Дитя Океан

I Рассказывает Фабьен Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна

За утро уже несколько машин замедлили ход при виде нас, и мы стали бояться, что нас задержат. На нас все равно обращают внимание, даже когда мы идем вразбивку Даже когда Ян в сумке. Мы с Реми и со средними все это обсудили там, в лесу, после того как доели хлеб. Ясно было, что шоссе нам не годится, по нему нам далеко не уйти: задержат. А если задержат, я точно знаю, что будет: вернут домой. Сколько б мы ни объясняли жандармам, почему сбежали, нам ни за что не поверят. И как только они скроются из виду, жандармы то есть, отец вздует нас хорошенько, а потом сделает то, что слышал Ян… Убьет. Всех семерых.

Мы про это никогда не говорим. Ни на ходу, ни все вместе на привалах. Это под запретом. Все равно как плохие слова, которые запрещено произносить. Даже младшие понимают: послушно за нами идут и ни о чем не спрашивают. Разве что, куда идем, но это ничего, это можно. Сегодня утром это было, на автобусной остановке. Реми ответил:

— Мы идем на запад, к Океану.

А я пояснил:

— К Атлантическому океану.

Все примолкли, и мы все его увидели, Океан, и услышали, как волны шумят по песку — вррраааушшш, и почувствовали, как ветер холодит кожу У меня даже мурашки побежали.

Другой раз Виктор спросил, когда мы туда придем, и вот это был вопрос потруднее…

Если уйти с шоссе, то проселками и тропами нам пилить и пилить. Это удлиняет путь чуть не вдвое. Зато нам с Реми облегчение — особенно это нужно для Реми, потому что он начинает выдыхаться: Ян может идти сам. А в сумку его сажать только в случае опасности или когда устанет. А насчет того, как ориентироваться, так это без разницы, с Яном найти дорогу не проблема: у него компас, что ли, в голове, или антенны какие-то, или не знаю что. Никогда долго не раздумывает: поднимет головенку к небу, покрутит ее во все стороны — и показывает пальцем: туда. И мы идем.

Мне любопытно было, как он это делает, и на какой-то развилке я его спросил:

— Откуда ты знаешь, где чего?

А он мне:

— Свет… свет в небе… В западной стороне он ярче…

А я никакой разницы не вижу.

II Рассказывает Реми Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна

Мы ушли с шоссе. Так лучше, потому что можно идти всем вместе, и потом, не надо Яна тащить в сумке. Мы с Фабьеном уже хорошо руки отмотали. Под конец придумали нести вдвоем, каждый за одну ручку, а сумка между нами, как будто за покупками ходили. Но хоть мы и менялись то и дело, пальцы нарезало будь здоров. В общем, сумку мы больше не несем, и это большое облегчение, особенно для Фабьена, я-то покрепче буду.

Теперь идем проселками, тропами, вдоль речек. Где дорога широкая и ровная, идем все в ряд, в хорошем темпе, почти что весело, а где узко, там гуськом. А то запоремся в высокую траву — тогда Яна приходится брать на плечи, трава мокрая, обшоркаешься, пока через нее пробираешься. Временами нападает такая безнадега, кажется, что никогда мы никуда не придем, что хоть все ноги стопчи до пояса — все равно без толку. Но первым начинать скулить никто не хочет, так что все молчим и дальше идем.

А бывает и хорошо. Под вечер, например, мы долго шли по бечевнику вдоль канала, который вел на запад. Приятная была дорога. Под ногами сухо, ни тебе жары, ни холода, ничего. Мы сами не заметили, как прибавили шагу, как будто канал вел прямо к Океану, и можно было добраться до него еще засветло, если поторопиться. Мы, конечно, знали, что это не так, но представлять себе это было приятно.

Один раз остановились, где кусты были погуще, и все сходили по-большому. Подтерлись кое-как листьями и вымыли руки в канале. Водичка была — б-р-р! А тут скоро и стемнело, причем как-то сразу, и холодно сделалось. Мы еще сколько-то прошли, но дорога скоро стала совсем узкая, а потом вообще пропала в крапиве. Повернули обратно, отмахали километр, не меньше, до какого-то моста и уселись под невысокой каменной стенкой.

Средние смотрели волком, как всегда, когда им хреново, и сосали завязки своих шапок — надо думать, с голоду.

Младшие, видно было, совсем вымотались. Виктор спросил:

— А где мы будем спать? — и скинул свои дамские туфли.

Тут мы увидели, что у него ноги совсем стерты: на обеих ступнях багровые такие рубцы довольно паршивого вида. И шел ведь, не пикнул, вот силен пацан. Да еще все лодыжки в белых волдырях: обстрекался крапивой. Никто на его вопрос не ответил, и тогда у него губы повело — заплакал, молча, без звука. Я никак не показал, что это вижу, и все остальные тоже. По-любому нам нечем было его полечить, а представление вокруг этого устраивать только хуже. В таких случаях если жалеть да утешать, сразу рев в три ручья. Лучше не обращать внимания.

Вот такое у нас было положение — блеск, ничего не скажешь! — когда Ян вдруг поднял палец:

— Слышите?

Ничегошеньки мы не слышали. Ну, Виктор носом шмыгает, ну, лягушка плюхнулась в канал, а так — тишина. Но Ян все не опускал палец, так что мы навострили уши и в конце концов тоже услышали. Глухой рокот, очень далекий. А потом увидели цепочку огней на горизонте, как будто какой-то коготь прочертил длинную красную царапину по черной дали.

Это сквозь ночь на всей скорости мчался поезд. И шел он на запад.

III Рассказывает Колетт Фор, шестьдесят восемь лет, пенсионерка

Вот люди мне не верят. А взяли бы да пришли, посидели у меня. Раз — компанию бы мне составили, и два — сами убедились бы, что я не обманываю. Давайте, хоть на спор, посидите тут, глядя на железную дорогу, и увидите, если за полдня хоть кто-нибудь да не пройдет вдоль путей. Удивляйтесь не удивляйтесь, а это правда истинная.

Сама я на нее вот уже пятнадцать лет смотрю, на железную дорогу. У меня и стул у окошка. Тут, справа, телек, а слева железная дорога. А между ними я, и вот смотрю то направо, то налево, то в телек, то на рельсы. А надоест — насыплю коту корма и смотрю, как он его уминает.

Удивительно это, и не говорите: столько есть всяких дорог, хоть шоссейных, хоть проселочных, хоть каких — и чего их тянет идти вдоль путей? Но кое-какая догадка у меня есть. Они идут здесь вот почему: раз — потому что прямо, не собьешься, и два — потому что рано или поздно обязательно придешь к станции. Выходит, аж в двух вещах они могут быть уверены, и от этого им спокойно. По большей части это все одиночки. Смотришь — идет, голову повесив, и пережевывает свои несчастья. Так я, по крайней мере, думаю. Если кто идет один-одинешенек вдоль железнодорожных путей, что ему еще делать, как не пережевывать свои несчастья?

Другой раз меня так и подмывает открыть окошко да крикнуть им: «Не уйдете вы от своих проблем, и не надейтесь! Ложитесь-ка лучше на рельсы: через пять минут поезд, вот и будет вам покой!» Смеюсь так про себя. Я не то чтоб злыдня какая, просто люблю поехидничать. У каждого свои развлечения. Это, видать, возраст. Раньше я, помнится, не такая заноза была.

Над малолетками я не ехидничаю. Тем более если потемну идут. Эти прошли в одиннадцать вечера. Как раз новости начались на втором канале, почему я время запомнила. Четверо мальчишек, идут гуськом, а впереди трусит чудной такой человечек. Луна была полная, и я его видела, как вот вас вижу. Представьте себе шпендрика, от горшка два вершка, в пиджаке пятидесятых годов, застегнутом на среднюю пуговицу: вот такая вот картинка. Другие шаг — он три, семенит вперевалочку, что твой пингвин на льдине. А позади, метрах в ста, гляжу, шестой показался и на закорках еще одного несет.

Я подождала, не подтянется ли еще кто, но нет, эти были последние, парад окончился. Пока они проходили мимо моего дома, тот, которого нес другой, все на меня пялился. Я на него подбородком так мотнула: «Чего уставился? Фотку мою хочешь?»

До Перигё отсюда километров тридцать с гаком. Да, детки, думаю себе, если хотите туда попасть до завтра, надо вам пошустрее двигаться.

Когда через неделю про них написали в газете, я сразу позвонила жандармам, но они меня и слушать не стали. Раз — потому что мальчишек к тому времени уже нашли, и два — потому что меня никогда никто не слушает.

IV Рассказывает Макс Дутрело, одиннадцать лет, брат Яна

— Мы почти пришли, — так Фабьен сказал, — еще несколько километров, и все. Это город Перигё, нам только до вокзала дойти, а там сядем на поезд.

Как раз начало светать. По обе стороны железной дороги из тумана стали выступать серые домики. Внутри люди еще все, наверно, спали в теплых кроватях. Сколько там еще осталось километров, про которые говорил Фабьен — двенадцать, сто двадцать или четыре миллиона, — нам с Виктором это было уже без разницы. Мы только смотрели на свои ноги: есть они у нас еще или стерлись аж до колен. Посмотрим — вроде еще есть… Они шагали как будто сами по себе. Интересно, если бы мы им велели остановиться, они бы послушались?

Перед вокзалом была большая площадь. Мы спрятались за мусорными баками. Старшие и средние долго что-то обсуждали между собой, ну и с Яном, конечно. Мы с Виктором съежились за помойкой, прижались друг к другу, потому что теперь, когда мы больше не шли, стало очень холодно. Я понимал, почему они тормозят, старшие: они же никогда на поезде не ездили и не знали, что для этого надо — ну, билеты там и всякое такое. Вряд ли это так уж сложно, но когда вообще ничего не знаешь…

В конце концов Пьер взял ту синюю сумку, распорол прямо руками по шву так, что получилась дырка сантиметров с десять, Ян залез внутрь, Пьер взял сумку под мышку, и они зашли в вокзал. На вокзальных часах было полвосьмого. Когда они вышли обратно, было ровно восемь. Пьер раздал нам билеты до Бордо. Он только три достал, но он сказал, этого хватит на всех шестерых, потому что мы близнецы.

V Рассказывает Виктор Дутрело, одиннадцать лет, брат Яна

От помойки плохо пахло, но хоть не надо было больше идти. Мы с Максом сели спина к спине и старались согреться, пока старшие чего-то там решали. Я закрыл глаза: машины одни тормозили, другие трогались с места, слышно было, как дверцы хлопают. Чудно так, будто во сне. Наверно, так бывает, когда ночь не спал. Вчера я немножко поревел, когда мы сидели около каменного мостика. Я очень старался быть молодцом, но никак не мог удержаться. Не потому, что больно, что ноги стер и обкрапивился, а потому что подумал: я ведь первый не смогу больше идти. А они не захотят меня бросить, и все мы там и останемся, и никогда не дойдем до Океана, и все из-за меня.

Хорошо, что тут как раз мы увидели поезд: это нам придало сил, и мы пошли дальше. Поль меня нес на кошлах больше километра. Мы проходили мимо какого-то дома, и в нем свет горел. А в окошке толстая дама отодвинула занавеску и на меня смотрит нахально так. Я себе под нос буркнул:

— Чего уставилась? Фотку мою хочешь?

— Ты чего? — Поль говорит.

— Ничего, — отвечаю. Потому что он эту даму не видел, долго объяснять, да и не важно…

Через сколько-то времени он как шел, так и упал, коленку расшиб. Поль, он такой, никогда не скажет, что устал, прет, пока не свалится. Тут мне стыдно стало, и дальше я сам шел.

Когда мы пришли в Перигё, уже светало, и ноги у меня совсем не болели, я их вообще не чувствовал. Полоски от туфель из красных стали черными и немного синими. Я, кажется, в какой-то момент там уснул, за помойкой. Так сильно спать хотел, что уже все равно было, хоть холод, хоть вонь.

Перед тем Пьер нарочно разорвал сумку по шву, посадил в нее Яна, и они зашли в вокзал.

VI Рассказывает Валери Массамба, двадцать пять лет, студентка

Я в своем репертуаре. Вечно так боюсь опоздать на поезд, что приезжаю на вокзал чуть ли не за час. И сижу как дура. В таких случаях я устраиваюсь на скамейке где-нибудь в уголке и утыкаюсь в журнал. Тем самым я недвусмысленно даю понять: меня нет, просьба не беспокоить.

Вот почему, когда тот мальчишка сел прямо напротив меня, я его сначала даже не заметила.

Привлек мое внимание запах. Не знаю, когда мой визави последний раз менял носки, но не надо было обладать дипломом собаки-ищейки, чтобы взять его след. Mamma mia! Был бы он взрослый, я бы тут же пересела. Вот только выглядел он лет на двенадцать-тринадцать, не больше, к тому же одет так, что без слез не взглянешь: какой-то бурый анорак со сломанной молнией, растянутый свитер с обмахрившимися рукавами… Приличной была только шапка с ушами, похожая на шлемы первых авиаторов. На коленях он держал хозяйственную сумку из синтетической ткани, такую кошелку, с какими за покупками ходят. Необычный багаж для путешествия.

По его лицу с упрямым подбородком, словно вырубленному топором, можно было предположить, что с этим парнем шутки плохи. Но в то же время в его взгляде было что-то беззащитное, тревога какая-то. Я сама из «понаехавших», и такой взгляд мне хорошо знаком.

Сколько раз я видела его в зеркале. Так что я не стала пересаживаться. Несмотря на запах…

В тот момент я и не подозревала, каким это обернется удивительным приключением.

Постараюсь излагать пояснее, потому что, по правде говоря, тут есть в чем запутаться.

Для начала вот: у мальчишки в сумке что-то шевелится. Кошка? Собака? Кролик? Курица? Непонятно. Единственное, в чем я уверена, — это что-то живое. Мало того: мальчишка наклоняется к сумке и начинает что-то тихо говорить тому, что там шевелится. Должно быть, очень любит эту свою кошку, черепаху или канарейку, если так вот с ней беседует! Потом он выпрямляется, пристально, изучающе оглядывает пассажиров, ожидающих поезда, снова шепчется с сумкой и снова осматривается. И так раз десять.

Все это продолжается по крайней мере двадцать минут. Я и ухом не веду. Сижу, читаю журнал. Якобы.

Вдруг мальчишка встает и направляется к скамейке, где сидит отец с двумя детьми, только что купивший билеты в кассе. Дети затевают возню — радуются, что поедут на поезде, может быть, в первый раз. Мой король ароматов, проходя позади них, незаметно оставляет свою сумку рядом с их багажом и занимает позицию метрах в десяти, у газетного киоска. Стоит там и делает вид, что смотрит в другую сторону, но сумка так неодолимо притягивает его взгляд, что он начинает косить. Я знаю одну особу, которая тоже начинает косить: ее зовут Валери, и это я. Что же он такое затеял, интересно знать?

Что он затеял, мне предстоит узнать очень скоро, и такое не каждый день увидишь.

У хозяйственной сумки сбоку прореха. Из этой прорехи вдруг появляется что-то вроде маленькой трубы. Эта труба — рукав, а из рукава высовывается — что? Правильно, рука. Нормально, да? Что из рукава высовывается рука — это весьма распространенное явление, согласитесь. Вот уж было бы чему удивляться!

Рука совсем малюсенькая, пухленькая. Она шарит ощупью, ей не так-то легко найти соседнюю кожаную сумку. Мой приятель у киоска весь извелся, судя по мимике. Он кричал бы, если б мог: «Левее! Еще левее! Ну вот же, вот!» Но сделать он ничего не может, только смотреть и страдать.

Но вот, наконец, маленькая ручка у цели:

Вжик! — Расстегивает молнию на кожаной сумке.

Шурх, шурх! — Шарит внутри.

Фьюить! — Вытаскивает три билета на поезд.

Фьюить! — И прячется обратно. Дело сделано.

Мой знакомец не теряет даром ни секунды. Проходит позади скамейки, подхватывает свою сумку за обе ручки — и прямиком на выход, только его и видели. Как раз вовремя. Отец семейства смотрит на часы, поднимается и ведет свое маленькое стадо к платформе номер два, от которой должен отправиться поезд на Бордо. Месье, вы не забыли прокомпостировать ваши билеты?..

Знаю, знаю, это нехорошо. Я должна была пресечь, разоблачить, сигнализировать, должна была, да-да, должна… Я этого не сделала. Потому что у того мальчика был такой взгляд — как у затравленного зверька.

Четверть часа спустя, едва отойдя после пережитого, я занимаю место в экспрессе, в середине вагона, где сиденья расположены друг против друга. То, что я видела до этого, было удивительно, но более или менее объяснимо: старший брат крадет билеты, используя малыша как живого робота. Ладно. Допустим. Необычно, но в пределах возможного. А вот то, что за этим последовало, было вообще из области фантастики. В самом деле: вижу, входит в вагон мой юный друг собственной персоной, но на сей раз не один. С ним высокий бледный мальчик постарше, тоже в каких-то обносках, и шкет лет десяти в женских туфлях! Хозяйственной сумки у похитителя билетов уже нет, и он успел полностью переодеться, не считая шапки: другая куртка, другие штаны, даже башмаки другие! Запах, правда, тот же.

Я обожаю кроссворды повышенной сложности, головоломки — все, что заставляет шевелить мозгами. И чем труднее найти ответ, тем азартней я его ищу. Словом, я из тех, кто не успокоится, пока не поймет. А тут передо мной была всем загадкам загадка, как раз по мне!

Итак, эти трое идут по вагону и садятся на свободные места около меня. Младший усаживается рядом, причем вид у него такой ошеломленный, словно он оказался на космическом корабле. Но не успевает поезд тронуться, как он откидывает голову и засыпает, раззявив рот. Женские туфли с него спадают. Старший, сидящий напротив, похоже, не менее ошеломлен, но старается не показать виду. Средний сидит прямо передо мной и совершенно меня игнорирует, хотя должен бы узнать.

Проехали уже чуть ли не полпути, и тут появляется контролер.

— Ваши билеты, пожалуйста!

Он протягивает руку к высокому бледному мальчику, но что-то его удивляет:

— Вы пересели?

Мальчик краснеет до ушей и лепечет:

— Да, а что, нельзя?

— Да нет, почему же… можно, конечно.

Контролер удаляется. Оба мальчишки сидят, затаив дыхание. Вечность спустя они, наконец, осмеливаются выдохнуть и обмениваются весьма красноречивыми взглядами: «Получилось! Теперь главное — сидеть тихо, не привлекать внимание!»

Загадка становится все увлекательнее. Почему мальчишка в шапке с ушами переоделся? Почему не показал контролеру билеты, ведь они у него есть? Я-то точно знаю, что есть. И почему старший дал понять, что он их уже показывал? Где? Когда?

Я уже готова сдаться, когда обнаруживается первый ключ к разгадке: он идет по проходу, этот ключ, держа в каждой руке по сандвичу, и точь-в-точь, волос в волос похож на высокого бледного мальчика, сидящего напротив меня. Он не задерживается — отдает оба сандвича и уходит обратно.

Близнецы! Вот и объяснение! Если у высокого бледного мальчика есть близнец, то, конечно же, у среднего в шапке с ушами он тоже есть! Так что передо мной сидит не похититель билетов, а его брат. Вот почему на нем другая одежда, вот почему он меня не узнал. Я оборачиваюсь посмотреть на младшего, который так все и спит без задних ног. Интересно, а у него тоже..? Меня одолевает любопытство. Пойти, что ли, заглянуть в соседний вагон…

В соседнем вагоне ничего интересного, в следующем тоже. Я перехожу из вагона в вагон, покачиваясь на ходу, и только в конце состава обнаруживаю, наконец, всех троих! Да, я не оговорилась, троих, потому что у младшего тоже есть близнец, точная его копия, только без женских туфель. Он спит, свернувшись калачиком на сиденье. Один из старших братьев укрыл его своей курткой.

Я сажусь на свободное место. Мой воришка сразу меня узнает. Я бегло улыбаюсь ему: «Привет, мы знакомы…» Он отвечает мне тем же, только очень робко. Во всяком случае, теперь я собрала все кусочки пазла. Не хватает только одного: где маленькая ручка? Где тот, кому она принадлежит? Где синяя сумка?

Поезд мчится, нас мотает и потряхивает. Ответ на последний вопрос я получаю нежданно-негаданно. Мой воришка выдает себя: дважды быстро взглядывает куда-то вверх. Один взгляд явно лишний. На что там смотреть-то? И я, в свою очередь, поднимаю глаза.

А вот и синяя сумка — прямо над нами, на багажной полке, среди всяких других вещей. Шустрая маленькая ручка высовывается из прорехи. Она шарит, нащупывает, роется, хватает и прячется. Но тырит она уже не билеты. Шоколадный батончик… пачка печенья… бутерброд с сыром…

На сей раз мой знакомец понял, что я все вижу. Он краснеет, опускает глаза, снова поднимает их на меня и, наконец, решается встретить мой взгляд. Немой диалог.

Он: Вы видели, да?

Я: Видела.

Он: Смех, правда?

Я: Да, смех…

Он: Не говорите никому, пожалуйста…

Я: Не скажу…

Маленькая ручка отправляется на завоевание яблока. Яблоко большое, не ухватить, оно перекатывается, того и гляди свалится на голову кому-нибудь из пассажиров.

«Двумя руками! — безмолвно кричим мы оба. — Двумя руками!»

Высовывается вторая ручонка, подбирается к цели. На сей раз яблоко поймано, теперь не укатится — и вот оно уже в синей сумке вместе с остальной добычей.

На нас нападает неудержимый смех. Всего час назад впервые друг друга увидели — и уже сообщники.

Я тебя не выдам, потому что мы из одного лагеря, ты и я. Потому что ты это делаешь не ради забавы. Потому что у тебя хорошая улыбка, хоть и морда кирпичом. А еще, может быть, потому, что ты укрыл спящего братишку своей курткой…

VII Рассказывает Пьер Дутрело, тринадцать лет, брат Яна

Сроду я так не боялся. Если б не братья, наверно, пошел бы на попятный. Только я же знал, что они там ждут на холоду, а я сказал — сделаю. Так чего ж теперь… Сел на лавку, Яна на колени, и стал присматриваться. Потому что поезда эти, вокзалы — я ж в этом во всем ни фига не понимаю. Но ничего, скоро разобрался. Все эти люди, они покупают билеты в таком окошечке, потом ждут, а потом суют их в какую-то штуку, которая делает «клац!». Я думаю, дырки пробивает. А потом они идут и садятся в поезд. И все. Напротив на лавке сидела девушка, чернокожая. Но она читала журнал и на нас внимания не обращала, даже головы не подняла. Нам надо было три билета, не больше. Ян их вытащил из сумки у дядьки, которого я присмотрел. Чисто сработал, никто не заметил.

В поезд мы садились по трое. Разбили пары. Я сел с Фабьеном и Максом. Билеты были у нас. Еще я взял Яна, потому что мы с ним сработались в хорошую команду В вагоне я его закинул наверх, на полку, куда вещи кладут, и он такой номер провернул — закачаешься. Добыл нам еды на всех. Я его иногда снимал и клал на другое место. Один раз я было испугался, это когда к нам вдруг подсела та негритянка. Она все посматривала на нас, и через сколько-то времени чего я боялся, то и случилось: она увидела сумку, и как Ян высунул руку… в общем, все увидела. Но ничего не сказала. Даже пересмехнулась со мной, вон как. Я раньше никогда негров вживую не видел. Но теперь, если кто спросит, я так скажу: никакие они не плохие, люди как люди.

VIII Рассказывает Поль Дутрело, тринадцать лет, брат Яна

В поезде Виктор сразу — брык, и уснул. Напротив девушка сидела, чернокожая. Она сперва все на меня поглядывала. И с чего бы? Я ее первый раз видел! Когда вошел контролер, мы прямо сжались все, ни вздохнуть, ни пернуть. Реми все повторял про себя, что надо сказать про билеты: «Вы у нас уже проверяли, мы пересели…»

Но то-то и оно, что мы не знали, проверял он у Фабьена билеты или нет. Тут уж — пан или пропал! Однако ничего, обошлось. Реми даже рот открыть не успел, контролер сам первый сказал:

— Вы пересели?

Все равно мы еще долго не могли опомниться. Пока Фабьен не пришел к нам в вагон. И он нам принес целых два сандвича! С ума сойти, до чего вкусные. Багет с хрустящей корочкой, а внутри первосортная ветчина, да еще масло, вот такущий слой, и даже огурцы дольками. Вот это были сандвичи так сандвичи! В жизни таких не ел. К тому же я знал, что это Ян их для нас украл. Это им придавало еще какой-то особый вкус. Я на свой так набросился, что даже щеку прикусил. Треть оставил — для Виктора, когда проснется. И Реми ему тоже оставил.

IX Рассказывает Жерар Фармажон, сорок восемь лет, коммерсант

С утра я никогда ничего не ем. Кофе выпью, и все. Другое ничего в рот не лезет. А в девять как раз самое оно покушать. Поэтому, когда я еду в Бордо на весь день, как в тот раз, я завтрак беру с собой и съедаю в поезде. Должны ведь быть в жизни маленькие радости. А мои сандвичи с ветчиной — это не так себе бутерброды, я их сам готовлю, с душой, можно сказать. Обязательно в тот же день, чтобы хлебушек свежий, масла не жалею, огурчики отборные — объедение! Так вот, в то утро я, значит, готовлю сандвичи, как обычно, упаковываю в пластиковый пакет и говорю Жозиане:

— Положи их мне в сумку, ладно?

Она отвечает:

— Ладно, сейчас.

И, главное дело, перед самым уходом спросил ведь еще раз для верности:

— Положила?

— Что положила?

— Сандвичи с ветчиной! Ты их в сумку положила?

А она такая:

— Да положила, положила! Иди уже, на поезд опоздаешь.

И что бы вы думали? В сумке их не было!

X Рассказывает Фабьен Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна

На вокзале в Бордо мы насилу нашли друг друга, столько там было народу. Хорошо, остальные догадались, как и мы, подойти к выходу. Там и встретились. А город Бордо, оказывается, не у самого Океана. Вовсе даже нет. Это только кажется, если по карте смотреть, а на самом деле там еще километров пятьдесят по прямой. Пьер сказал:

— Подумаешь! Сядем на другой поезд, и все дела.

Оборзел он совсем, Пьер. С билетами и с едой он здорово управился, ну и вообразил, что он теперь командир и ему сам черт не брат. Мы все сидели думали, что теперь делать, а он расхаживал взад-вперед перед нами с таким видом, как будто говорил: «Чего сидеть-то? Сбегаю сейчас за билетами, и все тут!»

А я вот был уверен, что второй раз этот номер не пройдет: заметут. И то уже было чудом, что мы досюда добрались, так что не стоило нарываться. Я вспомнил весь наш путь: грузовик, который вез нас сквозь ночь, и как полдня шагали по шоссе, и ночной марш-бросок вдоль железной дороги. И все это псу под хвост? Нет уж.

И вообще, я признавал только одного командира, и это был Ян.

Я заглянул в сумку и спросил его:

— Что теперь будем делать?

Он немного подумал.

— Младшие очень устали?

— Сейчас ничего, поспали в поезде.

— Поели?

— Да, все сыты.

— Вы с Реми можете еще меня понести?

— Конечно.

Тогда он улыбнулся, а потом с печальной такой ужимкой прошагал пальцами по краю сумки. Значит, пешком идти, по крайней мере, пока не выберемся из города.

Средние надулись. Они и так-то всегда хмурятся, даже если все в порядке, ну а тут уж — можно себе представить. Ну, встали мы и пошли.

До шоссе, которое ведет к Океану, мы добирались часа два, не меньше. Надо сказать, в городе Янов компас барахлит, так что мы поплутали.

Поль, никого не спрашивая, поднял руку — и с первой же попытки чертовски повезло: остановился фургончик вроде автолавки, которая раньше к нам заезжала. По четвергам, как сейчас помню. В ней чего только не продавалось, начиная с палок для метел и кончая зубной пастой, включая мухобойки и знаменитые «сюрпризы». Это такие бумажные конусы двух сортов: большие и маленькие. Я так до сих пор и не знаю, что было внутри у тех «сюрпризов»: мать их никогда не покупала, ни больших, ни маленьких. «На кой нам эта дрянь!» — так она говорила. Эта автолавка несколько лет заезжала по четвергам к нам во двор и сигналила, а потом однажды не приехала, и больше мы ее не видели. Все правильно — мать никогда ничего не покупала, а лавочнику какая радость делать крюк только ради того, чтоб Кабысдох пописал ему на колесо.

Вот когда-нибудь, когда вырасту, даже если буду совсем взрослый, я пойду в магазин, где продаются эти «сюрпризы», и куплю себе один. И если спросят: «Деткам берете?» — я скажу: «Нет, себе!» — и мне не будет стыдно. Вообще я детей, пожалуй, не хочу. Я бы лучше потом, когда вырасту, немного пожил спокойно. Разве что Яна взял бы к себе. Посмотрим.

Водитель спросил:

— Вам куда?

Поль сказал:

— К Океану.

— Ладно, тогда давайте в фургон.

Он вылез из кабины, чтоб открыть нам заднюю дверь. Толстый-толстый, я и не знал, что такие бывают. Ему приходилось идти враскоряку, чтоб ляжки друг об друга не терлись.

XI Рассказывает Эмиль Дюкрок, пятьдесят лет, лавочник

Ну да, это я их подвозил, шестерых братьев Дутрело. Седьмого, маленького, тоже, наверно, только я его не видел. Они его прятали в той знаменитой сумке. Я их всех посадил в фургон и велел ничего там не трогать. На вид они были вполне безобидные, сели на пол посреди товаров и больше не шелохнулись. Один, в шапке с ушами, ехал со мной в кабине, но не больно-то он был разговорчивый.

— К Океану, значит, едете?

— Да.

— А где живете? В Бордо?

— Да.

Я и сам не любитель болтать, так что дальше ехали молчком довольно долго. Достаточно, чтоб заметить, что пахнет от мальчишки, прямо скажем, не розами. Но не мне придираться — у самого ноги все время воняют. Так что чего считаться, свои люди… В бардачке у меня была карта района. Он ее взял и стал изучать. А потом вдруг ткнул пальцем:

— Нам вот сюда!

Ткнул он в шоссе, которое идет вдоль берега, а конкретно — ровно в дом того психа. Но я-то не знал, что он псих, этот тип! Потом только узнал. На доме ведь не написано: «псих». Отстали бы уж, сколько можно человека доставать, вот она у меня где, эта история! Это в среду было, и я как рассуждал: ребятишкам захотелось на пляж, ничего такого, не беглые же они, просто прогуляться решили. Да, я их высадил прямо у того дома, врать не стану. Хорошие были ребята, не вандалы какие. Ничего в фургоне не тронули, я уж им сам сказал:

— Любите бананы, ребятки? — и дал каждому по штуке.

Легавые ко мне потом еще цеплялись, что не положено пассажиров возить в фургоне. Сам знаю, что не положено! Все, не хочу больше об этом. Когда у прилавка всякие балаболки подъезжают с разговорами, я теперь ученый, на это не ведусь. Смотрю так в глаза и говорю очень спокойно:

— Дама, вы что-нибудь еще берете?

Они и затыкаются.

XII Рассказывает Тьерри Виар, двадцать восемь лет, безработный

Это у меня теперь вместо работы — присматривать за виллой месье Февра. Заходить два-три раза в неделю, проверять, все ли «в порядке», как он говорит. Это у него вообще любимое выражение — ему надо, чтобы везде был «порядок». А он мне за это отстегивает сто франков в месяц. Или сто пятьдесят, смотря по настроению. Какие-никакие, а все деньги, на сигареты хватает, и потом, мне его сраные хоромы и так по дороге, так хоть что-то с этого поиметь. Я каждый вечер делаю пробежку вдоль пляжа, когда десять километров, когда двенадцать. Напялю старые треники, зимой еще лыжную шапочку, и вперед. Стараюсь ни дня не пропускать — это мне как-то мозги прочищает, сижу ведь без работы, надо снимать стресс, а то уж больно зло берет.

Он-то, месье Февр, он никогда не злится. Ни разу его не видел злым или хоть раздраженным. Говорит тихим таким голосом, половину не разберешь, приходится прислушиваться специально, прямо не дыша, а ему это, похоже, нравится, что люди замолкают, чтобы его слышать. Здоровается — руку не пожимает, только свою подает, вялую, мягкую до невозможности. До того противно, так и хочется стиснуть эти пальцы, чтоб кости захрустели, да тряхнуть хорошенько. Он на рыбу похож, месье Февр, с той разницей, что рыб, наверно, иногда хоть что-то волнует. И еще рыбы не занимаются политикой.

«Я вам целиком и полностью доверяю, Тьерри…» Вот почему у меня мороз по коже, когда он так говорит? Вроде, наоборот, должно быть лестно… Первый раз — это он ключи мне дал в начале осени: «Я вам целиком и полностью доверяю, Тьерри…» А сам глаза этак сощурил, типа предупреждает: «И попробуй, подонок, мое доверие не оправдать…»

Эта его вилла — их тут сотни таких. Хозяева все из богатеньких, наезжают на два месяца в году, а остальное время трясутся, как бы к ним не «залезли». У Февра дом жутковатый, серый такой, а когда металлические ставни закрыты, вид веселый, как у катафалка. Весь в хозяина дом-то… Сам летом приезжает с женой и дочками. Дочек целая куча, больше пяти, во всяком случае. Все блондинки, и здоровье из них так и прет. Некоторые, кажется, двойняшки.

Дом стоит прямо у шоссе, а через дорогу пляж и Океан. Внутрь я ни разу не заходил. Обойду кругом, удостоверюсь, что все «в порядке», и дальше бегу.

Этих ребят я заметил где-то в шесть вечера. Да и как не заметить. В ноябре здесь ни одной собаки не встретишь, так что если шестеро ребят сидят рядком на пляже, не хочешь, а обратишь внимание. Я подумал, это цыгане — по одежке, а потом, я знал, что неподалеку стоит табор. Они сидели на песке и смотрели вдаль. Когда я мимо пробегал, они все разом обернулись. Я им бросил:

— Привет!

Они ответили всем хором:

— Привет!

Когда через полчаса я бежал обратно, их уже не было. Океан темнел на глазах, уже сильно смеркалось. Я по привычке оглянулся на виллу. И вижу, какая-то фигура — шасть за угол. Ну-ка, ну-ка… Я прямо туда не стал соваться, а взял в обход, притаился за соседней виллой и смотрю. А там эти цыганята с пляжа, все шестеро, и ничего себе игру они затеяли! Если это можно назвать игрой — забрасывать на крышу маленького ребенка…

Ну да, именно этим они и занимались! Я сам видел, а и то с минуту глазам не мог поверить. Не кошку, не собаку — настоящего живого ребенка! Двое самых длинных взяли его за руки и за ноги, раскачали и забросили наверх, как мешок картошки. Он взлетел и приземлился на краю крыши. Ухватился было за желоб, но нет, сорвался, упал. Какой-то из мальчишек сделал красивый бросок, как в регби, и поймал его на лету. Ни один не засмеялся. Вот это меня поразило. Они посовещались и сделали вторую попытку. Ровно с тем же успехом. Опять малец не удержался на крыше, съехал и упал. В этот раз они переругались. Видно было, что маленький больно ушибся. Взялись бросать другие двое. На них были шапки с ушами. Эти запулили мальца со всей дури. Я чуть не крикнул «не надо!», но опоздал. Он взлетел, как из пушки, аж до самого конька. И сразу уцепился за него, как большой жук. Потом пополз к трубе. И полез в нее. И забрался в дом через дымоход…

Минуты две прошло — открывается подъемная дверь гаража. Они все туда прошмыгнули. Дверь закрылась. На том представление и окончилось. А я, пока смотрел, разинув рот, в каком-то ступоре был. Ну да, я должен был давно уже вмешаться, это конечно. Только я, знаете ли, не Зорро. И я на такое не подписывался, чтоб мне за сто франков в месяц выпустили кишки. У этих цыган, всем известно, всегда ножи при себе. Мое дело маленькое: сообщать месье Февру, если что не «в порядке». И все. Так что я побежал домой и позвонил ему в Бордо.

— Месье Февр?

— Слушаю.

— Здрасьте, это Тьерри. Вам сейчас удобно разговаривать?

Я ему рассказал все, что видел. Он слушал и молчал. Молчание Февра — это, я вам скажу, нечто. Один только вопрос задал:

— Это цыгане?

Я не то чтоб на сто процентов был уверен, но сказал — да, точно цыгане. Он тогда сказал, что сам приедет, а я чтоб пока только последил за виллой. А он скоро будет и заплатит мне за труды. Полицию вызывать не велел. Ну, я надел два анорака, один поверх другого, и пошел караулить. На вилле все тихо. Я сел на обочине шоссе и стал ждать. Полчаса не прошло — подъезжает Февр. Надо думать, превышал скорость только так. Машину остановил далеко, чтоб не услышали, и пешком ко мне:

— Они еще там?

— Я думаю, да.

— Помоги мне, будь любезен… Ты ведь парень мастеровитый, а?

В каком-то он был радостном возбуждении, по голосу слышно. Со мной вдруг на «ты» заговорил. Мне что-то страшно стало. Пошли, взяли у него в багажнике фонарик, электродрель беспроводную, ящик с инструментом.

— Идем.

Подошли к гаражу.

— Ты можешь скрепить дверь с полом так, чтоб ее невозможно было открыть?

Я на него вылупился, ушам не верю:

— Вы хотите…

— Ты можешь это сделать?

Я кивнул, что да, могу, и стал подбирать инструмент. Февр тем временем зашел в гараж, секунд через несколько выходит, в руке пробки со щитка. Я просверлил в полу дырку, прямо в бетоне, и ввинтил в нее здоровый крюк. Другую дырку сделал в край подъемной двери, тоже крюк ввинтил. И скрутил эти крюки намертво стальной проволокой. Подлая работа, но сделал я ее на совесть. Февр подергал — держится крепко. Он мне подмигнул и вручил четыре бумажки по пятьсот франков:

— Вот тебе за труды. И никому ни слова, договорились? Через неделю я еще заеду, получишь столько же. Остальное тебя не касается. Я тебе целиком и полностью доверяю, Тьерри… Подвезти?

Я сказал — не надо, мне тут близко.

А среди ночи вдруг проснулся с мыслью, что ничего-то хорошего я в жизни не сделал, но ведь и у всех так, а я чего ж, что заслужил, то и имею. И заплакал, прямо, блин, горючими слезами.

XIII Рассказывает Жиль Февр, пятьдесят два года, промышленник

Мне предъявляют обвинение в жестокости. У меня нет слов. Эти люди проникли в мой дом, причем, прошу заметить — хоть это, возможно, покажется вам мелочью, — я их не приглашал. Кто-нибудь другой на моем месте возмутился бы, поднял шум. Но не я. Я, прошу заметить, отнесся к происходящему с пониманием. Рассуждал я так: молодые люди желали войти в дом (и желание это было весьма сильным, поскольку ради его осуществления они прибегли, как вам небезызвестно, к чрезвычайно рискованным акробатическим трюкам). Прекрасно. Раз таково было их желание, препятствовать им было бы, согласитесь, нелюбезно с моей стороны. Итак, я не принял никаких мер к их выдворению, напротив, позаботился о том, чтоб они могли пользоваться моим гостеприимством сколь угодно долго.

Однако, говорят мне на это, они провели там три дня без пищи, в темноте и холоде. Согласен. Что ж, в знак своего раскаяния я не беру с них платы за проживание. Это бонус… И еще говорят, что я жесток!

Меня предупреждают также, что дело может быть передано в суд. Потребуют, несомненно, чтобы я принес публичное покаяние, возможно даже, меня привлекут к уголовной ответственности. И все это законно и справедливо. Нет, вы только вникните: какие-то люди забираются ко мне в дом, портят мебель, пачкают ковры… Это непростительно, это наказуемо! И кто же должен быть наказан? Я! Что же до них, то они, разумеется, вольны вернуться к своим забавам, как только им заблагорассудится. Кстати, возможно, этим они и занимаются в настоящий момент, пока мы с вами беседуем. В вашем, например, доме — а почему бы и нет?

Вот до чего докатилась страна. Престижнее воровать и питаться ежами, как у них, кажется, в обычае, чем зарабатывать себе на жизнь честным трудом. Да, сейчас это именно так. Но ничего, уже близятся перемены. Мы наведем порядок, и, возможно, скорее, чем вы думаете. Во всяком случае, мы над этим работаем. И нас много.

XIV Рассказывает Реми Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна

Когда Ян поднял дверь гаража, я кинулся его обнимать:

— Ай да Ян! Браво!

Он был весь черный от сажи, локти и коленки ободраны. Он изобразил нам в лицах, как спускался по дымоходу на манер альпиниста. Мы поскорее закрыли за собой дверь и принялись искать щиток, чтобы включить свет. Нашел его Поль.

Прежде чем войти в гостиную, мы разулись. Говорить, и то было боязно. Там лежал огромнейший ковер, во весь пол, прямо как в рекламных каталогах. Посередке низкий стеклянный стол, а вокруг него кожаные кресла — в каждом можно втроем сидеть. Мы сбились в кучку да так и ходили из комнаты в комнату. Там одних спален было не меньше пяти, и все чистые, прибранные. Пьер сказал:

— Это девчачьи комнаты.

И правда, на полках были всякие финтифлюшки, на стенах фотографии кинозвезд. Такими вещами только девчонки увлекаются. Потом в гостиной мы и доказательство увидели. На фотографии в рамке семь девочек, и родители с ними. Очень хорошенькие, надо сказать, все блондинки, личики приветливые — и мать, кстати, такая же. Да и отец был на вид довольно симпатичный. Улыбка такая добрая. Мы решили, что будем очень аккуратными, чтоб ничего не попортить, а завтра перед уходом оставим записку — извинимся и поблагодарим.

Холодильник на кухне стоял пустой и открытый. В шкафах тоже ничего, одна только пачка хрустящих хлебцев, мы их тут же и поделили. Для ночевки взяли одеяла из девчачьих спален и положили на ковер в гостиной. Чтоб кровати не пачкать, да и теплее всем в куче. Виктор спросил:

— А телека нету?

Нет, телека не было. Зато Поль ухитрился включить музыкальный центр. Мы на него ругались, чтоб не трогал, но ему если что втемяшится… Музыка была до того печальная, что мы чуть-чуть послушали да и выключили. Но вот ведь странно — при этом она мне все-таки немного понравилась. Я посмотрел, что написано на обложке диска. Музыка называлась «Сюиты для виолончели», а музыканта звали Бах. И диковинные же вещи люди слушают…

Макс спросил:

— А если открыть ставни, отсюда видно Океан?

И в эту самую минуту свет погас. И мы услышали, как заработала электродрель.

XV Рассказывает Пьер

Если б еще часы были! Мы бы хоть знали, день или ночь! А то в темноте никакой разницы. Младшие кашляют без передыху. Мы уж на них одеяла навалили со всего дома — все равно кашляют. Время от времени с Полем идем в гараж, лупим ногами в дверь и ругаемся на чем свет стоит. Бесполезно, конечно, но хоть душу отвести.

Из-за того, что ничего не видно, мы стали как слепые: все делаем на ощупь.

Самое обидное, что Океан вот он, прямо тут, за двести метров, а не увидишь. Закупорены, как сардины в банке. Ставни не открыть, потому что электричества нет, и гаражная дверь не открывается. А уж как мы с Пьером по ней лупили! Я даже палец отшиб на левой ноге.

А на берегу Океана — это были лучшие часы в моей жизни. Мы сидели и смотрели. Как начало смеркаться, вода тоже стала менять цвет и делаться вроде как сталь. Мы себя перед ним чувствовали совсем маленькими, но он нас как будто защищал. А еще он шумел, мощно так: врраушш! Не знаю, как это описать…

И никого кругом. Один только раз пробежал какой-то в лыжной шапочке. Он нам сказал «привет!», и мы ему тоже.

Я вообще-то не переживаю. Я знаю, что мы выберемся. Не знаю как, но выберемся точно.

Среди ночи — хотя, может, это и не ночь была? — Виктор среди мертвой тишины вдруг сказал слабеньким таким голоском:

— А у нас сегодня день рожденья…

А ведь верно. Ему и Максу в какой-то из этих дней исполнилось двенадцать. Тогда мы, четверо старших, нашарили их в темноте и передавали друг другу из рук в руки, и каждый их поздравил и поцеловал. Попробовали было им спеть, но получалось уж больно тоскливо, так и не допели.

Очень хочется пить. Это хуже всего.

Мы с Виктором почти все время лежим под одеялами, потому что простыли. Сначала, чтоб не скучно было, играли в слова, загадывали животных. Теперь уже не играем. Хочется домой. Виктор так сильно кашлял, что натошнил на ковер и заплакал. «Меня заругают… меня заругают…» Фабьен сказал, что это ничего и не надо из-за этого плакать.

У нас с Максом температура, и надо, чтоб мы лежали под одеялами. Я натошнил на ковер, но это ничего, я не буду из-за этого плакать. Мне снятся странные сны. Будто мы идем по железной дороге, а ведет нас отец. Вперед, говорит, идем к Океану! Дорогу вы знаете! И смеется. Мне не нравится этот сон.

Поль нашел в каком-то ящике зажигалку. Но огонек совсем слабенький и быстро обжигает пальцы. При его свете мы опять увидели фотографию семи девочек и их родителей. Они-то знай себе улыбаются… Со злости я швырнул рамку куда подальше и, кажется, разбил лампу.

Я вдруг сообразил: отопление не работает, но ведь есть же камин! Взять да развести огонь! Сказал Полю, он сразу: давай! С дровами просто, вон сколько мебели, только выбирай. Пошли в одну спальню, расфигачили кровать. Не так-то легко впотьмах, вслепую. Разломать доски не получилось. Но мы подумали, можно их засунуть концами в камин, а потом подвигать, когда прогорят. Газет для растопки не нашли, вырвали страницы из какой-то большой книги. Ничего не вышло. Огонь у нас так и не разгорелся. Зато навоняли, не продохнешь, а открыть проветрить — никак…

Я уже перестал понимать, сколько времени мы тут, — день, два или неделю. Все спуталось. Помню, в какой-то момент, когда никто уже больше не шевелился, я первый раз подумал, что мы, может быть, так тут и умрем. И как это — будем мы мучиться или просто тихо уснем? И кто умрет первым? Кто последним? Такие вот страшные вопросы крутились у меня в голове, когда Ян вдруг поскребся о мой рукав. Я спросил:

— Ты что?

Он взял меня за обе руки и вложил в них то, что мы искали с самого начала, с самого первого часа. Все искали. Обшарили каждую комнату до малейших закоулков, даже в кухне под раковиной искали, и все напрасно. В конце концов я сказал:

— Хватит, все это бесполезно. Нет его здесь, вот и все.

Телефон!

Я взял зажигалку, засветил огонек у самого его лица и спросил тихонько:

— Где ты его нашел?

— В коробке на шкафу, в спальне родителей…

— Значит, мы спасены?

— Да, вы спасены.

Огонек погас. Мне удалось зажечь его еще один раз, самый последний. Ян улыбался, его лицо с этой улыбкой еще какой-то миг плясало в дрожащем свете, а потом — все. Полная темнота. Это последний раз я его видел. Но тогда я этого не знал. С тех пор, когда вспоминаю его, вот это я и вижу: лицо Яна пляшет при свете дрожащего огонька, он улыбается и говорит: «Вы спасены».

Надо было еще найти розетку — никогда бы не подумал, что это окажется так сложно. Поначалу мы искали как бешеные, ползали на четвереньках, шарили, все, даже младшие. А потом час за часом стали выдыхаться, один за другим сдавались. Все, кроме Поля, а он сказал:

— Она где-нибудь за мебелью.

Тогда мы стали отодвигать всю мебель, которая стояла у стен. Потели, пыхтели. Дух от нас стоял — хоть топор вешай. Впотьмах друг на друга натыкались. Уже как и не люди. В конце концов остался только большущий сундук в прихожей. Из последних уже сил отодвинули и его. Поль стал шарить вдоль плинтуса.

— Есть, — сказал еле слышно, — вот она, розетка…

Крикнуть у него уже голоса не было.

Реми сходил в гостиную за телефоном, и нам удалось его включить. Все затаили дыхание. В полной тишине сигнал был как что-то маленькое, хрупкое, но это было так, будто все десять окон в доме разом распахнулись и в них ворвался Океан!

— Куда звоним? — спросил Пьер, когда мы немного успокоились.

Это и правда был вопрос. В полицию? Нас отправят домой… Набрать номер наугад? И что мы скажем? Мы даже не можем объяснить, где мы. Какой-то дом на берегу Океана… Они все похожи друг на друга… А потом, как набрать хоть какой номер, когда ничего не видно?

Все примолкли. И среди этого молчания мы вдруг услышали «пип… пип… пип…» набираемого номера. Я протянул руку и пошарил в той стороне. И нащупал руку Яна. Это он в полной, абсолютной темноте набирал номер… На десятом «пип» он крепко сжал мою руку и вложил в нее трубку. Я поднес ее к уху.

На том конце трубку сняли после второго же гудка, и я услышал голос матери:

— Але, это кто?

— Это мы, — сказал я и заплакал, — это мы…

Остальные тоже плакали, все, кроме Пьера, а он кричал «цыц вы!», чтоб не мешали слушать.

— Ох, милые вы мои, где же вы? — вот что она сказала, а я, сколько себя помню, ни разу не слышал, чтоб она называла нас «милые»…

— Нас заперли в доме на берегу Океана…

А она как крикнет:

— Цыц ты! — но это она не на меня, а на Кабысдоха, он где-то около нее лаял.

Тут мы все вдруг стали смеяться:

— Слышите? Это же Кабысдох! Это Кабысдох лает!

Потом отец с нами говорил. Поль и ему сказал, что нас тут заперли, и объяснил, какой дорогой мы ехали с толстым лавочником, и какой этот дом с виду, и все такое. Отец сказал, что позвонит жандармам, и они будут здесь еще до рассвета, так что пусть мы ни о чем не беспокоимся. Он тоже говорил «ребятки мои», и так это было чудно…

До рассвета? Значит, сейчас ночь?

Мы положили трубку и вернулись в гостиную, залезли обратно под одеяла, потому что холодно было зверски. Прижались друг к дружке и, кажется, тут же все и уснули.

XVI Рассказывает Ксавье Шапюи, сорок два года, старший офицер жандармерии

Дело Дутрело? Скажу вам откровенно: я было на нем поставил крест. Когда пропавшего мальчишку не удается найти в первые двое суток, я этого ох как не люблю. И с каждым днем шансов все меньше. Дни складываются в недели, недели — в месяцы, поиски понемногу сходят на нет, пока какой-нибудь грибник не наткнется в лесу на труп. А тут полных пять дней, так что… Плюс пять ночей. Искали, конечно, а как же. Тамошние коллеги первым делом привлекли кинологов с собаками, но это было заведомо безнадежно, потому что дождь смыл все следы. Потом они подняли вертолеты, прочесали все окрестности, и тоже безрезультатно. А между тем, черт подери, ну вот как могли семеро мальчишек столько пройти незамеченными? Они ведь даже на поезде ехали, как мы потом узнали!

Это я принял по рации сообщение в ночь с субботы на воскресенье. Отцу Дутрело позвонили его дети: они находились в «доме на берегу Океана» тут, у нас. Он описал дорогу, и я примерно представил себе, где это. А главное, упомянул, что подвозил их «толстяк на автолавке». Ну, в наших местах только скажи «толстяк на автолавке» — все в один голос: Дюкрок! Так что мы выехали вчетвером, разбудили Дюкрока, и он уже прямо указал нам дом. Беда в том, что я прекрасно знал, кому этот дом принадлежит. Февру, вот кому. Вам это что-нибудь говорит? То-то и оно. Пытались ему дозвониться — не подходит к телефону. Ну, Февр не Февр, вскрыли мы гаражную дверь, которая — интересное дело! — была зафиксирована с наружной стороны стальной проволокой.

Знаете картину «Плот „Медузы“»? Ну вот, это самое мы и увидели в свете карманных фонариков. Мальчишки были еле живы. Совершенно оцепеневшие. И очень ослабленные. Пахло в комнате прескверно, рвотой, ну и мочой. И холодно, как в леднике. Они все лежали на полу, сбившись в кучу под одеялами, грязные, истощенные. Свет слепил им глаза. Мы отвели фонарики в сторону.

— Все, ребятки, теперь все будет хорошо…

Один, самый длинный, спросил:

— Есть что-нибудь попить?

Губы у него были распухшие. Я пошел на кухню, открыл кран — вода не идет. Мы сразу вызвали «скорую помощь» и велели привезти воды.

Не знаю, как мы упустили маленького. Да, безусловно, потеряли бдительность. Должно быть, он ускользнул через открытую гаражную дверь. Когда мы его хватились, было уже поздно. Весь остаток ночи и весь следующий день мы обыскивали все кругом, метр за метром. И ни следа. Для меня это так и осталось неразрешимой загадкой. Если б он ушел на пляж и утонул, Океан выбросил бы тело на берег. А если остался на суше — клянусь вам, мы не могли его не найти. Не знаю, куда он мог деться. И по сей день, если кто спросит, я одно могу сказать: не знаю.

Зато уж что я знаю, так это какой у нас тут был цирк, когда остальных братьев стали увозить без него.

Со старшими-то проблем не было. Вполне разумные ребята. Я просто сказал им:

— Езжайте спокойно, мы его найдем.

Они мне поверили. Двое младших вообще почти ничего не соображали. Врач сказал, у них сильный жар. Их почти без чувств отнесли в санитарную машину и положили на койки.

А вот средние — те побуянили. Они, бедные, ничего слушать не желали. И на ногах-то еле держались, а как рванут на берег! Догнали их, конечно, скрутили. Они кричали: «Ян! Ян!» — и отбивались от нас как бешеные. Когда их все-таки затолкали в машину и она тронулась, один, тот, который вывихнул мне палец, все еще бился в заднюю дверь, плакал и кричал:

— Он же не умеет плавать! Он не умеет плавать!

XVII Рассказывает Ян Дутрело, десять лет

Меня зовут Ян Дутрело. Мне десять лет. Однажды ноябрьской ночью, когда лил дождь, я сманил моих шестерых братьев бежать с родительской фермы. Мы отправились на запад. Через пять дней в городе Бордо, что на берегу Океана, моих братьев задержали. А меня нет.

Та ночь… я ее не выбирал.

Мне не спалось. Я лежал, прижавшись к Фабьену, чувствовал щекой его теплое мерное дыхание. Несмотря на шум дождя, я слышал, что внизу ругаются. Обычно родители в это время уже спят. Ругаются они днем. Тогда я спустился послушать. Когда я вставал, кровать скрипнула. Фабьен спросил, куда я иду. Я ему сказал.

Я прижался ухом к двери родительской спальни, но ничего нового не услышал, все как всегда. Что у них нет денег. Что она хочет просить материальной помощи. Что все так делают. Что он не хочет. Что лучше он сдохнет, и мы с ним вместе.

Дождь припустил сильнее. Они замолчали. А потом, после долгого молчания, она вдруг сказала:

— А котята?

Меня как ударило. Я-то думал, они не знают. Эти семь котят нашей кисоньки родились как раз накануне. И я там был, я видел, как они появлялись на свет. Я видел, как кисонька улеглась в глубине шкафа, три раза мяукнула от боли и стала тужиться. И когтить солому. Они родились у меня на глазах, все семеро. Она их долго вылизывала, обсушивала. Трудилась, пока все они не стали чистенькими, пушистыми и тепленькими, и только тогда последний раз мяукнула и легла на них — укрыла. И я сказал ей:

— Молодец, кисонька.

И вот мать спросила:

— А котята?

И отец ответил:

— Утром прикончу всех семерых.

И тогда у меня в сердце поднялось бешенство. Оно разлилось по всему телу, по плечам, по рукам, до кончиков пальцев. Я весь стал только им — одной глыбой бешенства. Я поднялся наверх и потянул Фабьена за рукав:

— Надо уходить, Фабьен! Всем! Скорее! Пока не рассвело!

И когда он захотел узнать почему, я сказал ему, что родители задумали нас… задумали плохое.

Мы разбудили братьев, оделись как можно теплее и вышли в ночь. В первые же секунды мы промокли, замерзли… и потерялись.

Я шел впереди. Фабьен и Реми за мной. Остальные следом, держась за руки. Младшие хныкали.

Когда жандармы открыли гаражную дверь, я выскользнул наружу и ждал, пока приедут машины «скорой помощи». Я забрался в первую и затаился под пассажирским сиденьем. Позже, когда машина уже ехала в Бордо, я увидел руку Реми, свесившуюся с койки. Я дотянулся до нее и поскребся ему в ладонь. Он немного переполз и увидел меня. Глаза у него расширились от удивления. Я едва успел приложить палец к губам, чтобы он молчал.

— Реми, послушай меня. Я должен сказать тебе кое-что важное. Родители не собирались нас убить. Они собирались убить не нас, а только котят. А я этого не хотел. Понимаешь? Скажи это остальным, ладно?

Он кивнул — да. Мы держались за руки до самого Бордо. Я выпустил его руку только тогда, когда машина остановилась у подъезда больницы.

— Скажи братьям, ладно?

Я дождался, чтобы все ушли, и вылез из своего укрытия. Я шел пустыми коридорами, открывал дверь за дверью. И вышел на городскую улицу. Было безлюдно и холодно. Я накинул на плечи одеяло, которое взял в машине «скорой помощи», коричневое одеяло, ставшее мне плащом.

XVIII Рассказывает Жан Мартиньер, шестьдесят лет, помощник капитана

Глядь — на палубе ребенок, совсем маленький. Сидит по-турецки, завернувшись в коричневое одеяло. В то утро мы вышли из морского порта города Бордо с грузом зерна в трюме. Потому что у меня судно грузовое, не пассажирское.

— Ты что это тут делаешь, а? — спрашиваю.

А он, ребенок этот, даже не вздрогнул. Оглянулся на меня через плечо и улыбнулся до того чудесной улыбкой, что и сказать не могу. От такой улыбки сразу забудешь сердиться, можете мне поверить. Я сам дедушка и перед таким вот малышом сразу таю, и он может вертеть мной, как захочет.

— Ты что, язык проглотил? Куда ехать-то собрался? Где ты прятался?

Не отвечает. Только улыбается. Странно это было. Мне вдруг подумалось, что этот ребенок не из реальной жизни, а из какой-то сказки. И что мне позволено войти в эту сказку хотя бы на время. Что он готов меня туда принять. Если, конечно, я перестану задавать глупые вопросы.

Тихонечко, чтоб не спугнуть волшебство, я примостился рядом с ним. Было на удивление тепло для середины ноября. А над нами небо, огромное-преогромное… Судно шло полным ходом.

Прямо на запад.

Конец