Дневник. Часть 1. 1907-1918

1907

Начинаю такую запись, пожалуй, что дневник. Я решил ещё весною, что, мол, начну осенью, приехав в Петербург. Сегодня отправился держать первый научный экзамен (из пятого в шестой класс) по физике. Заставили меня ждать с часу до четырёх, а в четыре научный инспектор Русинов, он же учитель физики, вдруг мне сообщает, что в будущем году мне выпускной экзамен надо держать весной, и всю историю и физику надо сдавать сполна! «Я бы советовал вам поступить в этом году в научные классы, тогда будете держать весною экзамен вместе с классом в размере курса». Теперь надо решить, как быть. Сначала это на меня очень неприятно подействовало: научные классы, Боже мой! Но тут есть и «за»: перспектива будущего свободного лета - это очень большой выигрыш; затем, научные классы два часа в день - может уже не так скверно, да и дома научных занятий не будет. Придётся мне познакомиться со всем шестым классом наших учениц: до сих пор, за три года моего пребывания в Консерватории, я ни с одной не кланялся и ни одной знать не хотел; в этом же году думал так: коли познакомлюсь, так ладно, коль не познакомлюсь, - тоже ладно. Сегодня сдавала экзамен одна ученица (кажется, в пятый класс) и с ней был ученик, чуть ли не гимназист. Когда она сдала экзамен и вышла оттуда, надо было видеть, как они бросились друг к другу, как отправились в укромный уголок поговорить о случившемся; ей-Богу, даже на одну секунду завидно стало! И странно, особенное сочувствие было к гимназисту, даже чуть-чуть познакомиться хотелось.

Был сегодня первый раз у Мясковского; он не вполне здоров. Пробыл полчаса, не больше. В разговорах - ничего нового, повторялось то, что было в переписке. Повторил ему, что его последняя (е-moll'ная) соната с фугой лучше всех его сонат; он согласен. Много он написал за лето: две сонаты, более десяти романсов, множество мелких фортепианных пьесок, да вот теперь кончил квартет^{1} .

- Вот квартет бы я не стал писать, - сказал я ему.

- Ничего, напишете, - отвечает.

Эх, много бы я написал, будь у меня свободное лето!

Кончил экзамены. Только по немецкому 4, а по остальным пяти предметам все пятёрки. Эффект небывалый. Консерваторские профессора довольны. В прошлом году было слабее: из семи предметов три пятёрки (французский, арифметика и история) и четыре четвёрки (немецкий, география, закон Божий, русский). Но мне же и везёт вообще! Это мне на днях тётя Таня с мамой заметили; а я так ещё раньше замечать начал, что мне судьба очень часто навстречу идёт, навстречу моем желаниям, да вообще во всём везёт. Так и сегодня: у меня должны были быть русский экзамен и по истории церкви; оба учителя - братья, оба - Петровы, обоим под восемьдесят лет, оба строги на экзамене и больше четвёрки не ставят. И вдруг оба чего-то не пришли! Меня экзаменовали другой священник и другой учитель русского языка (из младших классов) и оба поставили пятёрки. Прекрасно! Вчера встретил в Консерватории Захарова.

- Что такое, - говорю, - вы живы? Вас ещё не повесили?

- Ну а вас-то?

- Да нет, позвольте, в газетах писали, что Захаров какой-то к повешиванию приговорён.

В общем он такой же не очень серьёзный музыкант, как и был; летом написал несколько романсов и фортепианных пьесок.

- Какие, - говорю, - ужасы! Саминский и Элькан на фугу тоже переходят!

- Ну что-ж, я за Саминского рад.

- Да Саминский-то Саминский, а вот Элькашка - помилуйте!

Купил «Гибель Богов» и с великим удовольствием играю. Взял у Мясковского его е-moll`ную сонату (первый номер или №2 она, одним словом, одна из первых). Куда слабее номера шестого, d-moll'ной, с фугой; виден успех за два года. Комик Ахрон, молодой пианист, ученик Есиповой. «Что ваши теоретики, - говорит, - у меня вот брат есть, так тот сочиняет!». И с четверть часа говорил про замечательного композитора, его брата. Из длинной речи я понял только, что тот кончил Консерваторию по скрипке и имеет четыре вещи (вещицы) напечатанными, очевидно гений!! Да , кстати, по отношению той парочки, что я говорил в первый раз: вчера, кажется, они после экзамена рассорились и разошлись (вот тебе и на!). Она вместе со мной держала экзамен (классом ниже меня) по географии (историк не пришёл и меня экзаменовал географ); дело её шло ничего себе; вдруг: куда течёт Волга? «Не знаю...». Я ей после экзамена говорю, что я бы ей больше единицы не поставил. Она осталась недовольна.

Кончился шахматный турнир в Карлсбаде; первый приз взял Рубинштейн. Стало быть, стал чемпионом и в будущее лето примет участие в чемпион-турнире; и сыграет, поручусь, удачно. В через несколько лет матч с Ласкером... Звезда же Яновского и Чигорина меркнет. Очевидно, что Рубинштейн будет чемпионом России, и уже есть фактически теперь.

Сегодня начались занятия в Консерватории. Т.е. они фактически не начались, но так, все собрались, пошумели, друг с другом повидались - и то хорошо. Лядов вывесил аншлаг, что просит всех господ теоретиков собраться через неделю, семнадцатого, а Римский, говорят, начнёт после двадцатого; положим, это никого не удивляет и вполне в духе этих профессоров. Винклер же аккуратен до подлости и сегодня уже пришёл; я скорее спрятался.

Хочу выучить Концерт (c-moll) Бетховена и фугу Баха, которые он мне дал играть летом. Что касается научных классов, то поводили, поводили за нос, протянули время (как всегда в Консерватории) и сказали, что занятий не будет сегодня. Ладно, завтра, так завтра. По субботам этих классов совсем нет, по вторникам, средам и пятницам по два часа, понедельник и четверг три часа. Перевидал сегодня бездну теоретиков (кроме Асафьева и Канкаровича).

Мясковский ругает мою Сонатинку С-dur'ную безумно: «Это чёрт знает, что такое! Какая-то опереточная музыка, да ещё самой низкой пробы!». Недаром я и давать её не хотел; хотя мне самому первая часть ничего, нравится; единственное, что там хорошо, нашёл Мясковский, это заключительная часть со скачками. Я ему, в свою очередь, порядком почистил его С-moll'ную (№1) Сонату и попросил дать №4, «Pittoresque»^{2}. Я согласен с ним, что сонаты в одной части писать можно, и так, по-моему, даже и должно. Тем не менее, я свою последнюю сонату сделаю о трёх частях; дело в том, что части будут небольшие и форма очень сжатая. Да вообще я эту сонату (№4) пишу как-то так, не вовсю. Вот №2 - другое дело было. Мясковский советует сделать поконтрапунктистей разработку. Это, пожалуй, правда.

Захаров дал мне свой романс; ещё не смотрел, но, кажется, для Захарова зело ничего. Мясковскому начинает нравиться последняя детская опера (№2) Асафьева; говорит, строго и хорошо проведены лейтмотивы^{3}.3 Надо будет попросить посмотреть. Очень захотелось нам с Мясковским сегодня пойти на «Китеж», но билетов не могли достать... Кстати: Моролёву летом очень нравилась Сонатина, и он просил даже её переписать!

Что нового? Время летит безумно быстро, а между тем нечего особенно и писать. Пока что дни провожу в Консерватории и дома. В занятия втягиваются лениво, по-консерваторски, а вот теперь и совсем три дня нет занятий. Очевидно, как следует начнётся с понедельника. В научные классы хожу; пока довольно скучно, и я занимаюсь тем, что разрисовываю тетрадь замечательными пейзажами. Учитель истории, по-моему, большой комик, но любящий подразнить учеников, особенно учениц («прохвост!» - говорят ученики), между прочим сказал классу такую историю: «Господа, вы помните, в прошлом году у нас в Консерватории было освободительное движение, а потому история наша сильно запоздала в своём развитии... Господа, мы отстали на полгода, так как прошли только до гуманизма». Я же прошёл к экзамену, как и полагалось, дальше семилетней войны; теперь довольствие проходить опять. Класс наш удивительно оригинальный: семнадцать учениц и три ученика! Положим, говорят, придут ещё трое. Для нас всего две парты; я сижу на второй, рядом с другим учеником, настолько же русским, сколько и немцем, с фамилией что-то вроде Валленштейна, кажется Ваншеев; как будто, если бы не излишняя серьёзность, милый малый, на шестнадцать месяцев старше меня. Что касается учениц (их, несчастных, семнадцать человек усадили на четырёх скамьях), то пока ни с кем не знакомился. Смотрю на это дело так: что времени много. всегда успею и ничуть не тороплюсь; может, имею вид, что не желаю знакомиться совсем, но, думаю, от этого ничего не проиграю.

Сегодня все лядовские теоретики собрались к одиннадцати часам в Консерваторию. Явился сам Лядов, и вот все мы, фугисты, входим в класс, где уже Лядов и теоретики других классов. Увидев нас, он:

- А, это фугисты! Так вот, господа, по средам и субботам от часу, до свидания, - и мы вышли.

Стоило того собираться! Асафьев обещал со временем дать свою новую оперу, Мясковский дал «Pittoresque»; говорит, первая часть моей Сонатины начинает нравиться, финал же дрянь. Давно бы так! Купил по его рекомендации «Mдrchen» (Op.8) Метнера. Сегодня семнадцатое сентября, Веры, Надежды, Любви, Софьи - пол-Петербурга именинницы. У нас именинниц что-то немного. Павские не сделали нам до сих пор визита, поэтому сегодня мы ограничились телеграммой. Вере Реберг вчера послал поздравление; между прочим толкую насчёт «На ножах» Лескова, очень мне понравилось. Удивительные у него типы: одни аферисты, преступники. скверные люди, но замечательно умные; другие - честные, хорошие, но сильно уступают первым по уму; и нельзя сказать, на стороне которых сочувствие. Неприятный конец. Замечательно Лесков хорошо умеет быстро происходящие происшествия описывать: прелесть, как живо и картинно выходит! Слог прекрасен и постоянное остроумие куда лучше, чем в его «Соборянах».

Пломбировал зубы. Заткнул два дупла.

Сегодня в научном классе учеников было девять человек: Добрженец, Пиастро, Шурцман, Шмидт, Ваншейдт; какие все милые русские фамилии, точно острова Тихого океана! Ещё есть трое, у тех уже совсем чёрт знает какие фамилии. Илюша Гвирцман - еврей, высокий, довольно красивый, довольно живой, ума среднего, ничего себе. Мишка Пиастро, тоже еврей, низенький, толстенький, довольно миролюбивый; говорит, что хорошо играет в шахматы; судя по разговорам, довольно осведомлён, непременно сыграем с ним, и уже много говорили. Добрженец, поляк, с красными волосами, не блестящего ума (хотя, кажись, в прошлом году шёл одним из первых). Все трое - скрипачи; затем два валторниста. Шмидт - немец, драчун. Константин Ваншейдт, о котором я уже упоминал, должно быть лучше всех, по крайней мере наиболее солидный и благообразный. Что касается до учениц, то более других обращает на себя внимание Анисимова, Эше, Флиге, Бессонова. Последняя - смелая, живая до вертлявости, рисуется, не по летам молода, но корчит из себя взрослую барышню, что отвратительно действует. Флиге - напоминает её, но умеренней. Эше - куда скромней, в классе занимается рисованием; я обратил на неё внимание ещё весной: разбирая её довольно оригинальную фамилию, я случайно натолкнулся на e-c-h-e (Eche), т.е. все буквы составляют название нот; попробовав на рояле и повертев и так и сяк, я получил недурную тему, которую и поместил побочной партией в свою третью фортепианную сонату, которую тогда сочинял; Мясковский, рассматривая сонату, нашёл тему «архисвежей» и замечательно красивой. Но больше всех меня теперь интересует (в той степени, в которой они меня интересуют вообще) это Анисимова.

На глаз я ей дал бы пятнадцать лет, даже меньше, и едва ли ошибусь. Красивая ли она? Пожалуй - да; хотя особенной правильности в чертах нет, но жизнь, здоровье, весёлость^{4}. (Я ещё помню её четыре года тому назад, когда в первый год моего поступления был в течение десяти дней в научных классах). Весной на публичных фортепианных экзаменах случилось так, что я сдавал их с винклеровским классом, а за ним играл класс Палетика; среди него была и Анисимова. Все вместе были в артистической. Мы с ней молвили несколько слов и могли бы коротко познакомиться, так как она против этого, очевидно, ничего не имела, но мне было лень, Анисимова меня мало интересовала. За лето она сильно похорошела.

Сегодня я «ымынынник» и должен быть под столом. Но у нас сегодня никакого особенного празднества не было, потому что папа по своим вечным делам приехать не смог и будет здесь только в первых числах октября. Были только Раевские и Евд. Мак. Петрова. Прежде на этот день я смотрел, как на нечто замечательное, ждал с нетерпением; может потому, что знал, что получу подарки. Сегодня тоже я получал их, и немало. От тёти Тани, мамы и папы - шахматный столик, очень хороший и очень дорогой; кроме того, от папы оперу (какую хочу) и шоколаду. От Mlle Roblin малюсенький финский ножик и две французские книги, от Mme Петровой - золотой porte-карандашик, от тёти Кати - три рубля. Верно, ещё будет от папы крёстного. В общем - довольно и доволен.

Завтра утром идти в Консерваторию к Черепнину впервые по дирижёрству. Сегодня я праздновал и научные классы пропустил. Эти дни у нас гостит Mlle Louise

Roblin. Когда мне было семь лет, она почти прямо из Парижа семнадцатилетней девочкой была взята ко мне и прожила в Сонцовке почти два года; потом уехала; потом опять, когда мне было двенадцать лет, пробыла у меня около года. Теперь она в Пскове, где у неё много уроков, но нас не забывает, так как ужасно любит маму, и иногда на несколько дней приезжает, как и теперь. Ещё когда впервые она была у нас в Сонцовке, я научился в шахматы и её научил. Теперь она попрактиковалась. Мы играем; пока сыграли восемь партий с результатом 6-1-1.

В последний раз Захаров говорит мне:

- Приходите как-нибудь к нам. с братишкой (мой ровесник) в шахматы поиграете!

- Благодарю вас.

- Так придёте?

- Хорошо, непременно.

Хотя мне бы очень желательно завести с ними покороче знакомство, но я, разумеется, с первой клички не пойду; пусть повторит ещё раз, другой, да объяснится правильней, да обстоятельней, - тогда с моим удовольствием.

Всё идёт мало-помалу. Занятия в Консерватории разгораются тоже мало-помалу, и во всё это втягиваешься всё больше. У Черепнина начали дирижёрство. Предполагалось три человека, а накатило чёрт знает сколько и выходит бестолково. Когда он вывесил аншлаг и пригласил нас пожаловать в такой-то день, то я, помня. как было с Лядовым, к Черепнину на зов аншлага не пошёл. Когда же он осведомился обо мне и кто-то отвечал, что Прокофьев-де теперь посещает научные классы и верно там, то уважаемый старший преподаватель произнёс: «Значит, науку предпочёл искусству!...». Острота директорская, достойная бывшего нашего Бернгарда. В моём стойле (как я называю научный класс) всё по-старому. Ученики мне не нравятся; по возможности их избегаю. Ученицы возбуждают странные, скучные чувства, которые ежеминутно очень меняются. Анисимова не нравится; кстати она самая молодая в классе. Идиотов в смысле науки не оберёшься! Удивительный класс.

Заболел Мясковский воспалением слепой кишки. Теперь эта болезнь часто бывает и её хорошо умеют лечить, но времени отнимет недель пять-шесть, не меньше, думаю. Бедный! Послал ему письмо; может как-нибудь сам забегу; только далеко: целых семь вёрст.

Из Озерков вернулся. Туда мы с тётей Таней ездили на два дня: поехали вчера утром и вот теперь вечер, только что вернулись. Живут в Озерках тёти Танины знакомые Понофидины, муж и жена, детей нет; у них там три своих дачи; богатые люди, из хорошего общества, очень образованные, радушные, донельзя любезные, донельзя воспитанные. Я у них впервые. На одной из их дач живут Борковские, давнишние знакомые, главным образом тёти Танины. Это настоящие бары. Ещё не так давно они проживали по сорок тысяч в год, но теперь всё прожили и находятся в бедности, ожидая какого-то наследства. К ним на эти два праздника приезжал племянник их, Коля Акафьев. Мы с ним знакомы очень давно, но видаемся изредка. Ему лет четырнадцать с половиной, кадет, очень талантливо рисует, если ничто не помешает - великим художником будет, довольно умный, хотя не чересчур и зело развращён. Ещё там был Николай Викторович Викторов. Страшно милый господин, певец, иногда выступает, имеет прекрасный баритон, большой комик и очень остроумный. Мы с ним играли на рояле и пели. Играли в крокет, в лото, гуляли, катались на велосипеде, - везде он нас смешил. В общем, время провёл очень весело и, кажется, им очень понравился; они все мне тоже. Сергея Ивановича Понофидина не было; он хорошо, говорят, играет в шахматы и даже партии разбирает. Очень звали ещё.

В Консерватории занимаемся; Черепнин восхищается натуральными валторнами; говорит: «Вот в новой моей вещи я думаю поместить натуральные валторны; мне кажется, будет очень свежо...». Хотел ему сказать - свежо предание, да верится с трудом - но как-то промолчал. С Mlle Roblin сыграл всего десять партий (матч) с результатом 8-1-1; вчера она уехала.

Сегодня утром приехал папа. Собирался он ещё к именинам и только теперь бесконечные дела отпустили его. Ехал он с двадцать седьмого сентября, останавливался в Харькове и у Сонцова. Вчера Балаев (учитель русского - я его называю «Балалаев», так как он порядочная балалайка) заставил выбрать роли в «Горе от ума» (почти весь третий акт) и читать в классе, а теперь предложил их выучить наизусть. Я - Антон Антонович Загорецкий; «Горе от ума» я очень люблю и Загорецкий - очень милая роль, так что я учу с удовольствием. Потерял книгу истории и, отыскивая её, два урока не учил. Сегодня меня класс утешил: мы, говорят, никто тоже не учили. Когда учитель стал вызывать, то многие отказались отвечать и он им поставил двойки. Вдруг: Прокофьев! Я, разумеется, отказываться в пользу двойки не стал и храбро выступил. Но на моё счастье (мне удивительно всегда и везде везёт!) он возьми и спроси у меня старое: про Лютера и итальянских гуманистов. Я очень зело отвечал и получил кажется 5, а может 4 с половиной. Удивительно! А книгу-то надо купить. Написал кучу благодарных писем за поздравления к именинам. От папы попадает мне за мой почерк. От папы-крёстного подарок - десять рублей.

Сегодня - первый вечер серии концертов Зилоти. На концерты в этом году мы не абонировались, так как слишком дорого; вчера я был на репетиции. Кстати: с контрамарками на репетиции вышла такая история. Черепнин обещал их нам добыть, но случилось так, что дирижёров тринадцать, а Зилоти контрамарок прислал десять. Уважаемый старший преподаватель не дал Орлову, которого вообще недолюбливает, ещё одному ученику и мне. Почему мне? Тоже может недолюбливает, а может потому, что самый молодой, чтобы не было нареканий.

Вхожу в класс.

- А я вас обидел! - кричит.

- ???

- Контрамарки не дал.

Я ему сказал довольно длинно, причём напирал на то, что почему Саминский, например, который попал на дирижёрство на «тройке», незаконным путём, получил, а я, законный, - нет?

- А почём вы знаете? Может Саминский гораздо лучше вас дирижировать будет? Ведь я же не могу из десяти билетов сделать тринадцать!

- Да, это так, но что же мне делать?

- Ну что, что? Застрелите меня!

- Да нет, стрелять я в вас не стану, а только как мне контрамарку добыть?

- Попробуйте как теоретик.

Я стал уходить.

- Послушайте, а как же урок?

- А я себе сначала достану контрамарку, - и ушёл.

Это его обидело. Билетик я получил (правда только на один концерт), но факт, что получил как теоретик, и вернулся в класс. Ноль внимания на меня; моя очередь играть, но заставляет играть других, а когда я обратился с каким-то вопросом о билете, то он довольно коротко отрезал:

- Что я - специалист по билетной части? Вот вы симфонию принесли? - и прочее.

Я посидел ещё немного, но так как, видно, мне не дождаться своей очереди и мне есть хотелось, то тихонько удрал. Впоследствии ученики мне говорили, что будто я демонстративно ушёл. Нисколько я с Черепниным вовсе ссориться не желаю, но что же мне делать, если все профессора вселяют в меня уважение к себе, а Черепнин ни вот чуточки!

Сегодня, во время антракта между научными классами, меня вдруг зовёт по фамилии одна из учениц, Нодельман.

- Видите ли, у нас будет бал и мы решили вас выбрать в распорядители...

- Но, позвольте, я никого не знаю и ничего не умею. Я боюсь!

- Да, эта роль, конечно, довольно ответственная, но вот надо выбрать двух учениц и одного ученика, и мы выбрали, т.е. не выбрали, а вообще большинство голосов было на вашей стороне.

Я поблагодарил, сказал, что, конечно, тронут до слёз. («Ну вот уж и до слёз!» - говорит), но что я всё-таки отказываюсь. Молвили ещё пару слов и разошлись. В Консерватории я был с самого утра, устал ужасно, и ничего не соображал. Но всё-таки мне пришло в голову, что хорошо ли я сделал, что отказался? Во-первых, это может не так сложно и страшно, но с другой стороны очень почётно и очень приятно; во-вторых, ученицы, в классе которых я всего один месяц и с которыми совсем не разговаривал, делают мне честь и «большинством» голосов выбирают в распорядители, а я так коротко отказываю. Не слишком ли это высокомерно? Я отправился и отыскал Нодельман, которая прогуливалась внизу с другой ученицей, Флиге. Стал у неё расспрашивать, что да как насчёт этого самого дела. Узнал следующие подробности: во-первых, бал состоится на Рождество, стало быть ещё не скоро и времени много; средства им дал, кажется, Глазунов, да ещё что-то, одним словом, денег много; затем пред этим они хотят устроить спектакль и непременно, что6ы я участвовал, так как судя по «горе-от-умаевскому» Загорецкому, умею хорошо говорить; когда я стал отлынивать, то «не Добрженеца же выбирать!» - говорит. Одним словом, я не сказал ни да. ни нет, не согласился и не отказался, но расстались мирно-тихо, друзьями, и буду ждать более подробных сообщений, - время терпит!

Сегодня Черепнин принёс кучу контрамарок на репетиции концертов Шредера.

- Кого я обидел в прошлый раз? - говорит.

- Меня!

- Ну так мы с вас начнём в этот раз.

Впрочем это была только одна комедия, так как билетов хватило всем и даже осталось.

- А дирижировать вам дам пока ещё не очень скоро.

У Лядова пишем тройной контрапункт; лучше других пока у Захарова. Элькана, меня: Асафьев не ходит, Мясковский болен, хуже у Канкаровича и отчасти у Саминского. А Винклер последний раз очень меня расхвалил за gis-moll'ную фугу Баха. Ни разу не остановил и всё время говорил «хорошо, очень хорошо», чего я ни разу от него за мою долгую жизнь не слыхал.

Удивительно, какой Лядов стал аккуратный! Уже четыре урока занимается подряд и начинает ровнёшенько в час. Говорят, это Саминский постарался; он уже давно толковал, чтобы послать Лядову письмо, и расспрашивал, кто даёт свои подписи, а потом, говорят, когда этот номер не прошёл, Саминский прямо отправился к Глазунову и поговорил с ним. Нам очень хорошо, а он всё взял стало быть на свою голову. Вчера на урок пришёл директор. Как раз проверялись Саминского задачи; и как назло ошибка на ошибке, т.е. ужас что такое. Глазунов вперил в него свои две вишенки и так не спускал с него глаз всё время. Не отрадное положение! А про одну из моих задач (которые были вообще сделаны очень недурно): «Эта стильно сделана...». Удивительно мне везёт: всё попадает, что стиля нет, а Глазунов пришёл - и стильная задача случилась! Если Лядов когда говорил Глазунову, что у Прокофьева-де никогда стиля нет, то вот, опровержение налицо.

Вчера в научном стойле пришлось писать сочинение «Елена в Торе»; я опоздал, пришлось торопиться, но вышло, кажись, ничего, только, если не вру, перепутал богинь Артемиду и Афродиту, а может и не перепутал.

Получил письмо от Моролёва; говорит, оттого так долго не писал, что были осенние прививки. Ну ладно. Перешёл ни с того ни с сего на «ты». Это ничего. Послал уже ответ. Написал письмо в виде круга, строчки идут спирально, приближаясь к центру, посреди дырка и на другой стороне продолжение в виде развёртывающейся спирали. Несколько напоминает... блин в граммофоне. Эта мысль мне пришла не так давно и я впервые её применил; оно интересно и оригинально, но возня так писать.

Непременно в ближайшем будущем пойду в какое-нибудь шахматное общество. Собственно я знаю о существовании двух: Невский, 44 и Невский, 55. Остаётся узнать дни, когда там собираются: Невский, 55-я уже знаю, а про первое ещё нет, но 44 я бы предпочёл, так как, кажется, там бывает Малютин, единственный шахматист из «великих», которого я знаю и с которым играл; всё лучше, когда есть знакомые. Завтра мама едет в Москву. Заболел папа-крёстный, он уже года три, как не совсем здоровый, а теперь - удар и паралич левых конечностей. Чем это кончится - неизвестно, во всяком случае хорошего мало. Жаль его, бедного! Да ещё - одинокий, правда есть четыре племянницы, да всё не то, что своя семья.

Теперь рассуждение относительно учениц четвёртого класса и наших отношений. Вот уже шесть недель, как я в классе, и ни с кем с ними не знаком. Как посмотришь на это со стороны, то выходит очень странно, и едва ли кто на моём месте себя так повёл. А теперь? Теперь всё пошло, как по течению, само собой. Чем это кончится и к чему это ведёт? Поразмыслив об этом, я пришёл к странному и довольно неожиданному выводу, что я дожидаюсь, пока ученицы сами ко мне не подойдут и не познакомятся. И, как ни странно, этого можно дождаться, например, через месяц, когда активней станут приготовляться к знаменитому балу и спектаклю. Да уже пример есть налицо, когда меня окликнула Нодельман несколько дней тому назад. Разобравшись в своих чувствах, я пришёл к следующему заключению: сидя дома, я не без удовольствия о них вспоминаю, иногда жалею, что до сих пор ещё не знаком: есть очень милые, назову Глаголеву, Эше, Мейнгард. Придя в Консерваторию, я тоже нахожу их очень милыми, очень рад, если бы со мной заговорили, но ничто не толкает начать знакомство самому. Это-то и странно. Но раз познакомившись, буду доволен. Вывод мой такой: надо самому начать знакомство. А с чем подойти? Самая интересная тюль, это пропустить урок и на другой день спросить, что они без меня делали. Если до среды не познакомлюсь просто, то в среду так и сделаю, тем более, что первый урок по физике всё равно пропадает из-за лядовской фуги, а второй - история, из которой у меня уже две пятёрки и которую могу без малейшего ущерба пропустить. А тем временем лучше съезжу к больному Мясковскому. Я у него был на днях; ему лучше, начинает выздоравливать. Сказал, что кончаю свою 4-ю Сонату, - «Смотрите, привезите мне её», - говорит.

Сегодня Лядов не пожаловал. Прогуливаясь в ожидании по коридору, я натолкнулся на Нодельман и К°, которые быстро шли контр-курсом. «А мы вас ищем!». Хотел им ответить - я вас тоже ищу, - но затем не сказал. Дело касалось того. что, пользуясь отсутствием классов, все собирались, чтобы выбрать и прочесть комедию для рождественского спектакля. Всё как следует, пришла инспекторша и очень тактично и мило села в сторонку. Поднялся гам невообразимый, т.е. такой гам, что послушав его часть, я с головной болью вернулся домой и лёг спать. Ни к чему за этот час не пришли. Я предлагал выбрать комитет из четырёх лиц и поручить ему ведение всего, - этот номер почему-то не прошёл, Балаев, кажется, предлагал «Бабье лето», но никто, даже сам Балаев, автора не знает. Наконец после адского шума, вдруг оказалось, что через четверть часа класс будет занят. Пришли к довольно умному заключению, что двое останутся и подождут какого-то драматического господина, который преподаёт в оперном классе и будет через час, и попросят его выбрать комедию. Но когда же собраться опять? Решили завтра в Консерватории в час дня.

Завтра пойду в час. А из учениц мне больше других нравится Глаголева - уж не говоря, что красивая, говорят, что очень способная, и ещё эта милая манера разговаривать; она меня уже давно заинтересовала.

Вчера читали ещё что-то для знаменитого спектакля, но, по-моему, тоже дребедень; хотя многие нашли, что лучше предыдущего и что если ничего лучше не будет, то поставят это. Но это не так интересно. Интересней выборы. Дело в том. что наши ученицы додумались устроить комитет из четырёх лиц для ведения всего: точь-в-точь как я предлагал несколько дней назад, только я думал три ученицы и один ученик, а они решили поровну. Выписали на доске кандидатов. По подсчёту голосов оказалось: Гвирцман 18 (все голоса). Нодельман 15, Абрамычева 14, я 12, Пиастро 6, Эше 4, Глаголева 3. Я имел, стало быть, шесть минусов, причём достоверно известно, что из них пять принадлежат ученикам. Гвирцман прошёл блестяще; пожалуй это и справедливо, так как он более других учеников достоин быть в комитете, да и пользы больше чем от других будет. Ясно, что меня выбрали ученицы, но зачем? Взглянув на себя со стороны, я отлично понял, что буду не только бесполезным, но вредным членом комитета. Я говорю, что я, подобно словам историка, как кардинал, который служит Богу, а в Бога не верует, так и я – нахожусь в комитете по устроению спектакля, значит, принимаю самое деятельное участие в устроении его, а в возможность спектакля не верю. Кроме того, я ужасно занят вообще, а тут пугают, что комитету пропасть дела всякого. Во-первых, шахматы: я собирался непременно пойти в шахматное общество. В газетах объявление, что начинается турнир (Невский, 55) сильнейших игроков, среди них - Малютин. Очевидно, что я пойду смотреть; играют по вторникам и пятницам; вчера - первый день - я не мог, так как был на «Тангейзере», а в пятницу пойду. Во-вторых, с билетами на репетиции Зилоти: Черепнин, как известно, меня «обидел». И вдруг Александру Зилоти пришла в голову мысль переменить контрамарки с зелёных на жёлтые. Он прислал Черепнину десять жёлтых контрамарок и объявил, что зелёные не действительны, а уважаемый старший преподаватель их отдал все Канкаровичу с просьбой вручить тем, кто обладает зелёными. Я ничего этого не знал. Вдруг подходит Канкарович, с которым, кстати сказать, мы были несколько поссорившись, и говорит:

- Господин Прокофьев, у вас есть зелёная контрамарка?

- А что такое?

Он объяснил всё это.

- Ну давайте.

Мы помирились.

Сегодня от Захарова очень милую остроту слышал на известную поговорку: «Лучше поздно, чем никогда», - сказал господин, приехав через пять минут после отхода поезда.

Вот ужас, как эти дни я занят, просто как белка в колесе верчусь! Сколько раз собирался присесть и записать сюда и едва наконец сел. Начну с четверга. После научных классов закричали: «Не выпускать никого!» - и начали читать новую комедию - «Уездный Шекспир». Пристали ко мне, чтобы читал я, я сначала упёрся, но потом снизошёл. Я бы, пожалуй, ушёл, так как устал, а вечером ещё Винклер, но на первой скамейке, смотрю, уселась Глаголева, - меня заинтересовало, как это она к делу относится, - я остался. Посреди пьесы, на какой-то остановке, слушатели стали толковать, что не интересно-де, и много пустословия, решили прекратить чтение и прочесть «Летнюю картинку» Щепкиной-Куперник, которую уже раз читали и которая некоторым понравилась, а мне - нет. Я отказался читать, так как горло устало, предложил Глаголевой, она, не ломаясь, согласилась и очень недурно прочла. Большинство решило, что эту самую вещь и надо поставить; я протестовал.

Тем не менее участь «Летней картинки» была решена и мне единогласно предложили роль Юрия.

Я побрыкался, но они действительно правы, в конце концов принял предложение. Содержание пьесы таково. На некую Шурочку, девушку лет семнадцати, смотрят как на малого ребёнка и называют её Крошкой, между тем как она себя чувствует уже взрослой. Она влюблена чуть ли не в дядю своего, Юрия Петровича, которому тридцать восемь лет и который постоянно посмеивается над ней и подтрунивает. Тем не менее он ежечасно находит в ней всё новые и новые прелести. Приходят гости, играют в «фанты». Юрию выпадает рассказать сказочку. Он в ней выражает свои возникающие чувства к Крошке; затем выпадает Крошке поцеловать кого-нибудь. Она целует Юрия и убегает. Происходит замешательство. Все идут «чайпить»^{5}. Шура не выходит и только откликается на зов Юрия. Затем - объяснение в любви и свадьба.

Итак, мне сразу дали Юрия, главную мужскую роль. А насчёт Шурочки произошёл великий спор. Глаголева, окончив чтение, прямо объявила, что она хочет играть Шурочку. Но на неё обрушилась Нодельман с компанией, говоря ей «из дружбы», что ты, мол, очень хороша, но слишком высока ростом для Крошки, лучше пусть Садовская или Алперс. Глаголева настаивала на своём, ей предлагали кого-нибудь другого - она отказалась. Спор продолжался долго. Я предложил конкурс. Глаголева ухватилась за это, её противникам отрицать было нельзя, и решили, что будут конкурентки читать перед Ридалем (драматическим господином) и ему предоставят выбрать. Записалось пять человек: Глаголева, Садовская, Алперс, Анисимова и Абрамычева. Глаголева смотрит победоносно, с высокомерной скромностью, уверена в успехе конкурса. Безусловно - все на её стороне, и сомнения не было бы никакого, если бы не предательский рост, что, замечу, в данном случае немаловажный пункт. Остальные действующие лица будут Эше, Бессонова, Осипова, Гвирцман и Пиастра Нодельман благородно отказалась от участия. Митинг с адским шумом длился около двух часов; я большую часть времени разговаривал с Глаголевой. Удивительно, как это всё на белом свете вертится, меняется: давно ли на неё я смотрел издали, а теперь, может быть, будем вместе играть и даже целоваться на сцене! Надо покупать книгу и зубрить Юрия; книгу найти очень трудно, а время на зубрение ещё трудней.

Вчера впервые пошёл в Шахматное Общество (Невский, 55). Тётя Таня восставала и не пускала. Общество произвело самое милое впечатление: длинная мягко освещённая комната; два длиннейших стола с серым сукном, не то войлоком; на них расставлены шахматы, всего досок восемнадцать-двадцать; по бокам контрольные часы; садятся и играют; другие ходят, смотрят. Знаменитые игроки первой категории просто приходят, разговаривают, посмеиваются, играют партию. Мило до прелести. Я часа два с половиной следил за игрой, главным образом, за партиями Лебедев - Фрейман и Алании - Розенкранц. Как приятно увидеть в лицо тех шахматистов, кого давно знаешь и по партиям, по портретам, по таблицам турниров, и как интересно видеть их борьбу за свежей партией один против другого, зная, что каждый из них - сила, и каждый ход решает судьбу партии! Теперь второй тур. Лебедев, случайно выигравший в первом туре у Розенкранца, с самым нахальным лицом, уверенно и довольно быстро сжимает в тиски фигуры Фреймана - минута, и он выиграет, впрочем, он в этом уверен; продолжения партии я не видал, но знаю, что Лебедев проиграл её. Алапин пришёл с шиком, с опозданием на сорок минут; часы его были давно пущены. Он играл быстро и постоянно упрощал партию обменом фигур. В совершенно ровной партии он только под конец получил ничтожное преимущество, но Розенкранц сделал маленькую ошибку и проиграл. Около одиннадцати часов один студент предложил мне сыграть партию. Перед тем он несколько раз подряд обыграл какого-то почтенного господина. Не зная, какой он силы, я стал играть на ничью, и партия была почти ничья, но он сделал промах, поведший за собой проигрыш ладьи, и сдался. Вторая партия стала тоже клонить с я к ничьей, я хотел непременно выиграть, но сделал несколько нетактичностей и свёл на ничью. Третью - играл уже усталый и. проиграв фигуру, проиграл её. Все партии играны очень быстро, так называемые Schnellpartien' По окончании он пригласил меня к себе, назвал себя Василием Василиевичем Струве и сказал, что дома, у себя, всё-таки лучше играть, чем здесь. Я с радостью согласился и мы друзьями шли вместе домой. Через неделю, в субботу, пойду к нему. Сегодня утром из Москвы вернулась мама. Папа-крестный пережил опасность, но проболеет долго и едва ли когда-нибудь овладеет левой ногой и рукой. Бедный, бедный! От маменьки и тётеньки - некоторая головомойка за ослушание, но затем заключён прочный мир.

Начался танцкласс. Как и прошлый и позапрошлый год - в квартире Потоцких. Пока состав скучный и неинтересный: три кавалера - Ваня Павский, Костя Скалой и я, и три барышни - девочки не старше восьми лет. В прошлом году было куда лучше, была и Леля Скалой, которая меня очень интересовала, но, положим, к весне разонравилась. Но всё-таки была весёлая компания, милый кружок. Впрочем, теперь обещают ещё правоведа, лет семнадцати, необычайно высокого, Лелю Скалон и ещё одну барышню, а если этот номер не пройдёт, то - сестёр Фроловых.

Вернулся с «Лоэнгрина». Хорошая очень опера, хотя «Тангейзер» и даже «Моряка-скитальца» я ставлю выше. Как-то на днях навещал выздоравливающего Мясковского и там познакомился с одним музыкантом-офицером. Теперь его встретил и толковал с ним. Я говорю, что в «Тангейзере» гораздо больше материалу; он это объясняет тем, что «Тангейзер» - вполне законченная вещь, а «Лоэнгрин», так сказать, отрывок Грааля, очень возможно, что Вагнер гораздо больше потрудился над первым, чем над вторым. Римский-Корсаков внёс новый проект о курсе теории композиции с четырьмя годами для бесталанных вместо шести. Меня это касается, кажется, только так, что я весною чуть ли могу диплом и звание свободного художника получить.

В субботу впервые был у В.В.Струве и играл с ним в шахматы. Отец его занимает довольно большую казённую квартиру, но кто он такое - совершенно не знаю, кроме разве того, что они обрусевшие немцы. Я предложил ему играть партии серьёзно и играть матч, например, до пяти выигранных партий; он согласился и решил играть матч из десяти партий на большинство. Первую партию я выиграл, во второй он меня сильно потеснил, но долго не смог продолжать, партия получалась равная, как я подставил коня и проиграл. Он, должно быть, немножко слабее меня, и я уверен, что матч выиграю. Он рад мне и говорит, что надо нам попрактиковаться побольше, а в январе уже записаться в Общество. Всё как по маслу, только лучше бы было, если он посильней меня бы был.

Сейчас взял «Саломею» Штрауса, но кажется так и не просмотрю, так как при всём старании не могу согласиться с такой музыкой. Интересно потолковать с Мясковским, какого он мнения. Я кончаю свою 4-ю Сонату и думаю посвятить ему; в ней порядочно всякой «изобретательности» («ах, изобретатель!» - говорит всегда в таких случаях он).

Ну, а насчёт знаменитого спектакля, то режисссировать будет артист театра Комиссаржевской - Феона, и в ту субботу, а пока, вчера, мы взяли и попробовали сами: вышла до некоторой степени каша, хотя многие решили, что вовсе не так скверно и могло бы быть много хуже и что в будущем очень хорошо выйдет, а я говорю - ни черта. Положим, они несколько правы, так как многие прямо не привыкли к сцене; по себе сужу: дома всё прекрасно наизусть знал, вышел на сцену - ни гу-гу. Роль моя, хотя она мне и понравилась зело, пока я учил, - преотвратительная, во-первых, хоть потому, что мне от начала до конца не сходить со сцены. Лучше других знают пока Эше и Бессонова. Последняя играет такую ломаку-барышню, и эта роль как на неё сшита, удаётся очень хорошо. Шуру, самую длинную, самую трудную и самую глупую роль играет Алперс; всё это очень мило, но ей, ей Богу, не справиться с задачей! Что касается до Глаголевой, то я теперь сам убедился, что она действительно слишком высока ростом.

Вся эта история со знаменитым рождественским спектаклем начинает сильно надоедать. Всё это ведётся как-то ужасно паршиво. Комитет есть, но он выеденного яйца не стоит, - я первый, Абрамычева вторая. Всё вершат Нодельман с Гвирцманом, да и те пустяками заняты: печать какую-то для комиссии придумывают, да форму билетам изобретают. Роли, кажется, учат из рук вон лениво. В воскресенье Феона назначил репетицию, завтра хотят ещё раз сами прорепетировать, чтобы знать роли получше. Всё это ужасно раздражает.

Недавно выставили нам отметки за четверть. У меня: 5 (история), 4+ (всеобщая литература), 4+ (русский), за физику нет, но я вчера получил 5. Из учеников ни у кого лучших отметок нету. У Пиастро и Добрженца 5, 4 и 4 без плюсов. Сегодня свадьба Мити Максутова. Князь женится на княжне Оболенской. Мама поехала. Утром приехал папа. Он заезжал в Москву. Папе-крёстному лучше; есть надежда на ногу, но очень ещё нервен.

Слышал «Зигфрид»-идиллию; какая прелесть!

Четырнадцатого был танеевский вечер, с папой был на нём. С Сергеем Ивановичем встретился внизу, снимая пальто, и молвили пару милых слов.

- Здравствуйте, Сергей... а по батюшке не знаю, как..

- Да помилуйте, Сергей Иванович! Всегда называли просто Серёжей пожалуйста, и теперь так!

Потом спросил, как мои музыкальные дела, а я выразил свою радость, что услышу, как он играет, чего никогда не слыхал. Какой он милый! И какая разница между ним и Лядовым, прямо - небо и земля!

Странно, как иногда у меня меняются настроения! Всё-таки большею частью у меня самое жизнерадостное настроение, но тогда вдруг ни с того ни с сего нападает что-то вроде хандры какой-то. Большею частью тогда - как я заметил - когда я или целый день дома сижу, или что-либо скучное читаю, или где-нибудь неудача, - собой, например, недоволен, часто из-за сущего пустяка. Ну, ладно. Сейчас хорошее настроение. Играли в «тётку» с Арсением Степановичем Белановским (священник из Екатеринодара, сын нашего старика-священника в Селидовке, отца Стефана; приехал ходатайствовать в Петербург). «Тётка» - очень модная и милая игра в карты для четверых: я её переделал и для троих, отбросив мелкие карты до шестёрок. Я порядочно насобачился в неё и частенько выигрываю.

Матч со Струве кончился девятнадцатого в ничью: 4-4 и две ничьи. Начнём новый до пяти выигранных партий. Теперь будет серьёзный, будем играть не более одной партии в день и думать сколько угодно. Хочу купить контрольные часы. Непременно этот второй матч выиграю. В первом он ни одной партии не выиграл по всем правилам - всё грубые недосмотры с моей стороны. Я же выиграл две по ошибкам, но зато две других по всем правилам искусства, по всем преданиям старины и себя считаю всё-таки сильней (да и он тоже).

В Консерватории с нашим спектаклем поворот к лучшему. В среду была репетиция с Феона и он дал совсем иную постановку дела. Отношения с ученицами самые лучшие.

В четверг в Консерватории был ученический концерт: оркестр составлен из учеников, дирижируют ученики, солируют ученики. Самая интересная вещь концерта - это Концерт Корсакова, который исполнял Лемба (я говорю, что его «Малько дирижировало, а Лемба играла»). Сыграл он недурно, хотя местами не хватало силы. Затем сильно волновался и подвирал сначала и совершенно замер и засох на октавах в конце, где его руки совсем затекли. Все эти замечания я ему передал и он согласился с ними вполне. Многие говорили, что я слишком строго критикую, а кто-то из учениц сказал: «Вот бы вас журнальным критиком сделать!». Эта мысль мне, в общем, ужасно понравилась: действительно, из меня вышел бы хороший критик и притом большая собака, так что всем бы доставалось. Сам Концерт Корсакова по музыке очень красивый и к тому оригинальный, не похожий на многие другие. Я просил Винклера дать его мне со временем играть: обещал. Затем исполнялась «Алжирская сюита» Сен-Санса. Эту сюиту я ещё в прошлом году, будучи у Черепнина в партитурном классе, вызубрил очень хорошо. Теперь я впервые услышал её в оркестре и никак не ожидал, что инструментовка так чудно звучит, прямо удивительно! На концерте было публики мало, но много своих, которых пускали даром. Между прочим, встретил там одного старого знакомого, Юрку Фролова. С ним я познакомился у Павских года два тому назад и изредка у них встречался, иногда же в концертах. Одно время мы были, кажется, на «ты», но потом как-то вернулись на «вы». Он какими-то судьбами очень хорошо знаком и в близких отношениях со многими ученицами, особенно нашего, шестого класса. Позавчера был на «Китеже». Весной, когда его впервые поставили и успели дать только четыре раза, я все четыре был, но в этот сезон как-то до сих пор не удавалось. Эту оперу я очень люблю; о красоте её говорить, конечно, нечего, но скажу только, что Черепнин, который теперь её дирижирует, дирижирует зело, зело скверно!

Второй матч со Струве начался и для меня очень удачно: все три первые партии я выиграл. Про мою 4-ю Сонату Мясковский говорит, что в ней много материалу, больше, чем в других, но нет общего плана и это портит; я согласен и может быть что-нибудь переделаю.

Что мне, надоел что ли дневник? Нет, не надоел, а только времени совсем не было, да и как-то так, менялось часто настроение и некоторые взгляды, так что через минуту мог написать совершенно другой взгляд на вещь.

В пятницу был концерт Глазунова. Дело в том, что когда Консерватории дали автономию, то позволили учредить и столовую, ведение которой всецело предоставили ученикам. Те, всё как следует, учинили выборы, составили выбранную комиссию и поручили ей ведение дела. Комиссия устроила всё распрекрасно и всё бы хорошо, только вдруг обнаружилось, что они впали в крупный долг. Как это случилось - неизвестно, только для покрытия этого крупного долга решили устроить концерт в честь Глазунова. Тут произошло крупное столкновение между двумя группами избранников, между столовой комиссией и комитетом старост. Каждые хотели показать своё могущество, свою деспотическую власть и право, поссорились, поругались, но в конце концов концерт состоялся и, благодаря таким именам, как Глазунов, Собинов, Баринова, Мальмгрен, зал был битком набит. Самой большой вещью концерта была 7-я Симфония Глазунова. Она, конечно, милая, послушаешь несколько раз - ничего, нравится (Римский-Корсаков в восхищении), но какая-то невыпуклая и неиндивидуальная. «Сделана, а не сочинена», - говорит Розовский. На концерте была Глаголева. Это в первый раз я её встречаю в концерте. Глаголева безусловно очень красивая.

Мне бывает очень странно иногда: как это и почему это я до сих пор никогда и ни за кем не ухаживал. Рассуждая и так и сяк, я более или менее нашёл несколько причин. Во-первых, у меня привычка выискивать у человека дурные черты, а не хорошие, тогда как другой выискивает хорошие и старается покрыть ими дурные; следствием этого - что мало кто мне нравится вполне. Во-вторых, будучи в Консерватории, видишь массу барышень, следовательно embarras de richesse^{6} и ещё, запрещённый плод слаще для других, а здесь делай, что хочешь. В-третьих, я ужасно боюсь навязывать кому-нибудь себя, быть кому-нибудь неприятным, в тягость. Это чувство во мне так сильно, что доходит до щепетильности. Наконец, не хотелось портить свой известный престиж, установившийся в Консерватории. Что касается до учениц наших, то я себя настолько независимо и при этом прочно поставил, что такое мнение может долго держаться. Да я себя там так и привык держать. Впрочем, последнее время я решил быть подобрее и полюбезней.

Теперь насчёт дирижёрского класса. Черепнин дал дирижировать Саминскому и Канкаровичу, а больше никому. Фурману дал продирижировать 1/8 симфонии (полчасти), а Орлов, Коломийцев и я так и остались за штатом. Первые же двое всё-таки недовольны, что они всего по три раза махали. Наконец Канкарович составил заявление в Художественный Совет. Заявление очень хорошее, литературное, корректное, основательное, но там есть один пункт, с которым я не согласен, так как это некоторая нетактичность: «Мы не можем не заметить, что личность господина Черепнина недостаточно для нас компетентна и не раз в наших глазах дискредитировалась...» и прочее. Мне удалось склонить многих к тому, чтобы выкинуть пункт, и теперь заявление переписывают для приложения подписей. На последнем уроке я спросил Черепнина, что когда, мол, я-то буду дирижировать? Он ответил: «Не раньше, как после Рождества». После урока все мы, дирижёры, окружили его и стали жаловаться на своё ужасное положение. Черепнин - замечательный дипломат и политик. Он может удивительно тонко сразить человека. Помню такой случай: опоздал он на урок. Саминский, со всегдашним своим нахальством и без всякого позволения, не долго думая, стал за пульт и начал дирижировать симфонию. Вдруг - запоздавший Черепнин. Взошёл, постоял, затем хлопнул несколько раз в ладоши, чем остановил оркестр, и, обращаясь к Климову, очень громко: «Господин Климов, пожалуйста, «Meerstil» Мендельсона!». Красный как рак, Саминский забрал свою партитуру и незаметно соскользнул с занятого им высокого места вниз.

Другой случай уже был совсем недавно. После неудачных переговоров с Черепниным, дирижёры глухо роптали, что не дают им дирижировать. Ропот ещё усилился, когда он взошёл наверх и сам стал махать. Решили выразить протест и демонстративно уйти из класса, да никак не могли сговориться. Наконец решили, что будет антракт, а после антракта состоится демонстрация. Черепнин дирижировал долго, медленно, повторяя каждый такт чуть не три раза, и, наконец кончив, обращаясь к оркестру, проговорил: «Господа, сегодня антракта не будет: мы прямо кончим». Все дирижёры так и присели: хотели мы его одурачить, а вышло, что он нас одурачил, да ещё целый урок не дал никому помахать!

Возвращаюсь к сегодняшнему дню. Так и сегодня, поговорив, поговорив, он ловко повернул беседу и, выйдя чистым из воды, совершенно мило распрощался и ушёл. Среди разговора он патетически произнёс: «Да вот, господа, доведу моих учеников, Климова, Малько, до весны, выпущу их, а там может быть и уйду». Он томно опустил глаза, а у окружающих засияла радостная улыбка и все приятно переглянулись. «...A может и ещё останусь, не знаю», - продолжал он в раздумье. Все лица вытянулись. После ухода Черепнина я обратил внимание на одну его фразу: «Да устройте себе очередь, что ли, если так хотите!». Я на этом и стал настаивать. Меня поддержали и, составив алфавит, решили, что в раз будут дирижировать по три человека. Если этот проект пройдёт, то будет прекрасно. А то ведь это ужасно - Рождество, а я ни разу не махал! Впрочем, всё что ни делается, всё к лучшему! Если бы он мне дал дирижировать осенью, то я бы жестоко оскандалился, так как отродясь не держал в руках палочки, но последние недели три я стал дирижировать дома, перед зеркалом иногда, и порядочно насобачился; когда теперь придётся выступить, то буду совершенно уверен и спокоен, и поручусь, пройдёт ничуть не хуже, чем у господ Саминских и К°.

На днях получаю приглашение пожаловать в субботу в Консерваторию, где соберутся «начинающие композиторы» для составления программы концерта, который состоится в январе в Малом зале. Имеющие сочинения (камерные, вокальные, ансамбли, фортепианные) могут представить их и проиграть, затем - закрытая баллотировка, и вещи, получившие больше голосов, исполняются на концерте. Организатор всего этого - госпожа Ранушевич, окончившая в прошлом году у Соловьёва. Как композитор, она обладает некоторыми способностями, может быть - образованный человек; годов ей, во всяком случае, не больше шестидесяти, но и не меньше тридцати. Приглашено было до пятидесяти человек, но пришло только семь. Исполняли вещи четверо: Ранушевич сыграла несколько романсов, из которых один («Две тучки») - хороший, другой - приличный, остальные - слабые. Абутков, кончивший весною с Ранушевич вместе, сыграл и спел несколько бездарнейших и бесконечно-длиннейших вещей, после которых даже романс Саминского оказался красивым. Затем я сыграл несколько фортепианных «собачек»: «Упрёк», «Восточная песенка», «Трагедия», «Humoresque dйmoniaque», «Сказка», «Призрак». Вещи имели успех и вызвали множество разнообразных толков. Решили собраться ещё через неделю в большем числе. Ради интереса устроили баллотировку моих вещей (шесть человек): «Сказка» - 6, « Humoresque démoniaque» - 4, «Восточная» - 3, «Упрёк» - 2, «Трагедия» - 0 («Призрак» не голосовали). «Трагедия» сначала очень понравилась, но потом придрались к большим терциям во второй теме и провалили целиком.

А «Летняя картинка» провалилась тоже целиком, - предсказание моё исполнилось в точности. Решили устроить концертное отделение.

Мой шахматист (Струве) уехал «на два дня» в Юрьев, но вот уже две недели, как его нет: очень скучно без шахмат. Непременно запишусь в Общество с января.

Был в пятницу на ученическом вечере. За четыре года это второй раз. Никто мне верить не хочет. Вечер страшно длинный, скучный, и знакомых как-то мало. Вдобавок украли калоши. Когда я стал говорить об этом: «Это что! - отвечают, - вон у Изаи на концерте скрипку в 60 тысяч украли, так бедному прямо дурно сделалось!». Другие мнят, что это - ловкая реклама, но «изаисты» с негодованием утверждают, что Изаи не нуждается в рекламе.

Рождество и мамино рожденье.

У нас вообще дни рождения достопримечательны: мама родилась в один день с Иисусом Христом, а я - спустя сто дней в году, так как одиннадцатое апреля приходится на сто первый день в году. Сегодня я получил интересный подарок. Дело в том, что как-то не так давно Наде Петровой купили куклу: лохматого медвежонка. Я с ним начал возиться и всячески забавляться.

- Очень нравится? - спрашивают.

- Ужасно милый! - говорю.

- Вот подожди, мы тебе такого же купим.

- Ладно, ладно.

Вдруг сегодня на огромном подносе мама, папа, тётя Таня торжественно и со смехом подносят большого мохнатого медведя! Очаровательный зверь; кто ни приходил - всем ужасно нравится, а Андрюша Раевский заявил:

- И у моего Саши будет такой же.

Одним словом, медведь имел успех и сейчас сидит у меня на столе и плутовато посматривает по сторонам.

Несколько дней назад наконец записал Бессоновой её сочинения: вальс и «Pas d'Espagne». Конечно, в общем, дребедень: во-первых, уже потому, что танцы, затем нет никакой самостоятельности, и, наконец, натаскала она у всех соседей, сколько у кого можно. Но, как достоинства, надо заметить, что звучит очень благозвучно и вовсе не так элементарно, как можно было бы предположить, и форма очень правильная, всё логично вытекает одно из другого. Последнее доказывает большое музыкальное чутьё, тем более, что Бессонова - большая лентяйка, и не только гармонии - элементарной теории совершенно не знает, даже своих вещей записать не могла. Она думала, что и мне придётся возиться, и была удивлена, что всё так легко далось. Бессонова осталась очень довольна и - и раньше ещё, а теперь особенно - приглашала меня к себе, притом довольно упорно. Двадцать четвёртого она именинница, но справляет именины двадцать пятого, вот тогда-то вечером и просила. Я, конечно, очень благодарил, был тронут, сожалел, но сказал, что, вероятно, не смогу прийти, так как это мамино рожденье.

Второе заседание «начинающих композиторов» состоялось двадцать третьего и, ей Богу, было ещё хуже первого. Собралось девять человек. Всё это, почти без исключения, - ходячие бездарности. Право, только одного отмечу с безусловным талантом: Растраповича. А остальные, как музыканты, ни рыба, ни мясо - не публика и не серьёзные музыканты, а так - что-то такое - желают быть последним, а на самом деле не многим лучше первого. Состоялась опять закрытая баллотировка. Назову свои вещи: «Сказка» - 6 (из восьми), романс «Отчалила лодка» - 5, «Humoresque démoniaque» - 4, «Упрёк» - 2, «Шествие», «Восточная песенка», «Fête sacré» - 0. Соберутся ещё раз. Обо мне уже составили легенду, что Прокофьев-де двух нефальшивых нот подряд и слышать не может!