Дикари Гора - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Джон Норман (Глава 17 Раб) #18

Глава 17 Раб

— Вы! — закричала, дернув ногам.

Приблизившись к ней, я стремительно и легко спешился.

— Почему Ваш кайиловый хлыст отстегнут? — спросила она с беспокойством.

Я сильно стегнул ее хлыстом, попав слева между шеей и плечом. Я не видел смысла в том, чтобы напрасно тратить время на уговоры.

— На колени, — приказал я.

Она встала на колени, быстро, но неуклюже из-за приспособления, надетого на нее. Она испуганно смотрела на меня. В ее глазах плескались слезы и удивление. Похоже, это был первый раз, когда она была, таким образом, поражена.

— Вы не отводите глаз от меня, — сказала она, поежившись.

— Это довольно трудно сделать, — признал я.

Я больше не мог, продолжать свое предприятие в второпях, как планировал. Ее очарование, просто, не позволяло мне этого.

Она была ошеломляюще красивой, и я стоял перед нею, смакуя ее красоту.

— Пожалуйста, — взмолилась она, со слезами на глазах.

Я медленно обошел вокруг пленницы.

Она мотнула головой, чтобы перебросить свои волосы вперед, на груди.

Хлыстом поднял волосы, и бросил их обратно за плечи. Она задрожала, когда кожа хлыста коснулась тела.

Я снова внимательно рассмотрел ее.

— Как Вы смеете рассматривать меня подобным образом? — возмутилась она.

— Ты красива, — объяснил я.

— Вы ударили меня, — упрекнула она меня.

— Действительно, твоя красота могла бы быть достаточной даже рабыни.

Она посмотрела на меня с удивлением и страхом.

— Да, — добавил я. — Это был лестный комплимент, с моей точки зрения.

— Вы ударили меня, — повторила она.

Я хлопнул хлыстом по своей ладони, и, усмехнувшись, сказал: — Да, и что?

— Вы ударили меня, как если бы я, был кайилой или другим животным, — возмутилась женщина.

— Да.

— Но я свободная! — воскликнула она.

— Ты, не кажешься, мне свободной, — заметил я.

Она стояла на коленях передо мной, абсолютно голая. Она носила импровизированное женское ярмо.

Он представлял собой обрезок крепкой жерди, приблизительно в два дюйма диаметром, и пять футов длиной, просверленный в центре и около краев. Обрезок размещался на тыльной стороне шеи девушки, и закреплялся на ней длинным шнуром из сыромятной кожи. Один узел был завязан на ее левом запястье, затем шнур проходил через сверление в левом конце ярма, и таким образом, запястье плотно подтягивалось к дереву. Тот же самый шнур, пройдя за ярмом и через центральное отверстие, был завязан узлом, чтобы предотвратить появление слабины слева, а затем пять раз был обернут вокруг шеи девушки, и, будучи снова завязанным узлом, чтобы не дать ослабнуть теперь уже вправо, возвращался через то же самое отверстие на тыльную сторону ярма, где шел к следующему отверстию в правой оконечности. Остаток шнура был продернут через последнее отверстие и затем, завязан и крепко удерживал правое запястье девушки на месте, вплотную к ярму. И вот теперь я мог полюбоваться полностью и аккуратно упакованной пленницей. Узлы около горла, что не позволяли шнуру дать слабину по направлению к рукам, служили двум функциям: во-первых, они держали запястья девушки плотно прижатыми к ярму, а во-вторых, пресекали любое нежелательное напряжение, которое могло бы появиться в петлях, наброшенных на шею. Задача этих петель держать горло девушки в ярме, надежно и плотно, но не вызывая дискомфорта, и не позволяя ей задушить саму себя дергая руками.

В связывании женщин гореанские мужчины знают толк. Более длинное ярмо, подобное этому, кстати, обычно, используются при пеших переходах.

Заключенная таким образом, с вытянутыми руками, девушка может напрягаться сколько угодно, но освободить себя не сможет. Меньшое ярмо, приблизительно два — два с половиной фута длиной, аналогичным образом закрепленное, могут использовать в других целях, например во время наслаждение девушкой на мехах. После использования, она всегда может быть поставлена на колени или прикована цепью. Мягкая, плетеная кожаная веревка, усиленная проволочным сердечником, приблизительно пятнадцати или двадцати футов длиной, была пять раз обмотана и завязана на левой лодыжке девушки, и привязана, к оси соседнего фургона. Это — полезная санитарная мера, поскольку девушке, не придется сидеть или лежать рядом с собственными экскрементами. Проволочный корд в веревке, препятствует попытке перегрызть привязь. Легкие цепочки, служащие кордами в шелковых, атласных или бархатных путах, кстати, служат для той же цели, так как их прочности, более чем достаточно для предотвращения освобождения женщины. Кстати, бывает, что для подобного типа связывания женщины используются три отдельных веревки, две коротких и одна длинная. В этом случае крепления к ярму, каждое запястье связано короткими веревками. Свободные концы получившихся узлов пропускаются через отверстие, и просто завязываются большим узлом, который не пролезет через маленькие сверления в концах ярма. Таким образом, ее запястья удерживаются на своих местах. Конец более длинной веревки протягивается сквозь центральное отверстие, и также как и в предыдущем случае обматывается петлями вокруг шеи девушки, обычно пять-шесть раз, затем возвращается через отверстие, и, как в случае с запястьями, оба конца связываются крупным узлом, большим по размеру, чем отверстие. Шея девушки, таким образом, удерживается вплотную к ярму. Это, также, конечно, эффективный способ закрепить девушку. Выбор способа крепления женщины к ярму зависит от таких тривиальных условий, как природа и длина доступного материала, например это могут быть веревки, скрученный шелк, шнуры или ремни. Что до моих собственных предпочтений, возможно, я бы выбрал способ с единой веревкой. Он надежен, и за счет меньшего числа веревок привлекательней с точки зрения эстетики. Второй же ведет только к абсолютной беспомощности связанной женщины, но в умах гореан всегда есть место привлекательности ее пут. Считается, что они должны использоваться, чтобы подчеркнуть красоту невольницы, так что если лишать свободы, то делать это надо с абсолютным совершенством. Подобное ярмо, кстати, не стоит путать с колодками.

Это обычно — пара досок с одной стороны соединенных шарнирной петлей, с выструганными полукруглыми выемками в досках. Запястья и шея девушки прижимаются к выемкам одной доски. Доски закрываются, и связываются или запираются. Ее шея и запястья, беспомощны, и удерживаются на месте. Они находятся заключенными в эффективном и превосходном ограничителе свободы. Иногда девушку запирают в колодки, когда она лежит на спине, при этом, если передняя доска достаточно широка, то невольница не может видеть мужчину и того, что он с ней делает. Она может только чувствовать это. Подобные ощущения можно вызвать в женщине, просто одев ей на голову рабский колпак. Будет ли она при этом связана или нет, это уже как понравится ее Господину.

— И тем не менее, я свободна! — гордо заявила Леди Мира.

— Откуда Ты знаешь? — заинтересовался я.

— Я не заклеймена, — сказала она неуверенно.

— Ты же знаешь, конечно, не обязательно носить клеймо, чтобы быть рабыней, — напомнил я ей.

— Спасите меня, — попросила она. — Я хорошо заплачу Вам за свою свободу!

Я улыбнулся. Неужели, эта прекрасная агентесса кюров действительно думает, что я мог бы даже рассматривать ее освобождение?

— Освободите меня! Я хорошо заплачу Вам!

— Тебе понравился мой удар? — спросил я.

— Нет!

— Тогда Ты ответишь на все мои вопросы правдиво, прямо и быстро, — предупредил я.

— Что Вы хотите знать? — спросила она в растерянности.

— Ты красива в этом ярме, — похвалил я.

— Спасибо, — неуверенно ответила она.

— Оно тебе идет.

— Спасибо, — прошептала она.

— Возможно, Ты родилась рабыней, — заметил я.

Она посмотрела на меня и сказала: — Спасибо.

— А теперь кратко опиши мне произошедшее здесь сражение, — потребовал я.

Я обернулся, услышав небольшой шум позади себя. Несколько Ваниямпи приблизились к фургону.

— Я вижу, что Вы нашли ее, — сказал Тыква.

— Да.

Я отметил, что ни он, ни кто-либо другой из Ваниямпи, не смотрели, явно и непосредственно на женщину, хотя она была красива и связана.

— Это Вы, раздели эту красотку?

— Нет, нет, — торопливо залепетал Тыква. — Это сделали краснокожие владельцы.

— Тогда, должно быть, это Вы, привязали ее к ярму так красиво и хорошо.

— Нет, нет, — причитал Тыква. — Это, также, было сделано краснокожими Господами.

— Я понимаю, — сказал я.

Я конечно предполагал, что это не Ваниямпи сорвали одежду с женщины, и не они обездвижили ее столь просто, и все же столь эффективно и блестяще.

— Мы привязали ее позади фургона потому, что мы не должны были смотреть на нее, но делая это мы отводили глаза от нее, насколько это было возможно.

— Ваши краснокожие владельцы разрешили вам это?

— Да, — сказала Тыква. — Для развлечения, они принимали наши просьбы.

— Это было одной из них.

— Да, — ответил Тыква.

— Опиши мне, как протекало сражение, насколько Ты в этом разбираешься, — приказал я раздетой белокурой пленнице, уделяя ей толику своего внимание еще раз.

— Пожалуйста, скажите кто эти люди? Они даже не смотрят на меня. Я что настолько уродливая или отталкивающая?

— Ты ни уродливая, и не отталкивающая, — успокоил я женщину. — На обычном гореанском невольничьем рынке Ты бы стоила как рабыня среднего уровня. Соответственно, Ты довольно красива.

— Кто они? — прошептала она со страхом. — Они — мужчины?

— Их называют Ваниямпи, — объяснил я, — в переводе с языка Пыльноногих и Кайила на гореанский получится «прирученный скот».

— Они — мужчины? — переспросила она.

— Это — интересный вопрос. Я сам не знаю.

Девушка вздрогнула. Гореанка по рождению она была незнакома, по крайней мере, лично, с такими организмами. Если бы она была Земного происхождения, конечно, она была бы поражена гораздо меньше, поскольку подобные существа ей показались бы намного более знакомыми. На загаженных лугах Земли пасутся многочисленные стада Ваниямпи.

— Начинай, — потребовал я.

— Мы ничего не боялись, мы верили в наши силы, мы были неукротимы. Мы не ожидали проблем. Мы считали, безумием, попытку напасть на нас. Были выставлены недостаточные дозоры. Дежурства неслись из рук вон плохо.

— Продолжай.

— Десять дней назад считая сегодняшний, произошло нападение. Оно началось около восьмого ана. Наши фургоны были растянуты в линию, тарларионы уже запряжены. Мы заметили небольшую группу верховых краснокожих на юго-востоке. Альфред, капитан из Порт-Олни, во главе двухсот всадников, больше для развлечения, чем из практических соображений, поскакал в их сторону, чтобы отпугнуть. Мы поднялись на фургонах, чтобы посмотреть.

Альфред, конечно, не должен был лично командовать тем отрядом. Для такой атаки, если она вообще была нужна, хватило бы младшего офицера в качестве командира.

— А через мгновение, позади нас, внезапно, с криками выскочили сотни пеших дикарей. Они подползли до рубежа атаки, скрываясь в траве. Они просто кишели в траве. Они смели наши фургоны. Самые ужасные дела, я думаю, случились с большими фургонами, что с семьями двигались на запад. Они были практически беззащитны. Мой собственный фургон был под охраной солдат. На юго-востоке, тем временем, из оврагов и низин, внезапно показались сотни наездников. Они заманили Альфреда в ловушку. Он, внезапно обнаружив себя в абсолютном меньшинстве, развернулся, и преследуемый, отступил назад к фургонам. Я думаю, что при этом потери кавалерии были значительными. Когда он достиг нашего лагеря, фургоны на западе были уже в огне. Он не поскакал к ним на выручку. Он сплотил своих мужчин и приказал, им прорываться на север. Это было в том направлении, откуда напали пешие дикари.

— А что пехота? — спросил я.

— Их он предоставил самим себе, — ответила она с горечью в голосе.

Я кивнул. Не было трудно проследить за мыслями Альфреда. Дикари пешком были бы не в состоянии остановить конницу, а преследователи с юга, и юго-востока должны завязнуть в фургонах. Это было бы так, конечно, но только если столкнутся с пехотой, оставшейся без поддержки.

— Погонщики попрыгали от фургонов, и разбежались, спасая свои жизни, — продолжила она свой рассказ. — Я кричала. Но мой собственный погонщик тоже исчез. Тарларион, напуганный суматохой, тянул фургон то туда, то сюда, но главным образом смещаясь к востоку, подальше от дыма и шума. Я не могла остановить тарлариона потому, что у меня не было поводьев. Я проехала четверть пасанга, мимо солдат, мимо фургонов и мимо других мужчин, прежде чем фургон остановился. Я видела, как один из пехотинцев убил всадника, ударив его сзади пикой, и завладел его кайилой. Альфред поворачивал своих всадников, но к своему ужасу, он понял, что его план провалился. С севера, а теперь, и с запада, подходили все новые отряды кавалерии краснокожих.

Я кивнул. Конечно, дикари ожидали попытку прорыва в секторе, где они, казалось, поместили то, что, в действительности, было их временной пехотой. План нападения оказался разумным и осторожным. В особенности накопление сил и очередность атак показали прекрасную интуицию того, кто руководил отрядами дикарей, на что указывали направление и фазы развития сражения. Кстати, тактические распоряжения в рукопашной свалке, обычно, отдают воинские сообщества, или их назначенцы, свистом — используя свистки из крыльевых костей птицы Херлит, или движениями длинного, оперенного жезла битв.

— Напуганные мужчины метались вокруг моего фургона. Я увидела Альфреда, он крутился на своей кайиле, поворачивая ее то туда, то сюда. Я протягивала к нему руки, я даже крикнула ему. Он посмотрел на меня, но не уделил мне внимания. Пехотинцы, вокруг, боролись с кавалеристами за их кайил. Всадники с проклятиями, хлестали в них хлыстами. Дикари с юга и юго-востока мощно ударили в линии пехотинцев занявших оборону с копьями. Но строй удержался.

Я кивнул, поощряя ее продолжать. Гореанская пехота, встав в ступенчатые линии и уперев пики торцами в землю, обычно могла отразить нападение легкой кавалерии. Я подозревал, что краснокожие были изрядно удивлены, что оказались неспособны пробиться через линии пехоты. Но такие линии, легко охватить с фланга.

— Я снова крикнула Альфреду, но он не обратил на меня никакого внимания, — пожаловалась она мне. — Казалось, мужчины были повсюду. Вспыхивали поединки на мечах, визжали кайилы. Дикари с севера и запада рвались через фургоны. Некоторые прошли в пределах шагов от меня. Некоторые были голы, и ни один, не носил ничего больше, чем бричклаут. Они жутко кричали. Они были раскрашены, и их кайилы тоже. Перья были в их волосах, и в шерсти их животных. Я видела мозги мужчины, разлетевшиеся не более чем в нескольких шагах от меня.

— Что по поводу животных из ваших фургонов, — неожиданно спросил я, — тех, кто может перемещаться опираясь на руки, но кто может пойти и на двух ногах, когда они того пожелают.

Она удивленно смотрела на меня.

— Я знаю о них. Говори, — крикнул я, и резко хлопнул хлыстом по своей ладони. У меня не было ни малейшего раскаяния или предрассудков для применения его на моей хорошенькой собеседнице.

Она казалась напуганной.

— Сколько их там было?

— Семнадцать.

— Что случилось с ними?

— Когда сражение началось, они выскочили из своих фургонов. Некоторые вступили в бой и убили несколько мужчин, даже наших собственных солдат, которые не знали, кто это такие.

Некоторые боролись с дикарями. Часть была убита дикарями. Небольшая группа, совместными усилиями пробились на север. Казалось дикари, в основной своей массе отказывались напасть на них.

— Сколько было сбежавших? — спросил я.

— Я не знаю. Возможно, семь или восемь, — ответила она.

Эти цифры показались мне соответствующими тем, что я получил от Тыквы и Ваниямпи и моими собственными догадками.

— Продолжай, — приказал я девочке.

— Используя в своих интересах некоторое замешательство, среди краснокожих, после их неудачи в атаке линий пехоты, Альфред приказал своим людям скакать через собственные линии пехоты, и повел их снова на юго-восток. Его действия разрушили строй пехоты, часть солдат были просто растоптаны, или разбросаны в стороны, этим сразу воспользовались дикари, и устремились через нарушенную линию. Некоторые, возможно, преследовали убегающую кавалерию, но большинство, я думаю, осталось добивать пехоту, после бегства Альфреда полностью расстроенную.

— Кроме того они не хотели давать пехоте шанс перестроиться, закрыться, и вновь восстановить линии, построив твердый периметр.

Она пожала плечами.

— Возможно, и так, — прошептала она. — Тогда показалось, что вокруг меня были только визжащие кайилы, кричащие дикари, краска и перья.

— Это, несомненно, были совместные силы краснокожих, — пояснил я, — собранные, чтобы добить пехоту.

— Я думаю также, — согласилась она.

— Был ли кто-либо еще оставшийся в живых? — поинтересовался я.

— Я так не думаю.

— Похоже, Альфред поступил правильно, сбежав, — заметил я.

— Наверное.

— Сколько мужчин ушло вместе с ним?

— Я не знаю. Возможно, триста или четыреста.

— Что делала Ты?

— Я легла в фургоне, и постаралась спрятаться, — рассказывала она дальше. — Они нашли меня позже, днем, после сражения. Двое мужчин вытянули меня из фургона. Они сорвали мои вуали и капюшон. Я была брошена на колени в траву, один из мужчин держал мои скрещенные запястья передо мной. Другой заносил надо мной тяжелую палицу, навершие которой представляло собой тяжелый, деревянный шар. Они, очевидно, готовились вышибить мне мозги. Но кто-то громко скомандовал, и мужчины отстранились. Я посмотрела вверх, и увидела высокого дикаря, сидящего верхом на кайиле. Это именно он командовал ими. Он сделал мне знак подняться, и так я и сделала, напуганная я еле стояла на ногах. Все эти мужчины в краске и перьях были отвратительны, я боялась их. Всадник крикнул, и через мгновение я была раздета прямо перед ним, и стояла абсолютно голой. Тогда он склонился с седла и указал мне на передние лапы своего животного. Я испуганно отпрянула. Он сказал что-то еще, и внезапно я вновь стояла на коленях, как и прежде, только теперь раздетая, мои скрещенные руки и удерживались передо мной одним краснокожим, а другой готовил палицу, чтобы выбивать мои мозги. Тогда я закричала, умоляя меня пощадить. Дикарь на кайиле заговорил снова, и я опять была отпущена. Тогда он еще раз указал на передние лапы своей кайилы.

Она задрожала, и прекратила говорить. В ее глазах стояли слезы.

Я видел, что продолжать для нее будет трудно.

— Ну? — наконец не выдержал я.

— Я должна продолжить?

— Да, — потребовал я, поскольку не считал целесообразным проявлять милосердие к ней. Она была рабыней.

— На сей раз, — продолжила она. — Я подползла на животе к кайиле, опустила голову, и поцеловала лапы животного. Я облизывала и сосала их! Я убрала всю грязь и пыль зубами и языком, с лап и даже с ногтей.

— Превосходно, — обрадовался я.

Она встревожено смотрела на меня.

— Да, превосходно, — повторил я.

Она опустила голову.

Женщина, конечно, оценивалась на предмет обращения в рабство. Во-первых, она была раздета. Поэтому, как только ее уже неинтересные мужчинам одежды сокрытия были сорваны с нее, как только она была представлена вниманию хозяев полностью, то было решено, что ее лицо и фигура вполне подходят для того, чтобы обратить ее в рабство. Мужчины решили, что при прочих равных условиях, она может представлять для них интерес, чтобы иметь ее в своей собственности. Конечно, в мире есть много красавиц. Но красота, строго говоря, не является даже необходимым условием для порабощения, уже не говоря о достаточности этого условия. Существует множество женщин, фактически даже не считавшихся действительно красивыми, пока они не были превращены в рабынь.

Во второй части теста ей приказывали. На коленях, раздетая, удерживаемая, с палицей, занесенной над головой, она представляла себе последствия отказа. И тогда она взмолилась о пощаде. В действительности же, она просила дать ей второй шанс доказать свою пригодность для рабства. И победители этот шанс, в милосердии своем, ей предоставили. Она поползала к лапам кайилы дикаря и там, на животе, языком и ртом очистила лапы животного. Это было действием, достойным рабыни, даже не смотря на то, что она отчаянно стремился спасти свою собственную жизнь. Ее работа по очистке лап кайилы, очевидно, была оценена дикарями, так что теперь, передо мной она стояла на коленях, будучи живой.

Значение теста ясно. Смысл такого интимного действия исполненного перед простым животным владельца, в том, что ничтожная просительница, захваченная женщина, признается ему непосредственно и всем остальным, нерасторжимо и публично, что она предлагает себя в качестве кандидат на неволю, что она умоляет поработить ее. Ну и конечно, подобные действия дают возможность мужчине оценить прикосновения, чувствительность, приемы и умения девушки. Если она не может даже показать себя перед лапами кайилы то, чего можно ожидать на мехах Господина? Если она не сможет преуспеть даже с животным то, что может заставить думать, что она смогла бы добиться большего успеха с мужчиной? Самый важный аспект этого теста, конечно, состоит в том, что он дает мужчинам средство для того, чтобы оценить, не только действительно ли девушка просит поработить ее, но и что еще более важно, является ли она действительно рабыней. Девушка не будет считаться прошедшей этот тест, если своими действиями недостаточно ясно прояснила всем, что та, что лежит у лап кайилы, действительно рабыня. Это проявляется через тонкие поведенческие реакции, обычно физически, но иногда и словесно.

Я внимательно разглядывал женщину, стоящую на коленях передо мной. То, что ее мозги не выбиты дубиной дикаря, означало не только, что она своими интимными и длительными действиями выпросила разрешение быть порабощенной, но то, что она, судя по результатам этих действий, на самом деле оказалась рабыней. Я задавался вопросом, а знала ли она, что уже была рабыней. Я предполагал, что она все еще думала о себе как о свободной женщине. Это заблуждение всегда можно рассеять к удовольствию мужчины. Кстати изначально реплики, которые показывают рабство в женщине, могут быть тонкими. Позже, по мере ее роста как рабыни, она начинает понимать, что ее самая глубинная и полная сущность не только может быть показана, но и должна быть показана. Что теперь не только допустимо показывать свою женственность, но и должно ее показывать полностью. Поняв и полностью осознав все это, следуя высвобождению чувств, она подвергается изумительному преобразованию. Она становится жизнеспособной, чувственной, любвеобильной и счастливой. Это интересно — наблюдать за женщиной во время подобного преобразования. Счастлив тот, у кого есть рабыня.

— После подобных своих деяний, Ты, несомненно, ожидала, что тебя будут долго и с удовольствием насиловать, — предположил я.

— Да, — не стала отрицать Леди Мира, — практически с того момента, как я чувствовала теплую траву под животом, и взяла в рот лапы того животного.

— И они оправдали твои ожидания? — заинтересовался я.

— Нет, — сердито буркнула она. — Я была связана, и отдана этим людям.

— Я заметил, — усмехнулся я, поскольку, был уверен, что так оно и было.

— Не бойтесь, — попытался Тыква успокоить раздетую красотку, стоящую на коленях, и хорошо привязанную к примитивному ярму. — Ваши испытания и несчастья, Ваши затруднения и бедствия, скоро закончатся.

— Не убивайте меня, — взмолилась она.

— По желанию твоих хозяев, тебя могут и убить, — напомнил я ей.

Она побледнела. Я видел, что где-то она уже поняла, что стала рабыней.

— Но Вам очень повезло, — сказал один из Ваниямпи.

— Владельцы сочли целесообразным оказать Вам свое милосердие, — поддержал другой.

— По крайней мере, в течение какого-то времени, — добавил третий.

— Владельцы? — переспросила женщина.

— Владельцы, ваши и наши, рабыня, — пояснил Тыква.

— Рабыня! — она закричала и задергалась в ярме. Но она не пыталась встать. Я думаю, из-за моего присутствия.

— Да, — заверил ее Тыква.

— Мы собираемся назвать ее Репой, — добавил кто-то из Ваниямпи.

— Я — свободная женщина, — закричала она. — Я — Леди Мира из Города Венна!

Я улыбнулся про себя. Такой наивной казалась эта, стоящая на коленях рабыня, уже названная Репой.

— По приказу наших владельцев, — сказал Тыква, — Вы должны быть взяты, как есть, в ярме и голой, в загон.

— В загон? — удивилась она.

— Да, в одиннадцатый сад, в наш дом, — объяснил Тыква.

— Вы будете счастливы там, — добавил другой из Ваниямпи.

— Все мы будем счастливы, — поправил следующий.

— К несчастью, Вы должны быть будете идти за нами на привязи, через степь, раздетая и в ярме, как если бы Вы были простой гореанской рабыней, чье рабство отмечено клеймом.

— И, несомненно, я доставлю Вам большое удовольствие в этом походе, едко добавила девушка.

— Мы будем с нетерпением ждать удовольствия от Вашей компании, — сказал один из них.

— Я понимаю, — добавила она.

— Я не думаю, что Ты на самом деле понимаешь, — усмехнулся я, — по крайней мере, пока еще не понимаешь.

— Не бойтесь. Если время от времени на Вас и будут смотреть, то только с полным достоинством и уважением, — постарался успокоить ей Тыква.

— Мы не будем даже смотреть на Вас, по крайней мере не пристально, — поддержал еще один.

— По крайней мере, пока Ваш грех не будет скрыт, — добавил еще один.

— Грех? — удивленно, спросила девушка.

— Ваша красота, Ваша привлекательность, — объяснил кто-то их них.

Потом Ваниямпи заговорили все сразу:

— Не все Одинаковые, те, у кого есть такая неважная и незначительная черта, такая как женственность, будут рады вашему появлению.

— Таким образом, Вы можете заставить их чувствовать, что они не такие же как Вы, или, что Вы не то же самое, что и они.

— Они не хотели бы этого.

— Греховно заставлять людей чувствовать, что они — не такие же.

— Поскольку на самом деле, все равны.

— Конечно.

— Также Одинаковых, тех, у кого есть такая незначительная и неважная черта, как мужественность, это может обеспокоить. Это может вызвать у них определенные виды желаний, объяснил Тыква.

— Не у меня, — заявил один из Ваниямпи.

— Только не я, — тут же отозвался другой. — У меня никогда не было таких желаний.

— Но не все мы, — предупредил Тыква, — столь, сильны и хороши, как Морковь и Капуста.

— Что до меня, — сказал другой, — то я считаю, что такие вещи не имеют совершенно никакого значения.

Ваниямпи отозвались хором восхищения.

— И не как Бобы, — добавил Тыква. — Но для некоторых из нас Ваша здоровая внешность может быть чрезвычайно тревожащей.

— Она делает меня больным, — признался кто-то.

— Да, мне тоже становится плохо, когда я смотрю на нее, — поддержал товарища другой из Ваниямпи. — Меня приподняло, когда увидел ее в первый раз.

— Она и меня тревожит, — прошептал кто-то еще.

— Я признаю, это «Честной исповедью», — торжественно сказал Тыква. — И поздравляю вас за вашу искренность и правдивость. Дальнейшая ваша задача состоит в том, чтобы добиваться совершенства.

— Да, — покаянно проговорил один из овощей. — Возможно, если бы мне разрешили смотреть на это чаще, то я мог бы самостоятельно справиться с этим.

— Лучше посвящай себя трудной, отнимающей много времени и занимающей ум работе, — осадил его Тыква.

— И почаще купайся в холодных ручьях, — посоветовал Морковь.

Парень понурил голову. Я не обвинял его. Я и сам не любил купаться в холодных ручьях. Я предпочел теплую ванну, принятую совместно с хорошенькой рабыней.

В конце концов, обязан ли свободный мужчина, натирать сам себя маслами, самостоятельно счищать грязь со своей собственной кожи и, да еще и самостоятельно вытираться полотенцем? А зачем же тогда вообще нужны рабыни?

— Вы видите, — сказал Тыква связанной девушке, — Ваша внешность, даже если бы она не выглядела такой здоровой, вызывает у некоторых из нас определенные мысли и чувства. Она может даже вызвать движения в наших телах. Оставаться Одинаковыми при этом становится затруднительно. А это грех для нас не быть Одинаковыми.

— Поскольку мы — Одинаковые, — добавил Капуста. — Все это знают.

— Исходя из всего сказанного, раз Ваша внешность может вызвать грех, и она уже вызывает грех, значит, она греховна, — сделал вывод Тыква.

— А еще, — пробормотал Бобы, — она может отвлечь от действительно важных вещей.

— Таких, как оставаться Одинаковыми, — сказал Капуста.

— Да, — заключил Тыква.

Девушка дрожала, убежденная, что она, возможно, была в присутствии сумасшедших.

Сумасшествие — интересное понятие. Некоторые полагают, оно зависит от правил установленных в обществе на данном отрезке времени. Таким образом, в стране безумцев именно нормальные будут считаться сумасшедшими. Молчаливое согласие с временными аксиологическими правилами, конечно не единственный возможный абстрактный подход к подобным вопросам. Другой подход — это представить себе мир, совместимый с действительностью и благоприятный человеческой природе, мир, в который наука могла бы быть свободной, мир, в котором правда не будет противоречить закону, мир, рожденный не для вреда, деформации и страданий человечества, а для его удовлетворения.

— Не надо бояться, — успокаивал Тыква пленницу. — Как только мы доберемся до нашего загона, Вы будете прилично одеты.

— Так же как Вы? — спросила она, с отвращением рассматривая длинные, серые, грубые и неуклюжие платья, надетые на Ваниямпи.

— Такая одежда помогает нам подавить наши желания и быть скромными, — объяснил один из Ваниямпи.

— Они напоминают нам, что мы все Одинаковые.

— Что все мы, что бы мы ни говорили и не делали, ничто, но Ваниямпи.

Мне показалось, что это имело смысл. У человека есть стремление быть последовательным, независимо от того, из каких эксцентричных исходных условий он может выйти, но обычно он будет вести себя по жизни, таким образом, который приличествует его одежде. Так что, английское выражение, что одежда делает человека, имеет глубокий смысл.

— Уж лучше, быть раздетой и с кожаными ремнями на шее! — возмущенно, сказала девушка.

— А что делают в вашем загоне с теми, кто не Одинаковый? — задал я вопрос Ваниямпи.

— Мы пытаемся преобразовать их. Мы уговариваем их. Мы рассуждаем с ними.

— И что бывает, если Вы не можете убедить их в своей одинаковости? Я спросил.

— Тогда мы изгоняем их из загона, умирать в Прериях.

— Это горько для нас, поступать подобным образом.

— Но это должно быть сделано.

— Инфекции их ереси нельзя позволить заразить других.

— Польза целого должна иметь приоритет перед пользой частей.

— Вы убиваете их? — спросил я.

— Нет!

— Мы не можем убить!

— Это противоречит Учению.

— Но Вы выгоняете их, предполагая, что они погибнут в Прериях, — напомнил я.

— Но ведь это — Прерии, будут тем, что убьет их, а не мы.

— Мы, таким образом, невиновны.

— Такое изгнание является приемлемым для Учения? — спросил я.

— Конечно. Как еще загон может избавиться от них?

— Вы должны понять, что нам не нравится поступать так.

— Так поступают только после того, как любая иная альтернатива была исчерпана.

— Различность нападает на корень Одинаковости. Одинаковость важна для самой цивилизации. Таким образом, Различность угрожает обществу и цивилизации непосредственно.

— Различность должна быть уничтожена.

— И что же, получается что, есть только одна ценность, одно достоинство? — не выдержал я.

— Да.

— Один это один, — глубокомысленно изрек кто-то из них, — самоидентичный и одинаковый.

— А шестнадцать, это шестнадцать, — заметил я.

— Но шестнадцать, это, же шестнадцать раз по одному, и таким образом все опять уменьшается до одного, который один.

— А что тогда относительно половины и половины? — спросил я.

— В целом они составляют один.

— Что относительно одной трети и одной трети, тогда? — уже издевался я.

— Каждый из тех есть всего лишь одно число, и, таким образом, каждый это один, и один это один.

— А что Вы думаете о разнообразии вокруг Вас, — спросил я, — скажите, как относиться к кайиле и слину?

— Одна кайила и один слин, оба один, который есть один.

— Что Вы можете сказать относительно ноля и одного?

— Ноль — одно число, и каждый — одно число, и таким образом каждый есть один, и один есть один.

— А относительно ничто и один?

— Один это один, и ничто это ничто, как если один был покинут одним, который и являлся одним.

— Но у Вас было бы по крайней мере одно ничто, не так ли?

— Ничто или ничто или один. Если это ничто, тогда это ничто. Если это один, то это один, и на одном.

— Таким образом, все — то же самое, — заключили Ваниямпи.

— По-моему, то, что Вы несете это полный бред, — не выдержал я. — Вы знаете об этом?

— Для неосведомленного глубина часто кажется бредом.

— Действительно, для некоторых, кому не хватает просвещенности, это может также показаться бредом.

— Чем более абсурдным что-то кажется, тем более вероятно что, это должно быть верно.

— Это кажется абсурдным, — согласился я с первой частью последнего довода.

— И это, само по себе, есть то самое доказательство, которое показывает, что Учение наиболее вероятно правильно.

— И это, как предполагается, самоочевидно? — спросил я, уже ничему не удивляясь.

— Да.

— Но это не самоочевидно для меня, — заметил я.

— Это не изъян его самоочевидности.

— Вы не можете обвинить самоочевидность Учения в этом.

— Что-то, что самоочевидно одному человеку, может быть не самоочевидно другому.

— Как это может быть самоочевидно одному, и не быть таковым другому? — продолжал я издеваться.

— Кто-то может быть более талантливым в обнаружении самоочевидности, чем другой.

— А как Вы различаете то, что только кажется самоочевидным, и то, что действительно самоочевидно?

— Царствующие Жрецы не обманули бы нас.

— Они-то тут причем? — удивился я.

— Это самоочевидно.

— Вы когда-либо ошибались о том, что самоочевидно?

— Да, часто, — признался Тыква.

— Как Вы объясняете это? — Я спросил.

— Мы слабы и немощны.

— Мы — только Ваниямпи.

Я посмотрел на Тыкву.

— Безусловно, — сказал он. — Есть место для веры во все это.

— Довольно большое место, насколько я догадываюсь, — предположил я.

— Достаточно большое, — подтвердил Тыква.

— Насколько же большое? — допытывался я.

— Достаточно большое, чтобы защитить Учение, — сказал он.

— Я так и думал, — усмехнулся я.

— Нужно же верить хоть чему-то, — объяснил Тыква.

— Почему бы не поэкспериментировать с правдой? — предложил я.

— Мы уже верим правде, — сказал один из Ваниямпи.

— Что же заставило вас?

— Учение говорит нам.

— Вы должны понять, что нам не нравится изгонять людей на смерть. Нам очень жалко поступать так. В случаях изгнания мы часто едим в тишине, и льем горькие слезы в нашу кашу.

— Я уверен, что это выглядит очень трогательно, — усмехнулся я, представив себе эту картину.

Тыква посмотрел вниз, в сторону девушки. Непосредственно на нее он не смотрел, но она знала, что стала объектом его внимания, пусть и косвенного.

— Научите меня своему Учению, — попросила она. — Я хочу стать Одинаковой.

— Замечательно, — обрадовался Тыква. Он даже было протянул руку, чтобы тронуть ее, столь доволен он был, но внезапно, в ужасе отдернул руку назад. Он покраснел, на его лбу выступил пот.

— Превосходно, — загудели Ваниямпи все сразу. — Вы не пожалеете об этом.

— Вы полюбите быть Одинаковой. — Это — единственная цель бытия.

— Когда мы доберемся до загона, Вы будете развязаны и должным образом одеты, — пообещал Тыква. — В одежде подходящей Ваниямпи, Вы оцените нас по своим прежним критериям, из предшествующей жизни, и поймете какую честь, и уважение вам будут оказывать среди нас.

— Я буду нетерпеливо ожидать моего приема в загон, — пообещала девушка.

— Также, и мы будем приветствовать нового гражданина, — торжественно произнес Тыква.

Он повернулся к остальным.

— Нам пора возвратиться к нашей работе. Еще есть мусор, который надо собрать и обломки, которые надо сжечь.

Как только Ваниямпи удалились, я вернулся, к рассматриванию девушки.

— Они сумасшедшие! — Закричала она, извиваясь в ярме. — Безумцы!

— Возможно, — сказал я. — Я полагаю, что это — вопрос точки зрения.

— Точки зрения? — не поняла она.

— Если нормы вменяемости — общественные нормы, — объяснил я, — а по определению, норма нормальна.

— Даже если общество полностью оторвано от реальности? — спросила она.

— Да.

— Даже если они думают, что они все урты, или ящеры или облака?

— Я полагаю, что так, и в таком обществе тот, кто не думает, что он — урт, или, скажем, ящерица или облако, считался бы сумасшедшим.

— И были бы сумасшедшими?

— С той точки зрения.

— Это — нелепая точка зрения.

— Согласен.

— И я не принимаю этого, — решила девушка.

— Как и я, — согласился я с ней.

— Тот безумен, — сказала она, — кто верит ложным ценностям.

— Но все мы, несомненно, верим многим ложным ценностям, — заметил я. — Теоретически общество могло бы верить многочисленным ложным суждениям и тем не менее, в обычном смысле этого слова, рассматриваться как нормальное, даже если, во многих отношениях, это общество ошибочно.

— Что, если общество ошибается, и старается изо всех сил избегать исправлять свои ошибки, что, если оно отказывается исправить свои ошибки, даже в свете неопровержимых доказательств его ошибочности? — спросила девушка.

— Доказательства могут отрицаться, или им может даваться иное толкование, чтобы согласовать с существующей теорией. Я думаю, что это обычно — вопрос качества. Возможно, когда теория просто становится слишком архаичной, устаревшей и громоздкой, чтобы защититься, когда она становится просто нелепой и очевидно иррациональной, чтобы серьезно продолжить защищать ее, вот тогда, если находится кто-то, кто все еще навязчиво отстаивает эту теорию, вот тогда можно было бы говорить о его здравомыслии. Но даже тогда, другие теории могли бы быть плодотворнее, чем такие радикальное упрямство или возведенная в закон иррациональность.

— Почему? — не поняла она.

— Из-за неопределенности понятия безумия, — попытался объяснить я, — и его часто неявная ссылка на статистические нормы. Например, человек, который верит, скажем, в магию, при условии, что его вера основана на том, что он живет в обществе, которое верит в магию, он не будет считаться безумным. Точно так же такое общество, не будет, по всей вероятности, рассматриваться как безумное, хотя могло бы быть расценено как вводимое в заблуждение.

— А что, если там действительно существуют такие вещи, как магия? — спросила девушка.

— Тогда это общество, просто было бы правильным.

— А что же с этими мужчинами, которые только что были здесь? Действительно ли они не сумасшедшие?

— Поосторожнее с выбором определений, я предполагаю, что мы определяем их здравомыслие или безумие, в зависимости от того, одобрили мы их взгляды или нет, но трудно получить удовлетворение из побед, которые достигнуты дешевым средством тайного изменения абстрактной структуры.

— Я думаю, что они безумцы, сумасшедшие, — не выдержала она.

— По крайней мере, они ошибаются, — сказал я, осторожно, — и, во многих отношениях отличаются от нас.

Она вздрогнула.

— Большинством пагубных верований, — продолжал я, — не являются в действительности верованиями вообще, лучше назвать их псевдо-верования. Псевдо-вера не является уязвимой перед доказательствами, даже теоретически. Ее безопасность от опровержения — результат ее бессодержательности. Она не может быть опровергнута, ничего не говоря, ничего и не произведешь, даже в теории. Такая вера не сильна, но пуста. В конечном счете, это не более чем набор слов, организованный в словесные формулы. Люди часто боятся исследовать свою природу. Они прячут их внутри себя вместе другими проблемами. Они боятся, что их опора — солома, они боятся, что их подпорки — тростники. Правда замалчивается, и юридически избегается. Это не человеческий разум. И что является самым замечательным? Кто знает, в какую сторону будет рубить меч правды? Кажется, некоторые люди лучше умрут за свои верования, чем согласятся проанализировать их. Мне кажется, что должно быть очень страшно, исследовать свою веру, раз так мало людей делают это. Конечно, иногда кто-то устает от запачканной кровью пустой болтовни. Сражения формул, которые никто не может вычислить и опровергнуть, и слишком часто решается кровью и железом. Как я отметил, некоторые люди, готовы умереть за их веру. Но, кажется даже большее число, готово убить за нее.

— Это не неизвестно для мужчин, бороться за ложные ценности, — заметила она.

— Это верно, — согласился я.

— Но, в конце концов, — сказала она, — я не думаю, что бои ведутся ради формул.

Я пристально посмотрел на нее.

— Они лишь штандарты и флаги, с которыми идут в сражение, — объяснила она, — стимулирующие толпу, в полезном для элиты направлении.

— Возможно, Ты права, — вынужден был я согласиться. Я не знал. Человеческая мотивация слишком сложна. То, что она ответила, как ответила, и неважно, была ли она права или нет, напомнило мне, что она была агентом кюров. Такие люди обычно видят вещи с точки зрения женщин, золота и власти. Я усмехнулся, смотря на нее сверху вниз. Этот агент, раздетый и в ярме, теперь надежно выведен из строя, и стоит передо мной на коленях. Она больше не была игроком в игре, она была теперь только призом.

— Не смотрите на меня так, — попросила бывший агент.

— Я не из Ваниямпи, — обрадовал ее я, — женщина.

— Женщина! — повторила она возмущенно.

— Тебе лучше начинать думать о себе в таких терминах, — не мог не посоветовать я.

Она сердито выкручивалась в ярме. Потом посмотрела на меня.

— Освободите меня, — потребовала она.

— Нет.

— Я очень хорошо заплачу Вам, — вновь пообещала она.

— Нет.

— Вы могли бы забрать меня у этих дураков.

— Подозреваю, что это будет не сложно.

— Тогда уведите меня с собой, — вновь потребовала она.

— Ты просишь быть уведенной? — спросил я.

— Да.

— Если я сделаю так, — напомнил я, — Ты станешь рабыней.

— Ох, — она все поняла.

— Ты все еще просишь быть уведенной?

— Да.

— Как признавшая себя рабыней, — уточнил я, — полной и презренной рабыней?

— Да! — подтвердила она.

— Нет, — отказал я.

— Нет? — она была ошеломлена.

— Нет, — повторил я.

— Возьмите меня с собой, — взмолилась она.

— Я собираюсь оставить тебя точно там, где Ты сейчас находишься, — разочаровал я ее, и добавил, — моя прекрасная наемница.

— Наемница? — удивилась девушка. — Я не наемница! Я — Леди Мира из Венны, из касты Торговцев!

Я улыбнулся.

Она откинулась назад, на свои пятки.

— Что Вы знаете обо мне? Что Вы делаете в Прериях? Кто Вы? — посыпались вопрос за вопросом.

— Ты хорошо выглядишь в ярме, — похвалил я ее, вместо ответа.

— Кто Вы? — не отступала пленница.

— Путешественник.

— Неужели Вы собираетесь оставить меня здесь, вот так?

— Да.

— Я не хочу идти в загон этих людей. Они безумцы, они все сумасшедшие.

— Но, Ты же просила их взять тебя с собой в загон, — напомнил я, — чтобы брать уроки их Учения.

— Я не хочу умирать, — всхлипнула она. — Я не хочу быть оставленной на смерть в степи.

— Тогда, тебе лучше всего начинать истово верить их Учению. Скорее всего, они не останутся спокойными, будучи обманутыми в этом отношении.

— Я не хочу жить их лицемерной жизнью.

— Уверен, что многие именно так и живут в загонах Ваниямпи.

— Неужели, я должна пытаться верить их нелепостям?

— Если сможешь, то это сильно облегчит твою жизнь.

— Но я же не дура.

— Безусловно, легче всего принять чуждые верования, когда они были внушены с детства. Внушение эксцентричных верований обычно наиболее успешно действует на невинных и беззащитных, даже более успешно, чем на неосведомленных и отчаявшихся.

— Я боюсь их, — вздрогнула она.

— Они будут смотреть на тебя с достоинством и уважением, как на то же самое.

— Лучше ошейник в городах, — закричала она, — лучше надругательства и продажа с общих полок, лучше быть рабыней, запуганной и послушной у ног ее хозяина.

— Возможно, — я даже не стал спорить с ней.

— Я боюсь их, — повторила она.

— Почему?

— Разве Вы не поняли, как они будут смотреть на меня? Я боюсь, что они заставят меня стыдиться моего собственного тела.

— Тем не менее, помни, что Ты красива.

— Спасибо, — прошептала она.

Безусловно, опасность, о которой она говорила, существовала, и была довольно реальной. Для ценностей одних довольно трудно не быть затронутым ценностями других, тех, кто находится вокруг. Даже изумительной красоты и глубины человеческой сексуальности, бывает недостаточно, в некотором окружении, стремящемся вызвать причудливые реакции беспокойства, затруднения и позора. Среднему гореанцу такие реакции показались бы непостижимыми. Возможно, подобное окружение, могло бы просто быть признано безумным. Трагедией является то, что в такое окружение попадают дети, и впитывают окружающее их безумие.

— Вы действительно думаете, что я красива?

— Да.

— Ну тогда заберите меня с собой!

— Нет.

— Вы оставите меня с ними?

— Да.

— Почему?

— Это развлекает меня.

— Тарск! — крикнула она.

Я поднес хлыст к ее лицу.

— Ты можешь поцеловать это, или быть избита этим, — предложил я ей.

Она поцеловала гибкую, тонкую кожу хлыста.

— Еще раз, и медленно, — приказал я.

Она подчинилась, а потом взглянула на меня.

— Вы назвали меня наемницей, — вспомнила пленница.

— Я ошибся. Ты — теперь только бывшая наемница, — поправился я.

— И что я теперь?

— Думаю, Ты можешь сама догадаться, — усмехнувшись, сказал я.

— Нет! — крикнула девушка.

— Да, — заверил ее я.

Она вновь безрезультатно попыталась вырваться из ярма.

— Я — беззащитна, — простонала она.

— Да.

Она выпрямила тело, и вскинула голову.

— Если Вы заберете меня с собой, то, несомненно, я стану вашей рабыней.

— Полностью, — подтвердил я.

— Получается, что большая удача для меня, что Ваниямпи уведут меня в их лагерь. Там я буду свободна.

— Все Ваниямпи — рабы, рабы краснокожих дикарей, — объяснил я.

— Дикари живут в загонах? — спросила она.

— Обычно нет. Они обычно предоставляют Ваниямпи самим себе. Они не очень заботятся, присмотром за ними.

— Значит, с практической точки зрения, они — рабы без хозяев, — заключила она.

— Возможно.

— И значит я, тоже, буду рабыней без хозяина, — сделала она вывод.

— С практической точки зрения, насколько я знаю, большую часть времени, Ваниямпи, принадлежат всему племени, а не конкретному человеку. Таким образом, их рабство есть нечто отдаленное и обезличенное. Принадлежность общности, конечно, может затенить рабство, но не отменить его.

— Это — наилучшая ситуация для раба, быть одному без владельца, — сказал она.

— Так ли? — переспросил я. — Одинокий и ненужный раб без хозяина.

— Когда я была пленена, я боялась, что меня сделают рабыней, истинной рабыней. Я боялась, что, мне придется бежать в стойбище краснокожего хозяина, вспотевшей у взмыленного бока его кайилы, с веревкой, завязанной на моей шее, что там одетая в рабские тряпки, я буду использоваться для грязной работы и удовольствий Господина. Я боялась, что меня унизят до состояния домашнего животного. Я боялся, что бисерный ошейник будет завязан на моем горле. Я боялась, что за малейшую провинность меня подвергнут жестокому наказанию веревкам и плетьми. А главным образом я боялась остаться в вигваме наедине со своим Господином, где я, по его знаку, должна буду служить ему глубоко, смиренно и долго, исполнять все его малейшие прихоти, что он сможет пожелать, с полной внимательностью и услужливостью рабыни. Вы можете вообразить себе мой ужас от простой мысли о том, чтобы оказаться так беспомощно принадлежащей мужчине, быть такой беспомощной в его власти, и стать беспомощным объектом его господства и владычества.

— Конечно.

— И вот теперь, — сказала она, — я могу радоваться, что буду избавлена от всего этого. Я поражена своей удаче. Насколько же глупы, оказались дикари, чтобы быть настолько снисходительными ко мне!

— Они не глупы, — заверил я пленницу.

— Я слышала, что они взяли в свои стойбища других женщин, — сказала она.

— Да.

— Но это не было сделано со мной.

— Нет.

— Они оставили меня.

— И почему же они так поступили? — поинтересовался я.

— Я не понимаю, — ответила она.

— Тебя нашли среди солдат, — напомнил я, и, отвернувшись от нее, запрыгнул в седло.

— Да, и что?

— Других девушек просто обратили в рабство, — пояснил я. — Им дарована честь, служить достойным владельцам.

— А я? — не понимала она.