Дневник посла Додда

I 8 июня 1933 г. – 11 октября 1933 г.

Четверг, 8 июня 1933 г. В полдень у меня в кабинете в здании Чикагского университета раздался телефонный звонок.

– Говорит Франклин Рузвельт. Не согласились бы вы оказать существенную помощь своему правительству? Я хочу предложить вам пост американского посла в Германии.

Это неожиданное предложение застало меня врасплох, и я ответил Рузвельту, что должен подумать.

– В вашем распоряжении два часа, – сказал Рузвельт. – Сможете ли вы за это время принять решение?

– Пожалуй. Но мне нужно сначала переговорить с руководством университета. А вы тем временем, вероятно, выясните, не будет ли германское правительство возражать против меня из-за моей книги «Вудро Вильсон».

– Я уверен, что нет. Именно эта книга и вся ваша деятельность как человека либеральных взглядов и как ученого заставили меня обратиться к вам. К тому же вы получили образование в немецком университете. Я предлагаю вам трудный пост, который по силам только человеку соответствующего культурного уровня. Я хочу, чтобы немцы видели перед собой пример американского либерала.

В заключение он добавил:

– Я переговорю с германским посольством и выясню их отношение к вашей кандидатуре. Свяжитесь со мной в два часа.

Я позвонил жене и поделился с ней новостью. Затем я заглянул к ректору Хатчинсу, но не застал его. Тогда я пошел к декану Вудворду, который был проректором университета, и он обещал поговорить по телефону с Хатчинсом, находившимся в то время, кажется, где-то поблизости от Лэйк-Джинива (Висконсин).

– Вы должны согласиться, хотя пост вам предлагают нелегкий, – сказал Вудворд. – Университет подыщет кого-нибудь вместо вас на лето и будущую зиму.

Последние его слова объяснялись тем, что по телефону Рузвельт меня предупредил: «Если университет будет настаивать, вы сможете вернуться зимой 1934 года».

После разговора с Вудвордом я поехал домой и за завтраком вместе с женой обсудил предложение Рузвельта. Мы решили, что мне надо попробовать свои силы. В половине третьего я позвонил в Белый дом. Там в это время шло заседание кабинета. Секретарь президента – своего имени он не назвал – передал мой ответ президенту, который тут же известил об этом членов кабинета. Мой друг Дэниэл Роупер рассказал мне впоследствии, что ни один из них не возражал против моей кандидатуры, а Гарольд Икес из Чикаго и Клод Свэнсон из Виргинии горячо ее поддержали.

Официальное назначение состоялось лишь после того, как германский посол в Вашингтоне доктор Ганс Лютер выяснил отношение ко мне своего правительства. Вопрос был решен положительно, и 12 июня сенат единогласно утвердил мою кандидатуру. Доктор Лютер сообщил в Германию, что я получил докторскую степень в Лейпциге, опубликовал свою книгу о Томасе Джефферсоне на немецком языке и хорошо владею этим языком. 13 июня берлинские газеты поместили краткий реферат моей докторской диссертации «Возврат Джефферсона к политической деятельности в 1796 году».

Начиная с 13 июня меня то и дело осаждали репортеры и фотокорреспонденты. Самые различные и подчас довольно нелепые сообщения и снимки стали появляться во всех газетах. Мне никогда и не снилась такая известность. Все друзья, и особенно мои бывшие студенты, с восторгом приняли мое назначение. Ко мне домой и в адрес университета поступило по меньшей мере пятьсот, а может быть даже семьсот писем и телеграмм.

Пятница, 16 июня. По приглашению президента я приехал в Вашингтон. Он принял меня, сидя за своим огромным письменным столом. В час дня на этом столе для нас был сервирован завтрак.

Разговор сразу же коснулся германского вопроса. Президент рассказал мне, как заносчиво вел себя доктор Ялмар Шахт в мае, когда он в качестве главы германского Государственного банка угрожал прекратить выплату процентов и основных капиталов американским кредиторам, которым Германия должна была перечислить в августе свыше миллиарда долларов⁴. Рузвельт сказал, что посоветовал государственному секретарю Корделлу Хэллу принять Шахта, но, когда тот войдет в кабинет, сделать вид, будто он поглощен поисками каких-то документов, и минуты три не замечать присутствия немца, а секретарь Хэлла тем временем должен был понаблюдать, какое впечатление это произведет на Шахта. Затем Хэллу надлежало обнаружить записку президента, содержащую резкий протест против попытки немцев уклониться от уплаты по своим долговым обязательствам. Вручая эту записку Шахту и здороваясь с ним, Хэлл получил прекрасную возможность увидеть, как Шахт меняется в лице. Подобная встреча, сказал президент, должна была до известной степени сбить спесь с заносчивого немца, но результат, как сообщил Хэлл, превзошел все ожидания. Эта инсценировка была точным повторением того приема, который Рузвельт оказал Шахту, когда последний нанес ему визит.

Описав метод, с помощью которого он пытался заставить известного банкира быть посговорчивей насчет долгов или хотя бы немного урезонить его, Рузвельт сказал примерно следующее:

– Я знаю, конечно, что наши банкиры получили непомерные прибыли, когда в 1926 году ссудили огромные суммы германским компаниям и муниципалитетам. Им удалось перепродать облигации германского займа тысячам американцев с прибылью от шести до семи процентов. Тем не менее наши граждане вправе ожидать, что немцы оплатят свои долги, и, хотя этот вопрос не относится к компетенции правительства, я прошу вас сделать все возможное, чтобы предотвратить объявление моратория, так как это значительно задержит платежи.

Затем мы принялись обсуждать положение еврейского населения.

– Отношение германских властей к евреям, – сказал Рузвельт, – просто позорное, и американские евреи глубоко возмущены. Но и это находится вне компетенции правительства. Все, что мы можем сделать, – это оградить от преследования евреев, имеющих американское подданство. Их мы обязаны защищать, используя неофициальные и личные связи, а кроме того, мы должны предпринять все возможное, чтобы и остальные евреи не подвергались столь жестоким преследованиям.

Когда я сообщил президенту по телеграфу о своем согласии, то полагал при этом, что со стороны правительства не должны предъявляться какие-либо претензии по поводу образа жизни, который я смогу вести, не выходя за рамки своего бюджета – 17 500 долларов. Сейчас, когда я коснулся этого вопроса, столь оживленно обсуждавшегося в Чикаго, Рузвельт сказал:

– Вы совершенно правы. Вам не следует тратиться на дорогостоящие приемы, вполне достаточно устроить два-три званых обеда или вечера. Постарайтесь оказывать должное внимание американцам, живущим в Берлине, и приглашайте изредка на приемы тех немцев, которые заинтересованы в поддержании хороших отношений с Америкой. Вы, я думаю, уложитесь в свой бюджет без сколько-нибудь существенного ущерба для вашей служебной деятельности.

После этого разговор коснулся торговли между обеими странами.

– Мы должны договориться с немцами по некоторым вопросам, – заметил президент, – это будет способствовать росту германского экспорта и тем самым поможет немцам выполнить свои долговые обязательства. Однако в настоящее время на экономической конференции в Лондоне слышны голоса только тех, кто выступает за «экономический национализм»⁵. Как вы думаете, что обещает нам такая перспектива?

Я ответил, что, по моему мнению, централизация управления экономикой может в скором времени привести к возникновению у нас новой разновидности феодализма, при которой фермеры постепенно превратятся в простых крестьян и батраков-поденщиков, а неорганизованные рабочие – в пролетариев.

Рузвельт согласился со мной, но при этом добавил:

– Если европейские государства откажутся ввести льготные тарифы, мы заключим соглашения с Канадой и странами Латинской Америки и будем проводить взаимовыгодную торговую политику, которая откроет рынки для нашей избыточной продукции.

Мы поговорили немного о полковнике Эдварде М. Хаузе⁶ и о предложении президента относительно сокращения военного потенциала Франции.

– Если мир хочет избежать войны, необходимо договориться об ограничении вооружений, – сказал президент. – Норман Дэвис⁷ занимается этим вопросом, однако я далеко не уверен, что он добьется успеха. Он телеграфировал мне, что хотел бы принять участие в работе Лондонской экономической конференции, но я ответил: «Возвращайтесь». Скоро Дэвис будет здесь. Мне хотелось бы, чтобы вы успели поговорить с ним до вашего отъезда.

В два часа я распрощался с президентом и отправился в государственный департамент, чтобы ознакомиться с донесениями из Германии со времени установления там гитлеровского режима. А в 8 часов вечера я побывал на обеде у германского посла Лютера, где за отлично сервированным столом собралось человек двадцать гостей; перед этим все они, кроме меня, отдали дань вошедшим в моду коктейлям. Но, хотя прием затянулся до полуночи, разговор как-то не клеился.

Суббота, 17 июня. В государственном департаменте я встретил профессора Раймонда Моли, который пригласил меня к себе в кабинет. Поговорив с ним около получаса, я убедился, что он совершенно расходится с президентом во взглядах относительно позиции, которую Соединенным Штатам следует занять в вопросе о положении евреев, живущих в Германии. Кроме того, он рассуждал как ярый приверженец «экономического национализма», целиком расходясь с президентом и в этом отношении. А когда мы заговорили о тарифах, я обнаружил, что он не имеет ни малейшего представления о законах Уокера и Пила 1846 г.⁸ и о ситуации в сфере торговых отношений, сложившейся в связи с этими законами. Он откровенно сказал мне, что никогда не занимался изучением данного вопроса, – и это говорил профессор экономики и экономический советник президента! Когда я рассказал об этом своему другу Роуперу, мы оба согласились, что Моли не удастся надолго сохранить доверие Рузвельта.

В тот же день я вместе со своим сыном Уильямом уехал на нашу небольшую ферму, расположенную вблизи Голубого хребта в Виргинии.

Среда, 21 июня. Снова в Чикаго. Преподаватели исторического и других факультетов университета устроили обед в честь моей жены, дочери Марты и меня. На обеде, состоявшемся в Джадсон-Корт – одном из новых общежитий студентов старших курсов, присутствовало около двухсот человек, в том числе Карл Сэндберг, Гарольд Маккормик, миссис Эндрью Маклиш (ее супруг, ныне покойный, субсидировал возглавляемую мной кафедру в Чикаго), ректор Роберт М. Хатчинс и другие. Грустный это был вечер. Мне было тяжело расставаться с коллегами, вместе с которыми я проработал двадцать пять лет. Некоторые из них, как, например, Э. К. Маклафлин и Ч. Э. Мерриэм, были крупнейшими специалистами в своей области. Обменявшись прощальным рукопожатием почти со всеми присутствующими, мы к одиннадцати часам вечера вернулись домой.

Пятница, 23 июня. Американцы немецкого происхождения – демократы, республиканцы и представители прогрессивных групп – устроили большой прием в так называемом Золотом зале отеля «Конгресс». Среди присутствовавших были и супруги Сэндберг. Прием закончился около половины двенадцатого выступлением Чарлза Мерриэма. На следующий день газеты опубликовали выдержки из моей прощальной речи.

Хорошо понимая, как мне не хочется уезжать, Карл Сэндберг прислал через несколько дней стихотворение, посвященное этому печальному событию.

Пятница, 30 июня. Со вторника и до середины дня в пятницу я был занят в государственном департаменте, просматривая донесения из Берлина, поступившие вплоть до 15 июня.

В среду я и мой сын Уильям обедали у Роуперов. После обеда мы с Роупером поехали на вокзал, чтобы проводить президента Рузвельта, уезжавшего в отпуск.

Начался проливной дождь; мы ехали в личной машине Рузвельта, и, по его приглашению, я сел рядом с ним. Рузвельт посоветовал мне отправиться на пароходе «Вашингтон», который 5 июля отплывает из Нью-Йорка в Гамбург. Он еще раз высказал пожелание, чтобы я поговорил с Норманом Дэвисом, который должен вот-вот вернуться из Женевы, чтобы доложить о ходе конференции по разоружению.

Суббота, 1 июля. Сегодня рано утром мы с женой в спальном вагоне отправились в Роли (Северная Каролина). Я съездил в Фукэй-Спрингз повидаться со своим отцом, которому уже 87-й год. По возвращении в Роли я нанес визит губернатору Эрингхаузу, с которым мне прежде никогда не приходилось встречаться. Ничего не зная ни обо мне, ни о моей работе, он в присутствии репортеров, услышав от меня какое-то замечание о Германии, неожиданно спросил: «Не вы ли профессор Додд?». Эти слова вызвали оживление среди присутствующих, а репортеры сразу же увидели в этом повод для заметки. Вечерние газеты показали, что такой случай вполне может стать материалом для целой статьи.

В середине дня я побывал на нашем семейном кладбище, где могилы хранили память о трагических событиях времен Гражданской войны. Здесь похоронен мой двоюродный дед, убитый в Виргинской кампании 1862 года. Тут же были похоронены два брата моего деда, которые вместе с генералом Ли сдались в плен под Аппоматоксом. В 1909 году на этом кладбище похоронили мою мать. С глубоким волнением смотрел я на эти могилы, напоминавшие о горестных утратах нашей семьи.

Я навестил моего дядю Луиса Крича, владельца большого поместья на реке Ньюс. Когда-то здесь стоял дом, в котором я появился на свет. Все вокруг будило воспоминания о днях моего детства. Время мало что изменило здесь. На холме, где когда-то стояли дом моего деда и амбар, по-прежнему растет несколько теперь уже почти засохших дубов. А на старом кладбище появились деревья, достигающие чуть ли не фута в поперечнике.

Да, день выдался печальный, хотя близкие старались сделать наше пребывание здесь приятным.

Понедельник, 3 июля. Около девяти часов утра мы прибыли в Нью-Йорк. В десять я поехал на совещание в «Нэшнл сити бэнк», где по просьбе руководителей государственного департамента должен был ознакомиться с финансовыми проблемами, стоящими перед германо-американскими банками в связи с необходимостью выплаты 1,2 миллиарда долларов американским кредиторам, которых наши банкиры втянули в субсидирование немецких компаний⁹. В совещании под председательством вице-директора банка Флойда Блэйра приняло участие около десяти банкиров. Всех встревожило соглашение с директором Рейхсбанка Шахтом о невостребовании долгов, согласно которому платежи по долговым обязательствам будут производиться, правда, в обесцененных германских марках. Однако это было все же лучше, чем ничего. Американским держателям облигаций представлялась довольно сомнительная перспектива реализовать по 30 центов за доллар принадлежавшие им ценные бумаги. Было высказано много всяких соображений, но договорились мы только об одном, – что мне надлежит всеми мерами препятствовать полному прекращению платежей Германией, так как это нанесло бы ущерб интересам американских финансовых кругов. К тому времени «Нэшнл сити бэнк» и «Чейз нэшнл бэнк» располагали облигациями германского займа на сумму более 100 миллионов долларов! Оба банка готовы были удовлетвориться хотя бы 4 процентами гарантированного дохода вместо первоначально обусловленных 7 процентов.

Вслед за тем мне пришлось принять участие еще в одном совещании, о котором я был уведомлен предварительно. Среди присутствовавших там были судья Джулиан У. Мак, Феликс Уорберг, судья нью-йоркского окружного суда и брат губернатора Лемана – Ирвинг Леман, раввин Стив С. Уайз и Макс Колер, который писал в то время биографию нью-йоркского семейства Зелигманов. Совещание было устроено адвокатом, членом либеральной партии Джорджем Гордоном Бэттлом.

Беседа продолжалась полтора часа, и все об одном и том же: немцы убивают евреев; случаи самоубийства среди евреев, доведенных преследователями до отчаяния, стали уже обычным явлением (говорили, будто такие случаи были в семье Уорбергов); имущество евреев конфискуется.

Участники совещания просили меня, как либерала и гуманного человека, настоять на вмешательстве со стороны нашего правительства. Я объяснил, что правительство ничего не может здесь сделать официальным путем, но заверил присутствующих, что использую все свое личное влияние, чтобы противодействовать несправедливому обращению с немецкими евреями и буду, конечно, протестовать против дискриминации американских евреев. Мы разошлись в 10 часов, а в 11 я сел в поезд, отправлявшийся в Бостон, чтобы навестить полковника Хауза, который живет в Биверли-Фармс, приблизительно в тридцати милях от «Пупа земли».

Вторник, 4 июля. В Бостоне меня ожидал автомобиль, присланный Хаузом, и через час мы уже сидели с ним за завтраком. Несмотря на свои 75 лет, полковник выглядел очень бодро, ум его не потерял остроты. Целых два часа мы беседовали о моей «трудной миссии». Хауз откровенно сказал мне: «Я предложил президенту две кандидатуры – вашу и Николаса Мэрри Батлера, хотя понимал, что вам должно быть отдано предпочтение. Однако мои отношения с семьей Батлера заставили бы меня усиленно рекомендовать его кандидатуру в том случае, если бы ваша по каким-либо причинам была отклонена».

Я не имел к Хаузу никаких претензий, потому что еще в конце мая, когда меня спросили в Вашингтоне, готов ли я принять назначение на дипломатический пост, я решительно заявил, что ни в коем случае не поеду в Берлин, так как гитлеризм вызывает во мне отвращение, и, учитывая мой характер, я едва ли вынесу гнетущую германскую атмосферу. Я добавил, что если бы мне был предложен какой-нибудь дипломатический пост за границей, я предпочел бы Голландию, где мог бы спокойно писать свою работу по истории. Эти мои слова были переданы Дэниэлу Роуперу и его ближайшему сотруднику доктору Уолтеру Сплоуну.

Поэтому сообщение Хауза не вызвало у меня недовольства. К тому же у Батлера были особые причины, по которым он стремился получить этот пост, хотя, по моему мнению, он вряд ли оказался бы на месте в любой европейской столице, кроме, пожалуй, Лондона. Он слишком самоуверен и деспотичен, а те огромные денежные траты, которые он позволяет себе, далеко не всегда оправданны. Еще до разговора с Хаузом мне довелось слышать от Роупера о том, что имя Батлера как претендента на этот пост было навязано президенту. Вдобавок полковник Хауз сообщил мне, что от предложенного назначения в Берлин отказался Ньютон Бэйкер. Таким образом, в разговоре с полковником у меня не было необходимости доказывать свои преимущества.

Говоря о работе, которая меня ожидала в Берлине, полковник заметил:

– Вам предложен самый ответственный дипломатический пост в Европе. Мне кажется, что вы лучше, чем кто-либо другой, сможете разобраться в германском вопросе.

Высказывая такое мнение, полковник Хауз имел в виду мои старые университетские связи и, кажется, считал, что либерал вильсоновского толка встретит в Берлине радушный прием, несмотря на питаемую немцами ненависть к этому президенту времен войны.

– Вам надо бы попытаться облегчить участь евреев, – сказал мне полковник Хауз. – Они не заслужили такого обращения, это просто бесчеловечно. Но не следует допускать, чтобы они вновь заняли господствующее положение в экономической и культурной жизни Берлина, как это было в течение долгого времени.

Мы поговорили о составе кабинета Рузвельта и о Законе о восстановлении промышленности¹⁰. Полковник Хауз прочитал мне ряд интересных писем от выдающихся людей. Потом он вызвал машину, и мы вместе доехали до Бостона, а в полдень я отправился поездом в Нью-Йорк. Я не сомневался, что поступил благоразумно, повидавшись с Хаузом.

К пяти часам я был уже в Нью-Йорке, и мы всей семьей поехали к Чарлзу Р. Крейну¹¹ на Парк-авеню. Его дом был настоящим музеем русского и азиатского искусства – Крейн субсидировал возглавляемую в последние семь или восемь лет Сэмюэлем Харпером кафедру истории России и ее общественных институтов при историческом факультете Чикагского университета. Он пожертвовал также миллион долларов на содержание Института текущей мировой политики, возглавляемого Уолтером Роджерсом; институт этот занимается изучением политической обстановки во всем мире и представляет доклады на рассмотрение правительства. Несмотря на свои 75 лет и слабое здоровье, Крейн за последние двадцать лет успел побывать чуть ли не во всех странах мира.

Он с жаром говорил о своей работе, все еще с горечью отзывался о русской революции и был чрезвычайно доволен гитлеровским режимом в Германии. По его мнению, евреи заслуживают проклятия, и он надеялся, что их поставят на место. Неудивительно, что он напутствовал меня словами: «Предоставьте Гитлеру действовать по-своему».

Среда, 5 июля. В 9 часов утра ко мне в гостиницу пришел Джордж Сильвестр Вирек, автор книги «Самая странная дружба в истории» (Вильсон и Хауз). Он завел разговор о положении в Германии и о немецких долгах. Вирек не был похож на обычного журналиста, и мне показалось, что с ним не следует быть слишком откровенным.

После Вирека меня навестил германский генеральный консул в Нью-Йорке доктор Отто Кип, красивый пруссак, который хотел поговорить со мной о Германии. После его ухода мы с женой вышли из гостиницы, чтобы купить несколько словарей.

К 11 часам утра мы на такси поехали в порт, где встретили миссис Рузвельт, которая провожала своего сына Франклина-младшего, отплывавшего в Европу на пароходе «Вашингтон». С десяток корреспондентов, которых мне до сих пор удавалось избегать, окружили нас со всех сторон. Я отделывался общими фразами и всячески пытался уклониться от интервью. Затем репортеры попросили разрешения сфотографировать нас на передней палубе, и мы нехотя согласились. Когда на нас навели фотоаппараты, мы все – жена, сын и я – подняли руки, не подозревая о том, как похож этот жест на гитлеровское приветствие, которого мы тогда еще не знали.

Четверг, 6 июля. Прогуливаясь по палубе, я увидел раввина Уайза. А за завтраком мы познакомились с миссис Брекинридж Лонг, женой нашего посла в Риме. Миссис Лонг происходит из рода Блэйр, известного в Кентукки, Вашингтоне и Сент-Луисе, о чем она не забывает ни на минуту. Норман Дэвис, с которым я имел короткую встречу в Нью-Йорке, заказал для нас роскошное двухкаютное помещение с салоном. По мнению пароходных агентов, эти каюты приличествуют достоинству посла. Но мы предпочли более скромное помещение, в котором, кроме всего прочего, нашлось бы место для наших двоих детей.

Четверг, 13 июля. Вскоре после полудня «Вашингтон» бросил якорь в гамбургском порту. Репортеры из кожи вон лезли, чтобы получить от меня интервью. Энергичнее всех был корреспондент еврейской газеты «Гамбургер израэлитишес фамилиенблатт». Мы разрешили судовому фотографу несколько раз сфотографировать нашу семью. Когда мы сошли с парохода, нас встретили Джордж Гордон, советник американского посольства в Берлине, и американский генеральный консул в Гамбурге. Пробыв в городе некоторое время, мы сели в берлинский поезд, весьма допотопный с виду. Гордон целый час рассказывал мне о положении в Германии и о сотрудниках государственного департамента.

В Берлине нас встретил представитель протокольного отдела вместе с другими официальными представителями правительства и американский генеральный консул Джордж С. Мессерсмит. Мы остановились в гостинице «Эспланада», куда я заранее послал телеграмму: «Забронируйте три спальни и гостиную». Нас поместили в так называемый королевский номер, состоявший из шести роскошных, великолепно обставленных комнат. Номер этот стоил всего лишь 40 марок в день, и жаловаться нам не приходилось. Осмотрев комнаты, мы пошли в ресторан, где немного поболтали по-немецки и отлично пообедали. Итак, можно было сказать, что мы приступили к исполнению своих обязанностей. Немцы, как нам показалось, приняли нас довольно дружелюбно.

Пятница, 14 июля. В 11 часов я приехал в посольство, где выступил перед американскими корреспондентами с кратким сообщением о задачах своей миссии и в самых общих чертах изложил мысль об установлении связей с германскими деятелями культуры старшего поколения. Последовали вопросы, касавшиеся рузвельтовского Закона о восстановлении промышленности, кое-кто намекнул на возможные затруднения. Мои ответы носили чисто формальный характер. В конце беседы ко мне подошел Эдгар Маурер. Мы обменялись рукопожатием, и я сказал ему, что с интересом прочел его книгу «Германия отводит назад стрелки истории». Но я воздержался от каких-либо замечаний по поводу того, что его книга запрещена в Германии, в связи с чем германское правительство потребовало его отставки с поста председателя ассоциации иностранных журналистов в Берлине. Ко мне также подошла и представилась корреспондентка газеты «Чикаго трибюн» Зигрид Шульц. Она сказала, что получила письмо от владельца «Чикаго трибюн» полковника Р. Р. Маккормика, в котором тот пишет о Марте.

Затем я встретился и с немецкими корреспондентами, которых собралось около двадцати человек. Я зачитал им краткое заявление на немецком языке, которое на следующий день было опубликовано во всех крупных немецких газетах. Кстати, как раз перед встречей с немецкими корреспондентами мне удалось ознакомиться с тщательно составленным сообщением министра экономики Курта Шмитта¹² о ходе экономического восстановления. Это сообщение показалось мне образцом государственного подхода к вопросу. Поэтому на вопросы корреспондентов я отвечал ссылками на Шмитта и его деятельность, которая, по моему мнению, дает очень хорошее представление и о программе восстановления промышленности в Соединенных Штатах. В ответ на заданный мне корреспондентами вопрос, обратил ли я внимание на сообщение гамбургской газеты «Фамилиенблатт», которая писала, что я прибыл в Германию с намерением облегчить участь евреев, я зачитал краткое опровержение, которое также было дословно напечатано в газетах.

Суббота, 15 июля. Сегодня я был представлен в министерстве иностранных дел и беседовал с министром – бароном Константином фон Нейратом¹³, показавшимся мне весьма приятным человеком. Президент Пауль фон Гинденбург¹⁴ был нездоров и находился в своем поместье вблизи Нейдека в Восточной Пруссии. Как полагают, он должен прибыть в Берлин не ранее 1 сентября.

Церемония представления в министерстве иностранных дел должна была дать мне возможность действовать в качестве официального лица и подписывать отправляемые в Вашингтон документы и донесения. Это меня устраивало даже больше, чем немедленное представление президенту для вручения ему верительных грамот, тем более, что дипломатическая деятельность для меня еще дело новое, а обстановка в Берлине – весьма напряженная.

Меня посетил некий мистер Роу, поверенный банка «Ирвинг траст компани оф Нью-Йорк», который стал чуть ли не требовать, чтобы я воздействовал на Рейхсбанк и добился предотвращения возможной или вероятной дискриминации в погашении займа на 100 миллионов долларов, предоставленного фирмой «Интернэшнл мэтч компани» германским концернам. Немцы предлагали американским кредиторам погасить свои долговые обязательства лишь частично, в результате чего последние, возможно, могли рассчитывать на получение не более одной трети ссуженного ими капитала.

– Правительство Соединенных Штатов, – сказал я своему посетителю, – не имеет никакого отношения к этим займам, и мы только неофициально можем подсказать здешним властям, что нарушение заключенных Рейхсбанком соглашений нанесет ущерб экономическому престижу Германии.

Мистер Роу покинул меня совершенно взбешенный, заявив, что сегодня же вылетает в Лондон.

В этот день мы обедали у Гордонов. За столом собралось около двадцати человек. Было очень скучно.

Понедельник, 17 июля. Сегодня мне нанес визит корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс Луис Р. Лохнер. Он сообщил мне, что один из друзей канцлера Адольфа Гитлера просил его приехать вместе со мной на конфиденциальный обед, во время которого я мог бы побеседовать с самим «фюрером», как здесь величают диктатора.

Вторник, 18 июля. Сегодня ко мне пришли с визитом полковник Джейкоб Уэст, капитан Хью Роуэн, капитан Честер Кеплер и коммодор Говард Боуд. Они были одеты в соответствии с правилами этикета – во фраках и цилиндрах.

В пять часов Нейрат и начальник протокольного отдела пришли ко мне с ответным визитом. Мы говорили о безуспешных попытках германского правительства ослабить существующую в стране безработицу. Нейрат рассказал о неудачных попытках переселения горожан в сельскохозяйственные районы. Он собирался выехать в Баварию, чтобы встретиться с фюрером. В посольстве говорили, что министр иностранных дел будет смещен со своего поста.

Суббота, 22 июля. В 11 часов ко мне зашел германский посол в Соединенных Штатах Ганс Лютер, которого, как полагают, должны скоро отозвать из Вашингтона. Он сообщил мне, что возвращается в Вашингтон, и попросил визы для двух лиц, которые собираются провести в Америке около года. В ходе беседы Лютер подробно рассказал мне о попытках Гитлера добиться восстановления экономики страны. По его мнению, отсутствие свободных земель должно обречь эти попытки на неудачу. Ганс Лютер считал, что всем безработным, которые пожелают эмигрировать (он полагал, что в стране найдется достаточное число таких лиц), всем тем, кто неусидчив и честолюбив, должна быть предоставлена возможность свободного переселения на равнины Восточной Африки или в горные районы Бразилии. Взаимное снижение таможенных тарифов Германией и Соединенными Штатами, сказал он, также содействовало бы успешному восстановлению промышленности. Лютер не проявлял каких-либо воинственных чувств по отношению к Франции и ни словом не обмолвился по поводу Польского коридора.

Мы получили от моих коллег по Чикагскому университету Уильяма А. Нитса и его супруги письмо, в котором они настоятельно просили навестить их знакомых – миссис Генри Вуд и ее семью, проживающих в Потсдаме. В то время, когда супруги Нитс жили в Балтиморе, миссис Вуд была замужем за известным профессором, работавшим в университете, Джоном Гопкинсом. Выполняя просьбу супругов Нитс, мы выехали сегодня после полудня в Потсдам, чтобы посетить семью миссис Вуд. Мы приехали в начале пятого и остановились около их чудесного особняка. На чай было приглашено человек двадцать. Как в добрые гогенцоллерновские времена, все приглашенные, пока они оставались в гостиной, разговаривали стоя и терпеливо ожидали приглашения в столовую – большую комнату, стены которой были сплошь увешаны гобеленами. Нам подали сэндвичи и еще что-то в том же роде. Разговор велся вперемежку на английском и немецком языках. Среди гостей было несколько представителей старинных баронских семей. Хотя беседа была достаточно оживленной, никто из гостей не блистал особым остроумием или ученостью, и, к сожалению, все разговоры велись в явно гитлеровском тоне.

Понедельник, 24 июля. Сэм Макрейнольдс, член палаты представителей от штата Теннесси и член американской делегации на экономической конференции в Лондоне, в сопровождении Джорджа Мессерсмита, Джорджа А. Гордона и других сотрудников посольства отправился сегодня в так называемый Дворец Блюхера – огромное обветшалое здание, купленное государственным департаментом за 1,7 миллиона долларов по рекомендации одной из комиссий конгресса, которую возглавлял член палаты представителей Портер. Предполагалось образовать здесь американскую дипломатическую и консульскую резиденцию, подобно тому, как это было сделано в Париже. В прошлом году бывшие владельцы здания предложили расторгнуть купчую при условии выплаты страховой премии, причитавшейся им ввиду того, что здание пострадало от пожара, во время которого обрушилась большая часть кровли. Однако мой предшественник на посту американского посла в Берлине Фредерик М. Секкет-младший при поддержке сенатора Свэнсона отклонил это предложение. Несмотря на то что все сотрудники посольства уговаривали Секетта и Свэнсона согласиться на расторжение купчей и сберечь таким образом правительству огромную сумму денег, последние настояли на завершении сделки.

Поскольку очередная сессия конгресса намеревалась заняться вопросом о Дворце Блюхера, мы с Макрейнольдсом решили осмотреть его. Около часа мы бродили по этому полуразрушенному зданию и пришли к выводу, что правительство поступит разумно, если продаст его хотя бы за 500 тысяч долларов с убытком в 1,2 миллиона долларов. К этому мнению присоединились все сопровождавшие нас сотрудники посольства.

Несколько позже Мессерсмит пригласил меня к себе на совещание, в котором должны были принять участие также Макрейнольдс и Гордон. Через несколько минут после того, как я зашел к Мессерсмиту, Гордон сообщил по телефону, что не сможет явиться. Ясно было, что он возмущен решением Мессерсмита провести официальное совещание в своем кабинете. По его мнению, я уронил свое достоинство, согласившись принять участие в совещании вне стен посольства. Кажется, Гордон очень усердный, но до мозга костей педантичный кадровый служака.

Среда, 26 июля. Сегодня утром корреспондент агентства Юнайтед Пресс Фредерик Эхснер высказал мне общее возмущение американских корреспондентов по поводу действий нового германского правительства. Вслед за тем меня посетили два представителя «Чейз нэшнл бэнк», чтобы обсудить финансовые отношения с Германией и вопросы, касающиеся погашения ее долгов Соединенным Штатам. Они признавали, что в 1926 году американские финансисты поступили весьма опрометчиво, предоставив Германии миллиардные кредиты под весьма сомнительное обеспечение, надеясь на план Дауэса.

В полдень мне позвонил Эдгар Маурер и пригласил на неофициальный завтрак к себе домой, где я познакомился с молодым фон Мольтке – внуком прославленного генерала и с профессором университета в Бреслау евреем Розенштоком, состоящим теперь на службе в германском министерстве иностранных дел. Оба они проявили незаурядные познания в области истории, и это позволило мне направить разговор в научное русло и не вдаваться в чрезмерную критику правительства, поскольку мои высказывания могут получить огласку.

Во второй половине дня меня посетил профессор Берлинского университета Отто Хёцш, бывший депутат рейхстага и известный интернационалист. Он рассказал мне о своей поездке в Вильямс-таун в 1928 или 1929 году и о своем посещении президента Гувера в Белом доме. Хёцш сказал, что он более или менее доволен гитлеровским режимом. Я заметил, что почти все немецкие ученые дали себя запугать, но совершенно ясно, что это скорее страх перед безработицей, чем добровольное подчинение силе.

Побывала у меня также одна из тех многочисленных общественных деятельниц, которые на всякое дело способны смотреть лишь с одной стороны. Она разглагольствовала о немецких поселках для безработных, которые устраиваются вокруг крупных промышленных центров, и заявила, что они являются чуть ли не идеальным решением проблемы безработицы.

Пятница, 28 июля. Сегодня ко мне заходил доктор Фриц Габер, которого можно назвать самым выдающимся немецким химиком, и принес рекомендательное письмо от Генри Моргентау-младшего из Нью-Йорка. Габер рассказал мне самую печальную историю о преследовании евреев, какую мне доводилось слышать. Ему шестьдесят пять лет; он страдает пороком сердца, и его уволили с работы без предоставления пенсии, на которую он имел право по закону, действовавшему до установления нацистского режима. Габер интересовался, как могут отнестись к заслуженному немецкому ученому в Америке, если он пожелает эмигрировать туда. Я мог только ответить, что по закону он не может рассчитывать на получение визы, так как иммиграционные квоты уже исчерпаны. Я обещал снестись с министерством труда и узнать, нет ли возможности предоставить подобным лицам какие-либо льготы. Прощаясь, Габер настоятельно просил меня быть осторожным и сохранить его дело в секрете, так как огласка могла бы навлечь на него большие неприятности. Бедный старик, подумал я, хотя он старше меня всего на год. Он собирается поехать в Испанию, чтобы выяснить, на что можно рассчитывать там.

На мой взгляд, такая жестокость неизбежно наносит вред самому правительству, которое к ней прибегает.

Понедельник, 31 июля. Написал письмо Дэниэлу Роуперу, в котором довольно подробно охарактеризовал некоторых наших дипломатов, упомянул о том, как ложно понимают они свои обязанности, описал обстановку, созданную здесь богатыми людьми на должностях послов, и отметил сильное соперничество, существующее между советниками посольства и генеральными консулами.

Вторник, 1 августа. В 11 часов ко мне зашел Джозеф Э. Риддер, сын Джозефа Э. Риддера-старшего, который во время президентства Вильсона был владельцем и редактором нью-йоркской газеты «Штаатсцайтунг», издававшейся на немецком языке. Теперь эта газета перешла в собственность Риддера-младшего. Он рассказал о том затруднительном положении, в котором газета оказалась в 1914 году, когда американцы немецкого происхождения требовали от него поддержки политического курса Гогенцоллернов, в то время как симпатии нью-йоркцев все больше и больше склонялись на сторону союзников. В конце концов «Штаатсцайтунг» приняла сторону Вильсона и его правительства. Я спросил Риддера, что он знает о Джордже Сильвестре Виреке и о его связях с германскими пропагандистами. «Германское правительство, – ответил Риддер, – выдало Виреку сто тысяч долларов на расходы по пропаганде. Но, – добавил он, – Вирек мало что сделал для Германии и не оправдал эти расходы». Надо сказать, что Риддеры недолюбливают Вирека. Они стали теперь горячими сторонниками президента Рузвельта.

Вслед за Риддером пришел Уолтер С. Роджерс. Он хотел, чтобы наше посольство зачислило в свой штат одного из сотрудников руководимого им Института текущей мировой политики и предоставило бы ему возможность изучать ту странную и беспокойную обстановку, которая сложилась в Германии, и составить секретный доклад для Роджерса и государственного департамента США. Я еще не вошел в курс дел, чтобы давать какие-либо обещания; к тому же мне кажется, что подобные исследования едва ли могут выйти за рамки обычных исторических изысканий, так как нельзя рассчитывать на то, что германские власти согласятся открыть своим политическим противникам доступ к архивам или хотя бы разрешат им посещать трудовые или какие-нибудь другие лагеря. Что же касается немецких газет, то они находятся под контролем правительства и в них можно найти лишь косвенные намеки. Я обещал Роджерсу подумать над его предложением и написать ему позднее.

Среда, 2 августа. Я простудился и слег в постель, что не помешало, однако, генеральному консулу прийти с докладом об очередном инциденте. Некий молодой американец из Нью-Йорка, студент одного из немецких университетов, объявивший себя коммунистом, арестован немцами примерно 1 июля и до сих пор содержится в полной изоляции, несмотря на все усилия генерального консула добиться свидания с ним. Приблизительно 24 июля Мессерсмит поручил своему помощнику навестить арестованного и выяснить обстоятельства дела. О случившемся узнали корреспонденты и намереваются предать эту историю широкой огласке в американской прессе.

Несколько позднее ко мне зашли Эдгар Маурер и Г. Р. Никербокер-младший¹⁵, чтобы испросить моего разрешения опубликовать сообщение об аресте американского студента в «Чикаго дейли ньюс» и в «Нью-Йорк пост». Они, однако, умолчали о том, что уже успели передать это сообщение по телеграфу в редакции своих газет, я узнал об этом лишь впоследствии. Мессерсмит также не счел нужным сказать мне, что он разрешил им сделать это.

На следующий день арестованный был доставлен в Берлин, где выяснилось, что немцы справедливо обвинили его. Вообще эта личность не внушает доверия. Он был освобожден из-под ареста и спешно в секретном порядке переправлен в Нью-Йорк. Когда стали известны подробности, корреспонденты сразу потеряли интерес к злополучному студенту, и он совершенно исчез со сцены. Надо сказать, что это был весьма характерный случай.

Четверг, 3 августа. Сегодня ко мне зашел Густав Оберлендер, основатель Фонда Оберлендера, который ежегодно субсидирует поездки молодых американских ученых в Германию для изучения жизни страны и ее общественных институтов. Оберлендер сказал, что по совету правления Фонда он решил прекратить начатое им дело, так как правительство жестоко преследует евреев. Но прежде он хотел узнать мое мнение по этому вопросу.

– По-моему, – сказал я ему, – вам не следует останавливаться на полпути. Сейчас очень подходящее время для изучения жизни Германии. К тому же преследования евреев, возможно, прекратятся.

Но сомнения его не рассеялись. Он намерен повидаться с Адольфом Гитлером и тогда уж решить вопрос окончательно. Оберлендер – один из тех богатых евреев, которые во время мировой войны были больше немцами, чем сами немцы, и добровольно поддерживали правительство деньгами. Теперь он был взволнован тем, как в Германии обращаются с его соплеменниками. Лично я считаю, что стоит затратить на начатое им дело небольшую часть тех доходов, которые Оберлендер получает от своих миллионных капиталовложений.

В половине двенадцатого пришел Карл фон Виганд, который вот уже двадцать пять лет работает корреспондентом агентства Херста в Германии, а теперь его деятельность распространяется на всю Европу. Еще до его прихода я получил о нем письмо от полковника Хауза. Виганд произвел на меня самое благоприятное впечатление. Он – близкий друг находящегося в изгнании кайзера, был тесно связан с руководителями Германской республики, а позднее стал поддерживать Гитлера. Он хорошо знаком с Гинденбургом. Виганд рассказал мне, что в апреле 1918 года, когда немцы подошли совсем близко к Парижу, и позднее, когда забастовали 400 тысяч французских рабочих, американское правительство выдало ему визу, и по поручению полковника Хауза он должен был выехать в Швецию, а оттуда – в Германию для выработки предварительных условий сепаратного мира. По его словам, полковник Хауз запросил тогда по телеграфу американское правительство о согласии на его выезд, и правительство прежде чем разрешить ему уехать выжидало, как повернутся события. Вскоре необходимость в миссии Виганда отпала. Клемансо удалось договориться с бастующими и поднять моральный дух французской армии.

До сих пор мне не приходилось читать об этом ни в одной исторической работе, посвященной мировой войне. Не говорится об этом ни слова и в опубликованном дневнике самого полковника, так что вся эта история кажется мне весьма сомнительной. Тем не менее Виганд произвел на меня впечатление человека достаточно хорошо информированного, чтобы в случае необходимости воспользоваться его советом.

Суббота, 5 августа. Заезжал профессор Йейлского университета Р. Г. Гаррисон. На вид ему можно дать лет семьдесят. Он рассказал, что одна выдающаяся женщина – профессор Берлинского университета, которая во время войны жила в Йейле и находилась под строгим надзором американской полиции, подозревавшей ее в шпионаже в пользу Германии, теперь, как еврейка, уволена с работы и сидит в тюрьме. Гаррисон был очень высокого мнения о ней и хотел узнать, не могу ли я вмешаться в это дело. Поскольку она германская подданная, я был лишен возможности что-либо предпринять. Гаррисон сказал, что через две недели в Оксфорде должна состояться большая конференция ученых, кажется, биологов. Женщина, о которой шла речь, являлась секретарем конференции, и ее дальнейшее пребывание в тюрьме вызвало бы возмущение мировой общественности.

– Можете ли вы, – спросил Гаррисон, – связать меня с кем-нибудь из германских официальных лиц, чтобы я изложил все обстоятельства дела?

Я посоветовал ему обратиться к генеральному консулу Мессерсмиту. В тот же день Мессерсмит позвонил начальнику германской тайной полиции Рольфу Дильсу и по телефону представил ему Гаррисона.

– Конечно, – сказал Мессерсмит Дильсу, – это не наше дело, но все же я хотел бы обратить ваше внимание на возможные последствия.

– Передайте господину профессору, – ответил Дильс, – что я прошу его завтра отобедать со мной. Посмотрим, может быть нам и удастся что-нибудь сделать.

В половине двенадцатого ко мне зашел весьма любопытный посетитель – профессор Джон Ф. Коур, – по данным биографического справочника, один из выдающихся профессоров немецкой литературы и философии в Канаде, хотя он и родился 72 года назад в Берлине в американской семье. Он уже не преподает и живет на пенсию недалеко от Бостона. Коур хромает на одну ногу, держится с достоинством и производит приятное впечатление.

Профессор выразил желание поговорить со мной с глазу на глаз. Он рассказал, что был личным другом Адольфа Гитлера и пытался отговорить его от организации баварского путча в 1923 году¹⁶. Гитлер до сих пор время от времени приглашает его к себе, и Коур собирается съездить через несколько дней в летнюю резиденцию рейхсканцлера в Баварии. Коур предложил представить мне подробный отчет о своей беседе с Гитлером при условии, что я дам ему рекомендательное письмо к президенту Рузвельту, которому он хотел бы представить исчерпывающий доклад.

Среда, 9 августа. Вновь заезжал профессор Коур и сообщил, что в пятницу или субботу он увидится с Гитлером. Главный советник нацистской партии Рудольф Гесс обещал ему место в своем самолете. Коур вручил мне короткое письмо, адресованное президенту Рузвельту, которое он просил меня прочитать самому, а затем отправить с дипломатической почтой в Вашингтон. Я обещал исполнить его просьбу, и он ушел, весьма озабоченный внешнеполитическим курсом Германии, но с некоторой надеждой на то, что ему удастся повлиять на канцлера. Я сказал ему, что еврейский вопрос должен быть решен иным путем; что германский экспорт и впредь будет сокращаться, если нацисты не прекратят свои преследования; что воинственное поведение немецких властей неизбежно приведет к международному бойкоту Германии.

– Нацисты, мне кажется, совершенно не отдают себе отчета в тех последствиях, к которым может привести их бесчеловечность, – сказал я в заключение. Коур полностью согласился со мной.

Четверг, 10 августа. Заходил Дэвид Левинсон, еврей из Филадельфии, с типично еврейской внешностью, адвокат, который не раз принимал участие в защите гражданских свобод в Соединенных Штатах. Он получил полномочия на ведение защиты по делу о поджоге рейхстага, слушание которого должно начаться в Лейпциге 21 сентября. Левинсон попросил у меня записку к одному из представителей германских властей с ходатайством предоставить ему право выступать на этом процессе. Я не мог дать Левинсону такую записку, но посоветовал ему обратиться к Луису П. Лохнеру, корреспонденту агентства Ассошиэйтед Пресс.

Пятница, 11 августа. Брат бывшего германского правительственного чиновника пришел переговорить по вопросам, связанным с планами Фонда Карнеги¹⁷ относительно учреждения новой кафедры при Берлинском университете и различных мер, которые могли бы содействовать росту международного взаимопонимания. Не скрывая своего беспокойства о собственной безопасности, он говорил об установлении связей с видными немецкими учеными, которые сильно встревожены вмешательством нацистов в университетскую жизнь, и о том, что при первой же возможности немецкие ученые выступят как выразители интересов подавленной ныне немецкой интеллигенции. Тяжело было видеть этого способного молодого ученого в оковах рабства.

В половине двенадцатого приехал Уинтроп У. Олдрич, директор нью-йоркского банка «Чейз нэшнл бэнк». Он выразил свое удовлетворение предложенным немцами финансовым планом, по которому Германия должна продолжать выплату долгов американским держателям облигаций. Нельзя, конечно, сказать, что этот план целиком его удовлетворяет, но все же это лучше, чем ничего¹⁸. «Как нам не повезло с этими займами!» – сказал он мне. Олдрич должен был прямо от меня ехать в резиденцию Гитлера вместе с директором Рейхсбанка Шахтом и министром экономики Шмиттом. Он обещал сообщить мне, какого курса придерживается рейхсканцлер.

Под вечер меня посетил Мессерсмит вместе с директорами пароходной компании «Юнайтед Стэйтс лайнз». Они рассказали о нелепом, но санкционированном правительством распоряжении германской пароходной компании, по которому ни одно лицо, уезжающее из Германии, не может приобрести проездной билет на какой бы то ни было вид транспорта стоимостью более 200 германских марок, или, иными словами, на какие-либо другие пароходы, кроме германских. Из-за этого все американские и английские пароходные компании сразу же лишились возможности конкурировать с немцами. Я немедленно телеграфировал об этом в Вашингтон. Государственный департамент медлил, ничего не предпринимая, но американские пароходные компании в Нью-Йорке сразу же заявили, что отныне всем американцам рекомендуется избегать услуг германских пароходных линий. Через несколько дней германское правительство с весьма жалкими оправданиями объявило об отмене упомянутого распоряжения. Весь этот инцидент может служить наглядным примером грубых действий нацистов в области международных отношений.

Воскресенье, 13 августа. Сегодня мы на автомобиле поехали по потсдамской дороге на юг к Виттенбергу и Лейпцигу. К 11 часам добрались до церкви, где покоятся останки Лютера. Войти в церковь нам не удалось, так как туристов в нее не пускали, хотя в 1898 или 1899 году, когда я побывал в этом старинном городе, связанном с Реформацией, доступ туда был свободный. Никто не мешал мне тогда присутствовать на службе или даже принимать в ней участие.