Диско 2000

Дуг Хоувз Кое-что об археологии химической эры

4.10 пополудни

Если кто-нибудь уверяет вас, что у него можно запросто одолжить стереосистему, помните — он обещал осчастливить таким же образом как минимум еще двоих.

А за колонками придется ломиться в Манчестер, стрелка спидометра на отметке сорок, бензин на нуле, а Рэндалл всю дорогу держит дверь Геральда, чтоб не открылась. Превозмогая холод, мы сидим возле двухэтажного, в хроме и зеркалах сверху донизу особняка Манто в последних проблесках блеклого зимнего солнца.

Наблюдая за изможденными фигурами, скользящими вдоль канала, мы потягиваем испанское светлое пиво из немецких бутылок с дольками эквадорского лайма на горлышке. Городок втягивает живот, напрягает мускулы, и (так сказал Рэндалл) выбирает саронги для крупного торжества, последней в истории вечеринки.

Лара запоздала. На ней пушистая оранжевая шуба из искусственного флуоресцентного меха и подстать ей шляпка.

— Вау. Как тебе тусуется?

— Да те еще экземпляры попадаются. Салют, мальчики!

— Ты кого это мальчиками называешь?

— Мальчики, — твердо произносит она. — Ваши колонки в Каслфилде.

— Стремное местечко!

— Ну, ну, дайте волю бисексуальной стороне вашей природы.

— А какая еще есть?

Она указывает на меня солнечными очками:

— Срезал. Надо запомнить.

Мы посидели еще немного. Улица слишком рано заполняется или же слишком нетерпеливыми, или же чересчур отчаянными. Вскоре все места будут заняты. Вскоре один за другим бары и клубы начнут сотрясаться от грохота задыхающихся пульсаций. Все громче будут звучать голоса, все тяжелее станет отвести взгляд, пока всеобщее ожидание не приблизится к своему апогею.

В сотнях клубов, на бесчисленных вечеринках молекулы будут распадаться, и сливаться вновь, заново обретая привычные сочетания, пока мозг, взвихренный химической реакцией, сотрясают пышные созвучия вожделения. Сердца заходятся под тугими мышцами в ожидании танца, научившиеся видеть по иному зрачки отмечают пышную бархатную фактуру кожи и высматривают сквозящие очевидности в бусинах свежевыступившего пота. Слух будет настроен на новые частоты, умолкнет шепоток горькой правды, и тогда мы почувствуем все на свете.

В уборных, ставших гостиными, засядут гологрудые рейверы, улыбаясь и суетясь, прижимаясь к прохладным спинам подрагивающих зеркал.

Старые любовники движимы силой взаимного тяготения, а в их зрачках образуются горные хребты и ледяные озера. Новые любовники будут узнавать друг друга заново спустя много лет. Губы к губам, плоть к плоти, они будут перемещаться со светящегося танцпола в потаенные уголки и обратно.

Мы едем в Каслфилд, а воды канала медленно двигаются вдоль за бечевой, одолевая все восемь шлюзов Рошдельского канала, мимо сумрачно-манящих кварталов анонимности и благородства. Мы пропускаем еще светлого пива на громадном Герцогском кладбище, а меж нами прикорнула Лара в своей мягкой шубке. Мы вытягиваем шеи, и прямо перед нами вырастают массивные черно-серые металлические перекрытия железнодорожного путепровода, который (по словам Лары) словно собран из увеличенных до гигантских размеров деталей конструктора.

— Соборы индустриальной эры.

— Где же хор мальчиков?

— И девочек, пожалуйста, тоже.

— Ты только посмотри! Представь, что сейчас 1850 год, и ты только что явился сюда из какого-нибудь захолустья, где самое крупное, что ты видел, имело четыре ноги, а первое, что ты видишь здесь — вот оно! Неужели ты не пал бы ниц?

— Не факт.

— Соборам должно быть по шестьсот лет, и они должны быть похожи на Йоркский собор, а не на детский конструктор.

— Я предпочту соборы нового образца, если не возражаешь.

Мы садимся на место и созерцаем балочные фермы моста над тихими водами Каслфильдской бухты. Тысячелетие, возведшее мириады наших соборов, подошло к концу. Где же мы будем отправлять обряды?

Сегодня ночью мы можем стать не только очевидцами нового тысячелетия.

Но мы, конечно, этого не знаем, а идем обратно по дороге А6, и наш драгоценный груз тщательно упрятан в стельки ботинок. Последние проблески света рассеиваются. Позади нас воды канала неторопливо одолевают последний шлюз и выходят на длинные прямые магистрали Чеширского кольца.

11.10. пополудни

Положите пучок petro selenum crispum (то есть петрушки) на середину небольшой, но симпатичной тарелки, желательно одолженной у мамы. Разместите по кромке в виде холмика одну-две щедрых пригоршни methylenedioxymethylamphetamine (то есть сами знаете чего). Сервируйте поизысканнее.

Суть на девять десятых состоит именно в сервировке.

Это, разумеется, не первая порция, и в холодильнике есть еще — вместе с кислотой и напитком «Кава» из «М&C», терпеливо ожидающими первого утра следующего тысячелетия, но каждый раз все должно быть по-новому — тем более сегодня.

Но мы, как уже было сказано, этого не знаем, мы этого пока не знаем.

Я бреду в прихожую, где пламя свечей бросает тысячу отблесков на крошечные хрусталики свисающих с потолка гирлянд. Алекс с Рэндаллом сидят на ступеньках, размахивая над перилами золотыми и серебряными нитями.

— Мы играем с Кошечкой.

— Она в гостиной. Кошки любят кошачью еду. — Я протягиваю им тарелку.

— Все мы кошки. Мяу.

Я кормлю Алекса экстази, глядя ему в глаза. Но в его набухших зрачках еще колышется тревожный огонек, говорящий — МЯУ МЯУ МЯУ — пока рановато.

Я прохожу в свою вечно просторную, облезлую и убогую гостиную, в которую было помещено двадцать семь свечей, стереосистема, два кремниевых деревца и масса затейливых украшений. Одна стена покрыта разноцветными звездами и серебристыми летающими тарелками, на другой — голографический серебряный иллюминатор громадной желтой, навеянной грибочками субмарины. Из громкоговорителя торчит голова и торс портняжного манекена, вместо одной руки — перегнутый душевой шланг. Огромная серебряная звезда на заслонке взирает, в ожидании.

Кевин, тоже наблюдающий за танцующими, грациозно помахивает косяком перед Томом и Кэл. Его развевающиеся патлы контрастируют с короткими рейверскими стрижками братьев. Саз соскальзывает с насиженной спинки стула, трепеща от возбуждения. С минуту изучает тарелку — как будто на ней домашние лепешки — выбирает лучшую.

— Хорошо сервировано, — говорит она, отправляя в рот избранный химикат.

Карен нагибается над одолженными колонками, которые стоят в углу, и сосредоточенно морщит брови, совмещая интенсивные пульсации в наушниках с приглушенным шумом, пробивающимся снаружи.

Я плавно огибаю свисающие с потолка знаки, гласящие «ништяк» и «отстой». Я обхожу гостей с тарелкой, а меня обходят рыба из папье-маше и голографические светила. Каждый гость может взять маленькую белую таблетку стопроцентного МДМА. Через двадцать минут мы разрешим наши личные противоречия только нам известными методами. Через полчаса наши зрачки расширятся, швартовы оборвутся, а через пятьдесят минут — если у меня все в порядке с математикой — мы отпразднуем новый год как заблудившееся в пустыне племя, обдолбанное до озверения.

11.27 пополудни

Лара прискакала на кухню, взбежала по лестнице и уселась, погрузив голову в реющие облака, которые мы сделали из рулона некой пенообразной субстанции.

— Дэн Дейр, пилот будущего, — гордо говорит она. Я протягиваю ей тарелку. — Боже мой! Какие чудеса нас ждут, Дэн?

— В середине следующего столетия все будут работать задарма по двухдневному скользящему контракту, терпя бесконечные унижения. При этом у каждого будет реинкарнированная Ка и дорожный переносной компьютер на спутниковой связи. У нас будет счастливая возможность не попадаться друг другу на глаза.

— Превосходно.

— Цинизм. Глобализация и наркотики, друг мой. Адская смесь, попомни мои слова!

Я привлекаю Лару к себе, чешу ей за ушком. Я прекращаю, когда она в экстазе чуть не валится с лестницы. Я кладу руку ей на шею. Ее рука обвивает меня и скользит по спине. Волна энергии взмывает по позвоночнику, вызывая множество маленьких сладостных покалываний где-то в мозгу. Время замерло, чтобы взглянуть на нас.

Начинается.

Я высвобождаюсь из объятий, которые, кажется, успели окрепнуть, беру тарелку.

— У меня важная миссия.

— Поди, побеседуй с космическими сутенерами, Дигби.

11.34 пополудни

Я теперь сижу на ступеньках, друзей прибавилось, я лениво с ними общаюсь. Что бы подумали крестьяне, едва привыкшие к новым деревням и самозваным хозяевам поместий тысячу лет назад? «Если бы они раз в год получали „Игл“, — говорит Тэд, — были бы там статьи „Соборы будущего“, „Соберите собственного заводного крестоносца“, „Как сделать действующую модель мельницы“ или „Потрясающие известия о Господе Боге“?»

Фоном звучит старый шлягер:

Он сказал, что грядут перемены…

Ага, ну вот и они… Перемены грядут… ну давай же.

Я смотрю поверх перил в гостиную. Хохот, очертания друзей, дерзостных и великолепных, некоторые развалились на импортных старых диванах, разодранных в клочья поколениями полубездомных кошек. Как странно, что лишь одна комната в моей квартире называется гостиной — как будто во всех остальных гостей не принимают.

Реальность номер два, пространство, которого я боюсь больше всего, отвечает мне:

Маленькое поместье окружают высокие, обтянутые колючей проволокой стены. Скучающий сторож сосредоточен на мерцающем экране электронной игры. Подъезжает машина. Он слегка настораживается, потом успокаивается, заметив возникший на дисплее номер, под горящим словом «Проверено». Он все же не в силах оторвать подозрительного взгляда от машины, проползшей вдоль ограждений и свернувшей в ярко освещенный лабиринт одинаково своеобразных коттеджей на две семьи.

Она останавливается перед третьим домом на левой стороне. Из нее вылезают двое молодых людей. Один, с длинными черными волосами, бросает нервный взгляд на затянутое тучами небо. Они торопливо минуют крошечный участок космического дерна, служащего лужайкой, и скрываются на веранде с двойным остеклением.

Женщина в оранжевых рабочих брюках застыла перед телевизором. Выкройка, которую она теребит, отчаянно внушает ей то, чего она не слышит. Шипящие звуки, доносящиеся из динамика, перекрывают суровый требовательный голос младенца, отдающийся эхом в коридоре, а между ними слышится шепот:

Создавая меня, ты обещал мне жизнь.

На нем джинсы «Левайс» и клетчатая рубашка, в его сердце холод, а в руке — банка пива, он открывает входную дверь.

— Алекс, Рэндалл, заходите, — говорит он голосом приветливей некуда и тут же делает большой глоток.

Они ждут, пока он отопьет, и тихонько проскальзывают в комнату с всегдашними бутылками вина в курьерских сумках.

Входная дверь закрывается, и она тащится обратно из этого странного места, в котором только что находилась, дважды хмурится, изо всех сил стиснув веки, будто яркий свет слепит ей глаза. Следы страданий постепенно стираются, она складывает губы в улыбку, которая не то что б сурова, однако не то что бы и невинна.

Она слышит из коридора, как Рэндалл спрашивает насчет ремонта «Лады». Она собирается с мыслями и готовится к вечеринке.

ОК, ОК, слышна музыка:

Перемены грядут из дула ружья (вот-вот)

ПЕРЕМЕНЫ ГРЯДУТ ИЗ ДУЛА РУЖЬЯ…

Внизу пульсации в размере 4/4 взвивают беспорядочную массу приглушенных «Роландов-303», синкопированных арпеджио и еще бог знает чего и швыряет все это в наш мозг. В раскрывающемся сознании гудят бессвязные мысли, их потоки умело продираются сквозь перезаряженные нервные узлы. Они проносятся по нервным окончаниям подобно неукротимым хулиганам-угонщикам, проскакивающим последний светофор перед выездом на шоссе. Длинные, прямые, полые нервы свободно несут их в пункт назначения, где тугие мускулы собирают их в кучу и без церемоний выталкивают наружу.

Повторение определяется только девиацией, чувственные сигналы несутся вспять по нервным проходам, сообщая нам, что центральный процессор приведен в соответствие с технологией ММХ и что поддерживается связь со всеми системами. Серебристое платье Саз вбирает отблеск свечей, задерживает их на мгновение и посылает обратно, оттеняя чистоту ее глаз и ухмылку от «Парадайз Фэктори». Свет скользит по алмазам пота, выжатым из напряженных мускулов, облегающих грудь Алекса. Глаза зажмурены, губы плотно сомкнуты, руки на ходу заново формируют реальность. Над ним вывеска, гласящая «ЕДИНСТВЕННЫЙ В ЖИЗНИ ШАНС». Рэндалл скачет вокруг как сумасшедший — первопроходец, пытающийся самостоятельно подняться в воздух. Лара стоит как вкопанная — с ее головы свисают яркие тряпичные ленты. Стоит в комичной позе, слушает голос, внятный лишь ей одной.

Широко раскрытые глаза Карен следуют за колыхающимися складками ее платья — прихотливый орнамент, который может объяснить, отчего Джош хохочет как безумный и почему Рич, стоя на голове, выкрикивает в ритм музыке «О, Боже Мой, Боже Мой, Боже Мой»; Том и Кэл смотрят друг на друга волками, Кевин замирает, сбившись с пути — откидывает руками упавшие на лицо локоны, наморщив лоб в ожидании ответа.

Гейвин поблескивает бритым затылком, продвигаясь сквозь хаос подобно друиду. Горящий в его глазах восторг стимулирует умопомешательство, а потом, на середине полета, он извлекает из воздуха здравомыслие, приручая его воспоминаниями о розовых орхидеях и пиве на Кэнал-стрит жарким летним днем.

11.44 пополудни

Вокруг меня порхают длинные волосы Алекса. Моя рука исследует щетину на его скулах — когда по ней скользит рука, она встает дыбом. Губы у него сперва отяжелевшие и засасывающие, а потом легкие и шаловливые. Саз водит носом по шее Рэндалла, а он крепко обвивает ногами ее живот. У меня в голове гаснет лампочка, в ее свечении застывает время.

11.46 пополудни

Время сортировать напитки для полуночного возлияния. Снова иду на кухню за подносом с миниатюрными хрустальными стаканами и бутылкой «Джеймсонс». Я разливаю искрящийся «Джеймсонс», и по горлышку бутылки неуклюже стекает влага…

Реальность номер два:

У меня в голове в стакан выплескивается болгарское «Каберне Савиньон».

Девять человек неловко расположились в гостиной, предназначенной для четырех целых, четырех десятых. К счастью, помимо гарнитура из трех предметов, в комнате есть два потертых шезлонга и пуфик. Все пьют слишком быстро — не чтоб встряхнуло, а чтоб слегка опустило — и беседуют крайне монотонно.

Разговор миновал тему починки «Лады». Он неуклюже топчется вокруг возможности второго срока Блэра. Несколько стремительно следующих коротких выступлений указывают как на его неминуемость, так и на полную невозможность. Он тревожно касается отсрочки исполнения приговора, которая теперь даруется в рамках «проекта Клеменси» и опускается, как обычно, до погоды. Они беседуют, а мелкий серый дождь скребется по стеклам, и они дрожат, вспоминая пост-Сайзвелловское изречение: должно выпасть сто тысяч капель пока не выпадешь сам. Всегда надевай комбинезон.

Но кто-то уже перепил, кто-то недопил или что-то в этом роде. Кто-то сдерживает рыдания по понесенной утрате, романтической и нелепой. Кто-то предается воспоминаниям.

Они уставились в пол так, будто кто-то нагадил на ковер. Им было так хорошо, и ни у кого не оставалось слов, чтобы приглушить голос, свербевший у каждого в голове:

Ты обещал мне ЖИЗНЬ…

Помнишь?

Рэндалл извлекает когти из моей шевелюры и прижимает меня к себе.

— Под дождем гулял?

— Ну.

— Вот дерьмо. Запомни. Уже совсем скоро.

Крепкое объятие сильных мускулов — мускулов, созданных для танца, мускулов, созданных для страсти, которая неподвластна никакой пустоте.

Я это все помню. Я помню, как все было и как все будет. Уже совсем скоро.

11.48 пополудни

Из кухни доносится голос:

— Черт, обожаю этот наркотик — не случайно его называют легким!

Я смеюсь, это любимая фраза Анта. Особенность Анта в том, что он никогда не сходил с ума, а если и сходил, то никогда этого не признавал. Высшим проявлением его наркотического психоза был случай, когда он на приходе начал утверждать, что основу всех спиртных напитков составляет витамин С.

В дверном проеме я вижу их с Ларой и еще человек шесть. Они завладели огромной потрепанной простыней. Мы заваливаем комнату простынями, а по стенам развешиваем куски материи в голубой горошек, и получается Снежное Королевство. Они танцуют, а простыня поднимается и медленно ниспадает, будто белые облака восходят к зыбкому голубому небу. Лара выбирается из своего угла и танцует в центре комнаты, раскачивается, прикрыв глаза, как парашютист в волшебном свободном полете.

И все же он прав, все есть осколок мозаики-головоломки, что и влечет подобно наркотику. Может, не каждого. Может, даже меня не настолько

Включается реальность номер два:

Несколько человек пьянствуют в крохотной гостиной. На ковре — горка розоватой соли, — и они уверены, что соль сделает красное вино не столь очевидным, несмотря на множащуюся очевидность обратного. Что она выведет пятна. Кто-то втихаря вытирает глаза рукавом. Они расставляют предметы, похожие на маленькие пластиковые коробочки из-под плавленого сыра, на причудливую поверхность, напоминающую карту звездного неба.

— Ты в норме? — говорит один. — Что-то ты побледнела.

Построение в красном свете светофора в итоге рушится. Она беспомощно кивает: — Ага, нормально, ну… сам понимаешь.

Они склоняются над ней, начинают понимать, в чем дело, выражают озабоченность и некоторое осуждение.

— Может, портера?

Сблевавшего сквотера.

Я хихикаю.

Уноситься вспять, противостоять натиску отборных дивизий паранойи, защищая городские укрепления, жители отступают… Боже, я собирался выпить портера и сыграть «Trivial Pursuit»! Поговорить о двух тысячах сдавшихся в плен…

Кто-то, это Тэд, кладет мне в руку косяк, а руку — мне на плечо.

— Ну что, сыграем гениальную версию?

Мое согласие выражается благодарной улыбкой и чем-то средним между движением руки, вздохом и пожатием плечами.

Реальность номер два. Головы трясутся, ноющие лица льстят:

— Это иллюзорные вещи. Ты же помнишь, что действие стимуляторов слабеет и становится странным, а действие «тормозилова» просто становится странным. Глядя на то, как мы медленно превращаемся в карикатуры на наши собственные, казалось бы, освобожденные «я», мы говорим — баста. Лучше портер и «Trivial Pursuit». Лучше что угодно, чем вечное стремление к тому серому водоему, отделяющему нас всех друг от друга, полного коварных течений, которые уводят все глубже, глубже и глубже.

11.57 пополудни

Двадцать семь горящих свечных иголок сливаются на масляной поверхности виски в стаканах. Руки Кевин прекращают вечное описание неописуемого — одна покоится на торчащем бедре, другая поднимает подарок вверх для осмотра. Рич говорит: — Что ж, спасибо! — и опрокидывает в себя стакан чистого виски. Свет вспыхивает у него на языке и исчезает в горле. Лара и Джош прекращают хихикать и таращатся на серебряный поднос, похожий на летающую тарелку.

— Виски. Выпей.

— А, да. — Джош оборачивается к Ларе. — Это виски, выпей его.

Ее лицо просветлело: — Ага! Ну, давай, что ли, выпьем.

Стакан с «Джеймсонсом» обходит всех, а вместе с ним — сообщение о том, что время пришло. Сообщение достигает сидящего на колонках Кэла — тяжелые пульсации постепенно мутируют — невероятным образом — в такую простенькую штуковину типа «струнный оркестр и примадонна». Вспыхивающие в наших головах огоньки заполняют комнату. В затянувшееся последнее мгновение мы обретаем покой.

11.59 пополудни

Алекс проникает взглядом сквозь ширму черных, как смоль, волос. Он в курсе. Карен в последний раз облизывает губы Тэда. Она готова. Рэндалл вытирает пот со своих безумных глаз, будто о чем-то умоляя. Наклоняется вперед, втягивает шею, ладони разжаты, голова опущена на голую грудь. Губы с минуту ласкают кольца в соске, потом он возвращается.

По комнате змеятся струи энергии, а мы готовимся к постижению. Числа множатся, и мы чувствуем, что время пришло, заполняя пустые пространства комнат, до тех пор, пока пустых пространств не остается, а остается лишь предвкушающая сладострастие плоть.

Дверь дома распахивается, открывая удивительно знакомое зрелище девяти людям, которые в первый момент не решаются войти. У одной из пришельцев, у женщины в рыжем комбинезоне, на руках ребенок. Капля дождя падают ей на челку, ее глаза говорят:

— Пора

По всему городу, мы замираем, по-прежнему потягивая портер с долькой лайма, и на секунду поднимаем головы в уверенности, что слышали нечто вроде призыва к оружию.

11.59:59 вечера.

Я снимаю палец с кнопки «пауза».