Длинные тени грехов

Опять этот сон! Он мучит его много лет, и будет мучить до самой смерти. Скольких приходилось убивать ему за все годы? Многих, но все они были врагами: России, государя, а следовательно, и его. Но не эти — они были своими, подданными батюшки Петра Алексеевича, как и он сам. Но сказано — предатели и злодеи, смерти достойные. А их семьи, чада?

Во сне солдат тяжело дышал — снилось, что кровь заливает его, он бредёт в ней, и вот-вот захлебнётся…

Его разбудил грохот в сенях — упало полено, раздалось бормотание, потом топот ног, удаляющийся в сторону кухни. Так рано — ещё не рассвело, но хорошо, что очнулся от кошмара. Степан Иванович Крайнов, бывший денщик Светлейшего князя Меншикова, оказался не ТАМ, а в великолепном дворце, в своем тихом закутке.

Кряхтя, Степан поднялся и растолкал мальчишку Васятку, сладко сопевшего на лавке у двери. Васятку недавно взяли для черной работы на кухне. Поселили его на время у Крайнова, а за то, парень оказывал ему мелкие услуги.

— Воды принеси, лоботряс, да смотри, чтоб без ледяной корки, — буркнул бывший солдат, но беззлобно, не на Васятку серчая, а на проклятый сон.

Мальчишка поплелся, потирая кулачками глаза. Нижний этаж княжеского дворца оживал — у прислуги работы невпроворот. Что ж, новый день — новые заботы. И только у бывшего солдата какие теперь заботы? Не жизнь, а, право слово, мёд — с мальцом гулять, о сражениях былых ему рассказывать, чтобы, значит, понимал, чей он сын есть. А так, сиди себе на печи, да жуй калачи, спасибо князю, отцу родному.

Приведя себя в порядок, Степан пошёл на поварню, оттуда уже плыло облако тепла и аромата свежевыпеченного хлеба…

Там кухарка Глафира вела степенную беседу с лакеем князя Харитоном. Тот любил поважничать, но Степана побаивался. Старый солдат молодца не слишком жаловал, но несколько месяцев назад князь надумал устроить помолвку дочери Степана, Катюши, со своим лакеем. Против воли Александра Даниловича Степан, понятно, пойти не мог, так Харитону от будущего тестя теперь чаще доставалось.

— Ох, батюшки, только сейчас прилёг! — Глафира прижала ладонь к щеке. Щека свисала через руку — румяная и сдобная, как кусок пирога.

— Кто прилёг? — спросил Степан. Харитон подскочил с лавки, заслышав его хриплый бас. Боится, щенок, это правильно — зятем больше почитать станет.

— Сам, — доложил лакей князя, — всю ночь дома не было. А пришёл, у-у-у, глаза красные, зло-о-ой…

— Дела государственные решал! — отрезал солдат, — не тебе, шалопутному, о князе рассуждать…

Харитон вздохнул, прикусив язык — как ни старался он, а всё же Степан Иванович недоволен женихом единственной дочери. И не такая уж плохая партия для девки, иные бы и рады были…

В людской раздался бас начальника княжеской стражи — тот за что-то отчитывал подчинённых.

— Вон пошли, мер-р-рзавцы! Прочь с глаз моих.

Обиженно загудели гвардейцы, протопали через двор в казарму. Это означало, что ночную смену оставили за что-то без положенного завтрака.

— Ой, что же это делается, — вздохнула сердобольная кухарка, — молодцам-то наготовила!

Степан выглянул в людскую и спросил, что случилось. Начальник стражи соизволил объяснить, что караул где-то нашёл выпивку, но не признаются — где, да ещё и отнекиваются, стоят на том, что не пили.

— А с чего же ты решил, что они пьяные? — удивился Степан.

Капитан уважал старого солдата, сиживал с ним за столом не единожды, а потому рассказал, хотя другой любопытствующий наверняка не удостоился бы ответа.

— Так они,… такие-рассякие, дрыхли вповалку в караульной, когда их сменять пришли. Растолкали, а они лыка не вяжут. И придумали же отговорку, что бес их, дескать, попутал…

Степан усмехнулся, вспомнив собственную молодость.

— И то верно — ведь попутал.

Начальник стражи шутку не оценил:

— Они, вишь, говорят, что самый настоящий бес и приходил к ним ночью. Нет, мои ребята до такого сами бы не додумались, это их кто-то надоумил байку мне поведать — авось и поверю! Ничего, выпороть прикажу, сразу правду расскажут, где раздобыли славное винцо! — с этой нешуточной угрозой удалился бравый офицер вслед за «своими ребятами».

И вроде бы ничего страшного: парни покуролесили, непорядок, конечно, нос кем не бывает? А Степан вдруг поёжился, будто мороз пробрал до костей, хотя тёпло от печей в кухне уже прогрело людскую. Беспокоил дурной сон, и какая-то тяжесть легла на сердце.

Встряхнулся Степан, когда прислуга заполнила людскую, потянулась в кухню: пока сам князь, да семья еще почивать изволили, можно поесть. Бывший денщик поднялся со скамьи, и челядь княжеская почтительно расступилась, пропуская его вперед.

А кормили в этом доме так сытно, как мало где на белом свете, и люди счастье своё понимали. Глафира же делилась сведениями, что на нынешний день княгиня велела приготовить повару Гийому. Слушали — дивились, завидовали лакеям, которые за столом прислуживают — узрят чудеса этакие!

После трапезы по своим делам разошлись — у дворецкого Ван Келлера с бездельниками разговор короткий. Остались лишь избранные, можно было себя побаловать вчерашним калачом с чайком. Князь с семейством весьма почитал напиток сей, и верным слугам доставались остатки заварки с ужина.

— Нашлась салфетка камчатая, — все повернулись на низкий певучий голос, — барышни для куклы покрывало сделали, — бледное лицо вошедшей женщины озарила тень улыбки, и тут же вернулись строгость и усталость.

— Садись с нами, Аннушка, откушай чаю, — пригласила Глафира вошедшую.

А за спиной кастелянши Анны, скромно потупившись, стояла Катюша Крайнова. Глаза Степана засветились при появлении дочери, и Анне досталась немалая доля тепла, на проявление коего старый солдат был скуповат.

Анна и Катюша присели за общий стол для прислуги. Лакей Харитон, поскольку князь отошёл ко сну, позволил себе остаться и сейчас ловил взгляд нареченной, прикрывшись рукой от сурового её батюшки.

Степан заметил маневры молодца, но только крякнул и обратился почтительно к княжеской кастелянше:

— А скажите, Анна Николаевна, довольны ли вы Катериной?

— Весьма, — сдержанно ответила та, хотела что-то добавить, но передумала, поведя строго очерченной бровью в сторону Харитона.

В кухню вошла, сняв валенки в дверях, девка Фрося — кухонная работница, её морковного цвета волосы полыхнули факелом. Молча взялась драить чугунок, размахивая от усердия подолом.

— Ну-ну, подальше отойди, — брезгливо поёжился Харитон, отъезжая на лавке.

— А чё? — вскинула белесые бровки девка, — тоже мне боярин шелудивый!

— Сама шелудивая, дура! — обозлился лакей. — Заразу выведи, потом к честным людям приближайся!

— Не помогает средство-то? — сочувственно повернулась кухарка к Фросе. Та из стороны в сторону помотала тощей косицей.

— Да оно и понятно, иноземная эта пудра разве кому поможет! А Перпетуя с Аннушкой обещались для тебя мазилку сделать…

— Тама у ворот дяденька коробейник просится, — Васятка возник, как чёртик из табакерки и, глотая слюну, смотрел на остатки еды на столе, — сказывает, товар хороший…

— Нечего во двор пускать невесть кого, — прорычал Степан, — чай, не простой дом у нас…

— Погодите, Степан Иванович, — махнула рукой Глафира, — вы-то в город выходите, почитай, каждый день, а нам, нешто, и побаловать себя нельзя? Тепереча до Масленицы в лавки не попадём.

— И то правда, — согласилась кастелянша, — мне вот гребень новый нужен…

— Ладно, но я со стервеца глаз не спущу, чтобы в хоромы ни ногой! Да стражнику скажи, Васятка, пусть в людскую его ведёт!

Вместе с коробейником через чёрный ход в людскую ворвался запах мороза и ветра с Невы, загадочные ароматы большого мира, сразу стало тесно и шумно.

— А вот для раскрасавиц всякие радости! Для девушек-душенек, для молодух-прелестниц, для бабонек-затейниц! — с порога завёл ухарь.

— Цыть, ты, ирод, — оборвал его Степан, закрывший собой проход к парадной лестнице, — чего разорался?

Молодец сорвал шапку с головы и тряхнул буйными кудрями:

— Прощения прошу, боярин, буду тише мыши на полатях. Звать-величать меня Акимом Зотовым, — он снял с шеи короб и поставил на лавку, предлагая рассмотреть товар. Женщины, забыв обо всём на свете, бросились копаться в каких-то финтифлюшках, к неудовольствию Крайнова.

— Ты, красавица, пользуешься помадой? — спросил ласково парень у Катюши.

— Нет, один раз только княгиня меня украсила… в шутку, — робко ответила девушка.

— Ну, у княгини-то помада, небось, французская? — подмигнул торговец. — А у меня простая, наша, для русских девушек, — Аким осторожно помазал палец и поднёс к и без того румяным губам Кати.

— Нам это ни к чему! — Харитон дёрнул за руку невесту и оттеснил её от молодца. Тот усмехнулся понимающе и перенёс внимание на Анну.

— А для тебя, милая, платочки имеются, чтобы перед супругом нарядной показаться, — сверкнул он зубами.

— Вдовая я, — тихо ответила Анна, подняв взгляд от всевозможных гребней.

— Ну, с такой-то красотой это ненадолго, — пропел молодец, жадным взглядом охватывая статную фигуру кастелянши, — в самом соку бабонька!

Анна смутилась, как девчонка.

— Из Малороссии, что ли, будешь? — тихо спросил Аким. — С какого места-то?

— Из Чернигова, — в тон ему ответила кастелянша и, скромно улыбнувшись, расплатилась за гребень.

Сам не зная почему, Степан начал злиться и на прохиндея, и на баб, у которых в голове одни игрушки. Но тут вмешалась Глафира — в её почтенном возрасте уже меньше интересуются украшениями, а больше ценят дружескую беседу.

— А скажи-ка, мил человек, что там на свете белом делается? — кухарка протянула торговцу Акиму кружку разогретого молока. Тот принял дар с благодарностью и присел рядом со своим лотком.

— Да разные слухи по городу разлетаются, — осторожно покосился он на Крайнова, — вот слышал, дела царевича совсем плохи… Вернулся он в Россию да сидит, сказывают, под домашним арестом… А может, и не сидит… И допрашивает его сам царь… А что далее будет — Господу нашему одному и ведомо.

— Ох, неушто, сына своего не пожалеет! — вскрикнула добросердечная Глафира.

— Ну, идите себе, дел у вас что ли нету, — Степан указал дочери в сторону кухни, а лакея подтолкнул к парадной лестнице, — нечего уши развешивать.

Харитон и Катюша послушались, но остальные не двинулись с места.

— А правду говорят, что ампиратор по ночам вороном оборачивается и тем, кто затемно домой не успел, глаза выклёвыват? — выдохнула Фрося.

— Тьфу, дура, — рассердился Степан и отвесил девке подзатыльник. Та не-громко завыла, привычно стараясь вызвать жалость у Глафиры.

— Нельзя, девушка, глупости болтать! — покачал головой Аким. — Темнота ты деревенская! Император день и ночь о нашем благе думает, ты вот, поди, и не знаешь, что царевич злоумышлял против отца своего, стало быть, против всей Руси?

— Но пойти против своей плоти и крови, сына родного! Возможно ли? — вмешалась Анна, — Да правда ли это? — нахмурилась и о чём-то задумалась.

— Так ведь ОН не простой человек, как мы с вами, — понизил голос торговец, — ЕГО рукой водит… — он замолчал и внезапно рассмеялся, — Да что это я! В та-кой дом пришёл, уж вы-то больше меня знаете!

— Мы, человек хороший, ничего не знаем про то, про что знать простому люду не положено, — ответил за всех Степан, — и тебе бы языком надо поменьше трепать.

— Наш Степан Иванович был денщиком самого Светлейшего князя, — похвалилась кухарка, — уж в стольких походах да битвах с ним бывал!

— А-а-а, — протянул торговец, — куда уж мне тогда! Вы-то повидали мир, сударь мой. И где же воевали?

Крайнов не удержался — было у старого солдата слабое место:

— Так всюду, паря. И в Нотебурге, и под Калишем, и под Лесной, знамо дело, под Полтавой, опосля в Польше, в Курляндии… Когда Александр Данилович Шлиппенбаха пленил, рядом с ним, отцом нашим, стоял… Да, удостоился великой чести… — мыслями своими унёсся солдат в былые дни, когда каждый день был наполнен опасностями, а жизнь любого, от самого царя до последнего ординарца, не стоила и полушки.

— Честь вам и уважение, Степан Иванович, — серьёзно сказал Аким, — вы-то свой долг выполнили… И самого царя видели? — вдруг спросил он.

— Да вот как тебя сейчас! — усмехнулся Крайнов, — И разговаривать Петр Алексеевич со мной неоднократно изволил. Эх, да что там! Времечко славное было.

— И царевича видели? — после вопроса торговца все воззрились на Степана.

— Врать не стану, не сподобился с Алексеем Петровичем встречаться, а вот с сынком его доводилось, жаль мальчонку — без матушки…

— А царевича не жаль? — Аким посмотрел Степану прямо в глаза.

Служивый выдержал его взгляд:

— Нам не положено о таких вещах рассуждать, на то люди поумней нас имеются.

Тут Фроська, прикорнувшая на корточках возле кухарки, яростно зачесала ногу, не стесняясь, задрала подол сарафана.

— Тю-ю-ю, ты никак чесоточная, — подскочил Аким. Глафира погладила девку по голове.

— Не чесоточная я, — важно ответила Фроська, — меня лекарь немчурный осматривал. Сказывал… это… как его… золотушная, што ль.

— А могу принести тебе чудодейственное средство… красавица, — завёл привычную песню торговец.

— Не, меня наши тётеньки вылечат, а вот нет ли у тебя чего от веснушек, — спросила девка.

— Принесу, знаю одного цирюльника, так он благородным барышням веснушки выводит.

— Ну-у-у! — Фроська вскочила на ноги, — а денег много возьмёшь?

— С тебя, красавица, поцелуями брать стану! — расхохотался Аким Зотов.

— Ага, и ещё чтоб зубы выросли, ей эликсир принеси… И прыщи с рожи убрать, — проворчал Степан, но совсем беззлобно. — Ладно, хватит баклуши бить, а то герр Ван Келлер покажет нам, где раки зимуют.

Все поднялись и засобирались, Аким повесил на шею короб. И не успел Степан слова сказать, как понял, что знакомству с торговцем суждено продолжиться.

— Ты приходи ещё, Акимушка, — ласково пригласила его Глафира, — так сразу стражникам и говори, чтоб кого с кухни позвали за тобой…

— Спасибо вам, добрые люди, — поклонился Зотов, — зайду непременно, и то-вар принесу наилучший и по самой низкой цене.

— Эх, день да ночь — сутки прочь! — сладко потянулась Глафира, устало навалившись на прогретую от печи стену, — поставь-ка, Фрося, нам самоварчику!

Дела все переделаны, можно и посидеть рядком, а там и на боковую. Князь с княгиней и любезной невесткой Варварой Михайловной отбыли к императрице, деток няньки с мамками уложили почивать. Степан рассказал четырёхлетнему Сашеньке на сон грядущий историю о том, как его славный батюшка с крёстным, царём Петром Алексеевичем, шведа побили, и тоже потянулся в «чёрную» кухню, самому себе не признаваясь, что влечёт его туда бледное лицо и жгучие очи кастелянши.

Пользуясь отсутствием всей княжеской семьи, к прислуге присоединился и повар Гийом — не в пример суровому Ван Келлеру, француз охоч был до общения с княжеской челядью, за что и к нему относились дружески и подсмеивались добродушно, без злобы.

— Васятка, паршивец, опять в кладовую нос совал? — Глафира схватила мальчишку за ухо, и, хотя не слишком сильно, рванула, парень захныкал.

— Да не ходил я туда, хотите — побожусь! — верещал обиженный Васятка, — Вот вам крест, ничего не брал!

— Я те побожусь! — шлёпнула его по затылку кухарка, — остатки пирога кто стащил, а?

— А крысы! Не брал я вашего пирога!

Из господских покоев спустилась вниз приживалка Перпетуя, которую часто называли «Блаженной», а она не возражала. Перпетуя ещё в доме боярина Арсеньева ходила за его дочками. После того, как старшая, Дарья Михайловна, вышла замуж за Меншикова, а младшая, Варвара, поселилась у сестры, Перпетуя последовала за барышнями, да так и осталась при них, видать, до конца жизни. Перед челядью хитрая тётка придавала себе вес, позволяла высокомерное обращение, но многие подозревали, что терпят её в доме и сам князь, и члены его семейства, скорее, как шутиху, вровень с карлицами. Может, и было Перпетуе то обидно, но сытая жизнь оказалась дороже гордости. Александр Данилович в хорошем настроении любил вести с приживалкой шуточные споры на разные темы и хохотал так, что стены дрожали, слушая её карканье о безбожных временах и скором конце света.

— По ночам в кладовой черти шуруют, — перекрестилась Перпетуя, — сама слышала. Вот утащат тебя в ад, а всё по алчности твоей утробы ненасытной! — помахала она клюкой в сторону Васятки.

— Да ты сама на чёрта похожа, — фыркнул Харитон, — тебя в темноте испугаться можно!

— Черти — не черти, а таскать еду никому не позволено, с меня спрос будет, а стражники с ночи, ох, какие голодные приходят! — кухарка ещё раз дёрнула парня за ухо. Тот взвизгнул, видать, все же больно было.

— Оставь его, Глаша, — Анна вырвала мальчишку из натруженных рук, — Фроське всё прощается, а парнишку ты поедом ешь!

— Фроська никогда еду не воровала! — бросилась кухарка на защиту своей протеже.

— А ей и не надо, ты же её подкармливаешь, вон, девка скоро в дверь боком проходить будет, — кастелянша неодобрительно осмотрела Фросю и повернула к себе Васятку.

— Ты всё время хочешь есть, да? — ласково спросила она. Мальчик кивнул и шмыгнул носом.

— Обещай, что не будешь таскать еду из кладовой. Нехорошо это, нельзя. Лучше у меня попроси, обещаешь?

— Как прикажите, Анна Николаевна, — Васятка опустил голову, блеснув лукаво глазками.

Фроська громко фыркнула, но Анна серьёзно посмотрела на парня:

— Поклянись, что не будешь красть еду, — она указала на икону в углу кухни.

Перекрестившись, Вася громко поклялся, что никогда не полезет в кладовку.

— О-о-о, я тоже постоянно думал о еде, когда был такой, — улыбнулся повар Гийом, — потому и вертелся на кухне. Мадам Анна, вы очень добры.

Галантный француз частенько одаривал кастеляншу, а впрочем, и всех баб, комплиментами на зависть Степану, который голову ломал, чем этаким обратить на себя внимание Анны, но дальше: «Эх, и ядрёная же баба!» дело не шло.

— Нет никакой доброты, мир жесток и равнодушен, — пожала плечами кастелянша, — и мальчик уже слишком хорошо это знает.

— О, нет, прекрасная мадам, — возразил француз, — я так не думаю, и вы свои же слова… как это… о-про-вер-жите?

— Да? Тогда спросите Степана Ивановича, — процедила Анна, — он вам расскажет и о доброте, и о милосердии… Сколько смертей вы видели, а?

— Так ведь война — она война и есть, — растерялся Крайнов не столько от вопроса, сколько от сверкавших глаз кастелянши. Анна служила во дворце князя уже четвертый год, и Степан редко видел её такой оживлённой, — там кругом смерть.

— А зачем же вы каждый Божий день Сашеньке о баталиях да об осадах рассказываете? Зачем маленькому-то к жестокостям привыкать?

— А как же? — не понял бывший денщик, — Виктории наши чтоб знал, помнил, чей он сын есть…

— Так вот всё и рассказываете? — процедила кастелянша.

Степан помолчал и отвёл глаза.

— Нет, вы правы, Анна Николаевна, не надобно мальчонке знать… кое о чём, не надобно…

— Толкуете вы о том, что мне не ведомо, — заинтересовался Гийом, — а я бы послушал о былых сражениях — не малое дитя, не устрашусь.

— Мне, сударь, недосуг с вами лясы точить, — хмуро ответил Степан, — да и всё уж вам сказывал. Да и забывать уже стал что-то… А иное и рад бы забыть…

— А-а-а, — махнула рукой Анна, другой приводя в порядок вихры Васятки, — что с вами говорить!

— Ах, Перпетуюшка, — прервала Глафира малоинтересную беседу, — принесла ли ты мазь для Фроськи? Я ей ужо обещала.

Приживалка покопалась в своих широких чёрных одеждах и извлекла из их недр небольшую баночку.

— Возьми, девушка, а окаянную лекарству заморскую выбрось вон. — Фроська приняла дар и поклонилась с благодарностью, — Тут сила не токмо травная, а и слова Божьего, не так ли, Анна? — обратилась блаженная к кастелянше. Та наклонила темноволосую голову в знак согласия.

— Да молитву не забудь, в грехах покайся, — строго велела Перпетуя, и прислужница испуганно закивала.

— Какие же грехи у нашей чернушки? — засмеялся Харитон, — Да и любой о грешных мыслях забудет, на Фроську глядючи… со страху.

— Зубоскал поганый! — набросились на молодца женщины, да и Степан с Гийомом неодобрительно отнеслись к грубоватой шутке княжеского лакея.

После трапезы собрались расходиться, Анна осторожно отозвала Крайнова в сторону.

— Степан Иванович, право же, поговорите с князем насчёт Катерины, — горячо прошептала она, — а пуще того, с княгиней.

— Да что же не так с дочкой? — испугался бывший денщик.

— А насчёт помолвки её с этим… — Анна мотнула головой, украшенной чёрной косой в сторону Харитона, — ведь нехорошо-то как… помолвка, для потехи господ.

— Ах, сударыня, — вздохнул Степан, — воля барина нашего, она завсегда воля. А княгиня приданое обещала хорошее, она добрая, матушка, не обидит Катюшу мою.

— Вы притворяетесь, что не понимаете? — рассердилась кастелянша, — Разве такие дела решаются во время попойки, в праздной суете? Жениха девушке надо выбирать, как положено, чай, не бусы ей покупаете! Грех это — вот вам слово моё, Степан Иванович! Да ещё… Нет, я не верю, что вы ничего не знаете!

— Оно конечно, за Харитона я бы Катюшу ни в жизнь бы не просватал, — почесал затылок Крайнов, — да ведь мы от Александра Даниловича, кроме добра, ничего не видали. Уж каких только лекарей он для покойницы Алёны не вызывал! Да и знаете, небось, что мне-то жениться нельзя было — срок службы не вышел, и Катюша во грехе родилась. Так в пятом годе князь мне бумагу выправил, повенчали нас, а дочка теперь может людям в глаза смело смотреть — нет на ней пятна! Как же я после такого да против воли его пойду?

Анна внимательно выслушала бывшего солдата и медленно покачала головой, казалось, она утвердилась в какой-то своей мысли, но непонятно было, согласилась ли она со Степаном, или осталась при своём мнении — и пошла к своей каморке.

Крайнов смотрел вслед кастелянше, пока от тусклого света свечи не защипало в глазах.

Васятка прикорнул на лавке в покое Степана — доселе иного места во дворце ему не нашли. Взамен этого он оказывал Крайнову разного рода мелкие услуги. Пока бывший денщик прочитал молитву, обстоятельно приготовил себе вещи на следующий день, мальчишка уже заснул.

Во сне Степан видел строгое лицо Анны, которая скорбно молчала, сжав полные губы, слышал где-то вдали смех князя — всё реже и реже смеялся так радостно и беззаботно Александр Данилович, как в молодости. Кружился Акимка со своим коробом, зазывая покупателей — беспокойно спал Крайнов, неладно.

И проснулся под утро, как часто бывало в последнее время, вместо того, чтобы отсыпаться за прошедшие годы. В комнате темень, через ставни даже первые рассветные лучи не пробивались, только ветер гудел с Невы — совсем рядом река-то, только что о ступени дворца не плещется.

Вставать ли, раздумывал Степан, а между тем чёрный люд уже принялся за работу: очаг разжигать, котлы ставить. Крайнов решил сходить на кухню — Гла-фира сейчас должна будет ночную стражу кормить после смены караула, так можно чайку крепкого испить. Придётся Васятку поднимать, да ничего, мальцу полезно работать, и Степан свесил ноги с койки. Но только и успел заметить, что нет Васятки на месте, как по первому этажу дворца, по всем людским помещениям пронёсся вой, от которого кровь стыла в жилах. Раздался грохот — кто-то от ужаса уронил тяжелый чугунок, к несмолкающему крику добавились возгласы удивлённой и испуганной челяди.

— Свят, Свят, Спаси и Сохрани! Что приключилось? — бывший денщик выскочил в узкий коридор и побежал на звук страшного вопля, тяжело бежал, спотыкаясь впотьмах — свечу зажигать времени не было.

Звук шёл со стороны кладовых, которых было несколько: господская, для прислуги, для запасов на долгое время… Там уже толпились люди, переминаясь с ноги на ногу.

— Что за напасть? Вы хотите поднять весь дом? Господ разбудите! — рассердился Степан, расталкивая работничков.

Дверь в кладовую для прислуги была открыта. На пороге, прямо на каменном полу лежала кухарка Глафира и, закатив глаза, выла дурным голосом. Рядом валялась погасшая свеча.

— Огня! — крикнул Крайнов и отрывисто начал отдавать приказы, стараясь навести порядок в этом чаду. Его послушались: кто-то сбегал за лучинами, кто-то раздобыл огниво.

Схватив свечу и раздав лучины первым попавшимся работникам, Степан зашел в кладовую. Сердце сжалось у старого солдата, хотя смертей на своём веку повидал он, что другой воробьёв в небе. На каменном полу, прижав к себе наполовину съеденный пирог, сидел Васятка. Пальцы его рук скрючились, как будто цеплялись за жизнь, сколько могли. Несчастный мальчишка умер, так и не насытившись.

Как всегда аккуратный и суровый дворецкий или, как он предпочитал себя называть, мажордом Ван Келлер опрашивал прислугу. Опрашивал досконально, скрипучим голосом, не выражая никаких чувств. Он не любил общаться с «низкими» людишками, но неожиданная смерть Васятки заставила заносчивого голландца выяснять, как оное безобразие могло произойти во владениях, ему подотчетных.

— Ты, жьенщина, прекрати плакать, и по делу говори, — строго посмотрел Ван Келлер на Глафиру, — ещьё раз спрашиваю: как сей отрок в кладовую попал? По чьему недосмотру, а?

— Так ить, сударь, — лепетала кухарка, — разве ж за ним уследишь? Я ему сколько раз сказывала, чтобы, значит, не смел… Бивала даже. Да, бивала! А он всё равно-о-о-о… — из её глаз вновь хлынули слёзы.

Голландец нахмурился.

— То есть, он часто вытворьял такое, но его проступок не получьил достойного порицания! Мне не доложили. Мне! Скрыли. Ты, жьенщина, виновна в укрытии и недонесении… Понесёшь наказание!

В людскую, куда мажордом спустился для выяснения неприятных обстоятельств — не пускать же «чёрную» прислугу на второй этаж, вошёл повар Гийом. Блеснул на голландца лукавыми тёмными глазами и негромко произнёс:

— Сия особа, позволю напомнить, состоит в моём подчинении, и только я могу…

— Нет, я отвечаю за всю прислугу, — сухо ответил Ван Келлер, — и мне решать…

— Тогда придётся мне обратиться к его сиятельству, — прищурился француз, — потому я не могу творить свои блюда! Кругом одни сумасшедшие фанатики. Только что эта ненормальная Перпетуя посмела ворваться ко мне в кухню и поливала всё водой, бормотала всякий вздор о чертях, меня оскорбляла! Теперь вы третируете мою работницу, мешаете ей исполнять свои обязанности! Моё искусство не выносит суеты.

— Ваша работница не исполняла свой долг, — голос Ван Келлера стал ещё холоднее, — позволяла себе… О, ладно, — он подумал, что повар, пожалуй, и пойдёт к князю, француз, что с него взять, да ещё католик, — позже об этом поговорьим. Скажи, жьеньщина, а не болел ли чем мальчик?

— Какое болел! — всхлипнула Глафира, — Вон, то и дело есть хотел! Здоров он был. И Анна Николаевна то же скажет. Уж как она не хотела, чтобы он по ночам в кладовую шастал, всё уговаривала его не грешить…

— Та-а-ак, — Ван Келлер выпрямился, — все знали, кромье меня. Поньятно. Следующий вопрос: пропало ли что из вверенного тебье, жьеньщина, имущьества?

— Чего? — кухарка перестала плакать и вытаращилась на мажордома.

— Не пропало ли что из продуктов, Глафира? — перевёл Гийом, который освоил язык новой родины весьма пристойно и даже читал в часы досуга многомудрые вирши Симеона Полоцкого и напевные — боярина Квашнина.

— А-а-а, — протянула несчастная кухарка, — ну да… что-то такое было. Вроде бы небольшого куска окорока, того, что со Святок остался, не было. Кинулась вот сейчас только — ан, нет, лежит на месте. Всё, как есть, окромя того пирога… Попутала чтой-то, видать.

Ван Келлер недовольно пожевал губами, подумал и махнул брезгливо рукой:

— Иди себе, работай. Но я с тьебя глаз не спущу, недостойная.

Когда очередь дошла до Степана, дворецкий изрядно утомился, но сдаваться не собирался.

— Почьему ты, Степан, не следил за отроком? — ткнув пальцем в бывшего денщика, спросил Ван Келлер, — Ты не знал, что он ночью уходит?

— Сударь! — возмутился Крайнов, — Я Васятке не нянька, чтоб смотреть за ним, парень-то сам по себе. А сплю я крепко, привык на службе. И что это вы меня допрашиваете? По какому праву?

— По праву мажордома, а ты под крышей сей пребываешь, невежа. В кладовую Василий как проник, а? Ключи у кого имеются?

— Да моё-то дело какое? — насупился бывший денщик, — У меня ключа нет, а почему открыта была кладовая — откуда мне знать?

— Ключи у меня, у госпожи Анны, у нерадивой кухарки, у господина Гийома и боле не у кого, — нудным голосом перечислил голландец, — стало быть, кто-то забыл запереть или, — мажордом помолчал, — по злому умыслу не запер… Я должьен поньять, что такое случилось, и отчего оно?

Степан пожал плечами.

— Дела смутные творятся, — пробормотал он неуверенно, — вот и стражники лишнего позволяют себе… — и поведал Ван Келлеру о своём разговоре с начальником караула.

— Вездье нехорошо, нет порядка — вздохнул обречённо голландец.

— Точно так, сударь, — буркнул бывший денщик, — неладное что-то творится, будто… будто накрыла нас тень какая-то…

— Тень сия, Степан, именуется леностью, распущенностью и прочими грехами смертными, более ничьего не зрю непоньятного, — поджал губы Ван Келлер, — всё остальное можно объяснить.

— Эх, сударь, — вздохнул Крайнов, — кабы всё так просто было! Я сам не суеверен, а нет-нет, да мелькнёт мысль… Лекарь вот сказывает, со страху Васятка помер.

— Ведаю сие, — качнул париком голландец, — но вот не в первый же раз, как выяснилось, посещьал отрок кладовую. Почьему помер только нынче?

— Кто же знает? Может, и правда, спугнул его кто. Или что-то померещилось в темноте. Никогда такого не случалось.

— И впредь, — со значением произнёс Ван Келлер, — случиться не дòлжно, ибо есть нарушение завьедённого порядка.

Возница зря пытался завести беседу с нанимателем: тот сумрачно отмалчивался, а потом и вовсе велел заниматься своим делом. Да и дорога вдоль набережной требовала пристального внимания — того и гляди кто снесёт, да богатые экипажи обходить осторожно надо. Степан, отвадив говорливого кучера, устало рассматривал хмурое небо, ёжась в возке от холодного воздуха. Понятное дело, почему челядь меншиковская любит дома сидеть — князь не жалел поленьев, да и печи, почитай, в каждом помещении. Тепло, сытно, чего ещё простому человеку надо? Да только нехорошо во дворце княжеском, неладно — после смерти Васятки бабы потихоньку подвывают, лакеи по углам шепчутся, а Перпетуя, ворона блаженная, масла в огонь подливает, о чертях с демонами байки рассказывает.

Потому Крайнов с радостью с поручением князя на биржу отправился. О, там жизнь бурлила, сразу видно, где главное место в столице! Вокруг деревянного здания сновали повозки, разгружая товары с барж, суетились купцы, ремесленники, а вокруг строительство развернулось, не останавливаясь ни на минуту, шутка ли — сам царь то и дело с проверкой наезжает! Степан расплатился с возчиком, не слишком расщедрившись на чаевые — нечего баловать всякое отрепье, и осторожно пошел по мосткам, чтобы не заляпать платье грязью.

Сердце старого солдата наполнилось гордостью за новую столицу — повидал он мест всяких, а такие чудеса здесь батюшка Петр Алексеевич закрутил, что весь свет дивится станет, погодите-ка!

Хоть и носилось в воздухе беспокойство, слухи странные о том, что царевич на Москве с отцом своим встретился и бумагу подписал, мол, отрекается от наследственных прав на престол. Но в столице новой как будто о том и не ведали — столько чудес всяких, что ни день, куда тут до смутных и непонятных человеку простому дел наверху, когда вот она — жизнь бурная, настоящая!

Крайнов усмехнулся на то, как господа высокого полёта вынуждены терпеть неудобства — каретой на остров не доедешь, на лодке надобно или на лёгком возке по льду на реке, а там, стало быть, пешочком, как все, как и сам император. И пожаловаться некому, и одёжу приходится надевать, что попроще — не до щегольства тут. Вон стоит боярин, по всему видать, нос в платок уткнул, запахи ему не нравятся, строго так смотрит вокруг на люд чёрный, тростью ткнул мимо проходящего коробейника да что-то ему говорит, сердито так. Степан бросил на барина смотреть, потому как сам едва от повозки тяжёлой увернулся. Бочком-бочком, а добрался бывший денщик до ступенек биржи, как вдруг кто-то потянул его за рукав.

— День добрый вам, Степан Иванович! Вот и свиделись с вами.

Перед Крайновым стоял, улыбаясь во весь рот, Акимка.

— И тебе не хворать, — буркнул Степан, — это ты, что ли, барину вон не угодил?

— Какому барину? — удивился коробейник, — А, да толкнул, вишь, его сиятельство. Обругали меня очень даже по-простому, доходчиво. Как дела в ваших хоромах княжеских? Все ли живы-здоровы?

Крайнов помрачнел, болтать попусту он не любил да ещё с чужим человеком. Но на свежем воздухе хорошо так стоять, хоть и сыро, да вдыхать запах свежераспиленного дерева.

— Не все живы, Васятка, помнишь — мальчонка, помер давеча.

Аким перестал улыбаться и перекрестился.

— Что же случилось? Выглядел парень здоровым…

— Да шут его знает, — Степан поморщился, — непонятно как-то. Лекарь осмотрел, сказывал, сердце остановилось… Вроде бы со страху. Кто его знает, может, померещилось ему во тьме что?

— Жаль, — вздохнул Аким, — а бабоньки ваши, видать, оплакивают мальчика?

— Горюют, — кивнул Крайнов, — Глафира жалеет, что Васятку бивала иной раз, так она же не со зла, только чтобы отвадить от кладовой… И Анна Николаевна очень за ним убивается, как за родным.

— Да, — серьезно добавил коробейник, — бабье сердце — оно, не в пример мужичьему, мягче будет, — он резко сдвинул шапку на затылок и поклонился бывшему солдату.

— Привет передавайте дома у себя, скоро зайду с новым товаром — жить-то надо. А слуги Светлейшего князя Меншикова для бедного коробейника — знатные покупатели, богатые!

— Где уж — богатые, — усы Степана вопреки его сдержанным словам топорщились от гордости, — но жаловаться не приходится, по миру не пойдём.

— А может, дочке своей подарочек купите? — подмигнул Аким Зотов, — помахивая лотком, — как заметил, свадьба у вас намечается?

— То дело ещё не первое, спешить некуда, — Крайнов запахнул плащ, подаренный княгиней в прошлом году, хороший плащ, подбитый мехом, греет кости старого солдата, — пора мне, сударь, да и вам нечего простаивать без дела.

— Ваша правда, Степан Иванович, волка ноги кормят, — ещё раз сверкнули зубы молодца, и нечаянный собеседник исчез за повозками, только разудалый крик:

— А вот, налетай, покупа-а-ай!..

Недоволен был собой Крайнов, что лясы точил с резвым торговцем, чисто баба языком молол! И как этот Акимка ухитряется влезть в душу? Вроде и не хочешь ты с ним разговаривать, а всё же затягивает тебя, как в омут, весёлое нахальство да удальство.

Вернулся во дворец Степан, выполнив поручение князя, а доложить и некому — отбыл Александр Данилович в город, а когда вернётся — не сказывал.

Выходя из княжеских покоев, Крайнов в кабинете секретаря встретил Анну Николаевну. За небольшим голландским бюро Ван Келлер сверял списки господского имущества с бумагами кастелянши. Анна молча ждала, пока поджавший губы Ван Келлер дотошно изучит всё и сведёт баланс. Голова её опущена, тихо так стояла, только пальцы мяли оборки передника.

Степан вежливо поклонился — голландец не удостоил его ответным поклоном, по его мнению, князь слишком много позволял своему бывшему денщику — невелика птица, но терпел солдата в своей части, хотя тот и не подчинялся мажордому, да и никому, собственно, не подчинялся Степан Крайнов, Иванов сын, кроме самого Светлейшего.

В пику голландцу решился Степан заговорить с кастеляншей, сделав вид, что не заметил — при деле работники.

— Как здоровье ваше, Анна Николаевна? — в голосе его слышалась мягкость, как в обращении с ребёнком, с малым Сашенькой.

— Благодарствую, сударь, здорова я, — женщина подняла глаза, красные и припухшие веки нельзя было не заметить.

— На всё воля Божья, — тихо заметил Крайнов, — так на роду, стало быть, у Васятки написано было…

Кастелянша отвернулась и, не сдержавшись, всхлипнула. С другой стороны парадной лестницы отворилась дверь в женские покои и выскользнула Перпетуя с молитвенником в руке, старым, припрятанным, небось, ещё со времён её почтенного служения в арсеньевских палатах.

— Плачь, голубица, плачь, — проскрипела приживалка, заметив движение Анны — та стояла в дверном проёме, дверь в половину князя почти никогда не закрывалась, — нехорошей смертью отрок скончался, тёмной…

— Двадцять три, двадцять чьетыре… — забубнил вслух Ван Келлер, — нельзя сдесь разговарьивать, пошла вон!

— А я пойду, пойду, — сладко пропела Перпетуя, — только ты, касатик, в день Страшного Суда не отмахнёшься от ангела смерти, ишь, шипит на меня, змей подколодный! — она плюнула в сторону мажордома. И между ними завязалась перепалка, нередко вспыхивавшая не только в отсутствии князя, но и при нём, на потеху честного народа. Вот и сейчас Степан Крайнов не без удовольствия слушал взаимные обвинения приживалки и Ван Келлера, и даже на бледном лице Анны мелькнула тень улыбки.

— Нехристь! — бросила самое страшное своё обвинение Перпетуя.

— Я есть добрый христьианин, в Господа верую, — возмущенно отбивался красный от гнева голландец, — а — тёмная ведьма, я на тебя жалобу подам в Священный Синод! Я посещаю лютеранскую церковь!

Ссора привлекла в покои прислугу, даже из женской половины робко выглядывали мамки, ходившие за барышнями да горничные княгини и сестрицы её. Боясь потерять репутацию, мажордом свернул бумаги и повелительно отослал кастеляншу, разогнал лакеев, притопнул ногой на девушек. Посмеиваясь в усы и не слушая замечания Ван Келлера, что негоже по парадной лестнице расхаживать челяди, Степан спустился вниз. Так до людской было ближе, и Крайнов пренебрегал недовольством дворецкого, если князя не было дома.

В людскую спустилась и Перпетуя — она почитала себя победительницей в споре с упрямым голландцем и жаждала общения. После странной смерти Васятки многие из чёрной прислуги стал внимать приживалке с бòльшим вниманием, чем ранее. Среди них самой ярой поклонницей блаженной числилась Глафира, действительно глубоко раскаявшаяся в том, что была строга к мальчишке.

— А что снилось тебе сегодня, Перпетуюшка, — кухарка старалась напоить и накормить блаженную лучшим из кладовой для прислуги. Та не отказывалась, хотя и с господского стола ей перепадало немало.

— Ох, голуба моя, видала я сегодня ночью ангела, и он говорил со мной, так, по-простому. Говорит, мол, жди вестей, Перпетуя, много чего случится скоро…

— Так тебе, почитай, каждую ночь ангел является, — хмыкнул Степан, — посчитать, так тебя, Перпетуя, уж пора в список святых заносить, прямо при жизни!

— А ты не язви, Стёпка! — зыркнула на него недобро приживалка, — Не хочешь — не слушай…

— Ты говори, говори, Перпетуюшка, — Глафира с упрёком посмотрела на бывшего денщика, — Тут слова твои никто перевирать не станет.

Подбодрённая Перпетуя углубилась в предсказания, доставленные ей ангелом, из коих выходило, что конец света близок, а враг человеков уже на земле творит своё тёмное дело.

В людскую тихо прошмыгнула Фроська, которая в последние дни выглядела какой-то смурной, больше отмалчивалась, но приживалку она и всегда слушала, а после гибели Васятки просто ходила за блаженной, как тень.

— Вот бродит здесь нечистая сила, помяните моё слово, каждую ночь так и шастает! Васятку черти уволокли, душу его похитили, а тело бренное бросили! За что? За грехи его да за то, что молиться забывал, так без покаяния и сгинул!

— Ну, ты думай-то, что плетёшь, — не выдержала кастелянша, — какие грехи у парня были? Он и десяти годочков на свете не пожил.

— А чревоугодие? — не осталась в долгу Перпетуя, — всё норовил сожрать, что плохо лежало. Отсюда и грех похлещи — воровство.

Анна не нашлась, что ответить — свела чёрные брови и сверкала вишнёвыми очами, а приживалка, добиваясь ещё большего эффекта от своих россказней, возвысила голос:

— Говорю вам, покайтесь, пока не поздно, пока демоны вашу душу в ад не утащили! Во всех грехах покайтесь, люди, чтобы не гореть в смертном огне! Вокруг вас черти уже пляшут свой страшный танец!

Не все восприняли слова Перпетуи серьёзно, некоторые усмехались и потихоньку подначивали более робких, женщины важно переглядывались и вздыхали.

И тут на середину людской выскочила Фроська, упала на колени и завыла дурным голосом:

— Ой, простите меня, ой согрешила! Боюсь я, не жить мне теперь на белом свете! А-а-а-а!

Многие подскочили со своих мест, но не слишком разволновались — вся челядь знала, что Фрося славится малым умом даже среди баб.

— Ты, девушка, охолонь, да спокойно расскажи, что случилось, — нахмурилась кухарка, но даже она не очень поверила в вопли о тяжком грехе.

— Какой грех на тебе, Ефросинья? — раздувшись от гордости, спросила Перпетуя. Наконец-то её слова проняли кого-то.

— Ну, како-о-о-й! — прорыдала Фроська, — Знамо дело, плотски-и-й!

— Да ни в жисть не поверю! — выкрикнул Харитон, известный среди слуг насмешник, от злого языка которого страдала не только несчастная кухонная девка, но и многие персоны поважнее, — Это ж кто решился на такой подвиг, назови нам имя сего богатыря!

— Ах ты, язва болотная! — Глафира шлепнула княжеского лакея тряпкой для мытья полов, — Брысь все отседова, вам бы только зубы скалить, вон пошли, в этих палатах я княгиня!

Добросердечная кухарка редко проявляла такую жестокость и привечала на «чёрной» кухне и смежной с ней людской почитай всю дворцовую обслугу, и для каждого находилось у неё душевное слово, а зачастую и кусок сладкий да квасок свежий.

Перпетуя не была довольна выходкой Глафиры, но уловила, куда ветер дует, не стала бряцать оружием в чужих владениях. Понятно было, что всех всё равно не погонишь.

И верно, остались в людской и Степан, и кастелянша, Катюша попыталась спрятаться за Анну, но была выпровожена отцом — нечего девке, даже и просватанной, слушать о плотских грехах. Повара Гийома Глафира выгнать не могла — она у него состояла в подчинении. Француз с удовольствием раскурил трубку и развалился на лавке, собираясь насладиться представлением.

— Так что случилось, Фросенька? — ласково спросила кухарка, плотно прикрыв двери в сени, чтобы шустрые лакеи не подслушивали.

Виновница суматохи шмыгала носом и размазывала по веснушчатым щекам слёзы вместе с печной сажей. Она так и осталась стоять посередине людской на коленях, съёжив плечи.

— Истину сказывала Перпетуя, — хмуро начала Фроська, — бродят по дворцу черти али демоны, пёс их разберёт. Уж молилась я, молилась, а всё же не устояла — больно до любви вдруг охоча стала, ну, и случился грех.

— Да как же так? — расстроилась Глафира, а Перпетуя поджала губы, сурово качая головой, — ты, что ль, не девка теперь?

— Да я и раньше ею не была… Но то давно уж было… Три зимы назад, на святочной неделе. Да и то по ошибке вышло… Меня впотьмах плотник Егор с Лукерьей перепутал, но за то я давно на исповеди была, отмолила…

— Тьфу, порода твоя сучья, — рассердился Степан, — вот охота нам про паскудства этакие слушать!

— Не хочешь — иди себе, дядя, — обиделась Фроська, — я как на духу говорю, потому как Геенны Огненной боюся!

— Погоди, Фрося, а демоны-то с чертями тут при каких делах? — отмахнулась от бывшего денщика кухарка.

— Так из-за них-то всё и произошло, — всхлипнула девка, — Носятся по ночам они, нашептывают всякое, это… соблазняют… Вот тогда он и повадился ко мне ходить. И такая у нас с ним любовь закрутилась!

— Да кто же? — хором выкрикнули Перпетуя, Глафира и Степан, хотя цели у них были разные: у баб, понятно, одни глупости на уме, а вот Степану надо знать, кто такие дела под княжеской крышей по ночам творит.

Фроська угрюмо молчала, повесив голову, и боялась называть имя своего полюбовника.

— Должно нам знать, ты пойми, глупая, — убеждала её кухарка, — он же тебя в грех ввёл, с него и спрос.

— Ничего ему не будет, — прошептала Фроська, — никто из вас не посмеет…

— Так и гореть тебе в аду, срамница, — замахнулась на неё тростью Перпетуя, — одна за всё отвечать будешь, погубила ты душу свою несчастную!

Девка не выдержала, упала на пол и забилась в воплях, как будто уже испытывала адские муки.

— А-а-а-а! Проклята я навеки за любовь свою! Погибель моя пришла-а-а-а!

— Кто этот негодяй? — не отставали от неё Глафира, Перпетуя и Степан.

Гийом не вмешивался, дивясь про себя шуму, поднятому из-за такого пустяка, да Анна сложила руки на коленях и куда-то унеслась в мыслях своих.

— Ну, кто-о-о-! — закричала Фроська, — Непонятливые вы! Кня-я-я-язь наш, Сан Данилов-и-ич!

— Врёшь! — Степан стукнул кулаком по деревянной лавке. Анна вздрогнула и вышла из задумчивости, — Врёшь, змея! Да как у тебя язык повернулся?

Он оглядел серьёзные лица женщин и понял — если и не верят они словам глупой девчонки до конца, то готовы выслушать её доводы.

— Да быть не может такого, — рассмеялся бывший денщик сухим смехом, — чтобы князь, да эта… чернавка? Да при такой власти, коль уж на то пошло, Александр Данилович завсегда себе найдёт… кого получше. Я уж не говорю, что княгиня наша, Дарья Михайловна — наипервейшая в мире красавица…

Глафира внимательно рассматривала Фроську, как будто взвешивая её шансы на амурной ярмарке, и после тягостных раздумий выдала свой вердикт:

— Оно, конечно, девка у нас не то, чтобы удалая, а всё же… Кто его знает, чего у господ внутри играет…

Перпетуя пожевала губами и тоже оглядела распутницу взглядом, в котором неожиданно мелькнула природная бабья хитрость и какое-то давно позабытое, казалось, ведовство в смутных и путаных любовных перипетиях.

— Ну, кто как — а я девке верю. Молчи! — обернулась она гневно к Степану, — Вы, мужики, знамо дело, друг за дружку горой. А я вот такое знаю, что вам, голубчики, и неведомо. Ефросинья, гришь, не удалая? А вот барышня, Варвара Михайловна, тоже не красавица, не в пример старшей сестрице своей. Так ить и ты, Стёпка, врать не станешь — была она полюбовницей самого ампиратора, да и князюшка наш отметился, ещё до женитьбы, стало быть, на Дарье Михайловне…

— Сплетни всё это, наветы злых людей, — упрямился Крайнов, но и сам не слишком усердствовал, да и народ ему не шибко поверил.

Приживалка отмахнулась от него, как от мухи, мол, не до того теперь.

— Я вот думаю: князь это к Ефросинье приходил, в самом деле, али все же оборотень под личиной княжеской? Что скажешь, девка?

Фроська молчала, усиленно суропя белесые бровки.

— Князь это был, — наконец уверенно произнесла она, перекрестившись, — не может чёрт так… — Внезапно она повернулась к Степану и зло выкрикнула:

— А чё, я хуже других, что ль? Вам-то оно, конечно, не желательно! Не про ваши интерес оно!

— И чего же такого он делал, мадемуазель? — открыл рот повар Гийом, всерьёз заинтересовавшись любовными похождениями под кровлей блестящего дворца.

— Ну, чё? Ласково так гладил меня по телу, целовал груди, — девица прикоснулась к своим действительно упругим персям, — шептал, что давно такого удовольствия не получал ни с кем… — маленькие глазки её заблестели похотливыми огоньками.

— Замолчи, глупая, — прикрикнула на неё Перпетуя, — тебе замаливать грехи свои долго придётся. Ты, вот что, запри сегодня дверь в каморку свою да поленом придави, сундук придвинь. Если это человек — не сможет к тебе пробраться. Ну, а найдёт тебя в ночи — точно демон это.

Довольная, тем, как повернулись события, блаженная погнала Фроську для сурового очищения и покаяния. Кастелянша ушла к себе, не сказав ни слова, а расстроенный солдат не пожелал вступать в беседы с легкомысленным французом, хотя тот и выказывал бурное желание обсудить пикантную историю кухонной девушки.

Степан думал о том, что неладно как-то стало в великолепном дворце — самом роскошном здании в новой столице. Будто стальное кольцо сжималось над каменным великолепием, над огромными окнами, равнодушно поблёскивающими в сторону холодной, но всегда прекрасной Невы.

Прислуга Светлейшего князя Меншикова посещала часовню, построенную внутри владений, примыкавших ко дворцу, но на Великие и Престольные праздники отправлялись в храмы новой столицы — это было большим событием в довольно размеренной жизни всех, на кого простиралось покровительство Александра Даниловича. А ещё в большей степени размеренную жизнь старательно, как кружевное полотно, выплетала княгиня, почувствовав прочное положение и желая для трёх детушек своих долгожданных создать блестящее, но спокойное будущее.

Гуляния на Масленицу тоже относились к доступным для челяди удовольствиям и веселиться дозволено было всем, чтобы народ честной видел — живут у князя Меншикова люди получше, чем иные горожане и торговый люд.

На развесёлой неделе в великолепные сады на дворцовой земле могли зайти все желающие и подивиться чудесам. Оно конечно, летом стоило полюбоваться цветами и кустарниками, за которыми ухаживали европейские садовники, но и в стужу немалую поражались столичные жители прежде всего чуду невиданному — иноземным каменным изваяниям, да ещё сплошь срамным. Мало того, что нагие, так и в позах разных искушающих, призывных. Плевались и ругались старики, многие осуждающе головами качали, а все же каждый день от гуляющих в садах тесно было — чисто главный проспект. И ведь гуляли-то не по старинке — со скоморохами да шутами — забавы иностранные весьма способствовали привлечению публики.

Степан на Масленицу отважился пригласить кастеляншу на прогулку, втайне надеясь, что склонит суровое сердце вдовы на свою сторону. Он всё чаще задумывался о надвигающейся старости: Катюша выйдет замуж, маленький Сашенька подрастёт, и придёт пора ему наукам обучаться. А благодаря князю Степан может зажить своим домишком беспечально, да без жены будет как-то пусто. А Анне Николаевне чего ждать-то? Бабий век короткий, лучшего мужа, чем Степан ей не найти — хоть и в возрасте, а крепкий ещё.

Такие шальные, а то и грешные мысли всё чаще посещали его: праздничное настроение щекотало его воображение, и малороссийская красавица казалась загадочнее и привлекательнее окружающих простеньких бабёнок.

Кастелянша приподняла соболиные брови, но отказывать бывшему денщику не стала: так и гуляли чинно рука об руку, а вокруг кружилась неугомонная юная поросль.

— А что, Катерина Степановна, источаю ли я аромат благоуханный? — важно спросил девушку Харитон, помахивая небрежно кистью вокруг краснощекого лица своего. Да так спросил, чтобы и батюшка её и наставница слышали.

— Какой аромат, глупый? — рассмеялась Катенька, — Тут столько ароматов, вон, пирожки с мясом пахнут. Очень мне надо тебя обнюхивать! Что ли я собака?

— Сама ты глупая! — обиделся лакей, — Ничего в обхождении приятном не понимаешь, а кажется, должна бы. Это такая штуковина из самого Парижа! Князю на прошлой неделе в дар прислали.

Степан нахмурился:

— Князю прислали, а ты, как вор, себе значит забрал? Это кто же тебя пакостить в доме научил?

— Ничего я себе не забирал! — Харитон понял, что из тщеславия вызвал возмущение у будущего тестя, — Только каплю одну и взял! — и соврал: полную ладонь зачерпнул пахучей водицы. И что такого, у князя добра этого — как грязи под ногами!

— Вот поймает тебя князь, оттаскает за вихры, и правильно сделает!

— Не, он за это не накажет, сам, поди, охоч… — Харитон вовремя прикусил язык, а то не миновать бы ему взбучки от преданного слуги княжеского, — То есть, там этой водицы столько-о-о-о! Подумаешь, разок помазался! — добавил он жалобно, жалея изрядно, что завёл неприятный разговор при Степане. Презрительный взгляд Анны тоже не подбодрил юнца, да и невестушка ничуть не восхитилась. Уж эти старики! Сами не живут и другим не дают.

Вдруг как из-под земли вырос перед прогуливающимися Аким Зотов.

— Давненько не встречались! С праздничком, дорогие мои! Не угодно ли купить чего господам хорошим?

Степан и думать забыл о коробейнике, а он — тут как тут. Огорчился Крайнов, да поздно уж — заметили знакомца слуги, радостно спешили по расчищенным от снега дорожкам и аллеям. Солдат и слова сказать не успел, а торговца уже окружили и затурсучили, задавая одновременно вопросы и не дожидаясь ответа, сыпали новыми.

— Ох, ты, радость-то какая! — белозубый рот Акима не закрывался ни на секунду, — Вот, полюбуйтесь, какой товар — отборный! А где красотка-то ваша, та — рыжая, я ей от веснушек принёс средство верное.

Среди княжеской прислуги прошёл смешок. Уж непонятно как, но сведения о Фроськиных забавах то ли с князем, то ли не с князем, просочились в самую сердцевину жизни дворца — на «чёрную» половину. Степан знал, что сам держал язык за зубами, Глафира и Анна тоже из его доверия не выходили, так что грешил Крайнов сильно на французского повара да на Перпетую. Гийом всегда любил об амурных шалостях побалакать, а Перпетуя лелеяла свою важность, так и выгодно было ей, чтобы все знали, какую роль она играет в искуплении грехов провинившейся девицы.

— Да ей веснушки тепереча не главное! — заржал Харитон, — Впору отворот шептать да зелья пить.

И весёлые молодцы-лакеи поведал торговцу историю грехопадения Фроськи. Имя кормильца, конечно, не всплывало в шуточках, но только глухой не ведал, кем почитает девушка ночного гостя.

— Да вон она идёт, со своим Змеем-Горынычем! — хохотнули парни и стали забрасывать Перпетую и Фроську снежками.

Приживалка действительно вцепилась в девку мёртвой хваткой и не спускала с неё глаз, заставляла поститься и молиться, строго следила за ней. Фроська не противилась, верила, что порой жестокие указания Перпетуи ей на пользу. Да только польза эта самая никак себя пока не проявляла — как ни старались добровольные помощники Фроськи, а полюбовник всё же исправно являлся к ней, что наводило на мысль — не человек то был.

Так как рекомендация, дабы вся челядь гуляла на празднике, прозвучала весьма недвусмысленно, блаженная не осмелилась прямо не пустить девку в сады. Но пошла с ней, не давая шагу ступить без поучений и прямых и косвенных обвинений.

— Что, красавица, заберешь мазь-то? — спросил Аким, — А то у меня покупатели иные найдутся!

Фроська подняла к нему сильно побледневшее лицо, на котором веснушки теперь проступили ещё ярче, и слабо пошевелила губами, даже не повернувшись, когда колючий снежок больно попал ей между лопатками.

— Нечего ей думать о бренном, — встряла Перпетуя, — не рожу мазать надо, а грехи замаливать. Иди со своим добром иноземным, нам не надобно дьявольских твоих соблазнов.

— Зачем иноземных? — обиделся Аким, встряхнув лотком, — Товар наш, российский. Да ты, тётушка сама проверь.

— Крыса амбарная тебе тётушка! — огрызнулась блаженная, косясь глазом на разложенные в коробе вещички, — Бесовская это забава.

— Это как посмотреть, — прищурился коробейник, — порой на первый взгляд одно видишь, а на самом деле всё совсем не так… Слышал я, что нечистая сила вам житья не даёт?

— Так не то, чтобы не даёт, а вот девка наша совсем извелась, чего только не пробовали! — вмешалась Глафира, — Да и совестно сказать, что чёрт с ней творит.

— У нечистой силы на любого свой подход имеется, — ответил Аким, и лицо его посерьёзнело, — слабость каждого её ведома, через неё и в душу проникает, искушает всячески и желаемым будто бы одаривает. Помнится, и мальчонка во дворце помер недавно смертью лихой…

Перпетуя взирала на молодца уже благосклоннее, с интересом слушали те, кто постарше, а молодёжь разбежалась — ей беседы эти скучными казались, и дома надоели поучения и нытьё блаженной.

— А я что сказывала? — приживалка даже как-то выше стала ростом, — И Васятку демоны утащили!

— Не знаю, что и думать, — вздохнула Анна, — Просто голова кругом! Всякое в голову приходит, — в доказательство она провела по платку руками. Рядом заиграли инструменты чудные, раздался смех, и толпа, распевая весёлую песенку, переместилась на соседнюю аллею.

— Ах, времена тяжкие! — заскулила Перпетуя, — Ох, окаянные! Близится день страшный, последний день земной! Ты, Анютка, всё ведь понимаешь, сколько уж мы с тобой перетолковали-то. Сама что говорила-то? Давеча, пока снадобьями занимались? И о том, каково обошлись с царицей нашей истинной, и с наследником…

— Пожалуй, — согласился торговец, — праведники страдают, а злодеи наслаждаются победой. Только это всё ненадолго… Как во времена страданий земных Отца нашего Небесного. — он повернулся к Анне, — Надобно на всё смотреть открытыми глазами, милая. Ты же не дитя малое, уж должна бы знать, сколько вокруг зла!

— И я знаю, без тебя, — сжала губы кастелянша, — да не только бесы зло творят, а люди обыкновенные, из плоти и крови. А потом переиначивают с ног на голову — называют это добром. Нечистая сила честнее себя показывает! — Анна резко передёрнула плечами и пошла в дальний угол сада, где было потише.

— Сердитая! — грустно хмыкнул Аким, потихоньку любуясь плавной походкой удаляющейся женщины.

Степан хотел пойти за ней, но тут к нему подбежала Катюша:

— Папенька, купи мне серёжки, пожалуйста! И помады — чуть-чуть, а то, право слово, меня уж горничная её сиятельства засмеяла. Говорит, что я совсем простушка!

— И пусть себе говорит! Не слушай этих сорок беспутных… — Крайнов посмотрел в затуманившиеся глаза дочери и сдался:

— Ладно, ладно, куплю тебе, показывай, что хочешь-то?

Аким повеселел и принялся болтать с покупательницей, прикладывая к платку разные серьги, давая советы и восхваляя её необыкновенную красоту. Катюша смеялась и всё смелее отвечала на рассыпанные бисером комплементы торговца.

— Почему всегда все так заботятся о Фросе, всякие средства для неё изыскивают, подарки дарят! А меня гонят из людской, ничего мне не рассказывают, — жаловалась Катенька внимательному торговцу.

— А это потому, что такой ослепительной барышне не надо никаких средств да украшений — ты и так любого с ума сведёшь! Да и заботятся о тебе исправно и батюшка и Анна Николаевна, к которой ты приставлена…

— О, они и правда ко мне добры, но Анна Николаевна всегда сердечно относилась и к Васятке, да и к Фросе — я знаю, сама видела… Это она только с виду к ней сурова. А тётеньку Перпетую и вовсе за родню почитает, та вот взялась учить её снадобья готовить. А меня прочь прогнала — не допускает. А мне хотелось бы аптеку открыть, приданого хватит, чтобы дело своё завести… Ах, вот эти серёжки больно хороши!

— Нет, девица, это ты для них слишком хороша! — балагурил Аким.

Харитон, заметив любезничающего с невестой коробейника, вырвался из толпы молодецкой и подбежал к группке, плотным кольцом окружившей Акима. Тулуп лакея распахнулся, шапку он заткнул в рукав, щеки парня горели огнём.

— А ну-ка, мил человек, руки прочь от чужого добра! — оттолкнул коробейника и встал между ним и девушкой.

Аким покраснел и в ответ пихнул княжеского лакея в грудь, да так, что тот покачнулся.

— Ах ты, гад ползучий! — завопил Харитон и скинул тулуп вовсе, закатывая рукава праздничной рубахи.

Аким, в свою очередь, передал лоток Глафире — не заметно было, чтобы испугался он противника. Вокруг сразу же собрались зрители, радуясь ещё одной потехе, но на то стража в садах прогуливалась, ибо вспыхивали тут и там ссоры, как пожар в сухостое. Понятно, развели добрых молодцев, отвесив обоим тумаков, чтобы знали своё место.

— Попомнишь у меня, — злобно прошипел Харитон коробейнику после того, как прошли они обряд причащения у суровых гвардейцев, — ноги твоей боле не будет во дворце! Ужо Ван Келлер тебе покажет!

— Эх, паря! — усмехнулся Аким Зотов, — это как я захочу! Пожелаю, так мышкой серой проскочу, или скворцом в окно влечу, никто не проведает! Ещё посмотрим, чьей ноге во дворце не ступать! Следи, как бы чего с тобой не случилось!

— Да ты лиходей и баламут! — набросились на лакея бабоньки, — человека доброго выгнать хочешь по своей подлости! А нам без торговца как, а? — к удивлению Степана к общему хору добавился и глас блаженной Перпетуи. Эк, успел и её охмурить шустрый коробейник! Да и сам Крайнов не хотел вмешиваться в спор и даже втайне надеялся, что до прихода стражи Аким успеет намять будущему зятьку бока, подумал, что появление молодого торговца вносит в жизнь дворцовой прислуги какую-то свежую струю. Как ветер с залива будоражит воду рек и каналов, поднимая зыбь, так и веселый коробейник поднимает волны в тихой и уютной заводи процветающего дома.

Масленица — время праздника, каждому хочется перед Великим постом немного радости ухватить за хвост, чтобы потом смиренно грехи свои замаливать. Молодёжь из прислуги меншиковской жаловалась, что Фроська портит им всём веселье своим видом, да ещё обвинительной тенью шатается следом Перпетуя и тоже радости от неё людям простым никакой. А потому вечером воспротивилась челядь, чтобы в людской трапезничали две эти особы, ибо терпеть их никаких сил более нет.

— Ты, Перпетуя, ежели хочешь Фроську от чертей уберечь, так и ночуй у неё в чулане, — разошелся Харитон, который после неудавшейся драки с Акимом намеревался восстановить пошатнувшийся авторитет среди слуг, — и молитесь там всю ночь напролёт, никому не мешая.

Сию мысль, правду сказать, уже высказывали и Глафира, и повар Гийом, только Анна упрямо поджимала губы, показывая, что не верит ни в какие потусторонние силы. Но приживалка как-то выворачивалась до сих пор и сейчас попыталась.

— А то не знаешь ты, что место моё в верхних палатах, — важничала Перпетуя, намекая на свою особую роль при княгине и её сестрице.

— Ой, кому ты там нужна! У господ личная прислуга имеется, — фыркнул Харитон.

— А барышне, Варваре Михайловне, вдруг понадоблюсь? Она, касатушка, без меня со младенчества не может обходиться…

— А не будет господ сегодня, — зло усмехнулся Харитон, — все останутся у императора с императрицей, сам князь сказывал за утренним туалетом. Вот тебе и удача подвернулась — доброе дело сделать, Фроську устеречь от злого духа!

Другие слуги хором поддержали лакея, втайне мечтая отомстить надоедливой тётке — в чулане кухонной девки перины с подушками у проклятой бабы под боками, чай, не заваляются!

Перпетуя поняла, что попалась в ловушку, но делать было нечего — мнение народное не на её сторону перевесилось. Крякнула приживалка, да решила, что плетью обуха не перешибешь: погнала Фроську перед собой, подумав, что достанется той сегодня на орехи, за обиду отыграется на ней блаженная, изобретёт для негодницы наказание!

Осыпаемые насмешками со стороны разудалой лакейской братии и пожеланиями добрыми от Глафиры и её сторонниц, удалились бабоньки на покой, а в людской спор ещё долго не смолкал: придёт ли сегодня чёрт к Фроське?

— Не придёт, — хлопнул по столу ладонью Харитон, — труса спразднует! Это ж какой силищей надобно обладать, чтобы с самой Перпетуей связаться?

— Тьфу на тебя, зубоскал паршивый, — махнула рукой Глафира, — любое дело честное испоганишь!

Ночью Степана мучили тяжкие сны — как часто в последнее время. Кружился хоровод ведьминский, красавицы с распущенными волосами хохотали и манили его в круг, он отбивался, но вдруг из хоровода вышла Анна — глаза её горят каким-то хищным огнём. Взяла его за руку и спрашивает так ласково:

— Что же такое, Степан Иванович, на свете белом творится? Наследник законный страдает, а злодеи торжествуют. Надобно нам спасти царевича из плена, помочь ему бежать. Не то нечистая сила захватит землю.

— А вы-то кто? — подивился во сне Крайнов, — Вы же ведьмы, нечистая сила и есть.

— Не верь тому, что видишь глазами, а верь тому, что сердце говорит, — тихо и как-то печально пропела кастелянша, — а не то жди беды… Жди беды.

Плохо спал Степан, не отпускали его кошмары, да и пробуждение было срашным.

Праздник праздником, а кормить-то всех надо, и кухарка свое дело исправно делала. Встала на Широкую Масленицу, как обычно — ещё до рассвета, столько ртов на ней! Фроська всегда приходила в это же время на чёрную кухню, потому как работы там ей невпроворот.

Глафира даже растерялась, когда девушка не появилась — не лежебока, такую бы терпеть не стали. Выглянула кухарка — в людской тихо, стража ещё не сменилась, в кухне даже свечи не зажжено.

— Вот я тебе, — расстроилась Глафира, они ведь всегда работу с Фроськой слажено делали, — барыня экая, что себе в башку взяла!

Рассерженная кухарка побрела к чуланчику девки со своей свечкой. Толкнулась в дверь — закрыто, чем-то изнутри придавлено. Ах, сами же совет давали — заслон на пути гостя ночного поставить.

— Фроська, вставай, лентяйка! Эй, Перпетуя, растолкай девчонку! — ни звука в ответ. Глафира заколотила по двери кулаками, которых и парни побаивались. Опять тишина. И только припав ухом к доске, услышала баба то ли стон тихий, то ли поскуливание щенячье.

— Люди! Люди! Сюда! — понёсся по гулким переходам дворца мощный крик кухарки. Сама она прижалась спиной к стене, дрожащей рукой придерживая слабую свечку.

Прибежали, кто в чём спал, босиком, даром, что пол ледяной корочкой покрыт. С улицы стражники ворвались, заслышав страшные крики. Они же, молодцы дюжие, дверь и открыли, отодвинув ларь. Первые, кто заглянул в чуланчик, чуть сами памяти не лишились, и долго потом ещё во сне вздрагивали, страшную картину вспоминая.

На соломе в одном углу лежала Фроська — задранный подол нижней рубахи бесстыдно открывал полные ноги, на которых темнела заживающая корка болячек. Руки раскинуты, а в открытых глазах — ужас, вокруг рта — засохшая слюна. И этого бы было достаточно, но ещё больше напугала княжескую челядь приживалка. Перпетуя сидела на небольшом тюфячке, принесенном ею накануне вечером сверху. Одна её рука сжимала нательный крест, другая — икону, которой она прикрывала голову. Время от времени приживалка издавала тот самый звук, который Глафира слышала из-за двери, и тряслась, как в лихорадке.

— По крайней мере, эта жива! — крикнул Степан Крайнов и велел перенести Перпетую в людскую.

Когда к ней подошли, она закричала — тонко, пронзительно, прижала к впалой груди икону и потеряла сознание. Рыдающая Глафира не знала, куда кидаться — к блаженной, у которой ещё была надежда, или к несчастной девчонке, которую можно было уже только оплакать.

— Что за напасть? Заклятие какое-то, что ли? — шептались слуги.

Весть о новом несчастье разнеслась в считанные минуты, и все были на ногах, в том числе, и Ван Келлер, который спустился в ночном колпаке и чудном наряде поверх рубахи. Он строго следил за тем, чтобы на второй этаж никто не сунулся. Господа так и не вернулись домой с гуляний, но там спали дети.

В людской Перпетую положили на лавку и всеми силами старались привести в чувство. Вокруг, как ни старался Степан, всё время кто-то сновал, причитал, а то и во весь голос обсуждал происшедшее. Стало понятно: басни о демонах не остановить, кликушам рты не заткнуть.

— Черти, снова черти! И Васятку уволокли, теперь вот Фроську! Несчастья на нашу голову! — рос и ширился хор голосов.

— Господин Ван Келлер, прошу вас послать за лекарем, — обратился Крайнов к мажордому, что случалось редко. Тот подумал и кивнул, согласившись, чего и вовсе ни разу не происходило. На причитающих баб прикрикнули, да толку было мало, только Анна молча хлопотала над блаженной, а помогала ей трясущаяся Катюша, то и дело бросавшая на отца испуганные взгляды. Его суровый вид придавал ей силы, хоть и боялась она, и дрожала, а все же перечить батюшке не посмела.

Через некоторое время удалось мажордому и Степану вытолкать из людской часть слуг, другие немного поутихли, стало спокойнее. Приживалка открыла глаза и пошевелилась.

— Перпетуюшка, — глотая слёзы, схватила ее за сухонькие ручки Глафира, — голубушка, живая!

— Да постой ты! — Степан отпихнул слегка кухарку, — Тут о деле надо говорить, а не рыдать в три ручья! Скажи, Перпетуя, что случилось ночью? Ты помнишь?

Блаженная повела запавшими очами и разжала тонкие губы. Лицо её осунулось так, будто она за ночь состарилась на десять лет и превратилась из бодрой, сытой матроны в дряхлую старушку.

— Демоны, демоны… — прошептала она еле слышно.

— Ты видела демонов? — переспросил Крайнов, — Прямо собственными глазами?

Приживалка долго смотрела на него, не мигая, вроде бы переживала заново те события, которые изменили её жизнь за такое короткое время.

— Всё кругом летало, — наконец выжала она. Степан, Анна и Глафира наклонились, чтобы слышать её слабый голосок, — стучало, визжало… Я схватила икону и закрыла глаза, чтобы не видеть. Фроська… Фроська тоже видела, и вот… Меня Господь уберег… Господь… Никогда страха такого не испытывала… такие крики… крики… Спаси и Сохрани. — обессиленная, она умолкла.

— Ничего не понимаю! — пожевал губами бывший денщик, растеряно оглядываясь. А ведь и правда, много есть в мире необъяснимого и таинственного.

— Что тут понимать? — перекрестилась растрёпанная Глафира, — сила нечистая одолевает нас.

— Это всё бредни, — пожал плечами Гийом, который тоже присоединился к прислуге, но только после того, как привёл себя в порядок, — в этом мире нет ничего непонятного. А что мы считаем таковым — это от незнания нашего, от необразованности.

В этот момент в людскую как-то робко и бочком проскользнул Харитон. Обычно вальяжный и нагловатый, сейчас он выглядел помятым, даже цвет лица поблёк.

— Извольте удалиться, — сквозь зубы бросила кастелянша лакею. Глафире было не до молодца — она всё не могла остановить рыдания, — не до вас теперь, как видите.

— Да я… нет, я ничего, — промямлил парень, опустив обычно задорно блестевшие очи, — слышал… несчастье у нас.

— Да, смеяться долго не над чем будет, — сухо ответила Анна, — уж не обессудьте, Харитон Алексеевич.

— Я и не смеяться пришел, — голос уже окреп, но былого куража — и в помине нет, — это… ведь, правду сказывают люди, что Фрося… Что она так ужасно померла?

Тут уж даже кухарка замолчала, а француз трубку бросил табаком набивать — все воззрились на Харитона, дивясь и не веря, что слова такие изрёк известный охальник.

И заметили, что лакей одет весьма небрежно, а всегда ведь являлся обществу, блистая наружностью, как он почитал, необыкновенно изящной.

— Что ты, Харитоша? — пискнула Катенька, протянув к жениху ручки, — Ты никак нездоров?

— Д-да, — лакей вздрогнул и провёл ладонью по щекам небритым, — что-то мне… Но скажу я вам так, люди добрые: коли Перпетуя говорит, что Фроську нечистая сила утащила, то я ей верю! — огласив сие утверждение, княжеский лакей повернулся и побрёл на второй этаж дожидаться хозяина.

— Чудеса какие, — покачал головой повар Гийом, — право слово, сам поверю во все сказки, коль уж разум потерял наш Фома неверующий.

— Нечего терять-то ему, — фыркнул Степан, — хлебнул вечор лишнего со товарищи, вот и померещилось спьяну что-то. А дела во дворце чудные творятся, тёмные. Разобраться бы надо да решить: нечистая то сила али рука человеческая.

Молчание повисло в людской — все призадумались, даже скептичный Гийом будто усомнился в своих убеждениях.

Эх, от князя уж такие дела скрыть не удастся, надобно с отцом родным потолковать. Да праздник гремит по столице, во дворце-то у Светлейшего Ассамблея к вечеру развернётся! О-е-ей, что же делать?

Расстроенный и сбитый с толку Степан отдал бразды правления в людской Ван Келлеру и немецкому лекарю, жившему недалеко на острове в немецкой слободе, а сам вышел из дворца. Куда идти? Можно и в царскую резиденцию, добро бы князь там был. Но бывший денщик знал, как император любил позабавиться в праздники — мог по сю пору гулять у кого-нибудь из приближённых, а то и вовсе по улицам кататься. Ну, а куда Петр Алексеевич, туда, знамо дело, и Александр Данилович — как ниточка за иголкой.

Больше всего огорчало Крайнова то, что скрыть странные смерти среди меншиковской челяди не удастся, а слухи о нечистой силе только добавят страстей ненужных да пересудов. А у князя и так врагов видимо-невидимо, ждут, супостаты, чтоб ошибку какую совершил, а царь бы его милости лишил… Да и что это за напасть такая — преставились-то молодые, здоровые мальчишка и девка, а не старые да недужные! Степана костлявая давно перестала волновать — солдату на роду положено принимать всё едино. Даже кончину супружницы своей пережил достойно, хоть и любил бывший денщик покойную Алёну Матвеевну крепко. Но тут сердце что-то дрогнуло: ну, кому же это, в самом деле, помешали не шибко сметливые, но безобидные Васятка с Фроськой?

Степан Крайнов не помнил, верил ли когда ранее в чертей и демонов. Но сейчас, положа руку на сердце, не мог ответить: шалила нечистая сила во дворце или нет? Больно много непонятного, но одно твёрдо знал старый солдат: вся куролесь эта завертелась, как шустрый Акимка во дворце первый раз объявился.

Он подставил разгорячённое лицо порывистому ветру, глотая воздух с привкусом сырости, инея и моря. Рассвело давно — ещё когда хлопотали вокруг приживалки, последний день Масленицы надо встречать весело, а какое тут веселье?

По улицам катились возки, разгуливал народ, то ли рано поднялись все, то ли так и не ложились с вечера. Несмотря на ветер и холод, по льду на реке переправлялись резво, гулянья разворачивались по городу с истинно столичным размахом. Чтобы как-то занять себя, Степан надумал всё же князя поискать, тоже перебрался на другую сторону и направился к площади перед новым дворцом, отбиваясь от торговцев, попрошаек и юродивых. Там, на площади, всё гудело, как в улье пчелином — любит простой народ повеселиться, а по новой моде и бояре вслед за императором нашли вкус к забавам мужицким. Крайнов поёжился, при виде зело не тверёзых недорослей, некоторых знавал старый солдат: вон Алёшка, сын князя Берсенева, а с ним и Мишка, отрок боярина Вожеватова. Горланят непристойные песни, пристают к прохожим. Ох, молодые, вас бы в казарму да на поле боя, там дурь-то быстро выветрилась бы!

Вот толкнули какого-то барина в соболей шубе — тот на молодцев зло зыркнул, но вступать в свару не стал, отошёл в сторону и с кем-то заговорил.

Степан гордился втайне своей зоркостью, с годами глаза его видели так же, как в давно прошедшей юности. Да и на память жаловаться не приходилось, для денщика запоминать лица, чтобы докладывать хозяину быстро да складно — много значит.

Акимку Крайнов опознал сию же минуту, а с боярином пришлось и покумекать, но вспомнил: видал его на острове около биржи, и не так давно было это… Да, почитай, вскорости, после смерти Васятки! Ишь ты, снова тот же боярин с коробейником вроде бы лается. А может, и не лается вовсе? Степан нахмурился — он всегда недоверчив был и острожен, а когда его попрекали за это, случалось, и Александр Данилович пенял, то солдат всегда отвечал одно и то же: «Потому и жив доселе и далее жить намереваюсь».

Вот боярин что-то купил у Акима, отдал ему монету, а тот её в короб свой запихнул, поклонился низко, вроде благодаря, хотя боярин выглядел недовольным, важно сел в возок и был таков — кони резвые, кучер гнал их, люди из-под копыт едва успевали отскакивать. Коробейник же повернулся и быстро зашагал через площадь. Показалось ли Степану, но лицо у него было серьёзное, а то как бы и не испуганное.

— Аки-и-им! — крикнул Крайнов, но голос его потонул в шумном сонме разудалых песнопений, кокетливых взвизгиваний девушек и сотнях других криков.

Расталкивая всех и не прислушиваясь к брани, старался солдат не отставать от торговца. Удавалось с трудом, ноги все же не сохранили былой силы, а Акимка — парень шустрый, молодой. И зачем бы ему, Степану, преследовать Зотова?

А вот зачем — разворачивается праздник на площади, народ гулящий прибывает с каждой минутой, а торговец покидает место бойкое, где за один только день может выручить больше, чем за месяц, да ещё не бегая, как собака. Странно!

Аким пошёл вдоль речушки, берегам которой недавно придали более благоустроенный вид, а скоро, сказывали, всё камнем выложат. Конечно, вдоль канала стали знатные господа дома строить, взамен деревянных возводить каменные палаты. Вот к воротам одного дома и нырнул вдруг коробейник, да так, будто растворился или в мёрзлую землю скользнул. Крайнов моргнул несколько раз, но догадался, что Зотов проскочил через сторожевую будку около двухэтажного дома, богатого, по всему видать.

Потоптавшись на дорожке, Степан подошёл к будке. Там красовался такой видный гвардеец — хоть самому императору в охрану.

— Чего изволите… — молодец оглядел прохожего, вид которого, хоть и не боярский, но и не мужицкий был. Потом всё же решил, что особого почтения выказывать не стоит, — Дядя?

— Да, знакомца, кажись, увидал, вот сюда завернул, — широко улыбнулся солдат, — давно не видались… — И Крайнов, как мог, описал внешность Акима.

— Не было никого, — равнодушно ответил стражник, — иди себе, ошибся ты, видать.

— Ага, — кивнул Степан, хлопнул себя по лбу, — не иначе, как в глазах у меня помутилось… А может, и не знакомец это мой вовсе был.

Стражник молчал, неодобрительно выражая недовольство праздным зевакой, которому нечем себя занять.

— Ух ты, дворец экий, зодчего, небось, из самой Европы выписали?

Стражник пожал плечами и слегка подвинул назойливого прохожего от будки.

— Скажи, сынок, чей дом-то сей великолепный? — Степан понял, что его могут и взашей, невзирая на почтенный возраст.

— А князя Д… го, — сердито ответил гвардеец, — иди себе, мил человек, не доводи до греха.

Поклонившись охраннику, службу свою нёсшему исправно, бывший солдат пошёл прочь, приводя в порядок нахлынувшие во множестве мысли.

Вот это да! Это же куда Акимка шастает? К тому самому князю, который приходится царю… Ох, кем же он там приходится-то по старой царице, Евдокии Лопухиной? Степан не силён был в родственных боярских летописях, но слухи такие летали, что переписку сей князь вёл с царевичем весьма оживлённую, чем вызвал крайнее неудовольствие Петра Алексеевича.

А царевич хоть и подписал бумагу, что отрекается от прав своих наследственных, в мыслях своих незнамо что держит. И шептался люд, что по всей Москве идёт розыск его сторонников и приспешников, и уже многие близко познакомились с Тайной Канцелярией.

«При таких делах какой интерес Акимке в нашем-то доме? — подумал Крайнов, вспоминая навскидку все речи коробейника и сожалея, что не слушал того внимательнее, — Разнюхивает просто или затеял тёмное дело? И ведь аккурат, все эти загадочные события на нас свалились, как лиходей во дворец дорожку проложил!».

Забыл Степан, что хотел князя поискать по столице, да и дело это, скорее всего, безнадёжное. Лучше дождаться вечера, и перед Ассамблеей словом перемолвиться. Большие возможности у Александра Даниловича, сумеет и подлеца Акимку отыскать, и с родича царского спросить. Он-то лучше всех, пожалуй, знает, что в Москве происходит да что с царевичем дальше будет. А если уж и он не знает, то одному только Господу ведомо, а на грешной земле — никому.

Мрачнее тучи сидел Ван Келлер в кабинетике, с лица даже спал, но глаза его горели злобными огоньками. Пред ним понуро стоял Харитон: очи долу, руки по швам.

— Встань ровно, негодник! — процедил голландец, старательно занеся все слова княжеского лакея на бумагу. Так для порядка надо было, чтобы в любой момент доложить хозяину все собранные сведения, — Я с тобой ещьё не закончил! Говорьи — твои это шутки, пройдоха? Что ты сдельял ночью с этьими жьеньщнами?

— Да вот Богом клянусь — не я это! — возопил Харитон, — Да и не спускался вниз, туточки был всю ночь. Почему мне не верите, господин Ван Келлер?

— Потому, что ловьили тебья на шутках глупых и злых. И старуху эту ты, Харьитон, зело не уважал.

— Так и вы, ведь, господин Ван Келлер… — лакей прикусил язык и сник под холодным взглядом голландца.

— Так есть, — помолчав, кивнул мажордом, — но здравый смысль говорьит, что я не мог, ибо, не замьечен быль в потехах праздных. Но ты, шельма, не однажды на сём попадалься, а?

Харитон угрюмо молчал, но понимал, что мажордом ответа ждать будет до Второго Пришествия.

— Ну, было дело, шутковал, — неохотно признал парень, — так ведь не со зла. И чтобы до смерти кого напугать — я же не душегуб какой! И к тому же… — он запнулся, набрал воздуха в лёгкие и решился, — уж согласился с Перпетуей, что нечистая сила у нас водится.

Голландец поджал губы и презрительным взглядом окинул лакея.

— С чьего бы вдруг так? — бросил он недоверчиво.

— Ну-у-у, — протянул Харитон и шмыгнул носом как-то совсем по-детски, — это… видел я, стало быть… тоже.

— Что видьел? — не понял Ван Келлер, постукивая пальцами по поверхности стола.

— Её, нечистую силу — что же ещё, — буркнул лакей, — вот сегодня ночью и видел, собственными глазами.

— Ты врьёшь, негодник, дабы на тьебя не подумали! — возмутился голландец.

— Никак нет, — Харитон поднял покрасневшие запавшие глаза, в которых явственно мелькнул неподдельный ужас.

— Убьирайся вон… пока, — произнёс Ван Келлер, догадавшись, что иного ответа не получит сегодня, — тебе работать надобно, бездельник. Да позови мне госпожу Анну сей момьент.

Анна Николаевна предстала перед мажордомом, как было велено, и заняла место Харитона перед небольшим бюро.

— Вы что-то хотели, сударь? — негромко спросила она.

Кто более внимательный — заметил бы, что ее ледяное спокойствие — всего лишь маска, и события сегодняшние не прошли даром для кастелянши. Но голландец вовсе не ставил себе цель понять, что происходит в душе челяди — его тревожили непонятные события и смерти там, где ничего подобного произойти не могло, права не имело.

— Ты, Анна, что можешь сказать по делу? Почьему умерла дьевушка, а старуха забльела?

— То мне неведомо, — разжала зубы Анна, сложив, как обычно, руки под белоснежным передником.

— Но ты часто ходьишь вниз, к этьим людьям, — неодобрительно заметил Ван Келлер, — для особы твоего ранга сие недопустьимая забава. И всё же ты их знаешь, поньимаешь. Как ты думаешь, что там произошло? Почьему вдруг умер отрок в кладовой, а сейчас — дьевушка? Это неправильно, так?

— Неправильно, — как эхо отозвалась кастелянша.

— А было ли что-нибудь такое, что странным тебе показалось? — спросил мажордом.

Анна задумалась — высокий лоб под чёрной косой пересекла морщинка.

— Н-н-нет, — прошептала она, — разве только… — умолкнув, она прижала руку ко рту, глядя куда-то вдаль. Ван Келлер ждал, следя за ней.

— Перед тем, как Васятка… Как случилась первая смерть, у нас появился новый человек — торговец уличный. И стал захаживать к нам, товары разные приносил. Вот, как он пришёл первый раз — так в ночь с Васяткой то и случилось. Вчера тоже был в садах на гулянье, с Перпетуей разговаривал, с Фроськой — тоже.

— И что же? — мажордом обмакнул перо в чернила и быстро записал слова кастелянши.

— Да ничего, — пожала плечами Анна, — вы спросили — я вспомнила.

— Стало быть, ходит во дворьец какой-то прохиндей, а я, старший над всеми вами, знать не знаю? — подвёл итог Ван Келлер, — Всех вас гнать в шею надобно прочь! Я ещьё и с начьяльником стражи разговор иметь буду. И с остальными. Виноват ли этот… как его?

— Аким Зотов, торговца этого зовут, — равнодушно бросила Анна.

— Виноват ли этот Аким Зотов — как знать? — мажордом занёс имя коробейника в свои документы, — но всё это достойно передачи в канцелярию, коя все тёмные дела расследовать обязана!

Уж к вечеру добрался Ван Келлер и до Степана. Не было у того никакого желания беседовать с мажордомом, но голландец сделал вид, что не замечает настроения Крайнова.

— Я поговорил с начальником караула — наказал он охальников, которые, на страже стоя, вина напильсь, — сурово процедил Ван Келлер.

Степан смотрел исподлобья и молчал, не понимая, чего от него хотят.

— И случилось это неприятное событие как раз наканунье, как мальчишка помер, — продолжал мажордом, — вижу здесь некое совпаденье.

— Да именно, сударь, что совпаденье, — вздохнул бывший денщик, — но вы даром лясы точить не привыкли, стало быть, в мыслях что-то держите, так уж и скажите, не тяните-то кота за хвост.

— Не поньял я про кота, Степан, — нахмурился голландец, — а ещьё побеседовал и с самими стражниками. Они упорствуют — не пили ничьего, поверь, что спрашьивал я их с пристрастьем. А вот перед тем, как заступили в караул, взяли кое-что из кладовки, дабы время быстрее прошло. Кусочьик того, кусочьик сего…

— И что же? — всё ещё не понимал Крайнов, — Здоровы жрать ребята, молодые, живот всё время подводит… — внезапно он замолчал, вспомнив, что сам то же самое говорили про Васятку.

Ван Келлер важно кивнул головой.

— Видишь, что выходьит? Людишки тёмные могут на демонов грешить, а мне сдаётся, что тут рука человьеческая… И даже могу назвать — чья рука сия.

Крайнов воззрился на голландца с удивлением.

— Нешто думаете, сударь, что шалит наша блаженная? Да какой ей прок-то? Да и сама Перпетуя вроде как пострадавшая — чуть жива осталась.

— О, тут много есть, что ответить — да хоть ума последнего баба лишилась, — повёл брезгливо плечами мажордом, — а обмороки и прочие — так на то женщьины первые лицедейки, притворяется. Следить нам с тобой за ней нужно. Потому к тебье и обращаюсь, никто больше не поверит мне… Да и ты, гляжу, не слишком доверяешь, — Ван Келлер невесело усмехнулся.

— Что ж, поглядим, — крякнул Степан, — в притворство тётки, ваша правда, не верю, но поглядим, чай, разберёмся — что да как. А то житья совсем уж не стало: хоть черти, хоть человек, но делишки сии нам не к чему.

В знак согласия мажордом важно качнул пышным париком и отпустил бывшего денщика, посчитав, что заручился его поддержкой.

Ассамблея в меншиковском дворце привлекала множество народу, и получить приглашение от Светлейшего было лестно, хоть боярину, хоть послу иноземному — все хотели побывать в доме, равняться с коим не могла пока даже резиденция самого императора. По столице болтали о чудесах разных, о дивной зале с мраморными колоннами, о множестве невиданных красотах заморских. Да всё и было это, да и много ещё иных во дворце затейливых вещиц находилось. К вечеру расстелили ковры по улице прямо к парадному входу, а лакеи в париках напудренных колонной выстроились вдоль дорожки и лестнице. Господа в зале ассамблейной прогуливались, играли музыканты, спрятанные в специальной надстройке под потолком. Прислуга же могла полюбоваться на праздник либо с третьего этажа, либо через щелочки дверей, когда лакеи носили напитки.

Степан не стал подсматривать: и несолидно ему это было да и неинтересно. А ещё пораздумывать надо бы на досуге, осмыслить разговор с князем. Александр Данилович не сильно обескуражился неожиданной смертью кухонной девки, спросил только, не скончалась ли та от отравления. А на этот вопрос вся челядь как на духу могла ответить отрицательно, ибо ничего не ела Фроська целый день — Перпетуя ей запретила, велела отказать себе в удовольствии за грехи плотские.

Как только узнал князь Меншиков об этом, так и потерял интерес к кончине несчастной Фроськи. Когда же Степан обстоятельно и неспешно, несмотря на понукания хозяина (спешил тот одеться к Ассамблее), поведал историю о торговце Акиме и его подозрительных знакомствах, блеснули глаза Светлейшего недобро, и усмехнулся он язвительно.

Подумал князь, померил шагами кабинет свой и попросил Крайнова сохранить в тайне сведения, а Акима прочь от дворца не гнать, пускай приходит. Да проследить, какие у коробейника тут затеи нарисуются.

Почесал Степан Иванович затылок и решил, что Александр Данилович прав — ничегошеньки они про Зотова не знают, ладно, отвадят его от дома, так с другой стороны змей какой-нибудь приползёт, но то уже окажется никому не известным. А стало быть, Зотова придётся привечать, дабы понять, что негодяю сему надобно.

— Что лекарь-то сказывал о Перпетуе? Что с ней? — спросил Крайнов дочку Катеньку во время Ассамблеи. У девушки щеки пылали, так впечатлило её зрелище бала, великолепные дамы и кавалеры, и подпрыгивала она в такт музыке, разносившейся по всему дворцу, старательно подражая барышням, Машеньке и Сашеньке, которых итальянец обучал танцам и галантному обхождению.

— Ах, — Катюша сразу сникла, вспомнив о печальных утренних событиях, — сказал, что тётушка Перпетуя здорова, скоро оправится — испуг, мол, сильный с ней случился. Так страшно, батюшка! Взаправду нечистая сила приходит? Я каждую ночь молюсь, молюсь, а теперь ещё пуще стану.

— Молиться — оно завсегда полезно, дочка, — погладил по голове чадушко своё Степан, — а если что тебе покажется странным, а более того, страшным, сразу ко мне беги, дитя… — он помолчал и добавил, — или к Анне Николаевне.

— Так и сделаю, — серьёзно ответила Катя, — знаю, что у Анны Николаевны сердце доброе, она Фросю вроде и не любила, но это так, видимость только… А уж как она за Васяткой горюет! Столько всего рассказать могу…

— Да, дочка, она такая, — быстро прервал Крайнов сумбурный, но идущий от глубины сердца рассказ девушки, — иди себе, милая, а я на боковую. Ты же прости меня за всё, что плохого тебе сделал, не желаючи того. — он встал и поклонился низко дочери.

— Господь простит, и я прощаю, — в ответ поклонилась Катюша и пошла, думая, как бы ей успеть до полуночи попросить прощения у Харитона, ибо было за что, и терзали девушку сомнения, а поделиться не с кем было: отец — это отец, Анна Николаевна и того хуже — суровая-я-я-я…

А всё ещё бледный, но уже немного пришедший в себя парень стоял в ряду лакеев, исполняя службу свою — не шутил, как обычно, не передразнивал важных господ на потеху приятелей, смирно стоял, как овечка, глядя перед собой.

Первое утро Великого Поста не терпит суеты и праздности, должно его встречать со смирением и пониманием того значения, что несут с собой предстоящие недели. Да и события вчерашние во многом способствовали тому, что челядь меншиковская тихонько по дворцу сновала, а если и болтали о страшных вещах, так только шепотом и мимоходом, пока не видит строгий мажордом или ещё кто из высшей прислуги.

Когда один из стражников Степану доложил, что в людскую просится торговец Аким Зотов, Крайнов нахмурился, подивился про себя наглости молодца, но, вспомнив указания Александра Даниловича, самолично пошёл к воротам, чтобы отвести супостата внутрь.

— Что надо, друг сердечный? — строго спросил он коробейника, — али не знаешь, что праздники закончились, время сейчас не для посещений да застолий?

— Понимаю, Степан Иванович, — сорвал шапку с головы бойкий молодец, — но слышал я, что вчера у вас беда приключилась, девушка померла, а тётенька ваша, та, что на монашку похожа, тяжко больна.

— Да тебе-то что за печаль? — пожал плечами бывший денщик, не желая просто так сдавать поле боя.

— Да постойте, дядя, что вы меня всё гоните? — обиделся коробейник, — Никакого зла я причинить не желаю никому из вас. И девчонку жаль, и тётку — до слёз, напомнила она мне родную мою бабку, просто мòчи нет. Ещё вчера хотел ей подарочек сделать, да не успел — завертелся. Проведи меня к Перпетуе вашей, хочу её порадовать, не зверь же вы, в самом деле!

Посопел Степан, потоптался, поёрзал плечами в накинутом старом тулупе и буркнул:

— Ладно, проходи, только не шуми, сам понимаешь…

В людской Аким вежливо со всеми поздоровался, и правда, тихо себя вёл, хотя короб у него с собой был, но товар предлагать не стал, приговорки свои не горланил и всем видом показывал, что душевно разделяет печали дома сего.

Глафира не выдержала и расплакалась, вновь переживая вчерашний ужас, Аким успокаивал её ласково, поглаживая по руке, как родную.

Степан вызвал кастеляншу и попросил её отвести торговца к Перпетуе, ему на женской половине появляться негоже.

— С чего бы вдруг? — удивилась Анна Николаевна, — И не подумаю чужого человека по дворцу водить, даром, что господа в храме. Кто он таков, этот Аким?

— Не серчайте на меня, уважаемая, за странную просьбу, — понизил голос Крайнов, — но выполняю я указания нашего князя, и вам советую то же делать. Вы знать уж должны, кажется, что ничего плохого супротив Сан Даниловича я бы не позволил себе совершить. Прошу вас сделать, что сказал. И ещё просьба к вам немалая — всё равно Перпетуя меня выгонит, так вы посмотрите там за удальцом нашим, что делать будет. Да Катерину мою тоже возьмите — при стольких-то людях, чай, ничего худого не сотворит.

— Хорошо, — кастелянша прикрыла глаза ресницами — чистый бархат, — полагаю, что вы меня не подведёте под монастырь, Степан Иванович.

— Да Господь с вами! — обиделся бывший денщик, а её, неприступную, обида и не тронула ни капельки, сердце не смягчила. Будто и всё равно ей, что думает Крайнов. Эх, а с такой красотой могла бы зажить барыней! Ведь ей только пальцем пошевелить, а Степан на подносе и сердце своё принёс бы, и добро, числом немалым.

Анна Николаевна сложила руки на груди и стала ждать, пока Аким наговорится со всеми желающими, правда, Ван Келлер быстро навёл порядок и разогнал любителей лясы поточить, когда работы невпроворот. Мажордом получил ясный указ от князя: Степану Крайнову поперёк пути не становиться и препятствий не чинить. А потому челядь так и не узнала, что думал голландец о несвоевременном появлении во дворце шустрого торговца.

Кастелянша повела Акима на женскую половину, проследив, чтобы на пути никто не попался. Всех горничных и мамок загнали в их светёлку, даже карлиц отправили на третий этаж, где им были выделены покои. Зотова заставили снять сапоги и тулуп, да Степан лично обыскал его, не доверяя на слово, что ни оружия, ни чего другого у него нет. И правда, чист был Акимка.

Шагая по великолепным покоям, коробейник не скрывал любопытства, рассматривая удивительной красы стены, печи с голландскими изразцами, а в китайском покое не удержался и присвистнул, протянув руку к шелковым обоям, разрисованным диковинными картинками.

— Ну? — строго прикрикнула на него Анна, а Катюша, замыкавшая их небольшое общество, тихонько хихикнула.

— Прощения просим, — прошептал коробейник, — никогда красоты этакой не видывал.

— Нам сюда, — сухо ответила Анна и провела его в комнату, которая предшествовала покоям Варвары Михайловны Арсеньевой — барыне в столице известной и почитаемой всеми, начиная от самого государя.

Главное, что поразило Акима всех в этих покоях — это даже не роскошь особая, а тепло невиданное. На улице стужа лютая, а здесь — лето, да лето какое-то даже не здешнее, а право слово, райское.

В дальнем углу выделили часть для Перпетуи, к которой, действительно, и княгиня, и сестрица её питали добрые чувства в память детских лет своих в доме у батюшки. Хорошо жилось блаженной — и кровать с периной и окошко в сад. От остального помещения отделял тяжёлый занавес эту часть, и казалось, что у Перпетуи своя светёлка имеется.

— Это кто? — простонала приживалка со своего ложа и приподняла голову, — Тьфу, зачем вы мне привели этого шалого? Анна, ты никак ума последнего лишилась! — голос её был тихим, но в нём проскользнула былая боевитость.

— Ш-ш-ш, тётенька, — Аким присел на маленькую скамеечку возле кровати, — я друг и пришёл вас проведать в трудный час.

— Пришёл полюбоваться на мои несчастья? — на увядших щеках Перпетуи вспыхнул румянец.

Анна стояла возле занавеса, гордо вздёрнув голову, а Катюша не могла устоять на месте, подошла к окошку, на котором стояли баночки и коробочки всякие, стала их рассматривать.

— Что вы, тётенька, сочувствие пришёл выказать. Вот, подарочек вам принёс.

— Сгинь ты и со своим подарочком, — просипела приживалка, отворачиваясь к стене.

— А вот, посмотрите, не побрезгуйте — не обращая никакого внимания на холодный приём, ласково пропел Аким и протянул небольшой пузырёк к лицу Перпетуи, — елей из самого Успенского собора!

— Ну? — не выдержала блаженная, немедленно отринув суровость, — Не брешешь?

— Вот те крест! — и торговец истово перекрестился.

— Спасибо тебе, вьюнош, — на глазах приживалки блеснули слёзки, — вижу, душа у тебя всё же ещё к спасению тянется.

— Истинно так, — вихрастая голова склонилась под тоненькие старушечьи губы. Покраснев, как девонька, Перпетуя приложилась ко лбу дарителя. И вдруг взгляд скользнул поверх кудрей Акима:

— А ну-ка, Катька, пошла прочь от моих притираний!

— Да что вы, право, тётенька Перпетуя! — надула губы девушка, — Просто посмотрела. Всем можно, а мне — нет! Всего лишь травы всякие! Может, я тоже хочу научиться! — она повернулась к кастелянше, но та почему-то не заступилась за воспитанницу, хотя обычно держала её сторону.

— Что ты понимаешь, босячка! — приживалка села на постели, торговец услужливо подушечку ей под спину положил, — это от недугов лучшие средства! Ещё спортишь что! Научиться она хочет — ишь, много о себе возомнила. Мне тут есть кого поучить и без тебя.

Катюша обиженно отошла к Анне, сложив руки под передником, а Аким заинтересовался баночками и стал расспрашивать Перепетую о настойках да мазях и об их чудодейственных свойствах. Та расписывала, всё более убеждаясь в благих намерениях коробейника и его душевной приятности. И даже позволила ему открывать баночки и рассматривать драгоценные лекарства, вдыхать пряные запахи, а съедобные — пробовать на вкус.

Анна несколько раз давала понять, что визит затянулся, им с Катюшей пора делом заниматься, но Аким и Перпетуя, как старые приятели, встретившиеся после долгой разлуки, всё не могли наговориться всласть. Зотов нижайше попросил тётеньку дать ему мази от больного горла, сказав, что ничего ему не помогает, но в эту мазь он верит. Перпетуя отдала всю баночку, махнув рукой:

— Тут все умные стали, старые добрые времена позабыли! Надеются на иноземных лекарей, на нехристей! Забирай себе всё, касатик, тебе дарю.

— Хватит, всё, — не выдержала Анна, — или хотите, чтобы господа вас тут застали? Уходи, добрый человек, чай своих дел — до следующей зимы не переделать!

— Благодарю вас, бабоньки! — Аким положил баночку с мазью за пазуху. Он был так серьёзен, что с трудом верилось — это тот же весёлый парень с шальными глазами, который может продать любой товар. Сейчас же его очи лучились каким-то задумчивым светом.

Он поклонился и покинул Перпетую, обещав вскорости поведать о том, помогла ли ему мазь.

Постепенно, но жизнь дворцовой челяди налаживалась. И хотя болтовня о чертях и демонах то и дело доносилась до Степана, дела иные отвлекали всех, и его тоже, от событий печальных. Фроську похоронили и отплакали, Перпетуя шла на поправку, хотя избегала рассказов о пережитых ею ужасах, но, по крайней мере, уже не шарахалась от каждой тени. И всегда религиозная, теперь она отдалась страсти всей душой. Одно отметили молодые слуги — стала она потише и уже не так горячо преследовала «иродов». За то и получала в отместку насмешки и шутки удалых молодцев. Почувствовав слабость приживалки, они вовсю гонялись за ней с улюлюканьем и весьма жестокими проделками.

И один лишь Харитон выступал в защиту Перпетуи, что несказанно удивляло всех, включая и саму виновницу суматохи.

Крайнов покоя не знал, ломая голову, как проявит себя Аким Зотов. Доложил князю о появлении коробейника во дворце, но боле ничего рассказать не смог. Катюша поведала, что Аким с Перпетуей чисто родичи беседы вели, ничего предосудительного она не заметила, всё о здоровье, о том, какие средства от чего помогают. Анна Николаевна сверх того ничего не добавила.

Князюшка выслушал верного слугу, хлопнул по плечу бывшего своего денщика, сказал, что полностью тому доверят — пусть ждёт, что дальше будет, да, похоже, и думать забыл о странном чужаке. Правду сказать, других дел у Светлейшего — не то, что у простого человека! Слухи ширились, что «московских» тайно привозят в столицу, тут допрашивают, пытают: что против императора злоумышляли, да кто с царевичем в сговор вошёл. Кругом измена! Куда же тут в домашних делах копаться.

Ой, не верил Степан Акиму! Всё для отвода глаз, и посещение больной приживалки, и подарочки его, коими не только блаженная оделена была, а и кухарка. Кастелянша от попытки подлизаться гордо отказалась и Катюше не велела брать, за что Крайнов был ей несказанно благодарен. Но коль подозрения насчёт Акимки не подтвердились, оставалась только ждать.

Что же до подозрений голландца насчёт приживалки, тут и вовсе бывший денщик ничего сказать не мог, кроме того, что ошибся Ван Келлер, по мнению Крайнова — не могла блаженная злоумышлять против кого бы ни было, вон, чуть лоб себе не стёрла в молитвах праведных!

И вот через две недели после страшной смерти Фроськи, Степан получил сведения о хитром коробейнике. Слуги во главе с Перпетуей вернулись с утренней службы.

— Что-то ты сегодня задержалась в храме, Перпетуюшка, — Глафира поднесла блаженной кружку чая, — о здоровье своём подумай, голубушка!

В людской было шумно, утро воскресное, хоть и в Великий Пост, а всё же возможность послабления: лакеи и стражники, свободные от караула, не собирались тратить времечко зря. А бабы вернулись из церкви. Почти все посещали часовню при дворце, но некоторые вместе с Перпетуей пешком перешли через Неву, чтобы попасть на службу в новый храм — Святого Пантелеймона.

— Да встретили знакомца нашего любезного, — недобро усмехнулась Анна, которая тоже ходила с приживалкой, — Акима вашего ненаглядного.

Степан насторожился. Он-то побывал в часовне — не хотелось ему по холоду плестись через всю столицу, возраст не тот. Но теперь пожалел — ишь, так и вьётся вокруг ирод, чистый ворон!

— Об чём балакали? — хоть и притворился равнодушным, но голос выдал его.

— А тебе неинтересно будет, Стёпка, — бросила приживалка, — Аким — парень не тебе чета, душа у него чище снега. И в Бога верует, не то, что вы, окаянные. Всех вас вижу, змеи подколодные, всё про вас ведаю! Ужо поговорим кое с кем по душам, выведу на чистую воду! Всех выведу! Ещё посмотрим, как ты, для примера, Стёпка, запоёшь, греховодник! Молиться надо всем Святым Угодникам за все грехи…

— Верно, — спокойно прервала кастелянша несмолкаемый поток непонятных угроз и скупо улыбнулась бывшему денщику, — беседовали о молитвах, какая от чего помогает, как к святым обращаться…

Подивился Степан странной причуде коробейника, но, верно, была у того какая-то думка, иначе зачем бы ему обхаживать блаженную? Ох, и шустрый, ох, и пронырливый этот Зотов! — про себя Крайнов качал головой, не зная, что и думать-то.

— Отдохни, Перпетуюшка, — хлопотала над приживалкой кухарка Глафира, — устала, поди?

— Маленько, — важно согласилась приживалка, — пойду, прилягу. А на вечерню пойду в часовню, хоть здешний батюшка и больно гоношистый.

— Да ты, Перпетуя, скоро на коленях мозоли натрёшь! — загоготали парни, которые ожидали завтрака — постный, а всё утробе радость.

— Молчать, злодеи! — рассердилась Глафира, а блаженная просто махнула ручкой на шутников, буркнув, что расплата придёт. Но без прежнего пыла, утомлённо, как от надоевших мух осенних отмахнулась.

Ввечеру и впрямь пошла она на службу. К часовне пройти надо было через сады, в глубине стояли нужники, куда в тёплое время года бегала челядь, да и зимой бегали, как миленькие: и стражники, и вся «чёрная» прислуга. Время от времени ямы чистились, и только избранные пользовались нужником, расположенным непосредственно за дворцом, сам Ван Келлер да некоторые другие.

Глафира, богобоязненная, почитавшая Перпетую чуть ли не святой, надумала приживалку подождать со службы, чтобы накормить да выказать той уважение, столь важной особы достойное. Приготовила добрая кухарка теплый сбитень да хлебушка немного. Села перед свечкой и стала ждать блаженную. Ждала-ждала и задремала — умаялась за день. Голова Глафиры упала на полную руку, сладкие сны уже парили над её головой. И не заметила, как догорела свеча, как холодный рассвет плеснул в небольшое окошко, как проснулись самые ранние птахи, среди которых обычно она и была первой. Сморило бабоньку, и ещё спала бы, если бы не разбудил её топот ног и вопль ворвавшегося в чёрную кухню Харитона:

— Святые угодники! Беда! Беда!

Глафира подскочила, чуть не опрокинув лавку:

— Всё шутишь, горлопан! Ночь на дворе, а он веселится!

— Окстись, тётка, утро уже! И какое тут веселье? — вытаращил и без того круглые зенки лакей, — Беда, говорю! Несчастье страшное!

— Ох, что случилось-то! — в недобром предчувствии кухарка схватилась за сердце, ноги подкосились — нутром понимала добрая Глафира, что даже такой шут гороховый, как Харитон, а какую-никакую совесть в душе имеет. Знать, и правда, случилось что-то ужасное.

— Перпетуя… Перпетуя в нужнике утопла! — хрипло выдавил Харитон и опустился без сил на лавку.

Как произошло такое с блаженной — поняли не сразу. Побежали за батюшкой, тот подтвердил — приживалка отстояла вечерню, после — свечи ставила, перед иконами тихо молилась. Её не гнали — да в часовне дверь и забыли, когда запирали, а служка уснул на лавке и не помнил, как Перпетуя уходила.

Стражники, обходившие сады караулом этой ночью, были немедленно призваны к Ван Келлеру. Один из них вспомнил, что мелькнула в темноте какая-то тень. Он пригляделся: баба к нужнику шла — ничего удивительного. Время гвардеец точно сказать не мог, поздно уже было. Тут бы, казалось, картина прояснилась: возвращалась Перпетуя из часовни, по нужде завернула. Там, в темноте, поскользнулась на ледяной корке, покрывавшей дощатый пол, погибла смертью страшной в нечистотах. Время от времени происходило подобное: кто по пьяному делу, кто по неосмотрительности проваливался в ямы. Ван Келлер подумывал уж списать гибель приживалки на несчастный случай, да и никакого сходства со смертями Васятки и Фроськи не было выявлено. Но тут…

— Ой, батюшки! Ой, горюшко! — в небольшом сарайчике при часовне заголосили бабы, которых наняли обмыть тело новопреставленной. Заплатить, конечно, пришлось немало — какие обстоятельства! Возились старухи, всё же Перпетую почитали, да вдруг увидели они страшное.

Прибежал Степан, который как раз вернулся с прогулки: Сашеньку на салазках по Неве катали под присмотром старого солдата, а тут из сарайчика выскакивают старухи и с воплями на колени попадали, руки к небу воздели, а ничего не понять — что случилось-то!

Успокоил кое-как бывший денщик баб, и они ему рассказали, а после и показали печальную находку. Как обмыли они тело Перпетуи, так и увидели на лбу её пятно тёмное. Со страху приняли поначалу за печать — ровные края пятна и правильная форма даже их на эту мысль навела. Но потом разобрались: синяк это.

Крайнов нагнулся и, стараясь не вдыхать глубоко не выветрившиеся миазмы, рассмотрел лоб и лицо приживалки. Похоже, будто ударили ту сверху вниз чем-то довольно тяжёлым, от чего она вполне могла потерять сознание и упасть ли сама в яму, или спихнули её аккурат после удара.

Степан мужик был сметливый, за то и попал когда-то в вестовые, а вскоре и денщиком стал у князя Меншикова — неповоротливый мозгами-то не задержался бы на службе. Успокоил старух, что-то им наплёл и велел завершить то, для чего им деньги немалые заплачены. Присел Крайнов на лавочку в саду, постелив тулуп на холодный мрамор, и задумался.

Если в случаях с мальчишкой и Фроськой для него всё было покрыто мраком, то тут сомнений оставалось немного: ударили Перпетую по голове. Случайно? Учитывая, что дело происходило ночью — такое допустимо. Но сам Крайнов в это не слишком верил. Второй вопрос: а чем её ударили? Что могло оставить такой странный след.

Тут бывший денщик вскочил и помчался к нужнику, как собака, взявшая след. Может статься, ничего там и нет, но вдруг? Собственно, он не представлял себе, что надо искать, да и надо ли?…

Оглядевшись, Степан начал осторожно раздвигать ветви кустарников, посаженных вокруг в количестве изрядном. Прямо за сколоченным из старых, но крепких досок нужником среди обнажённых веток что-то темнело. Крайнов нагнулся, стараясь не зацепить предмет — рассмотрел и задумчиво потёр подбородок. Что же делать? Куда идти? Дело-то серьёзное, не отмахнёшься, да и на нечистого не сошлёшься. По зрелому размышлению пришла Степану в голову только одна мысль, и она ему не нравилась. Вернее, ему не нравился человек, от которого можно было получить не только дельный совет, но и помощь. Вздохнув, Крайнов призвал гвардейца, велел охранять место, не дав труда объяснить, зачем, и направился во дворец.

Ван Келлер восседал за своим бюро в дубовом кабинете — красивое помещение, но голландца здесь устраивало прежде всего удобное рабочее место и огромные окна, через которые дневной свет даже в хмурые дни позволял до захода солнца читать документы и вести записи.

— Что тебе надобно? — сухо спросил мажордом, бросив на Степана быстрый взгляд и возвращаясь к написанным строчкам.