Дневник и записки (1854–1886)

Елена Андреевна Штакеншнейдер и ее дневник

Елена Андреевна Штакеншнейдер (1836–1897).

«Горбунья с умным лицом», — сказал о ней Гончаров. «На костылях и с больными ногами, — умная, добрая и приветливая», — описывает ее В. Микулич. Сознание своего убожества определяло для Елены Андреевны образ жизни и основные интересы. «Мне многое не позволено, что идет к другим, — писала восемнадцатилетняя девушка, — не могу ни танцевать, ни наряжаться, ни кокетничать». Зато она «страшно много», по ее словам, читает. Ей трудно двигаться, но она умеет слушать и наблюдать. А слушать ей было что. Родилась Елена Андреевна в 1836 году; следовательно, ее молодость совпала с эпохой общественного подъема второй половины 50-х и начала 60-х годов.

В связи с неудачей Крымской кампании яснее обнаружился кризис крепостного хозяйства и негодность прежней системы управления. Пришел конец николаевскому режиму с его муштровкой и шпицрутенами. Правительство дворян и помещиков увидело, что насилие и эксплоатация должны принять другие формы, что вольнонаемный труд выгоднее крепостного, что с одними держимордами далеко не уйдешь, что для проведения необходимых реформ нужны образованные чиновники. На время ослабла бдительность цензуры. Ограничительная норма — при приеме в университет (в Петербургском, например, она была в триста человек) перестала соблюдаться. Тема о необходимости реформ стала модной. Развязались языки, полились речи на банкетах, откупщики и чиновники заговорили о народном благе, жандармские офицеры — о свободе. Печать ожила. Это было время наибольшей популярности Герцена. Его «Колокол» проникал и в каморку студента, и в царский дворец. На литературных вечерах публика рукоплескала каждому стихотворению, где встречалось слово «свобода». Не сознавалось большинством, что» в это слово представители разных классов вкладывали разный смысл. Демократы еще не размежевались с либералами, и многим из них казалось, что правительство может пойти на серьезные уступки. Разночинная молодежь, мелкобуржуазная по своему социальному составу, хлынула в университеты и там явочным порядком завела у себя самоуправление, которого не было еще вне университета. Понятно, почему первые шаги реакции направились в сторону этой молодежи с целью ее обуздания. 1861, 1863 и 1866 годы датируют три этапа обострения общественной борьбы. В 1861 году началось «подтягивание» университетов Это «подтягивание» и ряд стеснительных мер вызвали студенческие волнения, нашедшие широкое сочувствие в разных кругах общества. В 1863 году реакции удалось в связи с польским восстанием переманить на свою сторону значительное число вчерашних либералов; в 1866 году, после каракозовского выстрела, резко обозначился поворот к беспросветной реакции, что через несколько лет дало свои плоды в виде широкого подъема революционного движения.

Все эти моменты нашли свое отражение в дневнике Штакеншнейдер, и в этом его немалая ценность. Еще больше материала дает дневник для характеристики литературной атмосферы второй половины 50-х годов и, наконец, женского движения 60–70-х годов.

Трудно было автору дневника перейти на боевые позиции разночинной интеллигенции — ей, принадлежавшей к русско-немецкой семье, где не было, правда, крепостнических традиций, но зато верноподданнические чувства вскормлены были рядами поколений, где благополучие дома зависело от милостей двора. Легче было ей, чуткой и вдумчивой, одержать победу над своим физическим убожеством, сделаться интересной и привлекательной собеседницей и стать центром внимания для многих незаурядных людей. О ее привлекательности свидетельствует, например, член «Земли и Воли» Л. Ф. Пантелеев, студентом посещавший дом Штакеншнейдеров; из дневника ее видим, что к ней неравнодушен был художник Гох, а Гончаров трунил над поэтом Бенедиктовым, который, по его словам, был у нее «в плену». Не принимая деятельного участия в несущейся мимо нее шумной жизни, она воспринимает жизнь путем чтения, встреч и бесед. Под влиянием этих встреч и бесед и происходит постепенное перерождение буржуазной барышни если не в «нигилистку», то, во всяком случае, в человека, во многом сочувствующего «нигилизму». Картина постепенного пробуждения сознания женщины бурной переходной эпохи — вот в чем также несомненная ценность публикуемого нами дневника.

Родители ее были богатые люди. У них не было ни поместий, ни крепостных, но был собственный дом с помпейской залой и зимним садом, изумлявшими посетителей. Дом этот находился на Миллионной (ныне улица Халтурина, от Марсова поля по левой стороне, не доходя два дома до Мошкова переулка. Кроме того были две прекрасные дачи: одна на Петергофской дороге, другая — «Иоганнесру», или иначе мыза Ивановка — у самой Гатчины. Местом записи дневника Елены Андреевны и является до конца 60-х годов обыкновенно один из этих трех пунктов.

Отец ее, обрусевший немец, в детстве плохо понимавший по-русски, Андрей Иванович Штакеншнейдер, придворный архитектор, строитель многих дворцов и павильонов Петергофа и Петербурга, пользовался тогда почетной известностью и не имел отбоя от заказов. Своим положением в обществе он обязан был самому себе, своим способностям, трудолюбию и счастливой случайности: знакомству в молодости с молодой итальянкой Бенвенути, жившей в доме всесильного тогда графа А. Х. Бенкендорфа не то в качестве швейки, не то в качестве компаньонки его дочери. Итальянка так расхвалила молодого архитектора, что Бенкендорф пожелал с ним познакомиться, поручил ему несколько построек у себя в имении, остался доволен его работой и рекомендовал его императору Николаю. А молодая итальянка, Аделаида Антоновна, способствовавшая началу карьеры А. И. Штакеншнейдера, вышла замуж за Ивана Ивановича Ливотова, совершенно обрусела и на всю жизнь стала ближайшим и неизменным другом семьи Штакеншнейдеров. В дневнике Елены Андреевны она, встречается на всем его протяжении; обычное ее обозначение: «тетенька Ливотова» или «тетенька Л.».

Детей у Штакеншнейдеров было восемь человек, поровну обоего пола. Елена была вторым ребенком и старшей из дочерей. При семье жили компаньонки, гувернеры и т. д. Дом был, как пишет Елена Андреевна, «полная чаша», всего было вдоволь, пока хозяйка дома Марья Федоровна Штакеншнейдер, тратившая еще больше, чем зарабатывал ее муж, не заставила семью распроститься и с особняком на Миллионной, а потом и с мызой Ивановкой.

Марья Федоровна была дочерью крупного петербургского чиновника Федора Лаврентьевича Холчинского, украинца родом, человека бывалого, который когда-то встречался с Гоголем. В дневнике внучки он фигурирует под обозначением «дедушка». По ее словам, он был несравненный рассказчик, но, к сожалению, ничего из рассказанного им она в свой дневник не внесла. Одно время он служил при дворе великого князя Михаила Павловича в качестве управляющего конторою. Тогда-то и познакомился с ним и его семьей А. И. Штакеншнейдер. «Дедушка» был человеком старых воззрений и умер в конце 1860 года, не дожив до падения крепостного права.

Марья Федоровна, женщина властная и большая любительница светских развлечений, не очень подходила к своему вечно занятому супругу, который искал в семейной жизни покоя и отдыха от трудов. Особенно резко это почувствовалось с тех пор, как Марья Федоровна завела у себя в доме литературный салон. Литературой Андрей Иванович интересовался очень мало В дневнике Елены Андреевны ясно выражены и нежные отношения дочери к «бедному труженику папочке» и нередкие столкновения ее с «мамой».

Воспитанием детей в семье Штакеншнейдеров заведывала Марья Федоровна. Двое старших, Коля и Леля, росли очень болезненными и нервными. Два года, от десяти до двенадцати лет, Леля была в ортопедическом заведении. До» восемнадцатилетнего возраста она жила, судя по некоторым намекам в дневнике, бесцветно и безрадостно. С 1854 года все переменилось. Доктора обратили внимание, что молодая девица слишком предается самоанализу и меланхолии, нашли, что это вредно отражается на ее здоровые, и посоветовали маменьке начать вывозить ее в свет. Марья Федоровна послушалась совета; знакомство с гр. Н. И. Толстой, у которой был литературный салон, перевернуло весь строй жизни в доме Штакеншнейдеров.

В подражание «воскресеньям» Толстых Марья Федоровна завела у себя «субботы». А в следующем, 1855 году Елена Андреевна, по совету поэта Щербины, начала вести свой дневник.

«В Петербурге в 1855–1856 годах, — говорит Л. П. Шелгунова в своей книге «Из далекого прошлого», — были две дамы — любительницы литературы. Одна из них графиня Толстая, а другая Марья Федоровна Штакеншнейдер. Эти обе дамы собирали в своих салонах не только выдающихся литераторов, но и вообще всех людей, чем-нибудь прославившихся». Описание первого салона дают нам «Воспоминания» дочери Толстых Е. Ф. Юнге; о втором салоне мы узнаем из дневников и воспоминаний Елены Штакеншнейдер. Сравнивая этих двух рассказчиц, невольно поражаешься несравненно большей серьезности, и вдумчивости второй из них.

В «Воспоминаниях» Юнге царит благодушный тон. Автор вспоминает только то, что ей приятно вспоминать, лица же и события, производившие впечатления не особенно приятные, как она сама признается, ею просто пропускаются… Все это дает неверное и однотонное освещение, не говоря уже о том, что самый жанр «воспоминаний» дает менее достоверный материал, чем «дневники».

Буржуазное благополучие, так легко усыпляющее ум, корректируется у Елены Штакеншнейдер ее органическим неблагополучием. Она имела право зачислять себя в стан «униженных и оскорбленных», но не людьми, а природой. Ее впечатлительность и вдумчивость выгодно отличают ее от ее сестер, самых заурядных представительниц буржуазного круга.

О своих сестрах Елена Андреевна упоминает в дневнике редко. Из женщин ее внимание привлекают главным образом передовые, как Л. Шелгунова, А. Энгельгардт, Е. Конради, первые студентки, сестры Сусловы, сестры Корсини и т. д. Из женщин интеллигентных, но порывающих с патриархальным бытом, особою ее симпатией пользуется Екатерина Павловна Майкова, наиболее подходящая к ее идеалу женщины.

Преследуя всюду позу и лицемерие, она придирчиво относится к некоторым передовым женщинам, например, к сестрам Сусловым. В мужчинах она тоже более всего любит искренность и непосредственность. Поэтому она так любит Полонского и с такой нежностью говорит о поэте М. Л. Михайлове. Литераторы привлекают ее особое внимание: о людях других профессии-художниках, актерах — она говорит гораздо реже и меньше. Зато в дневнике ее дан ряд мелких зарисовок, ряд характерных штрихов из жизни писателей Перед нами, как на сцене, проходят, говорят и действуют рассеянный до анекдотичности, незлобивый Полонский; желчный Щербина, задевающий всех своими эпиграммами и плачущий от малейшей царапины его самолюбию; жизнерадостные, подвижные и болтливые, порхающие из дома в дом Григорович и Данилевский; жертвы запоя Мей и Помяловский; замкнутый и молчаливый, воодушевляющийся только при чтении стихов Бенедиктов; воплощенное, самообладание и будущий крупный общественный деятель, по своим идейным запросам стоящий головой выше всех окружающих, Петр Лавров; спокойный Гончаров, мятущийся Достоевский и т. д.

Особенно ярко даны характеристики Щербины и супругов Глинок, а из людей, непричастных к литературной деятельности, как живой встает перед нами родственник и завсегдатай Штакеншнейдеров Иван Карлович Гебгардт, красноречивый толстяк, смелый на словах, трусливый на деле.

Слог дневника не всегда равноценен; иногда Елена Андреевна писала наспех, только для себя, может быть, рассчитывая впоследствии использовать написанное для воспоминаний и там раскрыть намеки, но в других случаях она достигает редкой среди современных ей писательниц и мемуаристок художественности. Такова, например, запись 17 сентября 1862 г., где дано сравнение Европы с Россией.

В не дошедшем до нас письме к Полонскому она сделала такую характеристику Достоевского, что Полонский пришел в восхищение и заявил, что отрывок этот надо поместить в хрестоматию, наравне с образцами наших классиков.

Необходимо указать еще одно достоинство ее дневника. Как человек вдумчивый и наблюдательный, она видит борьбу и противоречия там, где другой, более благодушный и поверхностный наблюдатель нашел бы тишь да гладь. Ее записи почти всегда говорят о борьбе: соперничество двух салонов, борьба студентов с правительством, борьба нигилисток с аристократками, раскол в семье Штакеншнейдеров между более передовыми и более отсталыми ее членами, внутреннее противоречие в самой Елене Андреевне, отказ от личного счастья и в то же время жажда семейного уюта и т. д.

В дневнике Штакеншнейдер мы находим богатый материал для характеристики и истории трех литературных салонов конца 50-х годов; прежде всего и больше всего, конечно, о салоне ее матери, Марии Федоровны Штакеншнейдер, затем о «понедельниках» у супругов Глинок, частой посетительницей которых была автор дневника, и, наконец, о салоне вице-президента Академии Художеств, скульптора, медальера и иллюстратора, графа Федора Петровича Толстого. Здесь рассказчица бывала реже, так как между хозяйками двух салонов — Настасьей Ивановной Толстой и Марьей Федоровной Штакеншнейдер — существовали соперничество и глухая вражда, прикрываемые светской любезностью. Наружно хозяева этих салонов были очень дружны между собой. Состав писателей, посещавших эти три дома, был почти однообразный, но тем не менее каждый из этих трех салонов имеет свой социальный профиль и свою идеологию. Особенно это следует сказать о «понедельниках» Глинок, где очень много народу было случайного, часто никакого отношения ни к литературе, ни к какой-либо области искусств не имевшего. Но руководящую роль в этой разношерстной публике играли хозяева — Федор и Авдотья Глинки, воинствующие представители идей самодержавия, православия и народности. Вокруг них группируются различные старички-мракобесы, вроде генерала Бурачка, издателя самого махрового реакционного журнала «Маяк», или олицетворение ханжества, вроде помещицы Ладыженской и артистки Орловой. Ни одной струи свежего воздуха не врывается в эту затхлую атмосферу даже в годы всеобщего общественного подъема. Напротив того, представители реакции еще ожесточеннее мобилизуют свои силы: Глинка открыто заявляет о ненужности для крепостных освобождения, его жена пишет повесть, плывущую «против течения».

Гораздо труднее отметить основную разницу между салонами Толстых и Штакеншнейдеров. Елена Андреевна пишет: «У нас говорили больше, нежели в доме Толстых, потому что общество было разнообразнее». В другом месте она указывает, что о политике больше говорили у них, чем у Толстых, Другими словами, Толстые собирали более изысканное общество. У них как бы салон первого разряда, а у Штакеншнейдеров, несмотря на всю роскошь их «помпейской залы» и «зимнего сада», — второго. Недаром некоторые из посетителей Штакеншнейдеров мечтали как о счастье — попасть к Толстым. В доме на Миллионной общество было «разнообразнее», т. е. сюда больше проникало мелкобуржуазной интеллигенции, настроенной оппозиционно и с повышенным интересом к политике. Укажем хотя бы на супругов Шелгуновых и на М. Л. Михайлова.

Правда, в самом конце 50-х годов и в тепличную атмосферу титулованной семьи Толстых проникает струя свежего воздуха в лице Шевченко и Костомарова, но в это время в дом на Миллионной, в обстановку столь же буржуазную, идет более мощный поток, идей революционной демократии через Петра Лаврова, который играет такую же роль просветителя для Елены Андреевны, какую для Катерины Толстой (впоследствии Юнге) играет Костомаров. Л. Лавров, конечно, человек более широкого общественного размаха, чем Костомаров. Что касается Шевченко, то он в доме Толстых является в роли покровительствуемого поэта: графиня выхлопотала ему возвращение из ссылки. Он здесь лицо опекаемое, пригреваемое, а не трибун, проповедующий свои взгляды. В доме на Миллионной, кроме Петра Лаврова, есть и еще один смелый оратор — Иван Карлович Гебгардт: своим красноречием он тоже способствовал проникновению в эту среду новых идей, хотя дерзость его никогда не шла дальше слов.

Наконец, студенческое движение никак не отразилось на доме Толстых; хотя Катенька Толстая и ездила в университет на лекции Костомарова, но в сопровождении маменьки и в общение с революционной молодежью не вступала. Елена же Андреевна близко знала почти всех главарей этого движения: ее брат Адриан был тогда студентом, принимал участие в движении и даже сидел в Петропавловской крепости.

Все это показывает, что между двумя этими домами, допускавшими в свои стены новые веяния, была большая разница в оттенках, а потому легко могла вспыхнуть и вражда. Нужен был только повод. Таким яблоком раздора явился художник Осипов, который жил в доме у Толстых и давал уроки рисования и Катеньке Толстой, и Елене Андреевне Штакеншнейдер. В дневнике 1855–1857 годов этот Николай Осипов, как увидит читатель, играет большую роль. С исчезновением Осипова соперничество двух салонов не прекратилось. Оно отражается на холодном отношении Елены Андреевны к успеху Шевченко, к выступлений Костомарова на диспуте о происхождении Руси. Шевченко и Костомаров для нее представители враждебного салона. Костомарову она могла бы противопоставить П. Лаврова, Шевченке — Достоевского, который, по ее мнению, имеет право на больший успех. Соперничество прекратилось в 1860 году, когда графиня Толстая увезла дочь за границу и салон ее закрылся, а в 1862 году пришел конец и собраниям в доме на Миллионной: Штакеншнейдеры переехали на мызу Ивановку близ Гатчины.

За те восемь лет, что прошли от начала знакомства с Толстыми, Елена Андреевна проделала большую духовную эволюцию. Воспитанная на житиях святых, она когда-то с наслаждением слушала «Божественную Каплю» Федора Глинки, и «понедельники» Глинок ей приятнее, чем «штакеншнейдеровские субботы». Но постепенно глаза раскрываются. Ей уже душно у Глинок, она читает «Колокол» Герцена и начинает жить заодно с лучшей частью молодежи. Студенческое движение делает ее чуть не «нигилисткой» и вносит раскол в ее семью; польское восстание 1863 года, отбросившее часть либералов вправо, вызывает ее сочувствие. Она сожалеет, зачем она не полька, и восклицает по адресу реакционных «Московских Ведомостей», требовавших крутой расправы: «Гнусный Катков». Наконец, под влиянием Лаврова она втягивается в работу энергичных деятельниц женского равноправия. Правда, в этом отношении она не может итти в сравнение с такими именами, как М. В. Трубникова, Н. В. Стасова, Е. И. Конради, которые фигурируют в ее дневнике, но она представительница того актива 60-х и 70-х годов, без помощи которого означенные деятельницы были бы бессильны осуществить свои начинания.

Частые встречи и беседы с Лавровым продолжались до самого его ареста в 1866 году. Это время была первым периодом деятельности известного публициста и социолога, когда он еще не был автором знаменитых «Исторических Писем» и у него только еще зарождались многие из тех основных мыслей, которые кристаллизовались позднее. Он не был еще революционером, но уже стоял во главе интеллигенции, помогавшей студенческому движению, и наравне с поэтом и публицистом М. И. Михайловым был одним из первых вдохновителей и инициаторов женского движения. С его удалением из столицы Елена Андреевна как бы осиротела. Эта потеря была тяжелее, чем потеря Осипова. Она сама остроумно сравнивает: Осипов пролетел, как «сон в летнюю ночь», а Лавров был для нее — «быть или не быть». Слабая и болезненная, Елена Андреевна проявила немалую энергию в хлопотах о разрешении ему выехать за границу, а когда разрешения не последовало, и Лавров, бежав из ссылки, начал свою эмигрантскую жизнь, продолжала с ним переписку. Но переписки этой оказалось недостаточно, чтобы Елене Андреевне остаться верной заветам 60-х годов, как осталась верной — друг ее отца — «тетенька Ливотова».

Начиная с 70-х годов Лавров и его бывшая поклонница уже во враждебных лагерях: он ушел влево, она вправо. «Болото», страх перед которым чувствуется в некоторых ее записях 60-х годов и в письмах к ссыльному Лаврову, начинает засасывать ее близких. Любимый брат Адриан, ее единомышленник, забыв всякое бунтарство, пошел по прокуратуре и уже по самой должности своей тяготел к консерватизму. То идейное расхождение с матерью и сестрой Машей, которое было у Елены Андреевны в 60-х годах, теперь исчезло. Острые углы сгладились. По-прежнему у Штакеншнейдеров собираются по определенным дням — сначала по субботам же, потом по вторникам — литераторы, по-прежнему играют спектакли, но квартира тесна, и круг знакомых меньше. И посетители этой скромной квартиры на Знаменской, как мы видим из воспоминаний Микулич и дневников Елены Андреевны за 80-е годы, в отличие от посетителей особняка на Миллионной в 50-х годах, все больше люди пожилые, или пережившие расцвет своего творчества, как Майков или Полонский, или очень второстепенные, как Аверкиев, Страхов, Берг. И одно только исключение — Достоевский, популярность которого в связи с «Дневником Писателя», выступлением на Пушкинских торжествах при открытии памятника в Москве и «Карамазовыми» росла все более и более. Он-то и является третьим центральным лицом в дневнике Елены Андреевны, определившим третий период в истории ее исканий.

По воспоминаниям Анны Григорьевны Достоевской, «Федор Михайлович в зиму 1879–1880 годов часто посещал своих знакомых… Бывал на вечерах у Елены Андреевны Штакеншнейдер… Федор Михайлович очень любил и уважал Елену Андреевну Штакеншнейдер за ее неизменную доброту и кротость, с которою она переносила свои постоянные болезни, никогда на них не жалуясь, а, напротив, ободряя всех своею приветливостью» (Воспоминания А. Достоевской, стр. 256).

Сблизился Достоевский и с братом Елены Андреевны Адрианом. По свидетельству А. Г. Достоевской, с Адрианом Андреевичем, как с талантливым юристом, Федор Михайлович советовался во всех тех случаях, когда дело касалось порядков судебного мира, и ему Федор Михайлович обязан тем, что в «Братьях Карамазовых» все подробности процесса Мити Карамазова были до того точны, что самый злостный критик (а таких было немало) не смог бы найти какие-либо упущения или неточности (Воспоминания А. Достоевской, стр. 256).

В Достоевском Елена Андреевна ценит не романиста (в этом отношении она Тургенева ставит гораздо выше), а учителя жизни, и «Дневник Писателя» для нее дороже «Братьев Карамазовых». Яркое изображение этих «суббот» с Достоевским у Штакеншнейдеров на Знаменской находим у В. Микулич, в ее книге «Встречи с писателями». В это время Штакеншнейдеры — мать и дочь — жили на пенсию, довольно значительную, которую получала Марья Федоровна после смерти мужа (он умер в 1865 году). Когда же в 1892 году умерла и Марья Федоровна, Елена Андреевна оказалась в стесненном материальном положении, и вечера прекратились.

Достоевский фигурирует не только в дневнике Елены Андреевны; она начала писать и воспоминания о нем, оставшиеся незаконченными, но и в таком виде являющиеся ценным материалом. Для биографа Петра Лаврова ее дневник и воспоминания незаменимы потому, что касаются доэмигрантского периода жизни Лаврова, всего менее освещенного другими «воспоминателями».

Особо следует выделить Полонского. Как натура мечтательная и отнюдь не волевая, он не мог быть для нее учителем жизни, как Лавров или Достоевский, но для Елены Андреевны был более близким и родным, чем они.

Для будущего биографа Я. П. Полонского дневник Елены Андреевны является совершенно незаменимым источником. Ни о ком другом не говорит она так часто. Образ незлобивого, младенчески-непосредственного и анекдотически-рассеянного Якова Петровича неизменным спутником проходит по всем тетрадям ее дневника. История их дружбы довольно своеобразна. Начало знакомства Елена Андреевна относит к зиме 1854–1855 года. О его появлении заранее восторженно возвестил экспансивный и «легкокрылый» Данилевский. Первое впечатление было разочарование: «Серьезный и рассеянный, бродил Полонский, охотнее слушая, чем говоря, и очень неохотно читая свои произведения». В доме Штакеншнейдеров он сначала более сблизился с маменькой, чем с дочкой, которая даже могла порою жаловаться на недостаток внимания с его стороны. Для нее он был «мамин поэт», «своим» же она считала в эти годы Бенедиктова. Марья Федоровна окружала поэта своей заботливостью и во время его первой поездки за границу исполняла в Петербурге его различные поручения. Их обширная переписка, представляющая немалый литературный интерес, еще не опубликована, за исключением нескольких писем Полонского. Летом 1858 года Полонский вернулся в Петербург не один, а с женой, которая оказалась на четыре года моложе Елены Андреевны. Молодые остановились у Штакеншнейдеров. С тех пор и начинается дружба. Елена Андреевна и Яков Петрович стали звать друг друга «дядя» и «тетка» и перешли на «ты». Два обстоятельства или, вернее, два горя в его жизни сблизили их еще более: превращение его в калеку: он ушиб себе колено и так серьезно, что всю жизнь после этого уже не расставался с костылями, — Елена Андреевна увидела в нем товарища по несчастью; вслед за тем неожиданно умирает жена Полонского, и обезумевший от горя поэт все более и более начинает ценить дружеское участие Елены Андреевны. В истории второй женитьбы Полонского она играет значительную роль. Ей приходится быть поверенной сердечных тайн двух мужчин, влюбленных в одну и ту же женщину, Жозефину Антоновну Рюльман. С ней подружиться просит Елену Андреевну Полонский, чтобы найти ключ к сердцу «ледяной красавицы». Петр Лавров из ссылки тревожно спрашивает Елену Андреевну, как чувствует себя Жозефина Антоновна и «ласков ли с нею муж». Полонский — один из очень немногих, кому Елена Андреевна показывает свой дневник… Когда Полонский получил должность цензора, она бремя цензорской службы почти целиком перекладывает с его плеч на свои, и в течение целого ряда лет является фактическим и негласным цензором иностранных книг. В 80-х годах Штакеншнейдеры и Полонские живут в одном и том же доме на Знаменской, и «через кухни и черные ходы» на костылях «дядя» и «тетка» ходят друг к другу. И сложили они свои костыли почти одновременно. В 1897 году умерла Елена Андреевна, а в «следующем, 1898, умер и Полонский.

После ее смерти остался ряд тетрадей с дневником и записками. Дневник относится главным образом ко второй половине 50-х годов: от 1855 до 1861 года. С весны 1861 года она свои записи ведет о большими промежутками, и все чаще они основываются не на непосредственных впечатлениях, а на припоминаниях. Начиная с 60-х годов она все чаще прибегает к форме записок.

Публикация выдержек из дневника и записок Елены Андреевны началась еще при ее жизни. В 1893 году, в «Русском Архиве», т. II, напечатаны были ее записи 1856 года, касающиеся домашнего спектакля в доме Штакеншнейдеров «Школа Гостеприимства», где в числе актеров были Л. П. Шелгунова и М. И. Михайлов, а в числе зрителей — авторы пьесы, Тургенев, Григорович, Дружинин. Затем в 1899 году, т. е. вскоре после смерти Елены Андреевны, Владимир Стасов в своей монографии «Надежда Васильевна Стасова» поместил некоторые выдержки из дневника 1868 и 1878 годов, характеризующие стремление женщин того времени к высшему образованию и первые дни существования Бестужевских курсов. В более систематическом виде литературное наследие Елены Андреевны стало появляться в «Русском Вестнике» за 1899 (№ 10) и 1901 год (№№ 5, 6, 7, 8, 10) и в «Голосе Минувшего» за 1915, 1916, 1919 год.

И тот и другой журнал в своих публикациях допустил много ошибок и искажений, совершенно подрывающих документальную значимость опубликованного. Иногда видим смешение лиц, явно поражающее своею несообразностью: например, сорокатрехлетний И. И. Панаев, соредактор Некрасова по «Современнику», характеризуется в 1855 году как молодой человек. В действительности же в рукописи Штакеншнейдер приводимая характеристика относится к совершенно другому Панаеву. В числе трех депутаток, явившихся 26 ноября 1868 г. к министру Дмитрию Толстому с ходатайством о допущении женщин в университет, названа Потанина, которая никакого отношения к этому не имела. В действительности же в числе депутаток была Е. Н. Воронина, как и указано у Е. А. Штакеншнейдер в рукописи. В журнальном тексте под датой «12 апреля 1861 г.» имеется указание на какое-то предстоящее «пятидесятилетие России», что является совершенно бессмыслицей. Место это взято из записи 1862 года, где говорится о праздновании тысячелетия России. Публикаторы сплошь и рядом соединяют под одним числом разновременные записи; месяцы и годы часто обозначают произвольно и т. п. Получается ряд курьезов: в 1866 году Е. А. Штакеншнейдер говорит, что в прошлом, 1863 году получила «из глубины Сибирских руд» письмо от М. Л. Михайлова; о впечатлениях от трех лекций Лаврова сообщается каждый раз ранее, чем они состоялись; о суде над каракозовцами — за несколько месяцев раньше, чем был суд, и т. д.

К сожалению, не все тетради дневника и записок Е. А. Штакеншнейдер дошли до нас. Дневник с 14 июня 1858 г. по 13 марта 1861 г. мы имели только в публикации «Русского Вестника», записи 1880, 1883, 1885 годов, а также набросок воспоминаний о Достоевском — только в публикации «Голоса Минувшего». В рукописи воспоминаний о П. Лаврове (две тетради, просмотренные Ф. И. Витязевым) не было напечатанной в «Голосе Минувшего» главы о поездке к Шувалову, Мезенцеву и Суворову. Наконец, два отрывка о женском движении из дневника 1878 года мы заимствовали из книги В. Стасова «Н. В. Стасова», Спб. 1899. Все остальное, т. е. большинство вошедшего в нашу книгу материала из литературного наследия Е. А. Штакеншнейдер, мы печатаем по рукописи. Глава о Лаврове была проверена, пополнена по рукописи и комментирована Ф. И. Витязевым, которому и приносим глубокую благодарность. В нашем распоряжении было семнадцать тетрадей, а именно:

1. Начисто переписанный дневник с 8 марта 1855 г. по 6 июня 1858 г. Девять перенумерованных тетрадей. В «Голосе Минувшего» (1915, №11) опубликованы были только выдержки.

2. Черновая тетрадь записей 1861–1862 годов (студенческие волнения и т. д.). Ничего из этой тетради опубликовано не было.

3. Три толстых переплетенных тетради черновых записей 1861–1870 годов. В «Голосе Минувшего» (1916, №4) опубликованы были только выдержки.

4. Дневник заграничного путешествия 1856 года. Опубликован не был.

5. «1854 год» (из записок). Толстая тетрадь в переплете. Текст во второй половине не совпадает о публикацией «Русского Вестника» (1899, № 10).

6. Две тетради записок из семейной хроники Штакеншнейдеров. Опубликованы не были.

Третья тетрадь из семейной хроники, частью дублирующая указанные две тетради, обнаружена была в архиве библиотеки Коммунистической академии. Кроме того нам известно о существовании гейдельбергского дневника 1870 года, хранившегося до последнего времени в Харькове, у родственников Е. А. Штакеншнейдер.

Большая часть дневника, вошедшего, в нашу книгу, публикуется впервые. Здесь обращают на себя внимание новые данные о Гончарове, меняющие обычное представление о прототипе Ольги Ильинской, о Майковых, о Полонском и т. д. Своеобразный и немалый интерес имеют и отклики на студенческие волнения 1861 года. Впервые публикуется материал, освещающий соперничество двух литературных салонов и, наконец, незаурядную личность самой рассказчицы, диалектику ее развития: от «Четьих-Миней» до «Колокола» Герцена и даже признания себя — правда, очень кратковременного — «в каждом вершке нигилисткой» и до возвращения от Герцена и нигилизма к семейным верноподданническим традициям.

Мы совсем не включаем в нашу книгу 1) ее заграничных записей, которые она делала во время своих поездок по Европе, 2) записок из семейной хроники Штакеншнейдеров: то и другое выходит за пределы русский литературы и русской общественности, что является основной установкой в нашей книге. Но и кроме того мы принуждены были делать большие пропуски и сокращения: в дневнике ее много повторений, много деталей, понятных и интересных только для ее домашних, общих рассуждений и случайных мыслей и оценок, мало для нее характерных и только разбивающих впечатление.

В заключение необходимо объяснить предварительно несколько имен и обозначений, особенно часто встречающихся в ее дневнике. О родителях, «дедушке» Холчинском, «тетеньке Ливотовой», брате Андрюше, Иване Карловиче Гебгардте уже сказано раньше. Необходимо добавить, что Маша и Оля — ее сестры, первая в замужестве Попова, вторая Эйснер; Коля, Аля (Александр) и Володя — ее братья, Лиза Шульц — племянница по мужу «тетеньки Ливотовой».

За ряд ценных указаний о Штакеншнейдера, я приношу благодарность Александру Яковлевичу Полонскому, сыну поэта. Подбор иллюстраций сделан Ф. И. Витязевым.

И. Н. Розанов