Дитя

Сашенька Лушина, соблазнительная восемнадцатилетняя блондинка с капризно надутыми губками и кокетливо вздёрнутым носиком, училась на парикмахерском отделении профтехучилища, в просторечии именуемого «путягой». Больше всего в жизни она не любила книги (при одном взгляде на них у неё начиналась рвота), но зато обожала разного рода башмачки, сапожки, сумочки, шапочки и вообще, в целом, тряпочки, которые были её религией, её символом веры от первого и до последнего члена. Сашенька была постоянно во что-то влюблена, всё время кого-то обожала и вечно чего-то хотела. В настоящее время она была влюблена в остромодные сапоги с острыми носами, обожала закованную в кожаные доспехи рокершу Алину Телегину, солистку группы «Полуденные сапёры», и до потери сознания хотела иметь агрессивного дизайна хищно ощерившийся музыкальный центр с зубодробительными мегабасами. Если бы кто её спросил, что такое рай, то она бы описала его следующим образом: рай - это сидеть с ногами на диване, созерцать красующиеся на конечностях остроносые полусапожки и под оглушительный вой динамиков хлестать из железной банки пиво, закусывая его ядовито-рыжими чипсами, по виду напоминающими стружки, а по вкусу - сушёные поганки.

Олимпиада Ахмедовна, её мать, настолько отличалась от своей дочери и внешне, и внутренне, что впору было поставить под сомнение известную пословицу про яблоню и яблоко: это яблочко укатилось от материнской яблони так далеко, что поневоле приходила в голову мысль, что сорвалось-то оно с ветки фигового дерева и только каким-то чудом оказалось под яблоней. Начать с того, что если к раскрашиванию своей мордашки Сашенька относилась благоговейно, как к художественному творчеству, как к совершаемому в экстазе священнодействию (отчего Олимпиада Ахмедовна не без иронии называла этот процесс раскрашивания словом «намаз»), то вот её матушка, обладавшая, по мнению дочери, достаточно пикантной наружностью, меньше всего была похожа на изысканную даму, потому что не употребляла косметики (удовлетворяясь кремом фабрики «Свобода», она прилагала его ко всем частям своего тела от лица до пяток), была не по-современному пышнотела, не переносила табачного дыма, но зато любила, надев выцветшие, с начёсом, старорежимные синие штаны с огромными разноцветными заплатками, лихо раскатывать по ближайшему лесопарку на безобразных щербатых лыжах, которые их обладательница, однако, любила так нежно, что, уважая их скоростные качества, ласково именовала «самогонками». Да и вообще: она являла собой самую причудливую смесь самой утонченной благовоспитанности и самой простонародной хамоватости, потому что, с одной стороны, могла куртуазно изъясняться на нескольких языках, а с другой, обращаясь к языку великорусскому, любила на все лады повторять известное слово на букву «г» (а особенно в сочетании со словом «интеллигенция»); дома и на огороде Олимпиада Ахмедовна, ярая сторонница антиглобализма, носила обтягивающую её пышный бюст молодёжную майку с ликом Че Гевары да и, вообще, придерживалась взглядов самых радикальных. Называя себя «деклассированным работником мозговой извилины», в политической жизни участия она не принимала и на выборы никогда не ходила, потому что считала, что нахрапистое государство, действуя наподобие нахального Ноздрёва, настырно заставляет граждан играть в свои политические «шашки», от которых простой гражданин всё равно, при любом раскладе, окажется в убытке. Потому-то Олимпиада Ахмедовна одинаково презирала и «демократов», и «коммунистов», взаимно перетекающих из одной карточной колоды в другую, и, созерцая текущую историю с высоты птичьего полёта, любила по этому поводу повторять строки одного латиноамериканского поэта, имени которого она уже не помнила: «Поскольку мир, как выяснилось, круглый, то даже если левый ты и бравый, не слишком влево забирай от левых, а то недолго оказаться справа».

Личная жизнь этой дамы, так мало похожей на даму, была окутана непроницаемым ореолом таинственности. Достоверно было известно лишь то, что когда-то, в незапамятные времена, в её жизни существовал отец Сашеньки Лушиной (доказательством чего служило то, что существовала сама Сашенька), но потом он, при невыясненных обстоятельствах, куда-то исчез, однако, произошло это так давно, что об этом никто и не вспоминал; никаких денег от виновника своего бытия Сашенька никогда не получала, и потому единственное, что она от своего папаши унаследовала, так это свой характер капризный и даже вздорный (что было вполне объяснимо: её бабушка по отцу в девичестве была Наиной Вздорик), а также фамилию; Олимпиада Ахмедовна так и осталась, по отцу, Гаджикасимовой. В настоящее время у неё, матери Сашеньки Лушиной, имелся захаживающий к ней на чай и засиживающийся допоздна друг, немолодой человек по имени Макар Шамильевич Шах-Макаронов - такой же, как и она сама, «деклассированный работник мозговой извилины»: он был тружеником давно упразднённого научно-исследовательского института, доцентом химических наук без научной степени и обладателем красного пропуска, где в графе «должность» значилось лаконичное «химик». Этот вот Шах-Макаронов активно не нравился деликатной Сашеньке прежде всего тем, что вышеупомянутым словом на букву «г» он называл всё, что сама Сашенька превозносила до небес, - то есть модные прикиды, рок-группы и все остальные жизненные принципы этой внучки перестройки.

Доцент Шах-Макаронов, ещё успевший насладиться сладостными временами расцвета советской науки, обладал более чёткими, чем у госпожи Гаджикасимовой, политическими взглядами и даже призывал её голосовать за коммунистов, но только вот Олимпиада Ахмедовна, увидев в телевизоре чисто вымытого, круглого и розового Харлампия Пузанова, вальяжного и беззлобного лидера официальных коммунистов, отдать за него свой голос не пожелала; посмотрев на его машину и на его охранников-мордоворотов, она сказала: «Наши люди на таких тачках по Руси не ездят», - и, говоря Сашенькиным жаргоном, «забила» на всё и погрузилась в свою многотрудную мелкобуржуазную жизнь, о которой будет сказано ниже.

А вот Сашенька, несмотря на своё фанатичное поклонение вышеозначенным суетным кумирам, вовсе не была, как могло бы показаться, совсем уж тупой девочкой; нет, она очень живо интересовалась политикой. С нетерпением дождавшись своего восемнадцатилетия, она художественно раскрасила все элементы своей привлекательной молодой физиономии, положила в каждый карман куртки (а их, карманов, у неё было четыре) по банке пива и бодро направилась на избирательный участок, где и проголосовала за Полину Харакири, дочь японской матери; главным предвыборным лозунгом этой похожей на очковую кобру железной жёлтой женщины с жилистой змеиной шеей (Сашенька находила её «стильной») было: «Свобода - без границ, пива - залейся!». Продолжая говорить о публичных людях, следует заметить, что, кроме Полины Харакири, Сашенька очень любила ведущего телепередачи «За гранью» Адольфа Наглеева, - тощего мужчину с жирными, сальными волосами и в костюме, похожем то ли на униформу арестанта, то ли на пижамную пару (излишне говорить, что и господин Наглеев тоже принадлежал, по её мнению, к числу людей стильных). С одной стороны, он был очень осмотрителен в выражениях и никогда не употреблял столь любимого Олимпиадой Ахмедовной слова на букву «г» (а тем паче, упаси Бог, в применении к интеллигенции!), но, с другой стороны, в выражении своих чувств и немногочисленных мыслей он был свободен настолько, что почти вся его речь перекрывалась целомудренным сигналом пи-пи-пи, маскировавшим его чересчур вольные, непарламентские выражения. В частности, одна из передач Адольфа Наглеева была посвящена теме мужского достоинства и методам его оценки. Оказалось, что в этом отношении пальма первенства принадлежит голубому киту, у которого вышеупомянутое достоинство достигает двух с половиной метров в длину. Это вызвало у господина Наглеева мучительную зависть и такой неподдельный восторг, что он сказал: «Если бы у меня был пи-пи-пи, как у кита, то я бы вас всех, девки, пи-пи-пи». Нечего говорить, что эта фраза привела Сашеньку Лушину в необыкновенное восхищение.

Возвращаясь к вопросу о разнице мировоззрений матери и дочери, стоит заметить, что самая яркая и жирная разграничительная черта пролегала здесь в области тряпок, о Сашенькином отношении к которым уже было сказано: нарядов на все случаи жизни у неё было столько, что они, наподобие непереваренной пищи, регулярно вываливались из всех резервуаров, и Сашенька, не утруждая себя систематизацией, грубо заталкивала их в шкафы просто ногами, поскольку всякая вещь, стоило только её приобрести, сразу же переставала быть для неё вожделенной и вызывала такое же отвращение, какое у профессионального развратника вызывает вчера ещё недоступная, но сегодня уже побеждённая женщина. А вот Олимпиада Ахмедовна в этом отношении отличалась, с одной стороны, аскетизмом, а с другой стороны - какой-то маниакальной, религиозной бережливостью в сочетании с аккуратностью. Её гардероб состоял, во-первых, из двух филигранно заштопанных и празднично отглаженных халатов - красно-коричневого байкового (зимнего) и болотного ситцевого (летнего) и, во-вторых, из парадного, на выход, одеяния, которое было представлено непомерной ширины брюками цвета хаки, серым свитером толстой вязки и мужского покроя рубашкой-размахайкой. С таким же пренебрежением, как к разнообразию своих туалетов, Сашенькина мама относилась и к достижениям аудио- и видеотехнологий, потому что в эпоху «домашних кинотеатров» и стереосистем, от оглушительного грохота которых с буфетных полочек падали стаканы и с потолков сыпалась штукатурка, Олимпиада Ахмедовна обладала, во-первых, допотопной, доперестроечной магнитолой «Романтик» (она варварски искажала звук «Полуденных сапёров», но, словно издеваясь над достижениями современной цивилизации, доносила в первозданном виде каденции «Севильского цирюльника») и, во-вторых, походившим на обувную коробку мелкокалиберным телевизором «Юность» с толстой радужной полосой посередине, которая непристойно уродовала кукольные мордашки и ещё более кукольные фигурки модных крашеных барышень и наносила непоправимый ущерб стильным, как говорила Сашенька, пижамным костюмам Адольфа Наглеева.

Во время заполненных прокладками рекламных пауз передачи этого выдающегося мужчины частенько слышался вкрадчивый голос артиста Сергея Чёрналошвили, который, заработав чёртову кучу денег на «левых» антрепризах, неизменно выплачиваемых чёрным налом в пухлых белых пакетах, заговорщицким эротичным шёпотом призывал граждан к государственной сознательности и, побуждая доверчивых слушателей «выйти из тени», заманивал их на сайт «налог-точка-ру», куда уж сам-то он наверняка никогда не заглядывал.

Над этим вот самым артистом Чёрналошвили Олимпиада Ахмедовна потешалась с такой же искренностью, с какой она презирала господ, заказывавших эту рекламу. Официально, сохраняя налоговую непорочность, госпожа Гаджикасимова, обладательница двух высших образований, работала только в журнале Академии наук «Проблемы биологии кольчатых червей», за что и получала свою честную, как глаза президента, и чистую, как капля водки, зарплату, равную стоимости двух баночек корма для домашней любимицы - привередливой кошки Труси, зарплату, которая могла бы удовлетворить разве что человека с желудком кольчатого червя. Все остальные доходы Олимпиады Ахмедовны складывались из сомнительных (и даже, можно сказать, криминальных) заработков, которых купленный артист Чёрналошвили, конечно, не одобрил бы: она учила английскому толстого и кудрявого мальчика Моню, писала дипломные работы для студентов-раздолбаев, переводила с латинского языка рецепты для кустарей-фармацевтов и, в довершение ко всему, брала корректуру из двух журналов - «Русского слова» и «Правды Сиона» (правда, мало кто знал, что главный редактор «Русского слова» был женат на дочери главной бухгалтерши «Правды Сиона»). Таким образом, жизнь Олимпиады Ахмедовны была, с одной стороны, совершенно беспечной (благо, она, как уже говорилось, была надомницей, а её спецодежду составляли два вышеупомянутых халата, зимний и летний), но, с другой стороны, и весьма многотрудной, так что сама себя она сравнивала с оптимистической героиней фильма «Светлый путь», которая, бодро бегая в одиночестве по необозримому цеху среди многочисленных ткацких станков, не только трудилась по-стахановски, но ещё и находила в себе силы распевать «Марш энтузиастов». Правда, «Маршем энтузиастов» самой Олимпиады Ахмедовны было всё, без изъятия, песенное творчество хулиганистого барда Ахмеда Шайтанова (совпадение его имени с собственным отчеством приводило её в дополнительный восторг) - творчество, концентрацией которого была его антиправительственная, но при этом и совершенно аполитичная песня «Я лечу на самолёте» с такими словами:

На свои беззаконные, ускользнувшие от государева ока прибыли Олимпиада Ахмедовна содержала, во-первых, стильную дочку Сашеньку; во-вторых, вдового папу-пенсионера Ахмеда Рифгатовича; в-третьих, престарелую тётушку Глафиру Ильиничну; в-четвёртых, привередливую кошку Трусю, за два дня поглощавшую весь месячный доход от «Проблем биологии кольчатых червей»; в-пятых, беспородного, но прожорливого рыжего барбоса по кличке Чубайс; в-шестых, видавшую виды доисторическую машину (обвязанная проволокой и облепленная пластырями, эта измождённая инвалидка была так мало похожа на машину, что вызывала несказанное изумление даже у видавших виды работников дорожно-постовой службы) и, наконец, в-седьмых, саму себя. Экономя, как было сказано выше, на одежде, госпожа Гаджикасимова была, однако, не чужда радостей иного рода, потому что раз в месяц она закупала баночку маслин, коробочку брынзы «Фетаки», пахучий букетик кинзы, две бутылки испанского вина «Дон Хуан», кусок сыра «Рокфор» в серебристо-зелёной фольге, включала «Романтика» с кассетой песен вышеупомянутого барда Ахмеда Шайтанова и под этот аккомпанемент предавалась не только критике существующего строя, но и чревоугодию в обществе своего друга Макара Шах-Макаронова, вместе с которым они поносили все Сашенькины святыни и всех её кумиров - и Адольфа Наглеева, и Полину Харакири, и «Полуденных сапёров», и, самое главное, остроносые сапоги.

Сашенька, поневоле присоединяясь к обществу этих двух потрёпанных жизнью антиглобалистов, брезгливо попивала «Дона Хуана» (ибо, по её мнению, этот шедевр испанских виноделов не шёл ни в какое сравнение с зубодробительным баночным коктейлем неизвестного происхождения) и, срываясь на крик, возражала своей красно-коричневой матери в её неизменном красно-коричневом халате. Выслушав сбивчивую аргументацию дочери, превозносившей до небес нынешнюю свободу и демократию, Олимпиада Ахмедовна, в кухонном иконостасе которой имелась парадная фотография товарища Сталина в белом кителе, иронически советовала Сашеньке, если уж она занимает столь активную жизненную позицию, присоединиться к движению «Гребущие вместе», которое было основано Главным Налоговым Уполномоченным Комитета Гражданской Бдительности (сокращённо - ГНУ КГБ) Вадимом Вадимовичем Лилипутиным - поджарым и прилизанным мужчиной с деревянными, как у Буратино, движениями и пронзительным, но ничего не выражающим взглядом стальных глаз. Господин Лилипутин никогда не пользовался «виагрой», но его политический рейтинг стоял всегда, в результате чего он был вожделенным объектом женского обожания - кумиром ткачих, поварих, пенсионерок и, в частности, сильно пожилой актрисы Фаины Обалдеевой, которая в смутной надежде на взаимность вот уже несколько лет вязала ему стометровый шарф. (Правда, полчища моли, оккупировавшие квартиру Обалдеевой, за ночь съедали всё связанное ею за день, но эта преданная своему далёкому налоговому Одиссею вышедшая в тираж кинематографическая Пенелопа не отчаивалась и наутро начинала свой труд заново.)

Почтительное уважение к Вадиму Вадимовичу поддерживал у Сашеньки и Соломон Маркович Соловейчик - круглый и смешливый пожилой сластолюбец с замашками массовика-затейника, ароматной розовой лысиной и пухлыми ручками. Этот господин (при Советах он был учителем научного коммунизма) преподавал в Сашенькиной «путяге» предмет под названием «Государство, право и основы конституции». На лекциях для будущих работниц сферы услуг Соломон Соловейчик заливался соловьём, описывая тот невиданный расцвет, которого достигло бы общество, если бы все его граждане проявили должную сознательность и сполна заплатили бы все полагающиеся налоги.

«Заплати налоги и спи спокойно», - под влиянием совокупной пропаганды господ Соловейчика, Чёрналошвили и Лилипутина внушала своей матери девочка Сашенька, на что Олимпиада Ахмедовна прямо и не знала, что ответить, потому что, утомлённая «Русским словом» и «Правдой Сиона» (выпав из её слабеющих рук, они лежали теперь на полу, где их драла когтями неугомонная кошка Труся), уже и так спокойно спала, совершенно не испытывая каких бы то ни было мук совести из-за недоплаченных налогов. Малосознательной женщине вторил, со своей колокольни, и анархический доцент Шах-Макаронов; изо всех сил стараясь выбирать, по возможности, только парламентские выражения, он толковал упрямой Сашеньке, что даже и по официальным подсчётам львиная доля потребляемых в нашем государстве товаров и услуг производится «в тени». «Знаешь, Сашенька, - говорил он, заедая «Дона Хуана» крупным куском сыра «Рокфор», - само государство, посадив народ в большую лужу, вынуждает нас, маленьких людишек, делать ему мелкие пакости, которые даже и в своей совокупности не перекроют всего уже нанесённого нам ущерба. Или, как сказал Михаил Задорнов, «наш народ не ворует, он только возмещает убытки, нанесённые ему государством». Вот так-то».

До поры до времени Сашенька этим словам (несмотря на убедительные, по её мнению, доводы Соломона Марковича) внимала, но так продолжалось лишь до того злосчастного дня, когда в кинескопе «Юности» появился уполномоченный Лилипутин с перекошенной - по причине технической неисправности телевизора - прилизанной физиономией. Заговорщицки поглядывая из-за радужной полосы и загадочно улыбаясь, он стал призывать «нашу сознательную демократическую молодёжь, выросшую в свободной стране», проводить разъяснительные беседы с аполитичными красно-коричневыми родителями, а буде таковые родители не проявят должной сознательности - обращаться за дополнительными разъяснениями в местные отделения общества «Гребущие вместе», где (заметил Вадим Вадимович как бы между прочим) особо активную молодёжь ждут премии в виде наикрутейших плееров, наимоднейших мобильников и даже (тут Сашенькино сердце забилось, как от предчувствия любви) музыкальных центров.

С этого дня Сашенька Лушина потеряла покой, аппетит и даже страсть к нарядам, которые она обычно обсуждала со своей приятельницей по «путяге» Алёнкой Вениковой, лупоглазой и неухоженной крашеной брюнеткой в тухлых носках - барышней с длинными ногами и коротким умом. Однажды Сашенька даже принялась писать своему новому кумиру письмо: вырвав клетчатый листок из тетради конспектов по «Государству, праву и основам конституции» - компендиуму мудрых мыслей Соломона Марковича, - она аккуратно вывела: «Дорогой Вадим Вадимыч!» - и задумалась. Много чего она имела сказать Главному Налоговому Уполномоченному - и насчёт пакостного «Севильского цирюльника», не дающего ей слушать «Полуденных сапёров», и насчёт безнравственного Шах-Макаронова, и насчёт безвкусного «Дона Хуана», и насчёт красно-коричневого байкового халата - словом, насчёт всех тех примет отжившего строя, который упорно не хотел отступать под совокупным натиском Адольфа Наглеева, Полины Харакири и даже самого уполномоченного Лилипутина. Однако оказалось, что в эпистолярном жанре студентка профтехучилища была совсем даже не сильна, и потому Сашенька, с особой тщательностью совершив свой привычный намаз, решила нанести личный визит в региональное отделение «Гребущих вместе».

Перед подъездом этой почтенной организации, когда туда пришла Сашенька, полыхал большой костёр, в котором горели сочинения национал-социалистического писателя Евграфа Апельсинова: вняв указаниям властей, «гребущие» устроили ему аутодафе, предварительно подвергнув его анафеме (к антиапельсиновской кампании присоединился даже и Адольф Наглеев, устроивший специальный выпуск своего ток-шоу под названием «В постели с Евграфом», где приносил свои чистосердечные признания крашенный в рыжий цвет негр преклонных годов, который когда-то навещал нетрадиционного литератора в его скромной квартирке на Брайтон-Бич). Сознательная демократическая молодёжь водила вокруг костра хоровод, время от времени переговариваясь друг с другом по дармовым мобильникам. «Эй, чувиха, греби к нам! Сколько ты их сюда припёрла?» - крикнул Сашеньке один из танцоров, обращая к ней свою физиономию, разгорячённую пламенем костра и алкоголем. Сашенька в недоумении остановилась, но вскоре расплылась в довольной улыбке после того, как распалившийся юноша по имени Вован разъяснил ей ситуацию: чтобы присоединиться к движению «гребущих» и получить от него ценный подарок, для начала полагалось набрать (можно было купить или даже украсть) несколько экземпляров апельсиновских творений, которые потом будут подвергнуты огненному очищению. Сашеньке это предложение понравилось: она кстати и вспомнила, что в библиотеке Олимпиады Ахмедовны имелся один роман диссидентствующего Евграфа - сочинение под названием «Заводная кукла», где, как говорила её мать, содержалась пародия на ГНУ - господина Лилипутина.

Когда выяснилось, что Сашенька пришла сюда по зову души и по призыву любимого народом Вадима Вадимовича, юноша Вован, предварительно ущипнув барышню за свежую круглую попку, проводил её в «офис» молодёжного движения. «Офис» был заставлен громадными коробками с надписями «Sony», «Panasonic», «LG» (отчего у Сашеньки сразу же перехватило дыхание и потекли слюнки) и оклеен портретами-календарями, представляющими уполномоченного Лилипутина в разных позах и видах - Вадим Вадимович в кругу семьи (крашеная блондинка-жена с силиконовым бюстом и в полосатом гангстерском костюме; пухлый и кудрявый сынок с вытянутыми в трубочку, как при поцелуе, губами; манерная тощая дочь в перманенте и бриллиантах и, наконец, модной породы бульдогообразная собака в безобразных плюшевых складках); Вадим Вадимович в белых трусах, на теннисном корте; Вадим Вадимович в своём рабочем кабинете (с тремя телефонными трубками в руках и под собственным парадным портретом в полный рост) и, наконец, Вадим Вадимович в виде грозного обличителя (перед ним на коленях, умоляя о пощаде, стоял облачённый в грязный белый халат измождённый терапевт из районной поликлиники, который, получив от благодарной клиентки мятую купюру достоинством в десять рублей, преступно не сообщил об этом в налоговые органы). Этот, последний, портрет понравился Сашеньке больше всего, и она, словно под влиянием божественного откровения, сообщила об антизаконном поведении своей красно-коричневой матери местной начальнице «гребущих» (стильной, само собой разумеется, девице в камуфляжной расцветки штанах и агрессивной салатово-кислотной бюстгальтерообразной блузке на невидимых миру бретельках). Рассказ юной Лушиной произвёл такой фурор, что выслушать его пришли не только опалённый костром и привлечённый Сашенькиной попкой Вован, но и его друзья-соратники - Димон, Колян и Толян. Активистка-начальница, бойко законспектировав показания юной сознательной гражданки и записав адрес её матери-уклонистки, горячо пожала Сашеньке руку, поблагодарила её за проявленную бдительность и поспешила с ней распроститься. Уходя, Сашенька метнула тоскливый взгляд на объёмистые картонные коробки, но увязавшийся за нею Вован рассеял её сомнения, заверив её, что «гребущие» умеют ценить своих добровольных помощников и что за ними не заржавеет.

…Весь день, преисполненная чувства выполненного долга, Сашенька вовсю оттягивалась в компании Вована - сначала в кафе, за пивом и чипсами, а потом - на дискотеке. Домой Сашенька вернулась уже на рассвете. Она долго пыталась попасть ключом в замочную скважину и оставила эти попытки только после того, как убедилась, что дверь не заперта. Войдя в квартиру, Сашенька обомлела: в квартире не было ни мебели, ни матери, ни Чубайса. По комнатам, жалостно мяукая, неприкаянно слонялась голодная и оскорблённая Труся, брезгливо нюхая засохшие крошки от противного «Рокфора». Открыв дверь в ванную с намерением сунуть под кран свою разгорячённую голову, Сашенька замерла в восторге, мгновенно перекрывшем все обрушившиеся на неё отрицательные эмоции: на месте, освободившемся от унесённой доброжелателями стиральной машины, стояла огромная коробка с заветной надписью «Panasonic». Однако, разорвав опоясывающую её липкую ленту, Сашенька обнаружила там не рисовавшийся в её воображении музыкальный центр, а календарь-портрет уполномоченного Лилипутина (тот самый, на котором он клеймил позором жалкого доктора-бюджетника). К портрету была приколота записка со словами «Дуракам закон не писан» и с изображёнными вместо подписи гениталиями. Разогнув скрепку, которой была пришпилена к портрету эта издевательская записка, Сашенька поковыряла железным крючком у себя в зубах и, присев на край ванны, горько заплакала.

…В настоящее время Сашенька, «забив», по её выражению, на образование (которое, с другой стороны, трудно было назвать образованием), активно уклоняется от налогов и занимается сразу несколькими делами: клеит на заборах рекламные листовки, выводит гулять тройку доберманов, принадлежащих состоятельному господину Отару Отаровичу, стрижёт волосы пансионеркам из ночного клуба «Мармелад в шоколаде» и даже торгует у метро сигаретами. Два раза в месяц она навещает Ухтырскую тюрьму, где, томясь в каземате, несёт праведное наказание её беззаконная мать Олимпиада Ахмедовна. Один раз, стоя в очереди со своей передачей для арестантки, Сашенька увидела мелькнувшую, через несколько голов впереди неё, аккуратную лысину доцента Шах-Макаронова и, перепутав от волнения его имя-отчество, бросилась к нему, как к родному, с криком: «Шамиль Макаронович! Шамиль Макаронович!» - на что последний ответил: «Изыди, сатана!» - и поспешно перешёл на другую сторону улицы.