Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

Раз кто-то из дотошных почитателей принялся выспрашивать ГЕЙНЕ, как тот распределяет рабочее время. Поэт ответил, что до обеда перечитал одно из написанных недавно стихотворений и поставил в нем одну запятую. «А после обеда?» — предчувствуя подвох, выдавил из себя собеседник. «А после обеда, — сказал Гейне с совершенно серьезным лицом, — я снова прочитал это стихотворение и вычеркнул запятую, так как она оказалась лишней»…

Однажды НЬЮТОНА спросили, долго ли он формулировал свои знаменитые законы. «Да что вы, — ответил тот, — законы мои чрезвычайно просты и сформулировал их я на удивление быстро. Другое дело, перед этим пришлось очень долго думать…»

«Это очень трудно — писать картины?» — поинтересовались как-то у ДАЛИ. «Это либо легко, либо невозможно», — парировал тот…

Можете расценивать эти три байки как эпиграф к главе.

А еще лучше пропустите ее. Потому, что сколько-нибудь вразумительного ответа на вопрос «как вы это делаете» не было ни у одного из делавших ЭТО.

Как-как творили… Да каждый по-своему!

Известно, что ДИККЕНС всякие полсотни строк написанного запивал глотком горячей воды, а ФРАНКЛИН, садясь за работу, запасался огромным количеством сыра…

Что ГЕТЕ работал только в герметически закрытом — без малейшего доступа свежего воздуха помещении, а ГОФМАН трудился в комнате, оклеенной черными обоями. А на лампу надевал то белый, то зеленый абажур…

Что НЬЮТОН и БЕТХОВЕН, принявшись за дело, становились абсолютно нечувствительными к голоду, и когда слуги являлись к ним с «кушать подано», бранили их, уверяя, что уже отобедали. А поглощенный чем-нибудь АРХИМЕД — по слухам, конечно — мог не есть вообще сутками…

Что ЛЕОНАРДО, чтобы приняться за работу, нужно было слышать звон колоколов (БЭКОНУ с МИЛЬТОНОМ — тоже). А АЛЬФЬЕРИ с некоторых пор не мог писать стихов, не слушая при этом музыки…

Что РУССО становился работоспособней под ярким полуденным солнцем с открытой головой…

Что БРАМС «для вдохновения» без какой-нибудь надобности чистил обувь — оставаясь редким неряхой…

Говорили, что ЛЕЙБНИЦ способен мыслить только в горизонтальном положении… МИЛЬТОН и ДЕКАРТ тоже сочиняли, запрокинув головы на подушки, причем Мильтон диктовал с низенькой софы, опустив голову почти до пола…

У ШОПЕНГАУЭРА висела на стене флейта, подаренная ему самим Россини, и философ ежедневно музицировал на ней… А у РОЛЛАНА стоял рояль, и писатель частенько пересаживался вдруг к нему из-за письменного стола…

ПРУСУ помогали сосредоточиться духи — он нюхал их, выбирая те, что покрепче… ИБСЕН во время работы неистово рвал в клочья ненужные бумаги и газеты… Из воспоминаний о ЛЕРМОНТОВЕ сослуживца Арнольди: «Сидит, сидит, изгрызет множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну разве это поэт?»…

А кто не слышал о ЦЕЗАРЕ, умевшем делать три дела зараз — говорить, слушать и писать, либо читать?.. Небольшое уточнение: если верить распространившему эту легенду Плинию Старшему, Гай Юлий умел диктовать письма сразу ЧЕТВЕРЫМ писцам. А если всего лишь составлял их планы — то и СЕМЕРЫМ одновременно…

Вообще, эту главу полезно бы насильно читать вслух тем, кто традиционно полагает, что в умении написать стишка или нарисовать, скажем, лошадку особой доблести нет. И что все эти поэты-композиторы большею частью лентяи, устроившиеся в жизни легче других — ну, тех, кто сталь варит, хлеб растит да процент на бирже добывает. Может быть, приводимые ниже подробности заставят кого-то проникнуться чуть большим уважением к набившим оскомину фамилиям и плодам усилий их носителей…

Конец увертюры. Приступаем…

Но прежде, чем перейти к очередной попытке объять необъятное — традиционный АЛФАВИТНЫЙ СПИСОК ПЕРСОНАЖЕЙ, по тем или иным причинам не попавших в анналы первой книги…

АВИЦЕННА, он же Абу-Али ал-Хусейн ибн Абдаллах ИБН-СИНА (около 980 — 1037), арабский ученый-энциклопедист, автор трех сотен научных сочинений, из которых медицине, на поприще которой он и прославился, посвящено всего шестнадцать. Значительную часть своих врачебных откровений излагал в стихотворной форме…

АВРЕЛИЙ Марк (121–180), римский император и философ. Провозгласил божественное происхождение человеческого разума, из чего и заключил, что все люди равны. Вообще, первый и последний из римских правителей, всерьез, по-взрослому задумывавшийся об истине, справедливости и даже моральном долге…

АДАМОВИЧ Георгий Викторович(1894–1972), русский поэт (ученик Гумилева и участник всех трех «Цехов поэтов»), переводчик, «первый критик эмиграции» и масон. В «Даре» Набокова проходит под именем Христофор Мортус…

АЙВАЗОВСКИЙ Иван Константинович («Ованес, сын Георга Айвазяна») (1817–1900), известнейший русский художник-маринист. Автор свыше 6000 картин. Абсолютный рекордсмен по числу персональных выставок (более 120). В Феодосии, куда художник переселился после Петербурга, его чтили как «отца города»…

АЛЕКСАНДРII(Александр Павлович Романов)(1818–1881), последний руководитель России, родившийся в Москве, царь-Освободитель. Присоединил к империи Среднюю Азию, Северный Кавказ, Дальний Восток и Бессарабию, но продал Америке Аляску. Пережил пять покушений, шестое оказалось удачным…

АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ(1690–1718), старший сын Петра i. В контексте данного исследования интересен лишь как продукт (и жертва) психического нездоровья родителя…

АЛЬКАН Шарль Валантен (настоящая фамилия Моранж; Алькан — имя отца) (1813–1888), французский пианист-виртуоз уровня Листа («Берлиоз фортепьяно») и композитор, к которому после смерти Шопена перешли его ученики. Большинство сочинений — включая переложение на музыку почти всей Библии — не сохранилось; не сохранился и его перевод на французский Ветхого и Нового заветов. По легенде Алькан умер раздавленный шкафом, на который полез за любимым Талмудом…

АЛЯБЬЕВ Александр Александрович(1787–1851), доброволец Отечественной войны 1812-го, был близок к декабристам. Прославился как композитор (в основном — как автор двух с лишним сотен романсов, три из которых на слуху у каждого). Будучи сослан в Тобольск, организовал там не что-нибудь — симфонический оркестр, с которым и выступал как дирижер и пианист…

АНДРОПОВ Юрий Владимирович(1914–1984), 15 лет — шеф КГБ, 15 месяцев — Генсек КПСС. Сын неустановленного отца (предположительно царского офицера) и дочери (якобы приемной) московского ювелира Карла Флекенштейна. Семилетку окончил в Моздоке с документами на имя Григория Федорова… Остальное более-менее известно: карьеру сделал на венгерских событиях 1956-го, гонитель диссидентов и подавитель инакомыслия (принудительное лечение в психушках — его ноу-хау), при этом редкий интеллектуал и большой поклонник Высоцкого…

АННА Иоанновна(1693–1740), племянница Петра I, с 1730-го — императрица России. Царствовала, не правя. Однако именно при ней была учреждена (восстановлена) Тайная канцелярия, около тысячи человек были казнены, свыше 20000 сосланы. Позже репрессии, а заодно и жуткое казнокрадство пытались списать на Бирона с его немцами. Архивные изыскания наветов не подтвердили…

АРЕНСКИЙ Антон(ий) Степанович(1861–1906), пианист, дирижер, любимый композитор Льва Толстого, друг Чайковского и Танеева, учитель Рахманинова. С 1889 года профессор Московской консерватории, а с 1895 по 1901 еще и директор Придворной певческой капеллы. Прославился, однако, как «прожигатель жизни»…

АТАТЮРК Мустафа Кемаль (настоящее имя Гази Мустафа Кемаль-паша) (1881–1938), основатель и первый президент Турецкой республики. Осквернение изображений, критика деятельности и очернение фактов его биографии в Турции запрещено законодательно. Как и ношение фамилии Ататюрк. То есть всё, как у нас с Лениным, только круче…

БАРКОВ Иван Семенович (по другим данным Степанович) (около 1732–1768), поэт, переводчик, биограф. Числится пионером отечественной литературной порнографии. Впервые опубликован через 124 года после смерти, и это безусловный, если и не мировой, то уж отечественный рекорд — точно…

БЕЙЛИ Алиса (1880–1949), американская писательница и видный эзотерик, теоретик учения Нью-Эйдж (Новой Эры), небезосновательно обвинявшаяся и в антисемитизме, и в расизме. Основательница ряда Центров посвящения активно функционирующих в Америке и Европе и по сей день…

БЕРГГОЛЬЦ Ольга Федоровна(1910–1975), советская поэтесса с по-советски тяжелой судьбой: сидела, потеряла близких, пила… В праве быть упокоенной на Пискаревском кладбище, ассоциирующимся у всей страны с ее знакомой всей же стране строкой «Никто не забыт и ничто не забыто» поэтессе было отказано…

БЕРЕЗОВСКИЙ Максим Сазонтьевич (1745–1777), первый русский композитор с европейским именем: свои лучшие годы (с 1764-го по 1773-й) прожил в Италии, где выучился на звание академика-композитора и женился. О дальнейшем в главе про алкоголиков…

БЕРНС Роберт (1759–1796), поэт, день рождения которого шотландцы отмечают как национальный праздник. Просто представьте себе: у нас главный день в году 6 июня, и уже только потом — Новый год и всё остальное… Служивший сборщиком налогов, он всю жизнь провел в бедности, граничившей с нищетой…

БИБИКОВ Александр Ильич(1729–1774), генерал-аншеф, то и дело усмиритель крестьянских и сепаратистских мятежей. Главнокомандовал и подавлением Пугачевского восстания, дожить до завершения которого полководцу не повезло: по официальной принятой версии бедняга скончался от холеры, по неофициальной был отравлен агентом польских конфедератов…

БИЧЕР-СТОУ Гарриет Элизабет (1811–1896), автор первого бестселлера на мировом книжном рынке — «Хижины дяди Тома» — вследствие чего считается почему-то детской писательницей. В 1862-м ее представили Аврааму Линкольну, и тот приветствовал гостью словами: «Итак, это Вы та маленькая женщина, которая написала книгу, развязавшую великую войну!». Кстати, именно эта пуританка шокировала мир обвинением Байрона в прелюбодеянии с собственной сестрой — в одном из стихов: она же еще и стихи писала…

БЛАВАТСКАЯ(урожденная Ганн) Елена Петровна (1831–1891), писательница, путешественница, философ, основатель Теософского общества. По пристальному ознакомлению с биографией — типичная авантюристка и шарлатан. С другой стороны: «Блаватская, истинно, наша национальная гордость, Великая Мученица за Свет и Истину. Вечная слава ей!» (Е.Рерих)…

БЛЮХЕР Гебхард Леберехт фон (1742–1819), прусский фельдмаршал, на пару с Веллингтоном устроивший Бонапарту полное Ватерлоо близ бельгийской деревушки с тем же названием. Русские солдаты звали его «фельдмаршал Форвертс» («форвертс» — вперёд), Наполеон — «старым чертом», а английский конструктор Стефенсон присвоил его имя своему первому паровозу… Да: прадед нашего Василия Блюхера заполучил эту фамилию как прозвище — от своего помещика, за подвиги в Турецкой войне…

БОССЮЭ Жан Бенинь (1627–1704), епископ, писатель и один из самых знаменитых проповедников своего времени. Воспитатель Великого Дофина — сына Людовика XIV, не дожившего до престолонаследия. Кто-то из современников окрестил Боссюэ «последним из отцов церкви»…

БОТТИЧЕЛЛИ Сандро (настоящее имя Алессандро ди Мариано ди Ванни Филипепи) (1445–1510), флорентийский художник Раннего Возрождения, автор всем известного «Рождения Венеры» (ну хорошо: кому-то еще и «Весны»), а также множества менее известных полотен на мифические и библейские сюжеты. Был до чертиков набожен (прошел путь от «заводилы проказ и застолий» до мизантропа-мистика; современный диагноз — параноидная шизофрения), и когда Савонарола запалил знаменитый «костер» тщеславия», старенький уже Сандро принес и спалил на нем что-то из юношеских работ…

БРЕЖНЕВ Леонид Ильич (1906–1982) — не могу удержаться: «мелкий политический деятель времен Аллы Пугачевой». Единственный обладатель пяти золотых звезд Героя и исполнитель первого новогоднего телеобращения к советскому народу…

БРУНО Джордано (до принятия монашеского обета — Филиппо) (1548–1600), популярный по всей Европе питомец муз, друг человечества и философ по профессии, как рекомендовался он будущим поколениям. Четверть века провел фактически в бегах — из города в город, из королевства в королевство. Он и на костер привел себя сам. Во всяком случае, в параноидности Бруно современная медицина давно уже не сомневается…

БРЮСОВ Валерий Яковлевич (1873–1924), поэт, прозаик, критик, мэтр символизма, а после Революции еще и активный общественный деятель (за что почти получил орден Красного Знамени). Чтение стихов в Политехническом — его ноу-хау. Понятие дольник — тоже. Кумир ранней Цветаевой. Поздняя прозвала его бюрократ-коммунистом…

ВАРЛАМОВ Александр Егорович (1801–1848), русский композитор («Вдоль по улице метелица метет» и «Красный сарафан» — самые известные из его «народных» песен). Друг Глинки и приятель актеров Мочалова с Щепкиным. Во всех биографиях: «Тяжелые условия жизни пагубно сказались на здоровье композитора», что означает — крепко пил и почти не выходил из-за карточного стола…

ВЕГА КАРПЬО Феликс Лопе де (1526–1635), крупнейший испанский поэт, прозаик и драматург. Самый плодовитый из поэтических гениев всех времен. В молодости жуткий авантюрист и похититель женщин. С 1609-го добровольный слуга инквизиции, с 1614-го — священник. Сервантес называл его «чудом природы»…

ВЕРОККЬО Андреа дель (настоящее имя Андреа ди Микеле Чони) (1435–1488), «родник, из которого черпали все живописцы» — ювелир, архитектор, скульптор, живописец и рисовальщик, учитель Перуджино, Боттичелли, да Винчи… В его знаменитой мастерской изучали также анатомию, математику и музыку, откуда, собственно, и растут ноги универсальности великого Леонардо…

ВЛАДИМИР I (?–1015), великий князь киевский, прозванный Красным Солнышком. Солнышко «был одержим вожделением и ненасытен в блуде», имел пять жен и 800 наложниц. Насчет крещения Руси: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый или бедный, или нищий или раб — будет мне враг». И пришли все, и стояли по грудь в Днепре, прижимая к груди младенцев, чтобы те, не дай бог, во враги к Солнышку не попали…

ВИКТОРИЯ (Александрина Виктория; первое имя в честь нашего Благословенного императора) (1819–1901), королева Великобритании и «бабушка Европы» — кайзер Вильгельм II приходился ей внуком, цесаревич Алексей Николаевич правнуком. 63 года ее правления названы эпохой и считаются периодом наивысшего расцвета Британии. Без малого 40 лет провела во вдовстве, практически не снимая черного платья…

ВЫСОЦКИЙ Владимир Семенович (1938–1980), поэт, актер, автор и исполнитель песен, патологический алкоголик, клинический наркоман, баловень судьбы (муж французской кинозвезды, владелец второго в стране личного «Мерседеса» — первый был у Сергея Михалкова, брежневские не в счет) и просто культовейшая фигура андеграунда 70-х…

ГААЗ Федор Петрович (немецкое имя Фридрих Иосиф) (1780–1853), русский врач-окулист, прозванный святым доктором и утрированным филантропом. Всю жизнь и все состояние ухнул на помощь находившимся в его ведении зэкам, и их детям, для которых открыл больницу. Кстати, он же открыл и кавказские минеральные источники…

ГАЛИЧ (Гинзбург) Александр Аркадьевич(1918–1977), никогда не прозябавший поэт, драматург, сценарист, а после того как еще и запел — знамя советского диссидентства и всей мыслящей интеллигенции. В 1971-м был исключен из Союза писателей, а тремя годами позже «отпущен на историческую родину». Возмущенный таким поворотом событий, спился окончательно и умер при так до конца и не проясненных обстоятельствах…

ГЕНДЕЛЬ Георг Фридрих (1685–1759), немецкий композитор, ставший национальным композитором Англии (перебрался туда с унаследовавшим престол курфюрстом Георгом). Виртуозно владел скрипкой, гобоем, клавесином, органом. В свое время родители были очень против увлечения мальчика музыкой…

ГЕРОДОТ из Галикарнаса (между 490 и 480 — около 425 до н. э.), объездивший добрую половину тогдашнего мира (и прозванный Цицероном отцом истории) автор описания Греко-персидских войн, истории Ахеменидов, жизни и быта скифов и т. д. Плутарх отмечал, что его рассказы очаровательны, но сетовал, что из двух версий он всегда выбирает «ту, которая изображает исторического деятеля в более мрачном свете»…

ГЕРШВИН Джордж (Яков Гершовиц) (1898–1937), сын эмигрантов из России — сапожника и дочери скорняка, автор лучшей американской оперы «Порги и Бесс». Рос хулиганом и двоечником. Патологический гиперсексуал (рассказывали о ТЫСЯЧАХ его партнерш) и убежденный холостяк…

ГЛЮК Кристоф Виллибальд (1714–1787), австрийский композитор, превративший оперу из придворной развлекаловки в глубокое искусство соединения музыки с литературными шедеврами. Отец-лесничий долго не оставлял попыток вытравить из сынишки музыкальную «блажь» (нагружал работой, инструменты прятал — чистый Паганини-папа наоборот). Так что изначально тяга к ней носила у Глюка строго протестный характер…

ГОТЬЕ Теофиль (1811–1872), не самый глубокий писатель, но выдающийся журналист, мощный критик и очень неплохой поэт, первоапостол теории «искусства для искусства» и глава «Парнаса», служившего одно время пристанищем для Бодлера, Верлена и Маларме. Должен был стать живописцем, но из-за стремительного ухудшения зрения забросил кисти и взялся писать стихи с прозой…

ГРИН Роберт (1558–1592), английский поэт, драматург и памфлетист, предшественник Шекспира. Известно, что он учился в Кембридже и Оксфорде, что в 1579-м получил степень магистра искусств и тогда же переехал в Лондон…

ГРИФФИТ Дэвид Льюэлин Уорк (1875–1948), американский киноактер, режиссер и сценарист, «Веласкес экрана», считается гением, превратившим кино из коммерческой забавы в подлинное искусство…

ГУМИЛЕВ Николай Степанович (1886–1921), классический психопат байроновского типа, первый муж Ахматовой. О его африканских эпопеях и паре георгиевских крестов вспоминают взахлеб, об образовании — реже. Из Царскосельской гимназии он выпустился лишь в 20 лет. Пытался продолжить обучение в Сорбонне — не вышло. Вернулся, поступил на юридический факультет Петербургского университета, перевелся на историко-филологический (точно как Блок), но и там курса не окончил. Был убежден, что научить писать стихи можно. И учил…

ГУТЕНБЕРГ Иоганн Генсфляйш цур Ладен ЦУМ (между 1397 и 1400–1468), немецкий ювелир и изобретатель книгопечатания подвижными литерами. Портретов его не сохранилось. Зато сохранились почти полсотни экземпляров двухтомной в 1282 страниц Библии (т. н. «библии Мазарини») — первого полнообъемного печатного издания Европы…

ГУЦКОВ Карл (1811–1878), немецкий же средней-средней руки — типа Сю, даже слабее — писатель и драматург, больше прославившийся как общественный деятель и глава литературного течения «Молодая Германия». Редактировал журнал «Телеграф фюр Дойчланд», в котором печатался молодой Энгельс. Типичный диссидент и автоматически тяжелый параноик. Умер претрагически…

ГЮЙГЕНС Христиан ван Зейлихем (1629–1695), нидерландский механик, физик, математик, астроном и изобретатель. Конструктор диаскопа («волшебного фонаря») и маятниковых часов (позже запатентовал и карманные). Первооткрыватель колец Сатурна, его спутника Титана и ледяной шапки на южном полюсе Марса. Первый президент Французской академии наук (Кольбер пригласил) и последовательный холостяк (кто только не предлагался)…

ДАЛЬ Олег Иванович (1941–1981), неподражаемый и неповторимый актер театра и кино, тяжелый невропат. С определенного момента пребывал в состоянии непримиримой войны с родным «Современником». Пребывал и пил, пил и пребывал. Естественно, в ущерб и здоровью, и профессии…

ДЖОЙС Джеймс (1882–1944), самый ирландский среди ирландских писателей (ирландцы славятся как завзятые пьяницы, Джойс очень пил). Автор «энциклопедии модернизма», а заодно и постмодерна — романа «Улисс», которым вознамерился встать на одну ступеньку с Гомером и одновременно поставить жирную точку в истории эволюции человечества. Полиглот (владел 20 языками) и когда-то первый ученик в классе, он не разбирался ни в чем, кроме литературы и оперного искусства. Фетишист: постоянно носил в кармане трусики, снятые с какой-то куклы…

ДЖОНСОН Бенджамен (1572–1637), английский драматург и поэт, близкий друг Шекспира. Почетный автор Королевского театра и записной дуэлянт. Утверждал, что писать можно и без вдохновения. Буквально: каждый, кто берет музу в жены, умирает с голоду, тогда как тот, кто делает ее своей любовницей, живет припеваючи. При этом умер в крайней нужде и полном одиночестве…

ДЖОПЛИН Дженис (1943–1970), американская певица и один (или одна?) из культовейших персонажей рок-движения. Очень талантливая и столь же непривлекательная внешне женщина с потрясающе трагической судьбой…

ДИСНЕЙ Уолт (настоящее имя Уолтер Элайас) (1901–1966), прославленный мультипликатор, автор первого звукового анимационного кино, обладатель дюжины «Оскаров» и создатель знаменитого парка аттракционов имени себя. Признавался, что любит Микки Мауса больше, чем любую женщину, которую когда-либо знал…

ДОВЛАТОВ Сергей Донатович (1941–1990), русский писатель (с 1978-го в США), одинаково недолюбливавший как коммунистов, так и антикоммунистов. Прожил непризнанным гением, оставив после себя четыре тома повестей и рассказов, оказавшихся классикой…

ДОЙЛЬ Артур Игнатиус Конан (1859–1930), ирландского происхождения шотландский писатель, гордость английской и любимец всей мировой литературы. Конан — фамилия любимого дяди; Дойль взял ее в качестве второго имени, а позже стал пользоваться псевдонимом КОНАН ДОЙЛЬ. Переписывался со Стивенсоном, приятельствовал с Джеромом К.Джеромом, дружил до поры с Киплингом, с Шоу грызся, Уэллса ненавидел за глаза, а человека, подарившего ему сюжет «Собаки Баскервилей», мягко говоря, обокрал… А еще он активно практиковал и пропагандировал спиритизм…

ДРЕЗ Карл (полное имя — Карл Фридрих Кристиан Людвиг Драйз фон Зауерброн) (1785–1851), немецкий изобретатель и курфюрст. К концу жизни был признан сумасшедшим…

ДЯГИЛЕВ Сергей Павлович (1872–1929), талантливый юрист, неплохой вокалист (вольнослушатель в классе пения Петербургской консерватории, где параллельно брал уроки композиции у Римского-Корсакова) и несостоявшийся художник, с некоторых пор тяготел к искусству не только как к единственно целесообразному для творчески одаренного человека занятию, но и как к товару. Благодаря чему и стал одним из виднейших антрепренеров XX века…

ЕКАТЕРИНА I Алексеевна (по отцу Скавронская) (1684–1727), вторая жена Петра I, императрица волею гвардейцев Меншикова. Между прочим, чуть ли не белоруска, а никакая не шведка и не чухонка, Мартой отродясь не звалась — первым так нарек государыню Вольтер в «Истории России», заказанной ему Елизаветой Петровной, от каковой та отказалась «ввиду многочисленных исторических неточностей». Ни прачкой, ни какой-то безмерно вульгарной особой Екатерина Алексеевна, разумеется, тоже не была…

ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА (1709–1762), добрачная дочь государя, российская императрица, взошедшая на трон в один из несчетных переворотов XVIII века. От прочих тот путч отличался исключительно тем, что был сугубо внутрироссийским делом — иностранные спецслужбы не имели к нему никакого отношения…

ЕЛЬЦИН Борис Николаевич (1931–2007), первый президент России. Гений кадровых «закавык»…

ЕРОФЕЕВ Венедикт Васильевич (1938–1990), русский писатель и драматург, легендарный Веничка (как Лимонов — Эдичка). Автор бессчетных легенд и апокрифов о себе. Потрясающий знаток русской поэзии и один из самых цитируемых Философским словарем новейшей истории отечественных авторов…

ИВАНОВ Георгий Владимирович (1894–1958), до бегства из России «петербургский сноб, острослов, губитель литературных репутаций и сочинитель декоративных стихов», после и постепенно — один из крупнейших поэтов русской эмиграции…

КАВЕНДИШ Генри (1731–1810), прославленный английский физик, химик и алхимик. Его называли самым богатым среди ученых и, соответственно, самым ученым среди богатеев. Редчайший мизантроп и женоненавистник, он проверял силу тока в электрической цепи пальцами. И это не был просто фокус: дело не в том, что его било — дело в том, что он знал, СКОЛЬКО бьет…

КАЗАКОВ Юрий Павлович (1927–1982), несчастный советский писатель. Окончил Литинститут им. Горького и Гнесинку по классу виолончели и контрабаса (играл в джазовых и симфонических оркестрах, на танцплощадках). Из автобиографии: «В роду нашем, насколько мне известно, не было ни одного образованного человека, хотя талантливы были многие». Спился и умер. На Ваганькове лежит неподалеку от Андрея Миронова…

КАМОЭНС Луис де (приблизительно 1524–1580), «португальский Гомер». Если шотландцы считают днем нации день рождения Бернса, то День Португалии — день смерти Камоэнса…

КАРЛIX (1550–1574), последний Валуа на французском престоле. Тщедушный и слабый здоровьем он обожал лишь охоту и стихи Ронсар, под которого даже поэму сочинил — правильно: об охоте на оленя. Науськанный многомудрой мамой санкционировал большую резню под кодовым названием Варфоломеевская ночь, после чего как-то сразу сник, замкнулся, озлобился на весь свет и чах до недалекого уже последнего вздоха…

КАРУЗО Энрико (1873–1921), дитя неаполитанских трущоб, звезда «Метрополитен-опера» (театр на вечерние спектакли с его участием открывали с самого утра) и просто величайший тенор всех времен и народов. В свое время учительница пения утверждала, что мальчишка начисто лишен и слуха, и голоса… Заядлый курильщик (две пачки египетских сигарет в день) и записной сердцеед…

КЕКУЛЕ фон ШТРАДОНИЦ Фридрих Август (1829–1896), трижды президент Немецкого химического общества и основоположник (один из, если вспомнить Бутлерова) теории химического строения. Ученик Либиха и учитель трех Нобелевских лауреатов. А собрался стать архитектором…

КЕРУАК Джек (Жан-Луи) (1922–1969), американский писатель и немножечко поэт, лидер «разбитого поколения» — промежуточного между хемингуэевским «потерянным» и последующими хиппи. Визитными карточками «поколения» были секс, джаз, выпивка и марихуана. Дзен-буддист Джек был его королем. С кем только его не сравнивали: с Рембо, с Джойсом, с Блейком. Он же считал себя продолжателем Гете и Достоевского. Известнейший из своих романов («На дороге») написал в три недели…

КИР II Великий (около 590–530 до н. э.), вождь небольшого племени, основавший могущественную империю (Ахеменидов) от Инда до Эгейского моря и пределов Египта. Славился милосердием к покоренным народам. Его почитали как идеального правителя не только персы, но и греки…

КЛАВДИЙ (Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик) (10 до н. э. — 53 н. э.), римский император, внук Марка Антония, племянник Тиберия, муж Мессалины и Агриппины, завоеватель Британии и Отец Отечества. Будучи хил и слаб умом, числился волею Августа среди наследников «третьей очереди», с безделия писал труды по истории, придумал три новые буквы для латинского алфавита (не прижились). Стал первым императором, реально купившим освободившийся после убийства Калигулы пост — пообещал преторианцам по 15 тысяч сестерциев, те и присягнули…

КЛЕОМЕН I, спартанский царь из рода Агиадов, жил и правил на рубеже 5–6 веков до н. э. Сводный старший брат, а заодно и тесть Леонида I — того, что вошел в историю с тремя сотнями спартанцев при Фермопилах. Клеомен считался слабоумным еще с детства. Однако именно его правление стало пиком могущества Спарты…

КОЛЛИНЗ Уильям Уилки (1824–1889), младший друг и некоторое время соавтор Диккенса, основоположник английского детективного романа. Успех его «Лунного камня» превзошел успех даже наиболее популярных книг наставника. А своего сыщика Кафа он явил читателям на два десятилетия раньше, чем Дойль Холмса…

КОНДИЛЬЯК Этьен Бонно де (1715–1780), аббат и философ, для французов — обязательный к прочтению классический писатель. Считается, что его наследие невелико, однако известно, что, получив приглашение стать воспитателем внука Людовика XV, он накропал 16-томный «Курс занятий по обучению принца Пармского»…

КОСТРОВ Ермил Иванович (1751–1796), ученик и подражатель Ломоносова, типично второразрядный поэт, прозванный, правда, современниками за перевод части «Илиады» «русским Гомером». Состоял официальным стихотворцем при Московском университете. Своего рода зеркало русской оды во всём ее развитии. Алкоголик, каких свет не видывал, и личный друг Суворова. Одну из его книг тот провез с собой через все военные походы…

КРЫЖАНОВСКАЯ Вера Ивановна (по мужу-камергеру Семенова) (1857–1924), русская писательница, единственная в России мастерица по-настоящему оккультного романа. В книгах своих чего только не напророчила: Ходынку, гибель Николая II от рук палача, «красную чуму», изменение температурного режима планеты, скорую победу человека над сонмом физических болезней, и прежде всего — над сопутствовавшим ей с детства и по гроб туберкулезом…

КУЛИБИН Иван Петрович (1735–1818), прославленный русский механик-изобретатель. Из нижегородских купцов-староверов. Образование — «выучка у дьячка». Не пил (абсолютно), не курил, пописывал стишки. На балах — а он и на балах бывал — появлялся в сапогах, длиннополом кафтане и в извечно окладистой бороде (Екатерина предлагала сбрить ее в обмен на дворянское достоинство — Петрович отказался). Был трижды женат, родил и вывел в люди 11 детей. Державин окрестил его «Архимедом наших дней»…

КУПЕР Джеймс Фенимор (1789–1951), американский прозаик, классик приключенческой литературы. Писателем стал случайно: читал раз жене какой-то роман и брякнул, что хуже написать трудно. Жена поймала на слове, и чтобы не ударить в грязь лицом, уже через две недели он подсунул ей и дочерям свой — первый — «Предрасположенность». Второй — «Шпион» — принес ему широкую известность и возможность перебраться из родного, основанного еще его батюшкой Куперстауна в Нью-Йорк…

КУРБЕ Гюстав (1818–1877), «первый реалист» среди французских живописцев. Золя утверждал, что другую «такую уверенную и сильную кисть» должно было искать лишь в итальянском Возрождении. Писал так же естественно, как другие пьют или едят. За этот примитивизм его обожали и одновременно ненавидели. От ордена Почетного легиона отказался как от «монархической» награды. После разгрома Парижской коммуны его бросили за решетку, приговорили к гигантскому штрафу за подстрекательство к свержению Вандомской колонны, мастерскую опечатали, а картины разбазарили. Курбе эмигрировал в Швейцарию, где вскоре и допился до страшного…

КУТУЗОВ Михаил Илларионович (Голенищев-Кутузов) (1747 или 1747–1813), генерал-фельдмаршал (за Бородино), светлейший князь, первый полный кавалер ордена Святого Георгия и автор стратегической формулы: «Мы Наполеона не победим — мы его перехитрим»…

КУЦ Владимир Петрович (1927–1975), советский легкоатлет, чемпион Мельбурнских Олимпийских игр (1956) в беге на 5000 и 10000 м, чемпион Европы (1954), СССР (1953–57), рекордсмен мира (1954–65) в беге на эти дистанции. Впоследствии — горький пьяница…

КЮРИ (Склодовская-Кюри) Мария (1867–1934), варшавянка, потом парижанка, первая в истории Сорбонны женщина-преподаватель и единственная на сегодня женщина дважды лауреат Нобелевской премии: по физике (в 190-м) и химии (в 1911-м). Умерла от лучевой болезни — от «голубого сияния», которым не могла налюбоваться в момент открытия. Да: она еще и единственная женщина, чей прах покоится в Парижском пантеоне…

ЛАНДАУ Лев Давидович (1908–1968), выдающийся физик-теоретик, получивший звание доктора наук без защиты диссертации, обладатель всех мыслимых отечественных и мировых наград, а также потрясающего чувства юмора: «Произведение оптимизма на знание — величина постоянная» и т. д. Ну и записной сердцеед…

ЛЕСКОВ Николай Семенович (1831–1895), «великий изограф» с образованием в три неполных класса гимназии. Его ненавидели — люто — все: Некрасов, Щедрин, Писарев, Герцен, Чернышевский… Вслед за ними и советская власть определила этого «самого национального» (по ряду современных оценок) писателя в разряд «второстепенных, с неправильными политическими убеждениями»…

ЛЕССИНГ Готхольд Эфраим (1729–1781), драматург, мыслитель, критик и один из творцов немецкой классической литературы. Ярый поборник религиозной терпимости и признания высоких духовных достоинств иудаизма как равноправного механизма поиска бога. Чернышевский ценил в нем сверхдемократа, Гейне — сверхгражданина. Ну и просто очень смелого единородца…

ЛЁВИ Отто (1873–1961), немецкого происхождения американский фармаколог. В 1938-м нацисты оккупировали Австрию, и ученый с сыновьями оказался за решеткой. Их отпустили после того, как Лёви перевел полученную незадолго до этого Нобелевку в указанный фашистами банк…

ЛЕННОН Джон Уинстон (1940–1980), Битл № 1, культовая фигура XX века. Прославился не только как певец и композитор, но и как последовательный скандалист буквально во всех областях жизнедеятельности. Живи Джон попроще, фиг бы Чапмен додумался стрелять в него…

ЛИ БО (точнее Ли БАЙ; в противном случай и Ци Бай-Ши следует звать Ци Бо-Ши) (701–762), китайский поэт и странствующий рыцарь, олицетворение абсолютного — во всяком случае, с точки зрения китайской культуры — гения. Тамошние литературоведы называют его «предком стиха»…

ЛЮДОВИК XVI (1754–1793), внук Людовика XV и тоже король, «человек доброго сердца, но незначительного ума и нерешительного характера», следствием чего, собственно, и стала известная революция, лишившая его сначала фамилии, и затем и головы…

МАККАРТНИ Джеймс Пол (род. в 1942-м), певец, композитор и один из лучших бас-гитаристов всех времен. Его песня «Yesterday» абсолютный чемпион по числу кавер-версий (больше 3700). Отец четырех детей и дед пяти внуков. С некоторых пор расконспирировавшийся художник и автор серии из шести почтовых марок. Ну и просто — богатейший и влиятельнейший из живущих музыкантов…

МАКСВЕЛЛ Джеймс Клерк (1831–1879), создатель классической электродинамики и теории электромагнитного поля. Характеризуется «пониженной способностью к установлению межличностных контактов»: ни со школьными товарищами, ни с коллегами (от дискуссий уклонялся, предпочитая писать о предмете спора язвительные стишки), ни даже с женой по-настоящему близких отношений не свёл…

МАКСИМИЛИАН Эмануил (1662–1726), герцог Баварии, генералиссимус, последовательный враг турок и просто записной вояка, сражавшийся то против Людовика XIV, то за него. Последние десять лет посвятил тщетному укреплению экономического положения герцогства…

МАНТЕНЬЯ Андреа (1431–1506), один из величайших гуманистов Раннего Возрождения, фанат антиквариата. Полвека прослужил придворным художником герцогов Гонзага, которые осыпали его деньгами и милостями (графский титул, рыцарское достоинство и т. п.), а он при этом умудрялся едва сводить концы с концами…

МАРИЯ Стюарт (1542–1587), королева Шотландии (с недельного возраста), Франции (пару лет, в качестве жены Франциска II) и мать английского короля Якова VI, она стала идеальным объект для идеализации, на ниве которой кто только не отметился — от Шиллера и до Бродского. На деле же «значительную часть жизни провела в состоянии клинического безумия и безволия, вызванного нечеловеческими болями»: специалисты в один голос говорят о порфирии Марии — наследственном нарушении пигментного обмена со всеми вытекающими…

МАХАТМА МОРИА — один из Учителей Внеземной Мудрости. Примерно то же, что и КУТ ХУМИ ЛАЛ СИНГХ — соответственно, учитель Второго Луча Мудрости. Оба принадлежат к т. н. Великому Белому Братству. Придуманы (как, очевидно, и само Братство) Блаватской, после чего их кто только не встречал и не описывал…

МЕЙ Лев Александрович (1822–1862), сын раненного при Бородино обрусевшего немецкого офицера, виртуозный поэт, переводчик, драматург, автор либретто не самых плохих опер Римского-Корсакова. Умер совершенно по-русски: спившись в хлам…

МЕНДЕЛЕЕВ Дмитрий Иванович (1834–1907), химик, физик, экономист, технолог, геолог, метролог, метеоролог, педагог, воздухоплаватель-любитель и тесть Александра Блока. Ни в диссертации 1864 года, посвященной смесям спирта и воды, ни в одном другом из почти 500 его научных трудов ни слова о 40°! В качестве потребителя он лично считал идеальной водку в 38°. И еще об одном штампе: на досуге автор известной таблицы не только чемоданы мастерил — он и одежду сам себе шил, готовая Дмитрия Ивановича, видите ли, не устраивала…

МЕЧНИКОВ Илья Ильич (1845–1916), выдающийся русский эмбриолог, бактериолог, иммунолог, почетный член шести академий и Нобелевский лауреат, считавший «преступным для сознательного человека производить на свет другие жизни». Последовательный и чертовски изощренный самоубийца. Умер, правда, своей смертью…

МИТЧЕЛЛ Маргарет Манерлин (1900–1949), дочь известных адвокатов, она писала с детских лет — для школьного театра, в молодости — журналистка, после серьезной травмы лодыжки (упала с лошади; вспоминаем Первый том и главу «Эта нога…») по настоянию мужа ушла из газеты и принялась за книгу, называвшуюся изначально «Завтра — другой день»…

МОРРИСОН Джимми (1943–1971), американский поэт и певец, создатель и лидер группы «The Doors». Суперзвезда. Хотя становиться звездой не планировал — ему нравилось экспериментировать: с поэзией, с толпой, с ощущениями. Отдавался этому без остатка и доказал, что подобные эксперименты редко оказываются продолжительными…

МОЧАЛОВ Павел Степанович (1800–1848), сын крепостных актеров (вскоре после его рождения вся семья получила вольную), первый Чацкий на сцене. Дебютировал в 17 лет в бенефисе отца, которого нахваливал в рецензиях друг Аксаков. Тем же вечером отец прокричал жене: «Снимай с него сапоги! Твой сын — гений!» И считал так не он один. Мочалов играл действительно гениально даже с учетом того, что «имел несчастье с молодых лет пренебречь развитием своего таланта» (Белинский). Он действительно никогда не работал ни над дикцией, ни над манерами. Просто выходил на публику, и публика почему-то умирала от восторга…

НАПОЛЕОН III БОНАПАРТ (полное имя Шарль Луи Наполеон Бонапарт) (1808–1873), племянник Наполеона I, сначала президент (75 % голосов на первых прямых выборах; следующие такие же случатся лишь 120 лет спустя), потом император и последний монарх Франции. Низвергший его с политической сцены Бисмарк назвал беднягу «непризнанной, но крупной бездарностью»…

НАРОВЧАТОВ Сергей Сергеевич (1919–1982), один из крупнейших поэтов фронтового поколения, видный функционер от литературы и «выдающийся московский «книжник». Первые стихи опубликовал в газете «Советская Колыма». Закончил творческий путь на посту главного редактора «Нового мира»…

НИКОЛАЙ I Павлович (домашнее прозвище — Никс, официальное — Незабвенный) (1796–1855), последний из внуков Екатерины II, родившихся при ее жизни. Консерватизм и тиранство этого царя сильно преувеличены. Его действия в дни попытки декабрьского переворота были близки к идеальным. Петр и Екатерина казнили тысячами, брат Александр казнил сотни, Николай — пятерых за всё царствие. При этом он положил конец фаворитизму и реально (а главное — действенно) боролся с коррупцией: чиновники шли под суд тысячами (хоть успехами удовлетворен не был: говорил, что в империи не воруют только он сам да наследник). Благосостояние госкрестьян неуклонно росло, а число крепостных сокращалось. Вдвое увеличилась численность городского населения. Открылось множество технических училищ и вузов, в 30 раз (!) выросло число крестьянских школ. При нем началось строительство шоссейных дорог с твердым покрытием. Опять же — железная дорога. Армия была боеготовой и победоносной (две войны на ура). Да, не терпел вольнодумства, да, зверствовала цензура, но именно время его правления стало эпохой расцвета русской литературы. А мы — Палкин, Палкин…

НОБЕЛЬ Альфред Бернхард (1833–1896), шведский химик, инженер, промышленник и изобретатель динамита. Основатель известнейшей на планете премии. Говорят, что решение не остаться в памяти «злодеем мирового масштаба» он принял, когда в 1988-м в одной из французских газет появился по ошибке некролог, где его, упертого пацифиста припечатывали как «миллионера на крови», «торговца взрывчатой смертью» и «динамитного короля»…

Стартовый фонд премии составил всего-то 31,6 миллиона крон (в нынешнем эквиваленте это чуть больше полутора миллиардов крон). Представляете, сколько премий можно было бы учредить теперь в одной только России?..

ОВИДИЙ (Публий Овидий Назон) (43 до н. э. — 18 н. э.), образцовый латинский автор, самый яркий из римских поэтов стыка эр. Начинал с любовных элегий — закончил скорбными. Даже когда писал прозу, у него получались стихи. Последние десять лет скоротал в ссылке, в районе нынешней Румынии. Версий о причинах опалы много. Согласно одной, Овидий был выслан как «учитель грязного прелюбодеяния». Деталь: с первыми двумя женами развелся как-то очень уж скоро. Факт: в Румынии писал всё хуже и хуже. В основном, на одну и ту же тему — просил пустить обратно в Рим…

ОДОЕВЦЕВА Ирина Владимировна (настоящее имя Ираида Густавовна Гейнике) (1895–1990), ученица Гумилева, жена Георгия Иванова, писала стихи, писала прозу, автор книг мемуаров «На берегах Невы» и «На берегах Сены». В 1987-м вернулась в Ленинград…

ОЛЕША Юрий Карлович (1899–1960), для широкого читателя — автор «Трёх толстяков», для чуть более узкого — книги-эссе «Ни дня без строчки», вышедшей уже после его смерти. Вот одна строчка оттуда: «Моя мечта — перестать быть интеллигентом»… Его жену звали Ольга Суок. Ее родные сестры были женами Багрицкого и Шкловского — как тесен, если вдуматься, писательский мир!..

ОРЛОВ Григорий Григорьевич (1734–1783), второй из пяти знаменитых братьев, сенатор, граф, потом князь, «самый красивый человек своего времени» и просто первый, за кого Екатерина обещала выйти после смерти мужа. Благодаря чему десять лет — до возвышения Потемкина — был фактическим некоронованным императором России…

ОСТЕРМАН-ТОЛСТОЙ Александр Иванович (1770 или 72 — 1857), герой Отечественной войны, за два года до которой вроде бы уже добился отставки с правом ношения мундира (по серьезному ранению в ногу). Кавалер Большого прусского Железного Креста (вручался семь раз за всю историю). Генерал-адъютант Александра I до самой смерти последнего. Отношения с Николаем не сложились…

ОСТРОВСКИЙ Александр Николаевич (1823–1886), самый национальный русский драматург, «Колумб Замоскворечья» и реформатор театра, идеи которого (например: «люди ходят смотреть игру, а не саму пьесу — её можно и прочитать») бесили Щепкина и вдохновили Станиславского…

ПАВЕЛ I (Павел Петрович) (1754–1801), император Всероссийский и Великий магистр Мальтийского ордена. Прижизненные и посмертные оценки его состоятельности варьируются от «интеллектуальной недостаточности» до «полного сумасшествия». Скорее всего, не очень-то и Петрович, он и в происхождении собственных детей сильно и весьма небеспричинно сомневался. Однако на трон после загадочной смерти юридического папеньки должен был взойти именно Павел, а не мама…

ПАИЗИЕЛЛО Джованни (1740–1816), на редкость популярный некогда, хотя и мало кому известный теперь итальянский композитор. Автор сотни опер и в известном смысле предтеча Моцарта и Россини. Во всяком случае, своего «Севильского цирюльника» он написал гораздо раньше — еще для Екатерины II. А по просьбе Наполеона организовал и возглавил императорскую капеллу. Имел даже предложение стать автором гимна Америки, но отказался с формулировкой, типа, вы себе сначала законов нормальных хотя бы насочиняйте…

ПАЧИОЛИ Фра Лука Бартоломео де (1445–1517), итальянский математик и отец современной бухгалтерии, автор первого учебника коммерческой арифметики, «Трактата о шахматной игре», «Трактата о счетах и записях» и много чего еще, монах-францисканец и близкий друг да Винчи (Леонардо иллюстрировал его книги)…

ПЕТРОВСКАЯ Нина Ивановна (предположительно 1879–1928), критик, немножко прозаик (свои рассказы и статьи писала от лица мужчины), переводчица (например, «Приключения Пиноккио» — ее рук дело, Толстой лишь «переделал и обработал»), декадентка до мозга костей и хрестоматийная психопатка. Жена и помощница владельца издательства «Гриф» Соколова (Кречетова), возлюбленная Бальмонта, Белого, Брюсова. Она всю жизнь и кому только не грозилась покончить с собой. Привела в исполнение в Париже — открыла газ, и всё кончилось…

ПИЙ IX — Блаженный (в миру — Джованни Мария, граф Мастай де Феретти) (1792–1878), самый долгоиграющий римский папа после апостола Петра (31 год на престоле), провозгласил догматы о Непорочном Зачатии Пресвятой Девы Марии и непогрешимости понтифика. Шел во власть либералом, досиживал — реакционером…

ПИКФОРД Мэри (урожденная Глэдис Луиза Смит) (1892–1979), канадского происхождения актриса, снявшаяся в плюс-минус 250 картинах, легенда немого кино. Пигалица (154 сантиметра), в 17 лет она весила 39 килограмм. Была чрезвычайно популярна. В годы Первой мировой один из артиллерийских полков носил неофициальное название «Барашки Мэри». Она и ее второй муж Фэрбенкс были первыми, кто оставил отпечатки своих ладоней на знаменитой голливудской Аллее Славы…

ПИФАГОР (около 540–500 до н. э.), математик, философ, физик и мистик, трудов которого не сохранилось. Скиталец, вегетарианец. Знания, именуемые ныне теоремой о «Пифагоровых штанах», почерпнул, скорее всего, где-то на Востоке и всего лишь привез на родину. Зато лично им и его учениками разработан музыкальный ряд, которым пользуется Европа последние две с половиной тысячи лет…

ПЛИНИЙ старший (он же Гай Плиний Секунд) (23 или 24–79), герой одного из моих любимых стихотворений Бродского, а заодно уже римский энциклопедист, автор 37-томной «Естественной истории». Интересовался всем — от устройства вселенной до выпечки разных сортов хлеба. Между прочим, девиз «Ни дня без строчки» — его придумка. Из Плиния же: «Дом — это там, где твое сердце»…

ПОЛЕЖАЕВ Александр Иванович (1804–1838), один из самых бунтарски проявивших себя русских поэтов, отчего практически автоматом и не вполне заслуженно — сугубо на наш взгляд — попавший после Октября в когорту лучших. Стихи его мрачны (и, кстати, скучны), как и вся его жизнь…

ПРЕСЛИ Элвис Арон (1935–1977), Король рок-н-ролла, третий в списке «величайших исполнителей всех времен и народов» (уступил Битлам и Бобу Дилану). Рекордсмен по количеству песен, попавших в горячую сотню хит-парада «Биллборд» — 149. Киноартист: на пике карьеры, с 1962-го, выходило по три фильма с его участием в год. За всю жизнь снялся лишь в одном рекламном ролике. Был натуральным блондином, красился в чёрный, подражая кумирам — Марио Ланце и Дину Мартину… По данным «Форбс» — богатейший из покойных знаменитостей…

ПРУС Болеслав (Александр Гловацкий) (1847–1912), польский писатель и публицист, хроникер и фельетонист, в молодости — автор юмористических рассказов. Сюда попал предельно случайно…

ПРУСТ Марсель (1871–1922), французский писатель, отец «потока сознания» и первый из прозаиков нового времени, открыто выразивший гомосексуальность в литературной форме. Видный бисексуал, он субсидировал содержание публичного дома для геев. Кинематографисты не раз пытались переложить его прозу на язык экрана — пока это не удалось никому. «Сегодняшние парадоксы — завтрашние предрассудки», — заметил он однажды. На девиз не тянет, но что-то провидческое в этом определенно есть…

ПУАНКАРЕ Жюль Анри (1854–1912), французский физик, математик и философ. Один из т. н. «бессмертных» членов Французской академии. Современники уподобляли его универсализм гауссовскому, интуицию римановской, манеру написания работ эйлеровской. Он называл науку кладбищем гипотез. При этом до конца жизни так и не смог запомнить, какой полюс в электрической батарее положительный, а какой отрицательный — цинк или медь. Или с вами то же?..

Кстати, впервые «принцип относительности для любых физических явлений» был сформулирован именно Пуанкаре… И формула Е=mc2 — его же, а не эйнштейнова…

ПУЧЧИНИ Джакомо Антонио Доменико Микеле Секондо Мария (1858–1924), итальянский оперный композитор, прославившийся «Богемой», «Тоской» и «Мадам Баттерфляй» Незадолго до смерти констатировал: «опера закончилась как жанр, поскольку люди потеряли вкус к мелодии и готовы терпеть музыкальные композиции, не содержащие ничего мелодического»…

РАВЕЛЬ Жозеф Морис (1875–1937), уникальный французский композитор и дирижер-виртуоз, долгое время гнобившийся консервативными академическими кругами. Обожал и коллекционировал механические игрушки. Социопат и меланхолик, в последние годы он начал резко терять память и уже не узнавал своей музыки…

РЕЗЕРФОРД Эрнест (1871–1937), новозеландского происхождения отец ядерной физики и просто величайший экспериментатор XX века. Создал планетарную модель атома, осуществил первую искусственную ядерную реакцию, предсказал существование нейтрона. Отличался недюжинной нескромностью и на редкость добрым нравом, за что и был прозван учениками Крокодилом…

РЕМБРАНДТ Харменс ванн Рейн (1606–1669), голландский живописец, неповторимый мастер светотени, несомненный гений кисти, автор немыслимого количества шедевров и абсолютный рекордсмен по числу автопортретов. Первая большая выставка его произведений открылась в Амстердаме немногим более ста лет назад…

РЕТЦ Жиль де Монморенси-Лаваль де (1404–1440), барон, пэр Франции, маршал, один из сподвижников Жанны д’Арк и прототип «Синей бороды» — с тою малюсенькой разницей, что Борода изводил жен, а барон кандидатов в пажи. Считается одним из самых записных злодеев в истории человечества. А «Синяя борода» — ляпсус первоперевода: синебородыми в ту пору именовали как раз выбритых до синевы. Вот как раз таких, как барон…

РОЛЛАН Ромен (1866–1944), французский писатель, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии — «за сочувствие и любовь к истине». Друг Толстого, Горького, Эйнштейна, Швейцера… Провозгласил убивающего мысль трижды убийцей и поставил знак равенства между эстетикой и этикой. Профессор истории музыки Сорбонны и сам неплохой пианист, он был слегка помешан на Бетховене и писал о нем практически всю жизнь…

РУЖЕ де ЛИЛЬ Клод Жозеф (1760–1836), военный инженер, поэт и композитор, автор того самого «Боевого гимна Рейнской армии», известного более под названием «Марсельеза». Дослужился до майора, вышел в отставку и забытым всеми жил, зарабатывая перепиской нот. Умер озлобленным на целый свет стариком. В годы Первой мировой о нем вспомнили и перезахоронили прах в Парижском Пантеоне — рядом с Наполеоном…

САВРАСОВ Алексей Кондратьевич (1830–1897), один из известнейших русских пейзажистов (или видописцев, если по-тогдашнему). Его «Грачи» были гвоздем первой выставки передвижников. Именно ему была поручена перевозка из Петербурга в Москву громадного (7,50 на 5,40) ивановского полотна «Явление Христа народу»…

САГАН Франсуаза (настоящая фамилия Куарэ) (1935–2004), французская писательница, первая же книга которой вмиг стала бестселлером, за год разошлась миллионным тиражом и принесла девушке 5 миллионов франков. За свой первый толстый роман (в 500 страниц — до этого умещалась в пару сотен) писательница засела в дни суда — ее пытались обвинить в плагиате. Что в сотый раз доказывает: хорошие встряски лишь стимулируют творческую активность…

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН (Щедрин — псевдоним)Михаил Евграфович (1826–1829), русский не то Гофман, не то Кафка, в стенах Царскосельского лицея пытался стать поэтом. Стал. Но отвратительным. Ушел в прозаики. Десять лет помогал Некрасову выпускать «Отечественные записки», потом выпускал их сам. Его ненавидели. Бессильной ненавистью к нему были напитаны даже некрологи…

САТИ Эрик Альфред Лесли (1866–1925), французский композитор-новатор, друг Дебюсси и Равеля, в последние годы убежденный коммунист. Начинал с импрессионизма, закончил упертым классицистом. Лучшее из произведений — «Сократ» — симфоническая драма для четырех сопрано с оркестром на текст, сами понимаете, подлинных Платоновых диалогов. Одни называли его шарлатаном, другие — абсолютным гением…

СВЕТЛОВ (Шейнкман) Михаил Аркадьевич (1903–1964), «Ходжа Насреддин» советской поэзии. Для большинства — автор «Песни о Каховке» и «Гренады» (Цветаева называла ее «своим любимым стихом»). Уже в 16 лет — советская власть испытывала тогда острый кадровый дефицит — редактор журнала «Юный пролетарий». После низвержения Троцкого был разгромлен вместе со всей оппозицией. Ничего внятного больше не написал. Пил. Каламбурил: «Что такое смерть? Это присоединение к большинству». В том числе, и к заявленному выше…

СЕВЕРЯНИН Игорь (Игорь Васильевич Лотарев) (1887–1941), самопровозглашенный гений, дальний родственник Карамзина, Фета и троюродный брат революционерки Коллонтай. Его бранили на чем свет или восторгались до слез, не было лишь равнодушных. Кстати, Игорь-Северянин он писал через дефис. В эмиграции оказался случайно: уехал на дачу, а Эстония возьми да и отделись…

СЕННЕТ Мак (1880–1960), американский кинорежиссер и продюсер — мастер эксцентрики и основоположник первой в мире школы кинокомедии. Швыряние кремовыми тортами — его ноу-хау. Он же придумал гэг («gag» — «отсебятина», перевести точнее не удалось пока никому) — то, с сочинения чего начинали Феллини и Гайдай и без чего не обходится ни один из собравшихся рассмешить публику киношников…

СКОБЕЛЕВ Иван Никитич (1778–1849), русский генерал, писатель (был довольно известен под псевдонимом «Русский инвалид» — ему ампутировали раздробленную пушечным ядром руку), в 1812-м старший адъютант Кутузова. В бытность полицмейстером написал пару жалоб на А.Пушкина — предлагал содрать с этого «вертопраха» «несколько клочков шкуры». Позже винился: «проштыкнулся», дескать…

СЛУЦКИЙ Борис Абрамович (1919–1986), советский поэт, оказавшийся здесь много случайней других. Просто на одну из озвученных им идей мы не могли не обратить вашего внимания (см. главу Великие Чудаки)…

СТЕЙНИЦВильгельм(при рождении Вольф) (1836–1900), первый официальный чемпион мира по шахматам. Рыжий хромой страстный курильщик и жуткий скандалист. Впервые попал в смирительную рубашку в 1896-м, в Москве, после неудачного матч-реванша с Ласкером. Умер в другой психушке, в Нью-Йоркской…

СУМАРОКОВ Александр Петрович (1717–1777), сын крестника Петра i, один из зачинателей русской пародии, первый профессиональный отечественный драматург, первый директор первого в России государственного театра, постановщик первой русской оперы («Цефаль и Прокриса»), издатель первого литературного журнала («Трудолюбивая пчела»; печатал в нём преимущественно себя любимого) и вообще очень заслуженный работник культуры эпохи русского классицизма…

СЮ Эжен(настоящее имя Мари Жозеф) (1804–1857), французский беллетрист, один из основоположников массовой литературы, крестник Жозефины Бонапарт и этакий парижский Байрон — «не дворянин, но джентльмен». Маркс звал его «сентиментально-мещанским социал-фантазером». По количеству переводов на русский язык Сю опережали в середине XIX века лишь Бальзак да Гюго…

ТАНЕЕВ Сергей Иванович (1856–1915), композитор, пианист, педагог. Любимый ученик, близкий друг и первый исполнитель многих фортепианных произведений П.И.Чайковского. В 1905-м — в знак солидарности с уволенным из Петербургской консерватории Римским-Корсаковым — ушел из Московской. Один из первых в России эсперантистов — написал на этом языке несколько романсов и даже вел дневник. На похоронах Скрябина простыл, схлопотал пневмонию и вскоре умер…

ТАРТИНИ Джузеппе (1692–1770), итальянский скрипач и композитор, выработавший основные приемы владения смычком, вошедшие впредь во всеобщее употребление — в конце концов, кто-то же должен был сделать это первым!..

ТВАРДОВСКИЙ Александр Трифонович (1910–1971), «советский Некрасов», дважды редактор «Нового мира» (в 1950–54 и 1958–70). Наверное, все-таки не гений. Но книжка наша — кого хотим сюда, того и вставляем. И рассматривайте сей пассаж как извинение за добрую половину появившихся здесь персонажей…

ТИБЕРИЙ Клавдий Нерон (42 до н. э. — 37 н. э.), 2-й римский император, пасынок Августа и его соправитель в последний год жизни (на момент усыновления отчиму было 67 лет, наследнику — 46). Историки отзывались о нем довольно позитивно, хотя плебс после кончины императора орал: «Тиберия в Тибр!» Ну и — это при нем Христа распяли…

ТОЛКИН Джон Рональд Руэл (1892–1973), английский филолог, лингвист и писатель, создатель «мифологии для англичан» и фактический отец фэнтези, хотя сам называл жанр, в котором работал, фэери. Автор нескольких искусственных языков и удивительного календаря, в котором год всегда начинается с понедельника, а заканчивается воскресеньем + один лишний, «никакой день недель»…

ТРАКЛЬ Георг (1887–1914), австрийский поэт, современник их Рильке и нашего Блока. Нам-то что: мы с вами его знать не читали да и вряд ли уже соберемся. А вот в Европе находятся люди, которые называют Тракля одним из виднейших в XX веке. А некоторые даже причисляют к лику величайших немецких поэтов…

УЛАМ Станислав Мартин (1909–1984), польский физик и математик, участвовавший в создании водородной бомбы в Лос-Аламосе…

УСПЕНСКИЙ Глеб Иванович (1843–1902), русский писатель с жуткой наследственной психикой, особенности которой щедро являлись им окружению. Последние десять лет пребывал в психиатрических лечебницах. Там и умер. Один из самых любимых прозаиков Ленина…

УСПЕНСКИЙ Николай Васильевич (1837–1889), двоюродный брат Глеба Ивановича. Автор скандальных воспоминаний, в которых Толстой, Тургенев, Некрасов, Григорович, Помяловский и некоторые другие современники выведены как «плуты, дураки, мошенники и пьяницы»…

УТРИЛЛО Морис (1883–1955), французский живописец, не примыкавший ни к одному из направлений. Сын и ученик Сюзанны Валдон, позировавшей Дега, Ренуару, Тулуз-Лотреку. Запойный алкоголик, которому Дягилев заказывал декорации к балетам «Русских сезонов». Один из биографов заметил, что Утрилло и писал-то лишь для того, чтобы пить…

ФАДЕЕВ Александр Александрович (1901–1956), Генеральный Секретарь Союза писателей СССР с 1946 года (за «Молодую гвардию» и сразу после нее). Дитя и продукт эпохи, «слуга партии» и «лошадь ломового извоза» (это из знаменитого предсмертного письма писателя). Злостный слабохарактерный алкоголик с 16 лет…

ФЕДОТОВ Павел Андреевич (1815–1852), лейб-гвардеец и художник-самоучка. В 25 лет показал он свои работы Брюллову. Тот сказал: ну-у, батенька! учиться надо было, а вы одним прилежанием хотите взять… А он своими любительскими «Завтраком аристократа», «Разборчивой невестой», «Свежим кавалером» да «Сватовством майора» пробил брешь в эстетике академического классицизма и стал Гоголем от живописи… А еще он к картинам своим стишки лубочные сочинял и на выставках стоял рядышком и декламировал, зазывая — тактика, типа… Прожил бедно, одиноко и в 37 умер в психушке…

ФЕМИСТОКЛ (500–449 до н. э.), участник победы при том самом Марафоне, неоднократный архонт (правитель Афин на год) и стратег (грубо говоря, главнокомандующий), основатель афинского флота и объединитель греков против персов, он был незаконнорожденным — сыном фракиянки…

ФИЦДЖЕРАЛЬД Френсис Скотт (1896–1940), американский писатель, после выхода его первого же романа («По эту сторону рая») несколько лет удерживавший пальму первенства популярности в США. Все лучшие произведения создал в паузах между кропаниями пустых развлекательных рассказиков для журналов, ориентированных на домохозяек — за них гораздо лучше платили…

ФОФАНОВ Константин Михайлович (1862–1911), самый плодовитый из отечественных поэтов — автор более чем двух тысяч стихотворений. Время от смерти Надсона и до смерти Александра III называют «фофановским» периодом русской поэзии. Первым заметил и вывел в литературный свет Игоря Северянина. Жутчайший алкоголик…

ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ (1182–1226), основатель могущественного ордена, названного его именем, а с 1939-го еще и покровитель Италии. Одна из самых легендарных фигур христианской культуры: его житие писалось и переписывалось до тех пор, пока от реально существовавшего человека не остался немыслимый аскет и энтузиаст веры…

ФУРЬЕ Франсуа Мари Шарль(1772–1837), философ и социал-утопист. Стать торговцем ему помешала революция 1789-го, сделать карьеру военного — никудышное здоровье. После чего он озадачился «всемирной гармонией», насчитал 144 «зла цивилизованного общества», 12 основных страстей и предложил разбить человечество на фаланги по 1610 душ. Современникам запомнился как редкий чудак, упертый цветовод и последовательный женофоб…

ОМАР ХАЙЯМ (или, если угодно, Хаким Гийяс эд-Дин Абу аль-Фатх Омар ибн Ибрагим Хайям Нишапури) (около 1048 — после 1122), величайший из персов своего времени. Универсальный ученый, построивший крупнейшую в мире обсерваторию и создавший новую систему летоисчисления — т. н. Меликшахово летоисчисление. Этот календарь оказался точнее Григорианского и был (зачем-то) отменен в Иране лишь 1976 году…

ХАКСЛИ Олдос Леонард (1894–1963), английский писатель, внук соратника Дарвина (и большего, как говорят, дарвиниста, чем сам Дарвин, за что его и прозвали «Бульдогом Дарвина») Томаса Хаксли. В старости отведал ЛСД и стал ярым пропагандистом оного как незаменимого в творчестве допинга…

ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович (1886–1939), поэт, критик («чьего пера боялись»), муж небезызвестной Нины Берберовой и автор одной из лучших мемуарных книг в русской литературе — «Некрополя»…

ХОУ Элиас (1819–1867), американец, запатентовавший в 1845-м — до Зингера — наиболее удобную в применении «экстраординарную» швейную машину, делающую прямые швы со скоростью 300 стежков в минуту…

ХРУЩЕВ Никита Сергеевич (1894–1971). Ничего нового: сперва верный сталинец, потом последовательный антисталинист. Поднял целину, вышел в космос, возвел берлинскую стену, подарил Украине Крым, разрешил аборты, ввел расстрелы для теневиков, «мы вас закопаем!», «кузькина мать», «пидрасы проклятые». Обещал к 1980-му коммунизм. В том же году обещал показать по телевизору последнего попа. А главное — едва не развязал ядерную войну, в ожидании которой даже некоторое время откладывалось появление на свет автора этих строк…

ЧЕЛЛИНИ Бенвенуто (1500–1571), итальянский ювелир и скульптор (ученик и друг Микеланджело), живописец, воин и музыкант, он был 19-м ребенком в семье флорентийского мастера по изготовлению клавесинов, органов, арф и других инструментов. Честолюбец, каких свет не видывал. Дважды был под судом за связь с мальчиками. Во второй раз признался и сел в тюрьму…

ЧЕХОВ Михаил Александрович (1891–1955), родной племянник А.П., выдающийся актер, режиссер и педагог — фактический создатель американской (читай Голливудской) школы актерского мастерства. Несомненный шизоид и наследственный алкоголик…

ЧИГОРИН Михаил Иванович (1850–1908), организатор шахматного движения в России, чемпион России в 1899–1906 гг. Дважды безуспешно пытался отнять мировую корону у Стейница. Пил и боролся с депрессиями. За пару недель до смерти сжег любимую шахматную доску. На что или на кого был направлен протест — тайна за семью. Алехин считал его «подлинным гением»…

ШАЛЯПИН Федор Иванович(1873–1938), сын не то крестьянина, не то мелкого служащего — не суть, главное, что всюду уточняется: «представителя древнего вятского рода». Прославленный бас (хотя бас его специалисты оценивают не как уникальный — «слишком высокий», скорее, бас-баритон, а вот актерские дарования находят потрясающими), первый народный артист Советской России. Кавалер трех орденов французского Почетного легиона, невозвращенец, двоеженец, киноактер (сыграл Дон Кихота в одноименном звуковом фильме Пабста; а опера «Дон Кихот», кстати, была написана Массне специально для него). Писал книги, писал маслом, жутко любил рисовать в ресторанах — на салфетках и скатертях, лепил. Был дружен с Рахманиновым, Павловой, Равелем, Чаплиным, Уэллсом, и, конечно, с Горьким — пока тот не убедился, что звать Федора Ивановича назад в Россию тщетно…

ШАТОБРИАН Франсуа Рене де (1768–1848) французский дипломат (был послом в Риме, Лондоне, Берлине) и писатель-романтик, пэр Франции и идеолог Реставрации. Наследственный психопат, с юности одержимый так и не реализованной манией самоубийства…

ШИЛЛЕР Иоганн Кристоф Фридрих фон (1759–1805), поэт, драматург, философ, теоретик искусства, иллюминат, военврач, близкий друг Гете и автор текста «Оды к радости» — гимна Евросоюза. Плюс чахоточник, тяжелый шизотомик и танатофоб — всю жизнь пробоялся смерти, о чем чуть ли не всю жизнь и писал…

ШЛИМАН Генрих (1822–1890), немецкий археолог-любитель. В 1846-м переселился в Петербург, женился, вырос до купца I гильдии, сделал миллионное состояние и, выучив за шесть недель древнегреческий, принялся за главное дело всей жизни — поиски Трои. Мировое археологическое сообщество по сей день клянет Шлимана — слишком уж безалаберно и варварски производил он раскопки…

ШОСТАКОВИЧ Дмитрий Дмитриевич (1906–1975), гениальный (с ранней юности публично провозглашаемый таковым при жизни) композитор, практически вся жизнь которого прошла в череде благоволений и наездов лучшего друга советских композиторов И.В.Сталина…

ШПАЛИКОВ Геннадий Федорович (1937–1974), один из ярчайших поэтов и киносценаристов поколения — чуть ли не главный бунтарь и романтик оттепели. Запойный пьяница, покончил жизнь самоубийством. На его сберкнижке остались лежать семьдесят три копейки…

ШТРАУС Иоганн (сын) (1825–1899), композитор, дирижер и скрипач, «король вальса». Его «Голубой Дунай» стал неофициальным гимном Австрии. Рекорд Штрауса — на Бостонском фестивале он «дирижировал грандиозным хором и оркестром (20 тысяч музыкантов, сто дирижеров-помощников)» — не побит до сих пор. Даже нацисты преклонялись перед гением великого венца и фальсифицировали документы, по которым старина Иоганн Штраус был еврей…

ШУБЕРТ Франц Петер (1797–1828), австрийский композитор-романтик с настолько драматичной судьбой, что ее не хочется даже пытаться эссенцировать в эти несколько строк. На его могильной плите друзья высекли:

ШУКШИН Василий Макарович (1929–1974), на редкость самобытный писатель, актер и режиссер кино. Сокурсник Андрея Тарковского по мастерской Михаила Ромма. Его (Тарковского, разумеется) близкий товарищ и совершеннейший эстетический антипод. Точно то же можно было бы сказать и о Тарковском — настолько художественно равноценны эти две фигуры…

ЭЛЬ ГРЕКО (картины подписывал своим настоящим именем — Доменикос Теотокопулос) (1541–1614), испанский художник греческого происхождения, не схожий в манере письма ни с одним из коллег — не современников, а вообще ни с одним за всю историю живописи. Самые экспрессивные, самые новаторские и одухотворенные вещи создал, будучи уже одряхлевшим, почти разваливающимся человеком. Не имел ни учеников, ни последователей, его гений был открыт миром лишь через 300 после смерти — кубисты сочли грека своим предтечей… А характерная вытянутость фигур на его полотнах и фантасмагорические цвета объяснялись всего-навсего астигматизмом художника — близорукость гения достигала 10 диоптрий…

ЭРДЁШ Пол (1913–1996), венгерский математик, рекордсмен по количеству научных работ: единолично и в соавторстве написал 1486 трудов (при усредненной норме в плюс-минус сто статей на душу). 492 соавтора — тоже рекорд; в отличие от коллег, предпочитавших держать промежуточные плоды своих исследований в секрете, Эрдёш был необычайно щедр на идеи…

ЮДИНА Мария Вениаминовна (1899–1970), пианистка, последняя великая представительница петербургской школы исполнительского искусства. С 22 лет преподавала. С 24-х — профессор Петроградской (позже Ленинградской — пока не выгнали за недопустимо демонстративную православность), затем Тбилисской, наконец, Московской консерваторий и последним шагом — Гнесинки. Классическая чудачка…

ЯКОВЛЕВ Алексей Семенович (1773–1817), ух какой русский актер, обладатель богатырской фигуры и звучного голоса, что об ту пору, сами понимаете, с лихвой заменяло артисту и интеллект, и всё остальное…

Итак: как творили…

Непринужденность, с которой сочинял МОЦАРТ, вошла в поговорку. Сам сознавался: музыкальные идеи являются-де к нему чуть ли не против воли, подобно сновидениям: «Все это происходит во мне точно в прекрасном, очень отчетливом сне». Из этого признания и родился миф о фантастической легкости его творчества. На деле же «гуляка праздный» вообще не знал, что такое отдых. Он работал бешено и безостановочно. И сформировав произведение в уме — уже да: мог записывать созданное, даже болтая с друзьями…

То же у ШОСТАКОВИЧА: «Я думаю медленно, но пишу быстро» — обычно он записывал произведение уже почти полностью созревшее в сознании…

ХИЧКОК так чаще всего свои фильмы снимал…

А уж кто творил действительно ненапряжно, так это РОССИНИ. «У меня легко возникают идеи, — вспоминал он, — и мне не хватало только времени, чтобы записывать их. Я никогда не принадлежал к тем, кто потеет, когда сочиняет музыку»… Что и говорить: «Севильского цирюльника» — своего великолепного «Севильского цирюльника», после которого можно было бы вообще ничего не делать и всё равно остаться навсегда в истории мировой оперы — он написал за две (по другим данным — за неполные три) недели, либреттист Чезаре Стербини едва успевал подносить тексты. Тут же заметим, что премьера «Цирюльника» провалилась с таким треском, что на другой день Россини, чтобы не идти в театр и не сгореть со стыда, встав за чембало (чего требовали от него условия контракта), сказался больным. Правда, в тот вечер оперу накрыл триумф: «Да здравствует синьор Россини!» — взывал театр, не смолкая…

Имели место и курьезы. Для нас с вами это удивительно, а «солнцу Италии» (оценка Гейне), как выясняется, хоть бы хны. Мы говорим о случаях, когда маэстро по тем или иным причинам не успевал сдать партитуру в срок. Как это было, например, с увертюрой к «Отелло» накануне премьеры. И тут директора театра можно понять: он заманил композитора в пустую комнату с решетками на окнах и запер. Оставив там предусмотрительно тарелку со спагетти (чтоб Россини — первый гурман всей тогдашней Европы — да без еды?). И тому ничего не оставалось, кроме как уговорить макароны, пока не остыли, и сотворить шедевр, услышав который Гегель написал жене: «Пока у меня хватит денег, чтобы ходить в итальянскую оперу и оплатить обратный проезд, я остаюсь в Вене». В тот приезд он посетил по разу все спектакли — на «Отелло» ходил 12 раз!..

Кстати, процедура с арестом автора повторилась и через год — при написании увертюры к «Сороке-воровке». С тою лишь разницей, что успевать пришлось непосредственно в день премьеры. Россини вновь был заперт в «одиночке», строчил ноты и выбрасывал их в зарешеченное окно, под которым дежурили рабочие сцены, в авральном режиме переправлявшие свежесочиненное переписчикам нот…

Кто-то из миланских издателей уверял, что одну из самых красивых арий для «Сороки» Джоаккино сочинил прямо на его глазах — за час, в какой-то конторе, под крики дюжины переписчиков, громко диктовавших копировавшуюся музыку. Это примерно как если бы поэту пришлось ваять какое-нибудь «чудное мгновенье» в машинописном бюро, оглушаемым хором голосов, диктующих передовицы, вести с полей, отчеты о футбольных матчах и прогнозы погоды с гороскопами.

И если Моцарт МОГ творить в присутствии приятелей, Россини буквально НЕ МОГ в тишине. Странно, но факт: именно в обстановке балагана ему работалось легче всего, отчего дом маэстро постоянно заполоняли компании. Что же касаемо канцон и романсов, он писал их порой по дюжине в день — в момент, например, одевания перед выходом в свет…

А МЮССЕ рифмовал в полном одиночестве — «при торжественных свечах», за столом, на котором стояло два прибора. Второй предназначался воображаемой (это при изобилии невоображаемых-то) подруге поэта, которая должна была «вот-вот подойти и разделить с ним ужин».

Творчество было для Мюссе священнодействием. Буквально дрожь вызывало, и всякой новой идее он давал жизнь: «со слезами, с подавленными криками». А на другой день, перечитывая, стыдился содеянного. Но править не решался: знал, что лишь испортит, потому ждал следующей идем. И та приходила — еще более грандиозная, и его «несчастный ум» был не в состоянии «охватить ее». И начинались новые родовые муки, сопровождавшиеся настоящей физической болью, определить которую Мюссе даже не отваживался: «Вот так проходит моя жизнь»…

Но это так, к слову… Что же касается Россини — к 38 годам он стал самым знаменитым, богатым и модным оперным композитором современности. И тут его настиг тяжелый, как подчеркивается, психический недуг невыясненного происхождения. Доходы позволяли обращаться к лучшим специалистам, но те лишь разводили руками (мы, в свою очередь, отметим, что двоюродный брат композитора был идиотом от рождения). Так или иначе, после «Вильгельма Телля» Россини уже не сочинял.

Он замолчал на сорок долгих лет, и это ровно вдвое больше времени, отведенного ему судьбой на блистание…

Практически ничего не написал после «Пана Тадеуша» МИЦКЕВИЧ: пару драм на французском (исключительно ради заработка) да пару стишков, которые вычеркиваются из его наследия без особого тому ущерба. Последние двадцать лет занимался чем угодно, только не поэзией — с головой ушел в религиозную мистику (решился на «оглупление ради Христа», как подметил кто-то), что-то преподавал, что-то редактировал. Рожал детей (семерых) со своей второй, полусумасшедшей женой. Организовал Польский легион и сражался за свободу Италии…

Подсчитано, что на активное творчество у него ушло совокупно никак не больше трех-четырех лет. Полторы с лишним сотни страниц III части «Дзядов» (столько же примерно в пушкинском «Онегине») были накручены им «за несколько весенних недель» 1832-го. Буквально между 20 марта и 5 апреля, после чего Адам сел за перевод байроновского «Гяура», а к концу апреля «Дзяды» уже были переписаны набело.

Программный же «Пан Тадеуш», окрещенный кем-то — в числе прочего и за внушительный объем — польскими «Дон-Кихотом» и «Илиадой» в одном флаконе, был создан в два полугодия. Причем ни у кого из биографов мы не находим ни намека на то, что поэт сидел за ним день и ночь…

Едва ли не буквально следовал завету Горация — девять лет держать труд под изголовьем, прежде чем выступить с ним в свет — ГОНЧАРОВ. 15 лет Иван Александрович творил исключительно для себя и узкого круга друзей. На недоуменные вопросы, отчего не печатается, отвечал: ленив от природы. За что получил прозвище «принц де Лень» (которым, кстати, гордился и даже письма подписывал).

«Де Лень»?.. Ответить на этот вопрос теперь уже вряд ли представится возможным: после смерти практически весь его архив был уничтожен — в строгом соответствии с последней волей. В связи с чем биографические сведения о жизни Ивана Александровича сравнительно скудны. Известно, что жил он предельно одиноко в одной и той же сумрачной квартирке на Моховой — кругосветное путешествие в роли секретаря при адмирале Путятине, скорее, одно из немногих исключений.

В 1847-м (в 35 лет) наш герой разродился моментально принесшей ему известность «Обыкновенной историей». Тогда же опубликовал «Сон Обломова» — увертюру его следующего романа, который увидел свет лишь в 1859-м. За два года до этого, правда, вышел «Фрегат «Паллада», но это ведь всего лишь сборник очерков, путевых заметок.

Проходит еще десять лет, и Гончаров публикует свой третий и последний роман — «Обрыв»… Казалось бы: ему всего 57, впереди двадцать два года жизни. Но Гончаров тратит их исключительно на малые формы: статьи, мемуары (блистательный «Мильон терзаний», «Слуги старого века» и т. д.). То есть силы не сякли, пороха в пороховницах было выше крыши, а романист кончился.

«Пусть добрые, порядочные люди, «джентльмены пера», исполнят последнюю волю писателя, служившего пером честно, и не печатают ничего, что я сам не напечатаю при жизни, и чего не назначал напечатать по смерти. У меня и НЕТ в запасе никаких бумаг для печати, — завещал он за два года до смерти. — Это исполнение моей воли и будет моею наградою за труды и лучшим венком на мою могилу».

Как творил… «Живу ночью, а днем сплю, потому что страдаю бессонницей и крайним раздражением нерв».

Для работы ему требовалась комната с голыми стенами и могильной тишиной — «чтоб не проникал ни один внешний звук… чтоб я мог вглядываться и вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать». «Лица не дают мне покоя, пристают, позируют в сценах, я слышу отрывки их разговоров…» — жаловался он. Жаловался и вынашивал роман за романом в ГОЛОВЕ. Да обычно — еще и с разделением на главы. И только потом садился и скоренько записывал: гений!

Весьма нестабильно производил на свет литературные детища и СВИФТ. Он писал быстро, но «именно и только… с перерывами». «Битва книг» и «Сказка бочки» были созданы в 1696–97 годах. При этом «Сказку» удалось опубликовать лишь семь лет спустя. В 1710-м она претерпела еще пять переизданий, что непременно выдвинуло бы Свифта в ряд первых британских писателей современности, если бы…

Если бы он осмелился поставить под ней свою подпись. Правда, искушение было столь велико, что вскоре Свифт открылся-таки. Но издание книг анонимно навсегда осталось его фирменным знаком. За собственной подписью им был явлен публике только «Проект распространения религии». Что вполне объяснимо: «Сказку бочки» папа римский внес в индекс запрещенных книг.

Теперь насчет простоя: если не считать нескольких памфлетов, Свифт не берется за перо до самого 1720-го, когда им был начат «Гулливер»… Параллельно его пробивает на скандальные «Письма Суконщика» (их было семь) — что-то вроде «Философических писем» нашего Чаадаева.

Но свифтовы были круче. С точки зрения вызванного резонанса, во всяком случае. Премьер-министр Англии распорядился арестовать всем известного анонима. На что наместник в Ирландии заметил, что для ареста Свифта понадобится «экспедиционный корпус в десять тысяч солдат». И это было чистой правдой. Декана Дублинского собора круглосуточно охранял специальный вооруженный отряд добровольцев (прообраз Ирландской Революционной Армии). На улицах выставлялись его портреты. В честь писателя был образован «Клуб Суконщика». Тут же родилась и распространилась легенда о том, что кумир не кто-нибудь, а потомок древних и справедливых ирландских королей. И Англия спустила «дело Свифта» на тормозах…

Так вот: после «Писем Суконщика» и «Путешествий Гулливера», которые вышли в свет в 1726-м, и, разумеется, без имени автора на титульном листе, Свифт замолчал еще на десять долгих лет…

Лавровым венком короля поэтов ТАССО увенчали за былые заслуги. Страдавший последние полтора десятилетия страшенной формой параноидной шизофрении, он уже почти не писал: всё больше мотал сроки по монастырям, выполнявшим в те времена помимо прочих и функции психушек. Раз был даже посажен на цепь, как, честное слово, последняя собака.

Впрочем, считается, что и лучшие из своих стихов Тассо создал как раз во время приступов помешательства. Да и с самой коронацией вышел конфуз: ждали-ждали, пока поэт сколько-нибудь придет в норму (боялись, что попросту сорвет церемонию), а поэт возьми да и умри. Венчали посмертно… Эх, о нем бы отдельную книжку (вслед за Гете)!.. Тут о каждом бы — отдельную. Да не одну…

НИКТО И НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ, как сочиняет РАВЕЛЬ. И почти никто при упоминании о нем не вспомнит ничего за исключением, разве, одного слова — «Болеро». И каждый из слышавших попытается насвистеть его и согласится с тем, что эта вещь не слабее «Фауста» Гете.

Откуда? как приходит такая музыка?

Давайте разбираться… Блестящий знаток французской живописи (импрессионистов, в частности), литературы (не только модной в те годы символистской поэзии, но и Дидро с Кондильяком), японского искусства; плюс почетный доктор Оксфордского университета, что и по сей день большая редкость в композиторской среде, — в 1915-м сорокалетний Равель уходит на фронт. Добровольцем. Несмотря на освобождение от призыва. Сначала служит в госпитале, затем пересаживается за баранку авто Красного Креста и лишь в 17-м — по причине общего нервного истощения (а заодно и обморожения ног) его удается отправить в тыл… Потом с ним случилась затяжная депрессия, вслед которой и родилось много прекрасной музыки, включая и упомянутое «Болеро», признанное вершиной французского симфонизма XX века.

За три года до смерти у него обнаружили опухоль головного мозга. Операции бедняга не перенес и умер за три дня до начала нового 1938 года. Стравинский вспоминал, что эти годы для Равеля были сущим кошмаром: он быстро терял память и — частично — координацию. Ужаснее всего, что композитор полностью отдавал себе в этом отчет…

Что же насчет как творил — известно одно: неторопливо. Во время долгих одиноких прогулок. На прочем мрак тайны. Ведь никто и никогда не видел, как сочиняет Равель свою музыку…

За закрытыми дверьми — буквально: за плотно закрытыми (тяжелейшая астма вынудила его провести последние 16 лет жизни взаперти) — трудился ПРУСТ. Практически не жилец к 35 годам он смирился с отказом от удовольствий светской жизни и заточил себя в четырех стенах… И дальше цитируем Моруа, лучше него всё равно не расскажешь: «он живет в стенах, обитых пробкой, не пропускающих шум с улицы, при постоянно закрытых окнах, дабы неуловимый и болезнетворный запах каштанов не проникал внутрь; среди дезинфицирующих испарений с их удушливым запахом, в вязаных фуфайках, которые, перед тем как надеть, он обязательно греет у огня… Это время, когда, почти не вставая, Пруст заполняет двадцать тетрадей, составляющих его книгу. Он выходит лишь ночью и только затем, чтобы найти какую-то деталь, необходимую для его произведения».

Там и так — в затворничестве и одиночестве создавался семитомный роман «В поисках утраченного времени». Специалисты уверяют, что даже «Человеческая комедия» Бальзака уступает ему по психологическому анализу…

Пруст был одержим идеей успеть закончить главный труд своей противоречивой жизни. Изнурял себя немыслимым режимом и лошадиными дозами снотворного. Даже заболев воспалением легких (что в его случае означало одно — конец), категорически отказался от врачебной помощи…

Успел? — И нет, и да…

А вот уж кто не страдал комплексом зря потерянных лет, так это Лопе де ВЕГА. По некоторым подсчетам, из-под его пера вышло около ДВАДЦАТИ МИЛЛИОНОВ стихотворных строк. И это не считая писем и прозы (недраматическое наследие великого испанца едва уместилось в 21 том). И мы готовы сейчас же сменить тему, если кто-то в состоянии хотя бы представить себе, как выглядит миллион строк…

То-то!.. Тогда ударимся в арифметику.

Считается, что Лопе начал творить в 12 лет. Хотя по свидетельству младшего товарища и первого биографа Монтальбана, уже в пять лет он читал не только по-испански, но и по латыни и «так любил сочинять стихи, что, пока не умел писать, делился завтраками со старшими учениками, дабы те записывали то, что он им диктовал». А умер Вега семидесяти трех. Путем нехитрых вычислений получаем, что он должен был выдавать на-гора в среднем по сотне строк ежедневно. Какая, скажете вы, ерунда против ежедневной тысячи Джека Лондона! Ерунда, согласимся мы. Но это если бы наш герой был кабинетным работником. По собственному же признанию драматурга, он промчался по свету, «хватаясь то за меч, то за перо». Лет с пятнадцати уже воевал (на борту одного из кораблей Непобедимой армады в числе прочего), мотался по ссылкам, прозябал в нищете и безвестности, завоевывал сердца и похищал тела неисчислимых любовниц и жен, хоронил их…

Он разбивал сады, трепетно взлелеивая каждое деревце (один из якобы его садиков неподалеку от мадридского Прадо плодоносит по сей день)…

Он постригся, принял сан и служил секретарем священной инквизиции, после чего прослыл святошей и увлекся флагеллянтством — в смысле, бичевал себя до седьмой крови, после одной из каковых процедур и отдал богу свою повидавшую виды душу…

Пожалуй, не было поэта, добывшего прижизненную славу, равную его. Портреты Лопе висели едва не в каждом доме, его привечали короли и римские папы. В Испании даже была в ходу неофициальная молитва: Верю в Лопе всемогущего, поэта неба и земли и т. д. Правда, по испанским меркам это было даже больше чем богохульство, и вскоре молитву пресекли и извели… При нём — вы не поверите — в народе зародилось и долго еще просуществовало разделение всего — вещей, кушаний, тканей, картин — ну просто всего! — на плохие, хорошие, очень хорошие и «как Лопе».

Гиннесса с его «Книгой рекордов» еще и в помине не было, а наш герой на веки вечные застолбил себе место в ней: как автор 1500 пьес (согласно его подсчетам, и 1800 по подсчетам упомянутого Монтальбана). Шекспир, напомним, ограничился тридцати семью.

А кому-то для бессмертия хватило и одной…

И тут — стоп!.. Когда его называют «человеком одной книги», подмывает добавить: а также одного (зато какого) вальса. И трёх образований (словесного, юридического и математического факультетов Московского университета). И десяти языков (помимо родного владел французским, немецким, английским и итальянским, знал греческий и латынь, в зрелости освоил персидский, арабский и турецкий). Да и никакой не одной книги Александр Сергеевич человек! В отрывках, а все же дошли до нас его пьесы «Грузинская ночь», «Радомист и Зенобия» и «1812 год». Еще в 1815-м, в пору службы в гусарском полку, он написал комедию «Молодые супруги». Два года спустя (уже выйдя в отставку) сочинил в соавторстве с Катениным пьесу «Студент», а с Шаховским — «Свою семью, или Замужнюю невесту». Год спустя — с Жандром — «Притворную неверность». И это еще не полный перечень…

Вообще, в «однодумы» ГРИБОЕДОВ попал с легкой руки Розанова — за компанию с Сервантесом, Ивановым и некоторыми другими приметными авторами КАК БЫ ОДНОГО шедевра… Звучит, конечно, красиво: однодумы…

И неважно, что славный идальго успел написать по роману и до, и после «Кихота». И три десятка пьес — лишь немногим меньше Шекспира (их художественная состоятельность — дело четвертое; а кто, кстати уж, из рядового читателя всего Вильяма-то одолел?)…

И плевать, что, возясь двадцать из последних тридцати лет над «Явлением Христа народу», Александр Андреевич сотворил десятки этюдов, добрая четверть которых обрела абсолютно самостоятельную ценность. За одни только два гоголевских портрета — не поклон ли ему?..

Однодумом, или по-цвейговски — «гением одной ночи» (конкретно: ночи 25 апреля 1792 года) был Клод Жозеф РУЖЕ де ЛИЛЬ: «Марсельезу» накатал — и баста…

Да ничего и не баста! Лейтенант де Лиль написал более полусотни песен. Он автор либретто нескольких опер. Он переводил на французский басни Крылова. Другое дело, что с «Военной песней Рейнской армии» всё это, как говорится, и рядом не лежало. Но причем же здесь, извините, одна ночь?

В истории искусства нет ни единого случая, когда бы бог весть кто взял да и разродился — вдруг — шедевром (графоман — «Божественной комедией», самоучка-примитивист — «Джокондой», кабацкий лабух — «Аппассионатой») и снова сгинул бы в никуда. Ни одно сколько-нибудь действительно научное открытие не было сделано случайно, походя и непонятно кем. Великие творили или ДО, или ПОСЛЕ, а чаще и ДО и ПОСЛЕ главного свершения в жизни. Однодумов не бывает просто потому, что их не может быть. Никогда.

Скрипка Страдивари — обобщенное понятие: мастер изготовил сотни (более тысячи, если точней) инструментов, прежде чем сотворить одну из восьми, доживших до наших дней и ценящихся теперь буквально — на вес золота.

И это, может быть, главный вывод данной главы, с которым мы, может быть, и несколько поторопились — не в принципе, а всего лишь в ее контексте…

Но вернемся к «Горю от ума»…

Согласно мифу — а мифы неотъемлемая часть биографий одаренных чрез меру людей — свою великую комедию поэт-дипломат задумал во сне. Точнее, во сне он был сподвигнут на нее. Прилег, дескать, Александр Сергеич как-то жарким полднем в киоске у себя в тегеранском саду, да и задремал. И явился к нему в сон один из задушевных приятелей (кто — уточнять не станем, чуть не всяк вспоминавший себя норовил тем пришлецом объявить). И вопросил: а нету ли у вас, ваше сиятельство, под рукою чего свеженького? Грибоедов в ответ рассеянно: да откуда ж? давно уж вовсе ничего не пишу! Э, батенька, взроптал гость, немедля обещайтесь мне, что приметесь и напишете!.. Да чего ж вам угодно-то, стал будто бы допытываться спящий. А это уж, голубчик, сами ведаете.

— Да к какому сроку, хотя б?

— Через год непременно, — отвечал визитер, растворяясь в июльском мареве (или, бог его знает, — в ноябрьском? у них там всегда жарко).

И будто бы очнувшись, Грибоедов схватился за карандаш и, не откладывая на завтра — тою же ночью сложил план будущей пьесы и даже сочинил несколько сцен для I-го акта. И действительно: к будущему уже (1822-му) году комедия была им закончена. Как и уговорились…

По другим же, кажущимся нам более достоверными сведениям, с «Горем» всё обстояло несколько иначе. Замысел пиесы возник у автора еще в канун Отечественной, когда еще и не корнету даже Грибоедову было всего СЕМНАДЦАТЬ. Доподлинно известно, что план комедии и отдельные сцены наличествовали уже в 1816-м, тотчас после отставки с военной службы, а к 1819-му (ДО выезда на Восток по дипломатической линии) она была ВЧЕРНЕ готова, и отрывки уже читались друзьям. Другое дело, навалившиеся служебные обязанности не позволили автору заняться доведением «Горя» до ума аж до самого 1821-го, коим и датируется мемуаристами-фантазерами тот дивный сон. И не на будущий год, а только весной 1823-го привез Грибоедов в Москву два первых акта. И лишь к концу отпуска (и, соответственно, года) дописал остальные. И продолжал работать над комедией вплоть до осени 1824-го — пока не терял надежды напечатать поставить на сцене.

Что, между прочим, вынуждало его активнейшим образом искать консенсуса с цензурой. Другу Бегичеву он писал в те дни: «…представь себе, что я с лишком восемьдесят стихов, или, лучше сказать, рифм переменил, теперь гладко, как стекло. Кроме того, по дороге мне пришло в голову приделать новую развязку; я ее вставлю между сценою <…>; живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались».

Понимаете? — посыпались в 24-м — спустя двенадцать долгих лет после замысла!.. К чему мы это?

А к тому, что легенды про свалившуюся во сне таблицу элементов и про получившийся из шишки на темечке закон всемирного тяготения, конечно, красывы. Но надо помнить, что за каждым грандиозным прорывом — в науке ли, в музыке ль, изобразительном искусстве или литературе — стоят не просто месяцы и годы истязания разума и души: за ними стоят принесенные на алтарь жизни. Звание гения не заслуживается мигом даже самого невероятного вдохновения. Этот миг — лишь награда за долгий и не похожий ни на один другой путь к нему… Или мы уже повторяемся?..

О сценической и книжной судьбе «Горя» промолчим — здесь без разночтений. Напомним лишь, что в немецком переводе комедия вышла из печати за два года до того, как Николай разрешил издать ее и в России. Насчет же умопомрачительного читательского успеха до выхода в свет: сотни штабных писарей заработали немалые деньги, копируя пьесу для хождения в списках… Булгарин стучал, куда следует: «Один из наших знакомых, проехав Россию вдоль и поперек с тех пор, как сия комедия пошла по рукам в рукописи, уверял нас, что в России находится более СОРОКА ТЫСЯЧ списков сего единственного произведения»…

Остается пожалеть, что мы не знакомы с изначальным вариантом текста. Сам автор писал по этому поводу: «Первое начертание… было ГОРАЗДО великолепнее и высшего значения, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня ПОРТИТЬ мое создание, сколько было можно».

Тут, что называется, без комментариев…

Составители сборника «Сто великих поэтов» не сочли возможным вставить Грибоедова в сей престижный список. Они по-своему правы: в «Горе от ума» всего три тысячи строк. Но в том и величие Александра Сергеевича Первого, что как минимум КАЖДАЯ ТРИДЦАТАЯ из тех трех тысяч (поверим маститым филологам) стала пословицей.

Кто-то из знакомцев автора рассказывал, что через пару лет после его смерти понавырезал из газет с журналами цитат из запрещенной комедии и сверил их с имевшимся под рукой списком. И обнаружил, что в надерганном не хватает до полного текста всего 128 стихов…

На праздный же вопрос, как ему творится, наш герой ответил сам — коротко и исчерпывающе: «Я как живу, так и пишу СВОБОДНО и СВОБОДНО».

И понимайте, как хотите…

Предельно романтизирован образ СУВОРОВА. И будто бы спал урывками да всё на соломе, и питался лишь солдатскими щами да кашей, и одевался скромнее скромного… Одним словом, жил Суворов сурово.

На деле же всё обстояло несколько прозаичней и благообразнее. На соломе спать — да, обожал. И сено вместо перин ему стелили даже в Таврическом дворце, где разместила его государыня на время пребывания в Петербурге (по ее личному приказанию и стелили). И мундиром Александр Васильевич не брезговал (а кроме русского, у него еще и австрийский имелся — фельдмаршальский же). И ордена он на него цеплял с превеликим удовольствием, когда повод имелся…

Вот как выглядел со слов адъютанта рядовой день Суворова в Тульчине, где он главнокомандовал югом России (под его начало были переданы войска четырех губерний и Таврической области) и где написана была знаменитая «Наука побеждать». Просыпался Александр Васильевич в два пополуночи, окачивался у пылающего камина холодною водой, обтирался простынею, пил чай, призывал повара и заказывал ему обед из 4–5 блюд (вот и верь слухам про щи да кашу), которые подавались, по обыкновению, в маленьких горшочках. После чего некоторое время занимался делами — читал, писал…

К «читал», кстати, следует относиться с уважением. Рассказывали, что в Турции, он запросто «выучился по-турецки», в Польше — по-польски, а в Финляндии по-чухонски. С другой стороны, ходили анекдоты про то, как в 1799-м по пути в Вену фельдмаршал обращался с речами к местному населению «на таком же непонятном немецком языке, как и его французский». Понятными ли, нет казались современникам французский с немецким Александра Васильевича, а по-любому выходит полиглот. Во всяком случае, одних газет он выписывал на 300 рублей в год — аж из семи стран, и, значит, с языками было всё в порядке.

Да и пописывал Суворов с молодости… Еще в царствование Елизаветы Петровны он входил в первое отечественное Общество любителей русской словесности, где, будучи накоротке с Херасковым и Дмитриевым, частенько зачитывал свои опусы «под Сумарокова»…

Однако вернемся к распорядку…

В 8 утра полководец обедал и ложился спать. В 4 пополудни — вечерняя заря, после которой, напившись чаю («ужин отдай врагу» — тут не подкопаешься), отдавал приказания правителю канцелярии и в 10 снова отправлялся почивать. И ни о каких, заметьте, кукареканьях ни слова…

Может, лукавит адъютант, приукрашивает? Может. А может, как раз другие свидетели и преувеличили да наврали, и граф Суворов был не так уж простоват тире придурковат, как приучили нас думать его завистники?..

Не ценою же бесконечных проказ и пижонств умудрился он совершить настоящую революцию в военном деле и, пройдя весь путь от солдата лейб-гвардии Семеновского полка до князя-генералиссимуса, не проиграть ни одного сражения — первым прославив Россию как великую победоносную державу!

Среди его записей сыскалась и такая: «Если бы я был Юлий Цезарь, то назывался бы первым полководцем мира». Сын денщика Петра Великого он ни минуты не сомневался в своей уникальности всеисторического масштаба…

МЕЙЕРБЕР, напомним, был из чудо-детей и подобно Моцарту, сделался виртуозом к семи годам. А вскоре и изобильно сочинял — в основном фортепианные пьесы. Слышавшие их в исполнении подростка называли эти миниатюры неотразимыми. Изюминка же истории в том, что молодой гений ни за что не желал печатать их: панически боялся, что его идеями воспользуются другие сочинители. А позже, когда композиторская деятельность отвлекла Джакомо от инструмента, обнаружилось, что он перезабыл их — все до одной. Оказалось, что наш герой не только противился изданию своих юношеских опусов, но и, полагаясь на память, не удосужился записывать их. А память подвела. Отчего нам только и остается, что верить современникам на слово…

И еще: оперы Мейербер сочинял быстро. Но, едва окончив, тут же принимался переделывать — один кусок, другой, затем снова тот, уже правленый, и так без конца. И это был тот самый случай, о котором говорят «лучшее враг хорошего». В результате первоначальный и окончательный варианты одного и того же произведения не имели между собой практически ничего общего. Рассуждая бухгалтерски, таким подходом Мейербер неуклонно терял как минимум половину своей творческой прибыли. И где гарантия, что не лучшую? Практически же на каждую оперу у композитора уходило лет по десять. И это притом, что сочинял Мейербер, как сообщается, ВЕЗДЕ и ВСЕГДА. Впрочем, и тут не без оговорки: его творчество пробуждалось с особой силой при сверкании молний и раскатах грома, при завывании бури и любом другом смятении природы. В непогожие дни он отдавался творчеству без остатка. Знакомые Джакомо постепенно привыкли к мысли, что увидеть его при дурной погоде не удастся ни при каких обстоятельствах. Мейербера следовало подкарауливать лишь в солнечный день…

И еще насчет исправлений… ГОГОЛЬ рекомендовал возвращаться к готовому до восьми раз. Но непременно с промежутками, во время которых следует «путешествовать, развлекаться, не делать ничего или хоть писать другое».

А вот вам гоголевский секрет, как сделаться писателем: «Для этого необходимо упражнение, привычка, надо набить руку, — поучал он Соллогуба. — Ты положи себе за правило ежедневно писать в течение двух-трех часов. Положи перед собой бумагу, перья, поставь чернильницу и заметь часы и пиши» — «Да что же писать? если ничего в голову не лезет?» — «И пиши: ничего в голову не лезет. Завтра опять что-нибудь прибавишь и набьешь руку. И будешь писателем: так и я поступил». И сколько-то правды в этом наверняка было…

Зато доподлинно известно, что во время работы Николай Васильевич имел обыкновение катать шарики из белого хлеба. Утверждал, что они «помогают решению самых сложных и трудных задач». Об этих шариках вспоминали многие. Рассказывали даже, что один из друзей насобирал их «целый ворох» и хранил потом со всею благоговейностью…

Беспримерно щепетильно корпел над формой ФЛОБЕР. Он стремился к какому-то нечеловеческому совершенству. Работа над фразой превращалась у него в манию, которая истощала писателя и сковывала творчество. «Муки, которые я испытываю, стремясь заменить то или иное слово, вызывают у меня бессонницу», — жаловался он кому-то.

Первое из его крупных произведений, драматическую поэму в прозе «Искушение святого Антония», друзья раскритиковали в пух и прах: в один голос заявили, что рукопись следует бросить в огонь и никогда больше о ней не вспоминать. Флобер вспомнил об «Искушении» восемь лет спустя. Вспомнил и капитально сократил. А еще через шестнадцать лет переписал заново… «Госпожу Бовари» он шлифовал четыре с половиной года… То же норовил привить и Мопассану. Во всяком случае, семь лет не позволял тому печататься — пока Гюи не разродился «Пышкой», которую Флобер провозгласил уже шедевром, который «останется, будьте уверены!». И не ошибся.

Кто-кто, а он в этом кое-что смыслил…

УАЙЛЬД отделывал каждую строфу, каждое слово, «добиваясь их музыкальности и блеска, похожего на сверканье камней». Благодаря чему, собственно, и стал настоящей, как сказали бы сейчас, иконой стиля…

А автор попсового «Капитана Фракасса» и скандальной «Мадемуазель де Мопен» ГОТЬЕ работал удивительно легко. Причем — набело, безо всяких черновиков и поправок. Из творческих проблем он знал лишь одну: мукой адовой было для него заставить себя подойти к письменному столу. Зато уж, оказавшись за ним, творил холодно, спокойно и бессбойно. «Я работаю степенно, словно уличный писец», — хвастался он Гонкурам…

Рассказывали, что ЛЕССИНГ «по обыкновению» писал до десяти вещей одновременно…

А ОГАРЕВ прославился, мягко скажем, неусидчивостью. Благодаря чему его научные и деловые проекты имели ту же участь, что и литературные детища — далее предисловий, как правило, не шли…

А О’ГЕНРИ, как сообщается в отдельных источниках, в 1904–05 годах отсылал в «Санди уорлд» по рассказу в день. Что вряд ли. Потому как в году минимум 364 дня, а от Билла осталось немногим больше 280 рассказов, юморесок и скетчей, и это, сами понимаете, входит в некоторое противоречие с элементарной арифметикой. Но видит бог: не напиши он даже ничего, кроме истории Лопнувшего Треста, нам очень даже было бы о чем вспоминать…

Прирожденным поэтом считали БАГРИЦКОГО. Говорили, что поэзия была его физиологическим свойством — Эдуард Георгиевич буквально фонтанировал стихами. Из Катаева: «Владел стихом виртуозно, в смысле легкости писания был почти импровизаторский дар — мог, например, в шутку написать до 20 стихотворений за вечер на заданную тему»… Впрочем, может быть, именно потому, что в шутку да на спор, ничего перворазрядного так и не сотворил?..

Невероятно скоро сочинял ГЕНДЕЛЬ. «Ринальдо» был создан им за две недели, а оратория «Мессия» в двадцать четыре дня. И это в 56 лет, после апоплексического удара и паралича правой руки, перенесенных за четыре года до того…

Завидно быстро сочинял СУМАРОКОВ: так, например, комедия «Трессотиниус» была им «зачата 12 генваря 1750 г., окончена генваря 13-го 1750»…

В одну ночь написал свой первый рассказ «Грядущие перспективы» БУЛГАКОВ, трясясь в «расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина». А последний роман ваял двенадцать лет. Первую редакцию «Мастера и Маргариты» (она была завершена к марту 30-го и называлась «Черный маг») — то есть, рукопись готового романа он, напомним, сжег. Большинство булгаковедов согласны с М. О. Чудаковой: «Мастер» претерпел восемь редакций. Михаил Афанасьевич писал и переписывал его, меняя названия («Копыто инженера», «Великий канцлер» и т. д.), имена героев, переиначивая структуру произведения, и прозанимался доводкой «романа века» практически до самой смерти: в последний раз он правил «Мастера» 13 февраля 1940-го. А 10 марта его не стало…

Вальтер СКОТТ признавался: «Порой мне кажется, что рука у меня пишет сама по себе, независимо от головы. Раз двадцать я начинал писать по определенному плану, но ни разу в жизни его не придерживался до конца»… Что — правда: работая над одной главой, он зачастую оказывался мыслями в другой. Его пером завладевали сами герои, и «переизбыток воображения изливался потоком ненужных слов»…

Хорошо известно и то, что Скотт практически никогда не удостаивал рукопись второго взгляда, в первый и последний раз читая написанное полностью лишь во время правки текста в печатной корректуре…

А АЛЬФЬЕРИ своего «Филиппа» (вторую и лучшую трагедию, из которой, собственно, Шиллер и сотворил своего «Дона Карлоса») переписывал пять раз…

А ПАСКАЛЬ восемнадцатое и последнее из своих «Писем к провинциалу» переделывал ТРИНАДЦАТЬ раз…

Рассказывая о последних годах ТИЦИАНА, один из учеников поведал, что мастер частенько отворачивал начатые холсты «лицом к стене на долгие месяцы». А когда снова брался за кисти, изучал отстоявшиеся полотна «так сурово, будто они были его смертельными недругами». И лишь обнаружив что-то не соответствовавшее изначальному замыслу, начинал «прибавлять и убавлять» с уверенностью и точностью «благодетельного хирурга». И теперь, на заключительном этапе работы, откладывал кисти в сторону, и последние мазки наносил исключительно пальцами — «объединяя цвета, сближая их с полутонами».

Напомним: мастеру в это время было плюс-минус сто лет. Каким самообладанием надо располагать, чтобы в этаком-то возрасте не спешить — быть уверенным, что месяцы спустя вернешься к недоделке!..

Тщательнейше оттачивал свои статьи, прежде чем отправлять их в печать, ГАУСС — месяцами выверял изложенное, с маниакальностью филолога (напомним, что изначально он планировал стать гуманитарием) заботясь о краткости языка и изящности методов, устраняя и переустраняя малейшие следы предварительных усилий — ну, немец, чего вы хотите!

Порой труды вылеживались у него в столе годами, а иные — и десятилетиями. Вследствие чего этот гениальный педант профукал целый ряд открытий, уступив пальму первенства тем, кто публиковал результаты исследований «с колёс» (это выяснилось через полвека после смерти Гаусса, когда было опубликовано «Наследие» ученого).

О таких торопыгах он говорил: страдают математическим поносом. Кто-то съязвил: а не страдал ли «геттингенский колосс» математическим запором?..

И вспомним ПУАНКАРЕ, библиография работ которого к моменту вступления в Академию наук включала уже 103 наименования. «Бессмертным» же во Французскую академию (не путать с упомянутой ПРОСТО Академией: эта — во много раз более солидное учреждение, ее еще сам Ришелье учредил) он был принят, имея в послужном списке втрое больше научных публикаций. Необыкновенная производительность Жюля Анри не снижалась на протяжении всей жизни. Любой трудности вопрос он разрешал «с быстротой стрелы»…

День целый мог «выхаживать» строфу, а вечером забыть о ней и наутро приняться за новую МАЯКОВСКИЙ. Зато записав, не менял в ней уже ни буквы. Брик вспоминала: «Володя писал стихи постоянно — во время обеда, прогулки, разговора с девушкой, делового заседания — всегда. Он бормотал на ходу, слегка жестикулируя. Ему не мешало никакое общество, даже помогало». Незнамов уточнял: «Он сперва глухо гудел… себе под нос, потом начиналось энергичное наборматывание, нечто сходное с наматыванием каната или веревки на руку, иногда продолжительное… и, наконец, карандаш его касался бумаги»…

Известно, что по молодости, за неимением тетрадей и блокнотов, Владимир Владимирович фиксировал строчки чаще всего на папиросных коробках. Впрочем, памятью поэт обладал такой, что не очень-то понятно, чего ради ему было их еще и записывать.

Но о фантастической памяти Маяковского чуть позже…

«Надо навсегда отбросить мысль писать без поправок» и даже «Надо, главное, не торопиться писать, не скучать поправлять, переделывать десять, двадцать раз одно и то же» — решил для себя Лев ТОЛСТОЙ еще в пору работы над «Детством». «Обдумать МИЛЛИОНЫ возможных сочетаний для того, чтобы выбрать из них 1/1000000, ужасно трудно», — жаловался он Фету.

Из этих пижонских миллионов и вырос миф о том, что граф семь раз переписывал «Войну и мир». Объем работы, выполненной им в те годы (сел в 1863-м, завершил в 1869-м), действительно потрясает. Но не переписывал он НИКОГДА. Граф правил по уже «перебеленному» тексту — по копии с автографа. Зато «подмалёвывал» свое детище даже между изданиями. То есть правил текст, уже ставший достоянием широкого круга читателей…

Коль уж на то пошло, основным ПЕРЕПИСЧИКОМ глав выступала незабвенная Софья Андреевна, на которую позже было повешено столько собак, что мама не горюй. В то время как единственным неоспоримым недостатком этой героической женщины было — увы: полнейшее — отсутствие чувства юмора…

Однако ж сам Лев Николаевич отмечал, что сочинение «Войны и мира» было пятью годами «непрестанного и исключительного труда, при наилучших условиях жизни».

От себя добавим: Софьей Андреевной и созданных. Многим ли гениям суждено было хвастаться наилучшими?

Во всяком случае, не ВЕРНУ…

То есть, начиналось-то всё очень неплохо. Женившись по неслыханной любви на молодой вдове Онорине Анне Эбе Морель, он вскоре сделался основоположником нового жанра — «романа о науке». И первый же («Пять недель на воздушном шаре») принес Жюлю умопомрачительный читательский успех, а главное, пролонгированный на двадцать лет контракт с самим Пьером Этселем, выведшим на литературную дорогу целую плеяду ярких беллетристов.

Теперь, имея гарантированные двадцать тысяч франков за пару романов в год, он работал ежедневно с семи утра до пяти вечера, сравнивая себя с першероном, который если и отдыхает, то лишь в своей же упряжке.

И вместо двух бестселлеров выдавал три.

Сообразив, что ему достался семижильный автор, Этсель предложил Верну составить «Иллюстративную географию Франции». И не прекращая работы над «Детьми капитана Гранта», этот труженик пера выдавал по 30 дополнительных страниц (чертовски, между прочим, серьезного текста) в день. А покончив с этой энциклопедией, тут же взялся за другую — «Историю великих путешествий и путешественников».

Этсель был в восторге и сделал несущей золотые яйца курице очередной заказ — четырехтомник «Завоевание Земли наукой и техникой». Но Жюль понимал: халтура (не в смысле качества — в плане отвлечения от любимого детища — цикла «Необыкновенные путешествия», по которому мир Верна теперь и знает) не сегодня-завтра попросту загонит его, и после некоторых раздумий отказался…

Тем временем его благополучный некогда буржуазный дом незаметно превращался в «клубок змей». Два последних десятилетия наш герой провел в настоящем аду. Многообещающий брак оказался несчастливым. Косвенным подтверждением тому следующий факт: в романах Верна женщины предельно редкие гостьи. Дело в том, что писать о них плохо он не хотел, а хорошо — не мог: отношения с Онориной натянулись до предела, ее подросшие дочери от первого брака с нетерпением ждали смерти отчима и обретения наследства. Единственный родной (полубезумный) сын Мишель постоянно попадал в переделки (банкротства, долговая тюрьма, суды), вытаскивать его из которых отцу приходилось всё труднее и труднее.

А тут еще душевнобольной племянник…

Гастон стрелял в дядю из якобы стремления оживить угасающий общественный интерес к его персоне. Извлечь пулю из тазобедренной кости так и не смогли, и Жюль Верн охромел. К тому же начал слепнуть. Но продолжал работать. Маниакально: «Работа — моя жизненная функция. Когда я не работаю, то не ощущаю в себе жизни». И совершенно уже слепой, диктовал романы внучкам. При этом пытался писать и самостоятельно — с помощью особого транспортира (позже этой методой воспользуется и Николай Островский). И всё это не профанация: после смерти великого романиста Этсель-младший еще много лет публиковал традиционные «договорные» два романа в год…

Не часто вспоминается о том, что карьеру литератора Верн начинал под руководством Дюма-отца, назначившего его в соавторы к своему сыну-драматургу. Первую из порученных пьес («Сломанные соломинки») Жюль, правда, переделал за сынишкой работодателя «от фундамента до кровли». И та выдержала дюжину постановок в театре Дюма. Комедию же «Ученые» с водевилем «Кто смеется надо мной» он написал уже самостоятельно, и они также превратились бы в спектакли, не будь Александр Великий вынужден спешно продать театр за долги…

Заодно уж и об этом привереде…

Во всем, что касалось выбора бумаги и перьев, ДЮМА-отец был предельно конкретен, если не сказать капризен. Романы он писал перьями «из особого набора» на бумаге исключительно голубого цвета. Стихи — на желтой бумаге (и, соответственно, другими перьями). Для журнальных статей им использовалась непременно розовая бумага.

Теперь о чернилах. Они могли быть какими угодно, но только не голубыми — голубые вызывали в толстяке нервное раздражение. Еще деталь: он никогда не писал пьес сидя за столом — они у Дюма в этом положении почему-то никак не сочинялись. Поэтому, пинимаясь за пьесу, он укладывался на любимый турецкий диван и опирался локтями на мягкую подушку.

А диктовать предпочитал, покачиваясь в гамаке.

Секретарей при этом требовалось двое. Один, едва поспевая за речью мэтра, метал на бумагу загадочные значки и сокращения и швырял лист на стол, откуда его тотчас же подхватывал второй подручный, которые и переводил всю эту абракадабру на французский. Снабжая по ходу дела знаками препинания. В обязанности помощников же входил и сбор исторического материала: ведь не окончивший даже средней школы Дюма был королем не чего-нибудь там, а именно «исторического» романа.

С раннего утра и до полудня троица работала как пулемет. В двенадцать они шли завтракать. Потом снова принимались за дело. Рабочий день заканчивался обычно к шести. После чего мэтр отправлялся обедать (как правило, в большой компании), затем ехал в театр. Оттуда — ужинать. А ужинал Дюма нередко до рассвета. Если конечно, верить Панаевой, передающей это со слов секретаря великого обжоры. Но, как бы там ни было, именно при таком немыслимом распорядке дня писатель умудрился оставить после себя 1200 томов (как хвастался он в письме к Наполеону III).

Разумеется, помимо секретарского Дюма активнейшим образом использовал и труд так называемых «негров». Он был настоящей корпорацией по производству чтива. Под его именем выходили потоки написанного другими. О чем речь — мэтр даже «Мушкетеров» вот разве что не списал из изданной в Кельне еще в 1700-м году книжки некоего Гасьена де Куртиля…

Над мушкетерами он работал на пару с сыном богатого фабриканта графоманом Огюстом Мака. Мака готовил «рыбу», а Дюма фаршировал ее деталями — теми самыми, благодаря которым этот роман плаща и шпаги и по сей день на каждой книжной полке. Таким же манером трудились они и над «Графом Монте-Кристо»…

Впрочем, встречались и те, кому Дюма отказывал в сотрудничестве. Один из обиженных — Эжен де Мерикур — тут же нашел симметричный ответ: издал книгу, в которой обнародовал полный список «подлинных авторов» романов Дюма и беспощадно прошелся по личной жизни писателя. Издание получилось желтым-желтым и неделю спустя Париж просто лихорадило от «открытия». И это в условиях, когда литературная помощь не считалось чем-то предосудительным (а когда считалась?). К ней прибегали и Виктор Гюго, и Жорж Санд — да все подряд! — а оконфузился один Дюма.

Весьма любопытен и вот какой факт. Женщин в его романах (кем бы они ни были сотворены) хватало с избытком. Однако ни в одном из произведений великий ловелас не касался психологии слабого пола. И уж тем паче ни строчки у него нет насчет эротических переживаний героинь. Что это: табу или неспособность?

А мы, вишь, нынешних книгоделов хаем…

А вот какой механизм творения был у НЕКРАСОВА: прозу поэт вершил (с нее начнем) преимущественно за письменным столом, реже — возлежа на диване: «Приходит Муза, и выворачивает всё вверх дном… и прежде чем успеваю овладеть мыслью, а тем паче хорошо выразить ее, катаюсь по дивану со спазмами в груди, пульс, виски, сердце бьют тревогу — так, пока не угомонится сверлящая мысль»…

Эти диванные ломки преследовали его преимущественно с приходом весны («Идёт-гудёт зелёный шум…») и открытием охотного сезона. В отличие от Пушкина, боготворившего осень не только за «в багрец и золото одетые леса» — по осени ему как-то особенно продуктивно писалось…

Одним из отъявленнейших русских охотников Николай Алексеевич был в папу, едва умевшего подписать свое имя и славившегося неуемной страстью к этой самой охоте, кутежам, женским прелестям да картежной игре. Последнее вообще было патологической фамильной чертой Некрасовых, о чем также особый рассказ…

Исследователи жизни и творчества помещика-демократа сходятся на том, что далеко не последнюю роль в развитии его таланта сыграла именно сила наследственности. Не чувствуя ни малейшего духовного родства с отцом («…Я рос в дому, напоминающем тюрьму»), поэт в полной мере унаследовал его адреналинную гиперфункцию.

Но это мы снова отвлеклись…

Прозу, значит, Николай Алексеевич сочинял лежа, стихи же — прохаживаясь по комнате. Часами. Ходил себе, ходил, декламировал, и лишь окончив последнюю строку, записывал виршу (его словцо) на первом, как акцентируется зачем-то всюду, подвернувшемся под руку обрывке бумаги. Поправок практически не делал.

С одной стороны, трудно представить себе вынашивание в голове цельной главы из «Кому на Руси жить хорошо». С другой — творение без черновиков не такая уж и невидаль…

Мюссе отмечал, что Жорж САНД «никогда не случалось зачеркнуть хотя бы строку». А уж в его осведомленности мы можем не сомневаться. Впрочем, об этой дамочке кто только и чего не навспоминал. Рассказывали, например, что, будучи совершенно ненаходчивой в живом разговоре, в письме Аврора становилась дьявольски остроумной. Она и сама это подтверждала: «Мысли мои, вялые в мозгу, когда я пишу, оживают».

Работала мадам Санд по ночам — обычно с часу до четырех. Потом, пыхнув любимой сигарой, укладывалась баиньки и мирно почивала часов эдак до одиннадцати.

Выкраивала она на сочинительство пару часов и средь бела дня. Причем ей нисколько не мешало внезапное появление кого-нибудь из визитеров (вспоминаем Россини). «Это как вода, текущая из крана, — злословили потрясенные Гонкуры. — Когда кто-нибудь входит, она закрывает кран, вот и всё». Что, впрочем, не мешало этой по-своему железной леди скрупулезно выполнять свою ежедневную норму — двадцать страниц. Тот же Мюссе возмущался: «Я работал целый день: выпил бутылку водки и написал стихотворение. Она выпила литр молока и написала половину тома»…

Очень быстро и тоже не вычеркивая ни строчки, писал ШЕКСПИР. О чем свидетельствовоал Бен Джонсон, не раз наблюдавший коллегу за работой. Скорописи Шекспира дивились и актеры «Глобуса»: «Его мысль всегда поспевала за пером, и задуманное он выражал с такой легкостью, что в бумагах его мы не нашли почти никаких помарок».

Правда, вот уже четыре столетия человечество мучает несколько неразрешимых вопросов. А именно: почему имя «Шекспир» появилось на обложке лишь спустя четыре года после смерти автора? Почему в завещании драматурга нет ни слова о его литературных трудах? Куда девалась и вообще: имела ли место быть переписка Шекспира с издателями?

И наконец: где хотя бы один листок, написанный — с помарками ли, без — его рукой?..

А от БАЛЬМОНТА остались чемоданы («чемоданы Бальмонта») только НЕнапечатанного — рукописей. «Сто лет литературного труда» — говорила о них Цветаева.

Есть сведения, что он писал БЕСПРЕРЫВНО, ТОЛЬКО набело, НИКОГДА не возвращаясь строкой назад и НИЧЕГО не исправляя. Стихи в десятки строк складывались у него в голове законченными и разом переносились на бумагу. Отменно ровным, между прочим, и красивым почерком, что как-то плохо увязывалось с необычайной нервностью Константина Дмитриевича…

«Бальмонт? — Загадка. Вакханалия», — признавал даже самолюбивый Гумилев.

Хорошо известно, что ДЮРЕР рисовал на холсте или дереве без предварительных набросков. Окружности и линии — идеальные — кистью — набело, без циркуля и линейки — линейка с циркулем были ему ни к чему… С таким-то даром, конечно, чего бы в гении не выбиться, да? Да. Но тогда надо условитьсяи считать, что он прямо с этим даром и родился — открыл глазенки и говорит: а ну-ка, дайте карандаш, я вам щас покажу, как кружочки от руки рисовать…

Дар, конечно, даром, но он ведь как конь — его сначала поймать нужно. Потом взнуздать да объездить. Спросите у любого жокея, во что гарцевание обходится — он расскажет про то, чего со стороны не видно…

Возвращаясь же к Некрасову: Николай Алексеевич обладал поистине феноменальной памятью. Он «мог прочесть наизусть любое из своих стихотворений, когда бы то ни было сочиненных, и как бы оно ни было длинно, он не останавливался ни на одной строфе, точно читал по рукописи», — вспоминала Панаева.

Авдотью Яковлевну можно, конечно, заподозрить в некоторой тяге к мифотворчеству — все же гражданская жена с 15-летним стажем. Но даже если она и приврала — приврала не шибко. Некрасовскую способность к безукоризненному запоминанию даже чужих стихов подтверждает целый ряд источников. Впрочем, уникальная память — одна из базовых характеристик многих одаренных личностей, и мы просто обязаны посвятить ей отдельную подглавку…

Чудеса памяти

Рассказывали, что КИР, МАКЕДОНСКИЙ и ЦЕЗАРЬ знали в лицо и по имени каждого из своих солдат.

То есть примерно по 30 тысяч на брата…

А НАПОЛЕОН будто бы помнил не только имена солдат и офицеров, а также год и месяц совместной службы, но зачастую мог безошибочно назвать и полк — да чего там полк: батальон, в котором состоял его бывший сослуживец…

А ФЕМИСТОКЛ будто бы лично знал каждого из 20 тысяч жителей Афин…

А СЕНЕКА мог повторить 2000 не связанных между собой слов, услышав их всего раз…

А АВИЦЕННА уже в десять лет знал наизусть Коран, а книги не читал — просто перелистывал…

И все это несколько смахивает на нечаянные — или как уж оно там — преувеличения. В конце концов, мифотворчество всегда было столь же неотъемлемой функцией историков, как и собственно летописание. Но история-матушка сохранила и свидетельства, не поддающиеся нашему с вами освистанию.

Доподлинно известно, например, что ЭЙЛЕР помнил шесть первых степеней всех чисел до ста. Чтобы представить себе, о чем речь, просто засеките, сколько времени уйдет у вас на только вычисление хотя бы квадрата любого двузначного числа…

А не математик ШАТОБРИАН утверждал, что «выучил наизусть таблицы логарифмов: видя число в геометрической прогрессии, я вспоминал показатель его степени и наоборот»… И сомневаться в этом сложно хотя бы уже потому, что это не единичный в истории случай: по памяти же пользовался таблицей логарифмов и академик ИОФФЕ. Думается, это непостижимо уму даже тех из нас, у кого таблица умножения от зубов отлетает…

Мы тут о некрасовской памяти толковали… Декламировать наизусть в каком угодно количестве не только свои, но и чужие стихи умел и МАЯКОВСКИЙ. Чуковский рассказывал, что раз на прогулке Владимир Владимирович потряс его, прочитав ВСЕ стихотворения из третьей книги Блока — «страницу за страницей, в том самом порядке, в каком они были напечатаны там»… В связи с чем совершенно иное звучание приобретает ответ поэта на провокацию одного из слушателей: «Часто ли вы заглядываете в Пушкина?» — «Никогда не заглядываю. Пушкина я знаю наизусть»…

Никогда не заучивал стихов СТЕЙНИЦ — он просто запоминал их навсегда с первого прочтения…

ШОСТАКОВИЧ страницами декламировал на память рассказы любимого Зощенко…

ГАРШИН знал наизусть всего Фофанова. Не оттого, что был его поклонником — просто «потому что раз прочел»… Уникальная память была его проклятьем. Он до мельчайших деталей помнил всё, что происходило с ним в болезненные периоды. Целых два часа перед смертью, пока не лишился сознания, рассказывал он друзьям о том, что испытывал до и во время ставшего роковым прыжка в лестничный пролет…

Слово в слово — целыми страницами — мог цитировать прочитанное годы назад ПРЖЕВАЛЬСКИЙ. В юности еще «ему всегда ясно представлялась и страница книги, где был ответ на заданные вопросы, и каким шрифтом она напечатана, и какие буквы на геометрическом чертеже, и сами формулы со всеми их буквами и знаками»…

Десятилетия спустя мог вспомнить в книге страницу и даже абзац с какой-либо подробностью ФЛОБЕР…

АМПЕР до старости помнил наизусть статьи из прочитанной им в детстве «Энциклопедии»…

Томами мог заучивать стихи ТЕСЛА. Рассказывали, что он унаследовал этот дар от своей малограмотной матери…

ВАГНЕР дирижировал симфониями Бетховена по памяти… Повторим: сим-фо-ни-я-ми!.. Это значит свыше ста партий — одновременно — в одной голове…

ГОРОВИЦ знал наизусть чуть ли не всю существующую музыку — «не только сонаты Бетховена, но и оперы и квартеты Брамса»…

Живший за столетие до него АЛЬКАН не прославился как пианист-виртуоз лишь благодаря своей патологической застенчивости, больше напоминающей одну из форм сумасшествия. При этом есть сведения, что маэстро хранил в голове всю фортепианную литературу…

АЛЕХИН позволял себе играть одновременно с сорока соперниками. «Не он один» — скажете вы. ВСЛЕПУЮ? — уточним мы…

Известно, что в начале 20-х будущий чемпион мира служил в Московском Центррозыске. Но кем — ходячей памятью столичного сыска. Изучив уцелевшие учетные журналы царской полиции, он знал (помнил) не только особые приметы ТЫСЯЧ уголовников — каждый их шрам, каждую родинку. И в обязанности величайшего из русских шахматистов входило опознание задержанных…

Потрясающей памятью был наделен ГИТЛЕР: мог с легкостью воспроизвести любую несущественную деталь из когда-либо прочитанной книги, бережно сохранял в памяти фамилии авторов и имена героев (особенно любимого Фенимора Купера). Однажды чуть ли не слово в слово повторил текст инструкции по изготовлению велосипедов, с которой ознакомился аж в 1915 году… Возможно, дело в уникальной зрительной памяти. Ведь начинался-то юный Шикльгрубер как неплохой рисовальщик…

К художникам, в общем, переходим.

Упомянув в разговоре случайно увиденное лицо, ФЕДОТОВ мог взять карандаш и тут же нарисовать его портрет — «на клочке бумаги», как уточняется…

ГЕ: «Петр i допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» — помните? (просто интереса ради: зажмурьтесь и воспроизведите восемь слов названия картины) Интерьер у них за спиной с фотографической точностью воспроизводит обстановку изображенной на картине реальной комнаты. Между тем Николай Николаевич видел ее лишь однажды. А его собственное уточнение просто ошеломляет: «Я в голове, в памяти принес домой весь фон картины с камином, с карнизами, с четырьмя картинами голландской школы, со стульями, с потолком и освещением, — был всего один раз в этой комнате, и был умышленно один раз, чтобы НЕ РАЗБИВАТЬ впечатления, которое я вынес»…

Доведший свой зрительный аппарат до совершенства АЙВАЗОВСКИЙ практически все картины писал по памяти. Он гордился тем, что сочинял их «как стихи»…

Нельзя сказать, чтобы не доверял памяти и ШИШКИН, однако известно, что великий пейзажист целые лета проводил в фотосессиях, а за мольберт вставал лишь поздней осенью, ближе к зиме. В результате каждая сосновая иголочка на его полотнах была именно сосновой, а всякий липовый листочек — именно липовым, и т. д. Иван Иванович даже Репину пенял: что же это, дескать, брат, это у тебя — плоты из бревен, а из каких черт их разберет! Очень обстоятельный был живописец. Писать просто бревна было, на его взгляд, не слишком непрофессиональным подходом…

Однажды издатель заказал ДОРЕ рисунок какой-то альпийской местности с очень уж глянувшейся ему фотографии. Доре кивнул и ушел, забыв взять снимок. А наутро принес его совершенную копию…

Музыкальная память МОЦАРТА легендарна, и упоминать о ней как-то даже ни к чему. Но случай с Моцартом — явление далеко не из ряда вон выходящее.

С ранних лет легко воспроизводил на рояле (или роялИ, если по-тогдашнему) и других «попадавшихся под руку инструментах» услышанную единожды мелодию СКРЯБИН…

РАХМАНИНОВ играл по памяти любое слышанное им раз произведение так, будто оно было им тщательно разучено. Известна забавная история: Танеев ждал в гости Глазунова — тот вез показать ему какой-то из своих свежих опусов. Обожавший розыгрыши Сергей Иванович спрятал в соседней комнате своего случившегося тут же студента Рахманинова, и едва Глазунов закончил исполнение, явившийся на зов учителя Сергей Васильевич воспроизвел услышанное минуту назад нота в ноту. На Александра Константиновича, который и сам славился феноменальным музыкальным слухом и памятью (с легкостью восстанавливал — не восполнял, а вот именно восстанавливал громадные куски утраченной партитуры) это произвело потрясающее впечатление…

РОССИНИ однажды композитор записал (не напел, не сыграл — записал) музыку целой оперы, слышанной им не то дважды, не то трижды… А раз в гостях у какого-то из баронов маэстро познакомили с Мюссе. Одна из дам тут же попросила его прочесть что-нибудь из свеженького, и тот прочел (не раз потом переведенное на русский «Не забывай»).

— Чьи это стихи? — удивился вдруг отвлекшийся вроде бы Россини. — Я что-то не припомню автора…

— Ваш покорный слуга, — гордо отвечал поэт.

— Да полноте, — прищурился композитор. — Я их еще в детстве знал наизусть.

И повторил — от начала до конца, слово в слово, ни разу не сбившись и не соврав. Мюссе потерял дар речи…

Редкой памятью и тоже не только музыкального характера обладал в ученичестве ГЛИНКА. Посмотрев на страницу, он повторял ее содержание без запинки. В штудируемой на лекциях латинской грамматике он помнил наизусть даже подстрочные комментарии…

«Я никогда ничего не забываю», — похвалялся ПАСКАЛЬ, и, судя по тому, что мы уже выяснили, вряд ли это было неправдой…

РУССО утверждал, что мгновенно забывает то, что перенес на бумагу — он пользовался этим умением для своевременной разгрузки памяти…

ПО шёл еще дальше и рекомендовал: «Если вы хотите забыть что-нибудь немедленно — запишите, что вы должны это запомнить»…

Совершенно наоборот была устроена работала память МЕЧНИКОВА. Дату или имя, которые следовало запомнить, он записывал на клочке бумаги, который тут же разрывал и выбрасывал: «Раз имя и число были запечатлены на его сетчатке, он более их не забывал», — объяснял один из учеников академика. Кроме того, обладая фантастическим музыкальным слухом, Илья Ильич без единой ошибки воспроизводил целые оперы и симфонии…

Потрясающе избирательно работала память ПУАНКАРЕ. Не поддающуюся упорядочению информацию он запоминал с огромным трудом. Например, не считал себя обязанным помнить, какой из полюсов батареи заряжен отрицательно — цинковый или медный. Зато легко перемножал в уме трехзначные числа. И прекрасно помнил «все значительные исторические даты, все железнодорожные расписания» (!) — на том простом основании, что для любой из этих второстепенных, вроде бы, деталей находил принципиально важное место в общей системе сохраняемого его не бездонной, как и у всех у нас, памятью…

ФАРАДЕЙ к 35 годам почувствовал, что катастрофически утрачивает способность помнить. И выработал особую систему правил и записей, заменявшую ему память. Но даже она со временем делалась бессильной перед предательством истощенного мозга. Ученому приходилось записывать в лабораторный журнал всё: куда что положил перед уходом, что уже сделал, а чем только собирался заняться. К 45 этому великому и несказанно мужественному человеку пришлось практически отказаться от работы. А еще через десять лет он писал одному из коллег: «Странное последствие плохой памяти. Я забываю, какими БУКВАМИ изобразить то или иное слово на бумаге. Я полагаю, что если б я прочитал это письмо, то нашел бы от пяти до семи слов, относительно которых я в сомнении».

Энциклопедия «Британика» квалифицирует эту катастрофу как «упадок умственных способностей с последующим нарастанием слабоумия». Как странно и страшно звучит это «слабоумие» рядом с именем одного из ярчайших умов XIX века, обогатившего цивилизацию понятием электромагнитного поля!

А Вальтер СКОТТ гордился феноменальной памятью до глубокой старости. Воистину феноменальной. Во-первых, он утверждал, что помнил себя в младенчестве. Во-вторых, в 54 года обещал на спор дословно воспроизвести любое из своих юношеских (с 15 лет и далее) писем — при условии, правда, что ему зачитают первую строку. Однажды во время беседы с Байроном писатель воспроизвел слышанную им всего раз поэму Колриджа «Кристобел»…

Но и эта память работала очень капризно.

«Айвенго» Скотт продиктовал во время обострения болезни (что-то с разлитием желчи, «Я был болен… очень… очень болен» — писал он герцогу Бакклю; приступы длились по десять часов и дольше). После чего не сохранил о романе ни малейшего воспоминания, за исключением основной идеи — она была задумана еще до заболевания…

То же самое было и с «Ламмермурской невестой» — Скотт диктовал ее в паузах между чередой жутких судорожных припадков. А прочел — уже изданную — после того как покинул постель. Прочел и… не вспомнил (по свидетельствам домочадцев) «ни одного обстоятельства, ни одного разговора из этого романа, ни одного из выведенных характеров»…

Применивший гомерову «Илиаду» в качестве инструкции и прямого руководства по поискам Трои ШЛИМАН владел четырнадцатью языками. На изучение английского с французским у него ушло по году. Дальше было проще. Великим и могучим русским Генрих овладел за полтора месяца. Испанский освоил по пути в Венесуэлу — практически на спор. Прибегнув к испытанной методе: взял в дорогу книгу на испанском, которую давно и прекрасно знал в переводах на другие, знакомые ему языки. Кажется, как и во многих других случаях, это были «Похождения Телемака».

Любопытно то, что в юности память у Шлимана была никудышной, и будущий искатель древностей упрямо развивал ее: заучивал по двадцать страниц прозаического текста ежедневно…

ДЖОЙС в сочинительстве использовал сплав из элементов почти ШЕСТИДЕСЯТИ языков и наречий, ДВАДЦАТЬЮ из которых пользовался АКТИВНО…

ВЕРНАДСКИЙ владел (по собственной скромной оценке — «для чтения») всеми славянскими, романскими и германскими языками…

Неустанно и постоянно тренировал память МАРКС. Тренировал он ее испытанным гегелевским способом — выучивал наизусть стихи на незнакомом языке…

ГЕГЕЛЯ, как изобретателя такой нехитрой методы, очень даже можно понять: профессор испытывал невероятные трудности с чтением лекций. Наплыв мыслей был у него так стремителен, что одна опережала другую, не дав той быть развернутой до конца. И, забывая, с чего начал, он незаметно — для себя, а больше для аудитории — перескакивал с одного на другое, с него на третье, и так далее. Что здорово сбивало слушателей с панталыку, а самого лектора просто-таки бесило. Представьте себе, каково это для человека, не только начисто лишенного чувства юмора, но и полагавшего самый факт иронии (а уж тем более смеха!) чем-то нелепым и даже аморальным! Впрочем, это уже тема, кардинально выходящая за рамки нашего обзора. Давайте-ка продолжим о способах провоцирования вдохновения…

КАК ОНИ ТВОРИЛИ (продолжение)

Повторяем: разнообразно.

Бэн ДЖОНСОН, например, утверждал, что может творить и без вдохновения. Большинству же остальных наших героев оно не казалось таким уж бесполезным, и в погоне за ним каждый изощрялся на свой манер.

ГЛЮК с некоторых пор усиливал работоспособность «искусственным изменением кровообращения». А именно — шестидесятилетний композитор двигал рояль на солнцепек. Темечко пригревало, и вдохновения прибывало. Во всяком случае, именно так он сочинил обе свои «Ифигении»…

ШИЛЛЕР же пользовался ровно противоположной методой: провоцируя приток крови к мозгу, этот насквозь больной астеник ставил во время работы ноги на лед.

Была у Иоганна Фридриха и фирменная фишка: во время приступов творчества он раскладывал по столу гнилые яблоки — их запах добавлял ему особого наития… При этом поэт жаловался, что за один день такого подъема вынужден расплачиваться пятью-шестью днями уныния и страданий…

Для того чтобы искусственно вызвать рабочее состояние, французский писатель-епископ БОССЮЭ удалялся в холодную комнату и клал себе на голову теплые припарки…

А не попавший в великие, но очень востребованный своим веком ПАИЗИЕЛЛО сочинял, укрывшись ворохом одеял…

Лейбниц, которому посчастливилось наблюдать за работой РЕМБРАНДТА, вспоминал, что тот куда дольше медитировал да горевал над создаваемыми образами, нежели орудовал кистью. «Рембрандт верит в магию своих взволнованных глаз, в магию призыва, в магию слова, — писал потрясенный ученый, — Рембрандт верит, что если он смеется в душе, когда рисует, то картина будет легкой шуткой, а если он создает свое произведение, вздыхая и оплакивая его, то и картина будет полна печали»…

СПИНОЗА писал преимущественно ночью. Время от времени, чтоб освежить ум, он подглядывал в микроскоп за возней мух и пауков — разыгрывавшиеся там страсти очень напоминали ему человеческие. А в результате — «Этика» и озарение: «Свобода — это познанная необходимость»…

Собравшись сочинять, ВАГНЕР неизменно раскладывал по стульям и всей мебели яркие куски шелковой материи — для притока вдохновения ему было необходимо ощупывать ее время от времени. У специалистов это называется осязательной синестезией…

В книге «Моя жизнь» он делился и другими маленькими секретами целенаправленного вызова вдохновения. Так, во время работы над «Лоэнгрином» ему очень мешали неотвязно звеневшие в ушах мотивы «Вильгельма Телля» Россини (оперы, которой Вагнер дирижировал незадолго до этого). Мешали до того настойчиво, что пришлось прибегнуть к уловке — с трех раз угадаете, к какой? — во время прогулки он «стал энергично напевать, по свежей памяти, первую тему Девятой симфонии Бетховена». Клин, как говорится, клином.

А если учесть, что он еще и либретто писал?..

У не писавшего их ГЛИНКИ музыка всегда опережала текст. Она являлась ему, грубо говоря, самотёком. И вечно нездоровый Михаил Иванович садился между припадками (как именовал он свои расстройства желудка) за фортепьяно и «невольно извлекал фантастические звуки».

Кто-то из наблюдавших за ним в период создания «Ивана Сусанина» вспоминал: «К обеду съезжались гости. Глинка, участвуя в общих беседах, слушал и отвечал и в то же время писал свои ноты за столиком у окна». И тут же передавал наметки извечному помощнику Карлу Гемпелю, который «за тем же столом переписывал их набело четким почерком».

Нелишне отметить, что между душевными состояниями композитора и творимой им музыкой имелась стойкая обратно пропорциональная зависимость: чем мучительнее складывались обстоятельства личной жизни, тем милее и веселее звучали его мелодии. Даром, что ли, Чайковский недоумевал: «Меня просто до кошмара тревожит иногда вопрос, как могла совместиться такая колоссальная художественная сила с таким ничтожеством и каким образом, долго быв бесцветным дилетантом, Глинка вдруг одним шагом стал на ряду (да! на ряду!) с Моцартом, с Бетховеном и с кем угодно». Видимо, рядом с Петром Ильичом просто не оказалось в тот миг кого-то, кто шепнул бы ему на ушко: а может, гений? всего лишь гений?..

А у БЕЛЛИНИ срабатывал обратный алгоритм: музыку ему навевали слова. «Кипят, кипят во мне мысли!» — писал он, пытаясь передать глубину экстаза. «Кипение» это нередко граничило с утратой сознания. В такие минуты композитор забывал, где он, что, с кем…

Беллини рассказывал, что предельно внимательно и придирчиво изучал характеры действующих лиц будущих опер, их повадки, чувства. Потом запирался в комнате, где декламировал роли каждого — «со всем пылом… наблюдая за модуляциями своего голоса, за ускорением или замедлением речи, наконец, за акцентами и манерой выражения, которые невольно рождаются у человека, одержимого страстью и волнением»…

Ох уж эти их бесконечные их «невольно»!..

Если это невольно — как же выглядело бы ВОЛЕВО?

…и только вдоволь наперевоплощавшись, композитор переносил впечатления на бумагу и тут же садился за рояль. И если волнение было соразмерно пережитому давеча, во время «примерки» образов — радовался. Нет — начинал сызнова: ходил, напевал, прислушивался, записывал и т. д.

Чахлый в детстве ДЕКАРТ провел розовый возраст, буквально не выбираясь из постели. Что необычайно укрепило его организм. Ну и, понятное дело, превратило будущего отца аналитической геометрии в записного сибарита. Постель стала его излюбленным местом пребывания и панацеей от всех невзгод. В отличие от многих знаменитых трудоголиков (Маркс, Суворов, Наполеон, Бальзак…), хваставшихся, что на ночной отдых им хватает трех-пяти часов, Рене поспать любил. Да и проснувшись, не покидал ложа, предаваясь философским размышлениям и лишь изредка ПРИПОДНИМАЯСЬ, чтобы сделать какие-то письменные пометы. И именно предобеденные часы навсегда остались для Декарта наиболее плодотворными.

Не там ли, в разлюбезной постели, и заключил он: «Мыслю, следовательно, существую»? Неспроста же другой великий афорист — Шоу — подытожил: «Декарт, несомненно, извлекал из жизни больше удовольствий, чем Казанова»!

20-летний Рене не изменил своей привычке, даже облачившись в мундир волонтера нидерландской армии. Поступив на службу, он наотрез отказался от жалованья, что позволяло ему не ходить даже на парады, и сидел (лежал!) дома, занимаясь любимой математикой. А заодно уже физиологией (механизм безусловного рефлекса — вспоминаем дрыгающуюся лягушку — его открытие), психологией, физикой, космогонией, философией…

Причину столь разносторонней одержимости ученого увязывают с некоторой психической неадекватностью. Делать громких заявлений не будем, однако напомним: доподлинно известно, что в 23-летнем возрасте наш герой пережил духовный кризис, после чего регулярно испытывал слуховые галлюцинации: некая «невидимая личность» настойчиво уговаривала его продолжать научные изыскания. Будь Рене чуть набожней, «невидимая личность» проходила бы тут как Бог.

Всюду отмечается и наличие у Декарта двух трудно скрываемых слабостей: он обожал косоглазых женщин (в память о первой любви) и испытывал почти подхалимское благоговение перед высокопоставленными, а особливо — венценосными особами. Это он-то, третировавший, как мальчишек, виднейших ученых эпохи. И если за первой фишкой углядывается элементарный половой фетишизм, то во второй определенно наличествуют зачатки здорового практицизма. Угодливый КОМУ НАДО Декарт умудрялся иметь с них по полной программе. Подтверждение тому — пожизненная пенсия от Мазарини. С учтивостью принял ученый и приглашение шведской королевы Кристины Августы отправиться в ее «страну медведей между скал и льдов». По приезду Декарту были обещаны дворянский титул и обширное поместье где-то в Померании. В обязанность же 53-летнему наставнику вменялось поломать ко всем чертям свой десятилетиями выкристаллизовавшийся режим и начинать занятия философией в пять утра! — королева была той еще выдумщицей и порешила, что лучшего времени для ее (а значит, и для его) биочасов не найти.

И Декарт рискнул. И всю протяжную северную зиму был вынужден подниматься задолго до рассвета, чтобы успевать во дворец к началу урока. В одну из поездок простыл и слег. Врачи определили воспаление легких. На девятый день болезни его не стало. «Пора в путь, душа моя!» — прошептал он напоследок. Или это только послышалось свидетелям его последнего мига. И нам остается лишь гадать: мороз с метелью сгубили гения или легкомысленное решение изменить своей главной жизненной установке — не покидать постели до обеда…

Писатель же ХЕМИНГУЭЙ, в отличие от выдававшего репортажи «за двоих» Хемингуэя-журналиста, работал строго по утрам — «от зари до полудня или до двух часов дня». И работал довольно неторопливо. Вскоре после выхода его первой книги он рассказывал кому-то из приятелей: «Я пишу медленно и с большим трудом, и для этого моя голова не должна быть ничем забита».

К стене его спальни была прикреплена малюсенькая конторка, места на коей хватало лишь для стопки бумаги да нескольких карандашей. За ней и трудился. Исключительно стоя. Пользовался Хэм и печатной машинкой, но гораздо реже. Зато в конце каждого рабочего дня педантично фиксировал на висящем рядом листке количество написанных за день слов…

А вот у ТЮТЧЕВА, как считается, не было ни часов, отводимых на работу, ни, извините, «творческих замыслов». У него не имелось даже каких-нибудь приспособленных для записей тетрадей. Черновиков тоже не было — над стихами Федор Иванович, что называется, не корпел. Приходящие на ум строки он сохранял на чем попало: на салфетках, почтовых листках, на подвернувшихся приглашениях и т. п. Капнист рассказывал, что однажды на заседании Комитета цензуры иностранной Тютчев (он председательствовал в нем до самой смерти) в задумчивости исстрочил целый лист, а потом ушел, оставив его на столе, как оставили бы мы с вами бумажку с каракулями, которыми убивали время — ну, лишь бы рука была чем-то занята.

Капнист листочек тот прибрал, и благодаря этому его любопытству теперь во всех тютчевских книгах имеется-таки «Как ни тяжел последний час…». А сколько таких листочков остались лежать, где брошены? — Бог весть…

Нас убеждают: Тютчев был слишком уравновешенным человеком, для того чтобы считать себя поэтом, окажись, мол, он поболее психом — российская поэзия получила бы необыкновенный бонус.

Недостаточно псих, говорите? А назовите-ка хотя бы еще одного посла, могущего позволить себе плюнуть на казенные обязанности и умчаться в соседнюю Швейцарию. Прихватив с собою зачем-то дипломатические шифры!

Повод, правда, имелся. И серьезный — овдовевший за полгода до этого г-н Тютчев ринулся туда венчаться с женщиной, уже носившей его очередную дочь. Но как это выглядело: испросив у министра Нессельроде разрешение на брак («ради покоя и воспитания своих детей»), добро на женитьбу он получил, а отпуска — нет. «Ну-ну», — отметил про себя Федор Иваныч и был таков. И оттуда уже — целых два с половиной месяца спустя подал прошение об отставке. И ему подписали это вызывающее по форме «по собственному». И даже долгосрочный отпуск предоставили, из которого Федор Иванович не изволил возвернуться, чем уже и спровоцировал исключение себя из числа чиновников Министерства иностранных дел, да еще и с лишением звания камергера. И следующие четыре года проживал с новой благоверной в Мюнхене — до тех пор, пока не выхлопотал прощение и восстановление на службе. По-вашему, вся эта история — пример уравновешенности?

Тут мимоходом заметим, что стихов после того венчания наш герой не писал практически десять лет. Это уж потом, после возвращения на службу и на отечественный Парнас, были «Чародейкою Зимою», «Есть в осени первоначальной», «Умом Россию не понять», «Нам не дано предугадать», «Я встретил вас и все былое…»

Все былое ожило в отжившем сердце 67-летнего Федора Ивановича. Он лечился в Карлсбаде и встретил свою первую любовь — Амалию Лерхенфельд (по мужу уже баронессу Крюденер). И тою же летнею ночью, вернувшись в отель, — без помарок, как гласит еще одно предание, — записал сей шедевр… Вообще, история любовей Тютчева — история совершенно самостоятельная, и к ней нам непременно стоит вернуться. Но позже… А покуда вернемся к нашим героям.

Не мог подолгу сидеть за столом БЕЛИНСКИЙ: у него тотчас разбаливалась грудь. Отчего «неистовый Виссарион» писал преимущественно стоя. И — назовите это распорядком или как-то уж там еще — но работал он по строго заведенному графику. А именно: полмесяца практически не выпускал пера из рук, а потом ровно столько же почти не притрагивался к нему, жил в свое удовольствие.

А устанет отдыхать — и снова за конторку…

Никогда не было определенных часов ни для занятий, ни для еды, ни для сна и у СОЛОВЬЕВА: «он делал из ночи день, а изо дня — ночь», писал, когда писалось, ел, когда елось, спал, когда спалось. Что, тем не менее, не помешало Владимиру Сергеевичу стать провозвестником русского символизма и кумиром поколения, породившего Блока с Белым… Работоспособность этого «всечеловека» впечатляла осведомленных: он мог неотлучно просидеть за письменным столом шесть-семь часов кряду, затем уснуть часа на два и проснуться в три ночи, чтобы опять засесть за работу до самого полудня…

БЕЛОГО просто процитируем: «Я пишу день и ночь; переутомляясь, я в полусне, в полубреду выборматываю лучшие страницы и, проснувшись, вижу, что заспал их… Так работаю я пять месяцев без пятидневки; пульс усилен; температура всегда «37,2», т. е. выше нормы; мигрени, приливы, бессонницы облепили меня, как стая врагов; написано 2/3 текста, а я не знаю, допишу ли: допишу, если не стащат в лечебницу. Так я пишу в узком смысле слова, в период «записывания», после услышания темы и увидения образов. Но так мною записано лишь 6–7 книг из мной написанных тридцати»…

Будете комментировать?..

Из его «возлюбленного брата» БЛОКА: «Я пишу стихи с детства, а за всю жизнь не написал ни одного стихотворения, сидя за письменным столом. Бродишь где-нибудь — в поле, в лесу или в городской сутолоке… И вдруг нахлынет лирическая волна… И стихи льются строка за строкой… И память сохраняет все, до последней точки. Но иногда, чтобы не забыть, записываешь на ходу на клочках бумаги. Однажды в кармане не оказалось бумажки — пришлось записать внезапные стихи на крахмальной манжетке. Не писать стихов, когда нет зова души, — вот мое правило».

Про манжетку — замечательно. Вот так и подбрасывается пища для легенд, кочующих из монографии в монографию, из учебника в учебник. Из песни, если хотите, в песню: «И художник на манжете мой портрет нарисовал»…

Правда, позже, в советские уже годы вездесущий Чуковский приметил за Блоком железное правило иметь при себе множество специального назначения блокнотиков, которые были распиханы по разным карманам и в которых поэт время от времени делал пометы, исходя из ему одному известных соображений, что в какой…

Кому верить?..

В кармане у СТИВЕНСОНА всегда лежали две книжки: одну читал, в другой писал. Как правило, во время прогулок, подыскивая слова и разрабатывая диалоги. При этом Роберт Льюис уверял, что «претворял жизнь в слова…сознательно, для практики»…

Исключительно для практики же правил время от времени рассказы старика Толстого зрелый ЧЕХОВ…

Вообще-то, работал Антон Павлович довольно лениво. С некоторой как бы даже прохладцей. Как бы походя. Мог между каким-то совершенно сторонним делом и разговором вдруг отправиться к столу и «подвинуть» начатый давеча рассказ на три-четыре строки. В одном из писем своему задушевному до определенной поры другу Суворину он признавался, что для литературы в нем не хватает страсти («и, стало быть, таланта»): «Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал бы сразу листа три-четыре или, увлекшись работой, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать». Врач, в общем. Доктор до мозга костей. Хотя врачу-то следовало бы провидеть, что заточение в сырой Ялте доконает его скорее морозной Москвы…

Что известно доподлинно, так это то, что по ночам Антон Палыч не писал. Во всяком случае, заматерев — уже никогда. С утра пил кофе: «Утром надо пить не чай, а кофе. Чудесная вещь. Я, когда работаю, ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром — кофе, в полдень — бульон»…

Насчет бесстрастия с бесталанностью — это, конечно, самооговор. Близкие к писателю Бунин и другие восхищенно отмечали, что кумир практически никогда не выпадал из творческого процесса: «всегда думал, всегда, всякую минуту, всякую секунду, слушая веселый рассказ, сам рассказывая что-нибудь, сидя в приятельской пирушке, говоря с женщиной, играя с собакой…»

Короленко вспоминал об одной их встрече. «Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы? — спросил Антон Палыч. — Вот». И, оглянув стол, «взял в руки первую, попавшуюся на глаза вещь — это оказалась пепельница», поставив которую перед Владимиром Галактионычем, заявил: «Хотите — завтра будет рассказ… Заглавие “Пепельница”». Надо думать, Короленко не выразил сомнений — рассказа с таким названием у Чехова, кажется, так и не появилось…

Но вот «Сирену» — тому были свидетели — Антон Палыч действительно написал в один присест и без единой помарки. Ни единой запятой не пропустив, между прочим.

Правда, в последние годы он стал относиться к себе всё требовательнее: держал рассказы по нескольку лет, правя и переписывая их, и даже несмотря на такую кропотливую работу, последние корректуры бывали испещрены пометками и вставками. Признавался: чтобы окончить произведение, он должен был писать его, не отрываясь: «Если я надолго оставлю рассказ, то уже не могу потом приняться за его окончание. Мне надо тогда начинать снова».

И при этом: «Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным как лед», — заявил он однажды все тому же Бунину. Очень, в общем, противоречивой личностью был. Как, впрочем, и все герои настоящей книги. «Иванова» сочинил в десять дней, на «Вишневый сад» ушло десять месяцев…

Великая литература, как ни крути, создается и великой натугой. Век ведь уже минул, а до сих пор востребованней Чехова-драматурга только драматург Шекспир…

«Урывками, со страдальческим лицом» и, в отличие от Антона Павловича, всегда ночью писал Глеб УСПЕНСКИЙ. При этом на столе у него всегда стоял крепчайший холодный чай или пиво…

По ночам — примерно с полуночи и часов до пяти-шести утра — попивая некрепкий и почти холодный же чай, который, правда, позже поменял на спиртное, писал ДОСТОЕВСКИЙ. При этом Федор Михайлович чаще всего творил из-под палки — в номер, к сроку, дотянув до последнего, под угрозой сорвать контракт, в невероятной спешке, в вечном страхе «испакостить вещь торопливостью».

Исключение составляют разве что «Бедные люди», которых он сочинял практически день и ночь и шлифовал потом долгие полтора года. В письме брату хвастался, что в очередной раз перебелил его наново, и от этого «роман только выиграл вдвое»… А каково бы вышло, кабы Федор Михайлович и впредь не слишком торопился и на то же «Преступление и наказание» времени не пожалел?..

ТУРГЕНЕВ же, напротив, почти всегда брался за перо под влиянием внутренней потребности — независимо от воли. Неделями гнал от себя это побуждение, но отделаться от него совсем Ивану Сергеевичу не удавалось. Образы и картины, порождаемые личными воспоминаниями, загоняли его в кабинет, к столу. Он запирался и часами вышагивал по комнате — «шагал и стонал там»…

Друзья БЕТХОВЕНА вспоминали, что во время работы оглохший композитор выл как зверь и метался по комнате, напоминая буйно помешанного. При этом большинство из них деликатно умалчивали о том, что вытье с метаниями были лишь частью процедуры погружения во вдохновение. Начиналось обычно с того, что Людвиг ван «в глубочайшем неглиже» (проще говоря, практически полуголый) становился к умывальнику и выливал НА РУКИ кувшин за кувшином, после чего и начиналось знаменитое вытье (именно вытье: петь Бетховен катастрофически не умел). Затем он с как будто остановившимся и пугавшим многих взглядом несся по залитому полу к столу, записывал что-то и тотчас же бросался назад, к умывальнику. В эти минуты (или часы) ему становилось не до присутствующих. Кроме того, Людвиг ван старался не бриться: был твердо убежден, что бритье препятствует творческому приходу. Нам это может казаться не чудачеством, но ему-то, помогало…

Другим — и свидетельств тому не перечесть — фирменным компонентом вдохновлявшей композитора атмосферы являлся царивший в кабинете раскардаш на уровне самого настоящего бардака. Или, как принято называть это, творческий беспорядок. Недопитые бутылки соседствовали с еще не откупоренными. Книги, ноты, какие-то финансовые бумаги — всё это было (так и просится в строку: мастерски) разбросано по углам, как правило, вперемешку с остатками остывшей, а то и вовсе — вчерашней пищи. Уточнять ли, что обстановка эта не являлась результатом природной неряшливости гения — она производилась тем изнуряющим стилем работы, когда мозг и вся нервная система творца содержались в непрекращающемся напряжении.

«Когда б вы знали, из какого сора» — это ведь Ахматова не придумала — всего лишь сформулировала…

Великий потоп…

Великий лондонский пожар 1666-го…

Великая американская депрессия 30-х прошлого столетия… Великая Отечественная… Аналогичным порядком великий немой — Чаплин, великий слепой — Гомер, великий глухой — Бетховен…

Родившийся за три года до его смерти СМЕТАНА тоже потерял слух. Летом 1874-го (ему исполнилось пятьдесят) начал испытывать постоянный шум в голове. Тот напоминал назойливое звучание расстроенных октав. Обратился к врачу. Назначенное лечение не дало улучшений — шум лишь усиливался. В сентябре он покинул пост главного дирижера родного «Временного театра», а в ночь с 19 на 20 октября того же года случилось непоправимое — композитор оглох.

Это было крушение всей жизни. Сметана с семьей переселился в лесную сторожку своего зятя-егеря близ деревеньки Ябкенице под Прагой. Там и провел последние десять лет. И, как пишут насобачившиеся превращать историю любой жизни в стандартную слезливую мелодраму биографы, «в абсолютной глухоте создавал лучшие свои произведения».

Ну — лучшие не лучшие, а творить он действительно не прекратил. Три с половиной оперы (включая недописанную «Виолу» по «Двенадцатой ночи» Шекспира), пара фортепианных циклов, два струнных квартета и много другой инструментальной и вокальной музыки было написано именно в той сторожке. И будущей весной друг и молодой коллега Вацлав Навотный почти насильно повез Сметану к европейским светилам по ушным заболеваниям. Маршрут был серьезным: Вюрцбург, Мюнхен, Вена. И оказалось, что слуховой аппарат в полном порядке. Доктора единодушно признали глухоту композитора болезнью нервного происхождения. Это был распространенный тогда и неизлечимый до открытия антибиотиков нейросифилис. Со всеми вытекающими. Но приговоренный Сметана, повторим, продолжал писать. Правда, общее состояние к 1881-му ухудшилось настолько, что работать он мог теперь очень не подолгу (проклятый As-dur ный — ля-бемоль-мажорный по-нашему — секстаккорд 4-й октавы визжал в голове всё чаще и громче). Бедняга зарывался в подушки и лежал так — час, два… Потом бросался вон из дому в надежде, что на свежем воздухе всё пройдет скорее. Но — о ужас: возвратившись, он обнаруживал, что не помнит ничего из начатого непосредственно перед приступом. Композитор глядел на свои нотные строчки, не узнавая их… Так рождалась последняя из завершенных им опер — «Чёртова стена»…

Несмотря на муки, глухой — физически ли, неврастенически, какая разница? — Сметана находит в себе силы в последний раз встать за дирижерский пульт. Маэстро был уверен, что музыканты не подведут, а имя его привлечет много слушателей (это был благотворительный концерт в пользу восстановления сгоревшего Национального театра).

После сокрушительного провала оперы он совсем сдал. Участились галлюцинации, давешние чудовища стали являться чаще прежнего — мимо окна шастали и кивали да подмигивали ему люди, которых остальные почему-то не замечали. Постепенно он начал привыкать к их присутствию. Вскоре врачи категорически запретили Сметане писать. Более того: запретили даже знакомиться с чужими сочинениями, читать книги и периодику. Грозили полной потерей рассудка.

Отчаявшийся, он уже прекрасно понимал, о чем идет речь. Он и сам давно чувствовал: разум изменяет. И? — И тайком от близких всё-таки вытаскивал из тайника нотную тетрадь и писал! Буквально по нескольку тактов в день. Чтобы понятней: это примерно то же самое, как если бы поэт ежедневно вписывал в новый стих по две-три буквы.

Это был совершенно безумный, но всё же подвиг настоящего художника. И у подвига этого есть название — симфоническая поэма «Пражский карнавал», украсившая золотой фонд чешской, да и, пожалуй, мировой музыки…

В 1735 году Петербургской Академии потребовалось срочно выполнить весьма сложную работу по расчету траектории одной кометы. Академики посовещались и заключили: несколько месяцев пахоты, не меньше. И тут амбициозный 28-летний Леонард ЭЙЛЕР заявил, что справится с заданием в три дня. Уперся и представил результаты к оговоренному сроку. Правда, вследствие необыкновенного перенапряга бедняга слег с нервною горячкой, из-за которой вскоре лишился правого глаза.

Тридцать лет спустя он ослеп полностью и впредь мог лишь диктовать да чертить мелом на черной доске. Но именно в эти оставшиеся четырнадцать лет «знаменитейший и остроумнейший математик» надиктовал около 400 статей, едва ли не каждая из которых стала бесценным кирпичиком в фундаменте… господи! не вынуждайте на окончание этой пафосной банальности: это же Эйлер — идейный вдохновитель ВСЕЙ (ну, почти всей) математики двух последующих столетий…

В одном из параграфов «Дневника» ФАРАДЕЯ (а их там 16041) читаем: «В прошлую субботу у меня случился ЕЩЕ ОДИН (выделения наши — С.С.) взрыв, который ОПЯТЬ поранил мне глаза. Одна из трубок разлетелась вдребезги с такой силой, что осколком пробило оконное стекло, точно ружейной пулей. Мне теперь лучше, и я надеюсь, что через несколько дней буду видеть так же хорошо, как и раньше. Но в первое мгновение после взрыва глаза мои были прямо-таки набиты кусочками стекла. ИЗ НИХ ВЫНУЛИ ТРИНАДЦАТЬ ОСКОЛКОВ…»…

В те дни ему было сорок…

И в продолжение темы — «слепой музыкант».

То есть, музыкантша… КАЛЛАС была близорука как крот. С семи лет носила очки (потом старательно скрывала это). Естественно, Мария не видела дирижерской палочки. Выкрутилась гениально: научила и приучила себя запоминать КАЖДУЮ ноту КАЖДОЙ партитуры. Благодаря чему неожиданно обрела свободу, которой обычно лишены артисты с благополучным зрением, и двигалась по сцене и исполняла роли куда легче, чем если бы, как все остальные, ориентировалась на махи маэстро…

Полуслепой — а он был жутко близорук — ШУБЕРТ вообще спал в очках. Чтобы, проснувшись, не метаться в поисках карандаша и бумаги. Возможно, и не всю жизнь, но факт зафиксированный и не раз подтвержденный.

Сочиняя, он забывал обо всём на свете: о еде, об одежде, даже о мытье. Впрочем, нет — имелось и исключение: во время работы (особенно во время работы) ему требовался изрядный запас табаку — тот еще был куряка.

Свою непохожую ни на что вокруг музыку он писал всегда и везде. В тюрьме-конквите — интернате для воспитанников капеллы, где учился подростком — посреди царящего вокруг шума и гама этот малообщительный паренек отрешенно склонялся над книгами, покусывал перо и барабанил по столешнице своими слишком короткими для пианиста пальцами. И позже, заняв место 6-го помощника учителя в школе отца, он сочинял непосредственно на уроках — забыв об арифметике, которую должен был вдалбливать мальчишкам, шевелил своими толстыми губищами и черкал, и черкал что-то в тетради… Недоросли старались не мешать. Из практичного желания и дальше валять дурака на уроках придурковатого, едва старше них, педагога… Даже в трактирах, куда с некоторых пор он стал наведываться всё чаще — в этом чаду и развеселом угаре, под звон бокалов и грохот кружек — Шуберт писал. Как утверждают, споро, уверенно и почти без помарок.

Песни преследовали его. «Он насвистывал их дома, на улице, по пути на службу. Они снились ему по ночам. Он напевал их утром, вставая с постели»…

Навещая своего «кургузого Франца», друзья нередко заставали его лежащим в постели. С кипами исписанной бумаги поверх одеяла — он редко пользовался инструментом: говорил, что тот лишь отвлекает… К тому же, первый собственный рояль он приобрел лишь за полгода до смерти — на выручку от первого же и последнего прижизненного концерта, устроенного друзьями, понявшими, что их Шуберту осталось уже совсем немного…

Известно, что и РАХМАНИНОВ, сочиняя, практически никогда не подходил к инструменту. Инструмент Сергею Васильевичу был не нужен — музыка беспрестанно звучала у него в голове до мига, пока не переносилась на бумагу. Во всяком случае, сам он утверждал: «Если я играю, я не могу сочинять, если я сочиняю, я не могу играть». Заметьте: играть не НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ — «не могу»…

Европейски известный химик-экспериментатор (и теоретик: свыше 40 научных трудов) академик БОРОДИН прославился все-таки как композитор. Сам превосходно владея фортепиано, флейтой и виолончелью, он и в жены выбрал музыкантшу — молоденькую московскую пианистку Екатерину Протопопову. То есть, личностями супруги были, как говорится, творческими. К тому же бездетными. Вследствие чего и до печального гостеприимными…

Вот как описывает Римский-Корсаков атмосферу дома Бородиных: «Вся жизнь их была полна беспорядка. Время обеда и других трапез было весьма неопределенным. Не считая воспитанниц, которые в доме не переводились, квартира их часто служила пристанищем и местом ночлега для разных родственников, бедных или приезжих, которые заболевали в ней и даже сходили с ума, и Бородин возился с ними, лечил, отвозил в больницы, навещал… В четырех комнатах часто ночевало по несколько посторонних лиц, так что спали на диванах и на полу. Частенько оказывалось так, что играть на фортепиано было нельзя, потому что в соседней комнате кто-то спит».

Надо понимать, что такой беспорядок не мог не накладывать на научную, а тем более композиторскую деятельность Александра Порфирьевича разумеющегося негатива. О размеренной плодотворной работе, во всяком случае, и думать было нечего. Сочинять приходилось не просто «в свободное от работы время», но еще и урывками. И немудрено, что на создание «Князя Игоря» у композитора ушли долгих восемнадцать лет. Да и тех не хватило…

А вот собственноручное свидетельство гениального многостаночника, раскрывающее секрет отыскания времени на то, что сегодня назвали бы заморским словом хобби:

«Когда я болен настолько, что сижу дома, ничего «дельного» делать не могу, голова трещит, глаза слезятся, через каждые две минуты приходится лазить в карман за платком, — я сочиняю музыку. Нынче я два раза в году был болен подобным образом, и оба раза болезнь разрешалась появлением новых кирпичиков для здания будущей оперы».

Несварения желудка, ангины да насморки и впрямь время от времени удерживали композитора дома и давали возможность поработать. И уж тогда он по десяти и более часов не вставал из-за инструмента, забывая про обед, сон, про прием лекарств. При этом, свидетельствует Нина Берберова, музыку доктор медицины и профессор Бородин писал «карандашом на чем попало», покрывал рукописи яичным белком (чтоб графит не осыпался — химик же!) и развешивал на веревках — совсем как белье для просушки…

Вообще, физическое нездоровье выступало заметным катализатором творческой активности многих наших героев. Удивляясь «нервическому состоянию», какого не испытывал с ранней молодости, ДАРГОМЫЖСКИЙ восторгался: «Сидя за фортепиано, больной и сгорбленный, я в 5 дней подвинул своего «Каменного Гостя», как бы здоровый и в 2 месяца не подвинул»…

«Я рисую! С четверга рисую по 8–10 часов ежедневно. Ничего не получается, но это не важно. Рисую сонату…» — читаем мы в одном из писем ЧЮРЛЁНИСА. Мастерской художнику служила крохотная комнатенка в доме родителей. Приносимую еду он просил оставлять на подоконнике…

Потом он подвинулся умом. Но рисования не оставил. В Петербурге — полуголодный и одинокий — сочинял свои гравюры и пастели в убогой темной клетушке — под вонь с кухни и истошный рёв соседских детей из-за стены. За отсутствием мольберта крепил бумагу кнопками прямо на стену. Денег не хватало не только на еду, но и на краски, и он жадно подбирал с пола крошечные крупицы тамперы…

Вызванная доброхотами супруга увезла его домой, в Друскиненкай. Оттуда художник попал прямиком под Варшаву — в больницу для душевнобольных. Врачи категорически запретили ему заниматься музыкой и рисовать. В отчаянии он ушел в больничной одежде в ночной зимний лес… В результате воспаление легких и кровоизлияние в мозг.

«Никто из художников не передавал с таким мастерством ночь и звездное небо, как это сделал Чюрленис», — писал Паустовский о его цикле фантазий «Знаки Зодиака»…

Первый энциклопедист ДИДРО за сочинительством ничем не отличался от буйно помешанного. Размахивая руками, он носился из комнаты в комнату и орал на весь дом. Особая роль в ритуале взвинчивания себя отводилась философом любимому парику: Дидро срывал его с головы, швырял вверх, топтал ногами и опять подбрасывал. Специалисты объясняют такое поведение исключительно гипоманиакальностью (во всех их списках Дидро проходит как КРАЙНЕ бионегативная и ЖУТКО моторная личность). У первого же просветителя века просвещения было тому иное объяснение: «Природа не создала более чувствительной души, чем моя». Что, впрочем, не слишком противоречит версии специалистов…

Заодно уж и о его коллегах по «Энциклопедии»…

РУССО поход за славой начал с попытки «революции в музыке»: предлагал отказаться от пяти линеек и нот, заменив всё обычными цифрами (и скажите, что не провидец!).

Музыке он «незаметно выучился, преподавая ее». Не правда ли, уже гениально: выучился — преподавая? И, выучась этаким занятным способом, умудрился снискать среди современников славу автор многочисленных романсов, дуэтов и даже хоров (мечтал блеснуть в Парижской опере).

Тут, правда, неувязочка: судить об состоятельности его произведений представляется затруднительным — однажды в пылу самокритики Жан Жак беспощадно уничтожил все следы своего композиторского прошлого, оставив нетронутой лишь одну из опер — «Деревенского колдуна». «Колдун», судя по всему, был и вправду хорош. По крайней мере, Дидро уверял, что за «Колдуна» Руссо можно простить всё что угодно (а уж ему-то было что прощать!). Известно же, что мотивчики из этой оперы-пасторали с удовольствием насвистывал сам Людовик. Пятнадцатый — Возлюбленный, ну, тот, после которого «хоть потоп», который прославился армией любовниц, включая присной памяти маркизу Помпадур…

О квалификации Жан Жака в качестве учителя музыки сказать не можем ничего, а вот что жены своей грамоте он так и не обучил — факт. И счету до ста не научил. И даже определять время по часам. Умственные, мягко говоря, способности Терезы граничили с убожеством. Зато этой бывшей белошвейке и служанке хватило ума посадить на супругову шею изрядно попортивших зятю кровь брата-вора и мамашу. Теща оказалась редкостной сплетницей, к тому же без конца конфузила Руссо вымогательством денег и подарков у его друзей.

В остальном брак философа считается удачным. Он прожил с Терезой до самой смерти — долгие 34 года. Она родила ему пятерых детей. Злые языки поговаривали, что родила она их мужу вовсе не от него, да и лишь затем чтобы похоронить слухи о мужниной импотенции. Так уж это или нет, но всех пятерых Руссо самолично сдал в сиротский приют. Объяснив тем, что не хочет, чтобы из них выросли «авантюристы и ловцы счастья». По другой версии, никаких детей у них с Терезой вообще не было. А что написал он об этом в «Исповеди» — так ведь некоторые очень всерьез склонны считать ее как образчик ложного эксгибиционизма. Зато эксгибиционистом в буквальном, изначальном смысле этого слова Руссо был еще тем. Но об этом, как водится, будет рассказано к месту…

Вообще, этот наш герой вошел в историю как едва ли не самый рефлексирующий из гениев. Впечатление такое, что ничем иным он всерьез и не занимался. Например, последние две его книги так и назывались: «Диалоги: Руссо судит Жан Жака» да «Прогулки одинокого мечтателя». Известно, что последние месяцы жизни мечтатель провел в предместье Парижа, коротая время в беседах с земледельцами (просветитель же) и играх с чужой детворой. За день до смерти его будто бы видели собирающим травы — полжизни мучился мочевым пузырем, лечился в числе прочего и отварами собственного приготовления.

Ну и возвращаясь к заданной теме: «Мне никогда ничего, — читаем мы у самого Руссо, — не удавалось создать, сидя за моим письменным столом с пером в руке над листком бумаги. Только во время прогулок среди полей. Скал и лесов. Только ночью, лежа в постели. Не в состоянии заснуть, я как бы пишу у себя в мозгу». Это из той самой «Исповеди». Но в это как-то хочется и, главное, получается верить…

Одиннадцать месяцев отсидел в Бастилии (он сидел там дважды) ядовитейший человек своей эпохи Франсуа Мари АРУЭ, а по выходу из застенка уже ВОЛЬТЕР. Он угодил в камеру за один из едких стишков, с которых и начинал свою литературную деятельность. Памфлет клеймил позором регентствовавшего тогда во Франции герцога Орлеанского и написан был, скорее всего, вовсе не Вольтером, но к тому времени он уже капитально достал своими нападками совсем неплохо относившегося к нему регента. И прекрасным майским утречком 1717-го Франсуа посадили. И там, в Бастилии, он окончательно отделал своего «Эдипа», за которого и был назван преемником Расина с Корнелем. Поскольку же бумаги узникам не полагалось, писал он карандашиком меж строчек книги, которую якобы читал…

Вообще, история арестантских ухищрений насчет творения там, где нельзя, весьма благодатна и изобильна.

Зощенко увековечил ЛЕНИНА, писавшего за решеткой молоком, макая перо в чернильницу из хлебного мякиша.

Посаженный под замок за стихи на смерть Пушкина ЛЕРМОНТОВ «велел завертывать хлеб в серую бумагу, и на этих клочках, с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: "Когда волнуется желтеющая нива…", "Я, матерь божия, ныне с молитвою…", "Кто б ни был ты, печальный мой сосед…" и переделал старую пьесу "Отворите мне темницу…", прибавив к ней последнюю строфу: "Но окно тюрьмы высоко…"»

А ЧЕЛЛИНИ клялся, что свою первую и единственную поэму зафиксировал щепочкой, выломанной из дверного косяка. Чернила великий ювелир изготовил из толченого кирпича…

Именно в Бастилии, задумал и начал Вольтер «Генриаду». Там же великому безбожнику приснилась и первая ее часть. Но странное дело: она приснилась ему совсем «не в том виде, в каком он писал ее». Позже Вольтер уверял, что говорил во сне такие вещи, которые едва ли сказал бы наяву. Его мысль работала на всю катушку, и «идеи слагались остроумно, а иногда даже гениально»…

Никогда не сомневался в силе пророческих снов и КАРДАНО. Профессиональный толкователь, он не просто доверял снам — в самых переломных случаях жизни он пользовался ими как руководством к действию. Так, во сне ученому была указана его будущая жена. Способность к половым отправлениям он также получил во сне — на 35 году жизни (до этого считался импотентом). Сны служили ему окончательным советчиком при постановке диагнозов. Сны подвигли его на сочинения «О разнообразии вещей» и «О лихорадках». А якобы однажды он услыхал во сне «прелестнейшую музыку», проснулся, и совершенно ясно осознал, почему одни лихорадки имеют смертельный исход, а другие нет. Вам-то хиханьки, а наш герой над разрешением этого пустякового, казалось бы, вопроса бился долгих 25 лет.

Во сне же к нему явилась потребность написать книгу рецептов, а чуть позже и словарь собственно снов — прообраз нынешних бессчетных пособий по толкованию видений…

И тут самое время вспомнить, что в судьбы отдельных героев сон действительно вторгался как умножитель дарованных им и без того не средненьких способностей.

Загадки сна

Согласно одной из самых красивых легенд о внезапных прорывах вдохновения МЕНДЕЛЕЕВ разгадал тайну систематизации химических элементов во сне. Вот просто: спал, и приснилось. Вскочил и зарисовал — «на первом же клочке бумаги, валявшемся у него на конторке».

Вы, кстати, обратили внимание: штамп про клочок — излюбленный пассаж всех биографов. При первой же возможности заставить очередного гения воспользоваться подручными средствами, сей момент откуда ни возьмись, триумфально является этот, черт бы его побрал, клочок.

Ну да бог с ним… А про во сне — сущая правда.

Давайте только не забывать, что уснул Дмитрий Иванович в то утро обессилев — элементарно свалился на диван, не раздеваясь, после того, как без малого сутки ломал голову над шарадой построения пресловутой Таблицы. И сутки те были не первыми: минимум полгода раскладывал он пасьянсы из карточек с названиями и описаниями всех известных на тот момент элементов — 63 визитные карточки превратил он в колоду, которую перетасовывал при всяком удобном случае.

Гений же Менделеева совсем не в догадке насчет наличия логики в расположении элементов — логику эту искали и до него, и параллельно с ним. Его гений в отваге предположить, что элементов не 63, а БОЛЬШЕ (сегодня — уже почти вдвое), и попытаться превратить хаос в закономерность, добавив в колоду карточек с ГИПОТЕТИЧЕСКИМИ, не открытыми еще веществами. А вот дальнейшее было лишь делом техники и результатом колоссального сосредоточения на решении частной проблемы. И той ночи с тем вещим сном просто не могло не случиться. Ведь закона перехода количества упорства в качество знания никто не отменял…

В каковой огород и еще пара камней.

«Я уже и раньше думал о происхождении видов, — писал ДАРВИН в «Автобиографии», — но я не переставал над ним работать в течение ДВАДЦАТИ лет»…

А академик ПАВЛОВ свои «Лекции о работе больших полушарий головного мозга» характеризовал как «плод неотступного двадцатипятилетнего думания»…

Тут уместно напомнить, что и Дмитрий Иванович был непримиримым противником сколько-нибудь гигиенического распределения занятий. Он верил и завещал верить: создать что-то ценное можно только при односторонних и непрерывных усилиях, направленных к одной цели — «хотя бы и отзывающихся болезненно на организме».

Хотя бы и БОЛЕЗНЕННО.

А вы говорите, уснул и открыл…

Существует более полусотни серьезных научных версий о том, что происходит с мозгом во время сна — жаль, ни одна не дает вразумительного ответа на вопрос, как же выходит, что гениальные сны снятся не кому попало, а лишь кому следует. И закрывая глаза на «односторонние и непрерывные» усилия, положенные на приближение вещего, главного в жизни сна, мы получаем простую и короткую формулу — ту самую, из желтых таблоидов: заснул — и придумалось.

Именно во сне увидел РЕЗЕРФОРД модель атома…

Во сне угадал формулу бензольного кольца КЕКУЛЕ — ему счастливым образом приснились змеи, вцепившиеся друг дружке в хвост. А приснись они нам с вами — и что?..

Во сне успешно интегрировал уравнение, которое не давалось ему весь день, ПУАНКАРЕ. И в очередной раз удивимся: ведь это как же надо было себя целый день накачивать, чтобы такое приснилось?..

А ЛЁВИ за вынесенный из сна механизм регулирования нервной системой сердечных сокращений получил законную половину Нобелевской премии… По его словам было так: проснувшись посреди ночи, он «набросал несколько пометок на клочке тонкой бумаги» (тут улыбаемся все вместе — С.С.), а утром «не смог расшифровать свои каракули». Но была и следующая ночь, и «…ровно в три часа, та же мысль вновь осенила меня. Это была схема эксперимента, призванного определить, верна ли гипотеза химической передачи импульса, высказанная мной 17 лет назад. Я тотчас встал с постели, направился в лабораторию и поставил простой эксперимент на сердце лягушки в соответствии с возникшей ночью схемой»…

А ХОУ приснился принцип усовершенствования швейной машины: он догадалься, что отверстие для нитки нужно сделать внизу, у самого острия иглы. Но как догадался! — ему привиделся кошмар: бежит он от дикарей, а у тех копья, в острие каждого из которых зачем-то дыра в виде глаза. Хоу, конечно, не гений, всего лишь средней руки изобретатель, но идея-то и способ её явления — разве не гениальны?..

Свою самую известную из 175 сонат — «Сонату дьявола» (другое название «Трель дьявола») основатель Падуанской музыкальной академии ТАРТИНИ записал, разбуженный кошмаром же: ему привиделся собственной персоной дьявол и мастерски исполнил эту самую сонату на его же скрипке…

Напомним: МОЦАРТ уверял, что замыслы у него возникали «точно в прекрасном, очень отчетливом сне»…

ШУМАН божился, что однажды ночью «получил от Шуберта мажорную тему в тональности си-бемоль». Еще чаще ему диктовали мелодии — непосредственно «из своих могил» — Бетховен с Мендельсоном…

Мелодия начала Первого концерта для фортепьяно с оркестром приснилась ЧАЙКОВСКОМУ…

Совершенно бесцеремонно пользовался своим умением творить в бессознательном состоянии ГЛАЗУНОВ. Когда в сочинении что-то не ладилось, он отправлялся спать. А утром ПРОСТО записывал нахлынувшее ночью…

Так выходил из затруднений и КОНДИЛЬЯК. Утро вечера мудренее, говорил (наверное) он себе и лез под одеяло. И уже спросонок доводил работу до ума…

Так же поступал и старенький ГЕТЕ, работая над второй частью «Фауста». Он, кстати, утверждал, что и «Вертера» своего («сочиненьице») писал подобно лунатику, а многие песни сочинял «находясь как бы в припадке сомнамбулизма».

Гете вообще был не дурак поспать — порой ему ничего не стоило продрыхнуть более суток…

Прежде чем помолиться на сон грядущий, Шарлота БРОНТЕ долго и целенаправленно размышляла о том, что собирается писать утром. Проснувшись, садилась к столу с готовыми уже сюжетами. Мы, разумеется, немного упрощаем ее схему пользования бессознательной дейтельностью мозга. Но повторим: описанное поведение прославленной беллетристки было вполне преднамеренным. Добавим, что и сюжет «Грозового перевала» ее сестре Эмилии приснился — вы будете смеяться: «страшной ненастной ночью»…

Во сне явилась Мэри ШЕЛЛИ идея Франкенштейна… Для запамятовавших: молоденькая вторая жена безумного развратника Шелли, Мэри была одной из самых одаренных писательниц своего времени, но прославилась именно как автор романа «Франкенштейн, или Современный Прометей».

Прохлаждались как-то они с гражданским еще мужем Перси на берегу какого-то из швейцарских озер (скрывались от гнева родственников и прочих ханжествующих соотечественников). Супруг с возлежавшим неподалеку закадычным Байроном бурно обсуждали секреты зарождения жизни (традиционный способ ее дарения был обоим хорошо знаком и применялся обоими на практике вот разве что не налево-направо). Наконец, уставший спорить лорд решил сменить тему и предложил всем что-то вроде игры: взять да и придумать по страшной истории.

В ту ночь Мэри не спала…

Или спала, но как-то необычно. Вот ее собственный рассказ: «…было уже за полночь, когда мы отправились на покой. Положив голову на подушку, я не заснула, но и не просто задумалась. Воображение властно завладело мной, наделяя явившиеся мне картины яркостью, какой не обладают обычные сны. Глаза мои были закрыты, но я каким-то внутренним взором необычайно ясно увидала бледного адепта тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало недвижно, а потом, повинуясь некой силе, подало признаки жизни и неуклюже задвигалось»…

Она рассказывала историю своего монстра несколько вечеров подряд. Потрясенный фантазией хорошенькой леди, Байрон настоятельно посоветовал ей перенести наговоренное давеча на бумагу… И чем это не иллюстрация к знаменитому «сон разума рождает чудовищ»?..

СТИВЕНСОН, который был не чужд сочинительству в постели, иногда задремывал там полусидя. Именно так он НЕОДНОКРАТНО «досматривал» какой-нибудь не завершенный наяву сюжет и благополучно продолжал его уже после пробуждения. Писатель утверждал, что творить во сне ему помогает обитающий там «маленький народец».

Он называл их домовыми. Считается, что эти домовые и подбросили ему сюжеты малоизвестной повести «Олалла» и мало кому незнакомой «Странной истории Доктора Джекила и Мистера Хайда»… Поговаривали и об опытах Стивенсона с кокаином и опиумом. Но как бы там ни было — «маленький народец» приходил на выручку писателю во сне…

Опийный след несомненен и в известнейшем из снов КОЛРИДЖА. Как-то летом 1797-го он отдыхал по болезни в деревне. Отхлебнул на предмет болеутоления немного (речь о поглощаемых им дозах у нас впереди) прописанной доктором опийной настойки и уснул с книжкой в руках…

Не станем утомлять вас долгим и подробным авторским пересказом того, что приключилось с ним в следующие два часа. Скажем лишь, что после пробуждения он с пылом схватил перо и лихорадочно записал поэму строк в триста. Он так и назвал ее: «Кубла Хан, или Видение во сне».

Правда, закончить поэму господину Колриджу не довелось: его совершенно некстати отвлекли на пару часов, а, вернувшись за стол, он уже не смог вспомнить ничего, кроме трех-четырех разрозненных строк…

Под действием наркотиков и спиртного чаще всего смотрел сны, из которых черпал сюжеты своих мистических стихов и новелл, ПО…

Идею и способ гравирования по меди иллюстраций для своих песен БЛЕЙКУ подсказал навестивший его во сне покойный брат… И тут мы не без удовольствия отвлечемся ненадолго от простых сновидцев и вставим несколько реплик о великих ДУХОвидцах и прочих контактерах.

СВЕДЕНБОРГ утверждал, что ему «свыше приказано писать то, что он пишет». Это стряслось в 1736-м. Ему было уже полных 48 лет, и он занимал весьма высокое положение среди естествоиспытателей не только Швеции, но и всего мира. Однако вскоре заявил об отставке со всех занимаемых постов, погрузился в медитацию, обморочное состояние «прочистило его мозг», и рекрутер неведомой силы начал скрупулезно записывать свои сны. А со снами у Сведенборга обстояло благополучно: в одном из них, например, он лично присутствовал на страшном суде, состоявшемся на небесах — педантично зафиксировано — в 1757 году. И это была уже самая настоящая шизофрения, которой мы посвятим совершенно самостоятельную главу в отдельной книге…

КРЫЖАНОВСКАЯ печаталась с 18 лет. Миллионными тиражами. Настоящие литераторы, конечно, морщились при одном ее имени. А поклонники дежурили у дверей, чтоб одним глазом взглянуть на «мистическую леди». Писала она исключительно в состоянии транса и строго по-французски. И лишь потом переводила на русский — либо сама, либо кто-то из близких. Работала она так: «внезапно бледнея, просила: «Скорее бумагу и карандаш» — и писала очень быстро, как под диктовку, без помарок и ошибок. За полчаса исписывала до 30 страниц мелким почерком».

Штука в том, что романы ей диктовал собственной персоной дух английского поэта, философа и алхимика Джорджа Уилмота, графа Рочестера. Живший за двести лет до нее граф-де сам предложил леди писать под его мысленную диктовку — дабы послужить всеземному Добру. Фамилию его Вера Ивановна непременно ставила рядом (не вместо — всего лишь рядом) со своей в качестве псевдонима.

И всё бы ничего — ну пишет и пишет. У знавших же леди лично вопрос был всего один: как с таким посредственным французским ей удается создавать на нем столь мастерские творения? Удивлял не столько слог, сколько содержание. Вера Ивановна живописала то, чего не только не знала — не могла знать в принципе! Однако «за точное описание быта древних египтян в романе «Железный канцлер Древнего Египта» французская академия удостоила ее титула почетного академика» (если точнее — звания Офицера с вручением ордена «Пальма Академии»). А Российская академия наук прислала ей «почетный отзыв за достоверное описание быта и жизни чехов времен Яна Гуса»…

Вот откуда что?..

Истории литературы известны всего четыре автора, утверждавших, что творят под диктовку из небытия — Даниил Андреев, Елена Блаватская (это была ее фирменная фишка), англичанка Алиса Бейли и собственно Вера Ивановна…

К ним же можно с известным допуском отнести и создательницу «Хижины дяди Тома» госпожу Гарриет БИЧЕР-СТОУ. Дочь ортодоксального пастора-пуританина (все шестеро его сыновей приняли духовный сан), а впоследствии и жена небогатого профессора богословия (у них с мужем тоже было шестеро детей), она впитала кальвинистские доктрины буквально с молоком матери. И немудрено, что сцена смерти дяди Тома, глубоко по-христиански прощающего своих мучителей, пригрезилась ей не где-нибудь, а в церкви, непосредственно во время причастия. Пафосно настроенные биографы добавляют: именно в эту минуту в ее мозгу сложился замысел «величайшего в истории американской литературы» пропагандистского романа. Сама уточняла: «Это не я написала роман. Его написал Бог. Я просто записывала, что он диктовал»…

Господне участие в создании шедевров — дело обычное. Если уж вообще всё от Бога, то всё лучшее — несомненно. Ваш автор произносит это не без некоторой иронии. Многим же художникам такая позиция была близка предельно всерьез.

ГАЙДН признавался, что свою знаменитую ораторию «Сотворение мира» творил на пару с Всевышним: «Когда работа моя плохо подвигалась вперед, я с четками в руках удалялся в молельню, прочитывал Богородицу — и вдохновение снова возвращалось ко мне»…

ГОФМАН часто говорил друзьям, что, сидя за фортепиано, всего лишь воспроизводит то, что подсказывает ему «кто-то со стороны»…

А вот из БЕРНСА: «Мои страсти бушуют во мне, как демоны, пока не найдут исхода в стихах…» Дописав стихи (изгнав демонов?), он чувствовал себя облегченным и успокоенным…

Упомянутый же чуть выше БЛЕЙК интересен тем, что придерживался своеобразной промежуточной точки зрения. Именно он узаконил возникшее, разумеется, за много веков до него подозрение насчет того, что искусство В ПРИНЦИПЕ демонично. А вдохновение, соответственно, инфернально. И всей своей жизнью и творчеством доказывал сей постулат…

Это ныне он — типичный пример непризнанного гения. Для современников же Уильям Блейк остался несчастным безумцем, не помещенным в психушку лишь по причине своей абсолютной «безвредности».

А ведь начиналось всё не так уж и безнадежно…

К четырнадцати годам юноша профессионально освоил гравировальное дело. В шестнадцать сочинял довольно необычные мелодии (записей не сохранилось — Блейк не знал нот) и распевал на них свои — вполне зрелые уже к десяти годам — стихи. Да вот печаль: долгое-предолгое время за отсутствием достаточных средств он был лишен возможности публиковать написанное. И бедный поэт нашел выход: он стал вгравировывать свои странные вирши в свои фантасмагорические рисунки.

Это впечатляло.

Это было много серьезней пушкинских профилей и фигурок на полях рукописей. Особенно, учитывая, что писал он свои «пророческие» поэмы «…непосредственно под диктовку по 12, а иногда и по 30 стихов за раз, без всяких обдумываний и помимо своей воли». Творить гению кто только не помогал: и Моисей, и Гомер, и Вергилий, и Данте с Мильтоном, и многочисленные иные поэты, герои и принцы. Раз его навестил даже «отвратительный признак блохи» (?). Библейский Лот позировал ему лично, причем в присутствии посторонних лиц, для которых оставался незаметен. Блейка посещали ангелы и собственной персоной дьявол. А лик божий явился ему впервые в четыре года — Уильям углядел его в окне комнаты старшего брата. Не забывал художника-рифмача и призрак рано умершего младшего брата Роберта. Тот тоже немножко рисовал и тоже немножко фантастическое (несколько его произведений сохранились). В связи с чем то и дело являлся из загробного мира и давал ценные советы — делился, как уже было отмечено, секретами гравировки и окраски…

Любопытно, что Блейк галлюцинировал (сначала слухово, а потом и зрительно) без помощи каких-либо психотропов, но с эффектом, весьма схожим с производимый героином и ЛСД. Не потому ли друг семьи, которому вдова художника перед смертью передала на хранение все мужнины рисунки, гравюры и неопубликованные рукописи (а тех набралось бы «на добрую сотню томов»), вскоре заклеймил изображения как «внушенные дьяволом» и сжег дотла — два дня управлялся. И человечеству осталось лишь то, что наш герой успел издать при жизни.

Каноническими иллюстрациями к «Божественной комедии» считаются офорты Доре, но если бы Блейку довелось закончить цикл своих акварелей — как знать…

Литературоведы и философы лишь делают первые шаги к расшифровке мифологических образов и иносказаний Блейка, не признанного при жизни никем, кроме верной жены да узкого кружка почитателей….

Итак, БЛАВАТСКАЯ…

Блаватская была эзотеричкой (звучит как «истеричка», правда? хотя разница не так уж и велика), если не сказать больше. А ее называют великим учителем, движителем эволюции и участником космического процесса. Господи! Ну почему у нас все, кто плюет на школьный курс физики и строит какой-никакой храм — уже боги?

Плотное знакомство с Еленой Петровной мы отложим до другого тома, но пару слов об этой «Калиостро в юбке» всё-таки позвольте уже теперь.

Женщина она и вправду великая. Мировую известность заработала испытанным способом: рассказывая о себе небылицы. В точности как ее выдающиеся учителя из века галантного — упомянутый граф и прочие Казановы с Сен-Жерменами. Чего стоили одни только письма от Махатмы Мориа, падавшие ей в руки прямиком с потолка! Уж разоблачали-разоблачали эти фокусы, ан воз и ныне на ходу — жаждущее чуда человечество не желает верить разоблачениям…

А началось все (ЯКОБЫ) в раннем детстве, когда навестил маленькую Леночку безымянный «Индус в чалме» (тот самый Махатма). Навестил, да и привязался к ней, что ваш Карлсон-с-крыши к Малышу. И далее Леночка пудрила свету мозги уже непосредственно под мудрым руководством этого Покровителя, как прозвала она своего визитера…

Продолжательнице дела Елены Петровны Алисе БЕЙЛИ стукнуло 15 лет и две недели, когда к ней в комнату тоже явился человек и тоже в тюрбане и надавал кучу заданий, которые она и выполняла потом полвека с лишком самыми исправным образом. Тоже книг понаписала, школ по всему миру понаоткрывала (до сих пор работают)…

Тюрбан-голова (его звали Кут Хуми Лал Сингх) навещал Алису чуть реже, чем Махатма Леночку: выдерживал паузы ровно в семь лет… То было время, когда в духовные гуру подавались чуть не через одного. Правда, попасть в историю удалось лишь наиболее отвязным. Это как с астрологами: гадают по звездам тысячи, а на слуху один Глоба…

Что же, нам сюда и остальных, что ли, помещать? — Вивекинанду, Гурджиева, Штайнера, прости господи… Пересказывать их байки — дело, конечно, нехлопотное, а по-своему даже и благодарное (в смысле, куда прибыльней нашего). Но это отвлекает и расхолаживает. Мы же тут о серьезных людях повествуем, реально наследивших на отдельно взятых тропинках типа Живописи, Музыки, Изобретательства и этой самой Литературы…

Впрочем, кто же разберет, какой сон был в руку, какой — шарлатанская выдумка, а то и вовсе плод нездорового воображения. Нам ведь теперь важна лишь продуктивность приснившегося. А с продуктивными снами мы, как вы догадываетесь, еще очень даже не закончили…

Во сне явилась РАФАЭЛЮ его Мадонна… Однажды ночью он пробудился от сильного волнения и увидел во мраке — против самого ложа — «висевший на стене еще недоконченный образ». При этом видение «блистало кротким сиянием и казалось совершенным и будто живым». Больше того: «образ хотел двигаться, даже мнилось, что он двигается в самом деле»… В общем, Рафаэль нашел в нём то, что искал и предчувствовал всю жизнь. Он не мог припомнить, как заснул опять, но, вставши утром, будто вновь переродился: видение, как пишут, навеки врезалось в его душу и чувства.

Представить себе тот таинственный лик вам не составит особого труда: с тех пор Рафаэль списывал своих Мадонн именно с этого видения…

«Сновидцем» называли друзья ДЮРЕРА. Как следует из дневников художника, по ночам он видел фантастические сны, которые оказывали серьезнейшее влияние на его деятельность. Не секрет, что и днем Альбрехт частенько и не без удовольствия впадал в сноподобное состояние. Будто нарочно забирался в непостижимое, чтобы подсматривать там яркие картинки и образы…

Из жутких, надо полагать, кошмаров таскал персонажей и сюжеты для своих офортов и ГОЙЯ…

Но фанатичней всех верил в освобождающую силу сна ДАЛИ. Почему чаще всего и принимался за письмо сразу же по пробуждению. Нередко из тех же соображений он вставал работать среди ночи. Особенно, с тех пор как «научился подкарауливать сновидения»: укладываясь, ставил подле ложа серебряное блюдо и свешивал над ним руку с зажатой в ней связкой ключей, а задремав, понятное дело, разжимал кисть, ключи падали, гремели и он пробуждался, успевая зафиксировать в памяти те или иные образы…

Из ФЕТА: «Случалось мне и во сне сочинять стихи, казавшиеся мне способными своей силой столкнуть с места земной экватор, но утром они оказывались недосягающими даже обычного моего лирического уровня»…

ТОЛСТОЙ (Алексей Константинович) вспоминал, как во время болезни сел записать пришедшее в голову коротенькое стихотвореньице. Писал себе, значит, писал, да вдруг мысли помутились, и он потерял сознание. Пришел в себя, вспомнил и решил поглядеть, чего же там получилось-то. И: «…бумага лежала передо мной, карандаш тоже, ничего в обстановке окружающей меня не изменилось, а вместе с тем я не узнал ни одного слова… Я начал искать, переворачивать все мои бумаги и не находил моего стихотворения. Пришлось признаться, что я писал бессознательно, а вместе с тем, мною овладела какая-то мучительная боль, которая состояла в том, что я непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то убегающую от меня мысль. Это мучительное состояние становилось так сильно, что я пошел будить мою жену, она велела будить доктора, который велел мне сейчас же положить льду на голову и горчичников к ногам, и тогда равновесие установилось. Стихотворение, которое я написал совершенно бессознательно — недурно и напечатано в «Вестнике Европы». Во всяком случае, это явление патологическое, довольно странное. Три раза в моей жизни я пережил это чувство. Хотел уловить какое-то неуловимое воспоминание, но я не желал бы еще раз пройти через это, т. к. это чувство очень тяжелое и даже страшное…»

Совершенно колриджевская история. А уж сон это был или нет — решайте сами…

Наконец — и ПУШКИН. Спроста ли появился анекдот, будто Александра Сергеевича не взяли в декабристы именно за то, что он писал во сне? Поэт лично хвастался Смирновой-Россет: что однажды разбудил «бедную Наташу» и продекламировал ей явившиеся ему в забытьи стихи. Из самого: «Два хороших стихотворения, лучших, какие я написал, я написал во сне». И дальше: «Я иногда вижу во сне дивные стихи; во сне они прекрасны, в наших снах всё прекрасно, но как уловить, что пишешь во время сна?»

Что там ещё о нашем всём в учебники не попало?

Ну, например, что Пушкин не считал необходимым дожидаться вдохновения — как-то не особенно на слуху. А между тем, именно так: вдохновение Александр Сергеевич припасал для особых случаев. Во всех же иных творил нахрапом: «ПИШУ и ДУМАЮ». Так было во время работы над «Годуновым»: «…когда я дохожу до сцены, требующей вдохновения, я пережидаю или перескакиваю через неё». Его черновики свидетельствуют о чрезвычайно интенсивном процессе рождения великих строк. Он пишет и зачеркивает, тут же вставляя поверх новый вариант. Зачеркивает и его, и так снова и снова. Слов не дописывает (некогда дописывать — прёт же!). Порой ограничивается лишь заключительными рифмами строк и мчит дальше за мыслью. Но вот мысль потерялась, растерялась, замерла, и на полях возникают те самые профили и силуэты, имеющие, как правило, самое непосредственное отношение к творимому. И вдруг:

И снова скоропись вперегонки с шепотом музы. Мысли, которые не успевают оформиться в стихи, он фиксирует прозой. Исписанные листки один за другим валятся на пол… Испещренные помарками, они тщательно переписываются набело, но это не механическое копирование — по ходу он перерабатывает и их. Вскоре и «беловик» весь исчеркан, и Пушкин переписывает его опять и опять.

Известны случаи, когда он возвращался к таким листочкам ГОДЫ спустя. После смерти поэта обнаружили массу безупречных, казалось бы, стихотворений, ждавших, однако, своего часа — Александр Сергеевич не считал их завершенными и хранил для дальнейшей доработки…

Болдинская осень, Болдинская осень…

Да, холера заперла. Да, практически от некуда деваться творил. Да, разлюбезная осень стимулировала. Но он пахал, точно к смерти готовясь, точно торопясь привести в порядок все свои дела. Но дел помимо литературных Пушкин не знал, и знать не желал. Но смерти не намечалось. И получалась феноменальная продуктивность на пустом, вроде бы, месте.

Вот хронологический календарь осени 1830-го. Хотите — пропустите, хотите — пробегитесь.

Сентябрь:

7-го — «Бесы»;

8-го — «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»);

9-го — «Гробовщик»;

10–13-го — «Сказка о попе и работнике его Балде», «Сказка о медведихе», «Станционный смотритель»;

14-го «От издателя» (к Повестям Белкина);

15–18-го — «Путешествие Онегина» (задумывалось как Восьмая глава);

19–20-го — «Барышня-крестьянка»;

21–25-го — Восьмая глава «Евгения Онегина» (тогда считалась Девятой);

26-го — «Труд», «Ответ анониму»;

27–30-го — письма Плетневу, невесте (письма в изрядном количестве пишутся им все три месяца, мы не упоминали их выше, опустим и далее).

Октябрь:

1-го — «Царскосельская статуя», эпиграмма «К переводу Илиады», «Румяный критик мой…»;

2-го — «Глухой глухого…»;

3-го — «Дорожные жалобы»;

5–9-го — «Домик в Коломне», «Прощание», «Паж, или Пятнадцатый год», «Я здесь, Инезилья», «Пред испанкой благородной…»;

10–11-го — «Рифма», «Отрок»;

12–14-го — «Выстрел»;

15–16-го — «Моя родословная», «Два чувства дивно близки нам», «Когда порой воспоминанье…»;

17-го — «Стамбул гяуры нынче славят», «Заклинание»;

18–19-го была сожжена 10-я глава «Евгения Онегина» (скорее всего, в эти дни шла работа над ней — не с бухты-барахты ж жечь бросился!);

20-го — «Метель»;

21–23-го — «Скупой рыцарь»;

24–25-го — набросок о критике, статья «Об Альфреде Мюссе», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «В начале жизни школу помню я…»;

26-го — «Моцарт и Сальери», «Отрывок» («Несмотря на великие преимущества…»);

27–29-го «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», «Опровержения на критики и замечания на собственные сочинения», «Заметка о поэме «Граф Нулин», стихи к Дельвигу («Мы рождены, мой брат названый…»);

30–31-го — «Герой».

Не утомились?

Наберитесь терпения: НЕМНОЖЕЧКО еще — ноябрь…

1-го — наброски статьи «О втором томе «Истории русского народа» Полевого, «История села Горюхина» (тут, безусловно, дата окончания);

2–4-го — «Каменный гость»;

5-го — «Возражения критикам «Полтавы», статья «Баратынский»;

6–8-го — «Пир во время чумы»;

далее — письма, статьи;

27-го — «Для берегов отчизны дальной», «Пью за здравие Мэри»;

28-го — Предисловие к «Евгению Онегину», стихотворение «Цыганы»…

Если представить себе на минуту, что ничего кроме Пушкин не написал — УЖЕ же Пушкин!

За восемьдесят дней!..

Разумеется, предъявленные им даты разночтивы. Иные свидетельствуют об окончании произведений (либо какой-то из редакций), иные — намеренно искажены (Александр Сергеевич и этим грешил). И тем не менее: нигде, ни у одного из биографов мы не найдем ссылки на то, что, готовя сенсацию, поэт несколько лет собирал в баулы рукописи полуготового, чтобы, доехав до Болдина, вооружиться пером, скоренько понавписывать последних строк, победно датировать и причитать «Ах да сукин сын!»…

Однако имелись и гении, пользовавшие сон строго по назначению — для отдыха. Правда, отпуская себе на это дело лишь гигиенически необходимый минимум.

Эразму РОТТЕРДАМСКОМУ требовалось на это не больше трех-четырех часов: остальные двадцать он читал, писал, выверял, правил, вёл диспуты…

ПАРАЦЕЛЬС часто проводил за столом по нескольку суток кряду почти без сна…

По нескольку ночей не спал, вынашивая очередную идею осчастливливания человечества, ФУРЬЕ…

Из письма 56-летнего ФЛОБЕРА, обогащавшего национальную и мировую литературу лишь в ночные часы: «За последнюю неделю я спал в целом не больше десяти часов (буквально так!). Поддерживал я себя только кофе и холодной водой. Словом, я был во власти какого-то пугающего умственного возбуждения»…

В самом начале своей политической карьеры Теодор РУЗВЕЛЬТ обходился всего двумя часами сна в сутки…

ТЕСЛУ называли гением интуиции. Его как только не звали. Резерфорд — вдохновенным пророком электричества. Коллеги — чокнутым с «космическим видением». Эдисон — шарлатаном. Газетчики — чернокнижником. Вокруг его имени было наверчено столько домыслов, что и иная правда выглядит очередной байкой. По одной из версий, он получал информацию непосредственно от инопланетян (скорее всего, марсиан), установлением связи с которыми сам хвастался не раз и не два. Ему не верили. Не верили еще со школы, где он слишком уж быстро решал в уме самые сложные задачи, отказываясь объяснять, как именно это делает.

Оно и впрямь: пойди-разъясни, как тебя озаряет!

Но озарения озарениями, а рыбка из пруда давалась Тесле колоссальным трудом. На заре карьеры, вкалывая еще на Эдисона, он начинал работу в половине одиннадцатого утра и заканчивал ранним утром следующего дня: в пять. И так изо дня в день. А напав на след открытия, мог не покидать лаборатории по двое-трое суток. Сосредоточившийся на решении какой-нибудь из задач, он нередко входил в состояние транса, и убиравшие его номер горничные сновали с веником вокруг постояльца, стоящего столбом и не шевелящего ни единым мускулом…

Когда Томас Алва элементарно кинул Теслу на 50 тысяч долларов, из работодателя с наемником они превратились в конкурентов. Причем злопыхал по этому поводу преимущественно Эдисон. Он, например, категорически отказывался признавать перспективы предлагавшегося Николой переменного тока. Чтоб доказать его небезопасности для здоровья человека безжалостный Эдисон даже публично убил разрядом переменного тока собаку. Согласитесь, при желании и достаточной ловкости он мог бы убить ее и сковородкой… Впрочем, тут энтузиазм Эдисона как раз принес свои плоды: электрический стул по сей день отправляет приговоренных к праотцам «опасным» переменным, а не «безопасным» постоянным током…

Их рассудила история. Эдисон умер в относительном забвении. В смерть Теслы, о которой было объявлено 7 января 1943 года, поверили единицы. Прогрессивная общественность сочла, что похороны на другой день после кончины (и противоречившей его вере кремации после) были инсценировкой, а самого целого и невредимого 86-летнего ученого тайно переправили в Англию для продолжения каких-то сверхсекретных исследований…

КАК ОНИ ТВОРИЛИ (окончание)

Помните эдисоново: «Гений — это процент вдохновения и 99 процентов пота» (потения — срифмавал кто-то вдогонку)? И если бы, изобретая это определение, Эдисон имел в виду кого-нибудь конкретно, то на наш взгляд этот кто-нибудь — несомненно, БАЛЬЗАК.

Его потрясающая работоспособность давно сделалась притчей во языцех. Как моцартов оптимизм, эйнштейнова скрипка, наполеонова дрожащая икра и, черт бы их подрал, пифагоровы штаны! Оноре явил собой ярчайший пример неиссякаемого творческого подъема и жутчайшей самодисциплины. Он был настоящей ночной пташкой. Спал до полуночи (по другим свидетельствам — заводил свой огромный будильник на два ночи). Поднявшись, купался, облачался в белую мантию доминиканского монаха и извечную черную ермолку, поджаривал несколько ломтиков хлеба и усаживался за любимый маленький столик (таскал его за собой из квартиры в квартиру, то и дело спасая от «катастроф и аукционов») — кофейничать… Он не начинал работы, не выпив 5–7 чашек крепчайшего кофе — варил его всегда сам, на спиртовке, из зерен трех сортов. Подсчитано, что за свою жизнь Бальзак выпил их около 15 тысяч. Кто-то из врачей утверждал, что боготворимый Оноре напиток оказался единственной причиной его преждевременной смерти. В этом смысле автора «Утраченных иллюзий» перепил только Вольтер — тот выдувал до полусотни чашечек в день. Отчаянным кофеманом был и Бах: в честь любимого напитка Иоганн Себастьян сложил даже целую кантату…

После таинства кофепития Оноре запаливал первую свечу и приступал к работе — исключительно лежа в постели, положив бумагу на поднятые колени. В восемь утра слуга вносил завтрак и расшторивал окна. Позавтракав, Бальзак забирался на час в горячую ванну. После нее принимался за чтение свежих корректур. В полдень садился перекусить. При этом — гурман и, в общем-то, обжора — ограничивался яйцом, бутербродом или легким паштетом: только чтобы утолить чувство голода, но не дать прийти сытости, за которой пожалует усталость — та помешает работе…

Далее у биографов нестыковски, но все они сходятся на том, что рабочий день г-на Бальзака заканчивался не раньше четырех-пяти часов пополудни, когда он подымался из-за стола, одевался к обеду и т. д. В десять удалялся спать (у Цвейга: «в восемь»). Многоголосый исследовательский хор уверяет, что данному установленному порядку писатель не изменял никогда. Получается, что на отдых великий романист отпускал себе изо дня в день и год за годом никак не более 2–4 часов. И это не машина?

А вот из писем самого Бальзака: «Встаю в полночь, работаю шестнадцать часов» (это в 1831-м). Или — через пару лет: «Сплю пять часов, от полуночи до полудня работаю над своими композициями, с полудня до четырех исправляю корректуры». И еще через год: «Сплю пять часов, работаю восемнадцать». А в исключительных случаях создатель «Человеческой комедии» не выпускал из рук пера — воронова, он работал только вороновыми перьями — до двадцати пяти часов кряду. Буквально: суток не хватало.

У Цвейга: «он никуда не ездит без рукописи». И больше того: даже в пору влюбленности — а Оноре еще и влюблялся, да как! — «пылая от нетерпения, опьяненный страстью», не забывает о долге и неизменно извещает любимую, что после пяти вечера она «никогда не будет его видеть»…

Но, простите: когда же она должна «видеть его», если до пяти он жжет свечи и марает бумагу? Цвейг не мог напутать. И, влюбленности Бальзака приходились, скорее всего, на его знаменитые «каникулы». А они вроде бы были нечастыми и умещались, как правило, в четыре-пять дней (редко — в виде исключения — неделя-две). После чего его вновь «охватывала лихорадка творчества». Либо к рассказням графике Бальзака следует относиться без фанатизма: да, порой он пахал на износ. Но эта одержимость была лишь частью его уникальной натуры. Готье рассказывал, что Оноре бывал крайне умерен в еде, когда работал, но в минуты отдыха являл окружающим просто феноменальный аппетит. Дальше цитируем Теофиля буква в букву: «Вот меню заказанного им обеда, это самая доподлинная правда, как и всё последующее. И то было меню для него ОДНОГО.

СОТНЯ остендских устриц.

ДЮЖИНА бараньих котлет.

Утенок с брюквой.

Пара жареных куропаток.

Рыба-«соль» по-нормандски.

Не считая закусок и таких прихотей как сласти, фрукты (в частности, дуайенские груши, которых он съел больше ДЮЖИНЫ); и все это орошалось тонкими винами самых знаменитых марок.

Затем последовал кофе с ликерами.

И все было беспощадно уничтожено!

Не осталось ни крошечки, ни косточки!

Окружавшие нас люди были ошеломлены».

Конец цитаты. Как говорится, за что купили… и разве не мог человек, позволивший себе — хотя бы раз в жизни — уплести такой стол, заставлять себя — хотя бы время от времени — пролеживать с пером в руке по 25 и более часов?

Однако было бы непростительной ошибкой полагать, что Бальзак служил этаким конвейером, заваливающим печатный станок потоками пухлых рукописей. Примерно с начала 30-х он трудился над текстами более чем пристрастно: держал по 11–12 (Цвейг настаивает на 15–16) корректур КАЖДОГО листа. Оноре правил и переделывал, переделывал и правил, и правил снова и снова. Верже (издатель) вспоминал: «Между каждыми двумя фразами втискивается новая, между каждыми двумя словами новое слово, так что строка превращается в страницу, страница в главу, а то и в целую четверть, треть тома». Среди типографских рабочих ходила шутка: тот, кому удастся отпечатать больше одной бальзаковской страницы подряд — уже герой труда.

Мечтая «встать во главе европейской литературы» и «задвинуть» на задние полки «Байрона, Скотта, Гете и Гофмана», он рассчитывал прожить хотя бы до шестидесяти и сотворить 140 (варианты: 143 и даже 150) романов. Судьба распорядилась иначе и отвела титану лишь 51 год — ровно столько же, сколько прожил и его чудаковатый отец. План не был выполнен: времени и сил хватило ВСЕГО на 93 (или 95, или 97 — кто ведь как считает) книги.

Умирал первый председатель им же созданного Общества литераторов практически оглохшим и ослепшим. При этом пытался вымолить у доктора хотя бы еще полгода. Поняв, что клянчит напрасно, просил хотя бы шесть дней: «…и я намечу в общих чертах то, что мне оставалось сделать; мои друзья поставят все точки над i… Я вырву все неудавшиеся страницы и отмечу лучшие… Я могу сделать бессмертным созданный мною мир. Я отдохну на седьмой день…» — Бог… Он чувствовал себя богом.

Вместе с Францией уход Оноре оплакивали без малого три тысячи порожденных им персонажей. Прощальную речь над гробом произнес не попавший в список назначенных к задвиганию Гюго…

Одним из первых в ряду достойных последователей трудоголика-Бальзака смело назовем Джека ЛОНДОНА, применительно к которому олешинское «Ни дня без строчки» звучит без натяжки. Не было дня, чтобы он не просиживал за машинкой (либо книгами, либо за машинкой и книгами) по шестнадцати часов. А чувствуя, что дюжит, работал по девятнадцать часов в сутки. Ежедневно. Все семь дней в неделю. Из этого режима его могла выбить лишь тяжелая болезнь (как, например, во время кругосветки на «Снарке»).

Разумеется, такая самоотверженность — как и в случае Бальзака — была прежде прочего результатом полунищего детства. В борьбе за лишнюю пару долларов (читай — за физическое выживание — свое и семьи) прошли отрочество, юность и половина молодости Джека (тогда еще Джона). И получив за первый рассказ сорок долларов, он понял, что отыскал-таки золотую жилу. Но кто-кто, а этот старатель слишком хорошо знал: обогащает не сама жила, а воля добытчика намыть из нее побольше драгоценного песку. И он изобрел знаменитое правило «тысячи строк» и приговорил себя к его пожизненному исполнению: «Я мерно двигаю свой роман по тысяче строк в день, и нарушить мой график может разве что трубный глас, зовущий на страшный суд».

И жила, день за днем кропотливо разрабатываемая Лондоном, дала ему всё, о чем только мог мечтать полуголодный мальчишка — завидное богатство, мировую известность, возможность заниматься лишь тем, чего хочет.

Рассуждения о пирровой победе писателя над своим прошлым — тема особая и весьма щекотливая. Так или иначе, за минуту до смерти у него было всё. Не было только сына, о котором Джек мечтал всю жизнь…

В борьбе за место под солнцем родился и сказочник АНДЕРСЕН. То есть, писал-то он с детства, но к литературе это никакого отношения не имело — Ханс элементарно графоманил. В 17 ему посчастливилось издать сборничек под названием «Юношеские пробы». Еще через семь лет его пьеса «Любовь на башне Святого Николая, или Что скажет партер» была даже поставлена, и не где-нибудь — на сцене Датского Королевского театра. А сказки — сказки появились лишь после пары романов, практически не оставивших следа. Ряд исследователей дивились плодовитости Андерсена: когда этот непоседа вообще успевал творить — с учетом-то его бесконечных разъездов и вечных недомоганий? Да очень просто: жизнь Андерсена-писателя представляла собой сплошную череду вдохновений и упадков. Всякий новый замысел «появлялся у него в голове» лишь вослед «нервности и беспокойству», и тогда он лихорадочно хватался за перо и моментально облачал идею в идеальную форму.

Великолепный «Соловей» был написан за сутки. Иногда сказки шли одна за другой. Но продолжалось это недолго. А потом наваливались усталость и лень. Этим, видимо, и объясняется то, что большинство его шедевров, тянущих по психологической глубине и сюжетным перспективам на полноценные романы («Иб и Кристиночка», «Снежная королева» и мн. др.), развернулись в — максимум — повести…

Любопытно, что многие из них были лишь перепевами услышанного в детстве — совсем как в случае со сказками Пушкина (с той, разве, разницей, что Александр Сергеевич любил послушать байки Родионовны уже в какой-никакой, а зрелости). Так, «Огниво» с «Маленьким Клаусом и Большим Клаусом» — художественно оформленные римейки народных лубков. «Девочка со спичками» — фактически история матери писателя, которую родители выгоняли в непогодь просить милостыню. А Гадкий утенок — чем не Оливер Твист?..

СТЕНДАЛЬ писал не просто быстро — шустро. На иной роман ему хватало нескольких недель (вот любопытно: сколько времени у вас уйдет на то, чтобы просто переписать то же «Красное и черное» от руки?) Правда, многие открыто обвиняли его если и не в откровенном плагиате, то уж в полном отсутствии воображения — точно. И не без оснований: Стендаль то и дело тискал сюжеты из чужих бестселлеров. Теперь бы это назвали римейками…

Он и сочинять-то — всерьез — принялся лишь после сорока. Цвейг объяснял это предельно прозаично: из-за полноты и подагры сидеть за письменным столом господину Стендалю сделалось «уютней, чем в седле». Плюс некоторая нехватка средств и некоторый же излишек досуга. Якобы вследствие неуспеха у женщин. Что — тоже правда, но лишь отчасти, и об этом мы вспомним в другой раз — в следующей книге…

Вот как описывал свои творческие припадки учившийся в юности на медика БЕРЛИОЗ: «Моя душа расширяется, я испытываю неземное блаженство, странное волнение крови, пульс начинает биться сильнее, слезы, обыкновенно предвещающие прекращение пароксизма… Наступает болезненное сокращение мускулов, дрожь во всех членах, полное онемение рук и ног, частичный паралич лицевых и слуховых нервов, я ничего не вижу, плохо слышу… головокружение… отчасти потеря сознания… В груди образуется пустота, и мне кажется, что сердце под влиянием какой-то непреодолимой силы испаряется. Затем вся кожа на моем лице начинает гореть и болеть, я делаюсь красным с головы до ног, мне хочется кричать, звать на помощь…»

Очень смахивает на симптомы влюбленности, не правда ли? Только во много раз ярче. А всё правильно: творческий подъем — как и любовь — болезнь. В его природе та же мания. Только гораздо более усугубленная…

И тот же Берлиоз еще и ябедничал (в смысле, чья бы корова): «Бедный ГУНО сошел с ума… потеряли надежду на его душевное выздоровление»… То есть поводы для тревоги, видимо, имелись, и нешуточные. Однако сорокалетний Шарль оклемался. И доработал начатого незадолго до срыва «Фауста». А шесть лет спустя представил публике и свою жемчужину — «Ромео и Джульетту». Композитор с восторгом признавался, что проводил долгие часы, слушая пение своих героев. Причем утверждал, что слышит их так же отчетливо, как видит окружающие предметы — ВЫЗДОРОВЕВШИЙ Гуно продолжал галлюцинировать…

ДИККЕНС утверждал, что ВСЕГДА видит своих героев и слышит их голоса. «Я не сочиняю содержания книги, — писал он, — но вижу ее и записываю». Известно и то, что, запершись в комнате и читая написанное, писатель частенько обливался слезами или хохотал вслух — для него всё это было слишком всерьез. К шестидесяти он утомил свой мозг окончательно и жаловался врачу, что иногда неправильно употребляет слова, забывает имена и цифры (помните Фарадея?)… И тут самое время вспомнить о том, что искусство требует жертв. И прежде всего от самих творцов.

Во время писания «юного Вертера» молодой ГЕТЕ до того глубоко и проникновенно перевоплотился в него, что долгое время носился с мыслью о самоубийстве, выжидая лишь благоприятного момента. Во всяком случае, в ту пору он не ложился спать, не держа под рукой кинжала…

ЛЕСКОВ вспоминал: когда писал «Леди Макбет», нервы его взвинтились так, что «доходило до бреда». Временами становилось до того жутко, что он замирал при малейшем шорохе — случившемся от движения ли собственной же ноги, от поворота ли шеи. Николай Семенович мгновенно цепенел и «волос поднимался дыбом». «Это были тяжелые минуты, которых мне не забыть никогда, — писал он. — С тех пор избегаю описаний таких ужасов»…

Закончив «Пиковую даму», ЧАЙКОВСКИЙ занес в дневник: «УЖАСНО плакал, когда Герман испустил свой дух»…

Но это еще цветочки… Гонкуры увековечили признание ФЛОБЕРА о том, как его рвало от живописания отравления несчастной Бовари. Писатель жаловался им, что чувствовал себя в те минуты так, будто это у него в желудке была медь. Гонкурам трудно не верить, в одном из писем самого Флобера читаем: «Отравление Бовари заставило меня блевать в ночной горшок». Даром, что ли, он неустанно твердил: «Эмма Бовари — это я!» (А «Милый друг — это я», — вторил ему Мопассан)…

Гюстав Флобер был капитально болен с раннего детства. Одни называли его недуг эпилепсией, другие осторожней — неврастенией, отягощенной гипоманиакальностью.

Циклоидность, шизоидность, гипоманиакальность! — скажут мне, — Сколько красивых слов! А ведь это ярлыки и только! Среди нас — ты оглядись — психически здоровых-то людей и нет! Все мы немножечко… того: в той или иной циклоидно-щизоидно-гипоманиакальной мере…

Здоровых нет, это точно…

Но многие ли из вас рыдали над квартальным отчетом?..

Сколькие прятались и сбегали с криком от раскрытых папок с уголовными делами?.. Кого-нибудь выташнивало у школьной доски от ощущения своего ничтожества перед величием вот этих вот ребят, о которых мы тут и ведем речь?..

Так чего же тогда?..

Флобера лечили как самую настоящую «истеричную женщину» (и кавычки здесь не дань нашему сарказму — это цитата). Приступы падучей преследовали его один за другим, и перед всяким новым припадком мастер слова переживал очередной всплеск вдохновения. Или его словами: «Каждый припадок был нечто вроде излияния фантазии. Это было излияние семени художественной способности черепа; сотни тысяч картин в один раз вспыхивают как фейерверк».

Насчет семени — очень по-флоберовски, он с детства был злостным онанистом. Во всяком случае, одним из немногих, о ком эта подробность сообщается гораздо чаще, чем принято. При этом заверял, что благостные периоды фонтанирования не имели ничего общего с галлюцинациями: «Я знаю хорошо оба состояния; их разделяет пропасть».

Флобер провел над этой пропастью почти всю жизнь…

Работая над финалом «Города Окурова», ГОРЬКИЙ перенес пытки самой настоящей стигматизации. А было так. В ту пору он со своей тогдашней супругой М. Ф. Андреевой (в прошлом блистательной актрисой МХТ, в будущем — комиссаром театров и зрелищ Петрограда) жил на Капри… Сидит, значит, Алексей Максимович, пишет себе. Вдруг жена слышит из кабинета вскрик и жуткий грохот. Бросается туда, а ее великан на полу, лежит, раскинув руки. Мария Федоровна к нему — не дышит. Она ухо к груди — сердце не бьется. Рванула на умирающем (а что еще ей было думать) рубаху, чтоб льду на грудь положить, а там — вниз от правого соска — узкая розовая полоска. Сперва розовая, потом всё ярче и ярче.

Очнулся. Шепчет: «Больно как!» Она: «Да ты посмотри, что у тебя на груди-то!» — «Фу, черт!.. Ты понимаешь… Как это больно, когда хлебным ножом крепко в печень!»

Оказалось, что аккурат перед тем как лишиться сознания, «буревестник» прописывал сцену убиения ревнивым мужем бедняжки-жены: тем самым хлебным ножом в ту самую печень — КРЕПКО…

Стигма продержалась несколько дней, потом побледнела и сошла на нет… Про квартальный отчет напомнить?..

В стигматизм Горького верится без труда: прецеденты имели место и ранее. Самый яркий связан с Джованни Бернардоне, известным более под именем Франциск АССИЗСКИЙ. Он прожил немногим более сорока лет. Назвать его классическим шизофреником не отваживаются даже самые отпетые атеисты — все-таки Святой Франциск (SanFrancisco, иначе говоря). Оспаривать же откровенную психопатичность героя не возьмется, пожалуй, ни один из трезво мыслящих теологов — даже среди прочих причисленных когда-либо к лику святых ЭТОТ выглядит редкостным чудаком и эксцентриком.

С самого момента обращения из порочного и праздного богатенького наследника в странствующего монаха он вел жизнь фанатичного аскета. Тело свое называл «братом ослом, которого нужно нагружать тяжелой ношей, часто бить бичом и кормить плохим кормом». Аскетизм «зерцала Христа» (или скомороха бога — самоопределение) переходил за грань не только самоистязания, но и самоуничижения: если он просил хлеба, тот должен был быть черствее камня, если объедки — хуже тех, что швыряют псам…

Короче. Года за два до смерти, в 1224-м, во время рядовой вроде бы молитвы он принялся истекать кровью. Цитируем очевидца: «Его руки и ноги, казалось, были пронзены гвоздями со шляпками с внутренних сторон кистей и в верхних частях стоп. Более того, на его правом боку был шрам, как от удара копьем, из которого часто сочилась кровь»… И мы бы не вспомнили здесь о святом Франциске, как не вспоминаем о доброй дюжине соразмерных ему религиозных фанатиков, но он тоже писал стихи — на латыни, слишком уж богохвалебные, а все же стихи. И значит, был, как говорится, наш, из художников…

Превпечатлительной был «добрый седой поэт», как звали его последние двадцать лет современники, Уолт УИТМЕН. Известно, например, что, описывая смерть от холеры, он и сам умирал от нее, переживая невероятные судороги и корчи. В те дни Уолт был, как пишут, до того сер и страшен, что друзья попросту убегали от него…

Насчет впечатлительности… РОССИНИ признался, что плакал всего дважды в жизни: раз — уронив блюдо только что приготовленных макарон (композитор, если кто забыл, был известным на всю Европу кулинаром), и другой — когда впервые услышал игру великого Паганини.

Впрочем, биографы вспоминают и третий случай — в день сокрушительного провала «Севильского цирюльника»…

Первым на земле скрипач, применивший в концертной практике игру наизусть, ПАГАНИНИ в дни выступлений просыпался поздно, «был нервен» и подолгу без дела сидел на кровати, беспрестанно нюхая табак, что служило вернейшим признаком колоссальной внутренней работы.

Владевший виртуозной исполнительской техникой, он был одарен и величайшим даром спровоцировать и завести публику. И в этой связи необходимо похоронить легенду о недоброжелателях, подпиливших как-то перед самым началом концерта струны на его скрипке. Они, дескать, подпилили, те полопались, а невозмутимый «дьявол» триумфально закончил выступление на одной струне.

Струны, дорогие друзья, подпиливали никакие не злодеи, а сам артист. В нужный момент (под нужным нажимом) они эффектно лопались, и дальше маэстро действительно шпарил на одной не хуже, чем на четырех. Но это был всего лишь заранее спланированный фортель. Целый ряд произведений — например, соната «Наполеон» — были написаны им специально для одной струны…

У завсегдатая каждой из глав Джероламо КАРДАНО тоже имелась склонность к самовнушению. И склонность просто-таки недюжинная. Раз, переживая казнь любимого сына, наш герой страдал трое суток кряду. После чего понял, что сходит с ума и нужно неотложно обращаться за подмогой к богу… Бог то был, или кто еще, но обессилевшему ученому и впрямь явился «некто», посоветовавший срочно переложить в рот изумруд, который Кардано носил на шее — это, мол, единственный способ забыться. И стоило последовать совету, как на беднягу снизошло долгожданное забвение постигшего его горя. Другое дело, что еще целых полутора года бедняга вспоминал о смерти наследника при каждом вынужденном извлечении камня изо рта (с целью перекусить или, там, прочитать лекцию). Категорически не желая списывать это на бога или дьявола, мы склонны полагать, что мудрым советчиком Кардано выступало всего лишь второе «я» — его страждущее и ищущее выхода подсознание…

Он и умер в собою же назначенный день — 21 сентября 1576 года. Выдающийся медик (утверждал, что разработал способы излечения ПЯТИ ТЫСЯЧ болезней, что разрешил СОРОК ТЫСЯЧ СЕРЬЕЗНЫХ и В ПЯТЬ РАЗ БОЛЬШЕ мелких медицинских проблем, что, конечно, было преувеличением; на деле Кардано — автор всего 222 вполне серьезных научных работ по медицине — ВСЕГО) плюс математик-инженер-философ, он оставил серьезный след и в астрологии. К его услугам прибегали папы римские и короли. Он был кем угодно, только не шарлатаном, и верил в свои предсказания как никакой Павел в Христа!

Считается, что он сознательно уморил себя голодом, прекратив принимать пищу за неделю до роковой даты — так-де сильно боялся огорчить веривших в его дар предсказателя. А по нам — сомневающимся и в гороскопах — этот несчастный запросто мог начать голодовку всего за день до кончины, а мог не начинать ее и вовсе: профессиональный астролог, он просто обязан был умереть в давно оговоренный с собою день и час…

По имеющимся сведениям, день и час собственной смерти предсказал и его чуть более продвинутый современник и коллега — лейб-медик Карла IX и несомненный эпилептик Мишель НОСТРАДАМУС. Многие по сему поводу цокают языками, записывая факт в доказательства неоспоримой гениальности героя. А чего особенного? — разбитый подагрой 63-летний лежачий больной надписал в календаре, что этот июнь станет для него последним. А вечером, накануне ухода в мир иной, заметил — дословно: «Вы меня не увидите в живых после восхода солнца».

Сведенборг вон тоже предсказал дату своей смерти за три месяца до кончины… Тургенев, не будучи ни астрологом, ни прорицателем, за три дня до смерти сказал, что ему остались эти самые три дня… Миллионы стариков, умиравших своей смертью, говорили что-то подобное, предчувствуя приближение последнего вздоха…

Кто-то заметил, что «Центурии» Нострадамуса — единственная, кроме Библии, книга, на протяжении 400 лет публиковавшаяся практически непрерывно. Толкователей составивиших ее четверостиший (совершенно, между прочим, сознательно записанных провидцем «в туманной форме») хватало всегда. Даже ведомство ушлого Геббельса, не сыскав в ней подходящих предсказаний «тысячелетнести» последнего Рейха, выпускало листовки с подложными, умело стилизованными под оригинал «Центуриями» — планетарный авторитет средневекового еврея был до того непререкаем, что не пользоваться им было бы по меньшей мере непрактично…

За столетия его имя обросло целым сонмом легенд и фантастических домыслов. Чего стоят одни воспоминания Екатерины Медичи о чудесном зеркале, будто бы однажды продемонстрированном ей под страшным секретом! Будто бы показывавшем картины будущего — безо всяких даже стихотворных комментариев! Королева мистификации надиктовала их за пару лет до смерти, и подозревать ее во лжи как-то даже неловко: чего бы ради старой прожженной монархине пиарить какого-то подданного?..

Можно сколь угодно долго спорить о достоверности оставленных Нострадамусом прогнозов, и бог с ними — с лондонским пожаром 1666-го, с Великой французской революцией и казнями Людовика XV и Марии-Антуанетты, с угаданной до мелочей судьбой Наполеона, но 73 года и 7 месяцев, отпущенные Советской России, — совпадение, что ни говори, до загадочного впечатляющее. Пока же, не отвлекаясь на аргументы за и против состоятельности нострадамова наследия, мы обратим чуть более пристальное внимание на механизм постижения им грядущего.

Считается, что предсказания свои наш герой строил на строго научных — астрологией поверенных данных. Однако по утверждению целой армии биографов первые позывы к пророчествованию Мишель испытал после одного из припадков падучей, коей страдал с 19-летнего возраста. Более того: самые точные (то есть, самые привязываемые теперь к истории) предсказания были сделаны им вслед сильнейшим эпилептическим припадкам. А по данным современной медицины развитие сумеречного расстройства сознания с галлюцинаторно-бредовым феноменом у эпилептиков в постприпадочном состоянии (одолели? вот и славно) — довольно характерное для данного заболевания явление.

После выхода в свет (в 1555 году) первой брошюры с сигнальным набором предсказаний книжка Нострадамуса моментально превратилась в бестселлер. Известно, что с того самого времени наш герой и завел привычку сознательного погружения в творческий экстаз. За три дня до очередного сеанса он начинал поститься — «дабы лишиться материальной энергии тела». Моменту пророчества предшествовало также половое воздержание (видимо, и это помогало — ну, как боксерам). Доподлинно известно и то, что для вызова очередной вспышки магического озарения Нострадамус активно пользовался опиумом и страмонием. Не брезговал он и настойкой мандрагоры, обладавшей, как считалось тогда, чудодейственными свойствами. Выяснено и то, что эпилепсия его от сеанса к сеансу прогрессировала…

Выводы не наше дело, однако, заметим, что гений этого человека уже в умении обратить себе на пользу мучительные, надо полагать, проявления терзавшего его до самой смерти недуга. Эпилептиков — море, нострадамусов среди них — единицы. И изо всех — один.

И отдельное спасибо ему за то, что в предсказаниях своих добрался аж до 3797 года включительно. Это позволяет наивно надеяться, что на подготовку к катастрофам действительно планетарного масштаба у человечества еще имеется тысячи полторы лет да с походом!..

И чтобы покончить уже с XVI веком, вспомним еще об одном славном его обитателе. Итальянский поэт и философ БРУНО предпочитал работать, стоя на одной ноге. При этом думал и диктовал столь скоро, что перья едва поспевали за ним — «таков он был по быстроте своего ума и великой способности к мышлению», утверждал один из учеников.

В буквальном смысле погоревший за пропаганду бесконечности Вселенной и бессчетности миров в ней, Бруно наверняка приветствовал бы наше стремление превратить его из этакого молодогвардейца времен святой, как говорится, инквизиции в мало-мальски живого человека. Напомним: на костер взошел не миловидный юноша из учебника истории, а дядька за пятьдесят, без малого восемь лет оттрубивший в застенках папской госбезопасности.

Все эти годы следственная бригада дотошно штудировала книги коллеги, включая переданные трибуналу доносчиком и предателем Мочениго, числившимся в спонсорах и учениках Джордано. Дознаватели копили компромат, ведя с бедолагой провокационные споры на теологические темы. И в пору, когда понятия наука и магия были едва не тождественными (Бруно именовал свою практику в Падуанском университете занятиями естественной магией), «дело» пухло без особых проблем.

Кстати уж и о мифе про несгибаемого Бруно… Принято считать, что Галилей в нужный момент смалодушничал и отрекся, как было велено, чем сохранил себе жизнь, а Бруно героически предпочел поруганию истины костер…

Это, мягко говоря, не вполне так.

Судя по последнему слову на Венецианском процессе, закончившемся 30 июля 1592 года — через пару месяцев после ареста и за семь с половиной лет до казни — величайший из упрямцев эпохи был готов к любым компромиссам. По крайней мере, добросовестно пал на колени и, не сдерживая слез, заявил буквально следующее: «Я смиренно умоляю Господа Бога и вас простить мне все ЗАБЛУЖДЕНИЯ… с готовностью я приму и исполню ВСЁ, что вы постановите и признаете полезным для спасения моей души. Если Господь и вы проявите ко мне милосердие и даруете мне жизнь, я обещаю ИСПРАВИТЬСЯ и загладить ВСЁ дурное, содеянное мной раньше» (выделено нами — С.С.).

Это уж потом были римские казематы, подсадные утки, новые наветы, пытки, перечень из восьми дополнительных обвинений в ереси, требования отречения без оговорок (как будто от ВСЕГО уже не отрекся?), сорок дней на последнее раздумье и воспоследовавшее в ответ знаменитое заявление Бруно о своей правоте. Заявление, скорее всего, уже протестное (что не противоречит и еще одному посмертному приговору: типичная психопатия).

И был костер — как средство «самого милосердного наказания и без пролития крови». И «пока длилась казнь, его взор был обращен к небу», — пишут в учебниках. Пишут те, кого, похоже, никогда не жгли на костре…

А вот следующему герою стоять за работай на одной ноге было не сподручно, ибо едва ли не всю свою долгую жизнь он мрамор обтесывал да штукатурку расписывал…

МИКЕЛАНДЖЕЛО трудился как каторжный.

Например, свод Сикстинской капеллы он расписывал практически без чьей-либо помощи. Выгнав приспевших подсобить дюжину коллег и подмастерьев, сам строил леса (по крайней мере, активно участвовал в их проектировании и крепеже), сам большею частью растирал краски. Двадцать месяцев сочинял он этот знаменитый «плафон» (худо-бедно почти 600 квадратных метров), лежа на спине, запрокинув голову вверх. После чего несколько месяцев не мог читать, иначе как задрав бумагу над головой…

Заодно и о поэтических муках. До девяти раз переделывал он написанное. А иные сонеты десятилетиями дожидались, пока автор вернется к их доработке…

Но это так, штришок к портрету художника…

Над фреской «Страшный суд» Микеланджело пропотел в полном одиночестве четыре года. Недоедал. Спал мало. Обычно не раздеваясь: во-первых, так измучивался, что просто сил не оставалось, во-вторых — чтобы не одеваться вновь, когда проснется. Неделями же и не разувался. А когда сапоги стаскивали-таки с опухших ног — вместе с ними слезала и кожа. Часто вскакивал среди ночи и, устроив из картона шлем, к верхушке которого крепил свечу (чтобы высвободить руки), снова брался за резец. Он, кстати, славился недюжинной силой. Вспоминали, что, уже перевалив за 75, «за четверть часа отрубил от очень тяжелой глыбы мрамора больше, чем три молодых каменотеса могли бы сделать это в три или четыре раза дольше»….

Создатель бунтарской Артели художников, а позже один из основателей и глава Товарищества передвижников Иван КРАМСКОЙ прожил недолгих пятьдесят лет. Так уж получается, что, говоря «Крамской», мы обычно имеем в виду «Неизвестную», репродукции которой тиражировались при советской власти сотнями тысяч. Ну и, разве, «Христа в пустыне», не столь, правда, популярного в эпоху исторического материализма. И напрочь забываем о том, что именно Крамскому П. М. Третьяков заказал в свое время серию портретов виднейших деятелей русской культуры — Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Струве, Боткина, а также его коллег Перова, Шишкина, Репина, Васнецова, Васильева и многих, многих других выдающихся современников. И Иван Николаевич выполнил этот грандиозный заказ. И, слегка поднапрягшись, мы можем даже вспомнить, что это были за портреты…

Но слава первого («присяжного») портретиста России сыграла с художником злую шутку: посыпались заказы от именитых фамилий и из властных слоев общества. Работа над ними истощала мастера, стала его настоящим проклятьем. В историю даже ушла отчаянная реплика Ивана Николаевича: «Я портретов никогда не любил, а только любил человеческую физиономию».

Репин рассказывал, что 40-летний Крамской выглядел на все семьдесят, а уж Илья-то Ефимович и сам был не последний физиономист, и тут никак не красным словечком пахнет. Воспроизводим дословно: «Это был теперь почти совсем седой, приземистый, от плотности болезненный старик… В это печальное время он поддерживал себя только подкожным впрыскиванием морфия. И тогда, «заведенный», как он шутил о себе, он чувствовал себя бодро, живо… «заводил» себя морфием и работал, работал… Его портретные сеансы продолжались по пяти часов кряду. Этого и вполне здоровый человек не вынесет. Стонет, вскрикнет от боли и продолжает с увлечением»… У Мясоедова: «Жил он напряженно и болезненно, работал много и более всего портретов…»

Это так. В каталоге на посмертной выставке Крамского было представлено 430 изображений известных и не очень лиц. Ге не поленился и подсчитал, что покойник «нарисовал до 3000 голов»… И продолжаем из Мясоедова: «…семья привыкла к роскоши, деньги шли без счета, сам он человек очень простых привычек, любил представительность и обстановку, которая и пожрала в нем художника… семья хочет веселиться, мальчишки вино пить, дочь танцует и поет. Нужны деньги и деньги, нужно работать, нужно впрыскивать морфий, нужно умирать…»

Так и вышло — умер за работой. Писал портрет лечившего его доктора, они о чем-то беседовали, вдруг художник качнулся и упал на лежащую перед ним палитру…

И если уж помянули о его ученике РЕПИНЕ… Он тоже измучивал себя работой до обмороков. О степени серьезности отношения Ильи Ефимовича к творимому можно судить хотя бы по тому, что порой великого пенатца охватывало до того горькое неверие в свои силы, что он «в один день уничтожал всю картину, создававшуюся в течение нескольких лет» (Чуковский).

В то же время, Репин мог писать и непостижимо скоро. Один из портретов Толстого (Льва Николаевича он писал не раз) — лучший, на котором яснополянец запечатлен сидящим в кресле с книгою в руках — был выполнен за три дня.

К старости у него стала сохнуть перетруженная правая рука. Поняв, что вскоре не сможет держать кисть, художник принялся учиться писать левой. И выучился! Научитесь рисовать левой рукой хотя бы сколько-нибудь ровный домик с трубой, и вы поймете, о чем идет речь…

Великий да ВИНЧИ был бы стократ велик, умудрись он довести до конца хотя бы одно из своих исследований…

Лет за десять до смерти он пытался привести в порядок рабочий архив — «беспорядочный сборник, извлеченный из многих листов», упоминая про 113 книг о природе, 120 об анатомии, 10 о живописи, 7 о тенях, книгу о летании, книгу о пространственном движении и т. д. Он так и не написал их, они имели место быть «в больших и малых отрывках»…

Леонардо брался за многое, но НИКОГДА и НИЧЕГО не заканчивал: «ему казалось, что в тех вещах, которые были им задуманы, рука не способна достигнуть художественного совершенства» — вот сколь претенциозными сверхзадачами нагружал он в процессе свои научные замыслы.

Не лучше обстояло и с живописью. Серьезные биографы в один голос заявляют: он был слишком разносторонним, увлекался слишком многим враз, отдавал математике, естествоиспытательству и инженерии гораздо больше времени, чем живописи, почему и написал слишком немного картин. Да и те никак не мог довести до конца…

«Тайную вечерю» гений творил добрых три года (и это после самых основательных предварительных работ). Он часто поднимался на леса уже ранним утром и не выпускал кисти из рук до самой темноты — да-да, как и многие, забывая в это время о еде и питье. Но потом не подходил к «Вечере» днями и даже неделями. А если и подходил — часами стоял перед картиной, «довольствуясь ее внутренним созерцанием». А то вдруг мог примчаться из дворца, где формовал параллельно модель конной статуи Франческо Сфорца, чтобы сделать пару — не более — новых мазков…

Во всех книгах по искусствоведению оплакивается горестная судьба этой фрески, которую безжалостно уничтожали века, стихии и варвары. То монахи прорубили в ней дверь для прохода из кухни в трапезную, то кому-то пришло на ум пририсовать государственный герб прямо над головой у Христа, то австрийские с французскими солдаты — попеременно — устраивали в трапезной конюшни, а заодно развлекались, швыряя кирпичи в лики апостолов…

И никто не хочет говорить, что куда больший урон «Тайной вечере» нанес сам ее создатель: не слишком искушенный в технике al fresco (живописи по сырой штукатурке) Леонардо заведомо обрек изображение на преждевременное отслоение… По той же причине пришла в упадок фреска «Битва при Ангиари», которую он писал на стене Зала Совета Флоренции, соревнуясь с Микеланджело…

Портрет супруги Франческо дель Джокондо, известный ныне под названием «Мона Лиза», да Винчи совершенствовал по меньшей мере четыре года и, скорее всего, до полного завершения не довел. Чем, скорее всего, и объясняется тот факт, что полотно не было передано заказчику…

И мы имеем смелость утверждать, что сам процесс — живописи ли, научного ли эксперимента и анализа — занимал нашего героя куда больше результата. Проще говоря, лицом и визитной карточкой Ренессанса стал гениальный дилетант…

О чистоте процесса познания или о результатах его пёкся добровольно лишившийся зрения ДЕМОКРИТ — решайте сами… Решив, что, избавившись от «развлечений зрения», он добьётся более оживленного осмысливания природы, этот удивительный грек взял и ослепил себя. Сугубо варварским способом: часами смотрел на установленный против заходящего солнца надраенный медный щит.

Сохранился рассказ о том, как земляки пригласили искусного врача для освидетельствования бедолаги на предмет умственной нормальности: время от времени отец атомистики заходился в совершенно беспричинном — по их меркам — смехе. Врач осмотрел «смеющегося философа» и засвидетельствовал, что опасения напрасны: Демокрит совершенно здоров.

Тем врачом был Гиппократ.

Тесен, однако, античный мир…

Платон рассказывал о СОКРАТЕ (а о нем никто кроме Платона и не рассказывал), как однажды во время военного похода тот вдруг задумался о чем-то и застыл на месте. И простоял, погруженный в мысли, с утра до позднего вечера. Тут надо отдать должное его товарищам по оружию: рассудительные ионийцы не стали отвлекать замершего в ступоре бойца приглашениями ни на обед, ни даже на ужин. А с приближением темноты вынесли свои подстилки на воздух и возлегли понаблюдать, до каких, собственно, пор сей ступор будет продолжаться. Однако не выдержали и уснули. А Сократ простоял, не шелохнувшись, до рассвета, после чего помолился Солнцу и ушел…

Тому же Платону Сократ-де признавался, что с самого детства внутри него живет какой-то голос, который всякий раз и вдохновляет его на те или иные раздумья.

Современная психиатрия трактует такое поведение как кататонию. А Ницше обозвал Сократа шутом, «возбудившим серьезное отношение к себе»…

А дрожжами к тесту, на котором замешан сам НИЦШЕ, был, как заметил кто-то, «обыкновенный паралич». Вот ведь как: иным и паралич плёвое дело — «обыкновенный»…

Болезнь поразила его в районе тридцати лет. К тридцати пяти он был уже полуслепым сгорбившимся инвалидом, испытывающим «полный упадок энергии». И знаменитый «Гимн одиночеству» писал ну очень исподволь — минут по двадцать в пару недель. Он вообще имел обыкновение лихорадочно заносить на бумагу всё, что приходило в голову, и «когда накапливалось достаточно БУМАГИ, посылал ее в типографию, и таким образом создавалась КНИГА».

Оценка жестока, но довольно справедлива. С одной стороны, идите-ка и отнесите в типографию кипу исписанной бумаги, а мы посмотрим, какое применение ей там определят. С другой — Ницше действительно не оставил философского завещания как такового, большая часть его произведений написана в форме афоризмов с параграфами. Вообще ВСЕ его книги незавершенны. А автор «Заратустры» — опять же, по словам кого-то из критиков — не Ницше, а хлоралгидрат, который великий немец потреблял к концу 80-х уже без меры… И об этом мы поговорим отдельно…

Не переставая творил и прозванный поклонниками «датским Сократом» КЬЕРКЕГОР (этот грек всем им покоя не давал: магистерская диссертация Кьеркегора называлась «О понятии иронии, с особым вниманием к Сократу»)…

Сам же он сравнивал себя с Шахерезадой: «подобно принцессе из Тысячи и одной ночи я спасал свою жизнь тем, что длил рассказ, то есть сочинительствовал». Бедняга признавал, что писательство и было его жизнью, помогая преодолевать «чудовищную тоску и сердечные страдания симпатического свойства».

И сознательно сведший к минимуму любые контакты с окружающим бытием Кьеркегор обратил свой взор к бытию внутри себя. И писал и писал, денно и нощно — при свечах, до рассвета. И очень скоро превратился в объект общественного осмеяния, в «мученика насмешек»: местный сатирический журнал не выходил без новой карикатуры на чудаковатого земляка. Мальчишки на улицах зашвыривали проходящего горбуна камнями, выкрикивая ничего для них не значащее «Или — или» (название его крупнейшего труда).

Зависимость философа от призвания (единственное, в чем он не сомневался никогда — так это в своей гениальности) была абсолютной. Жестокость мира лишь — Кьеркегор был уверен и в этом! — закаляла его, и он «забывал абсолютно обо всем, ничто и никто не было властно» над ним, если только он мог писать… И он писал, пока не упал однажды на улице, потеряв сознание. Через несколько дней величайший из датских тружеников пера и мысли скончался, не получив прощения господня: из рук священника не пожелал, а в причастии от частного лица ему было категорически отказано.

На надгробном памятнике начертали, самим же и веленное: «Тот Единичный»… Кьеркегору было всего 42 года.

От него осталось 28 томов, половину которых составили дневники. Да, в общем-то, и другая половина его творческого наследия представляет лишь литературно оформленный каталог неисчислимых страхов и сомнений. Как это чаще всего и случается с истинными последователями Сократа…

Очень многие из наших героев относились к своему творчеству как к единственной панацее от терзавших их психологических, а чаще просто психических неурядиц.

«Чтобы не думать о преступлениях и безумствах мира сего, я бегу от него без оглядки, спасаюсь бегством в искусство», — писал ФЛОБЕР…

«Если я не пишу, то мучусь и тоскую», — признавался ПЕТРАРКА в одном из писем. И в другом: «Жить и писать я перестану сразу». Не обманулся: его нашли мертвым за день до семидесятилетия — за столом и с пером в руке…

Из ГЕТЕ: «Всё, что радовало, мучило или хотя бы занимало меня, я тотчас же спешил превратить в образ, в стихотворение; тем самым я исправлял и проверял свои понятия о внешнем мире и находил внутреннее успокоение. Поэтический дар был мне нужнее, чем кому-либо»…

ЧЕМ КОМУ-ЛИБО…

Из ГЕЙНЕ: «Моё умственное возбуждение есть скорее результат болезни, чем гениальности: чтоб хотя немного утишить мои страдания, я сочинял стихи. В эти ужасные ночи, обезумев от боли, бедная голова моя мечется из стороны в сторону и заставляет звенеть с жестокой веселостью бубенчики изношенного дурацкого колпака».

Если убрать поэтические метафоры, остается страшное: волшебные строки мученику диктовали отчаяние (с известного момента доктора уже не тешили Гейне бесплодными надеждами на выздоровление) и беспрестанная боль. И он с усилием разлеплял пальцами веки полуслепого правого глаза и диктовал секретарю:

«Я страдаю бессонницей, и лучше писать, чем ворочаться в постели», — признавался МУНК. Напомним, он страдал не только бессонницей, но и шизофренией, на восемь месяцев упрятавшей его в копенгагенский «санаторий доктора Даниэля Якобсона» — так называлась та клиника для душевнобольных. Всё проведенное в ней время Мунк не выпускал из рук кисти и карандаша. Доктор Якобсон не препятствовал рвению пациента, полагая, что рисование для него лучший из способов освобождения от гнетущих изнутри образов… Известно, что проведенные в «санатории» месяцы не избавили художника от душевного заболевания — лишь немного приглушили боль (кто сказал, что ЭТО — назовем его душой — не болит?) Ровно настолько, чтобы лечение могло считаться состоявшимся…

С 16-летнего возраста страдал судорожными припадками БАЙРОН. Это еще не была эпилепсия. Первый эпилептический припадок случился с ним незадолго до смерти, в 1824-м. За тринадцать дней он пережил пять приступов. Через два месяца Байрона не стало…

А упомянутые «судорожные припадки» непроясненного характера сопровождали его на протяжении двадцати последних лет жизни. «Все конвульсии разрешались у меня обыкновенно рифмами», — вспоминал поэт. Все биографы отмечали, что особенно легко стихи сочинялись им именно после припадков. «Манфред» же и «Каин» писались чуть ли не исключительно во избавление от многолетнего страстного инцестуозного влечения к сводной старшей сестре Августе… Да чего уж там «влечения»! — считается, что одну из дочерей она родила от брата… И не бранитесь: не спорящих с этим давно уже не меньше, чем оскорбленных…

Бегством в искусство избавлялся от многочисленных страхов, обид и колоссального комплекса неполноценности ПЕРОВ. Живопись была для него родом терапии. И вроде бы весьма успешной: специалисты отмечают, что «чем дальше к старости, тем картины его становились всё менее пугающи». А современники почему-то рассказывали обратное — что к старости Василий Григорьевич делался всё более подозрителен и раздражителен. И часто вымещал необуздываемые чувства на полотнах: «переделывал и портил иногда прекрасные вещи, как, например, Тройку» — или вы не знаете о том, что обиды без обидчиков вымещаются чаще всего на самых близких?

А никого дороже его полотен к тому времени у живописца уже не было: в 1869-м он схоронил жену, следом за ней ушли и оба старших сына…

Теннеси УИЛЬЯМС пользовался литературным даром как единственным средством от гомосексуального влечения и полного одиночества. Последние 30 лет жизни он штамповал пьесы одну за другой, совершенно не заботясь о шансах на постановку. Бродвейская премьера последней («Скатерти для летнего отеля») имела ужасающую прессу и выдержала всего четырнадцать постановок. На вечеринке, устроенной друзьями с целью подбодрить старика (ему как раз стукнуло 70), Теннеси пытался спрыгнуть с балкона седьмого этажа…

Со времен первой постановки «Трамвая «Желание» утекло к тому времени долгих 33 года. Так проходит земная слава… «Писать, — вспоминал он, — стало моим спасением, моей пещерой, моим убежищем»…

Из письма РИЛЬКЕ: «Я всё еще думаю, что моя творческая работа на самом деле есть НЕ БОЛЬШЕ чем попытка самоизлечения». От чего? — Вы снова будете смеяться: от того, что психиатры именуют ТВОРЧЕСКОЙ ТРЕВОГОЙ. Или той самой меланхолией. Которая не что иное, как «мучительное чувство невозможности реализовать свои истинные способности» (из Рильке же) — и всего-то… А главным проявлением ее была как раз боязнь потери работоспособности и утраты вдохновения.

В общем, замкнутый круг.

Само-же-излечением поэт был вынужден заниматься потому, что категорически отказывался прибегать к помощи специалистов — чрезвычайно модных тогда психоаналитиков. Его первая женщина, а впоследствии верный друг г-жа Лу Андреас-Саломе… это она, кстати, убедила Рильке сменить имя Рене на звучащее помужественней Райнер…

О! об этой роковой женщине не в двух бы словах! Рильке боготворил ее до самой смерти…

Так вот: Лу водила близкое знакомство с Фрейдом (была одной из его ближайших учениц и последовательниц, остальное туманно и не нашего ума) и грозилась устроить всё наилучшим образом. А Райнер боялся, что Фрейд и впрямь вылечит его, но вылечит неправильно: «очень облегчив» страдания, нарушив «высший порядок», к которому он намеревался принадлежать, даже если бы это означало физическую гибель. «Психоанализ будет чересчур глубок для меня, потому что он изменяет раз и навсегда, очищает и организует, а мне такое очищение, возможно, даже хуже, чем страдание, которое я испытываю», — писал Рильке своей Лу…

Больше всего на свете он боялся «перерыва в работе»: «Я встаю каждое утро, сомневаясь, смогу ли я вообще что-то сделать, и это сомнение увеличивается…» А жена была убеждена, что он отказался из малодушия. Какая же все-таки беда, что жены избранных столь часто склонны объяснять высокое низменным!..

И еще из его писем: «Нет другого способа лечения для творца, чем дать ему возможность творить». И окончательно: «Если мои дьяволы меня оставят, то и мои ангелы тоже разлетятся кто куда». В том смысле, что художник не контролирует своей судьбы и потому не имеет права самовольно изменять природы, данной ему богом — если кому-нибудь так понятней. И это ли не лучшее объяснение болезни гения, отличной от болезни в медицинском смысле?..

Так и пробоялся он всю жизнь. И так всю жизнь и пролечился — прописал. Специалисты (на сей раз не психиатры — литературоведы) сходятся на том, что поэзия позднего Рильке была образчиком такой метафизической глубины, до какой не доходил ни один из поэтов — в двадцатом, по крайней мере, столетии.

Он умер от лейкемии.

Но последней каплей, качнувшей его чашу в сторону смерти, стал укол шипом розы в саду замка Мюзот, где провел Райнер Мария в уединение свои последние годы. Рембо поранил колено колючкой пустынной зонтичной мимозы, Рильке — палец колючкой бутона Жозефины Антуанетты — певцов красоты убила сама красота — не правда ли: поэтичнее и не придумать!

По смерти он был причислен к лику существ так дорогого ему «высшего порядка»…

Понявшая (почувствовавшая) и почувствовавшая (понявшая) неповторимость Рильке, как, наверное, никто из современников, ЦВЕТАЕВА — прочтите! ну прочтите ее пятистраничную поэмку «Новогоднее» на смерть Райнера Марии — «С Новым годом — светом — краем — кровом…» — а следом прочтите полсотни страниц эссе Бродского об этом одном стихотворении, и вы всё сразу поймете, — Марина была убеждена, что беда углубляет творчество. Она вообще считала несчастье необходимым, едва ли не главным компонентом творческого процесса. И если Ахматова — из сора, Цветаева — вся — из горя. В точном соответствии с этой формулой успеха, она была необыкновенно продуктивна именно в самые трудные для себя годы, в 1918–21-м.

Впрочем, какую пору в жизни Марины Ивановны назовешь счастливой — и, соответственно, простойной?..

ЧАЙКОВСКИЙ сочинял «Щелкунчика» «в состоянии глубокой психической подавленности ради самозабвения». Наслаждение творчеством вообще было единственным спасением Петра Ильича от неотступной его тоски…

Вы понимаете? Бегущий от чудовищной тоски композитор пишет божественную музыку «Щелкунчика»!

И далее мы просто умолкаем…

И из ЭЙНШТЕЙНА (очерк «Причины научного исследования»): «Как и Шопенгауэр, я, прежде всего, думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти из уз вечно меняющихся собственных прихотей».

И после этого — не ДИАГНОЗ?