Дитрих и Ремарк

Пролог

— Сумасшедший! Отпусти! — Держась за его плечи, она отстранилась, закинув голову. — Я же тяжелая — сорок восемь килограммов живого веса, восемь бриллиантов по четыре карата и дюжина лисиц!

— Не получается. Приросла — здесь и здесь. — Он теснее прижал к груди драгоценную ношу. Каскады воздушного шифона и легчайшего белоснежного меха слились с черным смокингом — казалось, он нес облако. — Это навсегда.

— Эй! В таком виде мы не заработаем ни гроша. Если только не станем выступать в цирке как сиамские близнецы. — Марлен поставила парчовые туфельки на мягкий ворс, выпрямилась и огляделась: — Фантастично! Крыша, покрытая ковром… А там, у трубы — заросли сирени!

— Голливудские штучки. Нельзя же лишать диву экрана привычных чудес. — Он шутливо шаркнул ногой. — Рады стараться, мэм!

— Не напоминай мне про американцев! Тупые идиоты. Никто из них не додумался бы до такого. Это чудеса Ремарка, — Марлен положила руки ему на плечи и заглянула в глаза особым, «дитриховским» взглядом. Взгляд расплавлял даже стальные сердца, а сердце Бони уже и так лежало на ее ладони, послушное малейшему зову, бьющееся ради нее.

— Хитрюга! Ты заранее устроил все это. А я-то все гадала, почему ты затащил меня именно в этот ресторан…

— Я придумал все еще вчера, когда ты прогуливала меня по Парижу в сопровождении свиты обалдевших фанатов. Я решил, что мы непременно останемся только вдвоем в самом центре возлюбленного тобой города. Здесь только то, что ты любишь. — Эрих извлек из огромной корзины и поднес Марлен ветку белой сирени. Она осторожно взяла ее обтянутой в тонкую перчатку рукой и поднесла к ярко очерченным губам, темневшим на чистом мраморе лица. Он коснулся ее запястья и гордо откинул плечи, он хотел что-то сказать. Нет, произнести. Торжественно произнести. Марлен плавно отвернулась, с интересом осматриваясь.

— Метрдотель постарался — устроил салон на заброшенной крыше. Здесь даже остались лужи после дождя. Я могла бы промочить ноги. Ковер весьма кстати. Спасибо, любовь моя!

— Как я молил, что бы этот дурацкий ливень кончился! Мне так надо было сказать тебе… Сказать именно здесь…

— Нет, нет, ты только посмотри — мы летим! — Марлен кинулась к витому чугунному парапету, за которым лежал ночной город. — Волшебно! Пахнет сиренью и бензином.

— Пахнет счастьем, — Эрих не удержал вздох. — Летучим и призрачным.

— На то оно и счастье, что бы не вываливаться как сосиски из автомата. Оно должно быть очень дорогим и за него всегда должно быть немного страшно. — Она чуть наклонилась, заглядывая вниз. Ветер подхватил белый шифон длинной накидки, и прозрачные крылья затрепетали за узкой спиной. Белоснежные лисьи шкурки, нашитые на тонкую ткань, окутали плечи, лежали туманным облаком у ее туфель. Марлен воздела руки и прошептала, как заклинание: — Париж у наших ног!

Вокруг, сливаясь со светящимся куполом небес, лежал залитый огнями город. Крыши, мансарды, башни, шпили церквей, золотая стрела Эйфелевой башни, сплошное серебро Елисейских полей, светящиеся потоки авто рек — все переливалось и дышало в прохладном ночном воздухе. Марлен закружилась, подняв лицо.

— Кажется, что мы в центре Вселенной! А звезд не видно! Бони, здесь нет звезд?

— Их затмевает сияние Парижа. Когда ты приедешь в мое имение у озера, увидишь как их много и все — мои знакомые. Есть даже близкие приятели — весьма солидные созвездия. Я представлю им тебя… — Ремарк запнулся и шлепнул ладонью по лбу: — Вот умник нашелся! Вздумал протежировать! Ты же у них главная! Главная — и моя! — он обнял ее за гибкую талию. Теплая плоть под нежной тканью, горячая молодая кровь, бегущая по голубым жилкам… Живая… Живая богиня.

— Однажды в Голливуде запустили самолет, что бы он белой струей чертил в небе мое имя. Представляешь? МАРЛЕН! Все видели и все знали: Марлен — единственная на Земле. А теперь их тысячи.

— Тысячи повторенных в твою честь имен — всего лишь эхо… Говори, говори! — он нежно касался губами ее шеи, ощущая, как под тонкой кожей вибрирует ее горло. — Ты всегда была и будешь единственная. И моя!

— Бони! — Отстранив его, Марлен строго всмотрелась в лицо, темневшее над пластроном рубашки. Гордые, четкие аристократические черты. Капризный рот сластолюбца и огонь в глазах, который был ей необходим больше воздуха — мощное излучение неподдельной любви. — Почему Бони? Имя Эрих тебе подходит куда больше — эти породистые ноздри, нервные руки: Э-рих!..

— Мои мужественные друзья автогонщики считали по иному. Бони — нечто опереточное, с прискоком. Этакий неуклюжий тюфяк, попадающий в дурацкие ситуации. Именно таким я и был. Хотя стремился совершенно к иному амплуа. Купил титул, носил монокль! Этакий первый любовник из мелодрамы и непременно — граф! Знаешь, я ведь ужасно тщеславен — всегда мечтал иметь самое лучшее.

— У тебя пошаливает вкус, мой милый, — Марлен прислонилась спиной к парапету — вокруг нее мерцало сияние. Бриллиантовая брошь рассыпала искры, запах духов окрашивал мир в тона изысканности и роскоши. — В стремлении к самым дорогим вещам есть нечто… ну… не комильфо. Истинный джентльмен не падок на эффекты. Менее броское более надежно.

— Какой джентльмен! В городке, где я родился, коров было больше, чем людей и вечно стоял запах навоза. Мальчишкой я пас коз! Джентльмен! Насочиняли всякого. Парвеню, любовь моя, твой Бони — тщеславный парвеню. Самая прекрасная и знаменитая женщина на свете — как раз для него.

— Козы и коровы — это не про тебя. Ты великий писатель, любовь моя. Об этом знает весь мир, — Прильнув к Эриху, Марлен посмотрела на город. Тени от загнутых ресниц падали на ее щеки. — Во всех этих домах лежат твои книги. Их читают и восхищаются. Все знают, кто такой Эрих Мария Ремарк.

— Во всех этих окошках тысячи людей сейчас всматриваются в темноту, плюща носы о стекло, чтобы разглядеть нечто, зовущее их. Кто-то подавился, доедая ужин, кто-то без сна ворочается на перине или торопливо выпивает у камина. Кто-то с сомнением смотрит на барометр или меряет себе температуру — они не понимают, в чем дело, слышат стук своего сердца и ощущают близость некой грандиозной аномалии. Они не знают, что ты здесь, рядом, и лишь шепчут имя — «Марлен». Даже каштаны поднимают цветущие свечи — тебе!

— Кроны совсем близко — ступишь и пойдешь по веткам… Но там! Смотри, вон там, налево! Это Триумфальная арка! Вчера я стояла под ней — грозной и немного смешной — засиженной голубями. Сейчас она кажется золотой и могучей, — Марлен вдруг нахмурилась, крутя пуговицу на его смокинге. — И как ты думаешь, она… она подойдет нам? Нашим победам?

— Как раз впору. Она стоит здесь давно, будет стоять и тогда, когда мы приползем сюда стариками. Семидесятилетними развалинами. Увы, я уже не смогу поднять тебя, радость моя. Но не надейся избежать поцелуев. Представь: такой сладострастный дедуля с вечно жадными глазами…

— Какой-какой? — Марлен прильнула к нему всем телом.

Поцелуй был бесконечен. Наконец, она вырвалась:

— Нет! Я не хочу! Не хочу париков и вставных зубов. Не хочу забвения! Зачем мне старость? Я умру молодой. Я это знаю.

— Ты не посмеешь бросить меня! — Он вгляделся в ее лицо, околдовывающее нездешним совершенством, причастностью к великой тайне. — Ты вообще не можешь умереть.

Марлен расхохоталась:

— Договорись со своими заездами, пусть они устроят нам пропуск в вечность.

— Договорюсь, — он взял ее руки в свои и крепко сжал. Карие глаза, затененные бархатной чернотой, смотрели торжественно и серьезно.

— Заключим союз: давай никогда не умирать, любимая!

Он прижались друг к другу и долго стояли так, не открывая глаз. Они не видели, как закружил и двинулся вокруг них каруселью сверкающий ночной Париж — крыши, окна, цветущие каштаны, реки автомобилей, купола, бойницы, химеры, насмешливые флюгера и строгие очерки золотых крестов на шпилях — все они многое повидали, но о бессмертии знали далеко не все. И вот теперь…

Полуопустив знаменитые веки, Марлен Дитрих смотрела на стоящего перед ней издателя с холодным терпением.

Она нуждалась в деньгах и была уверена, что на ее мемуарах издательство хорошенько нагреет руки, как обогащались все, прикасавшиеся к ее имени. Публика с жадностью проглотит сочинения Дитрих, как бы далеки от правды они ни были.

Мадам Дитрих удалось описать свою жизнь, оставив «за кадром» все, что не соответствовало мифу о добродетельной жене, заботливой матери, прекрасной хозяйке, требовательной актрисе, героине фронтовых бригад, вдохновлявшей бойцов перед боем с фашистами. Главной миссией ее жизни была помощь ближнему, а движущей силой — сострадание.

— …И все же, кто был вашей великой любовью, Марлен?

— Идиотский вопрос! Ублюдочная манера все ранжировать и обклеивать ярлыками. Эта любовь — великая, та — поменьше, та — совсем недомерок… Я даже жгучий перец в мясо по-сербски всегда бросала на глазок.

— Но ведь кто-то ранил ваше сердце сильнее других? — заглянул снизу в неподвижное лицо.

— Вы странный… Разве можно сравнивать? — она подняла брови. — Ну… Пусть будет Жан… Или Равик? Да — лучше Равик. Он умел быть таким милым… — Она медленно повернула голову и посмотрела на портрет мужчины с тонкими чертами лица и глазами хищной птицы. — Так звали героя Ремарка в «нашей книге»…

Ее взгляд устремился вверх, словно уносясь в просторы небес, сиявшие утренней чистотой за этажами и перекрытиями.

— Скажите консьержу, чтобы он поднялся ко мне. И не забудьте хорошенько прикрыть за собой дверь.

Она давно уже не ходила и теперь ждала консьержа, чтобы переместиться в спальню на спрятанном от посетителя инвалидном кресле. Снять парадную «упаковку» — парик, костюм, мучившие ноги чулки и туфли, швырнуть в вазочку фальшивые бриллианты, отхлебнуть пару глотков «успокоительного» и свернуться калачиком на краешке широкой постели.

…Париж праздновал великое чудо обычного октябрьского дня — золото, солнце, синева и вечный запах фиалок — все, что она так любила. Издатель в сером костюме подошел к своему автомобилю и, прежде чем нырнуть в полумрак салона, оглянулся на оставленный дом. Окна комнат Марлен Дитрих были плотно зашторены, и никто — ни зеваки, ни фанаты, ни любопытные туристы — не толпился на тротуаре, не нарушал ее покой…