Дневник А.С. Суворина

1901 год

28 января.

На прощальном бенефисе Леньяни («Камарго») виделся с А. К. Пузыревским. Говорили в антракте с полчаса о Царстве Польском. Умный человек. 11 милл. поляков нельзя обратить в русских, но можно требовать от них, чтоб они признавали госуд. власть России… Поляки стремятся изучить свою этнографию, чтоб сохраниться поляками… Радикальная партия готова действовать, но она бессильна… Совет социалистов. Он сперва существовал на международной почве. Теперь на национальной, желая устроить польских рабочих наилучшим образом…

В Польше до 1 ¹/₂ мил. безземельных крестьян… Кн. Имеретинский хотел воспользоваться майоратами, созданными для русских целей, но им совсем не отвечающим… Надо, чтоб казна их выкупила, разбила на участки и отдала крестьянам… Вопрос о сервитутах также важен… Польша хорошая школа для русских, ибо поляки замечают каждую ошибку и при каждом случае стараются делать затруднения. Напр. для приезда государя — арка. С какою буквою — «Н». или «М». (по польски Миколай)… Из галицийской печати проникает контрабандою масса листков, печатанных на тончайшей бумаге. Австрия этому покровительствует… Литва не стесняется говорить даже такие вещи, что к государыне надо бы прикомандировать двух-трех гренадеров, как делала Екатерина II, и тогда она родила бы наследника очень скоро. О Куропаткине говорит, как о человеке, который действует бессистемно, подняв множество вопросов и ни одного не решив.

Мои заметки носят характер случайный. Вносится часто то, что не стоит, и пропускается то, что записать следовало бы. Я не записал, что 1-го янв. дал «Контрабандистов», что ездил к Сипягину, который обошелся со мной довольно сердито за то, что я посмел передать полиции его же мнение, чтоб она не особенно усердствовала в театре. Он был недоволен, что я никого не уведомил, что даю «Контрабандистов», ни даже полицию, которая приготовилась «спасать отечество от революции». Оказалось, что и спасать не от чего было. Студенты не приходили, а полиция дежурила в Малом театре, ожидая манифестантов и революционеров.

9 февраля.

В Народном Доме Николая II царь, после репетиции пьесы о Петре Великом, подал руку автору В. А. Крылову, сказав:

— «Мне ваша пьеса очень нравится. Я нахожу ее даже полезной. Это ваша первая пьеса?»

— «Ваше в-ство, я сорок лет пишу для сцены», — отвечал обиженный Крылов.

Рассказывал Шубинский, а ему Крылов, просивший мне об этом «это ваша первая пьеса?» не рассказывать, боясь насмешек. Чтож тут удивительного, что царю неизвестны пьесы Крылова и, очевидно, даже самое имя его?

Буренинское подражание Пушкину:

Дорошевич.

И т. д.

14 февраля.

Сегодня в Боголепова стрелял мещанин Карпович, бывший студент Моск. ун. Рана в шею. Собрали сведения, набрали, готовились написали статью. Ничего не надо! «По приказанию мин. внутр. дел, глав. упр. уведомило, что никаких подробностей печатать не надо, а следует только перепечатать обязательно присланное им известие в пять строк». Храни бог, убьют государя — то министр распорядится также. Le roi est mort, vive le roi. Какие глупцы сидят на министерских местах. Вот набранная заметка, которая не могла быть напечатана:

«В здании министерства народного просвещения сегодня, 14 февраля, произведен злоумышленником выстрел в министра народного просвещения Н. П. Боголепова. В часы, назначенные для личных объяснений с г. министром, в числе находившихся в приемном зале был некий Карпович, желавший лично подать министру прошение о приеме в Юрьевский университет. Он был допущен к приему, так как Н. П. Боголепов никому в приеме и в личных объяснениях не отказывал. Остановившись около одного из книжных шкафов, злоумышленник облокотился на выступ книжного шкафа. Просителей было немного. Министр, выйдя из своего кабинета, стал обходить просителей. Когда он приблизился к одному из провинциальных городских голов (черниговскому), стоявшему рядом с преступником, последний быстро вынул пятиствольный револьвер и, не снимая локтя правой руки с выступа, направил дуло револьвера в грудь министра. Произошел выстрел. Н. П. Боголепов, бывший в двух трех шагах от злоумышленника, упал. Преступник намеревался прятать оружие в карман сюртука, но опустил его мимо кармана и револьвер, заключавший еще четыре пули, упал на пол вместе с прошением. Выстрел произвел переполох. К министру подбежали присутствовавшие в зале, а также товарищ министра Н. А. Зверев, директор департамента народного просвещения В. А. Рахманов, находившиеся в соседних кабинетах, и попечитель с.-петербургского учебного округа Н. Я. Сонин. Среди окружавших министра были врачи, которые подали первую помощь. По телефону тотчас вызвали профессора Н. В. Склифосовского и хирурга Н. П. Зворыкина, и ими была сделана перевязка. Министр народного просвещения оказался раненым в шею. По-видимому, рука преступника дрогнула, и выстрел, направленный в грудь, попал в правую сторону шеи. Пуля застряла в задней части шеи около шейных позвонков. Извлечение пули профес.-хирург. Склифософский не признал возможным сделать теперь; рана, по его, мнению, неопасна, но последствий предвидеть нельзя. Приехала между тем санитарная карета из ближайшего пункта подания первой помощи. Н. П. Боголепов пришел в себя, произнес несколько слов и был отправлен из министерства на свою квартиру. Преступник после выстрела был схвачен и связан. В первое время он утверждал, что у него нет револьвера. Личность его точно не установлена. Он назвался Карповичем, бывшим студентом сперва. Московского, затем Юрьевского университетов. Только вчера прибыл он в Петербург из-за границы. Одет в черный потертый сюртук. Его физиономия не из приятных. Среднего роста, брюнет с бородкой. Его движения до совершения преступления отличались нахальством, после преступления сделались нервными, резкими, неуверенными. Преступник первоначально упорно молчал. Причины покушения, невидимому, не исходят из личной мести, а есть результат извне навеянного фанатизма. Преступник прибыл из-за границы с определенным намерением. Вслед за происшествием в министерство народного просвещения прибыли министр юстиции статс-секретарь Н. В. Муравьев, внутренних дел егермейстер Сипягин, директор департамента полиции, прокурор судебной палаты и судебные чины. В присутствии министра снят первый допрос с преступника, полное имя которого — Петр Карпович».

Вечером был князь В. В. Барятинский, изъявлявший желание, чтоб окончание заседания собрания Л.-Х. общества было в это воскресенье, так как Карабчевский уезжает в понедельник из Петербурга. Я написал Плющевскому, который собирает от актеров подписки в том, что он не советовал актерам писать против Яворской. Удивительно мне это старание. Пусть говорят! Барятинский об этом знает. «Мне только жаль актеров, которые мне об этом говорили, а то я назвал бы их имена. Но если он заставит меня, — я назову». Тоже хорош.

25 февраля.

Сегодня дело с Яворской покончено. Общее собрание большинством 32 гол. над 29 одобрило действие дирекции, признавшей, что Яворская нарушила контракт. Мне ее жаль.

Видел второе представление «Татьяны Репиной» у итальянцев. Тина ди-Лоренцо была еще лучше, чем в первый раз. Со времен Дузе я не испытывал такого удовольствия, как зритель.

Как автор, я ничего особенного не ощущал: так далеко от меня стала пьеса.

7 марта.

Очень тяжело, и физически, и нравственно. Опять беспорядки молодежи. Чувствуешь, что что-то делается, что-то движется. У нас не как у всех. У нас самодержавие. Придворные совершали переворот и войска. Потом стала к этому пристегиваться молодежь. Говорить прямо и открыто невозможно. Газета становится противною. Хочется отдыха и его нет, и не предвидится.

Юбилей удался, но меня он ни мало не утешил. Напротив. Молодежь числом человек во 100–150 хотела сделать перед домом кошачий концерт. Ее не пустили. Я узнал потом. Мне было очень тяжело. В день юбилея сняли 2 предостережения. Я с ними жил и водился целые 20 лет. И за это еще надо благодарить. Юбилей устраивали сотрудники. Был вел. кн. Владимир на рауте. У меня в доме были министры: Витте, Ламздорф, Ермолов, Муравьев и предс. госуд. совета Дурново. Я был только сконфужен, а удовольствия никакого.

Вчера приехал Сальвини. Я пригласил его отобедать завтра.

Газета меня угнетает, Я боюсь за ее будущее. Тьма сотрудников, б. ч. бездарных и ничего не делающих. Я сказал, что юбилей — репетиция похорон. Так это и будет. Не был бы только он репетицией похорон газеты. Я должен умереть, но газета должна жить, и она может жить.

3 мая.

В апрельской книжке «Вера и Разум», издаваемой преосв. Амвросием письмо к нему, Очень хорошо написанное, подписанное: «Почетный Гражданин, из бывших духовных, Иероним Преображенский». Такого резкого и правдивого письма не являлось в русской печати никогда. Амвросий отомстил за то, что не сделали его митрополитом. Письмо это лучше написано, чем письмо Л. Н. Толстого в ответ синоду. Оно духовенство прямо клеймит позором, да также и самодержавие и, в особенности, молитвы о царе, называя их… (в рукописи фраза не окончена). На обертке: «Дозволено цензурой. Харьков, 30 апреля 1901 год. Цензор протоиерей Павел Солнцев». О подписи под письмом сказано: «Подпись на другом, очевидно псевдоним». Редакторы журнала: ректор семинарии, протоиерей Иоанн Знаменский и инспектор семинарии Константин Истомин.

Ничего не случилось: только из «Веры и Разума» перепечатали «СПБ. Вед.» с некоторыми выпусками, а «Петербургская Газета» целиком. Очевидно, то, что раз напечатано против правительства, церкви и государя, дозволения цензуры, то может быть повторено без всяких последствий другими газетами.

11 мая.

Сегодня в 2 ч. меня позвал кн. Шаховской, нач. по делам печати и объявил, что Сипягин приказал закрыть газету на одну неделю за статью А. П. Никольского «По поводу рабочих беспорядков» (№ 9051), ибо она нарушает, циркуляр 1899 г., в котором сказано, что газетам воспрещается говорить о рабочих беспорядках и отношениях рабочих к хозяевам. Кн. Шаховской пробовал защищать статью и предлагал или дать газете предостережение, или закрыть розничную продажу. Но министр сказал, что предостережения даются за вредное направление, а в «Нов. Врем.» он такого не видит, а в запрещениях розничной продажи не упоминается статьи, за которую продажа запрещена, а он, министр, непременно хочет, чтобы статья была упомянута, потому что он желает, чтоб «Новое Время» было запрещено на 2 месяца. После того, как кн. Шаховской старался доказать, что это будет только разорение газеты, Сипягин согласился запретить на одну неделю. Объявив мне это, кн. Шаховской уговорил меня съездить к Сипягину и лично попросить заменить запрещение газеты запрещением розничной продажи.

К сожалению, я послушался этого совета. Около 5 ч. Сипягин меня принял. Он поднялся и протянул мне руку, и сел. Я сел также.

— «Что вам угодно?» спросил он. — «Князь Шаховской объявил мне ваше распоряжение. Я пришел просить вас заменить запрещение газеты запрещением розничной продажи. В этом случае кара пала бы только на меня, как на издателя. Прекращение же газеты касается целой массы служащих, которые совсем не виноваты в том, что я нарушил циркуляр. Конечно, рабочим, которые от этого пострадают, я заплачу. Но чем же виноваты читатели, подписавшиеся на «Нов. Вр.» Ни какою другою газетой я ее заменить не могу, потому что никакая иная газета не может напечатать во время 35 000 экз. и еще то количество экз., которое оно обязано дать своим подписчикам. Я даже не говорю о всех других затруднениях, которые создает это запрещение».

Я говорил еще, что в настоящее тревожное время при массе циркуляров легко было забыть этот циркуляр. Выслушав меня, он встал и, подавая мне руку, сказал: — «Очень жаль, но я ничего не могу сделать».

Я повернулся и ушел.

Мы рассчитывали, что в эту неделю мы теряем тысяч двадцать, 800 руб. в день на розничной продаже, да 2000 р. на объявлениях, а может и больше, ибо нам придется возвратить всем тем, от которых приняты объявления. Отсутствие «Нов. Вр.» с рынка заставит и читателей и объявителей искать другое помещение. Эту потерю невозможно вычислить, а она может быть гораздо значительней текущей потери. Бумажный фабрикант потеряет до 7000 р., фабрикант красок и т. д. Сипягин дожидался случая, чтобы отомстить газете за то, что, при вступлении его в должность, я намекнул, что у него никакой программы нет. Я сказал только об этом осторожно, но «Россия» подчеркнула мои слова и прямо сказала, что «Нов. Время» не допускает у г. Сипягина программы. Если он хотел запретить розничную продажу в прошлом году за то, что я сказал по поводу чествования Сальвини: «слава тебе, показавшему нам свет», на что указал кн. Мещерский, то теперь поводом могла служить и передовая статья о земстве в западном крае и мои письма о земстве вообще, в ответ кн. Мещерскому, с которым Сипягин в большой дружбе. Как бы то ни было, возможно ли издавая газету при этих условиях, когда ее могут закрыть за всякий пустяк. За «вредное направление» дают 3 предостережения, и только тогда газета закрывается. За нарушение циркуляра, изданного в 99 г., газету министр может закрыть на 3 месяца. Воистину прав Л. Н. Толстой, сказав в письмах к государю о Сипягине, что он — «человек ограниченный, легкомысленный и мало просвещенный».

17 мая. Никольское.

12-го я уехал в деревню и живу здесь один, напрасно желая успокоиться и помириться с тою обидою, которую мне нанес Сипягин. Сегодня я вспомнил, когда он говорил мне 2-го янв., после того, как я дал «Контрабандистов», не уведомив полицию: —«Смотрите, нарветесь». Я тогда этого не понимал. Но мне сказали потом, что он говорил — «Я ему покажу, как шутить с министром». Вот она штука то! Он был обижен тем, что я расстроил его стратегические планы насчет публики, волнения которой ожидались при повторении пьесы. Я выиграл, так сказать, сражение, которое думал выиграть он. Глуповатый человек и потому мстительный. И мстительный, и глуповатый, он наделал мне и еще наделает бед. Не даром он постоянно придирался. То и дело Шаховской призывал то Булгакова, то сына, то меня по разным статьям. Шаховской, по его словам, все защищал «Новое Время». Я в этом начинаю сомневаться. Но сколько; можно, он защищает всех. Еще недавно он сказал мне:

— «Я выйду в отставку, если Сипягин потребует запрещения объявлений».

А он потребовал запрещения и объявлений, и розничной продажи, и самой газеты. Да и чудно было бы, чтоб Шаховской поставил вопрос об отставке по таким пустякам, как разные взыскания с газет.

При отъезде из Петербурга, мне говорили, что запрещение это рассудил вел. кн. Владимир Алекс., что в государственном совете волновались и, будто бы, ругали Сипягина; Маслов мне писал, что был у Куропаткина, который говорил, что при дворе все были этим удивлены, что он, Куропаткин, считает эту меру жестокой. Всему этому придавать значение было бы глупостью. Я знаю, что значат эти сожаления, удивления и проч. Я не удивился бы, если б государь выразил удивление, но все это для них для всех совершеннейшие пустяки. Журналист — нечто такое, что полупризнается только. Самозванец в самодержавном государстве, и правительство его гонит и преследует. Я думаю, что министры, которые были на юбилее «Нов. Вр.», потом раскаивались, или теперь раскаиваются, когда «Нов. Вр.» запретили, и это прошло совершенно бесследно.

Хирург Троянов говорил мне — «Да, Сипягин — животное. Это продукт полного вырождения. Посмотрите на его череп, на его уши». Действительно, великих людей с таким черепом и ушами не было. В настоящее время продукты вырождения в цене, ибо они умеют нравиться и совершенно безопасны государю в том отношении, что во всем с нам согласны и во всем готовы ему угодить.

18 мая.

Сегодня письмо от Я. А. Плющевского; он прислал копию с письма Юзефовича, о котором я не имею понятия, к Сипягину. Письмо странное несколько. Плющевскому передал эту копию «один господин, знающий о моей к вам близости». «В такой же копии оно поручено Гессе, имеющему якобы ознакомить с его содержанием государя. Автор — Юзефович, последнее время передававший через Гессе разные докладные записки и письма по текущим злобам дня». Письмо справедливо говорит, что нарушение циркуляра только придирка, что сам Юзефович был 4 года цензором и пропустил бы статью во всякое подцензурное издание. Но совершенно чепуха, что будто бы «малейшее порицание графа Л. Н. Толстого строжайшим образом преследуется управлением печати, и что даже таким заведомо благонадежным авторам, как К. П. Победоносцев и Г. Барсуков, не разрешено печатать что бы то ни было в осуждение этого кумира русских анархистов и атеистов». Такая фраза может только дискредитировать автора письма не только в глазах государя, но даже в глазах такой тупицы, как Сипягин. Упоминание о некоторых руководителях социальными и другими антиправительственными движениями метит, конечно, в Витте. Сипягину это на руку, ибо он держался за Витте только в первое время, когда он дал на перестройку квартиры Сипягина 500 000 р. Получив это, он от него отвернулся и тайно интригует против него.

На святой министр путей сообщения кн. Хилков сказал мне — «Витте нас всех презирает, потому что знает, что всякого из нас может купить. Он сказал мне на этих днях, указывая на одного министра, который только что вышел от него: «Вот мерзавец. Я для него столько сделал, а ему все мало». По намекам Хилкова можно думать, что дело шло о Сипягине.

Сестра Сипягина замужем за Дубасовым. Этот моряк несколько лет тому, входя с броненосцем в Неву, сел на мель или что-то повредил, хорошенько теперь не помню. Дубасов оскорбился, чуть ли не вызвал меня на дуэль. Я отписывался. Дело доходило до вел. князя Александра Михайловича. Таким образом, у Сипягина есть союзники для клеветы на меня. Сколько интриг в этих верхах! Мне вспоминается, как в Висбадене гр. Лорис-Меликов передавал мне содержание письма к Марии Александровне, герцогине Эдинбургской. Мария Александровна это письмо переслала Лорису. В нем рассказывалось, как Лорис, Милютин и еще кто-то задумали конституцию, и Лорис, призвав меня, сказал — «Теперь пишите все. У нас будет конституция». Возможно, что и теперь могу сочинить нечто подобное. Сипягин может сказать государю, что Суворин, мол, проводит диктатуру Витте. Чорт знает, что это за люди.

Два рассказа князя Шаховского: он представлялся государю.

«К несчастью, он говорил со мной только несколько минут, но все-таки я успел сказать ему, что теперь консервативного направления не нужно. Государь вскочил и сказал:

— «Вы знаете, что я запретил Грингмуту хвалить меня. Il est plus royaliste que le roi et plus catholique que le pape».

— «А если настанет время, когда государь и хотел бы, чтоб его хвалили, да никто не станет», — сказал я.

— «Возможно», — сказал Шаховской.

Разговаривая со мной о запрещении «Нов. Вр.» кн. Шаховской сказал о Сипягине:

— «Что ж вы хотите. Я защищал как мог. Но он хочет показать, что ему стоит лишь поднять палец, и все замолчит. Мой доклад у него по субботам. Обыкновенно он оставляет меня завтракать и уходит после к себе. А я остаюсь с его женой и развращаю ее либерализмом».

29 мая.

Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост. Сипягину ничего не остается, кроме утешения в фразе, которую он сказал государю: — «Если напечатать ответ Толстого синоду, то народ его разорвет». Утешайтесь друзья, утешайтесь скудоумные правители. Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настает, и оно себя покажет. Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает, что начать. «Не то ложиться спать, не то вставать». Но долго ли протянется эта безурядица? Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит.

«Письмо к издателю.

М. Г. Ha днях в некоторых московских газетах сообщалось, что спектакль артиста Н. Н. Орленева, состоявшийся в г. Витебске, 27 июля, дал полный сбор и что часть этого сбора пожертвована г. Орленевым в пользу несчастных витебских погорельцев.

В виду того, что в такой редакции это сообщение может послужить поводом для не вполне точных заключений о размерах благотворительности г. Орленева в отношении витебских погорельцев, Исполнительный Комитет по оказанию помощи пострадавшим от пожара 24 июля, считает своим долгом через посредство вашей уважаемой газеты дополнить известие московских газет сообщением, что со спектакля г. Орленева в распоряжение комитета поступило 13 р. 95 к., что в афишах об этом спектакле было объявлено о предоставлении в пользу погорельцев 15% сбора, и что полный сбор при назначенных г. Орленевым ценах на места должен был дать до 900 р.

Газеты, перепечатавшие известие о пожертвовании г. Орленева, благоволят напечатать и настоящее письмо.

Председатель комитета».

20 августа.

Вчера сгорел Малый театр. Телеграмма Плющевского (подана 2 ч. пополудн.).

«Сегодня 10 час. вечера загорелся неизвестной причины Малый театр, сгорели до тла сцена и зрительный зал, бутафория и декорации, бывшие на сцене. Сезон погиб. Убытки громадны. Завтра советуюсь с Михаилом Алексеевичем и Карповым что предпринять. Буду телеграфировать, писать. — Плющевский».

Я вышел утром гулять. У ворот встретила меня баба, которая приносит телеграммы. Я послал ее в дом не заглянувши. Мне очень тяжело. Храбрюсь, но напрасно. Дело погибло безвозвратно. Счастье меня оставило видно. Может быть, и пора. Достаточно оно меня баловало. Все это ликвидация перед моей смертью.

Завтра отсюда уезжаю в Петербург на разговоры, сожаления, аханья и прочую чепуху.

24 августа.

Была Варвара Александровна Цурикова. Вар. Алекс, старая девушка, очень интересная; два ее рассказа были напечатаны в «Вест. Евр.», один в «Рус. Обозр.» Рассказывала много о Толстом, его сестре монахине, об юродивой Аннушке. Последняя дочь богатого купца, красивая; по смерти отца, дядя, ее опекун, отдал ее замуж за красивого молодого человека, против ее воли. Она на другой день объявила, что не хочет жить с мужем; ни убеждения, ни угрозы, ни колдуны, которых прислали, ничего не могли сделать. Она садилась к стене и кричала: «не подходите ко мне, ради Христа». Ей связали руки назад и колдун ее отчитывал. Она так кричала, что колдун сказал, что ничего не может сделать. Она отказалась от своего состояния и просила дать ей только 200 руб., которые она внесла в монастырь и стала монахиней, городской пророчицей. У нее прекрасный голос и она поет вирши. В Москве ее чают как пророчицу. Старшая сестра Л.Н-ча, монахиня, знала ее тоже и говорила ему, чтоб он с ней познакомился. Л.Н. пришел к ней: она жила в Москве, в том же доме, где и сестра ее. Она сидела между двумя монахинями, когда он вошел, она долго на него смотрела.

— «Вы верите в Христа?»

— «Верю», — отвечал Л.Н.

— «Как в бога?»

Он подумал и отвечал: —«Верю как в бога».

Монахиня говорит ей, чтоб она спела ему вирши.

— «Нет, я ему другое спою». И запела «царю небесный», молитву, которую Толстой ежедневно читает. Потом сказала ему, чтоб он не отнимал овец из стада Христова.

Сестра Л.Н-ча рассчитывала очень на это свидание.

Сестра Вар. Алек., старше Л. Дубенского (42 л. вышла замуж, трое детей), была на-днях у Толстого. Софья Андр. говорила о своем письме к Антонию:

— «Я прославилась на весь мир».

Л.Н. очень огорчен отлучением, по словам ее.

Она рассказывала многое другое. И все просто, образно. Цуриковы бедны. И о бедности просто. Я слушал очень внимательно, и впечатление мягкое, внушающее доброту. Есть старичок, добрый, ласковый, бывший кадет. Он постоянно переписывал ее, Толстого и писал под его диктовку. Гр. Софью Анд. терпеть не может. Раз его выписали из Ясной Поляны в Москву. Дорогою он запил. Он страдал запоем. Графиня раскричалась на него, когда он пришел к Толстым и гнала его. Он просил Л.Н-ча, чтоб он дал переписывать ему хоть в сарае. Дело было зимой, но графиня не позволила. Он не помнит, как он очутился в части и совсем лишился глаза. Когда Толстой диктовал ему о христианстве, показывая на глаз свой, говорил:

— «Кто это сделал? Вы не истинный христианин».

Наивно он приписывает себе влияние на Толстого.

Вчера был Е. Л. Кочетов, потом Е. П. Карпов по поводу пожара Мал. театра и нашей антрепризы. Говорил подробности пожара. Загорелось около моей ложи, так что если б был спущен железный занавес, все равно огонь прошел бы и в зрительный зал. Благодаря глупой экономии Плющевского, в театре не было пожарных. Обыкновенно же во время сезона пожарные живут в театре, за что театр платит. В городе будто, говорят о поджоге, полиция получает письма с указаниями на Яворскую. Какой то рабочий оставался в театре после того, как из него все вышли и постучался, чтоб его выпустили. Главная вина от нашей непредусмотрительности и небрежности. Надо было так случиться, что, благодаря бенефису Быховца, не было вечерней репетиции в воскресенье 20, в день пожара. Карпов тоже уехал за город. Как обыкновенно это бывает, пожар был для всех сюрпризом.

Панаевский театр. Съемщики его, Казанский и К-о, предложили по цене тяжелой 27 000, т.-е. то, что они сами платят, 25 000 отступного и 50 000 гарантии труппы их. Труппа стоит 10 000 в месяц, якобы она наймет другой театр и будет там играть, а убытки от такой антрепризы Казанского и К-о заплатим мы. Это пахнет на 5 месяцев сотней тысяч. Эта сумма, вероятно, и будет у нас значиться в дефиците. Я согласился принять эти условия, как это ни тяжело, главным образом по тому, чтоб не расстроить труппы. Труппа с своей стороны предложила уступить из своего жалованья 25 %, но это с благодарностью отклонено.

11 сентября.

Сегодня в «России» рисунок: вел. кн. Влад. Алек, при осмотре нового зала Публич. биб. Так как и я с ним был то меня замарали на рисунке. В «Нов. Вр.» я велел совсем выпустить рисунок.

Дело в том, что Н. К. Шильдер передал мне приглашение великого князя позавтракать с ним у Кюба в день осмотра им библиотеки. Осмотр был 6-го сентября в 11 часов. Я был там. Великий князь был очень любезен, подробно осматривал зал, библиотеку. В час завтрак. Были Шильдер, гр. И. И. Толстой, Дубровин и вел. кн. Борис Влад. Разговор вертелся около истории. Влад. Алекс. говорил много, рассказывал ненапечатанные Герценом главы «Записок Екатерины», ее детстве и характеристику Елисаветы Петровны. Очень смеялся над случаем почтовых карточек, полученных из-за границы с изображением Народного дома Имп. Николая II с переводом этой русской надписи так «Maison publique de l’empereur Nicolas II». Карточку отбирали. Сипягин поднял шум против таможни, которая пропустила эти карточки.

Вчера Сипягин запретил розничн. продажу «Петерб. Газеты» зато что она напечатала пять строк о выезде гр. Л. Н. Толстого в Крым вопреки циркуляру. Сипягин зол на его характеристику, сделанную Толстым, и преследует газеты, которые смеют говорить о нем. Глупый министр.

В пьесе Чайковского есть одно действующее лицо — Горемыкин. Сипягин письмом к директору театра просил его изменить эту фамилию, так как был министр Горемыкин. Мелочной человек!

Панаевский театр наняли. 27 000 + 25 000 отступного со стороны «фарса» и 52 000 обеспечения сборов его труппы. Гр-ня Апраксина еще не решила вопроса о возобновлении театра, и мы только мечтаем о постройке собственного театра и покупке земли.

20 ноября.

Вчера по телефону министр внутренних дел Сипягин просил меня заехать к нему сегодня в ³/₄ 10-го.

Что такое? Думали, гадали, предполагали тысячу причин, одну другой важнее. Нервы у меня так расстроены, что не спал всю ночь.

Приезжаю. Принимает. Садимся. На столе у него субботнее приложение к «Новому Времени».

— «Разговор у нас будет конфиденциальный. Я нарочно сам по телефону просил Вас. Разговор особенный. Скажите мне, зачем вы поместили вот это?»

И он показал на 2 стр. Мне показалось, что на портрет статс-секретаря Соед. Штатов Гея.

— «Портрет Гея?»

— «Нет, вот эти два».

— «Гессенских?»

— «Да».

— «Не знаю».

— «Вы правду говорите?»

— «Даю вам слово. Мне показывают приложения, я видел эти портреты, но не подумал спросить, зачем они».

— «Я вам безусловно верю. Дело в том, что теперь идет процесс о разводе Гессенских. Это — брат государыни. И вдруг в «Новом Времени», его портрет. Это очень для нее неприятно».

— «Я понимаю это, и, поверьте, если б я знал, я бы не поместил эти портреты».

— «А кто помещал портреты, вероятно, знал?»

— «Вероятно».

Сипягин укоризненно покачал головой, как бы сожалея сотрудника, «Нов. Вр.», который пошел на такое преступление.

— «Я его спрошу, зачем он это делал?»

— «Лучше не говорите».

И больше ничего. Прощаясь, он повторил мне, что верит мне, что верит мне безусловно, и крепко пожал руку. Отдохнув и выспавшись только, я понял, что Сипягин в сущности чинил мне допрос, хотел уловить меня. Но видно, мой вид совершенно невинного человека убедил и его, что я действительно ничего не знаю. Даже о существовании этого брата государыни я ничего не знал.

Я рассказал все только Гею. Он мне сказал, что Гессенский — педераст, и что поэтому жена его развелась с ним.

Мне было досадно на Булгакова.

— «Какой же пост ты желал бы получить?» — спросил Александр II у дипломата Колошина.

— «Какой будет угодно вашему величеству, исключая великого поста».

За эту остроту он не получил ничего. (Рассказывал Татищев).

20 декабря.

Буренину принесли рукопись, которую я велел набрать. При рукописи вырезка объявления о смерти из «Нового Времени»:

«Студент с.-петербургского университета Александр Павлович Франк скоропостижно скончался 11-го сего декабря в 3 ¹/₂ час. дня. О чем отец, братья и сестра покойного с глубоким горем извещают родных и знакомых» (№ 11057).

Этот Франк, как рассказывали, застрелился потому, что ему выпал жребий убить кого то; другие указывали на Сипягина. Рукопись рассказывает о последнем дне молодого человека.

«На него пал жребий… Он должен был сделать то, что осуждали законы его страны и законы бога».

«Он стоял среди товарищей молодой, прекрасный, полный жизни и сил, а в лице его были ужас и тоска».

«Ты колеблешься?» — спросил один из них, с лицом фанатика, высокий и суровый. — «А клятва?» — «Мальчишка, кукла, предатель», — сказал другой. — «Смотрите, он отказывается».

«Он молчал, а тоска все сильнее сжимала ему сердце. Лица товарищей пред его глазами сплывались в безобразную массу, в ушах стоял гул их голосов, озлобленных и тревожных, но только одно слово слышал он ясно: предатель. Он хотел оправдаться, хотел сказать, что он не знал, что так гнусно, так ужасно, так бессмысленно; он хотел умолять их оставить его жить свободным и гордым, как прежде, без пятна, без упрека… Но слова не шли у него с языка. Он знал, что он осужден»…

«Иди, — сказал первый, — нас и без тебя много. Ты знаешь теперь, что тебе осталось сделать. Ты думал, мы шутим».

«Он шел по улице людной и шумной, а ему казалось, что кругом все пусто, мертво».

«Мысли бежали с назойливой быстротой, огибая кругом бега своего, настоящее, прошедшее и будущее. Вся его недолгая жизнь развернулась перед ним: детство без матери; отец, его первый друг, бескорыстный и всепрощающий; годы ученья, с их мелкими печалями и радостями; женская любовь; кружок товарищей и вся затягивающая сеть мечтаний о благе людей и вечной справедливости… Все дальше и дальше… и, наконец, этот жребий. Почему же ему, когда все существо его возмущалось, а их так много, жаждущих этого, ждущих подвига, слепых и упорных».

«Почему, почему? И убежать некуда, расплата везде найдет»…

«Он пришел домой; отец и брат ждали его за обедом». «Скорее, приятель, скорей Сашук»,— сказал старик, — «набегался я сегодня; есть хочется». «Сейчас», — ответил тот, — и прошел в свою комнату. Там на стене висел револьвер, когда-то на распродаже казенных вещей купленный отцом и употреблявшийся мальчиками летом для пугания ворон. Он не торопясь зарядил его и тоскливо осмотрелся. Он ждал, что вот сейчас случится что нибудь, что помешает ему, что этот кошмар безобразный рассеется и все будет опять просто и ясно, как в далекие дни детства, когда покойная мать учила его молиться, и он лепетал за ней на своем детском языке: «да прийдет царствие твое»… Но все было по прежнему… Картина сходки ясно представилась его больному мозгу.

— «Саша, да что же ты»?.. — «Иду» — сказал он, и спустил курок, смерть тихо осенила своим заступническим крылом его измученную душу»…

Аэс»

Обедали Татищев и кн. Шаховской. Он говорил, что репутация его падает, что Сипягин ничего слушать не хочет. Когда он ему говорит, что запрещать печатать о судебном разбирательстве полицейских чинов значит нарушать законы, — С. отвечает, что в чрезвычайных случаях закон ему это разрешает. — «Я сказал ему, что при Д. А. Толстом печать свободнее говорила, чем при нем. Он сослался на то, что в самом правительстве много людей, которые совершенно равнодушны к тому, что творится».

Сыромятников рассказывал, что несколько лет тому государь Николай II прислал на заключение князя Ухтомского донос Бадмаева на меня. Что это за донос, — не спрашивал. Ha днях я спросил у Сигмы, что это был за донос Бадмаева. — «Он называл вас нигилистом и революционером, и Ухтомский сказал царю что это неправда».