Длительное убийство лорда Финдли

Фонарь стоял на месте, гамак качался, разорванный хрящ в ухе между обескровленных полосок кожи желтел как начинка.

- Мое счастье, что не загнал иглу под ноготь, пока шил. А то бы и мне конец, - нарушил тишину Пенн. Услышав человеческий голос, Джек забеспокоился и стал высматривать что-то на потолке своим налитым кровью глазом с деформированной радужкой. Не имея возможности повернуть голову, он видел только потолочную дранку и фрагмент бимса с фонарной цепью.

- Как мне теперь душу свою спасти? Человеком ли я умру-то теперь? – спросил он у кого-то.

Никто из матросов на эту ночь не пришел спать в кубрик, где лежал заболевший. Все отвязали свои гамаки и ушли ночевать на палубу. В команде было немало опытных профессионалов, служивших в эскадрах, иные из которых до половины состава теряли в эпидемии желтой лихорадки, более точно называемой испанцами «черной блевотиной» , – они тоже предпочли удалиться.

– Человеком, - сквозь зубы ответил Пенн и принялся раскуривать трубку. – Не выдумывай…

– Джек, - обратился к больному Литтл-Майджес, – ты присоединишься к свите Иоанна Крестителя. Он тебе дважды покровитель: по имени и потому, что он покровитель всем лишившимся головы, або какой-нибудь ее части. Отличная участь, как у короля Карла, а ты скулишь.

Некоторое время они просидели в тишине. Пенн дымил крепкими клубами, Литтл-Майджес тоже достал завернутую в вышитый платок трубку, продул ее и почистил пальцем чашечку.

- Во время чумы мы ездили в Ипсвич, - вдруг сказал Пенн. От первой выкуренной за день трубочки его взгляд прояснился. Налитый кровью глаз Треуха заворочался в глазнице; Джек искал источник голоса. Пенн рассмеялся. – Ну и дыра же этот Ипсвич.

Литтл-Майджес отвлекся от трубки и уставился на Пенна.

- А чтой-то ты вдруг ее, нечистую, помянул? – спросил кэп и тут же сам ответил на свой вопрос, - Ты думаешь…. ?

Док кивнул, вынул изо рта трубку и ткнул мундштуком больному под ухо.

– Вот бубон. А ты думал, что это?

Кэп ссутулился и посмотрел на Пенна снизу вверх.

- Я думал, просто болезнь. Болезнь вообще. Ты уверен? Это точно она?

- Крайне вероятно.

Литтл-Майджес внезапно выпрямился, улыбнулся, хлопнул себя по коленям, встал, сказал: «Годится!» - и ушел наверх. Пенн проводил его взглядом и с любопытством потрогал пальцем опухоль на голове Джека. «Или нет…»

Капитан выбрался на палубу, где на шканцах темной в сумерках и неподвижной фигурой стоял лорд Финдли, отряхнулся, приосанился, снял шляпу, взъерошил волосы на макушке вокруг лысины-тонзурки, нахлобучил шляпу и, топая, направился к пассажиру.

- А ветер-то какой хороший! – во всю глотку гаркнул Литтл-Майджес прямо у него за спиной, - Вест! Прямо-таки вест-вест тень вест, а мы на месте полощемся как цветочек в проруби!

Финдли обернулся и смерил капитана взглядом, который должен был заставить замолчать его, но кэп нарочито смотрел мимо своего пассажира и делал запрещенное – командовал.

- Увалимся под ветер! Джек, что ты там в носу копаешь, становись к штурвалу, поворачивай фордевинд! Кливер долой, фок, грот, крюйс, бизань, марсели обрасопить по ветру! Грот-брамсель долой. А, не, оставьте, быстрее пойдем.

Кое-кто из матросов не торопился трогаться с места. Одни, соскучившись за день, весело откликнулись на призыв поработать, начисто забыв о дневном посуле Финдли провести по уголовной каждого, кто притронется к рангоуту. Литтл-Майджес, изящно качнув корпусом, обошел пассажира по левому галсу и отправился сперва на полуют, а затем на бак – наводить порядок. Те, кто отнесся к приказу с недоверием, получали отеческого пинка под зад или в почки. Капитана словно подменили, да и сэр Джон был не тот, что днем. Финдли исчерпал источник энергии, помогавший утром волочить капитана за грудки. Кроме того, он проголодался, но подойти наугад к какому-либо матросу и потребовать себе провианта не мог по труднообъяснимым причинам. Он верил, что есть вещи, которые должны делать за него другие люди. Даже подойти и сказать «Эй ты, как бы тебя ни звали, мне нужна куриная нога, галеты и спиртное - какое осталось. Если это будет сбродивший сахар-сырец, я огорчусь, но не слишком» - работа, которую должен выполнять человек определенного статуса, ниже члена палаты лордов. Именно таким был мир в голове лорда Финдли. Проведя без мяса и подбадривающих напитков целый день, он устал, измотался, стал казаться еще старше, чем был и желал, чтобы все наладилось без него, само по себе. Он выдохся, а Литтл-Майджес отчего-то – нет. Кэп испытывал разнообразные унижения целый день, но сейчас стоял на палубе, энергичный и веселый, как кокер-спаниэль. Финдли почернел лицом и сам подошел к нему.

- Я тебе запретил произносить команды, я дал совершенно ясные указания на этот счет. Думаешь, ты здесь деспот? Ты лысеющий шут, ты получил свою должность в результате ошибки, нелепого анекдота, я верну тебя туда, откуда ты вылез, нет, еще лучше – я даже не буду настаивать на высшей мере, но я добьюсь, чтобы в Плимуте ты солнца дальше пристани не увидел. А теперь разворачивай, - Финдли стал говорить все тише, вытягивая губы и приближая лицо к физиономии кэпа, - разворачивай эту бадью обратно, мы будем стоять на месте, пока я ты не скажешь мне, где мы находимся.

- Вы возвышаете меня до равного себе личной ненавистью? Это очень трогательно, большая честь для меня, и я это очень ценю, - с веселостью фарфорового болванчика ответил Литтл-Майджес, - Но позвольте, я объяснюсь. Обстоятельства изменились. Не так давно я действительно пошел у вас на поводу и вел корабль днем на запад, менял курс на нужный мне каждый раз, когда вы засыпали. В результате я запутался хуже, чем если бы стал двоеженцем. Кстати, самый дурацкий грех из возможных, вы не находите? Так вот, в результате мы заплутали, высадились там, где высаживаться не следовало бы, и теперь - неприятный сюрприз: среди нас один зачумленный. Чума – значит заболевают все, выживает половина или четверть. Теперь представьте: выжившие в цинге и бредят, им и паруса как следует не выставить, а они у берега какой-нибудь богом забытой Сильвании. Что им, зимовать под елкой? Нет, мы пойдем домой, мы пойдем строго на восток. Я это делаю для той четверти, которая выживет, понимаете меня? Мне было бы очень неприятно лишиться состояния и целостности шейных позвонков, но теперь обстоятельства позволяют мне проявить в полной мере присущую мне отвагу и пренебречь вашим мнением.

Лорд Финдли замолчал и некоторое время смотрел с ненавистью в пространство перед собой. Перед его глазами встал майский день шестьдесят пятого, когда он последним выходил из дома, чтобы ехать в северные пригороды, где, как считалось, воздух был здоровее. Впереди него, держа платки у лиц, шли обе его ныне покойные кузины, и теперь их бледно-серые платья стояли перед внутренним взором Финдли. Сам он тогда едва достиг двадцатилетия. От порога до ступенек экипажа он смотрел только под ноги, на собственные тощие колени, которые казались ему далекими, чужими и непослушными. Он боялся, что сейчас не выдержит собственного веса. Ему под ноги бросился чумазый ребенок, лет четырех, голубоглазый цыганенок или нищий. Если он выжил, то был теперь в одном возрасте ровесник Майджеса и Пенна. С демоническим визгом и хохотом младенец схватился за полы жюстокора Финдли. В одной руке демонического существа была не то дохлая крыса, не то сгнившее яблоко. Баронет поднял обе руки, чтобы демон не коснулся его рукавов в одной руке была трость, и закричал жутко, протяжно и беспомощно, а потом от отчаяния и ужаса ударил ребенка тростью, чтобы тот оторвался, сгинул, не трогал его больше. Финдли несколько раз облизнул губы и, наконец, спросил:

- Кто заболевший?

- Он в кубрике, - ответил Литтл-Майджес.

- В мою каюту перенести бочонок, который еще не открывали, и солонину, самую соленую. Ту, к которой заболевший не прикасался, - быстро сказал Финдли, развернулся на месте и ушел, шагая широко, словно боялся подхватить чуму на подметки.

- Олух царя небесного, - беззлобно проговорил кэп ему вслед.

И была ночь, и было утро. Завершились первые сутки с того момента, когда корвет «Память Герцога Мальборо» поднял паруса, круто изменил курс и пошел на восток. Атмосфера установилась гнетущая. Финдли не показывался на палубе, матросы работали беспрекословно, но в кубрик идти по-прежнему отказывались. Джек Треух никак не умирал, хотя дышал с трудом, под опухолью скрылись уже оба его глаза, а какая дьявольская сила продолжала поддерживать в нем жизнь, док не знал. С того момента, как Финдли покинул верхнюю деку и забаррикадировался с солониной у себя в каюте, Литтл-Майджес вновь утратил всю свою напускную веселость, спал с лица и почти не притрагивался к спиртному. Даже доктор Пенн и лейтенант Пайк ни разу не высказались друг о друге в обычном тоне. Сталкиваясь то на полуюте, где Пайк проверял положение гафеля, а Пенн смотрел на пенную полосу за кормой, то на полубаке, где Пайк внезапно появлялся среди матросов, прекращая тем самым разговоры, а Пенн стоял и без движения созерцал пустую точку впереди, они обменивались взглядами, и один говорил: «Скверно», – а другой отвечал: «Пожалуй».

К сумеркам натянуло туман. Плотная дымка тащилась лоскутами над самой поверхностью моря. Уверенный, что на много миль вокруг нет ни единого корабля, капитан все же отрядил одного матроса на нос ударять в колокол каждые полминуты. Офицеры и док топтались на шканцах, и каждый норовил стать спиной к грот-мачте. Никому не хотелось в этом тумане оставлять спину открытой.

– Мы сделали круг и вернулись в наше позавчера? – спросил Пенн, не зная, как точнее назвать виденный ими остров.

– Позавчера не было тумана, – обернулся Пайк.

– А я отчетливо помню, что был, – надулся Пенн.

– О да, отчетливо – это о тебе! – воскликнул Пайк, а Литтл-Майджес оглянулся и жестом попросил обоих говорить тише, как будто опасался того, кто сидит в тумане.

Все трое замолчали.

– Вижу слева по борту! – протяжно крикнул человек с марсов.

Кэп, док и лейтенант дружно бросились к левому борту и выстроились плечом к плечу, напряженно вглядываясь. Обзор им загородило крыло тумана, белое и жирное. Литтл-Майджес повернулся и посмотрел вверх, на марсовую площадку, придерживая шляпу рукой.

– Что видишь? – зычно крикнул он.

– Хрен его знает, уже не вижу. Но было оно большое.

– Больше парусов! Переложить руль, идем правым галсом! – закричал кэп и принялся остервенело крутить кольцо подзорной трубы, ища в густом молоке проблеск или очертание. – Черт бы нас всех… Кто бы это ни был, нам сейчас ни с кем не надо встречаться.

– Отменяю, – прозвучал властный голос с юта. Пенн и Пайк обернулись, чтобы увидеть, как лорд Финдли выходит из-за бизани. Он вышел в одной рубашке, кюлотах и чулках, без верхней одежды, милосердной к пузатым и толстобедрым. – Остановить корабль и ждать.

Литтл-Майджес не обернулся к нему, только тяжелее облокотился на планширь.

- Стоит ему появиться, все настроение пропадает, – проворчал он так, что услышал его только Пенн, стоявший совсем близко, а Пайк, стоявший чуть поодаль, уже не услышал. Сэр Джон сделал еще несколько шагов, опираясь на свою многофунтовую трость и встал прямо, глядя сквозь кэпа и лейтенанта в море.

– Пайк, – сказал он, растягивая гласную, – назначаю вас временно командующим судном. Донесите мое распоряжение до матросов.

Литтл-Майджес все так же стоял к Финдли спиной, опираясь локтями и брюхом о фальшборт, и делал вид, что смотрит в трубу, на деле же смотрел прямо перед собой. Пайк наклонился к своему капитану и сказал вполголоса:

– Я не собираюсь ему подчиняться.

Литтл-Майджес глубоко вдохнул, как будто собирался выпрямиться, встать лицом к Финдли и велеть ему ступать обратно в каюту, – но так и не двинулся с места.

- Скажи, что я не должен ему подчиняться, - попросил Пайк. Кэп ничего не сказал в ответ. Лейтенант вздохнул, поправил парик и пошел к баку, отдавая распоряжение взять все паруса на гитовы, чтобы лечь в дрейф. Пенн остался стоять рядом с кэпом, глядя на носки своих сапог. Финдли прошел мимо обоих и с презрением посмотрел на Литтл-Майджеса, как будто плюнул на спину – а тот все делал вид, будто что-то рассматривает с помощью трубы в кромешной светящейся стене. С салингов грота донесся далекий голос:

– Вижу его мачты. Он огромный!

– Чей флаг? – не выдержал, обернулся и закричал Литтл-Майджес.

– Не вижу!

Верно, в тот самый момент солнце, невидимое в тумане, упало за горизонт. Темный туман наполнился призраками. Пайк съежился и вцепился в фал, закрепленный на кофель-нагеле. Ему во внезапно наступившей темноте померещились очертания трехдечного линейного корабля, пузатого, как чрево земное, в неминуемой близости от «Памяти герцога Мальборо», и он уже предвидел страшный удар, а потому схватился за первое, что попало под руку. Но удара не последовало, тень мощного корпуса расплылась и потеряла форму. Но следом за ней шла другая такая же тень, и еще, и еще.

– Отсалютовать! – махнул тростью Финдли. Литтл-Майджес обернулся на него – туман и темнота скрывали лицо сэра Джона, и только бортовой фонарь подсвечивал в мареве его яйцевидную фигуру.

Приветственный залп корвета прозвучал как в подушку. На «Памяти» все притихли, ожидая, что последует в ответ. До четверти часа прошло в ожидании. Ни огня, ни колокола не было на том корабле, который невидимкой шел где-то рядом.

– Он там, - говорили на палубе, - Я его чую.

- Нет, там, – отвечали другие и показывали в противоположную сторону.

Прошло не менее получаса. Наконец что-то изменилось – как будто ветер подул с новой силой, туман стал прозрачнее, и слева по борту от корвета возник линейный корабль. Чтобы взглянуть на его бушприт, людям на «Памяти» приходилось задирать головы. Литтл-Майджес вздрогнул и припал к трубе. Он осматривал, как натянут такелаж, какие паруса выставлены, и отчаянно искал глазами опознавательный знак страны или торговой компании, хоть бы размером с половину салфетки, но ничего не видел. Бушприт линкора поравнялся с полуютом корвета в такой чудовищной близости, что со шлюпки «Памяти» можно было потрогать обшивку надвигающейся махины веслом. Лейтенант Пайк увидел громадину с бака, где пытался заставить оцепеневших людей справиться с кливерами. Он подбежал к борту, перегнулся через планширь и сощурился, пытаясь разглядеть и узнать корабль по ростру. Света с борта «Памяти» на нос линкора падало достаточно, но блинд провисал, загораживая и ростровую фигуру, и большую часть форштевня. Затем Пайк увидел, что фор-стень-стаксель не закреплен шкотами и болтается как на бельевой веревке. Лейтенант решил, что линкор только что вышел из боя. Это значило, что в здешних водах бродит еще один такой же левиафан. Пайк медленно отступил от борта и, ускоряя шаг, направился к корме, к Финдли, чтобы попытаться внушить ему необходимость скорейшего бегства. Он отдавал себе отчет, что вряд ли посмеет давать сэру Джону советы, но хотел оказаться рядом с ним в тот момент, когда шквал огня пройдет по палубе. Если после первого залпа оба останутся в живых, советы станут уместны.

Тем временем кэп рассматривал приближающееся судно и приходил к выводу, что весь бегучий такелаж находится в страшном беспорядке, хотя ни корпус, ни паруса не несут следов ядер и книппелей. На баке – ни души, на правой скуле – ни единого человека. Литтл-Майджес снова обернулся туда, где на палубе неподвижно стоял Финдли. «Не знаю, что сгубило команду этой лодочки, а нас сгубит твоя ослиная башка», – свободно и непринужденно подумал он.

Пенна заворожило медленное движение линкора мимо дрейфующей «Памяти». Блинд прошел так близко, что повеяло старой влагой в парусине. Затем мимо проплыл ростр, украшенный фигурой страшно кричащей старой женщины, которая держала себя за уши. Доски бортов, уходящие под форштевень, несли у ватерлинии гроздья круглых моллюсков, как собственную запасную пену.

За спинами у кэпа и дока вновь появился Финдли. Он окинул линкор таким взглядом, словно уже купил его, утвердил трость между носков туфель, вдохнул и крикнул:

– Кто капитан? Мне необходимо перейти на ваш борт! Эй, я плачу по пять шиллингов каждому на этом корабле, если вы доставите меня в Новый Амстердам!

Несколько секунд стояла абсолютная тишина. Пайк уже подошел с бака и встал поодаль. Глупое и неуместное поведение пассажира, очевидно, причиняло ему невыносимые моральные страдания, но он молчал.

Внезапно совсем рядом с Пенном, на расстоянии больше необходимого для рукопожатия, но меньше пистолетного выстрела, со стуком открылся пушечный люк, и рядом с жерлом двадцатичетырехфунтовки появилось лицо человека. Этот несчастный был без шляпы, со всклокоченными волосами, такой же изрыже-белобрысый, как Пайк, и невероятно бледный. Он протиснулся в порт одним плечом и крикнул «Помогите!» Его глаза, такие же бесцветные, как у Пенна, были распахнуты так же широко. Своей длиннопалой пятерней моряк с линкора тянулся к доку – они были друг от друга, наверное, на расстоянии прыжка, но все же больше расстояния двух вытянутых рук. Пенн смотрел в глаза моряка, моряк – в глаза Пенна. Это длилось секунду, другую – затем кричавший исчез в недрах судна, а люк захлопнулся. Крик услышали все на «Памяти», не пропустил ни один. Финдли в ужасе стал отступать назад, его нижняя челюсть ходила ходуном, а трость он теперь держал обеими руками прямо перед собой, будто желал отбивать ею удары. Пайк подбежал к борту и вопросительно посмотрел на капитана. Тот медленно опустил подзорную трубу.

– Обводы, – сказал он тихо.

Пайк с тревогой посмотрел ему в лицо.

– Что?

– Обводы, – повторил кэп и руками показал вокруг себя что-то вроде кринолина, а потом закричал, – Она, сука, вон пузатая какая, она нам сейчас борт продавит! Все паруса! Руль переложить! Вправо два, три румба, сколько сумеем! Живо, живо!

Никогда еще матросы не бежали исполнять требование с такой готовностью и – молча. Был слышен только топот ног. Литтл-Майджес ушел на полуют, Пайк ринулся обратно на бак, и только Пенн остался стоять, не в силах оторваться от зрелища могучего тела корабля, которое, приближаясь, выгибалось от скулы к борту, словно льнуло к «Памяти». Вдруг на корабле-призраке показалась еще одна человеческая фигура: кто-то стройный и быстрый перелез через высокий борт, спустился по вантам на руслень и нагнулся низко, словно намереваясь прыгнуть на палубу корвета. Пенн поначалу подался вперед, чтобы помочь второму уцелевшему покинуть борт демонического линкора, но тут же отпрянул.

– Пенн, какое счастье, что это вы! Пожалуйста, позвольте мне перейти к вам. Они сошли с ума. Они делают что-то очень неправильное. Я хочу уйти от них, пожалуйста.

– Дорогой Мельхиор, мне очень приятно видеть вас снова, – пряча страх за холодностью тона, сказал Пенн. Он догадался, что лишь его неприветливый взгляд удерживает демона от того, чтобы перепрыгнуть на палубу. – Никаких движений. Я отвечаю за жизни людей на этом корабле и своей волей никого из ваших единоплеменников, кем бы вы ни были, сюда не пущу.

Не сводя глаз с собеседника, док медленно пошел к баку сообразно тому, как линкор двигался мимо корвета. Мельхиор вцепился в ванты так, что кожа на его пальцах отчетливо стала голубой.

– Пенн, не шутите так. Вы бы знали, в какой ситуации я нахожусь. Они решили, что им не повредит то, чего они не видят. Они нападают на людей, теперь уже сознавая в полной мере моральную ответственность за это. Они теперь и вправду монстры. Пенн, поверьте мне, я не такой. Я уже несколько дней ничего не ем!

– Я верю, – без выражения ответил Пенн.

Мельхиор почти плакал, но попытался улыбнуться.

– Мне есть, что еще вам рассказать. Я очень многое хочу вам рассказать, это нечто такое, что было бы полезно для вас!

Пенн на несколько секунд задумался. Мельхиор улыбнулся еще теплее и по его щекам скатились слезы.

– У меня остался один заболевший после вашего укуса. Заразно ли это и чем мне его лечить?

– Не заразно, – затряс головой Мельхиор и, рискуя свалиться в узкое черное пространство между бортами, полез в карман. – Все очень удачно складывается, у меня есть с собой хорошее лекарство, от этого случая оно тоже должно помочь. Я надеюсь, они не закончились… Сейчас, одну минуту. Какое счастье, осталось! Вот.

И он протянул Пенну прозрачную мензурку с прозрачным снадобьем. Доку пришлось встать одним коленом на планширь, чтобы принять склянку – левую руку он при этом завел за спину.

– Одна инъекция внутривенно, и все. У вас же есть шприцы? Вы умеете это делать? Теперь я могу перейти?

Мельхиор тараторил, улыбался, а слезы все текли по его лицу.

– Нет, – ответил Пенн и наставил на него пистоль. – Заряжено серебряной пулей, лугару. Я уже сказал, что не могу подвергнуть людей опасности.

На лице демона не появилось ни гнева, ни удивления. Он как будто с самого начала не верил, что все может кончиться хорошо. Пенн уже поднимался на полубак.

– Это линейный корабль. Посмотри в трюмах – там должны быть стойла со свиньями. В хорошей суссекской свинье крови втрое больше, чем в человеке. Режь их, и твоя совесть будет чиста, мало ли что творится вокруг, – стараясь сохранять бесстрастность, сказал док, хотя у него дрожала рука с пистолетом и срывался голос – он не привык поступать таким образом, каким поступал сейчас.

– Я их не отличу! – закричал Мельхиор.

В тот же вдох ветер наполнил отпущенные паруса «Памяти», корвет начал разворачиваться, и полоса воды между Пенном и демоном поползла вширь. Еще через несколько секунд все, кто стоял на палубе, попадали с ног – «Память» врезалась левым углом кормы в штирборт линкора. Треск и грохот. Из развороченного порта линкора вывалилась пушках и с минуту висела на веревках, пока они не оборвались. Двадцатичетырехфунтовое орудие перевернулось в воздухе, вингардом чиркнуло по корпусу корвета, выбило щепу и ушло в воду, дав еще одну тяжелую волну в бакборт. Пенна вовремя схватил за шиворот Пайк и они вдвоем повалились на палубу. От удара пистолет в левой руке дока выстрелил, пуля прошила правый фальшборт и упала в невидимое ночное море. Не вставая, Пенн осторожно разжал кулак правой руки. Мензурка осталась цела.

Литтл-Майджес, едва поднялся на ноги, крикнул матроса – сбегать и проверить, что творится внизу. «Святой Эйдан, святой Николай, только не под ватерлинию, неделю пить не буду», – говорил про себя кэп, пока матрос не вернулся.

– В трюме воды нет! – объявил он.

– Спасибо! – крикнул кэп и начал усердно творить крестное знамение.

– Только выше ватерлинии дыра в бочине вот такая! – добавил матрос и показал руками неопределенно великую брешь.

– Да и хер с ней! – ответил кэп, продолжая сотворять честной крест.

Линкор уходил обратно в туман, и его окна на корме, хоть и не подсвеченные ни единым огнем, были видны еще долго.

Хороший слуга

Утром 17 июня лорд Мередитт и сержант Койн прибыли в Смитфилд. Там, в госпитале при монастыре святого Варфоломея, нашел временное пристанище и плохой бесплатный уход раненый Пимблтон.

Зелено-золотой экипаж медленно продвигался по базарной улочке вперед, зажатый тихоходными возками и телегами. На смитфилдский мясной рынок везли и тащили свежатину. Выглядывая время от времени в окошко, Койн видел людей в рубашках с разводами от старой свиной крови на спине, идущих и едущих в одном с ним направлении. Невидимый для них, за кисейной занавеской, он в полудреме представлял себя на передке хорошо загруженной телеги и думал, что лучше – завести свою ферму или заняться перекупкой. Между людей и телег неторопливо шли большие молчаливые собаки. Они одни легко меняли направление движения в толпе, пробегали под днищем телеги, уворачиваясь от кнута, исчезали и возникали, путались под ногами и мешали повернуть. Опасному потребовалось проявить все кучерское мастерство, пробы пристать к воротам святого Варфоломея. Две псины тоже выпали из всего потока и встали, вяло шевеля хвостами, возле кареты. По неявной причине они не видели разницы между боенным рынком и двором больницы.

Койн выпал из сонных мечтаний оттого, что Мередитт, перегнувшись через его колени, открыл дверь с его стороны. «Ты вперед, а я подожду тебя здесь», – сказал он и толкнул Койна в плечо. Сержант вылез и в нерешительности обернулся. Сэру Юэну понравилось оторопелое выражение его лица: сам он воображал, что похож сейчас на замершего в засаде хищника, идеальное тело из стальных мышц, и что глаза его едва ли не святятся желтым из глубины кареты – потому на лице Койна сейчас видна эта тревога. Между тем, сержант смотрел боевую колесницу своего хозяина, которая еле-еле прошла в ворота, и, встав боком, вместе с парой кобыл перегородила проход и выход, понимал, что тайна их появления здесь умерла и похоронена. Койн так и видел, как по ту сторону каждого из темных окон, выходящих во двор, уже собрались два-три монаха или трудника, как они показывают пальцами, обмениваются мнениями и смеются. Он также ни секунды не сомневался, что по ту сторону каждого второго окна уже назвали фамилию владельца экипажа. «Но где мне знать… Таков, должно быть, план», – подумал Койн и побрел к дверям печального дома.

Пимблтон отыскался во флигеле, стена которого до окон была занесена мусором как снегом. Несчастливый убийца лорда Финдли лежал на койке возле окна, укрытый одеялом до подбородка – так, что Койн не мог видеть, в каком состоянии его рана, и подлинно ли из нее полезли мелкие косточки. Возле одра пахло лилиями и тухлыми яблоками. На соседних койках лежали умирающие – от лихорадки, побоев, огромных плотоядных глистов и бог знает чего еще. Кто-то приподнимался на локте и мутно смотрел в угол у окна, куда пришел гость, тщась развеять свою предсмертную скуку, кто-то испытывал боль в воспаленной голове от шума и начинал громче стонать, чтобы заглушить звук шагов. И только один чудом выздоравливающий в этом питомнике смерти, мрачный джентльмен с ампутацией нескольких пальцев стопы, которую он выставил на воздух, сосредоточенно ловил и давил насекомых на одеяле, не обращая на вошедшего никакого внимания.

Услышав Койна, Пимблтон открыл глаза, некоторое время щурился, но не мог вспомнить, кто перед ним. Сержант встал вплотную к кровати, не гнушаясь вони, и только мысль о том, что он виновен в нынешнем положении человека перед ним, доставляла ему некоторые неудобства.

– Кто тебя нанял? – спросил он мягко. – Ты только скажи, и я уйду.

В ответ Пимблтон прожевал какое-то слово. Едва проснувшись, он еще не понимал, что к чему; а может быть, ему давали макового молока. Койн потормошил его. Ощущения были такие, будто под одеялом лежит недоразделанная туша, и если ее потрясти сильнее, она развалится. Койн убрал руки за спину.

– Кто тебя нанял? Ты лучше говори… А то – того… Слышишь? Того!

Койн повысил голос, хотя чем больше чувствовал необходимость перейти к угрозам, тем больше смущался. Джентльмену, давившему животных на одеяле, разговор показался оскорбительно громким, и он в грубой форме потребовал уважать последний труд умирающих. Койну от внимания здоровяка стало не по себе. Он кивнул ему, прижал палец к губам, обещая не шуметь, и снова повернулся к Пимблтону.

– Ты лучше говори! – шепотом повторил он.

Вдруг Пимблтон вздрогнул и широко открыл глаза, которые теперь казались нежно-голубыми. Он бессмысленно обвел взглядом потолок, покосился на окно, затем на вшивого соседа и внезапно увидел круглое лицо Койна, которое висело перед ним на накрахмаленном воротнике. Некоторое время раненый моргал набрякшими темными веками, потом его взгляд прояснился.

– Ага… – проскрипел Пимблтон и растянул рот в улыбке. У него были хорошие, здоровые зубы, ими бы еще есть и есть. – Я тебя узнал. Ты шавка, крыса и никто. Я выполнил свою работу лучше, чем ты – свою. Я достоин служить серьезному человеку за большие деньги, а ты – шавка и неудачник.

Последние слова больной проговорил, плюясь и хрипя – его легкие уже стали приходить в негодность. Койн почувствовал себя свободнее.

– Ты не лайся, у меня в руках твоя жена и твой ребенок, – ответил он, повысив голос, но тут же вспомнил о грозном ловце блох, повернулся к нему и с робкой улыбкой жестами показал: чшш, не сердитесь, мы больше не будем шуметь, мы вполголоса.

– А это не мой ребенок, хоть с маслом его ешь, мне плевать. Шлюху тоже забирай, зачем она мне, – насупился Пимблтон и отвернулся бы лицом к стене, если бы мог. Потом подумал и прибавил: – И никогда ты от меня ничего не услышишь, ни слова, ни полслова, так что толку нет в твоей службе. Ты сдохнешь под забором и твой Мередитт сдохнет под забором, и… – он произносил бы новые и новые пожелания, но его голос совсем угас.

– Хорошо же, – шепотом сказал Койн и вышел.

Лорд Мередитт заставил всех повернуть головы, едва вошел. Высокий, он стал еще выше в своем огненном львином парике, и четыре крупные букли надо лбом касались притолоки. В экипаже всю дорогу он держал парик на коленях, чтобы не так сильно потеть, а теперь надел. Чулки с золотой канителью, позолоченный набалдашник трости, с золотом парчовые тесемки под коленями. Его наряд говорил: уж я-то буду умирать не так, как вы! Уж я-то буду ого-го как умирать!

– Так-так, – сказал Мередитт, обведя комнату взглядом. Койн встал рядом с ним, согретый его лучами. Серенькие глазки сэра Юэна остановили на блохастом и его товарищах. Бесцветные брови сошлись бы на переносице, если б могли – они кустились ближе к вискам. – Это что еще за барахло? Ты вел допрос при них?!

Сержант быстро осознал свою ошибку и втянул голову в плечи, но гнев Мередитта обрушился не на него.

– Вон! – закричал сэр Юэн лежащим на кроватях подле Пимблтона. – Всех вон! Все брысь!

Пимблтон дернулся и попытался приподняться – ему не был виден кричащий человек, но он узнал голос и испугался. Человек с ампутированными пальцами задумался, посмотрел на трость с широким набалдашником в нервно подрагивающих руках Мередитта, полежал с полминуты, глядя в потолок, а затем вскочил и заковылял в коридор. Пара швов на его ноге при ходьбе лопнула, и от порога он уже оставлял сукровичный след. Лежащие на других койках, те, кто еще был в состоянии, тоже стали подниматься. Мередитт повернулся к ним спиной и приблизился к койке Пимблтона.

– Ты поступил верно, что не стал называть имя при посторонних, – сказал сэр Юэн и ласково оскалился. – Ты хороший слуга, Пимблтон. А теперь, когда они все выйдут, мы поговорим.

Еще двое по стенке добрались до двери. Пимблтон приподнялся, в панике глядя, как они уходят, набрал в осколки груди больше воздуха и крикнул:

– Сэр Саймон!

Из больницы сэр Юэн вышел зеленый от гнева и шел, отмахивая тростью, так быстро, что даже более высокий, чем он, Койн, едва поспевал бегом. Мередитт остановился только для того, чтобы окликнуть трудника.

– Вот те гинея, - сказал Мередитт, - у вас лежит мой Пимблтон с жуткой гнойной раной вот здесь. Мучается – смотреть нельзя. Придави его слегка подушкой – жалко же.

Трудник побежал исполнять, а Койн, оглядываясь на него, тронул Мередитта за рукав.

- Милорд… - пробормотал он. – Вы бы… могли отдать эти деньги мне.

- Н-да? – поднял бровь Мередитт и сделал знак рукой труднику: а ну-ка вернись. Койн немного побледнел.

- Нет-нет, - сказал он. – Теперь уж в какой-нибудь другой раз. Теперь неловко.

Женщина с головой совы

- Я уезжаю из этого города! – закричал лорд Мередитт и пинком опрокинул стоявшее в галерее полукресло. Сорвал с головы парик и швырнул его на лестницу. Прошел в комнату ожидания приема и расшвырял там стулья. Перешагнул через последний, вошел в гостиную и упал на диван. Койн прошел следом за ним, аккуратно переступая через мебель. В руках он скромно держал шляпу, старался, чтобы его лицо не выражало эмоций, а про себя думал: «И даже сейчас мне нравится мое место службы».

– Уеду в Берберию, Тартарию, Сиберию и еще дальше! – выкрикнул Мередитт и отбросил к стене обитую зеленым шелком ножную табуреточку.

В гостиную через потайную портьерную дверь заглянул Опасный. В руках у него было отчищенное по краям блюдо с куриным пирогом. Со дня отъезда леди Мередитт, которая забрала с собой почти весь персонал, он исполнял, помимо кучерской, мажордомскую и камердинерскую службы.

– Ланчевать будете? – спросил он.

– Пошел к черту! – крикнул ему Мередитт.

– Как скажете, – пожал плечами Опасный. Еще не скрывшись за портьерой, он запустил лапу в пирог и стал выламывать кусочек из середины. С вечера ничего не евший Койн проводил его взглядом, в котором читалось многое.

– Это бесчестно со стороны Саймона – прожить мирно столько лет, что газетчики успели забыть как его зовут… – Мередитт вскочил и стал ходить туда-сюда. Койн, чтобы не мешать ему, присел в угол дивана. – Он нашу политику-шмолитику вот где вращал! – Юэн остановился, чтобы показать некоторую фигуру из пальцев, и снова принялся мерить комнату шагами. – Это человек, который хранит полное молчание в парламенте. На моей памяти он вообще ни на одном заседании не был. Почему он?! – воскликнул Мередитт и взмахнул руками. У него над головой закачалась и зазвенела латунная люстра с пятью огарками и слезками богемского стекла. – Если бы я только мог предположить, что за всем стоит он… Да я бы в жизни не влез в эту воловью кучу!

Тут сэр Юэн замолчал, замер и медленно обернулся на Койна, словно сболтнул при нем лишнее. Койн покрылся мелкими капельками пота и постарался сосредоточиться на чувстве любви к своей службе.

– Да какого черта… – прошептал Мередитт будто бы лично своему сержанту, и Койн вспотел сильнее. – Тоже мне пуп земли… Я и Саймона найду чем вразумить!

Койн выдохнул и спросил с несколько вымученной улыбкой:

– Он что, большой человек?

– Никто не знает, насколько, – тем же страшным шепотом ответил Мередитт, затем откашлялся и продолжил обыденным голосом. – Я даже не знаю, занимается ли он коммерческими проектами, и если да, то какими. У его жены есть земля за границей. Это все, что о нем известно. Откуда земля, кто такая его жена… Тьфу, теперь и не разузнать!

Мередитт подошел к придиванному столику – сейчас его занимали шахматные фигуры, расставленные к новой партии – своей широкой пятерней сгреб фигуры и принялся расставлять их по-своему, но тут же смахнул половину фигур на пол и посмотрел на Койна.

– Благодари Пимблтона, который каркнул во все воронье горло. О нашем интересе в деле Саймон узнает, скорее всего, к вечеру. Пойдешь спать, будь при палаше и пистолетах, понял?

Койн быстро закивал.

– Мне казалось, тут рыба помельче, и уголовным судом мы прикончим дело. Но ничего, я и с Саймоном найду, как сладить. Не бойся, он еще сам не знает, с кем связывается!

Без стука ввалился невежа Опасный – на этот раз из двери, ведущей в комнату ожидания приема.

– К вам с визитом, – сказал он.

– Кто?! – зарычал на него Юэн.

– Об ком вы сейчас говорили, – ответил Опасный с важностью человека, воображающего, что владеет литературной речью.

Тяжело опираясь на увенчанную резной лозой винограда трость, вошел старик. Казалось, он давно растратил свои жизненные силы, и сангва в его жилах вся уступила место флегме. Он был черен – траурная одежда, свидетельствующая не то о трауре, не то о длительной меланхолии, иссохшая дотемна кожа, глаза, такие же черные, как и круги под ними. Его лицо и руки были покрыты старческими пятнами, суставы – огромны и узловаты, даже парик – прошит серебряной нитью. Лорд Мередитт при его появлении отступил на полшага назад, а Койн замер на месте и смотрел испуганно и восхищенно, как в последний раз глазел на ярмарочное выступление человека-медведя и ребенка с клешнями. Гость приподнял голову, медленно осмотрел комнату, разжал похожие на кору губы и с пришепетыванием выговорил слова приветствия. Прошло несколько секунд в молчании. Мередитт то бледнел, то заливался краской. Он не знал, чего ждать. В окна и двери вломятся молодцы с мушкетонами, или войдет королевский секретарь с ордером на арест? Наконец, взгляд Юэна упал сжавшегося в углу дивана Койна.

– Ты что, еще здесь? – взревел Мередитт, схватил со столика белую ладью и швырнул в сержанта, – а ну пшел!

Тот вздрогнул, подхватил шляпу и исчез в мгновение ока, не скрипнув половицей. Гость посмотрел ему вслед, сделал несколько неуклюжих шагов шагов, свидетельствующих о недавнем обострении подагры, и сел на диван, на еще теплую вмятину от зада Койна.

– Думаю, вы понимаете, что неординарные обстоятельства заставили меня нарушить течение вашего дня, – сказал пришелец мягко.

– Я очень рад вашему визиту, – ответил Мередитт и постарался придать своей осанке горделивость, хотя его плечи оставались поддернуты вверх, словно в ожидании удара по голове. Сэр Саймон улыбнулся, изогнув скобками глубокие морщины у рта, но тут же вернул своей физиономии выражение посмертной маски.

– Нам нужно поговорить как представителям своего круга, отбросив игры в политику и экономику, – сказал сэр Саймон. – И вы должны поверить моему честному слову, как я поверю вашему. Надеюсь, вы готовы к такому разговору.

– Мне всегда приятно с вами поговорить с полной серьезностью, – ответил Мередитт нервно.

– Хорошо. Я нанял убийц для Финдли, – сказал сэр Саймон и гипнотически посмотрел на собеседника. – И я нанял убийц для него с его полного согласия.

Мередитт попытался скрыть, что последние слова его обескуражили.

– Я предполагал нечто подобное, – ответил он неуверенно.

– Я рад, что вы мне верите, – сказал сэр Саймон, наклонился вперед, опираясь обеими руками о трость. – Я объясню, как это случилось. Вы же хотите это знать?

Мередитта больше заботило, куда девать руки. Он сейчас казался самому себе школяром и бесился. Он уже не мог выместить злобу на Койне, так как нельзя прогнать одного человека два раза, ни разу не пригласив, и ему некуда было деть переполнявшие его чувства. В детстве он слышал о сэре Саймоне в разговорах родителей, в зрелом возрасте знал о нем, что если имена самых богатых людей страны выписать в столбик, имя сэра Саймона появится раньше, чем потребуется перевернуть лист in quatro. Мередитт знал достаточно, чтобы не относиться к имени гостя с презрением, и слишком мало, чтобы хоть немного обуздать свой страх.

– Я очень рассчитываю, что вы сочтете возможным посвятить меня в это, – ответил он сквозь зубы. Сэр Саймон начал говорить, и по мере того, как он говорил, лицо сэра Юэна разглаживалось - он попадал под обаяние, обаяние. Похожее на гипноз.

– Извольте, - начал сэр Саймон, и его голос стал утрачивать старческую скрипучесть. Он говорил все более мягко и вкрадчиво. - Начну с того, что мы с Финдли не раз обсуждали происходящее в стране. Я видел, какие метаморфозы претерпевает его обычный оптимистичный взгляд в будущее. Постепенно он приходил к умозаключению – к которому тем же путем шел и я, – что человеку, придерживающемуся определенных взглядов, но также имеющему состояние, сейчас лучше приносить пользу отечеству в колониях. Но мое время ушло, всякое путешествие неминуемо станет для меня последним, а ему стоило продолжить борьбу за будущее. Так его отъезд стал делом решенным. Единственное – Финдли не хотел, чтобы это выглядело бегством от нашего, выразимся так, своеобразного правительства и нашей, позволю себе употребить такое выражение, экстравагантной системы судопроизводства. А вот страх перед неизвестным конкурентом, злопыхателем, якобы готовых пустить по следу наемных убийц, сохраняет честь родины беглеца, не так ли. Кроме того… Были бы вы там с нами, когда вы обдумывали все детали! Как мы смеялись! Когда доживете до моих лет, милый юноша, вы тоже станете ценить любую возможность так посмеяться.

Сэр Саймон опять широко улыбнулся, собрав вокруг глаз по вееру морщин с пигментными пятнами на складках кожи. Мередитт растянул пасть в ответной вежливой улыбке, но гость уже перестал улыбаться, его брови поднялись вверх как у печальной куклы.

– Бедняга Пимблтон… кто знал, что он настолько невезуч. Я не желал ему зла. Для меня было всего лишь завершением старого анекдота – снова дать ему работу. А ваше внезапное для меня живое участие в деле (впрочем, я должен был предвидеть вмешательство с вашей стороны, учитывая характер переговоров Финдли с вашей сестрой) придало дивную завершенность моему, простите за неуместную игривость, сонету, сложенному из живых и мертвых людей. Ведь вы наняли на свой корвет в качестве доктора некоего Эф Пенна, так?

При упоминании сестры Мередитт вновь густо покраснел. Он стоял, набычась, и готов был дать язвительный ответ, но имя судового врача сбило его с панталыку. На его молчание сэр Саймон ответил добродушной улыбкой, словно оно было настойчивой просьбой начать рассказ.

– Я не в последнюю очередь пришел к вам именно для того, чтобы рассказать эту историю. Я слишком скоро умру, а она слишком дорога мне, чтобы не попытаться продлить ей жизнь. Но предупреждаю: если вы рассчитываете услышать повесть об изощренных интригах или хотя бы об утонченных нежных чувствах, – по-писательски начал ломаться гость, – я вас разочарую. Прелесть моего сонета – в силе субъективных впечатлений, которые я имел удовольствие пронести через свою бедную приключениями жизнь.

Мередитт вздохнул и присел на подлокотник кресла.

– Итак, мой сонет заслужил бы приз на турнире поэтов, если бы в тот недавний день в карету Финдли вы посадили вашего нанятого в марте сего года судового врача. Мне очень жаль, что вы поступили иначе. Но — ладно, будет с меня и того, что Пенн участвовал в окончании истории хотя бы в качестве далекой туманной фигуры.

Тут и сэр Саймон устроился поудобнее и начал свой рассказ.

История Женщины с головой совы, рассказанная старым пройдохой

Первое и самое важное событие, которое наложило отпечаток на мою дальнейшую жизнь, произошло в 1660 году. Я говорю не о падении кромвелевской республики, хотя и об этом мне придется сказать несколько слов. Вы не знаете, чем дышала и какие надежды питала тогда наша страна. Язвы правления Чарльза и Джеймса для многих сделали тусклее свет того года, к тому же теперь голос обрели люди, не осведомленные о том, что было с нашими краями прежде, и потому ошибочно полагающие нынешнее положение вещей абсолютным злом. Но я, как сумею, попытаюсь вдохнуть в ваши легкие воздух того года. За годы правления лорда-протектора от страны остались, выражаясь поэтически, голые стены. Никакие военные победы, тем более неизменно сводимые на нет ослоголовыми дипломатами, не могли компенсировать запрета на простые человеческие удовольствия. Когда во всей стране нет ни единой капеллы, ни одного художника, а хорошие манжеты или кружева нужно везти из-за рубежа в селедочной бочке с двойным дном, разве можно говорить о великой державе? Неудивительно, что Монка с его йоркширцами встречали как бога. Радость! Чувство единения! И вот уже кромвелианцы кажутся существами другого происхождения. И их чувства словно не стоит принимать в расчет. Мне было двадцать пять. Я потерял голову от военного гения и человеческих качеств Монка и имел счастье исполнять некоторые технические обязанности, позволявшие мне быть при нем неотлучно. Я думал, что каждый день моей службы останется в моем сердце в золотой раме, и все же один из вечеров заслонил собой все дни.

В тот вечер, postfestum, город никак не мог успокоиться. Возвращение короля. Каким Монк был в седле, когда ехал вторым после него! Он казался выше Чарльза на голову, на две головы! Толпа так по-женски стонала, когда он поднимал руку и приветствовал горожан снова и снова. Безумный был вечер. Что-то такое носилось в воздухе: все любили всех. Нищие так и вовсе делали это беззастенчиво, лишь отойдя с главных улиц в проулки. Старые супруги вновь начинали смотреть друг на друга по-супружески, я видел это в глазах некоторых своих знакомых, кого оповещал праздничными адресами.

Именно в тот вечер в дом Монка пришли горожанки с корзинами цветов. Кто бы придал этому значение? Генерал замучился в тот вечер принимать поздравления, хотя виду не подал и ни для кого не закрыл двери – такой он был человек. А тут – девицы явились. Тем более, как отказать? Девицы общим числом семь или восемь, сословия среднего, и свеженькие, и дозрелые; нарядные, беленькие – чудо! И миловидные: все, кроме одной.

Последней вошла она, самая худая и невзрачная из всех. Я не мог понять, сколько ей лет; ни одного признака возраста на лице, но теперь, с высоты своего опыта, я бы поставил на то, что ее настоящая юность миновала. Не только ее лицо, но и руки, плечи, шею и груди покрывал толстый слой пудры, так что нельзя было определить, смугла она или бледна. И на этой глазури были нарисованы лихорадочно-красные пятна на щеках и губы – я клянусь вам, от вида ее губ меня бросило в дрожь. Точно такие же она могла нарисовать у себя на ладони или на спине – под помадой не угадывалось никаких выпуклых форм, данных всему роду человеческому. Я уже не раз думал: что, если у нее вовсе не было рта? В довершение вообразите себе вот такой величины круглые бесцветные глаза и маленький крючковатый нос, как клювик у совы. Ее волосы были неестественно легкими, так что я подумал о накладке из крашеного страусового пера.

Монк уже снял парик и собирался позвать снимать сапоги, но, увидев девическое посольство, согласился принять. Он вышел к дверям и улыбался ровно до тех пор, пока не встретился взглядом с худышкой. Я был свидетелем, никто не расскажет о произошедшем с той же достоверностью, что и я: Монк побледнел как серебряная монетка. Он уже не смотрел ни на кого другого и медленно пятился. Мне стало любопытно. Я смотрел во все глаза и пытался уловить, что происходит. А худышка тем временем обшарила комнату взглядом мародера, заметила меня – я тоже невольно сделал шаг назад под тяжестью ее взгляда. Но не я нужен был этой женщине. Она не опустила глаза, не смутилась, а заметив Монка, стала бесцеремонно разглядывать его, в точности как вульгарные типы пялятся на женщин.

Не помню, как другие девицы ушли восвояси, оставив пару корзинок цветов у порога. Мы остались втроем. Никто так и не произнес ни слова – все происходило в полной тишине. Мы слышали, как на улице взрываются шутихи. Монк кивнул гостье, приглашая войти, и она прошагала в его внутренние покои. Она прошла очень близко от меня, а я не почувствовал ни запаха духов, ни воспетой Шекспиром женской телесной вони. Клянусь, это было уже по-настоящему ненормально. Дверь за ними захлопнулась, я вышел из оцепенения, и первое, о чем я подумал в тот момент – о невозможном для Монка выражении страха и покорности на лице. Невозможно! Невозможно было представить, чтобы этот человек боялся или сложил руки перед судьбой. Но именно это выражение я видел, когда он в последний раз мелькнул в дверном проеме. И я спохватился: не дал ли я маху, позволив девице войти? Она могла быть кромвелианкой или последовательницей какой-нибудь протестантской секты. Дурочка - вообразила себя Юдифью и пронесла под платьем заряженную пистоль или стилет. Я должен был досматривать входящих. Но разве я это сделал? И что теперь? – внутренне метался я – позвать кого-нибудь или самому обнажить шпагу и ворваться внутрь? Но нет, двусмысленность ситуации связывала меня по рукам и ногам, я попросту боялся предпринять что бы то ни было. Это все моя нерешительность – качество, которое, в конечном счете, не позволило мне прожить ту жизнь, какую я всегда для себя хотел.

Через некоторое время девица вышла. В пудре на ее плечах остались длинные следы от пальцев, но больше ничего не изменилось, и ее лицо по-прежнему ничего не выражало. Монк проводил ее до двери, не сказав ни слова. На секунду мы встретились с ним глазами. В его взгляде я увидел испуг и стыд – чувства, невозможные, невероятные для героя банки Габбард. Впрочем, на мою скромность он всегда мог рассчитывать – как и на то, что я не стану задавать никаких вопросов.

Прошли недели и месяцы; события того вечера не забылись, но немного поблекли. Чего только ни происходит в особенные дни – думал я, – верно, и полые холмы открываются. Каково же было мое удивление, когда в один прекрасный день к Монку явился некий домовладелец и торговец шерстью Фулль. Оказалось, та не владеющая искусством женской стыдливости посетительница не была ни привидением, ни фейри. Ее звали Мэри, и она приходилась коммерсанту внучатой племянницей. Фулль счастливо застал генерала в Лондоне, просил о приеме и смиренно ждал несколько часов, пока я пообедаю и передам его просьбу. На аудиенции выглядел униженным и, стесняясь, спросил, может ли Монк оказывать какое-либо вспомоществование новорожденному. Проситель объяснялся сбивчиво, но мы с Джорджем сразу поняли, кто такая его племянница, едва он упомянул, о последствиях какой ночи толкует. Джордж мог бы с легкостью отказаться – кто бы его уличил, кто упрекнул? Однако он неожиданно быстро, и так же стесняясь, признал все и обязался деньгами. Я думаю, Фулль удивился такому обороту больше моего. Он, видно, не рассчитывал ни на что, а пошел по велению племянницы, которой наверняка сам боялся (демоническая стерва, что и говорить, хоть и из плоти и крови), и я не мог не сочувствовать ему.

На некоторое время мной овладело маниакальное желание увидеть Мэри Фулль еще раз. Нет, я не хотел посмотреть на ту тропинку, которой прошел генерал, и уж тем более не хотел ходить по ней сам. Мне нужно было всего лишь избавиться от наваждения, взглянуть на нее при свете дня. Хотел увидеть ее с опухшим по утреннему времени лицом, непричесанную, ненакрашенную – чтобы увидеть в ней обычное женское смущение. Или застать за стиркой, за надраиванием чугунных сковород – той работой, которая лишает женщин их красоты и сатанинской гордыни, напоминая, что Ева – обезьяна рядом с Адамом. Я хитростью выманивал у Монка поручения, с которыми мог бы появиться в доме Фулля – передать деньги или справиться о здоровье – но уловки не помогали. Каждый раз высовывалась одна из ее отвратительных родственниц, старых, смуглых, костлявых и толстоносых, и говорила, что Мэри сейчас в другом месте или занята или больна. Я бы мог настоять или использовать силу, но боялся, что Монк узнает о моей проделке и оскорбится.

Так, единожды для забавы и из любопытства скроенная гримаса приросла к моему лицу. Служба пошла не так, как я того хотел. Военная и флотская карьера не сложилась, не склеилась, не произошла – как ни горько. А ведь кто знает, сейчас я мог бы лежать на дне Мидуэя, ни о чем не беспокоясь, молодой и прекрасный. Но – что теперь об этом. Моя служба при Монке превратилась в тягостное влачение дней. Из-за своей непрошенной расторопности стать поверенным в его делах я так и оказался вытеснен из подлинно мужского круга в дуэньи. Каждый месяц я приносил деньги в дом на Фостер Лейн и спрашивал, здоров ли «тот ребенок». Служба моя была легка и тем унизительна, потому вскоре я возненавидел своего подопечного. Что до Монка, он ни разу не пришел на него взглянуть, даже из любопытства. Думаю, дело неловкости, которую он испытывал перед герцогиней Албемарл. Как-то раз он сказал мне: ты единственный приличный человек рядом с ним… Не просил взять его к себе в дом или заботиться о его будущем – но ничего не значащая фраза наложила на меня тягостные из-за своей неясности обязательства, и я нес этот груз долгие годы, лишь сравнительно недавно избавившись от него – благодаря Пимблтону.

Да, ребенок… Первое время, еще не зная, на что он похож, я думал – что за кобольд должен был вылезти из неблагого лона девицы, словно в насмешку носящей христианское имя? Но, увидев его в первый раз на руках у Фулля, испытал разочарование. Он ни единым волосом не пошел в отца. О том вы знаете лучше меня: его нельзя назвать ни привлекательным, ни высоким, ни обладающим жгучими черными глазами и кудрями. Однако, и в мать он не удался. Он не оказался жутким безгубым гоблином или прозрачным умертвием — обычный ребенок, не упитанный и не тощий, он просто сидел на руках у Фулля и с чавканьем жрал моченое яблоко, злобно на меня зыркая, будто я сейчас нападу, отберу обслюнявленный плод и съем. Вот и все чудеса.

Смерть Монка стала генералу избавительницей ввиду его многочисленных болезней, и все равно я пережил утрату тяжело. Телесные страдания Джорджа я ощущал как свои, его смерть была для меня желанна и ужасна в той же мере, что и для него. Нажитое состояние герцога измерялось не тысячами, а долгами, о чем нотариусы объявили во всеуслышание спустя положенный срок после похорон, а я знал и до соборования. Ребенку в тот год исполнилось семь. Вкладывать в его нужды свои средства я не собирался, и в том был с собой честен. Потому несколько недель после погребения я спал, не гася свечу и ожидая, что тень генерала придет ко мне сказать, как плохо я забочусь о его сыне. Лишь бы раз он пришел ко мне – я бы многое ему ответил. Я бы, наконец, поговорил с ним начистоту! Я бы сказал: не знаю, за какие грехи тебе была послана эта Медуза, но я имею право не отвечать за наследие твоей безбожной связи! Твой отпрыск немало изъел твоих денег, так что и его вина есть в том, как пренебрежительно о тебе говорят многие в нашем главном в мире городе! Нет, я не хочу дальше тащить твой груз. На сем уходи, милый призрак. Уходи.

Увы, мертвый генерал так и не пришел ко мне. Я знал, что без ежемесячной пенсии монков бледный кобольд на Фостер Лейн превратился для своей семьи из золотой курочки в бестолковую обузу и ждал, когда же страдания сына вынудят покойника встать из гроба. Сколько слов я бы выкрикнул ему в его костяное лицо! Но шел месяц за месяцем, а меня мучила только моя совесть.

Когда адмирал Уильям Пенн поссорился с молодым Уиллом, я решил использовать ситуацию для собственного избавления. Вы наверняка знаете эту историю: Уилл услышал однажды бродячего проповедника, и его горячее юное сердце отозвались на проповедь. Он увидел в том указание своей дороги и пошел по ней. Уильям же хотел для него совсем другого – флотской и придворной карьеры, в чем также был честен перед собой, ибо был счастлив только этим. Два прекрасных сердца, два великих ума не смогли избежать трагического столкновения. Уилл ушел из дома, хлопнув дверью – масштабная личность, масштабные поступки. Я знаю, Уильям тем самым был глубоко уязвлен и опечален. И едва ли не в тот же вечер я, как древний змий, вполз в дом адмирала на чреве и предложил взамен утраченного сына взять побочного – пусть и чужое яблоко, но с доброй ветви (как утверждал я, умалчивая о персоне матери). Пенн согласился быстро и равнодушно – с досады на Уилла, но, возможно, и из почтения к грузной тени Монка. (Фуллев ублюдок до сих пор подписывается фамилией Пенна. Не знаю, насколько это законно; однако Уилл иска ему не заявлял, так и бог им всем судья). Мой кобольд прожил у Пенна несколько лет, но сыновне-отеческой любви между ними так и не возникло. И я думаю, не старый адмирал тому виной: у него-то сердце было всегда большим и человеческим. Увидь он хоть каплю живого чувства и благородства в воспитаннике, он бы перестал делать различия между ним и родным сыном. Да, хитрый мальчик вел себя со смирением и послушанием. Я-то знаю, почему. Не разбирая ни нот, ни латыни, и даже читая с трудом, ребенок прекрасно считал. Меня не провести: он грезил о наследстве. Отчего бы нет? Эта дорога открылась ему вполне. Уилл сам отказался от всех прав, других наследников мужского пола у Пенна не было – так, глядишь, все адмиральское состояние перешло бы внуку торговца.

В те дни я был уже достаточно зрел, и во мне укоренилась привычка задумываться, к чему приведет существующее положение дел. Сколько лет успеет исполниться наследнику прежде, чем адмирал умрет? Хорошо, если воспитанник успеет достичь совершеннолетия. Но много ль хорошего? Нет ничего доброго в ситуации, когда слишком молодой человек получает слишком большие деньги. Что сделает с наследством новый Пенн? Спустит на развлечения, разумеется, как тьмы счастливчиков до него. Будет жаль потом и кровью, настоящей красной кровью сколоченного капитала. Жаль? Пусть, с жалостью можно сладить. Беда в другом: когда я закрывал глаза, мой ум рисовал мне иные картины. Мне являлись абсурдные, в то же время пугающе объемные и живые видения. Я боялся, что, получив власть, какую дают деньги, Пенн сделает с нашим городом нечто страшное. Внутренним взором я видел, как в действительности открываются холмы и на свет выходят полчища враждебных человеку созданий. Эти холодные глаза. Эти неразмыкаемые рты. Эти жадные ноздри.

Одним словом, я был очень рад, когда Уильям и Уилл вернули друг другу свое благорасположение. Так случилось, что я вновь оказался второстепенным героем значительной драмы: я помогал Уильяму забирать Уилла из Тауэра. Благонравие и честность не могли в темные времена Чарльза привести Уилла ни к чему, кроме узилища. Но страдания родного сына, запертого на зиму в башне без дров, помогли Уильяму преодолеть гордыню и протянуть руку первым. Сцена была трогательная и пугающая одновременно. Я сам отец, и отец детей с очень непростыми характерами, поэтому я как никто понимаю чувства Пенна. Он обнимал сына, который лишь чудом и силой молитвы остался жив, не мог сдержать слез, а тот улыбался: так-то, отец, я оказался сильнее тебя! И здесь же стоял воспитанник, которому не исполнилось еще и десяти, но в его глазах уже светилась сатанинская злоба. Он был готов разорвать Уиллу глотку за нежданное возвращение, за то, что наследство уходит из рук. Я смотрел, как Уильям обнимает сына и смотрит из-за его плеча на моего трясущегося от ненависти кобольда – смотрел, и мне самому было больно за старика. Что за несчастливая у человека фортуна. Когда Пенн стоял на борту горящего «Роял Джеймса», его жена и дочь грели с двух сторон бока безродному секретарю адмиралтейства. Бедный Уильям! Ни для кого он не был важен по-настоящему, хотя мало какой отец, забывая о своем долге и своей чести, столько делал для семьи. Но вот: одним дается, другим нет.

В тот день я надеялся, что мне удалось избавиться от многолетнего наваждения, и я покинул Пеннов в превосходном настроении. Однако нет ничего более желанного, чем неосуществимое. Пролетело десять лет. Вы в силу своего счастливого возраста пока не знаете, как быстро летают годы. Как стрижи. Иногда ждешь, что они начнут кружиться над тобой беспорядочно. Но нет: летят в одну и ту же сторону: вжих, вжих, вжих… Как-то раз Чейниус, которого вы знаете, и который занимался тогда в числе прочего приемом заявлений и жалоб от заключенных (шел год кровавых ассизов, и тюрьмы наполнялись как кабаки) предложил мне посмеяться над одной бумагой. Я принял из его рук этот отравленный документ и вздрогнул, когда прочел подпись: Ф. Пенн. Чейниус потешался над содержанием заявления: автор, почти двенадцать месяцев пробыв в местах не столь отдаленных, с апломбом требовал привлечь к ответственности сотрудника, сломавшего ему нос. Вы уже догадываетесь, что жалоба была написана на Пимблтона. Чейниус показывался со смеху, и было над чем. Год в каменном мешке не вложил в голову моего кобольда мысль о том, что не все в белом свете ему обязаны. Можете догадаться, я не смеялся.

Мой ненастоящий Пенн попал за решетку по делу Рассела и Сидни, как один из «Клуба зеленой ленты». Не знаю, чьими милостями он кормился в эти годы, что мог себе позволить вместо ежедневного труда бродить по заведениям с зеленой лентой на шляпе – Фулли нашли возможность содержать его лучше, чем прежде, или Уилл от чрезмерной доброты и щедрости положил ему какую-то пенсию? Неизвестно. Но из всех сомнительных развлечений, какие столица может предложить молодому остолопу, он выбрал самое греховное – компанию поклонников либерализма. Я сам вижу многие недостатки нынешнего правления, но то общество, которое обещают нам виги… нет, нет, это нежизнеспособно, это никогда не воплотится. Могу предположить, что на скользкий путь неконструктивного протеста моего кобольда толкнули жадность и обида. Как говорил Сидни и все остальные из его компании? Бог предоставил людям свободу выбирать способ правления, выбирать то, выбирать се… Безнравственная природа безграничной свободы выбора привлекала человека безнравственного рождения. Он ожидал, что в новом обществе такие, как он, будут иметь равные права с настоящими людьми, законными детьми своих отцов. Никогда такому не бывать в нашей стране и во всем мире, скажу я вам.

С ходом расследования я был знаком в общих чертах и знал: главным фигурантам самим на плечах свои головы домой не принести, судьба же остальных зависит от доброй воли судьи Джеффриса, что само по себе оксюморон.

В тот вечер я выпил больше обычного, но сон не шел. Я думал: к черту! Ничего не стану делать. Пусть его повесят, пусть его скормят гнусу на Эспаньоле, и я снова стану свободным, полностью свободным человеком. Но я ждал. Я ждал, что в моем кабинете из ночной черноты наконец-то возникнет черная тень Монка. Я страстно желал увидеть, как в его глазницах пляшет адское пламя, и как загробный голос, похожий на скрежет каменных плит, скажет мне: ах ты сукин сын, старый пес! совести у тебя нет!

Минута за минутой, ночь прошла, так и не принеся мне так страстно желаемого мной ужаса. Утром я попросил аудиенции у Чарльза и убедил его заменить разумную жестокость излишней милостью. Что касается Пимблтона, мне пришлось настоять на его увольнении – исключительно из уважения к принципам, на которых держится цивилизованное общество. Человек хотя бы частично благородного происхождения, тем более – сын национального героя, – не то же самое, что обычный правонарушитель, разве нет?

Вот, собственно, и все, что я имел вам рассказать. Да благословит вас бог за ваш дар внимательного слушателя – мы, старики, только эту добродетель и умеем ценить.

На этом сэр Саймон, выслушав от Мередитта вялые заверения в глубоком почтении, грузно оперся на трость, так, что в паркете осталось от нее указание, поднялся и ушел.

Тени удлинились и слились в серые сумерки. У Пикадилли Ковентри фонарщик, каждый раз поднимаясь по приставной лестнице и спускаясь по ней, один за другим зажег все восемь масляных фонарей. С прогулочных яхт у пристаней Черинг Кросса доносилась музыка.

Лорд Мередитт все ходил из угла в угол гостиной, качал головой и смотрел далеко сквозь мебель и иные видимые предметы, а когда его единожды попытались отвлечь, ответил коротко и очень жестко. Ему требовалось одиночество, ведь его ум производил тяжелую работу. Мередитта выбила из седла разгадка покушения, теперь ему требовалось примирить себя со всем только что услышанным и сохранить в себе чувство, что именно он – первый ум города, знающий все обо всех, и никто не способен обойти его ни в интриге, ни в честном противостоянии. Но мысли о Финдли тускнели в сравнении со жгучей обидой, какую сэр Юэн испытывал, снова и снова возвращаясь мыслью к истории о незаконном сыне Монка. Только сам Мередитт имел право становиться героем истории с загадками и переплетением судеб первых лиц государства! Только он умный! Только он заслуженно окружен уважением! Только он по-настоящему необычный, способный возбудить страх или ненависть человек! Какого черта на что-то претендует бледная моль Пенн?!

Сержант Койн в это время сидел в погребе, скорчившись на полке с сырами, и жевал кусок красного лестера с лепешкой. К нему вниз заглянул Опасный.

– Да хватит тебе, вылезай, он вроде поостыл, – сказал кучер, раздосадованный тем, что в кладовой уже кто-то есть.

– Спасибо, я недавно вылезал, – ответил Койн и улыбнулся разбитой губой.

– Да ну тебя, – махнул рукой Опасный, закрыл за собой дверь, и в погребе снова стало черно.

Трюмной упырь

19 июня, которое в 1688 году пришлось на постный день пятницу, началось для капитана «Памяти герцога Мальборо» Литтл-Майджеса с тревожного сна, без содержания и картин, наполненного ощущением чрезвычайно близких неприятностей. Кэп открыл глаза, поморгал, провел рукой по опухшему лицу в щетине и сел. Его пробудившийся ум сказал ему: чувство тревоги вызвано тем, что ты услышал скрежет крышки люка о комингс, а ведь еще едва рассвело. Для чего матросу, который сейчас полез из чрева «Памяти» наверх, подниматься раньше, если можно подняться позже? Честный христианин никогда так не поступит. Литтл-Майджес еще поморгал, сощурился на изливавшийся из двух кормовых окошек свет и подумал: не стану засыпать, вдруг еще что-то произойдет. И что-то произошло там, на палубе. Некто, обутый в подкованные башмаки, доселе неслышно стовший у полуюта, один, в полной тишине, сорвался с места и побежал на бак. Кэп повернулся и уставился на дверь. Еще с минуту он слышал только свист в собственных бронхах, когда вдыхал и выдыхал. Снаружи царила гробовая тишина.

Литтл-Майдежс нацепил перевязь с палашом, взял пистолеты и босой, в сорочке и подштанниках, вышел на ют. Перед ним у люка стоял Джек Треух. Он стоял прямо, на обеих ногах и смотрел на капитана обоими глазами – только одна половина его лица осталась красной и измятой. Далеко, на фор-марсель-рее, по-лемурьи сидел матросик Ларри, который оставался на ночь вахтенным. Он трясся от ужаса и сжимал зубами конец реванты.

- Ты чего встал? – спросил Литтл-Майджес тихо.

- Помер, вот и встал, - ветошным голосом ответил Треух.

– Что ты врешь? – отозвался Литтл-Майджес , но пистолеты на всякий случай поднял.

- От такого нельзя выздороветь, – просипел Треух и шагнул навстречу. Кэп попятился. Глянул вокруг: больше на палубе не было ни души.

– Тебе видней, – проявил покладистость кэп. – Что планируешь делать?

Джек остановился и посмотрел растерянно.

– Мою душу съел дьявол. Теперь что он прикажет, то и буду делать.

– Это логично, - сказал Литтл-Майджес и сглотнул. - А сейчас дьявол тебе что приказывает?

Треух стал прислушиваться. Он стоял почти неподвижно, хоть и не совсем твердо. С исковерканной стороны лица глаз остался налитым желтой разлагающейся кровью, а радужка тоже собралась складками.

– Ничего не слышу, – вздохнул Джек.

– Что ж, бывает. Отчего бы тебе в таком случае не пойти покачать помпу? – вкрадчиво спросил кэп.

– Можно, – кивнул Джек.

Под дулами двух пистолетов он проследовал к люку и стал спускаться.

– Ларри! – крикнул капитан. Небольшие размеры корвета и хороший голос позволяли ему отдавать распоряжения с кормы на нос, – Дуй сюда, встанешь с ним в пару!

Ларри отчаянно замотал головой, и Литтл-Майджес навел на него один из пистолетов. Парень стал спускаться.

Доктор Пенн вышел на палубу гораздо позже. Проходя ради утреннего моциона с юта на нос, а затем на камбуз он заметил Джека Треуха, который вместе со своими коллегами спешил вверх по вантам. За его работой, тяжко привалившись к фальшборту, наблюдал кэп. К своему утреннему костюму он прибавил только сапоги. На лице — выражение ранней усталости.

– Не выспался? - спросил Пенн.

– Совершенно.

Док отступил на шаг и выразительно посмотрел на заткнутые за пояс пистолеты – если бы Литтл-Майджес носил их в таком положении всегда, во влажном теплом воздухе он бы быстро заполучил болезненные мозоли на брюхе.

– У нас все в порядке?

– Стараюсь, чтобы так и было.

Обратно Пенн прошел со стопкой сухарей и куском сыра на них. Треух работал на грот-брам-рее, кэп все так же внимательно следил за ним.

– Надо же, выздоровел, – сказал док, также поглядев вверх.

– Ты же его лечил, разве нет? – прищурился кэп.

– Конечно.

– Так чему удивляешься?

– Ты как думаешь?

– Я тебя понял. Если я захвораю, лечиться буду только молитвой к святому духу. Так и знай.

Лишь после полудня, когда Треух вместе со всеми забрал у дежурного свой ковшик разбавленного рома и попенял на недолив, Литтл-Майджес оставил его и ушел к себе. Он давно не проводил на палубе под солнцем столько времени подряд без шляпы, и на его проплешине осел загар. Между тем, за перегородкой, в пассажирской каюте ему готовились новые неприятности.

Двенадцать с половиной унций табака взял с собой лорд Финдли, поднимаясь на палубу «Памяти герцога Мальборо». Десять осталось к 19-му числу июня. Также с собой у него была некая сумма в золоте. Деньги и свертки табака он держал вперемешку в двух сундуках с железными углами. Сколько всего он держал при себе и в каких деньгах, так и осталось неизвестным.

С этими двумя сундуками Финдли вышел из своей каюты. Сделал четыре шага и вошел в каюту капитана, где редко бывало заперто, открыв, ввиду занятости обеих рук, дверь ногой. В каюте он увидел самого Литтл-Майджеса, лейтенанта Пайка и доктора Пенна. Они сидели с кружками в руках за столом, в центре которого еще угадывались развалины курицы. Финдли обвел взглядом всех присутствующих, но его лицо, скорое на гримасы презрения и гнева, осталось бесстрастным. Все трое молча подняли глаза на вошедшего; Пайку ради этого пришлось обернуться.

– Капитан, здесь людно, – сказал Финдли. Это были первые его слова за несколько дней, что он провел в своих апартаментах без выхода.

– Да, когда вы вошли, стало тесновато, – нахально ответил кэп. «Зачем ты его злишь», – тихо, сквозь зубы спросил Пенн. Кэп продолжал буровить злым и наглым взглядом Финдли и даже не повернул головы. Финдли перевел пристальный взгляд на Пайка – тот привстал с рундука, на котором сидел, и неуверенно кивнул; на Пенна – тот быстро покосился на Литтл-Майджеса, получил от него знак: «Сиди!» – и со вздохом уставился в потолок.

– Вон, – отчетливо произнес Финдли.

– Сидеть, – тут же и тем же тоном приказал кэп. Пайк сел, поставил кружку, покорно сложил перед собой руки и стал смотреть в противоположную стену. Пенн закрыл глаза.

– Я доверяю всем присутствующим. Можете говорить при них или уходить, – сказал кэп и стукнул кружкой о стол, давая понять, что это его последнее слово. Финдли еще раз окинул каюту взглядом и сжал губы.

– Хотите настоять на своем. Считаете, они имеют право слушать. Что ж, пусть слушают, мне есть что рассказать. Полагаете, мне нечего рассказать о команде, которой я доверился? Сейчас у каждого есть последний шанс выйти – об отсутствующих я говорить не буду. Отлично.

Финдли прошелся по узкому пространству между столом и переборкой и встал за спиной у Пайка, так что тот загривком ощутил жар, исходящий от укутанного в атлас пассажирского брюха.

- Вы, верно, называете это про себя дисциплиной и должным подчинением старшему? - обртился к его затылку эр Джон. - Лейтенант, который побывал под трибуналом и вылетел из военного флота?

Литтл-Майджес смотрел все так же вдохновенно и зло. На него сказанное не произвело ни малейшего впечатления, зато Пенн открыл глаза и взглянул на Пайка по-новому.

– Это правда, – коротко ответил Пайк, не сводя глаз со стены.

– Это не вся правда. Под трибунал этот перспективный офицер попал, проигнорировав собственного адмирала. И перед комиссией пытался оправдываться, ссылаясь на близорукость. Близорукость! А ведь командовал пушечной батареей.

– Наведением занимались специально обученные люди. Следить за стройностью огня мне ничего не мешало, – выговорил Пайк достаточно спокойно, хотя покраснел.

Финдли развернулся на каблуках и пошел обратно, к той стене, возле которой сидел Пенн.

– Доктор, который пошел на корабль от отчаяния, ведь после университета он не смог найти практику – видно, не было платежеспособных самоубийц в эти печальные и очень, очень голодные для него месяцы в городе. И действительно, кому из приличных людей пришло бы в голову пользоваться услугами врача, которого несколько лет назад по чистой случайности не повесили или не продали на Ямайку, хотя для этого были все основания?

Кэп набычился. Пенн снова закрыл глаза. Пайк взглянул на него с выражением лица «не знал, но догадывался».

– Наконец, корабль, который никогда не был перестроенным французским корветом «Сюзонн», как то утверждает, добросовестно заблуждаясь, Мередитт, – повысил голос Финдли. – А был китобоем «Бэдфорд», списанным и перепроданным за полуторную цену при поддельных документах.

– Тогда понятно, почему у нас камбуз не на баке, у него две трубы и обе торчат посреди шкафута, – как ни в чем не бывало, отозвался Литтл-Майджес. – Меня это немного беспокоило, но вы меня утешили.

– Если вы не измените своего мнения об уместности присутствия третьих лиц, я продолжу, но главным героем повествования станете вы.

– Я уже сказал, что доверяю своим людям.

Некоторое время капитан и пассажир смотрели друг на друга в упор, но это в природе более молодых самцов — иметь круче загнутые рога. Финдли сдался, сел, тяжело оперевшись о столешницу, вздохнул. Он долго не решался начать говорить, равно как и другие в его присутствии. Он то поднимал полные укоризны глаза на капитана, то отводил взгляд и делал движение, будто хочется встать и уйти, только не говорить при посторонних. Наконец, сэр Джон поборол свою гордость.

– Меня не хочет видеть в городе сэр Саймон, – сказал он чужим голосом – негромким и нетвердым .

– Сэр Юэн обязательно выяснит это, и сэр Саймон, кем бы он ни был, понесет наказание, – со своей серьезностью ответил Литтл-Майджес.

– У сэра Юэна не хватит средств ни финансовых, ни, с вашего позволения, умственных, чтобы привлечь к наказанию сэра Саймона, – повысил голос Финдли, ненадолго становясь похожим на себя. Однако хватило его не надолго. – Не знаю, как вы, капитан, относитесь к смерти, что до меня, я очень хочу жить. Не думайте, что я маловер. Я верую в жизнь вечную, но не готов и не хочу… вот здесь, – сэр Джон поднялся и принялся расстегивать замки. Его движения стали лихорадочными, но он ничего не мог сделать быстро. Литтл-Майджесу стало неловко и неприятно на это смотреть, он отвернулся. – Вот здесь, я надеюсь, достаточно, чтобы компенсировать ваши потери от невыполненного поручения.

Кэп сидел молча и по-прежнему смотрел в другую сторону.

– Ну же! – закричал на него Финдли.

– Сэр Джон, вы себя плохо чувствуете. Пенн и Пайк проводят вас в каюту, – ровным голосом ответил тот.

Повисла пауза. Финдли несколько раз сжал и разжал кулаки.

– Не нужно идти за мной, – прошипел он, наспех захлопнул сундучки и выбежал прочь.

Пайк, пенн и Литтл-Майджес не двигались и ничего не говорили с минуту.

– Надеюсь, он сейчас не бросает деньги в море с безумным хохотом, – первым нарушил тишину кэп. – Ни за что не хочу такое пропустить.

Последовала вторая минута тишины.

– Почему ты не взял? – спросил Пайк.

– А ты бы взял? – поднял брови Литтл-Майджес.

– Я – конечно нет. Я бы испугался. Но ты – другое дело.

– А ты? – повернулся к Пенну кэп, но тот продолжал смотреть на дверь, за которой скрылся Финдли.

– Вы заметили, какое у него нездоровое, желтое, одутловатое лицо? – ни с того ни с сего заявил доктор. – И черные мешки под глазами. Боюсь, на нашем борту он совершенно не высыпается.

Вечером доктор Пенн и капитан Литтл-Майджес все в тех же капитанских апартаментах коротали время с полбутылкой черного рома. В кормовых окнах нарядно садилось солнце – «Память герцога Мальборо» шла на восток. Пенн сидел в проеме раскрытого окна, свесив босые ноги в воздух. В левой руке он держал раскрошенную пробку и бросал куски по одному в след от киля на воде. Белая пробка терялась в белых бурунах, оттого доку казалось, что они стоят на месте посреди пустого моря, не сдвинулся никуда и никогда, и становилось жутко.

– Есть одна вещь, которая меня беспокоит, – сказал кэп. Он сидел за столом без рубашки, подперев щеку рукой.

– Одна? – док выбросил остатки пробки и отряхнул руку. – Нас повесят. Уже в этом меня беспокоит не менее трех вещей: больно, некрасиво… Было что-то еще… Да! Прекращение земного существования.

– Нет, – кэп выпрямился и ударил раскрытой ладонью по столу. – Не то. Меня беспокоит, что же такое было с Треухом.

Док опустил голову и некоторое время рассматривал свои чрезмерно узкие щиколотки с бесцветными волоками.

– Воспаление одной половины лица?

– Не то.

– Тогда что ты хочешь услышать?

– Не знаю. Вот смотри: бывает малярия. Она от мокрого воздуха. Бывают бородавки – они от жаб. А это от чего?

– Если рассуждать с научной точки зрения, ты не совсем верно говоришь. Малярия – оттого, что излишне мокрый воздух компенсируется переизбытком в организме сангвы, которая соответствует огню, и тогда начинается лихорадка. Так же и с Треухом: у него одна половина лица чрезвычайно переполнилась сангвой, потому что его укусил за лицо зверь, в наибольшей степени состоящий из воды.

Литтл-Майджес смотрел своими синими глазами очень внимательно и даже забыл наливать себе еще.

– Но если ты хочешь знать мое мнение, – резко оборвал свою речь Пенн, – все это ерунда. Ни у чего нет причины. Вещи простоя происходят. Просто случаются – и все.

– Погоди, а бородавки тогда отчего? – перебил его кэп.

– От застоя лимфы.

– А икота?

– От желчи.

– А бодун?

– Тут уже смотря что пить. Красное вино производит сангву и заставляет ее приливать к голове, от нее красная рожа и головные боли. Белое, особенно сладкое, запирает лимфу – от нее отеки и подагра. Пиватор взгоняет желчь, и та заливает желудок, а от черного рома бывает черная меланхолия.

Закончив, Пенн протянул руку за бутылкой.

– Вот оно как, – вздохнул кэп и снова сгорбился за столом, подперев кулаком щеку. – Век живи – век учись…

Короткое возвращение

- Вот она, моя «Память», - объявил лорд Мередитт с плоской крыши склада, откуда открывался вид на нижнюю, особенно грязную часть Плимута, некоторые скалы и бухту. Своей тростью судовладелец указывал на силуэт трехмачтовика. Большой шлюп, или маленький корабль седьмого ранга, он на зарифленных парусах аккуратно проходил мимо других судов на якорную стоянку Коусэнд бэй . Открытая на запад бухта была заполнена судами, большей частью рыбацкими баркасами. Северную сторону у полуострова Эджкомб занял плотный строй ухоженных кораблей. Там располагалась эскадра королевского флота. С юга, со стороны мыса Пенли-пойнт, было свободнее, туда и пытался встать вновь прибывший.

Сэр Саймон внимательно смотрел, куда указывает Мередитт, морщился от солнца, и уши его полностью белого на этот раз парика ветер выворачивал суконной стороной наружу.

- Точно? – спросил сэр Саймон, причем вопрос не был праздным.

- Ставлю что угодно - она. Удлиненный брамсель - у кого еще такой? Высокие борта, крутые обводы. Какой ровный ход. У нас так не строят! Раньше она называлась «Мария проказница» или что-то в том духе. Ее боялись все рыбаки в Дувре, а когда кто-то из стрижиков Монтегю все же сумел ее зацепить, команда оборонялась так отчаянно, что потом в доках с палубы смыли четыре ведра мозгов.

- О, неужели, - отозвался сэр Саймон, и лорд Мередитт не уловил в его интонации насмешку человека, который знает больше, чем озвучивает, и много больше, чем только что услышал.

Длинный брамсель, неравномерно подбираемый с двух концов рея, пополз вверх, ход корвета замедлился. Крошечный матрос на полубаке приподнял якорь за деревянный шток и перевалил его за борт. Долго и мучительно спускали на воду шлюпку.

- Но теперь уж вы не подведите, я на вас рассчитываю, - вздохнул Мередитт.

Существовало условие, при котором его устраивал отъезд Финдли. До покушения сэр Джон вел переговоры о женитьбе на сестре сэра Юэна, и переговоры затягивались, а спешное бегство из страны положило им конец. Вначале сэр Юэн был готов сломить волю Финдли к эмиграции ради этого брака, но теперь увидел массу плюсов в том, чтобы их с сестрой разделил океан, тем более что сэр Саймон любезно взял на себя роль посредника в переговорах и обещал убедить Финдли больше не сдавать назад.

- Шлюпка пристанет со стороны Пенли?

В голосе сэра Саймона слышалось напряжение, ему в самом деле было важно услышать ответ, но Мередитт не обратил на данное обстоятельство никакого внимания.

- В своих инструкциях Литтл-Майджесу я указал встречу в Красном Колесе. Они сойдут на берег в Пенли и отправятся сюда прямиком мимо рыбного рынка, - с гордостью в голосе ответил Мередитт и, сияя, обратил лицо к своему пожилому собеседнику. - Видите, мои люди точны, как часы с маятником. Они прибыли с опозданием всего в один день и, не сомневайтесь, высадятся там, где я указал. Так во всем, мой друг, так во всем. Есть люди, которые умеют отдавать не нарушаемые распоряжения.

- Лишь бы с ними был Финдли... - вздохнул старик.

- Он там, иначе Майджес поставил бы черные паруса, - рассмеялся сэр Юэн.

Успокоенный, сэр Саймон сменил тему.

- Знаете, уже теперь есть очень хочется. Совсем не могу терпеть голод. По мне, лучше хватать куски на ходу, хоть от этого бывают ветры. Мальчик! Что смотришь, селедка, иди сюда!

Юноша с лотком пирогов, который стоял внизу, в складском переулке, и ничего не продавал, так как в сей аппендикс от основной торговой улицы никто не заходил, подошел к складу, на крыше которого стояли оба и посмотрел наверх.

- С чем? - спросил сэр Саймон. Ему пришлось встать на одно колено и наклониться, чтобы продавец хорошо слышал его.

- С требухой и зеленью, - ответил юноша.

- Дай с требухой.

Пирожник передал взалкавшему кусок. Завернутый в лист в лопуха, после чего тут же повернулся и убежал. Мередитту в наблюдаемой сцене ничто не показалось неестественным.

Лорд Финдли кое-как устроился на кормовой банке шлюпки и разместил оба своих наиболее ценных сундучка между широко расставленных голеней. Слева его стеснил доктор Пенн, справа — лейтенант Пайк. На весла сели четверо матросиков. Капитан Литтл-Майджес борта помахал всем шляпой. Доку, зажатому между толстой ляжкой Финдли и доской с больно впивающимся шпангоутом, было неудобно. Он все пытался усесться чуть ловчее, и не сразу заметил, что пассажир рядом с ним сидит с закрытыми глазами и негромко, ни к кому не обращаясь повторяет «Не оставь меня».

- Вам-то что терять? - покосился на него Пенн. - Нас всех повесят за ваше похищение, а вам всего забот — нанять другой корабль.

- Я бы, может, и заявил на вас, но там, на берегу, у меня ни на что не будет времени, - сказал Финдли. В его тоне была и обычная желчность, и усталость.

Шлюпка причалила в бухте со стороны мыса Пенли, где кроме людей с «Памяти герцог Мальборо» не было ни души. Направо хилая соленая роща, направо три линии выставленных на просушку сетей и ряд ялов днищами кверху, вверх — город.

- Куда теперь? - спросил Финдли.

- В «Красное колесо», - ответил Пайк и указал вверх. - Сэр Юэн велел ждать его там.

- Значит, мы пойдем куда угодно, но не в «Красное колесо», - твердо заявил Финдли и зашагал между двух рядов сетей прочь вдоль берега.

- Там вы точно будете легкой добычей, - крикнул ему вслед Пенн.

Сэр Джон остановился и обернулся.

- В этих сетях нас всех перережут, и не будет ни одного свидетеля. А «Красное колесо» в двух шагах отсюда. Вы видите вывеску?

С берега на портовый город натянуло светло-серые бездождевые тучки, и под их сенью море, берег, сети, строения малого рыбного рынка выглядели обескровленными, как и длинное лицо Пенна, его сюртук, его костлявая рука и указательный палец, обращенный к высокому берегу. Только впереди над соломенной крышей трескового павильона единственный теплым пятном торчала половина красного облупленного колеса.

Финдли посмотрел туда, куда ему указывали, и увидел рынок, а там — женщин с корзинами, детей, мучающих трехногую собаку, двоих торговцев, которые бранились за место под навесом, так, что один выбросил рыбину из кучки другого в грязь, а тот дал ему в зубы. И сэр Джон впервые за долгое время подумал об угрозе убийства как о чем-то далеком и нереальном, и сказал себе для пущего успокоения: «Если я увижу человека с обнаженным оружием, я толкну на него Пенна».

В город матросы двинулись твердым каре, ведя лорда Финдли посередине. Впереди, держа руку на эфесе, шагал лейтенант Пайк. Справа и слева шли два матроса и расталкивали прохожих, когда то было необходимо. Третий морячок шел справа от пассажира и внимательно смотрел по сторонам, четвертый был замыкающим. Пенн ковылял слева от Финдли, но то и дело отставал: отвык ходить в гору.

Рыночная улица была извилиста. Вроде бы два шага до «красного колеса» - но нет. Не сейчас, еще один поворот. Пайк кричал «Разойдись!» и нервно барабанил пальцами по гарде. Внезапно дорогу преградила телега. Прикрытая сверху рогожей, она не показывала своих внутренностей. Отлетело колесо, и вокруг него хлопотали хозяева товара, споря, можно ли починить без того, чтобы разгружать воз. Увидев эту сцену, Финдли побледнел и до боли вцепился в локоть дока.

- Это всего лишь телега, - сказал Пайк и прошел между прилавком и боком телеги. - Здесь нет засады.

Однако сэр Джон встал как вкопанный и молча, широко раскрытыми глазами пялился на округлый кузов.

- Здесь правда ничего нет! - крикнул Пайк, выхватил палаш и рубанул по рогоже. Ткань затрещала, торговцы замолчали и обернулись. Один за другим в пыль упали несколько кочанов капусты. Медленно перекатываясь с одного неровного бока на другой, один под катился к ногам Финдли и Пенна.

- Осталось чуть-чуть, - бледно сказал доктор, отступая на шаг. - Идите. Это безопасно.

- Нет, вы пойдете рядом со мной, - зашипел сэр Джон и поволок дока за собой. - Опасно или нет, а я не позволю вам сдохнуть позже меня.

Вдвоем они принялись протискиваться там, где непросторно было идти и одному лейтенанту. Финдли старался держать Пенна слева от себя, прикрываясь им от ужасной телеги. Справа же находился прилавок, за которым возился мужичок в рыбацкой шляпе. Чтобы брызги из рыбьих кишок не летели ему в морду, он до глаз завязал лицо платком. Доктор и рыбак встретились взглядами на одну секунду. Доку стало не по себе, он опустил взгляд на прилавок и увидел, что рыбы на нем нет — одни рыбьи головы и требуха, которую торговец бесцельно кромсает ножом трех дюймов в ширину. В лице дока появился запоздалый ужас; рыбак же, судя по глазам, улыбнулся, сделал одно быстрое движение левой рукой, в которой был нож, нырнул под прилавок и исчез. Пенн перевел взгляд на Финдли. Тот одновременно обернулся к доку с выражением крайнего возмущения на лице. Насупившийся, с он стал медленно ложиться на прилавок, щекой в рыбные отходы. Нож вошел под ребра высоко, под мышкой, где бок лорда защищала даже не твердая атласная ткань, а складки белого батиста, - и проткнул аорту. Лейтенант Пайк с палашом наголо тем временем шел вперед и зорко оглядывался по сторонам.

Сэр Юэн и сэр Саймон в эту минуту сидели в «Красном колесе» у западного окна, обращенного на залив. Оба внимательно смотрели на поворот рыночной улицы, ожидая тех, кому назначили встречу. Вот по пустой дороге из торговых рядов поднялся человек с платком на подбородке: бросил под ноги рыбью голову и пошел дальше. Мередитт не обратил на него никакого внимания, а сэр Саймон поднялся, отер руки салфеткой, хотя еще не притрагивался здесь ни к какой пище, и заявил:

- Вот теперь мне пора.

И уже в дверях остановился, обернулся и сидящему прямо с выпученными глазами Мередитту сказал на прощание:

- Я так вам завидую. Вы так молоды. Так потрясающе молоды.

© Copyright: Доктор Пенн, 2013

Свидетельство о публикации №213073101961

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении правил

Рецензии

Написать рецензию

Другие произведения автора Доктор Пенн

Разделы: авторы / произведения / рецензии / поиск / вход для авторов / регистрация / о сервере Ресурсы: Стихи.ру / Проза.ру

Сервер Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил сервера и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о сервере и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория сервера Проза.ру – свыше 70 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более семисот тысяч страниц по данным независимых счетчиков посещаемости Top.Mail.ru и LiveInternet, которые расположены справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.