Диктатура пролетариата

“Как скоро партийное правление признает необходимость массовой стачки, оно сносится с генеральной комиссией и принимает все необходимые меры для успешного проведения ее”.

В настоящее время опыт показал нам, что принятое решение в своей основе неудачно. Во-первых потому, что массовая стачка может только тогда рассчитывать на наибольший успех, когда она возникает неожиданно, стихийно. Назначение ее руководителями партии или профессиональных союзов после предварительного соглашения требует обстоятельной подготовки, способной сразу парализовать успех ее.

К тому же присоединяется еще и то обстоятельство, что бюрократия профессиональных союзов всегда противится крупным выступлениям. Профессиональные союзы безусловно необходимы, так как пролетариат тем сильнее, чем больше число членов и денежных средств у его союзов. Но широкие, длительные организации с крупными денежными средствами не мыслимы без специализировавшегося персонала управления, бюрократии. Эта бюрократия столь же необходима, как и сами профессиональные союзы. Подобно парламентаризму и демократии, у нее имеются теневые стороны, но, как и они, она столь же необходима для освобождения пролетариата.

Отсюда, однако, не следует, что нужно считаться со всеми ее притязаниями. Деятельность бюрократии должна ограничиваться только тем, что составляет ее первейшую задачу, в которой ее нельзя никем заменить, а именно: управление фондами профессиональных союзов, расширением организации и советами и руководительством рабочих в борьбе. Но она не пригодна для руководительства той могучей массовой борьбой, которая все более и более делается знаменем времени. Руководители профессиональных союзов, как и парламентарии, могут быть очень полезны своим опытом и своими знаниями, но непосредственное руководительство всегда будет принадлежать советам рабочих. Кроме России и в других странах, например, в Англии, такие учреждения (shops assistants или choops stewards) наравне с профессиональными союзами играли значительную роль при массовой борьбе.

Следовательно, советская организация — одно из важнейших явлений нашего времени. Она должна приобрести решающее значение в великой и решительной борьбе труда с капиталом.

Но можем ли мы теперь требовать большего от советов? Большевики, получившие вместе с левыми социалистами-революционерами после ноябрьской революции 1917 г. большинство в советах, после разгона учредительного собрания решили из совета, который до сих пор был б о е в о й о р г а н и з а ц и е й, сделать г о с у д а р с т в е н н у ю о р г а н и з а ц и ю.

Они уничтожили демократию, которую народ завоевал в мартовскую революцию. Соответственно с этим большевики перестали называть себя социал-демократами, а приняли название коммунистов.

Правда, они не хотят совершенно отказаться от демократии. Ленин в своей речи 28-го апреля называет советскую организацию “высшим типом демократии”, “полным разрывом с ее буржуазной карикатурой”. Для пролетария и бедного крестьянина теперь восстановлена полная свобода.

Но под демократией до сих пор понимают равенство политических прав всех граждан. Привилегированные слои всегда пользовались свободой движения. Но это не называют демократией.

Советская республика должна быть организацией диктатуры пролетариата, которая, как говорит Ленин, должна сделать “возможным безболезненный переход к социализму”. Этот переход должен начаться тем, что “все не представленное в советах население делается политически бесправным”.

Мы изложили все, что нужно было сказать об идее диктатуры пролетариата. Еще несколько замечаний о ее осуществлении в советах.

Почему советы должны сделать безболезненнее переход к социализму, чем он возможен был бы при всеобщем избирательном праве? Очевидно потому, что капиталисты таким образом были бы лишены права принимать участие в законодательстве.

Но возможны два случая. Или капиталисты и их приверженцы составляют незначительную кучку, но тогда, — как они могут при помощи всеобщего избирательного права затруднить переход к социализму? Наоборот, если они при всеобщем избирательном праве представляют из себя нe имеющее значения меньшинство, то они скорее примирятся со своей судьбой при существовании демократии, чем тогда, когда избирательное право будет таково, что ни один человек с определенностью не может сказать, какая партия имеет за собой большинство населения. Кроме того, лишить прав одних только капиталистов поистине нельзя. Кого следует признать капиталистом в юридическом смысле? Имущего?

Даже в такой экономически прогрессивной стране, как Германия, с таким многочисленным пролетариатом, установление советской республики лишило бы политических прав громадную массу населения. В 1907 г. в Германской империи из числа лиц, занятых в профессиях (занятых промыслом и их семей) трех больших групп — сельского хозяйства, индустрии и торговли — на группу служащих и наемных рабочих приходится немного свыше 35 миллионов, число самостоятельных — 17 миллионов. Следовательно, партия могла бы иметь на своей стороне большинство наемных рабочих и все же составлять меньшинство населения. С другой стороны, при всеобщем избирательном праве рабочим, если они сплоченно голосуют, нечего бояться своих врагов. Всеобщее избирательное право, вынуждая их к борьбе с всеобщим врагом, скорее их сплотит, чем ограничение борьбы советом, из которого исключены классовые противники и в котором политическая борьба одной социалистической партии вырождается исключительно в травлю других социалистических партий. Вместо классового сознания воспитывается сектантство.

Теперь рассмотрим другую альтернативу. Капиталисты и их приверженцы не меньшинство, но громадная масса, которая, конечно, в выбранном на основе всеобщего избирательного права парламенте могла бы составить серьезную оппозицию. Улучшается ли что-нибудь от того, что эту оппозицию приводят к молчанию в законодательном учреждении?

Сами капиталисты повсюду составляют только топкий слой. Но их придаток по отношению к социалистам может быть очень большим. Не следует думать, что капитализм защищают только продажные или лично заинтересованные в нем люди. Кроме социализма в настоящее время только капитализм является единственно возможной прогрессивной формой производства. Всякий передовой человек, который считает невозможным наступление социализма при данных условиях, должен высказаться за капитализм, хотя сам лично может быть и не заинтересован в нем. Но также многие из отсталых и враждебных капитализму слоев стоят на почве частной собственности на средства производства, следовательно на почве, на которой вырастает капитализм. Поэтому в отсталой стране число прямо или косвенно поддерживающих капитализм может быть очень большим. Оппозиция их не сужается тем, что их лишают избирательного права. Тем энергичнее будут они бороться всеми средствами с новым режимом тирании. При всеобщем избирательном праве, при настоящей демократии все классы и их интересы представлены в законодательном собрании соответственно их силе. Каждый класс и партия может подвергнуть самой беспощадной критике каждый законопроект, вскрыть его слабые стороны, а также узнать и численность противников, которых он находит среди населения. В совете же всякая враждебная критика исключена, слабые стороны не так легко обнаруживаются, и только позднее, когда закон уже издан, узнают о критике и противодействии ему. Слабые стороны обнаруживаются не при обсуждении, а при проведении его в жизнь. Так и советское правительство, издавая очень важные законы, впоследствии видело себя вынужденным ослабить их последующими дополнениями или не столь прямолинейным применением их, а это ни что иное, как впускать через заднюю дверь те элементы, которые торжественно были выброшены через переднюю. Что сословное избирательное право сравнительно со всеобщим имеет тенденцию сужать умственный кругозор участвующих, на это мы уже указывали. Можно сильно сомневаться, что всем этим переход к социализму делается менее болезненным, чем при всеобщем избирательном праве и свободном обсуждении всеми партиями, представленными сообразно их силе.

Но еще более, чем безболезненность, сомнительна при советской конституции диктатура пролетариата. Диктатура конечно, но пролетариата ли?

При экономической структуре России советы могли занять господствующее положение только благодаря тому, что они в 1917 г. не ограничивались, как в 1905 г., городским промышленным пролетариатом. На этот раз в советы организовались также солдаты и крестьяне. С разложением армии солдаты утратили свое численное значение. Небольшое войско, набранное народными комиссарами, было для них ценнее штыками, чем избирательными бюллетенями, хотя, правда, и бюллетени красной армии играли немаловажную роль. В различных советах, например, при последних выборах в Петрограде им досталась значительная часть мандатов. Но еще более важными были голоса крестьян, составляющих громадное большинство населения России. При советской конституции они являются большинством населения, имеющим право участия в законодательстве и правительстве. То, что выставляется диктатурой п р о л е т а р и а т а, будучи проведено последовательно непосредственно классом, а не партией, что совершенно невозможно, оказалось бы диктатурой к р е с т ь я н с т в а. Следовательно, может казаться, что безболезненное проведение социализма обеспечено только тогда, когда оно в руках крестьян. Но если крестьяне составляют в советской организации большинство, то последняя, с другой стороны, не охватывает всего пролетариата.

В начале не было ясно, кто может организоваться в советы и какие советы примыкают к всеобщей организации. Часто господствовало мнение, что всякая профессиональная организация может образовывать совет, 28-го мая Лейпцигская газета поместила статью, несомненно идущую из большевистских кругов, под заглавием “Советская Республика”. Там говорится:

“Советское правительство превосходит всякое другое демократическое правительство, оно п р е д о с т а в л я е т в с е м г р а ж д а н а м с о в е р ш е н н о р а в н ы е п р а в а, в с е к л а с с ы п о л ь з у ю т с я р а в н о й в о з м о ж н о с т ь ю быть представленными в советах соответственно их силе и их социальному весу. Само собой разумеется, для этого они должны сначала организоваться, конечно, не по образу бывшего демократизма, но соответственно новым демократическим формам в особые классовые или профессиональные организации”.

Легин и Комп. могли бы от всей души порадоваться такому низведению социал-демократической п а р т и и на уровень п р о ф е с с и о н а л ь н о й о р г а н и з а ц и и; но и для реакционеров, домогающихся замены всеобщего равного избирательного права — сословным, это было бы цветком, из которого они могли бы высасывать мед.

Защитник пролетарской революции продолжает:

“Буржуазия как таковая до сих пор не имела своего представительства в советах не потому, что она не допускается в них, но потому, что она со своей стороны бойкотирует советскую власть и не склонна организовываться по пролетарскому образцу”.

Но действительно ли она не склонна к этому? Разве наш большевистский друг ничего не слыхал об предпринимательских организациях? И разве отдельный капиталист при всеобщем избирательном праве для него кажется опаснее, чем организация предпринимателей, представленная в союзе советов? Но нас тотчас же поучают, в чем состоит превосходство советской организации над всеобщем избирательным правом:

“Само собой разумеется, что всякая боевая организация буржуазии в советы не допускается”.

Другими словами, советская организация имеет пред всеобщим избирательным правом преимущество большого произвола. Она может исключить из своей среды все организации, рассматриваемые ею как враждебные. “Она представляет всем гражданам совершенно равные права”, но, “само собой разумеется” они могут пользоваться ими только в духе советского правительства. Впрочем, впоследствии нашли, что и этого мало. Последний всероссийский съезд советов, закрывшийся 12-го июля, выработал конституцию русской советской республики. Последняя устанавливает, что не все принадлежащие к русскому государству, но только определенные категории имеют право избирать депутатов в советы.

Избирательным правом пользуются только те, “кто приобретает средства к жизни производительным или общеполезным трудом”. Но что такое “производительный и общеполезный труд”? Это очень растяжимое понятие. Не менее растяжимо и определение тех, кто лишен избирательного права. К ним принадлежат те, “кто пользуется трудом наемных рабочих для получения прибыли”. Работник на дому или мелкий мастер, имеющий подмастерье, может и жить, и чувствовать по-пролетарски, но он не пользуется избирательным правом. В силу этого определения делаются бесправными также пролетарские мелкие торговцы и торговые посредники. Стоит безработному, чтоб как-нибудь просуществовать, открыть зеленую лавочку или начать продавать газеты, как он тотчас утрачивает избирательное право.

В дальнейшем конституция лишает этого права лиц, получающих нетрудовой доход, например, получающих “проценты на капитал, прибыль с промышленных предприятий, доход от имущества”. А как велик “нетрудовой доход”, влекущий за собой потерю избирательного права, об этом не говорится. Следует ли считать доходом владение сберегательной книжкой? Иной рабочий, именно в небольших городках, обладает домиком. Чтобы просуществовать, он пускает к себе квартиранта. Попадает он благодаря этому в категорию людей, получающих нетрудовой доход? Недавно в Петербурге бастовала Обуховская фабрика — “Оплот революции”, как Троцкий назвал ее в 1909 г. (“Россия в революции”). Я спросил одного большевистского товарища, как он объясняет это выступление против советского правительства.

“Очень просто, — сказал он, — там все рабочие капиталисты, все владеют домиками”.

Отсюда видно, как мало нужно, чтоб быть причисленным по избирательному регламенту советской республики к капиталистам и утратить избирательное право.

Столь растяжимое определение понятия избирательного права, открывающее двери широчайшему произволу, лежит не в законодателе, а в самом предмете, так как совершенно невозможно юридически точно установить понятие пролетария.

Я не нашел постановления о создании такого учреждения, на обязанности которого лежала бы проверка правомочий, выставление избирательных списков, а также установление порядка самих выборов, должны ли они быть тайными, или ограничиваться простым поднятием рук.

Параграф 70 устанавливает: “Точный порядок выборов определяется местными советами на основании инструкции Всероссийского Центрального Комитета”.

Ленин в речи 28 апреля о социалистическом характере советов, между прочим, сказал следующее: 1) избирателями могут быть только работающие и эксплуатируемые массы; буржуазия исключается. 2) При выборах всякие бюрократические формальности и ограничения отбрасываются. Сами массы определяют порядок и назначают срок выборов.

Следовательно, может казаться, что каждое избирательное собрание может установить по своему желанию порядок выборов. Этим произвол и возможность освобождаться от неудобных оппозиционных элементов внутри самого пролетариата чрезвычайно усиливается.

Мимоходом следует заметить, что выборы в областные советы не прямые, что снова облегчает давление на выборы не в пользу оппозиции. И все же до сих пор в Советах нельзя было помешать высказываться оппозиции.

Но, очевидно, “безболезненный” переход к социализму требует молчания оппозиции и критики. Так, 14 июня с. г. всероссийским центральным исполнительным комитетом было принято следующее решение:

“Представители партии социалистов-революционеров (правого крыла и центра) и меньшевики исключаются, вместе с тем всем советам рабочих, солдатских, крестьянских и казацких депутатов рекомендуется удалить из своей среды представителей этих фракций”.

Эта мера направлена не против определенных лиц, совершивших тот или иной наказуемый поступок, так как вообще тот, кому вменяется господствующим режимом подобный проступок, тот без дальнейшего арестуется, а не исключается. В конституции советской республики нет ни слова об иммунитете депутатов совета. Из советов исключаются не определенные лица, а определенные партии. Но практически это означает ни что иное, как то, что все пролетарии, стоящие на платформе тех партий, утрачивают свое избирательное право. Их голоса уже более не принимаются в расчет. Для этого определенной границы не проведено. 23-й параграф конституции советской республики постановляет: “В интересах рабочего класса как целого Российская федеративная социалистическая республика лишает отдельных лиц и целые группы прав, которыми они пользуются во вред социалистической революции”.

Этим вся оппозиция объявлена вне закона. Ибо каждое правительство, также и революционное, находит, что оппозиция злоупотребляет своими правами. Но даже и этого было мало, чтобы обеспечить безболезненный переход к социализму.

Едва большевики в советах освободились от оппозиции меньшевиков, центра и правого крыла партии социалистов-революционеров, как вспыхнула сильная борьба между ними и левыми социалистами-революционерами, с которыми они составляли правительство. Тогда большая часть и этих последних была выброшена из советов.

Так среди самого пролетариата все более сужается круг пользующихся политическими правами лиц, на которые опирается большевистский режим. Несмотря на притязания быть диктатурой пролетариата, она стала с самого начала диктатурой одной партии внутри пролетариата. Но если некоторое время она и могла быть диктатурой большинства пролетариата над меньшинством, то в настоящее время и это стало сомнительным.

Но каждый режим, хотя бы самый диктаторский, старается быть выразителем потребностей большинства, и не только пролетариата, но и всего народа. Даже большевики — и те не могут уклониться от этого.

Парижский “Populaire” от 6-го июля сообщает о беседе Лонге с лондонским посланником советской республики, Литвиновым. Лонге заметил между прочим:

“Вы знаете, гражданин Литвинов, что даже те западно-европейские товарищи, которые питают сильнейшую симпатию к вашему движению, были огорчены разгоном учредительного собрания. Лично я Вам уже говорил об этом в Дженнере, когда последний раз виделся с Вами. Не думаете ли вы назначить новые выборы учредительного собрания, чтоб устранить направленные на вас нападки”. На это Литвинов ответил:

“В настоящий момент, ввиду данной ситуации, это совершенно невозможно. Выраженная в форме советов демократия — точное выражение воли масс — есть единственная форма правительства, соответствующая русским условиям в настоящее время. Впрочем, те, кто заявлял протест против последних советских выборов, бывших для них уничтожающими, напали бы и на выборы в новое учредительное собрание, п р и к о т о р ы х м ы к о н е ч н о и м е л и б ы б о л ь ш и н с т в о”.

Если т. Литвинов и его друзья так уверены в этом, то почему им безразлично, что выборы приостанавливаются? Если последние произойдут при полной свободе и дадут большевикам большинство, нынешнее правительство приобретет значительно больший моральный базис как внутри, так и за границей, больший, чем тот, который может приобрести советское правительство при его нынешних выборных и правительственных методах.

Прежде всего у социалистической критики был бы отнят всякий повод к возражениям против большевистского правительства, и весь Интернационал борющегося пролетариата единодушно и со всей своей силой поддержал бы его.

Зачем отказываться от такой громадной выгоды, если большинство обеспечено? Потому что всеобщее избирательное право в настоящий момент для России не подходит и только советская организация соответствует ее потребностям? Но чем доказывается такое утверждение? Понятным оно становится только тогда, когда вспомнят, что каждое правительство любит отождествлять себя со своей страной и объявлять неподходящим для страны то, что неподходяще для него.

Однако одно следует признать. Для новых выборов в учредительное собрание нынешняя ситуация неблагоприятна. В то время, когда подготовлялись и проводились выборы в первое учредительное собрание, внутри страны царил некоторый покой. В настоящий же момент вся Россия раздирается гражданской войной.

Должен ли этот результат девятимесячного существования советской республики служить доказательством, что советская организация для России самая подходящая и обеспечивающая наиболее безболезненный переход к социализму?

8. НАГЛЯДНЫЙ УРОК

Но нам говорят, что у диктаторского метода имеются не только вредные стороны, уже упомянутые нами, но и хорошие. Преимущество его в том, что он даст блестящий наглядный урок. Если этот метод даже не укрепится, то все же он может провести в духе пролетариата такие мероприятия, которые нельзя будет уничтожить.

Рассмотрим сначала этот предметный урок. Приведенный в пользу этого метода аргумент очевидно порожден следующим соображением: в демократии, в которой господствует большинство народа, социализм может быть проведен только тогда, когда в нем заинтересовано это большинство. Какой длинный мучительный путь! Значительно скорее мы достигнем цели, если энергичное сознательное меньшинство овладеет государственной властью и при помощи ее проведет социалистические мероприятия. Тогда его успех тотчас же убедит большинство, которое до сих пор противилось социализму.

Это звучит очень убедительно, так оно звучало и в устах старого Вейтлинга. Но в нем есть один недостаток: предпосылается как раз то, что должно быть доказано. Противники диктаторского метода именно и оспаривают, что социалистическое производство может быть проведено меньшинством без содействия большинства народной массы. Конечно, если опыт не удастся, то и в этом случае будет также дан наглядный урок, только в противоположном направлении, не увлекающий, а устрашающий.

Есть люди — особенно наивные поклонники всякого успеха, — которых может убедить не изучение и исследование социальных связей, а только подобный урок. Такие люди при неудачном опыте не будут искать причин этой неудачи в неблагоприятных или незрелых условиях, а в самом социализме, и легко сделают вывод, что он вообще никуда не годится.

Ясно, что наглядный урок сильно хромает. Каким же должен он представляться нам?

Содержание социализма мы можем популярно резюмировать в словах: свобода и хлеб для всех. Это есть то, что ожидают от него массы и за что они борются. Свобода не менее важна, чем хлеб. Состоятельные, даже богатые классы боролись за нее и нередко приносили на алтарь ее тяжелые жертвы кровью и имуществом.

Потребность в свободе, в самоопределении заложена в человеке так же, как и потребность в питании.

До сих пор социал-демократия предметным уроком показывала народным массам, что она всегда была непреклонной защитницей свободы всех угнетенных, не только наемных рабочих, но также и женщин, преследуемых религий, рас, евреев, негров, китайцев и т.д. Этим наглядным уроком она привлекала к себе многих стоящих вне круга наемных рабочих.

Теперь же, когда социал-демократия у власти, этот наглядный урок должен быть вытеснен другим, противоположным. Первыми актами социал-демократии должны быть уничтожение всеобщего избирательного права, свободы печати, лишение прав широких народных масс, и именно потому — на это снова следует указать, — что дело идет о замене демократии диктатурой. Чтобы сломить политическое влияние верхних десяти тысяч, нет необходимости лишать их пользования избирательным правом: ведь не личным голосованием ограничивается их влияние.

Все мелкие торговцы, ремесленники, средние и долее зажиточные крестьяне, большая часть интеллигентов если и не были ранее врагами социализма, то теперь наглядным уроком диктатуры пролетариата, превратившей их в бесправных, делаются таковыми. Врагами пролетарской диктатуры становятся и все те, кто были приверженцами социализма, потому что он боролся за свободу всех.

Число сторонников, кроме тех, кто и ранее был социалистом, не увеличивается, число же врагов социализма растет.

Но социализм обещает не только свободу, но и хлеб. Это по крайней мере должно примирить тех, кого коммунистическая диктатура лишила свободы.

Конечно, это не лучшие массы, которые за хлеб и зрелища готовы продать свободу. Но несомненно и то, что материальное благополучие привлекло бы к коммунизму многих из тех, кто или сомневался в нем, или был оттолкнут его политикой бесправия.

Но только нужно, чтоб это благополучие действительно наступило в недалеком будущем, иначе влияние наглядного урока пройдет бесследно.

Чем же достигается это благополучие? Необходимость диктатуры предполагает, что меньшинство населения овладело государственной властью. Это меньшинство состоит из неимущих. Но главное оружие пролетариев — это их численность, в нормальное время только благодаря ей они могут овладеть государственной властью. Как меньшинство они достигают этого при необычных условиях, при какой-нибудь социальной катастрофе, которая расшатывает государственную власть, разлагает государство и ввергает его в нищету.

Социализм, т. е. всеобщее благополучие, при современной культуре возможен лишь при мощном развитии производительных сил, вызванных капитализмом, при колоссальных богатствах, создаваемых и концентрируемых капитализмом в руках капиталистического класса. Государственная организация, расточающая эти богатства бессмысленной политикой, например, безумной и осужденной на неуспех войной, не может быть благоприятным источником быстрого распространения благополучия во всех слоях населения.

Если диктаторский, а не демократический режим выступает как наследник обанкротившейся государственной власти, он ухудшает положение тем, что необходимым следствием его является гражданская война, и то, что еще остается от материальных благ, расточается анархией.

Наконец, всеобщее благосостояние означает непрерывное развитие производства. Разрушение капитализма еще не социализм. Где капиталистическое производство не может тотчас же перейти в социалистическое, там первое должно остаться в силе, иначе произойдет перерыв производственного процесса, а с ним и массовая нищета, которой современный рабочий так же сильно боится, как и безработицы.

Только там, где пролетариат прошел основательную школу самоуправления в товарищеских, профессиональных, городских учреждениях, где он принимал участие в государственном законодательстве и правительственном контроле, и где, наконец, многочисленная интеллигенция готова отдать свои силы па службу социалистическому производству, только там социалистическое производство может тотчас же без нарушения производственного процесса заменить капитализм повсюду, где при создавшихся условиях капиталистическое производство стало уже невозможным.

В стране, экономически настолько неразвитой, что пролетариат ее составляет только меньшинство, нельзя ожидать такой зрелости пролетариата.

Итак, с самого начала следует принять, что повсюду, где пролетариат может удержаться у власти лишь с помощью диктатуры, а не демократии, социализм наталкивается на такие громадные препятствия, преодолеть которые и быстро создать всеобщее благосостояние и этим примирить с собой лишенные ею прав народные массы, диктатура не в состоянии.

В действительности мы видим, что советская республика после девятимесячного своего существования вместо всеобщего благосостояния была вынуждена объяснить причины всеобщего обеднения.

Перед нами лежат большевистские тезисы о социалистической революции и задачах пролетариата во время его диктатуры в России. Один отдел озаглавлен: “Трудности положения”. Там мы читаем:

“28. Пролетариат выполняет органическую положительную работу при необыкновенно тяжелых условиях. Тяжелые условия внутреннего характера: изнашивание и колоссальное истощение и даже разложение народного хозяйства благодаря войне; политика капиталистического класса до октябрьской революции, сознательная политика дезорганизации с целью после “анархии” установить буржуазно-диктаторский “порядок”; всеобщий саботаж буржуазии и интеллигенции после октябрьской революции; перманентные контрреволюционные вооруженные и невооруженные восстания бывших офицеров, генералов и буржуазии, н е д о с т а т о к в т е х н и ч е с к и х с и л а х и о б у ч е н и и с а м о г о п р о л е т а р и а т а (курсив подлинника); недостаток организаторского опыта; наличность громадных слоев мелкой буржуазии, дезорганизаторского класса par excellence и т. д. и т. д.”.

Все это вполне правильно. Но не свидетельствует ли это о незрелости условий? Не доказывает ni это самым убедительным образом, что при таких обстоятельствах в теперешней России нельзя думать о “наглядном уроке” в духе социализма? Хорош же этот “наглядный урок”, если для него требуются еще теоретические объяснения, почему в действительности не происходит то, что должно быть показано. Можно ли им привлечь на свою сторону тех, кто до сих пор был враждебен социализму и кого мог бы убедить лишь практический успех?

Естественно, каждый новый режим может натолкнуться на неожиданные препятствия, и было бы несправедливым делать его ответственным за них и, не предпринимая ближайшего исследования их причин, впадать в малодушие. Но в том-то и дело, что надо обладать непоколебимым убеждением в правильности и необходимости этого режима, чтобы держаться за него вопреки всем трудностям. Поклонники же успеха всегда ненадежные мещане.

Следовательно, и в данном случае мы возвращаемся к демократии, которая принуждает нас просветить и убедить массы в возможности проведения социализма ранее, чем мы приступим к практическому осуществлению его. И здесь мы должны отбросить метод диктатуры, ставящий на место убеждения наглядный урок насилия.

Но этим нельзя еще доказать, что наглядный урок ничего не может дать для существования социализма. Напротив, он, может быть, и будет играть громадную роль, но только не посредством диктатуры.

Различные государства мира стоят на различных ступенях экономического и политического развития. Чем сильнее развитие капитализма в государстве, чем демократичнее оно, тем ближе оно к социализму. Чем более развито его капиталистическое производство, тем выше его производительные силы, тем больше его богатство, тем общественное его труд, тем многочисленнее его пролетариат. Чем демократичнее государство, тем лучше организован и обучен его пролетариат.

Правда, демократия иногда препятствует развитию его революционного мышления, и все же она необходимейшее средство, чтобы облегчить ему достижение зрелости, которая так ему нужна для завоевания политической власти и проведения социалистической революции. В каждой стране возникают конфликты между пролетариатом и господствующими классами, но чем прогрессивнее в капиталистическом и демократическом отношении страна, тем больше надежды у пролетариата при этом конфликте одержать не временную, но и окончательную победу.

И там, где пролетариат при этих условиях захватит государственную власть, там он найдет достаточные материальные и культурные средства, чтобы немедленно дать экономическому развитию направление к социализму и немедленно увеличить всеобщее благополучие.

Тогда он даст настоящий наглядный урок политически и экономически отсталым странам. Масса пролетариев этих стран так же, как и все другие слои беднейших классов и многочисленная интеллигенция, единодушно потребуют от государства, чтобы оно пошло по пути, на котором только и возможно создание всеобщего благополучия. Таким образом, благодаря наглядному уроку наиболее прогрессивной страны социализм делается неизбежным и в тех странах, которые не так далеко ушли в своем развитии, чтобы их пролетариат был в состоянии только своими силами овладеть государственной властью и провести социализм.

Нам нет надобности отодвигать этот момент в далекое будущее. В целом ряде промышленных государств, кажется, уже существуют в достаточной мере материальные и идеальные предпосылки социализма. Вопрос политического господства пролетариата есть вопрос только силы и прежде всего сплоченности пролетариата для решительной классовой борьбы. Но Россия не принадлежит к таким руководящим странам. То, что там в настоящий момент разыгрывается, фактически есть последняя буржуазная, но не первая социалистическая революция. Это становится все яснее и очевиднее. Только тогда эта революция могла бы принять социалистический характер, если б она совпала с западно-европейской социалистической революцией.

Что подобным наглядным уроком более развитых наций может быть ускорен ход социального развития, на это указал уже Маркс в предисловии к первому изданию своего “Капитала”.

“Всякая нация может и должна учиться у других. Правда, общество, раз оно попало на след естественного закона своего развития... не может перескочить через необходимые фазы развития, ни отменить последние декретами. Но оно может сократить и смягчить муки родов”.

Наши большевистские друзья, несмотря на многочисленные их ссылки на Маркса, кажется, совсем забыли это место, ибо диктатура пролетариата, которую они проповедуют и проводят — есть ни что иное, как грандиозная попытка перепрыгнуть через естественную фазу развития или отменить ее декретами. Они считают, что диктатура есть самый безболезненный метод “сократить и смягчить его муки родов”. Их практика представляется нам в виде недостаточно терпеливой беременной женщины, которая делает бешенные прыжки, чтобы ускорить роды.

Результатом такого метода является обычно нежизнеспособный ребенок. Маркс говорит здесь о наглядном уроке, который одна нация может дать другой. Однако для социализма имеет значение и другой наглядный урок, тот, который дает более высокая развитая форма производства отсталой.

Конечно, капиталистическая конкуренция повсюду стремится истребить отсталые производства, но это при капиталистических условиях столь мучительный процесс, что угрожаемые им производства стараются всеми силами противодействовать ему. Поэтому при социалистическом способе производства сохранится еще масса такихпредприятий, которые технически уже пережили себя. Именно, в сельском хозяйстве, где крупное производство делает небольшие успехи, частью даже деградирует.

Социалистическое производство может развиваться только на основе крупного производства. Социалистическое сельское хозяйство должно прежде всего ограничиться обобществлением крупного производства. Если оно получит при этом, как и следует ожидать, хорошие результаты, если на место наемного труда, дающего вообще в сельском хозяйстве недостаточные результаты, поставить труд свободно объединившихся людей, если создадутся для рабочих в социалистическом крупном производстве условия более благоприятные, чем условия мелких крестьян, тогда с определенностью можно ожидать, что последние массами добровольно перейдут к новому способу производства, особенно если общество снабдит их необходимыми для этого средствами. Но не ранее. В сельском хозяйстве капитализм очень неудовлетворительно подготавливает почву для социализма. И конечно, было бы совершенно безнадежным дело теоретически убеждать крестьянских собственников в преимуществах социализма. При социализации крестьянского сельского хозяйства может помочь только наглядный урок. Но последний предполагает известную распространенность сельскохозяйственных крупных производств. Наглядный урок тем быстрее и основательнее будет влиять, чем больше распространено в стране крупное производство.

Идеал мелкобуржуазных демократов, воспринятый и значительно резче выраженный социал-демократами оттенка Эдуарда Давида: уничтожение сельскохозяйственного крупного производства и раздел его на карликовые — стоит сильнейшим препятствием на пути социализма в сельском хозяйстве и вместе с тем и на пути общественного развития.

Самым поразительным признаком нынешней русской революции является ее развитие в духе Эдуарда Давида. Он, а не Ленин, выражает настоящее направление революции.

В этом-то и заключается социалистический наглядный урок, который она дает. Он свидетельствует о ее поистине буржуазном характере.

9. НАСЛЕДСТВО ДИКТАТУРЫ

а) Сельское хозяйство

Диктатура должна быть не только лучшим наглядным уроком социалистической пропаганды, она должна своими делами укоротить путь к социализму, даже и в том случае, если она не утвердится и рухнет ранее, чем ее цель будет достигнута. По мнению ее приверженцев, она после себя оставит многое, чего ни устранить, ни видоизменить не будет уже возможности.

Источником этого мнения, как и многих других, — является опять-таки Великая французская p е во л ю ц и я, б у р ж у а з н а я революция, под чарами которой находятся те, кто все, что им не подходит, отбрасывают и клеймят “буржуазным”, для кого демократия ни что иное, как буржуазный предрассудок.

Все это правильно, но выводы, которые следует сделать из этого, совершено не те, какие у защитников диктатуры. Конечно, последняя может выполнить кое-что значительно радикальнее, чем демократия, но то, что при этом получается, не всегда соответствует желаниям диктаторов. Как высоко она ни стояла бы над всеми другими властями в государстве, она же всегда будет зависеть от власти м а т е р и а л ь н ы х у с л о в и й общества. Эти условия, а не воля диктаторов, решат, какие будут в конце концов социальные последствия диктатуры.

Самой могучей движущей силой террора во французской революции были пролетарии и полупролетарская мелкая буржуазия, желавшие уравнения имуществ, разрушения крупных состоянии, что им часто и удавалось. Но они значительно основательнее, чем где-либо в Европе, разрушили остатки феодализма и этим проложили путь возникновению новых крупных капиталистических состояний, выросших как грибы тотчас же после падения режима террора. Это, а не экономическое равенство, и было наследием той диктатуры уравнителей.

Чтобы узнать, какое экономическое наследство оставит после себя нынешняя диктатура Советов, нужно рассмотреть не только ее намерения, желания и мероприятия, но также и экономическую структуру государства. Она-то и является решающей.

Правда, такое исследование может иному показаться скучным педантизмом, несовместимым с тем революционным огнем, которым горел Маркс. Конечно, никто с точностью не может сказать, как думал и поступал бы Маркс при нынешней ситуации. Но, по нашему мнению, подобное скучное занятие есть единственный метод, допускаемый историческим материализмом, обоснование которого и составляет вечную заслугу Карла Маркса. Как пустого фразера оттолкнул бы он того, кто осмелился бы утверждать, что в вопросах познания энтузиазм стоит выше научного исследования.

Экономическим основанием России и поныне остается сельское хозяйство, а именно, крестьянское мелкое производство. Им занимаются почти четыре пятых или, быть может, даже пять шестых всего населения. В 1913 году городское население России (кроме Финляндии) составляло 24 миллиона, сельское же 147 миллиона. Громаднейшее большинство последнего — крестьяне. Революция почти ничего не изменила в этом отношении. Впрочем, количество крестьян немного увеличилось за последний год, так как многие рабочие вернулись в деревню, где голод не так свирепствовал, как в городах.

До самой революции крестьянин жил под полуфеодальным гнетом. Правда, реформа 1861 г. уничтожила крепостное право, она сделала крестьянина формально свободным. Но это не было делом революции, но делом патриархального абсолютизма, отечески заботившегося о том, чтоб при этой реформе крупные землевладельцы ничего не потеряли, а выиграли. Крестьянин должен был заплатить за свою свободу утратой части земли, которой он пользовался до реформы, а за землю, которая была ему отведена, заплатить очень дорого. Правда, в среднем, величина крестьянского хозяйства в России была больше, чем в Западной Европе. В России до революции хозяйств с менее 5 десятин (5 гектаров) было только 10,6 проц. всех крестьянских хозяйств; во Франции хозяйства в 5 и менее гектаров составляли 71,4, а в Германии 76,5 проц. (Маслов. “Аграрный вопрос в России”). Но русское сельское хозяйство благодаря невежеству крестьян, примитивной технике, недостатку в скоте и удобрении настолько отстало, что производит значительно менее, чем в Западной Европе. Во Франции с десятины получалось пшеницы 70,5 пудов (пуд=16,38 кг) в Германии — 77 пуд., в России же только 28,2 пуд. (Маслов).

Поэтому крестьянин вскоре после освобождения очутился материально в значительно худшем положении, чем ранее. Чтоб не голодать, он должен был арендовать землю у крупных землевладельцев или же наниматься на работу к владельцу, ведущему самостоятельно крупное хозяйство. В большинстве случаев он должен был брать денежную ссуду под отработки, благодаря чему попадал в кабалу, иногда более тяжелую и безнадежную, чем прежнее крепостное право.

Положение не улучшалось от того, что теперь производство крестьянина сделалось производством на рынок, внешний и внутренний. Правда, он мог получить деньги и сберечь их, но это удавалось ему за счет питания. Раньше большую часть своих продуктов он потреблял сам, потому что для сбыта их не было рынка. Теперь появился рынок, он стал продавать возможно больше, оставляя себе только самое необходимое. Таким образом, каждый неурожайный год превращался в голодный. Как только крестьянину удавалось скопить немного денег, он употреблял их не на улучшение своего производства, но на приобретение земли.

За время от 1863 до 1892 г. в европейской России сельскохозяйственной земли было:

куплено продано

в милл. руб.

Дворян 821 1459

Купцов 318 135

Крестьян 335 93

Следовательно, земля дворян уменьшилась, а крестьянская и городской буржуазии увеличилась. Но еще скорее росло народонаселение, а земельная площадь, приходившаяся на одного крестьянина, в среднем уменьшалась несмотря на общее увеличение крестьянской площади. Одновременно под влиянием денежного хозяйства, покровительствуемого законодательством, все более исчезал деревенский коммунизм, который время от времени производил некоторое уравнение в земельных участках отдельных крестьян. Одни становились зажиточнее, другие все более беднели. Но те и другие, богатые и бедные, жадными глазами смотрели на землю крупного землевладельца, в которой видели свое спасение. Переворот в отношениях землевладения стал их страстным желанием; это и сделало их революционным классом. Их чаяния нашли свое выражение и форму у городской революционной интеллигенции. Русские социалисты были единодушны в том, что революция в землевладении для России столь же необходима, как и низвержение царского абсолютизма. Но среди социалистов образовалось два течения. Одни полагали, что примитивный деревенский коммунизм сделает крестьян, а с ним и всю Россию способной тотчас же перепрыгнуть в социализм, конечно, в очень своеобразный социализм. Это течение принимало разные формы, в конце концов нашло свое выражение в партии социалистов-революционеров. Им противостояли марксисты, защищавшие положение, что Россия, как и всякая другая страна, не может “перепрыгнуть или отменить декретами естественную фазу развития”, что грядущая революция может только устранить остатки феодализма и ускорить капиталистическое развитие, на почве которого при создавшихся новых демократических условиях созреть пролетариат, способный вместе с западно-европейским завоевать социализм.

Все социалисты без различия направления были согласны в том, что следует поддержать крестьянство в его стремлении уничтожить остатки феодализма. Для крестьян это стало очевидным в революцию 1905 г. Отныне совместная деятельность крестьян с социалистами, а именно социалистами-революционерами, выливалась во все более тесные формы. Таким образом, после революции 1917 г. возникли организации советов, но не только пролетарских, но и крестьянских.

Революция сделала непрочным крупное землевладение. Это тотчас же обнаружилось. Передача его крестьянскому населению стала неизбежной. В вопросе же о формах, в каких должно это произойти, единогласия не было. Были мыслимы различные решения. С социалистической точки зрения, самым рациональным была бы передача крупных производств государству, которое отдавало бы их крестьянам, прежде работавшим в этих поместьях в качестве наемных рабочих, для обработки на товарищеских началах. Между тем, это решение предполагало наличие сельского пролетариата, которого в России нет. Другое решение предлагает передать крупное землевладение в собственность государства и, разбив его на мелкие участки, сдавать в аренду крестьянам, нуждающимся в земле. Этим путем удалось бы провести некоторые социалистические мероприятия.

Но мелкое производство повсюду, где можно, стремится к неограниченному праву частной собственности на свои средства производства. Этот характер оно сохранило до сих пор везде, и русский крестьянин, несмотря на традиции деревенского коммунизма, не представляет в этом отношении исключения. Раздробление крупных имений и раздел их — вот в чем была его программа, и он был достаточно силен, чтобы провести ее. Никто не мог ему помешать в этом.

Между тем, в интересах самого крестьянства было бы желательно, чтобы наделение землей совершалось систематично, чтобы земля доставалась тем, кто наиболее нуждается в ней и кто мог бы сам обрабатывать ее. Единственным авторитетным учреждением, которое было бы в состоянии провести подобный раздел, могло быть только учредительное собрание, выразительница воли всей нации, большинство которой составляют крестьяне. Но оно заставляло себя долго ждать. Поэтому крестьяне начали делить самостоятельно, причем было уничтожено много ценных средств производства. С другой стороны, советская организация отняла последнюю надежду на правильное решение аграрного вопроса учредительным собранием и предоставила крестьянам каждого района делить и вообще поступать с землей крупного землевладения по своему собственному желанию. Один из первых декретов советского правительства предписывал:

“1. Помещичья собственность на землю отменяется без вознаграждения.

2. Имения крупных помещиков, удельные, монастырские и церковные со всем их живым и мертвым инвентарем, сельскохозяйственными строениями и всеми их принадлежностями предаются до решения земельного вопроса Учредительным Собранием в распоряжение волостных земельных комитетов и окружных советов крестьянских депутатов”.

Ссылка на Учредительное Собрание осталась мертвой буквой, фактически крестьяне каждой волости могли делать со своими имениями все, что хотели.

Этим с самого начала исключалась возможность уравнения между богатыми волостями с многими зажиточными крестьянами и бедными волостями с карликовыми хозяйствами. Но и внутри отдельных волостей не было ручательства за то, кто получит землю. Где господствовали богатые крестьяне, благодаря своей численности или только своему влиянию, там они захватывали львиную часть крупного землевладения. Общей статистики раздела земли не имеется. Но утверждают, что при разделе земли всего чаще выигрывали богатые крестьяне.

Известно, что и советская республика не дала решения аграрного вопроса в духе уравнительного землевладения. Это признает сама советская власть. Вначале крестьянские советы являлись организациями к р е с т ь я н с т в а вообще. Ныне советская власть возвещает, что Советы представляют организации пролетариев и б е д н ы х крестьян. Зажиточные лишаются избирательного права. Этим самым бедный крестьянин теперь признается постоянным и массовым продуктом социалистической аграрной реформы, “диктатуры пролетариата”. Конечно, он составляет меньшинство во многих деревнях, иначе было бы бесцельно охранять его путем лишения избирательного права крупных и средних крестьян. Но, во всяком случае, он все же составляет весьма значительную часть русского крестьянства.

На этом разделе владений советская республика, кажется, и успокоилась. И она хорошо делает. Ее схватили бы за горло, если б она пожелала прикоснуться к крестьянской частной собственности.

Правда, она вторгается в отношения между богатыми и бедными крестьянами, но только не путем нового раздела земли. Чтобы устранить недостаток в продуктах горожан, в деревни были посланы отряды вооруженных рабочих с целью отобрать у богатых крестьян излишек продуктов. Одна часть предназначалась городскому населению, а другая беднейшим крестьянам. Это, конечно, надо рассматривать как временную меру, вынуждаемую обстоятельствами и ограниченную только известными местностями — окрестностями больших городов. Чтобы сделать эту меру общей, вооруженная сила городов была бы недостаточной. Во всяком случае, произвести в деревне уравнение между богатыми и бедными эта мера не смогла бы, даже и в том случае, если б она применялась регулярно, из года в год. В последнем случае она стала бы самым действительным средством полнейшего разорения сельского хозяйства.

Где производство ведется частным образом и где производитель должен считаться с тем, что у него отберут весь излишек, кроме необходимого для удовлетворения его потребностей, там он ограничивает свое производство самым необходимым минимумом. Этим и объясняется разложение сельского хозяйства в некоторых странах восточного деспотизма, где откупщик отбирает у крестьян излишек сверх необходимого. Нечто подобное наступило бы и в России. Социализм стремится уничтожить экономические различия путем обобществления средств производства и введения нового способа производства. Только при этих условиях общество делается господином над продуктами, при этом оно может довести производство до высокой степени развития и распределять продукты с точки зрения общественной целесообразности и справедливости.

С другой стороны, сохранить частное производство и частную собственность на средства производства и в то же самое время систематически конфисковывать его излишки означало бы разрушить его, все равно: в интересах ли восточного деспота или пролетарской диктатуры.

Все это, естественно, не относится к тому случаю, когда эта мера вызывается крайней необходимостью. Иначе и нельзя представить себе теперешние экспроприации зажиточных крестьян. Ничего не изменяя в социальном строении русского общества, они вносят лишь новый элемент беспорядка и гражданской войны в процесс производства, для оздоровления которого так необходимы покой и обеспеченность.

Даже и в том случае, если диктатура Советов имела бы силу и желание предпринять новый раздел земли и разделила бы ее равномерно, крестьяне не много выиграли бы от этого, так как при современном примитивном производстве запас годной для культуры земли в России не в состоянии обеспечить крестьянина таким количеством земли, которое дало бы ему возможность жить безбедно.

Вполне справедливо говорит Маслов в своей уже часто цитированной книге:

“Попытка уравнения хозяйств осуществима только на почве всеобщей бедности. Сделать всех богатыми при сохранении частной собственности на средства производства есть ни что иное, как мелкобуржуазная и вульгарная утопия. Если этот вид уравнения невыполним, то, в противоположность ему, равенство бедности фактически уже существует во многих местах, и делать это явление общим едва ли кого соблазнит. Как ни увеличивать крестьянское землевладение, земли всегда окажется мало, чтобы сделать все крестьянские хозяйства зажиточными”.

Стремление крестьянскую жизнь втиснуть в рамки мелкобуржуазного идеала — экономического равенства всех мелких собственников — не только утопично, но и реакционно.

Никоим образом нельзя при помощи раздела улучшить экономическое положение всего русского крестьянства при данном народонаселении и при данном количестве земли, годной для культуры. Для этого необходим переход к высшим формам производства, последние же требуют как общего, так и профессионального образования сельского населения, снабжения его скотом, орудиями, машинами, искусственным удобрением, а это все такие условия, которые всего труднее и медленнее достижимы на почве всеобщего карликового хозяйства.

Если для интенсивного капиталистического сельского хозяйства в России условия еще слабо развиты и в некоторых отношениях еще ухудшены войной, то условия для социалистического производства совершенно отсутствуют, последнее может возникнуть только на основе крупного производства при высоко развитой сельскохозяйственной технике. Только такая техника, применение новейших машин и научных методов так же, как и широчайшее разделение труда, могут сделать крупное производство выгодным, а новый способ производства вводится и укрепляется только там, где он выгоден, где он доставляет большее количество продуктов или сберегает труд. Было бы бесцельно стараться ввести крупное сельскохозяйственное производство на основе примитивной техники и при невежестве русского мелкого крестьянства. Правда, в большевистских кругах после того, как раздробили крупные имения и разделили их между крестьянами, говорят о введении социалистического сельского хозяйства. В упомянутых тезисах о социалистической революции и задачах пролетариата во время его диктатуры в России тезис 24 гласит:

“Затем следует упомянуть о полном отчуждении собственности крупных землевладельцев. Земля была объявлена “общим благом”. Дальнейшие задачи следующие: организация государственного земледелия; коллективная обработка прежних латифундий; соединение мелких хозяйств в более крупные единицы с коллективным управлением (так называемые “сельскохозяйственные коммуны”)”.

Но поставить задачу, к сожалению, еще не значит решить ее. Коллективное сельское хозяйство в России пока еще осуждено оставаться только на бумаге. Еще нигде и никогда мелкие крестьяне не переходили к коллективному производству, только теоретически убедившись в его преимуществе. Крестьянские товарищества встречаются во всевозможных отраслях хозяйства, но только не в основном: по обработке земли товарищества нет. Земледелие на почве мелкокрестьянской техники повсюду неизбежно порождает стремление к отделению мелких производств друг от друга и к частной собственности на землю. Так было в Европе, Америке, это повторяется во всем мире. Но разве русский крестьянин является исключением из общего закона?

Кто считает его за обыкновенного человека и сравнивает его с крестьянами всего мира, тот назовет иллюзией надежду создать социалистическое производство на почве современного русского хозяйства.

В России революция скорее выполнила то, что она выполнила в 1789 г. во Франции и косвенно в Германии. Сметя остатки феодализма, она чище и определеннее, чем когда-либо раньше, выявила частную собственность на землю, сделала крестьянина, который до этих пор был заинтересован в низвержении крупной земельной собственности, энергичнейшим защитником вновь созданной земельной собственности; тем самым революция вновь укрепила частную собственность на средства производства и товарное хозяйство. Но то и другое и есть та почва, на которой с необходимостью порождается снова и снова капиталистическое производство, хотя бы оно было временно нарушено или даже разрушено.

Даже беднейшие крестьяне не думают об уничтожении принципа частной собственности на землю. Не коллективным производством хотят они улучшить свое положение, а увеличением количества земли, следовательно, их частной собственности. Земельный голод, всегда характеризующий крестьянина, теперь, после разрушения крупных имений, сделался сильнейшей опорой частной собственности. Таким является крестьянин во всех государствах, в которых уничтожен феодализм. Как таковой, крестьянин пользуется симпатией и покровительством имущих классов, видящих в нем надежнейшую защиту их интересов. То же произойдет и в России.

Это и будет прочным и длительным результатом теперешней “диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства” в России.

Интерес крестьянина к революции тотчас же потухает, как скоро обеспечена новая частная собственность. Он восстанет против всякой власти, которая за его счет осмелилась бы восстановить старое крупное землевладение. Но идти дальше у него нет никакого интереса.

И так же, как интерес к революции, исчезает у него интерес к своему союзнику — городскому пролетариату.

Чем больше его производство перестает быть производством для собственного потребления, чем больше производит он на рынок, тем больше заинтересован он в высоких ценах на свои продукты. Это и является его главным интересом после победы над феодализмом. Но это приводит его в противоречие не с крупным землевладением, у которого интересы с ним общи и которое может быть в силу этого его союзником, а с городским, не сельским, промышленным населением и прежде всего с рабочими, которые, в противоположность буржуа, большую часть своего дохода издерживают на средства питания, а потому чрезвычайно заинтересованы в низких ценах на продукты сельского хозяйства.

Пока существует феодализм, крестьяне и низшие городские классы лучшие союзники. Так было со времени немецкой крестьянской войны 1525 г. до французской революции 1789 г. Но как скоро революция заканчивается, начинается переход крестьян во враждебный городскому пролетариату лагерь. Теперь в этом лагере не только крупные крестьяне и представители крупного землевладения, но также и мелкие крестьяне, даже в демократических республиках, например, в Швейцарии.

Переход в этот лагерь мелких крестьян происходит не сразу, но постепенно, по мере того, как отмирают традиции борьбы с феодализмом, а производство для личного потребления вытесняется производством на рынок. В наших рядах долго господствовало мнение, высказанное Марксом в 1871 г. в своей работе о гражданской войне во Франции, что и крестьяне также примут участие в будущей пролетарской революции, как шли они рука об руку с пролетариатом во время буржуазных революций. И внастоящее время правительственные социалисты вырабатывают такую аграрную программу, которая пробудила бы у крестьян интерес к пролетарской классовой борьбе. Но практика повсюду показывает растущий антагонизм между крестьянством и пролетариатом.

В деревне только те элементы имеют общий интерес с городским пролетариатом, которые сами пролетарии, т. е. живут не продажей сельскохозяйственных продуктов, но продажей своей рабочей силы, наемным трудом.

Победа пролетариата зависит от степени распространенности наемного труда в деревне — процесса, происходящего медленно, часто не в силу роста сельскохозяйственных крупных производств, а в силу перенесения промышленных предприятий в деревню.

Кроме того, пролетарская победа зависит также от более быстрого роста городского и индустриального населения, нежели сельского и сельскохозяйственного. Процесс этот совершается очень быстро. В большинстве промышленных государств сельское население уменьшается не только относительно, но и абсолютно. В Германии в 1871 г. сельское население составляло еще 26,2 из 41 милл., 64 проц. всего населения. В 1920 г. 25,8 из 65 милл., след. 40 проц. Сельскохозяйственное же население еще незначительнее сравнительно со всем населением. По первое переписи 1882 г. оно составляло 19,2 из 45,2 милл., след. 42,5 проц. всего населения, в 1907 г. только 17,7 из 61 милл., 28,7 проц. Из этих 17,7 к самостоятельным хозяевам принадлежало только 11,6 милл., к наемным рабочим — 5,6 милл., а все остальное приходилось на служащих. Следовательно, крестьянское население составляет шестую часть всего населения германской империи; напротив, пролетарское круглым счетом 34 милл. в 1907 г., более чем половину населения. С той поры оно, конечно, сильно возросло и недалеко от того, чтобы составить две трети населения.

Совершенно иные отношения в России. Выше мы уже указали на то, как громаден в ней перевес крестьянства. То, что оно шло вместе с пролетариатом и содействовало победе революции, еще раз свидетельствует о б у р ж у а з н о м характере этой революции. Чем более оно укрепляется, т. е. чем устойчивее становится вновь приобретенная крестьянская частная собственность, тем более подготавливается почва, с одной стороны, для капиталистического хозяйства, а с другой для растущего антагонизма между крестьянами и пролетариями. Действующие в этом направлении экономические тенденции являются решающими для современной стадии развития России; даже могущественнейшая диктатура не в состоянии их преодолеть. Как диктатура крестьянства она даже будет содействовать этим тенденциям.

б) Индустрия

Совсем иначе, чем в сельском хозяйстве, обстоит дело в индустрии России. В ней кое-где сохраняются еще примитивные формы, но та часть ее, которая ведется на к а п и т а л и с т и ч е с к и х началах, ведется в самых разных современных формах. Также и среди промышленного пролетариата наряду с массой неграмотных, пришедших из деревни и еще пропитанных деревенской психологией, имеются элементы, усвоившие всю полноту доступного вообще современному пролетарию образования; они проникнуты глубоким интересом к теории, тем интересом, который Маркс с такой похвалой отмечал у немецких рабочих, и той жаждой образования, которая так часто подавляется у современных западно-европейских рабочих демократической мелочной работой.

Разве нельзя при этих условиях уже теперь установить социалистический способ производства?

Так можно было бы думать только в том случае, если бы социализм заключался в том, что рабочие той или иной фабрики или шахты, взяв их в собственность, стали бы вести производство совершенно изолированно друг от друга.

В то время, когда я пишу эти строки, из Москвы передают речь Ленина от 2-го августа, в которой он сказал:

“Рабочие удерживают в своих руках фабрики, крестьяне же землю помещикам не отдадут”.

Лозунг: “Фабрики рабочим, земля крестьянам” не социал-демократический, а анархо-синдикалистский. Социал-демократия всегда требовала: фабрики и земля обществу.

Отдельный крестьянин при нужде, пожалуй, мог бы еще вести свое хозяйство без связи с другими производствами. Современная же фабрика опутана такой сетью общественных связей, что мыслить ее изолированно совершенно нельзя.

Как бы интеллигентны и дисциплинированы ни были рабочие, этого еще не достаточно, чтобы, взяв в свою собственность фабрику, они смогли правильно управлять ей. Фабрика ни одного дня не может работать без сырого материала, без угля, без всякого рода подсобных материалов, без правильного сбыта своих продуктов. Останавливается производство сырых материалов, шахты или транспорт, останавливается и фабрика. Ее работа при социализме предполагает, что создана вся сеть общественного производства. Только при этом условии может существовать социалистическое производство.

Социал-демократия требует не передачу фабрик рабочим, но она стремится ввести вместо товарного производства общественное производство, производство для собственного потребления всего общества, а это достижимо только при общественном владении средствами производства. До сих пор и большевики возвещали о национализации фабрик, а не о переходе их в руки рабочих. Последнее было бы лишь переходом к новой форме капитализма, как показал опыт с многочисленными производительными товариществами. Новые владельцы ревниво бы оберегали свое владение как привилегированное место, от ищущих работы пришельцев, которых все снова и снова будет выбрасывать русское крестьянство с его недостаточным земельным наделом.

Длительное преодоление капитализма достигается не тем, что фабрики передаются рабочим, запятым в них, но передачей средств производства во владение всего общества, т. е. всех потребителей, для удовлетворения потребностей которых и должно вестись производство, следовательно, — во владение государства или, при особых условиях, во владение общины, при случае — даже потребительных товариществ.

И этот путь испробовали в России. Как далеко пошли в этом отношении, еще неизвестно. Эта сторона советской республики представляет для нас величайший интерес, но, к сожалению, она еще совершенно покрыта мраком. Правда, в декретах нет недостатка, но достоверных сведений о результатах пока еще не имеется. Социалистическое производство не мыслимо без обстоятельной, детальной, надежной и быстро информирующей статистики. Такой статистики советская республика еще не создала. Доходящие до нас сведения об их экономических результатах крайне противоречивы и не поддаются проверке.

Последнее есть также одно из следствий диктатуры и подавления демократии. При отсутствии свободы печати и слова и центрального представительного учреждения, в котором могли бы быть представлены все классы и партии, фактические диктаторы легко могут поддаться искушению опубликовывать только то, что им нравится. Пользуются ли они этой возможностью, или нет, — неизвестно; все же доверия к их сообщениям нет. Критика же не молчит: она избирает лишь подземные каналы, распространяясь устно, с такой же быстротой, как и официальные сообщения, но без общественного контроля. Нас засыпают известиями и справа, и слева, но они друг другу противоречат и не заслуживают доверия.

Какой результат дадут социалистические опыты советского правительства — в настоящее время даже приблизительно нельзя установить или предусмотреть. Но может ли оно создать нечто такое, чего нельзя было бы устранить и что пережило бы его крушение?

О радикальном уничтожении капитализма не может быть и речи. Конечно, советское правительство в состоянии уничтожить в достаточной мере капиталистическую собственность, превратить многих капиталистов в пролетариев, но это не равнозначно установлению социалистического производства. А если последнее не удастся, капитализм снова воскреснет, он должен воскреснуть, и, вероятно, очень скоро, а диктатура пролетариата произведет только смену лиц. На место нынешних капиталистов, превратившихся в пролетариев, станут пролетарии или интеллигенты, сделавшиеся капиталистами. При этом особенно выиграют те, кто своевременно станет на сторону того правительства, которое сумеет выйти из совершающегося хаоса сильным и способным сохраниться до восстановления нормального порядка. Уже и теперь советское правительство вынужено идти на различные компромиссы с капиталом. 28 апреля, в своей уже цитированной работе, Ленин признал, по сообщению “бюро известий” в “интернациональной социалистической комиссии”, что слишком быстро приступили к экспроприации капитала. “Если мы будем продолжать экспроприации в том же самом темпе, можно с определенностью сказать, что мы потерпим крах. Организация производства под пролетарским контролем с несомненностью отстала от экспроприации крупного капитала”.

А в этой-то организации вся суть дела. Нет ничего легче для какого-нибудь диктатора экспроприировать. Но создать и привести в движение громадную систему общественного труда — для этого мало декретов и красной армии.

В большей мере, чем требования русского капитала, советская республика должна была признать требования немецкого. Пока еще сомнительно, одержат ли верх в России капиталы Антанты. Но дело похоже на то, что “диктатура пролетариата” уничтожает русский капитал, чтобы дать место немецкому или американскому.

Как бы то ни было, все же следует ожидать, что национализация некоторых отраслей промышленности, начатая советским правительством, сохранится, хотя последнее и будет низвергнуто. В этом наравне с разрушением крупного землевладения и следует видеть второе важное, в будущем неустранимое, мероприятие диктатуры пролетариата, и тем вероятнее, что в данном случае мы имеем дело с явлением, происходящим во всех современных, даже капиталистических странах. Война его породила — напомним о национализации железных дорог в Америке, — мир продолжит его. Повсюду следует ожидать фискальных монополий. Но это свидетельствует о том, что государственное хозяйство еще не социализм. Будет ли это хозяйство социалистическим, или нет — все зависит от характера государства.

Русское государство — крестьянское государство в настоящее время более, чем когда-либо, ибо крестьянин научился чувствовать себя силой, но как везде, так и в России, он не способен осуществлять ее участием в государственном управлении. Условия, в которых он живет, делают его для этого непригодным. Но он не потерпит никакой власти, которая не считалась с его интересами, — даже власти городского пролетариата.

В зависимости от крестьянского товарного производства и государственная индустрия должна будет работать на рынок, а не для собственного потребления. Крестьянство снова будет ее главным внутренним рынком. Крестьянин одинаково заинтересован в высоких ценах продаваемых им сельскохозяйственных продуктов, как и в низких ценах покупаемых им продуктов индустрии. По отношению к частной промышленности для него совершенно безразлично, какими мерами достигаются эти низкие цены: за счет заработной платы или прибыли. Он не заинтересован в высоких прибылях частного индустриального капитала.

Иначе обстоит дело с государственным хозяйством. Чем выше его прибыль, тем ниже государственные налоги, которые в крестьянском государстве падают преимущественно на крестьянство. Отсюда — крестьянин в равной мере заинтересован как в высоких прибылях государственных предприятий, так и в низких ценах на их продукты, а это означает более н и з к у ю з а р а б о т н у ю п л а т у.

И здесь снова мы видим источник антагонизма между крестьянином и индустриальным рабочим — антагонизма, который тем резче, чем обширнее государственное хозяйство.

Э т о т а н т а г о н и з м, а н е с о ц и а л и з м, и б у д е т и с т и н н ы м н а с л е д с т в о м р у с с к о й р е в о л ю ц и и.

Было бы ошибочным приписывать вину за это большевизму. Многое из того, в чем его упрекают, есть необходимое следствие условий, при которых он возник. Несомненно, то же самое наступило бы и при всяком другом режиме. Но таково уж существо диктатуры, что она обостряет и доводит до высшего напряжения все существующие противоречия.

Голод создан, конечно, не диктатурой, но хозяйничанием царизма и войной.

А то, что в течение полугода с момента заключения мира сельское хозяйство все еще не отдохнуло, а транспорт не наладился, в этом уже виновата гражданская война, которая при диктатуре есть единственная форма выражения оппозиции, неизбежная при живом интересе масс к политике.

Также и разложение армии было фактом, с которым пришлось встретиться большевикам. Но, как известно, они и сами ставили себе в заслугу усиление его с целью скорее добиться мира, который не радует даже их самих.

Равным образом и раздробление крупного землевладения между крестьянами было явлением, начавшимся значительно ранее, чем большевики овладели государственной властью, явлением, которому, при громадном большинстве крестьян, никто не смог бы оказать противодействия. Но отсутствие учредительного собрания было причиной того, что погиб и последний след общественного влияния на правильное применение отчужденного крупного землевладения, а его раздел был предоставлен частному произволу ближайших заинтересованных лиц.

Наконец, возникновение антагонизма между крестьянами и индустриальными рабочими есть неизбежное явление, которое с необходимостью вырастает из данных экономических условий.

Большевистская диктатура за него не ответственна. Но и здесь ее господство содействовало созреванию условий, которые обострили и углубили этот антагонизм. С разгоном учредительного собрания и разложением армии погибли два элемента, которые всего скорее могли бы спасти Россию от распада и расчленения. Теперь же самые богатейшие в сельскохозяйственном отношении области бывшей России отторгнуты от нее.

Если так все и останется, если отделится еще и Сибирь, тогда Россия перестанет быть страной, вывозящей хлеб и другие средства питания, тогда цены сельскохозяйственных продуктов ее будут определяться ее внутренним, а не внешним рынком.

Но это и есть то состояние, в котором при товарном производстве всего скорее и резче проявляется антагонизм между крестьянином и индустриальным рабочим. В странах с крупным экспортом сельскохозяйственных продуктов противоречие между индустрией и сельским хозяйством принимает скорее форму противоречия государств, чем классов, форму противоречия индустриального и аграрного государства. Нынешняя Великороссия после Брест-Литовского мира перестала быть аграрным экспортирующим государством и приняла такую хозяйственную форму, при которой всего скорее и сильнее порождается экономическая борьба между крестьянами и индустриальными рабочими.

Избежать этой борьбы нельзя, тем важнее для дальновидной политики придать той почве, на которой разрешаются эти противоречия, такую форму, которая дала бы пролетариату возможность всего лучше развернуть свои силы. Создать подобную почву не только для капитала, но и для сельского хозяйства и было важнейшей задачей представителей русского пролетариата во время революции. Но это означало ни что иное, как наибольшее укрепление д е м о к р а т и и.

Эта задача пролетарской освободительной борьбы, не менее важная, чем создание общественного производства, в противоположность последнему, вполне разрешима и в аграрном государстве.

Как все рабочие классы, так и крестьянство требует демократии. Оно прекрасно чувствует себя при демократии, как о том свидетельствует Швейцария и Соединенные Штаты. Но политические интересы крестьян редко выходят за пределы его волости, в противоположность интересам пролетария, освобождение которого необходимо в силу той преобладающей роли, которую он играет в государстве. Крестьянину будет мил всякий император, лишь бы он был крестьянским императором, охраняющим его собственность и интересы. Он будет противиться всякой попытке восстановления царского режима, который связан у него с представлением возвращения старого, смертельно ненавидимого им крупного землевладельца. Но диктатор, который сумел бы обеспечить ему его владение и создал бы такие условия, при которых он все внимание мог бы обратить на обработку полей и выгодную продажу продуктов, такой диктатор при известных обстоятельствах был бы столь же желанным, как и республика. Такому диктатору прокладывается путь уничтожением демократии, провозглашением диктатуры одного класса, являющейся в действительности диктатурой одной партии и, как заявил сам Ленин, может быть даже диктатурой отдельных лиц. В своей речи 28-го апреля он говорит:

“Чем ближе мы к полному подавлению буржуазии, тем опаснее становится для нас элемент мелкобуржуазного анархизма. Борьба против него может вестись только силой. Если мы не анархисты, мы должны признать необходимость государства, т. е. насилия, необходимого для перехода от капитализма к социализму. Форма насилия определяется степенью развития означенного революционного класса, так же как и особыми обстоятельствами, например, реакционной войной, формой сопротивления крупной и мелкой буржуазии. Поэтому нет принципиального противоречия между советской, т. е. социалистической демократией, и п р и м е н е н и е м д и к т а т о р с к о й в л а с т и о т д е л ь н ы м и л и ц а м и”.

Для русского пролетариата всего опаснее, если крестьянам привьется надолго идея, что диктатура, т. е. лишение прав всякой оппозиции, уничтожение избирательного права, свободы печати и организации для всякого враждебного класса, что все это есть наилучшая и наиболее соответствующая интересам рабочих классов правительственная форма. Что будет тогда с городскими рабочими, если вспыхнет конфликт между ними и громадной массой русского крестьянства, признающего эту диктатуру? И что будет с рабочими, если рухнет их собственная диктатура? Альтернатива диктатуры одной партии есть ее уничтожение. Диктатура ведет к тому, что находящаяся у власти партия всеми средствами — чистыми и нечистыми — должна стремиться удержаться, потому что падение ее диктатуры есть гибель самой партии.

Совершенно иначе дело обстоит с демократией. Она означает господство большинства, но также и охрану меньшинства, равноправие, одинаковое участие во всех политических правах для каждого, к какому бы классу он ни принадлежал. Пролетариат повсюду глубоко заинтересован в демократии. Где составляет он большинство, там это большинство и есть орудие его господства, а там, где он в меньшинстве, — там демократия является для него наилучшим условием борьбы для его утверждения, для вынуждения уступок и для его развития. Политика, которая стремится увековечить такое случайное стечение обстоятельств, которое позволило бы пролетариату, хотя и в меньшинстве, достигнуть, в союзе с одним из других классов, власти, такая политика — политика близорукая. Пролетариат сам разрушил бы почву, которая одна, при изменившихся условиях, могла бы дать ему возможность стать на ней твердой ногой и вести дальнейшую работу и дальнейшую борьбу.

Сомнительно, добился ли русский пролетариат действительных практических приобретений, а не декретов, при советской республике больше, чем он добился бы при Учредительном Собрании, в котором так же, как и в советах, преобладали бы социалисты, хотя и иного оттенка. Но несомненно, что если советская республика потерпит крушение, вместе с ней могут рухнуть и все завоевания русского пролетариата.

Если бы Учредительному Собранию удалось укрепить демократию, тогда были бы закреплены и все приобретения, которые мог бы завоевать индустриальный пролетариат при демократии и только при ее помощи. Наши надежды на то, что русский пролетариат не утратит плодов революции, покоятся на том, что диктатуре не удастся вытравить у русского народа демократическое сознание и что в конце концов после хаоса, вызванного гражданской войной, он все же выйдет победителем.

Не в диктатуре, а в демократии будущее русского пролетариата.

10. НОВАЯ ТЕОРИЯ

Мы видели, что ни с общей теоретической точки зрения, ни с точки зрения особых русских условий метод диктатуры не обещает пролетариату хороших результатов, но, чтобы понять его, нужно рассмотреть эти условия.

Борьба с царизмом издавна была борьбой с правительственной системой, которая не имела уже более опоры в социальных условиях и держалась только голой силой. Такую систему нужно было свалить силой. Даже у революционеров это легко могло повести к культу силы, к переоценке того, что может выполнить сила, не опирающаяся на экономические отношения, а стоящая над ними благодаря особым обстоятельствам. К тому же эту борьбу с царизмом приходилось вести тайно; заговоры же порождают нравы и привычки диктатуры, а не демократии.

Конечно, этим факторам противостоят другие влияния, влияния борьбы с абсолютизмом. Мы уже указывали на то, что эта борьба иначе, чем демократия с ее повседневной мелочной работой, пробуждает теоретический интерес к великим социальным связям и целям. В настоящее время существует только одна революционная теория — теория Карла Маркса.

Эта теория была принята и русскими социалистами. Она учила, что наша воля и наши стремления обуславливаются экономическими условиями, что даже сильнейшая воля не может избежать их принудительного влияния, а это подрывало культ голой силы. Под влиянием этой теории социалисты пришли к заключению, что грядущая революция, в силу экономической отсталости России может быть только буржуазной и что тем самым их стремлениям и целям ставятся определенные границы.

Но вот вспыхнула вторая революция и неожиданно дала социалистам такую мощь, которая поразила даже их самих, ибо она вела к полному разложению армии, сильнейшей опоры собственности и буржуазного порядка. Одновременно с орудиями силы рушились также и моральные опоры этого порядка. Ни церковь, ни интеллигенция не могли уже сохранить своего престижа. Господство досталось самым низшим классам государства, рабочим и крестьянам, крестьяне же, как было уже сказано, не являются тем классом, который способен управлять. Они охотно передоверили государственное управление пролетарской партии, которая сулила им немедленный мир во что бы то ни стало и немедленное удовлетворение земельного голода; к ней же примкнула и масса пролетариев, которым она обещала вместе с миром и хлеб.

При таких условиях партия большевиков приобрела силу для захвата политической власти. Но разве этим не было наконец достигнуто предварительное условие, необходимое, но мнению Маркса и Энгельса, для наступления социализма, а именно — завоевание политической власти пролетариатом? Правда, экономическая теория говорила, что социалистическое производство при русских социальных условиях тотчас же недостижимо, а также и то, что новый режим отнюдь не означает самодержавия пролетариата, но господство коалиции пролетарских и буржуазных элементов. Коалиция эта может утвердиться только при условии, если каждая часть ее предоставит другой свободу действий в ее области: пролетарии не ставят препятствий крестьянам в деревне, а крестьяне — пролетариям на фабриках.

И все-таки социалистическая партия стала господствующей партией в громадном государстве — в первый раз в мировой истории. Несомненно, для борющегося пролетариата колоссальное, величественное событие.

Но может ли социалистическая партия использовать свою власть для чего-нибудь другого, а не для проведения социализма? Она тотчас же должна была приступить к этому и беспощадно, без колебаний устранить все препятствия, стоящие на пути социализма. Если при этом возник конфликт между демократией и новым режимом, режимом, который вопреки громадной популярности, быстро завоеванной им, не располагал большинством в государстве, тогда тем хуже для демократии. Тогда ее нужно заменить диктатурой, а это сделать было тем легче, чем моложе была народная свобода в России и чем меньше она пустила корней в народных массах. Задачей диктатуры стало теперь проведение социализма. Этот наглядный урок не только должен был увлечь еще сопротивляющиеся элементы собственной страны. Нет, он должен был побудить к подражанию и толкнуть к революции также и пролетариев других капиталистических стран.

Какая колоссальная отвага мысли, полная соблазнительной прелести для каждого пролетария, для каждого социалиста. За что мы боролись полстолетия, что так часто казалось близким и что снова и снова отодвигалось, наконец-то должно было осуществиться. Не удивительно, что пролетарии всех стран приветствовали большевизм. Факт пролетарского господства перевешивал все теоретические соображения. К тому же всеобщее сознание победы питалось еще и полным незнанием социальных условий соседа. Только немногим выпадает на долю возможность изучить чужие страны; большинство же думает, что за границей все обстоит в сущности так, как и у них, а там, где этого не думают, там создают себе поистине фантастические представления.

Отсюда очень упрощенное представление: повсюду господствует один и тот же империализм; отсюда же ожидание русских социалистов, что народы Западной Европы стоят к политической революции столь же близко, как и народы России, и другое ожидание — что элементы социализма имеются в России, как и в Западной Европе. А то, что совершилось затем, после полного разложения армии и разгона Учредительного Собрания, то было следствием раз принятого направления.

Все это очень понятно, хотя и неутешительно. Но менее понятно то, что наши большевистские товарищи не стали объяснять и оправдывать свой образ действий своеобразным положением России и стечением особых обстоятельств, которые, по их мнению, не предоставляли никакого другого выбора, как только диктатура или уход от власти. Они пошли дальше. Для обоснования своего образа действий они построили совершенно новую теорию, придав ей всеобщее значение.

Мы объясняем себе это одной чрезвычайно симпатичной нам чертой, а именно: их громадным интересом к теории.

Большевики-марксисты, они пропитали доступные им пролетарские слои страстным увлечением марксизмом. Но их диктатура противоречила положению Маркса о том, что ни один народ не может перепрыгнуть через естественную фазу развития или отменить ее декретами. Где же найти для этого марксистское обоснование?

Тогда своевременно вспомнили про словечко Маркса о диктатуре пролетариата, которое он употребил в 1875 г. в одном из своих писем. Правда, этим словом он хотел обозначить политическое состояние, а не форму правления. Мигом оно было применено к той форме правления, которая была дана господством советов.

Но разве Маркс не сказал, что при известных обстоятельствах дело может дойти до диктатуры пролетариата и что это состояние неизбежно при переходе к социализму? Правда, почти одновременно он заявил, что в таких станах, как Англия и Америка, переход к социализму может совершиться мирным путем, что достижимо только на основе демократии, а не диктатуры; следовательно, он сам доказал, что под диктатурой он не понимает уничтожения демократии. Защитники диктатуры не смутились этим обстоятельством. Так как Маркс объявил, что диктатура пролетариата неизбежна, они возвестили, что советская конституция, лишение противников советов прав, это и есть та форма правления, соответствующая существу пролетариата и неизбежно связанная с его господством, — форма правления, признанная самим Марксом. Как таковая, она должна существовать до тех пор, пока существует господство самого пролетариата, пока не будет повсюду проведен социализм и не исчезнут классовые различия. Этим устанавливается, что диктатура не временное преходящее оружие, вынужденное обстоятельствами, уступающее место демократии, как только наступает более спокойное время, но состояние постоянное.

Соответственно этому девятый и десятый тезисы говорят:

“9. До сих пор учили о необходимости пролетарской диктатуры, не исследуя ее формы. Русская социалистическая революция нашла эту форму. Эта форма — советская республика как форма длительной диктатуры пролетариата и (в России) беднейшего слоя крестьянства”. При этом важно заметить следующее: здесь речь идет не о временном преходящем явлении в узком смысле слова, но о государственной форме ц е л о й и с т о р и ч е с к о й э п о х и. Необходимо организовать новую государственную форму, которую не следует смешивать с некоторыми определенными мерами против буржуазии; эти меры только функции особой государственной организации, которая должна быть приноровлена к колоссальным задачам и к борьбе.

10. Смысл пролетарской диктатуры, следовательно, состоит так сказать в п е р м а н е н т н о м в о е н н о м с о с т о я н и и против буржуазии. Следовательно, ясно, что все, которые кричат о “насилиях” коммунистов, совершенно забывают, что, собственно, означает диктатура. Сама революция есть акт “грубого насилия”. Слово диктатура на всех языках означает ни что иное, как режим насилия. Здесь важно классовое содержание насилия. Этим дано историческое оправдание революционного насилия. Также совершенно ясно, что тем тяжелее положение революции, тем резче должна быть диктатура”.

Но этим также устанавливается, что форма правления диктатуры не только должна быть постоянной, но также должна наступить во всех странах. Из этого ясно, что если в России только что завоеванная всеобщая свобода снова будет уничтожена, то же самое после победы пролетариата должно наступить также и в тех станах, где народная свобода глубоко укоренилась, где она существует более столетия, где народ многочисленными кровавыми революциями завоевал и укрепил ее. Это со всей серьезностью утверждает новая теория. И еще удивительнее, что она находит отклик не только среди рабочих России, которые помнят еще преследования старого царизма и радуются возможности отплатить тем же, подобно подмастерьям, которые, сделавшись мастерами, радуются возможности в свою очередь надавать шлепков новым подмастерьям; нет, новая теория находит отклик даже в старых демократиях, как, например, в Швейцарии. Но есть нечто еще более странное и еще менее понятное.

Совершенной демократии еще нигде нет — повсюду мы должны добиваться изменений и улучшений. Даже в Швейцарии борются за расширение народного законодательства, пропорциональную выборную систему и за избирательное право женщин. В Америке насущнейшей необходимостью является ограничение власти и способа избирания верховных судей. Еще большие требования в пользу демократии должны мы выставить в бюрократических и военных государствах и провести их в интересах пролетариата. И в самый разгар такой борьбы поднимаются радикальнейшие борцы и кричат противникам: то, что мы требуем в интересах охраны меньшинства и оппозиции, требуем мы только потому, что мы — меньшинство, оппозиция. Как скоро мы станем большинством, захватившим государственную власть, первым нашим актом будет уничтожение для вас всего того, что мы требовали до сих пор для себя, уничтожение избирательного права, свободы печати, организаций и т. д.

Тезисы о социалистической революции говорят об этом совершенно открыто:

“17. Прежнее требование демократической республики, так же, как и всеобщих свобод (т. е. свобод также и для буржуазии), было правильно в истекшую эпоху — в эпоху подготовки и накопления сил. Рабочему нужна была свобода своей печати, в то время когда буржуазная пресса была ему вредна, несмотря на это, в эту эпоху он не мог выставить требования уничтожения буржуазной прессы. Поэтому пролетариат требовал свободы для всех, даже для собраний реакционеров и черных рабочихорганизаций.

18. Теперь наступила эпоха прямой атаки на капитал, прямого свержения и уничтожения империалистического разбойничьего государства, прямого подавления буржуазии. Поэтому абсолютно ясно, что в настоящую эпоху принципиальная защита всех свобод для всех (также и для контрреволюционной буржуазии) не только излишка, но и прямо вредна.

19. Это сохраняет силу также для прессы и руководящих организаций социал-предателей. Последние обнаружили себя как активнейшие факторы контрреволюции. Они выступают с оружием даже против пролетарского правительства. Опираясь на бывших офицеров и денежный мешок низвергнутого финансового капитала, выступают они, как энергичнейшие организаторы различнейших заговоров. По отношению к пролетарской диктатуре они являются се смертельными врагами. Поэтому с ними должны поступать соответствующим образом.

20. Что же касается рабочего класса и беднейшего крестьянства, они пользуются полнейшей свободой”.

Действительно ли они пользуются полной свободой? “Социал-предатели” ведь — это также пролетарии и социалисты, но они в оппозиции, а потому их надлежит сделать бесправными, как и буржуазную оппозицию. Должны ли мы возмущаться и всей силой бороться там, где буржуазное правительство со своей стороны захотело бы применить подобный рецепт против своей оппозиции? Конечно, должны. Но каково же будет наше положение, если на наш протест буржуазное правительство сможет указать на такие социалистические речи, как вышеприведенная, и на соответственную им тактику?

Как часто упрекали мы либералов за то, что, вступив в правительство, они перестают быть теми, какими были в оппозиции, что они изменяют всем своим прежним требованиям. Ну, либералы, по крайней мере, настолько умны, что формально не отказываются от этих требований. Они лишь поступают по правилу: так делают, но не говорят об этом.

Авторы тезисов бесспорно честнее; но умнее ли — в этом можно сомневаться. Но что должно думать об уме тех немецких социал-демократов, которые открыто возвещают, что на другой день после победы они предадут демократию — демократию, за которую они еще и сегодня борются. Нужно ли думать, что они отказываются от своих демократических принципов или что они их совсем не имеют, что демократия для них только лестница, по которой они стремятся добраться доправительственной власти, — лестница, которую, достигнув цели, они отталкивают, одним словом, что они революционные оппортунисты.

Но и для русских революционеров, которые, чтоб удержаться у власти, хватаются за метод диктатуры не для защиты угрожаемой демократии, а для укрепления себя против воли ее, даже и для них такая политика ни что иное, как близорукая политика. Но все это, однако, понятно.

Но вот что уже совсем непонятно. Как могут немецкие социал-демократы, которые еще не у власти и которые в настоящее время являются еще слабой оппозицией, принять такую теорию. Вместо того, чтобы усмотреть в методах диктатуры и в лишении прав широких народных масс то, что мы вообще осуждаем и что может быть продуктом лишь исключительных условий России, они прославляют этот метод как такое состояние, к которому стремится и немецкая социал-демократия.

Это утверждение не только совершенно ошибочно, оно еще и вредно. Получив всеобщее признание, оно сильнейшим образом парализовало бы пропагандистскую силу нашей партии. Ибо кроме ничтожной кучки сектантов-фанатиков весь немецкий, как и весь интернациональный пролетариат крепко держится за основной принцип всеобщей демократии. С негодованием он отбросит всякую мысль начать свое господство созданием нового привилегированного класса и нового бесправного класса. Он отвергнет с негодованием всякую иезуитскую уловку требовать прав для всего народа, в действительности же стремится к привилегиям только для себя. Еще с большим негодованием отбросит он комическое ожидание, что он ныне же торжественно объявит, что его требование демократии ни что иное, как ложь.

Диктатура как правительственная форма для России столь же понятна, как и раньше был понятен бакунистский анархизм. Но понять не означает еще признать. Мы должны столь же решительно отвергнуть как то, так и другое. Для социалистической партии, достигшей в государстве господства вопреки воле большинства народа, диктатура не есть средство обеспечить последнему его господство, но средство поставить партию лицом к лицу с такими задачами, которые превышают ее силы и при решении которых она лишь бесплодно истощает и растрачивает их. К тому же она слишком легко может скомпрометировать идею самого социализма.

К счастью, неудача диктатуры еще не означает крушение революции. Последнее наступило бы только тогда, когда большевистская диктатура оказалась бы прологом буржуазной диктатуры. Существеннейшие завоевания революции будет спасены, если своевременно удастся заменить диктатуру демократией.