Дисциплинарный санаторий - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Эдуард Вениаминович Лимонов (Вместо предисловия: Размышления по поводу самой черной книги века) #2

Вместо предисловия: Размышления по поводу самой черной книги века

1. Старое hard[1] НАСИЛИЕ

Винстон Смиф, герой романа «1984», «верил, что он был рожден в 1944 или 1945 году», то есть мы с ним ровесники. Поскольку 1984 год давно просвистел мимо и ничего похожего на общество, созданное воображением Оруэлла, на поверхности глобуса не обнаружено, я перечитал приключения человека моего возраста.

Сюжет глуп. В Великобритании 1984 года (в Океании) внебрачный секс между членами партии запрещен. Винстон Смиф нарушает запрет (уже пять лет тюрьмы, минимум). Чуть раньше он начинает вести дневник (двадцать пять лет или смерть). Снимает комнату для свиданий с Джулией (над антикварным магазином, в квартале «пролов») у (как позже оказывается) агента Полиции Мысли. Вместе с Джулией поддается провокации злодея О'Брайяна и вступает в заговор (словесный) против Партии (смертная казнь). Получает запрещенную книгу Голдстина (еще раз смертная казнь). Смифа арестовывают, пытают, подавляют его волю. В последней главе он отпущен «на свободу», но читателю ясно, что тотчас за пределами книги его неминуемо арестуют и ликвидируют. Ясно и то, что глупый сюжет используется Оруэллом, дабы продемонстрировать читателю общество будущего — Великобританию-Океанию 1984 года. Считал ли автор продукт своего творчества пророчеством или лишь возможной моделью будущего, к оценке книги отношения не имеет. Так же, как и причины ее написания.

Смиф во мне сочувствия не вызвал и в высшей степени мне не понравился. По сути дела, он стандартный персонаж английской литературы — маленький человек (пять фальшивых зубов, язва на ноге). Забыв об Океании, видим типичного английского клерка среднего возраста. (Вспомним Т.С. Эллиота: «Я старею, я старею / Я постель бутылкой грею / Можно ль мне носить пробор?..» — или протагониста романа Грэхэма Грина «Человеческий фактор» — Кастла, советского шпиона.) Оруэлл уверяет нас, что ужасная история его клерка разыгрывается в будущем — в 1984 году. Внимательный читатель обнаружит, что в книге паразитически удобно устроилось прошлое (роман написан в 1948 г.). Судите сами.

Падающие через каждый десяток страниц на Лондон «ракетные бомбы» заставляют вспомнить ФАУ-2, посылаемые германцами на Лондон в 1942–1944 годах. Винстон и Джулия встречаются на колокольне, в местности, куда «30 лет назад упала атомная бомба». Банды юношей «в рубашках одного цвета» и «крепкие мужчины в черных униформах с железом подбитыми сапогами и дубинками в руках» заимствованы из германской истории 1920–1945 годов. Туда же относятся голубые и (для высшей иерархии партии) черные комбинезоны героев книги. «Плавающие крепости» Океании, конечно же, содраны с американских бомбардировщиков «Летающая крепость». «Трехлетний план» и «колонии для бездомных детей» отсылают пас безошибочно к истории СССР. Давно установлено, что Голдстин с козлиной бородкой списан с Троцкого. «Две минуты ненависти» и «неделя ненависти», вероятнее всего, заимствованы из ритуалов какой-либо из фрейдистских сект. «Великие чистки 50-х и 60-х годов», без сомнения, ведут свое происхождение от сталинских чисток. (Какими бы абсурдными эти процессы ни казались с Запада, они были следствием и необходимостью борьбы за власть. Дабы процессы над лидерами партии не превратились в процессы над партией, Сталин был обязан выдумать все эти невероятные «предательства» и связи с иностранными разведками. Цели своей он достиг…) В «1984» — засилие деталей прошлого и лишь пара деталей (предположительных) будущего. Прежде всего, знаменитый телескрин, о котором известно, что его нельзя выключать (член Высшей Иерархии Партии О'Брайян имел право выключать свой на полчаса). Во время написания романа телевидение уже существовало, пусть и в зачаточном, полуэкспериментальном состоянии. Оруэлл избрал новое изобретение главным персонажем будущего и основным средством контроля. (Он было заикнулся на первых страницах во поводу полицейских геликоптеров, висящих над улицами, полиция заглядывала в окна, но, поняв, насколько сей метод глуповат, поправился: «Геликоптеры были не важны, однако. Полиция Мысли была важна».) Установка в жилищах членов партии принимающе-передающих телевизионных аппаратов теоретически возможна. Однако, не говоря уже о цене проекта, центр обработки информации должен быть чудовищно велик, и, может быть, половине наблюдаемых придется наблюдать за другой половиной партипного населения. Даже компьютеры не решают проблему, так как программирование разрешенных и неразрешенных движений и текстов — сизифов труд. (Не говоря уже о бесцельности всей затеи — наблюдения. Разве при отсутствии телескрина современный цивилизованный европеянин или американец позволяет себе в стенах своей квартиры экстравагантное поведение? Самое большее, на что может рассчитывать наблюдающий Big Brother[2] или его служащие, — секс-сцены и скандалы.) Современное теле, безусловно, контролирует население. Но не наблюдая, а показывая.

«Ньюспик», вместе с телескрином обязанный постоянно напоминать читателю, что дело происходит в будущем, действительно принадлежит настоящему (и Оруэлла и нашему) и будущему. Вульгаризация, упрощение и смешение языков — феномен нормальный. Происходит это повсюду, со всеми сразу языками мира и во множестве форм. Например, вкрапление английского в языки мира. «Франгле» — испорченный английским французский существует, и плацдарм его расширяется. Но вовсе не с помощью «мужчин в черных униформах и с дубинками в руках», но добровольно, согласно необходимости и желаниям масс.

Основную предпосылку, на которой держится интрига «суперкниги», то, что в будущем внебрачный секс будет караем «пятью годами исправительных лагерей» (в лучшем случае), Оруэлл придумал сам, а не заимствовал из опыта прошлого, посему неправдоподобность резко бросается в глаза. Не говоря уже о воспеваемом всеми режимами семейном содружестве противоположных полов (семья — священная единица для советского и гитлеровского режимов, для Петена вчера и для Раймона Барра и Рейгана сегодня), секс был законным и заслуженным правом немецкого солдата, офицера и партийного чиновника: публичные дома сопровождали немецкую армию. Второй человек в СССР после Сталина, глава грозного НКВД Лаврентий Берия, разъезжал в авто по улицам Москвы, выискивая красивых юных девушек. Идиоту известно, что сексуально удовлетворенный гражданин менее склонен интересоваться социальными проблемами. Казалось бы, уже находящаяся у власти партия должна быть заинтересована в том, чтобы население сублимировало часть своей энергии (хотя, разумеется, власть всегда предпочитает упорядоченный секссоюз). Лишь сумасбродная, умопомешавшаяся власть способна вдруг запретить секс (хотя бы и только членам правящей Партии) и сурово карать за нарушение запрета. Фраза Оруэлла, характеризующая сексуальный акт Винстона и Джулии: «Это был удар, направленный против Партии. Это был политический акт», — нонсенс. Звучит, однако, красиво, как «встреча швейной машинки и зонтика на столе для анатомирования трупов». (Кстати говоря, между лотреамоновскими «Песнями Мальдорора» и «1984» существует определенная, невменяемая, летучая похожесть, как один кошмарный сон похож на другой.)

У персонажей Оруэлла отсутствует честолюбие, нет у них даже человеческой жажды власти или ненависти к тем, кто эту власть оспаривает. (Ее, впрочем, никто в книге и не оспаривает.) Они повинуются машинной логике или, может быть, даже квантовой механике. Непонятно, почему О'Брайян выбирает в жертвы совсем ничтожного Винстона Смифа, почему он и Полиция Мысли затягивают Смифа в сеть, словно агенты ФБР, затягивающие американского сенатора в скандал с целью свалить его. К середине книги выясняется, что за Смифом следили с самой первой страницы, читали его дневник, следовали за ним в кварталах «пролов», подослали агента — хозяина антикварного магазина, наблюдали (через спрятанный за гравюрой телескрин) его акты любви с Джулией… Арестованному Смифу «готический» злодей О'Брайян (образ следователя-инквизитора, позаимствованный у Достоевского?) адресует театральные речи, простительные разве что школьнику, выкручивающему руки другому школьнику в темном углу здания школы. «Когда вы наконец сдадитесь нам, это должно быть сделано по вашей собственной, свободной воле…» — шипит он. Невозможно поверить в серьезность супервласти, один из высших чиновников которой ведет себя, как опереточный злодей. Знаменитая сцена пытки (несостоявшейся) крысами сделана мэтром Оруэллом в манере Эдгара По, устарело-патриархальной. (Но эффекта он добивается, ибо само слово rat[3] y большинства населения земного шара вызывает неприятнейшие эмоции.)

Все большее число людей занимается Смифом по мере приближения конца книги, и все большее раздражение вызывает Винстон Смиф. Почему они возятся с больным варикозом с пятью вставными зубами, не могущим наклониться без боли в костях, преждевременно состарившимся чиновником министерства Правды? Фактически, Смиф — законопослушный гражданин. Он аккуратно ходит на работу и даже находит в своей работе известное удовольствие. Подавлять волю Смифа нет нужды, она у него подавлена еще на первой странице книги. Все, чем занимаются О'Брайян (государство Океания в его лице, Партия и Большой Брат) и Оруэлл, следя за уже бескрылой мухой на стекле, время от времени ловят ее и отрывают по одной ножке мухи. Отпущенная опять на стекло, как она станет себя вести?

Если муха (Винстон Смиф), может быть, и убедителен в своей ничтожности, то отрывающий ей ножки Большой Брат (О'Брайян, Партия) неудался. Не хватило таланта у мистера Оруэлла. Ясно, что он хотел сделать книгу о «чистом» насилии. Но получилась карикатура, будущее в стиле романов для консьержек. «Божественный» маркиз в «120 днях Содома» преуспел в той же цели куда больше. (Что до меня, я предпочитаю футуролога Герберта Уэллса и его «Машину времени».)

Творца «1984» вдохновляло превратно понятое чужое, не английское прошлое. Оруэллу казалось, что общества Германии и сталинской России были скреплены исключительно насилием. Государственное насилие, вне сомнения, присутствовало необходимым элементом в структуре обоих режимов, но количество и значение насилия преувеличено и Оруэллом в 1948 году, и вообще иностранцами, не жителями Германии или СССР. (У других — всегда Ад.) Мифологические «тоталитарные» системы были воздвигнуты Западом в своем воображении с невинной грацией. Дабы вызвать в себе необходимую для борьбы с врагом ненависть, следовало хулить врага, и в результате на месте реальных стран и систем прочно обосновались Монстры. Путем отсечения реальных мотивировок поведения остался лишь феномен уродливой абстрактной жестокости. Партия в «1984» столь же жестока и злобна, как скальпирующий белого индеец в вестернах.

Если забыть о всемирной славе «1984» и попытаться оценить книгу по стандартам литературы, то удивляет инфантильность и мелодраматичность книги — качества, присущие поп-литературе. Никогда таковым не объявленный, «1984» написан, по сути дела, в жанре бестселлера. (Понятно, почему «Book of the Month Club» потребовал в свое время от Оруэлла, чтобы он убрал главы из книги Голдстина и Аппендикс, объясняющий принципы «Ньюспик». Только эти два куска написаны не в поп-стиле.) Вполне закономерно также, что «1984» вдохновил поп-звезду Дэйвида Боуи на создание шоу. «1984» — это будущее, каким оно представлялось популярному, вскормленному дешевыми газетными мифами воображению, всегда отстающему от реальности на полстолетия.

2. Новое soft[4] НАСИЛИЕ

Мягкие методы управления массами зародились задолго до окончания второй мировой войны. Подавляя населения других стран, своих германцев Гитлер соблазнил нацизмом. Арестантом в крепости Ландсберг, еще в 1924 году, он набросал модель популярного автомобиля «фольксваген» и проект идеального дома среднего германца: пять комнат с ванной. Своей нацией он, кажется, собирался управлять с помощью мягкого насилия.

Испуганное проявлениями своего собственного каннибализма в первую и, более всего, во вторую мировые войны, «цивилизованное» человечество отшатнулось от hard к soft режимам. (Плюс сыграли роль еще два важнейших фактора: 1. сдерживающее агрессивность влияние ядерных вооружений и 2. появление новых технологий производства, сделавших возможным закармливание масс.) Если сущность hard заключается в физическом подавлении человека, soft основано на поощрении его слабостей. Идеал жесткого насилия — превратить мир в тюрьму строгого режима, идеал мягкого — превратить человека в домашнее животное.

Soft оперирует не черными униформами, дубинками или пытками. В его арсенале: фальшивая цель человеческой жизни (материальное благополучие), страх unemployment[5], страх экономического кризиса, страх и стыд быть беднее (хуже) соседей и, наконец, просто лень — присущая человеку, как энергия, инертность. Самоубийства безработных — пример могучей хватки мягкого насилия, степени психологического давления, того подстрекательства к PROSPERITY — ПРОЦВЕТАНИЮ, которому подвергается гражданин цивилизованных частей планеты.

В витрине современной цивилизации завлекающе светятся экраны теле, компьютеров и минителей.[6] Публика ослеплена изобилием информации и могуществом моторов автомобилей, в которых она весело несется (12 тысяч смертей в год на автодорогах Франции) в порыве коллективного безумия передвижения. Портрет Большого Брата на стенах выглядел бы убого в сравнении со все более могущественными трюками паблисити. Ослепленный жонгляжем ПРОЦЕНТОВ, под дробь барабанов СТАТИСТИКИ (цивилизация отдает решительное предпочтение относительной математике, блистательным цифрам, в которых у публики нет времени разобраться), под грохот ставшей обязательной поп-музыки все более худшего качества (эмоции музыки как противоположность мышлению) совершает «цивилизованный» житель счастливых «развитых» стран свой скоростной пробег от рождения к retirement.[7] Необыкновенно высокий материальный уровень жизни, любит повторять счастливчик сам себе, достигнут лишь в Европе, Соединенных Штатах, Австралии и в нескольких других, белых в большинстве своем, точках планеты, вроде Израиля и Южной Африки. Есть исключения, скажем, Япония, но в основном весь остальной несчастный небелый мир влачит жалкое существование. (Сколько презрения в термине «слаборазвитые страны».)

Разнеженный, живущий в кредит (и часто за счет презираемых «слаборазвитых» стран, у которых он за бесценок скупает raw materials[8], сельхозпродукты и собирает гигантский урожай процентов за предоставленные кредиты), «цивилизованный» человек панически боится unemployment — свободы. Потому он каждый день отдается под покровительство государства-опекуна, потеряв (отказавшись от них сам!) основные привилегии человека, присущие ему как биологическому виду, — независимость и свободную волю.

За послушание его награждают ЗАМЕНИТЕЛЯМИ. Его грезы о путешествиях воплощаются в организованный туризм, жажду авантюр он может безопасно удовлетворить, включив теле или пойдя в синема. Полицейские романы и фильмы с неумеренным количеством револьверов и выстрелов — substitute[9] необходимой человеческому существу ежедневной дозы борьбы за жизнь. Отвыкнув от защиты самого себя, современный «цивилизованный» человек параноически озабочен своей security.[10] Но его вмешательство в обеспечение его же security не только нежелательно, но карается законом. В цивилизованном обществе мягкого режима безопасность граждан — есть бизнес полиции.

В обществе мягкого режима (в этом его принципиальное отличие от жесткого) не Партия, не банда злоумышленников подавляет трепещущее большинство, но все в той или иной степени подавляют всех, сами. Ибо таков характер отношений. Однако многих общество мягкого режима обслуживает лучше. Ничтожный Винстон Смиф оказывается в нем в лучшем положении, чем энергичный (пусть и позер) О'Брайян. (Я вижу, как Смиф в этот самый момент выставил варикозную ногу на асфальт автодороги, ведущей к Лазурному берегу. Пробка. Впереди тысячи машин со Смифами и Джулиями и их детьми, отправляющимися в отпуск… О'Брайян, водрузив на нос очки, грустно читает Библию в камере тюрьмы Флёри-Мерожис. Выпалил из охотничьего ружья в соседей — эмигрантов-арабов, не вынеся шума…)

Чтобы они не забыли, что живут в наилучшем из обществ, доместицированным массам демонстрируют с большим удовольствием дистрофических африканских детей, облепленных мухами. Или скелеты Аушвица… Мораль этих демонстраций такова: бесполезно пытаться устроить какое-либо другое общество. Поглядите, к чему приводят попытки. Что произвел марксизм в Эфиопии и гитлеровский фашизм…

И напуганные массы сидят тихо. И опыляют их мозги паблисити сыров, вин и стиральных порошков. Предлагают им покупать суперделикатную туалетную бумагу и носить не черные, но ярких, детских расцветок ткани. (К насильственной математизации и насильственному озвучиванию жизни следует еще добавить и насильственную «инфантилизацию».)

Среди всех преступлений наиболее ужасным (но вовсе не наказуемым) является преступление против самого себя — неиспользование индивидуумом его собственной единственной жизни. Слушал глупые музыкальные шумы, парковал автомобиль, занимался нетяжелым, но неинтересным трудом, а срок пребывания на земле закончился. Коллектив, так называемое «цивилизованное человечество», преуспел в создании (и навязывании всем вплоть до самых окраин планеты) бесцветной, скучной, глупой, лишенной реальных удовольствий жизни. Жизни домашних животных.

Против насилия Большого Брата, старого hard-режима в сапогах и зловещей униформе возможно было однажды (как доказывает история, это рано или поздно происходило) подняться на восстание. Но вот подняться на восстание против собственных слабостей, возможно ли?