Дмитрий Иванович Менделеев

XVIII. МЕНДЕЛЕЕВ УВЛЕКАЕТСЯ ИСКУССТВОМ

В августе 1876 года, ко времени возвращения Менделеева из путешествия за океан, к семье Капустиных, прочно осевшей уже в Петербурге, присоединилась подруга Нади Капустиной – донская казачка Анна Ивановна Попова. Дочь отставного казачьего полковника, она привезла в хмурый Петербург из родных степей румянец во всю щеку, русые косы до пят и неистребимую жизнерадостность. В «Воспоминаниях» Надежды Яковлевны Капустиной-Губкиной, с которыми у нас уже был случай встречаться, содержится такое описание внешности ее приятельницы: «Это была высокая, стройная и статная девушка с грациозной походкой, густыми золотистыми косами, которые она носила скромно подвязанными черными лентами у затылка, но они украшали ее красивую голову. Всего же более украшали ее большие светлые глаза, с недетским серьезным выражением на детски округленном лице, с нежным румянцем и густыми красивыми бровями. Голос у нее был тоже нежный и приятный».

Анна Ивановна немножко играла, немножко рисовала, хотела учиться и тому и другому, но когда пришлось выбирать, со всей беспечностью семнадцати лет положилась на свою подругу. Надя решила серьезно учиться живописи. Анна Ивановна последовала за ней.

Девушки поступили в Академию художеств. Ученицы Русской Академии художеств были окружены атмосферой чуткой, дружеской внимательности студенчества. «С какой гордостью вспоминаю я нашу русскую молодежь, – писала впоследствии Анна Ивановна, – когда много лет спустя в Париже в «Школе изящных искусств» ученицы, допущенные в первый раз в эту школу, были встречены свистками, гиканьем, грубыми и взбалмошными выходками тамошних студиозусов…»

Но в преподавании царила рутина. Девушки это в полной мере осознали, конечно, только потом, когда при содействии Дмитрия Ивановича окунулись в поток молодого русского реалистического искусства. Профессора обходили учеников и делали замечания: «У вас, на рисунке, извольте видеть, глаз мал, подбородок длинен, нос не на месте». «Но научить смотреть на натуру не умели». Все художественное воспитание учеников ограничивалось срисовыванием гипсовых слепков классических статуй и исполнением этюдов на сюжеты древней истории. Тема первого самостоятельного этюда, который получила Анна Ивановна, была такова: «Клеопатра, едущая к Антонию по Нилу». В. П. Верещагин, который вел класс этюдов, получив работы Анны Ивановны, начертал поперек Клеопатры: «Сделать еще раз». Ей не посчастливилось: он вошел в копировальную как раз в тот момент, когда Анна Ивановна восседала в профессорском кресле, а ее друзья, в четыре руки, доканчивали за нее этюд.

В семье Капустиных, в разговорах, чаще всего поминалось одно имя: с благодарностью, с восхищением, с преклонением, с гордостью, с надеждой. Это было имя Дмитрия Ивановича Менделеева.

Анна Ивановна впервые увидела его на университетском акте. Он немного опоздал и появился уже тогда, когда все остальные профессора заняли свои места. Он появился среди лысин, тщательно расчесанных бакенбард, орденских лент простой, скромный, одухотворенный и стремительный. «Он шел скоро, всей фигурой вперед, как бы рассекая волны», – вспоминала она потом свое первое впечатление. «Неужели это ваш дядя?»-наивно спросила она Надю Капустину. Надя ответила: «Да». Девушка смотрела на него и удивлялась, как у него могут быть такие обычные племянники – как у всех… Художественное воображение подсказывало ей образ, который остался в ее воспоминаниях: «олень, вбежавший в домашнее стадо».

В апреле 1877 года Капустины переехали в квартиру Дмитрия Ивановича. Она была устроена так, что он мог на семейной половине и не показываться. Из его комнат был ход через кабинет в лабораторию и другие помещения университета.

По воскресеньям Дмитрий Иванович присутствовал на обеде за общим столом. «Я сидела все время молча, испытывая какой-то страх и непреодолимое смущение», – так рассказывала Анна Ивановна про свою вторую встречу с человеком, которого она уже готова была полюбить.

Вечером она обычно играла на рояле. Однажды порывисто отворилась дверь, Дмитрий Иванович остановился на пороге, хотел что-то сказать, не сказал ничего и ушел к себе. Анна Ивановна тихонько закрыла крышку рояля и тоже убежала.

Она не прикасалась к роялю несколько дней. Екатерина Ивановна заметила это и усмехнулась: «Поиграйте, матушка, поиграйте, у него нынче экзамены, может быть, добрее будет…»

Постепенно лед таял. Дмитрий Иванович появлялся по вечерам.

Обычно он приходил с шахматами. Ему составляли партию либо старшие мальчики Капустины, либо Анна Ивановна.

Однажды они остались за шахматами одни. Она задумалась над очередным ходом и унеслась мыслями далеко от клетчатого поля с двухцветными фигурками на нем. Ее вернуло в комнату ощущение воцарившейся глубокой тишины. Она взглянула на Дмитрия Ивановича и окаменела: он сидел, закрыв лицо руками.

Никогда, – сказал он вдруг тихо, как бы про себя, – никогда я так не чувствовал своего одиночества.

Он смотрел на нее широко открытыми глазами, словно впервые что-то поняв или разглядев в ней, и неожиданно, с огромной нежностью, произнес:

Простите, я не должен вас смущать…

И, как всегда быстро, он поднялся, рассыпал шахматы и вышел из комнаты.

Больше он у Капустиных не показывался. Почувствовав тревогу, Екатерина Ивановна переехала на маленькую квартирку, которую сняла неподалеку. Но, рассказывая об этом бегстве в своих воспоминаниях, Анна Ивановна вспоминала изречение Рабиндраната Тагора: «Можно ли бороться с урага- ном? Может ли река противиться морскому приливу?»

Никакое бегство помочь уже не могло.

Тихая менделеевская квартира преобразилась. Раз в неделю – по пятницам, потом по средам – она стала наполняться гулом молодых голосов. Капустины и Анна Ивановна получили приглашение бывать на менделеевских вечерах. Можно ли было от этого отказаться? Менделеев собирал всех, кто был ему дорог в искусстве и в науке. Случилось чудо: затворник вышел в свет – Менделеев стал посещать выставки, мастерские художников. В его натуре была художественная жилка. Нетрудно догадаться, какой повод позволил выявиться его художественным пристрастиям. Но художники над этим не задумывались. Они чистосердечно радовались, что неожиданно на их горизонте появился новый глубокий знаток и ценитель искусства. Они с нетерпением ждали его откликов на каждую новую работу и поражались верности и широте его суждений. В память о той помощи, которую он оказал их творчеству, они впоследствии избрали Дмитрия Ивановича Менделеева действительным членом Академии художеств. А он, в свою очередь, настолько увлекся искусством, что стал покупать картины. Художественные магазины присылали к менделеевским «средам» новые художественные издания. Именно здесь, у одного из друзей Менделеева, известного уже нам по противоспиритической эпопее Ф. Ф. Петрушевского, родился замысел создания книги о красках. Это была первая книга для художников о научном видении мира, о законах сочетания цветов в природе, о математике прекрасного.

У Менделеева постоянно бывали Крамской, Ярошенко, Репин, Мясоедов, Куинджи и другие «передвижники». Когда Куинджи выставил свою известную картину «Ночь на Днепре», выставка не могла вместить всех желавших ее посмотреть. Образовалась очередь, тянувшаяся вдоль всей Морской улицы. Профессионалов живописи поражала новизна художнического приема, которым была написана луна и блеск воды. О свете у Куинджи с восторгом говорил Крамской.

– Мерцание природы под этими лучами – целая симфония, могучая, высокая, настраивающая меня, бедного муравья, на высокий душевный строй. Я могу сделаться на это время лучше, добрее, здоровее…

Менделеевские раздумья над картиной были очень интересны.

«Перед Днепровской ночью А. И. Куинджи, как я думаю, забудется мечтатель, у художника явится невольно своя новая мысль об искусстве, поэт заговорит стихами, в мыслителе же родятся новые понятия – всякому она даст свое».

Он хотел поделиться «своими» мыслями, которые были внушены ему – естествоиспытателю – произведением искусства. Это были отрывочные мысли вслух, наскоро записанные для газетной заметки[48].

Менделеев писал о том, что в древности пейзаж хотя и существовал, но не был в почете. Даже у великанов живописи XVI столетия пейзаж если был, то служил лишь рамкою. Он приводил неожиданную аналогию: венцом науки в те времена служили математика, логика, метафизика – «думаю и пишу, однако, не против математики, метафизики или классической живописи, а за пейзаж, которому в старине не было места. Время сменилось. Люди разуверились… в возможности найти верный путь, лишь углубившись в самих себя… и было понятно, что, направляя изучение на внешнее, попутно станут лучше понимать и себя…»

Мысль Менделеева исключительно интересна: появление пейзажа в живописи он связывал с отказом от субъективного идеализма в познании, с появлением интереса к изучению объективной реальности.

«Стали изучать природу, – продолжал он, – родилось естествознание, которого не знали ни древние века, ни эпоха Возрождения…

Венцом знания стали науки индуктивные, опытные…

Единовременно, если не раньше, с этой переменою в строе познания родился пейзаж. И века наши будут характеризовать появлением естествознания в науке и пейзажа в искусстве. Оба черпают из природы, вне человека… Как естествознанию принадлежит в близком будущем еще высшее развитие, так и пейзажной живописи между предметами художества. Человек не потерян как объект изучения и художества, но он является теперь не как владыка и микрокосм, а как единица в числе».

В этих прекрасных строках заключен целый гимн материалистическому миропознанию.

Но вернемся из менделеевского «салона» к событиям его личной жизни, которые впервые занимали его так глубоко.

Отец Анны Ивановны был встревожен холодностью, которую она проявила при встрече с женихом, терпеливо дожидавшимся в Новочеркасске окончания ею художественного образования. «Вы, вероятно, полюбили кого-нибудь?» – спросил он. Она спокойно отвечала: «Нет, никого». Она не лгала: то, что она испытывала, еще не было любовью, – это было лишь предчувствие любви. Во всяком случае, эта ее встреча с женихом была последней. Отец приехал в Петербург и узнал правду. Дмитрий Иванович получил отказ от Феозвы Никитичны на свою просьбу о разводе. Отец потребовал от Анны Ивановны, чтобы она взяла с Дмитрия Ивановича слово не видеться с нею и победить свое чувство. Дмитрий Иванович такое слово дал…

Анна Ивановна в выпускных классах получила заказ: исполнить в карандаше «Последний день Помпеи» Брюллова. Несколько раз она переделывала копию, стараясь сделать как можно лучше. Самая удачная была приобретена за большие деньги. Случайно она узнала, что этим заказчиком, пожелавшим остаться неизвестным, был Дмитрий Иванович Менделеев. Дмитрий Иванович не должен был давать слова, которое он был не в силах выполнить…

Его встречали в залах Академии художеств, где он бродил, разглядывая гипсовые слепки Гермесов и Персефон. Ученики и ученицы академии, выходившие после вечерних классов, видели высокую фигуру, закутанную в черный плащ с пряжками из львиных голов, скрывавшуюся в тени портала. В гостиных Петербурга появилась новая тема для сенсационных рассказов.

«Моя жизнь шла обычным порядком»,-рассказывала в своих воспоминаниях Анна Ивановна. В этот порядок входило посещение лекций но философии, истории искусства. Она бывала в театре, слушала музыку, играла сама. «Но ничто не могло заполнить пустоту души, все мне казалось тусклым и бледным».

В пресном мире, плотно окутавшем ее, исчезло движение. Вместе с ним ушли все мысли, которыми она привыкла жить, все краски, формы красоты, которую он научил ее по-новому воспринимать – неотделимо от содержания. Ушло чувство, которое поднимало ее незаметно для нее самой. Она вспоминала его слова: «Я хочу быть ступенькой, по которой вы могли бы подняться к настоящему искусству». Однако отец пристально следил за ее душевным состоянием. Оно было таково, что он настоял на немедленном отъезде за границу. Она готова была заколебаться, уступить чувству. Почему она этого не сделала? «Не оправдать доверия отца было бы бесчеловечно», – писала в своих воспоминаниях Анна Ивановна, оправдывая решение ехать.

Она уехала в декабре 1880 года. Дмитрий Иванович привез на вокзал рекомендательные письма к знакомым художникам, проводившим зиму в Риме. Прощание было молчаливым и простым. Когда поезд тронулся, он стоял без шляпы. Туман окружал его голову тусклым сиянием.

Она еще не умела беречь ни своих, ни чужих чувств, и, во всяком случае, она не допускала и мысли о возможном превращении драмы, в которой она играла приятную роль героини, в трагедию. Анна Ивановна безмятежно наслаждалась переменами. Все ее радовало, даже обвал, который преградил путь через Апеннины. Несколько дней она жила в маленькой гостинице для извозчиков. Содержательница этого постоялого двора поила ее по утрам кофе с ослиным молоком. Не дождавшись поезда, пассажиры целой компанией решили отправиться через горы на лошадях. Красота гор, стада овец и коз на высоких зеленых плато, как комочки белой ваты… «Красота вечно величавая… была передо мной – я радовалась своему бытию».

Себялюбие молодости получило новую пищу по прибытии в Рим. В маленькой колонии русских художников ее приняли, как родную. В нарядных костюмах художники участвовали в традиционном карнавале. В задуманной пантомиме Анне Ивановне была отведена роль Спящей Красавицы, которую должен разбудить вместе со всем королевством прекрасный принц.

Между тем, когда в эти дни к Менделееву зашел Бекетов, он застал его среди беспорядочно раскиданных ворохов бумаг. Менделеев приводил в порядок свои архивы. Спокойно и устало он обратился к другу с просьбой. Он собирался на съезд химиков в Алжир. Путь далек. Во время него все может приключиться. В запечатанном конверте было отобрано самое дорогое: завещание детям, неотправленные письма к Анне Ивановне. Он писал их каждый день и опускал в особый ящик, приделанный им к своему письменному столу. Он не хотел смущать ее душевный покой безумными признаниями, которыми они были наполнены… Если с ним что-нибудь случится, пусть это не пропадет.

Бекетов взял конверт и, спрятав его, отправился прямехонько в Боблово. Он принял на себя последнюю вспышку бесплодного отчаяния Феозвы

Никитичны. Горесть одиночества, мучительная ревность к счастливой избраннице лишали ее способности рассуждать. Но Бекетов приехал к ней не только как личный друг Дмитрия Ивановича. Он говорил, что быть спутницей в жизни человека науки – прекрасный подвиг, на который не все способны. Соединяясь с любимым, принимаешь на себя часть его жизненной ноши. А у людей научного труда она особенно тяжела. Бекетов говорил не о праве на любовь к женщине, а о великой страсти к познанию. Пусть Феозва Никитична вспомнит: разделяла ли она когда-нибудь благородные заботы своего бывшего мужа, участвовала ли в них хотя бы как безмолвно сочувствующий друг? Пыталась ли она когда-нибудь понять, как необходимы для будущего родной страны те пути, которые прокладывают самоотверженные исследовательские искания? Дмитрий Иванович – великий химик, гордость России. Но, при всем том, он только человек, с самой обычной жаждой счастья, душевного устройства. Вправе ли она теперь этому помешать, сама не сумев в свое время занять никакого места около него, не сумев ничем ему помочь?

Она рыдала, прижав к лицу похолодевшие руки. О чем? Быть может, о том, что не нашлось близкого друга, который с этими же словами пришел бы к ней много лет назад, когда еще можно было повернуть жизнь по-иному…

Бекетов явился с согласием Феозвы Никитичны на развод. Он застал Дмитрия Ивановича в последнюю минуту перед отъездом на алжирский научный конгресс. Дмитрий Иванович выслушал новость и весь как-то посветлел. Бекетов провожал его до самого парохода и, стиснув руку на прощанье, с тревогой заглянул в глаза. Менделеев ответил ему открытым взглядом, в котором сияли благодарность и надежда.

В списках участников апрельского съезда химиков в Алжире, состоявшегося в 1881 году, имя Менделеева не появилось. Вместо Алжира он очутился в Риме.

Из Рима счастливая пара умчалась от всех знакомых, и друзей с такой поспешностью, что Анна Ивановна не успела даже с кем-либо проститься.

Они опомнились только в Каире, где им впервые пришло в голову обсудить создавшееся положение. Дело о разводе, в сущности, только начиналось. Консистория, которая этим заведывала, могла наложить на Менделеева, как это в действительности и произошло, длительное церковное покаяние, так называемую епитимью. Пока длился срок епитимьи, а он мог исчисляться годами, вступление в новый брак было невозможно. Горизонт совсем не был так безоблачен, как это могло показаться влюбленным на первый взгляд. Но их счастья не могло уже омрачить ничто. Они решили временно не показываться на любопытные глаза Петербурга. Для этого представлялся отличный повод: крупный нефтяник Рагозин давно уже просил Менделеева помочь ему устроить лабораторию для исследования нефти и разработки новых способов промышленного получения нефтяных продуктов на одном из его поволжских заводов. Сейчас это предложение оказывалось очень кстати, тем более, что Феозва Никитична, в своей печали, не позабыла оговорить право на получение всего университетского жалования Дмитрия Ивановича, главного его достатка.

Из Каира молодые попали в Испанию. Они бродили по старым улочкам Севильи, под зелеными арками из одичавших виноградных лоз. Погонщики быков, темноглазые испанки в пышных, цветистых юбках, покачивающиеся на высоких седлах по дороге к базару, цирюльники с медными тазиками в руках, – она не могла скользить по всему этому богатству красок, орнаментов, характеров поверхностным взглядом равнодушного путешественника. Она жадно вбирала в свою память художника и неправдоподобную лазурь неба, и воздушность каменных кружев арабских мастеров, и гротескные фигуры обедневших, но неизменно надменных идальго в потертых бархатных куртках. Она вздохнула с облегчением, когда во время боя быков в Мадриде Дмитрий Иванович с негодованием отвернулся от торреадора, протыкавшего шпагой шею затравленного зверя, и брезгливо стал пробираться к выходу, среди рычащей и воющей толпы.

Пересадка на пути в Толедо происходила на маленькой станции, где они очутились ночью. Станция стояла одиноко в поле, и в ожидании поезда они сидели на ступеньках перрона, лицом к степи. Земля дышала дневным зноем. «Яркие звезды, теплый ветерок, тишина, нарушавшаяся только треском кузнечиков, и вдруг вспомнилась мне, – рассказывала в своих записках Анна Ивановна, – такая же станция в степи, такой же ласковый ветерок там – далеко, далеко». Они переглянулись и сразу без слов поняли, что ими владело одно и то же стремление: домой, скорей домой, в Россию.

Через несколько дней они уже были на Волге. На верхний плес ходили смешные маленькие пароходики с высокими трубами и хлопающими колесами. Медленно плыли назад заливные луга и смирные стада на них, рыбачьи слободки, выстроившиеся на крутом высоком правом берегу, подплывали и исчезали вдали шумные пристани, пестреющие платочками баб. Негромкий говор грузчиков, слова команды, неторопливые рассказы на открытой палубе о пожарах и неурожаях, родная речь кругом… Завод Рагозина отыскался между Ярославлем и Романово-Борисоглебском. Далеко были видны с реки его невысокие здания, плотно прижавшиеся к холму.

Поселились над Волгой. Вечерние зори купались в тихой воде. У Анны Ивановны было вдоволь времени любоваться рекой. Дмитрий Иванович все время проводил на заводе. «Одиночество меня не томило», – читаем мы в записках Анны Ивановны, относящихся к этим дням. Она вспоминала детскую беспечность и свободу. «Здесь – глубокое сознание, что выполнено то, что надлежало выполнить – покорность высшему…»

В январе 1882 года, после возвращения Менделеева в Петербург, священник Адмиралтейской церкви в Кронштадте нарушил запрет консистории и повенчал Дмитрия Ивановича Менделеева с Анной Ивановной Поповой, вопреки семилетней епитимье. На следующий же день после совершения над «грешником» обряда венчания священник был лишен сана.

В этом же году у Анны Ивановны родилась дочь Люба, будущая жена поэта Александра Блока.

Старший сын Дмитрия Ивановича Володя учился в Морском корпусе. На праздники он приходил домой. К нему присоединялся его друг – Алеша

Крылов, по прозванию «Езоп», будущий академик, кораблестроитель, Герой Социалистического Труда. Специально для Анны Ивановны и мальчиков Дмитрий Иванович составил коротенький курс химии, и одна из комнат квартиры превращалась на время в импровизированную химическую лабораторию. Великий мастер эксперимента показывал и объяснял увлекательнейшие опыты. Кто не позавидует его крохотной школе!

Возобновились прославленные менделеевские «среды». В доме снова появилась студенческая молодежь. Гостей ждало простое угощенье: чай, бутерброды, легкое красное вино. «Все чувствовали себя хорошо и свободно», – вспоминала Анна Ивановна.

Всех привлекал горевший в этом доме ровным пламенем свет дружбы. Вся жизнь Дмитрия Ивановича состояла из могучих порывов. Мыслям, делам, которые его захватывали в данный момент, он отдавался целиком. Он очень хорошо себя знал с этой стороны и боялся размениваться на мелочи. «Когда бывало в деревне, – рассказывала Анна Ивановна, – его просили взглянуть на какие-нибудь производившиеся там работы – рытье колодца, постройку, – если у него в это время было какое-нибудь другое дело, он сердито отказывался, потому что знал, что увлечется и потеряет много времени. Ограничиться только советом он не мог». Семье он тоже успевал отдавать только немногие часы. С утра он сразу же садился работать. Он работал без передышки до пяти с половиной. На полчасика выходил гулять, иногда отправлялся покупать фрукты, игрушки для детей или принадлежности для своих занятий. В шесть все садились за молчаливый обед. Дмитрий Иванович ел мало. Уже погруженный в свои мысли, он никогда не дожидался третьего и уходил в свой кабинет. Иногда работал допоздна и, чтобы никого не будить, остаток ночи проводил на своем жестком диванчике, обитом полосатым тиком, где сам стелил себе постель. Он спал мало, но очень крепко. Анна Ивановна рассказывала, как однажды в поезде, в котором он ехал, возник пожар. Его спутник по купе, англичанин, разбудил его только тогда, когда огонь появился уже в коридоре их вагона. «Почему вы меня не разбудили раньше?»- вскричал Менделеев. «Вы очень хорошо спите», – отвечал англичанин.

Утром он выпивал большую кружку теплого молока и снова садился за работу. И так изо дня в день.

Она героически переносила испытание будней, постоянную разлуку – вблизи. Иногда, особенно когда он сильно уставал, он заходил на минутку в ее большую светлую комнату, где она обычно рисовала. Как всегда, он не умел выразить обуревавшие его чувства, но она так хорошо знала его… Она тихонько гладила большую руку, которая с непривычной лаской опускалась ей на голову, и он быстрыми шагами уходил к себе, к своему бесконечному, неимоверному, титаническому труду.

Однажды Анна Ивановна для костюмированного бала у Репиных оделась в костюм русалки. Именно эту роль соблазнительницы-наяды иные пытались ей приписать и в жизни. Пока она примеряла головной убор из блестящей чешуи к своему славному простодушному румяному русскому лицу, пока бегала в кабинет Дмитрия Ивановича показаться и проститься и в детскую – поцеловать Любу, ее подруга, Екатерина Андреевна Бекетова, успела написать посвященный ей стихотворный экспромт. Стихи не слишком хороши, но содержат несколько живых штрихов портрета:

…Эта пестрота воздушного наряда, Все эти жемчуга, кораллы и цветы, Надетые тобой на праздник маскарада, – Русалочий убор, но не русалка ты. Нет, чистое как снег, беззлобное созданье. Объятия твои на гибель не манят, И не сулят уста холодные лобзанья. Коварством не блестит твой чистый, ясный взгляд. Ни вызова в нем нет, ни хитрого признанья… Наряд тебе к лицу, и в нем ты хороша, Но все ж сердца влечет к тебе неотразимо Не вид волшебницы, а женщины душа И сердце женщины, любившей и любимой…

Текла жизнь, наполненная постоянным ожиданием, большими заботами и маленькими радостями. «Я не думала тогда, что это и было счастье, – писала Анна Ивановна уже в глубокой старости, – я не замечала его, как не замечают чистого воздуха».

Через два года после замужества она снова стала матерью. Родившегося сына назвали Иваном. Еще через два года у Менделеевых родились близнецы: Мария и Василий.