Дневник, найденный в ванне

3

Был, по-видимому, обеденный перерыв: офицеры, служащие, секретарши все толпились у лифтов. Я смешался с самой большой группой и через минуту уже ехал вниз — подальше от этого проклятого места, подальше…

Обед, на мой взгляд, был скромный: картофельный суп с гренками, жаркое из жилистого, как резина, мяса, водянистый компот и чай, черный как смоль, но без вкуса. Никто не требовал денег и не предъявлял счет. За столом, к счастью, не разговаривали. Даже приятного аппетита никто никому не желал. Зато повсюду занимались разгадыванием ребусов, логогрифов, кроссвордов.

Чтобы не возбуждать подозрений, я тоже принялся что-то царапать карандашом на случайно оказавшемся в кармане клочке бумаги.

Минут через сорок пять я протолкнулся через толпу у входа и вернулся в коридор. Большие лифты вбирали в себя группы торопящихся на работу служащих.

С каждой минутой становилось все безлюднее. Следовало и мне куда-то идти.

Я вошел в лифт одним из последних и даже не заметил, на каком этаже он остановился.

Коридор, как и все те, по которым я ходил до этого, был без окон. Два ряда белых дверей до поворота, за которым — я знал это — их шеренги продолжали тянуться.

Отблески света переливались на эмалированных табличках: 76-947, 76-948, 76-950…

Я остановился. Этот номер…

Я замер. Коридор был пуст. Каким образом, блуждая вслепую, я вернулся именно сюда? За этой дверью — если только его уже не убрали — лежал, уронив голову на стол, с впившимися в лицо золотыми дужками очков…

Кто-то шел по коридору. Я не мог здесь больше оставаться. Неимоверным усилием воли я подавил желание убежать.

Из-за поворота появился высокий офицер с наголо обритой головой. Я хотел уступить ему дорогу, но он шел прямо ко мне. Загадочная неопределенная улыбка блуждала по его темному лицу.

— Извините, — произнес он пониженным тоном, не дойдя до меня трех шагов. — Не хотите ли зайти?

Он указал рукой на следующую по коридору дверь.

— Не понимаю, — ответил я так же тихо. — Это, наверное, какая-то ошибка…

— О, нет, наверняка нет, прошу вас.

Он отворил дверь и ждал. Я сделал один шаг, потом второй и оказался в светло-желтом кабинете. Кроме стола с несколькими телефонами и стульев, в нем не было никакой другой мебели. Я остановился возле двери. Он закрыл ее тихо и тщательно, после чего прошел мимо меня в кабинет.

— Прошу, располагайтесь.

— Вам известно, кто я?

Он кивнул головой. Это было похоже на легкий поклон.

— Так точно, знаю. Прошу вас.

Он придвинул ко мне стул.

— Я не знаю, о чем бы мы могли с вами говорить.

— О, естественно, я понимаю вас, но, несмотря на это, я постараюсь, однако, сделать все, чтобы не допустить разглашения.

— Разглашения? О чем вы говорите?

Я все еще стоял. Он подошел ко мне так близко, что я почти ощущал тепло его дыхания, заглянул мне в глаза, отвел взгляд, заглянул снова.

— Вы действуете здесь не по плану, — проговорил он, понизил голос почти до шепота. — В принципе, конечно, я не должен вмешиваться в ваши дела, но было бы лучше, если бы я разъяснил вам некоторые… если бы я переговорил с вами вот так, с глазу на глаз. Это, возможно, помогло бы избежать некоторых излишних осложнений.

— Лично я не вижу никакой общей для нас темы, — сухо ответил я.

Не столько его слова, не столько даже тот тон, которым они были произнесены, прибавили мне смелости, а эти угодливые, такие заискивающие взгляды. Если только он не хотел как следует меня успокоить, а затем…

— Понимаю, — сказал он после долгой паузы. В голосе его прозвучала истерическая нотка. Он провел рукой по лицу. — В подобной ситуации, с таким поручением каждый офицер действовал бы так же, как вы, однако для общего блага можно иногда сделать исключение…

Я посмотрел ему в глаза. Его веки задрожали.

Я сел.

— Слушаю вас, — проговорил я, прикоснувшись пальцами к поверхности стола. — Ну, что же, изложите мне то, что считаете нужным мне сказать.

— Благодарю вас. Я не отниму у вас много времени. Вы действуете по указанию свыше. Теоретически мне, вообще-то, ничего не известно о суперревизии, но вы же знаете, как это бывает! Боже мой! Кое-что просачивается! Вы ведь знаете!

Он ждал от меня хотя бы одного слова или кивка, но я продолжал сидеть неподвижно, и тогда глаза его болезненно блеснули, на щеках появился румянец, сквозь который просвечивала бледность, словно от холода, разлившаяся по его смуглому лицу. Он выпалил:

— Так вот! Этот старик долгое время работал на них. Когда я разоблачил его, он признался, и я вместо того, чтобы передать его в Отдел Де, что формально было моим долгом, решил продолжать держать его на том же посту.

Они продолжали считать его своим агентом, но теперь он работал уже на нас. Они должны были прислать к нему своего человека, курьера, и я на него приготовил ловушку. К сожалению, вместо него явились вы, и…

Он развел руками.

— Минуточку. Значит, он работал на нас?

— Естественно! Под воздействием моего нажима. Отдел Де сделал бы тоже самое, но тогда для моего отдела это дело было бы потеряно, не так ли? И хотя это я его разоблачил, кто-то другой записал бы это на свой счет. Но, впрочем, я поступил так не из-за этого, а чтобы упростить, ускорить, для общего блага…

— Хорошо. Но почему в таком случае он…

— Почему он отравился? Он, очевидно, предположил, что вы и являетесь тем самым курьером, которого он ожидал, и что вы уже знаете о его измене. А ведь здесь он был пешкой…

— Ах, так…

— Да, это именно так. Сознаюсь, я превысил свою компетенцию, оставив его на прежнем месте. И чтобы закопать меня, вас направили прямо к старику. Интрига…

— Да, но ведь я случайно зашел в его комнату! — вырвалось у меня.

Прежде, чем я успел пожалеть о своих словах, офицер криво усмехнулся.

— Можно подумать, от того, что вы зашли бы в соседнюю комнату, что-нибудь изменилось бы, — пробормотал он и опустил глаза.

Призрачное зрелище череды совершенно одинаковых седых розовеньких старичков в очках с золотой оправой, которые терпеливо улыбались, поджидая меня за своими столами, бесконечная галерея чистых убранных, светлых комнат встала перед моими глазами, вызвав во мне внутреннюю дрожь.

— Так значит, не только в этой комнате?

— Ну конечно, ведь мы должны действовать наверняка!

— И в этих других комнатах тоже?

Он кивнул головой.

— И все они…

— Перевербованные, разумеется.

— На кого же они работают?

— На нас и на них. Вы же знаете, как это бывает. Но мы их держим крепко, и на нас они работают продуктивнее.

— Но постойте… Что это он мне плел о планах мобилизации?.. О тысячах вариантах оригинала?..

— О, это был шифр, опознавательный шифр, пароль. Вы, видимо, его не понимали, потому что это был их шифр, а он наверняка решил, что вы не хотите понимать, а значит, уже знаете о его предательстве. Мы ведь все носим нагрудные дешифраторы…

Он расстегнул мундир на груди и показал мне спрятанный под рубашкой плоский аппарат. Я тут же вспомнил, как офицер, который ехал со мной в лифте, прижимал руку к сердцу.

— Вы упомянули об интриге. Чья это была интрига?

Офицер побледнел. Его веки задрожали и опустились, несколько секунд он сидел с закрытыми глазами.

— Сверху, — прошептал он. — Сверху явно метили в меня, но ведь за мной нет никакой вины… Если бы вы воспользовались хотя бы частью своих широких полномочий и…

— И что?

— И замяли бы это дело, то я сумел бы…

Он не договорил. Затем какое-то время с близкого расстояния изучал поверхность моего лица.

Я видел блестящие, как стекло, белки его застывших, расширенных глаз. Пальцами рук, сложенных на коленях, он гладил, мял, дергал материал мундира.

— Девятьсот шестьдесят семь на восемнадцать на четыреста тридцать девять, — умоляюще прошептал он.

Я молчал.

— Четыреста одиннадцать… Шесть тысяч восемьсот девяносто четыре на пять! Нет? Тогда на сорок пять! На семьдесят!

Он заклинал меня дрожащим голосом. Я продолжал молчать. Он встал, бледный как стена.

— Девятнадцать? — сделал он еще одну попытку. Это прозвучало, как стон.

— Ага, значит, так? — сказал он. — Понимаю. Шестнадцать?.. Хорошо… Что ж… Прошу меня извинить.

Прежде чем я пришел в себя, он вышел в соседнюю комнату.

— Господин офицер! — крикнул я. — Подождите же! Я…

За приоткрытой дверью грохнул выстрел, вслед за которым послышался звук падающего тела. Остолбеневший, со вставшими дыбом волосами, я стоял посреди комнаты. "Бежать!" — зазвенело у меня в голове, но в то же время, весь обратившись в слух, я ловил звуки, все еще доносившиеся из комнаты. Что-то слабо стукнуло, словно каблук ударился об пол. Еще один шорох… и тишина, полная тишина. Через щель приоткрытой двери была видна нога в форменной штанине. Не спуская с нее глаз, я попятился задом к выходу, ощупью нашел ручку и надавил на нее.

Коридор — я проверил это двумя косыми взглядами — был пуст. Закрыв за собой дверь, я повернулся и прижался к ней спиной. Напротив, небрежно опираясь рукой о филенку, в распахнутой двери неподвижно стоял приземистый офицер и не отрываясь смотрел на меня. Внутри у меня все оборвалось. Я перестал дышать, ощущая, как делаюсь все более плоским под его слегка скучноватым ледяным взглядом. Его лицо, широкое, толстощекое, выражало все более явное неудовлетворение и недовольство.

Он извлек из кармана какой-то маленький предмет — перочинный ножик? подбросил его вверх раз, другой, третий, по-прежнему не спуская с меня глаз, затем крепко схватил его, провел указательным пальцем — с тихим треском выскочило лезвие. Он попробовал его подушечкой большого пальца, усмехнулся одними уголками губ, медленно прикрыл веки, словно бы говоря «да», после чего отступил в свою комнату и закрыл дверь.

Я стоял и ждал. В тишине возник носовой певучий звук поднимавшегося где-то лифта. Звук ослаб, исчез. Я снова слышал лишь шум собственной крови. Наконец я оторвал руки от лакированной поверхности двери. Мог ли он наблюдать за мной через замочную скважину? Нет, она была маленьким черным пятнышком.

Шаг… Затем второй, третий…

Я снова брел по бесконечным коридорам, сходившимся, расходившимся, без окон, залитым светом, со стенами без единого пятнышка, с вереницей сверкавших снежной белизной дверей, измученный, слишком обессиленный, чтобы решиться на еще одну попытку вторгнуться куда-либо, позволить вовлечь себя в еще один из тысяч водоворотов, поджидавших меня за звуконепроницаемыми перегородками. Время от времени я пытался отдохнуть, опершись о стену, но стены были слишком гладкими, слишком вертикальными, не давали надежной опоры.

Часы, не заведенные мною вовремя, встали неизвестно когда, и я не знал, день сейчас или ночь. Иногда я ловил себя на том, что двигался в каком-то трансе, теряя чувство реальности, когда хлопанье какой-либо двери или звук трогающегося лифта внезапно приводили меня в себя. Я пропускал людей с папками, в коридорах то становилось совсем пусто, то офицеры целыми процессиями двигались в какую-то одну сторону. Возможно, работа шла здесь круглые сутки. Я видел, как люди выходили из кабинетов, и видел других, которые их сменяли, но плохо помню, что было со мной самим. Собственно, я не помню из этого странствия ничего, хотя и двигался куда-то, входил в лифты, куда-то ехал, выходил, даже отвечал, когда ко мне приставали с какими-то пустяками — хотя, может, мне просто желали "спокойной ночи".

Мое сознание не воспринимало ничего, только отражало окружающее. Наконец, неизвестно каким образом, я очутился в проходе, ведущем к туалетным комнатам. Пройдя в одну из дверей, я обнаружил, что попал в похожую на операционную, сверкающую никелированными трубками и кафелем ванную комнату с мраморной, резной, словно саркофаг, ванной.

Едва усевшись на ее край, я почувствовал, что засыпаю. Последним усилием я хотел погасить подсматривавший за мной свет, но выключателя видно нигде не было. Некоторое время я сидел, покачиваясь, на широком краю ванны. Отблески отраженного от никелированных предметов света назойливо лезли в глаза, вонзались в веки, поигрывали бликами на ресницах.

Несмотря на такую пытку, я все же заснул. Закрыв лицо руками, сполз на что-то твердое, ударился обо что-то острое, но боль нисколько меня не побеспокоила.

Сколько времени я проспал, не знаю.

Пробуждался я с трудом, долго, пробираясь через бесформенные, загромоздившие вход в явь какие-то вязкие, хотя и невесомые препятствия. Наконец я отбросил последнее — как крышку гроба — и в мои зрачки полилось сияние, исходившее из голой лампочки под высоким белым лепным потолком.

Я лежал навзничь возле мраморного основания ванны, и кости мои ныли, словно после падения с высоты. Прежде всего я поспешил стащить с себя одежду и вымыться под душем. В серебряной полочке на стене я обнаружил стаканчик с жидким ароматным мылом, оказалось здесь и мохнатое жесткое полотенце с вышитыми на нем широко раскрытыми глазами, одно прикосновение которого разгоняло кровь и заставляло гореть кожу. Проникнувшись бодростью и свежестью, я поспешил одеться. До этой минуты я совсем не думал о том, что буду делать дальше. Протянув руку к задвижке, я вдруг впервые после пробуждения осознал, где нахожусь, и острота этого открытия поразила меня, как электрический разряд. Я словно бы ощутил неподвижный белый лабиринт, который за тонкой перегородкой бесстрастно ожидал моего бесконечного, как и он сам, блуждания. Я почувствовал сети его коридоров, ловушки разделенных звуконепроницаемыми стенами комнат, каждая из которых была готова втянуть меня в свою историю, чтобы затем тут же выплюнуть.

От этой вспышки ясновидения я задрожал, в долю секунды покрывшись потом. Я был готов выбежать наружу с отчаянным бессмысленным воплем о помощи или с мольбой о милосердной смерти. Но этот приступ слабости длился очень недолго.

Я глубоко вздохнул, выпрямился, отряхнул одежду, проверил с помощью зеркала над боковым умывальником, выгляжу ли я должным образом, и ровным, не очень быстрым, но и не слишком медленным, в навязанном Зданием ритме, деловым шагом вышел из ванной.

Перед тем, как выйти, я поставил часы на восемь. Сделал я это наугад, чтобы иметь хотя бы какое-то представление о ходе времени, пусть даже и не ведая, день ли сейчас или ночь. Коридор, в который я вышел, был боковым, редко посещаемым ответвлением главного. По мере моего приближения к основной магистрали движение вокруг меня усиливалось. Служебная деятельность шла своим чередом. Я спустился на лифте вниз, питая слабую надежду, что, может быть, попаду в столовую во время завтрака, однако стеклянные двери были закрыты. В помещении шла уборка. Я вернулся к лифту и поехал на четвертый этаж. Его я выбрал лишь потому, что кнопка с этим номером блестела сильнее других, словно ее чаще всего нажимали.

Коридор, в точности такой же, как и другие, оказался безлюдным.

Почти в самом его конце, перед поворотом, у одной из дверей стоял солдат. Это был первый не имевший никакого звания военный, с которым я здесь столкнулся. Простой мундир был стянут жестким ремнем. Он стоял как изваяние, по стойке «смирно», держа в руках, обтянутых перчатками, темный автомат.

Он даже глазом не моргнул, когда я проходил мимо него. Пройдя шагов десять дальше по коридору, я резко повернул и двинулся прямо к той двери, у которой он дежурил. Если это был официальный вход в помещения главнокомандующего, то было весьма маловероятно, что он меня туда пустит. И все же я рискнул. Следя за ним уголком глаза, я взялся за ручку двери.

Солдат по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания. Абсолютно безучастный, он всматривался в какую-то точку на стене перед собой. Я вошел — и даже вздрогнул, так велико было мое изумление. Напротив, за потрескавшейся балкой притолоки, круто вверх спиралью поднималась лестница с седлообразно вытоптанными ступенями.

Ступив на первую из них, я почувствовал, как мои ноги охватывает пронизывающий до костей холод. Я опустил руку. Она попала в струю стекавшего сверху морозного воздуха. Я начал взбираться по лестнице. Наверху в полумраке бледным пятном маячил проем приоткрытой двери. Я очутился на пороге погруженной во мрак часовни. В глубине под распятым Христом стоял окруженный свечами открытый гроб. Чуть колеблющиеся язычки пламени бросали на лицо умершего слабые неверные отблески. По обеим сторонам прохода, едва освещенного желтоватыми отсветами, темнели ряды лавок. За ними угадывались загадочные, скрывающие в себе что-то ниши.

Раздалось шарканье подошв по каменному полу, но поблизости никого не было видно. Я медленно двинулся по проходу, думая уже лишь о том, куда я направлюсь, когда покину часовню, но тут мой взгляд, блуждавший среди колеблющихся теней, остановился на лице умершего.

Я узнал его сразу, это безмятежное, словно отлитое из чистого воска лицо. В гробу, укрытый до половины груди флагом, укутывавшим ноги пышными, искусно уложенными складками, покоился старичок. Его голова обрамлялась накрахмаленными кружевами, выглядывавшими из-под погребального изголовья. Он лежал без золотых очков, и из-за этого, а может, и потому, что он был мертв, с его лица исчезла лукавая озабоченность. Он лежал вытянувшийся, торжественный, окончательно со всем рассчитавшийся и все завершивший. Я продолжал идти к нему, хоть и замедлив шаги в усилившемся встречном потоке ледяного воздуха, веявшего, казалось, от него самого. Поверх флага лежали его старательно сложенные руки. Только мизинец одной из них не пожелал согнуться и торчал то ли насмешливо, то ли предостерегающе, притягивая взгляд своей непослушной оттопыренностью. Откуда-то сверху раз и другой донеслась одинокая нота, более всего напоминающая сопящий вздох неплотно закрытой органной трубы, словно кто-то неумело пробовал тона на клавиатуре инструмента, но затем снова наступила тишина.

Почести, оказываемые умершему, меня несколько удивили, но это было чисто рефлекторно. В сущности, гораздо более меня занимала моя собственная ситуация. Я неподвижно стоял у гроба — ноги мои зябли все сильнее — вдыхая тепловатый запах стеарина. Одна из свечей издала треск, я ощутил легкое прикосновение к моему плечу, и в ту же секунду кто-то прошептал прямо мне в ухо:

— Ревизия уже состоялась…

— Что? — вырвалось у меня.

Это слово, которое я произнес, не совладав с голосом, возвратилось с невидимого свода, растянутое глубоким, усиливающимся эхом. Прямо за моей спиной стоял высокий офицер с бледным, слегка одутловатым, лоснящимся лицом. Я заметил, что нос у него слегка синеват. Между отворотами мундира белел подвернутый вовнутрь жесткий воротничок.

Военный священник…

— Вы что-то сказали, отец? — тихо спросил я.

Он елейно прикрыл глаза, словно хотел приветствовать меня самым деликатнейшим образом.

— Ах, нет, это недоразумение. Я принял вас за другого человека. Кроме того, я не отец, а брат.

— Ах, так?

С минуту мы стояли молча. Он наклонил голову набок. Голова его была аккуратно выбрита до кожи, темя покрывала маленькая шапочка.

— Извините, что я вас спрашиваю, но вы, наверное, знали покойного?

— В некотором смысле, но слегка, — ответил я.

Его глаза — собственно, я видел только дрожащие микроскопические отражения свечей в них — очень медленно прошлись по моей фигуре и с тем же вдумчивым интересом вернулись к моему лицу.

— Последний долг? — выдохнул он мне в ухо с оттенком неприятной фамильярности. Затем еще раз осмотрел меня, осторожнее.

Я ответил ему твердым, недоброжелательным взглядом, под которым он сразу вытянулся.

— Вы направлены? — спросил он со смирением.

Я промолчал.

— Сейчас будет месса, — поспешно заговорил он. — Панихида, а потом месса. Если вы хотите…

— Это не имеет значения.

— Конечно.

Становилось все холоднее. Ледяной ветер гулял между свечей, покачивая язычки их пламени. Сбоку прямо мне в глаза блеснуло отражение.

Там, поодаль от гроба, громоздился тяжелый предмет — большой холодильник, через никелированную решетку которого струились потоки морозного воздуха.

— Неплохо у вас тут все устроено, — равнодушно пробормотал я.

Монах-офицер покосился в сторону и белой, мягкой, словно из теста вылепленной рукой коснулся моего рукава.

— Осмелюсь доложить, не все, — зашептал он. — Много несуразностей… Халатность при исполнении обязанностей… Офицер приор не справляется…

Он нашептывал эти слова, следя при этом за моим лицом, готовый в любую минуту ретироваться, но я молчал, вглядываясь в размытое тенями лицо умершего, не делая ни одного движения.

Это его явно ободрило.

— Это, конечно, не мое дело… Я едва ли смею… — Он дышал мне в висок. — Но все же, если бы мне было дозволено спрашивать, в надежде, что я смогу принести какую-нибудь пользу в служебном порядке, вы… по высочайшему направлению?

— Да, — ответил я.

Губы его в восхищении приоткрылись, во рту стали видны большие лошадиные зубы. С вымученной улыбкой на лице он застыл, словно упиваясь моим ответом, как изваяние.

— Позвольте мне уж тогда сказать… Я вам не мешаю?

— Нет.

— Спасибо. Все больше становится недочетов в службе.

— Божьей? — проявил я догадливость.

Его улыбка стала вдохновенной.

— Бог-то не забывает о нас никогда… Я имею в виду дела нашего Отдела.

— Вашего?..

— Так точно. Теологического. Отец Амниен из Секции Конфиденциальности последнее время замечен в злоупотреблениях…

Он продолжал говорить, но я вдруг перестал его слышать, поскольку непослушно торчавший мизинец лежавшего в гробу старичка внезапно пошевелился.

Застыв от ужаса, я ловил каждое его движение, ощущая отвратительно теплое дыхание монаха-офицера на своем затылке.

Все остальные полусогнутые пальцы плотно прилегали друг к другу и казались отлитой из воска половиной ракушки.

Только этот мизинец, казавшийся более пухлым, более розовым по сравнению с другими пальцами, слегка шевелился, и тут мне показалось, что даже в этой невозможной выходке, в игривом шевелении мизинца, я улавливаю искусно воплощенную натуру старичка.

Вместе с тем было в этих движениях нечто призрачное, бесплотное, что заставляло оставить мысль о воскрешении и направляло мышление к тем особым мельчайшим и неуловимым движениям насекомых, проявлением которых была, например, едва заметная расплывчатость брюшка непосредственно перед полетом. Расширенными глазами следил я за этими шевелениями, все более явными покачиваниями пальца.

— Не может быть! — вырвалось у меня.

Монах приник ко мне, согнувшись в полупоклоне.

— Богом клянусь! По долгу службы уст моих да не осквернит ложь.

— Да? Ну, тогда расскажите мне, что же у вас не в порядке, — произнес я.

Я не вполне отдавал себе отчет в том, что говорю, внезапно сознавая, что перед лицом перспективы остаться один на один со старичком без раздумий соглашаюсь на отвратительную назойливость монаха, словно надеясь, что в присутствии двух людей покойник не решится на что-нибудь посерьезнее.

— Исповедальные карточки содержатся неряшливо, нет должного надзора за посетителями, офицер-привратник не заботится о своевременном выписывании пропусков, в Секции Попечения Душ совершенно не ведется провокационная работа.

— Что вы говорите, брат мой? — пробормотал я.

Палец успокоился. Мне надо было бы уходить как можно скорее, но я слишком глубоко увяз в этой сцене.

— А как обстоят дела с религиозными обрядами? — спросил я безо всякого интереса, невольно входя в навязанную мне роль инспектора.

Его возбуждение росло, он почти шипел, а глаза его горели и слезились, его распирало от упоения доносительства, облеплявшего его губы беловатым налетом слюны.

— Ну, что с обрядами?

Он нетерпеливо скривился, набираясь смелости перед тяжестью обвинений, которые ему предстояло предъявить.

— Проповеди не вдохновляют ни на какие начинания, не дают ощутимых результатов, правила подслушивания нарушаются сплошь и рядом, и в Секции Высших Предначертаний злоупотребления привели к скандалу, который удалось кое-как замять лишь благодаря тому, что тайный брат Малькус сумел наладить отношения с ризничим, которому он в порядке обмена посылает для покаяния девиц с девятого, разумеется, соответствующим образом настроенных, а аббат-офицер Орфини вместо того, чтобы уведомить, кого следует, ударился в мистику, толкует о неземных наказаниях…

— Космических?

— Если бы! Ох, прошу извинить… не знаю, к сожалению, звания…

— Ничего, это не важно.

— Понимаю. Можно толковать о "наижесточайших карах", имея под рукой столько эффективных приспособлений, благодаря коллегам из Турции… Но ведь, вдобавок ко всему, тайный брат Малькус направо и налево распускает слухи о том, что он расшифровал Библию. Вы понимаете, что это означает?

— Богохульство, — предположил я.

— С богохульством Всевышний справится как-нибудь сам, это для него не впервой. Речь идет о целом учении! Теологические основы теории святого отступничества.

— Хорошо, — нетерпеливо перебил я его. — Давайте перейдем к фактам. Этот тайный брат Малькус… Как все это выглядит? Но, ради Бога, самую суть.

— Слушаюсь. О том, что брат Малькус триплет, было известно давно способ, которым при пении псалмов… Ну, понимаете, брат Альмугенс должен был иметь с ним дело… мы подсунули ему нескольких штатских… он, лежа крестом, подавал знаки… ну, нарушение параграфа четырнадцатого… а при квартальном обыске в ризе его офицера-исповедника были обнаружены вшитые двойные перекрученные серебряные нити.

— Нити? А зачем, собственно?

— Ну как же… для экранирования подслушивающего устройства. Я лично вел следствие среди причащающихся…

— Благодарю, — сказал я, — пожалуйста, достаточно. В общих чертах я сориентирован. Вы можете идти.

— Но ведь я только начал…

— До свидания, брат.

Монах выпрямился, вытянул руки по швам и ушел. Я остался один. Итак, религиозные обряды вовсе не были побочным, дополнительным занятием, чем-то, предназначенным для траты свободного времени, но выполняли роль оболочки нормальной служебной деятельности.

Я посмотрел на мертвого. Палец его задрожал еще сильнее. Я невольно приблизился к гробу. "Надо бы уходить, пожалуй", — подумал я. Но рука, которую я держал в кармане, внезапно выскользнула оттуда и легла на кисть старичка. Это прикосновение было почти мгновенным, но оставило у меня в памяти след ощущения его холодной, иссохшей кожи. И при этом его мизинец, задетый кончиками моих пальцев, оказался у меня в руке.

Инстинктивно я разжал пальцы — и он покатился между складками знамени, и лег там, как маленькая колбаска. Я не мог его так оставить, поднял упавший мизинец и поднес к глазам.

Сделан он был вроде бы из губки, на нем были нарисованы морщины, имелся даже ноготь. Протез? До меня донеслись звуки шаркающих шагов. Я спрятал эластичную вещицу в карман.

В часовню вошло несколько человек.

Они несли венок. Я отступил за колонну. На венке поправляли траурные ленты с золотыми буквами. У алтаря появился священник. Прислужник поправлял его одеяние. Я оглянулся. Прямо за моей спиной, рядом с барельефом, изображавшим отступничество святого Петра, виднелась узкая дверь. За ней оказался коридорчик, сворачивавший налево. В конце его перед чем-то вроде обширной ниши с тремя ведущими вверх ступенями сидел на треногом табурете монах в рясе и деревянных сандалиях. Негнущимися, покрытыми мозолями пальцами он переворачивал страницы требника. При моем приближении он поднял на меня глаза. Он был очень стар, с бурым, как земля, пятнышком на лысом черепе.

— А что у вас там? — спросил я и указал на дверь в глубине ниши.

— А-а? — прохрипел он, приставляя ладонь к уху.

— Куда ведет эта дверь? — крикнул я.

Я наклонился над ним. Блеск радости понимания оживил его помятое лицо.

— Нет, любезный. Никуда. Это келья отца Марфеона, отшельника нашего.

— Что?

— Келья, любезный…

— А можно к этому отшельнику? — спросил я ошеломленно.

Старец отрицательно покачал головой.

— Нет, любезный, нельзя. Отшельник же, любезный…

Секунду поколебавшись, я поднялся по ступенькам и отворил эту дверь. Предо мной предстало нечто вроде темной, сильно захламленной передней. Повсюду валялись пустые пакеты, засохшая шелуха от лука, пузырьки, резиночки — все это, перемешанное с бумажным мусором и обилием пыли, почти сплошь покрывало пол.

Лишь посередине был проход, вернее, ряд проплешин, куда можно было поставить ногу, который вел к следующей, словно бы из сказок, из неотесанных бревен, двери. Проследовав по проходу среди мусора, я добрался до нее и нажал на огромную, железную, изогнутую ручку. Сначала я увидел и услышал торопливую возню, громкий шепот, а затем глазам моим в полумраке помещения, едва освещенного низко горевшей, словно она стояла на полу, свечой, представилось беспорядочное бегство каких-то личностей, жавшихся по углам, на четвереньках вползавших под край стола, под нары. Один из пробегавших задел свечу, и наступила кромешная тьма, полная сварливого шепота и пыхтения. В воздухе, который я набрал в легкие, стояла удушливая вонь немытых человеческих тел. Я поспешно отступил к двери.

Старый монах, когда я проходил мимо, поднял глаза над молитвенником.

— Не принял отшельник, а?

— Он спит, — бросил я на ходу.

Меня догнали его слова:

— Как кто в первый раз приходит, так всегда говорит, что спит, а вот как во второй раз, то надолго остается.

Возвращаться я был вынужден через часовню. Панихида, видимо, уже состоялась, поскольку гроб, флаги и венки исчезли. Мессу тоже отслужили. На слабо освещенном амвоне стоял потрясавший руками священник. На его груди под парчой вырисовывалась квадратная выпуклость.

— …ибо сказано: "И опробовав все искушения, дьявол отступил от него, но до времени".

Высокий голос проповедника вибрировал, отдаваясь от скрытого во мраке свода.

— "До времени" сказано, а где же пребывает он? Может, в море красном, бурлящем под кожею нашей? Может, где-то в природе? Но разве сами мы, о братия, не являемся частью природы необъятной, разве шум ее деревьев не отзывается в костях ваших, а кровь, струящаяся в жилах наших, разве менее солена, чем вода, которой океан омывает полости скелетов своих тварей подводных? Разве пустоши глаз наших не ищут огонь неугасимый? Разве не являемся мы в итоге суетной увертюрой покоя, супружеским ложем праха, космосом и вечностью лишь для микробов, в жилах наших затерянных, которые изо всех сил мир наш заполонить стараются? Являемся ли мы неизвестностью, как и то, из чего возникли мы, неизвестностью, из-за которой удавляемся, неизвестностью, с которой общаемся…

— Вы слышите? — прошептал кто-то за моей спиной.

Краем глаза я уловил поблескивающее бледное лицо брата-офицера.

— О том, как удавляемся, об удушении… и это называется провокационная проповедь! Ничего проделать грамотно не умеет. И это называется провокатор!

— Не ищите ключ к тайне, ибо то, что отыщете, шифром сокрытым окажется! Не пытайтесь постичь непостижимое! Смиритесь!

Голос с амвона отдавался в каменных закоулках храма.

— Это аббат Орфини. Он уже заканчивает. Я его сейчас вызову. Вы непременно должны этим воспользоваться. Будет лучше всего, если вы доложите о нем, — шипел бледный брат, почти обжигая мне затылок и шею своим зловонным дыханием. Ближайшие из прихожан стали оборачиваться.

— Нет, не надо, — вырвалось у меня.

Но он уже спешил по боковому проходу к алтарю.

Священник исчез. Внезапная поспешность, проявленная монахом, обратила на меня внимание присутствующих. Я хотел было незаметно уйти, но у входа образовалась толчея. Пока я раздумывал, монах уже появился снова, ведя с собой священника, разоблаченного до мундира. Он схватил его за рукав, подтолкнул ко мне, скорчил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны.

Последние из прихожан покинули часовню. Мы остались вдвоем.

— Желаете исповедоваться? — певучим голосом обратился ко мне этот человек.

У него были седые виски, волосы на голове высоко подбриты, напряженное неподвижное лицо аскета, во рту — золотой зуб, блеск которого напомнил мне о старичке.

— Нет, ничего подобного, — быстро произнес я. Затем, вдохновленный неожиданной мыслью, добавил: — Мне нужна лишь некоторая информация.

Священник мотнул головой.

— Прошу вас.

Он уверенно направился к алтарю. За алтарем находилась низкая дверь, освещаемая лишь розоватым светом рубиновой лампочки, подсвечивавшей какой-то образок. Коридор, в котором мы оказались, был почти темным. Повернутые лицом к стене, накрытые или завешенные кусками материи, по обеим сторонам стояли статуи святых. В комнате, в которую мы вошли, яркий свет ударил мне в глаза. Стену напротив занимал огромный несгораемый шкаф. Священник указал мне на кресло, а сам перешел на другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Несмотря на мундир, он по-прежнему выглядел как священник, с белыми чувственными руками и сухожилиями пианиста, его виски были покрыты сеткой голубых жилок, кожа, казалось, прилегала на голове прямо к сухим костям черепа — все в нем дышало невозмутимостью и спокойствием.

— Я слушаю вас.

— Вы знаете шефа Отдела Инструкций? — спросил я.

Он слегка приподнял брови.

— Майора Эрмса? Знаю.

— И номер его комнаты?

Священник смешался. Он попытался теребить пуговицы мундира так, словно это была сутана.

— Вероятно, произошла… — начал он, но я его прервал:

— Итак, какой это номер, по вашему мнению, господин аббат?

— Девять тысяч сто двадцать девять, — ответил аббат. — Но я не понимаю, почему я…

— Девять тысяч сто двадцать девять, — медленно повторил я. Мне казалось, что я уже не забуду этот номер.

Священник смотрел на меня со все большим удивлением.

— Вы… Прошу прощения… Брат Уговорник дал мне понять…

— Брат Уговорник? Тот монах, который привел вас? Что вы о нем думаете?

— Я в самом деле не понимаю… — проговорил священник.

Он все еще стоял за письменным столом.

— Брат Уговорник является руководителем кружка монашеского рукоделия.

— Это полезное дело, — заметил я. — И что же, позвольте узнать, эта ячейка изготовляет?

— В основном литургические облачения и принадлежности для церковной службы, всякую религиозную утварь…

— И больше ничего?

— Ну, иногда… по особому заказу… Например, для Отдела Слежки и Доносительства недавно была изготовлена, как я слышал, партия кипятильников для чая с подслушивателями. А Геронтофильная Секция заботится об одежде и разных мелочах для болезненных старцев, скажем, о грелках с пульсографами.

— С пульсографами?

— Да, для регистрации затаенных влечений… Магнитофонные подушечки, в расчете на разговаривающих во сне… И так далее. Но как же так, разве брат Уговорник не говорил вам обо мне?

— Он говорил мне о различных… — я замолчал.

— Сотрудниках нашего Отдела?

— Мы говорили…

— Прошу прощения…

Священник вскочил с кресла, подбежал к сейфу и тремя уверенными движениями набрал номер на цифровых дисках.

Стальная дверь, щелкнув, приоткрылась.

Стали видны груды разноцветных, с печатями, папок. Священник стал лихорадочно рыться в них, вытащил одну, и я снова увидел его бледное лицо с блестевшими на лбу и под носом капельками пота, мелкими, как булавочные острия.

— Прошу вас, располагайтесь, я сию минуту вернусь.

— Нет! — крикнул я, вскакивая с места. — Передайте эту папку мне! Мною руководило какое-то вдохновение.

Он обеими руками прижал папку к груди. Я подошел к нему, впился взглядом в его глаза и взялся за картонный край папки, он не хотел ее отпускать.

— Девятнадцать, — медленно проговорил я.

Капли пота, как слезы, катились по его щекам. Папка сама перешла в мои руки. Я открыл ее. Она была пуста.

— Служба… Я действовал… Приказ свыше, — лепетал священник.

— Шестнадцать, — сказал я.

— Пощадите! Нет!

— Сядьте, пожалуйста. Вы не выйдете из этой комнаты, пока не получите разрешения по телефону, святой отец. Понимаете?

— Так точно!

— И сами вы не будете никому звонить?

— Нет! Клянусь!

— Хорошо.

Я вышел, закрыл за собой дверь, прошел по коридору, миновал пустую потемневшую часовню, спустился по винтовой лестнице. Снаружи часового уже не было. Я вызвал лифт — и вдруг обнаружил, что держу в руках отобранную у священника желтую папку.

Комната девять тысяч сто двадцать девять находилась на девятом этаже. Я вошел туда без стука.

Одна из секретарш вязала на спицах, другая ела бутерброд с ветчиной и помешивала чай. Я поискал глазами следующую дверь, в кабинет шефа, но здесь не было видно никаких других дверей. Это меня шокировало.

— К майору Эрмсу, со специальной миссией, — объявил я.

Секретарши словно бы и не слышали. Та, которая вязала, сосредоточенно считала петли.

"Может, нужен какой-то пароль?" — мелькнуло у меня в голове. Я еще раз окинул взглядом небольшую комнату. Вдоль стен стояли секции узких полок, разделенных вертикально на большое число узких ячеек. Над одной из них, довольно высоко, висел раскрашенный в цветочки микрофон. Обратиться еще раз значило смириться с поражением. Я положил свою желтую папку на стол той девушки, которая ела.

Она посмотрела на нее, продолжая жевать. Над зубами у нее розовели десны. Затем мизинцем отодвинула салфетку, в которую был завернут хлеб, но так, что часть его осталась выдвинутой за край бумаги.

Я подошел к полке и в глубине ячейки заметил за ней что-то белое поверхность двери.

Она была загорожена полками. Без раздумий я ухватился за секцию и стал ее отодвигать. Вертикальные пластины, делящие полки на ячейки, угрожающе зашелестели.

— Шестнадцать, семнадцать… — считала зловещим шепотом секретарша, девятнадцать…

Полки за что-то зацепились. Дверь освободилась лишь наполовину. Я заметил, что она отворялась в ту сторону, нажал на ручку и протиснулся между косяком и боковиной секции полок.