Дневник военных лет

Леонид ТИМОФЕЕВ

ДНЕВНИК ВОЕННЫХ ЛЕТ

Публикация и примечания О.Л. Тимофеевой

Леонид Иванович Тимофеев (1904—1984) — ученый-филолог, известный литературовед, автор многих книг по истории и теории литературы, профессор, чьи лекции и неформальное общение со студентами и аспирантами еще и сейчас помнят его ученики. Его книги по теории литературы: “Стих и проза”, “Теория стиха”, “Теория литературы”, “Проблемы стиховедения” и другие, написанные еще в 30-е годы, неоднократно издавались и в нашей стране, и за рубежом. Л. Тимофеев еще до Великой Отечественной войны был широко известен как педагог высшей школы, преподавал в Институте красной профессуры, в Литературном институте им. А.М. Горького, в ИФЛИ (Институт философии и литературы), сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького. Еще перед войной он был членом редколлегий ряда журналов (“Знамя”, “Литература в школе”, “Литературная учеба”), одним из редакторов “Литературной энциклопедии”, вышедшей в 30-е годы, членом редколлегии “Краткой литературной энциклопедии”, “Литературного наследства”.

В годы Великой Отечественной войны он вел дневник, где записывал все, что слышал и узнавал о потрясавшей страну войне, о том, как она отражалась в его жизни, свои мысли, в том числе и о соотнесенности происходившего с судьбой России, с мировым историческим процессом. Дневник рассказывает и о судьбах отдельных людей — друзей, учеников, близких знакомых.

Л.И. Тимофеев не был участником войны из-за своей инвалидности — с самого рождения он страдал параличом обеих ног. В дневнике ощутима горечь автора, вызванная несправедливостью судьбы, не давшей ему возможности непосредственно участвовать в войне. С тем большей страстью он посвящает его страницы анализу событий. Нельзя не признать достоинствами дневника его искренность и откровенность. Но очевидно и то, что далеко не все из тех, кто с ним познакомится, согласятся с идеями и суждениями Л.И. Тимофеева, для многих в чем-то и неожиданными, и шокирующими.

Подчиняясь требованиям осторожности, в те годы совершенно необходимой, дневниковые записи сохранялись втайне. О них знали, может быть, только жена и сын, еще ребенок. А после войны эти тетради были спрятаны в глубине старинного кожаного кресла и лежали там долгие годы. Мне довелось их прочесть лишь после смерти отца.

Здесь публикуются записи первого полугодия войны. Сохранены орфография и пунктуация автора.

В Примечаниях приведены в алфавитном порядке сведения о некоторых из упомянутых в дневнике родных, близких и коллег Л.И. Тимофеева, государственных и военных деятелях того времени.

О. Тимофеева

1941 год

Пушкино, 25 июня 1941 года

Началась война Германии и СССР, так как, очевидно, эта война — начало больших исторических перемен, решил записывать в эту тетрадь основные факты и мысли. Может быть, когда-нибудь, это отражение истории в скромной капле моей жизни кому-нибудь и пригодится.

22 утром, во время передач последних известий, сказали, что в 12 будут работать все станции Союза и передадут выступление В.М. Молотова. Стало ясно, что началась война. В 12.15 Молотов об этом и сказал. В 4 часа утра немцы перешли границу и бомбили Киев, Севастополь и другие города. Любопытно, что как раз в эти дни войны не ждали. С 18 по 19 я был в Минске, встретил своего ученика, который там теперь докладчик от Горкома партии по международным вопросам. Он уверял меня, что сейчас война не предвидится, будто бы недавно Лозовский на закрытом секретном собрании заявил, что в ближайшие 4 года войны не будет. Правда, удивляет, что в Минске и кругом так много войск, но он это объяснял предосторожностью. Я хотел задержаться в Минске, но 20-го надо было быть в Москве, и я уехал вечером 19-го. Случись не так, и я сидел бы в Минске! Вообще наша семья могла оказаться раскиданной по всем концам страны, Лютика мы отправили в детский лагерь км 25 от Москвы, я уехал в Минск, а Соня должна была уехать к матери на север в Яренск 21-го вечером, но Лютик вдруг сбежал из лагеря и явился домой, Соня решила задержаться и поехать через несколько дней, и таким образом мы все вместе. Учитывая вероятность бомбардировок Москвы, я решил жить в Пушкино, на даче, что и сделал. Мы все здесь впятером собрались: я, Соня, Зина и дети. Шофер мой, Поляков, мобилизован. Машина без движения стоит в гараже. Теперь будем ждать событий. Война, по-моему, встречена хорошо: серьезно, спокойно, организованно. Конечно, покупают продукты, стоят очереди у сберкасс, которые выдают по двести рублей в месяц, но в общем все идет нормально. О войне узнали некоторые москвичи раньше: в 2 часа ночи некоторые слышали немецкое радио и речь Гитлера о войне. Они успели взять вклады в кассе. 23-го я был в Москве, в редакции “Знамя”. Почти все из редакции уже уезжают, шутят, бодрятся… В Москве и области — военное положение. Затемняемся с 9 часов вечера, хотя темнеет в 10. В ночь на 24-ое в 3.15 проснулся от воя сирен и стрельбы зениток, конечно, отдаленных. Оделся, поднял семейство. Вскоре все затихло. Наутро говорили, что было три самолета-разведчика… Один сбили в трех километрах от Москвы. В газете сказано, что тревога была учебная. Поляков, приезжавший прощаться, уверял, что у Подольска сброшено 50 парашютистов: 40 захвачено, 10 — ищут. Слухи в Москве о взятии Варшавы и о бомбардировке Берлина. В Пушкино везде роют ямы. Собираемся и мы. Соня пошла в Осоавиахим искать противогазы. Продукты в магазинах пока имеются в изобилии. Продажа водки и тому подобное запрещено. Стоит хорошая погода. Трудно даже представить себе фронт, где гибнут буквально каждую минуту люди. Немцы, по нашим сводкам, подошли к Вильне, к Гродно. От Бреста они вдавились километров на 50. Вероятно, мы будем отходить к старой укрепленной границе. Итак, началось. Эти события определят судьбу мира на многие годы, если не на столетие вперед. Современная техника и экономика не только дают возможность, но и властно требуют, чтобы мир был подчинен единой воле, единой силе. А сейчас их три: демократизм (Англия, Америка), фашизм, коммунизм. Должна остаться одна, но кто — решит эта война. Победа России отдает Европу коммунизму, немцев — фашизму. И в том и в другом случае русские и европейские ресурсы вместе таковы, что они подавят американские и английские, и мир будет един. Если же борющиеся стороны слишком ослабнут, может вынырнуть демократизм, и техника победителя навсегда устранит возможность реванша. Предсказывать, не зная фактов, нельзя, а их у нас нет давным-давно. Но мне непонятно, почему, раз война была так близко (этого нельзя было бы не знать), мы не выступили одновременно с Югославией: все-таки это могло затянуть ее сопротивление и создать два фронта, а теперь у немцев фронт один и инициатива тоже у них. На фронте немцы медленно идут вперед, за три дня километров на 40—50. Работает мясорубка, которая должна перемолоть людей и волю одной из сторон. При всех тонкостях цивилизации основное в жизни решается просто: дубиной по голове. Дело лишь в количестве голов и в качестве дубины. Борьба идет на всем фронте почти в 4 тыс. километров длиной. Количество людей здесь относительно важнее, чем в других местах, где дрались немцы. 4 тыс. километров не насытишь плотно ни техникой, ни танками, ни самолетами. Штык будет решать многое. Грустно, что природа лишила меня активности. Обидно чувствовать себя лишь объектом. Довольно большой пласт энергии во мне пропадает совершенно зря. Кто же победит? У немцев престиж, техника, культура, организация, опыт. Но велики центробежные силы и нет времени. У нас — пространство, время, ресурсы, люди, идея (!), поддержка захваченных немцами областей. Если их первый удар не свалит нас с ног (а это выяснится в ближайшие дни по темпу движения), им будет плохо. Я сказал Л.П., что, если хоть один раз в эти дни в сводке будет сказано: “На фронте без перемен”, — значит Гитлер будет разбит, несмотря на все успехи, ибо выпал из темпа, необходимого для победы. Посмотрим, оправдается ли это пророчество. Но удар их, конечно, страшен, и много крови надо, чтобы его отразить. Вероятно, в их армии не меньше 6 млн. Будем ждать. Там где-то, в битвах, выпадает жребий, а мне, как женщине, — гадать и умереть!..

2 июля

10 дней войны. Много изменилось и не в нашу пользу. Передовые наши армии разбиты. И главное — немцы прошли уже старую нашу границу под Минском, то есть прорвали нашу укрепленную линию (“доты”). Теперь наши армии на Украине под угрозой флангового удара. В наших сводках появилось опасное выражение “превосходящие силы противника”. Немецкие передачи по радио провозглашают, что Красная армия “разбита в прах”, что немцы несут России свободу и что русские должны беречь заводы и пашни для новой жизни. Пропаганда, которую немцы по радио ведут на украинском, белорусском, русском и других языках, весьма примитивна. Все больше о жидах. Вчера, в 12 часов ночи, они сказали, что немецкие войска в 40 километрах восточнее Минска. Был вчера в Москве. Настроение подавленное. Везде готовят дома к бомбардировкам. Но явно неумело: без плана и без руководства — кто во что горазд. Сегодня опубликовано постановление об обязательном обучении противовоздушной обороне. Сие опоздало по меньшей мере года на два. В “Знамени” и в институте стараются заняться обычными делами, но выглядит это плачевно. В институте был на защите диссертации Венгрова о Блоке. Самого Венгрова уже призвали в армию, и степень присуждали заочно. Вдруг посередине заседания объявили митинг и сообщили о создании “Московского военного формирования”, в которое приглашаются добровольно вступить все мужчины без различия в возрасте. И вот все, кроме, естественно, меня, записались. Но вряд ли наши доктора филологических наук справятся с парашютистами. Все это произвело на меня мрачное впечатление, ибо в этом ощутилось что-то паническое. Непонятно: у нас мобилизовано население только с 1905 г., да и то не всех, кажется, сумели еще отправить. Зачем же нужны добровольцы-старики? Это — свидетельство скорее растерянности, чем энтузиазма. Говорят о большой бомбардировке Ленинграда. Была еще одна ночная тревога, но без стрельбы. Бензина не выдают, и я больше в Москву не поеду. Теперь наступили решающие недели: Гитлеру надо выиграть время. Если он сумеет нанести нам такой удар до сентября, который поставит нас на колени и отдаст ему хозяйство страны на ходу, его война против Англии будет иметь весьма много шансов. Если он, добившись хотя бы и больших успехов, завязнет у нас до зимы, то Англия его раздавит в 1942 году. Я не исключаю скорого предложения мира со стороны немцев. У нас еще две оборонительных линии до Москвы: Березники и главное — Днепр. Вот судьба мира в руке июля.

3 июля

По сводке немцы отбиваются нами у Борисова при попытке переправиться через Березину. Итак, за одиннадцать дней войны они прошли с боем по прямой от Лямжи до Березины около 450 километров и прорвали нашу укрепленную полосу по старой границе. Значит, в первые дни была разбита не только наша армия прикрытия, но и более крупные силы, раз мы не смогли остановить их у укрепленной полосы. Теперь дело в том, сколько техники у нас может быть собрано за Днепром. Не думаю, чтобы ее было много. Правда, у Гитлера тоже много потерь, и он может выдохнуться. Вообще-то на фоне мирового конфликта наша война имеет в большей мере тактическое, чем стратегическое значение, но она может стать стратегической в зависимости от фактора времени. Быстрота резко увеличивает шансы Гитлера, медленность — резко их снижает. В этом — смысл сегодняшнего выступления Сталина, который выступил по радио в 6.30. Он говорил о неисчерпаемых наших ресурсах и о народных ополчениях. Одним словом, завязнет ли кулак Гитлера в нашем тесте или пройдет насквозь?

14 июля

За это время было много событий. Началась спешная эвакуация Москвы. Сначала стали увозить детей, потом учреждения. Всем желающим давали путевки на работу в далекие колхозы. Но уехать было трудно, так как стояли огромные очереди за билетами, а их не было. Зина чуть не уехала со школьниками, но потом случайно осталась. Я твердо решил не ехать, и в случае приближения немцев сделать бросок на машине километров на 400, а там будет видно. Но вдруг выяснилось (10 июля), что институт Горького везут в Томск, и меня, Соню, детей уже внесли в список. Я решил согласиться, так как здесь, с отъездом учреждения и тому подобного, я переставал быть юридическим лицом, а в Томске, хотя и в скверных условиях, я все же останусь доктором филологических наук! Началась упаковка вещей весьма спешно. Шел слух о всеобщей эвакуации в зоне 50 километров вокруг Москвы. Стали готовиться к отъезду и соседи. В Томск собралась и Академия Наук. Но вся подготовка была организована так бестолково, до такой степени никто не знал, как и когда мы поедем, 11, 14, 15 и т.д., будут ли теплушки или вагоны, можно ли брать багаж и т.д., что я понял, что на месте прибытия будет совсем скверно. Очевидно, плана эвакуации раньше не было, и все делалось с бухты-барахты. Я решил не ехать, если не дадут взять багаж и если будут теплушки. Но в 12.20 зашел сосед из НКПС и сказал, что задержался их отъезд, а на другой день стало известно, что эвакуация учреждений отменена. Вывезут только женщин и детей, да и то с прохладцей. Итак, мы без перемен в Пушкино. Я думаю, что дело было так: ко 2-му июля наши армии отходили в районе Минска в большом беспорядке. Немцы с ходу прорвали нашу укрепительную полосу и вышли к Бобруйску. Путь на Москву был почти открыт, т.к. за Днестром, конечно, не было приготовлено укреплений, а армия второй очереди не была еще развернута. Мы, очевидно, были растеряны. Об этом говорит и выступление Сталина, так как оно, главным образом, говорило о партизанской войне и идее “ополчения”. Вероятно, в это время казалось, что Москвы не удержать, и решено было эвакуировать ее, но за 10 дней германская армия, очевидно, также выдохлась и остановилась у Днепра. Мы подтянули резервы, задержали немцев, закончили мобилизацию и стали крепко. Сейчас угроза Москве отдалилась, эвакуация задержалась. Тем более, что, по всей вероятности, те, кого вывезли, попали в очень тяжелые условия и теперь вопят о помощи. Здесь спокойно. Снабжение идет бесперебойно. Бомбардировок не было, прекратились даже тревоги. Заключен вчера, т.е. вчера объявлен союз с Англией с обязательством не заключать сепаратного мира. Назначены командующие фронтами: Ворошилов, Тимошенко, Буденный. Сегодня мы взяли обратно Жлобин и Рогачев. Это в первый раз мы что-то взяли. Сейчас ясно, что молния Гитлера не вышла, как я и думал, еще раньше. Вероятно, все спас русский мужик, силу сопротивления которого не учел германский штаб. Сейчас немцы давят на Витебск — это самое ядовитое направление, опасное для Москвы. На днях надо ждать удара на Москву — второго, раз первый не вышел, но я начинаю думать, что чаша весов с Гитлером начинает понемногу подниматься кверху: время работает на нас. За 23 дня войны мы уже смогли развернуть мобилизованную армию, подвести резервы с дальних границ, возвести новые линии укреплений. Численный перевес, конечно, уже у нас. У немцев плохо дело с бензином, им не хватает резервов. Если предположить, что у них было 300 дивизий, больше нельзя предположить, то из них 170 в бою. По данным иностранной печати выбыло в прежних войнах дивизий 30, в занятых у нас областях надо держать дивизий 40 минимум, охранять коммуникации и бороться с партизанами — дивизий 20, потеряно за две недели — дивизий 40. В остатке немного. Наносить новый удар, даже прорвав нашу укрепленную полосу, трудно, тем более что вышли из строя, конечно, отборные ударные части. Наши — тоже выбыли, но нас больше. Даже если я ошибаюсь на сто дивизий, я допускаю возможность более быстрого краха Гитлера, чем это может показаться. На худой конец — он наносит второй удар, в этом случае, где он захлебнется — у Смоленска, у Москвы, все равно, это пиррова победа. Его могло спасти только молниеносное продвижение к Москве, которое не позволило бы нам завершить мобилизацию. Теперь — его раздавят в 42 году. А мы все еще можем погибнуть, так как до Москвы добраться он, может быть, и сможет. Эти три недели унесли много людей. Даже по нашим данным, мы потеряли 250 тыс. человек. Встанешь утром, попьешь чаю, пообедаешь, ляжешь спать, а 10 тыс. чьих-то судеб, мыслей, страстей, чьих-то, таких же, как моя жизнь, уже оборваны. Странное устройство…

Слухов мало. В Москве был всего один раз. Везде шары заграждения, мешки с песком. Город сильно изменился. Ленинград не бомбили. Если Гитлер будет разбит скоро нашим блоком с Англией, то перестройка мира отложится надолго, и переход от современного “феодализма” к неизбежному абсолютизму состоится не скоро или произойдет “прусским образом”, путем перерождения демократии. В панике пострадал мой Блок, его рассыпали, и я даже не получил гранки, а у моего знакомого даже готовую, переплетенную книгу пустили под нож, очевидно, чтобы она не досталась немцам. Вообще мои убытки тысяч 20 пока, если не придется списать со счета самого себя. В дневной сводке опять говорится о затишье. Странно. Неужели задержка устраивает Гитлера?

17 июля

Началось, очевидно, новое наступление, вторая волна — на Псков и на Смоленск. Витебск взят. В Японии кабинет Коноэ подал в отставку. Опасный признак. Вводятся хлебные карточки, эвакуация продолжается. Говорят, что институт повезут в Казань.

19 июля

Вчера был в Москве. На обратном пути были застигнуты тревогой (это пятая), остановили машину, спустились в бомбоубежище какого-то дома, на Сретенке. Вообще все шло хорошо, спокойно и организованно. Через 40 минут дали отбой. Москва все больше напоминает прифронтовой город: везде грузовики, с боеприпасами, пушками и прочее, замаскированные ветками, за городом — позиции зениток, на бульварах — аэростаты заграждения. Говорят, бои идут близ Смоленска. Очевидно, вторая волна началась около недели назад. Сводки очень лаконичны, радио второй день молчит: должно быть, перевозится куда-нибудь. На худой случай решил ехать в Гороховец. Бензина есть много (дают). Началась плохая погода.

23 июля

Пошел второй месяц войны. Начали бомбить Москву. Бомбили два раза: в ночь на 22 и в ночь на 23. 21 ездил в Москву дежурить в “Знамени” (кстати, нашел и взял в Госиздате гранки своей книжки “А. Блок” (рассыпанной). Перед выездом в Москву была тревога. Пришлось вводить машину обратно в гараж и ждать около часа отбоя. В Москве народ настроен тревожно. Говорят, главным образом, об эвакуации. Стоят очереди… Продовольственные нормы неплохи: 800 (рабоч.) и 600 гр. (служащ.) хлеба в день. 1200 гр. мяса на месяц и т.д. Кроме того, продукты продаются свободно, но по удвоенным ценам. В Москве раскрашивают площади, маскируя их и т.п. Говорят, Ленинградское шоссе застроено домиками и машины ездят не прямо, а между ними. Институт предлагал срочно вывезти детей и меня, но я уклонился. 22, кажется, последний срок эвакуации, потом ее не будет. Желающие должны уехать сами. Вернулись без хлопот, а в начале 11 опять завыла сирена. Вскоре заходили по небу лучи прожекторов. На горизонте появились вспышки зениток, красные цепочки трассирующих снарядов — зрелище само по себе феерическое: всюду лучи прожекторов, вспышки, и это на фоне большого зарева. Грохот был очень сильный, но я не сумел отличить выстрелы от взрывов бомб. Часто, в перекрещивающихся лучах, оказывался серебряный самолет. Вокруг него мелькали разрывы, но самолеты все же уходили. Впрочем, видели здесь, что два самолета было сбито. Шум немецких самолетов над нами слышался довольно часто. Иногда очень близко стреляли зенитки от озера. Ребят отправили в укрытие, выкопанное в саду, так как опасны зенитные осколки. Но бомб у нас за оба раза совсем не было. Очевидно, Пушкино не является объектом бомбардировки, пострадать можно лишь случайно. К трем часам затихло, и я лег спать. Отбой дали в 3.30. У нас все были спокойны. Лютик вел себя молодцом. В Москве было довольно много пожаров и разрушений, но второстепенных. Были жертвы: бомба попала в щель, где сидела семья в 7 человек, и всю ее уничтожила. Это, между прочим, мой идеал. Говорят, сильно пострадали Тишинские переулки, где мы когда-то жили, а с утра опять началась тревога, вернее днем, а с 11 та же картина: бомбардировки, с той разницей, что на этот раз у нас не было немецких самолетов, и было спокойней. Но опять было зарево, слышались взрывы, в небе очень высоко и без шума вспыхивали разрывы снарядов. Похоже, что это был бой в воздухе. О результатах, кроме официальной сводки, еще не знаю. Радио починили. Погода опять хорошая. На фронте упорные бои, немцев сдерживают. Думаю, что, если нам хватит сил, через несколько дней вторая волна их наступления замрет. Но бомбардировки Москвы говорят об их усилении и приближении к Москве. Вопрос о Гороховце становится более реальным.

24 <июля>

Немцы как всегда методичны. Вчера опять были тревоги (и днем, и вечером). Вечером сильно бомбили Москву, снова разрушили много домов. Было два взрыва ближе к нам. Над нами опять летали немецкие самолеты. По сводкам на фронте без перемен. Соня сегодня в Москве — успеет ли вернуться до тревоги. Говорят, за Пушкино найден немецкий самолет без летчиков. Интересно, что ночью опять горели где-то яркие огни сигнализации. Получил письмо от минской жительницы, моей аспирантки. Она прибежала с сыном без всего в Борисов, а оттуда попала в Воронеж. С ней до Борисово бежала и другая аспирантка. Итак, из 4-х, которые меня провожали из Минска 19 июня, трое уже нашлись. Сегодня весь день идут по Пушкину люди с чемоданами из Москвы. Поезда забиты. Возможно, что немцы пойдут на Бологое, а оттуда на Калинин. Послал предупредительное письмо в Гороховец. Бомбардировки пока не затрагивают Пушкино. Вопрос в том, приблизится ли фронт.

26 июля

24 опять были две тревоги: дневная и вечерняя. Вечером бомбили Москву в два приема. Тревоги были в 10—12 часов вечера и с 2 до 4 ночи, но не так сильно. Вчера тревога была днем, а ночь прошла спокойно. Начинают страдать дачные местности, над которыми падают самолеты во время боев, сбрасываются наспех бомбы. У нас еще этого нет, так как мы севернее, но и у нас все время дежурят патрули-истребители. По Казанской дороге вчера не было движения, т.к. пострадали Быково, Удельное и др. станции.

Англичане любезно отбомбили Берлин. На фронте становится, как будто, менее напряженно. Думаю, что спадает вторая волна, нас не сломившая. А начать третью немцам будет трудновато. Рига взята ими, об этом мельком упомянуто в статье, а в сводке не было. Любопытна судьба Андрюши: из Риги приехал с матерью в 1936 г., в 1937 мать посадили, а его отправили в детский приемник. Отец его отхлопотал, и через Латвийское посольство его вернули в Ригу. Потом туда вступила Красная Армия и положение отца, кажется, фабриканта, стало щекотливым. Теперь туда вошли немцы, а он еврей. Где он теперь? А ему всего 10—11 лет. Судьба авантюриста, похожая на биографию русских 15—16 вв., попадавших в полон к татарам, продававшихся в рабство в Турцию, бежавших в Италию и т.д. Соня в Москве, оформляет эвакуационные документы для машины, если случится ехать в зависимости от фронта. Подумать, что сотни тысяч людей гибнут, определяя, где я буду спать и что я буду есть… Стоит ли. Упорно пишут, что немцы готовят газы. Это хороший признак: на газы пойдет слабейший. Москва все же сильно пострадала: много жертв и разрушений, во всех районах. В наш дом попали две зажигательные бомбы, но их успели сбросить и он уцелел. Говорят, что на Пушкинской площади упал немецкий самолет.

9 августа

49-й день войны. Положение, пожалуй, изменилось к лучшему. Бои идут, по-прежнему, в тех же районах, но ни один из наших жизненных центров не взят до сих пор. Время немцами, бесспорно, потеряно, а сейчас это самое главное. Началась или нет их третья волна — все равно. Потери их слишком велики. И 42-й год принесет им гибель (безотносительно к нашей судьбе). Конечно, и мы можем не выдержать. Мельница войны все перемалывает и перемалывает наши силы. Очевидно, немцы на это и рассчитывают, но признаков ослабления пока не заметно. По данным о потерях можно сказать, что каждую минуту гибнет не менее 4—5 человек, не считая раненых. При такой дешевизне человеческой жизни собственное существование теряет ценность. Что толку чувствовать и думать, если все это в 1000 вариаций погибает ради защиты моего очередного чаепития. Я допускаю возможный крах немцев и быстрый, они дошли до крайнего напряжения сил не столько физических, сколько моральных… У них нет перспективы, а без нее драться долго весьма трудно. Был несколько раз в Москве. Повреждения ее весьма невелики, совершенно теряются в обычной картине городской жизни. Большинство улиц вообще не пострадало. На некоторых повреждены отдельные дома. Это, конечно, какая-то дробь процента сравнительно с Москвой как целым. Правда, налеты немцев, на мой взгляд, пока разведочны, и так как с 21 по 7 они прилетали аккуратно, каждый день, пропустив лишь два раза, то и эта затянувшаяся разведка говорит об известной слабости. Все уже привыкли и приспособились, нет подавленности первых дней бомбардировок. Ни вчера, ни сегодня немцы не прилетали. Это плохой признак. Вдобавок сегодня мы сделали налет на Берлин. Жду сегодня большого налета, уже серьезного. Дачные местности кое-где уже сильно пострадали. У нас до сих пор спокойно лишь в Клязьме: было сброшено несколько бомб, и сгорело два дома. Но зенитки стреляют сильно. В последнюю ночь видно было, как в тучах вспыхнул и сгорел самолет. За ночь несколько их все же над нами проходит. В укрытие мы пока не ходим, здесь бомбы все же случайность, а не закономерность. В Москве ничего особенного не слышно, настроение там неплохое. Эвакуация учреждений прекращена. Посмотрим, что будет дальше. Всего тяжелее будет затяжка войны. Мы плохо приспособлены к длительному напряжению.

25 августа

14 августа начались бои по всему фронту. Третья волна оказалась очень сильной. Немцы вплотную подошли к Ленинграду и к Киеву. Взяли всю правобережную Украину и форсировали Днепр у Гомеля! Бои идут уже 12-й день по всему фронту. Надо думать, что через дней 5—7 они затихнут. Москве, если мы сейчас устоим, будет непосредственно грозить 4-я волна, может быть, и конец 3-й. Но в Москве этого пока не чувствуется. Эвакуации нет. “Установка” институтов Академии Наук на то, чтобы нормально работать, готовить сборники, которые нужно сдать лишь в конце года и т.п. Усилились лишь отъезды благоразумных людей на работу в провинцию. Уже дней 5 не было бомбардировок, потому ли, что немецкая авиация занята на фронте. Зато мы бомбили несколько раз Берлин. У нас одна из последних бомбардировок была очень эффектной. Вскоре после начала тревоги завыла и где-то недалеко разорвалась фугасная бомба, а затем около станции появился ослепительный свет. Я решил, что это осветительная ракета, и отправил детей в щель, но оказалось, что горело сразу около сотни зажигательных бомб в “Новой деревне”, километров в 2-х от нас. Там сгорело 5 домов. Завтра уезжают на Алтай Тышки. Зина с сентября без работы, так как сокращены все учителя начальных школ. Оля и Лютик будут учиться здесь, в Пушкино (если не уедем!). У нас в Институте из 380 сократили 278, сокращена наполовину подписка на газеты. Местные горкомы партии определяют те 50% жителей, которым доставляются газеты. Наступили темные августовские ночи. Теперь приходится затемняться и сидеть со светом. Говорят, что в Москве, вернее в районе, уже были сброшены одиночные немецкие парашютисты, которых не нашли. По газетным намекам, мне кажется, что в сентябре должен активизироваться западный фронт, т.е. Англия, может быть, Турция, Балканы. Со стороны Англии рискованно оставлять нас наедине с немцами до весны. Понятно ее желание обескровить нас как можно больше для того, чтобы без помех наводить порядок в Европе, не дав нам сделаться гегемоном, но она может сделать и обратную ошибку, как никак, а идет 65-й день войны. Завтра еду в Москву.

27 августа

В Москве тревожнее, чем раньше. Трудовая повинность. Мужчины мобилизованы рыть окопы где-то недалеко под Москвой по дороге — на шоссе. У Тарасовки вырыли большие окопы. В лесу — большая воинская часть. На дороге везде военные. Говорят, что немцы под Брянском, что ждут очень большого десанта на Москву. (На Кингисепп, говорят, сброшено было 30000 человек!) 67 дней войны. Когда представляешь себе эту безобразную и недостойную человека свалку сотен тысяч людей, собственная жизнь не отличается от клопиной.

Все же ясно, что какие бы удачи ни достались Гитлеру в ближайшие дни, если он сломит сопротивление наших войск, все равно ему не избежать зимней кампании, а она для него губительна. 1942 год — против него, за него — был лишь 41-й. Представляю себе состояние духа этого человека, который был близок к господству над всем миром и который чувствует, что к нему приближается Святая Елена. Он первый понял, что мир теперь может быть единым, и первый понял, что может дать современная техника в войне. Но он не рассчитал силу своего первого июньского удара. Вернее, он правильно учел способности русских генералов, но не принял во внимание русского человека. И безымянные Ванька и Петька, эта тестообразная масса поглотила мощь его удара, и он потерял время, а в нем было все. Вряд ли можно найти другого политика, в голове которого должно было уместиться столько сложнейших и разнообразнейших проблем, как у него сейчас. Он должен думать всем миром, пространствами и массами. Рузвельту, Черчиллю, даже Сталину приходится сейчас оперировать меньшими массивами, и решив в своей высшей математике то, что было нужно, он просчитался в арифметике! В современном материалистическом мире воля одного человека получает почти мистическое значение. Победа над Гитлером не даст, однако, разрешения накопившимся противоречиям. Устоит ли наша цивилизация в грядущих страшных столкновениях, которые уже намечаются?

Иль зори будущие ясные

Увидят мир таким, как встарь,

Огромные гвоздики, красные,

И на гвоздиках спит дикарь.

С 29 уже начинаю лекции. Внешняя жизнь идет так же, с непреодолимой инерцией мелочей, но душа опустошается с каждым днем.

30 августа — 70-й день войны, а мы все еще живем по-старому. Говорят, что немцы взяли Дорогобуж. Идет негласная мобилизация. Даже я получил повестку, но, естественно, был вычеркнут. Опять нет тревоги, хотя днем часто, говорят, летают разведчики. Дети с 1-го идут в пушкинскую школу. Итак, 2-й раз русские, Россия, можно сказать, решают судьбу мира. Когда-то она оберегала Европу от монголов. Теперь она, пожалуй, оберегает монголов от Европы!

10-я неделя войны. Полагаю все же, что Гитлер не ожидал зимней кампании.

Сентябрь 2

Был в Москве. Говорят, что наши войска заняли Смоленск и Оршу. Другие говорят, что мы оставили Таллин. Надеюсь, что у немцев плохо с горючим и во всяком случае бомбардировок Москвы нет. Ждут нового удара немцев в начале сентября. Везде роют окопы. Сегодня в районе Тарасовки видели огромный ров и противотанковые надолбы. Думаю все же, что буду зимовать в Пушкино. Запасаю дрова. В институте настаивают, чтобы я подготовил том истории советской литературы к декабрю (как будто сейчас можно писать историю…). В общем, все идет потихоньку.

4 сентября

Без перемен. Таллин действительно оставлен, и немцы недалеко от Брянска, но и Орша как будто нами взята! Жду все же вступления турок. Все же прошло два с половиной месяца войны, а мы все еще живы. И все ждут, как величайшего благоволения судьбы, чтобы будущий год удалось встретить на своем старом месте, как будто этим все будет спасено, и даже не понадобится когда-нибудь умереть.

8 сентября

Без перемен. Был у Еголина. Интересно, что, несмотря на свое высокое положение, он явно ничего не знает. Говорят (!), что мы дошли до Борисова, что немцы взяли Трубчевск (южнее Брянска). Говорят, что ждут выступления англичан в Норвегии и в приморской Франции. В газетах — запрос иностранных корреспондентов о слухах о мирных переговорах между СССР и Финляндией. Это очень интересный симптом, если это верно. Слышал, что в Белоруссии свыше 4000 партизанских отрядов, не считая большого количества незарегистрированных. Видел знакомого из Орла. Орел бомбят очень сильно, ПВО там почти нет. Говорят, что немцы бомбили Астрахань (!). Снабжение в Москве нормальное, но в провинции — плохо. Завтра уже 80 дней войны. Миновали все гитлеровские сроки. Осенней распутицы ему не избежать. Думаю, что как ни трудна для нас затяжная война, для немцев она труднее и, главное, безнадежнее. Грустно то, что эта война при всех колоссальных жертвах, которых она требует, в сущности только промежуточная, она не вносит ясности в положение. Итог будет старый: ослабленный СССР, возрожденные Польша и Франция, которые составляют ему противовес, и Англия — арбитр. При этом если мы слишком ослабнем в войне, то нам придется идти на компромиссы, а они подготовят серию внутренних потрясений, а если мы быстро окрепнем, то это вызовет серию внешних потрясений. Во всяком случае, наш международный удельный вес все уменьшается и наше “мировое назначение” уходит в туман истории.

9 <сентября>

Вчера, около 12 ночи, началась тревога. Ее не было уже больше 2-х недель. За это время сильно увеличилась мощь расположенных вокруг нас зенитных батарей. Они стреляли очень энергично. Около нас просвистело несколько осколков. Но немецких самолетов было мало. Сейчас опять началась тревога, на этот раз раньше, в 10.20. Вчера пришлось потушить огонь из-за тревоги, она была дважды: в 10.20 и в 2 часа ночи. Я, впрочем, почти все время спал, так как немецких самолетов было мало, стреляли мало. 8-го было первое сообщение о военном успехе под Ельней, где разбиты и отброшены после 26-дневных боев 8 немецких дивизий. Главное здесь не в том, что разбиты немецкие части, а в том, что мы спустя 80 дней можем наносить удары. Странно то, что после такого перерыва немцы не изменили стиля бомбардировок и опять делают небольшие налеты, которые не пугают население. Я боюсь, как бы они не перешли к массированным ударам. В Москве в связи с успехом под Ельней пошли разговоры о взятии Николаева, Днепропетровска, об окружении под Смоленском еще 8 дивизий и т.д. Возвращающиеся с земляных работ не приносят большого энтузиазма. Много нелепостей от неграмотности: роют то, что потом приходится закапывать обратно, умирают из-за отсутствия врачей. В воздухе перевес у немцев: у них больше самолетов, а мы пускаем даже У-2, Д-С и др. Говорят, что колхозники местами ведут себя не блестяще: встречают немцев не без нежности. Интересно маскируется наше шоссе около военного завода: насажено очень много искусственных деревьев, все, даже заводы и трубы, раскрашены, деревья поставлены местами даже на крышах, а шоссе на большом расстоянии закрыто проволочной сеткой, на которой набросаны сосновые ветки и т.п. Так что сверху видно не шоссе, а лес. Снабжение не изменилось в Москве (на местах плохо!). Машина моя ездит. Вообще, как это ни странно, наша жизнь до сих пор идет почти нормально в бытовом отношении. Война нас еще не задела. Впрочем, надо помнить слова Блока: “О, если б знали вы, друзья, ужас и мрак грядущих дней”.

85-й день войны

Немцы взяли Чернигов. Киеву грозит окружение. Сегодня давали по радио выступления из Ленинграда и Киева. В Ленинграде дела, должно быть, неважны. В передовой “Правды” говорится, что руки немцев протянуты к донецкому углю и к бакинской нефти. У них есть еще до распутицы недели две-три, в течение которых они могут отрезать нас от угля. Еще возможен и прорыв к Москве, но теперь нам будет труднее, так как дороги развезло, и ехать в Гороховец, может быть, и не придется. Интересно это состояние: нет чувства времени, нельзя думать о завтрашнем дне, даже о ночи. Через час могут прилететь немцы и все разбомбить. Мне встретился профессор Нусинов. Он рассказал, что, поступив в народное ополчение, он был назначен помощником дневального. Сидя на дежурстве ночью, он перечитывал “Гамлета” и только на этот раз понял смысл слов: “распалась цепь времен”. Из-за болезни его вернули. Что касается меня, то я ощутил эту распавшуюся цепь в июле 1938 года, когда 10 числа должен был явиться к следователю НКВД. На повестке значилось, правда, что я вызываюсь как свидетель, но в те времена отнюдь не все возвращались домой после дачи свидетельских показаний, а так как аресту подвергались многие мои близкие знакомые, то я допускал, что предложение быть свидетелем могло иметь чисто риторическое значение. Поэтому, оставив семейству побольше денег, я отправился утром из Пушкино в Москву, очень ясно чувствуя, что время для меня остановилось, и что привычная цепь причины-следствия для меня распалась. Я еду в поезде, но могу назад и не поехать. Иду по улице, быть может, в последний раз. Придя в дом, который был указан в повестке, я ждал в очереди пропуска. Мне сказали, чтобы я сначала позвонил следователю. Его телефон долго не отвечал, я ждал его прихода все в том же положении человека, выпавшего из времени. Он, наконец, пришел. Позвонил, чтобы мне дали пропуск. И оказалось, что к нему надо идти через другой переулок, несколько кварталов. И опять я шел и шел с пропуском по улице, как всегда и в то же время в последний раз, а может быть, и не в последний. Затем последовал разговор с невзрачным молодым человеком, Эйдельманом. Речь шла о молодом человеке, которому я покровительствовал как начинавшему поэту и который часто у меня бывал¹. Эйдельман уверял меня, что он хотел втянуть меня в какую-то группу и для этого вел со мной фашистские разговоры. Уже сама постановка вопроса была явно двусмысленна. Естественно, что я все это опроверг, несмотря на недовольство Эйдельмана. Тогда он сердито вышел из комнаты, оставив меня удивляться тому, что невинный, как будто, поэт оказался причастным к фашизму. Я посматривал в окно и снова не знал, окажусь ли я по ту сторону. Наконец он вернулся и, заявив, что я не разобрался в своем поэте из-за профессорской близорукости, дал мне пропуск на выход. И цепь времен восстановилась. Из писем поэта к родным я узнал, что в августе тот же Эйдельман подверг его избиению и заставил подписать протокол, на основании которого его присудили к пяти годам концлагеря. Он очень усиленно требовал и показания против меня не только у него, но и у других, причастных к этому делу. В письмах “с оказией” они выражали радость, что не причинили мне неприятностей. Почему-то чаша эта прошла мимо меня в те годы, когда так легко было ее испить. Благодаря деятельности Ежова он прошелся и по армии; и, говорят, во время финской кампании англичане говорили по радио, что русская армия потерпела главное свое поражение в 37 г., ибо она потеряла своих командиров. В какой-то степени это видно сейчас. Мы, несомненно, очень страдаем из-за малой культурности наших командиров. Если у немцев костяк армии это командиры, прошедшие еще школу 1914—1918 гг., то у нас эти командиры были выбиты в гражданскую войну, новое поколение в 1937 г. и сейчас командует третье, конечно, мало подготовленное. Это, говорят, одна из причин тех неприятностей, которые мы испытываем в этой войне.

Как-то еще до войны какой-то комбриг читал доклад в Союзе писателей о падении Франции. Его спросили, что говорят немцы и о нашей армии. Он сказал, что ее основной недостаток, по их мнению, в отсутствии культурности, как и у всей страны. Сейчас это особенно заметно. У нас сверху донизу не хватает культуры. Даже в ЦК, с некоторыми отделами которого мне приходилось сталкиваться. Многие мои ученики по Институту “красной профессуры” занимают весьма большие посты. А уж я-то знаю, как мало они для них подготовлены в смысле знаний и просто человеческих данных.

Приходилось, конечно, унифицировать страну за счет отсечения самостоятельно мыслящей ее части. Это и мстит теперь за себя. Печальное противоречие это еще неизвестно как обернется.

Но, возвращаясь к теме, сейчас второй раз я переживаю этот распад времени. Приходится, подобно клопу в щелке, сидеть и ждать: посыплют ли меня персидским порошком, сиречь бомбами.

Немцы опять давно не прилетали. Сегодня над нами что-то очень усердно летали истребители. Но уже скоро двенадцать, а сирена молчит. Должно быть, Москва все же будет зимовать.

Сейчас устроили какую-то путаницу с пропиской. Говорят, что дачники, если останутся на дачах, потеряют в Москве и площадь и карточки. Это что-то очень глупо, так как вызовет возврат в Москву очень многих, тогда как ее все время разрушали.

Интересна путаница со школами. Несколько раз то объявляли, что в Москве будут учиться, то, что занятий не будет. Последний вариант: будут учиться только старшие классы. Я все же не делаю ничего, кроме текущей работы (как и в 1937—38-ом гг.!). Не лежит душа к солидной работе без чувства времени.

Нашел свою старую стилизацию “Дракона” Гумилева. Она все же хорошо сделана. Вероятно, из меня выработался бы поэт при подходящих условиях.

15 <сентября>

Завтра еду в Москву. Немцы взяли Кременчуг. Пожалуй, это один из самых крупных их успехов. Во-первых: надо было иметь очень большой перевес над нами, чтобы перейти Днепр и сломить сопротивление на левом берегу. А во-вторых: им открыта дорога на Донбасс. Они грозят отрезать нас и от угля, и от нефти. Не пора ли англичанам вступать в дело? Вообще считаю нашей ошибкой упорную оборону Киева: она съела очень много сил, которые нужны были для защиты Днепра. А теперь им грозит окружение, и выбраться им будет весьма трудно. Из Москвы выселяют всех немцев. Вернее всех, кто носит немецкие фамилии. А немцев Поволжья, говорят, отправили в Караганду.

Вряд ли это поможет фронту. Впрочем, пока что успехи немцев имеют все же скорее тактический, чем стратегический характер: живая сила Красной Армии не сломлена, а бензина они не взяли. В их напряжении есть нечто болезненное, и это может неожиданно обнаружиться. Но когда?

Богоявленские уезжают в Космодемьянск, а мы остаемся. Время покажет, кто из нас прав, то есть, вернее, кто удачнее отсидится, если сумеет.

17 <сентября>

В Москве народ мрачен. Дела, в самом деле, неважны! Немцы сильнее везде, где им надо: под Ленинградом, Одессой, на Украине. На Смоленском направлении Тимошенко старается, но толку все же мало. Ленинград отрезан совсем, даже от Вологды к нему нельзя пролететь на пассажирском самолете. Один писатель из “Знамени” вернулся из Вологды, прождав там несколько дней и не попав в Ленинград. Но он уверяет, что скоро там пробьют ворота. Уже убиты поэт Ю. Инге и очеркист Л. Канторович, без вести пропал Долматовский, бывший на Украине с восьмой армией, отрезанной немцами. Ранены Матусовский и Иосиф Уткин… Снова началась кампания выселения детей из Москвы. Поговаривают о принудительной их эвакуации. Отопительный сезон начнется с 15 декабря! До этого времени дома не имеют права пользоваться углем и дровами, но могут жечь то, что соберут в порядке самозаготовок. Собирают для армии теплые вещи. Скупают лыжи (отрезаны карельские лыжные фабрики, снабжавшие весь Союз до сих пор). То же с бумагой. Сейчас опять сокращают все издательские планы, журналы и т.п. Судя по газетам, очень острое положение в Норвегии. Может быть, правда, близко выступление англичан. Вероятно, они активизируются после совещания в Москве трех держав. Английские и американские делегации уже выехали к нам. Выторгуют, что им надо, и пошлют своих генералов спасать и “страхом обуянный и дома тонущий народ”. Учитывая бомбардировки, можно сказать, что мы теперь не тонем, а горим.

Все время идут дожди. Становится холодно.

18 <сентября>

Без перемен. Владимира Дмитриевича, который так филантропически выручал меня с машиной и все время на ней возит, заменив шофера, вызывают на переосвидетельствование. Возможно, что его и возьмут теперь. Тогда семейство академика Ушакова (и я) попадает в печальное положение. Сегодняшняя сводка отвергает брехню немцев (выражение, ставшее у нас традиционным, так же, как и “гады”). Недавно в одной статье рассказывалось о том, что учительница узнала от ученика, что его брат тяжело ранен. Она долго молчала, стараясь найти в душе нужные слова, чтобы ответить ребенку. И, наконец отыскав их, произнесла: “Гады!”. Удивительно то, что (не только у нас, но и в Англии) война огрубила людей настолько, что они совершенно теряют чувство меры. Сегодня по радио рассказали, что английские газеты организуют “Фонд бомбардировки Берлина”. Каждый может внести известную сумму, и на Берлин будет сброшена с указанием его имени бомба соответствующей стоимости и веса (десятью фунтами стерлингов убойность бомбы обеспечена). Война омерзительна!..

В штыковых атаках люди бьют друг друга по переносице прикладами, от удара глаза выскакивают сразу на грудь ударившего. Все века самоотверженное горение всех, кто создавал культуру человечества, служит лишь тому, чтобы достичь наибольшей убойности (включая детей).

Немцы объявили, что у озера Ильмень они взяли 59 тыс. пленных и 320 танков. Наши сводки говорят, что мы потеряли за месяц убитыми и ранеными 30 тыс., и танков там было 2—3 десятка штук. Это так невероятно, что на большом участке фронта, где, судя по потерям, у нас было тысяч 100 солдат, за месяц было 2—3 десятка танков, что сводка теряет убедительность (мягко выражаясь) или же говорит о том, что у нас нет уже на фронте танков. И то, и другое мало перспективно. Вернее, все же первое. Недавно Информбюро в сводке среди боевых эпизодов (которые злые языки называют “охотничьими рассказами”) привело эпизод с потоплением плоскодонной баржи, которую не брала торпеда, при помощи пулеметного огня из торпедных катеров, которые изрешетили ее бока у ватерлинии и пустили ее, благодаря этому, на дно. Оказывается, если подсчитать сумму отверстий, сделанных возможным числом попаданий в баржу, исходя из числа катеров, пулеметов на них, запаса патронов, то количество воды, которое могло влиться в баржу, будет в 12 раз меньше того количества, которое могут откачивать помпы, установленные на кораблях такого типа. Оказалось, что кто-то из моряков угостил таким рассказом писателя Л.Соболева, тот сообщил в Информбюро, и там пустили сие без проверки в сводку. Говорят, что немцы сильно использовали этот промах, чтобы компрометировать наши сводки вообще. Я несколько раз встречался раньше и с Щербаковым, начальником Информбюро, и с Лозовским, его заместителем. Интеллект их не вызвал у меня никакого почтения, чтобы не сказать больше. Отсюда аляповатость сводок, в которых не дают себе даже труда проверить сказанное ранее. Так, если сопоставить периодически подсчеты обеих сторон, даваемые в сводках, то оказывается, что они друг с другом не сходятся. У нас нет культуры снизу доверху, а платим мы за это кровью. Но все же такова сила духа самого народа — мы стоим уже 89 дней и еще не рухнули, и заставляем немцев платить временем за пространство — самую дорогую для них плату, хотя сражаемся со всей Европой. И я еще не ощущаю тревожных признаков, которые говорили бы, что начался распад. Правда, очевидно, приходится плохо. Но стоим.

В списке зимних вещей, собираемых для армии, упоминаются даже нитки!

Бомбардировок опять нет, хотя в ночь на сегодня сильно стреляли и у нас, и в Москве.

Соня сегодня дежурит, то есть стоит на улице, неизвестно зачем, с двумя другими женщинами. Смешнее всего то, что на других улицах не дежурят. Но у нас на улице живет активистка, и она высоко держит знамя обороны.

Такой нелепой деятельности в нашей стране очень много, по всей вероятности.

Читаю Стриндберга.

19 <сентября>

Вчера опять ночью была стрельба. Говорят, это были разведчики. А сейчас в 11.40 дали настоящую тревогу (впрочем, мы уже к ней привыкли). Окна хорошо затемнены, и не надо гасить свет. Доиграл партию в шахматы с Владимиром Дмитриевичем, побрился, подготовил на завтра лекцию. На улице постреляли и затихли. Но обычно разгар стрельбы бывает часа через полтора после начала тревоги. Киев, очевидно, взят. Это была грубейшая ошибка защищать его так долго и погубить армию в нем, не говоря о жителях, бегущих в панике.

Письма от беженцев, говорят, очень взволнованны и всячески советуют адресатам бежать из Москвы, пока не поздно. Не знаю, в какой мере верна теория массового террора, приписываемая немцам, они ведь заинтересованы в расположении населения. И упорно говорят, что многие из простых людей не скрывают своих надежд на их приход, предпочитая моральные блага, даваемые советской властью, материальным, которые они почему-то надеются получить от немцев. Немцы блещут техникой, у них через несколько часов после прихода на новые позиции появляются машины с бетоном, строящие неприступные окопы, имеются будто бы машины-сушилки и трамбовки, которые сразу делают проезжими дороги в распутицу. Вслед за армиями идут сельскохозяйственные машины, и сразу же в тыл отправляются грузовики с зерном, самолеты, высаживающие десант, улетают обратно, груженные скотом, собранным на месте посадки, и т.п. Но все же уже 90 дней войны, что ни говори, а это их неуспех. Если бы не “игра” англичан, их уже, вероятно, можно было разбить, создав во Франции второй фронт.

В Киеве, вероятно, останутся больная мать Л.П. и дядя ее. Сами они уже на месте, приехали в Усть-Калманки.

22 <сентября>

Четверть года уже прошло с войной. По сводке, наши войска оставили Киев. На днях еще сообщали о том, что в Киеве начались школьные занятия! Боюсь, что с Киевом была допущена грубейшая ошибка. Военные соображения были принесены в жертву политическим: ради того, чтобы не отдать столицу, попытались ее удержать, хотя защита ее была безнадежна. В итоге потерпели еще больший моральный ущерб, так как все газеты кричали, что Киев не будет отдан, а отдать его пришлось, спровоцировав население, которое оказалось прикованным к месту и обреченным на трагическую участь. Загубили войска, которые могли бы удержать Кременчуг, то есть прикрыть Донбасс. Легко сказать “оставили Киев” — как его оставляли, когда нужно было уходить по узким мостам под огнем (если они целы) или просто переплывать Днепр! Конечно, все снаряжение и множество людей досталось немцам. Вообще потери Украины не внушают уважения к нашему генералитету. “Ты Рассея моя, Рассея, азиатская сторона…”

В Киеве я был два раза. Читал лекции в Киевском университете. У меня там много знакомых. Им пришлось туго. А многих из моих слушателей с пятого курса, вероятно, уже нет в живых — их направляли на Западную Украину и не все из них, конечно, выжили. В Киеве остались мать и дядя Л.П. Киев — чудесный город…

Сильно бомбят Ленинград. Я еще только этой весной в нем побывал. Жаль эти города… Каждый из них живой. Они лежат теперь как женщины, над которыми надругались и, убив, бросили их. Они лежат, раскинув раздавленные руки дорог, смотрят открытыми мертвыми глазами разбитых окон, грудь их площадей разбита и окровавлена, их разрушенные дома как клочья одежд бесстыдно сорванных.

Говорят о близкой эвакуации женщин и детей, о возможном выселении жителей из Пушкина. Все же я не жду близкого приближения немцев к Москве, так как они, вероятно, основные силы бросят на юг, а Ленинград простоит долго. Поэтому обосновываюсь здесь на зиму, накупил дров, отеплю полы. В крайнем случае пусть будет тепло моим преемникам! Завтра еду в Москву.

24 <сентября>

Немцы опять занялись бомбардировками. Они прилетали и сегодня, и вчера. С девяти часов вечера, но, как обычно, их немного и бомб мало. В Пушкине они почти незаметны. Вчера во время бомбардировки устроили проводы Богоявленских. Завтра они на пароходе уезжают в Торжок, а оттуда в Космодемьянск. Сейчас тревога продолжается, отбой еще не дали. Говорят, что под Ленинградом немцев отодвинули, возобновилась прерванная с ним телеграфная связь. Тышки уже доехали до места своей работы и явно огорчены своими перспективами. Впрочем, смеется тот, кто смеется последний. Кому из нас будет лучше, уехавшим или оставшимся, сказать трудно. Оля уехала на три дня на работу в колхоз. Опубликовано постановление о том, что в Москве восстанавливается освещение улиц. Должно быть потому, что очень много жертв уличного движения в темноте.

Английская и американская миссии приехали в Москву и ведут переговоры (по слухам). В Москве все нормально. Улучшились финансовые дела; учреждения, до сих пор не платившие денег, стали их платить и т.д. Получил письмо от Штокмара. Как я и думал, он с присущей ему осторожностью уже давно уехал из Москвы и забрался в Татарию, в среднюю школу. С отъездом Богоявленских Лютик теряет своего единственного друга Ромика.

В Москве много говорят о “чудо-пушке” Костикова, которая, говорят, выжигает каждым снарядом площадь в 4 га. Немцы будто бы предъявили нам ультиматум: если мы пустим ее в ход, они пустят газы. А мы пустили ее в серийное производство и ждем зимы, когда газы неопасны, и тогда!..

Упорно говорят о двусмысленном поведении крестьянства. Но дух войск, судя по всему, еще крепок. По-прежнему все наши прогнозы говорят о том, что у немцев очень туго с бензином. Кто знает, верно ли все это, но общие соображения: все же не поколебались. Наступление краха, при всей вероятности долгой войны, исключено. Qui vivra verra. Сейчас это выражение имеет для нас весьма точный смысл. Несмотря на то, что стоит полная тишина и нигде не стреляют, отбоя все нет. Вчера две бомбы разорвались где-то не особенно далеко, и дом слегка тряхануло. А сегодня на редкость мирно.

28 <сентября>

99 дней войны. Все еще держимся. Немцы дошли до Сум и до Полтавы. Очевидно, судьба Карла их не пугает. На этом важнейшем направлении мы все же не смогли их задержать. Это плохой признак. Мы нервничаем.

Недавно Информбюро, опровергая сообщения немцев о трофеях, взятых ими в Киеве, заявило, что борьба на Киевском фронте продолжается. Но что такое Киевский фронт, если мы ушли из Киева?

От Ленинграда немцев, кажется, отодвинули. И Кулик как будто бы наступает на Псков, грозя отрезать с тыла северную группировку немцев. Ленсовет перебрасывает в обязательном порядке на самолетах “золотой фонд”, то есть наиболее ценных людей в Москву. Прилетели академики. Рассказывают, что многие улицы Ленинграда под артиллерийским обстрелом и что немцы даже ворвались на территорию Путиловского завода, но их оттуда выбили. Говорят, что на совещании в Москве англичане предлагают дать нам консультантов по организации экономики и взять на себя охрану Кавказа. Они быстро делают необходимые выводы. А ведь особенно строгими с ними быть не приходится.

Так встречаются кольца спирали. Выбрав самый прямолинейный путь, мы сошли с пути наименьшего сопротивления, то есть постепенного перерождения. На это нам запад ответил тем, что выкормил для нас пса. По пути нам пришлось порастрясти людишек, которые должны были бы с ним справиться. Потом мы блестяще маневрировали в 39 г. Но оказалось, что из-за людишек у нас хромает тактика, и из-за этого приходится идти на уступки, которые могут привести к первоначальному варианту. “Рима Третьего венец” теперь уж не раздобыть. “Мы — европейские слова и азиатские поступки”. Это наша вечная болезнь.

Были еще бомбардировки, но небольшие. Вчера очень сильно стреляли, но тревогу не объявили. В Москве очереди. Говорят, что с первого отменят продажу продуктов по дорогой цене. По карточкам хлеб дают. Только пополам — черный и белый. На базаре цены растут. Упорны слухи об обязательной эвакуации детей до 15 лет. Но вопрос, очевидно, еще открыт, и это до нас не докатилось.

Родственники Сони зовут нас в Саратов. У них там две свободные комнаты. Пожалуй, это лучше Гороховца, недостаток которого в том, что там я могу лишь ждать восстановления “нормального” порядка вещей, тогда как в Саратове университет, где я могу найти себе базу, и, кроме того, там имеются знакомые люди. Зато Гороховец можно ждать до последнего момента, а в Саратов надо ехать заблаговременно. Думаю все же, что зиму мы просидим здесь. Вряд ли немцы “выдюжат”, хотя мы можем рассыпаться “неожиданно и странно”.

Забавно то, что нас до сих пор, не считая мелочей, не тронула рука войны. Мы живем в тех же условиях. Материальная база — ИФЛИ, Институт Горького, Литвуз, “Знамя”. Пища приличная. Стиль жизни тот же. А в то же время все может рассыпаться, как карточный домик, каждый день, вернее, каждую ночь.

Усердно читаю Стриндберга.

Выселяют всех, кто носит немецкую фамилию. И эта первобытная мера (магическое мышление), оказывается, глубокомысленно распространена и на фронте… Командиры с немецкими или похожими на них фамилиями демобилизуются. Такая судьба постигла моего знакомого, опытного артиллериста, начальника штаба дивизиона. Следует отметить, что он сын еврея и русской, а вовсе не немец. Уж верно мы поладим, коль без немецких фамилий сядем.

30 <сентября>

101-й день войны. Очевидно, что к зиме Гитлер не успел окончить войну. Вряд ли это входило в его планы. Судя по сводкам, мы ведем на северо-западном направлении какое-то наступление. Главный нажим, очевидно, на юге. Идут бои за Крым. С 28-го приехали американская и английская делегации, а по слухам, они были уже давно здесь и я даже записывал английские предложения. Забавно! Интересен механизм таких слухов. Немцы за эти дни не прилетали.

1 <октября>

Оставлена Полтава. В иностранной печати — слухи о мирных тенденциях Советского Союза. Вряд ли это серьезно. В лучшем случае это маневр для воодушевления Англии, которая, в сущности, действует по старому принципу: “каждый сам по себе мир”, ибо не ведет войны с немцами. Интересно, что письма моих учеников, которые я получаю с фронта, очень бодры и говорят о хорошем настроении армии. У нас сегодня был батальный день. С 11 утра стали близко стрелять, потом загудел самолет, объявили тревогу. Оказалось, что два немецких самолета бреющим полетом прошли по нашему району: “Правда”, “Заветы Ильича”, Пушкино. Сбросили несколько бомб на пути и железнодорожный мост. У нас сгорела трансформаторная будка. Начинаю понимать, почему Стриндберг нравился Блоку (“Готическая комната”). Все эти дни болею.

2 <октября>

Ночь. 12 часов. За окном усердно громыхают зенитки: то очень близко, то отдаляясь. Тревога началась в 8.20 и еще не кончилась. У нас все легли спать. Я тоже ложусь — так уж мы привыкли к этому, хотя в любую минуту — беда, которая проносится над нашими головами, может на нас и обрушиться. Говорят, что Ворошилова освободили от командования фронтом, так как он все отступал, а его генералы хотели наступать и пожаловались на него в Комитет Обороны, после чего его отозвали и заменили генералом Жуковым, который начал наступать на немцев. Говорят, что именно Ворошилов настоял на защите Киева, который Буденный хотел отдать без боя, что было, конечно, весьма здраво. Опубликовано соглашение об окончании конференции трех держав. Коммюнике составлено очень расплывчато. Гарриман в своей речи надеется, что мы теперь сможем “немедленно укрепить свою оборону и развить энергичные атаки против вторгнувшихся армий”. Очень оптимистичное заявление. Все же я полагаю, что “скипетр Дальнего Востока и Рима Третьего венец” от нас уходят надолго. Стрельба затихла, но отбоя не дают, иду спать.

6 <октября>

Как никак 107 дней войны. Говорят, что под Ленинградом немцев отодвинули и восстановили дорожное сообщение со стороны Вологды. Во всяком случае, я получил из Ленинграда письмо от шофера, посланное 2 октября. Под Одессой тоже, очевидно, наступают, судя по газетам. Таким образом, прямых угроз Москве, вообще создавшемуся порядку вещей пока нет. Опубликованы данные о потерях: немцы за 100 дней потеряли более 3 млн., мы — 1200 тыс. человек. Идет снег. Вступает в бой российская природа. Вечером появились мрачные слухи: немцы взяли Брянск, Ельню, Льгов, и вообще на западном направлении плохо. Это возможно, так как, по некоторым намекам в газетах, можно было судить о нажиме немцев на западном направлении, и, кроме того, такова их тактика, оправдывающая себя с нашим генералитетом “в лапоточках”. Они сильно атакуют в определенном месте. Мы его укрепляем, а удар получаем в другом. Так Буденный, защищая Киев, получил удар под Николаевом. Так Ворошилов, отстаивая Старую Руссу, получил удар под Кингисеппом. Так и теперь: стянув наши силы к Донбассу и Ленинграду, немцы ударили на Москву. Но заметно и другое: обманывая генералов, они просчитывались на солдатах и вязнут в нашей мужицкой упорной защите, поэтому их удары не доходят до конца. Авось, и на этот раз устоит, “гугнивая”, как выражался Блок, Россия.

7 <октября>

12 часов ночи. Вечером долго стреляли, но тревогу не дали. В Москве рассказывают о налете на Пушкино так, как будто его разгромили. Москвичи мерзнут. Опять появились тучи. Орел явно взят, и никто не рассказывает о победах. От Орла идут направления на Тулу, на Воронеж и на Москву. Это весьма важный узел. На Москву идут удары от Бологого, от Смоленска и от Орла — это уже полукольцо. Говорят, что немцы бросают листовки, в которых говорится, что 7 ноября они совершат парад в Москве. Если они будут так торопиться, то мы не успеем уехать в Гороховец, и дневник мой кончится раньше, чем я хотел бы. Убили на фронте писателя Тарасова, с которым я в мае был вместе в Переделкинском Доме отдыха. Ленинград, очевидно, отбивается и оттесняет немцев. Интересно, что в Сталинграде уже миллион беженцев на 500 тыс. жителей. Там большое недовольство и сильный антисемитизм. Антисемитизм и здесь, в Пушкине, среди школьников. В газетах — статьи о десантах. Говорится, что больше нескольких сот человек десантов не было. А в разговорах десант достигает 30 тыс. человек! Таковы дела. На днях подпишу договор с Учпедгизом и засяду писать свою книгу, чтоб сказать, как Архимед, какому-нибудь парашютисту: “noli tangere circulos meos”*.

8 <октября>

Утренняя новость в сводке. Особенно ожесточенные бои на Вяземском и Брянском направлениях. Вязьма немного дальше 200 км от Москвы. Очевидно, немцы от Рославля отошли на смоленские позиции. Наша стратегия тришкина кафтана еще раз себя показала. Недаром говорят так называемые шептуны, что расстреляно 7 генералов за измену. Думаю, что они виноваты в худшем — в глупости. Она выражается, между прочим, в языке, так сказать, в прононсе. Плохо зная нюансы русского языка, трудно в этом разобраться. Боюсь, что это обстоятельство сказалось на подборе наших кадров. Заметить это легко, во-первых, благодаря радио, по которому часто выступают наши деятели, а во-вторых, по их деятельности. Дневная сводка снова говорит о напряженных боях на тех же направлениях. Очевидно, немцы стремятся нас нокаутировать, и наносят удар всем телом. Их не останавливает даже распутица. Прорыв, очевидно, большой. Читаю рукопись третьей части “Падения Парижа” Эренбурга. Она как раз “созвучно” говорит о бегстве из Парижа летом 1940 года. На эту же тему я читал недавно дневник жены Жана Ришара Блока. Возможно, что и нам придется хлебнуть из чаши эвакуации. Люди моего типа легко могут стать для немцев заложниками или предметом какой-либо политической игры в случае захвата Москвы и создания какого-нибудь Ван Цзин-Вея, перспектива не из приятных. Вообще-то, я не удивился бы тому, что многие из так называемых интеллигентов, утомленные войнами и революциями, которые в таком изобилии выпали на их долю, пошли бы на то, чтобы ужиться с немцами. В Одессе, когда шла эвакуация белых, те, кто не попал на пароход, говорили: “Если не на пароходе, то на платформе советской власти”. Этот афоризм у многих всплывет в памяти или возникнет самостийно. Король Гокон Норвежский, сидя в Англии, издал закон о смертной казни предателям Родины, т.е. тем, которые оказались вынужденными обслуживать немцев. Поэтому смена ориентации не так проста для отечественных квислингов. Игра слишком сложна, чтобы можно было рассчитывать: интеллигенция все же хоть и не козырь, но карта. “В большом затрудненьи стоят флюгера. Уж как ни гадают, никак не добьются, в которую сторону им повернуться”. Меня удивляет быстрый и неожиданный темп движения немцев. Не перемололи ли они дух армии, не “побежала” ли она, как бы Англия не проиграла своей выдержкой. Если немцы до зимы нас разобьют, т.е. возьмут Москву и выйдут к нефти, то Лондону не сдобровать. А наш фронт, после того как нас отрежут от промышленных районов с рабочим населением, должен будет базироваться на крестьян, да на концлагерные массы, а это опора ненадежная. Итак, нам надо определить свою тактику: как себя вести, если приблизятся немцы. Как на грех, они идут в самую распутицу, и лишают меня возможности рассчитывать на “бросок” в Гороховец. Ведь прямо из Пушкино через Ивантеевку имеется два варианта: ехать в Гороховец через Москву по шоссе в последний момент или заблаговременно выехать в Саратов, взяв командировку в Университет. Но трудно развязаться с московскими делами. Могут не отпустить из ИФЛИ, из Института Горького, так как возможен приступ энтузиазма, как с Киевом, “не отдадим!”. Во всяком случае, пока в случае ухудшения положения придется перебираться в Москву, а там будет видно. Досадно туда ехать. Здесь и удобнее, и, главное, теплее. Но говорят, что в Ленинграде скопилось 7 млн. человек из пригорода. Этот опыт может подсказать запрещение въезда в Москву в любой момент. Тогда застрянем здесь и попадем в самую жуткую эвакуацию, тогда как в Москве у нас будет возможность выбора. Будем еще, конечно, ждать. Вязьма в 200 км, Москва — сердце страны, и много людей поляжет для того, чтобы я остался пить чай в Пушкино и чтобы наш поросенок, которого придется прирезать, наслаждался жизнью еще несколько недель. Но поражает немецкий напор. Просчитавшись на молнии, они решили предложить нам состязание на непрерывность боевого напряжения, и мы, должно быть, начали сдавать. Не хватает, вероятно, танков, снарядов, поездов, точности. Надо сознаться, что я несколько преувеличивал свои расчеты на то, что осень уже позволяет подводить итоги и что до весны будет относительно легче. Немцы, очевидно, считают до зимы. Таков вывод 109 дня войны.

12 часов ночи. На горизонте вспышки зениток и красные нити трассирующих снарядов, но тревоги не дают. Судя по всему, началась новая волна немецкого наступления, пожалуй, решающая. Она началась, должно быть, после речи Гитлера, 3 октября. Наши сводки усвоили себе крайне нелепую манеру ограничиваться стереотипной фразой: бои на всем фронте. Это обычная наша манера восточного происхождения: из всего делать тайну. Поэтому трудно судить о том, как шли бои за это время. Но это наступление можно, должно быть, считать пятой волной: первой — к Минску, второй — к Смоленску, третьей — Украина, четвертой — на Ленинград, пятой — к Москве. В “Красной Звезде” говорится, что немцы бросили все, вплоть до устаревших танкеток из Бельгии. Если их наступление замрет, не дойдя до Москвы, это будет для них смертельной раной, но и нам трудно будет зализать потерю Москвы. Наступающий всегда имеет успех. Вопрос в том, сумеет ли обороняющийся подтянуть резервы, измотать врага. Постигнет ли этот порыв к Москве судьба прорыва Людендорфа к параду в 1918 г. или немцы окажутся удачливее, покажут ближайшие дни. Вязьма, говорят, взята. Как будто с 15-го Москва будет закрыта для выезда и въезда, даже и из пригородов отменят почти все дачные поезда. Поэтому вопрос о переезде в Москву решен. Завтра В.Д. везет первую машину с вещами. Так как мы берем только “эвакуационное”: продукты, одежду, мелочи — хватит двух-трех поездок. Дачу закроем. Соблазнительное “движимое” положим в подвал — до радостного утра или до пожара. Итак, волна начинает подбираться и к нам. Опять на фронте творится невообразимое и необозримое: грязь, мрак, ужас убиваемых и убивающих. Вряд ли я трус. Не так уж много привязывает меня к жизни. “Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей”. Судьба многого меня лишила, хотя я многое у нее и отнял. Но все же я неудачник, так как я не осуществил большей части того, что мог бы сделать, будь я нормально здоров. Я шел по наименьшей линии сопротивления и работал не на “полной мощности”. Я считаю, что в своей области, теории литературы, и, в частности, стихах, я сделал многое, являясь маленьким Линнеем или Дарвином. Но все дело в том, что вовсе не нужно, чтоб люди точно понимали, что такое стих, и они всегда будут толковать его вкривь и вкось. И труды мои почти не имеют практической ценности. Поэтому “сила мысли”, по поводу которой я часто слышу комплименты, растрачена мной более или менее зря. Так вот — у меня уже мало надежд и очарований, и смерть для меня, пожалуй, сознательно больнее всего тем, что я доставлю горе своим близким, хотя я и понимаю, что они утешатся и будут изредка меня вспоминать за чаем. И каких-то новых тайн и радостей жизнь мне не сулит. И даже не озарит меня любовь “улыбкою прощальной”, ибо я слишком трезв для нее. И все же сознание того, что весь этот мир, который звучит во мне, исчезнет, потрясает меня и сейчас. Перестать мыслить, воспринимать, отвечать — это почти непредставимо, несмотря на все, что говорит опыт и знание. Помню — мне было лет пятнадцать, и я в глубине души как-то надеялся, так сказать, на бессмертие… И вот я помню летний день в лесной школе в Сокольниках, где я был в 1919 г., веселую группу товарищей, себя, очень оживленного, полно живущего всем этим — солнцем, смехом. И вдруг я ощутил, что бессмертие мне нужно только вот это — со всем, что меня окружает, что бессмертие — это сохранение всей моей жизни — и понял, что это невозможно, что это все равно умрет сегодня, даже пока я жив. А если какой-то дух во мне и останется жить после моей смерти, то ведь я о нем ничего не знаю, и бессмертие его меня не интересует. Значит, бессмертия не может быть. У меня дух захватывало от ясности этого сознания, и я долго не мог притти в себя. И тысячи людей сейчас, сию минуту идут на гибель, знают, что идут на нее, и гибнут. И многие, лежа в грязи, истекая кровью, знают, что они умирают и что никто им не поможет. Но как убить войну? Пацифизм влачит жалкую жизнь, а ведь если бы все поняли омерзительность войны, казалось бы, чего проще ее уничтожить. Если бы завелась у нас после войны свобода печати, я бы начал пропагандировать эту утопическую идею: мирного перехода от феодализма к абсолютизму, к уничтожению отдельных государств, к организации государства мира и стал бы “председателем Земного шара”, как Велимир Хлебников. А пока немцы, оказывается, усиленно бомбят нашу северную дорогу между Загорском и Александровом. В Загорске тревогу дают иногда с 9 часов утра. Вероятно, то же и на других дорогах. Они бомбили и Сызрань, и Козлов, и другие города. Задача — отрезать Москву. Вероятно, мы все же в ней застрянем и хлебнем осаду, бомбардировку, обстрел, голод. Вот когда началась проверка концепций уехавших и оставшихся. Говорят об эвакуации Читы и Владивостока. Очевидно, боимся японцев. Но, говорят, все японцы, уехавшие летом, вернулись с семьями обратно. Значит, войны не будет! Но, действительно, вряд ли к зиме им есть смысл выступить. Тем более, что Германия все же сильно ослабела.

9 <октября>

Утренняя сводка: особенно ожесточенные бои на Вяземском, Брянском и Мелитопольском направлениях. Оставлен Орел. Таким образом, немцы наступают по фронту от Смоленска до Азовского моря и везде идут вперед.

Наша молочница тетя Дуня уверяет, что на Орел немцы бросили полтора млн. человек! Это — характерный слух. Итак, игра идет почти что “ва-банк”. В “Правде” передовая о немецком наступлении, угрожающем важнейшим центрам страны, о Москве не говорится, вероятно, чтобы не портить настроения москвичам. У нас весь день стреляли и очень сильно. Но тревоги не было. Вчера днем бомбили “Правду”. Говорят, что немцы прорвались со стороны Рославля, как я и думал, и что наши войска у Ельни и севернее окружены. Некий командир с фронта прислал матери приятеля письмо с просьбой немедленно уехать из Москвы. Во всяком случае, ясно, что удар очень сильный. Отправил машину с эвакуационными вещами в Москву. Не достает лишь того, чтобы ночью разбомбили нашу квартиру в Москве, и они сгорели бы. Так или иначе, и мы начали играть свою миниатюрную партию в этом оркестре. И мне приходится отказываться от позы летописца, к которой я уже привык за эти 3,5 месяца.

За окном гудят самолеты, небо в тучах. Сказать, чьи это самолеты, трудно.

Передовые немецкие танки около Гжатска, нет телеграфной связи с Клином, Калугой, Тулой, Рыбинском и другими городами. Очевидно, немцы бомбят изо всех сил железнодорожные линии вокруг Москвы. В Москве сильная стрельба. Над нами все летают истребители с их характерным ревом.

10 <октября>

12 ч. ночи

День прошел спокойно, но сейчас начали стрелять. Сегодня отправили в Москву вторую машину с вещами. Завтра с третьей уедем сами.

Положение не улучшилось. Тон газет и радио очень тревожен. Самый тревожный за всю войну. Слухов тьма. Говорят о десантах в Малоярославце и в Можайске. Рассказывают о том, что многие работники НКВД с присущей им предусмотрительностью покончили с собой (!), что обстреливали поезда на всех дорогах и т.п.

Самолет летит очень близко, кажется, что над головой. Снаряды рвутся с грохотом очень близко. Самый неприятный слух о принудительной эвакуации детей до 14 лет. В этом случае нам предстоит спешный и сумбурный отъезд. Другой слух, что, наоборот, в Москве начинают учиться во всех школах! (Как в Киеве?) Боюсь, что концепция уехавших оказалась верней. В Москве много орловских беженцев, но их никуда не отправляют. Итак, если положение не изменится (а оно, вероятнее всего, не изменится), немцы возьмут Москву к ноябрю! Вероятно, они ее окружат сначала. Так что шансов выбраться из нее не так много. Вообще-то я не вижу ничего ужасного в том, чтобы остаться в большом городе. Здесь возможность эксцессов маловероятна. Но это в том случае, если бы я был скромным клерком, а так как я весьма относительная, но фигура, со мной могут обойтись сурово. Внутренне я готов к этому, как был готов когда-то во времена ежовского террора. (Крайности сходятся.) Но жаль огорчать семейство. Поэтому попробую выехать сначала в Саратов, а на худой конец в Гороховец, а в крайнем случае будем ждать судьбы здесь. У нас уже имеются первые жертвы немецкого наступления. Спешно зарезали и засолили поросенка и отдали в Осоавиахим собаку (“Дук”), к огорчению детей.

В “Красной звезде” любопытная заметка о том, что немцы сохраняют колхозы как крупные хозяйства и требуют пресечения попыток крестьян разделить землю. Эта интересная деталь, объективно свидетельствующая, что крестьянство еще не сжилось с колхозами, говоря мягко. Итак, завтра уже будем в Москве.

11 <октября>

Итак, уехал с дачи, чтобы, вероятно, на нее никогда не вернуться. Так как я ко всему и всегда и давно готов, то горести не испытываю.

12 <октября>

В Москве не топят. Мерзнем. Положение неясное. Газеты всё тревожнее. Немцы, по сводке, идут вперед. Учитывая, что от Вязьмы всего лишь 200 км с лишним и что генеральное наступление может привести к надлому оборонительной системы, можно ожидать их появления в любой момент, рассуждая теоретически. С другой стороны, уже прошла неделя с момента начала новых боев, а в Москве в сущности ничего не переменилось. То есть немцы, следовательно, еще далеко, значит, их держат. А наступление такого типа, если оно захлебывается, губительно скажется на духе армии, не достигшей своей цели. Итак, все неясно. Мне все же не верится, что немцы достигнут цели: слишком много трудностей, они наносят удары на последнем, так сказать, дыхании. И стоит выдержать этот удар, как исход войны определится окончательно. Поражает все же выдержка англичан — никакого десанта и почти нет действий авиации. Лютик нашел немецкую листовку у нас на дворе. Она обращена к крестьянам и призывает их беречь добро до прихода немцев. Написана она довольно вульгарно.

Я решил все же завтра поговорить в Наркомпросе о возможности командировки в Саратов, не связывая себя обязательством выехать. Вообще я считаю, что лучше всего сидеть на месте, но мое “реноме” может меня здесь подвести.

Из-за поломки машины никуда не попал. Говорят, что эвакуация детей будет принудительной с отдачей под суд за невыполнение, и в пятидневный срок в этом случае придется выезжать с Владимиром Дмитриевичем. Говорили о возможности общей поездки в Гороховец, что было бы хорошо, ибо он вообще наш ангел-хранитель. Досадно лишь, что у нас очень нестойкие характеры. Все, кроме меня, к счастью, крайне нервны, экзальтированы, болезненно самолюбивы, не ладят друг с другом, и лишь я с трудом достигаю видимости единства. При первом серьезном испытании все сейчас же раскиснут, а я лишен, к сожалению, физических данных, необходимых для того, чтобы быть на уровне цивилизации XX в., то есть не могу жить в пещере и бить других дубиной по голове. Посмотрим, что будет дальше…

13 <октября>

Дальше будет, очевидно, хуже. Концепция моя явно проваливается. В начале войны заехал ко мне знакомый. Он рассказал, что, по его мнению, война должна была начаться в 1942 г. Затем он уехал в Ташкент, где он благополучно сидит, а я предусмотрительно застрял в Москве. И теперь или должен оставаться, рискуя головой, или подвергаться всем бедам эвакуации. Ночью была тревога, но я не ходил в убежище. Бомбардировки не было. Утром, выйдя на двор, встретил группу взволнованных писателей третьего ранга. Оказывается, Союз писателей сегодня эвакуируется в 3 ч. дня. Всем предложено собрать вещи и ехать на вокзал (причем транспорта не дают). Все в смятении. Так как я в Союзе не котируюсь, то, видно, меня в список не внесли, так как я не получил никаких извещений. Об этом я не жалею, ибо думаю, что эта эвакуация, сделанная с нашей обычной бестолковостью, будет проходить весьма тяжело для ее участников. Лучше уж сразу что-нибудь определенное. Едут они куда-то в Среднюю Азию. Другие мои учреждения пока не едут — Институт Горького, “Знамя”. “Правда”, говорят, эвакуируется срочно: жжет архивы, рукописи, библиотеку, оставляя лишь то, что может быть уничтожено за 15 мин. Ребята уверяют, что листовки были сброшены кем-то со второго этажа на нашем дворе. Но все же пошел разговор о пятой колонне. Говорят, что в некоторых местах, где имелись эвакуированные, были намеки на еврейские погромы. В очень плохом положении дети писателей, которые были эвакуированы. Семья Сельвинского живет в избе, где за стеной все время говорят о том, что скоро будут бить жидов.

Знакомая мне рассказывала со слов брата командира, которого мельком видела, что он потрясен невероятной и преступной бестолковостью командования, что в армии еще звучит “За Родину”, но (далее зачеркнуто. — О.Т.).

Говорят, что немцы у Малоярославца, но в Москве внешне ничего не заметно, все спокойно. В 4 ч. получил повестку от Союза писателей с предложением немедленно явиться в правление (кстати, заехал Владимир Дмитриевич и отвез меня туда). Там полная неразбериха. Писатели ходят с большими глазами, никто ничего не знает. Говорят, что идет эшелон на Ташкент и что он уйдет сегодня. Оказывается, что он пойдет завтра. Выдают справки на помещение, затем записывают их в поезд, который поедет завтра. Я на всякий случай записал детей, семейство и уехал. Вечером зашли Слетов и Бородин. Оказывается, что из всех записанных выбрали 80 человек, которые уже заплатили и завтра в 6 ч. утра уедут. Меня не включили, хотя это список больных и детей. А Слетов и Бородин и здоровы, и отнюдь не дети. Это лишняя иллюстрация к тому, что у нас общество, конечно, не классовое, но все-таки литерное.

Говорят впрочем, что Щербаков в какой-то речи сказал, что в ближайшие 48 часов разыграются события, равных которым не было в истории, и что они резко поменяют положение. Посмотрим… Говорят, что под Можайском немцы сбросили десант на тех, кто рыл окопы, и прогнали всех на Восток. Эвакуируются театры, университет — в Ташкент, ИФЛИ прямо в какое-то село! Интересно, чем все это кончится. Венгров взялся хлопотать о пароходе в Саратов. Но я в глубине души думаю, что все же мы останемся в Москве, а там — будь, что будет. Говорят, что в Ленинграде арестован профессор Жирмунский. Очевидно за то, что занимался немецким языком. Вот еще пример магического мышления. С таким методом проще защищать Луну, чем Москву.

Вечер

Ушаковы уезжают все завтра утром, тем поездом, на котором я не попал в Ташкент. Об этом рассказал Владимир Дмитриевич, который заехал к нам прощаться и привез машину, которая была у него. Простились очень нежно. Говорят, что дороги к Саратову уже перерезаны. Остается ждать перелома, возвещенного Щербаковым.

14 <октября>

Днем прочитал лекцию в ЛитВУЗе, отложил продолжение “до следующего раза”. Придя домой, получил повестку из Союза о том, что я включен в число уезжающих сегодня, так как немцы, говорят, на месте Бородинского боя. Не видно, что они останавливаются, а эвакуация идет лихорадочно, и завтра—послезавтра закончится (по линии Союза писателей). Скрепя сердце решил ехать. Поезд уедет не сегодня, а завтра, когда — неизвестно. Надо все время звонить и справляться. Собираем вещи. Берем главным образом продовольствие. Машину оставлю институту Горького. Надежда в Ташкенте на учеников и на знакомого. Боюсь, что будет трудно с помещением…

Ехать очень не хочется. Есть шансы на обстрел поезда в пути. Говорят, что по Казанской дороге утром разбомбили какой-то эшелон, может быть, с этим связано то, что наш уходит завтра. Едем в классном вагоне, но без плацкарт. Каждый может брать по 50 кг на человека. Посадка крайне сумбурна. Итак, мы превращаемся в беженцев. В глубине души надеюсь, что вдруг отъезду что-нибудь помешает. Не будь я так связан детьми, ни за что бы не поехал.

Немцы уже подошли к Донбассу, подходят к Туле, рвутся к Москве. Должно быть, наша армия сильно надломлена.

15 <октября>

14 октября в Москву приехал чрезвычайный посланник Греции. Боюсь, что господин Пипинелис выбрал неудачное время для своего приезда. Отъезд задерживается. Утром сказали, что надо звонить в два часа, в два отложили до четырех, в четыре до семи. Пошел слух, что мы вообще поедем не в Ташкент, а куда-то еще. Очевидно, вероятнее то, что я останусь в Москве. Был в институте Горького, со всеми распрощался как уезжающий, проводил на трудовые работы, то есть на копание окопов, женщин института. Расцеловался с Белкиным. Поехал в ИФЛИ, отметился, как и в институте Горького, как временно уехавший в Ташкент. В ИФЛИ пусто, в ЛитВУЗе — тоже. Студенты на работах. Посетители уговаривают остаться, пугают трудностями возможной анархии на местах после исчезновения центра. Прибегал Куперман, просил машину, но она сломана и нет шофера. Убежал. О командовании говорит, выбирая формулировки, неподходящие для записи, хотя она и не рассчитана на женщин. В одном месте слышал мимоходом разговор двух коммунистов о ЦК: “когда-то я уважал это учреждение”. Вообще настроение подавленное и критическое. Говорят, что Япония предложила воюющим сторонам заключить мир. Если это так, значит Англия и Германия сговорились и мы оплачиваем это. Киев, говорят, наутро после вступления немцев… уже имел правительство, в котором оказались и члены Верховного Совета. Вероятно, то же будет и в Москве. Дипломатический корпус вывозят на машинах. ЦК, очевидно, уехал. Во всяком случае, Еголин уже в Казани — будет, очевидно, руководить уехавшими туда писателями.

Упорно говорят, что пострадал тот эшелон, который уехал вчера утром. Боюсь за Ушаковых. Позитивный слух: приехала дальневосточная армия из Сибири. Оборона Москвы поручена Штерну. (Раньше говорили, что он расстрелян за измену под Минском.) В Союзе писателей видел Е.А. Но и она, как и все, так озабочена будущим, что мы мало говорили. Вообще в Союзе интересно: толчея, большие глаза, попытки сохранить культурный облик (у некоторых, немногих).

Везде была сильная стрельба. Но тревогу мы проспали. Где-то было сброшено несколько бомб.

Немцы наконец ударили и на Калинин и, очевидно, взяли его. Скоро наше Пушкино войдет в зону военных действий. То, что англичане не делают десанта, заставляет подозревать, что они решили не воевать дальше.

Но речи Рузвельта, Бивербрука, бомбардировки Германии этому противоречат. Боюсь, что скоро я буду записывать информацию из других источников.

Убит на фронте Долматовский. Не успел написать поэму на сталинскую премию, о которой мне рассказывали. В “Правде” Ставский пишет, что немцы продвинулись “только из-за своего превосходства в силах”. Думаю все же, что речь идет скорее о превосходстве интеллекта. Вероятно, при умном полководце накопленные нами резервы себя оправдали бы. Смешно, например, что мы (если это верно) до сих пор не привезли дальневосточную армию, будь я генералом, я, вероятно, был бы умнее.

Слышал ужасные вещи о первых днях войны. Оказывается, мы разоружили старую границу и повезли орудия на новую, и немцы ударили в тот момент, когда все это было посередине. Наш мобилизационный план решено было заменить новым. (Это в дни, когда можно было ждать войны каждый час.) И смена произошла 18 июня. Пока дошли новые планы, кое-где еще остались старые, и немцы ударили в этот самый момент. Под Брестом мы не отвечали на обстрел до четырех часов(!), так как командир не имел приказа начинать войну. Под Ковно стояла только артиллерия даже без пехотного прикрытия, когда она расстреляла снаряды, все было кончено. Во многих местах на самой границе рыли укрепления местные жители, когда немцы их обстреляли. Они рванулись назад и смяли пограничников, ибо впереди рывших не было прикрытия. В Литве сосредоточили на самой границе несколько сот самых тяжелых наших танков. Таких не было и у немцев. Их бросили без всякой поддержки в Восточную Пруссию. Они остались без горючего, были захвачены немцами и т.д. В первые дни на фронте была такая каша, перед которой русско-японская война — верх организованности. Такова система, “pointe”* которой в том, чтобы сажать на все ответственные места, посты не просто безграмотных людей, но еще и обязательно дураков. Ведь я, простой обыватель, был уверен, что на границе каждую ночь напряженно сторожат готовые к бою части, а они ничего не подозревали и ни к чему не были готовы.

Был у В.И. Бр-й. Она решила сидеть здесь, что самое здравое, и я постараюсь сделать то же, хотя Соня и нервничает, боясь бомб и пожаров.

Газеты стали заметно спокойнее. Мы живем нормально. У меня редкий отдых. Не надо спешить писать, нет срочных и несрочных дел. Пока нас ничто не затронуло. Летом я предался как-то своему любимому занятию — вытаскиванию из земли пня — пень попался самый большой из всех, что я вытаскивал. Я очень долго с ним возился, подпиливал ему лапы и т.д. В одном из его углублений было немного земли. На ней вырос хорошенький белый цветочек. Уже пень был весь подрыт и подрезан, а он все так же безмятежно красовался на нем, не “зная”, что все его основы уже погибли. Потом пень упал на бок и раздавил сей цветочек, который я тогда же оценил как весьма удачный символ нашей безмятежной жизни. Итак — мы пока еще цветем.

Вчера ездил по Москве. Картина обычная. Пока она еще живет. В Калинине — 5-й день уличные бои. Я был там дважды и очень хорошо представляю себе этот милый город.

Смешная все-таки жизнь: Соня пошла в институт, Лютик — во дворе, зенитки стреляют так, что дрожат стекла, гудит самолет, в любой момент может что-нибудь случиться, но все идет в том же обыденном житейском порядке.

На базаре цены идут кверху: 50 р. стоит кг мяса, картофель — 5 р. кг, молоко продают только в обмен — за хлеб. И это еще при той благоприятной ситуации, что в магазинах многое продают по нормальным ценам, и есть карточки.

Пришла Соня. В Союзе ничего не знают. Поезд, может быть, будет завтра. Вероятно, теплушки. Это — существенный аргумент для отказа. Но — говорят — собирается наш институт в Алма-Ата. С ним, вероятно, я обязан буду поехать. Но — в этой небольшой группе ехать будет легче. Говорят, что в массах (очереди и пр.!) очень скверные настроения.

16 <октября>

утро

Итак, крах. Газет еще нет. Не знаю, будут ли. Говорят, по радио объявлено, что фронт прорван, что поезда уже вообще не ходят, что всем рабочим выдают зарплату на месяц и распускают, и уже ломают станки. По улицам все время идут люди с мешками за спиной. Слушаю очередные рассказы о невероятной неразберихе на фронте. Очевидно, все кончается. Говорят, что выступила Япония. Разгром, должно быть, такой, что подыматься будет трудно. Думать, что где-то сумеют организовать сопротивление, не приходится. Таким образом, мир, должно быть, станет единым под эгидой Гитлера.

Был на улице. Идут, как всегда, трамваи. Метро не работает. Проносятся машины с вещами. Множество людей с поклажей. Вид у них безнадежный. Идет военный, еврей, седой, свернутое одеяло, из него просыпались какие-то книжечки. Я посмотрел — “Спутник агитатора”. Собрал, пошел. Вдруг приехала все-таки машина. Зашел Шенгели. Он остался. Хочет, в случае чего, открыть “студию стиха” (поэты всегда найдутся!). Договорились работать вместе. Проехали на машине с ним по городу. Всюду та же картина. Унылые люди с поклажей, разрозненные военные части, мотоциклы, танки. По Ленинградскому шоссе проехали три тяжелые пушки. Теперь смотришь на них, как на “осколки разбитого вдребезги”. Заехал к Е.А., отпустил машину, по делам шофера. Она в прострации, не уехала. Хотела уйти — не ушла, отрезана от родных. Были на вокзале. Никто не уехал: евреи, коммунисты, раненый Матусовский в военной форме. Не хочет снимать: “не изменю Родине”. Президиум улетел ночью в Казань. Деньги за билеты выдали обратно. Ин-т Горького пешком пошел в город Горький. Это же предложено другим учреждениям (пожелающим). Интересно, что никто не заботится и о коммунистах. Они не собраны, не организованы, остаются дома, ничего не знают. Характерное доказательство давнишней смерти партии. В 4.30 объявили по радио, что в 5 выступит председатель Моссовета Пронин. В 5 перенесли его на 6. В 6 часов он не выступил, а передали распоряжение Моссовета, чтобы учреждения работали нормально. Получили на эвакуационное свидетельство хлеб на 10 дней. В очередях и в городе вообще резко враждебное настроение по отношению к “ancien режиму”*: предали, бросили, оставили. Уже жгут портреты вождей, советуют бросать сочинения отцов церкви**. Шофер мой умудрился достать бензин, полный бак. Но ехать я не хочу. На местах будет, вероятно, анархия. Ушаковы поторопились. Вернулись посланные копать: негде. Сейчас: ночь, сильно стреляют, но говорят, что уже с утра увозили зенитки. Е.А. озабочена, как быть с идеологией. Как бы ни кончились дела, если даже Англия разобьет Гитлера, старый режим не вернется. “Была без радости любовь, разлука будет без печали”. Но, вероятнее, компромисс англичан с Гитлером и мои прогнозы лопнули. Поразительно бездарно мы кончили как раз тогда, когда, казалось, сумели стабилизировать положение. Национальный позор велик. Еще нельзя осознать горечь еще одного и грандиозного поражения не строя, конечно, а страны. Опять бездарная власть, в который раз. Неужели народ заслуживает правительства? Новые рассказы о позорном провале в июне: измены, оставления невзорванных мостов и целых дотов. На фронте сейчас дают по 20—30 патронов на стрелка и пять гранат на взвод против танков.

17 <октября>

Сегодняшний день как-то спокойнее. Тон газет тверже. Немцев нет, и нет признаков ближнего боя. Объявилась руководящая личность: выступил по радио Щербаков, сказал, что Москва будет обороняться, предупредил о возможности сильных бомбардировок. Вечером дали тревогу, отправились в убежище, но через 40 минут дали отбой. В Литвузе совсем успокоились и решили начать лекции с понедельника. Так как я оказался безработным (ибо мои службы ушли!), то я взял новые курсы в Литвузе, хотя и не уверен, что смогу их прочесть: кто-нибудь убежит — или они, или я. Судя по тому, что немцев нет, армия все же не развалилась. Наступление идет уже семнадцатый день. Теперь дело в выдержке, в резервах. Если мы сможем упереться, может быть, немцы и выдохнутся у ворот Москвы. Это было бы эффектно. Но для партии и вообще руководства день 16 октября можно сравнить с 9 января 1905 года. Население не скрывает своего враждебного и презрительного отношения к руководителям, давшим образец массового безответственного и, так сказать, преждевременного бегства. Это им массы не простят. Слухи (как острят, агентства ГОГ — говорила одна гражданка, ОБС — одна баба сказала и т.п.) говорят, что Сталин, Микоян и Каганович улетели из Москвы 15-го. Это похоже на правду, так как развал ощутился именно с утра 16. Говорят, что Тимошенко в плену, Буденный ранен, Ворошилов убит. Во всяком случае сегодня газеты признали, что наши войска окружены на Вяземском направлении. Вчера все шло по принципу “Спасайся, кто может”. Убежали с деньгами многие кассиры, директора. Директор изд-ва “Искусство” с револьвером отнял у кассира 70 тыс., разделил с замами и убежал. Где-то убежал директор кожевенного завода, после чего рабочие уже сами растащили кожи. Где-то растащили продовольственный склад. Сегодня говорят о расстрелах ряда бежавших директоров военных предприятий, о том, что заставы на всех шоссе отбирают в машинах все, что в них везут и т.п. Магазины работают всю ночь, выброшено много продовольствия. Дают пуд муки на карточку и т.п. Но очереди огромные. Резко усилилось хулиганство. Появились подозрительные личности: веселые и пьяные. Красноармейцы не отдают чести командирам и т.п. Но части проходят по Москве с песнями, бодро. В Японии смена кабинета. Может быть, к войне? Вечернее небо в зарницах от далеких выстрелов (если это не трамвайные вспышки). Видел пролетавшую зеленую ракету. Поток беженцев сегодня меньше. Поезда, говорят, не идут. Поезд с Ушаковыми, говорят, где-то недалеко застрял. Некоторые приходят пешком из стоящих за Москвой эшелонов. Едущих в эшелонах заставляют копать укрепления. Слух о том, что на шоссе грабят идущие машины. В общем, мы прочно засели в Москве. Думаю, что это лучше. С машиной продолжаются приключения…

18 <октября>

Оставлена та Одесса, которую враг никогда не должен был взять. Ночью была сильная канонада (зенитная). Продолжается, так сказать, консолидация сил. По радио выступил Пронин. В передаче Лютика, его слышавшего, он сказал, что Москву не возьмут, что она опоясывается кольцом укреплений, что бежавшие будут отданы под суд, что те, кто вернулся с копки окопов, — дезертиры, и их возвращение было вредительством, что десант около Москвы полностью уничтожен, что будут открыты новые магазины и пр. Очевидно, повторилась июльская история, т.е. сначала все были перепуганы, а затем удар немцев не дошел до самого сердца. Началось собирание сил и организация сопротивления. Впрочем, мой шофер не без яда заметил, что, “выпустив гриву, за хвост не удержишься”, он же уверяет, что немцы заняли Александров и Киржач. Если немцы в ближайшее время не возьмут Москву, то она станет фронтовым, а может быть, и осажденным городом со всеми неудобствами, отсюда вытекающими, но для хода кампании это, конечно, большой минус, с точки зрения немцев. Если они не дорвутся к зиме до Москвы, то настроение их армии должно сильно понизиться. Итак, каждый день вносит все новое и новое — “новизна сменяет новизну”. Вероятнее всего, наступят тяжелые дни с голодом и с прочим.

19 <октября>

120 дней войны. Нельзя отрицать в ней элемента молниеносности. В этот срок мы почти разбиты. Немцы все же задержаны под Москвой, очевидно, км в 50—60-ти. “Но какою ценой?” Говорят, что Ворошилов хотел оставить Москву, чтоб сохранить армию, а Тимошенко настаивал на обороне Москвы. Оба варианта хуже. В городе все несколько успокоилось и нормализовалось.

Сегодня сильно тает. Немцам сильно повезло с дорогами, так как необычно рано подмерзла земля, но сейчас может измениться погода, что ослабит их танки. Они, очевидно, несколько ослабили продвижение, вероятно, перегруппировываются для нового удара, но все же теряют время, а это для них важнее всего.

Англичане ничего не делают — даже не бомбят Германию. Понять сие трудно. Неужели они все же договорились с Германией, и я повторяю ошибку Чемберлена, думавшего, что Сталин не сговорится с Гитлером?

Александров не взят, но в Дмитрове десант (это все, конечно, “гог”). Орудийный завод в Подлипках будто бы взорван. Население в деревнях откровенно ждет немцев, а в прифронтовой полосе не берет советские деньги, а берет немецкие марки (будто бы). Всякие подробности о бегствах разных начальств. Картина вообще совершенно позорная. Русский мальчик “без штанов”.

У нас во дворе расквартирован истребительный батальон. Он заинтересован моей машиной и, вероятно, ее отберет.

Японский кабинет сформирован и имеет подозрительно военный характер…

21 <октября>

Сегодня приходила Е.А. прощаться. Все-таки уезжает. Вчера и сегодня читал лекцию и шел по двору и оба часа лекции читал под громкий грохот зениток. Изредка над крышами проносились истребители. Все, однако, привыкли к этому и не обращают внимания на шум. Москва объявлена на осадном положении. Говорят, что у Заставы были большие беспорядки с антисемитским оттенком, вызванные появлением ряда машин с роскошным грузом, в которых ехали евреи, с комфортом покидавшие Москву. Положение как-то стабилизировалось, фронт явно держится, и крепко; в очередях прекратились вольные разговоры, продукты есть, карточки на ноябрь будут выданы. Но авторитет партии подорван очень сильно. Вчера я говорил с двумя коммунистами, которые так ругали “его”, что я вынужден был занять ортодоксальную позицию. В Институте Горького было собрание оставшихся. Оно показало, как расшатан государственный аппарат. Чувствуется, что в Академии — полный хаос. Руководство институтом поручено совсем мелким сотрудникам, которые ни к чему не приспособлены. Будет продолжаться эвакуация, она вообще идет полным ходом. Поезда пошли, так как починили мосты, разбитые немцами. Фронт примерно таков: Калинин — Можайск — Малоярославец — Калуга — Тула — Ефремов (с севера на юг). Я допускаю, что немцев остановили прочно. Упорно говорят о прибывших подкреплениях с Дальнего Востока. Возможна длительная осада, вдобавок в незамкнутом кольце. Если так пойдут дела, то Москву, может быть, и не возьмут совсем, и, во всяком случае, не молниеносно. На случай долгой осады, которая будет тяжелой и с бомбардировками, допускаю наш выезд в Саратов. Теперь ясно, что наш государственный аппарат сохранился и выезд куда-нибудь не грозит опасностью оказаться в условиях анархического распада. Этого немцам не удалось достигнуть, хотя 16-го они были к этому очень близки. Знакомый, ночью бродивший по Москве, говорил, что он побывал на десятке больших заводов: они были пусты, охраны не было, он свободно входил и выходил, все было брошено. Интересны причины этой паники, несомненно, шедшей сверху. Говорят, что на фронте совершенно не было снарядов, и войска побежали в ночь на 16-е, все бросив. Отсюда паника в Москве. Что спасло положение — неизвестно. Начались суды и расстрелы над бежавшими. Владимирское шоссе закрыто для частного транспорта. Снова поднимают на крыши зенитки, на бульвары вернулись аэростаты и воздушные заграждения, которые было увезли. Все это знак того, что Москву хотели оставить, а потом раздумали. Интересно, узнаем ли мы, в чем дело. В эти дни всюду сожгли архивы, на горе будущим историкам. Многие тайны стерты с лица земли в эти дни и умерли с их носителями, к сожалению. Ясно, что страна так разрушена, что восстановить ее без иностранной помощи будет нельзя, а это потребует отказа от многого. Таким образом, наши руководители сейчас борются за то, что в дальнейшем устранит их самих. Любопытная игра судьбы.

22 <октября>

На фронте без существенных изменений, но для нас каждый день выигрывает пять, так как за фронтом растет линия новых укреплений и подходят резервы. У немцев же нет выигрыша во времени. Сумеют ли они еще раз сломить дух армии, чтобы вырваться к Москве? Все чаще их самолеты летают над Москвой. Вероятно, скоро начнутся сильные бомбардировки. Сегодня новости с ИФЛИ. Зашел Дувакин и сказал, что завтра ИФЛИ выезжает не то в Барнаул, не то в Ташкент, и я, и он в списке, что студенты пойдут 200 км колонной пешком, а там их посадят на поезд. Потом явилась секретарша и сказала, что 12 профессоров завтра увезут в Ташкент, в том числе и меня, и чтобы я звонил в 5 ч. в ИФЛИ. В 5 часов мне сказали, чтобы я позвонил в 8, так как неизвестен срок и место выезда. От знакомых слышал, что в Ташкенте уже нет хлеба, а приезжающие роют себе землянки, ибо места нет. Очевидно, ехать нет смысла. В 8 часов позвоню для очистки совести. Выезд не обязателен, а лишь желателен. Очевидно также, что самое правильное — подчиниться фатуму и сидеть здесь, а там — будь что будет. Попробую все же подготовить саратовский вариант на всякий случай.

23 <октября>

Положение относительно без перемен. Немцев явно задержали надолго, без перегруппировки они не пройдут, а на это нужно время. Но зато все время, особенно ночью, летают их самолеты. Уже вторую ночь плохо сплю из-за того, что то и дело будит грохот зениток. Очевидно, через какой-то небольшой промежуток времени начнутся бомбардировки. Они также будут доказательством задержки немцев. По-прежнему идет суетня с отъездом. В ИФЛИ понадобилось звонить и в 8, и в 9 ч., и сегодня утром, узнать ничего не удалось. Не могли сказать даже, какие вагоны — теплушки или нет. У телефона сидел какой-то бюрократ, который был глубоко убежден, что везде все предусмотрено. Утром оказалось, что сегодня поезд не пойдет, я сообщил, что я не поеду. Бюрократ был крайне шокирован. По его тону я понял, что он уверен, что на моей груди уже красуется свастика. А через час пришла записка из Института Горького, что они достали международный вагон и можно срочно выехать. Соня пошла выяснять. Был в Институте. Очевидно, что Академия Наук решила вывезти докторов наук в обязательном порядке. Очевидно, это связано с возможностью использования их другой стороной. Говорят, что в Киеве остался ряд писателей, которые в новых газетах уже сжигают то, чему поклонялись. Мне говорили, что Союз писателей в первую очередь отправил тех писателей, которые, по его мнению, могли встать на тот же путь. Завтра поеду в Академию окончательно выснить, куда поеду: в Ташкент или в Саратов. Против Саратова — возможное приближение фронта (от Ростова), голод, зато наличие комнаты у Агнии. Послали ей телеграмму. За Ташкент — отдаленность, наличие своих учреждений, против — нет жилья и возможна в случае распада государственного аппарата резня русских. Но аппарат пока что сохранился, так как Москва скоропалительно не пала, а помещения Академия, как будто, гарантирует. В институте меня застала тревога, которая скоро кончилась. Сидел в подвале. В темноте доехали до дома. Соня ждала у ворот. По крыше нашего дома в квартиру ударил осколок.

24 <октября>

Ездил в Академию. На улицах во многих местах строят баррикады. Пока они производят жалкое впечатление. В газетах сказано, что каждое окно, в каждом доме должно быть боевой точкой. Впрочем, один военный мне говорил, что им надо месяц, чтобы организовать оборону Москвы. В Академии все заброшено. Эвакуацию проводят двое: молодой человек в военном с решительным лицом и с револьвером на боку и штатский. Уровень интеллигентности обоих условен. Оказалось, что международный вагон — миф. А в Ташкенте нет никаких гарантий для жилища. Заботиться же обо мне индивидуально он склонности не проявил. Поэтому я решительно сказал, чтобы меня вычеркнули из списка.

Не едут, сколько я слышал, Дживелегов, И.Н. Розанов. Знакомый потом сказал мне, что получил из Ташкента отчаянное письмо, что там 2 млн. человек со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Сейчас опять дали тревогу и довольно сильно стреляют. Иногда гудят самолеты. Вчера было сброшено несколько бомб… Тревоги все же пока небольшие. Говорят, что они имеют лишь разведочное значение: выясняются огневые точки. А потом перед наступлением будет очень сильная бомбардировка, чтобы загнать войска в укрытия, и в это время будут на бешеной скорости врываться в город танки и мотопехота. Это, очевидно, придется нам перенести. Впрочем, говорят, что дней через пять по Москве начнут бить тяжелые орудия. Правительство в Самаре. Саратов вступает в зону военных действий и, говорят, эвакуируется… К бомбардировкам привыкли, переделали Лермонтова:

“Буду сказывать я сказки, песенку спою,

Тихо падают фугаски в колыбель твою”.

Слухи об артистах: убита бомбой Тарасова в поезде.

Англичане упорно ничего не делают. Может быть, они хитрее меня и пошли на то, чтобы немцы совсем разбили советский строй, а потом вступят сами. В Киеве председатель правительства Терещенко. Это тонко и многообещающе. Слышал забавный рассказ о том, что когда в Одессе те, кто не смог отплыть с Врангелем, стали принимать советскую власть, то они говорили, что “кто не на палубе — тот на платформе”. Для многих возможно скоро возникнет необходимость продумать этот афоризм. У нас во дворе роют окопы. Так как у нас разместился целый батальон, то возможно, что здесь действительно развернется бой. Может быть, нас выселят, а может быть, бой прошумит над нашими головами. Но иной позиции у нас нет. Или лишения, почти наверное и непереносимые (особенно в случае возможных анархических явлений), или риск. Здесь Гороховец также не выход. Он входит в зону войны. А в маленьком городке она идет гораздо трагичнее. Итак, как будто все за то, чтобы мы сидели здесь. Если не произойдет что-нибудь неожиданное.

25 <октября>

В 12 ночи дали опять тревогу. Она длилась до трех. Мы сидели в убежище.

Перемен нет. Зина и Оля ездили в Пушкино. Но не доехали, отменены электрические поезда. Крайне редко ходят паровые, и пассажиры сидят даже на паровозах. Как я и предполагал, газеты говорят, что у немцев подтягиваются резервы для нового удара, известная передышка. Новый удар решит участь Москвы. Неприятно то, что в нашем дворе стоит батальон, вырыты окопы и, стало быть, возможен бой. Сгоряча немцы нас всех переколют.

Большая часть московских зениток, говорят, отправлена на фронт против танков, так же, как и самолеты. Я давно удивлялся, почему мы зря держали такие силы под Москвой.

Перемен нет. Сейчас опять была тревога, но стреляли мало. Дети с Соней ходили в убежище, а Зина и я были дома. У нас самая точная исполнительница всех защитных мер — Юлия Ивановна. В свои 75 лет она лучше других понимает, что такое смерть, и сломя голову спешит в убежище. Если жив Юрий Николаевич (Кривоноговы. — О.Т.), он, вероятно, очень оживлен.

27 <октября>

Это время прошло спокойно: ни стрельбы, ни бомбардировки. Но слухи мрачные. Судя по газетам, даже начался распад армии, дезертирство, бегство. Говорят, что на квартиру артистки Марецкой приехало семь командиров (и в том числе ее муж) на грузовике, и в ночь уехали, оставив в квартире свое оружие и обмундирование. Судя по тому, что сегодня в газете цитируется обращение командования Западного фронта, где говорится о том, что надо уничтожать шкурников, этот эпизод характерен. У москвичей боевого настроения нет. Говорят, что на заводах почти не работают. Когда заводы минировали, были столкновения рабочих с саперами. Народ озлоблен, чувствует себя преданным и драться за убежавших не будет. Говорят о либерализме немцев в занятых областях. В украинском правительстве профессор Филатов и артист Донец. Говорят, что во главе московского правительства значится профессор И.А. Ильин, знакомый москвичам и в свое время высланный в Германию. Видел студента со сломанной рукой, вернувшегося от Владимира после неудачного бегства 16-го. Говорят, что в ночь на 16-е немцы под Калинином прорвали фронт и по шоссе рванулись на Москву их танки. Но будто бы там неожиданно оказались части Кулика, каким-то образом прорвавшиеся от Ленинграда, и отбросили их. Это чудо спасло Москву 16-го, так как ее решено было сдать без боя, и бегство было начато сверху. Говорят, что мы ввели в бой наши “чудо-пушки”, что ими вооружены самолеты, что они действуют на 4 кв. км, все сжигая, что их конструкция опровергла многие законы физики, что команда пушки 40 человек и ее специально подбирает нарком обороны из особо проверенных людей, и что немцы все-таки захватили эти пушки под Ельней. Так или иначе, но и эти пушки не помогают, несмотря на свое электромагнитное устройство. Сегодня заметки о столкновении с японцами на границе, быть может, это намек на большее. Выступление Японии внесет ясность в положение. Если и тогда Америка и Англия ограничатся речами, картина будет ясна. Была Надежда Григорьевна, вдова Г.И. Чулкова. Я был у него незадолго до смерти его. Он иногда уже терял ясность сознания. Говорил, что не может отличать иногда то, что ему показалось, от реальности, и он спросил меня, верно ли, что началась война и что Иосиф Виссарионович не секретарь ЦК. Я его разуверил. Помню, как в последний раз, когда я у него был, а ему было уж совсем тяжко, он выждал, когда Надежда Григорьевна вышла, и вдруг, ясно взглянув на меня, твердо сказал: “Простите меня, Леонид Иванович”. Как христианин он прощался со мной.

Надежда Григорьевна рассказала, что к ней заходила Анна Ахматова, ее привезли вместе с Зощенко из Ленинграда на самолете бесплатно, снабдив продуктами. Самолет эскортировало семь истребителей. А теперь ее увезли в Чистополь. Предупредительность не лишняя для той, которая писала, что “все расхищено, предано, продано”. Даже меня некоторые знакомые пугали, что если я останусь, то должен буду войти в правительство — это нелепая идея. Очевидно, что курс взят на интеллигенцию русскую и даже здешнюю.

28 <октября>

Сегодня ясное небо. И немцы явно оживились. Днем было две тревоги. А между ними бомбы бросались, так сказать, неофициально. Попали в Большой театр. На Тверской у телеграфа взорвалась бомба на улице — много жертв и стекол. Повреждения на Садовой и на Поварской. Дети во время второй тревоги были в кино на Цветном бульваре, но благополучно вернулись еще до отбоя. В Литвузе читал лекцию, настроение там подавленное. Говорят, что “знающие люди” предрекают сдачу Москвы. В “Вечерней Москве” помещена статья, из которой видно, что прорыв на шоссе был, но что задержаны немцы были не Куликом, а какой-то случайной учебной парашютной частью, которая держалась очень долго до подхода резервов. В Переделкине, говорят, уже слышна сильная канонада. Сейчас опять сильная стрельба. У нас военная обстановка, у ворот часовые. Во двор не пускают посторонних. На площадке пулемет на грузовике для стрельбы по самолетам. Говорят о том, что мы готовим удар на Калинин (вместе с Ленинградом). Это, конечно, ключ позиции. Посмотрим, что сделает генерал Жуков, который должен нас спасти. Судя по газетам, на фронте стало тверже. Опять дали третью тревогу. Пошли в убежище. Сидели два часа. Пришли домой. Через 15 минут началась стрельба и новая тревога, уже четвертая. На этот раз остались дома. В убежище три комнаты. Из них две занимают красноармейцы, а в одной сидят жители дома на сломанных стульях, на листах фанеры, положенных на обрубки столбов, и на полу. Потолок подперт столбами, чтобы не рассыпаться. Состав более или менее определился: несколько старух, мальчики и девицы, играющие в карты с разбитным солдатиком, бородатый дворник, разговорчивый инженер с семьей, молчаливый старичок. Окно заделано кирпичом. За стеной политрук, пользуясь случаем, читает красноармейцам газеты. Зина не ходит в убежище. Это утомляет, так как не знаешь, что делается наверху. В подвале тихо, но иногда доносятся выстрелы.