Для родины любимой!

Борис Николаевич Полевой Практикант

Дело было ночью, когда со всех объектов огромной стройки в приземистое здание правления уже поступили сведения о сделанном за день. В этот час начальник строительства, известный советский инженер, собирал у себя руководителей районов и своих ближайших помощников, чтобы наметить и обсудить главные задачи завтрашнего дня. На стройке эти короткие ночные совещания зовут заседаниями военного совета, и в шутливом названии этом есть правда, ибо напряженная жизнь строительства напоминает картину наступления, и мирное трудовое это наступление, все нарастая и расширяясь, ведется день и ночь.

Так вот, в этот поздний час мы попросили у начальника стройки провожатого, который мог бы отвести нас на один из объектов, где утром ожидались важные производственные события. Начальник потер большой, сильной, рабочей рукой свой высокий лоб и сказал задумчиво:

— А, знаете, придется, пожалуй, ехать без провожатого. Весь мой народ должен быть тут, на совещании… Впрочем, — и в его спокойных, больших, стального цвета глазах, которые, как нам рассказывали, даже в самые трудные, критические минуты не теряли своего холодного спокойствия, вдруг мелькнула озорноватая лукавинка, — впрочем, есть один человек… очень серьезный товарищ… только…

Он позвонил и сказал пожилой секретарше, бесшумно возникшей в дверях:

— Пригласите ко мне практиканта. Если он ушел, пошлите за ним машину. — И, обернувшись к нам, добавил: — Только уговор: вслух не удивляться и провожатого вашего вопросами о его личности не смущать. Я вам потом сам все объясню.

Усталое лицо начальника сохраняло прежнее холодно-деловое выражение, но глаза его смеялись уже откровенно, В это время дверь открылась, и из-за портьеры появилась щупленькая фигура подростка в ватнике. Слишком большой по размеру ватник этот сидел на нем, как водолазная рубаха, и рукава его были даже не загнуты, а закатаны. На вид вошедшему можно было дать лет четырнадцать, но лицо его, совсем еще детское, было необычайно серьезно, и это взрослое выражение как-то особенно не вязалось с носом-пуговкой, густо поперченным крупными золотыми веснушками, с ребячьим пушком на щеках, с пухлыми губами.

— Вот познакомьтесь. Константин Ермоленко. Наш практикант… Костя, отведете товарищей на объект. Всё им покажете.

Странный практикант ничуть не удивился. Повидимому, выполнять подобные поручения было ему не в диковинку. Мальчишеским жестом он поддернул свой непомерный ватник и при этом серьезно сказал:

— Хорошо. Попрошу вас за мной.

Необыкновенный проводник наш действительно оказался бесценным спутником. Он всю дорогу рассказывал о строительстве; точнее, не рассказывал, а необычайно толково и точно отвечал на вопросы, и ни один из них не мог застать его врасплох. Строительство он знал отлично и знал о нем именно то, что могло показаться интересным новичкам, приехавшим с ним познакомиться. Память у него была поразительная. Впрочем, относясь к своему делу очень ответственно, он не вполне доверял ей и иногда лез в карман своего ватника, извлекал записную книжку, замурзанную и истертую, и уточнял по ней названия или цифры.

Но особенно в нашем проводнике подкупало то, что он весь сросся со стройкой, думал о ней, как о чем-то своем, личном. На нас, людей, впервые попавших сюда, он смотрел снисходительно и считал долгом все пояснять в популярных сравнениях. Так мы узнали, что гигантская намывная плотина похожа на горный хребет, что машины бетонного завода переваривают в день больше чем целый состав цемента, что если вытянуть в одну нитку всю металлическую арматуру, уже заложенную в тело сооружения, то получилась бы стальная полоса длиной в пятнадцать тысяч километров. На стройке его знали и, должно быть, любили. Кое-кто из встретившихся инженеров — правда, не без легкой и теплой усмешки — поздоровался с ним, а шофер одной из тяжелых машин, возивших бетон, поравнявшись с ним, притормозил и, высунувшись из кабины, крикнул:

— Не на поселок ли, Константин Николаевич, путь держишь? Влезай в кабину, подкину до бетонных…

Когда же мы поднялись на гребень плотины и внизу, под нами, огни стройки засверкали так густо, будто это были обильные осенние звезды, отраженные в черной воде, наш юный проводник стал просто поэтом. По каким-то одному ему видимым признакам угадывая сооружения в россыпи огней, он говорил о них так, будто отчетливо видел перед собой и неоглядное море, созданное руками человека, и огни маяков на концах волнорезов, и аванпорт, принимающий суда пяти морей, и убежища кораблей от бури, и сами корабли, поднимавшиеся и опускавшиеся по воле человека. Должно быть, его маленькое увлекающееся сердце так было захвачено всем этим, что он действительно видел во тьме, прикрывавшей сухую изрытую степь, все эти сооружения, известные тогда только по чертежам и эскизным проектам. Когда же он обо всем этом говорил, показывая то туда, то сюда тоненьким, мальчишеским, перепачканным чернилами пальцем, на его лице, испещренном веснушками, была такая радостная вера, что им можно было залюбоваться.

Помня свое обещание, мы не стали расспрашивать нашего провожатого ни о чем, лично его касающемся, хотя маленький энтузиаст все больше и больше интересовал нас. Простившись, мы искренне поблагодарили его за содержательную беседу, за помощь и с нетерпением двинулись в кабинет начальника, окна которого все еще были освещены.

— Ну как? — спросил он, поднимая от бумаг глаза.

— Замечательно!

— Я не об этом. Это само собой… А как наш практикант: пояснил, показал?

— Ради бога, объясните, где вы откопали такого чудесного парнишку?

В глазах строителя опять засверкали ласковые лукавинки, и по этим лукавинкам стало ясно, что человек этот, на которого партия возложила ответственность за одну из крупнейших строек нашего времени, знает, ценит и любит людей.

— А хорош, правда? Ему сейчас пятнадцатый год. В его возрасте мы еще за вареньем в шкаф к матери лазили. А он — живая энциклопедия стройки. Все знает, всем интересуется.

— А почему его зовут «практикантом»?

Строитель некоторое время перебирал бумаги, потом отодвинул их, как бы решив, что трудовой день, затянувшийся чуть ли не до рассвета, закончен, и не торопясь, со вкусом рассказал историю Константина Ермоленко, которого все на стройке, даже официальные люди, зовут практикантом.

История эта неожиданно оказалась совсем не замечательной, даже будничной. Много людей со всех концов страны устремляется сейчас на стройки коммунизма. Одних влечет благородное желание положить свой кирпич в исторические сооружения; других увлекает романтический пафос созидания; третьи считают, что на этих стройках они получат возможность лучше проявить свои способности; четвертых влекут новые, невиданные профессии, гигантская техника; пятых — и такие есть — тянет к длинному рублю. Отделы кадров ежедневно, отвечают на целые груды письменных предложений. Десятки специальных людей принимают заявления, оформляют на работу тех, кто приезжает. Одним из таких прибыл прямо на место окончивший шестой класс Константин Ермоленко, сын солдата, погибшего в боях за Ростов. Он решил строить Волго-Дон и в первый же день каникул, захватив табель с отличными отметками, сел на пароход. Нужно честно сказать: он сел без билета и был с позором ссажен на ближайшей пристани. Но дорожные неприятности не охладили его пыла. Двигаясь где пешком, где на попутных грузовиках, он добрался до стройки и отыскал контору отдела кадров.

Ему отказали, резонно заявив, что он мал. Мальчик пробился к начальнику отдела кадров, показал ему табель с отличными отметками и передовую комсомольской газеты, призывавшую молодежь идти на стройки. Даже передовая, смутившая юное сердце, не произвела впечатления на начальника кадров. Он был неумолим. Но и новый отказ не укротил мальчика. Он проник в управление, к кабинету самого начальника стройки.

— И вот секретарь докладывает: такой-то просит принять, — рассказывал начальник стройки, и ласковое, веселое выражение его глаз удивительно контрастировало с усталым, неподвижным лицом и будничным, деловым тоном. — Отвечаю: «Вы же знаете, что я наймом на работу не занимаюсь». — «Очень вас прошу, примите». А надо вам оказать, секретарь — женщина строгая, отнюдь не сентиментальная. А тут даже голос просительно дрожит. Вижу, что что-то сверхобычное. «Зовите». И является. Это он сейчас большой ватник носит, чтобы взрослее казаться, а тогда вошел совсем маленький парнишка. И заметьте, с достоинством вошел. И жалуется, что его не берут на работу. Говорю: «Правильно не берут, опоздал родиться лет на пять». Подает табель и эту газетку, которая совсем у него истрепалась. Вижу, тяга у него совершенно неистребимая. Фанатик какой-то. Он меня, признаться, этим подкупил, но я все же говорю: «Не торопись. Твое впереди, на твой век строек хватит. Тебе учиться надо». А он этак рассудительно и требовательно заявляет: «Вот вы студентов на практику принимаете? Вот и возьмите меня практикантом на время каникул». Этим он меня победил. Ну, думаю, в нарушение всех правил возьму. И взял курьером. А он, видите, как-то сам собой в порученцы выдвинулся. Светлая голова! А память какая!

И когда уже совсем перед рассветом мы выходили из темного здания на пустые улицы нового, недавно раскинувшегося в степи поселка, знаменитый строитель, жадно вдохнув свежий степной, попахивающий полынью воздух, сказал с мечтательной улыбкой:

— А каких они дел наворочают, такие-то вот, когда они вырастут и возмужают!