Дитя цветов

Мы уже мертвы, ибо лишились последних надежд.

Прощай милый мир, вместилище абсурда. До самого конца я был готов влачить свой крест. И даже участь изгоя, отщепенца социума, ненормального была легка для меня, словно перо, но только, пока жива была надежда. Кажется, что меня вот-вот разорвет моя боль. Она просит, вопит об освобождении, и сдерживать её я не в силах! Хочется кричать о том, что меня переполняет, но чем поможет жалкая бумажка с корявыми бездушными буквами… Поэтому пусть всё останется со мной. Я не желаю дожить до момента, когда мое море любви и света превратится в яд, и выход только один.

Сейчас же приходят осознание и удивление оттого, сколь долго в глубине души я хранил веру в то, что можно не допустить того итога, к которому ведёт всемирный марш незрячей толпы. Теперь мне даже забавно оттого, что я так поздно понял простое правило: большинство всегда сильнее того, кто идёт против него, и толпа всегда будет идти против тебя, если ты жаждешь добра, истины и справедливости, особенно, если пытаешься уберечь человечество от неминуемого.

Действительно, глупо спорить с тем, что уже предрешено Вселенной, а я был просто очень наивен или же верил в свои силы, преувеличивая их до невероятных масштабов. Я одинок именно потому, что нахожусь среди тех, кому собственная слабость не позволяет открыть глаза; видеть – нести бремя, не сравнимое ни с чем. И забавно, что меня могли бы посчитать слабаком за мой поступок. Все же не утрата всех надежд подвела меня к краю – даже после осознания тщетности всех попыток я мог продолжать жить, сохраняя глубоко внутри веру в то, что я не одинок на этой планете, все прелести которой перекрыты печатью вечной скорби.

Этой ночью я убедился в том, что существует человек, разделяющий со мной эту участь, хоть и неживой, но все же человек. Если кто-то читал бы эту записку, то на этом месте он был бы сильно смущен… посему не буду подробно описывать мир своих снов, который был готов принять мой дух, когда разум дремлет, но скажу, что сомнения были развеяны именно тем человеком. Он скончался еще в прошлом столетии, но так как в мире снов не существует времени, я с ним повстречался лишь прошедшей ночью. На этом я завершаю свою записку. Сумасшедшего, как мог бы рассудить предполагаемый чтец. Все мириады несказанных слов, что я планировал тут изложить, я забираю с собой, ибо смысла в их озвучивании нет.

***

Отбросив ручку на стол, Михаил сложил в самолётик лист бумаги с запечатлённым на нём своим последним словом и отправил его в полёт из окна шестнадцатого этажа. Усмехнувшись, он окинул сверкающим, полным жизни взором комнатку в коммунальной квартире, попрощался со своими друзьями, томно зеленеющими в горшках на подоконнике, и принялся за подготовку к отправке на тот свет. Наблюдать это зрелище вживую было бы довольно странно – всё равно, что присутствовать при съемке грошового фильма с невероятно плохими актерами. Но это не было съёмкой или розыгрышем, и засчёт этого происходящее приобретало странный, еще более пугающий вид.

Старенький табурет поскрипывал под ногами Михаила, изготавливающего тянущуюся от люстры петлю, что должна была забрать его жизнь тугим, тяжёлым объятием. Однако же, когда он готов был продеть в неё голову, в комнату вошёл сосед, должно быть, в намерении совершить привычный визит, дабы скоротать вечер, изливая душу странному, но молчаливому слушателю. В первое время после появления в этой квартире Михаила его сожителю не доставляло никакого удовольствия разговаривать с художником со странными вкусами и необычайно противным и горьким, как тому казалось, мировоззрением. Неприятно ему было потому, что Михаил часто обличал его в слабости, лжи и желании быть вечной жертвой обстоятельств. Михаил не называл его таковым – он это показывал, отчего, конечно, соседу становилось неприятно, и тот уходил ещё более раздражённым и обиженным. Но редкие визиты не прекращались, и в скором времени Михаил превратился просто в молчаливого слушателя, пребывающего в пучине своих мыслей.

– Эй, ты что делаешь?! – воскликнул вошедший, подбегая к соседу.

– Оставь меня.

– А мне потом за тебя объясняться?! Давай, слезай по-хорошему.

– Я сказал, отвали! Дай мне хотя бы умереть спокойно!

После этих слов вошедший выбил стул из-под ног Михаила, пока тот не успел накинуть петлю, и Михаил упал, ударившись головой о стол. «Ненормальный. Я знал, что ты когда-нибудь выкинешь что-то подобное!» – хрипел прокуренным голосом спаситель, обращаясь к Михаилу, который от боли был на грани потери сознания. Достав из кармана брюк телефон, сосед набрал короткий номер, сказав Михаилу, что отправит его туда, где ему самое место, и приложил к уху неотъемлемого спутника жизни современного человека.

***

На следующий день в учреждении для душевнобольных врач-психиатр дал указание привести к нему Михаила.

Из чашки, стоявшей на рабочем столе, плавно поднимался пар. Взгляд врача сквозь поблескивающие линзы внимательно изучал медицинскую карту в его руках. Поставив её на полку, он сел в кресло, снял очки и потёр переносицу.

На бледноватых его руках проступали морщины. Седые волосы, высокий лоб, каменное лицо и спокойные уверенные движения соответствовали возрасту. В целом, внешность его говорила о профессионализме и опытности. Он не был из тех врачей, что выискивают симптомы, подвергаясь маниакальному приступу.

За окном хмурое осеннее небо будто вторило серым глазам, в которых давно уже не мерцал свет истинного пламени. На всё с возрастом вешаются ярлыки, заданные обыденностью и опытом, которые перечеркивают всякую индивидуальность и неповторимость пребывающих в моменте явлений, предметов, и вот уже мир проявляет себя как что-то унылое, исчерпанное и устаревшее, как и сам человек, проживший немало лет, позабывший о неповторимости мгновений и пытающийся изо дня в день входить в одну и ту же реку. Пылкие стремления со временем превращаются в рутину, и сердце перестает лихорадочно биться в попытках заскочить за грань привычного. Часы на стене, стол, шкаф, камелия – словом, всё, что находилось в этом кабинете монотонно старело, издавая привычные слышимые и неслышимые звуки. Воздух был пропитан гипнотической серостью, и только неожиданный стук в дверь оживил пространство кабинета.

– Входите, – сказал оживлённый внезапным звуком врач. И, мгновенно приняв вид, привычный для пациентов, произнёс: «Вы, Михаил, на удивление, скоро.»

– Сестре не пришлось тратить время на уговоры пойти к вам, – ответил вошедший, размеренной поступью двигающийся по кабинету, внимательно рассматривая каждую его деталь.

– Присаживайтесь, – слегка приподняв уголки губ, произнёс врач.

– Благодарю, – ответил Михаил, застывший у оконного растения. – Это ведь камелия? – спросил он, проводя кончиками пальцев по листьям, будто бы поглаживая.

– Да. Это она. Мне подарила её пациентка два года назад после выписки. Так же, как и вы, хотела покончить с собой…

– И вы её образумили.

– Не совсем. Моя работа, с такими людьми, заключается в том, чтобы не переубедить, а помочь увидеть жизнь с другой стороны и осознать бессмысленность намерения оборвать её – помочь, так сказать, найти интерес. Она жива, и сейчас, как и многие, не понимает, почему желала смерти. После выписки она регулярно посещала моего знакомого, психолога, который помогал ей.

– И друга ей нашли, и смысл жизни, – с усмешкой выпалил Михаил. – Вы прям-таки добродетель! Ваши слова поддельны, – он вздохнул. – Интересно, действительно ли вы ей помогли, а не наоборот – навредили?

После этих слов лицо Михаила приняло странное выражение, напоминающее отвращение и снисходительность вместе. Врач пристально посмотрел собеседнику прямо в глаза. Хоть и доводилось видеть ему многое за свою жизнь: будь – то надменная улыбка бедолаги, возомнившего себя царем, непризнанным гением, или же буйство совершенно невменяемого пациента, у которого случилось обострение, он сохранял хладнокровие, но, увидев это выражение лица, врач на мгновение смутился.

– Вы считаете, что мои слова поддельны? – переспросил он.

– Да. И напоминают не в меру большой крючок с насаженным на него рыболовным пластилином.

– Та женщина сейчас вполне жизнерадостный человек, и это правда.

– Нет, нет, нет. Вы не поняли. Я буду разговаривать только с вами, а не с вашим образом в белом халате! – говорил Михаил, жестикулируя всё ярче, – Как же скучен этот мир! Кругом сплошная ложь. Идиоты с пластиковыми масками думают, что их игра безупречна, только вот, правды не скроешь. Вечная нудятина, вечная глупость… Конечно, те, кто у вас бывают – зачастую неизлечимо «больные», либо слабые духом личности, не сопротивляющиеся ничему, пытающиеся оставаться всегда безучастными. Такие ни проблем решать не хотят по – настоящему, ни врагов у них нет, ни своего «я» – тоже нет. Да и жизнью – то нельзя их существование назвать. Не тратьте напрасно время, я не из тех, кто готов бежать куда угодно, лишь бы всюду соблюдать вечный нейтралитет. Я выше всего этого…

В этот момент пальцы врача сжали ручку, он уже прислонил стержень к бумаге чтобы начать вписывать в пустой лист информацию, что он получает о Михаиле, но остановился, отложив ручку.

– Раз уж мои слова поддельны, то ваши – сущая бижутерия. – заключил он. – И весь наш мир – фальшь. Итак, хотите ли того или нет – вам придётся говорить с моим «образом в белом халате». Так что, будьте добры, присядьте в кресло. Всегда лучше, так сказать, разговаривать, чем находиться долгое время в одиночестве, окружённым четырьмя стенами.

Михаил замер на мгновение, в его разуме пробежали мысли о тюрьме, в которую он попал, и о препаратах, используемых для лечения.

– Никто не имеет права лишать человека свободы, если не доказана его вина в преступлении… – сказал он вполголоса, будто обращаясь к самому себе, после чего расположился в кресле и откинул назад голову.

– Может чаю? – спросил врач, поднося кружку к губам.

– Нет, спасибо.

– А зря, – сказал он, сделав глоток. – В это время года, горячий чай с лимоном – то, что нужно. Но ладно, вернемся к разговору. У вас есть какие-нибудь жалобы?

– Да, меня окружают идиоты.

– Угу, – прохрипел врач, не открывая рта. – А на физическое ваше самочувствие? Может, странные ощущения в теле бывают?

– Бывают, иногда все тело так и рвется куда-то подальше от всех и вся.

– Все шутите… Не советую.

– Может, лишь отчасти.

– Вы пытались покончить с собой, – помолчав какое-то время, произнес врач, – но ваш сосед воспрепятствовал этому, он же и сообщил о некоторых ваших странностях.

– Док, без «странностей» не может быть личности.

– Есть странности, а есть особенности… Я вижу, что вы сильная личность, достаточно умны, – пытаясь войти в доверие, вещал врач. – Вы говорили о сопротивлении чему – либо. Что же у вас иссякли силы, раз вы прекратили борьбу? Я не могу в это верить. Знаете, зачастую людям просто нужна пауза и передышка. Полагаю, что вы тоже нуждаетесь в этом, а это место совершенно не ужасная тюрьма, именно мы можем предоставить вам возможность передохнуть, всё обдумать, поговорить с вами о сокровенном, если хотите. Расскажите пожалуйста, что произошло и что заставило вас совершить столь недальновидный покупок?

Его собеседник направлял взор в потолок и, казалось, совершенно не хотел давать ответ на поставленный вопрос. После слов врача он тяжело и протяжно вздохнул, создавалось впечатление, что с его уст вот-вот сорвется: «Какая же глупость!» На некоторое время в кабинете воцарилось молчание, сопровождающееся лишь отдаленными голосами из коридора. Настенные часы оглашали слияние секунд с неизмеримой вечностью: «Тик, тик, тик». Для Михаила сама жизнь казалась таким же «тиком» в полнейшей безграничной тишине. Наконец он перевёл взгляд на врача.

– Как мне к вам обращаться?

– Меня зовут Николай Васильевич, но для вас просто – Николай.

– Хорошо, Николай. Вы очень добры, по моему мнению. Я буду с вами говорить, и пусть это послужит доказательством того, что я сражался до конца. Постараюсь ответить вам, почему я решил уйти из жизни. Знаете, я с детства мечтал стать художником, но так сложилось, что там, где я родился, по близости не было ни одного заведения, способного этому обучить. Конечно, это не причина опускать руки – хочешь быть счастливым – будь, хочешь писать картины – занимайся этим. Только моя мать, увидев мою тягу к изобразительному искусству, пыталась мне как-то помочь: она покупала мне кисточки, краски, специальные книги. Я действительно горел этим и до седьмого класса смог создать много красочных картин, парочка из которых до сих пор хранятся моей матерью. Однако после того, как я перешел в седьмой класс, отец мой постепенно стал всячески отбивать у меня тягу к творчеству. Как только у меня находилось свободное от уроков и домашних заданий время, он быстро находил мне работу по хозяйству. Я не виню его ни в чем: он хотел лучшего. Обидно то, что… Знаете, у детей принято так: тот, кто не учится – тот крут; дураки не желают, чтобы кто-то развивался. В школе ко мне относились недружелюбно, наверное, из-за того, что я был не похожим на остальных. Но во мне была жажда дружбы и общения. Так, разобравшись, какие поступки в почёте, а какие – нет, я стал делать всё, чтобы заполучить хоть какое-то уважение. Спустя время я изменился и стал таким же, как все, но, по сути, отношение ко мне не изменилось – если только внешне, наверное, я лишь подражал. Так и оставался я «белой вороной», только теперь попав ещё и в немилость преподавателей и родителей. В то время отец стал возлагать на мои плечи ещё больше работы, свободного времени почти не оставалось, и я совсем перестал рисовать. Потом экзамены и поступление в колледж. Даже после окончания школы и смены места жительства ко мне относились так же, как и до того. И вот тогда я остался, как мне казалось, совершенно один в этом мире. Я постоянно думал о своей участи изгоя и никак не мог понять, почему именно так мне приходится жить. Что бы я ни делал – ничего не менялось.

На белом до того листе бумаги, под руками врача появились кое-какие записи. Отложив авторучку, он произнес:

– М-да… Не радостное у вас было юношество. Мне хотелось бы узнать ваши собственные предположения насчет того, в чём заключалась причина недружелюбия со стороны сверстников.

– Никто не хочет, чтобы его иллюзорное восприятие мира рушилось. Поэтому и сторонятся правды.

Врач взглянул на собеседника исподлобья, слегка приподнимая бровь. Эта фраза подтолкнула его к мысли, которую он отбросил раньше, когда хотел сделать первую запись, но остановился. Теперь–же он вновь взял ручку и вновь её отложил, не сделав пометку – его пациент ходил по лезвию бритвы. А в глазах Михаила поблескивал азарт. Он будто пытался перенести игру на свое поле. Перед врачом же стояла обыкновенная задача, заключающаяся в том, чтобы соблюдать дистанцию в разговоре и не пускаться философские дискуссии.

– Конечно, жизнь – штука несладкая, и всё же мне неясно, где спусковой крючок. Что у вас произошло перед тем как вы приняли решение уйти из жизни?

– Николай, разве ответ не лежит на поверхности? – надоело всё, устал. По правде говоря, я не стал бы жаловаться на жизнь, всё не так уж плохо: я много сплю.

– Юмор – очень хорошо. Вы, должно быть, знаете, что усталость от жизни снимается сменой обстановки, сферы деятельности, открытием для себя чего-то нового…

– Вот я и решил сменить мир. Почему нет?

– Ну зачем же так радикально? – произнес врач.

– Меня больше не держат мелкие моменты радости и подачки судьбы в виде внезапного везения и минутных передышек.

Врач вдруг осознал, насколько сильно Михаилу хотелось изменить мир к лучшему. Как и всем порядочным людям когда-то. Но кто захочет идти против собственной лжи?..

– Хочу вам, Николай, поведать об одной моей идее для картины, которую я так и не смог написать за долгие годы. Может, после этого вы поймете причину моего желания смерти. Так вот, представьте, что человечество, скажем, в лице двенадцати человек сидит за столом, изобилующим изысканными, превосходными угощениями, но у каждого человека связаны руки за спиной. Связаны таким образом, что помочь развязаться другому было бы очень легко. Но все они упали мордами в пищу, чтобы насытится. Выглядит жутковато и мерзко, согласитесь. Почему эти люди не помогли друг другу освободить руки? Ведь бантик развязать – не очень-то и сложно, правда, конечно, если есть желание помочь другому и себе впоследствии. Почему крохотная помощь для другого является непосильным трудом? Да потому, что они всех и вся не-на-ви-дят, – отчеканил он и, разведя руки в стороны, последовательно скрестив их на груди, откинулся на спинку кресла. – Эх, как жаль, что мазки ложатся на холст не так как я хочу. Просто невыносимо – ведь я бы мог стать превосходным художником…

– Нам суждено влачить своё существование сквозь мрак и зло, но нельзя же говорить о жизни в целом как о несправедливом и жестоком явлении. У неё ведь есть и светлая сторона. Не может же быть все полностью плохо или наоборот – абсолютно хорошо? Даже если рассматривать что-то конкретно. Дело в восприятии, оно и есть мир, в котором существуешь.

– Я не сказал, что жизнь несправедлива. Несправедливы лишь люди. Я говорю о тех, кто эту несправедливость вершат и после возмущаются, что к ним всё от небес до земли несправедливо. Жизнь справедлива, люди – нет в большинстве своём. О несправедливости вопят и те, у кого связаны руки за нашим столом. Конечно, можно перестроить свое восприятие так, чтобы нормально относиться к этой трапезе свиней, которые друг друга толкают, кусают и топят в грязи ради того, чтобы заполучить желаемый кусок! Можно видеть и жизнь иначе, закрывая на всё глаза. Но для чего? Человек может и ад принять за родной дом, если не осознавать, что это ад, если не верить в это. И только человек порядочный и зрячий оправдан в своем вечном горе.

– «Зрячий»?

– Тот, кто видит абсурдность социальных структур и ценностей. Я не антисоциален и говорю так, потому, как думаю, что вы меня поймёте правильно.

– Я понимаю вас, но мог бы поспорить.

– Спорить можно бесконечно. Я ответил вам на вопрос: «Почему»?

– И да и нет, – ответил Николай. По факту, Михаил дал ответ, но, по сути, не на то, что от него требовали. Человеку, прибегающему к лукавству крайне редко, обман удается куда лучше и по-настоящему филигранно в отличии от лжеца. Врач понимал, что собеседник – человек честный, и, если решил что-то утаить, то не имеет смысла выискивать, тратя на это долгое время, – все равно в какой-то момент удастся узнать то, что нужно. Почему-то именно тогда врач осознал, что ложь – причина сумасшествия в каком-то смысле и то, что жаждущий истины должен быть правдив в первую очередь с самим собой, и в первую очередь критиковать себя и свои мысли по строжайшим правилам монументальной правды.

– Вы, Михаил – бесчестный хитрец! – не удержавшись, с усмешкой произнёс врач. – Вы прекрасно понимаете мой вопрос, но ответ даёте, как бы сказать, не тот, который нужен. Вы используете самое бесчестное и отвратительное орудие лжецов! Не считаете ли, что именно из-за этого вы были для всех «белой вороной»?

– Да, я его использовал. Но только единожды. Хотел посмотреть на вашу реакцию, и она мне понравилась. С этого момента больше не будет подобной подлости.

– Уточняю ещё раз вопрос: что конкретно произошло у вас в жизни, что резко заставило её оборвать?