Диктатура пролетариата

Карл Каутский

ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА

К. Kautsky. Die Diktatur des Proletariats, Wien, 1918.

Перевод с немецкого Ф.А. БОБРОВА

ЕКАТЕРИНОСЛАВСКОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО “НАУКА” 1919

1. Проблема

2. Демократия и завоевание политической власти

3. Демократия и зрелость пролетариата

4. Влияния демократии

5. Диктатура

6. Конституанта (Учредительное Собрание и Совет)

7. Советская республика

8. Наглядный урок

9. Наследство диктатуры

a) Сельское хозяйство

б). Индустрия

10. Новая теория

1. ПРОБЛЕМА

Нынешняя русская революция впервые в мировой истории сделала социалистическую партию властительницей большого государства. Явление значительно более величественное, чем господство пролетариата над Парижем в марте 1871 г. Однако в одном важном пункте Парижская Коммуна была выше Советской Республики. Она была делом всего пролетариата. Все социалистические направления принимали участие в ней, ни одно не исключало себя и не было исключено из нее.

Напротив, социалистическая партия, которая управляет в настоящее время Россией, достигла власти борьбой против других социалистических партий. Она осуществляет свою власть путем исключения других социалистических партий из своих органов управления.

Противоположность между обоими социалистическими направлениями основана не на мелком личном соперничестве. Это — противоречие двух различных по существу методов: демократического и диктаторского. Оба направления стремятся к одному и тому же, а именно: освободить посредством социализма пролетариат, а вместе с ним и человечество. Но путь, которым идут первые, другие считают ошибочным, ведущим к гибели.

Нельзя быть пассивным зрителем столь грандиозного события, как пролетарская борьба в России. Каждый из нас чувствует себя вынужденным занять ту или иную позицию, тем более, что проблемы, занимающие сегодня наших русских товарищей, завтра могут приобрести практическое значение для Западной Европы; более того, они и сейчас оказывают сильное влияние на нашу пропаганду и тактику.

Наша партийная обязанность не позволяет нам, однако, в русской братской междоусобице встать на ту или другую сторону ранее, чем будут основательно исследованы аргументы того и другого направления.

Но в этом нам мешают некоторые товарищи. Они требуют от нас высказаться безусловно за то направление, которое стоит в данное время у власти. Всякое другое отношение, по их мнению, вредит революции и даже самому социализму. Но это означало бы признать доказанным то, что еще надлежит исследовать, а именно: что одно течение пошло по правильному пути и что нам остается только поддерживать его.

Конечно, требованием широчайшей свободы обсуждений мы ставим себя на платформу демократии. Диктатура же требует не опровержения противоположных мнений, а насильственного подавления их. Таким образом, оба метода — демократический и диктаторский — стоят уже в непримиримом противоречии раньше, чем началось обсуждение. Первый требует, второй запрещает.

Однако в нашей партии пока еще нет диктатуры; можно еще свободно обсуждать. И мы считаем не только нашим правом, но и нашей обязанностью выражать свободно наши мнения, потому что, только выслушав все аргументы, можно прийти к соответственному и полезному решению. Но известно, что “Eines Mannes Rede kienes Mannes Rede” (Речь одного не в счет). Должно честно выслушать обе.

Поэтому в дальнейшем мы будем исследовать, какое значение для пролетариата имеет демократия, что подразумеваем мы под диктатурой пролетариата и какие условия создает диктатура как форма правления для освободительной борьбы пролетариата.

2. ДЕМОКРАТИЯ И ЗАВОЕВАНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ

Иногда между демократией и социализмом, следовательно между обобществлением средств производства и самим производством устанавливают такое различие: последнее есть конечная цель нашего движения; демократия же только средство для этой цели, при одних условиях оно может быть пригодным, при других оказаться даже препятствием.

Строго говоря, конечная цель для нас не социализм, а уничтожение всякого вида эксплуатации и угнетения, все равно класса ли, пола или расы (Эрфуртская программа).

Мы стремимся достигнуть этой цели посредством поддержки пролетарской классовой борьбы, потому что пролетариат как низший класс не может освободить себя, не уничтожив вместе с тем всех причин эксплуатации и угнетения, еще и потому, что промышленный пролетариат является тем наиболее эксплуатируемым и угнетаемым слоем, сила, способность и готовность к борьбе которого находятся постоянно в процессе роста и победа которого неизбежна. Поэтому всякий искренний враг эксплуатации и угнетения, к какому классу он ни принадлежал, должен участвовать в пролетарской классовой борьбе.

В этой борьбе мы ставим социалистический способ производства нашей целью потому, что при современных технических и экономических условиях он является наилучшим средством достижения нашей цели. Если бы нам доказали, что мы ошибаемся и что освобождение пролетариата и человечества достигается вообще и даже целесообразнее на основе частной собственности на средства производства, как думал уже Прудон, тогда мы отбросили бы социализм, отнюдь не отбрасывая нашей конечной цели. Более того, мы должны были бы сделать это в интересах ее.

Демократия и социализм различаются не тем, что первая — средство, а второй — цель; оба они средство для одной и той же цели.

Различие между ними в другом. Социализм как средство освобождения пролетариата без демократии немыслим. Конечно, общественное производство может быть и на ином основании, чем демократическое. При неразвитых отношениях коммунистическое хозяйство может стать основой деспотизма. Это утверждал в 1875 году Энгельс, когда писал о деревенском коммунизме, сохранившемся до наших дней в России и Индии (Soziales aus Russland “Volksstaat”, 1875).

Так называемая “Культурная система” нидерландской колониальной политики на Яве базировала сельскохозяйственное производство с целью эксплуатации правительством народа на земельном коммунизме.

Еще более яркий пример недемократической организации общественного труда дает государство иезуитов в Парагвае в 18-м столетии. Иезуиты как господствующий класс, располагая диктаторской властью, организовали там труд индейского туземного населения поистине достойным удивления образом, не применяя силы и даже завоевав симпатии своих подданных.

Для современных людей подобный патриархальный режим был бы невыносим. Он возможен только тогда, когда повелители в высокой степени превосходят знаниями повелеваемых, а последние абсолютно не в состоянии достигнуть равной высоты. Слой или класс, борющийся за свое освобождение, не может поставить своей целью подобную систему опеки; он должен решительно отвергнуть ее.

Для нас социализм без демократии немыслим. Под современным социализмом мы понимаем не только общественную организацию производства, но также демократическую организацию общества. Поэтому социализм для нас нераздельно связан с демократией. Нет социализма без демократии.

Однако это положение не допускает обратного вывода. Демократия может быть и без социализма. Даже чистая демократия мыслима без социализма, например, в мелкокрестьянских общинах, в которых существует полное равенство экономических условий на основе частной собственности на средства производства.

Во всяком случае можно сказать, что демократия возможна без социализма и до него. И эту-то досоциалистическую демократию очевидно имеют в виду те, которые полагают, что демократия относится к социализму, как средство к цели, причем, однако, по большей части спешат прибавить, что она, собственно говоря, не средство для цели.

Это последнее предположение нужно самым решительным образом отвергнуть. Если б оно нашло всеобщее признание, оно направило бы наше движение на опаснейший путь.

Почему демократия должна быть негодным средством для достижения социализма?

Дело идет о завоевании политической власти. Говорят: если бы в демократической стране с буржуазной формой правления создалась возможность для социал-демократов получить на парламентских выборах большинство, господствующие классы применили бы все имеющиеся в их распоряжении средства, чтобы воспрепятствовать господству демократии. Поэтому пролетариат может завоевать политическую власть не через демократию, а только путем революции.

Не подлежит сомнению, что там, где пролетариат демократического государства становится силой, ему приходится считаться с попытками господствующих классов насильственными мерами парализовать использование им демократии. Но этим еще не доказана бесполезность демократии для пролетариата. Если господствующие классы при изложенных здесь предпосылках прибегают к насилию, то происходит это именно потому, что они боятся последствий демократии. И их насилие было бы ни чем иным, как попыткой свергнуть демократию.

Следовательно, из предполагаемых попыток господствующих классов уничтожить демократию вытекает не бесполезность ее для пролетариата, но скорее необходимость для него защищать ее самым решительным образом. Конечно, если убедить пролетариат, что демократия в сущности бесполезная декорация, тогда у него не найдется необходимой силы для защиты ее. Однако пролетарская масса повсюду настолько крепко держится за свои демократические права, что нельзя ожидать с ее стороны добровольного отказа от них. Напротив, с большей вероятностью надо ожидать, что пролетариат будет защищать свои права с таким упорством и настойчивостью, что попытка противной стороны уничтожить их может повлечь за собой ее собственную гибель. И этого нужно ждать тем скорее, чем выше ценит пролетариат демократию, чем сильнее держится за нее.

С другой стороны, нельзя допустить, что изложенный здесь ход событий повсюду неизбежен. У нас нет оснований быть столь малодушными. Чем демократичнее государство, тем более материальные средства государственной власти, например, военные, зависят от народных настроений (милиция). Эти материальные средства и у демократии могут быть средствами насильственного подавления пролетарского движения, если пролетариат численно слаб, как, например, в аграрном государстве, или когда он политически слаб в силу своей неорганизованности и духовной несамостоятельности. Но раз в демократическом государстве пролетариат настолько окреп численно и силой, чтоб при помощи достигнутых уже свобод завоевать политическую власть, тогда “капиталистической диктатуре” будет трудно собрать необходимые средства для насильственного подавления демократии.

Маркс считал возможным и даже вероятным, что в Англии и в Америке пролетариат мирным путем завоюет политическую власть. После Гаагского интернационального конгресса 1872 г. в народном собрании в Амстердаме Маркс произнес речь, в которой сказал:

“Наступит день, когда рабочий должен будет взять в свои руки политическую власть, чтобы заложить основание новой организации труда. Он должен свергнуть старую политику, оберегающую старые учреждения, если он не хочет, подобно древним христианам, отказаться от “царства в этом мире”, к которому те относились с таким презрением и пренебрежением”.

“Но мы никогда не утверждали, что пути достижения этой цели, повсюду будут одинаковыми”.

“Мы знаем, что нужно принять в соображение учреждения, нравы и традиции различных местностей, и мы не отрицаем, что существуют страны, как, например, Америка, Англия и, если б я лучше знал ваши учреждения, быть может, я прибавил бы Голландия, где рабочие мирным путем достигнут своей цели. Но не так будет во всех странах”.

Посмотрим, исполнится ли ожидание Маркса.

Конечно, в названных государствах имеются имущие классы, склонность которых к насилию по отношению к пролетариату растет. Но рядом с ними имеются и другие слои, уважение которых к растущей силе пролетариата и желание держать его путем уступок в благодушном настроении тоже растет. Несмотря на то, что военное положение повсюду временно сузило политическую свободу действий народных масс, английскому пролетариату оно принесло значительное расширение избирательного права. В настоящее время нельзя предусмотреть, какое влияние демократия различных стран окажет на формы завоевания политической власти пролетариатом и насколько оно будет содействовать тому, чтобы той и другой стороной были избегнуты насильственные методы. Но во всяком случае существование демократии не будет ничтожной величиной. В демократической республике, в которой народные права приобрели почти столетнюю прочность, права, которые народ завоевал, утвердил и расширил путем революции, и где народ приучил господствующие классы к уважению себя, в таком государстве формы перехода, конечно, будут иные, чем в государстве, где военная деспотия до сих пор располагала неограниченной властью по отношению к народным массам и где она привыкла держать их в узде.

Но влиянием демократии на формы перехода к пролетарскому режиму для нас не исчерпывается значение ее в досоциалистическое время. Всего важнее для нас ее влияние в настоящий период на рост зрелости пролетариата.

3. ДЕМОКРАТИЯ И ЗРЕЛОСТЬ ПРОЛЕТАРИАТА

Для социализма нужны особые демократические условия, которые делают его и возможным, и необходимым. Это, конечно, всем известно. Однако среди нас не существует единодушия по вопросу, каковы же те условия, которые должны быть налицо, чтобы современный социализм был возможен, и когда именно нужно считать страну созревшей для него. Это разногласие по столь важному вопросу — факт не особо утешительный. Но будем искать облегчение в том, что мы по необходимости снова займемся этой проблемой. Эта необходимость возникает уже потому, что для большинства из нас социализм перестал быть тем, что ожидалось не ранее, чем через столетия, в чем нас уверяли еще в начале войны некоторые “переучившиеся ученики”. Социализм как вопрос практики поставлен в порядок нынешнего дня.

Каковы же предварительные условия для осуществления социализма?

Всякое сознательное человеческое действие предполагает волю. Воля к социализму есть первое условие для осуществления его. Эта воля порождается крупным производством.

В обществах с преобладанием мелкого производства масса населения состоит из собственников промышленных предприятий. Число неимущих незначительно. Идеал неимущего — приобретение мелкого владения. При известных условиях это желание может выразиться в революционных формах, но тогда социальная революция не будет социалистической; она только заново перераспределит уже существующие блага таким образом, что каждый сделается имущим. Мелкое производство всегда порождает только волю к сохранению и приобретению частной собственности на средства производства, но не волю к обобществленной собственности, социализму.

Эта воля возникает у масс только там, где крупное производство достигло уже очень высокого развития и где его преимущество над мелким бесспорно, где разложение его, если б оно было возможно, было бы регрессом, где рабочие крупного производства могут овладеть собственностью на средства производства только в общественной ее форме, где, наконец, мелкие производства, если они еще сохраняются, все более деградируют, так что собственники начинают все менее и менее извлекать из нее выгоды. Так растет воля к социализму.

Но одновременно с крупным производством возникает также и материальная возможность осуществления социализма. Чем больше число предприятий в странах и чем больше их независимость друг от друга, тем труднее общественно организовать их.

Трудность уменьшается по мере того, как уменьшается число предприятий, а отношения их друг к другу становятся все правильнее и теснее. Наконец, рядом с волей и материальными условиями, так сказать сырым материалом социализма, должна еще существовать также и сила, осуществляющая его. Те, кто хочет социализма, должны быть сильнее тех, кто его не хочет.

Но и этот фактор создается развитием крупного производства. Он означает увеличение числа пролетариев — тех, кто заинтересован в социализме, и уменьшении числа капиталистов. В отношении же к пролетарским промежуточным слоям, мелким крестьянам и мелкой буржуазии, число капиталистов может в течение некоторого времени расти. Но всего быстрее растет в государстве пролетариат.

Все эти факторы непосредственно порождаются экономическим развитием, именно: деятельностью капиталистов, заинтересованных в росте крупного производства. Пролетариат же в этом процессе активного участия не принимает. Это развитие своим происхождением обязано городу и индустрии, но не сельскому хозяйству. Кроме вышеупомянутых факторов для осуществления социализма нужен еще и четвертый: пролетариат должен быть не только заинтересован в социализме, не только овладеть материальными условиями его, но и быть способным удержать и правильно применить их. Только тогда социализм как длительный процесс производства может быть осуществлен.

Для него необходимы развитые условия, известная высота промышленного развития, но также и зрелость пролетариата. Но последний фактор создается не промышленным развитием, не погоней капиталистов за прибылью, а усилиями самого пролетариата, вопреки желанию капитала.

При господстве мелкого производства неимущие распадаются на два слоя: для одного — ремесленных подмастерьев и младших сыновей крестьян — материальная необеспеченность лишь переходная стадия. Они надеются в свое время стать имущими, а потому и заинтересованы в существовании частной собственности. Другой слой неимущих, лишенных всякой надежды на лучшую участь, образует босяцкий пролетариат, для общества совершенно излишний, даже обременительный слой паразитов, невежественный, без самосознания, без связи между собой. Он не прочь при удобном случае экспроприировать имущих, но отнюдь не склонен, да и не в состоянии, создать новую форму хозяйства.

Капиталистический способ производства овладевает этими неимущими, количество которых в начальную стадию капитализма колоссальных размеров. Из излишних, даже вредных паразитов, он превращает их в необходимейшие элементы экономической основы производства, а следовательно, и общества. Этим, как и увеличением их числа, он увеличивает их силу, оставляя их в невежестве, грубости и неприспособленности. Он не прочь даже свести рабочий класс к их уровню. Чрезмерным, однообразным и бессмысленным трудом, трудом женщин и детей он низводит рабочие классы часто ниже духовного уровня прежних босяков-пролетариев (люмпен-пролетариат). Обнищание пролетариата принимает угрожающие размеры.

Оно дало первый толчок к социализму как стремлению положить конец растущей массовой нищете. Эта нищета грозила сделать пролетариат навсегда неспособным освободить себя своими силами.

Казалось, что лишь сочувствие и сострадание буржуазии должны спасти и привести его к социализму.

Но тщетно было ожидать помощи с этой стороны. Достаточную и необходимую силу для осуществления социализма можно было найти только у тех, кто заинтересован в нем, т.е. у пролетариев. Но разве они не были безнадежно погибшими? Все-таки не все. Все еще существовали отдельные слои, которые сохранили и мужество, и силу для борьбы с нищетой. Это маленькая кучка людей должна была выполнить то, что не удалось утопистам. Путем возрастания она овладевает государственной властью и приводит пролетариев к социализму. Такова была точка зрения и Бланки, и Вейтлинга. Пролетарии, невежественные и неспособные к организации и самоуправлению, выбирают из своей среды лучших людей и создают из них свое правительство, которое и управляет ими, подобно иезуитам Парагвая.

Вейтлинг все свои надежды возлагал на диктатора, который во главе победоносной революционной армии ввел бы социализм. Он назвал его Мессией.

“Я вижу нового Мессию, идущего с мечем в руках осуществить учение первого”.

Он встанет во главе революционной армии, разрушит гнилое здание старого общественного порядка, отведет источники слез в море забвения и землю превратит в рай (“Гарантии гармонии и свободы”, 3-е издание, 1849 г.).

Величественное, вдохновенное ожидание. Но оно покоится единственно на уверенности, что революционная армия найдет настоящего человека. А раз не питают такой веры в Мессию, если пришли к убеждению, что пролетариат только своими собственными силами может освободить себя, что социализм осужден остаться утопией, если пролетариат не разовьет в себе способности к самоуправлению во всех организациях, которыми он овладеет, а следовательно, и в государстве, — то не провозглашается ли этим безнадежность социализма ввиду растущего обнищания?

Так казалось, но практика и теория скоро нашли выход. В Англии промышленный пролетариат с самого начала был массовым явлением. Там он нашел слабые ростки демократических прав, некоторые возможности организации и пропаганды, а буржуазия звала его на борьбу с дворянством за избирательное право.

Профессиональное движение и чартизм положили начало рабочему движению, противодействию пролетариата обнищанию и бесправию. Начались стачки, началась великая борьба за избирательное право и за нормальный рабочий день.

Маркс и Энгельс впервые оценили значение этого движения. Не “теория обнищания” характеризует их. В этом они сходились со всеми социалистами. Они возвысились над ней. Они обнаружили не только капиталистическую тенденцию к обнищанию, но и противоположную пролетарскую тенденцию и в классовой борьбе признали великий фактор, который должен возвысить и вооружить пролетариат способностями для завоевания политической власти, ее утверждения и использования. Пролетарская классовая борьба как борьба масс предполагает демократию, хотя и не “безусловную”, “чистую”, но такую, которая необходима для организации и просвещения масс. В подполье этого никогда нельзя сделать. Летучие листки не могут заменить широкой ежедневной прессы. Тайно нельзя организовать массы, а главное, тайная организация не может быть демократической. Она ведет всегда к диктатуре одного лица или небольшой группы руководителей, рядовые же ее члены — ни что иное, как только исполнительные органы ее.

Подобное состояние при полном отсутствии демократизма становится неизбежным следствием для угнетенных слоев. Оно не содействует развитию самоуправления и самостоятельности масс, а способствует чрезмерному росту у руководителей сознания своей мессианской роли и диктаторских замашек.

Тот же Вейтлинг, столь резко выдвигавший роль Мессии, чрезвычайно отрицательно относился к демократии:

“Коммунисты еще окончательно не решили вопроса о форме правительства. Во Франции большинство склоняется к диктатуре, так как по их мнению, народовластие, под которым они понимают власть республиканцев или лучше власть политиков, непригодно для переходного периода от старой к новой, более совершенной организации. Между тем принцип народовластия Кабэ заимствовал у республиканцев, но он остроумно сумел внести почти незаметно элементы диктатуры на время переходного состояния. Наконец Оун, глава английских коммунистов, хочет, чтоб каждому возрасту соответствовала определенная функция в управлении, так что высшие руководители управления вместе с тем были и старейшими членами его. Все социалисты, за исключением фурьеристов, для которых форма правительства не имеет никакого значения, согласны в том, что форма правления, называемая народовластием, совершенно непригодный и даже вредный якорь для молодого, еще подлежащего осуществлению принципа общественной организации”. (“Гарантии и т.д.”).

Вейтлинг идет еще дальше. Он не допускает демократии даже в социалистическом обществе.

“Единственным смыслом понятия “Народовластие” будет тот, что при народовластии все господствуют, но такого состояния никогда не может быть, поэтому не может быть и господства народа, а возможно лишь случайное господство отдельных лиц”.

Вейтлинг хочет, чтоб управление было в руках величайшего гения. Оно вручается ему после некоторого испытания научными собраниями. Обширная цитата из Вейтлинга имеет целью показать, что презрение к демократии, которое нынче преподносят нам как продукт позднейшей мудрости, довольно старо и является продуктом эпохи примитивного состояния рабочего движения. В то время, когда Вейтлинг с презрением отбрасывал всеобщее избирательное право и свободу печати, английские рабочие боролись за эти права, а Маркс и Энгельс стояли на их стороне.

С тех пор рабочий класс всей Европы шаг за шагом в многочисленных, иногда кровавых битвах завоевывал себе демократические права, и в этой борьбе за права демократии, за расширение, укрепление и пользование ими для своих социальных реформ — совершался рост его духовной мощи, духовной зрелости. Из низшего он становился высшим слоем народных масс.

Но достиг ли он той зрелости, которая необходима для социализма? Существуют ли все другие условия для осуществления социализма? Этот вопрос составляет в данное время предмет живейших обсуждений и споров: одни решают его положительно, другие отрицательно.

Но и то, и другое решение мне кажется поспешным. Эта зрелость не может быть измерима и установлена статистически ранее, чем она будет проверена на практике. Во всяком случае, ошибочно при обсуждении вопроса чрезмерно выдвигать на передний план материальные предпосылки социализма. Конечно, без известной высоты развития крупного производства социализм невозможен, но если утверждают, что социализм осуществим только тогда, когда капитализм не способен к дальнейшему развитию, то для такого утверждения не имеется достаточного доказательства. Правильно лишь то, что для осуществления социализма тем легче, чем больше развито крупное производство, чем меньше предприятий нужно организовывать общественно. Но это положение верно только для одного определенного государства. В рамках подобного упрощения нашей задачи мы натолкнулись бы на тот факт, что с ростом крупного производства рука об руку идет также рост рынка, увеличение интернационального разделения труда, интернациональных торгово-промышленных сношений, а вместе с тем расширение и усложнение проблемы общественной организации производства. Однако решительно нет никакого основания утверждать, что в современных индустриальных государствах с их банковской системой и организациями предпринимателей уже в настоящее время невозможна организация большей части промышленных предприятий государством, общиной и потребительными товариществами.

Решающим моментом является уже не материальный, а личный фактор, а именно: достаточно ли силен и интеллигентен пролетариат, чтоб взять в свои руки это общественное регулирование? Т.е. обладает ли он силой и способностями перенести демократический принцип из политики в экономику? А этого-то с определенностью и нельзя сказать. Этот фактор в различных государствах различно развит, да и в одной стране в различные времена неодинаков. Достаточная сила и способность — понятия относительные. Сила недостаточная сегодня, когда противник силен, завтра при наступившем моральном, экономическом и военном крахе противника может оказаться удовлетворительной.

Одни и те же способности, сегодня бессильные при чрезвычайно сложной ситуации, какой является переход власти, завтра, при создавшихся более простых, ясных и материально благоприятных условиях, могут удовлетворять всем требованиям.

Только практика в каждом отдельном случае может показать, действительно ли созрел пролетариат для социализма? С определенностью можно сказать лишь следующее: пролетариат непрерывно растет в числе, силе, интеллигентности, он приближается к зрелости. Но все же заранее нельзя установить момента наступления ее. Нельзя определенно сказать, что он уже зрелый только потому, что он составляет большинство среди народа, последний же в своем большинстве склонен к социализму. Но с уверенностью можно утверждать, что народ не созрел еще до социализма, если большинство его враждебно социализму.

Но и здесь демократия является тем фактором, который не только ускоряет наступление зрелости, но также всего скорее дает возможность установить момент наступления ее.

4. ВЛИЯНИЯ ДЕМОКРАТИИ

Современное государство — строго централизованная организация, располагающая громадной силой внутри современного общества; вторгающаяся в частную жизнь каждого, что всего ярче обнаруживается во время войны. В такой момент каждый чувствует, как его существование определяется политикой государственной власти.

Ту роль, которую прежде играл род, а затем община, теперь приняло на себя государство. Но если первые по своему строению были организованы демократически, то современная государственная власть — бюрократия и армия — стоит над населением; более того, она приобретает такую силу, которая позволяет ей иногда политически возвыситься над общественно и экономически господствующими классами и образовать абсолютное правительство.

Но такое состояние более уже нигде не существует. Абсолютное господство бюрократии ведет к застою, вырождается в нелепый формализм, уже в то время, когда возникает капитализм, один из революционнейших способов производства, который вызывает постоянные изменения во всех экономических и социальных условиях, придает им быстрый темп и требует скорейших решений.

Кроме того абсолютное господство бюрократии ведет к произволу и подкупу; система же общественного производства, какой является капиталистическое, в которой каждый производитель зависит от многих других, для своего развития нуждается в обеспеченности и законности общественных отношений.

Поэтому абсолютное господство все больше становится в противоречие с условиями производства, превращаясь в оковы их. Возникла насущнейшая необходимость подвергнуть общественной критике органы государственной власти, создать рядом с государственной организацией свободные организации граждан, образовать самоуправление общин и провинций, лишить бюрократический аппарат законодательной власти и подчинить его контролю свободно избранного населением собрания парламента.

Контроль над правительством есть важнейшая задача парламента, в этом не может его заменить никакое другое учреждение. Вполне мыслимо, хотя практически едва ли возможно, лишить бюрократию права законодательствования и поручить составление законов комиссиям специалистов, которые затем предлагали бы их народу для решения. Но даже самые рьяные защитники прямого народного законодательства не говорят о непосредственном контроле народа над правительством. Деятельность центрального, руководящего государственным организмом учреждения может контролироваться только другой центральной организацией, но не неорганизованной, бесформенной массой, какой является народ.

Описанные здесь стремления преодолеть абсолютную власть государства общи всем классам современного государства за исключением тех, кто принимает участие в самой власти. Следовательно, всех, кроме бюрократов, офицеров, придворного дворянства и клира, а также крупных банкиров, совершающих с государством крупные денежные сделки. Под объединенным напором других классов, сельского дворянства, низшего духовенства, промышленных капиталистов абсолютный режим должен был уступить. Он должен был дать свободу печати, собраний, организаций и, наконец, парламент. Этот процесс успешно совершился во всех государствах Европы.

Но при этом каждый класс хотел придать новой государственной форме такой вид, который наиболее соответствовал бы его особым интересам. Это стремление особенно ярко обнаруживается в борьбе за организацию и форму парламента, в борьбе за избирательное право.

Лозунгом низших классов, “народа”, сделалось всеобщее избирательное право. Не только наемные рабочие, но также мелкие крестьяне и мелкая буржуазия заинтересованы в этом праве. Эти классы при всех обстоятельствах и повсюду составляют вместе большинство населения. Преобладают ли в нем пролетарии, это зависит от высоты промышленного развития. Но количество эксплуатирующих вообще от этого не зависит. Эксплуататоры всегда составляют значительное меньшинство.

Ни одна государственная организация не может долгое время выдержать натиска этих масс; к тому же всякое другое, а не всеобщее избирательное право, в современном обществе приводит все к абсурду. В капиталистическом обществе, с постоянным изменением его отношений, классы не могут застыть в крепко сплоченных сословиях. Все социальные отношения пребывают в постоянном процессе изменения. Это делает невозможным сословное избирательное право. Но класс, не организованный в сословие, образует бесформенную текучую массу, точно отграничить которую совершенно невозможно. Класс есть экономическая категория, но не юридическая; даже классовая принадлежность всегда находится в постоянном процессе изменения. Иной мелкий ремесленник при господстве мелкого производства чувствует себя собственником, имущим; при господстве же крупного — пролетарием, которым действительно и становится, хотя статистика и может зачислить его в категорию имущих и самостоятельных предпринимателей. Также и цензовое избирательное право надолго не может гарантировать имущему монополии на парламент. Каждый период обесценивания денег может выбросить его за борт. Наконец, и образовательный ценз все более утрачивает свое значение с прогрессом народного образования.

Так различнейшие факторы ведут к тому, чтобы всеобщее равное избирательное право сделалось в современном обществе единственным рациональным правом.

Прежде всего, оно единственное рациональное право с точки зрения пролетариата как низшего класса населения, сильнейшим оружием которого является его численность. Он может освободить себя только тогда, когда он сделается самым многочисленным классом, когда капиталистическое общество настолько развилось, что в работающих классах уже не преобладают крестьяне и мелкая буржуазия.

Но пролетариат заинтересован еще и в том, чтобы избирательное право было не только всеобщим и равноценным, но также чтобы оно было безразличным, чтобы мужчины и женщины, например, или наемные рабочие и имущие не голосовали по различным куриям. Каждое такое деление несет с собой не только опасность, что некоторые слои, по всему своему социальному положению принадлежащие к пролетариату, но формально не зачисленные в наемные рабочие, могут быть отделены от него. Оно в большей мере опасно тем, что извращает смысл классовой борьбы пролетариата. Великая историческая заслуга пролетариата заключается в том, что общественные интересы совпадают с его постоянными классовыми интересами, что не всегда равнозначно с его временными интересами.

Зрелость пролетариата выражается в его классовом самосознании, достигшем высшей степени своего развития, в понимании великих общественных связей и целей, понимании, в которое научный социализм вносит полную ясность. Это достигается не только теорией, но и практикой, вмешательством пролетариев в политику в интересах целого, а не ради своих особых интересов. Всякое ограничение профессиональными интересами сужает умственный горизонт, значение пролетариата; последнее одна из теневых сторон “только профессионализма”.

Преимущество социал-демократических организаций и заключается в отрицании этой ограниченности. В этом также и преимущество того избирательного права, которое не делит избирателей на категории.

В борьбе за упомянутые уже политические права возникает современная демократия, зреет пролетариат. Но с ним возникает также и новый фактор: защита меньшинств, оппозиции в государстве. Демократия означает господство большинства, но также и защиту меньшинства.

Абсолютное господство бюрократии стремится увековечить себя. Насильственное подавление всякой оппозиции — ее жизненный принцип. Почти повсюду она могла быть устранена только тем, что ее насилие было сломлено насилием.

Иначе при демократии. Она означает, как было уже сказано, господство большинства. Но большинство меняется. В демократии ни один режим не может рассчитывать на постоянное существование.

Соотношение сил классов вообще не есть нечто постоянное, всего меньше в веке капитализма. Но еще скорее, чем с и л а к л а с с о в, изменяется с и л а п а р т и й, они-то и борются в демократии за господство.

Но и здесь не следует также забывать, как часто это бывает, что упрощение теоретической абстракции, конечно, необходимо для более ясного понимания действительности, но что она имеет значение только “в последнем счете” и что между ней и действительностью существует много промежуточных членов.

Класс может господствовать, но не управлять, ибо класс есть бесформенная масса, управлять же может только организация. Политические партии и управляют в государстве. Но партия не равнозначна классу, хотя, кажется, защищает главным образом классовые интересы. Но один и тот же классовый интерес можно защищать самым различным образом, различными тактическими методами. Сообразно различию последних представители одного и того же классового интереса распадаются на различные партии. Решающим при этом являются прежде всего отношения к другим классам и партиям. Редко когда один класс может располагать такой силой, которая была бы достаточной для господства его одного в государстве. Раз класс получает власть и не может утвердиться собственными силами, тогда он ищет себе союзника. Но раз для него возможны различные союзники, тогда среди представителей господствующего классового интереса возникают различия во мнениях и партийные дробления, фракции.

Так, в Англии в 18 столетии виги и тори представляли один и тот же интерес землевладения. Но одни стремились достигнуть этого путем объединения с городской буржуазией за счет короны и ее прерогатив власти, другие же считали корону надежнейшей защитой своих интересов. Таким же образом в Англии и других государствах защищаются одни и те же капиталистические интересы консерваторами и либералами. Одни считают, что эти интересы всего лучше охраняются в союзе с поземельной собственностью путем насильственного подавления рабочего класса, другие же, боясь вредных последствий такой политики, стремятся успокоить рабочий класс мелкими уступками, прежде всего за счет земельной собственности.

То, что происходит у экономически и социально господствующих классов и их партий, происходит и в среде поднимающихся классов и их партий.

Партия и класс, следовательно, не совпадают. Класс может распадаться на различные партии, а партии состоят из лиц, принадлежащих различным классам. Класс может оставаться господствующим, и все же может произойти смена правящей партии, если большинство господствующего класса найдет, что метод, практиковавшийся до сих пор правящей партией, недостаточен, а метод конкурирующей с ней более целесообразен.

Но смена партий, стоящих во главе правительства, при демократии происходит значительно быстрее, чем смена господства классов.

При действительной демократии ни одна из партий не может рассчитывать на то, что долго продержится у власти, каждая должна считаться с возможностью, хотя и не надолго, остаться в меньшинстве.

Из этих условий вытекает гарантия прав меньшинства. Чем старше демократия и чем сильнее ее влияние на политические нравы, тем успешнее каждая партия меньшинства может бороться с другой, стремящейся всеми средствами удержаться у власти.

Ясно, какое значение приобретает гарантия прав меньшинства для социалистических партий, которые повсюду при своем возникновении являются ничтожным меньшинством и как она сильно содействует процессу созревания пролетариата. В его собственных рядах гарантия меньшинства также имеет серьезное значение. Всякое новое учение, теоретического или практического характера, при своем возникновении обыкновенно защищается меньшинством. Конечно, насильственно подавляя меньшинство и не вступая с ним в пререкания, большинство иногда оберегает себя от излишних усилий и неудобств, а при некоторых условиях и от излишней работы, так как не всякое учение означает прогресс только потому, что оно ново и представлено меньшинством. Много из того, что выдается за новые идеи, было уже давно высказано и отвергнуто критикой или практикой. Только невежество может вновь и вновь извлекать старый хлам. Другие идеи оригинальны, но облечены в уродливую форму. Хотя и редко случается, что новые мысли и идеи представляют действительно прогресс, все же дальнейшее развитие возможно только благодаря им. Поэтому подавление всех идей меньшинства господствующей партией вредно для пролетарской борьбы и для роста зрелости рабочего класса. Мир непрерывно ставит нас перед новыми и новыми проблемами, разрешить которые нельзя обычными средствами.

Как ни трудно из массы предлагаемых идей извлечь действительно ценное, все же такая работа необходима и неизбежна, если не хотят, чтоб наше движение окаменело и оказалось бессильным при разрешении своих задач. И то, что имеет значение для партии, не меньшее значение имеет и для государства. Гарантия прав меньшинства — необходимое условие демократического развития, не менее важное, чем господство большинства.

Следует принять во внимание еще одну отличительную черту демократии: форму, которую она придает политической борьбе. Об этом я писал уже в 1893 году в “Neue Zeit” в статье о “социал-демократическом катехизисе”, а затем я снова вернулся к этому в 1909 г. в моей книге “Путь к власти”. Кое-что следует привести и здесь:

“Свобода коалиций, печати и всеобщее избирательное право (при некоторых условиях также и всеобщая воинская повинность) представляют не только оружие, составляющее преимущества пролетариата современных государств перед классами, которые вели революционную борьбу в интересах буржуазии; но эти институты бросают свет также на соотношение сил отдельных партий и классов и на дух, одушевляющий их, свет, который отсутствовал в эпоху абсолютизма. Как господствующие, так и революционные классы бродили тогда в темноте. Всякая оппозиция была невозможна. Ни правительства, ни революционеры не могли точно знать своих сил. Каждая партия, не проверив своих сил в борьбе с противником, легко переоценивала их, а первое поражение влекло за собой обратное: недооценку их и утрату веры в себя. Этим и объясняется, почему на эпоху буржуазии приходится так много неуспешных, быстро подавлявшихся восстаний, правительств, быстро свергавшихся, и революций, сменяющихся контрреволюциями.

Совершенно иначе обстоит дело в настоящее время в странах с демократическими учреждениями. Эти учреждения называли предохранительными клапанами общества. Если этим хотят сказать, что при демократическом строе пролетариат перестает быть революционным и удовлетворяется только публичным выражением своего возмущения и своего страдания и отказывается от политической и социальной революции, то тогда это название ошибочно. Демократия не может устранить классовых противоречий капиталистического общества и их неизбежного конечного результата — крушения этого общества. Но одно она в состоянии сделать: предупредить не революцию, но преждевременную и безнадежную революционную попытку, лишнее революционное восстание. Она вносит ясность в соотношении сил партий и классов; она не устраняет их противоречий, не отодвигает конечных целей, но предохраняет выдвигающиеся классы от попыток решить задачи, до которых они еще не доросли, а господствующие классы, которые утрачивают свои силы, заставляет идти на уступки. Направление развития этим не изменяется, но ход его становится ровнее и спокойнее. Движение вперед пролетариата в таких демократических государствах не сопровождается такими блестящими победами, какими отмечается эпоха революционной буржуазии, но и не такими крупными поражениями. Со времени пробуждения современного социал-демократического рабочего движения в шестидесятых годах европейский пролетариат потерпел только одно крупное поражение во время Парижской Коммуны в 1871 г., когда пролетариату было навязано восстание. Франция страдала еще от последствий царизма, лишившего народ действительно демократических учреждений, пролетариат ее только в незначительной части достиг самосознания.

Демократически-пролетарский метод борьбы может казаться скучнее, чем метод борьбы революционной буржуазии; конечно, он менее драматичен и менее эффектен, но зато он требует и меньших жертв. Последнее беллетристу-литератору, для которого социализм — интересный спорт и интересный материал, может быть и небезразлично, но это не так для тех, кто непосредственно участвует в борьбе.

Этот так называемый мирный метод классовой борьбы, который ограничивается парламентаризмом, стачками, демонстрациями, печатью и подобными средствами давления, имеет все основания удержаться в той стране, где демократические учреждения пользуются наибольшим влиянием, где население обладает большой политической и экономической зрелостью и большим самообладанием”.

На этом основании я ожидал, что повсюду, где демократия укрепилась, социальная революция пролетариата примет совершенно другие формы, нежели формы буржуазных революций, что пролетарская революция в противоположность буржуазной будет проведена “мирными” средствами экономического, законодательного и морального характера, а не средствами физического насилия (“Путь к власти”). Такого мнения я держусь и теперь.

Естественно, что как у каждого учреждения, так и у демократии имеются не только светлые, но и теневые стороны.

Где пролетариат бесправен, там, конечно, он не может создать массовых организаций и вести в нормальное время массовой борьбы; там только избранные, закаленные борцы могут упорно бороться с господствующим режимом. Но эти избранники постоянно наталкиваются на необходимость нанести смертельный удар всей системе. Нс затемняемый мелкими требованиями политической повседневности ум направляет все свое внимание исключительно на величайшие проблемы и научается принимать во внимание все взаимоотношения социальных и политических сил.

Только небольшой слой пролетариата вступает в борьбу, но он полон величайшего теоретического интереса от того воодушевления, которое пробуждают только великие цели.

Иначе влияет демократия на пролетария, располагающего при современном способе производства только небольшим досугом, которым он мог бы распорядиться по своему усмотрению. Демократия создает массовые организации, требующие участия граждан в разнообразной работе по управлению, она призывает их к обсуждению и решению многочисленных повседневных вопросов, часто мелочных. Большая часть свободного времени пролетария поглощается “мелочной работой”, а его внимание направляется на временные мелкие успехи. Но в узком кругу сужается и его кругозор, а этим и объясняется индифе-рентизм его к теории, даже презрительное отношение к ней, и оппортунизм вместо великих идей. Если в свое время Маркс и Энгельс с большой похвалой отзывались о немецких рабочих, которые интересовались теорией больше, чем рабочие Западной Европы и Америки, то с тем же правом они могли бы теперь провести подобную параллель между русскими и немецкими рабочими.

И, однако, все же сознательные пролетарии и их представители повсюду борются за демократизм, проливая кровь за него. Они знают, что без демократии не обойтись.

Воодушевляющее влияние борьбы с деспотизмом ограничивается узким кругом избранников, не захватывая широких масс. С другой стороны, не следует преувеличивать развращающего влияния мещанской демократии на пролетариат. Во-первых, причина этого коренится в отсутствии свободного времени, а не в самой демократии. Ведь было бы странным, если б обладание свободой обязательно делало человека мелочнее и ограниченнее. Чем более демократия способствует сокращению рабочего времени, тем большим досугом располагает рабочий, тем скорее он может посвятить его, попутно с неизбежной мелочной работой, и разрешению великих всеобъемлющих проблем.

К тому же нет недостатка и в побуждающих факторах. При всех стараниях одна демократия не может одолеть противоречий, вытекающих из капиталистического способа производства, пока она не преодолеет его самого. Напротив, противоречия в капиталистическом обществе растут, порождают новые конфликты и ставят пролетария все снова и снова пред великими проблемами, возвышающими его ум над пошлыми буднями. В демократии этот подъем духа не ограничивается только избранниками, но распространяется на народную массу, которая повседневной практикой приучается к самоуправлению.

При демократии пролетариат не всегда думает и говорит только о революции, как при деспотизме. Он годами, даже десятилетиями растрачивает свои силы и внимание па мелочную работу, но в конце концов создаются повсюду такие ситуации, которые вызывают в нем революционное мышление, революционную психологию.

Таким образом, с наибольшей вероятностью можно сказать, что при демократии скорее, чем при деспотизме, революционные выступления не выльются в преждевременный и безнадежный взрыв и что одержанная победа будет успешно закреплена, а плоды ее не погибнут бесследно. А это в конце концов важнее, чем сенсационная революционная драма.

5. ДИКТАТУРА

Демократия есть необходимое условие создания социалистического способа производства. И только при влиянии се пролетариат достигает той зрелости, которая необходима ему для введения социализма. Демократия является, наконец, самым верным измерителем его зрелости. Между двумя периодами, для которых в одинаковой мере необходима демократия, — периодом подготовки и периодом осуществления социализма — находится период переходного состояния, когда политическая власть пролетариатом завоевана, а социализм экономически еще не проведен. В этот-то промежуточный период демократия, как говорят, не только не нужна, но даже вредна.

Это мнение не ново. Мы встречались с ним у Вейтлинга. Но оно стремится опереться на слова Карла Маркса. В своем письме, посвященном критике готской партийной программы, написанном в мае 1875 г. (напечатано в “Die Neue Zeit” (XI, I, стр. 52), он говорит:

“Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения одного в другое. Ему соответствует также политический переходный период, государственный строй которого ни что иное, как р е в о л ю ц и о н н а я д и к т а т у р а п р о л е т а р и а т а”.

К сожалению, Маркс недостаточно выяснил, что он понимал под диктатурой. Буквально это слово означает уничтожение демократии. Но при таком буквальном понимании оно означает также и единовластие одного лица, не связанного никакими законами, одновластие (самодержавие), которое отличается от деспотизма лишь тем, что оно не постоянное государственное учреждение, но средство преходящее, вызванное обстоятельствами.

Выражение “диктатура пролетариата”, следовательно, диктатура не единоличная, но класса, не позволяет заключить, что Маркс понимал диктатуру в буквальном смысле этого слова.

Он говорит в этом месте не о форме правления, но о состоянии, которое неизбежно должно наступить повсюду, где пролетариат завоюет политическую власть. Что он не имел здесь в виду форму правительства, доказывается его взглядом, что в Англии и Америке переход может совершиться мирным, следовательно демократическим путем.

Конечно, демократия не гарантирует еще мирного перехода, но последний без демократии невозможен.

Однако, чтобы лучше узнать, что думал Маркс о диктатуре пролетариата, нам не надо заниматься разгадыванием шарад. Если в 1875 г. он не разъяснил, что следует понимать под диктатурой пролетариата, то произошло это только потому, что он уже высказался по этому поводу немного ранее в своей работе “Гражданская война во Франции” (1871 г.). Там он говорит:

“Коммуна по существу была правительством рабочего класса, результатом борьбы производящего класса против присваивающего, наконец-то найденной политической нормой, при которой могло совершится освобождение труда”.

Следовательно, Парижская Коммуна, как решительно установил это Энгельс в своем предисловии к третьему изданию работы Маркса, была диктатурой пролетариата.

Но одновременно она не была уничтожением демократии, но широчайшим применением ее на основе всеобщего избирательного права. Правительственная власть должна была быть подчинена избирательному праву.

“Коммуна образовалась из городских советов, избранных в различных округах Парижа на основе в с е о б щ е г о и з б и р а т е л ь н о г о п р а в а… В с е о б щ е е и з б и р а т е л ь н о е п р а в о должно было служить народу, объединенному в коммунах так же, как индивидуальное право служит каждому работодателю для выбора себе рабочих”.

Здесь Маркс все время говорит о всеобщем избирательном праве, о праве всего народа, а не об избирательном праве одного какого-нибудь привилегированного класса. Диктатура пролетариата была для него состоянием, которое необходимо вытекает из чистой демократии при преобладающем положении пролетариата.

Следовательно, тот, кто высказывается за диктатуру, а не за демократию, не смеет ссылаться на Маркса. Естественно, этим не доказывается его неправота, но он должен поискать другие доказательства.

При исследовании этого вопроса нужно остерегаться смешения диктатуры как состояния с диктатурой как формой правления. Такое стремление к последней является спорным вопросом в наших рядах. Диктатура как форма правления равнозначна с лишением прав оппозиции. У нее отменяется избирательное право, свобода печати, коалиций. Следовательно, вопрос ставится так: нужны ли для победоносного пролетариата все эти меры и достигается ли социализм всего лучше при помощи или исключительно только при применении их.

Но прежде всего следует заметить, что если мы говорим о диктатуре как о форме правления, мы не можем говорить о диктатуре класса, ибо, как мы уже отметили, класс может господствовать, а не управлять. Следовательно, если под диктатурой понимать не состояние господства, но определенную форму правления, тогда можно говорить только о диктатуре одного лица или организации. Следовательно — не о диктатуре пролетариата, а диктатуре пролетарской партии. Но тогда проблема тотчас же усложняется, так как сам пролетариат распадается на различные партии. Диктатура одной из них отнюдь уже не будет диктатурой пролетариата, но диктатурой одной части пролетариата над другой. Ситуация еще больше осложняется, если и в социалистических партиях, в их отношении к пролетарским слоям произошел раскол, когда, например, одна партия достигает власти путем объединения городских пролетариев и крестьян. Тогда диктатура пролетариата превращается не только в диктатуру пролетариев над пролетариями, но также в диктатуру пролетариев и крестьян над пролетариями. Тогда диктатура пролетариата принимает поистине удивительные формы.

Какие же основания для того, чтобы господство пролетариата могло и должно было принять форму, несовместимую с демократией? Кто ссылается на слова Маркса о диктатуре пролетариата, тот не должен забывать, что при этом речь идет не о состоянии, которое может наступить при особых условиях, но о таком, которое должно наступить при всех обстоятельствах. Конечно, нельзя допустить, что пролетариат обычно только там достигает господства, где он составляет большинство населения или имеет его за собой. В политической борьбе оружие пролетариата — это его масса наряду с экономической необходимостью. Только там, где он представляет из себя массу, имеет за собой большинство населения, только там он может рассчитывать, что овладеет всеми средствами власти господствующих классов. Это признавали и Маркс, и Энгельс. Поэтому они объявляли в Коммунистическом Манифесте:

“Все предшествовавшие движения были движениями меньшинства и в интересах меньшинства. Пролетарское же движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах подавляющего большинства”.

Это было правильно и для Парижской Коммуны. Первым делом революционного режима было ознакомление с результатами всеобщего избирательного права. Выборы, проведенные при условиях неограниченной свободы, дали почти во всех округах Парижа громадное большинство коммун. Было избрано 65 революционеров и 21 из оппозиции, из которых 15 отъявленных революционеров и 6 радикальных республиканцев гамбетитского толка. 65 революционеров представляли все существовавшие в то время течения французского социализма. Как ни боролись они между собой, но все же не прибегали к диктатуре друг над другом.

Режим, укоренившийся в массах, не имеет ни малейшего повода посягать на демократию.

Насильственные акты неизбежны, если совершается насилие с целью подавить демократию. На насилие всегда отвечают насилием.

Но строй, имеющий за собой массы, будет употреблять насилие не для уничтожения демократии, а для ее защиты. Уничтожить всеобщее избирательное право, надежнейшее основание, источник колоссального морального авторитета было бы с его стороны ни чем иным, как самоубийством.

Следовательно, диктатура как уничтожение демократии могла бы возникнуть только в исключительных случаях, если необыкновенное стечение благоприятных обстоятельств даст пролетарской партии возможность захватить политическую власть, хотя большинство населения не только не на ее стороне, но даже враждебно ей.

Подобная случайная победа едва ли возможна у народа, прошедшего в течение десятков лет политическую школу, партии которого приобрели определенный, прочный характер. Подобный захват власти уже один указывает па очень отсталые социальные условия. Ну, а если всеобщее избирательное право выскажется против социалистического правительства, должно ли оно будет склониться перед волей народа, как это мы требуем от всякого правительства и продолжить борьбу за государственную власть на основе демократии, или же свергнуть демократию, чтобы укрепиться самому.

Какими средствами диктатура может удержаться у власти вопреки воле большинства народа?

Два пути имеются для этого: путь иезуитизма и путь бонапартизма. Мы уже говорили о государстве иезуитов в Парагвае. Колоссальное духовное превосходство над организованными ими беспомощными туземцами — вот средство, при помощи которого иезуиты утвердили свою диктатуру.

Но может ли социалистическая партия в европейском государстве достигнуть такого превосходства? Это совершенно немыслимо. Конечно, пролетариат в своей классовой борьбе духовно возвышается над другими производящими классами, мелкой буржуазией и мелким крестьянством. Но одновременно и у последних растет интерес и понимание политической жизни. Расстояние между этими классами никогда не уничтожается.

Наравне с классами физического труда растет также слой интеллигентов, слой, становящийся все многочисленнее и необходимее для производственного процесса, в интересах которого приобретение интеллигенцией знаний, выучки и развития.

Этот слой занимает промежуточное положение между пролетариатом и классом капиталистов и непосредственно не заинтересован в капитализме. К пролетариату он относится с недоверием, считая его еще не созревшим, чтоб взять свою судьбу в собственные руки. Даже лица просвещенных классов, как, например, социалисты-утописты, бывшие искренними борцами за освобождение пролетариата, в начальный период классовой борьбы относились отрицательно к рабочему движению. Но это тотчас же изменяется, как скоро пролетариат своей борьбой начинает проявлять признаки зрелости. Доверие же к пролетариату социалистически настроенной интеллигенции не следует смешивать с доверием, проявленным с 4 августа 1914 г. либералами и центром и даже самими правительствами Германии к правительственным социалистам. Источник первого коренится в убеждении, что пролетариат уже достиг зрелости, чтоб освободить себя своими собственными силами, доверие же второго рода объясняется тем, что социалисты не относятся уже с такой серьезностью, как раньше, к освободительной борьбе пролетариата.

Социалистическое производство немыслимо без интеллигенции или вопреки ее желанию. То, что можно сказать о большинстве населения, недоверчиво или отрицательно настроенного к пролетарской партии, с равным правом относится и к интеллигенции.

Тогда победоносная пролетарская партия не будет интеллектуально превосходить остальное население, наоборот, она будет стоять даже ниже своих противников, хотя в социальном отношении ее теоретическая позиция в общем должна быть высшей.

Следовательно, путь Парагвая для Европы непригоден. Остается путь другой, путь, который избрал Наполеон 1-й 18 Брюмера и его племянник Наполеон 3-й, 2-го декабря 1852 г. Путь управления при помощи превосходства централизованной организации над неорганизованной народной массой и превосходства военной силы, противопоставленной безоружной или утомленной борьбой народной массе.

Может ли быть построено на таком основании социалистическое производство? Этот способ производства означает общественную организацию производства, требующего экономического самоуправления всей народной массы. Государственная организация производства при помощи бюрократии или диктатуры одного народного слоя не означает социализма. Для него нужно, чтобы широкие народные массы прошли школу организационных навыков, нужны многочисленные организации экономического и политического характера и неограниченная свобода их. Социалистическая организация труда не может быть казарменной. Диктатура меньшинства, предоставляя народу полную свободу организации, тем самым подрывала бы свою власть и наоборот, ограничивая для своего упрочнения эту свободу, она замедлила бы переход к социализму.

Свою сильнейшую опору диктатура меньшинства находит в преданной армии. Чем больше прибегает она к силе оружия, тем сильнее она вынуждает всякую оппозицию видеть свое спасение в аппеляции не к избирательным бюллетеням, (в чем ей отказано), а к штыкам. Тогда гражданская война становится формой разрешения политических и социальных противоречий. При отсутствии политической и социальной апатии диктатуре меньшинства угрожают постоянные вооруженные вспышки или партизанская война, легко переходящая в длительные вооруженные восстания широких народных масс, борьба с которыми поглощает все военные силы диктатуры. Гражданская война становится постоянным состоянием диктатуры, так как ей всегда грозит опасность быть свергнутой.

Но нет большего препятствия для создания социалистического общества, чем внутренняя война. При современной стадии широкого географического разделения труда индустриальное крупное производство повсюду находится в сильнейшей зависимости от правильности путей сообщения и обеспеченности договорных отношений. Внешняя война, даже в том случае, если враг и не вторгнулся в страну, причинила бы громаднейший вред осуществлению социализма. С полным правом русские социалисты всех направлений во время нынешней революции могли отметить необходимость мира для воссоздания общества. Но значительно пагубнее, чем внешняя война, для общественного хозяйства гражданская война, неизбежно разыгрывающаяся внутри страны, и не менее, чем вражеское вторжение, опустошающая ее, к тому же еще и более жестокая.

В войнах государств дело обычно идет только о приобретении тех или иных выгод или лишении силы того или иного правительства, но не об уничтожении его. После войны между правительствами и народами устанавливается мир, хотя и не всегда дружба.

Совсем иное отношение партий друг к другу в гражданской войне. Они ведут ее не для того, чтоб принудить противную сторону к уступкам и в дальнейшем жить с ней в мире. В гражданской войне все происходит иначе, чем в демократии, где меньшинства пользуются защитой, где каждая партия, оставшаяся в меньшинстве и в силу этого утратившая власть, rie отказывается и не ограничивает свою политическую деятельность, где за каждой партией признается право стремиться снова стать большинством и взять в свои руки управление.

В гражданской войне каждая партия борется за свое существование и грозит побежденному полным уничтожением. Сознание этого легко делает ее чрезвычайно жестокой.

Меньшинство, удерживая свою власть только военной силой, склонно кровавой бойней подавить и истребить своих противников, если восстание грозит его существованию. Парижские июньские дни 1848 г. и кровавая майская неделя 1871 г. дают страшный пример этому.

Система хронической гражданской войны и ее альтернатива — полная апатия народных масс — делают совершенно невозможным создание социалистического способа производства. И вот эту-то диктатуру меньшинства, неизбежно порождающую гражданскую войну или народную апатию, объявляют суверенным средством перехода от капитализма к социализму.

Иногда смешивают гражданскую войну с социальной революцией, считают ее формой последней и склонны неизбежные насилия во время гражданской войны оправдать тем, что без них революция невозможна, что так всегда было, так будет и впредь.

Но мы-то, социал-демократы, не разделяем того мнения, что если до сих пор так было, то и впредь так должно быть. Наши представления о революции создались по образам б у р ж у а з н ы х революций. П р о л е т а р с к а я же революция совершится при совершенно иных условиях.

Буржуазные революции вспыхивали в государствах, в которых деспотизм, опираясь на войско, чуждое народу, подавлял все свободные проявления его, где не существовало свободы печати, собраний, союзов, всеобщего избирательного права и действительного народного представительства. Там борьба с правительством неизбежно принимала формы гражданской войны. Современный пролетариат придет к политической власти, по крайней мере, в тех государствах Западной Европы, в которых демократия, хотя и не “чистая”, уже в течение многих десятилетий пустила глубокие корни, и где военное сословие не так, как прежде, отделено от народа. Посмотрим, как и при каких условиях произойдет завоевание политической власти пролетариатом, составляющим там большинство. Ни в коем случае нельзя допустить, что и в Западной Европе повторятся события Великой французской революции. Если у современной России так много сходного с Францией 1893 года, то это доказывает лишь, что ее революция по своему характеру родственна буржуазным революциям.

Надлежит различать с о ц и а л ь н у ю р е в о л ю ц и ю, п о л и т и ч е с к у ю р е в о л ю ц и ю и г р а ж д а н с к у ю в о й н у.

Социальная революция есть глубокое изменение всей общественной системы, изменение, проистекающее из нового способа производства. Это длительный процесс, длящийся иногда целые десятилетия, границы которого установить невозможно. Успешность его находится в прямой зависимости от мирных форм, в которых он протекает. Как внешняя, так и внутренняя война — его смертельные враги. Социальная революция начинается обыкновенно политической, внезапным сдвигом в соотношении сил классов государства, причем класс, лишенный до сих пор политической власти, овладевает политическим аппаратом. Политическая революция — внезапный, быстро протекающий и завершающийся политический акт. Его формы зависят от форм государства. Чем сильнее путь демократизма не только формально, но и фактически пропитал рабочие массы, тем больше шансов за то, что политическая революция будет мирной, и наоборот, чем менее господствующая до сих пор система опирается на большинство населения, а является выражением воли меньшинства, располагающего военной силой, тем вероятнее, что политическая революция примет формы гражданской войны.

Но и в последнем случае защитники социальной революции глубоко заинтересованы в том, чтобы гражданская война была скоропреходящим эпизодом, необходимым для проведения и укрепления демократии, чтобы затем демократия вступила в свои права, т.е. чтобы революция не шла дальше желаний большинства населения, так как дальнейшее развитие ее, как ни желательна немедленная реализация ее конечных целей, не нашла бы необходимых условий для создания чего либо устойчивого.

Но разве террор пролетариев и мелких буржуа в Париже, т.е. диктатура меньшинства в эпоху Великой французской революции, не имел колоссального исторического значения?

Конечно. Но какого же рода было оно? Диктатура была детищем войны, которую вели союзные монархи Европы против революционной Франции. Отразить этот натиск было исторической задачей террора. Он доказал с неопровержимой ясностью старую истину, что диктатура пригоднее для ведения войны, чем демократия. Но он отнюдь не доказал, что она — метод пролетариата для того, чтобы провести в своем духе социальные преобразования и утвердить свою политическую власть.

Террор 1793 г. развил величайшую энергию, но несмотря на это парижским пролетариям не удалось удержаться у власти. Диктатура стала методом борьбы между собой различных фракций пролетарской и мелкобуржуазной политики, а в конце концов методом уничтожения и той, и другой.

Диктатура низших слоев прокладывает путь диктатуре сабли. Если хотят сказать, имея в виду буржуазные революции, что революция вообще равнозначна гражданской войне и диктатуре, тогда должно было бы сделать из этого такой вывод: революция с необходимостью кончается господством Кромвеля и Наполеона.

Но это отнюдь не необходимый исход пролетарской революции — там, где пролетариат составляет большинство нации и где последняя организована демократически. А ведь только там имеются налицо условия социалистического производства.

Под диктатурой пролетариата мы понимаем его господство на основе демократии.

6. КОНСТИТЮАНТА (УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ И СОВЕТ)

Вопрос о демократии и диктатуре, об их противоречии, приобрел злободневное значение в современной русской революции.

Русские социалисты вступили в нее в состоянии полного раскола. Они распадались на социалистов-революционеров и марксистов. Первые представляют главным образом крестьянство, которое в России в противоположность всему европейскому крестьянству есть революционный фактор и идет рука об руку с социалистическим пролетариатом. Им противостоят марксисты, представители промышленного пролетариата. Они снова распадаются на два направления: меньшевиков, полагающих, что при данных экономических условиях России революция может быть только буржуазной, если она не совпадает с европейской социалистической, и большевиков, верящих во всемогущество воли и силы и стремящихся, несмотря на отсталость России, провести теперь же социалистическую революцию. В течение революции противоречия углубились, меньшевики считали своей задачей до созыва национального учредительного собрания и установления последним окончательной формы правления участвовать во временном коалиционном правительстве. Большевики же желали еще до созыва учредительного собрания свергнуть это временное правительство и заменить его партийным.

К этому присоединилось еще глубокое разногласие в вопросах о мире. Меньшевики, так же как и большевики, желали немедленного мира, и те и другие желали его на основе Циммервальда — никаких аннексий, никаких контрибуций. Оба направления были представлены в Циммервальде. Меньшевики имели там большинство и хотели всеобщего мира, добиваясь принятия всеми воюющими сторонами лозунга: без аннексий и контрибуций. Пока это не достигнуто, русская армия должна оставаться под ружьем. Большевики же требовали немедленного мира во что бы то ни стало и были готовы, если нужно, заключить сепаратный мир; они старались добиться его всеми силами, увеличивая уже и без того наступившую дезорганизацию армии.

Им содействовала усталость от войны войска и народа, а также и кажущаяся бездеятельность временного правительства, которое в политических и социальных реформах сделало значительно больше, чем какое либо буржуазное правительство за тот же период времени, но во всяком случае не столько, сколько ожидалось от революционного правительства. Созыв учредительного собрания нельзя было провести так быстро, как желали. Прежде всего надлежало обновить старый чиновничий аппарат и создать демократические городские и земские правительства.

Выставление списков избирателей в таком колоссальном государстве, в котором последняя народная перепись была в 1897 г., натолкнулось на непреодолимые трудности. Вследствие этого созыв учредительного собрания снова отодвигался. Но прежде всего заключение мира не налаживалось. Какие бы факторы ни играли роли при этом, но факт остается фактом, что государственные люди согласий не понимали, как необходимо было тогда даже для них самих возвестить о своей готовности заключить мир без аннексий и контрибуций. Они вели такую политику, благодаря которой согласие и солидарное с ним временное правительство в глазах русского народа казалось препятствием к миру. Это и было причиной того, что часть меньшевиков — интернационалисты — требовала разрыва с согласием и встала в оппозицию временному правительству. Но и они не шли так далеко, как большевики. При этих обстоятельствах большевики значительно выиграли во влиянии на массы за счет меньшевиков, и в ноябре прошлого года им удалось свергнуть временное правительство. Их пропагандистская сила оказалась настолько велика, что они были в состоянии привлечь на свою сторону часть социалистов-революционеров. Левые социалисты-революционеры отныне идут вместе с большевиками и входят в их правительство; правые же, как и центр, остаются на стороне меньшевиков.

Свою силу большевики черпали из великих чаяний, вызванных ими у народа; чтоб сохранить ее, они должны были удовлетворить эти чаяния. Но было ли это возможно?

Большевистская революция базировалась на предпосылке, что она станет исходным пунктом всеобщей европейской революции, что отважная инициатива России вызовет восстание европейского пролетариата.

При этих предпосылках, естественно, было совершенно безразлично, какие формы примет сепаратный мир, как урежет он границы России, какое бремя возложит на народ и какое толкование самоопределения народов принесет с собой. Было безразлично и то, будет ли способна Россия к дальнейшей войне, или нет. Европейская революция, по их мнению, должна была быть лучшим оплотом русской революции, она должна была принести полное и настоящее самоопределение народам, находящимся на русской территории.

Европейская революция, проведя и укрепив у себя социализм, станет орудием устранения всех препятствий, стоящих, благодаря экономической отсталости России, на пути к проведению в ней социалистического производства.

Все это было логично и достаточно обосновано, как скоро принята предпосылка, что русская революция неизбежно вызовет европейскую. А что же тогда, когда последняя не наступит?

Предпосылка пока еще не подтвердилась. И европейские пролетарии обвиняются в измене русской революции, но это ни что иное, как обвинение неизвестного, ибо кого же можно сделать ответственным за поведение европейского пролетариата?

Старое марксистское положение гласит: революции не случаются, а порождаются условиями. Условия же Западной Европы так отличны от условий России, что революция в последней может и не быть прологом революции на Западе.

Когда в 1848 г. вспыхнула революция во Франции, она тотчас же перебросилась в Восточную Европу, но остановилась на русской границе; и обратно: когда революция 1905 года разбила свои оковы, она вызвала на Западе некоторое более сильное движение и борьбу за избирательное право, но ничего, что можно было бы назвать революцией.

Но особенно упрекать большевиков за то, что они ожидали европейской революции, нельзя. Ведь и другие социалисты тоже ожидали. Да и мы приближаемся к такому состоянию, которое принесет с собой значительное обострение классовой борьбы и целый ряд неожиданностей. И если большевики до сих пор заблуждались в своих ожиданиях революции, то разве не ошибались иногда также Бебель, Энгельс, Маркс? Этого, конечно, нельзя отрицать. Разница между ними лишь в том, что последние никогда не назначали для революций определенного срока, не строили на этом своей тактики и не ставили существование своей партии и развитие пролетарской классовой борьбы в зависимость от наступления революции, а пролетариат перед дилеммой: революция или банкротство.

Как все политики, так и они ошибались иногда в своих ожиданиях, но никогда такая ошибка не могла завести их на ложный путь или в тупик.

Наши большевистские товарищи поставили все на карту всеобщей европейской революции. Когда карта была бита, они должны были пойти по пути, который ставил перед ними неразрешимые задачи.

Без армии они должны были защищать Россию от могущественного и беспощадного врага; создать режим благосостояния для всех при всеобщем разложении и обеднении. Чем меньше было материальных и интеллектуальных условий для того, к чему они стремились, тем больше они вынуждались заменить недостающее применением голой силы диктатуры, и тем скорее, чем больше росла оппозиция против них в народных массах. Отсюда с неизбежностью диктатура вместо демократии.

Но если большевики ошиблись в своих расчетах, что, став правительством, им удастся развязать европейскую революцию, то не в меньшей мере ошиблись они и в другом ожидании, что достаточно им захватить в свои руки бразды правления, как ликующее большинство народа пойдет за ними. Правда, при создавшихся в России условиях они как оппозиция могли, как было уже отмечено, развить громадную пропагандистскую силу. Ничтожная кучка в начале революции, они стали настолько сильны, что могли захватить в свои руки власть. Но имели ли они за собой массы населения?

Это должно было установить учредительное собрание, созыва которого требовали как другие революционеры, так и сами большевики. Последние особенно бурно требовали некоторое время созыва учредительного собрания на основе всеобщего равного прямого и тайного избирательного права.

Непосредственно после завоевания правительственной власти большевиками новый строй был признан вторым российским съездом советов при протесте сильного меньшинства, покинувшего съезд. Но и большинство пока еще не отвергало учредительного собрания. Резолюция, утверждавшая советское правительство, начиналась словами: “для управления страной д о с о з ы в а у ч р е д и т е л ь н о г о с о б р а н и я учреждается временное правительство рабочих и крестьян, которое называется: “С о в е т о м Н а р о д н ы х К о м и с с а р о в”.

Здесь, следовательно, учредительное собрание еще признается инстанцией, стоящей над “Советом Народных Комиссаров”.

3-го ноября правительством была распущена Петроградская городская дума под предлогом, что она противоречит взглядам населения, выраженным в резолюции 7-го ноября и “при в ы б о р а х в у ч р е д и т е л ь н о е с о б р а н и е”.

Были назначены новые выборы на основе существующего избирательного закона. Скоро, однако, стали колебаться и по отношению созыва учредительного собрания, 7-го декабря Всероссийский Исполнительный Комитет Советов опубликовал решение, в котором говорилось:

“Всякое представительное учреждение может быть признано истинно демократическим и выражающим народную волю только при условии, если за избирателями признано право отозвания депутатов. Этот принцип истинной демократии сохраняет силу как для всех представительных учреждений, так и для у ч р е д и т е л ь н о г о с о б р а н и я.

Съезд советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, избранный на паритетном основании, имеет право назначать новые выборы всех городских, сельских и иных представительных учреждений, не исключая у ч р е д и т е л ь н о г о с о б р а н и я. По требованию более половины избирателей означенного избирательного округа советы должны назначить новые выборы”.

Требование, чтобы большинство избирателей могло во всякое время отозвать депутата, не выражающего их желаний и взглядов, вполне соответствует принципам демократии. Но с этой точки зрения непонятно, при каких условиях советы назначают новые выборы. Пока в отношении к учредительному собранию ограничивались только этим. Еще не посягали как на само учреждение, так и на выборное право.

Но вот с каждым днем становилось очевиднее, что выборы не дадут большинства большевикам. Тогда “Правда” опубликовала 26-го декабря 1917 г. ряд тезисов об учредительном собрании, набросанных Лениным и принятых центральным комитетом. Два из них особенно важны. Первый говорит, что выборы произошли вскоре после победы большевиков, прежде чем раскололись социалисты-революционеры. Левые и правые социалисты-революционеры имели общий список кандидатов, а следовательно, выборы не дали ясной картины действительного настроения страны.

Кто держался этого мнения, для того, ввиду указа 7-го декабря, был ясен и вывод: назначение новых выборов в учредительное собрание в округах, где избраны были социалисты-революционеры. Для какой иной цели было бы принято такое решение? Однако 26-го декабря оно было забыто. Теперь неожиданно в другом тезисе раздается совершенно иная песня Ленина. Доказав нам, что только что избранное учредительное собрание никуда не годится, потому что оно не выражает истинного настроения всей народной массы, он заявляет вообще, что всякое избранное на основе всеобщего избирательного права, а следовательно, и избранное народными массами учредительное собрание никуда не годится.

“Советская республика представляет не только высшую форму демократических учреждений (в сравнении с буржуазной республикой и учредительным собранием — ее венцом), но она также и единственная форма, которая делает возможным безболезненный переход к социализму”.

Плохо лишь то, что к такому выводу пришли только тогда, когда в учредительном собрании остались в меньшинстве. Раньше же никто так бурно не требовал его созыва, как сам Ленин.

Конфликт с учредительным собранием сделался неизбежным. Он кончился победой советов, диктатура которых была провозглашена постоянной формой правительства России.

7. СОВЕТСКАЯ РЕСПУБЛИКА

Советская организация — продукт русской революции 1905 г. Тогда происходили массовые выступления, для которых пролетариату необходима была особая массовая организация. Тайные организации социал-демократов, как и социалистов-революционеров, охватывали только сотни членов, влиявших на несколько тысяч рабочих. Политические и профессиональные организации не могли возникнуть при царистском абсолютизме. Единственные массовые организации рабочих, с которыми мы встречаемся в революции, а именно: фабрично-заводские комитеты, были созданы самим капиталом. Они стали теперь организациями пролетарской массовой борьбы.Каждый заводской комитет превратился из центра материального производства в центр политической пропаганды и активных выступлений. Рабочие одного и того же заводского комитета сообща избирали делегатов, которые объединялись в совет делегатов. Меньшевики дали первый толчок этому движению, имевшему громадное значение. Так была создана самая широкая форма пролетарской организации, потому что она включала в себя всех рабочих. Она облегчала широкие выступления и оставила глубокое впечатление на рабочих. Когда вспыхнула русская вторая революция 1917 г., немедленно возникла опять и советская организация, по на этот раз более совершенная, соответственно с приобретенной со времени первой революции зрелостью пролетариата. Советы 1905 г. были местными организациями, ограниченными несколькими отдельными городами. Советы же 1917 г. были не только многочисленнее, но они иступили в тесную связь и соединились в большие союзы, которые снова слились в одну организацию, охватившую все государство, органом которой стал всероссийский съезд советов, — учреждение, созываемое время от времени, и центральный исполнительный комитет — учреждение постоянное.

Уже в настоящее время советская организация может похвастаться своим славным прошлым. Еще более блестящее будущее предстоит ей, и не в одной России. Повсюду обнаруживается, что методы экономической и политической борьбы, которыми пользовался пролетариат, совершенно бессильны против экономических и политических сил финансового капитала. Отказываться от них, конечно, не следует, так как они необходимы для нормального времени, но недостаточны для тех задач, успешное разрешение которых зависит только от объединения всех экономических и политических средств пролетариата.

Русская революция 1905 года рассеяла предубеждение немецких социал-демократов к идее массовой стачки. Партийный съезд 1905 г. признал ее, а съезд 1906 г. постарался успокоить опасения и самолюбие служебного персонала профессиональных союзов. Он принял следующее решение о массовой стачке: