Дитя пророчества

В то ясное зимнее утро, когда хозяйка публичного дома зажала лицо Мейглин в своих мясистых, пахнущих духами ладонях, девочка охотнее предпочла бы умереть. Закрыв глаза, Мейглин молча терпела, а оценивающие пальцы хозяйки ощупывали ее нежную юную кожу и трогали завитки блестящих темно-коричневых волос. Нет, острые ногти, впивающиеся ей в тело, не были кошмарным сном. Мейглин подавляла в себе ужас и изо всех сил старалась не заплакать. Только последняя дурочка могла бы тешить себя надеждой, что ей удастся разжалобить хозяйку и сохранить невинность. Пусть ее груди только-только начали округляться, а бедра под драной юбкой оставались по-мальчишечьи узкими, один из вчерашних посетителей ухмыльнулся и подмигнул ей. Мейглин выполняла очередное поручение и пробегала мимо него, раскрасневшись от спешки. Он заметил девочку и подмигнул ей. А хозяйка заметила его интерес.

Сегодня ее холодные и хищные голубые глаза осматривали Мейглин, как осматривают скот, предназначенный на продажу.

— Хозяйка, подождите еще, — взмолилась Мейглин. — Я еще совсем маленькая для этих дел.

— Не такая уж маленькая, дорогуша, если мужчина на тебя загляделся. Пора посылать к Фелии и заказывать тебе платье.

Грозная хозяйка потрепала Мейглин по плечу, явно радуясь предстоящему событию.

— Платьице у тебя будет что надо — бледно-лиловое, с черным кружевным воротником. Оно подчеркнет странный цвет твоих глаз и скроет то печальное обстоятельство, что пока что твое тело мало отличается от гладильной доски.

Мейглин вырвалась из хозяйских рук, пылая от стыда. Итак, ей без обиняков сообщили, какая жизнь ждет ее впереди. Обычная жизнь дочерей, родившихся у женщин из увеселительного заведения. Только явные дурнушки избегали участи своих матерей, но Мейглин не была дурнушкой. С завтрашнего дня к привычной овсяной похлебке ей начнут добавлять чашку жирных сливок, чтобы она хоть немного «нагуляла вес». Она перестанет мыть посуду и стирать белье. Когда от Фелии придут примерять на нее новое платье, растрескавшиеся руки Мейглин станут мягкими. Ей подкрасят губы. Хозяйка выставит ее на продажу — новый, девственно чистый цветок, — и тогда посетители уже не ограничатся одними лишь подмигиваниями и ухмылками.

— Не робей, красавица, — засмеялась хозяйка. — Сама знаешь: дармоедки мне не нужны. Так что смекай. Мать твоя стареет. Ей уже не под силу принять столько гостей, сколько раньше.

Двойная нитка жемчуга на мясистой шее хозяйки вздрогнула. Зашелестели оборки шелкового платья. Хозяйка прошествовала по дорогому ковру туда, где у нее лежала расходная книга. Раскрыв книгу, она извлекла оттуда клочок пергамента, чтобы нацарапать своим корявым почерком записку Фелии.

— Нынче тяжелые времена, Мейглин, — продолжала она. — Везде воюют, а городские власти душат нас податями. Ты уже не маленькая. Пора отрабатывать за кров, что я предоставила вам с матерью. Гости почти уже не смотрят на твою мать. Пора, пора тебе занять ее место.

Мейглин дрожала от отчаяния. Она так и стояла в расстегнутом платьишке и с распущенными волосами. Она страстно желала отсрочить неминуемое, но как? Разве на жалкую горсть монет, которые ей удалось утащить у матери или тайком подобрать с пола, можно купить себе свободу? И какая добропорядочная семья женит своего сына на четырнадцатилетней девчонке, родившейся и выросшей в публичном доме? Ее даже в служанки не возьмут. Усилием воли Мейглин подавила в себе отчаяние и гнев. Не то всхлипнув, не то вздохнув, она подняла голову и заставила себя весело улыбнуться.

— Прикажете пойти к Фелии, чтобы там с меня сняли мерки?

Хозяйка оторвалась от записки и полоснула по ней холодным, острым взглядом.

— Нет, красотка. Без тебя есть кому сходить. Она укоризненно вздохнула.

— Думаешь меня одурачить?

Щелкнув пальцами, хозяйка позвала своего слугу Квинката.

Скрипнула боковая дверь. Послышались тяжелые шаги. Мейглин попыталась убежать, но было слишком поздно. Ручищи Квинката обхватили ее сзади. Мейглин видела, как поступали с другими упрямыми девчонками, решившими воспротивиться судьбе. Теперь и ее посадят под замок, где она может сколько угодно плакать и в ярости биться в крепко запертую дверь. Потом у нее иссякнут силы и она перестанет даже мечтать о побеге. К тому времени ей уже будет все равно.

— Только не вздумай оставить этой проныре одежду, — распорядилась хозяйка. — По глазам вижу, она что-то задумала. Такие — едва зазеваешься — и в игольное ушко проскользнут.

Мейглин не заплакала. Она уже не пыталась отбиваться от Квинката, когда этот верзила поволок ее наверх. Девочка знала: все ее крики и стоны лишь позабавят его. Мейглин презрела стыд и молча, без сопротивления, позволила Квинкату содрать с себя одежду… Лязгнул засов. Завернувшись в грязную простыню, от которой воняло потом вчерашних посетителей, Мейглин в бессильной ярости ходила взад-вперед. От страха перед будущим ее бросало то в жар, то в холод. В горле у нее стоял сухой ком.

Мейглин не знала, сколько времени прошло. За дверью раздались шаги. Поначалу Мейглин решила, что Квинкат, должно быть, привел портниху от Фелии. Пока та, суетясь и болтая, станет обмерять ее, хозяйский подручный не откажет себе в удовольствии еще разок поглазеть на голую девчонку. Но то был не Квинкат; с засовом возилась чья-то слабая, неуверенная рука. Потом Мейглин услышала тихий шепот своей матери.

— Мейглин, поторопись! Дитя мое, у нас очень мало времени. Ты должна бежать! Жизнь продажной женщины — не для тебя!

Влажными от волнения руками она потащила испуганную дочь за порог.

— Спускайся в кладовую. Оттуда есть выход на улицу. Другой возможности у тебя не будет. Ты должна бежать!

— В чем? В этой простыне? — в отчаянии выдохнула Мейглин.

Они спускались по черной лестнице. От холодного сквозняка у девочки закоченели ноги. Наверное, снег уже успел припорошить белым кружевом недавнюю слякоть, а мороз превратил раскисшую глину в ледяные комки.

— Тебе нельзя здесь оставаться!

С этими словами мать скинула бархатные домашние туфли и стала отдирать от своей сорочки прозрачные ярко-красные кружева.

— Доченька, это все, чем я могу тебе помочь. Неужели тебе недостанет смелости? Да, Мейглин, тебе придется бежать, я чем стоишь.

Девочка остановилась. Теперь ей было страшно за мать.

— А что будет с тобой, мама? За это хозяйка тебя…

— Тише, дитя мое. Не беспокойся обо мне.

Мать чуть помешкала, затем решительно начала сбрасывать с себя платье, насквозь пропахшее дешевыми духами. Потом она помогла Мейглин одеться. Увы! Расшитое блестками платье было чересчур тонким, а материнские туфли, даже подвязанные кружевами, оказались слишком велики для детских ног.

— Я вскоре сама превращусь в кусок льда, — упиралась испуганная Мейглин.

При всей безвыходности ее положения побег казался ей совершеннейшим безумием. Девочку вдруг пронзила мысль: теперь мать готова пожертвовать собой, только бы ее спасти. Так зачем же было рожать ее неизвестно от кого? Разве мать не знала, какое будущее уготовано дочерям продажных женщин?

Должно быть, мать прочла эту невысказанную мысль. Встряхнув поредевшими волосами, у которых хна давно забрала их естественный блеск, мать прошептала:

— Выслушай меня, Мейглин! Я должна кое-что рассказать тебе. Ты не жди подробных объяснений; теперь уже не до них. Наверное, ты считаешь себя незаконнорожденной? Нет, Мейглин! Когда я попала сюда, я уже была беременной. Слышишь? Я была замужем и находилась на восьмом месяце, когда сторонники мэра подняли бунт, погубивший мою семью. Твоего отца звали Эган Диневаль. Он происходил из старинного рода. Он погиб в Ирле, сражаясь вместе со своим королем против Дештира. Я осталась вдовой, но на этом мои беды не кончились. Обезумевшая толпа разгромила Тэранс, где мы жили. Мне пришлось спасаться бегством, иначе меня казнили бы, не посмотрев на живот. Люди боялись пускать меня к себе, и я не представляла, где буду рожать. В конце концов я очутилась здесь, в публичном доме. По моему выговору хозяйка сразу поняла, что я за птица. Но у меня была привлекательная внешность, а для этого ремесла много говорить не требуется. Хозяйка согласилась не донимать меня расспросами и даже помогла научиться говорить, как здесь принято. За это я стала одной из ее продажных женщин. Я продала себя, но не тебя. О тебе в нашей сделке не было и речи.

— Так ты тоже… происходишь из клана? — содрогнулась от нового ужаса Мейглин. Слова матери единым махом разрушили последний оплот в ее жизни. — И ты только сейчас мне об этом говоришь?

— Да. Я не могла раньше.

Полумрак мешал Мейглин разглядеть лицо матери. Но девочка чувствовала, с какой гордостью та произнесла эти слова. И выговор у нее был иной, совершенно не похожий на униженный лепет, каким мать привыкла разговаривать с теми, кто ее покупал.

— Теперь, Мейглин, ты знаешь свое происхождение и свое наследие.

— Проклятие, а не наследие, — прошептала потрясенная Мейглин.

Жизнь девочки и прежде не была безоблачной, но такое ей не снилось даже в самом страшном сне. Она оказывалась на одной стороне с теми, кого преследовали, не жалея ни их, ни своей крови. Люди из кланов были уцелевшими остатками родовой аристократии, некогда правившей в городах. С тех пор как по континенту прокатились бунты, поколебавшие власть верховных королей, людей из кланов ненавидели, преследовали и убивали на месте.

— И ты говоришь, хозяйка знает об этом? Даркарон милосердный, пощади нас!

Нынче в большинстве городов правили мэры, мечтавшие искоренить кланы. Этого же требовали торговые гильдии, чьи доходы страдали от нападения кланов на торговые караваны. За голову каждого убитого «варвара» (так в городах именовали людей из кланов) выплачивали щедрое вознаграждение. В желающих его получить недостатка не было. Особые отряды безжалостных убийц, которых быстро прозвали «охотниками за головами» каждый год клялись, что полностью покончат с остатками рядовой аристократии. За сочувствие к «варварам» или помощь им можно было легко поплатиться жизнью. Неудивительно, что хозяйка публичного дома торопила Мейглин заняться ремеслом продажной любви. Ее мать никто не рискнет взять ни в прачки, ни в швеи.

Все ужасы этого утра показались Мейглин детской забавой по сравнению с тем, что она узнала от матери.

— Значит… тебя могут убить только потому, что ты из клана? Только чтобы получить награду властей?

— Нас обеих.

Схватив девочку за руку, мать безжалостно потащила ее к выходу.

— Ты думала, они тебя пощадят? Почему я и твержу, что ты должна бежать отсюда!

Мейглин, боявшаяся, что ее ждут годы постыдного ремесла, даже не догадывалась о коварстве хозяйки. Там, где пахло хорошими деньгами, хозяйка не привыкла церемониться. Она намеревалась дорого продать девственность Мейглин и торговать ее свежим девичьим телом, пока на него есть спрос, а потом… потом продать и ее, и мать охотникам за головами.

— Выбирайся отсюда и живи! — твердила мать, продолжая тащить Мейглин к двери. — Беги и не оглядывайся, дитя мое! Запомни: ты — дочь Эгана Диневаля. Не забывай своего происхождения! И не стыдись его. Твой отец ничем не запятнал собственное имя.

Сверху донеслись громкие проклятия Квинката. Верзила обнаружил, что каморка пуста.

— Беги, Мейглин.

Глотая горькие слезы, обреченная мать вытолкнула дочь навстречу ледяному ветру.

— Исчезни из Дёрна и никогда не возвращайся в этот город.

И Мейглин бежала.

Материнские бархатные туфли она потеряла почти сразу; они застряли в слякотном месиве, покрывавшем мостовую. Поскольку белая простыня делала ее заметной, а узкие босые ступни оставляли на снегу четкие следы, Мейглин, не раздумывая, нырнула под рогожу торговой повозки, лениво катившейся в сторону городских ворот. Она и понятия не имела, в какие края направляется эта повозка. Оказавшись внутри, девочка вклинилась между тюком нечесаной шерсти и рогожным мешком с просом, предназначенным на корм лошадям.

Если ее вдруг схватят охотники за головами — этот холодный зимний день как нельзя лучше подойдет для расправы. Так казалось Мейглин. Окоченевшая девочка сжалась в комок и мысленно проклинала свою судьбу. Ее происхождение вызывало в ней не гордость, а безграничное отчаяние. В кармане — ни гроша, идти некуда и не к кому. Родственники матери неведомо где. Славная история былых правителей континента обратилась в прах. Вторжение Дештира отозвалось невиданными доселе бунтами, когда орущие толпы обезумевших людей огнем и мечом уничтожали все подряд. Они убивали всех родовитых аристократов и, не удовлетворившись казнью главы семейства, обращали свою слепую ненависть на его родных и близких. Чернь не понимала, что главной обязанностью аристократии было не безграничное и самоуправное владычество, а поддержание связующих нитей между человечеством и древними тайнами континента. Хранителями этих тайн были расы, появившиеся здесь задолго до прихода людей. Но жажда крови не позволяла услышать голос рассудка.

Те, кого судьба уберегла от расправы, нашли пристанище в глуши лесов и в труднодоступных горах. Прежняя жизнь осталась лишь в воспоминаниях. Ее сменили суровый быт кланов и иные заботы. Однако люди из кланов не дрогнули, не превратились в стаи одичавшего зверья. Их вооруженные дозорные продолжали охранять священные уголки, как когда-то это делали прежние стражи — кентавры. Это диктовалось не суевериями, не предрассудками, а заботой о жизненно важных для континента местах, по которым не должна была ступать нога непосвященного.

Где искать этих людей? Девчонка, закутанная в жалкую простыню, — она погибнет от стужи, блуждая по холмам, если еще раньше ее жизнь не оборвет стрела кого-нибудь из дозорных. Откуда ему знать, кто такая Мейглин, и откуда ей знать, что она ступила на запретную землю? Никогда еще Мейглин не чувствовала себя такой одинокой и потерянной. И никогда еще ей не было так нестерпимо холодно. Ее мозолистые руки и ноющие от холода ноги постепенно коченели. Она медленно погружалась в серое сонное пространство безразличия, сменившееся странным забытьём. Увиденное ею не было кошмарным сном. И трудно сказать, было ли это обусловлено магическими способностями рода, к которому принадлежала Мейглин; способностями, унаследованными и ею. На нее нахлынули видения. Их живость взбудоражила Мейглин. Она видела злобно клубящийся туман, прорвавшийся сквозь Южные ворота на континент. Серая завеса наползала на солнце, стремясь поглотить его свет. В череде быстро мелькавших событий Мейглин увидела бунты, окончившиеся свержением верховных королей. Бушевало пламя пожаров, лилась кровь, десятками и сотнями гибли люди. Потом ужасные картины скрылись за белесой пеленой тумана. Поток времени вынес Мейглин на берег реки. Там лежал умирающий седовласый старик. На его одежде был вышит герб верховного королевства Шанд. К старику подъехал всадник — совсем еще юноша. Соскочив с коня, юноша склонился над умирающим и громко заплакал. Он был уже не в силах чем-либо помочь своему наставнику, и тот скончался у него на руках. Подавленный горем, юноша протянул руку, чтобы снять со лба умершего золотой обруч, украшенный драгоценными камнями.

— Не делай этого! — закричала Мейглин.

Как ни странно, юноша удивленно поднял голову. На мгновение их глаза встретились. Мейглин не знала, в каком непостижимом, таинственном мире произошла эта встреча. Юноше было лишь немногим больше, чем ей. Он напоминал новенький клинок, на котором жизнь еще не успела оставить своих зазубрин. Чистый, полный нераскрытых возможностей, юноша с недоумением смотрел на Мейглин.

— Не тронь обруч, — прошептала Мейглин, которой вдруг открылась вся грядущая трагическая судьба этого юноши. — Он принесет тебе гибель.

Он улыбнулся дерзкой юношеской улыбкой.

— Я должен. Какая жизнь нас ждет, если Дештир полностью закроет солнце?

Застывшее время вновь потекло. Пальцы юноши сняли обруч с мертвого лба, и видение начало тускнеть, как угасает крик.

Мейглин камнем упала вниз. Что-то внутри нее рвалось туда, на речной берег, как будто своим разумом и волей она могла перерубить затягивающуюся петлю трагедии.

— Брось обруч! Тебе нельзя его касаться!

Но выбор уже был сделан. Мейглин плакала от бессилия, видя, как тускнеет и исчезает облик обреченного принца.

А потом все заполонил белый туман. Мейглин задыхалась от него вместе с землей, которая вдруг приобрела свинцовый оттенок. Принц непременно погибнет; храбрость его не спасет, а его жертва окажется напрасной. Дештир восторжествует. Мейглин почудилось, что она держит в руках тонущий в тумане мир, и ее потаенная сущность исходит в неслышимом крике, не желая примириться с неизбежным.

Перед глазами Мейглин возникло новое видение. Она увидела лицо еще одного старика. Он не был ни наставником принца, ни королевским советником, но от него исходила могущественная сила. Его глаза, острые и зоркие, как глаза коршуна, пронизывали время. Для него не существовало тайн. Старик глядел так, словно сдирал с Мейглин кожу.

— Ты — из Диневалей?

Старик добавил еще несколько слов на древнем паравианском языке, которого Мейглин не знала. Но древние тайны, к которым он обращался, поняли и ответили. Чудовищная тяжесть, сдавливающая ей грудь, вдруг исчезла, и душа Мейглин, парившая в видениях, вернулась в тело.

Мейглин поперхнулась горячим молоком, которое кто-то пытался влить ей в горло. Девочка открыла глаза и увидела склонившуюся над ней круглолицую крестьянку, а чуть выше — деревянную потолочную балку. Слева от женщины стоял мужчина; судя по медлительному говору — уроженец южного побережья. Мейглин поняла, что взрослые говорят о ней.

—.. сейчас и не припомню, где меня потянуло заглянуть под рогожу. Смотрю — забилась там в уголок. Дрожит вся, как лисенок. Оставь я ее там, девчонка просто замерзла бы.

— А девчонка-то — прямо куколка, — умиленно пробормотала крестьянка. Зажав в своих пухлых руках миску и ложку, она остановилась, любуясь Мейглин. — Глянь, какие у нее красивые и грустные глаза.

— От такой куколки бед потом не оберешься! — сердито возразил женщине другой мужчина — вероятно, ее муж и хозяин крестьянской усадьбы. — Эти грустные глаза умеют лить фальшивые слезы. А когда надо — похотливо подмигивать. Как же в их ремесле без таких штучек!

— Но она еще совсем ребенок! — сказала изумленная крестьянка.

Муж был непреклонен.

— Хорош ребенок — разгуливать по морозу в кружевной сорочке! Только еще нам не хватало в доме распутной лисы! Поначалу будет скромницу из себя разыгрывать, а потом начнет головы парням кружить. Те еще сдуру в драку полезут из-за ее бесстыдных посулов. А ей что? Хвостом махнет, и поминай, как звали.

Возница, нашедший Мейглин, был настроен не менее решительно.

— Я тоже не могу взять ее с собой. Мои молодцы дохнут от скуки, а прыти у них — что у бычков по весне. Вам решать — оставить эту девку или прогнать. Но хотя бы дайте ей какую-нибудь одежонку.

— Я… я не занималась… этим ремеслом, — стуча зубами, произнесла Мейглин. Она густо покраснела, а по спине побежали мурашки. — Меня хотели заставить, и потому я убежала, — безнадежным голосом добавила она.

— По ней не скажешь, что она — белоручка! — не сдавалась круглолицая крестьянка. — Глаз у вас, что ли, нет? У нее же все ладони в мозолях! Ну не каменные же у нас сердца! Да я бы даже мышь из дома не выгнала в такую погоду. Слышите, как ветер завывает? Опять пургу принесет.

— Я умею работать, — прошептала Мейглин. — Могу полы мыть. Стирать. Могу и из еды чего приготовить.

Если мне нельзя у вас остаться, я уйду. Но умоляю вас: только не отправляйте меня назад в Дёрн. Лицо крестьянки подобрело.

— Сколько же тебе лет, бедолага? — спросила она. Мейглин назвала свой возраст.

Хозяева усадьбы заспорили между собой. Спор был жарким, но судьба улыбнулась Мейглин. Ее решили отправить к родственнику хозяев, державшему постоялый двор где-то в захолустье.

— Если у тебя честные намерения, девочка, ты не пожалеешь. А если ты лишь прикинулась порядочной — пеняй на себя, — предупредила ее хозяйка усадьбы. — Постоялый двор тебе — не «веселый дом». В тех местах, где его разрешили построить, вертихвосток не потерпят. А стоит он на самом краю черной пустыни, и колодец у них один с тамошним племенем. Колодец тот считается священным, как и земля, на которой он вырыт. Племя, что оберегает колодец, держится строгих нравов. Богиня, которой они поклоняются, запрещает продажную любовь как нечестивую.

Хозяин усадьбы, вынужденный уступить доводам жены, добавил свое суровое предостережение:

— Учти, девка, с этим племенем шутки плохи. Копья метать они умеют: за сто шагов крысу прибьют. Тобас, считай, построился на развалинах прежнего постоялого двора. Был там один дурень, который позволил было караванщикам тискать свою прислугу… Мы снарядим тебя, как подобает: дадим плащ и пристойную одежду. Но если вздумаешь хвостом вертеть — пощады от Тобаса не жди. Стоит ему хоть раз застичь тебя на сеновале с каким-нибудь возницей — выгонит в тот же день. И тогда путь тебе один: в Инниш. Там хватает портовых заведений для таких, как ты. А с портовыми девками не больно-то церемонятся. Сколько их зашибли пьяные матросы — только Даркарон знает.

Мейглин искренне обрадовалась неожиданной перемене в своей жизни. Она стала прислугой на постоялом дворе, построенном среди темных песков Санпашира. Мейглин мела полы, стелила постели, кипятила в чанах белье и помогала на кухне. В тяжелых и монотонных трудах прошло несколько лет. Для Мейглин они были вполне спокойными, но Тобас называл их то бурными, то тревожными.

— Трево-о-ожные нынче времена-а, — часто повторял он, растягивая, как и всякий южанин, слова.

Времена и в самом деле были тревожными. Дештир неумолимо двигался все дальше на запад. Угроза уже не казалось ни далекой, ни выдуманной. Ее усугубляла кровопролитная борьба между тающими рядами сторонников верховных королей и их противниками. Северных королевств больше не существовало; там торжествовала власть мэров и гильдий. Когда Дештир добрался до Мелхаллы и двинулся дальше, угроза стала зримо ощущаться даже в обыденных разговорах, звучавших у Тобаса на постоялом дворе. Будущее без солнца и звезд, под белесой пеленой тумана вместо синего неба, неумолимо приближалось, наводя мрак на сердца и души людей. Караваны с шелками, идущие из Атихаса в Инниш, приносили вести о нескончаемых поражениях. Даже древняя магия — и та была бессильна помочь защитникам Этеры. Земля буквально уходила у них из-под ног.

— На Серебряном Болоте уже переступили границу священных земель, — сообщил торговец, направляющийся на юг. Он жадно глотал эль. — Если земля перестанет родить, как прежде, нам что же, тощать и помирать с голоду? По мне, так мэры правильно сделали, что отвергли старые законы. А то, видите ли, клановое отребье не позволяет охотиться в их священных лесах. И луга тоже тронуть не смей. А чем крестьянам семьи кормить? Воздухом? Нет, новых пашен все равно не миновать.

— Так-то оно так, да только как бы им не поскользнуться, — отозвался Тобас, облокотившись на стойку. — Старые законы писались не по прихоти магов Содружества.

Кланы, жившие в пустыне, утверждали, что изобилие этих земель зависело от единорогов. Если единороги уйдут отсюда, новые пашни вряд ли спасут людей. Если клановые старейшины говорили правду, тогда обязанность охранять священные земли, возложенная на кланы, вовсе не была порождением чьей-либо спеси и тщеславия.

— Если священные земли пойдут под топор и плуг, не накаркать бы нам судьбу, что будет пострашнее тумана, — добавил Тобас.

— Может, ты и прав, — пожал плечами торговец. — Но вот мой двоюродный брат — он пасет овец в Вастмарке — уже несколько лет не видел единорогов. Обычно они по весне резвились на холмах. А тут — как сквозь землю провалились. Я где-то слышал, что эти диковинные твари вообще исчезли, и всё из-за тумана. Просто упрямцы из кланов не желают признавать очевидных вещей. То, что имело смысл для их предков, теперь превратилось в пустой звук. Мир изменился, и правителям городов нужно сказать лишь спасибо. Пусть они изведут под корень этих гордецов. Нам всем станет только лучше.

Мейглин по-кошачьи бесшумно двигалась между столами, наполняя опустевшие кружки постояльцев. Какое ей дело до яростных споров, бушующих вокруг? Поди разберись, кто прав и кто не прав в этом странном мире. Сколько лет эти люди говорят о каком-то тумане, а над песками Санпашира по-прежнему светит солнце. А главное — здесь никому не известно, кто она и откуда. Мейглин жила сегодняшним днем. Ее не волновало, что Дештир неумолимо ползет к югу и что древняя магия ушла из священных мест. Родившаяся и выросшая в городе, она и не подозревала, что магические способности, унаследованные ею от предков, могут налагать на нее какие-то обязательства. Девушка ни разу не заикнулась о своем истинном происхождении. Новая власть утверждала себя с невиданной жестокостью, отзвуки которой долетали и до затерянного в глуши постоялого двора.

Верный себе, Тобас стойко переносил лихие времена, одинаково ровно встречая всех, кто появлялся на постоялом дворе, и воздерживаясь от лишних вопросов. Мейглин не раз приходилось наливать эль людям из кланов, все еще охранявшим границы пустыни. Обычно эти люди появлялись по ночам, закутанные в грубые пропыленные плащи. У каждого под одеждой было спрятано оружие. Ночные гости набирали воду из священного колодца и меняли привезенные с собой меха на провизию и другие припасы. Они были немногословны и, завершив необходимые дела, растворялись в ночи.

И все же здесь они рисковали не так, как в других краях. Постоялый двор Тобаса находился, по сути, на священной земле. Горожане не решались сюда соваться; их отпугивали жгучее солнце и непредсказуемость пустынных пространств. Да и караваны старались не сворачивать с торговой дороги, боясь легких копий хозяев пустыни.

С каждым годом Мейглин становилась все красивее. Под жарким солнцем Санпашира кожа ее стала смуглой, что лишь оттеняло ее фиалковые глаза и удачно сочеталось с густыми темными волосами. Однако девушка благоразумно скрывала свою красоту. Она намеренно надевала мешковатую одежду, а голову туго повязывала платком. Мейглин никогда не улыбалась на людях, но этого Тобас от нее и не требовал. Его вполне устраивала ее честная, усердная работа. Мейглин ловко уворачивалась от развязных возниц, которые были не прочь облапить или ущипнуть ее, и не поддавалась на льстивые увещевания подвыпивших торговцев, пытавшихся прельстить ее блеском дорогих колец. Мейглин ухаживала за курами, готовила корм для лошадей и радовалась, что здесь никто ничего о ней не знает.

Прошло еще сколько-то времени, и наследственные магические способности Мейглин, молчавшие до сих пор, вдруг взбунтовались в ней. Особенно тяжело ей было весной, когда дули сильные ветры. Ее кровь словно знала, что в это время стражи-кентавры вели поредевшие стада единорогов туда, где им предстояло провести весну и лето. Но дарования Мейглин не получили должной выучки. И не было рядом мудрого наставника, способного понять тревоги ее сердца и направить ее дарования в нужное русло. Девушку посещали сны и видения; они будоражили ее душу не только в праздничные ночи, когда племя собиралось у священного колодца, зажигало ритуальный костер и затевало пляски, дошедшие из глубины веков. Разумеется, Мейглин не делилась своими тревогами ни с кем, а Тобас и прислуга даже не замечали, какой отсутствующий взгляд бывает иногда у нее по утрам. На ее усердии это никак не отражалось. С рассвета до заката Мейглин часто ходила за водой к священному колодцу, выложенному кирпичом-сырцом. Она всегда знала, когда кто-то следил за нею, прячась среди теней. Тело девушки заранее предупреждало ее, покрываясь гусиной кожей.

Те, кто следил за нею, передвигались бесшумно, а их следы быстро развеивал ветер. Мейглин не страшилась людей из клана и пустынного племени. С последними она всегда была учтива, помня, на чьей земле стоит владение Тобаса. У нее не появлялось и мысли выйти из дома в ночь новолуния, когда племя собиралось возле колодца, дабы воздать почести своей богине.

Мейглин умела скрывать замешательство, если вдруг у нее за спиной неслышно появлялись старухи из племени. С ними нужно было себя вести особенно осторожно; любой пристальный взгляд они могли счесть дерзким и оскорбительным. Увидев их, Мейглин неизменно склоняла голову и отходила, уступая им место. Столкнувшись со старухами в первый раз, она решила помочь им наполнить водой кожаные бурдюки. Наверное, то была непростительная дерзость. Однако старухи лишь улыбнулись и вежливо отказались. Они называли Мейглин Аншлиния, что на древнем языке означало «заря». Но этот язык был ей неведом. В ответ она только улыбалась, даже не подозревая, что древнее слово дарило ей надежду. Мейглин всегда считала это слово чем-то вроде благословения или комплимента. Окажись рядом маг, он бы объяснил девушке, что племена Санпашира чтят молчание и обращаются к кому-то лишь в особых случаях.

Впрочем, работа на постоялом дворе не оставляла ей времени для любопытства. Поскольку заведение Тобаса было единственным в пределах двух дней пути, сюда заглядывали все путники. И всех здесь принимали с одинаковым вниманием, никого не отвергая и не выделяя. Так требовали законы священной земли. Мейглин не раздумывала над тем, кому она наливает эль и для кого печет в дорогу хлеб. Иногда ей доводилось услышать музыку паравианской речи. Откуда появлялись эти таинственные посетители? Куда и зачем исчезали? У Мейглин хватало благоразумия не спрашивать об этом ни у Тобаса, ни даже у словоохотливой поварихи. Паравианский язык, на котором веками говорили ее предки, был совершенно ей неизвестен. Может, это и к лучшему, ибо кто знает, какие потрясения пришлось бы ей пережить. Ведь едва успевали уехать говорившие на паравианском языке, как Мейглин уже подавала миски и кружки шумной ватаге охотников за головами, которым не терпелось поскорее набить свои седельные сумки трофеями и получить вожделенную награду. В последнее время эти головорезы появлялись на постоялом дворе все чаще и держались куда наглее, чем прежде. Новые правители городов упивались своей крепнущей властью.

Как-то на постоялый двор заявилось двое охотников за головами, считавшихся самыми жестокими и безжалостными убийцами. Говорили, что они не щадят ни беременных женщин, ни маленьких детей. Отряды головорезов уже не боялись углубляться в пустыню. Плата за каждого убитого «варвара» постоянно возрастала.

— Все они — просто алчные дурни, — презрительно заявил торговец, трапезничающий за соседним столом. — Деньги затмили им разум, а как столкнутся с древними расами, так его напрочь отшибет.

Охотники подняли его на смех, и тогда купец рассказал им про брата своего деда.

— Угораздило его оказаться ночью возле каменных глыб. Взошла луна. Видит — со всех сторон туда сбегаются единороги. Это все, что от него сумели узнать. Потом он свихнулся и стал хуже малого ребенка. Жена его с ложки кормила и только успевала штаны застирывать. По-моему, тайны там или не тайны, а нечего туда соваться. Пусть это клановое охвостье торчит на своих священных землях. Такой жизни, как у них, не позавидуешь. Говорят, у них ведьмина кровь. По наследству передается, точно зараза. У самих гнилое семя, и у детей тоже.

— Нечего пугать меня безумием, — заявил один из охотников.

Второй — дородный детина — шумно его поддержал.

— Солнечные дети уже свалили из Селькийского леса вместе с кентаврами, которые их стерегли. Ну, что теперь охраняют там кланы? Почему они не пускают нас охотиться там, где нам нравится? Но мы больше и спрашивать не будем. Перебьем их всех, и дело с концом.

Опять наступила весна. Слухи, достигавшие постоялого двора, подтверждали прошлогодние слова охотника за головами. Под неотступным напором Дештира древние тайны теряли свою силу. Древние расы куда-то исчезали. Наемники все более наглели. Истребление кланов становилось привычным делом. Охотники за головами вторгались в священные пределы, но уже не было стражей-кентавров, чтобы преградить им путь.

Впервые за многие годы кланы перестали чувствовать себя в Санпашире хозяевами. Дозорные больше не наведывались на постоялый двор за провизией. Они теперь редко появлялись даже у священного колодца, а если и приезжали, то по ночам.

В одну из звездных ночей, отправившись за водой, Мейглин повстречала у колодца рыжеволосую дозорную. Как у всех женщин клана, ее волосы были особым образом заплетены в косу. Темнота придала Мейглин смелости. В первый раз любопытство заглушило в ней осторожность. Девушка отважилась назвать имя, слышанное ею от матери в день их расставания.

— Он был другом моих родителей, — неуклюже соврала Мейглин и осеклась под цепким взглядом дозорной.

— Эган Тейр-Диневаль, кайден эан? — удивленно спросила дозорная, вскинув брови.

Дальше она быстро заговорила на паравианском языке, ожидая, что Мейглин поддержит разговор. Мейглин вымученно улыбнулась.

— Я не училась древнему языку, — призналась она.

— Не училась? — Дозорная передернула плечами, но слова девушки не оскорбили ее. — Поди в городе родилась? Или сбежала из клана, побоявшись пройти настоящее посвящение?

Чувствовалось, что дозорная не была настроена выслушивать объяснения Мейглин. Завязав наполненный водой бурдюк, она сказала:

— Тогда имя и история жизни Диневаля — не для твоих ушей.

— У него остались родственники? — спросила Мейглин. Вопрос этот давно не давал ей покоя.

Дозорная замерла. Ее рука оказалась в опасной близости от меча, а обветренное, обожженное солнцем лицо помрачнело.

— Живых не осталось, — нехотя сообщила она. — Видно, твои родители не знали, что последнего младенца из этого рода зверски убили во время бунта в Тэрансе.

— Они не знали, — прошептала Мейглин.

Она нагнулась, подцепила на коромысла ведра и двинулась по исхоженной тропке к постоялому двору… У нее нет родных. Эта весть ободрила Мейглин. Пусть думают, что ее род прекратился. Она будет молчать всю оставшуюся жизнь. Так намного спокойнее.

— Ты ошибаешься, девушка.

Мейглин остановилась как вкопанная. Дорогу ей преградил старик из пустынного племени. В своей выцветшей одежде он напоминал огородное пугало. Его глаза на изрезанном морщинами лице светились, как два обсидиана. Он возник ниоткуда, словно призрак. В довершение ко всему, от резкой остановки ведра качнулись, расплескав воду на песок.

— Простите меня, — смущенно и испуганно пробормотала Мейглин. Пустынное племя считало пролитую воду святотатством… — Почтенный господин, честное слово, я не хотела совершить эту оплошность.

— Мои глаза не увидели оплошности, — возразил старик. Он говорил быстро, но без торопливости, с достоинством произнося каждое слово. — Оплошность можно простить и исправить. Однако забвение наследного дара — это уже совсем другое.

В его словах явственно ощущался упрек.

— Дочь моя, нельзя спрятать огонь под покрывалом. Он либо потухнет, либо подожжет все вокруг. Ты напрасно отмахиваешься от своих снов. Задумайся: что ты станешь делать, когда твои дарования пробудятся в полную силу?

Мейглин отпрянула.

— Это всего лишь страшные сны.

— Ты в том уверена?

Старик по-прежнему загораживал ей дорогу. Потом он нагнулся, зачерпнул горсть влажного песка и стал смотреть, как тот медленно просачивается сквозь его смуглые шершавые пальцы.

— Вода говорит правду. Ты расплескала драгоценную влагу. Казалось бы, простительная оплошность: с кем не бывает? Теперь, возможно, на этом месте вырастет никчемный колючий кустарник, не будь которого — мир ничего бы не потерял. Зато в другом месте может не хватить воды, чтобы полить какое-нибудь полезное растение. Оно зачахнет и не принесет урожай, и какой-то ребенок умрет с голоду. Эта смерть может повлечь гибель целого племени, если ребенку было суждено стать его предводителем. Но еще страшнее, если умершему ребенку было предопределено повлиять на судьбу всего мира. Тогда из-за его смерти разверзнется пропасть, способная поглотить мир.

— Сплошные загадки, — вздохнула Мейглин, одновременно боясь рассердить старика. — Я не поняла ли единого слова.

— Ничего, со временем поймешь.

Старик уважительно разровнял влажный песок.

— Сейчас твой дар, подобно пролитой воде, может упасть на любую почву. Но когда ты уже не сможешь таиться, семя, орошенное тобой, прорастет. Помни эти слова, дочь моя. Тебе придется пожинать посеянное, а выбор у тебя будет не слишком велик.

Мейглин вернулась к привычным делам, но на душе у нее было неспокойно. Если ее происхождение несет на себе какое-то предначертание судьбы, кого об этом спросишь? Подобные вопросы становились все более опасными. Поговаривали, что городские власти, всерьез решившие покончить с кланами, повсюду рассылали своих доносчиков.

Впрочем, самой ей было некогда раздумывать над словами старика. Постоялый двор был забит до отказа: сюда подошли сразу три каравана из Атихаса, направлявшиеся на юг. Торговцам приходилось спать по двое на одной койке, запыленным возницам и развязным охранникам, томящимся от скуки, — тоже. Из-за нехватки места посыльный, что ехал в Инниш, был вынужден ужинать прямо на кухне.

Возясь с грязной посудой, Мейглин подслушала его разговор с Тобасом. Новости не радовали.

— Летом у тебя отбоя от постояльцев не будет, — говорил худощавый посыльный Тобасу.

Хозяин постоялого двора, устав слушать песни, которые горланили его шумные гости, сидел напротив посыльного и курил свою короткую трубку.

— Можешь не сомневаться, здесь станет очень людно. Тобас хмыкнул.

— Доходы еще никому не вредили. Но летом? Какой разумный человек отправится в пекло Санпашира? А если отправится, либо он — из клана и спешит скрыться, либо — просто безумец, гонимый бесами.

— Вот-вот, бесами, — согласился посыльный. Торопливо глотая еду, он рассказал о трагических событиях. Цепь защитников, которым еще как-то удавалось сдерживать расползание Дештира, оказалась прорванной. Произошло это на юге Мелхаллы, в Спайре.

— Много народу там полегло, лучше и не считать, — сказал посыльный.

Он продолжал свой рассказ, хотя Тобас не торопился выказывать сострадание к погибшим. Еще неизвестно, что у этого парня на уме.

— Река Эттин сильно разлилась по весне, и королевская армия Шанда недосчиталась многих, кто захлебнулся в бурных водах. Там же погибли верховный король и его наследник. Остатки армии нынче собрались в Фестмарке и отчаянно пытаются хоть как-то перестроить свои ряды. Я уверен, что Содружество семи уже призвало из Алланда очередного наследника престола.

— Будем надеяться, что Содружество позаботилось о его надежной охране, — произнес после тягостного молчания Тобас.

Его трубка, характером похожая на хозяина, погасла. Более раздраженный, чем обычно, Тобас принялся заново ее разжигать.

— Уже и Ганиш оказался в руках новых властей. Да ты, наверное, и сам слыхал об этом? Так что тебе лучше помалкивать насчет королевских наследников. В нашей глуши прежние законы пока еще держатся, но и здесь для кланов настают тяжкие времена. Лихих охотников за «варварами» — хоть отбавляй. Я за большими доходами не гонюсь, но и лишаться постоялого двора не хочу. Мое дело — принимать всех и держать язык за зубами. Спалить постоялый двор — пара пустяков. Уже хватает таких, кому лишнее словцо стоило имущества.

— Потому я и не могу здесь оставаться, — признался посыльный.

Ему требовалось сменить лошадь, и их дальнейший разговор с Тобасом превратился в ожесточенный спор насчет стоимости замены.

Мейглин привычно отскребала горшки и сковородки, но ей вдруг сделалось страшно. Беда казалась неминуемой: солнце могло исчезнуть над песками Санпашира раньше, чем наступит день летнего солнцестояния. Если в Фестмарке не сумеют восстановить защитную цепь, туман скроет небо и над этой частью континента. Тогда последний островок голубого неба скроется под белесой пеленой Дештира. Солнце перестанет светить даже здесь, на самом юге Шанда, и никакая магия Содружества не сможет рассеять туман.

В ту ночь Мейглин видела тяжелые сны. Клубы тумана неотвратимо наползали на небо, словно душили его. Она чувствовала, что задыхается под безжизненным небом, окрасившим все в серые тона. Пожух зеленый покров земли. Гниль и плесень покрыла колосья. У скота рождалось мертвое потомство. На суше и на море биение жизни все больше слабело, грозя угаснуть совсем.

— Нет! — закричала Мейглин.

Ее крик взметнулся столбом яркого пламени, прорвавшего гнетущую тишину. В ответ туман начал густеть. Тогда Мейглин крикнула еще раз, а потом еще. Ужас перед жизнью на блеклой, бесцветной и медленно умирающей земле подвигнул ее на отчаянное противостояние. Она не смирилась и не утратила надежду, хотя шепот судьбы утверждал, что спасения нет.

— Слова несут в себе силу, дитя, — послышался величественный голос, громом прокатившийся над унылыми холмами. — В особенности слова, произнесенные трижды, при полном согласии сердца и разума. Огонь твоих слов обладает магической силой.

— Кто ты? — спросила Мейглин.

Она была слишком подавлена видениями своего сна, чтобы испугаться невесть откуда взявшегося голоса.

— Я говорю от имени Содружества семи, чьей волей был создан род, к которому ты принадлежишь. Диневали обладают силой пророчества. Посему будь осторожна с подобными словами, дитя. Древние тайны отнюдь не исчезли. Они по-прежнему охраняют живое сердце земли. И последний кентавр еще стоит на страже в Атании. Он непременно воспримет твое искреннее и горячее желание. Через это желание и через свое наследие ты можешь оказаться той, кому выпадет исполнить великое предназначение. Сейчас ты едва ли поймешь, сколь оно велико.

— Мне сейчас не до предназначений! — дерзко возразила Мейглин. В ней полыхала непримиримая ненависть к Дештиру, захватившая все ее существо. — Я могу повторить свои слова еще триста раз, поскольку я не вынесу жизни в мире без солнца!

Но гром больше ничего не прогремел ей в ответ. Мудрый голос умолк. Мейглин проснулась в своей чердачной коморке. В окошко светили звезды. По другую сторону пыльных оконных створок лежало безмолвие ночи. У Мейглин сбилось дыхание. Ее ноздри опалял запах раскаленного песка; сухой этот жар напоминал жар, поднимающийся от углей кузнечного горна. Ни ветерка. Странная, сверхъестественная тишина окутала землю и лишила ее времени. Так бывало лишь в темные промежутки между старой и новой луной, когда женщины пустынного племени собирались на свои бдения у священного колодца. Мейглин лежала с открытыми глазами. Тишина несла ей успокоение. Несведущая в магии, она не ощущала ничего необычного; просто тихая, жаркая ночь, и все. Она совсем не думала о диковинном семени, которому предстояло прорасти ко времени полнолуния.

Тот день начался с привычных дел. Мейглин накормила кур и вычистила стойла в конюшне. Потом замесила тесто для хлеба и, пока оно поднималось, занялась нескончаемой стиркой и развешиванием постельного белья. К полудню белье высохло, а Мейглин уже хлопотала в полумраке зала, разнося еду и напитки. Незаметно наступил вечер, и в зале снова закрыли окна и ставни. Далеко на севере небо скрывала мутная завеса — предвестница неумолимо надвигавшегося Дештира. Тобас долго стоял на крыльце, пока краски заката не сменились вечерними сумерками. Быть может, сегодня он в последний раз видел восход солнца. Хозяин постоялого двора был человеком не робкого десятка, но от этой мысли ему делалось страшно.

— Песчаная буря, — успокоил его прискакавший всадник. — Всего-навсего обыкновенная песчаная буря. Но, думаю, дни ясного неба и солнца сочтены и здесь.

Вслед за этим всадником приехали другие. Их было достаточно много. Обычно постояльцы приезжали еще засветло и оставались на ночлег. В зале сделалось непривычно людно; приехавшие заняли почти все места. Мейглин наливала эль, наполняла едою тарелки, мыла посуду. Ей было некогда разглядывать гостей. Скорее всего, она даже не обратила внимания, что приехавшие были весьма немногословны. Когда они просили что-то принести, их речь выдавала людей клана. Среди них выделялся один довольно странный человек. Тот говорил вполголоса и исключительно на древнем паравианском языке.

— Это люди короля, — сказал Тобас, когда зал наконец опустел.

Хозяину постоялого двора было явно не по себе; он даже забыл про свою трубку. В кухонном очаге дотлевали разворошенные поварихой угли, и при их красноватом мерцании, не удержавшись, Тобас позволил себе пооткровенничать с поварихой.

— В их числе — наследный принц Шанда. Он направляется на битву с Дештиром и не желает привлекать к себе внимания. Они запасутся у нас водой и провизией и перед рассветом уедут. Само собой, не по торговому пути.

— Они что ж, так и едут тайком? — спросила повариха, которая только теперь смогла передохнуть, подставив скамеечку под свои гудящие от усталости ноги.

Тобас кивнул.

— С того времени, как выехали из лесу в Алланде.

Это объясняло столь внезапное появление путников. Разумеется, двигайся они по торговой дороге между Ати-хасом и Иннишем, весть о них достигла бы постоялого двора намного раньше.

— Мейглин, — повернулся к ней Тобас, — прежде, чем ляжешь спать, собери остатки хлеба и сыра для их конюха. И кувшин эля не забудь.

Мейглин сделала, что ей велели, и, пожалев уставшую повариху, сама вызвалась отнести ужин в конюшню. За день она тоже изрядно устала, а потому даже забыла спрятать под платок распущенные волосы. Взяв поднос с едой и кувшин эля, Мейглин вышла через заднюю дверь на освещенный луной двор.

Мейглин рассчитывала, что конюх утомился в пути и уже спит на сеновале. Однако она ошиблась. Она застала его мокрым и почти голым. Оказалось, конюх ходил к колодцу, чтобы умыться. Он едва успел плеснуть на себя водой и был вынужден спешно вернуться, ибо у пустынного племени начиналось празднество полнолуния. Не имея полотенца, конюх обсыхал прямо на ветру. Его влажные волосы спутались и налезали на лоб. Потная, запыленная одежда, которую он надеялся прополоскать в воде, небрежно волочилась по земле, но конюх этого даже не замечал. Он зачарованно смотрел на залитые голубоватым светом пески. Тишина лунной ночи настолько завладела им, что он даже не заметил присутствия Мейглин. А Мейглин, в свою очередь, глядела на него, зачарованная красотой его тела.

Судя по длинным волосам и характерным завиткам волос, какие остаются, когда волосы часто заплетают в косу, человек этот принадлежал к какому-то клану. Он еще не вошел в зрелый возраст: при широких, мускулистых плечах бедра у него были как у мальчишки-подростка. Мейглин застыла на месте, боясь дышать. У нее пылали щеки, но она не могла отвести глаз от незнакомца.

Ее выдал звякнувший кувшин. Юноша обернулся во всей своей мужской красе, и Мейглин увидела его лицо. Девушка вскрикнула: она узнала это лицо. Тогда, во сне, показавшем ей и тяжелую судьбу юноши.

— Откажись от задуманного! — вырвалось у нее. — Почему ты меня увидела? — с упреком спросил он, изумившись не меньше, чем она. — Ты не должна была меня увидеть. Содружество семи наложило на меня защитные чары.

— Пожалуй, такое не увидишь! — с непривычной для себя язвительностью сказала Мейглин. — И ты вовсе не конюх, можешь не притворяться.

— Так ты знаешь, кто я? — удивился юноша.

Он искоса глянул на одежду, что волочил по земле, но гордость не позволила ему скрыться в ближайших кустах.

— Чары Содружества скрывают меня от людских глаз. Либо у тебя есть оберег, либо ты сама сведуща в магии.

— Нет у меня никакого оберега.

У Мейглин словно отшибло всякий здравый смысл, а заодно и стыд, ибо она по-прежнему во все глаза смотрела на юношу. Она вспомнила: тогда, во сне, в его синих глазах плясали такие же дерзкие искорки. Луна придавала им серебристый оттенок.

— Откажись от задуманного, — повторила Мейглин. — Прошу тебя, откажись. Твоя жертва окажется напрасной.

Внимательный взгляд юноши стал жестким, словно он вдруг увидел истинную сущность Мейглин. Он шагнул к ней. Штаны и рубаха выпали у него из рук. Мейглин и юношу разделяла лишь ширина подноса.

— Если ты обладаешь пророческим даром и сумела узнать, кто я, тогда ты должна понять, почему я должен это исполнить.

Мейглин покачала головой.

— Я ничего не знаю, кроме одного, — быстро проговорила она. — На дороге, которую ты избрал, тебя ждет гибель.

Юноша глядел на нее, терзаемый душевной мукой.

— Я не могу отправиться в изгнание, ожидающее меня по другую сторону Западных ворот! Я знаю: остальные наследные принцы послушно подчинились велению Содружества. Маги непреклонны в своем намерении спасти королевские династии от исчезновения. Но я не для того родился, чтобы бросать землю, на которой вырос. Достоин ли я называться правителем, если в трудное время оставлю родину и предам свое наследие? Я не собираюсь отправляться в изгнание. Мое место — здесь! Я поклялся защищать свою землю и не нарушу этой клятвы, хотя всем кажется, что окончательная победа Дештира совсем близка.

— Откажись от задуманного, — взмолилась Мейглин, сознавая особую силу слов, произнесенных трижды.

Их обоих роднила упрямая надежда: Мейглин рассчитывала, что убедит его отказаться от опасного замысла, а юноша не менее упрямо надеялся его исполнить. После третьего отказа Мейглин поняла, что дальнейшие уговоры бесполезны.

Она выронила поднос. Тот упал; миска с едой и кувшин разбились вдребезги у самых ног Мейглин. Она не успела ни нагнуться, ни вскрикнуть, как оказалась в объятиях юноши.

— Ты поранишься, — нежно прошептал он, огорченный случившимся.

Мейглин приготовилась было ответить ему какой-нибудь колкостью. Но его заботливость отличалась от пустого ухаживания. Вместо резких слов Мейглин вдруг почувствовала, что ее губы откликаются на его поцелуй. Юноша запустил пальцы в ее густые волосы. Он желал ее, а полная луна ярко освещала их сомкнувшиеся тела и словно произносила связующее заклинание. У юноши была шелковистая гладкая кожа и неистовая сила молодого оленя. Зов плоти, исходивший от него (о чем, вероятно, он сам даже не догадывался), лишил Мейглин малейшей возможности отказать ему. Магия его объятия пробудила дремавшую в ней страсть женщины.

Юноша первым пришел в себя. Он отпрянул и неуклюже попытался извиниться.

— Прости меня. Ты такая красивая, что моя бычья натура рванулась напролом, позабыв всякие приличия. Не расстраивайся из-за разбитой посуды. Я сумею спрятать черепки. Иди в дом и забудь меня.

Мейглин взглянула в его ясные, освещенные луной глаза. Происходящее казалось ей сном. Прежде чем юноша успел выпустить ее из своих рук и отойти, Мейглин ощутила студеный ветер будущего. Благоразумие, стыд, страх — все это стало для нее пустым звуком.

— Я не уйду. Мне нечего делать в доме. Посмотри, как прекрасны луна и звезды. Эта ночь принадлежит нам, и никакой Дештир не отнимет ее у нас.

Теперь призыв исходил от Мейглин. Она ласкала его обнаженное тело, пока не ощутила, как желание заглушило в нем доводы рассудка.

Теплые пески Санпашира стали ложем их бурной ночи любви. Они лежали, не размыкая объятий, не видя и не слыша ничего, кроме друг друга. Вряд ли они слышали пение у священного колодца, где женщины пустынного племени праздновали наступление полнолуния и чествовали свою богиню.

На рассвете юноша уехал, увозя с собой имя, которое Мейглин так и не удосужилась у него спросить. Ей осталась сладостная боль в теле, утомленном ночью наслаждений, и еще — память, сохранившая все мгновения этой ночи. Боль пройдет, а память останется. Так думала Мейглин. Память о наследном принце, который с мальчишеским упрямством предпочел гибель изгнанию. Он не внял предостережениям Мейглин, и ей не оставалось иного, как утешить его, подарив ему несколько часов любви.

Но Мейглин ошиблась: ей осталась не только память. В привычное время ее женская природа не возвестила о себе. Такое иногда бывало, и поначалу Мейглин не слишком обеспокоилась. Однако месячные не пришли к ней и через несколько дней. Зато по утрам ее начало тошнить. Заметив это, повариха отпустила грубую шутку, потом сказала:

— На твоем месте я бы поторопилась охмурить какого-нибудь богатенького торговца. Эдакого толстяка в годах, который клюнет на твою красоту и возьмет тебя на содержание. Пока еще есть время. Помяни мое слово: если Тобас заметит твое пузо, он не станет чикаться с тобой, а выгонит в тот же день. Неужели ты не понимаешь, что он не пойдет против законов племени? А у них по весне эта земля считается особо священной. У тебя вон естество мужика запросило, а для их варварской богини это — страшнейшее оскорбление.

Мейглин молча терла посуду. Повариха по-своему сочувствовала ей и предлагала вытравить плод. Мейглин не вступала с ней в спор, а лишь молча качала головой. Она знала, что никогда этого не сделает. Ребенок, которого она носила в себе, был зачат не только необузданной страстью, прорвавшейся тогда в них обоих. И все же Мейглин испытывала обжигающее чувство стыда. И слова старика, и громоподобный голос во сне — все это теперь обрело для нее смысл. Зловещий смысл. Похоже, жизнь загнала ее в угол. Мейглин повторяла судьбу своей матери. Воспользоваться советом простодушной поварихи? После мгновений настоящей любви — лгать и притворяться? Строить глазки какому-нибудь легковерному пожилому торговцу, весело хохотать, когда он будет целовать и тискать ее? Нет. На это она не пойдет. Когда Мейглин вспоминала давнее предостережение сурового крестьянина, у нее стыла в жилах кровь. Неужели ей и в самом деле придется отправиться в Инниш и сделаться портовой девкой? И хотя мысли, терзавшие Мейглин, не подсказывали ей никакого другого выхода, она упорно отказывалась от предлагаемого поварихой отвара трав. Она знала: в публичном доме женщины нередко прибегали к этому средству. Но ведь она легла не со случайным посетителем, купившим ее ласки. Если она избавится от ребенка, ее ждут тяжкие последствия. Дитя, которое Мейглин носила в себе, — это наследие его обреченного отца; плод, осененный пророчеством.

Мейглин каждый день с ужасом ждала, что Тобас догадается о ее состоянии. Она превратилась в тень, ходила, не поднимая головы, и старалась все делать еще усерднее. Так прошло несколько тягостных недель.

Когда Мейглин появлялась у колодца, женщины племени внимательно наблюдали за ней. Несомненно, они узнали о ее беременности гораздо раньше, чем у нее начал расти живот. Однажды предводительница племени — высохшая старуха — ухватила ее за рукав и сказала на ломаном языке:

— Дорогая, душа дочери, которую ты носишь во чреве, возвещает о себе. Плохо, если ее услышат недобрые уши.

Мейглин бросилась прочь, позабыв про ведра. Это было предупреждением. Ни широкий передник, ни мешковатое платье без пояса скоро уже не смогут скрыть ее выпирающий живот. Не сегодня-завтра Тобас заметит его и прикажет ей убираться прочь. А идти ей некуда и не у кого искать защиты.

Но худшие опасения Мейглин не сбылись. Дочь, которую она носила в себе, привлекла внимание совсем других глаз. На постоялом дворе появились трое колдуний из Кориатанского ордена, с головы до пят закутанные в дорогие пурпурные одежды. Еще одним, незримым одеянием был покров таинственности, окружавший их Орден. Они путешествовали без сопровождающих и для трапезы облюбовали себе укромный уголок в дальнем конце зала. Когда Мейглин принесла им еду, она сразу ощутила на себе их внимательные взгляды. Она поспешила скрыться на кухне, но и там глаза кориатанок не оставляли ее в покое. Наверное, колдуньи умели видеть насквозь. Мейглин бросилась в конюшню. Бесполезно: чары колдуний нашли ее и там. Конечно же, эти могущественные женщины оказались на постоялом дворе не случайно.

Сломленная предчувствиями скорой беды, Мейглин заплакала, уткнувшись в пыльную гриву лошади. Магическое наследие ее рода, как и живот, становилось слишком зримым, чтобы дальше его скрывать. Как все это было похоже на далекое зимнее утро, когда она сбежала из публичного дома в неизвестность.

Нестерпимо жаркий день клонился к вечеру. Старшая из колдуний отвела Тобаса в сторону, чтобы поговорить с ним о Мейглин. К тому времени сама Мейглин месила на кухне тесто. Она слышала негромкий разговор, однако даже не старалась прислушаться. Ею овладело странное оцепенение.

— Тебе известно, что твоя служанка — родом из клана и обладает магическими способностями?

Красные ленты на рукавах свидетельствовали о весьма высоком положении, занимаемом колдуньей в Ордене. Нанеся Тобасу первый удар, старуха следом нанесла второй.

— Во сне ей является пророческий голос.

Разумеется, Тобас об этом даже не подозревал. Неужели девчонка-найденыш, которую он пригрел у себя, — ведьма из клана?

Шелестя складками шелковых одежд, старуха сказала как бы невзначай:

— Но мы можем избавить тебя от неприятностей. Мы заплатим — и хорошо заплатим, если ты позволишь нам забрать девчонку в Кориатанский орден.

Тобас ошеломленно чесал затылок, не находя слов. Деньги действительно были немалые, однако совесть не позволяла ему совершить подобную сделку за глаза.

— Мейглин мне не родня, а всего лишь служанка. Если по-честному, спрашивайте у нее. Пусть сама вам скажет.

Тобас провел колдуний в тихую комнатку, куда позвал и Мейглин. Как ни пряталась она, ей пришлось вновь оказаться под их цепкими взглядами. Глаза кориатанок, блестевшие из-под низко надвинутых капюшонов, блестели как у хищных птиц, предвкушающих добычу.

Колдуньи не тратили время понапрасну.

— Мы знаем, что твоя дочь унаследует магические способности твоего рода. Поехали с нами. Ты вступишь в Орден, принесешь клятву послушницы и сможешь, ничего не опасаясь и не стыдясь, доходить до положенного срока и родить.

— А потом? — с сомнением и страхом спросила Мейглин. — Что будет с нами потом?

Колдуньи передернули плечами, словно ежась от холодного ветра. Самая молодая из троих сказала:

— Орден вырастит и воспитает твою дочь. Мы позаботимся, чтобы ее дарования получили надлежащее развитие. Печально, что тебе самой поздно учиться нашим искусствам, но и для тебя еще не все потеряно. Твоя жизнь пройдет в добродетельном служении людям.

За каменными взглядами кориатанок таилось что-то еще.

— А о чем вы умалчиваете? — спросила их Мейглин.

— Послушницы не могут быть матерями, — сухо и торопливо ответила старшая колдунья. — Обеты требуют, чтобы мы отказались от семьи и порвали связи с близкими. Поедем с нами, и тогда ни ты, ни твоя дочь ни в чем не будут нуждаться. Но ваша жизнь будет протекать порознь. Таковы законы нашего Ордена.

Мейглин вдруг ощутила прилив решимости сродни той, что овладела ею в лунную ночь любви. Она не успела понять, что именно настораживает ее в предложениях кориатанок, как уже расправила плечи и, глядя колдуньям в глаза, отчеканила:

— Нет. Поберегите ваши деньги. Я сама объяснюсь с Тобасом.

— Ты ведь знаешь, что он будет вынужден изгнать тебя, — с явным недовольством в голосе произнесла старуха. — Наши гадательницы просмотрели эту линию будущего. Тебя ждет жалкая и недолгая жизнь в одном из злачных заведений Инниша. Подумай, на что ты обрекаешь свою дочь, которая тоже унаследует дарования твоего рода.

— Нет, — повторила Мейглин. — Нет, — произнесла она в третий раз, накладывая печать силы на свой решительный отказ.

Кориатанки встали. Прежде чем они успели сделать хотя бы шаг или закрыть дверь на засов, Мейглин выскользнула из комнаты и опрометью понеслась прочь. Она не знала, попытаются ли колдуньи ее догнать или остановить своими чарами. Ей стало невыразимо жутко. Мейглин вспомнила, где она уже видела похожий алчный взгляд. Так смотрела на нее хозяйка публичного дома в то утро, навсегда разлучившее ее с матерью.

— Ты никак рехнулась, девка? — удивилась повариха, сразу догадавшаяся, чем окончился разговор Мейглин с кориатанками. — Судьба посылает тебе единственное спасение, а ты плюешь ей в лицо!

— Я не буду жить в их магической тюрьме!

С этими словами Мейглин выбежала в заднюю дверь, перелезла через мусорную кучу и понеслась по птичьему двору. Рванув калитку, она, задыхаясь, побежала дальше.

Мейглин не знала, сколько ей удалось пробежать по жаре, да еще с непокрытой головой. Слезы застилали ей глаза. Она почувствовала, что силы оставляют ее, и она сейчас рухнет на песок.

Наверное, так оно и случилось бы, не подхвати ее чьи-то сильные руки.

— Не захотела, значит, приносить клятву верности кориатанским ведьмам? Что ж, мои собратья не ошиблись в тебе.

От старика пахло луговыми травами и дымом, словно он ночевал где-то у костра. Он осторожно поставил Мейглин на ноги. Чувствовалось, его искренне обрадовало ее решение.

— Если хочешь, мы можем по-дружески потолковать.

Мейглин шумно вдохнула в себя воздух. Высвободившись из его рук, едва касавшихся ее, она не ощутила ни страха, ни тревоги. Она вытерла рукавом глаза и внимательно посмотрела на незнакомца, обратившегося к ней с довольно странным приглашением.

— Я не знаю, что вам от меня нужно.

Мейглин откинула волосы, заслонявшие ей лицо. Если в первую минуту она не испытала страха, теперь к ней вернулась обычная настороженность, какая бывает при встрече с незнакомыми людьми.

— Разве я вел себя неподобающим образом? — удрученно спросил старик. — По сути, моя воля связана твоей волей. И разговор наш будет зависеть от того, чего хочешь ты, последняя из рода Диневалей.

Мейглин так и застыла.

— Кто вы? — прошептала она.

Однако само его присутствие было красноречивее любых слов. Мейглин и так поняла: перед ней находился отнюдь не старейшина из пустынного племени, хотя его смуглая, морщинистая кожа и седые волосы делали его облик не менее благородным, чем у тех старцев. По тканой шерстяной одежде, давно потерявшей свой изначальный цвет, его можно было принять за странствующего ремесленника или даже бродягу. Через плечо висел свернутый пыльно-голубой плащ, в котором, скорее всего, хранились все его нехитрые пожитки. Однако этот старик не был ни ремесленником, ни бродягой. Его выцветшие глаза пронизывали Мейглин насквозь, а еще раньше о том же ей сказало странное покалывание, охватившее все ее тело.

Перед ней стояло воплощенное могущество; сила, скрываемая под маской кротости. Но если понадобится, эта сила сумеет сотрясти мир.

— Вы — из Содружества семи, — оцепенело пробормотала Мейглин.

Маг в приятном изумлении вскинул брови.

— Неужели ты рассчитывала на меньшее?

Его глаза задумчиво глядели на нее. Они были редкого темно-желтого цвета и чем-то напоминали дно мелкого ручья, освещенное солнцем.

— У нас тоже есть посланники. Меня зовут Киладис. Можешь называть меня так, если желаешь.

Человек с внешностью странника — один из Содружества семи? Это больше всего поразило Мейглин. Сколько же ему лет? Маги Содружества короновали первых человеческих королей. Они создавали кланы и они же учили далеких предков Мейглин жить в мире с древними паравианскими расами, населявшими Этеру задолго до появления людей. Мейглин могла сколько угодно открещиваться от своего истинного наследия, но Киладис и так знал, кто она.

У Мейглин куда-то исчезли все мысли. Она стояла, не шелохнувшись.

И тогда Киладис заговорил сам. Его голос по-прежнему звучал тихо и мягко:

— Хочешь узнать правду, которую скрыли от тебя кориатанские ведьмы? Ты родишь дитя пророчества. Но тут же я с печалью должен добавить: ноша, которую ты решила возложить на свои плечи, очень тяжела. Твоя дочь, не успев родиться, уже лишилась отца.

Мейглин зашаталась, теряя почву под ногами. Нестерпимая боль яркой стрелой пронзила ее. Нет, она не жалела о том, что не спросила имени своего возлюбленного. Одна короткая ночь любви. И теперь впереди — множество дней наедине с ее горем. Бывает горе, которое можно разделить с другими. Это придется выносить ей одной.

— Он… погиб так скоро?

И вновь руки Киладиса не дали ей упасть. Маг повел спотыкающуюся Мейглин в тень каменной стены.

— Это случилось вчерашней ночью. Сон тебе не солгал. Все Содружество вместе с тобой скорбит о его гибели.

Киладис усадил ее на песок. Каменная стена загораживала Мейглин от жаркого ветра пустыни.

— И теперь Дештир одержит победу, — сокрушенно произнесла она.

Киладис молча кивнул.

— Мы потерпели поражение, но это не значит, что мы полностью разбиты. Осталась искорка надежды, а значит, в будущем мы сумеем вернуть утраченное. Династия верховных королей Шанда не исчезла. Благодаря твоему мужеству, Мейглин, осталась наследница — твоя дочь.

Сцепив руки на выпирающем животе, Мейглин никак не могла унять охватившую ее дрожь. Сильные пальцы Киладиса легли поверх ее пальцев.

— Вот здесь — наша надежда.

Маг подтвердил то, что Мейглин интуитивно знала уже давно: драгоценная жизнь, которую она носила внутри, однажды повернет судьбу мира.

— Скажу тебе больше, — взволнованно продолжал Киладис, будто прочитав ее мысли. — Твоя дочь унаследовала кровь Диневалей. Их династия более тысячи лет являлась правой рукой королей. Каково наследие! Тут у всякого волосы дыбом станут. Твоя дочь одарена вдвойне. Когда мои собратья узнали об этом, они чуть не попадали со стульев. А уж как с этим будут справляться ее потомки…

Мейглин сама не заметила, как засмеялась его незамысловатой шутке.

— Вы меня заранее предупреждаете, что мне будет трудно ее растить?

Все еще посмеиваясь, Киладис ответил:

— Очень трудно. Тебе, надеюсь, это приятно слышать? Во всяком случае, должно. Но как мать особы королевских кровей, ты вправе рассчитывать на мою помощь.

Киладис намеренно произнес эти слова, и они ураганом пронеслись через сознание Мейглин.

— Я готова сделать все, о чем вы попросите, только бы помешать Дештиру. После того, что я узнала от вас, я назову свою будущую дочь Дари. А теперь скажите, по какой из жизненных дорог ей лучше пойти?

Маг облегченно улыбнулся.

— Если ты признаешь ее династию с отцовской стороны, она будет именоваться Дари Ахеласская. Расти ее в любви, Мейглин. Содружество обеспечит тебя всем необходимым. Когда твоя дочь вырастет, ей придется избрать дорогу, отвергнутую ее упрямым отцом.

— Отправиться через Западные ворота в изгнание? Киладис кивнул.

— Ей нельзя рисковать жизнью. Если Дари осознает свое наследие и свое предназначение, она сделает этот выбор. Но выбор непременно должен быть добровольным.

— Она сделает этот выбор, — прошептала Мейглин. Слезы вновь застлали ей глаза и обожгли веки, слезы по мимолетной и навсегда утраченной любви.

— Если бы ее отец послушался вас и отправился в изгнание, у нас не было бы той ночи, зато он остался бы в живых.

Киладис осторожно коснулся пальцем ее лба, будто это было лучшим подтверждением ее непреклонной решимости.

— Мейглин, — сказал маг. — Твое мужество благословенно. Разве ты тогда знала, что своим искренним сердцем прокладываешь путь, по которому однажды на Этеру вернется свет?