Длинная тень

Глава 15

– Теперь, Арабелла, прекрати орать и немножко поработай, – сказала Хлорис.

Аннунсиата, собрав волю в кулак, чтобы хоть как-то помочь дочери, добавила, стоя с другой стороны кровати:

– Каролин не позволяла себе так голосить.

– Мне не выдержать этого, я сейчас умру. Я точно знаю, что сейчас умру, – простонала Арабелла, и ее стон тут же перешел в визг.

Для марта было очень тепло; в комнате стояла невыносимая жара, потому что горел большой камин, который топили всегда, когда кто-нибудь рожал. Кроме Аннунсиаты и Хлорис, здесь же находились Каролин, сочувственно державшая Арабеллу за руку, Дейзи, возбужденно покусывающая губы, Берч, кривившая рот, пытаясь скрыть эмоции, и Доркас, тихонько болтающая в углу комнаты с повивальной бабкой и ее девочкой. Аннунсиата могла поклясться, что пот под одеждой лил градом и с минуты на минуту выступит на платье, и если она сейчас же не глотнет свежего воздуха, то скончается на месте. Она сунула платок, которым утирала пот со лба дочери, в руку Хлорис и выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

Вся мужская половина домочадцев разбежалась по своим делам, внизу оставались только Мартин и отец Сент-Мор. Они играли в шахматы, хотя, по словам свидетелей, обступивших их с обеих сторон, большого внимания игре не уделяли. Оба озабоченно посмотрели на вошедшую Аннунсиату. Даже здесь, внизу, были слышны крики Арабеллы, слегка приглушенные расстоянием.

– С ней все в порядке? – спросил Мартин. – Что происходит?

– Она, должно быть, ужасно мучается. Бедное дитя! – с содроганием добавил отец Сент-Мор.

По роду службы, ему часто приходилось видеть страдания женщин во время родов.

– Капризы, – коротко сказала Аннунсиата. – В этой девчонке нет ничего, кроме испорченного характера и желания быть в центре внимания. Правда!

Она подошла к окну и распахнула его настежь, почувствовав прохладное прикосновение ветра, остужавшее горящие щеки.

– Не послать ли за доктором? – спросил Мартин. Аннунсиата глянула на него через плечо и подавила улыбку, догадываясь, что сейчас он чувствует себя виноватым. Что же, вполне обычное чувство для мужчины в тот момент, когда жена рожает. Его отношения с Арабеллой казались ей довольно странными: Мартин воспринимал ее больше как капризную дочь, нежели как жену. Она, без сомнения, ему нравилась, но ничего интимного в их отношениях не было. Аннунсиата поймала себя на том, что рада этому, хотя и не понимала почему.

– О Господи! С ней все в порядке. Как только она; решится немного помочь себе, все образуется. Временами мне кажется, что она представляет себя на сцене. Наверное, мне не следовало так часто водить ее в театр, когда мы были в Лондоне.

Наградой ей была мягкая улыбка Мартина, и она тоже улыбнулась ему.

– Ну, ладно. Успокойся. Арабелла визжит, как свинья, которую режут. – Видя, что отец Сент-Мор собирается протестовать против сравнения Арабеллы со свиньей, она быстро продолжила: – Но где же остальные? Неужели они бросили вас в такой тяжелый час?

– Эли сказал, что больше не выдержит этого, – пояснил Мартин. – Такое трудно выдержать, особенно если учесть, что во время родов умерла его жена. Собираясь к нам, он не ожидал, что его ждет такое испытание.

– Понятно, он надеялся, что здесь его ждут бесплатные еда, кров и развлечения, – улыбнулась Аннунсиата. Клянусь, он проводит здесь столько времени, что даже я иногда считаю его вашим братом.

– Эли приехал навестить сестру, – убежденно ответил Мартин. – Он к ней очень привязан.

– Он не был привязан к ней, когда Хьюго жил в городе. Тогда он мог есть и пить за счет своего шурина, – заметила Аннунсиата.

– Но ведь он привязан и к Хьюго тоже, – резонно заметил Мартин.

– Если он настолько к нему привязан, почему же не поехал с ним в Марокко? Нет, больше всего он привязан к комфорту...

– ...как и многие мужчины, дитя мое, – спокойно вставил отец Сент-Мор, – и как большинство женщин.

Аннунсиата улыбнулась, но не сдалась.

– Конечно, святой отец. Я, собственно, не возражаю против того, что он здесь живет. Просто пытаюсь раскрыть вам глаза.

Она быстро повернулась, чтобы не пропустить изумленный взгляд Мартина в ответ на эту заведомую ложь, и продолжала:

– И куда же пошел наш дорогой Эли?

– Он убедил Элисбери поехать с ним покататься верхом. По-моему, они взяли с собой ружья, поэтому, возможно, на обед у нас будет дичь. С ними поехали Карелли и Морис.

– Невозможно сосредоточиться, – сказал отец Сент-Мор, показывая глазами в сторону, откуда доносились крики. – Я подумал, что лучше, если их здесь не будет, когда...

Аннунсиата понимающе кивнула.

– Не волнуйтесь, отец. Скоро все кончится, и нас ждет приятный и мирный обед.

В этот момент крик перешел в вой, от которого в окнах задрожали стекла. Брови Аннунсиаты сошлись на переносице.

– Нет, пожалуй, дело действительно плохо, – она выбежала из комнаты так стремительно, что волосы Мартина всколыхнулись от порыва ветра, вызванного ее быстрым движением.

У кровати стояли Хлорис и Дейзи, пытаясь успокоить Арабеллу, которая сидела, опершись на руки, и безостановочно орала, не видя абсолютно ничего, кроме самой себя. Аннунсиата собрала все силы и что было мочи ударила дочь по лицу. Звук удара был подобен удару хлыста по чему-то твердому, и крик Арабеллы мгновенно оборвался, окончившись тонким поскуливанием, взгляд сосредоточился на матери, а рот от неподдельного удивления раскрылся еще шире.

– Теперь послушай меня, Арабелла, – в ярости прошипела Аннунсиата. – Если ты еще раз закричишь, я буду бить тебя так, что ты не сможешь сидеть. И не думай, что это пустые угрозы. Если ты ведешь себя, как капризный ребенок, я буду обращаться с тобой точно также. А теперь ложись. Успокойся и начинай работать. До обеда ты должна родить, и, если ты этого не сделаешь, клянусь, мы все уйдем и спокойно сядем за стол, оставив тебя одну разбираться со своими проблемами.

В мертвой тишине, последовавшей за этим, Арабелла легла на подушки, уцепившись взглядом за лицо матери. Аннунсиата услышала одобрительное покашливание повитухи за спиной.

– Отлично, госпожа! Я это запомню. Если ничто другое не помогает, надо вышибить из них мозги.

И это сработало. Через полчаса Арабелла лежала на подушках, с умилением смотря на то, как повитуха с помощницей обмывают и вытирают длинного, худого малыша, ее сына. Как только младенца завернули в пеленки, Аннунсиата взяла его на руки и показала Арабелле, улыбавшейся от сознания того, что все уже позади. Она пыталась что-то сказать, но голос, истощенный сольными выступлениями, покинул ее окончательно.

– Он выглядит очень здоровым, – сказала Аннунсиата. – У него много волос. Ты отлично справилась, девочка. Теперь отдыхай. Хлорис принесет тебе немного вина и хороший обед, восстанавливай силы. Я отнесу малыша вниз, покажу отцу.

Пожалуй, раньше Арабелла никогда в жизни не слышала от матери таких ласковых речей. Она была тронута и даже не стала настаивать на том, чтобы ей разрешили подержать ребенка до того, как унести, тем более что на это не было ни сил, ни голоса. В любом случае, рядом была Доркас, которая принесла кувшин горячей воды, чтобы обмыть ее, и такая перспектива вполне устраивала Арабеллу.

Когда Аннунсиата вошла в комнату, мужчины вскочили, а Мартин сразу спросил:

– Все в порядке? Арабелла хорошо себя чувствует?

– Все прекрасно, – с улыбкой сказала Аннунсиата. – Правда, она потеряла голос. Он ей отлично послужил. А устала она не больше, чем после хорошей охоты. Сейчас ей отнесут что-нибудь поесть и выпить, а потом можете подняться к ней.

Она подошла поближе, а Мартин аккуратно приподнял пеленку и посмотрел на младенца.

– Господи, до чего же они уродливы, когда рождаются, – сказал Мартин, но тон явно противоречил словам. – Это мальчик?

– Да, – ответила Аннунсиата.

Помимо длинного тела у младенца были густые темные волосы, что было весьма удивительно видеть на таком крошечном создании. Его глаза были плотно закрыты, время от времени он открывал рот и приподнимал брови, как бы удивляясь всему, что его окружает, и выражая неудовольствие по поводу происшедшей с ним перемены.

– Похоже, он будет черным, как корсар, а судя по длине ног, высоким, как сам король, – добавила Аннунсиата.

Мартин удивленно провел пальцем по нежно-розовой шелковой щеке младенца и сказал:

– Он гораздо больше, чем я ожидал. Ведь мой ребенок лучше, чем у Хьюго, не правда ли?

– О, конечно же, – засмеялась Аннунсиата. Мартин поднял голову и встретился с ней взглядом они оба рассмеялись. Радость этого мгновения настолько наполнила их теплотой, что на какое-то время они забыли обо всем.

Затем отец Сент-Мор сказал:

– Ну, что ж, мне кажется, можно не очень торопиться с крещением. По-моему, пора выпить по бокалу кларета за здоровье новорожденного, и да благословит его Бог, и пусть он доставляет своим родителям только радость.

– Аминь, – сказала Аннунсиата. – Сейчас его лучше вернуть матери, а Том все расскажет кормилице.

У двери она на мгновение остановилась:

– Я сказала Арабелле, что, если она не родит к обеду, мы все уйдем и оставим ее одну. Удивительно, как чувство голода может иногда воодушевить человека, – и она, смеясь, вышла.

Младенца окрестили Джеймсом-Маттиасом, в честь его отца и потому что он родился в день Святого Маттиаса. Аннунсиата была против имени Джеймс, потому что так Кэти назвала своего сына, родившегося в канун Нового года, но представить это объяснение но могла, а других доводов у нее не было. Кормилицей была пятнадцатилетняя кузина Хлорис по имени Флора, муж которой умер через месяц после свадьбы, оставив ее беременной и безутешной. Аннунсиата была рада хоть чем-то помочь бедной женщине, вполне приятной на вид, хоть и немного экзальтированной. Ее ребенок умер, но Аннунсиата, убедившись в том, что в грудном молоке нет вреда, а только польза, с удовольствием взяла ее на службу. Флора переехала в детскую, под неусыпный надзор Доркас, и малыш Джеймс процветал.

Арабелла после родов поправилась чрезвычайно быстро. Будучи прикованной к постели, она была полностью поглощена своим ребенком: ей нравилось держать его на руках, ухаживать за ним, более того, она жаловалась, что ее положение не позволяет самостоятельно кормить сына. Берч выступила с гневной речью о том, что Арабелла и думать не должна о подобных вещах, и еще целых два дня не могла успокоиться.

Но стоило Арабелле подняться с кровати и попасть под яркий весенний солнечный свет, ей хватило и пары дней, чтобы почти совсем забыть о малыше. Когда Флора приносила его, соблюдая ежедневный ритуал общения матери с сыном, она едва удостаивала его взглядом. Арабелла сетовала на то, что еще месяц не сможет сесть в седло, а когда ощенилась сука Мартина, нашла, что щенки гораздо интересней младенцев. Мартин и Аннунсиата наблюдали за ней с удивлением, а Каролин, в прошлом году потерявшая второго ребенка, – с негодованием. Она обожала своего маленького Артура и большую часть времени проводила в детской или в саду с малышами, пока Доркас не заметила, что Джеймсу никогда не потребуется любовь своей матери, потому что леди Каролин не делает никакого различия между сыном, и ребенком невестки.

Через месяц, в день рождения Аннунсиаты, они отмечали свадьбу Дейзи и Джона Элисбери.

Вернувшись в Морлэнд после смерти Ральфа, Аннунсиата поняла, что пора заняться домашними обязанностями, решить проблемы, накопившиеся за время ее столь длительного отсутствия, и навести порядок в жизни обитателей Морлэнда. Важнее всего было найти экономку, что вызвало некоторые трудности, потому что управление таким большим домом, как Морлэнд, требовало ума и энергии. К счастью, объявилась еще одна из многочисленных кузин Хлорис, проворная молодая женщина по имени Дороти Клаф, и вместе с маленькой девочкой, помогавшей ей, поступила под начало Дейзи. Миссис Клаф очень быстро забрала из ее рук бразды правления и уже через три месяца полностью управляла домом, имея на посылках лишь маленькую Дору. Сначала Дейзи пребывала в растерянности, не зная, чем заняться, но затем поняла, что можно заполнить время более приятными занятиями: ездой верхом, гулянием по саду, играми с детьми, вышиванием и визитами к соседям в обществе Арабеллы и Каролин. Когда с ее плеч свалилось столько забот, она помолодела лет на десять, снова научилась веселиться и смеяться, что вызывало улыбку удовлетворения на лице Мартина и удивление Арабеллы.

Необходимо было внести и другие изменения. Место Клема, совсем уже старого, занял его внук Клемент. Он был честен и трудолюбив, но не унаследовал дедовской способности сочетать обязанности стюарда, дворника, дворецкого и доверенного лица, а потому до многих вещей, которые Клем выполнял незаметно и между делом, у него не доходили руки.

Аннунсиата обсудила это с Мартином, который, естественно, пытался взять на себя все, что не успевал Клемент.

– Ты себя измотаешь, – твердо сказала она.

– В конце концов, я – хозяин, – ответил он.

– Раз ты хозяин, твоя обязанность – нанять людей, чтобы они выполняли эту работу и освободили тебя для более важных дел.

В конце концов они решили сделать Клемента стюардом и отдать ему под начало Артура, бывшего слугу Ральфа, в качестве дворецкого. Для работы управляющим имением Аннунсиата нашла человека по имени Бэнкс и отправила на обучение к собственному управляющему Перри. Отец Сент-Мор много лет занимался счетами поместья, а после того, как Карелли и Морис были отправлены в школу Святого Эдуарда, у него появилось свободное время, которое он мог посвятить обязанностям доверенного лица Мартина и своим прямым обязанностям – священника домашней часовни.

Таким образом, управление домом вошло в русло. Руперт уехал в Оксфорд, в Христову церковь, и занимал ту же квартиру, где в свое время жил Хьюго. С ним отправился сын Хлорис Майкл. Он поехал в качестве слуги, хотя их отношения были более чем дружескими, и Руперт заверил Хлорис, что Майкл будет в курсе всего, чему Руперта будут обучать в Оксфорде, так что ее сын получит то же образование, что и его хозяин.

Хьюго все еще был за границей и, казалось, не собирается возвращаться. Аннунсиата приветствовала дружбу сына с Дадли Бардом, сыном принца Руперта, вместе с которым он в настоящее время воевал против турок в качестве привлеченных военных специалистов в составе польской армии. Аннунсиате трудно было представить Хьюго наемником, особенно постоянно имея перед глазами его друга Эли, который, устроившись у камина со стаканом кларета в одной руке и дымящейся трубкой – в другой, со знанием дела рассуждал об ужасах и тяготах солдатской жизни.

Бродячая жизнь была у Хьюго в крови, хотя его отец, находясь в ссылке, предпочитал зарабатывать на хлеб игрой в кости, а никак не военным ремеслом. Каролин, после выкидыша склонная к истерикам, постоянно твердила о том, что она никогда больше не увидит мужа и что он умрет под стенами марокканской крепости, оставив ее вдовой, даже не знающей, где лежит его бренное тело.

Аннунсиата, как могла, пыталась ее утешить:

– Лучше умереть так, чем как Рочестер, от триппера, или как его отец, в пьяной драке в таверне. – И несказанно удивлялась, когда Каролин вместо того, чтобы успокоиться, начинала стенать еще громче.

Когда все дела по дому были устроены, Аннунсиата вплотную занялась поиском достойной партии для Дейзи.

– Я чувствую, что сама должна заняться ею, поскольку от тебя этого не дождешься, – говорила она Мартину.

– Я не знаю ни одного человека, достойного ее, – отвечал Мартин, и внимательнее присмотревшись к Дейзи, она вынуждена была с ним согласиться. В Йоркском обществе подходящей партии для нее не было. У Эли была пара закадычных друзей, но Мартин заявил, что он скорее отдаст ее замуж за бедного, но порядочного человека, чем за богатого подонка, который разобьет ей сердце. Бедных мужчин при дворе, знакомых Аннунсиате, было предостаточно, но едва ли их можно было назвать порядочными, поэтому им пришлось расширить круг поисков жениха.

У Аннунсиаты было множество хлопот в собственных поместьях, последние годы весьма заброшенных. Среди прочих, она владела домом в Кендале, который ранее принадлежал Робу Гамильтону и был отдан им своей дочери Хиро в полную собственность. По ее завещанию этот дом отошел к матери Аннунсиаты, Руфи, в благодарность за то, что та присматривала за Хиро и ее сыном после того, как шотландцы выдворили их из Уотермилла. Конечно, Хиро, как, впрочем, и все, полагала тогда, что ее сын, юный Кит, женится на Аннунсиате, когда они оба вырастут. А так как поместье Уотермилл ему больше не принадлежало, можно было надеяться на богатство Аннунсиаты, а дом в Кендале вернется к нему после смерти Руфи. Но вышло так, что он не женился на Аннунсиате, дом в Кендале перешел к ней после смерти матери, и это стало для Кэти еще одним поводом ненавидеть Аннунсиату, как только она об этом вспоминала.

Арендатор, который жил в этом доме и ухаживал за небольшим участком земли, примыкавшем к нему, умер, и вопрос о том, как поступить с этим домом дальше, встал довольно остро, что потребовало присутствия Аннунсиаты. Она не могла даже предположить, что будет делать в одиночестве в таком заброшенном месте, и уговорила Мартина составить ей компанию, а он, в свою очередь, убедил ее в том, что Дейзи тоже нуждается в перемене обстановки.

Поездка оказалась значительно приятнее, чем рассчитывала Аннунсиата. Погода была чудесной, а путешествие – на удивление легким. По прибытии в Кендал они обнаружили, что его обитатели, по сравнению с лондонцами и даже с йоркцами, просты и непритязательны, но очень добры, гостеприимны и ни в коей мере не чуждаются прелестей цивилизованной жизни. Они остановились на окраине города, недалеко от Виндермера, в недавно восстановленном доме высшего констебля Кендала, некоего Джорджа Брауни. Он был богатым фермером, благодаря выгодному браку не так давно поднявшимся до статуса джентльмена. Превращение дома в маленький, но комфортабельный особняк было признаком его нового положения в обществе.

Джордж и его жена Элинор были до того возбуждены перспективой принимать у себя графиню Чельмсфорд, что предоставили ей лучшую спальню, которую, к ее удивлению, называли «государственной», и окружили таким вниманием, боясь, что она заскучает, что Аннунсиата едва выкраивала время на собственные дела, приведшие ее сюда.

Однако Джордж Брауни оказал ей неоценимую помощь, поскольку знал всех и вся в округе, имел ясную голову, а благодаря своему положению, и некоторое влияние.

На одном из обедов, которые они с Элинор устроили для развлечения графини, Аннунсиата познакомилась с Джоном Элисбери, тридцатилетним бездетным вдовцом, одиноко жившем в хорошем доме в Стейвли, между Кендалом и Виндермером. Элисбери, очень застенчивый и стеснительный, нашел графиню слишком блистательной, чтобы беседовать с ней запросто, но Дейзи его просто очаровала. Таким образом, у Аннунсиаты созрела великолепная мысль. Она осторожно навела справки, выяснила размер его состояния, убедилась в том, что он имел ровный характер, мягкие и галантные манеры, и предложила Мартину поговорить с Элисбери до их отъезда.

К ее удивлению, Мартин настоял на том, чтобы сначала узнать мнение Дейзи на этот счет. Аннунсиата считала глупостью интересоваться мнением девушки относительно будущего супруга, но Мартин был уверен, что в свои двадцать четыре года Дейзи имеет право на собственный голос, несмотря на то, что не замужем. Элисбери понравился Дейзи, она была явно польщена его вниманием, а поскольку мечтала о собственной самостоятельной жизни, вопрос был решен. Чем больше Мартин и Аннунсиата узнавали об Элисбери, тем больше он им нравился и тем сильнее они радовались этой счастливой встрече, обещавшей в один прекрасный день обернуться счастьем Дейзи.

Венчание Дейзи происходило в яркий, солнечный весенний день. После свадьбы она нанесла традиционные визиты и уехала вместе со своим Джоном в собственный новый дом в Стейвли.

– Она будет совсем недалеко от тебя, ты сможешь навещать ее часто-часто, – говорила Аннунсиата, пытаясь успокоить Мартина, наблюдавшего за отъездом сестры.

– Я знаю, но расстраиваюсь по другой причине. Я понимаю, что это глупость, но она больше не та, моя маленькая сестренка.

– Это тоже хорошо. Ты уже слишком взрослый, чтобы обращаться с бедной девочкой подобным образом. Кроме того, если тебе нужна компания, я всегда рядом.

Мартин улыбнулся своей внезапной блестящей улыбкой и сказал:

– Да, это правда. Теперь у меня есть вы.

Когда все свадебные хлопоты были закончены, Арабелла вернулась к повседневной жизни, а Аннунсиата наслаждалась весной и ждала наступления лета. На день рождения Мартин подарил ей щенка голубого хаунда – оба ее спаниеля умерли. Она назвала его Фэндом и получала массу удовольствия, занимаясь с ним. Кроме того, у нее был новый конь, жеребец по имени Баннер, один из потомков Кингс Капа, которых она всегда предпочитала потомкам Варвара, хотя эта линия была очень удачной. Золотая весна перешла в деликатный зеленый май. У Мартина появилось больше времени для себя, поскольку дела по управлению поместьем наладились. Дети были очаровательны. У Руперта в Оксфорде все шло хорошо, и он собирался приехать на время сбора урожая. Аннунсиата позволила себе возродить планы восстановления Шоуза, который начал приходить в упадок, поскольку давно был заброшен. Дни проходили весело и счастливо, и она совсем не скучала по Лондону и Уайтхоллу.

В Сретенье, незадолго до обеда, Мартин вернулся из Лидса, куда на несколько дней ездил по делам. Погода была из ряда вон выходящей: после длинного солнечного лета пришла короткая суровая зима, а в середине января наступила оттепель, за которой последовала такая ясная погода, которая бывает только весной. Мартин взмок в своем плаще, а лошадь была мокрой от пота, хотя он и не слишком ее утруждал.

Он нашел графиню в одиночестве, сидящей у окна за книгой. Фэнд спал у ее ног. Мартин вошел так тихо, что Аннунсиата не сразу заметила его и он мог какое-то время наблюдать за ней. Проснулся Фэнд, улыбнулся ему, но с места не двинулся и голоса не подал, поскольку был хорошо воспитанной собакой, выглядевшей очень элегантно в ошейнике с бриллиантами, который Мартин подарил Аннунсиате на Новый год. Затем пес широко зевнул и тихонько постучал хвостом по полу. Аннунсиата подняла взгляд и увидела Мартина. Ее реакция была необыкновенно бурной.

– Мартин! – закричала она, расплываясь в улыбке, вскочила, отбросив книгу, и подбежала к нему. Он раскрыл ей объятия и расцеловал в обе щеки.

– Я не ожидала, что ты сегодня вернешься, – проговорила Аннунсиата.

– Как себя чувствует моя леди? – спросил он. – Совсем одна? А где девочки?

– Уехали в гости в Бенингборо-холл. Ты разве забыл? Они вернутся не раньше чем через неделю.

– Ах, да, совсем запамятовал. И вы весь день одни? – сочувственно спросил он.

– Одинокая и заброшенная, – ответила она, скорчив расстроенную гримаску. – Как я по тебе соскучилась!

– Мне вас тоже очень не хватало, – сказал он, взяв ее за руку и провожая к стулу у окна. – Я всегда забываю, насколько скучен остальной мир.

Аннунсиата кокетливо улыбнулась.

– Как себя чувствуют сэр Джон и леди Паркер? Разве они не были добры к тебе?

– Конечно, были, – ответил Мартин. – Как никто другой. Но после обеда сэр Джон крепко засыпает, а леди Паркер бесконечно рассказывает одну и ту же историю о том, как горничная сожгла утюгом ее лучшую накидку. Я выразил ей свое сочувствие сто тридцать два раза, я не поленился подсчитать.

– А юные леди? У них же три очаровательные дочери? – лукаво спросила Аннунсиата.

– Правда? – съехидничал Мартин. – Я не заметил. По-моему, они вполне хороши для тех, кто не видел ничего лучшего.

– Но я осмелюсь поклясться, что они наверняка были добры к тебе! – строго заметила Аннунсиата.

Он взял ее руку и поднес к губам.

– Одна все время хихикала, другая пела, фальшивя без меры, а третья играла в бассет, да так бездарно, что проигралась в пух и прах в первый же час. Я требую утешения! Удивительно, как я вообще не потерял дар речи! Но четверть часа с вами быстро восстановят мои силы. Как вы развлекались, пока меня не было?

– Писала письма. Строила планы. Играла с детьми. У меня нет больших надежд на интеллект Артура, но я думаю, из него получится замечательный спортсмен. Вчера он попытался прокатиться верхом на Фэнде, поэтому я посадила его на Баннера, и он ни капельки не испугался. Доркас в панике выбежала на улицу, когда увидела, что я делаю. Но Берч отослала ее обратно, убежденная в том, что маленькому лорду Раткилю, как истинному джентльмену, вовсе не рано учиться кататься верхом, – вспоминая об этом, она рассмеялась. – Меня очень удивляет Берч. Я ни за что на свете не расстанусь с ней, хотя сейчас она занята исключительно Артуром и создается впечатление, что ей абсолютно все равно, надеть ли на меня платье наизнанку или задом наперед. Мартин улыбнулся:

– Ведь вы счастливы. Вам очень идет быть счастливой. Счастье делает вас очень и очень красивой – вы и сами об этом знаете.

Странное солнце, не по сезону, светило сквозь черные блестящие волосы Аннунсиаты, создавая золотой ореол, и, освещая блестящие, темные глаза, окрашивало золотом и ресницы. Невозможно было поверить в то, что она на тринадцать лет старше Мартина. Она выглядела его ровесницей, и он ощущал такую потребность защищать ее, что она вполне могла быть и моложе.

– Если бы я еще и любила быть слишком счастливой, – сказала она смеясь. – Я уверена, что Карелли обязательно что-нибудь выкинет, и все встанет на свои места. Что мне делать с этим мальчишкой, Мартин? Когда-нибудь он свернет себе шею, если ее не свернут разъяренные его выходками сквайры.

– Это из-за избытка энергии, – успокоил ее Мартин. – Он перестанет баловаться, как только у него появится более достойное занятие. Школьные уроки даются ему слишком легко, энергия не растрачивается, поэтому он развлекается как может, но в нем нет ничего плохого.

– Да, я знаю, – согласилась Аннунсиата. – Он так веселит меня, что я не в силах по-настоящему рассердиться на него. Ты ловко управляешься с ним, Мартин. Я так не умею. Не могу пристыдить его так мягко и так серьезно, как ты.

Мартин ухмыльнулся:

– Он иногда выкидывает такое!..

– Помнишь, как он притащил в часовню к Рождественской всенощной осла и ослицу?

– Я, наверно, никогда не пойму, как нам удалось вытащить этого осла из часовни, – припоминая, сказал Мартин. Он чуть не сломал отцу Сент-Мору ногу, когда лягнул его в последний раз.

– А запах до сих пор извести не удастся, – продолжила Аннунсиата и вздохнула. – Я думаю, его надо поскорее послать в Оксфорд к брату. Это хоть немного утихомирит его. Но я не хочу с ним расставаться. Уехав в Оксфорд, он станет мужчиной, а не просто моим Карелли.

– Кажется, вы начинаете понимать, что я чувствовал, расставаясь с Дейзи, – печально сказал Мартин.

– Это совсем другое, – быстро ответила Аннунсиата. – Дейзи гораздо старше, и она только твоя сестра. В любом случае, она очень счастлива. Ее письма полны слов «мой Джон», и он явно ужасно ее балует.

– Дейзи ничто не испортит, – твердо сказал Мартин. – Ну, что, моя госпожа, мы собираемся обедать? Или я должен ехать в «Заяц и вереск», чтобы отобедать за шесть пенсов?

Она тут же вскочила:

– Сейчас закажу. Я так рада, что ты приехал и спас меня от ужасной участи – обедать в одиночку. После обеда поедешь со мной...

– Поеду? – застонал Мартин. – Я всю неделю не вылезал из седла...

– Ну и что? Меня интересует твое мнение относительно нового дома в Шоузе. Строить ли его на старом месте или поближе к реке?

– Я не верю в то, что вы когда-нибудь построите новый дом, – поддел ее Мартин. – Но полагаю, лучше не выводить вас из этого заблуждения.

Они вернулись из Шоуза, когда было уже совсем темно. Дети пришли из школы, горели свечи, ярко пылал камин, и в доме царили тепло и уют. Карелли и Морис радостно приветствовали Мартина, и Аннунсиата подумала, что это очень хорошо, что они так любят сводного брата и признают его авторитет. Вряд ли они так скучали по своему родному отцу, запросто ставя Мартина на его место. Аннунсиата вспомнила, как Хьюго, когда был еще совсем маленьким, боготворил Мартина – единственное, что ей тогда в нем нравилось.

– Почему вы приехали вместе? – поинтересовался Карелли. – Ведь мама не ездила сегодня в Лидс?

– Я вернулся домой утром, и мы ездили в Шоуз, выбрать место для нового дома, – спокойно объяснил Мартин. – Ваша мама, начав карьеру архитектора со строительства голубятни вместе с Реном, сейчас горит желанием построить купальню в стиле барокко, возможно, пригласив для этого Джона Уэбба. Большой дом может и подождать, хотя, на мой взгляд, путь в купальню будет смертельно долгим.

– Я должна это сделать, – сказала Аннунсиата, смеясь. – И фонтаны. Карелли, что ты сегодня натворил?

– Ничего, мадам, – смиренно ответил Карелли, потупив взор. – А Морис занимался переводом с греческого.

Аннунсиата немного успокоилась, и вечер прошел мирно; все поужинали, а перед отходом ко сну наслаждались музыкой.

На следующее утро Аннунсиата уговорила Мартина снова поехать с ней в Шоуз. Они вернулись рано, еще до обеда, и обнаружили в холле целую делегацию: настоятеля школы Святой Анны, священника из школы Святого Эдуарда и еще двух незнакомых джентльменов. Их лица выражали недоумение, негодование и неловкость в равной степени. Аннунсиата догадалась, что случилось нечто чрезвычайное.

– Миледи, мы просим прощения за то, что беспокоим вас в такой час, но вчера в школе Святой Анны произошел инцидент, участники которого установлены только что. Мы глубоко сожалеем, что вынуждены сообщать вам это, но у нас нет никаких сомнений, миледи...

– Карелли и Морис... – застонала Аннунсиата. – Пройдемте лучше в студию, и там вы мне все расскажете.

Когда смущенные джентльмены ушли, Аннунсиата взглянула на Мартина, закусив губу.

– Это бесчестно, – сказала она. – Это нельзя оставлять безнаказанным.

– Абсолютно согласен с вами, – поддержал ее Мартин.

– Но говорить с ними будешь ты, я точно знаю, что не смогу удержаться от смеха.

Карелли и Морис, переодевшись в девичьи платья, принесенные им одной из самых озорных подружек, во время обеда пробрались в столовую женской школы Святой Анны. Они успели накрыть два стола, прежде чем их разоблачили. В трудовом порыве мальчики задели за ножку большого стола, за которым обедали попечители школы, посещавшие школьные обеды всего четыре раза в год, на Сретенье, Троицу, Праздник урожая, день Всех Святых. Содержимое тарелок, стоявших на столе, с грохотом опрокинулось на колени высоких гостей.

– Это целиком моя идея, – сказал Карелли. – Я заставил Мориса пойти со мной. Не надо его наказывать.

– Ведь я уже говорил тебе, чтобы ты подумал над своим поведением, – сказал Мартин, пытаясь сдержать душивший его смех. Карелли низко склонил голову, изображая раскаяние. – Хотя результат твоих раздумий мне непонятен, но ведь теперь ты осознаешь, насколько был не прав?

– Мы не имели в виду ничего плохого, – оправдываясь, сказал Карелли. – Мы просто думали, что будет очень весело.

– Так бы оно и было, если бы не касалось юных леди. Надо быть очень-очень осторожным там, где может быть задета репутация юных дам.

– А они вообще ничего не делали, только одолжили нам одежду. И мы только подали еду...

– Я знаю. Я знаю, что вы не хотели сделать ничего плохого, но слухи и сплетни очень жестоки к девушкам. И если однажды на них показали пальцем, то эту печать не смоешь никогда, поэтому вам следует быть более чем осторожными. Вы должны вести себя по отношению к девушкам безукоризненно. Понятно? Ясно?

Карелли понимающе посмотрел в глаза Мартина.

– Да, сэр.

– Очень хорошо. Теперь можешь идти, а ко мне пришли Мориса. Я подумаю о достойном наказании для вас обоих. – Когда Карелли дошел почти до двери, Мартин добавил: – Когда-нибудь все забудется, и вы должны будете повторить представление для меня и вашей мамы. Мне кажется, это будет очень забавно.

Карелли повернулся, его глаза сияли озорным блеском:

– Морис был очаровательным, сэр! Клянусь, я взял бы его в жены, не будь он парнем!

Аннунсиата почти расстроилась, когда подошел конец недели и Гидеон запряг экипаж, чтобы ехать в Бенингборо за молодыми хозяйками. Пока они отсутствовали, в доме царили ничем не нарушаемые спокойствие и мир, и Аннунсиате было жаль расставаться с атмосферой любви и согласия, объединившей ее, детей и Мартина. Она уговорила его поехать с ней в последний раз. Взяв двух грумов и пару грейхаундов, они поехали в северные поля поохотиться на зайцев и уже возвращались назад через Тен Торн Гэп, собираясь повернуть к северу, в сторону Бек Филда, чтобы присмотреть еще одно место для возможного расположения дома в Шоузе, когда услышали зов и, повернувшись, увидели Карелли на лошади без седла. Мальчик направлялся к ним.

– Что такое? Что он здесь делает? Он должен быть в школе, – сказала Аннунсиата. – Молю Бога, чтобы он не выкинул еще чего-нибудь ужасного!

Карелли подъехал к ним почти бездыханный, покрасневший от потрясения, хотя старался держать себя в руках.

– Почему ты не в школе? – сурово спросил Мартин.

– Всех отпустили, как только до нас дошли новости, – сказал Карелли, не спуская глаз с матери. – Дома вас ждет курьер, мадам. В королевской ливрее, – и, ко всеобщему удивлению, залился слезами.

– Что такое, дитя мое? Что случилось? – встревоженно спросила Аннунсиата.

Слезы продолжали бежать по пыльному лицу Карелли. Наконец он вымолвил:

– О, матушка, король умер.

Глава 16

Коронация короля Джеймса и королевы Марии состоялась 23 апреля. Сила реакции против вигов и их политики ощущалась во всем, даже среди лондонцев, в которых был очень силен дух республики и протестантства. По этому случаю они предавались неуемному веселью: почти целую неделю длились народные гулянья и фейерверки, приемы, балы, салюты; постоянно звонили колокола. Со всей округи в Лондон съехались люди, желающие продемонстрировать новому королю свою лояльность. На десять миль от Уайтхолла невозможно было найти пристанища ни человеку, ни лошади.

Одним из приятных событий, связанных с коронацией, было возвращение Хьюго с войны. Он приехал вместе с Дадли Бардом, и приятели остановились в Чельмсфорд-хаус. Аннунсиата нашла, что Хьюго очень изменился; опыт пребывания за рубежом пошел ему на пользу. Полнота сменилась тугими мышцами, на лице ясно читались ум и чувство долга, что шло ему гораздо больше, чем надменность и вечное недовольство, которые раньше не сходили с его лица. Он с полным пониманием дела рассказывал о событиях за границей, о своем участии в кампаниях, причем был красноречив, но скромен. Аннунсиату ошарашила первая встреча с Хьюго. Сын приехал без парика, и из-за коротких волос и увеличившейся лысины она не сразу узнала его.

Руперт тоже приехал в Лондон на коронацию. Ему уже исполнилось пятнадцать, и он был невероятно похож на своего великого деда, так что Дадли переводил взгляд с него на Аннунсиату со все растущими подозрениями. Как и ожидала Аннунсиата, сын вырос красивым и высоким. Увидев его одетым в торжественный костюм по случаю коронации, она почувствовала благоговейный трепет от того, что смогла произвести на свет такое чудо. Занятия в Оксфорде у Руперта шли хорошо, он был всеобщим любимцем, а его манеры были настолько безукоризненны и дружелюбны, что и Дадли, и Хьюго сразу же приняли юношу в свою компанию. Майкл тоже изменился к лучшему, хотя, конечно, не шел ни в какое сравнение с Рупертом. Он немного подрос, приобрел привычки джентльмена и, благодаря открытости и простоте, был приятным собеседником и хорошим товарищем.

Когда официальное празднование закончилось и Лондон немного успокоился, Аннунсиата занялась более неформальными визитами и развлечениями. Она не была в Лондоне с тех пор, как умер Ральф, и ей многое надлежало узнать. Дейзи и Джон Элисбери, которые тоже прибыли на коронацию, уехали через неделю, поскольку Дейзи была беременна и ее муж не хотел, чтобы она оставалась в Лондоне в такое жаркое время года. Аннунсиата попросила Джона Элисбери сопроводить младших мальчиков до Йоркшира. К ее удивлению и скрытой радости, Хьюго настоял, чтобы Каролин вернулась в Йоркшир, по той же самой причине, что и Дейзи, однако, судя по всему, он хотел заняться в Лондоне делами, которым жена явно станет помехой. Каролин же не желала так быстро расставаться с мужем, с которым давно не виделась, и, прежде чем подчиниться его воле, взяла с него обещание, что он вернется домой до конца лета и привезет с собой Эли. Арабелла тоже решила ехать с ней: верховая езда и охота в Лондоне были гораздо скучнее, чем дома. Таким образом, Аннунсиата осталась единственной женщиной в доме, полном мужчин. Такая ситуация всегда очень нравилась ей.

Она нанесла формальный визит принцессе Анне и принцу Джорджу, найдя их играющими в карты с королевой Доваджер.

Анна была горда тем, что недавно стала матерью, родив очаровательную дочь. Ей явно нравилась замужняя жизнь, и столь же явно она обожала мужа, о чьем здоровье неустанно пеклась. Аннунсиата нашла, что принц выглядит печальнее, чем в предыдущую встречу, и приписала это скуке лондонской жизни: здесь не было обожаемых им развлечений – верховой езды и военных действий. Он стал еще толще, и во время визита Аннунсиаты не переставая жевал сладости и засахаренные фрукты, стоявшие рядом с ним на маленьком столике.

Принцесса все время говорила о своей лучшей подруге Саре Черчиль, о своем друге – муже Сары, о ее детях, а когда она замолкала, все погружались в глубокую тишину, потому что ни принцу Джорджу, ни королеве Доваджер сказать было нечего. Аннунсиата пробыла у них столько, сколько требовали приличия, так как Анна была следующей на очереди к трону, особенно сейчас, когда умер король Чарльз. Выйдя в конце концов от принцессы, она испытала такое чудесное облегчение, что почти без чувств упала в свой экипаж.

Парламент собрали в мае, чтобы по просьбе короля Джеймса утрясти определенные финансовые проблемы. Это был самый слабый и лояльный парламент.

– В это невозможно поверить, – сказала однажды Аннунсиата за обедом окружавшим ее мужчинам. – Они утвердили бюджет короля до конца его жизни. Единственная причина, по которой король когда-нибудь еще раз созовет парламент, – это лишь требование денег. Так что они могут быть вполне уверены, что больше их не соберут никогда.

– Может быть, этого окажется мало, – предположил Хьюго. – По-моему, королям всегда не хватает средств.

– Он должен получать доход и с таможен, а так как торговля все время расширяется, средств должно быть более чем достаточно, – сказал Кловис. – Конечно, до тех пор, пока он не ввяжется в какую-нибудь войну.

– Не думаю, что он будет таким же транжирой, как король Чарльз, – улыбнулся Мартин. – Разве не Джеймс очистил дворец от прихлебателей? Я понял, что он выгнал даже миссис Седли.

– На нескольких лошадей и собак не уйдет много денег, – согласилась Аннунсиата.

При дворе было хорошо известно, что король Джеймс изо всех сил пытается обуздать тот аппетит к женщинам, который мог себе позволить герцог Йоркский, хотя почти каждую ночь можно было заметить закутанную в плащ фигуру, пробирающуюся в покои короля. Королева рыдала, король чувствовал себя виноватым, что постоянно давало придворным повод для удивления и сплетен. Кэтрин Седли, его нынешняя любовница, дочь поэта Чарльза Седли, была настолько проста, что имела неосторожность полностью посвятить себя королю, и Аннунсиата вспомнила, как однажды король Чарльз говорил, что Джеймс всегда выбирает в любовницы уродин, вероятно, чтобы меньше чувствовать вину перед женой. Кроме того, он всегда имел дело с протестантками, вероятно по той же причине.

– Тем не менее, – продолжала Аннунсиата, – просто удивительно, что парламент был так лоялен по отношению к католическому королю.

– Во-первых, он пообещал им поддерживать англиканскую церковь, – заметил Дадли. – В конце концов, если он останется верен своей религии, не афишируя этого, как делал и раньше... Они с моим отцом были большими друзьями, хотя отец был ярым протестантом.

– Да, это правда, – согласилась Аннунсиата, не считая нужным упомянуть о том, что накануне узнала у принцессы Анны. Король Джеймс потревожил ее и вручил католический памфлет, настаивающий на том, чтобы она перешла в другую веру. И это случается каждый раз, когда он приходит к принцессе.

– Кроме того, – добавил Кловис, – хотя король Джеймс и католик, ему уже пятьдесят один год, и похоже, что такое положение вещей долго не продержится. Следующей наследницей является принцесса Мэри, а она протестантка, и ее муж протестант, а за ней идет принцесса Анна, к которой это тоже относится. Вот почему Лондон с такой радостью приветствовал нового короля, который по праву получил трон – именно за это так яростно сражался король Чарльз, хотя после короля Джеймса протестантская монархия вступит в свои права.

– Если королева не родит сына, – сказала Аннунсиата, пытаясь немного расшевелить их.

Кловис остановил ее твердым, но добрым взглядом:

– Королева уже третий год не беременеет. И, ради покоя Англии, всем нам следует надеяться, что этого не случится. Сейчас все счастливы и процветают. Торговля на подъеме, лондонская гавань забита кораблями с товарами со всех концов света, а народ спокоен...

– Король Луи уже проглотил Страсбург и Люксембург, а теперь беспрепятственно движется к Рейну, – тихо вставил Дадли.

Наступило короткое молчание, а потом Хьюго хлопнул друга по плечу:

– Не бери в голову, Пэлгрейв. Скоро мы вернемся назад, будем сражаться и выкинем Луи обратно в Париж. Такие хорошие солдаты, как мы, освободят Европу для протестантов.

Дадли неохотно улыбнулся.

– Разве не мы одолели турок и варваров? Как только я получу здесь все тридцать три удовольствия, мы возвращаемся в Европу, – заключил Хьюго.

– Пока он вволю нагуляется, ты состаришься, – прошептал Руперт.

– В точку попал, братец! – сказал Хьюго, пока все смеялись. – Без сомнения, ты просто завидуешь мне.

Аннунсиата, взглянув на младшего сына, поняла, что это правда. Руперт завидовал солдатской жизни, о которой вот уже две недели рассказывали Хьюго и Дадли. Внезапно острая боль пронзила ее сердце.

– Хьюго, ты ведь не собираешься уехать немедленно? – спросила она, пытаясь не выдать волнения. – Я так надеялась, что ты попадешь домой, если не навсегда, то хотя бы на пару лет.

Краем глаза она заметила одобрительный взгляд Мартина. Хьюго сказал:

– Мы приехали сюда с прошениями – и Дадли, и я. Он хочет получить назад свой дом, оставленный ему отцом, который потом украли. А я хочу получить свои ирландские земли, украденные Кромвелем. Может быть, новый король из чувства справедливости вернет их мне? Потом я хочу немного повеселиться и развлечься, а потом, – он попытался выглядеть виноватым, но не сумел, – придется возвращаться. Кампания еще не закончена. Мы там нужны.

– Ты просто хочешь уехать, – обреченно выговорила Аннунсиата.

– Мы пробудем здесь месяц или два, – как бы извиняясь, сказал Хьюго.

Кловис бросал на Аннунсиату предупреждающие взгляды, а Мартин тихонько подошел к ней и взял за руку. Она заставила себя улыбнуться:

– Вот и хорошо. Мы будем наслаждаться вашей компанией, пока ты и Дадли здесь. Надеюсь, вы останетесь в этом доме? Он на любой срок в вашем распоряжении.

– Спасибо, мадам, – сказал Дадли. – Для меня большая честь быть вашим гостем.

Аннунсиата, помня о своих обязанностях хозяйки, повернула беседу в другое русло.

Хьюго и Дадли были призваны к оружию раньше, чем ожидали. В мае этого же года герцог Аргиль, испытывавший личную неприязнь к королю Джеймсу и уже несколько лет находившийся в ссылке, собрал в Шотландии банду разбойников, чтобы поднять восстание против короля. К клану Аргиля в этом мятеже присоединились люди, недовольные политикой короля Джеймса. Однако план не был тщательно продуман и подготовлен, а все стихийное рано или поздно обречено на провал. Так было и в этом случае. Поскольку в восстание были вовлечены земли, территориально удаленные друг от друга, а жители юго-восточных земель, поддержавшие мятеж, были слабы духом, королевская армия сумела взять в окружение отряды Аргиля, отсечь подкрепление, подавить восстание, пленить самого Аргиля и наказать его.

Но, когда в Лондоне праздновали успешное подавление мятежа, стало известно, что герцог Монмаут, уже два года находившийся в ссылке в Голландии, 11 июня появился в Лайм Регис и поднял крестьянство Дорсета и Сомерсета на восстание с целью свержения короля Джеймса, чтобы заполучить его трон и корону. Благодаря помощи двух лояльно настроенных и влиятельных особ, эта новость достигла Лондона и короля уже через тридцать шесть часов. Король, имея достаточный жизненный опыт, отдал распоряжения лордам-лейтенантам и начальникам ополчения в Девоне, Дорсете, Сомерсете и Глауцестершире. Он приказал немедленно созвать ополчение, патрулировать и охранять главные города графств, запретить въезд и выезд без достаточно веских на то причин.

Двери Чельмсфорд-хаус не закрывались весь день. Пришел Кловис и принес новость: парламент оказался лоялен к королю и тут же проголосовал за увеличение налогов на импорт табака, сахара, вина и уксуса, так как военные действия потребовали дополнительного финансирования королевской казны.

– Утвердили шестьсот тысяч фунтов, – говорил он Аннунсиате. – И вряд ли потребуется больше, чтобы подавить восстание.

– Правда ли то, о чем говорят на улице: будто в Дорсете и Сомерсете люди присоединились к бандам Монмаута? – спросила она. – Боюсь, что в таком случае этих денег не хватит.

Мартин, который тоже в то утро выходил из дома, сказал:

– Здесь есть доля истины, но за него лишь самая беднота, разнорабочие и нищие арендаторы. В основном это пуритане и сектанты, страдающие от суровых законов. Но все дворянство за короля, и именно дворяне командуют ополчением.

– Значит, ополчение будет сражаться за короля?

– В этом я ни капли не сомневаюсь, – сказал Кловис. – Король действует очень быстро и перехватит их на марше, еще до того, как они подумают о мятеже. Монмаута слишком долго здесь не было, ему не известна ситуация в стране. Он может собрать армию из крестьян, но что они понимают в военных баталиях? Я сомневаюсь даже в том, что у него есть для них оружие.

Позже из парламента пришли известия об утверждении обвинительного акта, требовавшего высшей меры наказания для Монмаута и обещавшего награду в пять тысяч фунтов за его тело, живое или мертвое. Монмаут выпустил декларацию в Лайм Регис, некоторые копии которой дошли до Лондона. Парламент приказал все копии публично сжечь, поскольку они призывали к измене и оскорбляли короля. Кловис сам видел одну из них.

– Документ начинается довольно хорошо. Написан грамотно. Рассказывает о целях правительства. Но потом обвиняет короля во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, а не только в обычной тирании. Там сказано, что именно он начал большой лондонский пожар, именно он ответственен за альянс Англии с Францией, именно он начал войну против Голландии, организовал папистский заговор и убийство сэра Эдмунда Годфри.

– Рассчитано на непосвященных, – заметила Аннунсиата. – Впрочем, фанатики могут поверить во все.

– Но это еще не конец, – сказал Кловис, и мрачная тень упала на его лицо. – Декларация кончается тем, что короля обвиняют в том, будто он, опьяненный кровью, пролитой в папистском заговоре, и алчущий для себя трона и короны, отравил короля Чарльза, чтобы занять его место, и Монмаут идет, чтобы отомстить за отца.

– Боже мой! – воскликнула Аннунсиата. – Монмауту не должно быть никакой пощады, если его все-таки схватят. Он ее не заслуживает. После всего этого за ним могут пойти только самые невежественные и озлобленные.

Было уже поздно, когда трое молодых мужчин вернулись домой в чрезвычайно возбужденном состоянии.

– Черчиля назначили бригадиром, – сказал Хьюго. Лорд Черчиль – муж Сары Черчиль, подруги принцессы Анны – был великолепным стратегом и отличным солдатом. – Созвали регулярные войска, и первые из них должны выступить завтра в Селисбери.

– Королю посчастливилось, что все танжерцы сейчас дома – они лучшие воины во всем мире, – добавил Дадли.

– Ты прав, – сказал, ухмыляясь, Хьюго. – Это мы знаем наверняка, мама, ведь мы командовали ими.

Ситуация прояснялась.

– Какими войсками будет командовать лорд Черчиль? – спросила Аннунсиата.

– Две кавалерийские роты лорда Оксфорда, – сказал Хьюго, – две – королевских драгунов, которые только что вернулись из Марокко, и пять рот ветеранов королевы Доваджер. Восставшие не имеют ни малейшего шанса воевать против этого соединения, если учесть, что командовать им будут опытные офицеры.

Аннунсиата пристально взглянула на Хьюго и Дадли и спросила:

– Вы получили предложение? Оба?

– Как мы могли отказаться? – ухмыльнулся Хьюго. – Во имя всего святого, я мечтаю о схватке, я надеюсь на драчку. В один прекрасный день становится невыносимо скучно так бездарно проводить время за выпивкой, игрой в карты, в погоне за женщинами и сплетнями.

Дадли, хоть и выразил это более спокойно, был полностью с ним согласен.

– Я считаю Монмаута своим личным врагом, – сказал он. – Насколько я знаю, он в большом фаворе при голландском дворе.

– И к тому же он протестант, – тихо добавила Аннунсиата.

Дадли кивнул и продолжил:

– Но король Джеймс – кузен моего отца и его лучший друг. Я буду воевать против любого подлеца, который посмеет поднять на него руку.

– Для Морлэндов все гораздо проще, – сказал Мартин. – Король Джеймс – законный король, все остальное не имеет значения.

– Итак, мама, теперь у нас очень много дел, – сказал Хьюго. – Мы должны быстро собраться и покинуть этот дом, чтобы присоединиться к остальным. Я уже послал Джона Вуда проверить мой багаж, а Даниеля – разобраться с лошадьми. Говорят, что восставшим где-то удалось украсть пятьдесят лошадей, но как они ухитрятся оседлать их – вот вопрос. Теперь, Дадли...

– Во-первых, – сказала Аннунсиата твердо, – сейчас мы все преклоним колени и помолимся за короля и за успех его экспедиции. Да, да, Дадли, и ты тоже. Все мы молимся одному Господу, даже если форма разная.

Спустя несколько минут Хьюго и Дадли вышли из комнаты, чтобы поторопить слуг, а Руперт, слушавший все это молча, подошел к Аннунсиате, задумчиво смотревшей на дверь, и нерешительно сказал:

– Мама, – обычно он называл ее «мадам» и эта более теплая форма обращения насторожила ее. Она внимательно посмотрела на сына, прочитав в его глазах просьбу понять его.

– Что такое? – вскинулась она. – Руперт, только не ты!

– Мама, лорд Фивершем назначен главнокомандующим.

Лорд Фивершем был поручителем Руперта при получении им титула и верительной грамоты из рук короля Чарльза.

Руперт продолжал:

– Они набирают резерв в кавалерийские войска, чтобы присоединиться к подразделениям лорда Черчиля.

– Руперт, тебе только пятнадцать, – сказала Аннунсиата, стараясь, чтобы ее голос звучал убедительно. – У тебя нет никакого военного опыта.

– Лорд Фивершем предложил мне место в подразделении Оксфордской кавалерии, мама, – продолжал Руперт. – Я хороший наездник, и, конечно, вокруг меня будут опытные воины. Они помогут мне, и я быстро всему научусь. – Он пристально посмотрел ей в глаза. Глядя на прекрасное лицо сына, такое свежее и румяное, она вспомнила о заточенном клинке. Да, это было у него в крови, наряду с лояльностью, нельзя остудить его пыл своими предчувствиями.

– Ты будешь отличным офицером, я уверена. Это большая честь, что лорд Фивершем обратился к тебе.

– Да нет. Я сам попросил его, – смущенно произнес он.

Аннунсиата заставила себя улыбнуться.

– Наверное, тебе следует пойти и собрать вещи. Я надеюсь, Майкл поедет с тобой? Если тебе что-нибудь понадобится, скажи Тому. Ты хочешь уехать сегодня вечером?

Руперт кивнул, подбежал к матери и крепко обнял ее. Аннунсиата закрыла глаза и прижалась губами к его шее. Когда-то она могла поцеловать его красивые волосы, но теперь он стал слишком высоким. Ее выросший сын, ее принц!

– Бог да благословит тебя, мой принц! – сказала она, и Руперт вышел из комнаты, на ходу зовя Майкла.

Теперь кроме Мартина с ней никого не осталось; Кловис все еще был в старом дворце. Мартин наблюдал за ней с молчаливым одобрением.

– Ему только пятнадцать, – сказала она надломленным голосом. – Его, конечно, убьют.

Мартин молча пересек комнату, подошел к Аннунсиате и обнял ее. Она прижалась к нему, положив голову ему на плечо, не сводя глаз с двери, как будто боялась двинуться с места до тех пор, пока дверь не откроется снова, чтобы впустить се детей, живых и невредимых.

Двадцатого июня, в Тонтоне, Монмаут объявил себя королем. Он послал письма двум старым собутыльникам, приглашая их в Тонтон, чтобы присоединиться к его армии. Одним из них был герцог Албемарль, командующий Девонским ополчением, а другим – Джон Черчиль, накануне прибывший со своей кавалерией в Шард, расположенный в нескольких милях от Тонтона. Албемарль ответил на приглашение возмущенным отказом, предлагая Монмауту оставить восставших и не ввергать страну в столь тяжкие испытания. Черчиль в ответ выслал разведчиков на оборонительные рубежи Тонтона, которые, встретившись с патрулем мятежников, вступили с ними в ожесточенную схватку. Она была непродолжительной, и победа досталась регулярным войскам. Это была первая кровь, пролитая здесь.

На следующий день танжерские ветераны тяжелым маршем достигли Шарда, тогда как королевская артиллерия прибыла в Дорчестер, а дополнительные силы были на подходе. Лорд Фивершем прибыл в Бристоль и обследовал оборонительные сооружения, поскольку Бристоль был ключевым городом ко всей западной части страны, кишащим сектантами и квакерами. Королевские войска, хотя и были по численности меньше, чем войска восставших, превосходили их вооружением и опытом ведения военных действий. Не оставалось никаких сомнений в том, что они победят, и, казалось, Монмаут прекрасно отдает себе в этом отчет, поскольку на рассвете двадцать первого июня отвел свои войска из Тонтона, держа путь на Бристоль.

Прекрасная погода испортилась, и бесконечный моросящий дождь промочил до нитки всю армию Монмаута, направляющуюся к Бристолю, а по пятам за ним, как охотничий пес, шла армия под командованием Джона Черчиля. Дождь играл на руку Монмауту, поскольку королевская армия, преследующая его, вынуждена была месить грязь на разбитых дорогах, по которым еще недавно проходила свора Монмаута. Лорд Фивершем, закончив обследование оборонительных сооружений, двадцать третьего отбыл в Бат, чтобы присоединиться к войскам лорда Оксфорда и двум подразделениям драгунов. Там же он ожидал донесений от офицеров разведки. Двадцать четвертого мятежники Монмаута достигли Кейншема в нескольких милях от Бристоля и ночью по мосту пересекли Эйвон. Перед ними стоял Бристоль, полный сектантов и охраняемый лишь ополченцами, полагаться на которых было нельзя: они скорее разбежались бы, как крысы с тонущего корабля, чем встали на защиту своего города, рискуя жизнью.

В полночь двадцать пятого лорд Фивершем, все еще получавший донесения от своих разведчиков, отослал королю сообщение, уверяя его в том, что повстанцы не имеют ни единого шанса, поскольку со всех сторон окружены ветеранами и хорошо вооруженными силами, которые постоянно прибывают. Тонтон и Лайм отбили, а в Лайме были захвачены вражеские корабли со всеми припасами. К этому времени поступило донесение, что Монмаут собирается с силами, чтобы атаковать Бристоль.

Всю ночь они были на марше и, достигнув Бристоля на рассвете, нашли его нетронутым и неразграбленным, без всяких признаков восставших. Дождь продолжал нещадно поливать землю, пока лорд Фивершем занимался перегруппировкой своих не очень больших сил, располагая их в окопах вокруг города, чтобы в случае сражения у них было хоть небольшое преимущество. Разведчики сообщали, что мятежники пересекли Эйвон, но никто не мог понять, почему они до сих пор не начали атаку.

– Безусловно, это сумасшествие, Монмаут не использует свое преимущество, – сказал Руперт ветерану, с которым они весь день стояли под проливным дождем, ожидая атаки мятежников. – Чем дольше он откладывает наступление, тем сильнее мы становимся. О чем он думает?

– Ну, милорд, – ответил солдат, – ведь они вовсе не воины, поэтому кто может знать их мысли. Тут приходил один сквайр, который пробрался незамеченным в их лагерь, так он говорит, что большая их часть вооружена лишь прочными дубинками, а их ботинки от дождя разваливаются на части. Может быть, герцог ждет наступления ночи, чтобы начать атаку. Все говорят, что он любит ночные акции, видимо, чтобы прикрыть свое вероломство.

– Ну, что ж, все равно я не вижу ничего хорошего в том, что мы весь день мокнем под дождем, – сказал Руперт.

– Не волнуйтесь, милорд, – успокоил его товарищ, – наши люди не возражают против того, чтобы немного помокнуть. После завтрака вы сможете переодеться.

Вечером, когда спустились сумерки, Руперту приказали передислоцировать своих людей поближе к капитану Паркеру для неожиданной атаки на деревню Кейншем. Лорд Фивершем выделил три сотни лошадей, и Руперт надеялся, что главнокомандующий не забудет о том, что для его протеже это будет хорошей возможностью набраться опыта и проявить себя. Капитан Паркер был замечательным воином и убежденным роялистом, широко известным тем, что в течение двух недель вызвал на дуэль семь вигов, одержав победу во всех поединках. Руперт повязал шарф, вскочил на коня и занял отведенное ему место, испытывая возбуждение в предвкушении первого сражения.

– Может, ничего еще и не будет, – сказал ему Майкл после беседы с некоторыми воинами-ветеранами. – Все говорят, что никто не может отразить атаку кавалерии без достаточного опыта. Идея лорда Фивершема заключается в том, чтобы выбить их из деревни, желательно без сражения. Похоже, он отдал распоряжение разрушить мост, и, сделай они это вовремя, сейчас их бы здесь не было. Если бы мы могли исправить ситуацию...

Темнота продолжала сгущаться. Они переплыли на лошадях Эйвон и приготовились к атаке. Паркер приказал барабанщикам и горнистам создавать как можно больше шума. Под эти оглушающие звуки они ринулись на штурм деревни с западной стороны. Громыхающая дробь барабанов, громкий звук горнов, звенящий цокот копыт лошадей сливались в жуткую какофонию, и Руперт подумал, что, будь он на стороне восставших, сошел бы с ума от ужасного шума. Но в глубине души он все-таки хотел, чтобы мятежники, пусть не все, выстояли: ведь это было его первое сражение. Его назвали в честь одного из самых великих кавалеристов всех времен, он был его крестным сыном и хотел быть достойным этого имени.

Казалось, все случилось очень быстро. Внезапно деревня наполнилась вооруженными всадниками, галопом устремляющимися к ним из-за угла, где они пересекли мост с южной стороны деревни. В одно мгновение порядок в построении был нарушен. Руперт и его люди развернули лошадей, обнажили мечи и оказались лицом к лицу с врагом. Руперт понял, что громко кричит, сам того не замечая. Казалось, его лошадь летит под ним, и чем ближе они приближались к противнику, тем яснее становилось, что враг превосходит их по численности более чем вдвое. «Но ведь мы лучшие солдаты», – говорил он себе. Тут противники сошлись, и он начал сражение за свою жизнь.

Перед глазами проплывали перекошенные лица людей, наносящих и отражающих удары, в ушах стояли стоны и вопли атакующих и раненых. Он даже и представить себе не мог, насколько тяжела эта работа. Скоро пот застил глаза, а волосы прилипли к разгоряченному лбу. Руперт совершенно потерял чувство времени, потому что каждый его нерв был напряжен до предела, чтобы увидеть, услышать, почувствовать и не пропустить следующий удар, и все мысли были заняты только этим. Лошади сталкивались боками, кусались, ржали; некоторые лошади мятежников запаниковали и пытались покинуть место сражения. Но если кавалерийский отряд и мог оказывать сопротивление, то силы противника все-таки имели преимущество. Руперт услышал звук горна, подающего сигнал к отступлению, чтобы перестроиться, и почувствовал в сердце холодок страха.

Из-за живой стены, образованной строем вражеских лошадей, раздались выстрелы мушкетов. Руперт только случайно услышал звук пролетающего мимо снаряда. Когда их оттеснили назад, он увидел, как с лошади падает лорд Ньюбери, подстреленный метким выстрелом. Ньюбери был в Бате, и Руперт, узнав его, понял, что в сражении участвовали люди не только Паркера, но и Оглсторпа, которые должны были прийти на помощь Паркеру в тяжелую минуту сражения. Он рискнул оглянуться назад и достаточно ясно увидел радующую глаз картину – наступление на мятежников свежих сил, заставляющих очистить мост и отступить под напором двух соединений королевской кавалерии. Горны протрубили конец атаки, и обе стороны разошлись в сгущающемся мраке. Руперт, опьяненный сражением, заметил рядом с собой Майкла и только сейчас осознал, что не видел его с самого начала сражения.

– С тобой все в порядке? – заботливо спросил он.– У тебя кровь на лице.

– Не волнуйтесь, милорд, – ухмыльнулся Майкл. – Это не моя кровь.

Руперт ответил ему улыбкой.

– Наше первое сражение! – воодушевленно воскликнул он.

– Вряд ли это можно назвать сражением, скорее – мясорубкой. Все-таки мы погнали их! Ты видел, как они убегали, поджав хвосты, как трусливые дворняжки?

– Боже мой, как я хочу пить, – сказал Руперт, облизывая губы. – Как только мы вернемся в лагерь...

– Ох, милорд... – сказал Майкл, и, рассмеявшись, молодые люди повернули коней, чтобы присоединиться к своему отряду, в этот момент крайне довольные жизнью.

Выходя из старого дворца, Мартин увидел маленький экипаж в черно-кремовых тонах с гербом Баллинкри на двери – экипаж Хьюго, которым в последнее время пользовалась Аннунсиата. Экипаж стоял у дверей дворца, где располагались принцесса Анна и ее царственный супруг. Аннунсиата, без сомнения, была там. Через свою подругу Сару принцесса имела связь с сэром Джоном Черчилем. Аннунсиата думала, что получение последних новостей о ее детях стоит того, чтобы принести себя в жертву, безумно скучая за игрой в бассет или кримп с принцессой, или обсуждая новую модель корабля принца Джорджа, или решая, на кого из родителей больше похожа инфанта Мэри.

Когда Мартин подошел к экипажу, Гиффорд радостно приветствовал его.

– Хозяйка скоро должна выйти. Вы подождете в карете или предпочитаете войти в дом? Обычно она не задерживается там более чем на полтора часа.

– Я подожду здесь. У меня для нее есть кое-какие новости, – сказал Мартин, открывая дверь экипажа.

– О юных джентльменах, сэр? – спросил Гиффорд взволнованно.

Мартин мягко улыбнулся:

– О них я ничего не знаю. И это хорошо, потому что, если бы что-нибудь случилось, нам стало бы тут же известно.

Такими словами он все время успокаивал Аннунсиату, испытывающую необъяснимый страх в предчувствии, что с Рупертом непременно что-то случится. Она абсолютно не боялась ни за Хьюго, ни за Дадли, хотя Мартин считал, что они рискуют гораздо больше Руперта, который, как ему казалось, должен находиться под постоянной опекой лорда Фивершема.

Через несколько минут из дома вышел слуга и сообщил Гиффорду, что хозяйка уже собирается. Гиффорд спрыгнул с козел, взял лошадь под уздцы и подвел се к подъезду. Спустя мгновение из дверей дома вышла Аннунсиата в легком летнем сером плаще и накидке, отороченной лебяжьим пухом. Изящная кисть показалась в прорези плаща, чтобы приподнять подол платья. Аннунсиата наклонила голову, чтобы рассмотреть ступеньку, и черная вуаль упала ей на лицо. Длинная узкая стопа в марокканской туфельке из зеленого атласа показалась из-под края платья. Мартин улыбнулся, отодвигаясь в глубь салона, чтобы освободить ей место. Она была так воздушна, так женственна, что те, кто не знал ее, никак не мог предположить, что она обладает огромным интеллектом и сильным характером. Аннунсиата заметила его, только войдя в карету, и лицо ее осветилось такой лучезарной улыбкой, что сердце Мартина готово было вырваться из груди.

– Мартин! Как ты меня напугал! Но я очень рада видеть тебя. Еще минута в той компании, и я сошла бы с ума. Спасибо, Гиффорд. Извини, что я заставила тебя так долго ждать.

Она поудобней устроилась на сиденье и повернулась к Мартину:

– Я никак не могла заставить их говорить о том, что меня интересует. А когда я почти отчаялась и напрямую спросила, есть ли новости, они мне ничего не сказали, абсолютно ничего.

Она так громко вздохнула, что Мартин рассмеялся и произнес:

– Бог с ними. У меня для вас кое-что есть. Не так много, но все-таки.

Она побледнела и непроизвольно схватила его за руку.

– Мартин, нет...

– Ну что вы, моя леди. – Мартин улыбнулся и успокаивающе погладил се по руке. – Неужели вы думаете, что я бы спокойно сидел здесь и улыбался, зная что-то плохое. Не надо так волноваться. С детьми все будет в порядке.

Аннунсиата улыбнулась. Ее поражало, что Мартин называет их «детьми», переняв эту привычку у нее. Все же она сказала:

– У меня предчувствие, вот и все... Плохое предчувствие. Так что у тебя за новость?

– Король прощает всех, кто сложит оружие. И это произвело хороший эффект: многие так и поступили. Говорят, что мятежники сейчас в ужасном положении. Монмаут в отчаянии. Прибыв в Филипс Нортон после Бристоля, он надеялся найти там обещанных ему свежих лошадей, а также команду дезертиров из королевской армии. Когда же этого не случилось, он совсем пал духом.

Аннунсиата задумчиво проговорила:

– Да, многими своими противниками он в свое время не раз командовал в многочисленных битвах. Бедный юноша!

– Вам его жалко? – удивился Мартин. – Этого разбойника? Подвергающего риску жизнь многих, включая ваших детей!

– Я знаю, – вздохнула она, – и все же... Его плохо воспитали. Ему давали плохие советы. Испортили всепрощением. Он мог бы стать хорошим и полезным человеком...

– К тому же он чрезвычайно красив, – сухо добавил Мартин. – Если бы он был так же безобразен, как Кромвель, вряд ли он заслужил вашей симпатии хоть на гран!

Аннунсиата запротестовала, понимая, что Мартин прав.

– Но все же Бог дает нам красоту для любви, не так ли? – сказала она.

– Что касается вас – безусловно, – тихо произнес Мартин.

Аннунсиата взглянула на него и широко раскрыла глаза от внезапного прозрения, осенившего ее. Она покраснела и отвернулась.

– И это все новости? Что сердце Монмаута разбито?

– Почти все. Самое лучшее в этом то, что он опять повернул на запад, а мы взяли его армию в стальное кольцо. Похоже, он бесцельно мечется из города в город, хотя и находит сторонников там, где никогда раньше не был. Фивершем думает, что он собирается попасть в Чешир, где есть люди, не согласные с политикой короля, готовые встать на его сторону. Но это будет долгий и изнурительный марш. В любом случае, то, что он повернул на запад, лишило его инициативы. Так думают тактики.

На мгновение Аннунсиата задумалась, представляя себе сцену военных действий. В детстве она слышала истории о предыдущей гражданской войне, о маршах, лагерях, тяготах и лишениях военной жизни, когда люди вынуждены были спать на каменном полу в холодной церкви, пробираться через грязь в проливной дождь, обедать черствым хлебом и холодным соленым мясом, стоять без движения весь день, пока генералы и высшее командование решают твою судьбу – сражаться и умереть или идти в неизвестность еще день, час, минуту. Ее воображение подсказывало и другое: нищенское обмундирование и экипировка мятежников, их невежество, их страх. Она представляла себе отчаявшегося Монмаута, издающего приказы, в правильности которых он сам сомневался, ведущего армию назад, по собственным следам, потому что больше ему ничего не оставалось.

Аннунсиата передернула плечами, не желая испытывать к восставшим никаких чувств – ей хватало своего горя и забот, занимавших все ее мысли. Она не хотела думать об этих несчастных и проклятых грешниках.

– Мартин, – сказала она, перебив свои мысли, – я не вынесу возвращения в Чельмсфорд-хаус. Я хочу уехать. Уехать от всего, что постоянно напоминает мне обо всем этом ужасе.

– Ну что ж? В нашем распоряжении экипаж и великолепный день, – сказал Мартин. – Давайте куда-нибудь поедем. Куда бы вы хотели?

Она прикрыла глаза, как маленький ребенок, которому задали трудный вопрос, и Мартин улыбнулся.

– Можем пообедать где-нибудь в таверне, если вы не против.

При этих словах ее глаза широко раскрылись и на лице расцвела счастливая улыбка.

– Да, да! Это именно то, чего я хочу. Скажи Гиффорду, чтобы он развернулся и ехал в Хаммерсмит. Можно пообедать «У голубя», над рекой. Мы закажем все самое лучшее, что у них есть. Я надену маску, и мы поедем инкогнито. И никто в мире не узнает, где мы.

– Прекрасно. Все будет так, как вы желаете, – сказал Мартин, приподнимаясь, чтобы постучать в потолок и привлечь внимание Гиффорда. Он подумал, что графине Чельмсфорд, едущей в карете с гербом своего сына на двери, очень трудно остаться неузнанной, даже в плаще и маске, но не стал ее огорчать, поскольку за цену, которую они намеревались заплатить за обед, хозяин таверны не узнал бы самого короля Англии.

Глава 17

Таверна «У голубя» была очень приятной и располагалась так близко от реки Хаммерсмит, что обычно весенний паводок не позволял пользоваться кухней целую неделю. Таверну построили там специально, потому что сюда приезжали придворные, чтобы убежать от лондонской суеты, жары и сплетен. У очень многих великих мира сего в этой деревне были собственные летние домики. Здесь же находился дом принца Руперта, купленный им для своей любовницы. Сам король Чарльз опекал хаммерсмитский минеральный источник и часто обедал «У голубя» с миссис Гвин в ранние дни их дружбы.

Когда они приехали, Аннунсиата осталась в карете, а Мартин вышел побеседовать с хозяином. Хозяин, заметивший герб на карете еще до того, как ее колеса перестали вращаться, потирал руки при мысли о возможной прибыли. Он заверил Мартина, что подаст им обед, какого они никогда не видывали, и лучшие вина, которые только можно найти.

– У меня есть чудесная комната, сэр, прекрасная столовая с балконом, выходящим на реку. Настолько прекрасная, насколько только может пожелать графиня. Там все готово и проветрено для вас, сэр, – добавил он.

– Отлично, – сказал Мартин и прибавил шепотом, – конечно, графиня – инкогнито. Ясно? Для вас и ваших слуг будет лучше, если вы не узнаете ее.

– Безусловно. Я все отлично понял, сэр, – ответил хозяин, слегка удивившись. – Я предупрежу девушек, сэр. Не волнуйтесь. Я пошлю их сейчас же наверх открыть окна, сэр, если вы попросите графиню войти в дом.

Мартин вернулся к карете, и, к своему изумлению, обнаружил, что Аннунсиата уже приняла какое-то решение, поскольку приказывала Гиффорду отвезти карету куда-нибудь в деревню, где он смог бы устроить лошадей и устроиться сам, чтобы ожидание не было обременительным.

– Когда понадобишься, я пришлю тебе записку, – сказала она. – Но я не собираюсь торопиться с обедом, поэтому можешь развлекаться, как хочешь.

– Да, миледи, – безразлично ответил Гиффорд. – Должен ли я сообщить в Чельмсфорд-хаус, что вы не будете там обедать?

Аннунсиата беспокойно нахмурилась. Любому в ее положении невозможно полностью освободиться от условностей, с которыми приходилось считаться. Она поехала в Уайтхолл без сопровождения, поскольку он находился совсем рядом и здесь было безопасно, а она приехала в собственной карете с личным грузом. Но, если она не вернется к обеду, там, конечно, поднимется паника: все начнут думать, что се украли или убили. Кроме того, ей в любом случае не подобало быть здесь без горничной. Все-таки придется им что-то сообщить.

– Я пошлю мальчика из таверны, Гиффорд. Об этом не беспокойся.

Аннунсиата строго посмотрела на него, как бы призывая к осторожности, но он и этот взгляд принял безучастно.

Аннунсиата со вздохом взяла Мартина под руку и вошла в таверну.

– Прошу вас, миледи. Входите, миледи. Для нас это большая честь... Лучшая комната, миледи, конечно... Сюда, миледи, – говорил хозяин, сопровождая их к лестнице.

Во всем доме так вкусно пахло, и запах еды перебивал менее приятный запах, исходивший из бара.

– Миссис Фриман, хозяин, – спокойно сказал Мартин, представляя Аннунсиату. – Вы ведь раньше никогда не имели чести видеть миссис Фриман?

– Нет, сэр. Конечно, нет. Сюда, ми... мадам. Я думаю, что комната понравится вам.

И комната ей понравилась. Аннунсиата ничего не сказала, слегка кивнув в ответ на слова хозяина, но комната была изумительна – длинная, низкая, с камином на одном конце, с французскими окнами вдоль всей другой стены. Окна выходили на балкон, под которым протекала река Хаммерсмит, игристая и сверкающая на солнце, а за ней простирался зеленый берег, украшенный благородными деревьями, с заливными лугами, на которых мирно паслись стада коров и овец. Казалось, война и разрушения находились отсюда за тысячи верст.

Комнату не так давно отремонтировали, но мебель была старой, солидной и ухоженной: огромный обеденный стол, стулья с новой красной плюшевой обивкой, красивый старинный буфет, изящный шезлонг. Дверь вела в спальню. Пока они осматривались, слуги принесли белоснежные скатерти, салфетки и вазы с цветами: изумительно пахнущими белыми лилиями и нежно-голубыми флоксами. Цветы были приятным жестом со стороны хозяина таверны.

Аннунсиата улыбнулась Мартину, а хозяин спросил;

– Что я могу предложить вам выпить, мадам, сэр? У меня есть нежнейшее белое рейнское, которое, возможно, придется по вкусу графине. Или, может, шампанское?

– Принесите шампанского, а к обеду подайте ваш лучший кларет, – сказал Мартин.

Принесли шампанское в серебряном ведерке и серебряные кубки для питья. Когда они опять на мгновение остались одни, Аннунсиата сняла плащ и маску, бросила их на шезлонг и потянулась, смеясь, за своим кубком.

– Как трудно бедному человеку притворяться, что он не узнал меня! Что ты ему пообещал?

–Догадайтесь? – улыбнулся Мартин. Они чокнулись кубками и выпили. Шампанское было великолепным.

– Впрочем, мне все равно, что ты ему пообещал, – сказала Аннунсиата, бродя по комнате, прикасаясь к вещам и нюхая цветы. – Оно того стоит. Я внезапно почувствовала себя свободной от всех забот. Как божественно пахнут цветы. Я так рада, что это не розы, а ведь запросто могли быть... Мартин, я грешница или сумасшедшая? Я внезапно почувствовала, что мне пятнадцать и я ни за что не отвечаю, как девочка, пасущая гусей.

Мартин промолчал, стоя посреди комнаты и не сводя с нее глаз. Шелковое платье цвета зеленых яблок необыкновенно шло Аннунсиате, изящно, элегантно и легко обвивало ее фигуру при каждом ее движении, а черные волосы были приподняты наверх, и длинные локоны едва касались белой нежной шеи. Она была прекрасна, как жизнь, как олицетворение яркого, теплого лета.

– Тебе не хотелось когда-нибудь вот так убежать от всего? Я богата, знатна, у меня хорошие связи, я принята при дворе английского короля и могу иметь все, что только взбредет в голову, кроме свободы ходить босиком по летней траве. Тебе не кажется, что голоногая девчонка, которая весь день присматривает за овцами на летних лугах, а потом до самого рассвета гуляет при луне со своим парнем, деревенским пастухом, не понимает, насколько она счастлива?

– Летом – возможно, – задорно сказал Мартин, пытаясь скрыть удивление, – но зимой, когда ее голые ноги мерзнут, а босые ступни грубеют и трескаются от цыпок, и она под ледяным проливным дождем ищет пропавшую овцу, а ее парня повесили, потому что он был голоден и украл булку, может быть, тогда она позавидует вам.

Аннунсиата остановилась как вкопанная и широко раскрыла глаза.

– Но, Мартин, ты никогда раньше не говорил так.

– Мы никогда раньше не были одни, как сейчас, – ответил он, подходя ближе.

Ее сердце забилось как бешеное, но тут дверь отворилась и хозяин впустил слуг с горячими блюдами. Мартин и Аннунсиата разошлись в разные стороны, чтобы занять места за столом. В присутствии слуг они вынуждены были говорить на посторонние темы и поглощать обед, который, как и обещал хозяин таверны, оказался действительно необыкновенным, изобилующим всевозможными деликатесами. На столе был свежий карп под апельсиновым соусом, поджаренный до хрустящей корочки, жареная утка, фаршированная черешней и миндалем, нежная розовая копченая ветчина, источавшая такой тонкий и аппетитный аромат, что, вдыхая его, можно было захлебнуться слюной, креветки в слоеном тесте – поскольку шел июль и устриц еще не было – с блюдом спаржи, свежая малина, клубника со взбитыми сливками и нежнейший пудинг с запеченными абрикосами. Когда они закончили бутылку шампанского, их взгляд обратился к кларету, который оказался почти так же хорош, как и говорил хозяин.

Весь обед сопровождался приятной и легкой беседой. У них было множество общих воспоминаний, они получили одинаковое образование у одних и тех же учителей, их характеры были схожи, им не составляло труда находить общие темы и общий язык.

В течение многих лет Аннунсиата относилась к Мартину с большим уважением, как к лучшему другу и самому приятному компаньону. Но сейчас, находясь наедине с ним в простой и непринужденной, почти домашней, обстановке, она почувствовала легкое, но приятное беспокойство и внезапно поняла, что их дружба и привычная простота общения незаметно для обоих переросла в нечто большее, в более глубокую нежность... Аннунсиата вспомнила множество дразнящих поцелуев, ту готовность, с которой Мартин предлагал ей руку и обнимал так, как дозволялось в его положении, уверенность, что она получит успокоение, когда приходила к нему в страхе или несчастье. Они улыбались друг другу через стол, и в сиянии их глаз было все: и ответы, и вопросы.

Обед закончился, но они не выходили из-за стола, продолжая пить вино. Беседа текла медленно, однако не иссякала, хотя временами почти сходила на нет. Напряжение в воздухе было подобно напряжению в бутоне, готовым распуститься и рано или поздно стать прекрасным цветком. Аннунсиата неожиданно почувствовала, что ей очень спокойно и никуда не надо спешить. Казалось, время расступилось, позволяя использовать его по своему усмотрению.

– Я хочу прогуляться, – сказала она наконец.

– Куда? – спросил Мартин, подчиняясь её воле, с простотой, лучше всяких слов подсказывавшей, что он разделяет нахлынувшее на нее ощущение покоя.

– Вдоль реки. Я хочу просто пройтись по свежему воздуху, посмотреть, как течет вода и как меняется цвет неба. Нет, нет, без маски, только плащ. Я хочу чувствовать воздух лицом.

Они так и поступили и, держась за руки, очень долго шли вдоль реки, совсем потеряв чувство времени, иногда разговаривая, иногда молча. И когда они молчали, их мысли плавно текли в одном направлении. Они миновали летние домики светской знати, а дальше были только зеленые поля, на которых паслись по-летнему раскормленные коровы. Когда они проходили мимо, утки с шумом поднялись с заросшего камышами берега, а там, где берег был чист, лебеди величаво плыли рядом, наблюдая за ними с явным интересом.

– Должно быть, здесь часто устраивали пикники. Они ждут, – Аннунсиата указала на благородных птиц, – что мы их покормим.

Они продолжали свой путь, а затем, не сговариваясь, одновременно повернули в сторону таверны. Жара спадала, ночи, несмотря на то, что шел июль, порой бывали очень прохладными. Вернувшись в комнату, расположенную над рекой, от которой пахло водой, они с удовольствием обнаружили, что хозяин уже затопил оба камина, чтобы прогреть их комнаты. Аннунсиата почувствовала, что решение принято, и принято не ею, но была рада этому. Они не просили зажечь камины, но хозяин сделал это – приходилось оставаться.

– Вы хотели что-то сообщить домашним, – неохотно сказал Мартин, снимая с нее плащ. Неохотно потому, что боялся ненароком испортить этот день. Но Аннунсиата только улыбнулась странной, непонятной улыбкой, попросила бумагу и чернила и написала две записки. Надписав, она запечатала их собственной печатью, которую всегда носила с собой. Одна предназначалась для Гиффорда, другая – в Чельмсфорд-хаус. Мартин стоял у окна. Он не хотел спрашивать, что в записках, хотя и хотел знать – что?

Когда слуга ушел и они снова остались одни, Аннунсиата встала и подошла к нему.

– Как странно пахнет река ночью, – проговорила она. – Весь день она пахнет травами: мальвой, травой Святого Джона – ее острый запах заставляет меня думать об утках. Но ночная река пахнет печалью и тайной. Она уже сейчас начинает источать этот запах. Пожалуйста, закрой окна.

Мартин одно за другим закрывал окна, сосредоточившись на этом занятии, чтобы не думать о ее близости, не чувствовать ее нежный возбуждающий аромат. Когда он накинул последний крючок, Аннунсиата резким движением взяла его за руку, останавливая. Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Ее тело пронизывала легкая дрожь, а глаза стали огромными.

– Я написала им, что мы сегодня не вернемся домой, – сказала она. – Я сделала правильно?

Очень осторожно, будто никто из них не знал, как поступить, Мартин перехватил руку Аннунсиаты, повернулся и крепко обнял ее. Он не почувствовал сопротивления, но ясно понял, что ей что-то мешает, и когда, оказавшись с ней лицом к лицу, заглянул в ее глаза, то прочитал в них благоговейный страх и тайное страдание. Он мог понять это, но не хотел. Разгоряченный мозг блуждал между стонущими безднами ее глаз, от которых его отделяла лишь тонкая прозрачная стена. Она опустила веки, дрожащие так, что темные ресницы трепетали на щеках, как маленькие бабочки. Мартин чувствовал любовь и желание, поднимающиеся в нем подобно приливу, который способен уничтожить любое препятствие, вставшее на пути. Медленно, очень медленно он наклонил голову и прижался к се губам.

Ах, этот аромат, ее аромат, вкус и нежность ее губ были так знакомы, будто они целовались сотни раз. Ее губы раскрылись, мягкое, но головокружительное давление нарастало, их языки искали и находили друг друга – тонкая шелковая нить, сдерживающая их, оборвалась, и их с силой бросило друг к другу. Тела беззвучно кричали, требуя большей близости. Они целовались и целовались, крепко сжимая друг друга в объятиях, прерывая поцелуи только для того, чтобы опять возобновить их со счастливым смехом, перехватывающим дыхание, как будто каждый из них вновь обрел любимого, которого считал давно умершим.

Они никуда не спешили, не испытывали отчаяния и не помышляли о погоне. Обнимая друг друга за талию, они прошли в спальню и медленно разделись, смеясь над непривычным занятием. Еще большее удивление и взрыв смеха вызвала одежда друг друга и те мелочи, которые дополняли ее, особенно непослушные многочисленные странные пуговицы. Мартин бережно распустил прическу Аннунсиаты, нежными и чувствительными пальцами вынимая шпильки, на которых она держалась. Пышная масса ее волос упала, как безмолвный тяжелый туман, окутавший ее белую шею и спину. Затем он осторожно снял с нее последнюю тонкую белую рубашку и они остались обнаженными.

Ощущение было таким, будто нагота была для них чем-то очень личным, а одежда, казалось, являлась свидетелем того, что здесь происходит, и мешала им, а теперь они воистину были наедине друг с другом. Время заботливо поддерживало их, словно неся на волне большого прибоя, но без шума и пены. Аннунсиата удивленно разглядывала тело Мартина – стройное, смуглое, нежное, совершенное. Она взяла кисти его рук и поцеловала в трепетной страсти, любуясь их изяществом, силой и спокойной властью над нею, таящейся в них. Она нежно прикасалась к его лицу, проводя рукой по контуру носа и губ, чувственными пальцами пробегала по чистой линии подбородка к маленькому нежному уху, пропускала его шелковистые темные волосы через свои белые пальцы.

– Я люблю тебя... – в удивлении и благоговении прошептала Аннунсиата.

Мартин лежал рядом с ней, а перед его взором простиралось несравненное королевство ее белого, прекрасного тела, настолько прекрасного, что оно казалось нереальным и далеким, вызовом самой природе. Она смотрела на него бездонными глазами, страдающими под гнетом своей красоты. И освободить ее от этого гнета мог только он. Мартин бережно прикасался к ней, нежно пробегая сильными пальцами по всему телу, и ощущение от этих прикосновений было непередаваемо легким – казалось, разницы между прикосновением его пальцев к ее телу и ее тела к его пальцам не было. Их чувства слились воедино. Мартин целовал ее глаза, щеки, губы, длинную шею и нежную ямку в ее основании, круглые груди и мягкий живот, включая самые сокровенные и укромные уголки. Аннунсиата отзывалась на эти ласки страстным трепетом тела, жаждущего подчиниться его силе.

Когда он аккуратно и бережно овладел ею, стон сладострастия вырвался из их груди от невыносимого желания: казалось, движения обоих были подчинены какой-то непонятной силе, владеющей ими без их на то воли, словно они были рождены большим темным приливом, далеко-далеко отсюда, там, где рождается невообразимый экстаз.

Позже, когда они спокойно лежали в чистой, растекающейся темноте, Мартин почувствовал, что ее лицо стало мокрым от слез – она не могла, да и не хотела сдерживать их.

– Это не похоже на обычное занятие любовью, это – сама любовь, – сказал он наконец.

– Всю жизнь я что-то искала и спрашивала свое сердце: «Неужели это все? Обязательно должно быть что-то еще!» – она положила голову ему на плечо, теснее прижимаясь к его щеке. – Теперь я нашла это. Я нашла тебя.

К четвертому июля мятежники достигли Бриджуотера, и пришло донесение, что Монмаут послал за провизией, рабочими, плотниками и инструментами, как будто готовился к осаде города.

– Сумасшествие!– сказал Фивершем. – Это станет его концом.

– Просто хитрость, – предположил лорд Черчиль.

– Он ведь еще собирает лошадей и упряжь. Подготовка к осаде ведется для отвода глаз. Он надеется уйти от нас к северу, если мы зазеваемся.

– Похоже, это письмо подтверждает ваши соображения, – согласился лорд Фивершем.

Перед ним лежало письмо из Лондона, в котором говорилось, что лорд Деламер устремился в Чешир, возможно для того, чтобы поднять людей, которые присоединятся к Монмауту.

– Поход на север... Ну что ж, наша кавалерия лучше, и это будет нам на руку, – проговорил лорд Фивершем, передернув плечами. – Но попытка удерживать Бриджуотер для них равносильна самоубийству. В любом случае, у них нет ни единого шанса. Мы пойдем на Западную Зеландию и разобьем там лагерь. Между деревней и Бриджуотером открытое пространство.

Пятого июля в три часа дня королевская армия разбила лагерь на плоской равнине перед деревней, лицом к Бриджуотеру, расположенному в трех милях отсюда через торфяное болото Седжмур с глубокой дренажной канавой, которую местные жители называли Сухим Рейном. Здесь, в ста ярдах от канавы, расположились шесть пехотных батальонов. Артиллерию поставили рядом с дорогой, которая вела в Бриджуотер, а кавалеристов расквартировали в деревне. Был отдан приказ держать коней наготове, поскольку ожидалось, что мятежники пойдут в прорыв или ночью, или на рассвете. А если такое случится, необходимо будет поднять кавалерию, чтобы преследовать врага.

Руперт проследил, чтобы коня накормили и удобно устроили, а затем пошел прогуляться с Майклом по лагерю, поговорить с Хьюго и Дадли, если сумеет их найти. Первый батальон, куда они пришли, располагался у дороги и состоял из марокканских ветеранов под началом полковника Керка. Все называли их «овечками Керка», потому что эмблемой полка была пасхальная овца, а может, и просто иронизируя над ними. Они посмотрели, как ветераны разуваются, удобней устраиваясь на ночлег, побродили еще немного и наконец увидели Дадли и Хьюго.

– Привет! Как дела, братец? – воскликнул Хьюго, ударяя его по плечу. – Как тебе нравится кавалерийская жизнь? Сказать по чести, я не думал, что когда-нибудь увижу тебя в военной форме, но она определенно тебе идет. Если бы в этой проклятой деревне были бы хоть какие-нибудь девицы, они бы охотно это подтвердили. Но здесь есть только сидр.

– Не отчаивайся, – добавил Дадли. – К сидру, который готовят в этой части страны, надо относиться с уважением. Моли Бога, чтобы наши овечки этой ночью не пронюхали про него.

– Ну, эти ребята в полном порядке, – сказал Хьюго, обводя рукой подразделение Керка. – Сейчас меня гораздо больше волнует то, как мы будем питаться в этом забытом Богом месте. Как твое жилье, Руперт? Хорошо ли готовит хозяйка?

– Еще не знаю, – ответил Руперт. – Я только разместил коней и пошел посмотреть, что происходит.

– Пока ничего...

– Мятежники, возможно, попытаются прорваться при первых проблесках зари, – сказал Дадли. – Говорят, что сегодня они потеряли тысячу людей, которые разошлись по домам, чтобы навестить жен и детей, как обычно делали по воскресеньям, и просто не вернулись. Герцог не станет тянуть время, рискуя потерять еще больше своих людей. Сейчас все отдыхают, но он поднимет их на марш, как только сможет.

– Тогда тебе придется сыграть свою партию, – сказал Хьюго, хлопая брата по плечу – Ну, ладно, мы должны на некоторое время отлучиться – разместить людей и лошадей и подумать о собственном жилье, а когда все будет сделано, приходите к нам ужинать. Ты тоже, Майкл. Попробуем этот знаменитый сидр, если наши желудки его выдержат.

Хьюго и Дадли ушли по своим делам, а Руперт и Майкл продолжили знакомство с лагерем. Слева от них проходила дренажная канава, глубокая и широкая, заполненная очень черной жидкой болотной грязью, имеющей довольно зловещий вид. С четырех концов лагеря были устроены площадки, отмеченные валунами, специально для часовых, которых выставили на всякий случай. Справа располагались другие пешие батальоны: пограничный батальон Трелони и гвардейский пограничный батальон Голдстрим, дальше – первый гвардейский, затем, с правого фланга – шотландский батальон Думбартона. Шотландцев можно было различить издали по белым бриджам и манжетам, они были известны как самые дисциплинированные из всех подразделений. Даже сейчас, когда обитатели всех остальных частей лагеря весело болтали, разжигая костры, чтобы приготовить пищу, люди Думбартона занимались маскировкой пространства перед палатками на случай ночной атаки. _

Руперты с Майклом остановили одного из солдат и спросили, к какому подразделению он принадлежит, на что тот ответил:

– Сэр, наш капитан – Макинтош, и он говорит, что готов поставить деньги на то, что сегодня ночью герцог будет атаковать, поэтому мы должны замаскировать свое расположение.

– Но ведь командующий так не думает, – сказал Руперт, полуспрашивая, полуутверждая.

Старый солдат сплюнул на землю, что могло быть или не быть комментарием. Фивершем был хорошим воином и, на взгляд Руперта, добрым и приятным человеком, но простые солдаты не любили его, потому что он был французом, хотя и прожил в Англии почти всю жизнь.

– Ничего не знаю, сэр, – безразлично сказал шотландец. – Я подчиняюсь приказам капитана Макинтоша.

Руперт и Майкл пошли дальше, миновали второй пост, а потом повернули назад и пошли по грязной дороге в деревню.

– Я уже проголодался, – произнес Руперт. – Наверное, костры для ужина уже разожгли, не пойти ли нам... – он остановился по сигналу вестового.

– Милорд, меня просили пригласить вас на западный двор, – сказал тот.

Это было место, где Фивершем расположил свою штаб-квартиру. Когда молодые люди прибыли, там кипела бурная деятельность. Они спросили у встречных знакомых, входящих и выходящих из палатки, что происходит, и узнали, что планы изменились: армия остается на месте, но на случай ночного прорыва разведывательные патрули разосланы во все стороны. Спустя несколько минут Руперт быстрым шагом направлялся к своему жилью, но не ужинать, а оседлать коня – он получил приказ присоединиться к разъезду капитана Комптона, который должен был состоять из двух кавалерийских взводов лорда Оксфорда и взвода драгунов. Этим силам предстояло охранять деревню Чедзой, расположенную на полпути между лагерем и Бриджуотером. Небольшая группа всадников под началом Оглсторпа направлялась дальше на север, чтобы патрулировать перекресток дорог на Бат и Бристоль.

Руперт злился, потому что был голоден.

– Зачем мы здесь нужны, если мятежники собираются прорываться на север? Неужели я должен остаться голодным и без сна за здорово живешь?

– Ничего страшного, не волнуйтесь, милорд, – сказал Майкл. – В любой деревне есть таверна. И как только мы прибудем на позицию, провалиться мне на этом месте, если я не добуду что-нибудь поесть, хотя бы хлеба и сыра.

– Похоже, об этой кампании нечего будет рассказать нашим детям, – продолжал ворчать Руперт. – Вот у Хьюго истории – это да! А я что расскажу? Одна-единственная бойня. Похоже, больше у нас сражений не будет. Мы так и будем маршировать по западной части страны, пока все мятежники не дезертируют один за другим и не предоставят герцога самому себе.

– Ну, ничего-ничего, милорд. Будут и другие кампании.

Несмотря на полнолуние, когда ночи должны быть ясны, как божий день, на землю упал странный густой туман, приглушающий все звуки, убивающий чувства, прячущий все, что отдалено на шаг или два. Руперт ощущал себя плывущим в море молока, погруженным в безвременье. Это могло быть пугающим, будь он один, но люди и лошади вокруг вселяли в него уверенность. Самсон, его конь, видел ничуть не больше, чем хозяин, но ноздри его трепетали, вынюхивая запахи в этом странном белом воздухе, а чуткие уши почуяли бы опасность гораздо раньше Руперта. Пока Самсон искал дорогу, осторожно переступая ногами, Руперт мог не бояться даже в самую глухую ночь.

Часы на церкви в Чедзое приглушенно, где-то далеко за его спиной, пробили час ночи. Вся земля вокруг деревни была возделана вплоть до самого берега другой дренажной канавы под названием Ленгмур. Руперт даже порадовался, потому что, по крайней мере, заборы не дадут ему свалиться в канаву в этом жутком тумане и темноте. Ленгмур был не шире Сухого Рейна, но в середине плескалась вода, и было неизвестно, насколько глубока канава и сколько в ней грязи. Они шли вдоль забора до перекрестка, отмеченного камнями, где на посту стояли четверо его людей.

«Наверное, пора обойти посты, – думал Руперт в полусне, – чтобы убедиться, что часовые не спят». Он и сам почти спал. Он прекрасно понимал, как тяжело оставаться одному в темноте, когда рядом единственное живое существо – лошадь, и как легко провалиться в небытие. Кроме того, туман был сырым и холодным, руки и ноги у него начали мерзнуть, а движение хоть немного согревало бы его. Руперт разбудил Самсона и отправился проверять караул.

Тут все и случилось. Острый неприятный звук прорезал туман, и Самсон насторожился. Что могло вызвать столь резкий звук, который даже туман не смог ослабить? Безусловно, мушкетный выстрел. А может, пистолет? Похоже, один из его караульных попал в беду. Руперт пришпорил Самсона, а сквозь туман навстречу ему пронеслась темная фигура: мужчина на коне, явно спешивший. Руперт было потянулся к мечу, но узнал своего постового.

– Маньон, в чем дело? – позвал он, инстинктивно понижая голос.

Маньон вытаращил на него глаза, а затем резко остановил лошадь. Конь взвился на дыбы.

– Сэр, милорд! Враг... переходит Ленгмур... тысячи...

Во имя всего святого, как же они пробрались так далеко, оставшись незамеченными?

–Проклятый туман! – сквозь зубы произнес Руперт.

– Он нарушил все наши планы. Ведь их даже никто не слышал...

Но времени удивляться не было.

– Маньон, со всех ног спеши к капитану Комптону. А я подниму лагерь.

– Смотрите, милорд! – воскликнул Маньон, очевидно, пытаясь поменяться с ним ролями, чтобы сохранить жизнь своего командира.

– Езжай, черт возьми! – закричал Руперт и направил Самсона назад в темноту.

Он должен был держаться с этой стороны от врага, если надеялся попасть в лагерь, не угодив прямо в плен. Чуть дальше через канаву был переброшен мост. Руперт доехал до него вдоль забора, затем направил Самсона через мост к торфянику и пустил его в галоп. В мягкой, сухой пыли копыта Самсона не издавали ни звука. Так вот почему они не слышали противника. Враг был где-то слева от него. Тысячи, направляющиеся в спящий лагерь... Их гораздо больше, чем воинов королевской армии. И они уже на нашей территории! Об этом было страшно думать! А капитан Макинтош оказался прав. Руперт вспомнил, как в Бристоле они размышляли о том, что Монмаут может попробовать ночную атаку, и о том, что он всегда предпочитал ночные действия. Что ж! Это был последний рывок отчаявшегося человека, единственный шанс на успех. Несмотря ни на что Руперт восхищался герцогом.

По мере того как он удалялся от Ленгмура, туман рассеивался. Сколько времени понадобится, чтобы проскакать милю? Три минуты? Пять? Внезапно прямо перед ним, преграждая путь, появился Сухой Рейн, а за ним – темные тени палаток, за которыми лежала деревня, поблескивая крышами в лунном свете. Самсон резко, став на дыбы, остановился на краю канавы, его копыта погрузились в черную сухую торфяную пыль. Руперт развернулся и, пришпорив коня, что было мочи помчался вдоль края канавы к лагерю с громким криком:

– Тревога! Тревога! Враг наступает. Эй вы, там!!! Ради Бога, поднимайтесь!

Целую минуту ничего не происходило, затем за канавой началось движение. Сначала один, потом другой, а потом и десяток пехотинцев вышли из палаток, раздалась барабанная дробь, настолько громкая, что, казалось, еще немного, и не выдержат уши, а волосы сами собой вставали на затылке дыбом. Солдаты-ветераны, с большим опытом, собирались в бой без паники, по всему берегу, тут и там, загорались огоньки – мушкетеры зажигали фитили, чтобы потом поджечь заряд. Барабанная дробь не умолкала. Кавалеристы, расквартированные в деревне, должны были ее услышать и подняться еще до того, как их горны сыграют «тревогу».

Руперт услышал за спиной громкое дыхание лошадей и резко развернул Самсона, остальные патрульные капитана Комптона ехали по направлению к канаве, наперерез неслись вражеские кавалеристы. Между патрулем и противником произошла короткая перестрелка, и, прежде чем отрады скрылись из вида, Руперт увидел, как падают люди с коней. Он пустил Самсона в галоп и, когда патрульные пересекали канаву в районе верхнего поста, догнал их.

– Где капитан Комптон? – спросил он одного из солдат, затаив дыхание.

– Впереди. Он ранен, милорд, – добавил солдат, узнав Руперта.

Руперт поехал за ними, направив Самсона в канаву, и впереди увидел капитана, которого поддерживали с обеих сторон.

– Капитан! – позвал он, подъезжая к отряду. Лицо капитана в лунном свете блестело от пота, но он кивнул Руперту.

– Н-да, ты все сделал правильно. Бог знает, что могло бы случиться. Сейчас иди к своим. Наше дело – быть здесь, прикрывать правый фланг.

Руперт осадил коня, пропуская отряд вперед, а повернувшись назад к канаве, увидел странную картину: отряд мятежников достиг канавы значительно ниже по течению и все они резко осадили коней, будто не ожидая на своем пути подобного препятствия, и бесцельно топтались на одном месте, как бы в раздумье. «Что они делают? – недоумевал Руперт. – Для чего же тогда кавалерийская разведка, если не для того, чтобы разведывать обстановку?» Канава была сухая, и пусть они пропустили переправу, но все равно могли перебраться на другой берег или просто перепрыгнуть ее, если уж с таким трудом добрались сюда. Но мятежники выглядели вполне удовлетворенными, а через мгновение Руперт увидел, что офицер поднял меч, приказывая им ехать вдоль берега, подальше от поста, прямо в сердце королевской пехоты. Один из часовых Думбартона окликнул их, видимо, не будучи уверен в том, кто перед ним – враг или свой разъезд, затем послышался другой голос, кто-то ответил, и королевская армия открыла огонь.

Заржали лошади, раненые – от боли, остальные – от испуга и паники. Это не были кавалерийские лошади, они и не нюхали запаха пороха.

«Все это должно их ужасно пугать», – думал Руперт, сдерживая Самсона, которого шум тоже весьма беспокоил. Но времени на раздумья больше не было. Один отряд мятежников повернул в другую сторону и обнаружил переправу. Комптон был ранен и поэтому не юг участвовать в бою, его место во главе трех отрядов, из которых состояло передовое заграждение, занял капитан Сэндис.

– Быстро, ребята, мы возьмем их! Горны! – ясно слышал Руперт в ночной темноте голос Сэндиса.

«Ну, вот и началось», – подумал Руперт. Наконец-то он дождался сражения. Раздались звуки горнов, и лошади загарцевали от возбуждения. Руперт оглянулся на своих солдат; на всех лицах блуждала злая ухмылка, и он почувствовал, по холодному ночному воздуху на губах, что его рот растягивается в такой же ухмылке. Группа мятежников, приближающаяся к ним, была больше похожа на регулярное подразделение, нежели группы, которые пошли другим путем. Возможно, среди лошадей противника были лошади, уже участвовавшие в боевых действиях. Но тут горны пропели сигнал к атаке, все мысли Руперта унеслись вон, и он направил Самсона навстречу врагу.

Было ясно, что мятежники ничего не знали о Сухом Рейне, потому что, когда вслед за кавалеристами показались пехотинцы, они в полном недоумении застыли на берегу и долго стояли, устремив взор в его черную пасть, не делая никаких попыток переправиться. Королевские подразделения открыли огонь, уничтожая их, пока они не преодолели замешательство и не открыли ответный огонь. План мятежников был нарушен, шла активная перестрелка, над канавой клубился дым, и с обеих сторон появились раненые и убитые.

Лорд Фивершем приказал кавалеристам из деревни сформировать два отряда для защиты обоих флангов, а норд Черчиль перевел танжерских ветеранов с левого фланга на более уязвимый правый и направил их через верхнюю переправу, чтобы атаковать основные силы противника. Когда почти рассвело, королевская кавалерия атаковала армию мятежников с обоих флангов, а танжерские ветераны, атакующие справа, уже выбили всех стрелков и перешли к рукопашному бою. Сражение было выиграно. Мятежники бросились бежать, преследуемые кавалерией, хотя лорд Фивершем, проезжавший по правому флангу, приказал пехотинцам держать строй на случай, если противник задумает повторить атаку.

Когда стало совсем светло, исход сражения стал очевиден. Лишь немногие из мятежников продолжали биться на берегу Ленгмура, но танжерские драгуны, играя с ними, как кошка с мышкой, загоняли их в канаву или гоняли по полям, лишь продлевая агонию. Скоро последние из сражавшихся покинули поле битвы, спасая собственную жизнь. Теперь основная задача заключалась в том, чтобы найти главного врага, герцога Монмаута, который вместе со своим приспешником, лейтенантом лордом Греем, покинул армию, бросив ее на произвол судьбы.

– А жаль, – сказал лорд Черчиль, выстраивая своих солдат, чтобы отвести их назад в деревню с красивым названием Западная Зеландия. – Но он далеко не уйдет, ведь за его «драгоценную» голову назначена награда в пять тысяч фунтов.

Все утро королевская армия подсчитывала потери, собирая убитых и оказывая помощь раненым, а офицеры составляли рапорты о ходе военных действий. Лорд Фивершем отдал приказ ополченцам, стоявшим в резерве в Мидлзое, расположенном в нескольких милях от лагеря, подсчитать потери со стороны восставших и обеспечить транспортировку и содержание военнопленных, которых отправили в деревенскую церковь. К полудню туда набилось более двухсот пятидесяти пленных, каждый шестой из которых был ранен. Церковь оглашали крики, стоны и тяжелые вздохи солдат побежденной армии.

Погибших мятежников предстояло собрать и захоронить в общих могилах за пределами кладбища, а павших солдат королевской армии надлежало со всеми почестями похоронить в святой земле. Наибольшие потери понесло подразделение Думбартона, где погибли сотня рядовых солдат и все офицеры, кроме четырех, что составило больше половины общих потерь со стороны королевской армии. Другим подразделением, которое понесло значительные потери, была кавалерия, поскольку она приняла на себя первый удар противника, нанесенный в темноте.

Дадли и Хьюго, занятые своими делами, не видели друг друга почти все утро. Уже около часа дня Дадли нашел Хьюго, корпевшего над составлением рапорта. Хьюго поднял голову, вытер пот со лба и улыбнулся другу.

– Надеюсь, ты пришел вытащить меня пообедать? Мои силы на исходе! – сказал он.

Но Дадли был серьезен. Рядом с ним стоял очень юный воин, голова которого была грубо перевязана чем-то похожим на штанину от бриджей; его лицо было белее снега, возможно, от кровопотери или от истощения. Хьюго перевел взгляд с одного на другого, и улыбка мгновенно слетела с его лица.

– Я понял, – упавшим голосом произнес Хьюго. – Он – Руперт?

– И его друг Майкл, – сказал Дадли. – Прости, Хьюго. Мне очень жаль. Я только что нашел их. Там была груда тел и много погибших лошадей. Должно быть, все произошло там, где было самое пекло, самая мясорубка.

Хьюго кивнул, понимая, что Дадли пытается утешить его тем, что оба погибли в гуще сражения. Но он помнил лицо брата, озаренное предвкушением первого сражения. Руки задрожали, и он отложил перо.

– Ну что ж, – сказал он после длительного молчания, по крайней мере, мы выиграли.

Глава 18

День был тихим, жарким и солнечным, и все вокруг замерло в золотом молчании. Дом напоминал всеми покинутый корабль, безмолвно стоящий на якоре в зеркальной воде гавани. Все слуги ушли на праздник середины лета в Кэмберуэлле, и Аннунсиата с Мартином остались одни. Окна большой спальни были открыты настежь, но ни единое дуновение ветерка не шевелило занавески, а жаркий воздух, проникающий в комнату из сада, нес с собой тяжелый аромат роз. Фэнд, разомлевший от жары, слегка сопел во сне, растянувшись на боку под одним из окон и подставив живот свежему воздуху, чтобы хоть как-то освежиться. Его мерное посапывание и жужжание случайно пролетевшей мухи были единственными звуками – в этот расплавленный июньский полдень даже измотанные жарой птицы молча сидели на ветвях деревьев, на которых не шелохнулся ни один лист.

Летний полог кровати был отодвинут, они скинули все покровы и лежали обнаженными на белых шелковых простынях. Мартин лежал на спине, заложив руки за голову и уставившись в балдахин над кроватью. Аннунсиата, лежа ничком на животе и повернув голову набок, положила руку на плоский живот Мартина. Спустя некоторое время она вздохнула, и он вопросительно посмотрел на нее.

– Я просто подумала, что год назад, в это время, Руперт был еще жив. Он шел навстречу своему первому сражению, такой юный, такой гордый собой.

Мартин высвободил руку и погладил ее по волосам, а она продолжала, невидящим взором уставившись в никуда:

– Я не могу думать о нем, как о мертвом. Словно он просто куда-то уехал. Как Хьюго. Уехал далеко и надолго, но все еще где-то в этом мире. Наверно, это потому, что я так и не видела его мертвым, как Джорджа. Я скорблю о Джордже каждый день, но Руперт... – в ее воображении предстал улыбающийся Руперт, такой живой и близкий, будто она видела его всего мгновение назад. Аннунсиата приподнялась, взяла руку Мартина и поднесла к губам.

– Не беспокойся, – сказала она, – я не печалюсь. Разве я могу печалиться, когда мы наконец-то остались одни.

Она повернулась, уютно устроив голову на его сильном плече. Мартин поцеловал ее долго и нежно, потом они снова замолчали. Аннунсиата опять вздохнула, но на этот раз от удовольствия.

– Уединение – величайшее сокровище в мире, его не купишь ни за какие деньги, – произнесла она. – Почему я должна чувствовать себя виноватой, любя тебя?

Мартин погладил ее тело, проведя рукой от плеча до бедра, погладил так, как можно гладить только любимое животное.

– Ты меня любишь? Она улыбнулась:

– Ты и сам знаешь, что – да. Тебе нужны подтверждения? Я люблю тебя, люблю всем сердцем. И нет в этом моей вины.

Он продолжал гладить ее, уголки чувственных губ приподнялись в его обычной полуулыбке.

– А ты... ты ощущаешь себя виноватым? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Иногда. Немного. Не сейчас, когда мы одни, но...

– ...в Морлэнде, – закончила Аннунсиата. Он кивнул. – Ты ведь знаешь, я очень ревнива.

– К собственной дочери, – поддел он ее. – Не нужно ревновать к ней.

Она на мгновение задумалась.

– Я знаю, что Арабелла сейчас не беременна, но ведь это может случиться в любой момент... – фраза осталась незаконченной. Это была очень деликатная тема, о чем она не смела спрашивать и, в общем-то, предпочитала не знать. – Похоже, она не возражает, что ты так надолго отлучаешься из дома?

– Она бы и не посмела, – твердо произнес Мартин.

– Я знаю, но...

– Арабелла вполне счастлива, – сказал он, поворачивая голову и пытаясь поймать ее взгляд. – Больше всего на свете она любит верховую езду и охоту. А чтобы развеять скуку, у нее есть Каролин. Я чувствую себя виноватым, но совсем не оттого, что считаю, будто доставляю ей страдания.

Аннунсиата посмотрела ему в глаза. Она – его приемная мать, и то, чем они занимались, запрещено всеми церквами мира. В глубине души она понимала, что была обвенчана с его отцом, а ее дети – сводные братья Мартина, и именно в этом состояла их вина, не говоря о том, что такие отношения имели только одно название – инцест. Она бережно взяла руками его лицо.

– Мы жертвы несчастного случая, мой дорогой. Твоя мать могла выйти замуж за кого-нибудь другого, и тогда у тебя был бы другой отец, и мы бы встречались и любили друг друга, никого не боясь. Мы ни в чем не виноваты.

Мартин улыбнулся.

– Очень странная логика, даже для католички. Мы должны сопротивляться греху...

Она приложила палец к его губам, заставляя замолчать.

– Не надо. Не называй это грехом.

– Ты же знаешь, что это так, – мягко сказал он.

Да, она знала. Конечно, знала. Но не могла ни отказаться от него, ни исповедаться в нем. Аннунсиата больше не посещала мессу и была отрезана от религии – своего главного стержня, но отказаться от своей любви не могла.

– Это грех, и мы понесем наказание, – продолжил Мартин.

– Тогда давай прекратим наконец все это! – прошептала она.

Мартин повернулся на бок и склонился над ней, опираясь на локоть.

– Ни за что! Какова бы ни была цена – я готов платить! – Он убрал волосы с ее лба, пробежал пальцами по лицу, с любовью очерчивая его контуры: нос, губы, подбородок... – Ты так прекрасна, лежа в ореоле своих шикарных волос, как будто молодой олень, заблудившийся в чаще. Ты смотришь на меня с таким завораживающим пониманием, верой и желанием, что мое сердце тает как воск.

– Неужели ты так сильно меня любишь? Ведь я на тринадцать лет старше, – сказала Аннунсиата.

– Тебе не дашь больше шестнадцати, – ответил Мартин. – Ты похожа на девочку, внезапно превратившуюся в женщину в свою брачную ночь.

Он поцеловал ее лоб, потом глаза и нежно овладел ею. Аннунсиата не переставала удивляться, с какой легкостью она пробуждает в нем страсть и желание. Их губы встретились, и они снова и снова целовались, опьяненные этими ласками. Она нежно и трепетно поглаживала спину Мартина, наслаждаясь его нежной и гладкой кожей и той радостью, которую дарила ему.

– С тобой я чувствую себя невестой. Каждый раз, как впервые.

– Я люблю, когда ты меня гладишь. – А сейчас ты хочешь меня?

– Всегда! Сейчас и всегда!

И они отдались любви. Это было совсем не похоже на то, что она называла любовью раньше. Аннунсиата всегда думала, что любила первого мужа, незабвенного Эдуарда, но сейчас, оглядываясь назад, понимала, что они были лишь этапами ее поиска. Она долго искала и в конце концов нашла. Эта любовь была столь глубокой и всепроникающей, что, казалось, сдвинула сами основы ее существования. Они любили друг друга, и душа Аннунсиаты, израненная, изболевшаяся, раскрылась для чего-то, что невозможно выразить словами, хотя она была готова отдать за это чувство самое дорогое – жизнь. Она была женой и любовницей других мужчин, но это лишь поверхностно затрагивало ее. Мартину же она принесла нечто более ценное, чем жизнь. Она принесла ему свою невинность.

Потом они долго лежали в глубоком молчании, находясь где-то между сном и бодрствованием, в том блаженном состоянии, которое придавало телам головокружительную легкость. Мартин уткнулся лицом в ее шею, она обняла его. Казалось, время остановилось в этот тихий, неподвижный день. Аннунсиата понимала, что долго это продолжаться не может и когда-нибудь их отношениям наступит конец, но сейчас, как и в первый раз, не чувствовала необходимости торопиться. Она думала, что за год в объятиях Мартина прожила десять жизней и, если им отпущено не больше года, проживет еще столько же. Их богатство казалось неисчерпаемым. Они еще немного подремали, и обоим грезилось, будто они гуляют по саду, солнце мягко греет их нежную обнаженную кожу. А они смотрят друг на друга и улыбаются своей наготе... Они молча шли рука об руку по залитому солнцем саду. Аннунсиата чувствовала под ногами зеленый травяной ковер, намного мягче и нежнее бархата...

Иногда им приходилось разлучаться. Мартин занимался тем, что было официальной причиной его пребывания в Лондоне. Торговля шла хорошо, и он ездил в город договариваться с купцами, а когда к нему присоединялся Кловис, они отправлялись в гавань улаживать дела с иноземными торговцами. Кловис часто приходил к обеду или ужину. Аннунсиате казалось, что он о чем-то догадывается, хотя тот никогда не задавал никаких вопросов. Однажды на обед приехала Дейзи с мужем. После второго выкидыша она была очень худой и бледной. Аннунсиата заметила, что Кловис с тоской смотрит на Дейзи, и подумала о том, что если бы их брак был возможен, он с большой радостью женился бы на ней. В своем счастье она желала счастья всем, кто ее окружал. Она не раз думала о том, кто установил эти ужасные порядки. Бог? Или сами люди? Сейчас она считала страшнейшим из грехов – запрещать любовь.

Она продолжала наносить визиты ко двору, иногда с Мартином, иногда одна. Принцесса Анна родила еще одну дочь, которую назвала Анной-Софией. Официальной причиной присутствия Аннунсиаты в Лондоне являлось то, что она обязана была отдать дань уважения принцессе и ее дочери. Иногда она обсуждала с принцем Джорджем его военные проблемы, испытывая облегчение после сплетен и игры в карты. Хьюго и Дадли опять воевали с турками в императорской армии, и принц Джордж с удовольствием обсуждал с ней эту кампанию, будто она что-то понимала в военном деле. Молодые люди отсутствовали уже почти год, отбыв сразу после окончания военных действий против Монмаута. Хьюго даже не заехал повидаться с супругой. Аннунсиате порой казалось, что сын почти забыл о том, что женат.

Она часто посещала королеву, неофициально, в се апартаментах, но визиты были короткими. Ей было неуютно в этой удушающей римско-католической атмосфере, особенно сейчас, будучи отрезанной от собственной религии. Король был ей весьма симпатичен, поскольку не скрывал своих принципов и искренне желал предоставить свободу вероисповедания всем слоям населения, но наслаждаться его компанией она не могла, постоянно вспоминая, как злой язык Нелли Гвин окрестил его Мрачным Джимми. По всей стране ходили недовольные разговоры о том, что он так и не распустил огромную армию, которую собрал в прошлом году для подавления восстания Монмаута. В ноябре парламент отказался отменить тест-акт и потребовал от короля устранить от должности офицеров-католиков и вновь назначенных министров-католиков. На это король ответил роспуском парламента. Но в целом, хотя кое-кто и ворчал, народ был доволен жизнью. Страна процветала, Монмаут был мертв, обезглавленный за измену во дворе Тауэра, и протестантская принцесса Мэри с мужем определенно должны были стать следующими правителями Англии. Это был только вопрос времени.

Однажды Аннунсиата с Мартином поехали в Оксфорд, где Карелли с Морисом получали образование в Христовой церкви. После смерти брата Морис притих, но несчастным не казался. Он с усердием занимался музыкой. Вильям Морлэнд, его наставник, в свое время усмотрел в нем талант, и Аннунсиата хотела попытаться уговорить Генри Перселла, придворного музыканта, учить Мориса композиции. Карелли, который теперь, естественно, стал графом Чельмсфордом, был таким же, как всегда: дерзким, ярким, с невинными шутками. Он до смешного легко овладевал знаниями и постигал науки, неизменно добиваясь успеха. По мнению Аннунсиаты, он мог бы сделать блестящую карьеру при дворе, но, при всем своем желании, она не представляла сына, с его импульсивным характером и природной дерзостью, ни при унылом дворе короля Джеймса, ни при том, который будет после него – когда к власти придут протестанты. Возможно, его будущее за границей: при одном из европейских дворов, в качестве дипломата или воина, как Дадли, или в армиях других правителей.

Огромная армия короля разбила постоянный лагерь в Хаунслоу Хит, в прямой видимости от Лондона, и многие развлечения придворной жизни перекочевали туда. Между рядами белых палаток протекали приемы и банкеты, а прекрасные дамы прохаживались с офицерами в красных мундирах, как раньше прогуливались с кавалерами в дворцовом саду или парке Сент-Джеймс. Однажды Аннунсиату тоже пригласили туда, и она приняла приглашение только потому, что у Хлорис был роман с солдатом, служившем в подразделении Руперта, который был свидетелем гибели Майкла. Он пришел рассказать о том, что видел, и влюбился в нее. Аннунсиата думала, что он, возможно, хочет жениться на Хлорис, но не знала, как к этому относится сама Хлорис. Она очень тяжело переживала смерть Майкла, но, насколько Аннунсиате было известно, никогда не интересовалась ни одним мужчиной с тех пор, как отец Майкла бросил ее. Скорее всего, Хлорис принимала его ухаживания, надеясь побольше узнать о последних днях жизни сына.

Но большей частью Аннунсиата и Мартин проводили время вдвоем: или оставались в Чельмсфорд-хаус, или уезжали в Айлингтон, в Оксхолл или в Хаммерсмит. Они не принимали участия в бурной жизни двора и от некоторых приглашений отказывались, поскольку их вполне устраивала тесная и нежная компания друг друга.

– Что мы будем делать, когда наступит зима? – однажды спросила Аннунсиата, вспомнив о прошлой зиме в Морлэнде, когда у них не было возможности ни дотронуться друг до друга, ни свободно поговорить.

– Что-нибудь придумаем. Мы найдем способ быть вместе, – говорил Мартин, и она принимала его обещания с такой доверчивостью, что ему казалось, будто из них двоих старший он. Но никакой необходимости срочно решать этот вопрос не было, лето казалось им бесконечным.

В августе неожиданно вернулся Хьюго. Он приехал к вечеру, когда Аннунсиата и Мартин в поисках прохлады сидели в саду, в тени платана и ели черешню, Аннунсиата устроилась на каменной скамье, а Мартин – на траве у ее ног. Оба были в нижнем белье. Ноги Аннунсиаты были босы, а волосы небрежно стянуты в узел на затылке, чтобы шее было прохладно. Не будь Хьюго так возбужден возвращением домой, он удивился бы, застав мать в таком виде, да еще и с Мартином. Но он заметил лишь то, что она выглядела потрясающе юной и прекрасной. Хьюго устремил на мать взор с жадностью, присущей всем солдатам, возвращающимся домой, при виде женщины.

Он приехал мокрым от пота, грязным от пыли и очень уставшим. Аннунсиата была потрясена его видом – он выглядел гораздо старше своих лет, очень похудел, а лицо загорело до черноты и было изрисовано морщинами: война, усталость и пустыня состарили ее сына, а горе добило его.

– Хьюго, что ты здесь делаешь? Ты ничего не писал! Я не ждала тебя! – воскликнула она, поскольку он вошел в сад, даже не предупредив слуг.

Мартин быстро поднялся навстречу Хьюго. У того была выправка военного человека, но выглядел он неважно. Из-за жары он снял парик, и коротко стриженные вьющиеся волосы окружали лысину, как тонзуру, а глаза просто не могли принадлежать молодому человеку.

– Мама! Мама! – крикнул он, упав перед ней на колени и схватив ее за руки. – Как я рад, что вы здесь! Я так боялся, что вы уедете в Йоркшир. Я бы не выдержал еще один день, не видя вас.

– Но, мой дорогой! Ты болен? – спросила Аннунсиата, пристально глядя на него.

Он был для нее почти чужим, но все же звал ее «мамой», и она воспринимала это как осуждение от имени Бога.

– Дадли мертв, – сказал Хьюго.

Его плечи немного распрямились, словно он сбросил груз, который добровольно взвалил на себя и так старался донести до нее. Аннунсиата оцепенела, потрясенная, и попыталась высвободить руки, но он не отпускал их.

– Как? – спросила она наконец.

– В Буде, – ответил Хьюго. – Мы оттесняли турок все дальше и дальше, и в конце концов они дошли до Буды. Город был осажден. Дадли придумал план сокращения осады; наши люди больше не могли ее выдерживать. Мы штурмовали стены, он был в передовом отряде. Я видел, как он упал. Его убили выстрелом из мушкета, когда он был почти на вершине стены, – Хьюго внезапно остановился, словно попытка все ей выложить истощила его силы.

– Он был сыном своего отца, – вымолвила Аннунсиата, ее широко раскрытые глаза смотрели куда-то вдаль, на то пустынное место, где все это произошло, как будто она сама была там. Дадли! Ее брат!

– Дадли был моим другом, – сказал Хьюго. – Я больше не мог оставаться там. Я потерял свое сердце и поэтому вернулся домой.

Он пристально вглядывался в лицо матери, исследуя его глазами.

– Я должен был вернуться домой. Мне необходимо было увидеть вас, мама.

Аннунсиата не смотрела на сына. Она сидела без движения, застыв каменной фигурой, отстранившись от него, а ее мысли бродили еще дальше. Хьюго не добавил, что она единственная, что у него осталось, хотя эти слова так и рвались с языка. Его мучила жажда, он был голоден и устал, но он понимал, что почти убил мать своей внезапной новостью. Он поднялся на ноги и повернулся к Мартину, протянув ему руку для приветствия.

– Я так рад, что ты здесь, – сказал он. – Ее нельзя оставлять одну. Ты заботился о ней? Хотя я вижу, что да. Бог да благословит тебя!

Мартин принял Хьюго в объятия, крепко пожал его руку и сказал:

– Ты, должно быть, очень устал? Пойдем в дом и найдем тебе что-нибудь выпить.

Аннунсиата встала и пошла за ними, но этот пыльный, лысый, загорелый солдат был для нее чужим. Она не хотела признавать в нем сына и сопротивлялась его вторжению в свою жизнь.

Он вернулся домой разбогатевшим, привез с собой Джона Вуда, Даниэля и, кроме того, черного слугу, а также упряжку лошадей и огромное количество багажа, а еще ручную обезьянку, при виде которой Фэнд залаял и напал на нее, загнав на карниз с портьерами, где она и сидела, дразня беснующуюся собаку, пока не пришел черный слуга Казимир и не снял ее оттуда. Хьюго страдал лихорадкой в легкой форме и был очень беспокойным. И во время обеда, и еще спустя длительное время. Поток его слов не иссякал. Он рассказывал и про кампанию, и про осаду, и про свою солдатскую жизнь. Почти все его истории были непривычны для слушателей и казались нереальными. Изредка он замолкал, и все сидели в тишине, время от времени прерываемой возгласами типа: «О! Как чудесно быть дома!» или вопросом о ком-нибудь из членов семьи: «Как себя чувствует твоя сестра Дейзи? С ней все в порядке?» Ответов на вопросы он не дожидался. Аннунсиата со все растущей враждебностью наблюдала за этим взрослым мужчиной, упорно называющим ее мамой, улыбавшимся ей с чувством удовлетворенного собственника, принесшего весть о смерти ее единственного брата и укравшего ее уединение. В конце концов все поняли, что Хьюго ни к кому не обращается, а разговаривает сам с собой, и разбрелись по комнатам. Аннунсиата и Мартин впервые за два месяца разошлись на верху лестницы в разные стороны, с сожалением взглянув друг на друга.

Хьюго рвался в Морлэнд, и сейчас, когда их идиллия была нарушена, Аннунсиата и Мартин понимали, что им тоже пора домой. Это было странное возвращение. Хьюго, которому до сих пор не было дела до жены, упал ей на грудь, рыдая от радости, и наградил четырехлетнего сына взглядом, полным глубочайшей нежности, хотя маленький Артур, не узнавший родного отца, изо всех сил пытался избежать его объятий. Арабелла, довольная тем, что видит Мартина, и не совсем равнодушная к возвращению единственного брата, не приняла Казимира и поклялась, что не потерпит его в своем доме.

– Если он нужен Хьюго, пусть живет с ним в Шоузе, – заявила она.

Мартин осторожно заметил, что Шоуз еще не принадлежит Хьюго и, кроме того, не совсем готов для жилья.

– Мне все равно, – ответила Арабелла. – Я хозяйка в этом доме и...

На этот ультиматум Аннунсиата резко возразила:

– Пока я жива – я хозяйка Морлэнда! – сказала она, одним взглядом заставив Арабеллу умолкнуть. – И только я буду распоряжаться, кому здесь жить.

После первого переполоха жизнь в доме потекла обычным путем. Хьюго, казалось, находится в каком-то странном оцепенении, время от времени сменяющимся той самой вялой лихорадкой, при которой он был так спокоен и говорлив. Отец Сент-Мор сказал, что этой болезнью страдали очень многие, побывавшие в восточных пустынях, со временем она пройдет. Большую часть времени Хьюго с удовольствием проводил, сидя около дома или в саду, беседуя с Каролин или играя с сыном. Иногда он выезжал верхом с женой или сестрой, но охота быстро утомляла его, и обычно он возвращался один не позже чем через час. В периоды беспокойства он развивал бурную деятельность, но его настроение было очень непредсказуемым, и он настолько возбуждался от вина, что Мартин осторожно приказал Клементу по возможности держать вино подальше от лорда Баллинкри.

Арабелла, поначалу с интересом внимавшая рассказам брата о солдатской жизни, отказалась его слушать, когда он достиг конца своего репортажа и начал повторяться. Она вернулась к повседневным занятиям, хоть и лишенная своей компаньонки, Каролин. Мартин, как обычно, был очень занят делами поместья, а Аннунсиата отдала все внимание Карелли и Морису, приехавшим на летние каникулы. Поскольку Арабеллу никогда не интересовали проблемы воспитания детей, а ее сын Джеймс-Маттиас был еще слишком мал, чтобы обучаться верховой езде, она вынуждена была развлекаться самостоятельно и, по большей части, в одиночестве.

В конце сентября Карелли и Морис вернулись в Оксфорд, а в Морлэнд приехал погостить маркиз Эли. При виде своего старого друга Хьюго очень обрадовался и даже стал похож на себя прежнего. Казалось, приступы его странного оцепенения ушли без остатка. Эли всегда хорошо относился к Арабелле, и они вчетвером развлекались, как могли: катались верхом, охотились, гуляли, танцевали, наносили визиты, посещали ассамблеи, проводили вечера за картами или разыгрывали шарады.

Мартин наблюдал за такой активностью с легким удивлением. Он считал прежнюю привязанность Арабеллы утомительной и очень радовался, что она не претендует на его внимание, но иногда ему приходило в голову, что любой непосвященный в отношения людей, живущих под этой крышей, вполне мог подумать, что Мартин и Аннунсиата были супругами, а Арабелла и Эли – такой же семейной парой, как Хьюго и Каролин.

Когда сыновья уехали, Аннунсиата опять занялась Шоузом и действительно наняла строителей, чтобы начать работу, планы о которой так долго вынашивала. Наружная стена старого дома была в очень плохом состоянии, а домик привратника вообще почти развалился. Она приказала разобрать их, а камень использовать для нового строения. Аннунсиата проводила там очень много времени. Мартин часто приезжал туда, отчасти чтобы повидаться с ней в относительном уединении, а отчасти из-за того, что ему было интересно наблюдать за реализацией проекта, который он долгое время считал несбыточным. К его удивлению, сначала начали строить купальню.

– Это будет испытанием мастерства, – объясняла она. – Если они хорошо построят этот маленький домик, я спокойно смогу доверить им строительство главного здания.

Мартин понимающе улыбнулся.

– Ты же знаешь, что главная причина не эта. Ты любишь быстрые результаты, и у тебя нет терпения ждать годы, чтобы увидеть, как твои планы претворяются в жизнь.

– Пусть так, тогда я дострою купальню и запрещу пользоваться ею всем, кто мне не верит.

– Ты никогда не запретишь пользоваться купальней тому, кто будет восхищаться ею и говорить, насколько ты умна, – сказал Мартин.

Когда был готов фундамент, она подвела к нему Мартина и точно описала, как все это будет выглядеть.

– Здесь будет две комнаты, видишь? Тут – ванны. Тут – раздевалка. Вокруг – окна из цветного стекла, так что все внутри будет залито светом. На пол постелят черную и белую плитку, а в центре каждой комнаты установят фонтан. Вот здесь будет стоять огромная ванна из белого мрамора, в раздевалке я поставлю французский шезлонг, обитый белым атласом с золотыми нитями. А кругом расставят деревца в белых мраморных горшках – апельсины и лимоны. А здесь будет котельная, чтобы можно было нагреть столько воды, сколько захочется. А над ванной, на потолке, будет большая мраморная роза с множеством дырочек, а над ней – на чердаке – цистерна с водой, так что, если дернуть за шнурок, вода через дырочки в розе упадет на тебя, как дождь. Посмотри, я сейчас все тебе нарисую.

Мартин шел следом, слушая ее описания. Аннунсиата была так воодушевлена и так молода в своем энтузиазме, что он улыбался от удовольствия, глядя на нее. Фэнд тоже ходил за ней по пятам и при каждой остановке тыкался любопытным носом в ее платье, стараясь выяснить, что с ними происходит и что так заинтересовало хозяйку. Но когда в октябре настала сырая и холодная погода, ее пыл остыл и она предпочитала наблюдать за продвижением своего проекта, читая отчеты в тепле и уюте Морлэнда.

Из-за плохой погоды и отсутствия развлечений и дел на улице Аннунсиате и Мартину пришлось сидеть взаперти. С каждой неделей им становилось все тяжелей находиться в такой близости друг от друга и не выдать своих истинных чувств. Она бросала на него жгучие, алчущие взгляды, а в ноябре он разработал план, о котором и рассказал ей однажды утром, когда они были одни в комнате стюарда.

– На Северной улице есть один дом, – сказал он. – Дом принадлежит Киту, но я, будучи доверенным лицом, занимался его реставрацией. Строители уже закончили работу, и мне надо найти подходящего арендатора, но пока я этого не сделаю, дом будет пустовать.

Мартин замолчал, и их глаза сказали друг другу то, что не было произнесено вслух.

– Это, наверное, довольно опасно, – сказала Аннунсиата, – но...

– Но лучше, чем ничего, – закончил он за нее. – Я могу беспрепятственно поехать туда в любое время, но тебе придется ездить отдельно и в маске. Мы должны быть очень осторожны...

Она кивнула и почувствовала, что сердце сжимается от внезапного предчувствия беды и страха.

– Об этом должна будет знать Хлорис. Я могу ей довериться.

– Очень хорошо, тогда...

– Пусть это случится поскорее, – с надеждой сказала она.

Ничего особенного в этом доме не было, за исключением, может быть, вида из верхних окон на реку и величаво возвышающийся Гайдхолл. Мартин обставил дом кое-какой мебелью, и они начали встречаться там при каждом удобном случае. В магазине, куда дворяне иногда сдавали вещи, которыми давно не пользовались, Хлорис удалось купить плащ и маску. Эти вещи помогали Аннунсиате оставаться неузнанной, когда она шла на свидание. Они оставляли лошадей в гостинице на Миклгейт, напротив церкви Святого Мартина, и шли задними дворами к дому, и именно эта часть пути доставляла Аннунсиате больше всего беспокойства. Никогда раньше она не ходила по городу пешком и скоро обнаружила, что на уровне земли город пахнет еще хуже, чем на уровне спины лошади. Мартин всегда приезжал раньше ее, приближаясь к дому с противоположной стороны, в плаще и светлом парике, что считал вполне достаточной маскировкой. Если все было в порядке, он повязывал на ручку двери ленту, тем самым давая им знать, что путь свободен. Хлорис, на случай неожиданного визита нежелательных гостей, поджидала в гостиной внизу, читая книгу или вышивая.

– Много лет назад, – сказала однажды Аннунсиата, когда они с Мартином были одни в комнате, которую она называла «убежищем», – я бы посчитала все это приключением. Сейчас я расцениваю это как испытание нашей любви.

– Ты хочешь прекратить наши встречи? – спросил он.

Аннунсиата стояла у окна, глядя на первый белый легкий снег, падающий с серого неба на серую реку, но при этих словах быстро обернулась, и лицо ее осветилось радостью, которая всегда так воодушевляла его.

– О, нет! – воскликнула она. – В них вся моя жизнь. Я только хочу...

– Чего ты хочешь, мой ангел? – спросил он, пересек комнату, подошел к ней, крепко обнял за талию, чтобы вместе с ней смотреть на этот серо-белый день.

– Я хотела бы уехать далеко-далеко отсюда, навсегда, вместе с тобой. И чтобы мы просто жили друг с другом, как любящие муж и жена. Где-нибудь там, где нас никто не знает.

– Неужели ты согласишься расстаться со своим положением и богатством? – спросил он, слегка удивленный и тронутый ее словами.

– Все мое богатство и положение ничего не значат, если рядом нет самого дорогого человека – тебя. Но дело не только в этом, – печально добавила она.

– Не только. – Согласился он. – Кроме того, есть долг, ответственность...

Аннунсиата медленно повернулась, чтобы еще раз взглянуть в любимое, нежное лицо – он давно был знаком с чувством долга. Ему было уже почти тридцать лет, и большая разница в возрасте, поначалу так пугавшая ее, уменьшалась с каждым годом.

– Ты всегда был старше своих лет, Мартин, – сказала она. – Мне кажется, ты никогда не имел возможности быть абсолютно беззаботным.

Он засмеялся.

– Я не был шаловливым ребенком даже тогда, когда ходил под стол пешком. Может быть, если мы убежим вместе, я научусь быть беззаботным. Ради этого, наверное, стоит попробовать.

Они повернулись, движимые одним и тем же импульсом взглянуть на маленькую комнату, на их общую постель, на матрас в грубом деревянном каркасе, на треножник с умывальными принадлежностями, смешные колченогие табуретки и некое подобие стола, на котором лежала брошенная ими одежда. Все было куплено по дешевке в том же магазине, где и маска с плащом.

– Это не слишком похоже на рай, – заметил он.

– Это вообще ни на что не похоже, – ответила она. – Это место вне времени. Но здесь мы защищены от всего мира.

– Пока мир не последует сюда за нами, – сказал Мартин, нежно целуя ее и увлекая к кровати. – Рано или поздно это обязательно случится.

– Тогда мы пойдем куда-нибудь еще, – сказала она.

– Но куда? – поинтересовался он.

– Ну, я думаю, куда-нибудь в Лондон.

Хьюго был немного удивлен, что Аннунсиата осталась на Рождество в Морлэнде, хотя ему это очень нравилось. Она с головой окунулась в подготовку к празднику и сама ездила по магазинам, выбирая украшения для елки и для дома, всевозможные фейерверки, петарды и гирлянды. Накануне Рождества было очень холодно, сухо и морозно. Снег падал целую неделю, покрывая ровным слоем поля, реки и луга. В тот день небеса очистились, их ярко-голубой цвет слепил глаза, а над головой проплывали маленькие облака, словно сделанные из взбитых сливок. Снег сверкал подобно алмазной пыли, хрустел и скрипел под ногами, как сухое печенье. Светило бледное, яркое, холодное солнце, а голоса звенели и отдавались гулким эхом. Это был день контрастных цветов: ярко-белый снег, ярко-синее небо, ярко-зеленый падуб, ярко-красные ягоды на нем, словно капли крови на снегу. Аннунсиата надела шубу из голубого песца, и ее полы были разбросаны по сверкающей меди прогулочных саней. Она все время весело и задорно смеялась. Морис где-то нашел фазанье перо, и она воткнула его в прическу. И Хьюго долго помнил, как переливалось это перо на фоне синего неба, когда мать поворачивала голову.

Когда они приехали домой, на улицу высыпали слуги с кубками горячего глинтвейна, а Клемент вынес петарду, сохранившуюся с прошлогоднего праздника, от которой должны были поджечь новую, если в Новом году желали счастья дому. В дом под всеобщее пение традиционной песни внесли елку и водрузили в центре большого зала. Клемент запалил петарду, а отец Сент-Мор благословил ее. Мартин зажег свечи. Все стояли и ждали затаив дыхание, а когда рассеялся первый дым, все так громко закричали «Ура!», что собаки от испуга залились лаем как сумасшедшие. Снова наполнили кубки, и обитатели Морлэнда стояли, попивая вино, смеясь и разговаривая. Аннунсиата наклонилась под елку, надеясь, как в детстве, увидеть чудо. Мартин в очередной раз удивился ее деликатности – она собирала маленьких жучков, от жары выползших из-под коры дерева, и убирала их подальше от свечей.

Это было чудесное Рождество, двенадцать дней застывшего солнечного света. Весь дом был наполнен запахами деликатесов и звуками веселья. В каждой комнате пылали большие камины, а ночью горело множество свечей, и было светло, как днем. В доме толпился народ: конечно, приехали домой Морис и Карелии, прибыли на праздник Дейзи и Джон Элисбери. Дейзи снова была беременна, как и Каролин, поэтому общих тем для разговоров у них было предостаточно. Сабина с Криспианом приехали тоже и весело присоединялись ко всем затеям, хотя Хьюго заметил, что Сабина с завистью посматривает на двух женщин, чьи животы уже заметно округлились, и на двух детей – Артура и Джеймса-Маттиаса.

Хьюго никогда не видел мать в таком восторженном настроении. Когда Мартин назначил Карелли лордом без правил, ему показалось, что его брат и его мать заключили тайное соглашение о том, чтобы сделать это Рождество самым веселым на свете. Каждый следующий приказ Карелли был более сумасбродным, чем предыдущий, и Аннунсиата умоляла его чуть-чуть сбавить прыть, пока Мартин не предположил, что они не доживут до двенадцатой ночи, не свернув чьей-нибудь шеи. Карелли где-то раздобыл белый пушистый кошачий хвост и прикрепил его на заднем шве своих бриджей немыслимого цвета: одна штанина была белой, а другая – желтой.

– Чтобы доказать и показать мою власть, – говорил он.

А когда все уже были измучены играми, плясками и шарадами, они пели и музицировали. Мартин играл, Дейзи и Морис пели, и все хором подпевали, когда начинались их любимые «Quem Pastores», «In Dulci Jubilo», «Green Groweth the Holly» и «There is no Rose». В рождественский вечер для всех был приготовлен сюрприз. Специально для этой ночи Морис написал пьесу и всю последнюю неделю учил Мартина играть вторую партию. Эту пьесу они исполнили в четыре руки на двух корнетти. Музыка была великолепна. Корнетти считался инструментом, звук которого наиболее близок к звуку человеческого голоса по тембру и диапазону. Морис владел этим инструментом в совершенстве. Мартин же никогда раньше не играл на корнетти, но вторая партия была несложной, и ему удалось за неделю достаточно прилично освоить инструмент. Когда Хьюго закрывал глаза, ему казалось, что два голоса, далекие и чистые, переплетаются между собой и уводят вдаль всех присутствующих; это напоминало пение ангелов в тишине ясной ночи. Он открыл глаза и посмотрел на мать. Она сидела у камина на стуле с высокой спинкой и смотрела на языки пламени. Хьюго заметил слезы на се щеках и подумал, что мать вспоминает о Джордже и Руперте.

Но одна вещь в это Рождество очень удивила Хьюго. Его мать, всегда так строго соблюдавшая культовые обряды, не пошла к причастию. Она посещала службы и часто приходила в часовню, когда там никого не было, но не причащалась к телу и крови Господним, и Хьюго не мог понять, что ею движет и почему она страдает. Заметив после Рождества, что мать часто выезжает по каким-то таинственным делам только со своей горничной, он думал, что это, возможно, связано с разногласиями с отцом Сент-Мором и что она причащается в какой-то другой церкви. Когда все гости разъехались и жизнь потекла своим чередом, он также заметил, что мать стала беспокойной, казалось, на нее что-то сильно давит. Хьюго решил во что бы то ни стало выяснить причину ее волнений. Мать была единственным человеком на свете, которого он любил, боготворил и ценил. Он мог отдать жизнь, чтобы сделать ее по-настоящему счастливой.

Глава 19

Снег в этом году растаял очень рано, в начале марта. Аннунсиате захотелось в Лондон, но там все еще свирепствовала оспа, которая поразила Уайтхолл в феврале и в течение недели унесла обеих дочерей принцессы Анны, Мэри и Анну-Софию, оставив принцессу, у которой в январе опять случился выкидыш, бездетной. Затем заболел ее любимый муж Джордж; временами его жизнь висела на волоске, и поговаривали, что принцесса в полном отчаянии денно и нощно сидела у его кровати, держа мужа за руку. Они оба рыдали от ужаса возможной разлуки. Джордж поправился. Но казалось, будто линия Стюартов обречена на вымирание, поскольку в Голландии принцесса Мэри ни разу не забеременела после выкидыша в первый год замужества. Королева считала, что ее детородный возраст уже кончился, потому что она не беременела уже пять лет.

Когда Морис и Карелли вернулись после Рождества в Оксфорд, Аннунсиата снова очень энергично занялась строительством Шоуза, и к концу марта купальня была достроена. Торжествуя, она пригласила всех посмотреть на плоды своей деятельности. Домик был очаровательным: строителям удалось выполнить все ее замыслы. Полы в шахматном порядке выложили черным и белым мрамором, стены и потолок были декорированы чудесной мозаикой и фресками. Мраморная ванна была выполнена в форме огромной раковины гребешка и стоила целого состояния, хотя Аннунсиата считала ее очаровательной безделушкой.

– Она даже симпатичней, чем моя эбеновая ванна, – великодушно сказал Хьюго, и мать нахмурилась.

– Насколько я помню, за ту эбеновую ванну платила я! – резко сказала она. – Со временем я пристрою вторую ванну вот здесь, рядом, а всю комнату постараюсь выдержать в черных тонах с серебром.

– А где она? – спросил Хьюго, не вполне уверенный в том, что мать не шутит.

– Сначала была у Руперта, теперь у Карелли, – сказала Аннунсиата. – В тех самых комнатах гостиницы Пекуотера, где ты когда-то жил. По-моему, для них она слишком шикарна.

Они осмотрели Шоуз, который становился все более заброшенным, потому что в нем никто не жил. Хьюго был уверен, что камни для постройки дома были взяты из наружной стены.

– Дома имеют обыкновение исчезать бесследно, если из них взять хоть один камень, – сказал он. – Люди тайно приходят сюда по ночам и крадут камни для строительства своих овчарен. По-моему, мне надо здесь жить.

Это окончательно разозлило Аннунсиату.

– Сделай что-нибудь сам для устройства своей судьбы. Купи себе дом или построй его. Но, похоже, ты думаешь, что можешь не утруждаться, покуда за тебя работаю я. Сколько ты еще собираешься пробыть в Морлэнде, как ты собираешься устраивать свою жизнь?

Хьюго оторопел.

– Я думал, вам понравится моя идея, – ответил он.

– Не знаю, что дало тебе повод так думать, – сказала Аннунсиата и удалилась.

Хьюго расстроился, но объяснил себе резкость матери ее тайными переживаниями и решил, что, когда в следующий раз она предпримет свою секретную прогулку, последует за ней и выяснит, в чем дело.

Было очень трудно никому не попасться на глаза, но Хьюго это удалось, хотя у Миклгейт-бара он чуть не потерял мать, потому, что в баре она поменяла плащ и надела маску. Хлорис прикрепила к седельной сумке запасной плащ, и он узнал их только по лошадям. Переодевание заинтриговало его еще больше. Может быть, мать обратилась в римскую веру? И шла к тайной римской мессе? Тогда понятно, почему она не посещала мессу дома.

В городе преследовать женщин было гораздо проще, потому что они двигались медленнее. Хьюго оставил лошадь около гостиницы и дальнейший путь проделал пешком. Он был удивлен, почти потрясен тем, что женщины оставили своих лошадей – его матери было не положено ходить по грязной улице, как простолюдинке, – но это очень упрощало слежку. Хьюго держался на расстоянии, не выпуская их из вида, но женщины ни разу не обернулись, пока не дошли до дома на Северной улице. Он заметил, что Хлорис отвязала от ручки двери белую ленту. Обе женщины вошли в дом, а он устроился в тени на Таннер-роу – оттуда было удобно наблюдать за домом. Мимо прошел торговец пирогами, и Хьюго купил кусок горячего пирога. В дом никто больше не входил, и он решил, что мать с Хлорис были последними, кто пришел к мессе или к чему-то еще.

Наверху, в маленькой комнатке, Аннунсиата скинула плащ и маску и бросилась в объятия Мартина. Последний раз они встречались две недели назад, и сейчас им больше всего хотелось просто прижаться друг к другу.

– Как здесь холодно, – сказала она, чуть отодвигаясь, чтобы взглянуть ему в глаза.

– Я приехал недавно и не успел разжечь камин. Я вошел за несколько минут до вас.

– Как я ненавижу эти проклятые, неизвестно кем и для чего придуманные условности, – воскликнула она, тесно прижимаясь к нему, будто ища спасения.

Мартин крепко, но нежно обнял ее, желая защитить от всех бед.

– Это подобно жизни в тени, – сказал он.

– Такая длинная тень...– печально согласилась Аннунсиата. – Выйдем ли мы когда-нибудь на солнечный свет?

– Когда умрем, – грустно ответил он. – Может быть, только тогда. Мы должны выдержать все, что выпадет на нашу долю, раз сами выбрали эту запрещенную любовь.

– Ну почему любовь должна быть под запретом? – страстно воскликнула она. – Как может моя любовь, любовь – быть неправильной? Разве теплота, нежность и любовь исходят не от Бога?

– Моя леди, я не знаю, – мягко сказал он, нежно приподнимая пальцем ее подбородок.

Аннунсиата была похожа на дикую птичку, бьющую крыльями по прутьям клетки. Ему хотелось освободить ее, но он был таким же узником, как и она.

– Ты спрашиваешь меня о том, чего никто на свете не знает.

– Я понимаю. Извини. Ведь ты тоже страдаешь, может быть, даже сильнее меня. О, Мартин, я так хочу открыто жить с тобой и не прятать нашу любовь!

Ее глаза, подобно темному огню, прожигали его до самого сердца.

– Может быть, наступит время, когда нам придется бежать... Мы могли бы поехать в Антверпен или в Хайдельберг. Куда-нибудь, где можно все начать сначала, – сказала она.

– И оставить детей?

– Карелли и Морис поехали бы с нами и были бы вполне счастливы. Карелли мог бы сделать карьеру при дворе императора или курфюрста. Его судьба там. А Морис – Морис мог бы поехать в Лейпциг учиться у Иоханнеса Пецеля. А мы с тобой...

– Моя дорогая, – сказал Мартин, – я хозяин Морлэнда...

– Король своего маленького королевства, – перебила его Аннунсиата.

Он убрал волосы с ее прекрасного белого лба и нежно поцеловал, стараясь хоть так заглушить ее душевную боль.

– Не стоит лить слезы, любовь моего сердца. Ты же знаешь, что я отнюдь не ищу славы, но на мне лежит ответственность за людей: за слуг, арендаторов, фермеров, староверов, которых никто больше не может защитить. Разве я могу бросить их на произвол судьбы?

– А меня ты можешь бросить? – возразила она, тяжело вздохнула, потянулась к его губам и закрыла глаза, припадая к нему всем телом. Затем отступила назад, взяла его за руки и, пристально глядя прямо в глаза, тихо сказала: – Мартин, у меня будет ребенок.

Он долго молчал. Пауза затянулась настолько, что Аннунсиате показалось, будто прошла целая вечность, и никто из них уже никогда не сможет нарушить молчание, но он спокойно спросил:

– Как давно?

– С Рождества. Но я не была вполне уверена до последней недели.

– С Рождества... – словно эхо повторил он с некоторым удивлением, затем улыбнулся своей неожиданной светлой улыбкой и сказал: – То-то я смотрю, что ты ведешь себя как-то странно. Ты была так сильно возбуждена, словно счастливое дитя, встречающее первое Рождество в жизни. Я никогда не думал...

– Скорее всего, это мой последний ребенок, – произнесла Аннунсиата, – поэтому я должна быть уверена, что он будет лучшим. Ведь так и будет, правда?

Она сжала его руки и засмеялась:

– Мартин, у меня будет ребенок! Твой ребенок! Теперь ты понимаешь, что Бог не осудил нас, иначе этого не случилось бы. Он благословил нашу любовь! Люди могут осудить нас, но Бог видит наши сердца и знает, что наша любовь чиста и прекрасна.

Мартин промолчал, не совсем уверенный в том, что Божий суд справедлив. Он понимал только одно – это кардинально изменит их жизнь. Теперь у них выбора не было.

– Тогда, – сказал он наконец, – нам все-таки придется бежать. Бог, может, и любит нас, но люди, как ты совершенно верно подметила, злы, и они нас осудят. О, моя дорогая, я не хочу омрачать твое счастье, но ты должна ясно представлять, что скажут люди. Они будут смотреть на ребенка с ужасом, а на нас – с негодованием, как на жутких чудовищ.

Аннунсиата возмущенно посмотрела на него:

– Мне все равно, что скажут люди! Я люблю тебя! И я рада, рада, рада, что у меня будет твой ребенок!

Она снова бросилась в его объятия, он крепко сжал ее плечи, а через некоторое время почувствовал, что ее слезы жгут его грудь, промочив рубаху насквозь. Ей придется сражаться за свое счастье. Она может кричать в свою защиту все что угодно, но оба прекрасно осознавали, с чем им придется столкнуться лицом к лицу. Мартин поцеловал ее мягкие волосы, погладил по голове и покрепче прижал к себе, словно боясь, что она вот-вот исчезнет. Когда горький поток слез иссяк, он бережно увлек Аннунсиату к постели, они медленно разделись и обнялись. Они любили друг друга с такой переполняющей нежностью и странным ощущением свободы, как будто худшее уже позади и больше им бояться нечего.

Ждать на холоде пришлось долго. Но Хьюго был тверд в своем решении, и в конце концов дверь медленно и беззвучно отворилась. Из дома вышли две женщины и прошли так близко от него, что он почувствовал аромат духов матери. Хьюго еще некоторое время не оставлял свой пост, не спуская глаз с двери, из которой вышли мать с Хлорис и, как он думал, должны были выйти остальные, собравшиеся к мессе. Но улица была пустынна. Затем, спустя довольно продолжительное время, дверь опять отворилась и показался мужчина в дешевом плаще и ужасном парике, надетом, как показалось Хьюго, для того, чтобы не быть узнанным, как это делала и мать. Он вышел и закрыл дверь на ключ. С кем же мать могла встречаться тайком от всей семьи? Может быть, она ходила на свидание с любовником? Хьюго обуяла страшная злость от одной этой мысли. Он и представить себе не мог, что кто-нибудь может встать между ним и матерью. Он хотел быть для нее первым. А сейчас, когда мать овдовела, он – старший сын – должен занимать главное место в ее сердце. Если у нее был любовник... Ну что ж, он...

Хьюго не закончил свою мысль, но руки непроизвольно сжались в кулаки. Он с большой осторожностью последовал за мужчиной в столь странном одеянии, а тот быстро прошел по Северной улице и свернул в аллею. Хьюго шел следом. Не доходя до конца аллеи, мужчина снял свой нелепый парик, освобождая темные мягкие вьющиеся волосы, которые показались Хьюго ужасно знакомыми. Когда мужчина вышел из аллеи, Хьюго разглядел на свету его профиль и, к своему удивлению, понял, что это, без сомнения, Мартин.

Первым чувством было облегчение. Это не могло быть любовным свиданием! А значит, у нее не было любовника! Потом облегчение сменилось удивлением. Затем матери понадобилось тайно встречаться с Мартином? Они каждый день виделись в доме. Что могло заставить их встречаться в городе с такими предосторожностями? Он еще мгновение пытался объяснить себе все это религиозными метаниями матери. Может быть, оба примкнули к лону римской церкви и встречались для тайных обрядов? Но если это так, здесь должен быть священник, а его не было, ведь не мог же Мартин запереть святого отца в доме. Нет, наверно, это какие-то дела, которые они проворачивают вместе. Ведь Мартин занимался всем огромным поместьем Морлэндов, а на плечах Аннунсиаты были Шоуз и Чельмсфорд, так что вполне возможно, что у них были какие-то общие сделки. Но почему это держится в такой тайне? Непонятно. Хьюго отбросил догадки и направился прямиком к гостинице, где оставил свою лошадь, – пора было возвращаться домой.

К обеду собралась вся семья, кроме Мартина, который, как говорили, все еще не вернулся из Йорка, куда ездил по делам. Аннунсиата казалась задумчивой, но не несчастной, и ела с отменным аппетитом. Пару раз она невидящим взглядом окидывала стол, потом Каролин пришлось повторить свой вопрос, так как Аннунсиата не сразу поняла, что он адресовался ей. Но все это можно было объяснить тем, что ее мысли заняты сложной сделкой, которую она собиралась провернуть.

Вскоре после обеда вернулся Мартин. Он поднялся в детскую пообщаться с сыном, тепло поговорил с Арабеллой о лошадях, а потом исчез. Хьюго пошел поискать мать, надеясь найти ее в большом салоне наверху. В кресле лежало ее шитье, но матери в салоне не было. Хьюго спросил у проходящего мимо слуги, где хозяйка.

– Она недавно вышла в сад, господин. Я не видел, чтобы она возвращалась, видимо, все еще гуляет. Послать за ней кого-нибудь?

– Нет, нет. Все в порядке. Я сам ее найду, – ответил Хьюго.

Солнце шло к закату, в саду становилось прохладнее. Надо пойти и попросить ее вернуться в дом, иначе она может простудиться. Хьюго считал это уважительной причиной для того, чтобы побеспокоить мать и не вызвать ее гнева, поскольку она никогда не церемонилась, если он являлся без вызова.

Больше всего Аннунсиата любила итальянский сад, потому что розы никогда ей не нравились. Хьюго направился туда. Может быть, мать будет в хорошем настроении и не сразу отошлет его, и ему удастся узнать о цели ее тайных поездок и со временем хоть как-то облегчить ее ношу. Он повернул за угол высокого темного забора и в одной из ниш увидел свою мать и Мартина, стоявших рядом.

Он все понял – в мозгу словно молния сверкнула. Они стояли лицом друг к другу. Хьюго заметил, как всегда замечаешь мельчайшие детали в момент сильного напряжения, что они точно одного роста и настолько одинаково сложены, что могли быть близнецами. Они держались за руки и разговаривали, но понимание пришло не поэтому. Он видел, как они смотрели друг на друга. Так могут смотреть только влюбленные, возлюбленные, любовники. Однажды видевший это никогда не ошибется. Казалось, сам воздух вокруг кричал об их любви.

Но тут они заметили его и одновременно повернули головы. Их руки расцепились, но они даже не двинулись с места. Хьюго не видел выражение лица Мартина, поскольку смотрел только на мать. Гримаса удивления сменилась испугом, затем ее лицо стало хмурым, как осенняя туча. Ужас овладел его сердцем. Первое впечатление было правильным – она встречалась с любовником. Его мать! Его мать шла пешком по улицам Йорка! Его мать шла на любовное свидание в какой-то вонючий маленький домик! Как простолюдинка! Волна бешеного гнева захлестнула Хьюго, но гнев был направлен не на нее. Разве он мог чувствовать к ней что-то, кроме любви и обожания? Его ярость предназначалась человеку, предавшему их обоих! Мартин, его друг, его идеал, заставил мать пойти на такую мерзость.

– Я никогда не поверил бы в это, – медленно сказал он, – если бы не видел собственными глазами.

И Хьюго уставился на Мартина. Лицо брата было печальным и грустным, но он не произнес ни слова. Зато мать сказала звенящим от ярости голосом:

– И что же ты видел?! Что тебе пришло в голову?

– Я сегодня поехал за вами, мама, – сказал Хьюго, не отводя глаз от лица Мартина. – Я так боялся, что вы из-за чего-то страдаете. Я так хотел вам помочь.

– Ты? Помочь? Ты никогда в жизни не помог ни одному человеку. Как ты посмел преследовать меня? Как ты смел идти за мной, подобно вору? Неужели я не имею права на уединение?

Он, казалось, не слышал се.

– Я шел за вами до самого дома. Я думал, что вы посещаете римскую мессу. Потом я решил, что вы встречаетесь с любовником. Кажется, второе предположение оказалось верным.

Хьюго сделал шаг по направлению к Мартину, и его гнев выплеснулся наружу.

– Подонок! Презренный подонок! Так обесчестить мою мать! Ты оскорбил се! Когда я думаю о том, что ты посмел обратить на нее свой гнусный взор... А ведь она твоя приемная мать! Как тебе не стыдно? Неужели у тебя не осталось ничего святого? Знать, что она пешком идет одна по грязным улицам города, как какая-то... Моя мать! Графиня Чельмсфорд! А ты... Ты – ничтожество! Как ты посмел допустить мысль... посмотреть на нее! Ты заплатишь за это жизнью!

Он вытащил меч. Лицо Мартина напряглось, ноздри широко раздувались, но он по-прежнему молчал. Аннунсиата встала между ними, исполненная гнева и страха.

– Нет! Убери меч! Хьюго, ты – дурак! Неужели ты убьешь своего брата?

– Моего брата?! – голос сорвался на высокой ноте, и Хьюго уставился на нее почти с ненавистью. – И вы, мадам, напоминаете, кем он мне приходится! А раньше вы об этом не вспоминали? Ваш приемный сын, мадам! Ведь это – инцест! А ты? Ты был моим другом, по крайней мере, я так думал! – Он обошел Аннунсиату и опять приблизился к Мартину. – Как долго ты будешь нарушать наш мир? Это что – ревность? Неужели тебе не дает покоя то, что она заняла место твоей матери? Где твое оружие?! Или ты трус? Вор! Соблазнитель!

– Нет, я запрещаю! Мартин, ты не будешь драться! – воскликнула Аннунсиата. – Хьюго, я запрещаю это!

– Отойдите в сторону, мама, – процедил Хьюго сквозь зубы.

Рука Мартина лежала на рукоятке меча, а лицо было жестким и печальным – он понимал, что поединка не избежать.

– Отойдите в сторону и позвольте мне защитить вашу честь и достоинство! – произнес Хьюго.

Аннунсиата замерла. Она понимала, что больше ничего не может предпринять, что все ее попытки оказались напрасными, и, едва сдерживая ярость, отошла в сторону.

– Так тому и быть, – тихо сказал ей Мартин. Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

– Становись и защищайся! – сказал Хьюго. – Или я убью тебя на том месте, где ты стоишь, как последнюю собаку.

– Нет! Нет! – снова закричала Аннунсиата, но Мартин осторожно отодвинул ее и обнажил меч.

– Это должно было случиться, – снова повторил он. – Теперь его не остановишь.

– Он убьет тебя! – закричала Аннунсиата, и было непонятно, к кому она обращается.

– Отойди в сторону, – повторил Мартин, наблюдая за Хьюго и становясь в позицию.

Аннунсиата дико озиралась, не зная, кричать ли ей или пойти за помощью. Ведь должен же кто-нибудь остановить их! Но она не могла заставить себя сдвинуться с места, когда сверкающие лезвия мечей, на конце которых балансировали жизнь и смерть этих двух близких ей мужчин, заблестели на солнце. Они кружили, как вороны, на одном месте, и она отошла в сторону. Ее глаза были широко раскрыты от ужаса, руки прижаты к горлу, как будто удерживали крик, рвущийся из груди, сердце, как испуганная птичка, бешено колотилось о ребра, дыхание было тяжелым и сдавленным.

Лицо Хьюго потемнело от бешенства – казалось, он совсем потерял рассудок. Мартин, напротив, был бледен и спокоен, как будто уже давно определил для себя исход поединка. Надо быть очень осторожным, надо постараться не причинить вреда Хьюго. Но Хьюго сделает все, чтобы убить его. Хьюго сделал резкий выпад и нанес Мартину серию ударов. Аннунсиата не смогла сдержать крик. Мартин спокойно парировал удары. Хьюго был профессиональным воином и не раз сражался за свою жизнь, тогда как Мартин обнажал меч только ради искусства и никогда – со злостью. Ярость Хьюго работала против него, Мартин же был холоден и осторожен. Еще один выпад, резкий звон клинков, скрестившихся на узком пространстве между изгородями... Белые статуи, стоявшие во всех нишах, как безмолвные свидетели, наблюдали за ходом поединка.

В ожидании следующей атаки Мартин слегка отступил, заняв более выгодную позицию, и увидел, что Хьюго в бессильной злобе сильно стиснул зубы, так что побелели скулы. «Я должен ранить его, – думал Мартин. – По-другому его не остановишь! Но я не имею права убивать. Если бы удалось ранить его в руку...»

Он решил ударить слева, причем готовился так явно, что у Хьюго была возможность увернуться. Мартин ни в коей мере не стремился наносить смертельный удар. Но Хьюго был профессионалом и не раз сражался врукопашную, как сгоряча, так и с холодным рассудком. Мартин не мог знать и половины того, что знает Хьюго. Видя, что Мартин столь очевидно собирается ударить слева, Хьюго принял это за хитрый маневр и решил, что удар будет нанесен справа, инстинктивно просчитав это скорее телом, чем головой. Мартин сделал выпад, и Хьюго, вместо того чтобы уйти от удара, прыгнул прямо на меч. Лезвие проткнуло его насквозь.

Аннунсиата завизжала нечеловеческим голосом, режущим уши. Хьюго понял: этот поединок он проиграл. На мгновение все застыло, как на картине. Хьюго удивленно уставился на Мартина, очевидно, потрясенный и не верящий в то, что сам напоролся на меч. Боли он не чувствовал, но боялся пошевелиться, не представляя, что за этим последует. Мартин смотрел на Хьюго с перекошенным от ужаса лицом. Этого не должно было случиться! Он чувствовал тяжесть веса Хьюго на мече, тоже боясь двинуться, не зная, чем это обернется для его случайной жертвы. Аннунсиата смотрела на обоих обезумевшими от потрясения и страха глазами. Она видела кончик меча Мартина, выступающий из спины Хьюго.

Затем Мартин легким движением положил руку на грудь Хьюго и вытащил меч. Раздался ужасный хлюпающий звук, и Хьюго упал, прижимая руки к ране и ощущая какую-то странную нерешительность, влажность под рукой, сильный холод... Боли не было, был только ужас от понимания того, что этот удар смертелен. Аннунсиата подбежала к сыну. Он почувствовал прикосновение ее руки, исследующей рану в надежде, что еще можно что-нибудь сделать. Она не проронила ни слова, только дышала шумно и прерывисто. «Все-таки она любила меня!» – подумал Хьюго удовлетворенно. Аннунсиата повернула сына, приподняла его голову, и он напрягся, чтобы посмотреть на нее. Теперь появилась боль, согревающая изнутри, как будто до этого она была заморожена в большой глыбе льда, живая голодная боль, которая скоро сожрет его жизнь.

– Мама, – прошептал он и тут же закашлялся, с огорчением заметив, что запачкал кровью руки и платье матери.

– Хьюго! Хьюго! Ты тяжело ранен? Надо позвать на помощь! – кричала она. – Вы, должно быть, совсем сошли с ума!

– Мама, послушайте! Я должен сказать вам... – Хьюго знал, что умирает. Перед глазами темнело, он проваливался в ночь, его знобило. Он должен был сказать это, чтобы умереть с чистой совестью. – Мама, Джордж... Мой брат Джордж...

Аннунсиата решила, что он бредит.

– Джордж умер, – успокаивающе сказала она.

– Вы всегда любили его больше меня, – простонал Хьюго. – Я не мог этого вынести. Я убил его. Я отравил Джорджа.

Аннунсиата в ужасе посмотрела на сына, отдергивая руки, испачканные его кровью. Он попытался удержать их.

– Зачем? – прошептала она.

– Чтобы вы любили меня больше всех, – ответил Хьюго. Его снова забил кашель, и сгустки крови, вылетающие изо рта, падали на ее платье. Казалось, что с кашлем из него уходит жизнь. – И вы любили меня, правда? Мама... – голос угасал. – Мама, скажите, что вы любили меня... – его сотрясла конвульсия, изо рта с тем же ужасным хлюпающим звуком хлынула кровь, тело его обмякло, глаза закатились. Хьюго был мертв.

Аннунсиата слышала, как, стоя за ней, Мартин поднимает меч. «Он, наверное, вытер его о траву», – мелькнула отстраненная мысль.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой! – шептала она. Поднялся шум, прибежали слуги, растревоженные ее криком.

– Он умер?.. – сказал Мартин из-за ее спины, наполовину утверждая, наполовину спрашивая.

Внезапно Аннунсиата почувствовала отвращение к тому, к чему прикасалась, резко отшатнулась от Хьюго, встала и повернулась к Мартину, вся в крови своего сына. Лицо Мартина исказила гримаса ужаса.

– Я не хотел убивать его, – прошептал он еще раз. – Он сделал выпад не в ту сторону. Я хотел промахнуться, просто ранить его, чтобы привести в чувство. Он сам прыгнул на меч.

– Мартин... – мозг застыл от ужаса: слишком многое на нее сразу свалилось.

Мартина колотила нервная дрожь, но она знала, что он выдержит все.

– Мартин, я знаю, что ты не собирался убивать его. Но он мертв. Вы сражались на дуэли, и он умер. Ты должен уехать. Они посадят тебя в тюрьму, может быть, даже повесят. Тебе надо бежать.

Мартин потряс головой, но не в знак несогласия, а как любой человек, пытающийся прояснить мысли.

– Куда?

– Ты должен бежать из страны. Я постараюсь добиться, чтобы тебя простили, и тогда ты сможешь вернуться назад. Тебе надо бежать...

«Да, как когда-то Хьюго...» – мелькнула мысль.

– Поезжай в Халл и найми там судно в Голландию. Оттуда доберешься до Ганновера. Жена курфюрста София – моя тетка. Она поможет тебе. Я дам знать, когда ты сможешь вернуться.

– А что будет с тобой? С нашим ребенком? Аннунсиата держалась твердо, хотя сердце разрывалось от жалости к нему да и к самой себе.

– А я... Я буду ждать твоего возвращения. К тому же я должна обязательно остаться здесь, чтобы за всем проследить и добиться для тебя прощения.

– Хорошо, – потрясенно сказал он, принимая неизбежность происходящего.

Они только что планировали убежать вместе, и вот по иронии судьбы он вынужден бежать один. Мартин собрался с силами: она не должна брать всю тяжесть на свои хрупкие плечи. Он взял ее за руки, испачканные кровью, и сказал:

– Это не должно затянуться надолго. Аннунсиата попыталась улыбнуться, соглашаясь, но ей не хватило воздуха, и слезы потоком хлынули из глаз. Мартин закричал:

– Нет! Нет, нет! Я не могу оставить тебя одну! Я останусь и встречу свою участь. Может быть...

Она отрицательно покачала головой и простонала, захлебываясь слезами:

– Нет! Нет! Они убьют тебя! Я не вынесу твоей смерти! Ты должен бежать.

Силы оставили се. Мартин взял ее на руки, прижал к себе, стараясь унять озноб, сотрясающий ее тело. Они крепко обнялись, пытаясь запомнить мельчайшие черточки лиц друг друга на долгое время разлуки. А затем он покинул ее, и она, безутешно рыдая, упала на землю рядом со своим мертвым сыном.

Иногда Аннунсиате казалось, что кошмар никогда не кончится. Она знала: единственное, что не даст ей потерять рассудок, – необходимость придумать достаточно вескую причину для дуэли. Этого было слишком много для нее одной, и, хотя Хлорис могла догадываться, никто другой истинной причины знать не должен. Через какое-то время она вспомнила о последних словах Хьюго, и горечь утраты любимого сына Джорджа вновь нахлынула на нее. Она вспомнила приступы его болезни – они прекращались, когда Хьюго уезжал в Оксфорд. Значит, он медленно травил брата в течение многих лет. Догадывался ли об этом Джордж? Ее сердце разрывалось на части от боли за сына, который так долго страдал и которого из-за неуемной ревности так безжалостно убил Хьюго. К Хьюго она не испытывала ни жалости, ни сочувствия, не в состоянии скорбеть по нему. И в смерти он был так же мало любим ею, как и при жизни.

Мартин уехал через час, взяв с собой только деньги и драгоценности. До Халла его должен был сопровождать Клемент. Он умолял хозяина взять его с собой в Голландию, но Мартин отказал ему. Отдавая приказы слугам и пытаясь успокоить рыдающую Каролин, Аннунсиата забыла про Арабеллу. Убедив в конце концов Каролин лечь в кровать, она вышла из спальни и увидела ожидающую ее дочь.

– Интересно, мадам, как вы оправдываете себя? – резко спросила она.

– Что ты имеешь в виду? – устало произнесла Аннунсиата.

– Что я имею в виду? Лицемерка! Убийца! Боже, как я тебя ненавижу! – прошипела Арабелла. – Ты всю жизнь не любила ни меня, ни Хьюго. Но я никогда не думала, что ты дойдешь до убийства.

– О чем ты говоришь?

– Ты убила моего брата! Единственное близкое существо, которое было у меня с тех пор, как умер отец, – Арабелла бросила на нее испепеляющий взгляд. – И ты украла у меня мужа. Что дальше? Может быть, ты убьешь и меня?

– У тебя истерика, – сказала Аннунсиата, напрасно пытаясь успокоить дочь. – Не следует так легко разбрасываться столь тяжелыми обвинениями. Мартин уехал не навсегда. Он вернется, как только...

– Ты давно украла его, – перебила ее Арабелла. – Неужели ты думала, что я ничего не понимаю. Ты думала, что тебе удается все скрыть, что никто не знает... Вы противны мне, мадам! Мне стыдно называть вас своей матерью. Ни одна мать в мире не могла бы так себя вести! Мой муж и мой брат – единственные люди, которых я любила, а вы...

Терпение Аннунсиаты кончилось.

– Ты? Любила? Ты даже не знаешь, что значит это слово! На Хьюго тебе всегда было наплевать! А что касается Мартина...

– Откуда ты знаешь, что я чувствую? Разве ты когда-нибудь хоть что-то обо мне знала? О моих заботах? О моем горе? Ты никогда не любила меня, с момента моего рождения. Ты просто хотела без забот избавиться от меня. Вот почему ты выдала меня замуж за Мартина. А что сейчас? И ты ни о чем не жалеешь? Я надеюсь, что это сожжет вас, мадам, на медленном огне и будет жечь всю оставшуюся жизнь. Потому, что его жена – я, а ты никогда ею не будешь! Да, да, мы с ним – муж и жена. Я с ним, а ты – нет! И во всем виновата только ты!

– О чем ты говоришь? Как это – ты с ним? – спросила Аннунсиата.

Арабелла победоносно посмотрела на нее:

– Я поеду за ним!

– Нет, тебе нельзя ехать.

– А кто меня остановит? Я его жена и имею полное право разделить с ним ссылку. И мы никогда не вернемся сюда. Никогда! Никогда! Никогда! Вы видели его в последний раз, мадам!

– Не смеши меня, Арабелла, – холодно осадила ее Аннунсиата. – Он не хочет тебя. Кроме того, он уже уехал, а ты не можешь следовать за ним одна. Ты никогда не найдешь его.

– Могу, и сделаю это! – ответила Арабелла. – Клемент сказал, что он поехал в Халл. Верхом я езжу быстрее, чем он. И я перехвачу его.

– Ты глупая девчонка. Тебе нельзя ехать одной. Я запрещаю тебе.

– Ты меня не остановишь. Попробуй только, я всем расскажу правду.

Обе женщины смотрели друг на друга: Аннунсиата – с болью, Арабелла – с нездоровым ликованием.

– А что будет с твоим ребенком? – спросила Аннунсиата, разыгрывая последнюю карту.

Арабелла стремительно развернулась на каблуках.

– Возьми его себе! Я нарожаю других. Клемент вернулся рано утром. Аннунсиата была в часовне, читая молитвы над телом Хьюго. Всю ночь она не сомкнула глаз.

– Мы нашли судно, миледи, – доложил он ей, устало вздыхая после продолжительной ночи, проведенной в седле. – Я сам видел, как он сел на корабль. Похоже, там вполне приличные люди, хотя слегка и грубоваты. Они отплывают на рассвете. Он сразу же отослал меня назад и не разрешил мне ждать. Он просил передать вам это. – Клемент вынул из-за пазухи записку и протянул ей.

– Ты видел мисс Арабеллу? – спросила Аннунсиата. – Она нашла вас?

Клемент выглядел ошеломленным.

– Мисс Арабеллу, миледи?

– Она поскакала следом за вами, надеясь перехватить вас.

– Я не видел се, миледи. Может быть, она прискакала, когда я уже уехал.

– Возможно. Однако мы все равно должны послать людей на ее поиски. Не беспокойся об этом, Клемент. Иди поешь и ложись спать. Я займусь этим сама.

– Да, миледи.

Помешкав в дверях, Клемент спросил:

– А вы не приляжете, миледи? Аннунсиата медленно покачала головой.

– Я не могу. Иди. Оставь меня одну.

Он вышел, и какое-то время она сидела неподвижно, наблюдая, как серый рассвет медленно поднимается за окнами часовни. Сердце ее было далеко отсюда. Оно видело серый рассвет над серым морем и маленькое судно, отважно борющееся с большими черными волнами, маленькое суденышко с белым парусом, вокруг которого бешено крутилась, злилась разбушевавшаяся стихия, посылая на него сгустки грязной пены с гребня волны, похожие на плевки. Аннунсиата вспомнила его слова: «Какова бы ни была цена, я готов платить». «Вот и расплата, – думала она, – боль разлуки». Она представила себе серую длинную череду дней, которые надо будет чем-то заполнять. В пальцах зашуршала бумага, и она вспомнила о письме.

Письмо было написано наспех, до боли родным почерком. Читать было очень тяжело, слезы сами катились из глаз, и она вынуждена была снова и снова останавливаться, чтобы осушить их.

«Моя леди!», – начиналось оно.

Давным-давно, совсем юный Мартин решил называть ее «моя леди», и этот порыв шел из самой глубины души.

«Моя леди, я нашел судно и к тому времени, когда вы прочтете это письмо, уже буду на пути в Голландию. Я оставляю вашему вниманию своего сына до тех пор, пока не вернусь домой. Вы должны сохранить для меня мое королевство. Я не могу много писать, но у меня всегда найдется время на то, чтобы сказать: то, что вам принадлежало, вашим и останется. Сохраняйте мужество и силу. Я всегда с вами. Молитесь за меня, как я молюсь за вас, каждый день, каждый час. Храни вас Бог, моя леди».

Она снова перечитала письмо и долго сидела, держа листок в руках. Боль немного отступила. Серое небо просветлело и стало золотистым. На улице запели птицы, пламя свечей в часовне поблекло. Она смотрела на прекрасное лицо Пречистой Девы – статуя нежно протягивала к ней руки, – умоляя заботиться о нем, беречь его и в конце концов вернуть ей. Сама того не замечая, она снова плакала, поток слез накатывал волнами, и невозможно было остановиться, чтобы хоть ненадолго вернуться в реальность. В неверном свете свечей Аннунсиате казалось, что по лицу статуи Святой Девы тоже текут слезы.

Глава 20

В спокойный сырой жаркий сентябрьский день Аннунсиата родила дочь – крошечное создание с массой темных волос и поразительно смуглой кожей. Это случилось восьмого сентября, в день Пресвятой Девы Марии. Взяв ее на руки, Аннунсиата не выразила никаких чувств. Девочка была маленькая и странная, не похожая ни на одного из родителей и напоминала дитя эльфов из старых английских сказок, подаренное ей взамен погибших детей. Истощенная и слабая после такого напряженного дня, Аннунсиата плакала. Слезы упали на головку девочки, и ее унесли. Хлорис пыталась успокоить хозяйку.

– Она будет становиться все красивее и красивее, – утешала она Аннунсиату. – Ведь Всевышний знает, что для нее это тоже был тяжелый труд. Вы устали, отдохните, госпожа.

– Кто се будет кормить? – сквозь слезы спросила Аннунсиата. – Ты уже стара, Хлорис. Я тоже слишком стара, чтобы быть ей матерью. Что с ней станется?

– Успокойтесь, успокойтесь. Все будет хорошо. Вы очень устали. Такой длинный тяжелый год. Мы найдем бедной малютке кормилицу.

За дверями спальни весь дом был погружен в молчание: казалось, что все покинули его. Хлорис тихо ходила по комнате, проверяя, все ли в порядке, заглянула в детскую, где Доркас единолично правила своим небольшим королевством из четырех подданных. Маленький эльф станет пятым. Кроме Джеймса-Маттиаса и Артура, которому недавно исполнилось пять лет и он должен был скоро покинуть детскую, тут был второй сын Каролин, названный Джоном в честь ее брата, и ребенок Дейзи, умершей от родовой горячки. Это было одно из событий, сделавших этот год таким длинным и трудным, и Джон Элисбери прислал свою маленькую дочку Мэри-Селию сюда, в тишину детской Морлэнда, до тех пор, пока она не подрастет или он не женится повторно. Хлорис уже не могла вспомнить, кто первым назвал девочку Клевер, но имя закрепилось, очень шло ей и подходило гораздо больше, чем настоящее, данное при рождении.

Остальной дом опустел: Хьюго умер, Мартин был в ссылке, Арабелла исчезла. О ней никто ничего не слышал с той самой ночи, как она ушла из дома. Аннунсиата неоднократно посылала людей на ее поиски, но ни разу никто не обнаружил ни единого следа. Времена шли неспокойные и вполне можно было предположить самое худшее, но Аннунсиата, хорошо зная свою дочь, считала, что Арабелла просто затерялась где-то за границей, поехав вдогонку за Мартином на другом корабле.

– Она когда-нибудь обязательно найдется, – обычно говорила Аннунсиата. – Вот увидите.

Мартин жил в Ганновере, где о нем заботилась тетка Аннунсиаты, София. А он как мог платил ей за доброту, обучая ее детей английскому языку. Мартин держал связь с домашними через Эдмунда в Сент-Омере, что было надежнее всего в эти смутные времена, так как иезуитов хорошо принимали при английском дворе. Король отказывался простить его, но Аннунсиата намеревалась повторять прошение до тех пор, пока не получит положительного ответа, и тон ее писем к Мартину всегда был оптимистичен. Дома, о чем хорошо знала только Хлорис, се настроение не было таким радужным, она с трудом пережила этот ужасный год, отсылая людей из дома, намеренно усугубляя свое одиночество: Карелли отправила в Европу, в большое путешествие с отцом Сент-Мором, а Мориса, как и планировала, в Лейпцигский университет учиться у маэстро Пецеля. Она убедила Каролин, как только та родила, поехать навестить брата и заодно восстановить здоровье. По мнению Хлорис, ее хозяйка надеялась на то, что симпатичная глупенькая Каролин скоро снова выйдет замуж и никогда не вернется назад. Все выглядело так, будто Аннунсиата хотела остаться совсем одна.

Тайна ее беременности долго обсуждалась слугами и всем обществом Йорка. Но даже если бы кто-нибудь имел настолько больное воображение, чтобы догадаться, он никогда не осмелился бы высказать свою догадку вслух. Однако благочестивая часть высшего света Йорка перестала присылать ей приглашения, остальные, больше жаждущие популярности, нежели благочестия, продолжали приглашать ее, но получали отказы. Аннунсиата никуда не выходила и лишь иногда покидала дом, чтобы прогуляться по саду. Исключение составляли ее поездки в Лондон к королю, за прощением для Мартина. Чем больше округлялся живот, тем разительнее она становилась похожа на призрак, безмолвно слоняющийся по пустому огромному дому. Когда уехал отец Сент-Мор, службы в часовне прекратились, хотя священный огонь все еще горел в лампадах, и графиня проводила там долгие часы, но не на коленях в молитве, а просто сидела, будто от этого ей становилось легче.

Хлорис казалось, что вынужденный отрыв от своей религии был для Аннунсиаты самым тяжелым испытанием, может быть, даже более тяжелым, чем разлука с Мартином, так как Аннунсиата не сомневалась в том, что рано или поздно они снова будут вместе. Но, не отказавшись от своего греха и не получив прощения, она не могла найти успокоения в вере – основе всей ее жизни. Аннунсиата не могла, вернее, не хотела признать свою любовь грехом. Эта двойственность была хуже всего на свете, и когда она часами сидела в темной часовне, глядя на статую Святой Девственницы, Хлорис думала, что Аннунсиата мысленно продолжает долгий спор с Ней и Всевышним.

После смерти Хьюго некоторые слуги покинули Морлэнд, не желая иметь ничего общего с убийством, а может быть, оттого, что не могли вынести тяжелой атмосферы, воцарившейся в доме. С теми же, кто остался, графиня держала дистанцию, но была неизменно вежлива и добра. Сердце Хлорис разрывалось от жалости, когда она смотрела на нее. Аннунсиата изнуряла себя работой, управляя и Морлэндом, и Шоузом, и Чельмсфордом, вела все хозяйство в доме, следила за воспитанием детей. Но в свободные минуты она бродила, как призрак, или неподвижно сидела, часами глядя в пустоту. Если бы она могла быть добра к себе так же, как к другим!

Убедившись в том, что в доме все в порядке, Хлорис вернулась в главную спальню и увидела, что Аннунсиата уснула. Рядом сидела Берч, оберегая ее сон. Берч было уже пятьдесят пять, но, на взгляд Хлорис, за последние десять лет она совсем не изменилась: была подтянута, подвижна и бодра, как всегда. Услышав, что вошла Хлорис, Берч подняла глаза.

– Хозяйка, наконец, уснула. Я думала, она никогда не перестанет рыдать.

– Пока она спит, ты должна что-нибудь поесть, – сказала Хлорис.

– А ты?

– Я не могу сейчас есть. Попозже.

Она подошла к колыбели, чтобы взглянуть на спящую малышку.

– Бедняжка. Надо найти ей кормилицу. Берч странно посмотрела на нее:

– Она сказала, что хочет назвать ее Альеной. Женщины обменялись понимающими взглядами.

– Не самое плохое имя, – заметила Хлорис, тыльной стороной пальца поглаживая ребенка по щеке.

Берч беспокойно огляделась, и Хлорис поняла, что та намеревается, просто горит желанием поговорить по душам. Берч никогда не обсуждала чувства ни свои, ни чужие – должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы она решилась на это.

– Я не могу понять, – сказала она, – что могло заставить ее так поступить.

Хлорис вопросительно посмотрела на Берч, не вполне уверенная в том, насколько та осведомлена, но она не изменилась в лице.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Хозяин... я имею в виду... Ее – из всех женщин.

Манерой вести разговор Берч очень напоминала принца Руперта.

– Мне кажется, я понимаю, – сказала Хлорис. – Хотя это трудно объяснить. Но я думаю, что все случилось именно поэтому. Она действительно любила его. Я имею в виду принца. Для нее было ужасным потрясением узнать, что он ее отец и что она не имеет права на эту любовь. Но дальше было хуже: даже зная все, она по-прежнему любила его, глубоко в сердце все равно любила. Вот почему она больше никого не смогла полюбить, хотя искала, искала и искала всю свою жизнь. А поскольку ее сердце было занято им, она не могла остановиться, пока...

– Не надо, – сказала Берч.

Хлорис замолчала, словно споткнувшись о какое-то препятствие.

– Не надо, – повторила Берч еще спокойнее. – Я не хочу слышать этого. Бог простит ее.

– И пожалеет, – добавила Хлорис.

Она оставила колыбель, подошла к кровати Аннунсиаты, взглянула на ее измученное лицо. Во сне хозяйка всегда выглядела гораздо моложе своих лет, но теперь от возбуждения и горя очень похудела, и на осунувшемся лице проступил истинный возраст. Аннунсиату уже никто не принял бы ни за подростка, ни даже за молодую женщину.

– В любом случае, – продолжала Хлорис, – она заплатила за все сполна. И будет платить дальше. Не осуждай ее.

Берч поднялась.

– Если ты присмотришь за ней, я пойду и поищу что-нибудь поесть, – сказала она. – Принести тебе немного сыра и хлеба?

– Если не трудно, – ответила Хлорис, и Берч вышла из спальни.

Хлорис присела около кровати, раздумывая над тем, что будет дальше. Морлэнд напоминал осажденный дом, а Аннунсиата была единственным стражником, охраняющим его для своего короля. Охрана стольких поместий для такого множества детей, непрерывная бессменная вахта – когда же хозяйка будет спать? А теперь еще эта малышка! Что с ней будет?

«Альена», – подумала Хлорис, и улыбка осветила ее усталое лицо.

– Пусть она согреет твое сердце, – прошептала она.

Пока Аннунсиата ожидала родов, король и королева посетили западную часть страны после того, как в марте был подписан приказ о всеобщей амнистии, согласно которому из тюрем выпустили тысячи сектантов и сторонников Монмаута. Все западные территории после восстания Монмаута были разорены, теперь настало время для их восстановления. В апреле король издал декларацию о прощении и впервые по всей западной территории люди любого вероисповедания могли легально отправлять свои культовые обряды. Но, как в декабре писала Аннунсиата в Сент-Омер, «похоже, никто не собирается благодарить короля за его великодушие. Я думаю, что все это сообщество сектантов на самом деле относится к королю с гораздо большим подозрением, чем к тем, кто их притеснял. Я полагаю, что король – единственный человек во всей Англии, который действительно хочет быть терпимым ко всем подданным».

Однако были и более радостные новости. Совершая поездку по западу, король посетил монастырь Святого Уинифреда, который имел репутацию чудотворного, и молился там о сыне. Через две недели королева понесла.

«Определенно, случилось чудо. Королева уже пять лет не беременела. А тот факт, что это случилось сразу же после посещения монастыря, свидетельствует о прямом вмешательстве Всевышнего. Может быть, именно по этой причине король уверен в том, что обязательно родится сын. Королева была более осторожна в своей радости, как бы боясь вспугнуть ее, вспоминая прошлые неудачи», – писала Аннунсиата в письме к Мартину.

Королева всегда была очень тихой, осторожной и набожной женщиной. Она отказывалась принимать Аннунсиату, пока та была беременна. А когда в декабре Аннунсиата снова прибыла ко двору, чтобы возобновить просьбу о прощении Мартина, королева по повелению короля приняла ее, но была холодна, словно та ей смертельно надоела. Как Аннунсиата и надеялась, король в своей радости стал более лояльным, но, тем не менее, не сразу гарантировал прощение, однако намекнул, что дело можно ускорить, если Аннунсиата примкнет к римской церкви.

– Я знаю, что вы – католичка, – сказал он. – Но вы остановились на полпути. Ваша религия – это компромисс. Почему вы не пойдете до конца? Религия ничего не значит без власти. И нет власти, в которую можно верить, кроме римской. Ваша вера не имеет лидера. Обернитесь к главе, которого избрал сам Бог, к папе.

Аннунсиата колебалась, понимая, что прощение для Мартина уплывает из рук.

– Сэр, если бы я могла быть уверенной...

– Вы должны быть уверены. Правда везде, вокруг вас. Разрешите мне прислать кого-нибудь, чтобы открыть вам глаза.

Таким образом, когда Аннунсиата вернулась в Морлэнд после очередного неудачного визита к королю, с ней вместе приехал молодой иезуитский священник отец Клауд, и снова в часовне Морлэнда начались службы, но теперь римские. По форме они незначительно отличались от англо-католических богослужений, но среди слуг многие перестали посещать мессы, а кое-кто, хотя и не избегал их, но постоянно был недоволен. Спустя неделю Аннунсиата попросила отца Клауда прекратить службы в часовне; для желающих он проводил их в собственной комнате, попутно давая разъяснения по вопросам римско-католической веры. Аннунсиате очень нравилось беседовать с ним, и они проводили много часов в оживленных спорах. Отец Клауд был энергичным, чувствительным юношей с большим даром убеждения, совершенно не желающим запугивать людей, лучшим представителем тех, кого слуги все еще называли «нонконформистами». Но это не прибавило графине популярности ни в Йорке, ни в его окрестностях.

К ее удивлению, в ответе на письмо из Сент-Омера не было энтузиазма по поводу беременности королевы. Аннунсиата радовалась за царственную чету чисто по-человечески и по-родственному, потому что считала бездетность трагедией для семейной пары и оттого, что они были ее родней. Она не имела в виду политические сложности.

«Хуже всего, если появится сын. У принца Вильгельма в Англии много друзей, которые сообщают ему о настроениях в народе и говорят, что, если родится сын, они позаботятся о том, чтобы он вырос защитником протестантской религии. Вы понимаете, что это значит? Король Луи давит на своих границах на Палатинат и на Голландию. И никто в Европе не поддержит католического принца, который сможет объединиться с Луи, чтобы бороться с протестантом, противостоящим французам в течение десятилетий. Мы слышали, что король попросил вернуть англо-шотландские подразделения, которые помогали в Голландии принцу Вильгельму, и что они отказались возвращаться домой. Там сейчас четыре тысячи лучших воинов всего христианского мира, присягнувших ему на верность. Моя леди, будьте осторожны! Вы можете оказаться в большей опасности, чем я».

Письмо потрясло Аннунсиату. Друзья в Англии, которые вырастят из наследника защитника протестантов? Понимала ли она, что это значит? Думалось, что да. Конечно, в Англии были люди, которые с удовольствием поддержали бы Вильгельма, если бы он захотел вторгнуться в страну; а при поддержке англо-шотландских подразделений ему не понадобились бы иностранные войска, и это увеличило бы его популярность. Очень опасное письмо... Там было еще немного о том, что Карелли и отец Сент-Мор провели Рождество с Мартином в Ганновере, что мальчик всем очень нравится, особенно Софии, и что он, вероятно, разбил сердца всех женщин моложе двадцати лет. Аннунсиата дочитала до конца и потихоньку сожгла письмо.

Она думала о грозящей опасности, и ей стало очень одиноко. Если начнется вторжение, что ей делать? В доме нет ни одного мужчины и, если Мартин к этому времени не вернется, ей придется одной защищать Морлэнд, возможно, от «четырех тысяч лучших воинов христианского мира». От одной этой мысли Аннунсиату охватила нервная дрожь. Достанет ли у нее мужества? Она знала, что бывает с женщинами после падения осады. А сдавшись без сопротивления, она станет изменницей, ведь быть верноподданным короля – первейшая обязанность каждого. Особенно если ты носишь имя Морлэнд. Как сказал Мартин, сын – это худшее, что может случиться, но все же она не могла заставить себя желать своей королеве выкидыша или мертворожденного ребенка. Желать такое другой женщине было для нее столь же непростительным грехом, как и измена королю. Аннунсиата искала в часовне тишины не для молитвы – молиться она не могла, и не для покоя, потому что не было для нее покоя, но для свободы просто быть. Она сидела там час за часом, ничего не говоря, ни о чем не думая.

Дела мало-помалу продвигались. В апреле король подписал вторую декларацию о прощении, отличавшуюся от первой тем, что, в доказательство своей искренности, он перечислил всех недавно назначенных высших офицеров, несмотря на то, что те были католиками. В конце апреля он приказал читать документ на главной площади каждого города королевства четыре воскресения подряд, чтобы каждый его услышал. Это могло понравиться сектантам и католикам, но никак не высшим чиновникам англиканской церкви, чьи привилегии таким образом ограничивались. Поэтому во дворце Ламбет состоялось собрание, в результате которого семь епископов: Эли, Сент-Азаф, Чичестер, Бат, Уэллс, Бристоль, Петерборо – и главный епископ Кентербери представили в Уайтхолл петицию королю, заявляющую об их отказе читать декларацию. Отказ являл собой протест воле короля со стороны государственной церкви. И король ответил тем, что сослал этих семерых в Тауэр.

Копии петиции ходили по Лондону, и под жарким июньским солнцем страсти в народе постепенно начали накаляться. Королеве вскоре предстояло родить, и Аннунсиата приехала в Лондон, чтобы быть под рукой. День за днем Хлорис и Том выходили на улицы, заполненные толпами народа, и возвращались домой, принося совсем нерадостные новости. В самый разгар этих волнений, десятого июня, Аннунсиата получила известие о том, что у королевы начались роды.

– Лучше пройти через парк, госпожа, – сказала Хлорис, помогая ей надеть плащ. – Вокруг Уайтхолла не протолкнуться. Говорят, что все это – «утка».

– Что ты имеешь в виду? Ведь не могут же они до сих пор верить в то, что королева вовсе не беременна?

– Они верят только в то, во что хотят верить, госпожа. А всем хорошо известно, будто принцесса Анна заявила, что не верит в беременность королевы. Говорят, что сейчас она уехала в Бат, чтобы лишний раз продемонстрировать свое неверие.

– Это безответственно и грешно! – рассердилась Аннунсиата. – Королева вот-вот должна родить, и ее обязанность быть здесь.

– Она ссылается на свое здоровье, – сказала Хлорис.

Принцесса Анна осенью пережила выкидыш и еще один – в апреле.

– Но люди в это не верят, – продолжала Хлорис. – А сейчас, когда роды у королевы начались раньше срока, говорят, что все подстроено, и у иезуитских священников наготове младенец для этой цели, хотя откуда такие слухи – один Бог ведает. Как можно спрятать младенца в королевской родильне?

– Грешная чепуха! Вздор! – воскликнула Аннунсиата. – Тем более я должна быть там. И все лояльные подданные. Бедная леди!

В королевской родильне было удушающе жарко, около шестидесяти придворных, столпившись в комнате, слушали крики роженицы. Десять из них стояли в изножье кровати, чтобы иметь наилучшую возможность наблюдать за процессом появления царственного младенца на свет. Отсутствие принцессы Анны всем бросалось в глаза. Аннунсиате было очень жаль королеву, чья целомудренная скромность подвергалась такому жестокому испытанию, но помочь ей было невозможно, потому что рождение королевского ребенка всегда происходило в присутствии большого числа придворных, имеющих желание и возможность находиться в родильне. Но ее страдания, если не сказать хуже, длились недолго. Перед самым обедом на огромной кровати под зеленым бархатным балдахином, которую король заказал специально для этого случая, королева родила здорового ребенка – мальчика.

Король был вне себя от радости и приказал устроить пышное празднование по случаю рождения наследника: фейерверки, хлопушки, банкеты, колокольный перезвон по всему Лондону, реки вина, чтобы отпраздновать рождение принца Джеймса Фрэнсиса Эдуарда, принца Уэльского. Народ с удовольствием участвовал в празднике, особенно после того, как объявили, что вино – подарок короля, но Хлорис и Том докладывали Аннунсиате, что, несмотря на фейерверки и гуляния, Лондон наводняли гнусные сплетни.

– Самая излюбленная побасенка гласит о том, что младенца подложили королеве в согревающей ванночке, – рассказывала Хлорис своей госпоже. – И все возражения, что незаметно сделать такое невозможно, в расчет не принимаются, мадам. Другие говорят, – продолжала Хлорис, – что королева все-таки родила ребенка, но девочку, и ее подменили мальчиком тогда, когда пеленали.

Восемнадцатого июня начался суд над семью епископами, и пересуды о нем смешались со сплетнями о королевском младенце. К тому времени ликование в Уайтхолле угасло, поскольку царственный младенец чувствовал себя очень плохо, и было похоже, что он не выживет, что чрезвычайно обрадовало бы толпу на улице.

Придя однажды в королевские покои, Аннунсиата выяснила, что принц не усваивает овсянку, которой его кормили, несмотря на то, что в нее добавляли смородину. Вспомнив собственный опыт, полученный, когда Руперт был маленьким, она умоляла королеву приказать ее врачу разрешить кормить младенца грудным молоком.

– Я уверена, что это спасет его, ваше величество, – убеждала Аннунсиата королеву. – Трое моих детей умерли в младенчестве, следующие трое были вскормлены грудью, все выжили и стали сильными и здоровыми мальчиками. Мой старший сын Руперт, как вы, наверное, помните, ваше величество, пал при Седжмуре.

Королева, движимая, вероятно, тем, что обращались к ее материнскому инстинкту, пообещала подумать. Аннунсиата, конечно, не знала, повлияли ли ее слова на ход событий, но на следующий день королевский врач, тщательно осмотрев принца, заявил, что его высочество надо кормить грудным молоком.

Доверенные слуги были разосланы по ближайшим окрестностям Лондона, и к вечеру из Ричмонда доставили жену черепичного мастера, бедную женщину в старых туфлях, без чулок, в оборванной рабочей одежде, но молодую, здоровую и крепко сбитую. Ее грудь была полна молока, поскольку она недавно родила, и принц тут же приник к ней. Через несколько дней младенец выздоровел и прибавил в весе. Благодарный король наградил кормилицу, выдав две сотни гиней и назначив содержание в две сотни фунтов ежемесячно до конца ее дней.

Хлорис рассказывала, что столь быстрое выздоровление принца приписывалось на улицах тому, что эта женщина и была его родной матерью. А то, что королева так быстро оправилась после родов, тоже было свидетельством того, что никаких родов не было. Возмущенный король потребовал публичного подтверждения факта родов королевы с тем, чтобы раз и навсегда пресечь сплетни. Расследование подтвердило, что обмана с ее стороны не было, из чего сплетники сделали вывод: если бы обмана не было, королю и в голову не пришло бы назначать расследование.

Затем, тридцатого июня, все семь епископов были оправданы и отпущены из Тауэра. Ликующий народ снова высыпал на улицы, и их неофициальный праздник был еще веселее и громче, чем тот, который им устроил король по случаю рождения наследника. Армия, стоящая лагерем в нескольких милях от Лондона, в Хаунслоу Хит, веселилась так, что звуки этого торжества доносились до Лондона. Аннунсиату мучили тяжелые мысли: считалось, что армия была силой короля, но, если они так радовались реабилитации епископов, то за кого будут сражаться, если дело дойдет до конфронтации? Она еще раз попыталась получить прощение для Мартина, но король ответил, на сей раз более открыто, что все зависит от ее решения. В середине июля она закрыла Чельмсфорд-хаус и отбыла в Морлэнд ожидать дальнейшего развития событий.

Весь август и сентябрь принц Оранский собирал в Голландии войска и корабли для вторжения в Англию. Это известие дошло до Аннунсиаты от Мартина через Эдмунда, одновременно пришло тревожное сообщение о том, что ряд английских дворян подписали секретное прошение, адресованное принцу Оранскому, в котором ему предлагалось вторгнуться на территорию Англии, и была обещана поддержка в том случае, если это произойдет.

«Я не знаю имена этих людей, но документ, без сомнения, существует. Подумай, кому это наиболее выгодно, и ты поймешь, о ком идет речь».

Аннунсиата вернулась в Лондон в начале сентября, чтобы предупредить короля о грозящей ему опасности. Разведка уже проинформировала его, что к голландской границе со всех сторон, даже из Швеции, подтягиваются войска. Что бы ни говорила Аннунсиата, ничто не могло убедить короля в том, что это делается совсем не для нападения на Францию. Аннунсиата не могла открыть источник своих сведений из-за опасения, что это плохо скажется на членах ее семьи, находящихся за границей, поэтому король практически не обратил внимания на все ее мольбы, лишь вежливо поблагодарив за беспокойство.

– Можете спокойно ехать домой, с сознанием выполненного долга и в полной уверенности в своей безопасности. Моя дорогая графиня, никому никогда и в голову не придет в такое время года пересекать с большой армией канал. Все моряки утверждают это в один голос. Это дурацкая затея, а моего племянника можно назвать как угодно, но не дураком.

Аннунсиата вернулась домой еще более напуганная и написала письмо, умоляя Мартина и обоих сыновей приехать домой. Мартину она писала:

«Твоя ссылка длится уже слишком долго, и я уверена, что король защитит тебя. Если ты предложишь ему свои услуги, у него не останется выбора, а ты здесь очень нужен, гораздо нужнее, чем я могу сказать».

По всему северу ходили разговоры о поддержке, которая будет предоставлена принцу Вильгельму, если он решится на вторжение, и Аннунсиата больше никому не могла доверять. Она не упоминала об этом в своем письме, боясь, что оно попадет в чужие руки, и потихоньку начала готовиться к защите Морлэнда. Аннунсиата мысленно благодарила Ральфа за решение построить потайное убежище для отца Сент-Мора, где теперь мог спрятаться отец Клауд, если возникнет такая необходимость.

В начале октября страну наводнили копии декларации принца Вильгельма, подтверждающей его намерение вторгнуться в Англию. В качестве единственной причины вторжения заявлялся созыв независимого парламента, с тем, чтобы были соблюдены английские законы и свободы. Король, наконец, уверился в реальности этой опасности и начал готовиться к обороне. Он вызвал для усиления армию, все еще стоявшую в Хаунслоу и, частично, в Селисбери, а также войска из Ирландии и Шотландии. Главнокомандующим был снова назначен лорд Фивершем, его заместителем – лорд Черчиль, а генералы Керк и Графтон заняли те же позиции, что и во время восстания Монмаута. Командующим флотом стал лорд Дартмут, сгруппировавший свои корабли на юго-восточном побережье Англии, откуда мог наблюдать за маневрами датского флота, надеясь разбить его наголову. Полагали, что, скорее всего, датский флот направится на Йоркшир или какой-то другой участок восточного побережья, поскольку ветры на канале в это время года были смертельно опасны. Но король не осмелился собрать все войска в одном месте, опасаясь, что вторжение может произойти где-то еще, и поэтому держал свои силы в центре страны готовыми к маршу каждую минуту и в любом направлении.

В таком напряженном ожидании прошел весь октябрь. Аннунсиата не получила ни слова ни от Мартина, ни от Эдмунда. Она не имела ни малейшего представления о том, дошло ли до них ее последнее послание, не знала, где Карелли и Морис, и надеялась, что, если они и не едут домой, то, по крайней мере, находятся в безопасности при каком-нибудь дворе или университете. Она все время думала о том, что сталось с Арабеллой, и искренне желала, чтобы ее воинственная дочь была сейчас с ней, потому что, несмотря ни на что, Арабелла, без сомнения, сражалась бы за свой собственный дом как тигр и была бы неоценимым помощником в это беспокойное время.

К концу октября пришло известие, что принц Вильгельм отправился в плавание с тринадцатью тысячами солдат, находившихся на борту двух сотен кораблей. Кроме того, в его распоряжении были пятьдесят хорошо оснащенных военных судов. На второй день пути им из-за сильного шторма пришлось повернуть назад и вернуться на свой берег. Однако передышка была недолгой. Первого ноября Вильгельм снова отправился в путь, явно направляясь на Йоркшир. Но на следующий день ветер опять переменился – на сей раз он дул на восток, прижимая флот лорда Дартмута к берегу, а датский флот, поменяв курс, проплыл вдоль канала на виду у беспомощных английских кораблей, миновал белые утесы Дувра, где за ним в молчании наблюдало множество зрителей, и пятого ноября пристал к берегу на западе, в Бриксхеме. Солдаты высадились на берег, не встретив никакого сопротивления, выстроились стройными рядами и выступили на Эксетер. Девятого ноября принц Вильгельм вступил в этот город как король, верхом на белом коне. Он предусмотрительно поставил в авангард английские войска, состоявшие у него на службе в Голландии, под командованием графа Маклесфильда, который в свое время сражался за Чарльза-Мученика, и если его и не встречали «хлебом-солью», то, по крайней мере, и не оказывали сопротивления.

– О чем думает король? – с негодованием кричала Аннунсиата. – Почему ничего не предпринимает? В стране принц Вильгельм Датский, огромная иностранная армия заполонила всю Англию, а он ничего не делает!

– Принц Вильгельм тоже ничего не делает, – возразила Хлорис, надеясь, что хозяйка немного успокоится.

Все население Морлэнда очень нервничало, поскольку ходили слухи о возможном восстании и никто не знал, что случится завтра. Морлэнд был похож на выброшенный на берег корабль, завязший в грязи, и все в доме, начиная с детей и кончая слугами, двигались тихо и осторожно, будто боялись привлечь к себе внимание.

– Я думаю, что он надеется выиграть войну без единого сражения. Ничего хорошего для него не будет, если он прольет кровь англичан, чтобы заполучить трон отца, – задумчиво произнесла Аннунсиата. – Тем более что король должен продемонстрировать свою силу. Чем дольше он ждет, тем больше народа переходит на сторону врага.

Постепенно Морлэнд принял вид боевой крепости, готовой к защите от нападения. Было очень трудно закупать провизию, не привлекая внимания. Аннунсиата посылала самых проверенных слуг на рынки, расположенные в отдалении от Йорка, чтобы они могли купить продукты там, где их никто не знал. Отец Клауд оказывал ей большую помощь, он постепенно научил всех юношей пользоваться оружием, а неизменно ровное расположение духа и уверенность сплачивали вокруг него людей, хотя некоторые не могли простить ему то, что он был иезуитом. Поговаривали, что иезуиты для поддержания молодости пьют кровь младенцев, и Аннунсиата не была уверена, что присутствие отца Клауда не влияет на лояльность некоторых обитателей Морлэнда. Восемнадцатого ноября стало известно, что лорд Деламер, который должен был поднять Чешир во время восстания Монмаута, сделал это для принца Вильгельма, а король наконец выступил из Лондона, чтобы присоединиться к своей армии в Селисбери. От этой новости волна страха прокатилась по спине Аннунсиаты: тяжелые времена стояли на пороге. Она спокойно командовала всеми слугами в доме, приказала закрыть ворота, и решетка, которую ни разу не опускали со времен гражданской войны, с грохотом упала вниз. Отец Клауд провел специальную службу с мольбой к Господу о помощи в защите дома, на которую собрались все его обитатели, заполнив часовню до отказа. Мягко горели свечи, шепот поднимался под своды, и поднятые в мольбе руки множества людей напомнили мирный Морлэнд былых времен. Четырехлетний Джеймс-Маттиас, наследник Морлэнда, широко раскрытыми глазами смотрел со своего безопасного убежища на коленях Доркас, как шестилетний Артур, виконт Баллинкри, сосредоточенно нахмурившись, впервые в жизни помогает священнику у алтаря вместе с Валентином, вторым сыном Клемента. Девушки из детской держали на руках малышей: Клевер, Джона и Альену – и подносили их одного за другим к благословению, как и слуги, у которых были маленькие дети. Аннунсиата с напряженным лицом и отсутствующим взглядом сидела на месте хозяина Морлэнда – на передней скамье. И только она одна, когда настало время, не подошла к священнику за причастием.

Позже, когда служба кончилась, часовня опустела, а Артур с Валентином загасили свечи и вышли, Аннунсиата вернулась; по пятам за ней шел Фэнд, клацая когтями по каменному полу. Она подошла к статуе Пресвятой Девы и долго молча глядела на нее. Позолоченное лицо, слегка истертое временем, смотрело прямо на Аннунсиату. На лицах обеих женщин было написано страдание. Затем живая женщина преклонила колени перед алтарем и нащупала кнопку, открывающую секретную дверь. Звук, раздавшийся за спиной, заставил ее быстро подняться на ноги, но Фэнд, виляя хвостом, побежал вперед и уткнулся носом в руки отца Клауда.

– Я расставлял людей по местам, – сказал он, сделав вид, что не заметил манипуляций Аннунсиаты. – Они хорошие ребята и еще покажут себя.

– Я уверена в этом, – сказала Аннунсиата. – Но что они могут сделать, если все их вооружение – палки и дубинки против ружей и мушкетов? Я молю Бога, чтобы у нас было больше ружей.

– Бог поможет нам, – ответил молодой священник.

Аннунсиата озабоченно посмотрела на него.

– Против пушек? Если они выставят пушку, нам настанет конец.

– Мы еще не знаем, есть ли у них пушки. Будем уповать на Всевышнего, чтобы их не оказалось, – он с нежностью посмотрел на Аннунсиату, заметив глубокие морщины, появившиеся на ее лице за последние месяцы. – Миледи, – сказал он, – я знаю, что вы не разделяете римской веры, но почему, когда все слуги подошли ко мне, вы отказались от утешения, которое я могу предложить? Почему вы не приняли святого причастия? Ведь вы же очень хотели этого.

Аннунсиата посмотрела в сторону, потом устремила взгляд на его лицо. Священник видел, что силы ее на исходе, а глаза блестят непролитыми слезами.

– Я не могу, – печально сказала она. – Я не могу признаться.

– Позвольте мне простить вас, – сказал Клауд, приближаясь к ней. – Доверьтесь мне. Вы не в состоянии вынести эту ужасную тяжесть в одиночку. Доверьтесь! Разве не говорит Господь: «Приди ко мне!»…

– Пожалуйста, – жалобно сказала она, прерывая его. – Не просите. Я не могу... принять этого.

– Но я знаю, что вы нуждаетесь в этом! Почему вы не хотите сказать мне, что вам мешает? В мире нет ничего настолько ужасного, чего Господь не мог бы понять и простить, если вы искренне, от всей души, раскаиваетесь в содеянном.

– В этом все и дело, отец Клауд, – устало произнесла она. – Я не могу признаться потому, что не раскаиваюсь. То, что я делала, я буду делать снова, охотно, с радостью, со всем сердцем и ликованием в нем. И, хотя церковь проклянет меня и навсегда отвернется от меня, я все равно не могу сказать, что жалею о содеянном.

– Дитя мое...

– Пожалуйста, отец, не говорите больше ничего. Пойдемте, вы должны помочь мне спрятать самые ценные вещи. Тут, за алтарем Пресвятой Девы, есть секретная панель. Принесите алтарную утварь и положите сюда, а я спрячу здесь фамильные драгоценности.

Священник подчинился ей, прекратив разговор, и они занялись делом.

– Здесь, – сказала она, закрыв панель, – захватчики, по крайней мере, ничего не смогут найти. И простите меня, отец, но я вынуждена покинуть вас, чтобы выслать своих разведчиков, как подобает любому генералу.

Когда Аннунсиата проходила мимо отца Клауда, он мягко взял ее за руку, остановил, а другой рукой перекрестил ее лоб.

– Бог благословит вас, – сказал он.

На мгновение ее темные глаза встретились со взглядом священника, и он с удовлетворением заметил, что усталость отступила, а плечи графини слегка распрямились. Затем она твердо высвободила руку и вышла, не произнеся ни слова.

Глава 21

Самым сложным оказалось добыть лодку. В конце концов в Дардрехте им удалось нанять рыбачью лодку с командой, однако отец Сент-Мор, впервые увидев это судно в чудесный, но ветреный ноябрьский день, притих.

Карелли, заметив перемену в его лице, сказал:

– Не падайте духом, святой отец! Вы говорили, что лучше умереть, чем не присутствовать там, где мы нужнее всего. Бог поможет вам по вашей просьбе.

– Я передумал, – сказал священник. – Полагаю, от меня будет больше пользы на берегу, чем если мною будут кормиться рыбы где-нибудь там, – и он указал дрожащим пальцем на серую линию горизонта.

Они поднялись на борт, ожидая прилива, и в три часа пополудни тронулись в путь. Как только они вышли в открытое море, им показалось, что вся сила серого английского канала обрушилась на их несчастное суденышко, осмелившееся бросить ему вызов, пытаясь разнести его в щепы. По крайней мере, так думали они, но моряки были бесстрастны, а один из них даже попытался рассказать Мартину на смеси плохого французского и еще худшего немецкого о том, что море для этого времени года поразительно спокойно, а погода просто великолепна. Четверых мужчин в вонючей каюте бросало из угла в угол. Они не имели возможности ничего сказать друг другу, так как ужасная какофония звуков – ветер, море, лодочный шум – перекрывала их голоса. Они молчали, предоставленные собственным мыслям.

Морис, Карелли и священник в основном думали о положении в Англии. Огромная армия Вильгельма Датского шла на восток, медленно, но уверенно приближаясь к Лондону, увеличиваясь на ходу за счет примыкающих к ней местных жителей. Король со своей армией несколько дней провел в Селисбери, а затем, не дав никаких объяснений, вернулся в Лондон. Лорды Черчиль, Керк и Графтон перешли на сторону Вильгельма Оранского, а король прибыв в Лондон, выяснил, что его дочь Анна и ее подруга Сара, жена лорда Черчиля, уехали из города, чтобы присоединиться к принцу Вильгельму, несомненно, по совету мужа Сары. Покинутый даже своей семьей, король, похоже, не имел иного шанса, кроме как вступить в переговоры с зятем.

Тем временем северные территории охватило восстание против короля. Пока Люмли брал Халл, Девоншир и Ноттингем, Денби, бывший первый министр короля Чарльза, поднял северную часть Йоркшира и направлялся к югу, чтобы захватить Йорк. В прежние времена Денби дружил с семьей Морлэндов, был хорошо знаком с Аннунсиатой при дворе и бывал у Ральфа в доме, и можно было надеяться, что он «не заметит», что Морлэнд не присоединился к восстанию. Но Морлэнд слишком бросался в глаза, так как располагался очень близко к городу и был сердцем огромного поместья. Долгое время здесь находился центр католицизма, хотя и не папизма, этой части страны. Всем было известно, что в Морлэнде сейчас иезуитский священник, и настало время, когда Денби больше не смог игнорировать ситуацию. Двадцать седьмого ноября он послал ультиматум с требованием выдать священника и всем, кто способен держать оружие, присоединиться к восставшим. Аннунсиата ответила отказом, и с этого дня началась осада Морлэнда.

Двадцать девятого ноября это стало известно Мартину и остальным. Они еще находились в Гааге и искали лодку, чтобы отплыть в Англию. Тридцатого вышли в море, и все молились, чтобы успеть добраться до Морлэнда не слишком поздно. Лодку бросало на волнах. Мартин опустил голову на руки. Морис, смотревший на него, понимал, что брат думает не только о доме, потому что, приехав за ним в Лейпциг, чтобы забрать его домой, Мартин сообщил ему, не зная, правильно ли он делает, новости об Арабелле.

Лейпциг был свободным городом и, кроме того, что считался центром образования и искусства, был процветающим центром торговли, куда стекалось много богатых купцов. Йоханнес Пецель, под чьим руководством занимался Морис, был профессором музыки в университете. Выдающийся музыкант и композитор, он был к тому же приятным, веселым человеком простых вкусов и до сих пор с удовольствием посещал городской оркестр, игравший на важных свадьбах и других гражданских событиях. Он специально писал музыку для свадеб достаточно богатых людей, которые в состоянии были ему заплатить. Обычно его сочинения исполнялись на двух корнетти и трех тромбонах. Сам Пецель вел первую партию корнетти, а Морис, как правило, вторую. Для Пецеля было вполне естественно, что для этой цели он выбрал Мориса. За время пребывания в Лейпциге он стал его любимцем и наиболее перспективным учеником. Благодаря этому он жил в доме своего учителя, юношу обожала жена Пецеля и боготворили его дочери. Этого прекрасного молодого человека с безукоризненными манерами, потомка королевской крови с Богом данным талантом обожал весь Лейпциг.

Купец Финстервальд, хотя и не самый богатый, но один из самых щедрых покровителей искусства, был заядлым путешественником. Странствуя, он любил собирать красивые вещи и обычно привозил их в свой роскошный дом в северной части города. Вернувшись из Праги, он привез с собой не только изумительную итальянскую статуэтку, но и очаровательную вдову в качестве своей невесты. Его первая жена умерла два года назад. Говорили, что вдова, прекрасная и надменная иностранка, в Праге зарабатывала на жизнь тем, что занималась лошадьми. Морис случайно увидел пражскую вдову за неделю до свадьбы, когда та со своей горничной ехала в карете Финстервальда в город, чтобы купить материал для подвенечного наряда. В тот же день Морис нашел маэстро и попросил разрешения не играть на этой свадьбе в церкви Святого Томаса.

– Но я написал такую чудесную пьесу, – возразил Пецель.– А вторую партию специально для тебя, Морис. Надеюсь, ты не всерьез. И девочки расстроятся. Герр Финстервальд – хороший человек, великодушный...

– Пожалуйста, герр профессор, не просите меня, – мрачно ответил Морис. – У меня очень веские причины, и прошу извинить меня, но я не имею права назвать их. Попросите Грегори или Томаса заменить меня. Пецель с интересом рассматривал его.

– Я не сомневаюсь, что причина действительно серьезна, хотя ни за что в жизни не смогу догадаться какая. Ну что ж, стоит предоставить Грегори возможность показать себя. Он очень хорош. Я скажу только одно: с твоей стороны правильно дать шанс другому хотя бы однажды.

– Вы очень добры ко мне, – сказал Морис. Пецель склонил голову набок.

– Но посмотреть-то придешь? Привезешь девочек и мадам?

Морис отрицательно покачал головой. Затем последовала ужасная неделя борьбы с собственной совестью. Он убеждал себя в том, что ошибся, но знал, что это не так. Он только один раз взглянул на нее, но карета двигалась достаточно медленно, поэтому у него не осталось ни малейшего сомнения в том, что «вдова из Праги» была его сводной сестрой Арабеллой. Прямой обязанностью Мориса было рассказать обо всем, поскольку она собиралась вторично выйти замуж при живом муже. Самый большой грех! Перед Богом Арабелла все еще состояла в законном браке с Мартином, который считал ее давно умершей. Морис решил, что она, очевидно, представилась Финстервальду не той, кем была на самом деле, а тот поверил.

Но, какие бы мысли ни тревожили Мориса, он не мог заставить себя выдать сестру. Он не имел ни малейшего представления о том, что случилось с Арабеллой за восемнадцать месяцев, с той поры, как она исчезла. Но не было сомнений в том, что она прошла через жестокие испытания и выжила лишь благодаря своему мужеству и дерзости. Если она не вернулась домой, не объявилась, не искала Мартина, если выдала себя за вдову и приняла предложение богатого купца, она должна была иметь очень веские основания.

Это удивляло Мориса: он не мог понять, зачем Арабелла покинула Англию, если не искала Мартина. Но инстинкт подсказывал ему: если он ее выдаст, ничего хорошего это никому не принесет, и потому в день свадьбы остался дома, пытаясь не думать о ней.

Морис очень обрадовался, когда приехал Мартин, чтобы забрать его домой, понимая, что рано или поздно, живя в Лейпциге, они с сестрой встретятся лицом к лицу. Ведь уже сейчас она наверняка узнала, что в доме профессора Пецеля живет молодой музыкант Морис Морлэнд, который играет с профессором на всех праздниках. Прибытие Мартина поставило Мориса перед другой проблемой его совести, но на сей раз борьба была недолгой.

Должен же кто-то разделить с ним эту тяжкую ношу; для шестнадцатилетнего Мориса желание поделить с кем-нибудь ответственность было вполне простительным. И он рассказал Мартину о том, где он может найти свою бывшую жену.

Согнувшись в три погибели в пропахшей рыбой каюте, Мартин восстанавливал в памяти тот день. Сначала это было для него потрясением и он решил, что Морис ошибается, но, поняв, что ошибки быть не могло, от всей души желал только одного – чтобы Морис не проболтался. Ситуация в Англии была очень напряженной, и им было очень важно отправиться туда без малейшего промедления, а чтобы решить, как поступить с Арабеллой, требовалось время – дни, а может быть, и недели. Мартин привык считать ее умершей. Аннунсиата писала, что Арабелла уехала из дома одновременно с ним, в надежде перехватить его по пути, но с тех пор ее след потерялся. Мартин думал, что она либо погибла на одной из неспокойных дорог между Йорком и Халлом, либо, сев на корабль вслед за ним, сгинула где-то в пучине моря. Он находился в близких отношениях с ее матерью, и со смертью жены запутанность ситуации до некоторой степени упрощалась. Но Мартин никогда не желал Арабелле зла, поэтому даже испытал некоторое облегчение, узнав, что она жива, и сбросил груз беспокойства.

Если Арабелле удалось выжить, а выжив, она не искала его и даже умудрилась пойти под венец, было совершенно очевидно, что она не ставила себе цели ни искать его, ни быть обнаруженной им. Мартин вынужден был заключить, что она каким-то образом узнала о его отношениях с Аннунсиатой и уехала из дома не столько для того, чтобы быть с ним, сколько для того, чтобы убежать от столь двусмысленной ситуации. Такой вывод немного успокоил его, и он легко принял решение, опираясь на факты. Если она не хотела быть обнаруженной, а он не собирался ее искать, почему же надо делать то, что принесет всем только боль? Мартин взял с Мориса клятву хранить все в строжайшем секрете, и в тот же вечер они уехали в Хайдельберг, где их ждали Карелли и отец Сент-Мор.

Но перед отъездом он закутался в плащ, надел широкополую шляпу и, благодаря рассказам Мориса, сумел найти дом Финстервальда – очень большой, красивый, на достойной улице, с шикарным подъездом. Очевидно, в доме шел прием; к дверям подъезжали кареты, принадлежавшие членам высшего общества Лейпцига. Мартин подумал, что свадьба наверняка продолжается. Какое-то время он наблюдал за происходящим, стоя в стороне, а затем, смешавшись с толпой, собравшейся поглазеть на роскошные экипажи, пробрался к входным дверям. У подъезда стояла огромная карета с четырьмя лакеями в ливреях, явно принадлежавшая кому-то из высшей знати. Как он и ожидал, хозяин и хозяйка дома вышли к дверям встретить именитых гостей.

Мартин никогда не видел ее такой прекрасной. Платье из голубого сатина и белой парчи было усыпано сапфирами и жемчугом, рукава отделаны золотом, на шее сверкало бриллиантовое колье, а шикарная рыжая шевелюра была украшена крупными бриллиантами и живыми белыми цветами. Рядом стоял ее «муж» в белой атласной рубашке, алом сюртуке и огромном парике, венчающем голову. Он смотрел на свою супругу с обожанием и гордостью, в восхищении взирал, как она надменной походкой королевы направляется к карете, чтобы встретить очередных высоких гостей. Мартину было очень странно стоять здесь в толпе и наблюдать за ней, своей молодой женой, любившей лошадей больше, чем мужей, а щенков – больше, чем детей. Но когда Финстервальд с именитыми гостями ушел в дом, Мартин улыбнулся. Ему внезапно пришло на ум, что, родись Арабелла мальчиком, она стала бы наемным офицером, как Хьюго, и беззаботно бросила бы жену и ребенка, отправившись на поиски счастья, как Хьюго оставил Каролин с маленьким Артуром, чтобы идти воевать с турками. Арабелле не повезло, что она родилась девочкой. Ну что ж, она сделала все, что смогла... Даже не предполагая, что выпало на ее долю по дороге из Йорка в Прагу, Мартин понимал, что она добилась успеха в жизни с помощью своих женских чар.

Арабелла была солдатом фортуны. Невидимый в толпе, Мартин приветствовал ее в этом качестве. Он плотнее завернулся в плащ и, когда она со своим купцом-принцем отвернулась, отсалютовал ей солдатским приветствием, улыбнувшись той особой улыбкой, которую, если бы она могла ее увидеть, обязательно узнала бы, хотя никогда и не поняла бы, как такое могло быть.

Осада началась достаточно тактично, но с каждым днем становилась все более и более ожесточенной, и к концу недели силы осажденных начали убывать. Морлэнд был единственным очагом сопротивления в округе Йорка, но сдаваться не желал. Более того, слухи о том, что в Морлэнде находится иезуитский священник, разрослись до такой степени, что один священник превратился в двадцать, и все они подкупили йоркширцев.

В Лондоне король послал парламентеров к принцу Вильгельму, чтобы узнать его условия, параллельно занимаясь организацией бегства королевы с сыном из страны. Королева Мэри и принц Уэльский покинули Англию девятого декабря. Когда эта новость достигла Йоркшира, ярость восставших против бесчестных папистов, которые говорили одно, а делали другое, накалилась до предела. В тот день была предпринята жестокая атака на Морлэнд, почти увенчавшаяся успехом. Когда в сумерках атакующие отошли, Аннунсиата созвала всех сражавшихся в длинный салон.

– Вы видите, насколько мы слабы, – сказала она.

Люди устало согласились с ней. Подъемный мост восстановили после гражданской войны, и все было устроено так, что поднять его снова не представлялось возможным. Кроме того, все считали, что такой необходимости больше не будет, в надежде, что Морлэнд никогда больше не придется защищать. Хотя ворота и подъемная решетка, к счастью, оставались на местах, толку в них было мало, пока стоял мост.

– Мы должны разрушить мост, если хотим выстоять, – закончила она свою мысль.

– Он очень прочный, хозяйка, – сказал Клемент, от волнения забывая ее титул. – По-моему, его надо взорвать.

– У нас нет взрывных средств, и найти их негде, – заметил отец Клауд.

– Каркас очень прочный, это я гарантирую, но мне никогда не приходило в голову, что нам придется его разрушить, – размышляла Аннунсиата. – Ты правильно сказал, что мост можно только взорвать. Но такой возможности у нас нет. А если снять настил? Или разрубить топорами? Если убрать настил, от каркаса им будет мало проку. Конечно, по одному они могут пройти, балансируя по оставшемуся бревну, но мы безболезненно для себя сможем стрелять в них. Самое главное – не дать им провести массированную атаку.

Люди слушали и кивали, а отец Клауд сказал:

– Если это надо делать, то лучше – сразу.

– Я тоже так думаю, – согласилась Аннунсиата. – Они не ожидают от нас подобной прыти. Охраны у них не будет. Им надо поужинать и отдохнуть. Нам нужно приступать прямо сейчас. Но вы все понимаете, что это очень рискованно. Я не могу никому приказать покинуть замок. Каждый, кто пойдет, должен точно знать, что выбрал этот путь сам, сознавая опасность.

– Мне нужно четверо мужчин, – тут же сказал отец Клауд.

Аннунсиата ждала именно такой реакции.

– Нет, отец! Вы прекрасно понимаете, что они с вами сделают, если поймают.

– Я не могу позволить, чтобы это влияло на мой выбор, – просто ответил священник.

– Они хотят окружить нас, – перебила его Аннунсиата. – Они ждут вашей смерти. Я не разрешаю вам уйти. Вы нужны мне здесь.

– Я пойду, хозяйка, – быстро сказал Клемент.

– И я, госпожа, – тут же добавил Гиффорд.

За ними последовали другие. Аннунсиата поблагодарила слуг, особенно молодых, выбрала тех, кто должен работать на мосту, и тех, кто будет прикрывать их огнем, если возникнет необходимость.

– Помните, – сказала, она, – если вдруг кто-то нарвется на вас случайно, убейте его тихо ножом, а не из ружья. Мы должны успеть разобрать настил, не привлекая внимания, это – наша последняя надежда. У нас только несколько ружей и совсем мало патронов. Берегите то, что есть, до последнего момента.

Добровольцы кивнули и отправились готовиться к вылазке. Аннунсиата и отец Клауд пошли на кухню за горшком с гусиным жиром, а затем поднялись на крепостные ворота и собственноручно смазали механизм решетки, большую черную цепь и колеса, чтобы поднять их бесшумно. Аннунсиата поставила у механизма людей и расположилась в верхней комнате сторожевой башни. Время от времени ей мерещился звук поднимаемой решетки, но она понимала, что это лишь реакция перенапряженных нервов. На некотором отдалении от имения она разглядела темные силуэты палаток и отблеск походных костров, на которых противники готовили ужин. Многие из них наверняка квартировали в ее доме в Шоузе. Аннунсиата не могла представить себе, что они сделали с купальней – тем маленьким памятником ее упорству. Другие, скорее всего, располагались в деревне Твелвтриз, и ее кулаки непроизвольно сжимались при мысли о лошадях, которых, вероятно, украли или забрали именем принца Вильгельма, чтобы поставить их под седло для своих солдат, сражающихся против законного короля.

Наконец решетка поднялась, ворота открылись, и добровольцы вышли из крепости. Слава Богу, луна еще не взошла. Они вновь могли работать в темноте, потому что находились у себя дома. А враг, не знающий местности, был бы к тому же ослеплен огнем своих костров. Хорошо бы они не выставили часовых... Но противники были мятежниками, а не настоящими солдатами и Аннунсиата очень надеялась, что до этого они не додумаются.

Конечно, разобрать настил абсолютно бесшумно было невозможно. Аннунсиата выбрала самых сильных, с топорами и пилами, приказала им начать работу с обеих сторон моста, чтобы дело двигалось быстрее. Любой шорох в тишине ночи казался ей слишком громким. Она так сильно сжимала кулаки, всматриваясь ищущими глазами в темноту, что из-под ногтей выступила кровь. Раздался всплеск и приглушенный возглас: кто-то что-то уронил, возможно, инструмент. Аннунсиата велела передать в замок доски, которые удалось высвободить. Если осада продлится долго, это дерево им очень понадобится. Кто-то из караульных с другой стороны моста негромко крикнул, и, напрягая зрение, она заметила движение со стороны лагеря. Быстрей, быстрей! Аннунсиата тяжело дышала. Добровольцы возобновили свою деятельность, работая еще быстрее, поэтому шума стало больше. Кто-то, боясь не успеть, начал рубить доски топором. Вдруг послышался крик, потом стон и почти одновременно мушкетный выстрел. Судя по направлению, там находился Уиллум, но сказать точно, кто кого убил, было невозможно. В лагере повстанцев поднялась тревога. Они наступали с криком, с разных сторон раздавались выстрелы. Аннунсиата насчитала шесть мушкетов. Теперь им нужно перезарядить их. У ее защитников было еще несколько минут.

– Пускайте в ход оружие, – крикнула она со своего поста.

Она видела силуэты караульных, но не могла разглядеть, что делается под стенами крепости на мосту, потому что было очень темно. Вспышка осветила Тома слева, в темноте раздался крик – он в кого-то попал. Затем оттуда же донесся звук мушкета Гиффорда. Но с минуты на минуту должны были подойти мятежники, потому что последовала вторая волна выстрелов, а под прикрытием огня в сторону крепости бежали восставшие. Внизу уже началась рукопашная, и Аннунсиата приказала своим людям отступать. Все было напрасно. Она спустилась вниз, но там стоял отец Клауд, который тут же оттеснил ее в сторону.

– Отойдите, сюда могут выстрелить.

– Впустите их, позовите их, – кричала Аннунсиата. – Становитесь на колеса, вон там.

Под ее ногами лежали доски, которые удалось снять с моста. И добровольцы, наконец, вошли в крепость, последний, поддерживая раненого, прополз под опускающейся решеткой. Мужчины, крутившие колеса механизма, от возбуждения чуть не обезглавили беднягу. Мятежники стреляли через решетку, и Аннунсиата слышала свист пролетающих пуль, не отдавая себе отчета в том, что это такое: звук скорее напоминал жужжание пчел. Но створки ворот уже сходились, кто-то резко крикнул, кто-то из ее людей выстрелил в сужающуюся щель, кто-то застонал, и ворота закрылись. Сверху из сторожевой башни раздалось еще несколько выстрелов по мятежникам, и наступила тишина – восставшие не решились бесцельно рисковать своей жизнью в темноте.

Рядом с ней стоял испуганный Клемент. Аннунсиата в темноте чувствовала запах его страха.

– Мы все сделали, хозяйка. Почти разобрали мост, – сказал он.

– Кого ранили?

– Тома, хозяйка. По-моему, очень тяжело.

– Здесь есть еще один раненый, – произнес отец Клауд.

...Должно быть, это тот человек, которого ранили, когда ворота уже закрывались...

– И мы потеряли Уиллума, – добавил Клемент.

– Как это произошло? – спросила Аннунсиата. Она почувствовала нестерпимую боль в ладонях и заставила себя разжать пальцы.

– Один из мятежников наткнулся на него, госпожа, – сказал подошедший Гиффорд. – Он выстрелил, уже падая, но я не знаю, достиг ли его выстрел цели.

– Значит, мы потеряли одно ружье, – печально сказал отец Клауд.

Аннунсиата резко повернулась к нему, рассерженная такой черствостью.

– Ваша обязанность – быть с ранеными, святой отец. Ради Бога, Гиффорд, принеси огня.

Уиллум, сын пастуха, которого она сама обучила обязанностям дворецкого, был красивым юношей, с пышной шевелюрой каштановых волос, всегда спадавших ему на глаза, особенно в минуты волнения. Упали ли они ему на глаза, когда его проткнули ножом? Аннунсиата медленно последовала за своими людьми к дому.

Том получил ранение в живот и умер на рассвете. Он был рядом с ней уже больше двадцати лет. Другого мужчину ранили в локоть. Отец Клауд извлек из раны пулю, а Хлорис, Джейн Берч и Аннунсиата перевязали его. Если рана не загноится, он выживет, хотя рука ему больше не понадобится – она потеряла подвижность. Убедившись в том, что все удобно устроились, Аннунсиата пошла в часовню и сидела там одна до самого рассвета, до тех пор, пока не пришел отец Клауд, чтобы начать утреннюю мессу.

После первого дня, проведенного ими в открытом море, ветер разбушевался, а затем поменял направление, и утлую лодчонку погнало на северо-восток, по направлению к Текселю. Рыбаки хорошо знали свое дело и шли впереди ветра, не пытаясь сражаться с ним. Они достигли порта в целости и сохранности, но были от Англии дальше, чем когда-либо. Не оставалось никакой надежды выбраться из этого дикого ветреного места, и им пару дней пришлось провести на берегу. Рыбаки посоветовали нанять лошадей, спуститься вниз по берегу и попытаться найти какой-нибудь большой корабль из Гааги или другого крупного порта.

– Мы вернулись туда, откуда начали! – в отчаянии закричал Карелли.

– Хуже, – мрачно сказал отец Сент-Мор. Его старые кости не радовались предстоящим мытарствам.

– Есть ли надежда, что ветер когда-нибудь успокоится? – спросил Мартин, но рыбаки не могли сказать ничего определенного.

– Ветер всегда переменчив, никто не может точно предсказать погоду.

– А если он стихнет, вы сумеете выйти в море? – спросил Мартин.

Рыбаки кивнули. Они думали, что джентльмен – ярый протестант и рвется в Англию, чтобы присоединиться к принцу Вильгельму. Мартин не собирался разубеждать их. Он на мгновение задумался и сказал:

– Я не вижу смысла в том, чтобы рваться в Гаагу. Мы подождем и выйдем в море, как только ветер стихнет.

Тот же самый ветер, который держал их узниками в Текселе, вызвал необычайной силы приливы на побережье, и огромной волной одного из них был разрушен песчаный берег около Кента, на который вынесло небольшое судно береговой охраны. Несколько кентских рыбаков бросились спасать потерпевших бедствие. Они были до зубов вооружены пистолетами и мечами, поскольку думали найти там католиков, и доставили пассажиров судна к Фивершему, где кто-то узнал в одном из пассажиров короля, который бежал из Уайтхолла в ночь на одиннадцатое, надеясь воссоединиться во Франции с женой и ребенком.

Двумя днями позже Мартина и его компаньонов, четыре дня сражавшихся с северным морем в безуспешных попытках пристать в каком-нибудь порту на восточном побережье Англии, рыбаки бросили в устье Темзы, поскольку эта компания их уже тяготила. Первыми людьми, которых они встретили на берегу, были датские солдаты, которые смотрели на них подозрительно и допрашивали с пристрастием, но вскоре отпустили, потому что любой католик или сторонник короля наверняка выбрал бы для высадки другое, более удобное место, и им показалась вполне правдоподобной история Мартина о желании помочь принцу Вильгельму.

– Ночи очень холодные. Идите в гостиницу, – сказал им капрал. – И мы вместе выпьем за здоровье принца Вильгельма Оранского.

Мартин улыбнулся и поблагодарил его, стараясь, чтобы голос был исполнен искренней благодарности, но сослался на то, что им необходимо найти какой-нибудь транспорт, чтобы добраться до Лондона. Он знал, что Морис и Карелли ни за какие сокровища в мире не будут пить за здоровье Вильгельма. А в таверне в тепле и на ярком свету очень скоро выяснится, кем на самом деле является отец Сент-Мор.

Они нашли лодочника, который согласился доставить их в Лондон, заломив ужасную цену. Прилив через два часа заканчивался, и они не решились искать другую лодку, а наняли этого хапугу и достигли ступеней Уайтхолла вовремя, даже успели позавтракать в кафе. Утренние завсегдатаи говорили только о возвращении короля в Лондон.

– Бедный джентльмен, – произнес кто-то. – Как ужасно видеть, что он столь низко пал.

– Моя жена зарыдала, когда узнала об этом, – сказал другой.

– Вам повезло, джентльмены, что он вернулся, прежде чем бунт и грабеж зашли слишком далеко, – вмешался хозяин кафе. – Говорят, что в некоторых районах страны сжигают дома, а честных людей грабят.

– Вокруг уже слишком много солдат, – подключился кто-то еще. – Когда в стране столько солдат, хорошего не жди.

Все четверо быстро поели и тихо вышли. Мартин сказал:

– Нам надо найти лошадей и добраться до дома. Один Бог знает, что там творится.

Осада длилась девятнадцать дней. У обитателей Морлэнда кончились патроны, и когда осаждавшие атаковали их, пришлось сталкивать нападающих со стен крепости баграми или забрасывать камнями. Количество атакующих явно уменьшилось, и они больше походили на отряд разбойников, чем на регулярную армию. Денби все еще удерживал Йорк, и Морлэнд интересовал его лишь постольку-поскольку, но поместью было тяжело выдерживать натиск фанатиков, которые не могли успокоиться до тех пор, пока не увидят иезуитского священника повешенным, а стены Морлэнда – разрушенными до последнего камня.

В самом Морлэнде Аннунсиата боролась с растущим в людях отчаянием, потому что припасы были на исходе, а новость о том, что король пытался бежать, окончательно выбила их из колеи. Если сам король пытался бежать, то на что надеяться им? Это значило, что принц Вильгельм займет трон, и тогда мятежниками будут они, а не разбойники за крепостной стеной. Делегация слуг пришла к Аннунсиате с просьбой разрешить им сдаться. Она и спорила, и упрашивала их, но они стояли на своем. К тому времени стало известно, что король вернулся в Лондон: это было свежим аргументом в пользу Аннунсиаты.

– Но, госпожа, говорят, что он пленник, – твердили слуги, – а около его кровати стоит охрана из датчан.

– Король открыто слушал мессу, – возразила она. – Узникам это не дозволяется. Кроме того, в любом случае он все еще является королем Англии.

Аннунсиата не смогла убедить их, но они согласились остаться в Морлэнде, больше из любви к ней, нежели к королю, который, как им казалось, предал их. На следующий день мятежники предприняли еще одну атаку, и на сей раз удачную. Трудно было представить, откуда их столько набралось: возможно, их сняли с осады иного замка в другой части страны, а может быть, Денби надоело ждать, когда обитатели Морлэнда сдадутся. Выстрелы были редкими и хаотичными, но слуги перепугались, а дети при каждом выстреле жалобно плакали. В Морлэнде не было никаких средств защиты. Будь у них ружья или мушкеты, они могли бы на что-то надеяться, но сейчас им оставалось только смиренно ждать следующего выстрела, когда кто-то из них упадет простреленным. Слуги ворвались к Аннунсиате с криками:

– Мы должны сдаться, госпожа!

– Все бесполезно, госпожа! Надо сдаваться!

– Именем Бога, мадам! Мы не хотим умирать!

– Нет, – отрезала она.

Раздался грохот, зазвенело битое стекло, земля сотряслась под ее ногами. Враг штурмовал ворота.

– Пожалуйста, мадам, пожалуйста, разрешите нам сдаться, пока нас всех не перебили!

Перед ней стояла безутешно рыдающая Доркас с Клевер и Альеной на руках. Младенцы громко плакали.

– Теперь стреляют с другой стороны! – вскричала Доркас. – Уже разрушили классную комнату.

Теперь все было только делом времени. Казалось, что воля Аннунсиаты парализована, и слуги напрасно взывали к ней. Если бы они ушли и оставили ее в покое! Если бы наступила тишина... Она собрала все свои силы.

– Нет. Никогда. Бог спасет короля.

– Это от вас не зависит, – спокойно произнес стоявший рядом с ней отец Клауд. Ужасный грохот заглушал разговор. – Они снесли сторожевую башню и с минуты на минуту будут во дворе.

– Главная дверь не остановит их, – сказал Клемент. Один из молодых людей закричал:

– Я не собираюсь дожидаться, пока меня убьют! Пойдемте, вывесим на лестнице флаг из окна! Быстрее, а то будет поздно!

У дверей что-то загремело. Аннунсиата закричала сразу на всех, не слыша себя и не зная, слышат ли они ее. Слуги собирались сдаваться. Она оглянулась, переводя глаза с одного испуганного лица на другое.

– Отец Клауд! – крикнула она.

– Да, я знаю, – сказал он и быстро вышел из комнаты.

Аннунсиата надеялась, что священник пошел в свое убежище. Теперь остались только ее служанки и дети.

– В мою спальню, – приказала она. – Быстро! Но было слишком поздно. Когда они направились к двери, внизу, у главного входа, раздался ужасный грохот, двери распахнулись, с шумом ударившись о стены, и весь холл заполнили орущие мятежники с чадящими факелами. «Они подожгут часовню», – устало отметила про себя Аннунсиата. Слышался звук ломаемой мебели, звон битых стекол, раздавались сдавленные крики и визги, кто-то застонал, проткнутый насквозь. Волна ярости захлестнула Аннунсиату. Она втолкнула женщин в спальню, чтобы хоть немного обезопасить их.

– Спрячьтесь в гардеробной вместе с детьми! Завалите чем-нибудь дверь! – выкрикнула она.

На стене длинного салона в качестве украшения всегда висело оружие. Сейчас с ковров практически все было снято, чтобы обороняться, оставался висеть только один детский меч, специально выкованный и отлаженный для старшего сына Ральфа, когда он впервые смог взять в руки оружие. Лезвие меча ярко блестело, хотя было не более двух футов в длину. Аннунсиата сняла его со стены и медленно начала спускаться по лестнице.

Мартин и его компаньоны почувствовали леденящий душу страх, когда увидели свой дом с разрушенной пушечным выстрелом сторожевой башней и разбитыми стеклами. Из пустых глазниц часовни валил дым. Они пришпорили взмыленных лошадей, даже на таком расстоянии слыша звуки грабежа и насилия, хотя и не могли знать, что худшее позади. Еще не достигнув замка, они увидели людей, грабивших их дом, и тех, кто с удовольствием наблюдал за этим.

Мост был разобран, остался лишь остов. Мужчины спешились, чтобы перейти его, что отняло еще несколько минут их драгоценного времени. Правда, это же препятствие не позволило разбойникам вывести лошадей. Мятежники в бессильной ярости жестоко изувечили около полудюжины животных прямо у конюшен и, поняв, что здесь им ждать нечего, обратили свой взор на дом.

Ни Мартину, ни Морису, ни Карелли, ни даже старому отцу Сент-Мору, который и вовсе не был вооружен, не пришло в голову, что всех их могут убить. Они влетели в дом как возмездие Божье с мечами наголо, застав в большом холле картину, напоминающую ад: кругом лежали тела убитых и раненых, валялась разбитая мебель и разорванные книги, стоял запах дыма и немытых тел, слышались крики, стоны и лязг оружия. А на верху лестницы, вооруженная маленьким мечом, скорей похожим на игрушечный, стояла Аннунсиата с развевающимися волосами. Лицо ее превратилось в застывшую маску. Она осталась одна, чтобы яростно, крепко сцепив зубы, с этим подобием оружия в руке защищать то, что было ее родным домом, как защищает свою нору обезумевшая лисица.

Произошла короткая, но жестокая схватка. Кое-кто узнал Мартина и поспешил унести ноги. Остальные опешили при виде трех джентльменов, вооруженных мечами, – вид вновь прибывших не оставлял ни малейшего сомнения в их намерениях. Мечи были скрещены, но, когда один из разбойников получил сквозной удар в живот, а двое других были ранены, они решили, что с них достаточно. Карелли и Морис со сверкающими от возбуждения глазами рыскали по дому в поисках других жертв, а Мартин бегом поднялся по лестнице к Аннунсиате. Она стояла, измученная, дрожащая, с широко открытыми глазами, сжав обеими руками игрушечный, уже бесполезный, меч.

Мартин обнял ее. Тело ее от напряжения было твердым, как железо. Она смотрела перед собой невидящими глазами.

– Все в порядке, – сказал он. – Все в порядке. Все уже кончено. Я – здесь. Аннунсиата! Все в порядке.

Медленно, очень медленно Аннунсиата посмотрела на свои руки, побелевшие от напряжения, с которым она стискивала меч, и с усилием стала разжимать пальцы один за другим. Меч выпал из рук и с лязгом покатился по лестнице вниз, где отец Сент-Мор осматривал раненых. Ее начала колотить крупная дрожь, и Мартин обнял ее крепче и сильнее прижал к себе. Волосы Аннунсиаты пахли дымом.

– Мартин? – тихо произнесла она и немного отстранилась, чтобы получше разглядеть его лицо. По щекам Мартина бежали слезы, но Аннунсиата не чувствовала ничего. Ничего, кроме смертельной усталости. – Мартин, – повторила она, – я так устала.

– О, моя леди! – сказал он, и больше слов у него не было.

Аннунсиата закрыла глаза. Он снова обнял се и крепко прижимал к себе до тех пор, пока не утихли его рыдания, а затем бережно, как величайшую драгоценность, взял ее на руки и отнес в спальню.

Они загасили пожары, залатали, где могли, дыры и пробоины, похоронили мертвых и перевязали раненых, выбросили поломанную мебель и разбитое стекло и попытались определить, насколько хорошо поживились мятежники. Во рву нашли тело отца Клауда, изуродованное до неузнаваемости, и похоронили его. Они забили изувеченных лошадей, освежевали туши, чтобы скормить собакам, восстановили мост, используя те доски, которые предусмотрительно приказала сохранить Аннунсиата, и застеклили окна, насколько позволял им оставшийся пригодный материал. Большинство слуг, разбежавшихся, когда мятежники ворвались в дом, вернулись назад, хотя некоторые и не посмели. Мартин определил их на работы по восстановлению разрушенного дома, пообещав награду за верность. Они выглядели очень пристыженно, потому что оставили свою хозяйку одну защищать лестницу. Так как главные ценности были спрятаны в тайнике, потери оказались не особенно большими, но Мартин сильно сокрушался, глядя на разгром, учиненный нападавшими. Они варварски, почти без остатка, уничтожили огромную коллекцию книг, так долго и бережно собираемую им. Если бы Аннунсиата не удерживала лестницу и мятежникам удалось попасть в верхние комнаты, коллекцию, наверное, разорили бы полностью.

Мартин спал в главной спальне вместе с Аннунсиатой, и, если кто-то из слуг и считал это странным, то вслух никто не высказывался. Карелли и Морис обменялись удивленными взглядами, но затем решили, что он спит в другой кровати, оберегая беспокойный сон их матери. Сами они спали в детской. Маленьких детей по ночам еще мучили кошмары, они, плача, просыпались, но тут же успокаивались, увидев своих охранников и спасителей, спящих рядом.

Прошла неделя. Приближалось Рождество, хотя для всех оно было очень странным. Принц Вильгельм Оранский со своей армией так и не вступил в Лондон, король до сих пор находился в Уайтхолле, а датские солдаты все еще охраняли его.

Большая часть населения была уверена, что принц Вильгельм убьет короля, и видели в нем второго Кромвеля.

Накануне Рождества наступили сильные холода, а поскольку окна в доме были перебиты, сохранять тепло было очень сложно. Все собирались в студии – окна в ней пострадали меньше всего – и зажигали большой камин, горевший тем странным огнем, который бывает только в лютую стужу. Аннунсиату, бледную и худую, все время колотил сильный озноб, несмотря на то, что она сидела рядом с пылающим камином, укутанная в теплый шерстяной плащ. Потрясение от пережитого окончательно расстроило ее нервы, она постоянно мучилась от бессонницы, совсем не могла есть, и поэтому силы восстанавливались крайне медленно. Мартин читал ей вслух, пытаясь хоть немного отвлечь от мрачных мыслей, женщины шили, Карелли и Морис играли с малышами. Когда за окном раздался стук копыт, было уже совсем темно. Мартин прекратил чтение, и все замерли. Аннунсиата, услышав громкий стук в главную дверь, вздрогнула, а Мартин успокаивающе сказал:

– Все в порядке. Там только один человек. Должно быть, какие-то новости.

Он поднялся и прошел в холл. Берч и Доркас настороженно проводили его взглядом. Хлорис посмотрела на хозяйку – ее всю трясло. «Хозяин так добр к ней, – думала она. – Обращается с ней, как с малым ребенком, а не как со взрослой женщиной. Но чего ждать, когда она поправится? Их будущее ничуть не лучше прошлого». Хлорис не видела никакого выхода. А что станется с малышкой Альеной? А сыновья графини? Они уже сейчас удивлялись, почему Мартин так заботится об их матери.

В комнате наступила тишина, не раздавалось ни звука, кроме потрескивания огня в камине. Но двери в студии были сделаны из толстого дерева, и никто не мог расслышать, что происходит в холле. Через несколько минут Мартин вернулся один, с помрачневшим лицом. Он сосредоточенно, с жалостью посмотрел на Аннунсиату, подошел к ней, встал перед ней на колени и взял ее за руки. За всем этим брезжил слабый лучик надежды.

– Моя леди, – сказал он, – как я и думал, это были новости. Из Лондона.

Аннунсиата впилась в него взглядом.

– Королю удалось бежать из Уайтхолла, – продолжал Мартин. – Он невредимым добрался до Франции. Говорят, что Вильгельм Оранский сам позволил ему бежать, не обеспечив надежной охраны. Все кончено.

За всю неделю, прошедшую с тех пор, как захватчики ворвались в замок, Аннунсиата ни разу не проронила и слезинки, но сейчас горячий поток слез хлынул из ее глаз.

– Мы потеряли его, – выговорила она наконец. Слезы, скатившись по ее лицу, упали ему на руки.

Этого Мартин вынести не мог.

– Нет, – сказал он, сжимая ее пальцы. – Это он бросил нас.

«Хорошо, что она хотя бы заплакала, тем самым облегчив душу», – подумал он и повторил:

– Моя леди, все кончилось.

Собравшиеся примолкли, думая о том, что их ждет. Карелли и Морис с недоумением взирали на эту картину: сводный старший брат Мартин стоял на коленях у камина и горячо смотрел на их мать, а она, сцепив руки на коленях, так низко наклонила голову, что красное пламя камина отсвечивало в ее слезах, льющихся из глаз.