Дикий барин (сборник)

Макдоналды

Что такое история моей семьи? Что такое взаимосвязь поколений и славные традиции нашего рода? Что такое воздаяние, карма, возмездие и прочее веселье в моей бодрой фамилии?

Объяснить можно только на примере.

Объясняю.

13 февраля 1692 года мои родственники поучаствовали в одном из самых радостных событий шотландской истории. Мы резали в составе других гостей клан Макдоналдов у них же на дому. Нас позвали в гости, мы пришли, а потом зарезали хозяев. За дело, конечно. Макдоналды были практически мятежниками, не хотели присягать новому королю, плюс мы им еще денег были должны. Как тут удержаться от того, чтобы, попив и поев, не вырезать хозяев к чертовой матери? Я и сейчас не удержался бы.

В семейном кругу часто вспоминаем это дело, одобрительно похлопывая друг друга по спинам. Мол, неплохо так погуляли тогда, а? – спрашиваем друг у друга. И сами же себе отвечаем: да какой там неплохо?! Отлично выступили!

Резня в Гленко, послужившая основой для нездоровых фантазий писателя Джорджа Мартина с его «Красной свадьбой», лютоволками, Старками и прочим заснеженным ужасом, для нашего семейства прекрасный повод вспомнить славные денечки.

И тут наступает момент рассказать о воздаянии за произошедшее.

Как это почти всегда бывает, воздаяние за грехи всего рода обрушилось на меня. Резали Макдоналдов все вместе, а расхлебываю последствия только я.

К огромному сожалению, вырезать весь выводок Макдоналдов зимой 1692 года не удалось. Некоторые утырки вырвались из нашего веселого хоровода. Затаились и размножились.

Последствия? Главное последствие стоит напротив моего самарского дома и заливает округу канцерогенными запахами гамбургеров, роял-чизбургеров и прочего ада. Это то, что я называю наследственное воздаяние как оно есть. Резали предки Макдоналдов – вот тебе миллион промасленных пакетов под ногами, вонь, толпы под окнами и всякая такая кромешность. Насладись.

А теперь про взаимосвязь и злую иронию. Кто открывал этот элитный ресторан? Кто резал ленточку в коротких штанишках, хищно полосовал ножом с себя размером огромный торт и катался верхом на страшном клоуне Роналде, этой квинтэссенции зла? Кто купался в лучах проплаченной славы? Кто, раздувая младенческие, но чувственные ноздри, совершил первый в Самаре заказ «большой картошки»?!

Правильно! Мой сын, Георгий Джонович.

Прямой потомок упырей, резавших Макдоналдов 13 февраля 1692 года.

Вот что такое историческая взаимосвязь в моей семье.

И как после всего этого оставаться в разуме?!

Эволюция

Я представляю собой боковую ветвь эволюции нашей семьи.

В принципе, я тупиковая ее ветвь, хотя породил целую популяцию. Я – носитель картошконосого гена, картошконос обыкновенный.

Обратимся к наглядным пособиям.

Фотоизображение номер один: мама – вздернутый нос, бабушка – нос внушительный, дядя – нос орлиный, я – нос уже многообещающей картошкой.

Фотоизображение номер два: увеличиваем контрастность – бабушка с ее носом и мама с ее носиком.

Привлекаем проверочный фотоматериал номер три: дядина внучка с абсолютно прабабушкиным носом.

И становой хребет сановитой носатости в нашей семье – арийский прадедушка Иван Генрихович. Вот магистраль, по которой мчится семья моя на экспрессе «Породистый нос». А я остался в своем картошконосом тупичке, на полустанке, с погнутым чайничком и в тапочках при минус тридцати. Потому как рожаю носатых детей и лиц, к ним временно приравненных, – фотоизображение номер пять.

В нашем роду картошконосы обречены неумолимой поступью эволюции. Все матери моих детей не были носатыми. Носатость прорывается сквозь толщу моих хитрых напластований, как весенний вспученный поток сквозь наспех возведенную плотину из деревенского хлама. Носатость пробивает толщи азиатских и африканских отложений в моей семье. Как ледокол «Ермак».

На этом цепь расистских вечерних размышлений заканчивается. Белая раса не обречена.

К моему почему-то огорчению какому-то.

Краткая история семьи

Что такое история семьи в двух поколениях и в двух предложениях?

Мы не любим морские путешествия: в последний раз плыли в Австралию третьим классом. И обратно возвращались через тридцать лет тем же третьим классом.

Вот что такое история семьи в двух поколениях и в двух предложениях.

Нужда, возможность и способность оправдать все свои действия – вот волшебный треугольник, позволяющий искать золото повсюду. У моих предков была мастерская по изготовлению таких треугольников. Мы их продавали верящим людям. Верящих людей в округе стало меньше, мы стали богаче, хотя тоже численно поубавились как-то.

То, за что сейчас дают персональные машины и квартиры в Кенсингтоне, раньше жестоко преследовалось по ночам.

Национализм

Что такое «бояться» в нашей семье?

Мой шотландский двоюродный дед мало чего боялся. Больше всех на свете он боялся свою родную сестру. Когда ему исполнилось семь лет, двоюродный дед, пребывая в ужасе, ухватил свою кошмарную сестру за волосы и оттащил ее к вокзалу, надеясь посадить в вагон до Лондона.

Сестра была крупнее похитителя и ударила его банкой консервированной фасоли, прихваченной двоюродным дедушкой для ее же, подлой такой, кормления в пути. Двоюродный дед показывал этот шрам над бровью всю свою жизнь по всем окрестным пабам. Рассказывая про штыковой бой на Сомме.

Многие женщины отдавались моему двоюродному дедушке-герою из-за этого героического шрама. Они и так бы, понятно, отдались, но со шрамом было быстрее для всех.

Страх в семье Гиллиланд продуктивен. Он не только развлекает, он кормит и поит Гиллиландов. И в этом секрет нашего отношения к жизни. Все, что остальных губит, калечит, мучит, обескураживает, не знаю, терзает и гнетет, нас обеспечивает сексом, бухлом, ночлегом и мускулатурой.

Вот, допустим, нерешительность. Многих нерешительность огорчает. Мы, Гиллиланды со стажем, прекрасно знаем огромную несокрушимую силу нашей нерешительности и мощь нашего безволия. Для нас это не недостатки, а ресурсы.

Это как с национализмом в России. Национализм в Японии, например, делает Японию радиоактивной, по итогу. Потом великой, потом чудаковатой. И обеспечивает России Курилы.

Национализм в Германии делает, по итогу, Германию проигравшей, потом великой, потом опять проигравшей, потом навсегда виноватой. И вручает в похмельные (быдловатые, рабские, грязные) руки России могилу Канта с построенной вокруг могилы Восточной Пруссией.

Национализм в Польше, по итогу, делает Польшу. И поэтому к Польше у России вопросов нет.

Национализм в Украине делает России Крым, а еще, не дай боже, сделает Харьков и Донбасс.

Когда пламя очищающего национализма полыхнет в Монако?!

Шотландцы

Наблюдал своего шотландского дядю и его дружков-подельников в их естественной среде обитания: сидели в пабе.

Сначала меня и брать с собой не хотели, потом полюбовались на мои прыжки и слезы у дверей – и взяли.

Дяде – восемьдесят пять. Подельникам разной степени социальной запущенности – соответственно. Мощь в дедах такой необоримой силы, что чувствовал себя в сравнении с ними гимназисткой какой-то. Хихикал в кулачок, потел.

Ну, и разговоры у них соответствующие. Опасные дедуси начали вспоминать, понукаемые мной, то одно, то другое. Романтики в воспоминаниях немного. Детство в Горбалсе, юность в Южном Глазго – они к слезам ностальгии не зовут.

– Понимаешь, Джон, что значило хорошо погулять, когда я был молод? Это когда ты просыпаешься с чужим ботинком в пасти. Ботинок прокушен, а на рубашке твоей пятна крови. Причем, Джон, кровь на рубашке – она разной степени свернутости. Одна засохла уже, вторая засыхает, а вот тут – свежая! Проснулся – как дома побывал, честное слово!

– И тут девица смотрит на меня… А у нее лицо такое, будто она «Майн кампф» не только прочитала, а и дописала вчера! Такие лица запоминаешь…

– Он был первым геем на нашей верфи. Глухой. Работал за всю бригаду – все боялся, что мы его изобьем. Ну, такой гей удачный попался. Нашей бригаде все завидовали.

– Зачем врут в новостях, если людям или все ясно, или все равно?

– Я был тяжелее его фунтов на двадцать, моложе и дрался каждое воскресенье. Но он упорно хотел что-то у меня уточнить. Подробностей каких-то от меня хотел…

– Хочешь сделать больно трубачу – унижай не его, а джаз.

– А он мне важно так говорит: «Надо одеваться не для нынешней работы, а для работы будущей!» А я ему говорю: «Ты, как я понимаю, сутенером решил работать?» Платок он на шею нацепил, видите ли!

– А она не веселая, просто рехнулась в шестьдесят седьмом году…

– Когда мне говорят: «Будь тактичнее, дедушка», это значит: «Дедушка, заткнись!»

– Бог – это просто другие люди. Не может Бог, создавший и сметавший планеты, требовать от меня послушания какого-то. Астероиды летают – а он мне: Кириан, будь послушным! Откуда тогда астероиды?!

А это уже в другом месте, но тоже колоритно. Высказывания моей шотландской сестры Кейт:

– Уверяю вас: что бы вы ни задумали, вам все равно придется доплатить. Теперь это просто неизбежно.

– Если бы они знали меня получше, они бы поняли, что вела я себя в тот момент идеально.

– Настала такая пора, что всей семье пришлось задуматься: где найти развлечения, за которые не сажают? Поиск таких развлечений стал главным развлечением. Но за этот поиск продолжали сажать.

– Понимание мужественности у нас в доме простое: следуй своим убеждениям, особенно когда несешь ахинею, до последнего!

– Более поганых соседей было еще поискать! Терзали наши души своей показной скромностью и выращиванием роз в саду, мерзавцы эдакие!

– Любая случайность с соседями – это или их грех, или Божья справедливость В шестьдесят восьмом году купили «ягуар» – это был их грех. А все, что случилось потом, – несомненная Божья справедливость, несомненная!

– Секрет нашей семейной гармонии: секс без обязательств! Но с одной и той же женщиной. И годами, Джон, годами!

– Я была первой, кто привел в наш дом полицейского за руку.

– Активными пенсионерками там называют тех, кого берут за попытку вооруженного ограбления банка. Думаю, дело в тамошней воде.

– Когда я была молода, я жила среди ирландцев. А у них так принято: весь двор слышит то, что слушаешь ты, весь двор ест то, что ешь ты, и были постоянные попытки без шума иметь то, что имеешь ты, – понимаешь, о чем я?

– Работа была удивительная! Я решала, какую страшную правду сказать начальству в глаза, а начальство решало, какие объедки я получу сегодня. Греческая кухня – мечта Средиземноморья!

– А Питер мне сказал, что я должна сделать это не для него, а исключительно для себя. Как я могла после такого не перелезть через забор?!

– Когда стали разносить фуа-гра с ежевичным вареньем, я поняла, что правильно ответила вышибалам при входе.

Отец

Просматривая записи с речами своего батюшки по разным поводам и событиям, невольно убеждаешься, что понимание жизни передается не только воспитанием, но и простым воспроизводством себе подобных.

Из папиных выступлений:

И тут она решила показать мне чуть больше, чем видел ее папа…

Есть много способов достичь цели. Ирландцы молятся на коленях, а шотландцы стучат на соседей. И неизвестно, кто честнее.

Я сразу понял, что дело тут нечисто. Обещали рыжую, а пришел лысый.

Выбор женихов в нашей семье – это конкурс молитв и заклинаний, иного объяснения появлению у нас за столом Майкла я не вижу.

То, что ты красивый блондин, начинаешь как-то особо остро ощущать в марокканской тюрьме.

На все вопросы полиции отвечал, что все три дня беспорядков протирал оливковым маслом листья каучуконосов в городском ботаническом саду.

От той, кто застилает твою постель, секретов у тебя не существует.

Бойню может учинить любой слепой с пистолетом.

Нет такой картины, которую нельзя было бы назвать «Раньше надо было думать».

Была бы осторожной – жила бы на папины деньги!

Как это прекрасно: прохладные купюры в жаркий полдень!

Анабасис

Продолжаю лингвистический анабасис.

Для сравнения. Стихотворение про Глазго.

На местном, красивом и незнакомом, языке:

И то же самое на языке чуть более знакомом:

Для любознательных. Продолжаю составлять словарь для будущей российской комендатуры в Шотландии, в которую я намерен когда-нибудь устроиться работать переводчиком:

ae – one

athort – all over

aucht – anything, nothing

barly-bree – whisky (три раза переспрашивал)

baw – ball

beet – help

ben – in, inside

billies – fellows

braw – fine

canny – good

carlin – old woman, witch

cauras – car

clachan – village

cors – cross

crack – talk

cuffd – removed

daw – down

dught – could

eekit – filled

een – eyes

fou – drunk

gin – if

greet – cry

haar – mist

harns – brains

hizzies – women

hink – think

ilka – every

lift – sky

Из словарика становятся понятны мои повседневные занятия в Келвинсайд. Я на грани отчаяния.

И еще среди местных до черта заик, шепелявых и неполнозубых. На десятой минуте понимаешь, что Босх – реалист, а ты среди своих – в принципе, хороших людей.

Имитировать их насыщенную речь можно. Для этого надо вообразить себя норвежцем, запихнуть в рот горячую картошку и начать отдавать отрывистые команды на немецком языке, но по-английски. Сцены признания в любви между местными приводят меня в ужас.

Айуф камбед юрах хайр ант варшд юрах фит. Лайк э даарк иил ин майх вайт бед. А собеседникам лет по пятнадцать. А ты их подслушиваешь и запихиваешь в рот воротник, чтобы не заорать.

Наличность

Я плохо себя чувствую без узелка с наличностью. В идеале с золотыми дублонами.

Во-первых, я не уверен в себе так, чтобы рассчитывать только на силу своего обаяния. Во-вторых, я не доверяю карточкам. Я им не верю. Против карточек возражают все мои рачительные предки-староверы.

У меня сохранился бумажник моего прадеда. В этом бумажнике можно жить: настолько он уютен, объемист и надежен. Достаешь такой бумажник, и вокруг начинается Макарьевская ярмарка: буйство кружев, визги, лаковые сапоги, мадера и граммофоны с певицей Вяльцевой. Захлопнешь бумажник, и начинается постылое семейство у тонко сипящего самовара. Сидит такое семейство надежно в Лукояновском уезде, сидит в полном чине за столом, а кто и вдоль стены, волосы в духовитом маслице, руки на плисовых штанах, муха в окно бьется, жарко протоплено, пост Великий.

А с карточками – один морок. Достал, протянул, ни тебе шелеста, ни уверенности, ни осознания, ничего. Все свои самые бездарные траты я совершил под воздействием карточного обмана.

Поэтому пошел утром в банк за наличностью. И порадовался всему. Мне даже спели. Тут, когда отсчитывают мои фунты, поют: твенти файф, твенти сикс… Очень мелодично – никакой филармонии не нужно.

Я даже подпевал, энергично кивая.

Я бы и сплясал, если бы мог.

Пони

Катался на пони.

Неприятно сталкиваться с существами, которые упрямее, злее и умнее тебя.

Вспомнилось.

Я вот лошадей уважаю. Но доверия к ним не испытываю. Я прирожденный и неутомимый пехотинец. Мне сподручней пешком, с кольями, в сапогах, огромной толпой. Очень желательно, чтобы беззащитный город доверчиво спал. При таком развитии событий я улыбаюсь, подталкиваю соседей по строю локтями, часто и удачно шучу, проверяю крепость мешков и пут, шуршу петлями. Ликую душой. Вот доступная цель, вот я, вот мешок. Лаконично и прелестно.

А вот лошади – это дело элитарное и подозрительное. Кормить их надо, чесать, вытирать, подковы, то-се, нет, не доверяю. Лошадь больше сожрет, чем успеешь награбить. Плюс падаешь с нее. А она еще и на тебя норовит упасть, подлая.

Почему вспомнил про лошадей? Встречал шотландских родственников. Естественно, пляски и песни. Вчера услышал, что, оказывается, мы лошадниками в прошлом были. Как цыгане, только еще искреннее, еще честнее.

И тут сестра Кейт вспомнила наше семейное, заповедное. Мы в XVII веке у каких-то остолопов-соседей что-то украли. Или они у нас украли, а мы вернули. Или те украли у других соседей, мы у этих, а потом все запутались, и в воздухе замелькали кинжалы. Помним только, что что-то с покражей в песне связано.

Вещь считалась у нас украденной до тех пор, пока мы о ней не складывали песню. После того, как песня сложена и мы под нее наплясались в торфяной жиже, все! Овцы уже наши, и то вон наше, и то. И то, да! А то, что временно не наше, то скоро беспременно сгорит на берегу или повесится в белом платье.

И вот угнали мы что-то в очередной раз. А за нами погоня.

Мы на пони, погоня на пони. Рысим, значит. А пони злобные, мы злобные, погоня злобная, кромешный ужас. Естественно, дождь и молнии! Если бы я при этом деле присутствовал, то обязательно засадил бы верхом на собак беснующихся мартышек в красных колпачках на лысых головах и всунул бы в мартышечьи ручки по крошечному факелу. Чтоб, значит, окончательно! Чтоб картинка такая была, что поднесешь пальцы ко лбу перекреститься, да молча лицом вниз – навсегда.

Скачем мы в грозу от погони. Погоня за нами! И тут какой-то мой прапрапрадед, известный натуралист-романтик, запродавший недавно своего доброго короля людоеду Кромвелю, спрашивает у деток своих:

– А впереди погони какие пони скачут?

Ему детки, заросшие мокрыми бородами до бровей верзилы, орут, что вперед вырвались какие-то адски черные пони.

– Поворачиваем к каменистому распадку! – командует мой натуралист-предок. – Черные пони, как и городские бабы, по камням бежать не могут!

Сделали по указу патриарха.

Проскакали каменистую россыпь, черные пони отстали, но вперед вырвались какие-то белые страшенные пони с осатаневшими соседями на спинах.

– Скачем против ветра теперь! – продолжает мой предок-натуралист. – Белые – они нервные, они не любят, когда всякий сор летит им в глаза! Как и городские бабы, кстати…

Сделали так. Белые в нервном припадке поскидывали седоков и растворились во мгле. Как городские бабы после танцев, честное слово.

И тут жадные соседи, которые за поросенка удавятся, растеряв белых, в голову погони выдвигают рыжих пони.

Предок и против рыжих какой-то маневр знал.

Потом другие пони! Другой метод! И так раз семь, и все связано с городскими бабами!

Вся эпопея длится примерно полчаса гортанного пения, с перерывами на кружение с ножами в центре зала.

В конце концов от погони остались два оскалившихся в броске пони – пятнистые. Которые, как нам известно, очень кусачие и могут по свистку ложиться на землю. Почти как городские бабы эти пятнистые пони.

– Все! – командует предок мой. – Шабаш! Нет методов против пятнистых! Как и против городских баб! Настал час нашей последней битвы! Храбрецы! Слезайте с седел, прячьтесь за валунами и стреляйте во врагов из ружья, которое я так удачно с собой прихватил! Я же – за подмогой! А вы будьте счастливы! Надеюсь, до скорой встречи у городских баб!..

Прекрасная песня, я вам доложу, прекрасная. Есть в ней все, что я люблю. Немыслимая отвага, лошади, насилие, материальное стимулирование всех участников, конечно, городские бабы и, главное, метод борьбы со всеми окружающими нас недомудками и бесноватыми.

Надо менять условия их сосуществования с вами постоянно. Работать на отсев проблем. Вот о чем поется в удивительно доброй шотландской песне на самом деле. Не дожидайся, когда все обсоски на тебя кинутся разом. Маневрируй, создавай им препятствия из подручного материала. Храбрость в гибкости тоже есть, дружок. Как есть отвага и в скорости убегания. Ты не убегаешь, а уклоняешься от нежелательной встречи и заманиваешь в засаду. Есть у тебя кол – не жди толпы. А беги с колом к болоту, наверняка пара-тройка мудаков в нем утонет. И потому, что болото, и потому, что мудаки. И потому, что ты все это организовал сам: и болото, и мудаков. Значит, часть там обязательно загнется. Остальных забьешь кирпичами за гаражами. Тех, кто все же умудрятся по-мудацки нелепо вырваться из предыдущей твоей западни.

Нет такой цели – красиво гибнуть под напором. Не может такой цели быть. Есть цель: извести, в случае необходимости или приказа с мостика, максимально большое количество идиотов, лезущих в чужую жизнь и мешающих тебе дышать. Используй в достижении этой цели знания, навыки, складки пересеченной местности, любые подручные средства.

Еще эту песню можно петь и в рамках обучения корпоративной культуре. Хором.

Ведь на самом деле эта добрая песенка про апокалипсис.

Пасека

Ездил на фамильную пасеку. Двоюродный брат рассказал, что этим делом промышляем мы уже лет триста. Все на одном и том же месте.

Ахал и радовался. Хотя и отдавал себе отчет, что улей современного типа изобретен буквально только вчера – в 1851 году. И не здесь, а в США. И что до изобретения съемных рамок для пчелиных сот никакого пчеловодства не было. А было разведение пчел.

Сначала человечество бродило по лесу в поисках дупел и уничтожало рои для получения полкила медку. Потом человечество понатыкало выдолбленных пней-ульев на полянах и стало называть такие лагерьки счастья пасеками. На пасеках жили мутные пасечники, которые от безделья (в пень с пчелами каждый день не полезешь) занимались каким-то посильным колдовством и блудом.

Не романтика, а строгая технология подарила человечеству мед в потребных количествах.

А мировая справедливость позволила залить человечество медом только тогда, когда у человечества уже был свекольный сахар, возник страх диабета всех типов и появилось странное желание худеть. Так устроена мировая справедливость.

Пчеловодство отличается от тупого разведения пчел на мед, воск и яд сочетанием наблюдения, контроля, репрессий и регулярного изъятия. Как только человек получил возможность комфортного стопроцентного присмотра за пчелами, как только человек установил за пчелами тотальный контроль, мед потек рекой.

Вслух я сказал кузену, что пребываю в восторге. Такая славная традиция у нас! Пчелы, холмы, ветер с моря, медвяный гул.

Липкими руками схватил себя за волосы и хохотал от внезапного осознания счастья.

Деды

Столетие Первой мировой начинает постепенно овладевать моим сознанием.

Проехал мимо здания Главпочтамта, вспомнил, что дед, вербуясь в стрелки полка герцога Аргайла, радовался, что сможет прислать своей молодой жене телеграмму из Франции. Он ее прислал: «Мерзнут ноги носки». Он был романтик, но мерзнут ноги, носки!

Через полторы недели его траванут газом, и он все будет рассказывать в госпитале, что немцы делают газ из обычной горчицы и что мы тоже можем так же делать. В себя так и не пришел до конца, хотя прожил после своей войны, на которой пробыл полгода, еще сорок лет кашля, язв и загулов в ноябре.

Второй мой дед и участник Первой мировой, не верил, что его повезут на поезде, потому что поезда – они ведь для тех, кто платит. А бесплатно зачем его возить? Поэтому, наверное, его никуда не повезут, а он пойдет до Германии бесплатно и пешком. Учительница показала ему, где Германия, а где его село Пиченгуши (примерно, конечно, – карта была с полушариями, без размена на Пиченгуши). Прадед был парень смышленый и понял, что воевать ему совсем не придется. Пока он дотопает себе до Германии…

Но добрые хозяева поездов бесплатно подбросили деда до мест его будущей славы. А потом другие добродушные хозяева поездов даже повозили его по Германии. В лагере для военнопленных дед понравился ожидавшим его прибытия соотечественникам, сообщив, что тут, в Саксонии, сосны такие же, как в Пиченгушах, только шишки падают строго вниз и лежат ровно, а в Пиченгушах скатываются и лежат кучами.

Обоим участникам войны был двадцать один год. Один так и не стал футболистом, а стал глухим бухгалтером. Второй стал главным архитектором миллионного города и построил на месте кладбища городской цирк.

Сто лет назад – в этот самый день – третьего моего деда ранили в Бельгии. Под Ипром.

На собрании всех остальных увечных Гиллиландов дед особенно упирал на то, что ранили его «недалеко от дома» – всего-то в ста тридцати восьми милях от Лондона. В этом обстоятельстве дед видел какой-то особый оттенок. Остальных-то перекалечило черт-те где. Кого в Африке, кого в Бирме. А его «на пороге».

Когда дед вернулся в строй, его бросили на рытье подземных галерей под немецкие позиции. В галереях дед таскал взрывчатку и переживал.

Натаскали взрывчатки дед и подобные ему пареньки 500 000 кг. Рвануло под немцами так, что неподалеку, в Лондоне, тряхнуло на Даунинг-стрит. Город-побратим Ипра – Семипалатинск.

А рвануло не все. Последний раз взорвались остатки взрывчатого добра в 1955 году. Еще одна яма на 300 кг, говорят, ждет своего часа.

Брат деда остался в Бельгии навсегда. Как и еще четырнадцать Гиллиландов.

Прадед жены

Прадед моей жены, мобилизованный русским командованием Степан Бойко-Жиленко, решил перейти на сторону противника и пополз сдаваться австрийцам в плен. В разгар русского наступления на Лемберг.

Потом его как-то озарило. И он совершил интеллектуальный прорыв, вложив в него не только всю мощь интеллекта своего и своих предков, но и потенциал всех своих потомков до седьмого колена.

Он переоделся в австрийскую форму, позаимствованную у убитого, и сдался в плен. Русским. Отмахав за ночь верст двадцать вдоль линии фронта.

Оказался одним из первых среди тысяч вражеских бойцов, добровольно перешедших в стан войска православного.

Потом явление это стало массовым, но Степан Жиленко уже был в Пензе.

Танцы

Мое отношение к танцам определено традициями моей семьи.

Как известно многим, Гиллиланды не занимаются сексом стоя или под музыку, опасаясь, что все это может перейти, не дай боже, в танец. Раньше, конечно, всяко бывало, но церкви стали строже, и пришлось нам принять окончательное решение.

Я люблю плясать. Одиноко. Хищно, как это мне свойственно, и размашисто, как это свойственно и мне, и округе, в которой я сейчас испытываю счастье в разных доступных видах.

Предки

Многие люди, знающие меня, что называется, лично, всякий раз уверенно предполагают, что мой сметающий бастионы жизненный пыл и огонь в поступках достались мне по наследству от моих дальневосточных предков. А моя некоторая жизненная сметка и баснословная экономность в проявлении истинных чувств – они от шотландцев.

Все же наоборот! Мой родитель, например, во время обучения на военно-морского моряка, на «кабинетных учениях» так удачно командовал своим условным корветом, что около часа успешно маневрировал и палил из всех орудий, находясь уже не просто на суше, а в семи морских милях от линии прибоя. Зная характер родителя моего, можно предположить, что при этом он еще мысленно вешал гроздьями несимпатичных ему лично членов экипажа и выбросил за борт корабельного священника.

Ирландцы

Еду в аэропорт для встречи ирландской составляющей моей крошечной семьи.

Восемь человек прилетает. Не замечу даже. А с учетом завтрашнего праздника – и забуду скоро.

В чем прелесть ирландской родни: никого больше приглашать не нужно. Все поют, пляшут, устраивают соревнования, сами себе полиция, сами пожарные, сами сбегают и принесут, а потом прибегут другие ирландцы, и тут точно пожарные понадобятся.

Я назначил себя семейным медиком. Заодно и судебным экспертом себя назначил. Разница для нашей семьи неуловима. И тратиться особо не нужно.

Сестра вон картошку везет – семь кило. Особую картошку, из огорода бабушки, которую звали Дженни Тодд. Эта наша общая в каком-то смысле бабушка прославилась тем, что сорок девять лет каждую неделю приходила на железнодорожный вокзал в Глазго, чтобы убежать из дома своего постылого. Начала двадцатилетней, а завязала с этим делом, когда вокзал снесли: на новый ей было неудобно ездить. В перерывах между попытками еженедельного побега бабушка умудрилась нарожать восемь детей и похоронить трех мужей. Так что, думаю, семейная легенда немного врет и несколько недель бабушка Тодд на вокзал все же не являлась.

Вот племенную картошку этой бабушки сестра мне и везет. Мне осталось только вскрыть пять-шесть банок фасоли и метнуть их на стол. Ну, может, вилок еще. Основная трата – алкоголь. Но на это есть другие гости. Во мне часто просыпается в последнее время папенька мой. А кто жаднее самого жадного немца? Щедрый шотландец! Поэтому собой доволен.

Изюминкой приезжающих, даже не изюминкой, а куском таким здоровенным счастья, считаю я прибытие своего племянника.

На пальцах объясняю. Сестра Кейт замужем за ирландцем, а у того девять братьев и сестра. А у каждого брата минимум по пять детей, и те дети уже крепенькие такие производители и продолжают стремящуюся в бездну лавину моих родственников. Из этой бездны и является мне мой племянник двоюродный, который внял молитвам экологов и принял сан. Отсохшая ветвь фамильного древа, как я надеюсь. Из нее я сооружу себе мостик в Царствие Небесное. Неплохо иметь своего агента в загадочном мире Ватикана.

У меня и в РПЦ есть разветвленная агентура. Сокурсники по большей части. Когда три таких сокурсника приехали ко мне в уездную резиденцию, соседи мои сначала очень обрадовались и стали выкрикивать, подпрыгивая за забором, что давно их ждали по мою душу и очень рады тому, что сейчас меня сволокут на Соловки, в подземную православную тюрьму, потому как дальше терпеть меня никаких сил нет.

Но когда мы с батюшками стали прыгать с трамплина в бассейн и играть в ночной баскетбол при свете фар, соседи попритихли за забором своим. И это еще легко отделались.

Есть ли у меня для комплекта нечужие люди в мире пряного иудаизма? А как же! Плюс я сам в синагоге работал: подметал по пятницам молельное помещение. Должно пойти в праведный зачет.

Индуизм… Пока не разработан.

Ислам. Мысленно согласен со всеми постулатами. Я бы ужесточил кое-какие моменты, но кто ж меня спрашивает?

Шаманизм: регулярно.

Пока духовно обустроен, короче говоря.

Русскому языка

Шотландская сестра учит русский язык. Зачем-то это ей понадобилось.

Я подозрительно спрашивал несколько раз: мол, зачем, Кейт? Мой виртуозный английский обеспечивает нам именно тот уровень доверительности и простоты, который нужен. Не больший и не меньший! Если мы начнем понимать друг друга лучше – все! Начнутся выяснения отношений, поверь, рефлексия сплошная начнется, парадоксы, и по итогу окончательный кошмар может случиться. Начнем поверять друг другу сердечные тайны, например. Выбалтывать наболевшее. Да мало ли дров наломать можно будет при переходе на свободный и могучий русский?! Тут русский слог, там родное междометье, глагол тот-другой, глядишь, а в комнате уже Достоевский сидит и иконописно смотрит на нас! Не уследишь, поверь!

Но сестра русский учит. Когда приехала ко мне в первый раз, после своей авантюры в Кении, не боялась ничего! Думала, что ее опыт проживания по соседству с черноглазыми красавцами-скотопасами поможет и тут.

Ха!

Поперлась однажды в магазин. Ну, как в магазин? В пырок какой-то зашла. Тип пырка известен: «Второе дыхание», в нем собираются утренние покойники, чтобы освежиться, войти во второй круг штопорка. И вот Кейт моя, говорю, заходит в сии чарующие чертоги, что-то там покупает, к кассе идет, ей кассирша что-то там втирает, Кейт не понимает ни слова, ей в спину дышат крученым в семь оборотов перегаром страждущие, которых она задерживает и мучает. Кейт спрашивает у синеглазки на кассе: «Ду ю спик инглиш?» А вдруг? В Кении канало.

Синеглазка, выслушав вопрос про ду ю спик инглиш, отвечает воинственно:

– Нет!

«Нет!» – было первым русским словом, которое Кейт выучила и произносила всякий раз с восторгом. Мол, как это прекрасно и восхитительно абсурдно! Как в «Монти Пайтон»! Ду ю спик инглиш? Niet!

Потом Кейт у меня заблудилась. И искала дорогу ко мне, спрашивая у прохожих, где находится ПЕКТОПА. Прохожие шарахались, конечно. Не каждый поймет, где находится ПЕКТОПА, не каждый сможет объяснить. Тем более еллоу ПЕКТОПА! Не просто, а еллоу!

ПЕКТОПА – это слово РЕСТОРАН, прочтенное латинскими буквами. Висит на первом этаже гостиницы «Европа», что рядом с моим домом.

В этот раз Кейт открыла для себя новую красоту. Говорит она по-русски уже довольно быстро, что совсем не облегчает моего понимания ее высказываний. Утром услышал в телефоне:

– Джон! А я купыла… сейчас, да, сейчас… сейчас, я купыла языки, момент… о! Языки от палача! И есчо купыла сосидж… ски… от палача! И много красный сок от палача!..

«От Палыча», «От Палыча» она купила языки, сосидж и много красный сок.

Рейнджеры

Не так давно показывал сестрам и племянницам (время от времени появляющимся в этой книге под аморфным, хоть и теплым определением «родственницы») русскую живопись. И понял внезапно, как это увлекательно. И даже полезно.

Смотрим на репродукцию васнецовских «Богатырей». Что может сказать русский человек об этой картине? Мощь там, удаль, гроза, ай, урзы мои, ай мурзы мои, буду Кыев-город жечь-губить, вот тебе, Калин-царь, от Илюшеньки гостинчик, все на стены, кто с мечом и пр. И это нормально. Есть такие банальности, которые нормальные, здравые.

Вот я это, собственно, и излагаю, упирая на время создания картины, специфику стиля «рюсс»…

– А как их зовут? – спрашивает племянница Дженни, нашедшая свое счастье в работе полицейского эксперта.

Сухо откашлявшись, знакомлю эксперта Дженни с героями полотна. Вспомнил даже, что у богатыря Алеши папу звали поп Семен.

Вот тут-то Дженни в меня и вкогтилась. Кивает на Алешу Поповича и спрашивает-утверждает: «Арамис?!»

Как опытный игрок в развивающие настольные игры, даже бровью не повел. Перевел разговор в другую плоскость. Сам же украдкой посматривал на Атоса Никитича и Портоса Муромца.

Не успел обрадоваться своей ловкости, как удар воспоследовал со стороны сестрицы Кейт:

– А что они делают?

– Охраняют границу, – отвечаю, протирая значок на лацкане.

– Это говорит о том, что в России всегда была подвижная граница! Что Россия всегда готова к расширению! Эти рыцари превращают своим присутствием бордер во фронтир!

Удивительные приключения шотландцев в России

Закончилась моя дикая шотландская декада. Хотя я даже не надеялся. И последние два дня провел в полной уверенности, что часы остановились.

Только что запихнул в самолет всю свою шотландскую родню. Когда родня, не успевшая отдохнуть после круиза на теплоходе «Т.Д.», путая паспорта и чемоданы, пела таможенникам песни, я, поддерживаемый сочувствующими аэропортовскими служителями, хлопал и подпевал. И даже пытался двигать ногами со свойственной мне самонадеянностью.

На сцену прощания прибежали посмотреть пассажиры с рейса в Душанбе. Часть таджикских зрителей содержалась в наручниках по причине суровой депортации. Так что слезы расставания и кандальный звон присутствовали. Подобное сочетание для меня привычное. Как и для таджиков, впрочем.

Таких каникул не было у меня давно. Только я, конечно, не все помню. Помню, что на пароходе подрался с какими-то зловещими личностями. Связываю этот очевидно мудрый поступок с внезапно охватившей меня хромотой. Помню вступление нашей делегации с развернутыми знаменами под барабанный бой в казанский Кремль. Надеюсь, там уже начали восстановительные работы. Выяснилось, что я довольно бойко разговариваю на сладкозвучном татарском языке. Хотя никогда его не учил. Но татарской свадьбе, которую мы совершенно случайно поздравили, все очень понравилось. Жених указал милиции противоположное направление нашего бегства, что характеризует его с положительной стороны.

В городе Костроме прошел удачный вторник. Или понедельник. Про Валаам даже не спрашивайте. Это было тоже здорово. Особенно когда мы потеряли в папоротниках одного из племянников, кинулись его искать и вышли из папоротников, лишившись уже и второго племянника. Решили вновь окунуться в манящее колдовство папоротниковых зарослей, на этот раз крепко держась за руки всей семьей. Поэтому и в яму с водой попадали не все сразу, а медленно скользя по глине по очереди.

По случаю нашего отбытия на Валааме объявили благодарственный крестный ход. Я бы на месте властей и благоначалия еще бы щедро обработал святой водой, распыляемой с вертолетов, всю островную поверхность.

Я потом еще постараюсь вспомнить последствия еженощных дискотек в псевдорусском стиле. Или, скорее всего, постараюсь как можно надежнее упрятать их в мое бездонное кипящее подсознание.

Абердин

Как говорил мой шотландский папа? «Шотландцы занимаются сексом серьезно, но без убежденности в своей правоте. Поэтому все дети и маньяки из Абердина».

К Абердину у папы были особые чувства. Стрип-клуб в Абердине, по словам папы, это когда пять старых алкашей синхронно приседают в килтах на липкой пивной стойке. А элитный стрип-клуб в Абердине? Это шесть старых алкашей и вдова седьмого.

Альпийский воздух не будит чувств, так скажу. На ужин ел суп, например.

Семейные профессии

Когда у меня спрашивают, чем занимаются мои родственники, я теряюсь. Начинаю краснеть, перебирать заскорузлыми пальцами край фартука, комкая нарисованные на нем ананасы.

Страшный вопрос.

Например, моя старшая сестра промышленно производит виски. Традиция эта в нашей семье давняя. Не менее давняя семейная традиция в этой сфере – регулярно прогорать с характерным запахом дымного торфа.

Причина постоянных разорений, преследующих нас с незапамятных времен, проста: соблазн технических нововведений. Гиллиланды так причудливо устроены, что не могут пройти мимо любой технической новинки. Появляется новинка какая-нибудь, а мы тут как тут, буровим ее горящим взглядом и тащим к себе, взрыкивая в ночи тяжелым хищным взрыком. Женщины бегут впереди, освещая дорогу трещащими факелами, а мужики, значит, катят нечто по дымной пустоши. Дети (а этих у нас традиционно до черта) по следам проворно подбирают хворост и пока еще неумело заметают следы.

Зачем, для чего нам это городское новшество? Куда мы его пристроим? Как будем объяснять в суде? Эти вопросы нас волнуют меньше всего. Основная тема – немедленно приспособить, пристукивая молотками или хренача разношенной обувью, тонкую новинку, научный какой-нибудь нюанс, к делу нашей жизни. Дело нашей жизни – это поиск пути для прекращения всяческой созидательной работы руками и в целом, и по досадным частностям. Мы всегда хотели одного: чтобы за нас работали послушные машины, химия и гипнотически обученные животные, раз соседи отказываются.

Технические новинки – они появляются регулярно. Регулярно же происходили у нас взрывы, пожары, обвалы грунта на семь метров вглубь, отравления парами и слив сырья. Примеров не счесть. Зачем мы догадались добавлять в пиво ацетат свинца? Или зачем изготовили трубы для перегонки виски из того же свинца? А триоксид мышьяка зачем брали в руки?.. Загадки, на которые только один ответ: тяга к знаниям и подсознательное желание оказаться в тихой тюрьме или на тропической каторге.

Сестра гонит свой продукт по японским технологиям, все пытается доказать соседям, что дело Гиллиландов живет, что роботы отлично справляются, что рано соседи «скорую помощь» отпустили с первой партией пострадавших.

Или вот старший брат мой. Он у нас очень хитрый. Он маскируется под эколога-энтузиаста и выращивает на наших скудных пажитях полбу, этот раритетный злак.

Многим название «полба» не очень знакомо. Так-то, в повседневной жизни, мы называем ее, посмеиваясь, гексаплоидной пшеницей, намекая на шесть наборов хромосом.

Зачем сейчас выращивать полбу?! Для кого?! Понятно, что кроме группы двинутых на здоровом питании балетмейстеров-задосуев никто в здравом уме не будет связываться с этой самой спельтой (еще одно название гексаплоидной пшеницы, как вы поняли). Но брат упорно выращивает это завезенное невесть откуда чудо и бродит в задумчивости между красноватых колосьев. Я видел сам – такое только у Брэдбери возможно, на Марсе, после третьей экспедиции. Или у Кинга. Я пока не выбрал, что страшнее. Вычитал брат мой у классика, притащил и теперь засевает беззащитные поля. Соседи, как и полагается, только глазами хлопают от предчувствий последствий. А последствия будут.

Или средняя наша сестра. Разводит в Австралии ядовитых жаб каких-то. Или не очень ядовитых, но жаб – совершенно точно. Целая плантация жаболовная. С жабодоильней и жабодавильней.

И самое страшное, что в этом славном ряду мое место не последнее. С мобильными установками по обжигу емкостей с мазуто-парафиновым следовым присутствием на базе систем MGM и сыроварением. Не последнее. Тут я вполне вписался в строй родственников.

– Лучше бы мы, – сказал я, обнимая родных на прощанье, – лучше бы мы мартышками обзавелись, ненасытными сластолюбицами. Разводили бы их у полярного круга, сами бы грелись, мартышек бы мучили, народ бы веселили с крепких промерзших буровых. Говорю, доходней было бы и не так стыдно, как сейчас.

Еще раз обнялись, и я покинул развалины.

Прадедушка

Вот по мне никак не скажешь, что я правнук человека, который пытался застрелиться перед пещерой с гиенами, только бы не продавать книги неграм.

Прадедушка у пещеры с гиенами одумался, переехал из Трансвааля в США и стал кондитером. Когда его через суд заставили продавать хлеб евреям, прадед ушел в светлую религию окончательно. Я некогда писал о нем и о моем любимом поступке прадеда – семикратном за рейс отлучении от церкви пассажиров и команды «Геральд оф фри энтрепрайз».

Среди высказываний прадеда, донесенных до меня сестрами, есть несколько, заставляющих втыкать в книжную полку до часу времени.

«Лучшая похвала – та, которая исходит от человека, которому ты не сделал ничего хорошего. А худшая похвала – это похвала от человека, которому ты не сделал ничего плохого».

Такими фразами и возможностью кулаком убить бычка мой прадедушка завоевывал паству.

Погиб санитаром в 1916 году, 17 сентября, под Ипром.

Итальянский поход Гиллиландов

Вчера ввечеру произошло частичное воссоединение семейства Гиллиланд. Я переживаю сейчас непростое время, родственники бросились на выручку. Местом встречи была обозначена Генуя. Отсюда мы начинаем торжественное шествие на Рим. По дороге родственники обещались выслушивать мои бесконечные жалобы и хныканье на несовершенство натуры.

Какой-то демон, как утверждают, не давал покоя моему любимцу Алариху, заставляя его гнать армию на Рим. Как утверждали Иероним и Августин, Алариха уговаривали отказаться от чудовищных планов, на что гот ответил, что поступает так не по своей воле. Какое-то существо не давало ему покоя, мучило, гнало и взывало: иди и разрушь Рим!

Августин был уверен, что Аларих так выполнял Господню волю, карая Рим за римские грехи. Августин был человеком, тонко чувствующим Господне настроение.

Ну, а я чем хуже, в самом деле?! Чем я не Аларих?!

Вчера провел для членов нашей безумной экспедиции экскурсию по Риму. Со свойственной мне наглостью водил за собой десяток мало в чем виноватых родственников, горячо размахивая руками и декламируя. В разгар культурного похода к нашей процессии присоединились совершенно посторонние американские люди. Были бы у меня прежние силенки, можно было бы сколотить по итогам небольшой варварский отряд под моим водительством. Я, честно говоря, даже ждал знамения какого на этот счет. Коршуна, севшего мне на голову, было бы вполне достаточно. Но не случилось. Поэтому гонимого перед моей колесницей римского сената по новостям не покажут.

Когда я вижу ступени Колизея, уходящие в неподвижное небо, то совершенно отчетливо понимаю, что убогим тут не место. И могут там, наверху, сверкать звезды, орлы когтить лавровые венки, куриться алтарь победы, все одно – помимо гимна величию и мраморному покою, лестницы эти, обставленные героическими мускулистыми торсами, говорят настойчиво: сиди дома, сука безногая, не порть людям праздник освобожденной воли.

Предвосхищая, поспешно скажу, что я ног не лишился. И даже не натер.

Покидая римския руины, не удержался и сфотографировал с помощью своего дизельного телефонного аппарата наиболее сдержанную в стилистическом решении часть отельного интерьера. Больше в дизайнерские отели решил не селиться. Мозговая горячка, заработанная в этом странноприимном доме, будет аукаться еще долго. По первости, как только въехал в эти ликующие волшебные чертоги, даже умилялся, на все это глядючи. А потом стало как-то не по себе.

Вернувшись с прогулок по Вечному городу, зажмурясь, пробирался к себе в номер, где только и отдыхал взглядом, рассматривая белые полотенца. Не готов я еще в гости к сказке, так понимаю.

Если бы праздный хладнокровный путешественник заглянул некоторое время тому назад в один маленький бар на Виа С-та, то мог бы застигнуть наш экспедиционный корпус в полном составе за обсуждением планов дальнейшего покорения Италии.

Общий ход обсуждения заставлял воскресить в памяти нравы китобоев Арктики. Жесты и высказывания собравшихся были крайне выразительны. Это у нас фамильное. Приучены пользоваться ножом и вилкой с двух лет. Вилкой удерживаем чужой кусок мяса на щелястой столешнице, а ножом, торопливо жуя откушенное, отмахиваемся от остальных участников тихого семейного ужина.

Пара опасных итальянских дедусь (а итальянские дедуси всегда кажутся крайне опасными), зачарованно понаблюдав за ходом нашего совещания, пересели ближе к выходу, поглубже натянув свои опасные кепки. Это когда я утробно заревел, тряся зажатым в руке путеводителем, что ход нам только на Сицилию! Потому как с Сицилии выдачи нету! И мы там можем спокойно отдышаться под сенью апельсиновых деревьев, подсчитать потери и значительно расширить кругозор.

Спутники мои против Сицилии решительно возражали. Зря я им про сицилийского циклопа Полифема рассказывал, упирая особенно на:

– Ну, не понравилось вам про Полифема, давайте тогда, как Калигула, поступим, – гнул я свою линию, пуская в дело последние козыри. – Калигула после смерти Друзиллы путешествовал по Сицилии, желая развеяться, смеялся там над достопримечательностями, которые ему повсюду показывали, потом испугался в Мессане шума и дыма от вулкана Этна (высота 3340 метров) и, как указывает Светоний, «внезапно бежал»! Представляете, как это здорово?! Внезапно бежать из Мессаны! Порвались струны моей гитары, когда бежали мы с-под Месанны! А? А?! Ла-ла-ла-ла-ла! Соглашайтесь!

И опять никакого понимания…

Сработало только то, что экспедиционные финансы доверены были моему попечению. Как теперь уверяют родственники, абсолютно зря. А я считаю, что нет, не зря! Учитывая мой холодный аналитический склад ума и талант потомственного манипулятора человеческими пороками.

Теперь мы в Палермо. Вошли в город в черных полумасках, конспиративно перебегая гуськом от подворотни к подворотне, время от времени по-пластунски залегая и перекатываясь. Замыкал в тяжелом плаще с поднятым воротником эту волну вторжения я лично, разворачивая остроносым маузером слабодушных.

Разместились в гостинице почти без приключений. Гостиница очень хорошая. Стены белые! Для меня это теперь вершина комфорта.

Первым, что приятно меня поразило в этом городе во время прогулки с племянниками-сладкоежками, было наличие в кондитерском магазине «глаз святой Лючии». Реалистически выполненные из теста и цукатов глаза мученицы, предназначенные к поеданию, настроили меня на теплую волну понимания местного населения. Понял, что я тут практически свой среди своих.

Купил здоровенный кулек сдобных печенек-глазынек и решил окончательно перейти на сторону темных сил.

Речные поколки

Если бы мои камчадальские родичи заселили какой-нибудь город целиком, то это был бы прекрасный город.

В городе, например, ходил бы один автобус. Причем именно ходил бы. На каждой остановке меняли бы уставшего от пяти минут езды водителя на запасного из числа вкусно зевающих пассажиров. На каждой пятой остановке все выходили бы из автобуса на воздух, чтобы размяться и покурить.

Красавица кузина, увидев этот автобус с пятого этажа, кричала бы: «Меня, ну, возьмите!» Потом потягивалась бы у окна, являя миру все аспекты своей полуденной свежести. Потом пила бы неспешно чай с топлеными сливками. Делала бы макияж. Подробно обсуждала с подругой по телефону планы на вечер. Рассматривала себя придирчиво в зеркало. И неспешно, немного, возможно, напевая, спускалась бы к ожидающему автобусу, полному радостных пассажиров.

Вот такие у меня камчадальские родственники.

Меня они часто не понимают. Скорость моей речи их забавляет, они слышат только чириканье и свист, как на быстро перематываемой старой магнитофонной ленте. Слушают меня, склонив голову несколько, понимаете, набок, блестя смышлеными глазами-бусинами.