два крестьянина в шлепанцах играли в теннис, причем, играя, они свободно перебрасывались принятыми в игре английскими терминами.

В стороне от площадки стоял довольно большой каменный флигель, за ним тянулись сараи. Перед флигелем какая-то тоненькая миловидная женщина с палкой кричала на мальчишку:

— Ты — негодяй, я не хочу с тобой разговаривать! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел у Байрона волосы дергать. И ниток тебе давала… А ты все свое…

Увидевши Джека, женщина перестала кричать и запрыгала к нему на одной ножке. Обе ноги ее были забинтованы. Но, помогая себе палкой, она двигалась довольно быстро и была похожа на бабочку с подшибленным крылом.

Джек вежливо поклонился.

— Меня искусали осы, — сказала женщина смущенно. — Поэтому и ноги забинтованы. Но башмаки у меня есть. Впрочем, может быть, вам это неинтересно. Что вам угодно, собственно говоря?

Джек объяснил, что нашел в поле книгу, оставил об этом извещение на бересте и теперь получил пригласительную записку. Он даже протянул женщине письмецо. Она посмотрела на бумажку, засмеялась и сказала:

— Я не знаю английского. Это письмо написал мой брат Валентин несколько дней тому назад. Он очень любит придумывать разные штуки — скучает в деревне. А книгу потерял мой отец. Он гуляет в тех местах и вечно теряет что-нибудь. Заходите к нам.

И она запрыгала к флигелю, забралась на крыльцо и закричала в сторону тенниса:

— Толя, Валентин, чья сегодня очередь подавать самовар?

Но мужики на площадке продолжали играть с азартом. Женщина уселась на ступеньку террасы, и тут Джек разглядел, что волосы у нее разного цвета: и белые, и желтые, и темные, — должно быть, выцвели на солнце.

Женщина подняла к Джеку лицо и заговорила:

— Вы, вероятно, никогда не бывали в наших местах. Мы — бывшие помещики Кацауровы, и место это называется Кацауровка. Мой отец, вот что потерял книгу, — адмирал, он объехал на кораблях весь мир. Он очень умный, и у него есть печатные труды. Поэтому нас отсюда не выгнали, а оставили нам немного земли и этот флигель. А большой дом сгорел еще в семнадцатом году.

Затем женщина, все время смущаясь, начала рассказывать Джеку, как они ведут хозяйство. Оказалось, что старик-адмирал не просто гуляет у березовой рощи, а пасет там двух коров и телку. Братья работают в поле. Она, младшая в семье, Татьяна, ведет домашнее хозяйство, ухаживает за курами, выполняет множество различных дел.

— Вы обратите внимание, какие у меня руки жесткие, — сказала она и протянула руку.

Рука действительно была как бы покрыта воском с ладони, а сверху шершавая.

Джек поинтересовался, как идет хозяйство. Татьяна ответила, что средне. Братья ненавидят землю, но ехать в город не решаются, боятся, что не найдут места. Да и отца бросить не хотят.

Оба они образованные, учились еще до революции, а вот Татьяну революция застала девочкой, и она мало что знает.

При пожаре дома удалось спасти часть книг, но все они на иностранных языках. Братья и отец читают, а она ничего не понимает.

Татьяна вздохнула и тихо попросила:

— Принесите, голубчик, самовар из кухни. Сама я не могу, а они, вижу, заигрались.

Джек принес самовар на террасу. Татьяна заварила смородинный лист вместо чая и подала чашку Джеку. Чашка была с золотым дном, но без ручки. Татьяна придвинула молоко и вдруг спросила, откуда, собственно, взялся Джек и почему знает он английский язык. При этом она посмотрела на него с любопытством, словно только что увидела. Джек хотел уже рассказать ей свою историю, как за дверью раздалось пение:

И на террасу вышел бритый старичок с красным лицом. Брови у него были пушистые и длинные, как усы. Одет он был во все белое. Джек понял, что это адмирал. Он поднялся со своего места, поклонился и сказал по-английски:

— Я нашел вашего «Робинзона» у березовой рощи и прочел с удовольствием. Только вот сейчас не захватил.

Адмирал посмотрел на него внимательно, засмеялся и ответил по-русски:

— Ничего, пусть у вас побудет. Совсем я постарел. Что ни возьму, то потеряю. Поверите ли, только один носовой платок остался. А насчет книг, если вы интересуетесь, мы можем вам еще дать. Откуда вы английский-то знаете?

Джек начал подробно рассказывать свои похождения. Во время его рассказа пришли бородатые и загорелые братья Кацауровы. Они молча поздоровались и уселись за стол. Потом еще пришли две женщины: одна — в капоте и с длинными ногтями, жена старшего брата Валентина, другая — деревенская баба, Дуня, жена младшего брата. Джек принял ее сначала за кухарку. Но она уселась за стол со всеми и больше других расспрашивала его о жизни в Америке.

Чай разливала Татьяна. Но сахар у каждого был свой, в отдельных стаканчиках. Джека Татьяна угощала из своего стаканчика. Когда разговоры об Америке кончились, братья Кацауровы, без всякого повода, начали подсмеиваться над Татьяной. Из их намеков Джек понял, что у Татьяны нет башмаков и она порезала себе ногу. Поэтому теперь и ходит в тряпках, а осы здесь ни при чем. Татьяна все время старалась перевести разговор на другую тему, и Джек думал, что вот-вот произойдет ссора.

После чая адмирал пошел показывать Джеку флигель, и Татьяна сзади прыгала со своей палочкой. Флигель был построен для гостей в старое время, с разными причудами. Двери резные, замки со звоном. В первой комнате был большой мраморный камин, теперь в нем лежали седло и упряжь. У адмирала в кабинете был телефон наверх, в комнату Татьяны. Телефон был не электрический, а старинный, трубочный. С адмиралом иногда случались припадки удушья по ночам, и тогда он по телефону вызывал Татьяну. На стене у адмирала висела огромная карта всего мира с английскими надписями, на окне стоял большой глобус. На столе Джек заметил много исписанной бумаги: очевидно, старик что-то писал.

После кабинета посмотрели другие комнаты и даже поднялись наверх, в спальню Татьяны. Но братья в свои комнаты не пустили, сказали, что там у них беспорядок. Потом пошли осматривать усадьбу.

Джек особенно интересовался коровником и конюшней. Коровник был светлый, каменный, на сорок коров, а помещались в нем теперь только две и телка. Конюшня была на двадцать лошадей, а стоял один мерин — Байрон. В саду перед сгоревшим домом когда-то цвели розы и пионы. Но теперь все розы выродились в шиповник, а на пионах бутоны поели муравьи. Старый дом стоял, как развалины древнего храма, и Кацауровы боялись к нему подходить, говорили, что могут упасть колонны.

За старым домом начинался огромный фруктовый сад, но за деревьями никто не ухаживал. Многие из них раскололись пополам и лежали на земле. Все это не понравилось Джеку.

Потом смотрели круглый пруд. Адмирал называл пруд «Тихим океаном» и тут же рассказал Джеку, что копали «океан» еще при Александре крепостными руками и на работу ушло пять лет. Посредине пруда был высокий остров, и на нем росли деревья. Раньше в этом пруду водились золотые карпы, а теперь только лягушки квакали.

Джек ходил по Кацауровке, чмокал языком и все время думал о том, что хорошо бы привести имение в порядок и наладить в нем крупное молочное хозяйство. Но сказать этого адмиралу он не решился. Старик был убежден, что все идет хорошо и что они богатые люди. Когда стемнело, адмирал начал рассказывать, как раньше жилось в Кацауровке. Но до конца свой рассказ он не довел, махнул рукой и вдруг запел:

Татьяна закричала:

— Стоит ли старое вспоминать? Проживем и теперь, папочка.

Но Джек понял, что сказала это Татьяна для утешения отца и что живется сейчас в Кацауровке скверно.

Часов в десять вечера Джек, захватив с собой две английских книги, пошел домой. Прощаясь, Кацауровы просили его заходить еще и сами обещали «нагрянуть» в Починки посмотреть плантацию.

Братья Джеку не понравились. Но адмирал и Татьяна были ему симпатичны. И он решил в ближайший же свободный день опять притти в Кацауровку, чтобы вернуть «Робинзона».

Джеком заинтересовываются

На плантации Джека табак бурно шел в рост: стояла жаркое лето, а поливка растениям была хорошая. В конце июля Джек обломал верхушки растений, и теперь листья быстро увеличивались и зрели. Они были уже широкие и длинные, с толстыми жилками, липкие, как бумага для мух.

Джек оставил порядочно кустиков и на семена: по его предположениям, они должны были вызреть — цвели хорошо. Вокруг участка Джек построил забор из жердей и еще раз окучил растения, а Катька с Пелагеей выпололи сорную траву. Теперь плантация выглядела нарядно.

Хорошо шла американская пшеница, особенно «манитоба». Каждое зерно дало целый кустик колосьев, и мужики приходили смотреть на нее чуть ли не каждый день. Похваливали, завидовали, говорили только, что мало.

Однажды перед избой Восьмеркиных остановилась телега, и из нее вышли три немца. Они сняли шляпы и попросили у Джека разрешения осмотреть плантацию: до них дошли слухи, что у него хорошо идет «вирджиния». Сами они сеяли легкие табаки, но других сортов, и каждым новым сортом интересовались.

Джек повел их на плантацию, и они внимательно оглядели каждый кустик, а потом долго говорили по-немецки. Наконец один из них подошел к Джеку и попросил у него семян «вирджинии» на будущий год. Но Джек ответил, что продавать семян не будет, оставил немного только для себя.

Как-то под вечер в Починки пожаловал и сам Скороходов. Прежде всего он попросил Джека показать зубы и, когда увидел, что они в целости, повеселел. Обошел плантацию, подивился пшенице. Потом осмотрел колодец, похлопал рукой по насосу и сказал:

— Моя водица.

Как бы между прочим, спросил, сколько табаку рассчитывает Джек снять. Джек ответил, что около восьмисот кило.

Скороходов наморщился, а потом ахнул:

— О-о! Что же кило-то стоит?

— Рублей семь, — ответил Джек. — Ведь табак будет высшего качества.

Скороходов задумался. Потом вдруг закричал:

— Что ж, это выходит, что ты с лишком пять тысяч за лето заработал?

— Да ведь нас трое работало, — сказал Джек.

— Бабы не считаются, бабы не считаются! — закричал Скороходов и попросил поставить самоварчик.

Пока пили чай, Скороходов все похваливал Джека. Видно было, что у него есть какая-то затаенная мысль, но он высказать ее не решается. Так ничего и не сказал. Поблагодарил за чай, надел картуз и уехал.

Не успел Джек проводить Скороходова, как на плантацию явились Кацауровы.

Джек уже успел подружиться с ними и часто по вечерам ходил в Кацауровку. Там разговаривал по-английски с адмиралом и рассказывал Татьяне, как американцы выводят цыплят в инкубаторах и как доят коров электричеством. Татьяна любила сельское хозяйство и всем этим интересовалась, может быть потому, что ни о чем, кроме кур и коров, не знала. Но Джек видел, что дела в Кацауровке идут из рук вон плохо. Работают только двое — Татьяна и Дуня, жена младшего брата. Адмирал был стар, а братья только и делали, что играли в теннис. Во время покоса вдруг вспомнили о шахматах, взяли с собой доску в поле и целый день играли под кустами. А Татьяна и Дуня ворошили и убирали сено. Все это Джеку очень не нравилось, но Татьяна никогда не жаловалась ему, наоборот, говорила, что все идет хорошо.

Посмотреть табак явилось все семейство Кацауровых. Даже адмирал, опираясь на палочку, кое-как доплелся. Татьяна пришла в веревочных туфлях и без чулок. Сказала, что ноги у нее еще болят и поэтому она башмаков не надела. Братья при этом притворно закашляли.

После осмотра плантации Джек предложил Кацауровым выпить молока. Но оказалось, что Пелагея и Катька убежали из дома. Джек сам полез в погреб и достал две кринки. Гости выпили обе кринки жадно, как будто никогда не пили. Татьяна объяснила это тем, что молоко очень вкусное.

После молока долго сидели в саду под яблонями. Адмирал рассказывал, как он осматривал табачные плантации в Гаванне и Маниле. Все внимательно слушали. В это время у Капраловых в саду собрались крестьяне посмотреть, как Джек водит компанию с помещиками. Ребята даже запели тихо какую-то обидную песню, но Джек подошел к забору и попросил перестать.

Пение прекратилось, а Сережка Маршев сказал:

— Яш, ты слышал, Мишка Громов из Москвы приехал на один день. Просил тебя зайти. Обязательно поговорить с тобой хочет.

Джек что-то буркнул в ответ и пошел к своим гостям.

Взошла луна, желтая и сплюснутая, как зерно кукурузы «конский зуб». Адмирал замурлыкал свою песню и начал собираться домой. За ним поднялись остальные. Джек решил их проводить.

По пути Джек пошел с Татьяной вперед и стал говорить ей о том, что надо братьев прибрать к рукам и заставить работать. Но Татьяна, смеясь, отвечала, что они и так целый день заняты: играют в теннис. Джек понимал, что она шутит из гордости: не хочет, чтобы он говорил о ее тяжелом положении. Посмеялась Татьяна и над советом Джека — завести хоть пяток коров.

— Эх вы, американец! — сказала она и остановилась. — Мы и с двумя коровами не знаем, как управиться, а вы пяток хотите…

Джеку было странно это слышать: шесть работников не могут с двумя коровами управиться! Но он понимал, что все дело здесь зависит опять от тех же братьев, которые готовы жить впроголодь, только бы поменьше работать.

Джек проводил Кацауровых далеко, почти до самой березовой рощи. Домой возвращался уже поздней ночью, когда луна забралась высоко и выпала сильная роса. Он шел и думал, как бы помочь Татьяне в хозяйстве, чтобы она могла хоть башмаки себе купить. Он так задумался, что не заметил, как недалеко от деревни с травы поднялись какие-то две фигуры. Только у огорода он услышал, что сзади бегут, и остановился, чтобы приготовиться к драке. Но оказалось, что это ребята. Они и не думали нападать на него, а хотели поговорить о деле.

Начал Маршев:

— Что же, Яш, пойдешь ты к Громову? Ведь он завтра чуть свет уезжает.

— А где он? — спросил Джек.

— Тут, у изгороди, сидит, тебя дожидается.

Джек обрадовался Мишке и быстро пошел вперед. От изгороди навстречу ему поднялась длинная фигура.

— Здравствуй, Яша, — сказал Мишка невесело. — Жаль, не удастся нам подробно поговорить. Только на денек я в Починки заехал, на практику спешу. Но, что нужно, скажу. Говорили мне ребята, что ты от них морду воротишь и не хочешь в коммуну итти. Как же это ты, братец, такого маху даешь?

— Некогда, Миша… — заговорил было Джек.

— Подожди, подожди, дай я скажу. Ведь паршиво, братец, поступаешь. Видел я твой табак. Слов нету, хорош, научился ты добру в Америке. Только для себя одного ты это добро бережешь. Ты посмотри кругом-то сначала. Ведь мучается деревня, форменно мучается. Бедность страшная, со свиньями дети спят, мылом только по праздникам моются. Да что я говорю! Знаешь ты, что Сережка Маршев двух своих сестер нищенствовать в город послал? А ведь по двенадцати лет девчонкам. Ты думаешь, коммуна только пустяки, шутка? Нет, брат, не шутка. Хочет деревня на ноги стать, жажда огромная, да уменья нет. Неужели не поможешь?

— Я тебе, Миша, все объясню, — ответил Джек дружески. — Я свой расчет на табаке строю. Весь огород потом полил. Думаю заработать. Сам посуди, какой мне смысл с ребятами соединяться? Так вот Робинзоном и живу.

— Теперь у нас Робинзонов не жалуют, — хитро сказал Мишка. — Индивидуальным налогом облагают.

— Ничего с меня не возьмут, — произнес Джек, подумавши. — Прежде чем дело начинать, я все в городе подробно узнал. Участок у меня маленький, а культура новая. По закону обложению не подлежу.

Тут вышел вперед Николка Чурасов, который до этого молчал. Он снял с плеча свое одноствольное ружье, поднял его к луне и закричал:

— Охота вам, ребята, с кулаком разговаривать! Дело ясное, он со своим табаком на ту сторону баррикады перебрался. Вот перед всеми говорю: гореть будешь, Яшка, я тебе ведра не дам. Придешь ко мне за помощью голодный, я в тебя солью выпалю. Идем, ребята, а то я от раздражения сейчас стрелять начну.

— Подожди, Миша, — сказал Джек Громову. — Пусть они уходят, а ты подожди. Давай о Москве поговорим. Как твое ученье?

— Не о чем нам, Яша, разговаривать, — сказал Громов сокрушенно. — Не думал я, что такой ты человек. Ну, как знаешь…

И ребята ушли. А Джек прислонился к изгороди и долго глядел им вслед.

Он понимал, что это последний разговор о коммуне и что с этого часа ребята ему действительно враги. Но это его не огорчало.

Он стоял у изгороди и думал о своем. Думал долго, может быть час. Потом вдруг встрепенулся и свистнул.

Ему показалось, что он нашел верный способ избавить Татьяну Кацаурову от тяжелой жизни.

Сигары «вирджинии»

Пшеница Джека уродилась наславу, сам-двадцать пять.

О таких урожаях в деревне никогда не слыхали, и никто не хотел верить Пелагее, когда она шопотом рассказывала, что Яшка с огорода три мешка ссыпал в амбар на семена.

Но в эту осень пшеница нисколько не интересовала Джека. Все его расчеты и ожидания строились на табаке. В течение августа он срезал три урожая листьев, в чем ему помогали Катька и мать. В сарае, под самой крышей, он устроил сушильню, нанизал листья на ниточки и подвесил к жердям. В соломе наделал дырок, и ветер день и ночь обдувал листья. Они слегка двигались и были похожи на пойманных рыб.

Чтобы поскорее подготовить табак к употреблению, Джек снял у Сундучкова баню. Баню эту он топил пять дней и сжег два воза дров. На полу в парильне он пачками положил свой табак, и табак в горячем воздухе начал бродить. Вода испарялась из листьев, и они понемногу принимали желтовато-коричневый, табачный цвет. Пять дней Джек почти не выходил из бани и даже ночевал там. По ночам он несколько раз вставал, засовывал руку в листья и пробовал, не слишком ли они согрелись. Он перекладывал пачки табаку, чтобы брожение протекало равномерно, встряхивал листья, дул на них и вообще действовал, как фокусник. Деревенские ребятишки целый день простаивали у окошка, следя за всеми его движениями. На шестой день Джек залил печь водой и открыл дверь бани. Он решил, что брожение окончено. Весь табак был перенесен в избу, и здесь еще несколько дней провозились над разглаживанием листьев и перевязкой их в новые пачки. Наконец Джек с помощью ладоней свернул первую сигару и закурил. Красивый синеватый дымок взвился над «вирджинией», и в избе вкусно запахло.

— Ол райт! — сказал Джек.

И улыбнулся широко, как давно не улыбался.

Еще два дня он употребил на то, чтобы наделать побольше сигар. Он спрыснул листья водой, и они сделались мягкими, как стиранная материя. Потом он показал Катьке, как надо заготавливать начинку, и велел ей готовить начинки без счета. Пелагея ножом резала пополам большие, хорошие листья, и Джек быстро заворачивал в них начинку. Кончик подклеивал клейстером. Получались длинные темные сигары. Они подсыхали на печке, на газетах.

Когда тысяча штук была готова, пальцы Джека сделались темными, как еловые шишки. Джек пересчитал сигары и сказал Катьке:

— Ступай по деревне. Скажи, что я сигары даю пробовать бесплатно.

Катька фыркнула:

— Да нешто кто пойдет их пробовать?

— Делай, что я тебе говорю.

Катька побежала по деревне, стучала в окна и кричала:

— Кто хочет, идите к нашей избе! Яшка задарма сигары пробовать дает!

Крестьяне начали собираться к избе Восьмеркиных дружно. Все давно интересовались, какого вкуса американская махорка. Приходили даже те, которые никогда не курили. Только один Николка Чурасов не пришел, хоть и курил. Джек давал всем по «вирджинии» и объяснял, как надо обкусывать кончик.

Сразу закурило человек пятьдесят. Над толпой поднялся дым, тонкий и пахучий. Затягивались спеша, глотали слюну, снова затягивались. Сплевывать никто не решался. Старики кашляли. Курили до конца, пока огонь не подошел к самым пальцам. Докуривши, стали просить еще по штучке, говорили, что не распробовали.

Но Джек заявил, что больше давать бесплатно сигар не будет. Предложил покупать по пятачку за штуку. Сигары понравились всем без исключения, но цена показалась мужикам высокой — прямо невозможной. Не купил никто, и крестьяне, посмеиваясь, разошлись по домам. А Джек забрал сотню сигар и пошел в Чижи.

Там повторилась та же история. Бесплатно крестьяне курили охотно, от покупки же воздерживались. Один только Скороходов купил для почина три штуки, но заплатил за них гривенник.

— Хороши сигарки, что и говорить, — сказал он Джеку таинственно. — Но ты своего товара здешнему народу не продашь. Больно темен народ. Тебе с сигарами в город ехать надо. Да и там, пожалуй, не продашь: дорого просишь.

Предсказание Скороходова произвело на Джека удручающее впечатление.

Засевая «вирджинию», он исходил из расчета, что всегда сумеет распродать весь табак среди окрестных крестьян. Ведь все кругом курили махорку самого низкого качества. Он как-то упустил из виду, что махоркой крестьяне довольны, а лишние деньги есть не у всякого.

С сигарами Джек пришел к Кацауровым. Здесь ему повезло больше. Адмирал захотел купить тысячу сигар, но в кредит.

За наличный же приобрел десяток. Джек насчет кредита промолчал: он прекрасно знал, что адмирал никогда не отдаст ему пятидесяти рублей.

Братья сигар не купили, но курили охотно. Даже Татьяна, и та взяла сигару. Раньше она никогда не курила, но теперь захотела узнать, ради чего Джек бился все лето. Сигара ей понравилась своей ароматичностью, но она тоже высказала опасение, что этот тонкий товар здесь не пойдет.

Джек теперь и сам так думал. Покупателей не находилось, хотя слух о его сигарах распространился далеко. К его избе подъезжали мужики из самых дальних деревень и просили покурить. При этом божились, что еще не пробовали его сигар и, может быть, купят десяток. Джек давал им по «вирджинии», но они, закурив, быстро отъезжали от избы и больше не возвращались.

Когда Джек проходил по Починкам или Чижам, за ним следом бежали ребята и кричали:

— Яков Петрович, дай сигарку!

А Пелагея потихоньку брала сигары с печки и относила их знакомым. Катька же сама начала тайком курить; мать ее поймала один раз с сигарой в зубах на задворках и отколотила.

Да, безусловно, сигары «вирджинии» имели огромный успех, но дохода Джек не получил никакого!

Наконец он пришел к убеждению, что надо ехать в город. Он взял с собой листового табаку и двести штук отборных сигар. Но и в городе ему не повезло. Джек ходил из кооператива в кооператив и везде угощал сигарами. Курили все, но купить его табак за пять тысяч рублей никто не соглашался. Говорили, что с накладными расходами сигары будут слишком дороги. Только в одном магазине заведующий взял полсотни сигар на комиссию и посоветовал Джеку ехать в Москву. Но тут же предупредил, что в СССР много своих сортов табаку, «вирджиния» никому не известна, и вряд ли в Москве заинтересуются такой маленькой партией.

Смешно было ехать в Москву без уверенности, что дело там устроится! Джек вернулся в деревню совсем разбитый и, не говоря никому ни слова, заперся в амбаре со своим табаком. Теперь он уже ясно видел, что, разводя «вирджинию», сделал непоправимую, крупную ошибку. Рухнули все его расчеты и надежды.

Ведь у него был уже составлен целый план дальнейшей деятельности. Этой осенью он хотел выделить материнский надел в особый участок, потребовать землю и себе и таким образом получить кусок земли около двадцати акров. Зимой построить на участке новый дом в четыре комнаты, купить хорошую лошадь и корову. Ранней весной выписать Чарли и пустить под табак десять акров земли.

Он уже и лошадь себе присмотрел за триста рублей и план дома начертил, не каменного, конечно, а деревянного, но удобного и красивого. А вместо этого придется опять жить в прежней грязной избе, в бедности, слушать попреки матери, что он ее разорил. И действительно, есть зимой ведь им нечего…

Эти горестные мысли Джека были прерваны стуком тележки, которая въехала во двор. По голосам Джек догадался, что приехал Скороходов с кем-то еще и ищет его по двору. Джек вышел из амбара и увидел, что Скороходов мрачно ходит по двору с клещами в руках, а в тележке сидит сын его Петр.

Скороходов, не здороваясь с Джеком, сказал строго:

— Вот приехали, Яков, за долгом, срок-то ведь прошел. Деньги отдашь, или зубы тянуть?

— Подождите недельку, Пал Палыч, — сказал Джек растерянно и тихо.

— Не, не могу. Налог платить надо. А то хозяйство опишут. Так как же? Отдашь или нет?

Джек промолчал.

Скороходов заорал на весь двор:

— Открывай рот! Петр, держи его за руки.

Джек не успел отскочить, как Петр Скороходов схватил его сзади. Близко от лица Джека появились большие клещи, но он рта не открыл.

— Ты что же, мошенничать? — закричал Скороходов и брызнул в Джека слюной. — Имущество от долгов скрываешь?..

— Дело в следующем, — сказал Петр негромко, — вы ему стукните по губам, папаша, он зубки и покажет.

Джек понял, что если он не откроет рта, то кредит для него будет закрыт навсегда, а зубов он все таки лишится. Волей-неволей, приходилось уступать заработанные в Америке зубы. Глаза Джека наполнились слезами от обиды и горя, и он медленно открыл рот.

Губы его уже чувствовали прикосновение огромных холодных клещей. Скороходов уцепился за зубы, но не тянул, а чего-то ждал. Потом вдруг руки его опустились, и он сказал мягко:

— Эх, жалко мне тебя, Яшка! Вот разве что: табаком долг взять.

Бросил клещи на землю и начал ходить по двору.

Джек облегченно вздохнул и предложил за долг тридцать кило. Но Скороходов замахал руками.

— Не, не, подожди! Ты сколько за весь-то просишь?

— Пять тысяч.

— А без шуток? Покажи-ка табак.

Пошли в амбар, и Скороходов долго перебирал пахучие листья.

— Да, — сказал он наконец задумчиво. — Ежели его раскрошить да стаканчиками продавать, как махорку, дело-то, пожалуй, и выйдет. Ну вот, хочешь за все пятьсот рублей, и вексель назад отдам?

Джек промолчал. Хоть он и находился в стесненных обстоятельствах, предложенная цена показалась ему настоящим издевательством. Ведь самая скверная махорка стоила дороже.

— Ну, говори крайнюю цену! — закричал Скороходов.

— Четыре тысячи.

— Держи его за руки, Петр, — сказал Скороходов деловито. — Выдерем зубки и поедем. А то на разговоры время терять жалко.

Но Джека теперь уже было трудно запугать. Он понял, что Скороходов не отступится от табака и пугает его клещами, чтобы сбавить цену. Он решил сопротивляться, если Петр его опять схватит.

Скороходов поднял клещи к его лицу. Но Джек отбежал в сторону и закричал:

— Подожди ты со своими клещами. Давай по-деловому говорить. Ну, три тысячи пятьсот, согласен?

Торговались долго, почти до вечера. Скороходов еще несколько раз лез с клещами, несколько раз садился в тележку. Наконец сговорились на тысяче рублей. Кроме того Скороходов возвращал вексель. Джек оставлял у себя сорок кило табаку. Пятьсот рублей Скороходов платил сейчас, а на остальные должен был выдать вексель сроком платежа на новый год.

Ударили по рукам. Петр куда-то сбегал за водкой, и Скороходов налил всем по стаканчику. Сам выпил четыре. Пил и все горевал, что прогадал с табаком. Когда стемнело, Джек заложил лошадь. Табак погрузили на телегу и в тележку и повезли в Чижи. Скороходов шагал рядом с подводами: все боялся, что табак разворуют.

Джек вернулся домой поздно, но в избе еще не спали. Пелагея и Катька сидели на лавке и молча ждали Яшку. Огня не зажигали: жалели керосин.

Джек вошел в избу злой и зажег лампу.

— Яша, — сказала мать дрожащим голосом, — сколько же он, ирод, тебе за табак заплатил?

Джек сел на лавку и тяжело вздохнул.

— Да что, мать, прижал он меня. Надо бы нам было мерина в засуху продать… Эх!

— Сколько же, Яша, он заплатил?

— Тысячу рублей.

— Сто червяков?

— Да, пятьсот долларов.

— Яшенька!.. — Пелагея перекрестилась. — Покажи деньги.

Джек положил на стол довольно толстую пачку грязных кредиток.

— Вот… Не все еще получил…

— Яшенька! — закричала мать неистово. — Светик мой ясный! Ведь это же выходит — мы можем теперь и телку выкупить. Катька, кланяйся брату в ноги. Теперь замуж тебя отдадим по-человечески.

Пелагея вместе с Катькой повалились перед Джеком на пол.

— Не реви, мать, — сказал Джек с досадой, — не реви! — И, махнув рукой, вышел из избы.

Тысяча рублей, конечно, его нисколько не устраивала.

Сливы поспели в Калифорнии

Пелагея несколько дней не могла успокоиться от радости. Она считала продажу табака за тысячу рублей чудом из чудес и величайшим счастьем. Это счастье, как она думала, сошло к ней за ее страдания. Теперь она только и говорила о том, что на следующий год надо засадить табаком весь их надел, построить дом под железом, выдать Катьку за богатого жениха, а Яшку женить на младшей дочери Скороходова.

Но Джек не разделял восторгов матери. Он совсем растерялся теперь, когда его операция с табаком чуть было не прогорела. Ведь он едва-едва спас свои зубы от клещей Скороходова и действительно мог пустить семью по миру, Теперь он не знал даже, как дальше строить хозяйство, на что рассчитывать. Во всяком случае, сеять «вирджинию» он больше не собирался. Жизнь утратила для него половину своего интереса, он опять перестал свистеть.

Пятьсот рублей, которые были у него в кармане, казались ему мелочью. Стоило ли из-за таких денег проливать пот все лето? Он мечтал о тысячах, а получил какие-то несчастные сотни. И этими сотнями прежде всего надо было заткнуть домашние дыры.

Начать с того, что почти сто рублей пришлось истратить на покупку хлеба. Этот хлеб, полученный, как казалось Пелагее, без всякого труда, удивил старуху не меньше денег. Когда его ссыпали в амбар, она все время ахала и дивилась, что вот не сеяли хлеба в этом году, а сделали такой большой запас. Чтоб спокойнее было, Пелагея заперла амбар на новый замок и несколько раз в ночь выходила посмотреть, не крадет ли кто хлеб. Ей казалось, что так легко полученная пшеница может легко и уплыть.

Пелагея считала чудесами и все остальное, что происходило у них на дворе. Джек купил на ярмарке в Чижах за сто двадцать рублей хорошую серую корову и подарил ее матери взамен проданной когда-то телки.

Опять Пелагея глазам своим не верила несколько дней и по ночам выходила в хлев, чтобы потрогать корову. Она назвала ее Красавицей, приписывала ей небывалые достоинства и благодарила бога, что телку в свое время продали. Молока в доме теперь было так много, что нехватало посуды. Пришлось пустить в ход даже ведро для воды. От счастья лицо Пелагеи все время светилось. Она во всем угождала Джеку, который теперь для нее и для Катьки стал умнейшим из людей.

Но чудеса на корове не кончились. Джек отправился в город и вернулся со станции на чужой подводе с целым ворохом покупок. Себе он купил новые башмаки, костюм и непромокаемое пальто; кроме того железную кровать и одеяло. Матери и Катьке купил по-новому платью, башмаки, чулки и перчатки. Отдельно матери — коричневый зонтик.

Все эти подарки Пелагея носила показывать по деревне, за исключением, впрочем, перчаток и зонтика, которые она спрятала в сундук. Катька же выходила теперь на улицу только в перчатках. Со стыдом она вспоминала о том времени, когда шила себе мешок, чтоб итти побираться. У нее была другая мысль теперь: до зимы овладеть коричневым зонтиком.

Джек вернулся из города заметно повеселевший. Очевидно, он уже начал забывать о своей неудаче, и какие-то новые мысли появились у него в голове. В ближайшее же воскресенье он оделся во все новое, отобрал в корзину самых крупных яблок и отправился в Кацауровку. Шел он туда не спеша: ему надо было обдумать, как получше присвататься к Татьяне. В пути он составил длинную речь, с которой решил обратиться к адмиралу и братьям за обедом.

В Кацауровке Джек угостил мужчин сигарами, а Татьяне передал яблоки. Татьяна удивилась, что они такие крупные, и Джек важно объяснил, каким образом можно этого добиться. Затем он долго и подробно рассказывал адмиралу и братьям, как Скороходов обманул его с табаком. Адмирал высказал сожаление, но Джек гордо сказал, что все это мелочи и в ближайшие годы он сумеет вернуть деньги. Говорил он все это необыкновенно торжественным тоном, и братья тотчас же догадались, что Джек готовит какой-то сюрприз.

Действительно, за обедом, после того как суп был съеден, Джек встал и начал говорить свою речь:

— Сливы сейчас поспели в Калифорнии, и полевые работы закончены. Рабочие в Америке отливают на север, а фермеры подсчитывают барыши…

Таково было начало, а дальше Джек заговорил о том, что хозяйство в Кацауровке ведется плохо и что здесь нужен знающий человек, чтобы поправить дело. Вкратце он наметил и мероприятия, которые должны быть проведены в ближайшее же время. В заключение он просил адмирала оказать ему честь и отдать за него замуж Татьяну.

Братья кусали губы во время речи Джека, а в конце Валентин даже выскочил в соседнюю комнату. Татьяна страшно покраснела, но не сказала ни слова. Один только адмирал сохранил спокойствие и серьезность и по окончании речи любовно посмотрел на Татьяну. Затем, немного подумав, ответил, что благодарит Джека за честь, но согласиться на брак не может, так как дочь его еще слишком молода и не привыкла жить в деревенских условиях.

Джек начал возражать адмиралу. Прежде всего он заявил, что и не собирается везти Татьяну в Починки, наоборот, сам хочет переехать сюда. Он может вложить в Кацауровку несколько сот рублей и выпишет из Америки своего приятеля-американца, вместе с которым наладит хозяйство. Хороший доход он гарантирует.

— Но я вам сказал, что дочь моя еще молода! — закричал адмирал раздраженно и нахмурил свои пушистые брови.

Джек ответил, что готов подождать с браком, но в хозяйство войдет сейчас.

— А раз можете подождать, то отложим этот неприятный разговор, — заявил адмирал сердито.

Но сейчас же улыбнулся и более мягко прибавил:

— Не понимаю, зачем вам жениться? Вы лучше послушаете, я вам расскажу, как сватаются туземцы на Полинезийских островах. Там без свиньи дело не обходится…

И начал рассказывать.

За все это время Татьяна не произнесла ни одного слова, но и из комнаты не ушла. Джек понял, что приводить новые доводы в защиту брака неудобно, и стал слушать адмирала. После обеда братья хохотали в соседней комнате, и до Джека донеслось слово «мужик».

Джек никак не мог понять, что смешного они нашли в его предложении. Ведь он хотел вывести Кацауровых из тяжелого положения. Кроме того младший брат Анатолий был женат на крестьянке, и ничего плохого от этого не случилось. Но кому он мог сказать все это? Теперь, после отказа адмирала, он чувствовал себя лишним в Кацауровке, и как только старик пошел подремать, он простился и ушел. Когда он прощался с Кацауровыми, Татьяна исчезла из комнаты и не провожала его, как обычно. Это совсем доконало Джека.

Он шел домой с пустой корзиной и чувствовал, что теперь разбит окончательно. Да, нечего сказать, хороши его новые друзья! Скороходов ободрал его, как липку, а Кацауровы ясно показали, что считают его последним человеком. Все кончено, выхода нет!

Чтобы подбодрить себя немного, Джек запел песню:

Но даже песня у него не вышла, и он замолчал.

Дома, у себя на кровати, Джек нашел письмо от Чарли.

Американец писал:

— Да, — произнес Джек громко. — Надо сказать прямо: фермы у нас не будет никогда, ни в Америке, ни в Европе…

И он закрыл лицо руками и так сидел долго, не двигаясь. Потом достал бумагу и карандаш и начал писать свое первое письмо к Чарли.

Джек запечатал письмо, вложил его в конверт и начал медленно заклеивать. Потом отыскал картуз. Он решил сейчас же отнести письмо на станцию. Рассчитывать больше не на что. В Америку, так в Америку…

Он потушит лампу и вышел на двор. Темная октябрьская ночь окропила его лицо мелким дождем. Он пошел довольно быстро, и грязь звякала под ногами, как будто на его башмаках были надеты шпоры.

Джек знал, что его путь на станцию — путь бегства из СССР. Испробована еще одна возможность, получено еще одно поражение, может быть сильнейшее из всех. Оканчивается целый период его жизни. Он добровольно возвращается в кабалу, в неволю, к тяжелому, безрадостному труду на чужих. Он отрывается от семьи, от родины. Что же делать, значит так надо.

Да, так надо! Он несет на станцию письмо, которое уже нельзя будет вернуть. Чарли купит билет, истратит деньги. Сто десять долларов будет стоить путь через океан. Бегство дорого обходится. За сто десять долларов можно купить хорошую лошадь.

Почему же однако все окончилось так печально? Почему он должен признать себя побежденным? Почему? Или, может быть, он ошибся в чем-нибудь?

Что делал он здесь, в СССР?

Он напряженно работал все лето, чтобы создать небольшое хозяйство. Он возился у себя на огороде с лопаткой, смотрел в землю, старался не замечать, — что творится вокруг него. А что творится вокруг?

Здесь, в СССР, рабочие и крестьяне строят большое общее хозяйство, где всего будет много, где каждый получит возможность работать и пользоваться всеми благами земли. Здесь строятся новые заводы, дороги, образуются коллективные крестьянские хозяйства. Все это он пропустил мимо глаз. Не заметил. Он смотрел только в свою землю. Он шел против жизни. Скорее всего именно здесь и лежит причина его поражения. Он приехал в рабочую страну СССР с повадками деляги-американца. Он не просто работал, а скрывал свои планы ото всех, даже от матери, ловчился, вертелся, продавал имущество, занимал деньги у ростовщика. В простоте сердечной он думал, что все это высшие приемы работы, что иначе действовать и нельзя. Но если бы это были хорошие приемы, он не проиграл бы игры, не шагал бы сейчас, ночью, в грязь, на станцию. Нет, надо прямо сказать, его приемы никуда не годятся. Результаты налицо: он разбит по всем пунктам.

Теперь дальше. На новый год он уедет из Починок в Америку. Он уедет, и никто, кроме матери, не пожалеет о нем. А может быть, и мать не пожалеет. Она вернула свою корову и успокоилась. Катька пожалеет? Может быть. А остальные все только посмеются. «Смотался американец, — скажут. — Туда ему и дорога, сволочь он был». Обидно, что и говорить!

Джеку стало жалко самого себя. Он всхлипнул и почувствовал, что по лицу его ползут слезы.

Он начал думать дальше, стараясь найти выход из положения. И вдруг почувствовал, что приходит к какому-то определенному решению, с которым он раньше не сталкивался. Он пробовал возражать себе, искал других возможностей, но все время возвращался к тому же. Начинал рассуждения снова — и снова приходил к прежнему выводу.

Чорт подери, каким же образом он действительно так промахнулся?

Он уже давно прошел Чижи, и теперь к нему приближались зеленые и красные огоньки станции. Но Джек не смотрел на них. Он разговаривая сам с собой, размахивал руками и шагал машинально. Только на платформе, перед почтовым ящиком, он понял, что пришел, куда надо. Он уже вынул письмо из кармана, как вдруг почувствовал, что письмо может и подождать. Что-то вроде нового плана окончательно родилось в нем.

Очевидно, новый план требовал каких-то решительных действии. Джек быстро сунул письмо в карман и побежал обратно в поле. Можно было подумать, что он забыл что-то в Починках. Или он решил остаться в СССР?

Он бежал быстро, лишь изредка замедляя шаги, чтобы передохнуть. И чем быстрее он бежал, тем яснее чувствовал, что бежит он к какой-то новой цели, и надежды в нем крепли. Вот наконец он миновал Чижи и начал спускаться к Починкам. Почти обессиленный, он прошел околицу и остановился у крайней избы, где жил его враг Николка Чурасов.

Без всякого раздумья Джек начал барабанить в темное окно.

— В чем дело? Кто? — спросил из избы злой и сонный голос Николки.

— Это я, отопри.

— Кто?

— Ну, Яков Восьмеркин, отопри, говорю.

— Я вот тебя сейчас дробью попотчую. С ума сошел, что ли?

— Нет, с ума не сходил. Отопри дверь, Николка. Пусти в избу. Предлагаю с завтрашнего дня коммуну строить.

— Коммуну? Сейчас.

В избе загорелся огонек.

Польза табака

Острый сигарный дым стоял в избе голубым облаком, как в каком-нибудь американском баре. Но курильщики собрались сюда не для того, чтобы выпить содовой и поговорить о пустяках. Обсуждался план работ коммуны «Новая Америка», устав которой был только что принят единогласно.

Впрочем, на обсуждение устава много времени не потратили. Был принят обычный, типовой устав. Долгое время лежал он у Капралова на печке в тряпке. Теперь Василий торжественно принес эту маленькую розовую книжку в избу Восьмеркиных.

— Дождалась-таки своего времени, — сказал он и положил книжку на стол.

Устав прочли и приняли, то есть в пустые места его, там, где стояли точки, вписали название коммуны, адрес и число членов.

Количество членов оказалось значительно больше, чем ребята вначале думали.

Когда в Починках узнали, что Яшка Восьмеркин неизвестно почему взбесился и пошел в коммунары, деревня дрогнула. Среди мужиков не было ни одного человека, который считал бы, что Яшка прогадал с табаком. Все знали, что на сигарах он заработал тысячу, и эта сумма казалась крестьянам невероятно большой, прямо чудовищной.

О величине этой суммы крестьяне судили хотя бы по тому что в хлеву у Восьмеркиных появилась хорошая серая корова, каких в деревне раньше не бывало. Сам Яшка ходил в непромокаемом пальто и спал на кровати с сеткой. А сестра его, Катька, однажды в небольшой дождь прошла через всю деревню под коричневым зонтиком. Разве все это не говорило за то, что табачок себя оправдал, а Яшка — умница, заработал большие деньги на пустяках?

Вот почему в первый же день, как по деревне прошел слух о коммуне, пожелало записаться двадцать три двора. Правда, часть тут же отсеялась, когда коммунары заявили, что надо вносить пай лошадьми и коровами. Но четырнадцать мужиков, больше из молодых, все-таки остались, с женами — двадцать пять членов, а если считать с ребятами и стариками, то сорок человек. При них десять лошадей и пятнадцать коров; кур до сотни. Земли, вместе с огородами, восемьдесят гектаров; с покосами — вдвое. Таких результатов не ожидали коммунары. Вот почему теперь они курили Яшкины сигары и пускали дым, как настоящие победители.

Но председатель коммуны Яков Восьмеркин молчал и очень недовольно подсчитывал что-то на бумажке.

— Мало земли, товарищи, — наконец произнес он, — не с чем начинать.

— Как так мало? — закричал Капралов. — Ты с картофельного поля сколько табаку снял? А у нас земли в сто раз больше.

Но Джек разъяснил всем, что теперь расчет идет не на табак, а на пшеницу. «Вирджинию» будут сеять в последнюю очередь. Ведь если много табаку развести, совсем зарезаться можно. Надо засеять зерновых не меньше восьмидесяти гектаров. Потом коровам хороший корм нужен, а для этого тоже земля требуется. Да и работников много: чтоб всех занять, придется какую-нибудь огородную культуру развести. Одним словом, как ни вертись, пятидесяти гектаров нехватает. Без этой же добавки коммуна крестьянских дел не поправит и бедность останется прежняя.

— Да где же землю взять? — закричал Бутылкин. — Легко сказать — пятьдесят гектарчиков. Ведь их прежде найти надо. А где найдешь?

— Надо что-нибудь придумать, — сказал Джек. — Вот я здесь все рассчитал. Смотрите, если не верите.

Николка Чурасов взял лист, просмотрел его бегло и заявил:

— Ясное дело, без прирезки не обойдемся. Придется землю требовать.

— Где?

— Известно где: в городе. Раз мы теперь коммуна, нам отказа не будет.

И, обращаясь к Капралову, который был выбран секретарем, сказал:

— Пиши заявление.

Капралов под диктовку Николки и Джека написал от имени коммуны заявление в земельное управление о добавочной прирезке земли. Все грамотные коммунары подписались на бумаге. Потом составили список членов коммуны в прошение о регистрации. Все эти бумаги Джек аккуратно завернул в газету и спрятал в карман. А затем надел непромокаемое пальто и картуз.

— Куда ты? — спросил Капралов. — Нешто заседание кончилось?

— Кончилось. Больше говорить не о чем. Надо в город за землей итти. И тебе со мной придется.

Николка Чурасов Джека поддержал:

— Довольно языком болтали два года. Шагайте в город, ребятишки. Я сам еще записочку напишу одному знакомому парню, товарищу Бабушкину. Он в комсомоле работает и, может быть, помощь окажет.

И Николка тут же на куске бумаги написал записку, довольно нескладную, но разъясняющую суть дела: коммуне нужна земля, помоги.

— А что же нам-то теперь делать? — спросил Сережка Маршев, видимо недовольный, что общее собрание так быстро кончилось.

— До Чижей нас проводите, — ответил Капралов. — Подписи под уставом в сельсовете заверить надо.

Все высыпали на улицу. Но Джек вдруг задумался, вернулся в избу и забрал с собой сигары и табачные листья. Рассовал все это по карманам и присоединился к коммунарам.

Коммунары шли тесной группой, молча. Каждый понимал, что минута важная: провожают в город первых депутатов. Николка закричал, когда вышли в поле:

— Ну, двинулась деревня-матушка! Теперь уж назад не повернем.

И все заговорили о том, что Починки действительно тронулись с места и начинается новая жизнь.

В Чижах, в сельсовете, засвидетельствовали подписи. Пока секретарь дышал на печать и прикладывал ее к бумагам, откуда-то появился Павел Павлович Скороходов со связкой баранок на шее. Он начал расспрашивать, в чем дело, а когда узнал о коммуне, отозвал Джека и стал приглашать к себе в гости.

— Выпьем на радостях по маленькой, — шептал он Джеку на ухо, чтоб коммунары не услыхали.

Но Джек от приглашения отказался. Его теперь занимало другое дело. Да и не забыл он еще скороходовских клещей.

От Чижей коммунары домой не пошли, а проводили делегатов на станцию и даже посадили в поезд.

В городе Джек и Капралов без всякого труда зарегистрировали устав коммуны. Все документы у них были налицо и как нужно оформлены. Гораздо труднее оказалось добиться высылки в Починки землемера для сведения отдельных участков в общий клин, еще труднее — получить добавочную землю из запасного фонда.

Принимавший заявление об отводе земли секретарь посмеялся над ребятами, когда узнал, что коммуна только на-днях образовалась, а уже требует земли. Он разъяснил, что землю прирезать им могут, но не раньше будущего года, когда «Новая Америка» докажет свою жизнеспособность. До этого надеяться нечего.

Джек начал доказывать, что без прирезки земли коммуна пропадет в первый же год, а если уцелеет, то не сведет концы с концами. Секретарь ответил, что ничего не может сделать: что нужно сначала людей проверить на работе, а потом уж им землю давать.

Капралов тяжело вздохнул и посмотрел на Джека. А тот вытащил из кармана большую сигару, откусил кончик, закурил и задумчиво пустил дым в сторону секретаря. Секретарь понюхал воздух и усмехнулся:

— Ого! Еще земли не получил, а уж сигары раскуриваешь.

— Да нет… — ответил Джек конфузливо. — Это так, «вирджиния», наша деревенская. Вот попробуй, если хочешь. — И положил перед секретарем длинную сигару, чуть ли не в четверть. Тот оглядел сигару со всех сторон внимательно, но вернул ее обратно.

— Это уже вроде взятки выйдет, — сказал он с сожалением.

Джек засмеялся.

— Какая такая взятка? Говорю же, что с моего огорода сигара.

Секретарь недоверчиво улыбнулся и закурил. Затянулся раз пять.

— Хорошая штука, — сказал он, рассматривая дымок. — Ты удостоверить-то можешь, что табак сам вырастил?

— Ну да, могу. Вот и листья при мне.

И Джек положил на стол пачку листьев.

— Я вот что тебе посоветую, — вдруг рассмеялся и подмигнул глазом секретарь: — приложи ты к своему прошению пяточек сигар, в виде, так сказать, удостоверения о трудоспособности. Я не шучу! Ведь американский сигарный табак у нас культура новая. Может, комиссия это во внимание примет.

— Так и сделаем, — подхватил Капралов. — Должна во внимание принять!

И написал на листе бумаги:

В эту бумагу завернули несколько сигар. Сверток был пришит ниткой к прошению и занумерован.

После этого ребята ходили еще с письмом Николки Чурасова к товарищу Бабушкину на квартиру.

Бабушкин был низенький молодой человек, очень бойкий и, видимо, занятой. Однако, узнавши, что речь идет об организации коммуны, он обещал оказать содействие и позвонить по телефону в земельное управление. Сам он только что бросил курить, поэтому сигар пробовать не стал. Но заинтересовался новой культурой и взял у Джека пяток сигар, чтобы показать ребятам в комсомоле.

Когда через несколько дней Джек пришел за справкой о результатах решения, секретарь радостно замахал рукой и закричал:

— А ведь повезло тебе, товарищ Восьмеркин! Вся комиссия твои сигары курила. Председатель прямо сказал: «Если парень такой табак у себя на огороде выходил, из него толк выйдет».

— Ну да, выйдет, — подтвердил Капралов. — Только дадут ли нам землю? Вот вопрос.

— Скорее всего дадут. Так постановили: поедет землемер ваши наделы обмерять, наказ получит — удобные земли кругом осмотреть. Если что окажется подходящее, прирежет. Так что помогли тебе твои сигары, Восьмеркин. Польза, так сказать, табака.

— А когда землемер приедет?

— Через месяц ждите. Председатель обещал ваше дело ускорить. Нам, говорит, сейчас американцы нужны. Только, Восьмеркин, друг, держись теперь. Смотри, дальше не подгадь!

— Не подгадим, — ответил Джек серьезно.

И пошел к порогу. Потом вдруг вернулся, полез в карман и вытащил два зернышка крупной пшеницы. Сказал смущенно:

— Вот покажи председателю наши семена. Скажи, что это американская пшеница — «манитоба». Через три года, у нас ею сто гектаров в коммуне засеяно будет.

Джек и Капралов после недельного отсутствия вернулись в Починки с приятными вестями. Прошли прямо в избу Чурасовых, собрали коммунаров и все им подробно доложили: устав утвержден, землемер приедет, может и земли прирежут в этом году. Одним словом, основание коммуне положено.

Николка сейчас же выскочил с ружьем на крыльцо и выпалил в воздух от радости. Потом Джека и Капралова качали. С песнями и плясками коммунары прошли через всю деревню… Их останавливали крестьяне и спрашивали, в чем дело. Двое мужиков даже выразили желание вступить в коммуну, и их зачислили кандидатами тут же, на улице.

Дома Пелагея сообщила Джеку, что накануне старик Кацауров внезапно скончался. Он погнал коров, к березовой роще, как всегда, а к ночи коровы вернулись домой одни. Братья ходили искать старика, но в темноте не нашли. Сегодня чуть свет пошли на поиски всей семьей, как по грибы. Сперва увидели носовой платок на траве, а потом и самого старика. Он сидел мертвый у дерева, с потухшей папироской в руке. Джек хотел сейчас же итти в Кацауровку. Но Пелагея сказала, что спешить туда нечего, там хлопоты, и будет вполне достаточно, если он пойдет прямо на похороны.

Новые перспективы

Старик Аристарх Владимирович Кацауров завещал похоронить себя по гражданскому обряду. Он даже наметил себе место для могилы: на опушке березовой рощи, где пас коров.

Однако братья Кацауровы решили, что это желание отца должно быть нарушено, потому что никого и никогда в их роду не хоронили без священника. Они пригласили попа из Угрюмова и устроили вынос по церковному обряду. Вместе со священником пришли старики и старухи просто поглядеть на похороны. Приехал в тележке и Скороходов с сыном Петром. Он считал адмирала своим приятелем с тех пор, как выменял у него пару звучащих тропических раковин на гусака.

Джек прошел прямо на кладбище и стал в стороне. На рукаве у него был надет кусок черной материи, как это делали в Америке фермеры в знак траура.

Когда адмирала закопали, старший сын его Валентин сказал речь. Он говорил о том, каким замечательным мореплавателем был его отец, как до революции он командовал целой эскадрой броненосцев, а после революции пас двух коров и телку. Дальше Валентин отметил, что советская власть во внимание к заслугам отца оставила ему имение, которым теперь должны пользоваться дети. Закончил Валентин на том, что если бы отец его умер в Москве, его хоронили бы непременно с оркестром музыки.

Все начали сморкаться и утирать глаза. Татьяна, которая стояла тут же и тихо плакала, пригласила Скороходовых и Джека в усадьбу закусить. Джек сначала не хотел итти, но потом у него появилась какая-то мысль, и он пошел.

Во флигеле, в столовой, против камина, был накрыт большой стол. Гости начали есть пирог, а братья Кацауровы принесли глобус и показывали, в каких морях и океанах плавал их отец. Во время этих рассказов Джек молчал, а потом встал и заявил, что хочет сделать предложение.

Братья испугались не на шутку. Они решили, что Джек в такой неподходящий момент опять заговорит о свадьбе. Но Яшка имел совсем другое в виду. Он сказал, что в Починках образовалась коммуна «Новая Америка», устав которой уже утвержден. По плану хозяйства намечается развести кур и держать коров в одном помещении. И вот он предлагает Кацауровым сдать усадьбу в аренду. И для них и для коммуны это будет выгодно: коровник в Кацауровке большой, и есть теннисная площадка, окруженная сеткой. На ней можно поместить кур. О цене столковаться легко. Слово за Кацауровыми.

Братья Кацауровы переглянулись и не знали, что отвечать. Конечно, выгодно было бы принять предложение, но Валентин сообразил, что Джек не даст им бездельничать и целыми днями играть в теннис. Поэтому, немного подумав, он ответил:

— Нет, уж освободите нас от коммуны. Все-таки теперь свой угол есть. А потом, хоть это мелочь, но недопустимо по-моему на теннисной площадке кур разводить.

— Породистых, — сказал Джек многозначительно. — Мы плимутроков разведем или виандотов.

— Это все равно, — подхватил младший Кацауров, Анатолий. — Как вы не понимаете: благородная игра в теннис, и вдруг — куры! Я убежден, что покойному отцу это было бы очень неприятно. Нет, этот номер не пройдет.

— Правильное решение, — сказал Петр Скороходов важно. — Дело в следующем: коммуны эти в городе придуманы, за письменным столом. Нельзя народ соединять, если он врозь работать хочет. Все равно «Новая Америка» или старая, придется ее через год ликвидировать за долги.

— Посмотрим, — сказал Джек задорно. — Еще неизвестно, кто ликвидируется. Через три года мы весь район американской пшеницей засыплем и молоком зальем…

Скороходов захохотал, но сейчас же вспомнил, что он на похоронах, и сделал вид, что закашлялся.

Пока шел этот разговор, Татьяна вышла на минутку из комнаты и возвратилась, неся в руках книгу. Это был «Робинзон». Страшно покраснев, она протянула книгу Джеку и просила его принять «Робинзона» в подарок, на память о покойном отце.

Джек смутился, но книгу взял и поблагодарил.

Из Кацауровки Джек ехал в тележке вместе со Скороходовым. Павел Павлович сам предложил его довезти, сказал, что у него есть важный разговор. По пути все время говорил о том, что напрасно Джек ввязался в коммуну. Такой работник, как он, сумеет и без помощи других деньги заработать. На это Джек не ответил ему ни слова.

Джек вылез из тележки у своей избы, но Скороходов и тут его в покое не оставил. Зашел в избу и стал в присутствии Пелагеи уговаривать посеять на будущий год сообща пять гектаров «вирджинии». При этом божился, что продаст табак с выгодой на Нижегородской ярмарке, а прибыль разделит пополам.

Джек не стал оспаривать проекта Скороходова, а просто ответил отказом. Развернул «Робинзона» и принялся читать, начиная с первой страницы.

Тогда Скороходов вдруг переменил тему разговора:

— Ну, хочешь, Яш, я за тебя Танюшку Кацаурову просватаю? Ведь братья-то ее у меня во где сидят, в кулаке. Они у меня на похороны пятьдесят рублей заняли.

Пелагея начала возражать против такого брака. По ее мнению, — Татьяна была невеста неподходящая, из господского рода и ростом мала. Джек только открыл рот, чтобы высказаться по этому поводу, как вдруг заметил, что в «Робинзоне» лежит записка. Ага! Значит, Татьяна Кацаурова передала ему книгу со значением. Она что-то хотела сообщить ему.

Незаметно Джек прочел набросанные карандашом строчки:

Прочитавши записку, Джек тихонько свистнул.

— Ну, так как же? — спросил Скороходов и обнял его за плечи. — Идет, что ль? Я тебе свадьбу устрою и посаженным буду. А ты из коммуны выходи, и табак разведем вместе.

Джек поднялся во весь рост.

— Скороходов, — сказал он весело, — можешь ты повернуть голову налево?

— Ну да, могу, — ответил Скороходов и повернулся.

— Что же ты теперь видишь?

— Да ничего не вижу. Вот только дверь одну.

— Правильно, дверь. Теперь надень картуз и ступай в эту дверь. Да приготовь к новому году пятьсот рублей. А то я тоже с клещами приеду.

Скороходов не понимал американских шуток, а потому только захохотал и не двинулся с места. Тогда Джек просто сказал ему, чтобы он убирался из избы и больше не приходил. Скороходов надел картуз и закричал:

— Ну, хорошо, вспомню я…

Однако фразы не кончил и вылетел за дверь.

Пелагея долго ворчала на Джека за то, что он обидел доброго человека.

Но Джек хорошо знал, что делал. Скороходов со своими советами был теперь ему не нужен.

А все-таки в Кацауровку Джек на другой день не пошел.

Еще кандидат в члены коммуны

Когда копали картошку, Джек объявил по деревне, что коммуна скупает картофельную ботву по гривеннику за воз. Крестьяне подивились на чудачество Джека, но велели бабам и ребятам ботву не разбрасывать, а собирать ее при дороге. Коммунары выехали с подводами и за один день перевезли всю ботву на двор к Восьмеркиным. Ботва лежала на огороде огромной темной кучей и вызывала возмущение Пелагеи. Старуха считала, что из ботвы проку уж никакого быть не может.

Тут же, на краю огорода Восьмеркиных, ребята, по указанию Джека, начали рыть яму. Это была первая общая работа коммунаров, и прошла она дружно, без единой заминки. Ребята рвали лопаты друг у друга из рук и ни на минуту не прекращали работы, пока наконец Джек не сказал:

— Довольно, товарищи. Ведь не колодец роете.

Яму выстлали внутри соломой и прутьями. После этого начали рубить картофельную ботву сечками, как капусту. Изрубленную ботву свалили в яму, утрамбовали, а сверху прикрыли соломой и досками.

Получилась силосная яма, о которой раньше не имели никакого представления в Починках. Джек разъяснил, что из картофельной ботвы весной выйдет хороший корм для коров. Но в это никто не хотел верить.

Как-то Николка Чурасов, которому поскорей хотелось наладить общее дело, предложил сливать излишки молока в железный бидон и отправлять на продажу в город. Но Джек подсчитал, что это невыгодно, и посоветовал выделывать творожные сырки. В избе у Капралова была устроена примитивная сыроварня, и в город отправили с Сережкой Маршевым двести сырков. Всю партию закупил кооператив, а коммуна получила новый заказ. Это было первое выступление «Новой Америки» на внешнем рынке.

В конце октября приехал из города гость в коммуну — землемер. С помощью ребят он обмерил отдельные участки коммунаров и наметил место для общего клина. Место попалось хорошее, как раз у дороги в Кацауровку. Землемер осмотрел и запасные земли. Сказал, что в городе сделает доклад в пользу коммуны, и если его доклад утвердят, то весной он гектаров шестьдесят прирежет. Потом простился с ребятами, собрал чертежи в портфель и уехал. Об этом приезде несколько дней говорили мужики в Починках. Похоже было на то, что дела коммуны действительно налаживаются. Коммунары ходили по деревне важно и деловито, и за это их даже стали звать «американцами».

Наконец выпал первый снег, но продержался только два дня и стаял. Николка Чурасов начал готовить патроны, чтобы итти на зайцев. А Джек целый день сидел в избе и вертел сигары из тех листьев, что оставил ему Скороходов. Работал, как на фабрике, по восьми часов в день, с перерывом на обед. Всю избу завалил сигарами, и Пелагея не знала, куда от них деваться. А Яшка вертел все новые и новые, словно нанятый. Однажды вечером он резал листья на завертку. Вдруг кто-то постучал в окно прутом. Джек вышел на крыльцо. У избы стоял всадник, покрытый рогожей. Джек подошел ближе и увидел, что это Татьяна Кацаурова. Она сидела на своем Байроне и тихо плакала. Поэтому, должно быть, и в избу входить не хотела.

— Меня ветка сильно по глазам хлестнула, потому я и плачу, — сказала она.

Джек снял ее с седла и ввел в избу. Попросил Пелагею поставить самовар и спросил у Татьяны, что случилось. Пока Пелагея колола щепки на растопку, Татьяна успокоилась и рассказала с возмущением, что старший брат ее Валентин уехал с женой в Москву и обратно не вернется.

— Зачем же он уехал? — спросил Джек.

— Мы нашли в столе у отца рукопись — его воспоминания о войне и революции. Валентин взялся устроить ее в издательство. Говорил, что можно тысячу рублей получить и поправить хозяйство. Забрал все деньги, какие были в доме, и уехал с женой. А сегодня от него пришло письмо, что он не вернется в Кацауровку. Устроился в Москве. О книге ничего не пишет…

Татьяна, сказала все это с возмущением, но в то же время было видно, что она стыдится за своего брата и смягчает всю историю. Раньше она никогда не жаловалась на свою судьбу, но теперь, должно быть, терпение ее переполнилось. Она начала говорить Джеку о том, что с отъездом Валентина положение ее в усадьбе делается совершенно безвыходным. Младший брат — плохой работник, и хозяйство совсем разваливается. Сказавши это, Татьяна опять громко заплакала и, стыдясь Пелагеи, отвернулась к стене. На Джека, наоборот, все происшествие произвело приятное впечатление. Он весело прошелся по избе и сказал:

— Что ж, Татьяна Аристарховна, дело ясное: вы вступайте в нашу коммуну — и конец.

— Уж я и не знаю, как теперь быть.

— Как не знаете? У меня есть от вас заявление.

— Какое заявление?

— А вот это.

Джек открыл «Робинзона» и показал записку:

Татьяна хотела что-то возразить, но Джек не стал ее слушать. Позвал Катьку и сказал ей:

— Беги скорей за ребятами. Скажи, что заседание будет. Чурасовых позови, Маршева и Капралова.

Ребята собрались быстро. Джек закрыл дверь на крючок и заявил, что заседание будет секретное.

Ребята насторожили уши, а Джек принялся писать что-то на бумаге. Потом разъяснил коммунарам, что представляется возможность включить Кацауровку в состав коммуны и это позволит сразу наладить хозяйство. Ведь там и земли порядочно, и коровник теплый, и конюшня, и даже теннисная площадка, подходящая для разведения кур.

— Постой, постой! — закричала Татьяна. — Брат Толя на кур не соглашается. Он теннисом дорожит.

— Все равно ему теперь не с кем играть будет, — ответил Джек. — Так как же, ребята? Я предлагаю зачислить Татьяну Кацаурову кандидатом в члены коммуны с шестимесячным испытательным сроком. Есть возражения?

Ребята отлично понимали, что Кацауровка для «Новой Америки» — клад, но принимать помещиков в коммуну они не хотели.

— В мячики ее братец играть будет! — закричал Николка. — А мы, выходит дело, как раньше на него работали, так и теперь работать будем.

— В чем, товарищи, вопрос? — спросил Джек. — Татьяна Кацаурова хоть и помещичья дочка, а работать умеет и нам ее повредит. Только вот, значит, с братом заминка…

— А брата мы на сторону выделим! И площадку, за ним оставим, — предложил Капралов.

— Верно! — закричала Татьяна, чувствуя, что выход найден. — Так и сделаем. Его жена Дуня вместе со мной работать пойдет, а он пусть один с хозяйством справляется. Ну, ребята, спасибо вам за помощь.

И она начала радостно пожимать руки коммунарам, смеялась, и все смеялись вместе с ней.

— Только дело это не простое, ребята! — вдруг сказал Николка. — Сами понимаете, Кацауровка больших денег стоит. Чижи ее нам без борьбы не уступят.

— А кто говорит, что уступят? Я в город поеду, — сказал Джек. — Завтра же и заявление подам.

Потом долго пили чай с молоком, ели сырки и курили сигары.

Говорили о том времени, когда коммуна станет на ноги. Джек заявил, что первым долгом надо будет повалить колонны и разобрать развалины старого дома. Там много крепкого кирпича, и его можно использовать на постройки. Татьяна мечтала привести в порядок сад и почистить пруд. Николка заговорил о том, что надо подпрудить речку Миножку и устроить электрическое освещение. А Маршев сказал, что готов помириться на хорошем питании и крепких сапогах. Теперь ребята имели право фантазировать: ведь дело было пущено в ход.

Близко к полуночи Татьяна начала собираться домой. Джек предложил ей заложить телегу. Но она отказалась, заявив, что ничего, не боится. Забралась на своего Байрона, ударила его прутом и понеслась по улице во всю прыть.

А на другой день после этого Джек пропал из деревни. Словно он только и ждал, чтоб Татьяна Кацаурова вошла в члены коммуны.

Сбежал председатель коммуны

Собственно говоря, в Починках сначала никто не помышлял, что Джек действительно пропал. Он уехал в город с совершенно определенным поручением: хлопотать о включении Кацауровки в состав коммуны. Но, очевидно, у него были и другие планы в голове.

Так, уезжая в город, он забрал с собой все сигары, которые сделал за последнее время. Перед отъездом дал матери сорок рублей, а Катьке оставил записку о том, как надо ухаживать за коровами, когда они телятся. Прощаясь с Капраловым и Чурасовыми, просил их почаще собирать ребят на собрания и говорить об общих делах. Тогда, впрочем, никто не обратил на все это особого внимания. И только через две недели, когда установился санный путь, а Джека все не было, среди крестьян-некоммунаров пошли разговоры, что Яшка уехал в Америку и обратно не вернется. Правда, коммунары таких, вещей не говорили. Но и им было странно, что вестей от председателя нет. И иногда даже они готовы были верить, что с Яшкой действительно что-то приключилось.

Капралов, конечно, собирал ребят, но собрания протекали вяло, говорить было не о чем. Коровы зимой стали меньше давать молока, и производство сырков прекратилось. Таким образом зачахли первые ростки общего дела. В декабре мужики уже открыто смеялись над коммунарами и их беглым председателем. И у ребят не было слов, чтобы заступиться за Яшку. Они и сами считали безобразием, что за полтора месяца он не удосужился написать в коммуну письма.

Несколько раз в неделю Капралов с ребенком на руках являлся в избу Восьмеркиных и спрашивал Пелагею о Джеке. Но она сама ничего не знала, только громко вздыхала и утиралась платком. Временами она была даже готова считать появление Джека в деревне за какое-то наваждение. Внезапно он появился ночью и так же внезапно исчез. Только серая корова в хлеву да кровать Джека напоминали ей о сыне. Да еще почти каждый месяц из сельсовета приносили Яшке письма в больших желтых конвертах. Пелагея знала, что это пишет Яшке друг из Америки. Она складывала бережно письма в сундук, как раз в тот угол, где лежали ее перчатки и коричневый зонтик с толстой ручкой.

Кто был искренне рад исчезновению Джека, так это Скороходов. Он считал, что теперь пятьсот рублей, которые он был должен Яшке, останутся при нем. Он даже распределил, куда истратить эти деньги. И всюду, где представлялась возможность, говорил, что у него есть верные сведения: Яшка утонул в Волге.

Но Скороходову скоро пришлось убедиться в том, что сведения его не совсем верны. Как раз после нового года, когда срок векселю истек, в Чижи приехал человек из города.

У человека был объемистый портфель подмышкой, а в портфеле лежали сборники законов, вексель Скороходова и доверенность Яшки на получение денег.

Человек пришел к Скороходову на дом и попросил расплатиться по векселю. Павел Павлович даже, спорить не стал, сейчас же заплатил все до копейки. Человек вернул ему вексель и уехал в город. А Скороходов принялся ругать Яшку.

— Да нешто такие в Волге тонут? — говорил он сам себе. — Да он и в огне не сгорит, пока денег не вымотает. Ведь сволочь, можно сказать, американского происхождения.

Да, конечно, Яшка не умер! Только он еще не привык работать в общем деле и по своей скверной привычке ничего не писал в коммуну. Впрочем, в середине января Капралова вызвали в сельсовет за заказным письмом. Капралов обрадовался: наконец-то Яшка раскачался. Но в конверте, который получил Капралов в сельсовете, письма не было. А лежала там накладная на получение со станции трех тонн груза. Какого груза, не было сказано, но и на том спасибо.

Капралов поднял на станцию всех коммунаров. Выехали на десяти подводах, чтобы сразу груз вывезти.

Ребята повеселели. Еще бы: три тонны груза — это не комар начхал!

— Ишь ты, словно и правда коммуна, — говорили мужики, когда обоз из десяти подвод ехал по Починкам.

На станции коммунарам по накладной выдали мешки с неизвестным веществом, скорее всего — с химическим удобрением. Мешки разложили на все подводы поровну. Обратно ехали медленно, в пути обсуждали вопрос, откуда Яшка достал удобрение, почему ничего не написал и что теперь с удобрением делать.

Через Чижи для агитации решили пройти с песнями. Смотрите, мол, мужики, коммуна с зимы удобрение запасает! Песню грянули у самой околицы. Но до конца допеть не успели. В Чижах поджидала коммунаров такая потеха, какой они раньше и не видывали.

Павел Павлович Скороходов поссорился со своим сыном Петром, должно быть, первый раз в жизни. Поссорился на улице, при всем народе. И сейчас же пошел драться.

Крестьяне сначала смотрели на драку с интересом. Но потом, когда увидали, что старик начал Петра одолевать, бойцов розняли. У Петра шла носом кровь, и он кричал на всю деревню:

— Подожди, подожди, кулак, мироед! Мы тебя выселим!

Пошел в избу и еще с крыльца ругался.

Разговоров это вызвало много, и на улице собралось народу человек двести. Пока обсуждали событие, драка разгорелась опять, на этот раз на дворе у Петра. Оказалось, чти старик не успокоился и пришел на двор к сыну с оглоблей. Тот тоже схватил оглоблю. Чтоб свободнее было драться, выскочили на улицу и принялись биться, как древние рыцари копьями, на далеком расстоянии.

Скоро однако Скороходов-старик, бросив оглоблю, ухитрился ударить Петра в нижнюю челюсть, сбил на землю и принялся колотить. Тут уж и коммунары побросали возы пришли Петру на помощь.

Петр, хоть ему и плохо пришлось, поднялся и закричал:

— Подожди, подожди, папаша-храпоидол! Выселим тебя из Чижей. Походишь по миру с ручкой.

А старик Скороходов бил себя в грудь и еще громче кричал:

— Против отца идешь, ехидна! Хаму подражаешь! Ладно. Я тебе весной в рог согну.

Вся деревня была на стороне Петра. Все знали, что старик занимается ростовщичеством. Петр был безвреднее, хотя и тянул руку отца. Мужики после драки рады были посмеяться над Скороходовым.

Кричали ему:

— Подожди, Пал Палыч, доберемся до твоих мешочков! Все твои делишки на свежую воду выведем!

Коммунары тоже посмеялись над даровым зрелищем, а когда все утихло, тронулись дальше. Но рано уехали. Потом мужики говорили, что Скороходовы еще два раза принимались драться и оба раза на улице.

Скоро после этого в Починки к Капралову приехал Петр Скороходов. Попросил собрать совет коммуны, показывал следы от отцовских побоев, даже штаны засучивал. Потом завел длинный разговор. Говорил, что поссорился с отцом на вечные времена и хочет в Чижах организовать артель под названием «Умная инициатива». Списал устав на бумажку и расспрашивал Капралова, где и как в городе можно получить землю. Ребята отвечали ему охотно, понимали, что «Новой Америке» легче работать будет, если по соседству еще коммуна образуется. Петр угощал всех Яшкиным табаком, который был у него раскрошен, как махорка, но от этого вкуса не потерял. Очень ругал отца и приглашал ребят к себе в гости.

Когда он уехал, Капралов восторженно закричал:

— Во, видели, ребята! Все деревни по нашим следам тронулись. Лиха беда — начало…

В феврале всколыхнулись деревни по случаю перевыборов в советы.

В Чижи приезжал оратор из города, и было там большое собрание. Коммунары пошли все. Оратор говорил о текущем моменте, о повышении урожайности и советовал образовывать колхозы. Капралов и Николка Чурасов беседовали с ним отдельно в сторонке. Просили поторопить землемера в городе с отводом земли. Оратор пообещал.

Потом начались перевыборы.

Между другими кандидатами чижовские мужики выставили Петра Скороходова. Решили, что после ссоры с отцом Петр в совете пригодится. Уж он доходы отцовские учесть сумеет и обложит его как следует!

Петр Скороходов прошел в совет большинством голосов.

Николка Чурасов зашевелился

В марте приехал в коммуну землемер.

Рано утром он вышел в поле с коммунарами и забил колья на новом участке. Прирезал и добавочный кусок, гектаров пятьдесят. Теперь поле коммуны было сведено в один участок, мерою в сто тридцать гектаров. Земля хорошая, вдоль дороги. Одно плохо: больше половины попало на целину.

Закончив работу, землемер передал Капралову чертеж нового участка, пожелал коммунарам всего хорошего и уехал в город. А ребят раздумье взяло. Прежде всего, как поднять сто тридцать гектаров на десяти лошадях? А если и удастся поднять все поле, то чем засеять?

Подсчитали семена по амбарам — оказалось запасов на шестьдесят гектаров. Да и семена все разные: и пшеница, и просо, и овес. Еще картошки нашлось гектаров на семь. А больше ничего.

Вот тут-то снова вспомянули Яшку недобрым словом. Еще бы, взбаламутил коммуну, доказал, что земли мало! А теперь, когда земля получена, скрылся неизвестно куда. Долго совещались ребята, как быть. Наконец решили выехать в поле всей коммуной и начать пахоту прямо с целины.

Но первый же день показал, что взялись они за трудное дело. Не шли слабосильные лошади по целине, а если и шли, то плужок только царапал землю. Даже до червей не добирался, так что грачам на поле нечего было делать. Так пробились коммунары целый день. И с одного конца начинали пахать, и с другого, а прок один: не дается земля коммуне. По такой пахоте и семена разбрасывать жалко.

Ночью собрались в избу к Капралову на секретное совещание.

Был поставлен вопрос: как дальше работать?

Начались прения.

Одни предлагали целину бросить и пахать пары, сколько их есть. Другие говорили, что пока лошади не измучены, именно целину пахать надо. Каждый доказывал свою правоту.

Крик поднялся невообразимый, а выхода из положения не было видно. Наконец состоятельный Бутылкин сказал тихим голосом:

— Что ж, товарищи, дело ясное: ни рожна не выходит с коммуной. Предлагаю я потихоньку разделить землю по едокам, и пусть каждый пашет свой клин, как знает.

Николка Чурасов закричал:

— Так ведь это же значит смерть коммуне!

— Смерть и есть, — ответил Бутылкин храбро. — Зато мы живы останемся. А ведь ежели языком болтать всю весну да за коммуну стоять почем зря, осенью все ноги протянем. Предлагаю голосовать мое конкретное…

Проголосовали. Против только шесть рук поднялось: Капралова, Маршева, братьев Чурасовых да двух бедняков-безлошадников. Остальные голосовали за раздел. Сговорились завтра утром чуть свет выйти в поле с веревками и землю на участки разбить. Сделать все это потихоньку от крестьян, чтобы лишних насмешек не было. Капралов занес постановление в протокол и заплакал от огорчения, словно он не мужик был, а девчонка.

Крестьяне быстро разошлись с собрания, должно быть, боялись, что опять новые разговоры начнутся и решение переменят. В избе осталось только четверо старых друзей: Чурасовы, Капралов, Маршев.

Сидели и молчали.

— Надо дело спасать! — вдруг сказал Николка Чурасов.

— Конечно, надо, — подтвердит Капралов. — Только как? Вот вопрос. Яшку искать, что ли?

— Да нет, раз он сбежал, не найдешь его. Да и не вспашет он нам участка. Другое надо.

— Что же?

— Будет тебе дурака ломать, неужели не понимаешь? Машину надо.

— Машину хорошо бы. Да где ее взять?

— Где? Завтра в город ехать придется.

Капралов махнул рукой:

— Опоздали, братишка. Теперь, поди, все машины распределены и на полях работают. Да и не дадут нам машины. Скажут, земли мало.

— А вот посмотрим. Кто в город поедет?

Ответа не последовало.

Николка поднялся, поправил пояс и ответил сам себе;

— Я поеду.

Капралов спросил с интересом:

— А деньги-то у тебя на дорогу есть?

— Нет денег. Да ничего. Найду.

— Где найдешь?

— Найду, говорю.

И тут по задорному лицу Николки пробежала какая-то тень.

Недолго еще поговорили, минут пять. Хоть и слабая надежда на поездку была, Николку никто не отговаривал. Все-таки, может быть, что и сделает в городе.

Капралов и Маршев проводили Чурасовых до избы. Просили Николая скорее возвращаться, даже если не достанет машины. Тихо пошли по домам.

А на другой день, рано утром, Николка ушел с ружьем из деревни. Шел он быстро и уверенно, словно на охоту в дальние места. У околицы встретил его старик Сундучков, который в поле ехал. Закричал:

— Эй, коммунар! Пахать надоть, а ты на охоту. Не много так наработаете, ребятишки.

На это Николка ему ничего не ответил, хоть отбрехиваться был мастер. В роще вдруг начат он стрелять без толку по галкам и расстрелял все патроны. Потом сел у дороги и долго паклей чистил ружье.

Через два часа его видели на станции: он брал билет в город. Ружья при нем не было.

В городе Николка уже к обеду понял, что получить трактор во время пахоты — дело невозможное. Он обошел все учреждения, имеющие отношение к машиноснабжению деревни, и везде слышал одно:

— Опоздал, товарищ. На будущий год заходи.

Николка и сам донимал, что пришел за трактором слишком поздно. Семенной материал еще можно было достать в ссуду, а тракторов на складах не было. Чтоб испробовать все пути, Николка пошел по учреждениям, которые машиноснабжением не занимались. В земельном управлении он увидел Петра Скороходова. Петр о чем-то тихо говорил с секретарем, как решил Николка, — о своей артели.

Николка обрадовался знакомому человеку и ткнул Петра в бок. Тот почему-то страшно смутился, но Николка на это внимания не обратил и начал рассказывать Петру свои горести. Петр ничего не мог ему посоветовать, сказал только, что страшно спешит, и сейчас же пошел к двери. На пороге минутку задержался и спросил:

— Что ж председатель-то ваш бездействует?

— Смылся Восьмеркин, — ответил Николка. — И не знаем, где он.

— Здесь околачивается. Я его вчера на базаре видел.

— Что же он там делал?

— Ничего особенного. Баранки покупал.

— А в деревню-то собирается?

— Я его не спрашивал.

Петр вышел из комнаты.

А Николка сел на лавку и задумался. Невероятная злоба появилась в нем против Яшки. Весна, пахота, коммуна мучается в деревне, а Яшка тут ходит по базарам и баранки покупает. Несколько раз Николка вскакивал и порывался итти куда-то. Но итти было некуда, и он опять опускался на лавку. Скоро служащие начали расходиться, а курьерша принялась мести помещение. Пришлось Николке уйти.

Оставалось одно — ехать в деревню с пустыми руками. Николка пообедал воблой с хлебом на бульваре и пошел на вокзал. Тоска его мучила. Проездил ружье, потерял день, а проку никакого — все равно распалась «Новая Америка».

На вокзале он узнал, что поезд отходит только через три часа. Чтобы как-нибудь скоротать время, Николка решил зайти к своему знакомому, комсомольцу Бабушкину. На помощь он не рассчитывал, а только хотел поговорить.

Бабушкина он застал дома и сейчас же подробно рассказал ему, в какое тяжелое положение попала коммуна. Тот посочувствовал, но насчет трактора обнадеживать не стал. Сказал, что время действительно упущено. Однако дал Николке один совет: добиться получения семян в ссуду и переправить их в деревню. По его мнению, общие семена спаяли бы крестьян, и хоть небольшой клин коммуна могла бы засеять сообща. Мысль эта понравилась Николке, и он решил остаться в городе.

Весь день он смотрел на ледоход и вздыхал, а когда стемнело, пошел на ночевку в дом крестьянина. Выправил себе у коменданта ордер на койку и побежал в спальню, чтоб поскорее заснуть и забыть свою злобу. В спальне стояло десять кроватей. На каждой лежал сенник и сенная подушка, одеял не было. Высоко в потолке тускло горела запыленная электрическая лампочка.

Все койки были свободны, за исключением одной, на которой уже спал человек, прикрытый кожаной тужуркой. Николка посмотрел на куртку и подумал, что вряд ли это крестьянин спит: кто будет в пахоту ночевать в городе? Вернее всего — мастеровой из совхоза.

Не снимая сапог, Николка улегся на сенник и закрыл глаза. Поплыли льдины, которые он видел на реке, и тело начало наливаться сном. Вдруг кто-то застонал в комнате. Николка открыл глаза, повернул голову и увидел, что человек под кожаной курткой беспокойно заворочался и заговорил во сне что-то непонятное. Потом громко закричал:

— Горит!.. Горит!..

И опять начал стонать, как тяжело больной.

Николка поднялся на кровати: голос человека показался ему знакомым. Но тот уже успокоился и опять накрылся курткой. Николка соскочил на пол, зажег спичку, отвернул полу куртки и заглянул спящему в лицо. Предположения его подтвердились на все сто процентов: под курткой спал беглый председатель коммуны «Новая Америка» — Яшка Восьмеркин.

Он стонал и бредил, как тогда, летом, в засуху, когда солнце жгло его табак, а он ничем не мог помочь беде.

Возвращение Джека Восьмеркина

Николка ахнул и принялся трясти Яшку за плечи. Тот проснулся, протер глаза и посмотрел на Николку.

Хрипло спросил:

— Пахать начали?

— На чем? — зашептал Николка с яростью. — Что ж ты наших лошадей, что ли, не знаешь? Не идут они, и все…

— А разве целина попалась?

— Ну да, большая часть.

Яшка спустил ноги на пол, достал из-под подушки сигару и протянул ее Николке. Николка бросил сигару в стену через комнату и принялся упрекать Джека во всех бедах коммуны. Рассказал ему, как крестьяне, отчаявшись, решили разделить землю на участки и пахать каждый по отдельности. Упомянул и о том, что семян не хватит у коммуны и что, наверное, прирезку отберут. Свой длинный и злобный рассказ Николай кончил вопросом.

— Ну, что думаешь делать, Яша?

Джек тяжело вздохнул.

— Третий день здесь бьюсь, — сказал он тихо. — Я еще осенью знал, что нам без машины поля не поднять. А теперь, понимаешь, есть трактор, да взять его нельзя.

— Где трактор?

Яшка рассказал, что всю зиму он работал в мастерской при совхозе «Красная звезда», в десяти километрах от города. Там вместе со слесарем он собрал из пяти старых тракторов четыре. За это получал сто рублей зарплаты в месяц и харчи. Весной попросил заведующего совхозом отпустить один трактор для вспашки земли в коммуне «Новая Америка». Заведующий согласился, но потребовал поручительства, что трактор будет возвращен в срок. И вот Яшка три дня бегает по учреждениям и организациям за поручительством и везде получает отказ.

Николка Чурасов как-то странно гмыкнул, бросился на Яшку и подмял его под себя. Это было выражением его страшной радости.

— Только в поручительстве дело? — спросил он, сидя верхом на Джеке.

— Только в нем.

— Яшка, я достану поручительство.

— Врешь?

— Чего вру! Через Бабушкина достану. Он мне полное содействие обещал. Будем, Яшка, с машиной. Спасена «Новая Америка»!..

Ребята болтали долго.

У Яшки была еще одна новость: Петр Скороходов от имени сельсовета добивается передачи Кацауровки Чижам. В этом помогает ему старик Скороходов.

— Брось ты! — сказал недоверчиво Николка. — Ведь они поругались не на жизнь, а на смерть. Перед всей деревней оглоблями дрались.

— Может, перед деревней и дрались. А здесь, в городе, я их вчера вместе видел. Чай пили в трактире.

Николка призадумался. Теперь он понял, почему так быстро убежал от него Петр Скороходов. Значит, он ведет под коммуну подкоп? Значит, драка с отцом была надувательством?

— Плохо дело, — сказал Николка. — Ведь Петр нам болтал, что тоже хочет собрать артель «Умная инициатива». Мы ему поверили. Я его вчера встретил здесь и рассказал, как доброму, что нам пахать нечем. Теперь он этим воспользуется и Кацауровку у нас перехватит.

— Беда будет.

— Конечно, беда. Но еще посмотрим, чья возьмет.

И ребята шопотом, словно их кто мог подслушать, принялись обсуждать, как защитить Кацауровку и разоблачить Скороходовых.

Из шестерых членов коммуны, голосовавших против раздела земли, лошади были только у Капралова и Дмитрия Чурасова. Но ни тот, ни другой в поле пахать не выехали. Они решили дождаться возвращения Николки из города.

На коммунаров это подействовало. Без вожаков не решались они делить землю. Первые полдня проспорили о том, как теперь быть. А после обеда без дележа каждый наметил себе полоску по парам и принялся пахать. Целина, отведенная коммуне, так и осталась нетронутой. Никому не хотелось мучить лошадь и ломать плуг в такое горячее время. Правление же «Новой Америки» в полном составе осталось в деревне.

Не легко было сидеть во время пахоты сложа руки. Но каждый чувствовал, что, если выехать в поле, крестьяне сейчас же заставят разделить землю. Капралов, как наиболее осторожный, даже на улицу не показывался: сказался больным. А вечером, когда стемнело, тихо побрел с Сережкой Маршевым по направлению к Чижам. Надеялись встретить Николку.

Сережка Маршев, голодный и обессиленный, говорил отрывисто, не кончая фраз, что теперь ему остается только уйти из деревни на заработки — другого выхода нет. Понадеялся он на коммуну и проел последний хлеб. Теперь семья питается одной картошкой, да и та подходит к концу. Если Николка не достанет машины, сейчас же и уйдет.

Сережка говорил это, постоянно останавливаясь и прислушиваясь. Все ему казалось, что Николка идет навстречу. Но добрались до Чижей, никого не встретили. Решили, что Николка заночевал в городе, и вернулись обратно. На другой день Маршев уже не пошел с Капраловым встречать Николку. Он совсем в отчаяние впал. Капралов пошел один.

Ночь была темная и теплая. Капралов, как вчера, добрел до Чижей, постоял немного в поле и повернул обратно. Решил зайти на минутку к Дмитрию Чурасову, сказать, что завтра надо, обязательно выезжать в поле. А то ведь каждый пропащий день портит дело коммуны и подрывает доверие к правлению.

Он недолго постоял у избы Чурасовых, раздумывая, хорошо ли будет, если они завтра начнут пахать. Но делать было нечего: ведь Николка мог пробыть и неделю в городе. Нельзя же бездельничать неделю.

Капралов поднялся на крыльцо и уже взялся за ручку двери. И тут вдруг показалось ему, что далеко за деревней застучала какая-то машина. Залязгала, зафыркала и остановилась. Капралов решил, что это ему померещилось от долгого ожидания. Но он задержался на крыльце, приложил к ушам руки и стая вглядываться в ночную темноту. Никакой машины не было слышно. Только собаки лаяли в Чижах, да корова громко дышала в хлеву у Чурасова.

Потом вдруг где-то заработал мотор и пошел, пошел, прямо к деревне. Капралов прыгнул с крыльца и побежал в поле.

Далеко на дороге мигал слабый фонарь, и машина, лязгая железом, перла на деревню. Шла она вперед, стуча и буксуя на лужах, но сквозь ее шум можно было разобрать, что два голоса — Николки и Яшки — поют песню: «Александровский централ».

Капралов глотнул воздух и бросился бежать, но не к машине, а от нее — к избе Чурасова: сказать, что завтра коммуна начинает пахоту. Он едва успел растолкать Дмитрия, как на улице уже застучал трактор. Капралов и Дмитрий выскочили на крыльцо.

Трактор подкатил к избе и остановился. Весь он был обвешан какими-то мешочками, а сзади, между колес, была привязана железная бочка. С трактора соскочили Николка Чурасов и Джек в кожаной куртке и таких же штанах.

Николка бросился обниматься с Капраловым, а Джек, ни с кем не здороваясь, сказал громко по направлению к крыльцу:

— Ну вот, товарищи, мы и приехали. Накройте-ка машину рогожей да собирайте всех на экстренное заседание!

И потушил на тракторе фонарь.

Экстренное заседание

Экстренное заседание длилось почти всю ночь. Долго собирали членов коммуны. Многие из них только что разоспались, и Николке с Капраловым пришлось поливать их водой. Наконец коммунары сошлись в избе Чурасовых, зевающие и недовольные. И только вид трактора у крыльца заставил всех забыть сон. Но все-таки Яшке пришлось услышать много горьких слов на заседании.

Напрасно он кричал, что время не ждет, и надо потолковать о делах. Каждый хотел вставить свое словечко, и Джека обвиняли во всех неудачах коммуны.

Наконец все упреки были высказаны, все обидные слова произнесены. Яшка получил возможность говорить.

Он начал свой доклад с рассказа о том, как работают на земле в Америке. Там никто не остается на зиму в деревне, разве только богатые фермеры. Работники же едут в те места, где зимой можно получить заработок. Так по американскому обычаю сделал и он в эту зиму.

Тут Капралов возмущенно закричал:

— Что ж у тебя руки отсохли написать, что в Америке такой обычай существует? Нешто мы можем здесь, в Починках, все американские обычаи знать?

Джек ответил, что писем писать не любит, поэтому ничего и не писал.

— Так общее дело вести нельзя! — вставил Маршев. — Раз связался с нами, должен информировать.

Джек сознался, что сделал ошибку, пообещал в будущем писать аккуратно и продолжал свои рассказ. Вкратце сообщил, как работал зимой в мастерских совхоза и как с помощью Николки получил оттуда трактор на две недели. За это время надо поднять всю целину, а также запахать кацауровские поля. Работать придется и ночью, при кострах. Завтра же надо съездить на станцию за плугом и керосином.

Если лошади не идут по целине, пару можно продать, благо цены весной стоят хорошие. Этих денег с лихвой хватит и на керосин, и на смазку для трактора, и на оплату за провоз семян, которые отпущены в городе.

Остальных лошадей надо променять хоть на четверку хороших, он еще осенью об этом думал. Теперь, после неудачи с пахотой, коммунары должны его в этом деле поддержать.

Здесь Бутылкин, а за ним и некоторые другие члены коммуны начали возражать, что нельзя действовать так поспешно — жалко со старыми лошадьми расставаться. Но Джек ответил с запальчивостью, что только так и можно работать. Если каждый будет жалеть свою паршивую лошадь и курицу, то мечтать о хорошем хозяйстве нечего. Большинством голосов однако постановили вопрос о лошадях отложить.

Посыпались замечания. Непонятно было, как на тракторе пахать день и ночь. Оно, конечно, трактор — машина и не устает, но ведь люди-то с работой не знакомы.

Тут Капралов вмешался, сказал, что лично он с трактором справится: ему во время военной службы приходилось ездить на танках.

— Остальных научим, — сказал Джек. — Надо, чтоб четыре тракториста было. Каждый будет по шести часов пахать. А на лошадях пусть пары поднимают.

Маршев сказал:

— Я хочу на тракторе.

— Ладно, — ответил Джек. — Так четверку и составим! Ты, Николка, Капралов и я. Еще пару женщин обучим. Ведь на тракторе пахать — не за плугом ходить: силы не требуется.

Поговорили и о Кацауровке. Хотя ребята с собой бумаги на имение не привезли, им было обещано в городе, что Кацауровка отойдет к коммуне.

— На этих днях коров туда переведем для верности, — сказал Николка. — И работниц перебросим.

— Ведь у нас потелились коровы-то, — сказал Дмитрий Чурасов и улыбнулся. — Теперь в стаде шесть телят уж лишних.

— И телят в Кацауровку отправим, — заявил Джек. — В Кацауровке и гряды заложим под «вирджинию». Если руки свободные останутся, начнем дом разбирать адмиральский послезавтра. Я и веревку привез специальную, чтоб колонны валить. В ней двадцать метров.

Джек пошел к трактору и принес веревку.

Тут уж ребята смеяться начали.

Бутылкин закричал:

— Ты, Жек, опять про свое! Я уж думал, что ты за зиму про дом-то забыл. Уж больно за дело сердито берешься. Нешто могут быть весной свободные руки?

— Да ведь за нас трактор работать будет, — разъяснил Джек. — И коровы в одном помещении меньше ухода требуют. Должен народ освободиться.

Об этом спорить не стали. Надо было распределить, кто на другой день что делает. Капралов переписал на лист всех работников и работниц и против каждого имени обозначил: кто пашет, кто на станцию едет, кто трактором управлять учится. Совсем уж рассвело, когда Джек объявил собрание закрытым.

Дома Джек не стал много разговаривать с матерью. Сказал Пелагее только, чтоб она с утра ехала пахать пары на общее поле.

Пелагея от радости, что сын вернулся, совсем одурела. Забыла ему даже сразу про американские письма сказать. Но Джек сам спросил о письмах и сел к окну их читать.

Пелагея задремала на печке, но потом вдруг проснулась от крика:

— Триста пятьдесят долларов!..

Это Джек кричал. Пелагея испугалась и спросила шопотом:

— Яш, а Яш, может, тебе воды подать?

Но Яшка ответил:

— Ничего мне не надо.

И опять принялся читать.

Только с каждым письмом становился он все грустнее и грустнее.

Когда читал последнее, то Пелагее показалось даже, что он плачет.

Джек делает визит старым знакомым

Татьяна Кацаурова невесело провела зиму. С отъездом старшего брата Валентина в Кацауровке жить стало труднее. Особенно тяжело доставались дрова. Раньше в лесу работали братья, а теперь Анатолий отказался ехать один, и вместе с ним пришлось пилить лес поочередно Татьяне и Дуне.

Работа эта была трудная и утомительная. С непривычки от пилы болели руки и спина.

Перед новым годом Анатолий получил от Валентина письмо, но Татьяне его не показал. Сказал только, что брат приглашает его приехать в Москву на недельку. На билет у Анатолия денег не было, и он уговорил Татьяну продать на сорок рублей сена. Обещал, что из Москвы сейчас же вышлет телеграфом сто рублей, а потом переведет деньги, полученные за адмиральскую рукопись.

Уехал он под новый год, и с тех пор от него известий не было. Дуня, жена его, часто плакала и уверяла, что в Кацауровку Анатолий никогда не вернется. Татьяна успокаивала ее, как могла, хотя сама понимала, что братья интересоваться усадьбой перестали и вряд ли возвратятся.

Теперь Татьяна совершенно не представляла себе, как поведет хозяйство дальше без мужчин. Еще с коровами, пожалуй, она и Дуня управились бы. Но пахать землю и сеять хлеб было для них трудно. Единственная надежда оставалась на коммуну, но и эта надежда была очень слаба.

Татьяна знала, что Джек пропал из деревни и за всю зиму не прислал в коммуну ни одного письма. Она знала также, что коммуна получила землю, но с пахотой вышла заминка. Все эти новости сообщал ей Петр Скороходов, который часто заезжал в Кацауровку. В первый раз он приехал еще в декабре, по поручению отца, получить долг. Тогда Анатолий попросил подождать до нового года. Петр Скороходов приехал в январе и Анатолия уже не застал.

Потом начал приезжать чаще, денег уже не требовал, даже сам предлагал в долг. Один раз Татьяна заняла у него десять рублей.

Приезжал обыкновенно Петр Скороходов после обеда, привозил с собой вино и конфеты, и уговаривал Татьяну и Дуню пить. Оставался он долго, до самого вечера, и Татьяна не знала, зачем он ездит и о чем с ним разговаривать.

В феврале Петр прикатил вместе с отцом, и старик Скороходов довольно прозрачно намекнул Татьяне, что Петр решил на ней жениться. Татьяна сообразила, что свадьба эта — предлог для того, чтобы завладеть флигелем. Да и Скороходовы этого не скрывали. Вдруг ни с того, ни с сего оба полезли на чердак — посмотреть, хороши ли стропила.

Татьяна страшно возмутилась. Когда старик слез с чердака, весь в паутине, Татьяна решительно заявила ему, что замуж за Петра ни в коем случае не пойдет.

Тогда Павел Павлович Скороходов закричал:

— Ну, коли так, то тебя Петр, как помещицу, отсюда в поле выгонит. А поля твои чижовским мужикам отдаст. Ты подумай над этим, а потом отказывай.

— Фактически так, — поддакнул Петр. — Как теперь адмирал умер, а братья смылись, действительно потеснить придется.

Татьяна поняла, что ее дело плохо, и промолчала. Вечером, когда Скороходовы уехали, она написала братьям длинное письмо. Просила у них совета, как быть. Письмо она отправила спешной почтой, но никакого ответа не получила.

Прошло еще немного времени, и вот Петр Скороходов приехал в Кацауровку на отцовской тележке и в новом картузе. Он привез Татьяне белой материи на платье и две катушки ниток. Дуне привез носовых платков и гребенку. Передавая подарки, он заявил, что свадьба должна состояться на красной горке. Никаких возражений он не предвидел.

Татьяна отложила материю в сторону, даже не взглянув на нее, и вдруг заявила, что еще осенью она вошла в коммуну и ей надо посоветоваться с ребятами, как теперь быть.

— Ты это дело, Таня, брось, — сказал Петр отечески. — Никакой коммуны быть не может, одни глупости это. Яшка на них плюнул и в городе крутится. Пиши сейчас заявление, что из членов уходишь, а я его Капралову свезу. Так лучше будет. — И стал рассказывать Татьяне о том, что он уже побывал в городе и там ему обещали передать Кацауровку в распоряжение Чижей. Значит, если он захочет, завтра же может прислать чижовских мужиков запахивать кацауровские поля.

Татьяна поняла, что на помощь ей теперь рассчитывать неоткуда. Слезы тихо бежали по ее лицу, и она машинально начала рассматривать белую материю.

А Петр стучал каблуками по комнате и говорил:

— Тут и на оборки хватит. Четыре метра с половиной привез. Только кроить не дам, пока заявление не подпишешь.

Джек в этот день с утра начал учить ребят — работать на тракторе. Ученье происходило на улице в Починках: ездили взад и вперед. Капралов очень скоро усвоил всю премудрость, но Маршеву и Николке, которые никаких машин, кроме телег не видели, приходилось трудно.

Весь народ высыпал смотреть, как трактор с треском катался по улице, вдруг одевался облаком дыма, ломал изгороди и стукался в стены изб. Ближе к обеду путь трактора выровнялся, и машина перестала походить на пьяную. В самый обед на подводах привезли со станции четырехлемешный плужок и керосин. Джек велел везти все это в поле, а сам пообедал и выехал вслед за подводами на тракторе. За трактором пошли все коммунары с бабами и ребятами. Джек осмотрел поле, наметил на целине участок гектаров в пять, прицепил плуг и начал пахать.

Земля была еще сырая и хорошо отваливалась четырьмя пластами от плуга, обнаруживая свое каштановое нутро. На работу Джека смотрели все с восхищением: уж больно ловко слушался его трактор, и легко под машиной ломалась целина. Но Джек считал, что нечего стоять без дела да ротозейничать. Он поручил ребятам и бабам собирать хворост для костров, чтоб ночью запалить огни по краям участка. Передал машину Капралову, а сам с тремя ребятами пошел в Кацауровку.

По полю шагали весело. Коммунары считали уже, что Кацауровка отошла к ним, а потому шли туда, как к себе домой. От березовой рощи припустились бежать. В ворота вошли с присвистом. Но тут ожидала их неприятность: на дворе стояла тележка старика Скороходова. Лошадь была распряжена и жевала овес из мешка. По навозу видно было, что она тут давно. Ребята переглянулись. Николка сказал:

— Объехал нас старик. Что он тут делает?

Но когда вошли во флигель и попали в столовую, то увидели, что объехал их не старик, а сын его Петр, член сельсовета. Он сидел с Татьяной за столом и пил чай. Тут же лежала белая материя и нитки. Ребята поздоровались с Татьяной и Петром за руку и сели у стен. Николка закричал весело:

— Ну, Татьяна Аристарховна, пришли тебя на работу звать. Хворост собирать надо.

Татьяна, увидевши ребят, почему-то страшно побледнела, потом покраснела. Но скоро оправилась и стала рассказывать Джеку, как провела зиму. Сказала, что оба брата в Москве, сена в Кацауровке нет и пахать полей она не начинала.

Тут ребята захохотали и заговорили наперебой, что она может не беспокоиться. По плану работ все кацауровские поля будут подняты трактором. Что сена нет, тоже ничего. На этих днях коммуна переведет своих коров в Кацауровку и перевезет силос. Одним словом, все обойдется. Татьяна ничего на это не ответила и вдруг вышла из комнаты. А Петр поднялся, надел картуз и сказал развязно:

— Дело в следующем: вы, ребятки, полегче, несознательный народ. Известно ли вам, что Татьяна Кацаурова из «Новой Америки» вышла? Так что — ша…

Николка Чурасов ответил, что коммуне об этом ничего не известно, и начал возражать. По Петр спорить не стал, а вышел на двор запрягать лошадь. Тут Татьяна позвала Джека в коридор и, волнуясь, сообщила ему, что Петр заставил ее подписать заявление о выходе из коммуны. Джек покраснел, насупился, охнул. Потом спросил:

— А где это заявление?

— У него в картузе лежит.

— Угу…

И, не говоря больше ни слова, выбежал на двор. Ребята не успели на крыльцо выскочить, как он сорвал картуз с Петра и овладел бумагой. Завязалась драка. Петр хотел ударить Джека по зубам наотмашь, но Джек присел, и удар пришелся мимо. Сам Петр чуть не упал.

Джек схватил его за ноги и бросил в тележку, ударил по лошади и вывез за ворота. Петр уселся на козлах и закричал, что арестует Джека при первой возможности.

Но Джек ему ответил тоже криком:

— Ладно, разговаривай! Бумага в коммуну адресована, ей нечего в твоем картузе лежать. А если еще сюда приедешь, то смотри. — Погрозил кулаком и вернулся во флигель.

Татьяна сразу развеселилась, позвала Дуню, и все вместе начали решать, что делать дальше. Ребята были убеждены что в городе состоялось уже постановление о Кацауровке; поэтому решено было на другой день ранним утром перевести сюда коров. Наступил вечер. Ребята разогрели самовар, попили чаю и пошли в поле к трактору. А Джек заявил, что остается в Кацауровке на ночь дежурить, чтоб вернее было.

Неудачное переселение

Оставаясь на ночь в Кацауровке, Джек рассчитывал, что таким путем оградит усадьбу от захвата Петром Скороходовым. Весь вечер он проговорил с Татьяной о планах на лето. Они составили примерную смету, сколько нужно хлеба для коммуны, сколько молока, овощей, яиц, и подсчитали приход. Расчеты показали; что коммуна хорошо прокормится, даже часть урожая можно будет продать. Если же посеять табак и выгодно сбыть его, то зима совсем будет легкая. Джек разговаривал в этот вечер с Таней только о делах коммуны. Вообще они никогда не вспоминали о том, как он сватался и получил отказ. И Яшка до сих пор не знал, действовал ли тогда адмирал по желанию дочери или нет.

Часов в одиннадцать в Кацауровку прибежал запыхавшийся Маршев и заявил, что трактор остановился. Джек испугался и, не прощаясь с Татьяной, побежал в поле. По пути расспрашивал Маршева, почему остановилась машина, но тот ничего не умел объяснить.

Миновали березовую рощу и увидели четыре больших костра впереди. У одного из них темной тенью стояла недвижимая машина, и огонь играл на зеркальном железе плужков. Джек, ни о чем не спрашивая Капралова, полез под трактор. Скоро выяснилось, что поломки никакой нет. Подлили смазочного масла. Капралов завертел ручку, и трактор пошел. Джек вскочил на него на ходу.

Ночь была теплая, и работа шла хорошо. Пахло взрыхленной весенней землей и керосином. В два часа небо начало зеленеть с востока, и в холодном свете зари звезды тонули, как в бездонном море. Костры догорали, и едкий дым стлался по земле. Джек разбудил Маршева, который спал в телеге, и еще раз показал ему, как надо пахать. Сережка с превеликим удовольствием уселся на машину и поехал. А Джек пошел в Починки. До утра оставалось немного, и ему хотелось пораньше выгнать коров. Кроме того одолевала усталость.

Но Джеку не удалось отдохнуть как следует в эту ночь. В пять часов его разбудила Катька и сообщила, что ребята выгнали скот на улицу. Пелагея заныла. Ей казалось, что коровы подохнут в Кацауровке.

Джек, зевая и потягиваясь, с помощью Капралова открыл силосную яму. На четыре подводы погрузили часть силоса. Бабы подивились, что за зиму картофельная ботва побурела и стала пахнуть кисло. Всем казалось, что коровы к этому корму и не притронутся. Но сделали пробу, и коровы пристали к силосу так, что их пришлось отгонять палками.

Подводы с силосом пустили вперед. За подводами шли коровы. Рога их девки украсили красными бантами… На это Катька, пожертвовала платок. Сзади двигалась подвода с имуществом Джека; на подводе кверху ножками лежала его железная кровать. Потом вели телят. А дальше шли коммунары.

В поле бабы заспорили, кому оставаться при коровах: ведь на весь скотный двор было положено только три работницы. Каждой хотелось занять это место. Николка Чурасов объяснил, что в Кацауровке будет брошен жребий и что спорить нечего. Затянул песню:

Все подхватили. С песнями прошли березовую рощу и тут увидели, что по дальней дороге в Кацауровку скачет верховой. На это особого внимания не обратили. В дубовой аллее заметили следы телег, а когда подошли к воротам, то оказалось, что ворота заперты и на них висит сургучная печать сельсовета. Сквозь забор видно было, что на дворе стоит много крестьянских подвод и расхаживают мужики из Чижей.

Очевидно, они приехали в Кацауровку часа в четыре, и там Петр Скороходов запечатал их печатью, чтоб никто больше не мог войти в усадьбу.

Перед сургучной печатью коммуна на колесах принуждена была остановиться.

Джек подошел к воротам и закричал:

— Что это здесь висит?

Со двора послышались крики и смех. Чижовские мужики стали на телеги и через забор кричали:

— Поздно приехали, товарищи дорогие! Больно спать любите! Проспали, братишки, Кацауровку!

Николка Чурасов выскочил вперед, ударил шапкой в землю и закричал:

— Товарищи! Выходите сюда на общее собрание, вместе вопрос обсудим. Ведь это кому выгодно мужиков перессорить? Кулакам-процентщикам. В нашу коммуну двери открытые. Записывайтесь к нам как один человек. Вместе землю запашем, а кулаков — по башкам!

В ответ на речь Николки из-за забора понеслась ругань:

— Рано разбойничать начали, ребятишки! Убирайтесь, пока боков вам не намяли! И без коммуны распахать землю сумеем!

Во всей этой истории Джека возмущало одно: время проходит бесполезно. Он вынул из кармана ключ, которым подвинчивал гайки на тракторе, и подошел к воротам вплотную. С обеих сторон воцарилось молчание. Джек взмахнул ключом. Николка Чурасов крикнул:

— Яша, погоди!

Но было уже поздно. Печать слетела на землю. Джек навалился плечом на ворота и раскрыл их. В это же самое время на крыльце флигеля показался Петр Скороходов. Он закричал на весь двор:

— Ребята, вяжи американца за сорватие печати! И в город его, в исправдом!

Джек не успел сделать и шага, как на него навалились чижовские мужики, больно помяли его и связали вожжами руки. Бабы заревели, а ребята-коммунары пошли на выручку.

Николка крикнул:

— Эх, жаль, ружье продал!..

И бросился вперед всех.

Но чижовских мужиков оказалось больше. Члены коммуны были выгнаны за ворота, и ворота закрылись. А Джека потащили во флигель. С крыльца он успел закричать:

— Идите назад, товарищи! Но чтоб трактор день и ночь пахал. День и ночь!

Тут двери за ним закрылись, и «Новая Америка» осталась без председателя.

Печально было возвращение коммуны в Починки. Пелагея и Катька, да и остальные бабы, ревели по Джеку на все поле. Ребята тоже приуныли, не знали они теперь, как действовать дальше. Никто не мог понять, совершил ли Джек преступление, сбивая сургучную печать с ворот, или действовал по праву. Решили устроить по этому вопросу заседание у трактора. В Починках «Новую Америку» подняли насмех.

— Что же скоро вернулись? — кричали мужики. — Выселиться-то, выходит, не легко. Обратно, приплыли, американцы!

Коров развели по дворам, красные ленты с них сняли. Пелагея даже не радовалась, что обе коровы ее вернулись в хлев. Теперь ей казалось, что сына обязательно расстреляют. Кровать Джека вверх ножками поставили обратно в избу, и это еще больше увеличивало Пелагеино горе. Смотреть на торчащие ножки невозможно было без слез. Охая и тяжело вздыхая, старуха растопила печку и состряпала обед. Стала кликать Катьку, но оказалось, что Катька пропала из деревни. Это совсем доконало Пелагею.

Она села у избы и ревела до тех пор, пока кругом не собрался народ.

В это же самое время в Кацауровке, в столовой, происходило летучее собрание чижовских мужиков под председательством Петра Скороходова.

Петр не скрывал своей радости, что Джек так опростоволосился: сорвал с ворот государственную печать. Эта сорванная печать дала Петру законное право арестовать Яшку.

Теперь оставалось только придумать, каким образом отделаться от него на длительный срок.

Петр Скороходов, приехавши в Чижи еще накануне вечером пообещал мужикам произвести раздел кацауровских полей. Он понимал, что коммуна не отступится от усадьбы, и, чтоб усилить свою позицию, пошел на эту меру. При этом он выговорил у крестьян себе флигель и сараи, ссылаясь на то, что скоро женится на Татьяне.

Устроить эту женитьбу придумал сам Пал Палыч Скороходов. Он еще с осени великолепно понял, что кацауровская усадьба поможет коммуне сразу стать на ноги, облегчит ей первые шаги. Чтобы не допустить этого, он и подучил своего сынка присвататься к Татьяне. Но зимой ничего не вышло: подвернулось другое дельце — провести Петра в сельсовет. Теперь же, весной, мешкать было нельзя.

Конечно, чижовские мужики не знали всех этих подробностей дела. Они были убеждены, что после смерти адмирала Кацауровка досталась Чижам, что Петр Скороходов действует по праву, а Яшка Восьмеркин и все коммунары — разбойники, которые охотятся за чужим добром. Вот почему на летучем собрании в отношении Джека предлагались самые крайние меры. Одни говорили, что нужно его отодрать как следует, а после взять подписку, что он не будет лезть в Кацауровку. Другие предлагали немедленно отвезти его в город и там сдать в тюрьму. Сам Петр был против отправки Джека в тюрьму: он боялся, что в городе его выпустят. Он внес другое предложение: отправить Восьмеркина в Чижи и там продержать его под арестом две недели.

Петр думал за это время съездить в город и уладить там дело с Кацауровкой, затем запахать поля при имении, и, если время позволит, жениться на Татьяне. Когда все это будет сделано, Джек получит свободу. У Петра была еще одна тайная мысль: он рассчитывал, что без Джека трактор станет и тогда запашка целины сорвется. А если так, то весенний сев коммуне не удастся, и она развалится. Вот почему Петр защищал свое предложение с азартом и никому почти не давал говорить.

Предложение Петра и было принято на летучем собрании.

Катька ушла из Починок без всякого определенного намерения.

Просто ей казалось невыносимым оставаться в избе теперь, когда брат ее схвачен врагами, связан и, может быть, избит. Прежняя ее ненависть к брату была давно позабыта, и она считала Джека лучшим человеком на земле.

Стараясь быть незамеченной, Катька побежала в Кацауровку кустами, шлепала прямо по лужам и не выходила на дорогу до дубовой аллеи.

Здесь она остановилась, подумала немного и решила итти в усадьбу окружным путем — не со стороны ворот, а сзади, от фруктового сада.

Дубы, омытые весенними дождями, стояли черные, как бы обуглившиеся. Прячась за них, Катька подошла к воротам, проползла немного по земле, а потом бросилась бегом вдоль забора. Миновала пруд и вошла во фруктовый сад. В саду было тихо, и Катька, где ползком, а где бегом, незаметно проскользнула за конюшню. Отсюда было рукой подать до заднего крыльца флигеля. Набравшись храбрости, Катька вбежала на крыльцо, открыла дверь и оказалась в коридоре. Здесь она встала у стены и вдруг почувствовала, что решительно не знает, что дальше делать и куда итти.

Но в это время в конце коридора закричали мужики, и Катька услыхала, как Петр Скороходов поставил на голосование предложение — отвезти Яшку ночью в Чижи и там продержать две недели. Должно быть, все подняли руки за это предложение, потому что Петр объявил собрание закрытым.

Сейчас, же в комнате задвигались стулья и начали стучать сапоги. Катька поняла, что народ расходится. От страха она бросилась по коридору, наткнулась на лестницу и, недолго думая, побежала вверх. Так она оказалась в светелке, где сидели Татьяна и Дуня, дожидаясь решения собрания.

Татьяна была убеждена, что теперь ее уж наверное прогонят из Кацауровки. После стычки с коммунарами, конечно, Петр пойдет на крайние меры. И Татьяна, глотая слезы, спешно укладывала свой чемодан, чтобы при первом же появлении Петра уехать с Дуней из усадьбы. Ехать они собирались в деревню Пичеево, откуда Дуня была родом.

Когда испуганная Катька вбежала в светелку, Татьяна держала в руках небольшой черный ящичек. В этом ящичке лежала безопасная бритва адмирала, и Татьяна раздумывала, взять ли ее с собой как память об отце или оставить в Кацауровке.

Катька страшно обрадовалась, когда увидала в светелке женщин. Она бросилась обниматься с Татьяной и тут же рассказала ей все, что подслушала внизу, в коридоре: ночью Джека увезут в Чижи и там продержат до конца пахоты.

Селькор по-американски

Джек Восьмеркин в это время лежал, связанный по ногам и рукам, в кабинете старика Кацаурова.

Он знал, что двери во флигеле прекрасные и замки действуют без отказа. Его заперли на ключ в комнате, и он не делал никаких попыток выкатиться в коридор. Он только придвинулся поближе к двери, чтобы послушать, о чем говорят на собрании. Но столовая была далеко, а дубовые двери не пропускали звуков. Джек напрасно напрягал слух: ничего разобрать было нельзя. И он, извиваясь по полу, отодвинулся от двери и перестал слушать. Начал смотреть.

Прямо перед его глазами стоял на полу большой глобус адмирала. Глобус был повернут к Джеку Америкой, и он начал внимательно разглядывать этот хорошо известный ему материк. Он легко нашел Вирджинию, где хворал скарлатиной. Затем Канзас, благодатный штат по части работы. Наверное, Чарли уже пашет там землю и ждет от него письма с извещением, что можно приехать. Тут Джеку стало стыдно: ведь он так ничего и не написал Чарли! Судя по последним письмам, парнишка совсем отчаялся и перестал верить в дружбу: Но что делать, так складывается жизнь! И Джек представил себе канзасские поля, трактор и на нем Чарли с глазами, полными слез. Да, пожалуй, если бы его руки не были сейчас связаны, он написал бы Чарли письмо, из которого тот понял бы, что дружба остается дружбой, но мешают обстоятельства. Ведь задача, которую Джек принял на себя в СССР, не из легких!

От Чарли мысли Джека перешли на трактор. Наверное, он опять стоит посреди поля без движения, а ребята не могут пустить его в ход. А между тем каждый час простоя машины — прямой убыток для коммуны. Он дал подписку заведующему совхозом, что ровно через две недели пригонит машину обратно. И он не нарушит этого обязательства. Значит, трактор придется отдать, если даже не вся земля будет вспахана. Смазка и керосин останутся неизрасходованными. Прямой убыток! От этой мысли Джеку сделалось горько, и он закрыл глаза.

Чорт возьми! Значит, он опять допустил какую-то ошибку в своей деятельности, как тогда, прошлым летом! Иначе он не лежал бы связанный в такое горячее время. Сорванная печать — пустяк, он сделал какую-нибудь другую ошибку, более крупную. В чем же дело? В чем дело?

Джек начал подробно вспоминать всю свою деятельность, благо было свободное время.

Правильно ли сделал он, что вошел в коммуну?

Безусловно правильно. За год он понял, что Советская Россия не Америка. В СССР нужно работать сообща, и он так и сделал. Значит, здесь нет ошибки. Тогда ничему же он лежит связанный на полу, когда надо пахать? Почему за него не заступается государство, дело которого он делает?

Джек начал перебирать в своем уме все свои промахи, все невыполненные обещания. И вдруг повернулся на полу. Ему показалось, что он нашел то, что искал. Он вспомнил московского редактора газеты, к которому пришел год назад голодный и разбитый. Тогда редактор помог ему справиться с бедой, помог отыскать семью, дал даже денег на дорогу.

Но, давая ему деньги, он сказал:

— Даю тебе деньги при одном условии: как приедешь в деревню, осмотрись и пришли мне статейку. Мы ее напечатаем. Это тебе может пригодиться…

Написал ли он эту статью? Нет, не написал.

Чорт подери! Но ведь именно здесь и зарыта собака!

Конечно, надо было бы давным-давно написать десять статей, оповестить весь Союз о том, что в Починках образовалась коммуна. Ведь в советских газетах пишут решительно обо всем: где завели крестьяне породистых кур, где осушили болото, где кулаки подожгли сено в колхозе. Конечно, и для коммуны «Новая Америка», нашлось бы местечко в газете. Дело «Новой Америки» было бы связано со строительством всего государства. И уж наверное он не лежал бы сейчас связанный на полу. А если бы его осмелился скрутить Петр Скороходов, то по всему Союзу прошла бы волна протестов. Рабочие Ленинграда, Москвы, Харькова выносили бы резолюции: отпустить Джека Восьмеркина, наказать Петра Скороходова… Да нет, что там! Петр Скороходов просто не посмел бы к нему пальцем прикоснуться. Почему эта мысль пришла ему в голову так поздно, именно теперь, когда руки его связаны?..

Заметку в газету! Заметку слов на двести!

Немедленно… Сейчас же… Написать хоть зубами!

Его руки связаны, но ведь рот его может открываться. Чертовщина! В кабинете Кацаурова был телефон наверх, в комнату Татьяны.

Извиваясь всем телом, как червяк, Джек начал двигаться по комнате по направлению к адмиральской кровати. Она стояла на прежнем месте: в комнате после смерти старика никто не жил. Проклятые вожжи были очень туго завязаны, и каждое неосторожное движение причиняло боль рукам. Но Джек теперь не обращал внимания на боль. Он подполз к кровати и ударился затылком о ножку. Слабо охнул и сел рядом с кроватью. Теперь надо взобраться на пружинный матрац, и половина дела сделана.

Сначала Джек положил на матрац голову. Потом, опираясь на голову, — плечи. Наконец грохнулся весь. Пружины слабо зазвенели в глубине матраца. У изголовья кровати торчал жестяной рупор, и от него вверх шла широкая белая труба. Значит, телефон сохранился в целости.

— Алло! — сказал Джек в трубу тихо.

Ответа не последовало.

— Алло!

Громче уже кричать невозможно. Надо свистеть. И Джек, сложив губы в трубку, начал высвистывать любимую песенку адмирала:

Он остановился на мгновение и прислушался. Из рупора донесся тихий вздох и какой-то шопот.

— Громче! — сказал Джек.

— Вы здесь? — раздался голос Татьяны. — Я много раз шептала вам в телефон, но вы не отвечали. Ночью вас собираются перевезти в Чижи и там продержать две недели, до конца пахоты.

— Ну, это мы еще посмотрим. Кто у вас в комнате?

— Дуня и Катя, ваша сестра.

— А лист бумаги найдется? И карандаш?

— Сейчас возьму.

— Пишите крупно и разборчиво.

И Джек, обдумывая каждое слово, продиктовал Татьяне заметку о том, как образовалась в Починках коммуна «Новая Америка», как получила она трактор и как наконец произошла ссора коммуны с членом сельсовета Скороходовым.

Заметка кончалась так:

— Что делать с этим письмом? — спросила Татьяна.

— Передайте его сейчас же Катьке. Пусть она бежит домой, возьмет у матери тридцать рублей и скачет на станцию. Пусть передаст телеграфом статью в адрес редактора газеты, которую мы получали в прошлом году. Поняли?

— Да. Но телеграмма обойдется слишком дорого, Джек.

— Не имеет значения. Надо, чтобы через два часа она была на станции.

— Больше ничего?

Джек задумался.

— Припишите на телеграмме покрупнее: копия губернскому прокурору. Теперь все.

— Нет, не все, — вдруг зашептала Татьяна в телефон. — Джек, не сердитесь на меня. Джек, я хочу вам сказать, что тогда за столом я держала себя так странно и молчала все время потому, что обиделась на вас. Почему вы обратились к отцу с вашим предложением, а не прямо ко мне? У нас в СССР так не делается. Я понимаю, что вы американец и не знаете наших обычаев. Но все-таки это обидело меня. Джек, конечно, с моей стороны глупо говорить о таких вещах сейчас, по телефону, кроме того вы связаны. Но раньше у меня нехватало храбрости.

Джек поднялся на кровати.

— Вы говорите все это серьезно?

По Татьяна уже отбежала от трубки, смущенная своим признанием.

А Пелагею ждала в этот день еще одна беда. Вскоре после обеда Катька прибежала в избу вся забрызганная грязью. Обедать не стала, а забрала у матери тридцать рублей денег, отыскала старую газету и вышла из избы. Пелагея увидела в окно, что она вывела мерина на двор, и забралась на него. Старуха хотела сказать ей что-то. Но когда открыла дверь, то ни Катьки, ни мерина на дворе уже не было.

Зато статья Джека, которую больше года ждал от него редактор, пошла по проводам в Москву через три часа после ее написания. Телеграфисту на станции никогда не приходилось передавать такой большой телеграммы да еще в два адреса.

Джек выдерживает характер

Татьяна, отправивши Катьку с телеграммой на станцию, не могла успокоиться.

Она была убеждена, что телеграмма придет не скоро или пропадет. А если и дойдет по назначению, то не будет иметь результатов. Надо было предпринять для спасения Джека что-то более решительное. Иными словами, Татьяне казалось, что необходимо подготовить побег Джека.

Самым удобным временем для этого она считала сумерки, когда можно было незаметно выйти на двор и уехать из усадьбы. Ведь Скороходов собирался отправить Джека в Чижи не раньше ночи.

Татьяна не хотела спускаться вниз; она отсиживалась в своей комнате, как в крепости, даже обедала там. После ареста Джека она возненавидела Петра Скороходова, и встреча с ним ей казалась несчастьем. Теперь однако она решилась итти на все.

Прежде всего необходимо развязать веревки, которыми связан Джек. Оказавшись свободным, он легко может выйти в соседнюю комнату, дверь в которую завешана картой мира. А оттуда — один шаг до заднего крыльца. И Татьяна задумалась над тем, как освободить руки Джека от веревок.

Случайно на глаза ей попался небольшой ящичек с безопасной бритвой адмирала. Приход Катьки помешал уложить его в чемодан, и он остался на комоде. Татьяна вынула из ящичка два ножа, тоненьких и очень острых. Конечно, ими можно совершенно свободно перерезать любые веревки. Джек такой ловкий, неужели он не сумеет сделать этого? Он зажмет ножик своими золотыми зубами, изогнется — и веревкам конец. Но как передать ему ножик? Очень просто: через тот же самый телефон.

Действительно, рупор телефона широко открыл свой рот, и труба могла пропустить тонкий ножичек. Татьяна просунула стальную пластинку в трубочку. Ножик пролезал прекрасно.

Вот и хорошо! Ножи полетят вниз и упадут у самой головы Джека.

— Джек! — сказала Татьяна в трубку, прежде чем бросить ножички. — Я вам сейчас спущу по трубке безопасную бритву. Постарайтесь перерезать веревки до сумерек. Затем выходите в дверь, которая завешана картой. Дверь не заперта. Вы выйдете в комнату брата, оттуда в коридор. За конюшней мы будем ждать вас с лошадью. Поняли? Вам необходимо спастись. Вы слышите, Джек?

Из трубки долетел какой-то неясный возглас, похожий на «ол райт». Татьяна приняла его за знак согласия и сейчас же бросила ножичек в рупор. Слышно было, как он провалился с легким звоном. Татьяна бросила второй.

Потом, прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, Татьяна и Дуня осторожно спустились по лестнице. В столовой все еще шли разговоры, но более тихие. Очевидно, часть крестьян уехала в Чижи. Женщины вышли на заднее крыльцо. Все было тихо и на дворе. Только вода капала в бочку с крыши. Они оседлали Байрона, отвели его за конюшню и начали ждать Джека.

Так они простояли больше часа.

Было холодновато, да и лихорадка трепала от волнения. Вечерние тени по-весеннему мягко укладывались между домами. Молодой месяц, весь иссеченный ветками дубов, делался все ярче и ярче, как бы наливался светом. Капля падала с крыши тысячу раз, а Джек все еще не приходил. Оставалось предположить, что он не сумел перерезать веревки обоюдоострым ножичком. Может быть, даже поранил себе язык и губы.

— Дуня, — сказала Татьяна тихо, — он не придет. Надо ему помочь. Возьми на кухне большой нож, наточи его, поди и перережь ему веревки. Ведь никто не знает, что дверь за картой открыта. Через нее вы и выйдете.

Дуня без возражений, покорно ушла, а Татьяна осталась одна. Она слышала, как Дуня точила нож на крыльце о кирпич. Затем стукнула дверь. Капли падали в бочку, и по ним Татьяна считала время. Стало совсем темно.

На парадное крыльцо вышли крестьяне, и Петр Скороходов сказал:

— Теперь через полчасика и везти можно. Только вы везите кружным путем, а то, пожалуй, коммунары ввяжутся. А я завтра утром приеду.

И он опять ушел в дом.

Татьяна обняла Байрона за шею и стояла, не двигаясь. Она ничего не понимала. Джек, всегда такой точный и стремительный, здесь вдруг медлит. В чем дело? Наконец дверь скрипнула. Татьяна сделала несколько шагов вперед. Навстречу шла Дуня с длинным ножом в руках.

— Ты пробралась к нему?

— Да.

— Почему же он не пришел?

— Не захотел. Не позволил даже перерезать веревок.

— Почему, почему, почему?

— Он сказал, что теперь об его аресте знают уже в Москве, и если он убежит, то все будут думать, что никто его и не связывал. А ему хочется проучить Петра Скороходова.

— Боже мой! Какой он чудак! Что же он теперь делает?

— Кажется, заснул. Он говорил, что не спал несколько ночей и очень устал. Он отоспаться хочет.

В это время крестьяне вышли из дома и начали запрягать лошадей.

— Все пропало, — сказала Татьяна и сняла седло с Байрона. — Ты, Дуня, заложи телегу, сейчас поедем к твоему брату. Я здесь больше не останусь.

Дуня повела лошадь к телеге, а Татьяна незаметно прошла в светелку и принялась спешно укладывать в чемодан оставшиеся вещи. Она слышала, как Джека вынесли на двор и положили в телегу. Он ругался. Татьяна открыла форточку и прислушалась. Он протестовал против того, что его накрывают рогожей.

Телега с Джеком и чижовские мужики уехали со двора в десять часов вечера. Следом за ними предполагала уехать и Татьяна. Она понимала, что в ее отсутствие Петр Скороходов может разграбить дом, но теперь ей было решительно все равно. Телега с вещами стояла внизу. Татьяна ходила по своей светелке, прощаясь с домом, со своим прошлым. Конечно, жизнь в деревне, в незнакомой семье будет еще тяжелее. Теперь она была готова обвинять Джека во всех своих несчастиях. Нашел время, когда спать! Ах, Джек, Джек!

— Едем, что ли? — войдя в светелку, спросила Дуня. — Или до утра погодим?

— Нет, едем сейчас. Положи в телегу глобус и карту. Да привяжи коров, мы и их возьмем. Я сейчас спущусь. Мне надо кое-что собрать еще.

Но ей нечего было собирать. Она опять принялась ходить по комнате, прижимая к груди руки и судорожно дыша. О том, что Джек был прав, отказываясь от побега, Татьяна узнала в одиннадцать часов вечера. Именно в это время к кацауровским воротам подскакало двое верховых: следователь и милиционер.

Ссылаясь на приказание губернского прокурора, они вошли в столовую, уселись за стол и начали допрашивать Петра Скороходова. Их интересовал только один вопрос: кто это лежит на полу в Кацауровке связанный.

— Дело в следующем… — начал Петр Скороходов весьма смущенно.

Затем, подавив смущение, он довольно развязно заявил, что никакого связанного в усадьбе нет. Милиционер произвел обыск, и слова Петра подтвердились.

Тогда Татьяна вышла из-за двери, где она стояла во время допроса, и заявила следователю, что связанного человека увезли под рогожей час назад в Чижи и что она знает его: это Яков Восьмеркин, председатель коммуны «Новая Америка». Все слова Татьяны подтвердила и Дуня.

Записав эти показания в протокол, следователь предложил Петру Скороходову ехать с ним в Чижи. Петр не возражал. Он забрал со стола белую мануфактуру и нитки и пошел закладывать лошадь. Татьяна слышала, как милиционер торопил его на дворе. А следователь разъяснял громко, что у них есть инструкция во всем помогать коммунам, особенно в период посевной кампании.

Через десять минут они уехали.

Татьяна и Дуня одни остались в Кацауровке. Им сразу стало легко теперь: показалось, что все беды их миновали. Татьяна потушила огни в доме и вышла.

Она села на крыльце, и вдруг ей захотелось уйти подальше от дома, в поле, в темноту. Дуня, которая успела уже распрячь лошадь, присоединилась к ней. Они заперли дом на ключ и вышли за ограду.

Невысоко от земли, наперерез дубовой аллее, быстро летели какие-то птицы и тихо свистели. Звезды мигали с туманного неба приятно и мягко. Женщины вышли в поле, не произнося ни слова. Обеим будущее было неясно, и обеим хотелось подумать о своей судьбе.

— Пожар! — вдруг сказала Дуня. — Это Починки горят.

Действительно, из-за холма поднимался дым, освещенный снизу. И даже не один, а как будто несколько.

Женщины взбежали на холм и оттуда увидели, что пожара нет. Четыре больших костра горели в поле. Этого никогда не бывало в здешних местах.

Женщины пошли быстрее, и огни двигались на них. Скоро можно было видеть, что в квадрате, обозначенном кострами, разместился огромный участок вспаханной земли. По краю его полз трактор и грыз целину со смаком, легко и уверенно. Глыбы поднятого дерна, освещенные сбоку, показывали, что плуг забирает глубоко и пашет на совесть. Видимо, работа приходила уже к концу. Кольцо вспаханной земли становилось все шире и шире, вытесняя целину в центре.

За трактором, с горящими ветками в руках, шагали двое ребят. Криками они понукали машину. Но она и так шла хорошо.

Татьяна схватила Дуню за руку и бросилась вперед, по пахоте. Она бежала по развороченной земле, как по застывшим черным волнам, спотыкалась и падала. Только у самой машины она остановилась.

— Здравствуйте! — закричала она, давясь дыханием. — Что нам делать?

— Кто такие? — спросил Капралов с трактора, всматриваясь в темноту.

— Члены коммуны «Новая Америка». Вышли на работу. Из Кацауровки.

— А-а!..

Капралов дал тормоз, соскочил с машины и подошел к женщинам. Ребята сапогами затоптали ветки. Им было о чем поговорить.

Да, конечно, Джек ошибался, когда, лежа со связанными руками, терзал себя мыслью, что трактор без него остановится. Руки коммуны остались свободными. Правда, Николка Чурасов принужден был выехать в город, чтобы там сообщить, кому надо, о проделках Петра Скороходова. Но остальные ребята остались на работе. Этого мало: они дали себе зарок, что не пойдут спать, пока весь участок не будет запахан.

Впрочем, Джеку было уже кое-что известно о делах коммуны. Сквозь рогожу он сумел рассмотреть четыре огня в поле. И две мысли пришли ему в голову:

«Он не Робинзон теперь».

«Пока все идет по плану».

«Новая Америка»

Во всех широтах земного шара за весной приходит лето, а за летом — осень.

Осень появляется с легким холодком, как ревизор, и сухо на счетах подводит итоги весны и лета.

На той станции, куда приходил так часто Джек Восьмеркин, отправляясь в город, задержался товаро-пассажирский поезд. По расписанию он должен был стоять всего шесть минут, но прошло уже десять, а он все не отходил.

Пассажиры выскакивали из вагонов и справлялись, в чем дело. Им объясняли, что задерживает багаж. И в самом деле, у одного из товарных вагонов толпились люди и с большим трудом и криками выгружали какую-то машину в брезентовом чехле.

Строго говоря, машина была не очень большая, всего только легковой автомобиль. Но на станции не было никаких приспособлений для выгрузки тяжелых вещей.

Наконец автомобиль медленно спустился по толстым доскам, которые были подложены под его колеса. Хозяин машины, черноглазый паренек, тут же подписал документ, что принадлежащее ему одно место груза получено в полной сохранности.

Поезд ушел.

Паренек начал возиться с автомобилем. Он принес воды в брезентовом мешке, накачал шины. Потом положил в машину два больших черных чемодана и при сочувственных возгласах собравшихся крестьян поехал по траве, прочь от полотна. Все обратили внимание, что он ни у кого не спросил дороги, хотя ясно было, что он впервые в этих местах.

Однако, проехав километра два, автомобилист остановился, так как оказался на распутье двух дорог. Но он не стал дожидаться прохожих, чтобы узнать дорогу, а, покопавшись в карманах, вынул бумажку, справился с каким-то планом и поехал дальше.

Через десять минут автомобиль миновал Чижи. Здесь он не остановился и даже не уменьшил хода.

Был уже август месяц, и колосья крестьянских хлебов ершились от созревших зерен. Конечно, это были низкие, редкие хлеба, какие можно найти только на плохо обработанных полях и которые вызывают мысли только о бедности. Однако паренек, подъехавши к пшенице, остановился. Соскочил с машины, сорвал колос, размял его на ладони и сосчитал зерна. Судя по всему, пшеница произвела на него самое скверное впечатление. Он сдунул зерна в пыль дороги и поехал дальше.

Он останавливался еще несколько раз у овса, ячменя, проса, Но и здесь количество и качество зерен, видимо, не удовлетворяли его.

Он пустил машину дальше полным ходом, решивши, должно быть, что ничего интересного он не найдет в этом крае.

Но вдруг резко дал тормоз.

Пшеница с одной стороны дороги показалась ему совершенно особенной. Она стояла выше всех остальных пшениц вокруг, а колос ее пригибался к земле всех ниже. Посеяна она была длинной узкой полоской.

Паренек подбежал к высокой пшенице и засмеялся. Он поднял приветственно руку, как будто встретил дорогого приятеля, и закричал громко:

— У их, «манитоба»!.. Хау ду ю ду?[2]

И как бы в ответ на его приветствие ветер слегка шевельнул колосьями.

Паренек сделал несколько шагов вперед, подошел к пшенице вплотную, но не стал ничего рвать. Он положил только себе на ладонь длинный, сигарообразный колос и сосчитал зерна. Два самых крупных он вынул и спрятал в карман. Затем перешел к следующей длинной полоске, засеянной тоже первосортным зерном. И здесь он узнал старых знакомых. Он кричал:

— Ол райт, «кота»! Хип, хип, «маркиза»!

И от радости гладил пшеницу, как кошку.

Полоски хлеба действительно поражали своим богатырским видом, и зерно в колосьях было полновесно и пузато. Такую пшеницу можно встретить, и то изредка, на опытных участках сельскохозяйственных школ.

Автомобиль тронулся дальше.

Уже чувствовалось приближение жилья. По обе стороны тянулись хорошо пропаханные картофельные поля. Автомобилист не стал осматривать картошки. Он остановил машину только в том месте, где за низкой изгородью был рассажен табак.

— «Вирджиния»! — закричал он и, не задумываясь, перемахнул через забор.

Прежде всего он измерил шагами засеянную табаком площадь. Затем внимательно прошел по рядам. Он щупал жирные сладкие листья, сбивал букашек, подправлял кустики. Потом быстро влез в автомобиль и дал наивысшую скорость. Очевидно, ему все было понятно теперь, и он не хотел больше тратить времени.

Он пронесся по дубовой аллее, как сумасшедший, и на полном ходу въехал в ворота, над которыми распростерлась вывеска: «Коммуна Новая Америка». Автомобиль проехал мимо развалин большого дома. Уже видно было, что над развалинами идет работа, Колонны были повалены, верхний этаж целиком разобран, и длинные штабеля старого кирпича вытянулись в разных направлениях. Из окон дома уже не торчала бузина, и над строением возвышалась крыша.

Впрочем, автомобилист здесь не останавливался. Он проехал дальше к жилому флигелю и тут привел в действие свой гудок, который молчал всю дорогу.

Коммунары обедали.

Все они сидели за длинным столом на лужке, по ту сторону флигеля. По направлению к этому столу Катя и Дуня тащили на палке огромный котел супа. Коммунары держали уже ложки в руках, когда звук автомобильного гудка заставил всех повернуться в одну сторону. Приезд автомобиля в коммуну должен был принести с собой какие-то новости.

Автомобиль объехал флигель и остановился почти около самого стола. Видимо, автомобилист не предполагал, что как раз за поворотом обедают.

Лицо приехавшего человека никому ничего не говорило. Один только Джек вскочил в страшном негодовании и закричал тонким голосом, который появлялся у него в минуты гнева:

— Чарли, бродяга, ты, как я вижу, все-таки купил автомобиль!..

Джек произнес эти слова по-русски. Он совершенно упустил из виду, что приехавший человек не знает русского языка. Он сообразил это немного позже и сейчас же повторил слова по-английски, по-прежнему грозно.

Чарли встал во весь рост в машине, но при этом опустил голову.

Во всех денежных делах он всегда подчинялся Джеку и никогда ничего не предпринимал без его ведома. Но на этот раз его смущение длилось недолго. Он поднял голову и дерзко ответил:

— Да, конечно, купил за девяносто долларов из общего фонда. Но ведь ты же написал, что у нас есть земля, скот и дом. Значит, я купил по плану, в последнюю очередь.

— Верно! — ответил Джек и расхохотался. — Представь себе, ты прав, старик. Из этой усадьбы нас никто уже не выгонит палкой, и мы должны непременно добиться, чтобы люди за тысячу миль приезжали смотреть наше хозяйство.

Приятели обнялись. Затем Джек сказал, обращаясь к коммунарам:

— Товарищи, это и есть Чарли Ифкин, американский рабочий, о котором я говорил на общем собрании. Он умеет делать все лучше меня. Теперь вы увидите, как пойдет у нас работа.

Потом он подвел Чарли к Татьяне и сказал:

— Можешь обнять ее, бродяга. Это моя жена.

— Жена? Почему же ты ни слова не написал мне об этом, старик?

— Брось, Чарли! Ведь ты знаешь, что я терпеть не могу писем.

Чарли посадили на самое почетное место за столом, и коммунары смотрели на него во время обеда во все глаза. По рассказам Джека они знали, что Чарли Ифкин — золотой работник и у него есть чему поучиться.

После обеда, когда, по обычаям коммуны, каждый мог делать, что хотел, Чарли, Джек и все коммунары пошли осматривать хозяйство.

Перед этим Чарли сказал Джеку несколько слов по-английски, и Джек перевел их:

— Чарли говорит, что он уже осмотрел поля и остался ими доволен. Он просит показать ему только усадьбу.

Прежде всего прошли к конюшне.

В стойлах стояло всего шесть лошадей. Конечно, это были не заводские кони, но они не были похожи и на тех деревенских кляч, которые весной везли силос в Кацауровку. За лето каждые две лошади коммуны, кроме Байрона, были обменены на одну, и таким образом конюшня, проиграв в количестве, выиграла в качестве. Лошади лоснились и выглядели хорошо покормленными. Чарли осмотрел каждую в отдельности и, должно быть, остался недоволен. Во всяком случае он сказал Джеку:

— Ты не сердись на меня за автомобиль, дружище. Перевозка обошлась дорого, но ведь машина-то на ходу.

— Верно, верно, — ответил Джек. — Но ведь теперь она нам не нужна. Мы больше не будем колесить, бродяга, с севера на юг, от Висконсина до Техаса. Нам придется все время жить здесь.

— Я не о том, — сказал Чарли. — Я понимаю, что теперь мы прилипнем к месту. Я хочу сказать, что если автомобиль нам не нужен, то мы можем снять его с колес. Он нам прекрасно обмолотит пшеницу этой осенью. Ведь все-таки в нем шестнадцать сил.

Коровы больше поправились Чарли, но он нашел, что они недостаточно крупны. Куры на теннисной площадке показались ему слишком разнокалиберными.

— Это надо бросить! — сказал он. — С весны я сам займусь инкубатором. Уж если заводить кур, то одной породы. И, конечно, не меньше пятисот.

Затем были осмотрены развалины дома, и Джек объяснил, что нижний этаж предположено к зиме приспособить под жилье. Кирпич с верхнего этажа пойдет на постройку, прежде всего силосной башни. Против этого плана Чарли не возражал.

Пошли во фруктовый сад. Он был приведен в порядок, и это уже отразилось на урожае. Чарли попробовал одно яблоко и как-то растерянно улыбнулся. Должно быть, какое-то сомнение зародилось в нем.

Он пробурчал:

— Чорт подери! Прямо не верится, что все это получено бесплатно.

Из сада спустились к пруду, круглому пруду, с островом посредине.

— И пруд! — закричал Чарли. — Прости меня, Джек, но я отказываюсь верить, что даже здесь, в СССР, такие усадьбы раздаются бесплатно. Ты меня обманываешь!

И он стал смотреть на остров, а по его лицу текли слезы.

Он не верил своим глазам, он не мог верить, что их мечты осуществились полностью так скоро и так блестяще. Он не представлял себе, какие законы должны быть в стране, чтобы за короткий срок рабочие люди могли обзаводиться фермами с садом и прудом. Тщетно он старался объяснить себе это: у него ничего не выходило.

— Сколько земли в этом участке? — спросил он наконец.

— Четыреста акров, Чарли, и еще двести покоса, — ответил Джек. — Но через два года у нас должно быть четыре тысячи. Все земли, которые лежат вокруг, сделаются нашими.

— Вы их купите?

— Нет. Здесь нельзя покупать землю. Мы просто объединимся. Я тебе расскажу вечерком кое-что. Здесь, в СССР, задуманы замечательные вещи, дружище, и, когда ты узнаешь все, тебе покажется, что Америка — это сумасшедший дом, и мы вовремя убрались оттуда.

Чарли беспомощно махнул рукой. Он даже не хотел вдумываться в слова Джека. Впечатления давили его. Он подошел к своему другу, отвел его в сторону и тихонько сказал:

— Покажи мне твои зубы, Джек.

Джек улыбнулся своей золотой улыбкой.

— Целы! — закричал Чарли. — Что за чорт! Ведь я так рисовал себе дело: ты купил это хозяйство сообща с другими. Теперь скажи мне, старик: откуда ты взял золото, чтобы внести свой пай? Ведь я тебе не перевел ни одного доллара.

Джек некоторое время молчал: должно быть, не знал, как ответить попонятней. Он только рассматривал свою руку, а потом принялся зубами отрывать от нее мозоль.

— Я платил вот этим золотом, Чарли, — сказал он и протянул своему другу кусочек огрубевшей кожи. — Даю тебе слово, что мы все расплачивались только этим. В Америке, на биржах, это дешево ценится, дружище. Но вот нашлась на свете одна страна, где мозоли расцениваются на вес золота. Как догадываешься, я и двинул этот капитал в ход.

— Только и всего?

— Нет. Говоря по совести, пришлось пускать в ход и кулаки.