Дитрих и Ремарк

Стальная орхидея

Она — мегазвезда, возлюбленная нескольких поколений зрителей, реальная возлюбленная легиона выдающихся мужчин ХХ века, икона, символ моды, стиля.

Он — знаменитый писатель, запечатлевший образ «потерянного поколения», выброшенного войной, создавший противостоящих этой потерянности героев — олицетворение стойкости духа и мужского шарма. Успешный и любимый яркими женщинами ценитель живописи, вин, автомобилей, интригующий воображение читателей на протяжении долгих десятилетий даже после своей смерти.

И у него, и у нее — не первая и не последняя любовь. Но эта — главная, изменившая состав крови, течение мысли, осознание себя и мира. Завершившая свой цикл, но так и не умершая, как продолжают светить давно погасшие звезды.

Любовь — это всегда двое. Но один пылает ярче, отдает больше, страдает сильнее, платит дороже. Второй — дарует вдохновение, воспламеняет страсть.

В этом романе ОНА — предмет поклонения, божество, принимающее дары и жертвы. Она — по праву заслужившая имя величайшей женщины века.

Марлен всегда была гораздо больше, чем просто «звезда», больше, чем актриса и певица, — с самого начала своей карьеры она была фетишем, человеком, направляющим и задающим тон в стиле и моде, и даже больше — она была культурным символом. Символом, который с середины 30-х годов являлся эталоном красоты и шарма, женственности и андрогинности, любви и романтических фантазий, гражданского мужества и сексуальной свободы.

Для миллионов поклонников по сей день Дитрих — идеал голливудской дивы, явившийся из мерцающих глубин заэкранной сказки, со всеми атрибутами шика, роскоши, манящих тайн «фабрики грез». В ауре ее власти — смесь упоительных привилегий любимцев фортуны: восторг толпы, сгорающие от страсти великие возлюбленные, море цветов, изысканных удовольствий, нескончаемое благоденствие славы, власть, преклонение, деньги…

Она — Марлен Дитрих — возлюбленная камеры, вся в мерцании полупрозрачных шелков и бриллиантов, с непроницаемым лицом королевы. Неожиданная, невозможная, необъяснимая, сотканная из противоречий, вызывающая негодование и восхищение.

Марлен — сама любовь, сама страсть, само вожделение. На кинопленке, на фотографиях, в свете сценических прожекторов. А в обычной жизни? У Марлен нет обычной жизни, Марлен творит легенду, вплетая в свой сюжет тех, кто летел на ее ослепляющий свет.

Марлен — Галатея и Пигмалион в одном лице. На протяжении долгих десятилетий она работала на собственную легенду. Она лучше всех знала, как гримировать, причесывать, как одевать ее тело, выдерживая высоту требовательности вплоть до последней мелочи — оттенка чулок или устройства потайной застежки. Марлен неизменно контролировала киносъемку, тщательно следила за подбором рекламных фотографий, собственноручно ретушируя лучшие. Главным средством ее магического преображения была одежда. Марлен считали законодательницей моды, множество марок женской одежды носило ее имя.

Роскошные, сражающие наповал туалеты являлись частью облика Марлен Дитрих, должного стать фетишем современников и запечатлеться в вечности. Стиль Дитрих — это сама Марлен, недосягаемая величина, которая вошла в жизнь века и стала идолом миллионов жителей планеты.

Объяснение ее исключительности не стоит искать в особом актерском таланте или незаурядных внешних данных. В основе феномена Марлен Дитрих лежит редкое сочетание одаренности психосоматического свойства и некого почти мистического благоволения фортуны. Ей подчинялись все — природа, люди, даже само везение. Фортуна послушно подыгрывала своей любимице, помогая выйти победительницей из самых щепетильных ситуаций, даже тогда, когда стерла бы в порошок любого другого.

Она и в самом деле была Избранной. Действуя по известным лишь ей законам, природа наделила эту женщину необычайной энергетикой. Марлен отличалась редкой физической выносливостью, она не болела, не уставала, долгие годы, вплоть до

глубокой старости, не нуждалась в элементарных лекарствах — снотворном или успокоительном. Могла сутками оставаться без сна и отдыха, работать и веселиться напропалую, сохраняя бодрость и свежесть. Ее тело оставалось неувядаемым, темперамент неукротимым на протяжении очень долгой, перенасыщенной событиями жизни. Рак отступил без всякого усилия с ее стороны, наркотики, к которым она пристрастилась в финале, подчинялись ее воле, как подчинялись Марлен даже очень сильные личности, встречавшиеся в изобилии на ее жизненном пути.

С детства осознавая свою исключительность, Дитрих наделила себя чрезвычайными полномочиями. Она взяла на себя ответственность формировать реальность в соответствии с собственными представлениями и потребностями. Она создала свою систему ценностей, и ей хватало воли, ума, а зачастую и цинизма, чтобы следовать ей неотступно.

«Редко, когда человек такой красоты и таланта, и способный на столь многое, ведет себя в абсолютном соответствии со своими понятиями о добре и зле, имея достаточно ума и смелости предписывать себе собственные правила поведения», — напишет о ней Эрнест Хемингуэй. А назначив центром отсчета себя, не задумываясь, совершала насилие над условностями, фактами, требованиями морали, интересами близких, подминая их под себя. Избранным, вознесенным столь высоко над прочими смертными, сомнения неведомы.

Она никогда не отмечала свои дни рождения и злилась на близких, напоминавших о них, как, впрочем, и на тех, кто, несмотря на запрет, забывал прислать поздравления. Возможно, она хотела подчеркнуть, что время, неумолимо движущееся к старости и печальному финалу, не властно над Марлен. А может быть, из-за нестыковки дат — ведь она упорно уменьшала свой возраст на несколько лет, неизбежно смещая все этапы личной жизни.

Мария Магдалена Дитрих родилась 27 декабря 1901 года. Вторая дочь в семье Йозефины Фельзинг и Луиса Дитриха — светловолосого голубоглазого красавца майора прусской имперской полиции — повесы и смельчака. Юная Йозефина, воспитанная по канонам немецкой добродетели (кухня — церковь — дети), была дочерью знаменитого часовщика-ювелира, имевшего собственный роскошный магазин на центральной улице Берлина — Унтер-ден-линден. Молодая чета, пребывающая в счастливом благоденствии в цветущем пригороде столицы Шенеберге, произвела на свет двух дочерей — старшую Элизабет и младшую Марию Магдалену. Увы, молодой отец погиб в 1915-м на фронтах Первой мировой войны, его место занял заботливый отчим — полковник Эдуард фон Лош, давший девочкам свою фамилию. Но и фон Лоша, с радостью исполнявшего обязанности заботливого отца и супруга, вскоре отняла война. Овдовевшая теперь уже навсегда Йозефина растила дочерей одна.

Старшая сестра, по-домашнему — Лизель, тихоня, дурнушка, добрая душа, и умненькая, хорошенькая, активная Лена (так в семье называли Марию Магдалену) воспитывались соответственно с правилами «хорошей конюшни». С детства Мария получала все необходимое, что позже даст основание говорить о ее уме, образованности и утонченности чувств. Гувернантки и строгая мать прививали девочкам чувство долга и ответственности, их учили иностранным языкам и ведению домашнего хозяйства. Три европейских языка, которыми легко владела Лена, оказались прекрасным багажом в ее жизненных странствиях. Недаром в своей биографии она дает ценное наставление: «Не старайтесь втолкнуть в детей слишком многое. Потом они припомнят вам все свои мучения. Но непременно учите иностранным языкам — это они вам простят».

Особое место в процессе воспитания ребенка из хорошего общества уделялось физическому совершенствованию. Сестры часами висели на канатах, закрепленных в прочных шейных воротниках, а после этой полезной для осанки процедуры подвергались тщательному массажу. С целью получения аристократически тонких лодыжек ноги девочек туго-натуго зашнуровывались в высокие ботинки.

Однако эти процедуры пошли на пользу лишь Лене. Неуклюжая Лизель легко смирилась с лидерством обожаемой сестры. Лена не умела лентяйничать и терять время попусту — энергия клокотала в юном теле. Она с серьезным постоянством занималась игрой на фортепиано и скрипке, полагая избрать стезю профессионального музыканта. Потом, когда карьеру скрипачки перечеркнуло порвавшееся на пальце сухожилие, девочка для души и тихого пения выбирала лютню. Фортепиано радовало, но все же посвящать всю жизнь сидению за инструментом Лене не очень хотелось. Она еще подросток, а в багаже уже так много — знание французского и английского, музыкальное образование, пристрастие к чтению и приличная эрудиция, приверженность самодисциплине и откорректированное тело. Она еще плохо представляла, в какой жизненной сфере будет самоутверждаться, но то, что предстоит большая работа, понимала отлично и готовилась к бою. Магдалена уже ощущала себя Избранной.

Ей исполнилось тринадцать, когда она придумала себе подобающее имя. Долго ворожила с буквами на немецкий и французский манер и наконец, совместив имена Мария и Магдалена с фамилией своего отца — прусского офицера Дитриха, она получила желаемый результат. Имя оказалось нежным и звучным. Это уж потом Жан Кокто напишет:

«Марлен Дитрих… Твое имя поначалу звучит как ласка, но затем в нем слышится щелканье кнута!»

Домашнее образование Лены продолжилось в пансионе Веймара — романтическом городе Гете и Шиллера. Как же пришлась по вкусу ее сосредоточенному на нежных чувствах воображению атмосфера дивного городка!

Лена заучивала стихи, играла на фортепиано и лютне, училась танцу по системе Айседоры Дункан, запоем читала Гете и Шиллера. Позже Кант составит круг любимого чтения девушки. Цитатами из этого далеко не легкого автора она будет щеголять всю жизнь. Допуская небольшое преувеличение в степени увлеченности фрейляйн Лош философскими трудами, заметим, что даже знание таких имен, как Кант, Ницше или Шопенгауэр, не так уж часто украшает интеллектуальный багаж кинозвезд. Да она и не помышляла о театральных подмостках или экранной славе.

Как сообщает дневник Лены, она думает лишь об одном — о любви. О любви вообще, в духе шиллеровских драм — о восторженной пылкости чувств, равно захватывающей ее, будь то мужчина, ровесник мальчишка или очаровательная юная родственница. Лена обожает свою учительницу француженку, совершенно влюблена в молодую элегантную тетушку Валли, в учителя, соседского недотепу, в звезду немого синема. Она переполнена влюбленностью и молит Бога (в которого так до конца жизни и не поверит) послать ей горящий взгляд своего очередного идола или поцелуй в плечико.

«Хоть бы кто-нибудь поскорее женился на мне, тогда я забыла бы о своей музыкальной карьере. Если бы нашелся кто-то, кто полюбил меня, я была бы ему так благодарна! Я была бы так счастлива, если бы он говорил мне нежные-нежные слова и мы вышли бы с ним гулять под осенний листопад…» — это пишет девятнадцатилетняя девушка, доверяющая самое сокровенное своему дневнику. Не чересчур ли наивно? А как же с «жаркими объятиями» и страстью тела? Ни слова, никаких намеков на сексуальные мечтания. Не появятся они и после дурацкого эпизода с учителем игры на скрипке. Однажды он повалил свою ученицу на красный плюшевый диван классной комнаты, пыхтел, стонал и лишил ее невинности, не снимая брюк. Это событие не произвело на Марлен особого впечатления.

Сексуальная жизнь Марлен формировалась по собственным законам, в которых немалую роль играло чувство долга и жажда красивых чувств. Марлен, пережившая калейдоскоп романов самого разного калибра и качества, до конца жизни так и не смогла понять, почему такой пустяк, как смена партнеров в постели, считается признаком падения морали, некой сексуальной распущенности. Очевидно, так ей было удобнее. Ведь если властвующий над людьми король-эрос — ерунда, то и табу на интимную жизнь вне брака — глупости. «В мужчинах меня всегда больше всего привлекали руки и губы. Все остальное — приложение», — признается она в старости. Как и все откровения Марлен, не только сочинявшей собственную легенду, но и верившей в нее, это не очень похоже на правду.

Из пансиона в Веймаре Лена вернулась в Берлин, изнемогавший от послевоенной разрухи и инфляции.

Общественные структуры рухнули, мораль превратилась в анахронизм, на поверхность выплыли проститутки, бандиты, попрошайки, извращенцы.

Нищенство и процветающий класс дельцов, поднявшийся на волне инфляции, разделяет пропасть. В рабочих кварталах едят картофельную шелуху и тушеную капусту, экономят на отоплении и свете. Зато в районе Вестена нет места дешевым вещам и дешевым женщинам, здесь отдаются роскоши настойчиво, как ремеслу.

Преуспевающие тузы и состоятельные туристы спешат посетить достопримечательность Берлина — кафе Шоттенгамль — сказочную страну кулинарных чудес в несколько этажей с множеством отделанных на любой вкус залов. С Шоттенгамлем соперничает Фатерланд, где каждый зал изображает некую экзотическую местность с шоу, ревю и спецэффектами.

Театральная жизнь в столице бьет ключом. Открываются многочисленные мюзик-холлы, варьете и мелкие кабаре. Гёрлс-ревю вбирает в себя все, что может привлечь внимание, — машинерию, изделия модных портных и ювелиров.

В сытом, гуляющем напропалую Берлине настроение возбужденное. Общий стиль — держаться на свету, в толчее залитых неоном центральных улиц, опасливо обходя темные переулки. Господствующий тонус — биологический. Бойкие шансонье и правительственные газеты славят жизнь, высоколобые философы и глубокомысленные поэты предрекают близкий конец.

«Запомните: кладбище не мюзик-холл», — зловеще предостерегает Эрих Костнер посетителей литературных кабаре Берлина. Страшным пророчеством упиваются — оно щекочет нервы, придает наслаждениям пряный привкус. Книга Оскара Шопенгауэра, предсказывающая закат Европы, столь же популярна, как джаз или теория относительности. Она будоражит нервы нового человека — унифицированного, безликого, рвущегося к наслаждениям.

Лена фон Лош обожает поэта Костнера, щеголяет цитатами из Шопенгауэра, с упоением юной силы и жажды приключений вращается в центре бурлящей жизни Берлина, насыщаясь ядовитым дурманом его атмосферы.

Элизабет пошла работать. Лена же, решив, что неудавшуюся музыкальную карьеру вполне можно подменить театральной, вопреки воле матери поступила в академию Макса Рейнгхардта. Мировая знаменитость, хозяин четырех сцен, блистательный режиссер-новатор, он возглавлял созданную им театральную школу, но практически образованием молодых актерских кадров занимались другие. Марлен не училась у Рейнгардта, а он не «открывал» ее, как бы красиво ни ложилась эта версия в биографию будущей знаменитости. Но зато Лене удалось показаться во многих мелких ролях его театров. Актриса на выходах, каких много, занятая в массовке или в кордебалете. В лучшем случае ей удавалось заполучить выход с репликой. Приходилось экономить минуты, бегая по всему городу, чтобы успеть к своей сцене. Но устали она не знала и во всем руководствовалась чувством дисциплины и долга. К тому же имелась и побочная заинтересованность: девушка начала собирать собственную костюмерную из арсенала платьев и аксессуаров, «заимствованных» в театрах.

Марлен всегда придавала крайне важное значение своему внешнему виду, стремилась выделиться во что бы то ни стало. Смелости и находчивости ей было не занимать. В голодном, нищем Берлине она поражала всех изысканными чулками и великолепными туфлями на высоченных каблуках, приобрести которые людям ее достатка было не так-то просто. Уже в семь утра она могла появиться на репетиции в боа, с моноклем и в мехах рыжей лисицы — ее стремление диктовать моду не считалось с ситуацией и материальными издержками. Для заработка Лена снимается в рекламе чулок и нижнего белья, ищет пути заявить о себе на сцене, пробиться в круг новых хозяев жизни.

Она знакомится со звездой кабаре Клер Вальдофф — знаменитой лесбиянкой, не делавшей секрета из своей сексуальной ориентации. Клер берет Лену под свое крыло, обучает ее держаться на сцене с наглой самоуверенностью, выгодно использовать возможности ее своеобразного, но незначительного голоса. В шоу Тильшера обе дамы, одетые в одинаковые черные туалеты и украшенные букетиками фиалок (символом лесбийской любви), с большим успехом исполнили двусмысленный дуэт. Из-за отношений с Клер о Лене Лош начинают говорить. Она открыто вращается в бисексуальных кругах Берлина, на публике появляется во фраке и с моноклем. Лишь она — единственная из женщин Берлина — получает доступ в клуб гомосексуалистов. Довольно яркое начало для вышедшей из веймарского пансиона девицы.

В начале 20-х годов Берлин охватило увлечение кино. Фильмы жадно смотрели от мала до велика, их производство не требовало большого времени и затрат. Стало ясно, что на синема — так полюбившемся массам «товаре» — можно сделать хороший бизнес. Лена Лош успела мелькнуть в нескольких эпизодических рольках немых кинолент, не вдохновившись чарами нового искусства и не рассчитывая выдвинуться на первый план. «Я выглядела на экране, как волосатая картофелина!» — скажет она позже. Киносреда казалась Лене довольно вульгарной в сравнении с театральной, а запечатление движущихся картин на целлулоидную пленку — скорее техническим трюком, чем искусством. Но в кино можно было подработать, а она всегда ценила финансовую независимость.

Отправляясь на очередную кинопробу для маленькой роли девицы полусвета, Магдалена надела к откровенному платью ядовито-зеленые перчатки, в тон им туфли на высоких каблуках и прихватила боа из своих запасов. Претендентки на роль стояли в ряд, ожидая, на ком из них остановится внимание Рудольфа Зибера — помощника режиссера, молодого и элегантного, как английский лорд. Внимательный глаз Зибера, знатока хороших вещей и раритетов, остановился на фрейляйн Лош. Двадцатисемилетний холостяк, отпрыск буржуазной австрийской семьи, выбрал блондинку в смехотворных перчатках не только для эпизода в фильме — он предназначил ей роль жены.

— Ты была такая нелепая в этом маскараде! Как ребенок, который играет во взрослого. Умненькая девочка решила изобразить падшее создание, напялив все это барахло! Я умирал со смеху! — Он и в самом деле смеялся, сидя напротив нее в маленьком дорогом ресторане Вестена через неделю после знакомства.

— Смеялся? Ну уж нет! Ты пронизывал меня страстным взглядом! Только взглянул, и я обомлела! Такой красавец и одет как лорд в своем загородном имении. Я сразу поняла, что влюбилась! Что передо мной именно тот, с кем можно выйти под листопад золотой осени! — пропела Марлен, оценив изыски стола, столь необычные в эти голодные годы.

— А ты заметила, что мы похожи, как брат и сестра: оба светловолосые, голубоглазые? В народе говорят, что такие пары бывают необычайно счастливы.

17 мая 1923 года Лена стала фрау Зибер. Ей был двадцать один год. Рудольфу — двадцать семь. Однажды и навсегда он взял на себя миссию любить и оберегать это удивительное создание, ввергшее его в нескончаемый водоворот радости и муки.

Рудольф сумел выполнить обещание — его жена ни в чем не нуждалась. Даже в суровые годы инфляции он небрежно дарил любимой норковую шубу, которую та столь же небрежно носила, сбрасывая на пол или первый попавшийся стул. В их доме не переводились не виданные на столах обычных берлинцев деликатесы, Лена получала в подарок дорогие украшения, имела прислугу. Они часто выезжали в шикарные рестораны и богемные клубы. Зиберу было приятно щегольнуть экстравагантной супругой и знанием кулинарного этикета. Как ему удавалось оплачивать все это, оставалось тайной.

Йозефина нашла для молодых престижный особняк на фешенебельной Кайзераллее, в нескольких шагах от собственного дома. Ведь дочь была беременна и ей подобало иметь собственный дом. Лена наслаждалась ожиданием ребенка, ничуть не жалея, что положение молодой матери вырывает ее из богемного круга.

«Все! С сегодняшнего дня никакого секса. Это вредно для малыша!» — заявила она мужу, едва узнав о своей беременности. Больше к любовным играм супруги не возвращались на протяжении всего последующего пятидесятилетнего брака.

13 декабря у Зиберов родилась дочь Мария. С этого момента супруги стали называть друг друга Папи и Мути (Папочка и Мамочка), а Лена с присущими ей основательностью и дисциплиной занялась ребенком. Все, что касалось девочки, было безукоризненно — вещи, питание, гигиена. Кормившая ребенка грудью до девяти месяцев, Лена страшно огорчилась, когда молоко кончилось. Казалось, она так и провела бы все оставшиеся годы у кроватки малышки с пеленками и кормлением, навсегда забыв про свои так и не расцветшие в полную силу актерские амбиции.

Тем временем слава Голливудской кинофабрики грез распространилась на весь мир. Студия МГМ (Метро Голдвин Майер) заключила контракт со шведкой Гретой Гарбо, «Золотая лихорадка» Чарли Чаплина имела сумасшедший успех, Россия обмирала над мелодрамами с участием Веры Холодной, а в доме на Кайзер-аллее молодая фрау Зибер стряпала, стирала, накрывала столы для гостей (при наличии прислуги), играла со своей ненаглядной крохой под звучавший из патефона голос модного певца по имени Шепчущий Джек Смит.

«Все прошло! Ребенок — суть моей жизни, я ничто без нее ни как женщина, ни как личность», — с восторгом записала она в дневнике.

Но энергия молодой женщины требовала выхода. Заботы по дому и регулярные набеги с Зибером на богемные клубы и рестораны оставляли ее силы нерастраченными, а фантазию — голодной. Лена начала снова подрабатывать выходами на сцену и съемками в незначительных эпизодах. Она не замахивалась на актерскую карьеру, лишь шла навстречу властному зову фортуны.

Двадцатидевятилетняя блондинка, ростом 157 см, с мягкими жидковатыми светлыми волосами и довольно небрежно вылепленным лицом скорее простушки, нежели утонченной аристократки, не очень-то рассчитывала на свой талант и внешность, больше надеялась на выдержку, дисциплину, сообразительность, избыток деятельных сил и, разумеется, на уже проявившуюся манкую эротичность.

Нежданно-негаданно молодой женщине выпал шанс, который выпадает не чаще чем многомиллионный джекпот. Такое редкое везение принято возводить в ранг чуда. И оно случилось: судьба свела Магдалену Зибер с Джозефом фон Штернбергом, ставшим ее Пигмалионом. Позже историки кино гадали: стал бы фон Штернберг знаменитым режиссером без Марлен? Взошла бы звезда Марлен, не попади она в руки Штернберга? Мнения существуют разные. Ясно одно — ни один из них не достиг бы таких высот без другого. Что с печальной очевидностью обнаружилось с момента их разрыва. Никогда более в течение долгих десятилетий, работая с разными режиссерами и партнерами, Марлен не удавалось достичь планки, установленной фон Штернбергом, да и он скрылся за горизонтом популярности после разлуки с ней.

Почему именно она — довольно заурядная берлинская буржуазка — стала фетишем миллионов людей на разных континентах? Чей перст указал на ничем не выдающуюся актрису, по какому праву объявил фортуне: «Она!» Ведь рядом, в том же Берлине, не говоря о масштабах Европы и Америки, существовало множество молодых женщин — более красивых, одаренных, бредивших актерством, мечтавших о звездности. Марлен не бредила и не мечтала. Она даже не считала себя способной и достаточно фотогеничной для экрана. Не обладала связями и рекомендациями, помогающими в продвижении. Но ведущий режиссер голливудской студии «Парамаунт» Джозеф фон Штернберг, измученный поисками актрисы на главную роль в своем новом фильме, подобно сказочному принцу, околдованному образом неизвестной принцессы, увидел свой идеал и возлюбил его с такой мужской и творческой страстностью, что пожар гениальности вспыхнул с сокрушающей силой.

Правда, судьбе пришлось соединить в цепочку множество случайностей, чтобы осуществить этот союз.

Уроженец Австро-Венгрии Джозеф фон Штернберг вместе с родителями эмигрировал в США, где стал работать на киностудии в качестве монтажера и сценариста. После режиссерского дебюта студия «Парамаунт» заключила с ним долгосрочный контракт на несколько работ. Задумав фильм по книге Генриха Манна «Профессор Унрат», фон Штернберг сделал ставку на популярного немецкого актера Эмиля Яннингса в главной роли. Оставалось найти ее — певичку-соблазнительницу, сбивающую с пути высоконравственного преподавателя гимназии. Съемки должны были проходить на берлинской студии УФА.

Случайно пролистывая каталог немецких актрис, фон Штернберг увидел фрау Зибер и отметил ее. Первая подсказка фортуны. Однако, когда режиссер попросил ассистента вызвать девушку на студию, тот иронично ухмыльнулся:

— Зибер?! Да это никакая не актриса! Попка неплохая, но ведь вам нужно лицо, не так ли?

И фон Штернберг забыл бы о ней, если бы на следующий день случайно не увидел на сцене театра в спектакле, где играли снимавшиеся в фильме актеры. Магдалена Зибер произнесла лишь одну реплику, «но нутром я чувствовал, что она может предложить то, чего я даже не искал. Инстинкт подсказывал, что ядро фильма найдено. Без магического обаяния этой женщины было бы невозможно понять причину крушения высоконравственного профессора», — вспоминает Штернберг.

Выходит, магическое обаяние уже было? Почему же его заметил лишь фон Штернберг, в то время как другие обращали внимание лишь на попку? Вторая подсказка фортуны.

Режиссер попросил вызвать фрау Зибер на собеседование.

Фрау Зибер решила надеть на пробу классический наряд портовой шлюхи. Муж, отличавшийся вкусом и тонким пониманием ситуации (в какой бы тупик она ни заводила его), настаивал на туалете леди и советовал не суетиться, не заигрывать, не показывать свою заинтересованность режиссеру.

— Ты должна сразу выделиться из толпы претенденток, пускающих в ход свои чары, — наставлял Рудольф, глядя на жену сквозь клубы сизого дыма любимой трубки. Он не терпел суетливости и подобострастия и полагал, что австрийский аристократ фон Штернберг не может клюнуть на столь грубую блесну.

— Полагаешь, мне надо выглядеть как выпускнице пансиона благородных девиц? — язвительно спросила Лена. — Похоже, Папи, ты скептически относишься к моей попытке понравиться режиссеру.

— Напротив, возлагаю на нее надежды. Фон Штернберг — весьма солидное имя. Ты должна попробовать получить роль и сделать это со всей подобающей тебе основательностью.

— Интересно, откуда взялось «фон», если он еврей? — Лена ходила из угла в угол, то и дело сталкиваясь с прислугой, убиравшей посуду после ужина.

Грызла ореховое печенье и злилась: пока что ее взаимоотношения с кино не складывались и предстоящая попытка казалась пустой тратой времени.

— В любом случае это человек с хорошим вкусом и, кажется, с перспективами. Так что постарайся продемонстрировать свои манеры. Пожалуй, светлые лайковые перчатки просто необходимы, — спокойно размышлял Зибер, всю жизнь умевший одеваться солидно и элегантно.

— С ума сошел, мой дорогой! Эта их Пупси-Мупси или Лола-Лола — не знаю, как он ее обзовет — дешевая девка! При чем же здесь элегантный костюм и перчатки! Да — стоит еще надушиться «Коти», а на плечи набросить… — Она задумалась, сочиняя уже всерьез облачение для своего выхода. — Во всяком случае, Папиляйн, таких, как я, там больше не будет.

На первую встречу с Джозефом фон Штернбергом Магдалена явилась в своем лучшем деловом костюме, белых лайковых перчатках, позволив лишь сдержанное украшение — две небрежно наброшенные на плечи чернобурки. В очереди разодетых «шлюх» перед кабинетом режиссера она и в самом деле смотрелась белой вороной, все думали, что заносчивая дама наверняка что-то перепутала, и тихо подхихикивали за ее спиной.

Голливудская знаменитость оказалась довольно неказистой: мелковата, несколько косит шею. Густые висячие усы завершали впечатление печальной сосредоточенности. Но зато тросточка, гамаши, непередаваемая светскость австрийского аристократа и удивительные глаза! Умные и словно боящиеся излучаемого ими света. Вспыхнули, встретив взгляд вошедшей дамы, и тут же опустились к лежащим на письменном столе бумагам.

— Присаживайтесь, фрау Зибер. — Голос Штернберга звучал глухо и вкрадчиво: шелк и бархат. — Я бы хотел пригласить вас на пробу для роли Лолы-Лолы.

— Но ведь я совершенно нефотогенична. У меня были опыты в кино. Все неудачные. Нос выглядит картошкой, лицо — как блин. К тому же я слишком толстовата.

— Но при том — настоящая леди. — Он почтительно улыбнулся.

— Речь, насколько я поняла, идет о певичке из дешевого кабачка.

— Сценарий написан по книге Генриха Мана. Профессор Иммануил Рат — этакий высоконравственный сухарь, служит учителем в средней школе. Однажды он застает учеников за разглядыванием соблазнительных фото. Оказывается, парни тайком посещают портовый кабачок, где поет некая Лола-Лола. Возмущенный профессор отправляется в притон и… страсть охватывает его. Вы понимаете, какой должна быть эта портовая девчонка из прокуренного кабака?

— Она должна быть сногсшибательной, — мрачно заверила фрау Зибер. — Разве вы можете представить меня в этой роли? — Небрежным движением затянутой в белую лайку руки Лена перебросила через плечо чернобурку.

— Могу, — невысокий мужчина встал из-за стола, прошелся по комнате и, приблизившись к сидевшей женщине, посмотрел ей в глаза. — Я, знаете ли, вообще могу очень многое.

…Существует множество версий этой встречи, но то, что Лена хулила свою внешность, — факт. Что это — чрезмерная честность? Провокация? Вызов? Похоже, она не думала ввязываться в серьезную игру с голливудским режиссером. Она и впрямь считала себя нефотогеничной и просто не хотела лишних разочарований.

И в самом деле, ее удача зависла на волоске. Разочарованный первой встречей, фон Штернберг все же посмотрел фильмы с участием Магдалены. Снятая с прямолинейной простотой, молодая женщина выглядела на пленке крайне непривлекательно, и фон Штернберг подумал, что если бы не увидал ее накануне на сцене, то, без всяких сомнений, отказался бы от проб.

Но кинопроба была назначена, и Магдалена вызвана в числе иных претенденток на роль.

Перед тем как она предстала перед кинокамерой, Лену переодели в пестрое платье, похожее скорее на отрепья бродяжки, чем на зазывный костюм шлюхи.

— Дайте что-нибудь, мне надо это подколоть. — Фон Штернберг протянул руку костюмерше и, вооружившись булавками, начал переделывать платье, легонько касаясь тела женщины. Потом он взялся за расческу, пытаясь что-то сделать с волнами старательной укладки.

— Мои волосы причесать совершенно невозможно. Они всегда выглядят так, словно их вылизала кошка! — возражала Магдалена, изнемогая от сознания собственного несовершенства.

Подкорректировав облик претендентки на роль, режиссер, однако, остался доволен.

— Могли бы вы что-нибудь спеть на английском языке? — поинтересовался он.

— Пожалуй. Нечто невообразимо вульгарное.

«Сливки в моем кофе» — привязчивый шлягер. Пойдет?

Под сбивчивый аккомпанемент Лена исполнила популярную английскую песенку.

— Спойте-ка что-нибудь еще и уже попробуйте показать характер Лолы, — попросил фон Штернберг, ощущая азарт золотоискателя.

Магдалена оглядела комнату, подошла к роялю, бесцеремонно села на крышку, вздернула юбку и спела немецкую разбитную песню, которая позже для фильма будет переведена на английский под названием «Я с головы до пят сотворена для любви». Ее голос хрипел и переходил на чувственный шепот. Вокалом это можно было бы назвать с большой натяжкой.

Все, кроме фон Штернберга, сочли пробу провалом. Но его решимость взять некую фрау Зибер на главную роль в новом фильме была непоколебима.

Он нашел свою героиню, способную заворожить миллионы.

Что же увидел он в этой молодой женщине? Ее голова напоминала о деревянных марионетках в кукольных вертепах: чистое крупное лицо с большим широким и выпуклым лбом. Широко поставленные глаза, тяжелые веки, столь редко встречающиеся у северянок, золотистый тон мягких волос. Почти полное отсутствие мимики и загадочная отстраненность, словно у существа с иной планеты. Вряд ли ее можно было назвать хорошенькой, но то, что из нее можно было «вылепить» светом и тенями волшебную красавицу, фон Штернберг ощутил всем своим нутром. От женщины исходил некий завораживающий магнетизм, мощно ударивший по двум самым болезненным его точкам — чувственности и профессиональному интересу.

Как мужчина и как художник фон Штернберг почувствовал, что стоит на пороге великого провала или грандиозного успеха. Он сделал выбор, отказав без промедления более ярким, знаменитым и нравившимся студии претенденткам.

Ему удалось заставить руководство УФА подписать с фрау Зибер контракт на исполнение роли Лу-лу в «Голубом ангеле» — первом в Германии полнометражном звуковом фильме. Причем фон Штернберг решил снимать фильм сразу на английском языке, не смущаясь акцентом актрисы — кого удивит, что портовая девка говорит не совсем правильно? А уж как она поет… Несомненно, в этой фрау есть нечто колдовское, возможно, некое будоражащее чувственность ощущение бисексуальности, бьющее ниже пояса. Да стоит ли пытаться объяснить желание?

…Шел дождь, в свете тусклых фонарей все казалось холодным и липким. Лена порадовалась, что не надела в этот день меха, и старательно перешагнула лужу, блестевшую под витриной булочной. У выхода из переулка к набережной Шпрее ее нагнал фон Штернберг:

— Позвольте проводить вас, фрау Зибер? — Не дожидаясь ответа, он остановил такси. Распахнув дверцу машины, сказал своей спутнице, как само собой разумеющееся: — Заедем в мой отель.

В полутьме машины молчали, глядя сквозь дождевые потоки — каждый в свое окно. Так же молча поднялись в номер фон Штернберга. Он запер за собой дверь, Лена, сбросив лишь плащ, легла на аккуратно застеленную постель и задрала юбку. Чтото в этой сцене ей сильно напоминало эпизод со скрипачом. Торопливо освободившись от пальто, Джозеф стоял рядом. Лена расстегнула резинки чулочных подвязок и, помогая себе движением бедер, спустила трусики, отбросила их носком туфли. Щелкнув выключателем настольной лампы, Джо осветил комнату. Она увидела его безумные, жадные глаза и мелкую дрожь, сотрясавшую худое тело. Мужчина едва сдерживал возбуждение. Протянув руку, Лена погасила свет.

— Иди ко мне, Джо…

Он тут же упал на нее, оказавшись тяжелым и крепким. Когда все завершилось, он закурил две сигареты — для себя и для нее.

— Прости меня. Я похож на похотливого орангутанга. Не мог больше терпеть. Я одержим ЛолойЛолой очень давно, с той минуты, как задумал фильм. Я хотел тебя с того мгновения, как только увидел. Прости. — Нагнувшись, он покрыл поцелуями ее руки.

— А знаешь, Джо, ведь я тоже сразу подумала об этом. Ну… поняла, что нужна тебе. — Лена взяла протянутую им сигарету, затянулась, посмотрела на голубой дым, переливавшийся цветными волнами от света рекламы за окном. — И знаешь что… — Приподнявшись на локтях, она заглянула в его глаза: — Зови меня Марлен. Марлен Дитрих. Это мое настоящее имя.

Марлен со свойственным ей энтузиазмом взялась за подборку гардероба для роли Лолы-Лолы (потом это станет ее главной задачей в создании кинообраза). Грязно-белый атласный цилиндр из гардероба, отыгранного ревю, панталоны с рюшками, заимствованные у знакомого трансвестита, знаменитый пояс с подвязками, затертые атласные манжеты, белый мятый воротник — визитка ЛолыЛолы и «Голубого ангела».

Встречи с фон Штернбергом стали постоянными, можно сказать, они почти не расставались — ни на съемочной площадке, ни потом, в гостиничном номере Джозефа, который Марлен покидала далеко за полночь. Служебный роман слился с экранной жизнью.

— Любовь моя, — Марлен нравилось обсуждать творческие проблемы в процессе постельного свидания, — когда ты наконец позволил мне посмотреть отснятый материал, я поняла — идея фантастическая! Противные толстухи, которых ты нагнал на площадку, чтобы изображать посетительниц кабачка — отличный маневр! На фоне этаких монстров и рядом с тушей Яннингса я казалась бабочкой!

— Теперь-то моя Лола поняла: она само искушение. Не сомневайся, публика будет выть от восторга.

— А ты — бесстыдник! Сегодня, когда я в цилиндре и кружевных панталончиках пела, оседлав стул, твоя камера уставилась мне прямо между ног!

— Камера? Что она понимает, бедняжка. — Джо вдумчиво обвел узкой ладонью линию бедра Марлен. — Камера — это я!

…- Знаешь, Папиляйн, Джо все время необходимо делать со мной это, — посетовала она мужу. — У евреев такой темперамент! Не могу же я отказать — он такой милый и совершенно уверен, что фильм превратит меня в звезду. Так и будет! Я видела отснятые материалы и поняла: Штернберг гений. Эта Лола-Лола — она получилась совсем настоящая. Живая!

Марлен всегда будет обсуждать с мужем отношения с поклонниками и прислушиваться к его советам даже в самых интимных вопросах. «Мистер Дитрих», как позже прозвали мужа знаменитости, оказался чрезвычайно полезным и надежным компаньоном на ее щедром событиями жизненном пути.

Она была в восторге от фон Штернберга, умевшего деликатно и мягко управлять процессом на съемочной площадке. Она умела угадывать малейшее желание режиссера. А он — делать ее неотразимой. Хитрости света, операторские приемы и портновские ухищрения были знакомы фон Штернбергу лучше привлеченных для этого профессионалов. Создавалось впечатление, что он изначально знал все до мелочей — на какую ресницу своей героини и с какого софита должен падать свет, какими тенями «заретушировать» круглые щеки, как развернуть мизансцену перед камерой. И произошло чудо: исчезла круглолицая простушка и в полную мощь с экрана хлынул соблазн — магнетическая чувственность потрясающей женщины. Фон Штернберг пребывал в состоянии творческой эйфории — он делал первый звуковой фильм, он делал фильм с женщиной, воспламеняющей кровь даже с далекого экрана, и хотел, чтобы воссияла новая звезда — Марлен Дитрих.

Сочиненное тринадцатилетней Магдаленой имя наконец пригодилось, «Голубой ангел» мгновенно сделал его знаменитым и хранил статус мегазвезды долго после того, как след фон Штернберга исчез с пути Марлен. Адольф Гитлер, по мнению Дитрих, соблазненный подвязками и панталонами Лолы-Лолы, ухарскими замашками шлюхи и белым цилиндром, намекавшим на нечто недозволенно пряное, бисексуальное, сохранит копию «Голубого ангела» лично для себя, когда все фильмы с Марлен, принявшей американское гражданство, в фашистской Германии будут уничтожены.

Дитрих получила за фильм пять тысяч долларов, что по тем временам было очень круто.

В процессе съемок фон Штернберг стал другом дома Зиберов, уже приютивших милую женщину Тамару Матул — балерину из труппы русского балета. В таком составе «семья» просуществует довольно долго. Мария, дочь Марлен, многие годы будет поддерживать добрую дружбу и с интеллигентным, тактичным Джозефом, и с милой Тами. Рудольф Зибер до конца сохранит статус преданного супруга Дитрих, лучшего помощника и советчика. За исключением детали — подлинной «физической» его женой станет безропотная, жертвенная Тами. Плюс множество красивых увлечений, которые он, как фактический холостяк и человек весьма состоятельный, мог себе позволить.

А берлинская студия УФА промахнулась. Не распознав потенциал «Голубого ангела», немцы не продлили контракт с Дитрих. Тогда Штернберг предложил ей подписать договор с «Парамаунтом» на два фильма, что означало переезд в Америку. На это было трудно решиться. Рудольф Зибер, наделенный здравомыслием и умением найти выход в самых щепетильных ситуациях, снова дал супруге дельный совет: стоит осмотреться, попробовать пожить там, а потом думать о переезде. Вначале в Голливуд на разведку должна была отправиться Марлен.

Вечером 31 марта состоялась гала-премьера «Голубого ангела» в кинотеатре «Глориа Палас». Первый немецкий звуковой фильм, да еще и музыкальный, вызывал ажиотаж. Зрители ждали встречи с исполнителями главных ролей. Сразу же после окончания торжества Марлен предстояло отправиться на поезде в Бремерхафен, там пересесть на трансатлантический лайнер «Бремен», отправляющийся в Нью-Йорк, а затем проследовать в Лос-Анджелес, где ее уже ждал фон Штернберг.

Окутанная белым шифоном, в белой накидке из нежного меха, она стояла у кроватки дочери, который раз рассматривая столбик ртути на термометре. В ушах сверкали бриллиантовые подвески, пахло так прекрасно, словно распахнулись двери в рай. Температурившая шестилетняя Мария не сводила с матери восторженных глаз. Она всегда знала, что ее мать особенная, но теперь поняла точно: ее мать — королева!

— Господи, как некстати мой отъезд! Не отходи от нее, Бэкки! — говорила Марлен горничной, поправляя цеплявшиеся за шифон перстни. — Ах, если бы пароход не отправлялся сегодня ночью, я вообще не пошла бы на эту глупейшую церемонию.

— Мути, пора ехать. — В детскую вошел Рудольф, чрезвычайно элегантный в своем щегольском фраке. — Невозможно, чтобы актеры вышли на сцену без тебя. Публика не успокоится, пока не увидит героиню.

Марлен склонилась над кроваткой, обдав девочку запахом самых восхитительных в мире духов:

— Не забывай меня, радость моя!

Три часа спустя она была уже звездой. Имя Марлен впервые гремело под гул восторга и преклонения.

Вместе с костюмершей УФА Рези, ставшей ее преданной камеристкой на долгие годы, Марлен пересекла Атлантику и благополучно (если не считать выпавшего за борт зубного протеза Рези) прибыла Нью-Йорка, где ее должен был встретить представитель студии. Оглядев стоящую у сходней даму, менеджер «Парамаунта» издал губами малоприличный звук, означающий в данном случае разочарование.

— Рад познакомиться, миссис Дитрих. Но… похоже, вы собираетесь в таком виде сойти на берег?

— Именно. Разве что-то не так? — Марлен поправила высокие плечи фланелевого пиджака. Она предпочла надеть серый деловой костюм, как и полагается путешественнице из Европы.

— Надеюсь, у вас имеется шуба? Ну, какая-нибудь норка? Уже лучше. Так… Наденете черное облегающее платье и шубу нараспашку.

— Но… сегодня жаркий солнечный день. — Марлен не стала добавлять, сколь вульгарным считает предложенный наряд.

— Есть события поважнее, чем хорошая погода. Сегодня из Германии прибыла новая звезда «Парамаунта». На причале собрались репортеры, дабы запечатлеть этот исторический момент. Завтра вся Америка будет рассматривать ваши снимки. Что она должна увидеть? В первую очередь, эффектность и роскошь. И во вторую, и в третью — тоже. Эффектность и роскошь! Думаю, вам следует небрежно присесть на свои чемоданы, чтобы выгодно показать ноги, и пошире улыбаться. Ну, вы сами знаете все эти штучки.

«Ты всего лишь подчиняешься и — выигрываешь! Тактика победителя», — убеждала себя Марлен, сидя на пристани в распахнутой норковой шубе под жарким солнцем и прицелом десятка камер. Она чрезвычайно ценила вбитую ей с детства дисциплину и приписывала умению подчиняться приказам многие выигрышные повороты в своей судьбе.

Она умела продемонстрировать ноги, если это так уж необходимо вульгарным янки. Вот улыбки до ушей они от нее не дождутся. В конце-то концов здесь все только и думают о том, как бы выгодней себя продать, а лишь Марлен знает, чего стоит неулыбчивая томность ее лица. Придется многому научить этих идиотов.

«Здесь все помешались на капиталах, и даже церкви похожи на торговые ларьки», — напишет она мужу. Наиболее частой характеристикой янки станет для Марлен слово «идиот», а для определения неприятного ей человеческого типа достаточно было пренебрежительного замечания: «абсолютный американец!».

В Лос-Анджелесе ее встречал Джозеф на новеньком, сияющем никелем зеленом «роллс-ройсе» — подарке миссис Дитрих от «Парамаунта».

— Прошу, ваше высочество, королевство ждет вас! — Усадив Марлен, Джозеф направился к голливудским холмам. В яркой южной зелени виднелись крыши особняков, то тут, то там зеркалом вспыхивала в лучах солнца гладь бассейна.

— Да тут целый курорт!

— Фабрика, дорогая моя. Фабрика грез.

— И тут не хватало только Дитрих! — Марлен высунулась в окно, оглядываясь вокруг.

Два улыбающихся японца, кивая головами, как фарфоровые статуэтки, распахнули ворота.

— Слушай, Джо, они, кажется, настоящие!

— Это твои садовники, любовь моя. А это, — он въехал в распахнутые ворота, — это твой дом.

Вилла в Беверли-Хиллз, арендованная фон Штернбергом для Марлен, находилась недалеко от студии. Джозеф неторопливо вел гостью по залитому солнцем саду к дому, похожему на цветочную корзину из ало-лиловых гардений, и ждал восторгов.

— Ну как? — Он торжественно распахнул дверь в прохладные апартаменты. — Комфорт, сверкающая чистота, море цветов. Немного лучше, чем в моем берлинском отеле, верно? Прием назначен на завтра. Полный бомонд и свора журналистов, чтобы запечатлеть трогательный момент и узнать твое мнение.

— Ты чудо, Джо. — Поцеловав его в щеку, Марлен легким движением ладони смахнула отпечаток помады. — Все, действительно, вполне симпатично. Приличный дом и «роллс» с водилой — так шикарно. Только куда ездить? До студии идти пять минут. — Марлен присела в предложенное Джозефом плетеное кресло в тени кустов пышно цветущих олеандров.

— Тебе не придется ходить здесь, милая. У звезды «Парамаунта» особый статус. Роскошь — в параграфе первом. В ней надо купаться. В последующих пунктах — то же самое. Не волнуйся, любимая, я буду рядом. — Подшучивая, Джозеф всматривался в ее лицо, не выражавшее ничего — ни радости встречи, ни приятного удивления по поводу калифорнийского рая. И эта отрешенность казалась ему более интригующей и желанной, чем благодарный щебет любой другой женщины, способной зайтись восторгом от одного лишь новенького «роллс-ройса».

— А сейчас ты научишься подписывать чеки. — Джо, выглядевший по-новому в мягком белом костюме, положил на стеклянную столешницу садового столика чек на десять тысяч долларов — по тем временам сумму огромную — и чековую книжку. — Это презент от студии — на первые расходы. Просто будешь вписывать вот сюда сумму своего расхода, если что-то надумаешь купить, а здесь оставлять свой автограф. — «Паркером» с золотым пером он указал на графы в чеке.

— И все? — Марлен посмотрела на свет невзрачную бумажку, скрепленную в блокнотик со стопкой точно таких же.

— Все. А это Луиза и Мона. — Фон Штернберг представил новоявленной хозяйке появившихся женщин в кружевных передниках и наколках. — Они будут заниматься кухней и домом. Начнем с завтрашнего дня. А пока я заказал для нашего первого ланча кое-что из студийного ресторана.

— Вначале я приму душ и переоденусь. Пусть кто-то принесет мои чемоданы.

Через пятнадцать минут она появилась в дверях гостиной свежей, благоуханной, в легком платье из светлого шелка и с перламутровой заколкой в волосах, приподнятых к затылку.

— Ба! Да здесь стол на двенадцать персон! — Марлен остановилась у парадно накрытого стола. — Мы ждем гостей?

— Прием завтра, но тебе ни о чем не придется беспокоиться. Сад декорирует студия, столы накроют повара из ресторана. О деталях туалета звезды позабочусь я.

— Доверяюсь и ни о чем не спрашиваю. О, свиные отбивные с хрустящим картофелем. Это по мне. — Усевшись, Марлен сама наполнила свою тарелку и принялась за еду. — Пока я буду жевать, объясни, Джо, чем ты очаровал своих шефов в «Парамаунте»? Не нашим же «Голубым ангелом»? Думаю, здесь им надо что-то другое… — Она задумчиво посмотрела на буйство ухоженного цветника за широко распахнутыми стеклянными дверями. — Американцы спокойно пересидели войну среди своих клумб и эдемских садиков. Большие дети, ждущие красивой сказки.

— С вечным цветением, солнцем и океаном? — Джо смаковал темное вино, не спуская глаз с Марлен. Он все еще не мог наглядеться, жадничая, придумывая с лету все новые и новые проекты для той, которую заполучил на долгий срок. И он уже знал, что должен предложить ей.

— Ненавижу яркое солнце — так и липнет этот противный загар, как к деревенской доярке. И купаньем в океане не интересуюсь. Страшно подумать даже, что где-то под водой копошатся всякие противные каракатицы. — Марлен хрустнула маринованным огурчиком. — Солнца у них тут и так слишком много. Думаю, американцам нужна волшебная сказка с загадочной и дразнящей Повелительницей грез — этакой соблазнительной оторвой.

— Мечтой, в которую должен влюбиться каждый — и мужчина, и женщина… — Штернберг, забывший о еде, послал Марлен полный обожания взгляд. — Вот в чем, собственно, дело. Наш «Парамаунт» и МГМ — главные конкуренты. Так вот, у МГМ с двадцать пятого года появилась Грета Гарбо — чудо из Швейцарии — загадка, акцент, утонченность, манкость. Нашим нужна звезда не хуже.

— Я? — Марлен ткнула себя пальцем в грудь. — С моим картофельным носом? О нет, Джо! Нужны мы оба. Только ты умеешь превращать меня в фею.

— Фея уже обрела собственную жизнь. — Джозеф развернул газету. — Смотри, что пишет Каракауэр в берлинской газете: «Лола-Лола Дитрих — новое воплощение секса. Мелкобуржуазная берлинская проститутка с провокационными ногами и легкими манерами являет собой бесстрастие, которое побуждает доискиваться до секрета ее бессердечного эротизма и холодного высокомерия». Да, ты заинтриговала этого ехидного ворчуна. Как точно заметил! Бесстрастие, Марлен, подлинная тайна эротизма!

— Мы сделали это! Я люблю тебя, Джо…

— Сокровище мое, все еще впереди. Я всему научу тебя, ведь ты чрезвычайно способная девочка. Не хочешь посмотреть спальню? На окнах тяжелые шторы, как ты любишь. И букетик полевых ромашек — от меня. Пойдем, я расскажу тебе о наших ближайших планах.

Первый прием прибывшей актрисы в своем американском доме — теплая встреча с новыми коллегами — ритуал и большая работа для приглашенных журналистов. Столики с длинными скатертями и рекламной сервировкой в саду, светящийся бассейн, звезды и руководство «Парамаунта» в вечернем облачении. Соревнование туалетов и драгоценностей. Красавицы всех мастей, знаменитые имена. Марлен держится с непринужденностью истинной леди, обнаруживая в беседах острый ум и хороший английский. Ее узкое черное бархатное платье, эффектно подчеркивающее фигуру, выделяется в клумбе пестрых и довольно вычурных нарядов. Очень дорогой и стильный бриллиантовый браслет, предусмотрительно взятый фон Штернбергом напрокат, — единственное украшение Марлен, кроме ее дивных, тицианового оттенка волос. Все это будет подробно описано журналистами светской хроники, «выстреливающими» блицами то тут, то там в коловращении праздничной толпы небожителей Голливуда.

Когда над парком взвились фейерверки, Джозеф тронул Марлен за локоть:

— Посмотри вверх, девочка моя. Все звезды в небе и все сверкание салюта — для тебя. Так будет всегда, я тебе обещаю.

— Джо, чтобы привыкнуть к этому, мне надо будет прожить очень длинную жизнь. — Марлен мечтательно опустила длинные накладные ресницы.

— Она будет — долгая, праздничная жизнь, сокровище мое. — Джозеф поднес к губам руку Марлен.

— Пророчество режиссера! Великолепный кадр, — щелкнув камерой, журналист светской хроники исчез в зарослях мексиканского тростника.

Руководство «Парамаунта» пришло в ужас, рассматривая прибывшую звезду.

«Вы только посмотрите на ее толстые бедра! А скулы простолюдинки? А этот нос, смахивающий на гусиную жопку?» — говорили их взгляды. Увы, все было правдой. Ни обворожительной детскости Мэри Пикфорд, ни зрелой женственности Сары Бернар, ни безупречной правильности черт Греты Гарбо…

— Господа, это моя актриса, и то, что она принесет студии миллионные доходы, — я гарантирую. — Фон Штернберг взял Марлен под руку. — Чтобы приблизиться к вашему идеалу, нам понадобятся сутки.

Через день перед софитами в павильоне, где предстояло сделать рекламные снимки, предстала иная женщина — в ореоле чужестранной тайны, европейской утонченности, гипнотического акцента, с аристократическим овалом лица и томными глазами. Непроницаемый лик королевы без тени заигрывания или угодливости. Высокие брови, точно и смело выписанные дугой на выпуклом лбе, подчеркнули томную тяжесть век. Благородная впалость щек, оттеняющая скулы, яркий чувственный рот. Бесспорно, здесь отлично поработали стилисты. Но кое-что из приемов обработки лица Дитрих осталось на уровне слухов.

Историю с выдернутыми коренными зубами подтверждали несколько стоматологов, и каждый клятвенно заверял, что удалял зубы Марлен именно он. Сама же она эту операцию отрицает.

Фон Штернберг разработал специальную технику освещения ее лица, что подчеркивало высокие скулы и скрывало несколько широкий овал лица. Он стремился акцентировать в облике Марлен декадентную утонченность и ту изюминку, которую он подметил сразу, — ее андрогинность — двуполую манкость. «У Марлен есть секс, но нет пола», — напишет о Дитрих позже критик Кеннет Тайнен. Но с самого начала, провозглашенного «Голубым ангелом», нота бисексуальности прозвучала отчетливо. Именно она придавала образу актрисы неожиданную взрывную и опасную пикантность, умело акцентированную фон Штернбергом. Фон Штернберг обладал чутьем на запросы толпы, он понимал, что идол миллионов должен интриговать, шокировать, притягивать. Лицо Марлен — оно поражало, запоминалось с первого взгляда и продолжало манить тайной.

Через много лет Билли Уайльдер, снимавший Марлен в фильме «Зарубежный роман», так объяснит секрет ее красоты: «Работая над фильмом, я часто задумывался над тем, что превращает актрису в кинозвезду, и понял — особая красота, порой граничащая с уродством. Достаточно одного миллиметра, чтобы красавица превратилась в монстра. Существует большая разница между хорошенькой и красивой женщиной. Хорошеньких много. Красота уникальна, как, впрочем, и уродство. Порой Марлен кажется карикатурой на самое себя. Вы посмотрите на ее скулы! Еще немного — и лицо превратилось бы в маску шута. А нос! Будь он на пару миллиметров шире, и ее лицо стало бы просто вульгарным».

Для съемок рекламных фото была создана серия восхитительных нарядов — меха, шляпы, вуали, драгоценности. Роскошь и изящество самой модели восхищали. Марлен была превосходной ученицей — осанка, пластика, мимика — вернее, почти полное ее отсутствие — все было на высоте. Каждое движение, запечатленное камерой, являло собой совершенство.

— А вот это уже лучше. — Толстые пальцы шефа

«Парамаунта» веером метнули фото Марлен на полированной столешнице. — Ты оказался прав, Джозеф! Она магически похожа на Гарбо.

— Она эффектней. Это бомба! — Фон Штернберг выложил перед шефом коронные фото: Марлен во фраке, с белым галстуком, в яхтсменском костюме с шортами и морской фуражкой.

— Мы рискуем.

— Нисколько. Завтра вся Америка будет наша. Серия рекламных снимков, сделанных фон

Штернбергом, произвела предсказанное им впечатление. От красавицы с идеальным телом и лицом Мадонны словно исходило сияние. Она же, одетая в мужской костюм, ошеломляла, шокировала, но неизменно восхищала. Отклики в прессе посыпались один сенсационнее другого: «Новая штучка из Германии», «Ответ «Парамаунта» на Гарбо», «Великая находка века». А фото Марлен в костюме яхтсмена — лихо сидящая на гордой голове фуражка, шорты, белые спортивные туфли с носками — вышло с надписью: «Женщина, которая нравится даже женщинам!».

Это была не просто удача — произошло рождение нового персонажа голливудской мифологии, предназначенного для блестящей и долгой жизни. Но для того чтобы обеспечить его жизнеспособность, требовались недюжинный характер, трудолюбие, изобретательность, вдохновение. И умение держать удар. Этими качествами Дитрих обладала: с высоко поднятой головой и стиснутыми кулаками она вошла в ворота славы, распахнутые перед ней судьбой.

В предстартовые дни подготовки к новому фильму было много хлопот. Но среди них не затерялось маленькое событие — сигнал из будущего.

Марлен пишет мужу: «Мы с Рези ходим на новые картины. Посмотрели «На западном фронте без перемен». Здесь фильм имеет огромный успех. Потрясающе! Пришли мне, пожалуйста, роман Ремарка. Я хочу прочесть его по-немецки. Целую, люблю. Мути».

В конце 1930 года фон Штернберг и Дитрих приступили к работе над фильмом «Марокко».

— Милая, помнишь, когда я уезжал из Берлина, ты дала мне в дорогу роман об американских легионерах в Африке. — Джозеф раскачивался в качалке на веранде, следя за Марлен, убиравшей со стола посуду после завтрака. — Да присядь же ты на минуту! Пусть хозяйством займется прислуга. Я расскажу тебе о нашем новом фильме.

— Ты собираешься делать исторический фильм? — Марлен придвинула шезлонг и села рядом, рассматривая ногти. — Мрачно и скучно.

— Нисколько! Действие переносится в наши дни, и дело вовсе не в военных событиях. Дело в ней — Эми Жоли!

— Хочешь угадаю — Жоли будет певицей!

— Разве мы можем лишить зрителя удовольствия слышать голос Марлен? Давай я расскажу тебе все по порядку.

— Минутку, Джо! Принесу маникюрный набор. Руки, как у кухарки.

— Марокко — государство на Дальнем Западе, когда-то его называли Аль-Магриб аль-Акса. Это удивительная страна: на севере Средиземное море, на юге — пустыня Сахара, а на западе — Атлантический океан. В начале ХХ века Франция прихватила Марокко и сделала своей колонией. Однажды в город Могадор приезжает Эми Жолли — твоя героиня, чтобы выступать в местном варьете. Это профессиональная певица и восхитительная женщина.

— Какие будут песни?

— Лучшие. Здесь первоклассные спецы. Слушай дальше. Разбогатевший на колониальной земле местный донжуан Ла Бессье предлагает ей свое покровительство, а спустя некоторое время — руку и сердце. Но Эми отвергает его ухаживания, ведь она влюблена в легионера-американца Тома Брауна. Походные трубы зовут легионеров вновь в дорогу, и влюбленные должны расстаться. Девушка не в силах терпеть предстоящую разлуку, она отказывается от обеспеченной жизни и уходит босиком за любимым в пустыню…

— Любовь моя, мой волшебник… — Марлен обняла Джозефа. — Если бы ты велел мне и в самом деле наняться легионеркой, да еще пройти по песку босиком десять миль — я бы ни минуты не стала сомневаться.

Марлен не читала сценария — она уже знала о фильме достаточно, а в нужный момент Джо подскажет, как надо действовать в кадре. Единственное, что интересовало Дитрих, — костюмы героини, в которых она знала толк. Фон Штернберг, восхищенный умением Марлен находить точное решение внешности изображаемого персонажа, шел на немыслимые уступки ее требованиям. В черно-белом кино черный цвет, как и чисто белый, считался запретным. Ткани, окрашенные в черный цвет, теряли на экране объем, превращаясь в пятно, темноту. Но Дитрих предпочитала сниматься в черных костюмах, стремясь выглядеть изящней и стройнее, причем чаще всего — в бархатных. И фон Штернберг сотворил чудо — он наделил этот цвет особым богатством оттенков. Бархатные туалеты Марлен играли переливами теней, подчеркивая именно то, что надо было выявить, и скрывали то, что зрителю замечать не следовало.

Первая сцена «Марокко» задавала тон всему фильму. Образ загадочной путешественницы должен был сразу подчинить воображение зрителей.

…Морской туман окутывает палубу маленького парохода, приближающегося к побережью Северной Африки. В гаснущем свете дня появляется путешественница — черный костюм, черная широкополая шляпа. Лучи заходящего солнца подчеркивают высокие скулы, совершенную посадку головы, и лишь глаза искушенной, многое повидавшей женщины приковывают интерес. Она всматривается в темноту, словно пытается рассмотреть свое будущее.

Веки устало приподнимаются, она изучающе смотрит на подошедшего к ней мужчину.

— Вам помочь? — спрашивает он.

— Мне не нужна помощь, — произносит завораживающий голос, и незнакомка отворачивается, предоставив возможность камере оглаживать ее обтянутый черным крепом зад.

Не зная устали, Марлен подчинялась требованиям Джозефа и выглядела неправдоподобно прекрасно. Даже в конце рабочего дня, когда съемочная группа валилась с ног и оставалось доснять лишь крупные планы, кожа Марлен казалась свежей и нежной, как после долгого сна, а глаза сияли.

Работа над фильмом шла по уже испытанной схеме — расписанные Штернбергом до сантиметров шаги и повороты героини, фразы и паузы на счет раз-два-три, выверенные жесты, наклоны головы.

Уже с первых съемок в Голливуде Марлен ввела неизменную традицию — повсюду на площадке за ней следовало двухметровое зеркало с вмонтированными подсветками. Зеркало разворачивали так, чтобы Марлен могла видеть себя именно в том ракурсе, в каком видела ее камера. Это помогало ей контролировать мельчайшие детали костюма и грима, следить за выразительностью лица и позы.

Режиссер был в восторге. Он в упоении творил новую версию любовного мифа для кинодебюта в США своей германской музы.

Завершив съемки и смонтировав фильм, фон Штернберг показал его Марлен. В просмотровой были только они. Не произнося ни слова, Марлен сжимала руку Джозефа всякий раз, как что-то поражало ее на экране. Тени, краски, звуки, ракурсы, штрихи грима, ткани и металл, стекло и стразы, попадавшие в кадр, фон Штернберг подчинял его волшебству. Увиденное на экране приводило в восторг. Не фильм — обсуждать фильм дело критиков, считала Марлен, — ошеломляла она сама — рукотворный образ божественно прекрасной женщины, являвшийся из мира смелого вымысла. Стискиваемая Марлен рука Джозефа покрылась синяками.

В тот вечер по дороге домой она сунула записочку в карман его брюк: «Ты, ты один — Маэстро — Даритель — Оправдание моей жизни — Учитель — Любовь, за которой мне должно следовать сердцем и разумом».

Оба максималисты, способные до последних сил биться над задуманным, Джозеф и Марлен были созданы друг для друга. Он же чутьем влюбленного и мастера угадал идеальный образ своей Галатеи, она воплощала его с неколебимой исполнительностью.

Новый облик актрисы, появившейся в фильме «Марокко», поразил всех, кто знал ее раньше. На смену имиджу невинного ангела пришел образ роковой женщины, страдающей от любви и заставляющей страдать других. Героиня Марлен, поющая в баре в цилиндре и белом фраке игривую мужскую песенку, смело целовала сидевшую за столиком девушку и преподносила ей букетик фиалок — первый в истории кинематографа женский поцелуй, хотя бы и в шуточной форме.

Режиссер и не предполагал, какой толчок развитию моды даст костюм героини его фильма. Вскоре многие американки начали щеголять в слаксах, а в домах моды произошла целая революция.

«Марокко» дал студии колоссальные прибыли, пластинка с песнями из фильма, исполненная сексуальным хрипловатым голосом, расходилась бешеными тиражами.

Казалось бы, сложился редкий и счастливый творческий союз, стремящийся перейти в семейный. Но фон Штернберг состоит в браке, и жене хорошо известно, сколь велика роль страсти в его творческом процессе. Однако она не только не собирается уступать Марлен супруга, но и давать ему свободу. Возмущенная женщина затевает судебные процессы с требованием возместить моральный ущерб. Хотя Марлен ситуация злила, но семейный статус фон Штернберга устраивал, ведь сама она вовсе не собиралась менять мужа. Как бы ни были горячи эмоции Марлен по поводу обожаемого Джозефа, она понимала, что в ее жизни будет еще не один режиссер и не одно увлечение, а лучшего супруга, чем Зибер — компаньона, друга, советчика, — не найти, идеальную ширму для ее интимной жизни терять не стоит.

Пока за кадром бушевали семейные страсти, карьера Марлен продвигалась с невероятной скоростью. Почти сразу же после «Марокко» был запущен следующий фильм. Сюжет набросал фон Штернберг для отчета перед студийными боссами, поскольку сам он полагался более на настроение и импровизацию. Фильм о захватывающих приключениях прекрасной шпионки Х-27, в финале расстрелянной красным офицером, вышел на американский кинорынок под названием «Обесчещенная». На МГМ, проклиная пронырливый «Парамаунт», поспешно готовились к съемкам фильма «Мата Хари» с Гретой Гарбо в главной роли.

Американцы увидели «Голубого ангела» уже после «Марокко» и «Обесчещенной». Всего за четыре месяца имя Марлен заняло звездное место перед названием фильма, где ему предстояло стоять еще долгие годы.

Волна славы подняла Марлен на гребень. На обложках журналов — ее портреты. Ее интервью, статьи о ней — в каждом издании. Грандиозная рекламная кампания «Парамаунта» сделала свое дело: Дитрих — самая яркая звезда не только в Америке, но и в Европе. Отныне обывателя интересует каждый ее шаг, каждое слово, привычки, духи, мыло и марка белья, ее диеты и высказывания обо всем на свете.

Имя Марлен стали давать новорожденным девочкам. Пресса пела дифирамбы, у ворот студии звезду ждали толпы журналистов. Многие мужчины мечтали только о том, чтобы положить к ее ногам все свое состояние, знаменитости искали с ней встреч, чтобы сфотографироваться вместе, герцоги, генералы и высшие чиновники наперебой приглашали ее отобедать. Водоворот блистательной жизни закружил Марлен. В почестях, восторгах и преклонении, сопровождавших Дитрих, шлифовался ее врожденный эгоизм, просто и совершенно естественно она взлетела на пьедестал «небожителя», с высоты которого отныне будет смотреть на тщетную и глупую суету простых смертных.

Из личины романтической девицы и заботливой матери выбралась и расправила крылья личность самовлюбленной эгоистки, жестко подчиняющей себе окружающих. Она преклоняется перед собственным совершенством, недоступным иным смертным, она упоена им, она на все готова ради него, ни на секунду не сомневаясь, что посвящать свою жизнь ее персоне — высшее предназначение попадавших на ее орбиту людей. Экранный образ все больше заслоняет живую Марлен. «Настоящая жизнь» и экранная жизнь сплетались в драгоценную ткань мифа.

А фон Штернберга хулили, обвиняя в плохом вкусе и грубом использовании исключительного дарования актрисы. Он язвительно отговаривался на пресс-конференциях, понимая, что обладает сокровищем, о котором только и мечтают его конкуренты.

На Рождество 1931 года Марлен съездила в Германию и вернулась с дочерью. К этому моменту Джозеф приготовил для нее новый дом — более шикарный и комфортабельный.

Особняк, стоящий среди кипарисов и банановых деревьев, был выдержан в стиле арт-деко тридцатых годов — элегантная функциональность, много стекла, зеркал и хромированного металла. Каждая из многочисленных комнат носила собственное название.

— Это для тебя, мой ангел, — двадцатиметровая гардеробная «Наслаждение», зазеркаленная от пола до потолка. А рядом — спальня «Весна», ванная

«Лотос» — все в твоем вкусе. — Фон Штернберг, пряча в длинных усах довольную улыбку, показывал Марлен новые владения. — А вот сюрприз специально для Кота — сад с ее личным бассейном.

Он распахнул стеклянную дверь необъятной гостиной. На лужайке с ухоженным цветником искрился под веселым солнцем бассейн, покрытый цветным мозаичным кафелем.

Семилетняя Мария пришла в восторг от виллы — банановые пальмы, море роз, бассейн! Солнце и пляж, «пепси» и гамбургеры — все здесь казалось ей верхом блаженства. Она сразу почувствовала себя так, словно попала на свою истинную родину.

Но девочка, которую взрослые называли Ребенок или Кот, сдерживала эмоции, убедившись уже на своем небольшом, но поучительном опыте, что хвалить и любить что-то кроме матери-королевы опасно. И к тому же — восхищаться тем, что раздражает Марлен.

— Такой огромный? Слишком много воды для Ребенка. Мария не олимпийский рекордсмен, — нахмурилась Марлен. Эта волевая немка не отличалась восторженностью, мало что радовало ее понастоящему. Но уж точно не природа, зверюшки, и даже не атрибуты голливудской роскоши. Куря сигарету и ведя за руку дочь, она следовала за Джозефом, едва сдерживая раздражение от затеянной им экскурсии. Фрау Дитрих не любила животных, обслуживающих ее людей, с трудом терпела некоторые виды цветов, ненавидела докторов, не доверяла науке.

— И зачем мне столько всего? — Она с раздражением развернула толстую тетрадь с перечнем имеющегося на вилле «хозяйственного инвентаря». — Восемь обеденных сервизов на пятьдесят персон, шесть сервизов для ланча и чая — все из самого дорогого фарфора. Несколько дюжин хрустальных бокалов и столько белья, что хватило бы на целый дворец. А здесь? Ты взгляни только, Джозеф! Золотые столовые приборы! Это для ужина, и серебро высокой пробы для ланча.

Вскоре Марлен как ни в чем не бывало ела суп золотой ложкой, прихлебывая пиво из бокалов баккара.

— Господи, как же я хочу в Германию! — вздыхала она по любому поводу. Мария опускала глаза и тихо молилась, чтобы Америка в ее жизни никогда не кончалась.

Фон Штернберг приходил каждое утро к завтраку в просторных белых фланелевых брюках, шелковой рубашке и жокейской фуражке. Никто бы не подумал, что несколько часов назад, в нежном свете раннего утра, Джозеф покинул спальню Марлен и воровато уехал к себе, дабы переодеться. Она строго соблюдала этот конспиративный ритуал со всеми своими поклонниками, ссылаясь на то, что фривольность нравов может шокировать Ребенка, да и пункт студийного контракта о соблюдении моральных устоев требует серьезного отношения.

На столике в саду, под синим с белой каймой тентом, Джозефа уже ждала знаменитая яичницаболтунья. А на металлических стульях с пестрыми подушками на сиденьях восседали дамы: Мария с безупречно прямой спиной воспитанного ребенка и «домашняя» Марлен — в свободной пижаме кремового шелка, широкополой соломенной шляпе, в повседневной косметике и парусиновых туфельках с наивными носочками. Тускло блестело серебро, сиял фарфор, жужжал шмель в букете любимых Марлен тубероз, легкий ветерок шелестел банановыми листьями, в бассейне отражалась незамутненная небесная лазурь — обычный голливудский завтрак, в обычной Калифорнии, где в году насчитывается 360 солнечных дней. И никаких снегопадов.

Иногда за завтраком место Джозефа заменял Морис Шевалье. Тоже в белых фланелевых брюках и в лихо заломленном берете. Французский певец, композитор и актер, приехавший на съемки в Голливуд, был несомненным обаяшкой. Он быстро усвоил, что близким друзьям Марлен полагается обожать ее стряпню. Особенно тем, кто ранним утром проделывал конспиративный побег из ее спальни. Фон Штернберг едва сдерживал бешенство — он не разделял взглядов Марлен на сексуальную свободу, но старался не затевать ссор.

— Не понимаю, что плохого в том, что я не терплю подружек? Ненавижу бабскую болтовню, сплетни. Предпочитаю дружить с талантливыми мужчинами. Морис так мил, он обожает Кота и всегда готов помочь мне, — отчитывала она фон Штернберга, осмелившегося сделать замечание по поводу завтраков Шевалье и его излишней приближенности к Марлен.

— И все же, любимая, он мог бы бывать здесь и реже. Талантливый мужчина — это прежде всего я. И я не прихожу к тебе праздно болтать, я работаю над созданием нового фильма.

Марлен вздохнула, страдая от непонимания. Всю жизнь окружающие ее мужчины будут претендовать на единовластие. Кроме мужа, которому всегда можно пожаловаться на страдающих от ревности любовников. Мужчин, не ответивших взаимностью, она никогда не забывала очернить и ославить. Свои выдумки фрау Дитрих подавала с таким изяществом, что сомневающихся в их правдивости не было.

Фон Штернберг набрасывал новый сценарий, подробности которого пока предпочитал умалчивать. Известно было лишь название — «Шанхайский экспресс».

Все трое мирно проводили вечер в шикарной гостиной. Тихо бубнил радиоприемник, за стеклянной стеной алой полосой сияла гладь бассейна, отражая перистое убранство вечернего неба. Марлен вышивала по канве, натянутой на деревянных пяльцах, Джозеф что-то размашисто писал в лежащей на коленях тетради. Мария предпочитала разглядывать в огне камина заметные лишь ей сюжеты. До тех пор пока Штернберг не переходил к занятиям английским, что делал спокойно и чрезвычайно толково, в отличие от нанятого для девочки учителя.

— Ты слышишь, Джо, у Линдбергов украли ребенка! Требуют выкуп. Какой ужас! — Марлен вскочила и прибавила звук приемника, слушая потрясшее ее сообщение.

— Оставь это дело полиции, дорогая. У тебя завтра встреча с Тревисом. Что вы решили насчет костюма для «Шанхайского экспресса»?

— Сегодня он спросил меня о моей героине:

«Кто-нибудь знает, кого ты будешь изображать в этом фильме? И что вообще там происходит?» А я ему: «Об этом надо спрашивать не меня. Джо даже еще не дал героине имя».

Фон Штернберг оторвал глаза от листов:

— Ее зовут Шанхайская Лилия. Дело происходит во время путешествия из Пекина в Шанхай. И не только в поезде.

Тревис Бентон — главный дизайнер «Парамаунта» — имел импонировавший Дитрих британский вид с отпечатком элегантной мужественности. Он оказался прекрасным соавтором Марлен в создании костюмов для ее героинь. Столь же неуемный искатель совершенства, как и Марлен, увлекающийся своим делом до самозабвения, Тревис без сна и устали, обмирая от удачных находок, сочинял вместе с Дитрих подлинные шедевры. Главное — найти единственно возможную из сотен вариантов тень от вуали, создающую волшебство тайны, уложить складки полупрозрачного шелка, окутывающего тело, так искусно, чтобы не возникало сомнения в полной естественности рукотворной красоты, создать образ, подчиняющий воображение миллионов.

— Ее зовут Шанхайская Лилия! Перья, Тревис! Нам нужны перья! — Марлен вихрем ворвалась в офис Бентона. — Черные перья! Я думала всю ночь и поняла: Шанхайская Лилия должна предстать в ореоле экзотической тайны. Именно перья! Какие перья наиболее фотогеничны?

Вскоре мастерская Тревиса была забита доставленными из сокровищниц реквизиторской коробками. В продолговатых, длинных, глубоких и мелких ящичках лежали перья — прямые, с завитками, пушистые, острые, жесткие, мелкие и крупные. Но все черные, пахнущие экзотическими странами. Марлен задумчиво ходила среди коробок, перебирая образцы.

— Ты говоришь, это страус? Длинные, но чересчур плотные. А эти словно бензином облитые радужные перышки? Одежка «райской птички»? Мелковаты. Смотри — здесь написано «черная цапля» — пикантно… — Марлен приложила к виску пучок перьев. — Но выглядят жидко. Лебедь? Фи! Похожи на вороньи и слишком жесткие. Не пойдет… Орел? Чересчур широкие и сразу напоминают про индейцев. Марабу? Нежный пух, разлетающийся от малейшего дуновения, хорош для пеньюара… И это все? — Марлен с тоской окинула взглядом завалы коробок.

Тревис замер с округлившимися глазами и стукнул себя по лбу костяшками пальцев:

— Знаю! Нам нужен петух! Хвосты настоящих мексиканских бойцовских петухов!

Когда необходимая коробка была доставлена, он торжествующе поднял крышку. Иссиня-черные перья просвечивали даже сквозь папиросную бумагу.

— Мечта! — Марлен перебирала перья. — Узкие, длинные, гибкие! Наконец мы можем заняться первым костюмом — это будет визитная карточка фильма! — Она расцеловала Тревиса в обе щеки. — Только надо подобрать вуаль.

Вскоре вуали, оснащенные ярлыками, лежали рядами на сером ковролине — нежные и плотные, усеянные черными мушками или стразами, из черного гипюра и простой сетки. Марлен забраковала все. Марлен пылала страстью поиска, требуя все новых образцов, копалась в паутине переплетений, и вдруг ее лицо просияло:

— Нашла! «41» — то, что надо. — Она потрепала Тревиса по плечу.

Несколько недель от шести утра до двух ночи Марлен и Тревис как заговорщики трудились над костюмом. Марлен обладала исключительной выносливостью и не знала устали. С Тревисом ей повезло — маэстро был неутомим.

Наконец костюм был закончен. Фон Штернберга вызвали в гардеробную, дабы представить ему Шанхайскую Лилию. Марлен стояла на высокой платформе, отражаясь в череде зеркал. Загадочный взгляд из-под вуали, плотно прилегающая к голове черная шляпка, превращенная в экзотический цветок извивами блестящих перьев. Длинное платье и накидка с отделкой из тех же перьев струились по плечам. Нить крупного хрусталя манила взгляд, уводя его к талии, где рука в туго натянутой черной перчатке держала черно-белую сумочку в стиле арт-деко. Едва войдя в комнату, фон Штернберг остановился, не отрывая взгляда от Марлен. Волшебное, невиданное существо! Не говоря ни слова, он подошел к Марлен, подал ей руку, помог сойти с пьедестала, склонясь, поцеловал ее перчатку и тихо сказал по-немецки:

— Если ты полагаешь, что я сумею снять все это на пленку, то ты считаешь меня волшебником. — Обернувшись к встревоженному Тревису, фон Штернберг одобрительно кивнул и продолжил поанглийски: — Великолепное воплощение невозможного. Я поздравляю вас всех.

В союзе фон Штернберг-Дитрих состязание талантов играло уникальную роль. Она задавала камере невыполнимые задачи, он требовал от нее то, что выходило за рамки актерского мастерства. Иногда лексикон их перепалок на площадке смущал присутствующих, а порой вызывал умиление. В конце концов, подобно Флоберу, Джозеф изрек:

«Марлен Дитрих — это я! Я — это Марлен Дитрих».

Шел к концу 1932 год, ей было немногим больше тридцати. Марлен стала звездой мирового кино, получающей самые большие в мире гонорары. Но ни наличие кухарки, ни возможность получать еду из любых ресторанов не охладили ее парадоксальную любовь к стряпне. Она приобретает кулинарные книги и по ним учится готовить. Ее коронным номером стали несколько блюд. Прежде всего это наваристые бульоны из овощей и разных сортов обезжиренного мяса, которым Марлен придавала целебное значение, которые она в термосах развозила прихворнувшим друзьям, преимущественно, правда, самого ближнего, допущенного к ее особе круга. И фирменное мясное жаркое, неизменно приготовляемое ею для друзей. Марлен никогда не сомневалась, что если уж берется за чтото, то сумеет это сделать лучше других. Легенды о ее феноменальном кулинарном мастерстве стали частью мифа Великой Дитрих.

Страдая от ревности, фон Штернберг не охладевал к своей избраннице, изобретая для нее все более искусительные амплуа. Собственно, он подогревал свое чувство созданными им экранными образами и не переставал желать ее — свою Галатею. А кого любила Марлен, столь жаждавшая пылких чувств с детских лет? Фон Штернберга, семью, кино, калейдоскоп поклонников? — Марлен любила себя.

…Отгорел закат, небо потемнело, в саду зажглись декоративные лампы и начали свою песню неутомимые цикады.

— Мути, Мутиляйн! Смотри, смотри скорее туда! — Мария подпрыгивала, тыча пальцем вверх.

— О господи! Смотрите! — Марлен вскочила, прижав к себе дочь и запрокинув голову.

Самолеты чертили в небе ее имя. Все стояли на площадке и читали буквы, струящиеся из самолета, — МАРЛЕН ДИТРИХ.

— Мами, звезды смотрят на нас через твое имя! — Глаза Марии восторженно блестели. Какому еще ребенку довелось увидать такое? Чудесная, единственная Королева!

Какие бы метаморфозы ни происходили с Марлен в процессе прогрессирующего эгоцентризма, она неизменно исполняла свои любимые роли в «настоящей жизни» — сестры милосердия, щедрой дарительницы и фанатичной матери. Правда, с годами роль фанатичной Мути приобретет характер декоративной ширмы и любящая мать превратится в чудовище, не отдавая себе в этом отчета и считая себя правой в самых нелепых поступках.

С самого начала — с приезда Марии в Голливуд, Марлен, скостившая себе несколько лет, уменьшала и возраст дочери. Марлен продолжала выдавать за шестилетнюю крошку и одевать в наивные детские платьица девятилетнюю девочку. Близкие люди удивлялись разумности Ребенка, фотографы, делавшие семейную рекламу, ухитрялись снимать рослую дочку звезды до талии. Но этот обман, муСделав Марию своим преданным секретарем и помощником, Марлен не испытывала ни малейших сомнений в том, что уготовила ребенку лучшую участь, какую только может дать своему дитя мать мегазвездных масштабов. Ее малышка — Радость моя, Ангел или Кот — вместо семьи имела в «приятелях» любовников матери, вместо компании сверстников — безмолвных секьюрити, вместо школы — съемочный павильон.

Несомненно, Дитрих считала образ жизни девочки-секретарши ценнейшим подарком для своей дочки. Она всегда стремилась к тому, чтобы ее Ангел имел все самое лучшее. И даже более того. Она мечтает о настоящем Рождестве? Бедняжка, она забывает, что живет в Калифорнии. Что за Рождество без снега и санок? Какая елка среди пальм и роз?

Универсальный магазин Буллока в Уилшире, пригороде Лос-Анджелеса, был точной копией Крайслер-билдинга в несколько уменьшенном виде. Сводчатый зал первого этажа, похожий на собор, светился разноцветными стеклами витражей, а в самом центре возвышалась гигантская рождественская елка с серебряной звездой на верхушке, усыпанная сверкающим искусственным снегом. Все убранство елки, от бесчисленных гирлянд лампочек до последнего шара, было серебристо-голубым, льдистым, морозным. Марлен с замиранием сердца смотрела, как обомлела от невиданной красоты ее дочка.

Рождественским вечером 24 декабря Марию ждал сюрприз. Заиграла музыка, фон Штернберг и Марлен распахнули двойные тяжелые двери гостиной, и перед малышкой, одетой в пышное кружевное платье, воссияла сказка: во всем своем двадцатифутовом великолепии в центре комнаты

стояла елка из магазина! Этот день Мария запомнила на всю жизнь, как помнила и многое другое — чудесное и страшное, когда ее жизнь стала частью легенды Великой Дитрих, а обожаемая Мами превратилась в чудовище.

«Шанхайский экспресс» публика приняла на ура: посыпался шквал восторженных рецензий. Из отдела рекламы поступали фото, которые Марлен тщательно отбирала и со знанием дела ретушировала. Проведенная вдоль носа светлая линия выправляла его форму. Щеки и крылья носа затушевывались тенями, на нижних веках ставились два белых штриха, делая глаза распахнутыми и словно подернутыми слезой. Она ловко владела восковым карандашиком для бровей, утоньшая пальцы и запястья, по ее мнению, недостаточно изящные, подправляла очертания фигуры. А волосы в самом деле светились золотом. Хотя Марлен и не отрицала слухов, что посыпает их настоящей золотой стружкой, свет фон Штернберга творил чудеса. Отретушированные снимки переснимались в огромном количестве и рассылались всем друзьям и знакомым в фирменных конвертах «Парамаунта».

— Джо, Папиляйн пишет, что в Берлине готовится нечто ужасное. К власти рвутся какие-то нацисты. Почитай это письмо, прямо страшно становится. — Марлен бросила на стол письмо мужа, но у фон Штернберга было табу на чтение чужой переписки. Марлен же, достаточно сдержанная в разглашении интимных секретов, обладала еще одной парадоксальной особенностью: всю жизнь она не только пересылала мужу письма поклонников, обсуждая с ним любовные ситуации, но и оставляла листки любовной переписки по всему дому. Скорее всего, Марлен считала, что все, происходящее в ее жизни, имеет огромную ценность для ее близких и представляет интерес для потомков, — супруг до самой смерти хранил письма от поклонников жены и ее дневники с любовными излияниями в адрес не одного десятка мужчин.

Джозефа это поражало, как и многое в Марлен, и порой он не знал, чего в нем больше — восхищения полной свободой этой парадоксальной женщины или отвращения. Но коктейль из противоречивых чувств пока действовал на него стимулирующе.

Они сидели в садовых шезлонгах, слушая, как плещется в бассейне Ребенок, и краем глаза контролируя следившую за ней прислугу. Марлен с показным старанием мучила вышивку в пяльцах — вещественное доказательство ее домовитой женственности.

— Тебя интересует наш следующий фильм? — Джозеф коротко взглянул на распутывающую нитки Марлен и выдержал паузу. — Ты покажешь идеальную мать, преданную, жертвенную жену, уличную проститутку в ночном клубе, элегантную содержанку, звезду кабаре…

— Сразу несколько ролей? — Брови Марлен, выписанные дугой на фарфоре высокого лба, чуть приподнялись. Она сплюнула откусанный узелок шелка.

— Всего лишь разные ипостаси этой бедняжки, которой всего лишь раз пришлось оступиться — изменить мужу. — Он вздохнул с преувеличенной скорбью. — Элен — певица варьете, и очень известная. Дело происходит в Германии. Американский химик Нед Фарадей попадает на ее выступление и теряет голову.

— А она до смерти влюблена в главаря гангстеров.

— Никакого главаря. Она отвечает Неду взаимностью. Они уезжают в Америку, сочетаются законным браком. У Элен рождается прелестный мальчик. Но…

— Джо, не тяни. С кем она изменяет этому химику-импотенту?

— Ну не все же химики… — Джо пожал плечами и продолжил: — Бедняжка вынуждена отдаться богачу ради мужа. Дело в том, что Нед облучен и нуждается в дорогостоящей операции. Элен, жертвуя собой, находит деньги. Муж спасен, но ему становится известно, как расплатилась Элен за его лечение.

— На руках должен носить ее до конца жизни. Я же говорила, что он — импотент! И еще предъявляет ей претензии! Ненавижу этих мучеников морали!

— Нед выгоняет жену, разлучив с сыном. И тут…

— И тут бедняжка пускается во все тяжкие. Жаль только, что неизбежный хеппи-энд заставит ее примириться с этим идиотом мужем.

— Семья соединяется! — Джозеф отогнал газетой комара. — Фильм я намерен запускать в ближайшее время. Пора завершать твой дивный отпуск.

Он намекал на простой Марлен после «Шанхайского экспресса», вылившийся в приятный отдых с флиртами. В эти свободные от съемок дни она высыпалась, готовила горы всевозможной еды.

Весь день наслаждалась приготовленными блюдами, а потом, одевшись с продуманным шиком, отправлялась на вечеринки, где до утра танцевала с Шевалье, Чарли Чаплином, Джоном Берримором и другими неотразимыми голливудскими героями.

На правах друга дома и по причине легкого характера Морис Шевалье поддерживал необременительные отношения с Марлен, в разряд которых поначалу его роман со звездой вполне вписывался. Конечно же, она была страстно влюблена, засев серьезной занозой в сердце поклонника. Марлен с наслаждением болтала по-французски со своим очаровательным кавалером, с утра до вечера слушала его пластинки и с удовольствием в его сопровождении вращалась в киношных кругах. Разумеется, их видели вместе и сфотографировали щека к щеке, и если Шевалье льстило такое внимание, то фон Штернберг приходил в ярость.

— И тебе это нравится? — Ворвавшись в спальню Марлен, Джозеф бросил на кровать снимки. Полагаешь, можно вот так просто растоптать все, что было у нас? — Он подступил вплотную к кровати, и Марлен поджала ноги со свежим педикюром, рискуя испачкать персиковый шифон своей роскошной ночной пижамы.

— Ненавижу, когда мужчины с фамилией на «фон» орут, как извозчики! Настоящий прусский фельдфебель!

— А знаешь, кто ты? Дрянь! Обыкновенная шлюха! Ты спала с Морисом!

— Боже, как же ты невыносимо, пошло буржуазен! — Марлен отвернулась с видом оскорбленного достоинства. Королевский изгиб спины, гордо вскинутая голова.

Круто развернувшись на каблуках, фон Штернберг покинул комнату. Ночью он пробрался на студию и уничтожил все негативы фотографий Марлен с Шевалье. Но было поздно: журналы и газеты успели напечатать снимки.

Вскоре Марлен получила записку от фон Штернберга:

«Любовь моя, моя истинная любовь! Я сожалею о своих словах. Ты не заслужила таких обвинений, а я вел себя несносно и необъяснимо… Слова нельзя просто стереть, за каждое нехорошее слово надо платить. Именно это я и сделаю».

12 мая 1932 года ребенка Линдбергов, за которого был полностью внесен требуемый выкуп, нашли мертвым. Спустя три дня миссис Дитрих получила письмо с угрозой похитить дочь и требованием выкупа.

Это были черные дни для Марлен. Она не играла в до смерти перепуганную мать, она в самом деле умирала от ужаса. Были подняты на ноги все службы безопасности, дом превратился в охраняемую крепость, но угрозы продолжали приходить. Шантажистам был приготовлен выкуп и устроена засада, но никто за деньгами не явился. Мария еще долго находилась под охраной секьюрити. Заказчик так и остался неизвестным.

Когда из Европы прибыл срочно вызванный муж Марлен, угроза похищения отошла в прошлое и Дитрих углубилась в съемки «Белокурой Венеры». Она с увлечением изображала женщину, переживающую цепь опасных приключений, а фон Штернберг с величайшим мастерством снимал свой любимый объект — ее дивные ноги — и придумывал трюки, благодаря которым Марлен предстанет во всей своей неотразимости. На этот раз миссис Дитрих появлялась даже в костюме гориллы. Она исполняла фантастический танец, а затем, сидя на ветвях дерева, медленно снимала с себя части мехового облачения, являя зрителям совершенство дивного женского тела.

«Белокурая Венера» вышла на экраны и провалилась с треском. Номер с гориллой, щедро показанные ноги и белый фрак Марлен публика с аппетитом проглотила, а остальное отвергла. Марлен рвалась на родину.

Но политическая ситуация в Германии вызывала опасения, и Марлен вновь пришлось остаться в Америке. На этот раз она захотела жить подальше от Голливуда, на берегу океана, полезного для здоровья Ребенка.

Усадьба в Малибу поражала воображение. Отделенный от океана дамбой и огромной стеной дом в колониальном стиле с элементами древнегреческой архитектуры изобиловал дворцовой роскошью. Из огромного холла вела наверх винтовая лестница в стиле тюдор с версальской люстрой, портик, окруженный колоннадой, выходил на Тихий океан, в саду зеркалом мерцала гладь гигантского бассейна.

В промежутке между двумя картинами Марлен занималась фигурой — стаканами пила теплую воду с английской солью, много курила и злоупотребляла кофе. При такой, никогда не менявшейся «диете» потребность в положительных эмоциях возрастала. Идолу требовалось поклонение, лавина возвышенных, жарких признаний, острых впечатлений — формировался своеобразный тип вампиризма, питающегося эмоциями поклонников.

В доме на побережье появился Белый принц — так называла себя миниатюрная испанка с фигурой подростка и черными как смоль волосами. Глубоко посаженные глаза страстно мерцали на меловом узком лице. Мерседес д’Акоста — далеко не молодая особа, поддерживающая имидж утонченного юноши, была известна не столько как сценаристка и писательница, сколько как любовница Греты Гарбо и, как она утверждала, Элеоноры Дузе, Айседоры Дункан. Бурный роман скучающей Марлен с экзотической испанкой разгорелся мгновенно. Дитрих по нескольку раз на день атаковали гонцы с письмами от огненной Мерседес, подписанные «Принц» или «Рафаэль». К Дитрих она обращалась с придыханием — Золотая, Чудная, Дражайшая, расписывая нюансы своего чувства.

«Чудная! Сегодня исполняется уже неделя с тех пор, как твоя прекрасная дерзкая рука раскрыла лепестки белой розы. Прошлой ночью было еще чудеснее. О, это изысканное белое личико! Позвони перед тем как лечь спать. Я хочу услышать твой дивный голос. Твой Рафаэль».

Даже обожавшей романтические отношения Дитрих такой стиль казался чрезмерно слащавым. Начав тяготиться неуемной пассией, она быстро сменила увлечение. Ее эпизодическим избранником стал тренер по входившему в моду теннису — англичанин Фред Перри — загорелый спортивный красавец. Но тоже ненадолго. Марлен легко меняла партнеров в постели, что свидетельствовало не столько о ее сексуальном аппетите, сколько о потребности в преклонении, абсолютной рабской преданности. Сопровождающий эти сюжеты секс она всю жизнь старалась преподнести как неизбежное бремя, которое приходится претерпевать женщинам. Позже Марлен пожалуется повзрослевшей дочери на животную природу мужчин:

«Они всегда хотят всунуть в тебя свою «штуку» — это главное, что им надо и ради чего распускаются павлиньи перья и исполняются соловьиные песни. Если ты отказываешь им прямо на месте, они говорят, что ты их не любишь, злятся и уходят. Но ведь перья и песни стоят всей этой возни! Но больше всего я люблю импотентов. Они так милы. Можно спокойно спать вместе, разговаривать обо всем, и это так уютно!»

«Уютные» мужчины обожали Марлен, но очевидное наслаждение, которое она дарила им, несмотря на их мужское бессилие, как правило, приводило к счастливому исцелению. Возможно, в каких-то случаях секс и тяготил Марлен, но ее неутомимое стремление к новым партнерам и ненасытную жажду влюбленности одной потребностью в романтизме объяснить маловато.

Завораживающая чувственность экранных образов Марлен стала стержнем ее мифа, основой ее феноменальной славы. О необычайной сексуальности Дитрих говорили все — критики, доброжелатели, враги. Термин «секс-символ» возник позже, с появлением Мэрилин Монро. В начале тридцатых, возвеличивших эротизм Марлен, на экране царило целомудрие: не было ни раздевания, ни обнаженных тел. Даже поцелуй героев, сопровождавший хеппи-энд, должен был выглядеть благопристойно. Лишь поколения спустя на экран выйдет то, что старательно скрывалось от зрителя, — обнаженное тело. Марлен удавалось разжигать основные инстинкты зрителей, сохраняя ауру загадочной недосягаемости своих героинь. Краешек подвязок Марлен Дитрих и сегодня сводит с ума мужчин больше, чем самые откровенные кадры современного кино. Дитрих осталась неподражаемой в искусстве эротики: она соблазняет взглядом, позой, деталями — соскальзыванием с плеча мехового манто, натягиванием перчатки, поворотом головы — небрежным и зовущим.

Вплоть до конца 40-х годов камера упивается ногами Марлен и хранит полнейшее целомудрие в отношении других прелестей, остающихся на территории заэкранного мифа. Только в такой ситуации стали возможны тайные трюки Марлен по преображению своего тела в желанный идеал. У нее был секрет, тщательно охраняемый приближенными людьми, — отвислая, дряблая грудь, потерявшая форму из-за длительного вскармливания дочери. Имплантанты еще не вошли в практику пластической хирургии. Спасение Марлен искала в бюстгальтере с чудодейственным эффектом. Он должен был сохранять ощущение обнаженного тела даже под почти прозрачной тканью и быть чрезвычайно крепким, дабы удерживать необходимую форму в разных обстоятельствах. Для платьев с глубоким декольте или обнаженными плечами, где никакими портняжными ухищрениями невозможно было добиться необходимого совершенства округлостей, использовалась клейкая лента, затягивающая плоть в необходимую форму.

Этому искусству рано обучилась дочь Марлен, исполнявшая роль личного доверенного лица и самого аккуратного секретаря и камеристки Королевы.

Лишь много позже, с появлением новых тканей, возникла идея универсального корсета, дающего иллюзию обнаженного тела даже под прозрачным шифоном. Марлен продумала конструкцию в деталях, не исключая торчавших из чашечек корсета сосков.

Ни перед кем из своих любовников даже в самые интимные моменты она не позволяла себе явиться обнаженной. Как же нелегко давался ей образ безукоризненной богини, совершенства, к которому она относилась с самой высокой требовательностью! Дитрих часами простаивала в примерочной, пока портнихи до мельчайших деталей подгоняли очередной туалет. Она партиями заказывала сделанные по слепкам конечностей перчатки и туфли, поскольку считала, что ее кисти и ступни не соответствовали идеальным канонам. Руки Марлен научилась изящно демонстрировать в процессе курения, засовывала в карманы брюк или втискивала в тонкие перчатки. Туфли должны были быть непременно с закрытым носком — босоножки Марлен считала вульгарными. В тех катастрофических случаях, когда ей все же приходилось на экране показывать стопы, она прятала их под тонкими чулками, драгоценностями, украшениями, гримом. В личной жизни действовали те же законы. Страх показать собственное несовершенство заставлял богиню экрана изобретать различные ухищрения.

Дитрих коллекционировала тонкие шелковые рубашки и виртуозно отработала трюк выскальзывания из покровов непосредственно под одеяло. Секс всегда происходил в полной темноте и завершался обратным маневром. Она придумала широкие шифоновые ночные рубашки с искусно вшитыми бюстгальтерами телесного цвета. «Уютно поспать» с любимым тоже было непросто. Чем больше росла слава совершенного идола, тем меньше становилась сфера обычной жизни. Любовные связи Марлен не относились к разделу «обычной» жизни. Каждый любовник исполнял определенную роль в романтических фантазиях Марлен. Она разыгрывала сценарий, о котором партнер не подозревал, пребывая в уверенности, что лишь ему одному принадлежит ее сердце.

По мере того как росла вера Дитрих в исключительность собственной персоны, она все резче ощущала пропасть между собой и миром обычных людей, возмущалась их повальной некрасивостью.

«Поглядите, сколько в мире безобразных личностей! Неудивительно, что нам столько платят!» — скривилась она, разглядывая лица зрителей в кинотеатре и имея в виду пропасть, разделявшую «народонаселение» и богинь экрана.

Однажды Марлен подхватила титул, данный ей кем-то из журналистов в потоке неуемных восхищений. Подхватила и присвоила навсегда, будто прошла на выборах всемирного голосования:

«Марлен Дитрих — Королева мира».

Неуклюжий зеленый «роллс-ройс» больше не соответствовал статусу Марлен.

Разумеется, она лучше всех знала, каким должен быть автомобиль, и руководила знаменитым дизайнером Фишером в процессе всей работы. Новый «кадиллак» был спроектирован и собран под личным руководством звезды. Это случилось задолго до появления удлиненных лимузинов, и ни один гараж в Европе или Америке не мог вместить гиганта с огромным багажником и отдельной водительской кабиной. Такая конструкция не была пустой причудой, ведь путешествовала Марлен в сопровождении четырех десятков чемоданов размером со шкаф, а в салоне часто велись разговоры, вовсе не предназначенные для ушей шофера.

Фон Штернберг, отснявший четыре фильма с Дитрих, оговоренные в контракте с «Парамаунтом», пребывал в долгом путешествии. Он надеялся в дальних странствиях исцелиться от чар Марлен. Джозеф понимал, что его зависимость от Марлен похожа на наркотическую, и ненавидел свою унизительную слабость. Он отлично понимал, что потерпел фиаско и как любовник, и как художник. Критики все отчаяннее ругали его, и руководство «Парамаунта» намекало на то, что неплохо было бы передать Дитрих в другие руки. В самом деле фон Штернберг, сделавший поначалу заявку как неординарный, крупный мастер, стал создателем кассовых лент, возмущавших знатоков кино заигрыванием со вкусами толпы. Стремлением посвятить весь свой талант созданию кумира миллионов он изменил принципам серьезного кино и, как многие полагали, загубил свой дар. Надо было спасаться.

Вернувшись в Америку, фон Штернберг нанес визит Дитрих, дабы сообщить ей о распоряжении студии сменить режиссера для звезды. Конечно, он ни за что не подчинился бы никаким уговорам или приказам, если бы сам жестко и определенно не решил оставить Марлен.

Джозеф был подавлен и тверд. Она, с застывшим лицом каменной статуи, приготовилась выслушать ультиматум.

— «Парамаунт» решил дать тебе другого режиссера. Ты должна сниматься в следующем фильме

«Песнь песней», и я советую выбрать Рубена Мамуляна. Это джентльмен, к тому же перспективный и талантливый режиссер.

Удивленный взгляд Марлен впился в его лицо. Она все еще не верила, что Джозеф принял решение и эпохе их содружества пришел конец. Она молчала и ждала.

— Если ты будешь деликатно направлять его, может получиться вполне приемлемо. И уж, вне всякого сомнения, ты выйдешь прекрасно, поскольку Мамулян использует мою систему освещения. — Бросив на нее последний взгляд, фон Штернберг вышел. Наклонив голову, Марлен медленно ступила на винтовую лестницу. Ни слова упрека — скорбь и смирение. В черные лаковые перила впились ее побелевшие от напряжения пальцы.

Начало съемок нового фильма знаменовалось ритуалом подношения цветов. Из лучшего цветочного магазина Беверли-Хиллз прибывали длинные белые коробки с цветами от студии и партнеровзвезд. Алые розы на метровых стеблях прислал Мамулян. Он еще не знал, что Марлен выбрасывает розы, предпочитая обставлять свои покои избранными сортами цветов — сиренью, ландышами, туберозами.

К восьми утра все было готово к началу первого съемочного дня. В гримерной, сидя под феном, Марлен знакомилась с текстом готовящейся сцены. Ранее ей не приходилось читать сценарии. Фон Штернберг писал условный текст для представления студийным боссам, на площадке же творил в порыве импровизации. В необходимый момент он сообщал Марлен, что она должна произнести, как, на какой отметине пола и в сопровождении какого именно жеста. Ее потрясающая дисциплина гарантировала выполнение указаний с точностью до одного дюйма.

Актер всего лишь инструмент в руках режиссера. «Хочешь играть — иди в театр», — считала она.

Завершив грим и костюм, Марлен отправилась на площадку, где ее уже ждал всемирно известный символ Голливуда — режиссерский стул с ее именем на полотняной спинке — персональное сиденье, которое не полагалось занимать никому другому. В тени стоял высокий красавец — партнер Марлен, прибывший из Лондона. Брайан Эхерн — известный английский театральный актер с обликом и манерами истинного джентльмена — играл на родине в шекспировских спектаклях, и это говорило о многом.

Рубен Мамулян — хороший театральный режиссер, не проявил себя мастером в кино. Истинный джентльмен, отличавшийся поразительной медлительностью, он тихо поздоровался с явившейся звездой и увидел недоумение на ее лице, застывшем под слоем безупречного грима.

— Что-то не так, миссис Дитрих?

— Позвольте. — Марлен еще раз осмотрела съемочную площадку. — Я не вижу моего зеркала!

Мамулян медленно повернул крупную голову, рядом возник помреж.

— Зеркало миссис Дитрих, где оно?

— Зеркало миссис Дитрих?… Боюсь, не знаю, сэр.

— Найдите его немедленно… пожалуйста.

Помреж исчез, и вскоре раздался страшный грохот — на специальной тележке рабочие везли огромное зеркало Дитрих, за которым волочились провода подсветки.

Мамулян, ожидавший увидеть обычное зеркало, открыл рот, но промолчал.

Электрики включили зеркало и, следуя указаниям миссис Дитрих, установили его так, чтобы она в любой момент могла видеть себя именно так, как видит камера. Съемки начались.

Марлен проявляла безупречную дисциплинированность, но к пятому дублю она воздела руки к висящему микрофону и выдохнула трагический вопль:

— Джо, где ты?!

Потрясенная съемочная группа затаила дыхание.

Сцену отсняли, Мамулян был доволен, но Марлен стало ясно: он загубит фильм. Зарезервировав для себя один из частных просмотровых залов, она внимательно изучила «Марокко» и «Шанхайский экспресс». Она смотрела на свое экранное изображение как на некое совершенное произведение, созданное непревзойденным мастером. Марлен не могла допустить, чтобы идеал был разрушен неумелой рукой, и заново изучала использованные фон Штернбергом приемы. Сейчас надо было браться за дело самой.

На следующий день, выйдя на съемочную площадку, она прежде всего внимательно изучила верхнюю осветительную решетку, пересчитывая лампы и оценивая их расположение. Группа техников затаила дыхание — миссис Дитрих явно брала на себя слишком много. Никто из актеров не позволял себе вмешиваться в работу специалистов.

Марлен взглянула через плечо на свое отражение в зеркале, быстро оглядела съемочную группу, стоящую толпой у тележки с камерой, затем перевела взгляд на поднявшегося со своего стула Мамуляна.

— Я внесу кое-какие коррективы. С вашего разрешения, мистер Мамулян…

Глядя в зеркало, она уловила момент, когда надо было закрепить световой блок.

Затем перешла к лампам, висящим на отдельных стойках, и к самым сильным софитам. Она уменьшала накал, затем медленно увеличивала его, передвигала стойки. Начали появляться тени, очертания предметов стали объемней, отчетливей. Люди с уважением следовали ее распоряжениям. Она вновь взглянула на свое отражение, нашла точный наклон головы, зафиксировала на лице восхитительную неподвижность и посмотрела прямо в объектив камеры на Мамуляна во всей своей сверкающей красоте. Он почтительно опустил объектив и сказал, забыв о сдержанности:

— Прекрасно, Марлен, в высшей степени прекрасно.

Повернувшись к людям, стоявшим за пределами освещенной площадки, Марлен подняла руки и выдохнула:

— Спасибо, джентльмены.

Съемочная группа зааплодировала актрисе.

— Марлен, вы потрясли меня. — Подойдя к ней, Брайан Эхерн галантно поцеловал руку. — Вы — уникальная женщина.

Роман разгорелся сразу же и продолжался многие годы: Марлен предпочитала сохранять интересных поклонников.

В характере Марлен совмещалось несовместимое — дисциплина, расчетливость в поступках и полное пренебрежение к деньгам. Они радовали ее своим количеством и возможностью приобретать все желаемое без оглядки на мелочные подсчеты. Дитрих тратила все до цента, никогда не экономила и не копила денег.

По завершению фильма по сложившемуся обычаю группа устраивала пирушку. Ведущие актеры, как правило, преподносили остальным подарки. В этом ритуале Дитрих всегда лидировала, изобретая и щедро раздаривая вовсе не пустячные сувениры. Двадцатидолларовые золотые монеты со вставленными внутрь тончайшими часами, золотые наручные часы «Патек-Филипп» с ремешками из крокодиловой кожи сопровождались непременно выгравированной надписью и ее уникальной подписью. Золоченые портсигары и драгоценные запонки, бумажники с золочеными уголками, золотые зажигалки — всем предназначались подарки по шкале заслуг. Женщины получали клипсы от Картье, наиболее важные с бриллиантами, менее — с сапфирами и рубинами. Далее шли сумочки, шарфы, духи. Никто не оставался без внимания. Она была по-настоящему щедра. Разве кому-то хоть в чем-то удавалось перещеголять великую Марлен?

Однако ее широта в одаривании всех вокруг, ее щедрость по отношению к обслуживающему персоналу не имели ничего общего с великодушием. Инстинкт расчетливой немки подсказывал Марлен, как обеспечить надежные тылы — молчаливую, исполнительную прислугу, благодарных поклонников, всегда готовых ответить с лихвой на ее щедрый жест.

Дитрих по-прежнему рвалась в Европу, но муж категорически не советовал ей ехать в Германию, где с каждым годом обстановка становилась все более напряженной. Сам он нашел работу на парижской киностудии. Марлен с радостью согласилась посетить любимый город до начала нового контракта с Голливудом и отбыла с дочерью на роскошном пароходе «Европа».

Фон Штернберг вернулся в Америку из очередного путешествия и, бегло просмотрев смонтированный материал Мамуляна, пришел в восторг: фильм был обречен на провал, а значит — Марлен нуждается в нем! Увы, Джозефу пока не удалось избавиться от своей зависимости — жизнь без Марлен теряла смысл. На борту «Европы» Марлен получила от него телеграмму. Фон Штернберг молил Дитрих сыграть главную роль в его новом фильме.

«Возлюбленная богиня, всё снова так пусто, и я сгораю страстью к тебе, и люблю. Пожалуйста, прости меня за все мои глупости, все мои мысли только о тебе…» — кричал через океан своей богине несчастный влюбленный фон Штернберг. Впрочем подобные жаркие стенания стаей телеграмм догоняли Марлен в пути — от Шевалье, Брайана, Рубена Мамуляна, Белого принца и, конечно, от ждущего в Париже мужа.

«Песнь песней» не имела зрительского успеха, Мамулян явно перестарался в изображении историзма и оказался беспомощен как кинорежиссер. Но Марлен не печалилась — она не сомневалась в собственной власти над публикой.

Поездка в Европу оказалась плодотворной. По договору с французской студией грамзаписи Марлен записала диск. Кроме песен, исполнявшихся ею в фильмах, появились новые, написанные специально для нее и в тесном с ней сотрудничестве.

Дитрих удалось произвести фурор в парижских домах моды закупкой колоссального гардероба и вызвать бурный скандал в прессе своим шокирующим появлением в костюмах мужского покроя. Ей грозили чуть ли не арестом, но Марлен лишь усмехалась — она знала, чего стоят раздутые прессой скандалы: шумиха лишь добавляла блеска звезде ее масштаба. Кроме того, в Вене она воспылала страстью к красавцу тенору оперной сцены Гансу Яраю. Роман разворачивался на высшем уровне, в соответствующих запросам миссис Дитрих декорациях — с огненными письмами, жаркими встречами, охапками цветов, эффектными ужинами и выходами в свет. Рядом — в качестве советчиков и ближайших наперсников — находились муж и дочь.

Из Европы Дитрих возвращалась в Америку на пароходе «Иль де Франс» — шикарном лайнере высшего класса, завоевавшем титул плавучего дворца. Здесь весной 1934 года произошла знаменательная встреча: на пути Марлен оказался один из тех мужчин, которых она считала равными себе по масштабам. На борту парохода миссис Дитрих получила приглашение на один из постоянно проводившихся здесь банкетов и дала согласие, поскольку среди гостей был автор нашумевшего романа «Прощай, оружие!», экранизированного в Голливуде. Эрнест Хемингуэй возвращался в Америку со своего первого сафари.

Марлен выбрала узкое длинное золотое платье, перстень и браслет с изумрудами. Браслет поражал воображение — в золотом обруче сидел камень формы кабошон величиной с яйцо.

«Неплохо, Марлен! Совсем неплохо», — одобрила она свое отражение в зеркале. Сегодня надо блистать не только телом, но и умом. Марлен отлично знала прямую взаимосвязь удачного туалета с активностью интеллекта. «Я сегодня глупа, потому что плохо одета» — эта фраза не для Марлен. Никогда и ни при каких обстоятельствах не допускать ни малейшего изъяна в картине внешнего совершенства. Она постоянно ощущала себя центром восторженного внимания, живой легендой и понимала, что каждым своим шагом вписывает в историю ярчайшую страницу. А для этого надо было всегда находиться в наилучшей форме. Хемингуэй оценил великолепие Марлен, ее стиль, манеры, остроумные реплики, составлявшие букет редкого шарма.

По словам самой Дитрих, ее встреча с писателем произошла при весьма эффектных обстоятельствах. Надо лишь отметить, что она отличалась мастерством сочинителя, выстраивая эпизоды собственной биографии в соответствии с законами голливудских сценариев, и сама верила в них. Зачем скупиться на краски, когда можно выписать сцену ярко, драматично, наделив ее изюминкой одной Марлен подвластного чуда?

«Энн Уорнер — жена всесильного продюсера Джека Уорнера — давала прием, и я была в числе приглашенных. Войдя в зал, я мгновенно заметила, что за столом двенадцать персон. Я сказала: «Прошу извинить меня, но я не могу сесть за стол — нас окажется тринадцать, а я суеверная». Вдруг внезапно передо мной возникла могучая фигура: «Прошу садиться, я буду четырнадцатым!» Пристально рассматривая этого большого человека, я спросила: «Кто вы?» Теперь можно судить, как я была глупа…

Итак, все в порядке: за столом нас теперь четырнадцать. Ужин был сервирован так роскошно, будто мы в Париже у «Максима». В конце ужина большой человек взял меня под руку и проводил до дверей моей каюты.

Я полюбила его с первого взгляда. Любовь моя была возвышенной и платонической, что бы люди ни говорили на этот счет. Я подчеркиваю это, потому что любовь между Эрнестом Хемингуэем и мною была чистой, безграничной — такой, наверное, уже и не бывает в мире. Наша любовь продолжалась много, много лет, без надежды и желаний. По-видимому, нас связывала полная безнадежность, которую испытывали мы оба».

В самом деле, эта встреча стала началом странной, почти идеальной любви-дружбы, любви-восхищения, продолжавшейся около тридцати лет. В ней не было ревности, требований и обязательств. Не было и плотской связи. Они никогда не имели возможности видеться подолгу; к тому же, как правило, либо его сердце было занято какой-нибудь дамой, либо Марлен была погружена в очередное увлечение.

Дитрих, чрезвычайно высоко ценившая книги Хемингуэя, умела окутывать своего кумира волнами восхищения. Он не переставал удивляться ее красоте, таланту, уму. Она называла его Папой, а он ее Капустой или Дочкой. Она считала Эрнеста своим лучшим другом и поддерживала с ним непрерывную связь, советуясь даже по поводу фасона новой шубы. Основными средствами связи были письма и телефон: они разговаривали часами. Дитрих с особенной нежностью вспоминает, что великий Хэм умел не только раздеть ее по телефону, но и делать с ней «все», доставляя такое удовольствие, какое мало кому удавалось даже во плоти. Хемингуэй свидетельствовал, что Дитрих «была способна уничтожить любую соперницу, даже не посмотрев в ее сторону. Однако странный в наши дни кодекс чести запрещал ей отбивать возлюбленного у другой женщины до тех пор, пока та действительно желала его».

Однажды, уже в годы войны, они случайно столкнулись в Париже. Хемингуэй рассказал Марлен, что страстно влюблен, и стал умолять ее поговорить с его избранницей, предложить от его лица руку и сердце. Без колебаний надев брюки и фрак, Дитрих разыграла перед Мэри Уэлш страстную любовную сцену. От имени Хемингуэя. Мэри была так потрясена, что к вечеру дала согласие выйти замуж за писателя.

Впоследствии Мэри Хемингуэй, ревнуя мужа ко всем женщинам, исключала из круга подозреваемых Дитрих. После его самоубийства вдова даже позволила опубликовать любовные письма Эрнеста к Марлен. «Я забываю о тебе иногда, — писал ей Хемингуэй, — как забываю, что бьется мое сердце».

Пока Марлен с семейством путешествовала по Европе, крутила бурный роман с Гансом Яраем, пока записывала песни для французской студии грамзаписи и играла в сельскую идиллию в приобретенном домике в Альпах, фон Штернберг заваливал ее письмами с объяснениями замысла нового фильма, на который он делал ставку. Роль Екатерины Великой в фильме «Красная (или, точнее, «Кровавая») императрица» должна была, по замыслу фон Штернберга, стать прорывом Марлен и его самого в верхи кинематографического олимпа: ведь у Королевы мира не было ни одного «Оскара».

В Америке Джозеф встретил Марлен с подарком: «роллс-ройс»-кабриолет с шофером ждал хозяйку у нового дома.

Огромную усадьбу в районе Бель-Эйр — самом престижном месте обитания голливудских суперзвезд — окружал высокий металлический забор со сторожевыми башнями. Длинная дорога вела на верхушку холма, где возвышалась вилла блистательной кинозвезды 30-х годов Колин Мур, принадлежавшая теперь миссис Дитрих. Архитектор воссоздал Мексику в миниатюре — обилие терракотовой черепицы, прохладные мраморные плитки пола, множество ваз и ажурных перил. Дом окружала крытая галерея, на которой стояли плетеные шезлонги и кушетки. Под банановыми пальмами располагался миниатюрный кинотеатр.

Бегло осмотрев владения, Дитрих приступила к обязательной процедуре, которую собственноручно проделывала даже в самых высококлассных отелях, — дезинфекции унитазов. Звезда никогда не пользовалась ресторанными и прочими общественными туалетами и постоянно возила с собой бутыли со спиртом, поскольку была убеждена, что через соприкосновение с унитазом может произойти заражение сифилисом.

— Любимая, я хочу пригласить какого-нибудь неизвестного актера на роль графа Алексея. — Сидя на террасе, Джозеф делал зарисовки к оформлению будущего фильма.

— Кого-кого? — не поняла Марлен, завершившая процедуру дезинфекции.

— Графа Алексея, сопровождающего графиню Софью Фредерику в Россию. Я давал тебе прочесть дневники Екатерины Великой и просил хоть немного поинтересоваться историей России. Граф влюбляется в юную графиню. Ты хоть это помнишь? — Фон Штернберг захлопнул блокнот. — Я придумал невероятно эффектную роль для тебя. Это вообще должен быть серьезный фильм.

— Понимаю — Екатерина не поет в варьете! — Улыбнувшись, Марлен заглянула в глаза Джозефа. — Но она все же шлюха, верно, любимый?

— Это будет роскошная костюмная мелодрама об Анхальт-Цербстской принцессе, будущей российской самодержице Екатерине Великой. Представляешь — сыграть путь героини от наивной провинциальной девочки до упоенной властью сластолюбивой авантюристки.

— Значит, все же шлюха и авантюристка. Это по мне.

— Юная принцесса Софья приезжает в Россию, чтобы выйти замуж за сына императрицы Елизаветы Петровны, слабоумного цесаревича Петра. Браком с немецкой принцессой императрица надеялась улучшить царскую кровь. Софья не испытывает любви к своему мужу, но влюбляется в Россию и…

— В кого там еще? В этого самого графа Алексея?

— Алексей неравнодушен к ней, а она — к русским солдатам. После смерти императрицы Софья организует государственный переворот, при помощи преданных ей братьев Орловых сбрасывает с трона мужа и становится императрицей Екатериной, полновластной владычицей России.

— По-моему, здесь есть где разгуляться! «Кровавая императрица»!

— О, любовь моя! Россия — страна грешников и праведников, юродивых и титанов. И потом — это клад для художника. Я сам делаю эскизы декораций, они должны передавать атмосферу русского двора. Вот посмотри наброски.

Марлен взяла альбом. Ее брови удивленно поднялись.

— Интересно, — сказала она. — На экране будет выглядеть совершенно роскошно.

Царский дворец в воображении фон Штернберга представлял собой мрачную обитель, словно населенную призраками. Двери и стены покоев покрывали барельефы на библейские сюжеты, выполненные из эмали и золота, отовсюду смотрели скульптуры изможденных мрачных людей с паучьими конечностями. Они обвивали спинки банкетных кресел, поддерживали зеркала, образовывали процессию со свечами в руках, шествующую в темноту. Да, Джозеф явно задумал творить большое искусство и, кажется, перестарался с нагнетанием трагической атмосферы.

Декорации привели Дитрих в уныние, но она предпочла не набрасываться с критикой. Марлен знала, что оформление фон Штернберга не сможет затмить ее Екатерину.

Костюмы, сделанные в тесном соавторстве с Тревисом, получились великолепными. Кружевное свадебное платье императрицы, жемчужный кокошник над высоким лбом и огромные, вполлица глаза потрясали воображение. Не менее эффектным стал костюм императрицы для смотра войск — с длинной накидкой из серебристого соболя. Дополненный придуманной Марлен высокой папахой, туалет настолько вдохновлял актрису, что сыгранный в нем эпизод вошел в анналы киноклассики.

…На съемочной площадке все было готово к ударной сцене: Екатерина Великая на зимнем плацу принимает смотр войск. Шеренга высоких, одинаково красивых мужчин замерла по стойке смирно. Фон Штернберг, сидящий на съемочном подъемнике, скомандовал: мотор!

Марлен в гвардейском мундире под соболиной накидкой, в высокой папахе на гладко зачесанных волосах явилась перед строем. Слегка наклонив голову набок, покусывая соломинку чувственными губами, она осматривала шеренгу своих фаворитов, медленно поднимая и опуская взгляд. Шапка и спрятанные под ней волосы делали ее похожей на красивого юношу, а опущенные ресницы скрывали бездны греховных страстей.

Совершенно неосознанно Марлен привнесла в изображаемый образ особый оттенок бисексуального эротизма задолго до того, как эта тема стала допустима в искусстве. Ее фотопортрет в высокой меховой кубанке был растиражирован на афишах фильма.

Фон Штернберг, считавший «Кровавую императрицу» значительным шагом в своей режиссерской карьере, сам дирижировал оркестром и написал мелодию для скрипки, прозвучавшую в фильме.

Окончание съемок отмечали в декорациях царского банкетного зала. Марлен одарила всех своими экстравагантными подарками. В завершение церемонии дарения она вытащила на середину зала скрывавшегося в уголке фон Штернберга.

— Моему повелителю, единственному мужчине, который может сделать меня красивой, гению, который ведет меня за собой, — моя благодарность. — Наклонившись, Марлен почтительно поцеловала его руку, на которой было подаренное ею обручальное кольцо.

Ошибочно было бы полагать, что лишь один Джозеф удостоился обменяться со своей замужней возлюбленной обручальными кольцами. Дитрих собрала целую коллекцию обручальных колец, хранившуюся в шкатулке для шитья и безделушек. Вероятно, со всеми мужчинами и женщинами, связанными с нею лирическими отношениями, она проходила тайную церемонию обручения. В ее коллекции были кольца с бриллиантами, с памятными гравировками. От Шевалье было принято кольцо с большим круглым изумрудом, положившее начало привязанности Марлен к этим камням.

«Кровавая императрица» получила разгромные рецензии — замысел режиссера опередил время. Лишь много позже фильм был признан критиками лучшим фильмом фон Штернберга с Дитрих, несмотря на изобилие «клюквы» в изображении российского двора. По достоинству будет оценена и работа фон Штернберга-художника, прозревшего и зафиксировавшего в облике изможденных деревянных людей грядущую катастрофу концлагерей.

Марлен же плохие рецензии не огорчили: она презирала критиков. А зрители — зрители поклонялись ей.

Фон Штернберг готовился к новому фильму с Дитрих в главной роли, взяв за основу сценария роман французского писателя «Женщина и паяц». Руководство «Парамаунта» не устроило это название, и будущий фильм стал называться довольно комично: «Дьявол — это женщина», несмотря на драматический сюжет. Марлен играла испанку Кончу, и проблема черных волос и черных глаз более прочего заботила ее. Но фантазия Марлен и мастерство Штернберга победили. Черный парик с красными гвоздиками, дуги разлетающихся бровей и темные горящие очи, созданные искусной подсветкой, изменили ее облик — именно в этом фильме Марлен нравилась себе больше всего и только его пожелала иметь дома.

Для фон Штернберга, взявшего на себя в этой работе и миссию оператора, фильм стал объяснением в любви к Испании и ее обычаям. Кроме того — это был подарок Марлен. На этот раз, в самом деле, прощальный.

Героиня Дитрих — Конча — впервые появляется на экране чрезвычайно эффектно. Она стоит в повозке, прокладывающей путь через пеструю карнавальную толпу, ее лицо скрыто букетом цветов и связкой воздушных шаров. Чтобы привлечь внимание красавицы, один из участников карнавала стреляет по шарику из рогатки.

Стрелял по колеблющемуся у самого лица Марлен шару сам Штернберг из своего пневматического ружья. Когда сцена была отснята, он прицелился и расстрелял все остальные воздушные шары и, по его признанию, тем самым открыл одно из самых волшебных лиц в истории.

— Ты промахнулся, Джо. — Марлен сошла с коляски, опираясь на поданную фон Штернбергом руку. — Ведь наверняка метил в меня. Кому нужна одноглазая звезда? А может, мой Пигмалион решил наконец покончить с Галатеей?

— Ты была великолепна, любимая. Моя камера не зафиксировала ни трепета ресниц, ни малейшей дрожи в ослепительной улыбке, когда погиб первый шар. И тогда я… — фон Штернберг мальчишески улыбнулся, — тогда я дерзнул продолжить стрельбу! Любая другая актриса тряслась бы от страха. Ты необыкновенная женщина, Марлен!

— Я доверила тебе свою славу — безоговорочно и навсегда. Чего же беспокоиться о таком пустяке, как жизнь?

Едва фильм был завершен, по всему миру поднялся шум, что пора освободить чудесную актрису из когтей режиссера-деспота. Марлен уже не воспринимали как музу фон Штернберга, созданную его мастерством. Многие полагали, что у другого режиссера дивная актриса проявила бы себя куда ярче. Фон Штернберга обвиняли в том, что он сдерживает темперамент Дитрих, замедляя ритм сцен и лишая ее подвижности. Его просили отпустить Марлен, да он и сам был готов к разрыву.

Фон Штернберг чувствовал, что достиг вершины в изображении своей богини и что его терпение по отношению к ее многочисленным связям иссякло. Он почти научился не замечать образ жизни Марлен, но мелочи доводили его до исступления. Во время съемок «Кровавой императрицы» он засыпал Марлен жаркими посланиями, которые через улицу носили курьеры. Потом листки его писем валялись по всему дому среди фотографий и пепельниц вместе с другими, не менее страстными, открытые для всех желающих их прочесть. Джозеф давно сумел понять, что Марлен не пылкая любовница, не сексуальная богиня, созданная его камерой. Но столь явное пренебрежение его возвышенными чувствами было оскорбительно. Легко проигрывающая сюжеты своих влюбленностей, Марлен искренне не могла понять ревности фон Штернберга.

«Папи, неужели надо быть таким мелочным, чтобы обращать внимание на пустяки? — жаловалась она в письме к мужу. — И почему они все так усложняют. Папи? Почему они все не как ты?»

Джозеф заявил руководству студии, что больше не будет снимать фильмы с Дитрих.

— Опять бросаешь меня на растерзание бездарностям… — Марлен стояла перед ним неподвижная, как воплощение упрека, и смотрела в глаза.

— Я устал, возлюбленная, пожалуйста, пойми меня. Ты всегда была моей музой. — Джозеф отвел взгляд, опасаясь, что снова не выдержит гипнотической атаки Марлен.

— Так почему ты бежишь от меня?

— Если ты сама не знаешь ответа на этот вопрос, мне нет смысла пытаться объяснять его тебе.

Вскоре новость обошла газеты.

«Мы с Дитрих дошли до конца своего совместного пути, — заявил фон Штернберг журналистам. — Все, что можно было сказать о миссис Дитрих, сказала моя камера».

Премьера фильма «Дьявол — это женщина» состоялась лишь в 1959 году на фестивале в Венеции. Все эти годы он был запрещен испанским правительством за неправильное изображение национальной гвардии. Лишь в 1961 году ограниченное число копий было передано в мировой прокат.

В Голливуд стали прибывать актеры, эмигрировавшие из нацистской Германии. Марлен организовала поддержку эмигрантам, лично возила им сытные обеды, снабжала лекарствами. Гитлер стал для Дитрих, имевшей германское гражданство, символом тирании и всепоглощающего зла. Она же была для Третьего рейха желанной добычей.

Курьер германского консульства в Лос-Анджелесе доставил миссис Дитрих копию редакционной статьи, появившейся в ведущих немецких газетах по личному распоряжению министра пропаганды Третьего рейха доктора Геббельса.

«Аплодисменты Марлен Дитрих! Она наконец отказалась от режиссера-еврея Джозефа Штернберга, у которого всегда играла проституток и падших созданий.

…Теперь Марлен должна вернуться в родное отечество, принять на себя историческую роль лидера германской киноиндустрии и перестать служить орудием в руках голливудских евреев!»

Рудольф Зибер и агент Дитрих обсудили положение, и вскоре была созвана пресс-конференция, на которой было объявлено, что миссис Дитрих просит американского гражданства, дабы навсегда порвать связи с Германией.

Участь Дитрих была решена, через пять лет, в 1939 году, она получит американский паспорт и станет гражданкой США.

Много времени спустя, когда уже бушевала Вторая мировая война, актриса блестяще разыграла сценку самопожертвования на одном из голливудских приемов. «Кто знает, — произнесла она задумчиво перед множеством избранных гостей, — может, мне и следовало принять то предложение?» И когда наступила мертвая тишина, а на всех лицах читался безмолвный вопрос: «Зачем?!», она произнесла: «Может, я бы смогла отговорить его от этого!». Кого? От чего? «Да Адольфа же, конечно, — от аннексии Австрии и Чехословакии, нападения на Польшу, агрессии против СССР…»

Марлен не раз обыгрывала весьма лестное для нее внимание нацистов и свой героический отказ сотрудничать с ними.

«Может быть, я должна была принять это предложение? — говорила она Билли Уайльдеру. — Возможно, тогда и Германия оказалась бы другой. Я смогла бы убедить Гитлера изменить эту ужасную политику. Тогда Европа не лежала бы в руинах и миллионы людей остались бы живы. Не стоит недооценивать силу женщины, особенно в постели».

В своей автобиографии она напишет: «Я ненавидела с 1933-й по 1945-й. Трудно жить ненавистью. Но если этого требуют обстоятельства, приходится учиться ненавидеть».

Так дочь прусского офицера Марлен Дитрих оказалась в лагере антифашистов, а самой злой характеристикой человека на всю жизнь для нее станет слово «нацист».

В 1936 году Марлен снялась в фильмах «Желание» режиссера Френка Борзеджа и «Сад Аллаха» режиссера Девида Слезника — первой цветной ленте. Она, как и прежде, с пылкостью работала над костюмами. Но это не спасло фильм, съемки которого в пустыне штата Аризона, а затем в павильоне сопровождались немыслимыми затратами, постоянными курьезами и породили кучу анекдотов. Правда, Марлен удалось отстоять право на костюмы в пастельных тонах, соответствующих колориту пустыни. Ее тело, облаченное в золотистый шифон, напоминало статую Ники, устремленной к полету.

1 апреля 1937 года «Сад Аллаха» посмотрел Эрих Ремарк, но не обмолвился в своем дневнике о произведенном впечатлении. Только потом, в романе «Триумфальная арка», он вспомнит о Нике, слившейся с образом его возлюбленной.

Марлен наслаждалась жизнью, являясь на голливудские приемы в потрясающих туалетах, каждый из которых удостаивался подробного описания в светской хронике. На один из костюмированных балов она прибыла в костюме Леды, созданном в порыве вдохновения вместе с Тревисом. МарленЛеда стала сенсацией вечера. Уложенные на манер причесок греческих статуй волосы плотно обрамляли бледное лицо. Глаза, окруженные изумрудными стразами, горели фантастическим огнем. Тело Леды страстно обнимала птица из накрахмаленного шифона, обшитого лебединым пухом. Голова лебедя покоилась на открытой груди Марлен, и даже те, кто не знал мифа о Леде и Лебеде, не мог сомневаться насчет пылкости чувств, сливших эту пару. Леду сопровождала актриса Элизабет Аллан в белом смокинге и атласном цилиндре, представлявшая как бы саму Марлен Дитрих.

Увлечения Марлен сменялись с калейдоскопической быстротой, и столь же быстро снимались фильмы. Марлен снялась в еще нескольких незначительных лентах, а в 1937-м разразилась нежданная гроза.

Некий владелец кинотеатров Брандт сделал во всех американских газетах заявление: «Следующие актеры и актрисы — кассовая отрава». Далее, набранный жирным шрифтом, шел длинный список, в который вошли, кроме прочих, и Гарбо, и Хепберн, и Дитрих.

Жестокий приговор, однако, не означал, что именно перечисленные актеры наносят ущерб кассе. Дело заключалось в том, что прокатчик, покупающий фильм с участием звезды, должен был взять в нагрузку еще несколько средних или совсем плохих фильмов этой киностудии. А уж если и фильм со звездой не слишком удачен?

Так или иначе, заявление Брандта вызвало громкий резонанс, и «Парамаунт» не подписал новый контракт с Дитрих. Конечно, она могла бы принять предложение других студий, но предпочла отдохнуть. Тем более что ее кавалер Дуглас Фербенкс-младший проводил отпуск в Европе.