Дневники 1941-1946 гг.

1942

03.05.1942

Кончились первомайские дни, кончился выходной день, а я все тут, в Ессентуках.

Вчера получил письмо от Оли из Магнитогорска. Она работает браковщицей на заводе. С ней в том же городе живут Ира Радченко и Майя Белокопытова. Они учатся в металлургическом институте, и последняя из них записалась добровольно в армию медсестрой.

С Бусей она переписывается, а Лены Мячиной адрес прислала мне. Я порадовался письму, сразу ответил Оле и написал Лене открытку. Теперь дожидаюсь нетерпеливо ответа.

От мамы, как назло, не получаются письма. А сколько я написал ей!.. Счету нет. В другие места: тете Ане, дяде Исаку и прочим, тоже писал много писем, но молчание жестокое только лишь является ответом на труды мои. Это наталкивает меня на мысль, что мои письма и письма ко мне перехватывает кто-то. Сегодня не писал писем — надоело.

Вечером вчера посмотрел кинофильм «Маскарад», по одноименной пьесе Лермонтова. Мне стыдно признаться кому ни будь, но я эту пьесу всю не читал, в то время когда прочел массу малоизвестных и нередко неинтересных книг. Фильм произвел потрясающее впечатление. Женщины и девушки многие плакали.

04.05.1942

Сегодня приехал с фронта дядя Исак. Он похудел здорово. Много рассказывает о своей жизни в армии, но ничего о фронте — он не видел даже убитых, так как на передовые позиции не допускался, и перевозили они раненных только. Ради его приезда мы с Нюрой отменили посещение театра, в который давно собирались.

Писем нет ни от кого. За что меня так испытывает судьба? Сейчас ночую у бабушки, лежу в постели с папой вместе.

21 час. Пора на покой, сон.

06.05.1942

Сегодня произошло решающее событие в моей жизни — меня призвали в армию. Кадровым красноармейцем. Я был совершенно неподготовлен, а призвали внезапно в 9 часов утра: на 10 явиться с вещами в военкомат. Пришел в 11, но это оказалось тоже слишком рано.

Целый день длилась канитель с призывом. Я за это время успел сняться с учета в горкоме ВЛКСМ и выписаться из библиотеки городской и курортной.

Расстался со всеми очень тепло. Папа больше всех огорчился моим призывом, но хотел, чтоб я много вещей с собой не брал. Он прав.

Тетя Бузя даже расплакалась при расставании — нервы у нее сильно расшатаны. Аня была как всегда весела, только улыбка ее приобрела в этот день грустноватый оттенок. Нюра оставалась, какой всегда бывает. Бабушка говорила, что она меня больше всех любит, и что очень страдает что ***

07.05.1942

В поезде. Еду в армию из Ессентуков в Майкоп. Ручка сломалась, приходится пользоваться карандашом.

Что у меня на душе сейчас? Какие ощущения я переживаю? Скажу прямо — нет уже той грусти и отчаянья, охвативших меня в первый день (т.е. вчера) призыва, когда я узнал, что не еду в военную школу. Хотя так хотелось получить побольше знаний военных, чтобы во всеоружии встретить фашистских вандалов. Но — время впереди и еще ничего для меня не потеряно.

Сегодня отправил письмо в Ессентуки — открытку с портретом Д. Дидро. В Армавире прогулялся по главным улицам и на базаре. Сало — 150 рублей килограмм, но я не купил.

В нашей команде, оказывается, все беспартийные, за исключением меня. Это хорошо — буду проситься политруком.

Все зеленеет, все цветет, на широких просторах земли Советской. Хочется жить, работать, и наслаждаться природой, и потому еще сильнее проникаешься ненавистью к гитлеровской шайке разбойников. Месть, священную месть везу я в своем сердце.

08.05.1942, Майкоп.

Лагеря. Красивая природа. Я сижу на крыше землянки, отведенной под карантин для вновь прибывших бойцов. В нескольких шагах от меня крутой обрыв. У подножья обрыва неширокий низменный бережок многоводной и бурной реки, стекающей откуда-то с гор. Горы снежные, далекие, раскинулись где-то очень высоко. Утром на горизонте вырисовываются их очертания, солнце блестит в их задумчивых куполах — они манят своей недоступной прелестью. Выступают над землей, вдруг, подобно голубоглазым красавицам, захотевшим мне понравиться. Их не скрывают ни стелющиеся змейкой по земле пугливые холмики, ни сердитые карликовые горки, ни другие возвышенности, так часто встречающиеся на Кавказе.

11.05.1942

Целый день не занимались: в баню ходили, уколы делали.

Отправил за пределами лагеря все четыре письма к маме в Ессентуки, Оле и тете Ане. Может теперь дойдут.

После бани замполитрука прочитал очередную сенсационную новость из газеты: немцы применяют газы на Крымском участке фронта. Сейчас, спустя пару часов после лекции, красноармейцы обсуждают совместно с политруком последствия, могущие истекать отсюда. Политрук уверяет, что не надо теряться и что мы, а также союзники наши, обладаем намного большими силами, нежели гитлеровцы.

Уколов я не делал — как я буду заниматься, маршировать, когда они (уколы) так болезненно на мне отражаются.

Старшина сзывает чего-то бойцов, как-бы не на уколы… Нет, точно не на уколы. Меня не трогали. Ушел за полотно железной дороги.

Женщины разыскивают своих мужей. Одна нашла — какая радость на ее лице! Только меня никто не разыщет и никто не придет — хоть бы скорей на фронт послали. Хочется поскорей вернуться домой, живым или мертвым, но скорее. А умирать не хочется и не верится в подобное несчастье. Верую в свою судьбу, хотя она не раз меня подводила. Хочу быть впереди в предстоящих боях, но иногда в мою душу закрадывается тень сомнения и становится страшновато за себя: а не струшу ли? Не испугаюсь? Нет! Тысячу раз — нет! Хоть бы скорее в бой.

12.05.1942

Сегодня вторично за мое пребывание в лагерях ясно вырисовываются на горизонте снежные горы Кавказа. Они далеко-далеко отсюда, еще дальше, чем Эльбрус от Ессентуков.

Тетя Поля, папа и все остальные члены семьи моей снабдили меня хлебом, салом, повидлом, сахаром, сухарями, пышками и пр. и пр. Все это получилось ликвидировать в несколько приемов, ибо здесь не разрешают хранить продукты, чтобы люди не травились.

Двумя часами позже. Тренировались в посадке, на платформе вагонов. Сейчас подготовка к присяге. Командир вызывает людей с противотанкового взвода и каждый зачитывает плакат с текстом присяги. Командир разрешил нам почиститься, побриться и привести себя *** Помкомроты приказал заниматься, а после обеда будем давать присягу. На днях (позавчера, кажется), меня вызвал военный комиссар роты и спросил, могу ли я писать. Я ответил, что пишу стихи и увлекаюсь литературой.

— Надо его в редколлегию — сказал он присутствовавшему тут же командиру.

— А немецкий язык знаете? — спросил он затем.

Я ответил, могу писать и говорить, что понимаю, но не быстрый разговор.

— А если надо будет говорить медленно, и у нас есть переводчик-словарь? Так значит, сможете?

Сейчас я решил поднажать на немецкий, дабы слова мои не оказались голословными.

Перед обедом командир нашего взвода дал мне задание переписать начисто список красноармейцев взвода. Сейчас ожидаю обеда возле столовой.

ХХ.05.1942

*** горы-великаны тоже приветствовали нас своим воинственным взглядом, всем своим видом выказывая решительность; казалось, вручи им оружие — они бросились бы во всесокрушимую атаку на проклятых изуверов, посягнувших на их спокойное существование, на их красоту могучую. Мягкий ветер, слегка встрепенув зеленоглазую травку, понесся нам вслед подхватив песню горячую, гордо льющуюся из наших уст, проникающую в душу каждого, кто любит жизнь и свободу.

Два раза уже вблизи от Новороссийска наш поезд окунулся в два длинных, недосягаемых для ласкового света солнца, туннеля, надолго погрузив все вокруг во мрак густой и непроглядный. Только к вечеру мы приехали сюда.

Теперь нам осталось, как показывает карта, 145 километров, пока мы достигнем берегов Крыма. Там разгорелись ожесточенные бои и, как говорится в последнем сообщении Совинформбюро, бои идут уже в районе города Керчи. Новороссийск сильно пострадал от бомбежек, но защитники его готовы к любым испытаниям.

С самого двадцатого числа, мы находимся здесь. К вечеру двадцатого пошел сильный дождь и не переставал поливать нас своей холодной, отвратительно мокрой водой целые сутки. Нам негде было укрыться — спать приходилось под дождем. К большому удивлению своему спал хорошо и проснулся лишь когда меня разбудили товарищи.

21.05.1942

*** это было первое крупное мое испытание за всю службу в РККА. Правда, оно было куда легче переносимо мною чем, например, обивка гололеда, рытье мерзлых 1,5–2 метровых рвов, в снежную метель, рубка дров по колени и выше в снегу, в стареньких ботиночках и холодной телогрейке.

Однако, одно обстоятельство намного облегчало условия работы и испытания с ней связанные — теплая постель, где можно отогреться и отдохнуть.

Вечером нашли квартиры. Каждый взвод себе. Меня перевели в минометный взвод. Я сам попросился. Во взводе ПТР было много лишних людей (и я в том числе).

В минометном взводе коллектив значительно лучше пэтээрского и командир взвода (мой однолетка) славный парень и любит, к тому же, литературу. Он младший лейтенант. Закончил 8 классов школы.

Стал изучать миномет. Младший лейтенант назначил меня командиром 4 отделения. Но отделения по существу у меня нет. Дали мне одного человека, немощного и больного. К тому же он ничего не может и не хочет делать. Другого, полагающегося в мое отделение человека, нет.

Был на совещании младших и средних командиров, на котором зачитывались приказы генерал-майора Пожарского. Многие сержанты и прочие командиры, не признавая во мне равного, презрительно на меня косились, как на случайно затесавшегося в их семью человека. А командир роты сказал лейтенанту: «Его и назначили командиром?!» Тот подтвердил. «Гельфанда?!» — опять спросил ротный и, махнув рукой, отошел.

Ну что ж, я докажу ему, что могу быть командиром, хотя действительно, какой из меня сейчас командир, да и не над кем командовать мне. Но все-таки мне льстило, что я нахожусь в одном ряду с лейтенантами и политработниками.

Позавчера стреляли из винтовки. Как волновался я и нервничал. Но сверх ожиданий результаты получились замечательными — пять зарядов попали в цель.

28.05.1942

Вчера опять стреляли из винтовок. Я дежурил в столовой. Вызвали внезапно. Целился плохо (совсем можно сказать не целился, ибо на огневую позицию пришлось бежать), без внимания и в результате — ни одного попадания. Вот что значит зазнаться хоть немного.

На кухне дежурил целый день. Наелся как никогда ранее в другие дни. Много увидел из закулисной стороны столовской жизни.

Утром порубили дрова (перепилили их) вместе с красноармейцем нашего взвода, членом партии Сухаревым (он хорошо знаком со старшим поваром). Я с младшим поваром резал колбасу, Сухарев курил. Колбасы хотелось до беспамятства, но я не решался попробовать хотя бы кусочек. Подошел сержант пулеметного взвода, попросил колбасы и, не дожидаясь разрешения повара, хватанул со стола большой кусок. А кусочков было считано.

Начали приходить за завтраком. За сухарями. Был тут и командир роты, и старший помощник его. Сержант подошел вторично и украл второй, меньший кусок со стола. И никто не заметил это, ни один человек, кроме меня и поваров, но те ничего не сказали. Я так захотел, так сильно захотел колбасы, что и себе попробовал взять кусочек. Повар заметил и, когда все разошлись, сказал мне что при всех брать колбасу нельзя. Так провалилась моя невинная затея, похожая на воровство.

Когда я шел в наряд на кухню, мне советовали украсть деревянную ложку, так как моя неглубокая железная очень неудобна. Но я не смог ни попросить, так как был уверен, что мне не дадут, ни уворовать, так как знал, что поймаюсь.

Воровство здесь процветает на каждом шагу, вопиющее и безграничное. Повар, к примеру, вместе с этим Сухаревым что-то украли на кухне. К ним пришла женщина с двумя полными графинами вина и они, услав меня предварительно по воду, обменялись с ней товарами. Колбасу он крал, оглядываясь на меня (когда я писал), масло тоже, когда послал меня за дровами, (я успел заметить, как он что-то завернул в бумагу и положил в карман). Потом масло опять, когда «по воду». К вечеру он был пьян, и накормил всех нас хорошо и сытно.

Мы с Сухаревым (вернее, благодаря ему) больше всех наелись в это день. Но наработался я тоже, как никогда: ведь Сухарева-то он щадил за мой счет, и мне приходилось одному и котлы мыть и воду носить и чистить и резать и бегать и прочее, прочее, прочее…

29.05.1942

Вчера стрелял из миномета. Замечательный день у меня вчера был, особенный!

Идти на место стрельбы, на огневую позицию было далеко и трудно. Миномет впился в спину мою, привалился ко мне, как будто боялся отстать от меня, потеряться. Еле покрыли мы с ним расстояние это до огневой.

Первыми стреляли артиллеристы на 500 метров. Только один снаряд первого орудия попал в цель. Второе стреляло лучше. Снаряды один за другим ложились около цели и несколько раз угодили прямо в нее. Первый раз в жизни мне приходилось наблюдать стрельбу из орудий.

Но самой интересной была стрельба из минометов. Редко кто видел минометный огонь, начиная от бойца и до высшего командования. Батальонные минометы начали первыми свой огневой рассказ. Они поведали нам много нового, доселе невиданного. Мина летит долго, но наблюдать за ее полетом трудно. К тому же миномет очень неточно бьет в цель и, чтобы попасть из него в нужное место, необходимо высокое мастерство всего расчета.

Ни один из стрелявших минометов не попал в мишень, и редкие мины упали близко возле вехи. Разрывы мин почти так же сильны, и шум от них так же мощен, как и у орудийных снарядов. С одного и того же положения, при одном и том же прицеле мины ложились на различном расстоянии.

Ротные минометы оскандалились. Два миномета соседней с нами по огневой позиции роты выстрелили совсем неудачно — мины упали в 50–60 метрах от нашей позиции, осколки брызнули во все стороны и некоторые рядом со мной. Один осколочек стукнул по моему каблуку. Люди рассыпались по земле. К счастью все обошлось благополучно, никто не пострадал.

На линии огня присутствовали батальонный комиссар, старший политрук, капитан и полковой комиссар с тремя шпалами. Капитан приказал из ротных минометов прекратить стрельбу, но помощник командира нашей роты отдал распоряжение обоим, не отстрелянным еще минометам, произвести выстрелы. Мы выстрелили. Мой выстрел оказался самым точным среди остальных всех. Мина упала над целью, выше ее, метров на 30–50. У соседа моего, Фогельмана, оторвало при выстреле прицельное приспособление.

Я предложил комиссару батальона испытать мины тех минометов, из которых выстрел оказался неудачным. Комиссар не разрешил, сказав, что жизнь моя и каждого дорога и рисковать он не позволит но, посоветовавшись с капитаном, нехотя и сомневаясь, разрешил.

Я взял мину, которую все считали отсыревшей (она действительно была мокрая) и опасной для произведения выстрела и направился к своему миномету. Комиссар пошел со мной. Всех людей с ОП удалили. Я остался один со своим минометом. Выстрелил. Мина пошла хорошо и комиссар, облегченно вздохнув, подошел ближе. Я попросил произвести еще выстрел. Мне разрешили. Потом выпустил еще и еще одну. Все они шли хорошо, но в цель не попадали — все рядом. Я закончил. Комиссар подошел ко мне и протянул руку: «Спасибо вам». Я ответил рукопожатием.

Это был знаменательный, славный день для меня.

31.05.1942

Дописывал сегодня. Сейчас меня послали в наряд — посыльным в штаб батальона. Пока что служба эта меня сильно не обременяет. Можно писать. Посмотрим как будет дальше.

Вчера опять стреляли из минометов. Командир 3 отделения заболел и мне дали двух человек из его расчета. Мой человек был в наряде.

Еще до стрельбы, когда я устанавливал миномет на ОП, ко мне подошел комиссар и спросил результаты стрельбы. Я сказал, что еще не стрелял, что только устанавливаю миномет. Он ушел. Пришел наш взвод (я ехал на машине, вместе с матчастью), и началась стрельба.

Первая моя мина упала метров на 10 ближе цели. Вторая выше, метров на двадцать. Две последующих — в самый центр мишени. По совету командира роты (он все время присутствовал рядом) стал вести огонь тремя минами сразу. Первая попала в середину цели, две других метрах в пятнадцати от нее, правее.

Стали думать, гадать, куда бить. Выбрали с командиром роты место подальше, но когда я начал уже подготавливать выстрел — он раздумал, сказал мне бить в старое место. Изменил прицел и направление ствола. Скомандовал расчету выстрел. Мина упала в… самый центр мишени. Следующая мина тоже попала в цель. Итого пять мин из десяти — попали в цель, пять — упали недалеко от цели, кольцом окружив ее. Результаты были лучшие, нежели в батальонном миномете (хотя он стреляет точнее), который только двумя минами обозначил направление цели остальные, разбросав далеко в стороне от нее.

Жалко, что не было тогда комиссара батальона. Только командиры роты и взвода наблюдали за стрельбой. Теперь я оправдал свое назначение. Пусть вспомнит командир роты, как он сказал «Гельфанда?! Командиром?!». Сержант руководил вместе с командиром взвода стрельбой и результаты худшие намного, чем у меня. Я сам наводил на цель, сам составлял данные и устанавливал дальность по крану. Расчет только опускал мины в канал ствола — производил выстрел. Восемь мин опустил Кузнецов и две Бессарабов.

Командир взвода говорил, что нам присвоят звание сержантов (командирам расчетов), но пока что мы — это я и еще двое командиров отделений, остаемся без званий. Правда, нам выдали компас, очень точный и удобный, светящийся ночью (с фосфором на стрелках). Я одел его на руку вместо часов, которые так мечтал приобрести, но по сей день не приобрел.

01.06.1942

Сегодня выезд. Куда — не сказано, но поездом на Север.

Вчера меня выделили посыльным в наряд по штабу батальона. Вернее, позавчера вечером. Но только со вчерашнего дня мне пришлось фактически побегать. До этого я отдыхал, как говорится, душой и телом, всецело отдавшись писанине.

Написал стихотворение «Миномет», письмо, и вел записи в дневнике. Только часов в 12 меня послали в хозвзвод, потом в третью роту, потом в штаб УРА и, наконец, на поле.

В штабе УРА мне дали письмо, предназначенное лично командиру батальона. Я передал. Через час-полтора он пришел в штаб и приказал передать во все роты, чтоб комиссары и командиры рот и батарей явились к нему, занятия прекратив и разместив людей по квартирам.

Меня послали в расположение нашей и третьей роты. Я передал приказ комиссару нашей роты. Ротный тоже присутствовал здесь, и обе роты начали строиться. Второй и четвертой ротам сообщили другие. Вскоре все командиры и комиссары рот собрались у комбата, который зачитал приказ, о котором не хочу распространяться здесь, на страницах дневника, тем паче, что я был единственным, за исключением разве что часового, человеком из рядовых кто слышал этот приказ. Многое из этого приказа нам огласили потом на собрании младших командиров, на комсомольско-партийном, комсомольском и собрании комсоргов. Нас призывали к бдительности, организованности и дисциплине. Везде мне надо было присутствовать.

После зачтения комбатом этого приказа старшее командование разошлось. Дежурного и его помощника приказали снять. Меня оставили. Я стал просить смены, так как здорово набегался и меня сменили человеком с нашего взвода. Так закончился мой наряд.

Вечером в поезде. Сегодня комиссар сообщил нам наше направление — Харьковское!

Взялся за боевой листок. Передовицу и стих написал, статьи собрал. Остается переписать в газету. Темнеет и трясет в вагоне — условия трудные для писания. Отложу.

02.06.1942

Едем, едем — хорошо ехать! Только теснота необычная. Жутко сказать — целая рота размещена в одном вагоне. Люди здесь разные…

Больше всех из всего командного состава мне нравится комиссар. Он всегда подтянутый, волевой. Глядя на него и сам становишься взрослее, серьезнее. Он, может меньше меня, учился (читает, например, он хуже меня) меньше меня знаком с литературой, а в некоторых случаях и с политикой (он говорит, что Прага находится в Австрии), однако если б я еще сто лет учился, я не стал бы таким подтянутым и дисциплинированным, как он. Наш комиссар образец среди всех, встречавшихся мне политработников.

03.06.1942

Степь, степь, степь… Гладкая, как стол, тихая, как-будто немая, травянистая, точно свежеиспеченный пряник, сдобренный ароматами; душно пахнущая своими степными цветами. Степь, степь, степь. Бескрайняя и зеленая.

Подъема еще не было. Мы едем все-таки в Сталинград. Солнце поднялось, чтобы видеть нас и заалело багрово. Как хорошо, солнце! Нам никогда с ним не расстаться, не правда ли, мой дневник?! Я не расстанусь с жизнью, как и с тобой, никогда на свете и, в особенности теперь, когда жить так хочется. Мы победим! Проклятые немцы, стремящиеся поработить нас, будут разбиты и уничтожены!

Говорят, что до Сталинграда осталось не больше 150 километров. Ростовскую область мы давно оставили позади.

Широкие, как море, необъятные, как океан, раскинулись степи здесь. Редко встретить удастся отдельную группу хат, полустанок или другие признаки человеческого существования. Степь, только степь, поросшая густым бурьяном, одиноко греется на солнышке, мечтательно глядя на такое же необъятное по своим просторам голубое небо.

На одном полустанке опустил письма в ящик — одно тете Ане, другое Оле. Третье письмо — маме, везу с собой. Опущу в Сталинграде.

Кончились сельские степи, теперь тянутся калмыцкие, а населенных пунктов все нет как нет.

Командир взвода заставляет остричь волос. Какая неприятность, а ослушаться приказа нельзя.

04.06.1942

Вчера, в соседнем эшелоне старший сержант, заряжая автомат, выстрелил и ранил троих человек, находившихся в вагоне. Двое получили тяжелые ранения. Вот что значит неосторожность! Эшелон задержан перед отправлением. В вагон, где это случилось, пришел генерал-майор — дивизионный комиссар. Это было уже в Сталинграде.

Город начался отдаленными на десять-пятнадцать километров от него пригородами. Крыши домов, как и сами дома — деревянные. Много было домов очень древних, но красиво исполненных и расписанных. Долго-долго тянулся этот деревянно-древний, приволжский город, когда начался, наконец, через несколько станций, Сталинград.

Впервые увидел знаменитую Волгу-реку. Здесь она была не шире Днепра, а возможно даже и уже.

Вечером. Сейчас сижу в степи, в том месте, которое и по карте не сыщешь. Комары мучают и доводят до бешенства.

05.06.1942

С утра вчерашнего дня не спал. Дневалю. С вечера шел дождь и капал на голову и за шею сквозь открытую форточку вагона.

Сейчас четыре часа. В восемь сменяюсь. Замучен я вчерашними бесконечными посылками по воду почти на каждой остановке. Командиры здесь все молодые, некоторые — мои сверстники. Но держат себя они слишком высоко. Не так дисциплинированно и стойко, как высоко. Так, например, лейтенант Ткалич, он 23 года рождения, ходит часто без пояса. Шалости и шутки у него детские, но попробуй с ним заговорить — он набросится на тебя и раскричится. Смешно очень он отдает приказания. Наш младший лейтенант Егоренко строже и дисциплинированней, но на комсомольские собрания не ходит.

Девять часов вечера. Темнеет.

Сегодня комиссар целый день обрабатывал нас политически. С каждым днем он мне все больше и больше нравится своей стойкостью, силой воли и неистощаемой энергией.

Сегодня он долго отрабатывал с нами дисциплинарный устав. Когда же его вывел из терпения боец Оглы своей неусидчивостью, он гневно стал внушать, кто он по происхождению и как он будет вести себя на фронте: «Если встречусь с нерадивыми элементами — рука у меня не дрогнет», и этим он еще больше полюбился мне.

Какой это замечательный человек! Сын рабочего, он стал учиться уже при советской власти и закончил два курса высшего учебного заведения. Имеет звание педагога. Но война не дала ему возможности доучиться и направила в ряды РККА для политической работы.

06.06.1942

Вечереет. Мы подъезжаем к Купянску, миновав недавно его сортировочную станцию. Только что здесь прошел дождь, да и сейчас продолжает еще накрапывать. Нам везет на дожди. Куда бы мы ни ехали — всюду наш путь сопровождается плохой погодой и дождем. Возможно, это и к лучшему: небо затянуто — на нас не могут налететь вражеские самолеты.

Сейчас находимся в прифронтовой полосе. Родная Украинская земля широко раскинулась повсюду. Но местность мне эта незнакома — я тут никогда не бывал.

Горю желанием попасть на Днепропетровский фронт, если таковой существует. Как отрадно и легко было бы сражаться за свой родной город. Но где бы мне ни довелось драться с врагами — я не отступлю и не струшу.

Собираюсь подать заявление в партию. Хочу идти в бой коммунистом. Буду проводить политическую работу, с которой до некоторой степени знаком и которая мне близка. В боях даю себе клятву быть первым и добиться звания лейтенанта, которого мне, волей случая, не довелось еще получить в училище. Многое еще мне не знакомо, многое непонятно, но буду учиться, чтобы больше знать. Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, это моя жизнь.

Я не умирать еду, а жить, одерживать победу, бить врагов Родины своей. Буду бить их из миномета и словом — таковы мои мысли и чаяния. О смерти не думаю, ибо верю в судьбу мою, которая да сбережет меня от вражеских пуль. Опираясь на эту веру, буду бесстрашен в бою, буду в первых, лучших рядах защитников Родины.

Писем написал очень много. Мои товарищи по оружию смеются надо мной за то, что много пишу. А я не могу не писать, хотя и не хочу, чтобы надо мной смеялись. Написал за свой путь из Новороссийска на фронт — маме в Ессентуки, в Магнитогорск, Астрахань, Дербент, и Лене Лячиной в Нальчик. Б. Лившиц еще не написал.

08.06.1942

Дождь, дождь бесконечный, ленивый, напоминающий Новороссийский. Правда, земля здесь тверже и не киснет под ногами после дождя, не липнет к ногам и не образует болота. Сегодня засветло мы должны были покинуть село, но остались здесь, по-видимому, из-за дождя. Нам выдали много сухарей и неприкосновенные запасы в виде концентратов каш и горохового супа-пюре.

11.06.1942

Из селения Кабанье вышли 9 июня. Вчера дошли до места, покрыв за это время 55 километров. Пока разместились в садике у одной из деревенских хат.

Вчера был дождь. Спрятались в хлеве соседней хатки. Сегодня нам, комсомольцам, объяснили нашу задачу. Командирам взводов и редакторам газет тоже объяснили ее. Так, что мне довелось трижды присутствовать на летучих собраниях.

12.06.1942

Со вчерашнего вечера, с пяти его часов, и до восьми часов сегодняшнего утра рыли блиндаж для нашего расчета. С 8.30, примерно, и до 4 вечера — отдыхали (если не принимать во внимание ходьбу на один километр за обедом).

Сейчас роем запасную позицию впереди основной. Позади основной предстоит вырыть еще две запасных позиции.

По дороге сюда нашел две немецких листовки. Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением, какие недалекие мысли выражены в них. Просто не верится, что эти листовки написаны с целью пропаганды перехода людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент — это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит и слова, что «мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны», — могут подействовать кое на кого. Далее там указывается на то, что «жиды», дескать, засели в тылу, воевать не идут и не хотят быть комиссарами на фронте из-за своей трусости. Это уже чересчур смешно звучит, а выглядит в устах составителей листовок просто анекдотично.

В ответ на то, что евреи сидят в тылу — я могу сказать, что только в одной нашей роте насчитывается не менее семи евреев, что при малочисленности их по сравнению с русскими (на всем земном шаре до войны проживало около 11 миллионов евреев) — слишком много. Насчет боязни евреев быть комиссарами — мне и говорить не хочется. Я им покажу в бою на своем примере, какую они чушь несут. Я не только как еврей попытаюсь не избежать звания комиссара боевого подразделения, но буду добиваться горячо, страстно и цепко этого, как русский, советский.

Листовки никому не показывал кроме командира нашего взвода. Их тут очень много разбросано по полю — и наших и немецких.

Писем давно никому не писал — не было адреса, а сейчас нет свободной минуты. Пишу сейчас, когда мой напарник, единственный мне подчиненный боец моего отделения работает — роет окоп. А я, покопав, отдыхаю. Комары кусают безжалостно. Сколько их тут…

13.06.1942

На рассвете. До света работал — рыл окоп. Сейчас копает Хаустов — боец моего подразделения. Этот человек вызывает во мне брюзгливую жалость: он не так стар, как выглядит, не так слаб, как хочет казаться. Окопы, например, копает скорей и лучше меня, так как привык к физическому труду с детства. Но миномет, лопату и другие тяжести мне приходится носить самому: он говорит, что болят суставы. Пойти куда-либо он тоже не может.

Сначала мы были вместе во взводе ПТР. Потом нас перевели в минометный взвод. Меня назначили командиром, его определили в мой расчет. Это сильно ущемило его самолюбие.

Еще в Новороссийске он говорил мне, что болен сердцем и отсутствием зубов. Жаловался, что не вынесет выстрела и при первом же бое умрет от разрыва сердца. Когда же у нас проходила учебная стрельба, он ничуть не пострадал, однако стрелять из миномета побоялся, и мне пришлось опускать мины самому. Как было сказано выше — я в этом ничуть не раскаивался, но он, Хаустов, так и не выстрелил ни разу. Во время вторых минометных стрельб он стоял часовым и на огневом рубеже не присутствовал.

Когда мы приехали сюда он стал напевать мне совершенно другое: слушать и исполнять приказы мои не станет; затем вдруг стал говорить что я отдаю неправильные приказы. Иногда он просто зло издевался надо мной, командуя в присутствии остальных бойцов взвода: «Гельфанд, ко мне!», или, посылая меня к командиру взвода сказать, что он не будет со мной работать и слушаться меня.

— Ну, как, ты говорил лейтенанту, что я тебе сказал? — спрашивал он.

15.06.1942

Сегодня счастливый день — комаров нет и можно спокойно писать.

Весь взвод наш, за исключением двух человек охраняющих боеприпасы, улегся спать. С фронта непрерывно доносятся глухие и тяжелые выстрелы, похожие на раскаты грома. Передовые позиции отсюда недалеко. Часто гостят здесь вражеские самолеты — при одном из налетов один из наших бойцов был убит и двое ранены.

Ночью со всех сторон поднимаются ракеты. Долго висят в беспросветной тьме, освещая пространство и затем медленно начинают опускаться за горизонт; а на встречу им новые и новые ночные светила подымаются ввысь, ослепляя небо.

Лейтенант видимо забыл, что нам нужно заканчивать рытье складов и первый уснул после завтрака. За ним все остальные легли спать, не напоминая ему о складах. Сегодня уже пятый день как мы роем окопы, предназначенные для оборонительных боев.

Выстрелы как-будто стали отчетливей и ближе и политрук роты «тайком» нам сообщил, что на днях мы должны столкнуться с врагом.

Хочется спать, но еще больше хочется поговорить с тобой, дневник, высказать сокровенное, что накопилось. И я не сплю.

16.06.1942

Оказывается, немцы вели наступление против наших войск на Харьковском участке фронта. А я-то и не знал. Только сегодня, по рассказам товарищей и из «Красноармейской газеты» за 13 число, это стало известно.

Сегодня по радио, рассказывали красноармейцы нашего взвода, сообщили, что наступление немцев на нашем, Харьковском направлении, приостановлено.

Прервусь. Небо рассвирепело и шлет почти беспрерывно на меня дождь.

Через 15 минут. Как не грозны тучи были, а дождя все-же на этот раз не последовало. Ветер пошел мне на встречу и отогнал их отсюда, назойливых, чтоб не мешали писать. Хватит с них целой ночи, в течение которой они поливали меня своим холодящим дождем. Спасибо тебе ветер буйный украинский. Будем вместе гнать так же черные полчища немцев, тучами хлынувших на землю нашу.

Едут всадники сюда. Опять прервусь — ведь я на посту.

Всадники, два незнакомые мне лейтенанта, тоже проехали мимо.

Сейчас уже канун 16 числа, а я все еще не имею возможности списаться с родными. Им я пишу — боже мой, сколько мной им уже написано — счет потерял. А они не могут писать мне. Нет адреса. Какая горькая, неотвратимая досада! Как бы мне хотелось побывать сейчас дома, повидать родных, отдохнуть пару деньков, понежиться в постели, услышать ласковое слово отца, матери, увидеть лица родных моих — сколько пожеланий связанно с домом! Не перечесть! А пища!? — хотя бы раз в десять дней видеть одну порцию из тех, что считались дома обыкновенными и невкусными.

С каким восторгом слушал бы я сейчас наставления моего папы милого, казавшиеся мне раньше надоедливыми и лишними. Сколько я отдал бы за жесткую трепку матери любимой, только бы увидеть ее на минуту. А Днепропетровск… Как много нежных чувств и приятных воспоминаний вызывает во мне жизнь и учеба мои в городе этом. А радио! — сколько дней я не слышал ни одного слова его. А газеты, а карты, а книги!… Все оставлено мною. Только изредка мне удается урвать минуту свободную, дабы почитать, пописать, помечтать немного.

Все книги, что вез я с собой — отдал бойцам на курение. Только одна Иванова о Лермонтове осталась пока у меня. Нести невозможно. НЗ пищи, куда входят концентраты и сухари (на пять дней и того и другого), патроны 85 штук, и еще кое какие необходимые вещи — все это страшно тяготит, но и необходимо в то же время. В противогазе стихи ношу, дневник старый, ессентуковский, и этот; бумагу, карты (которых тоже оставил минимальное число), чернила в верхнем боковом кармане, в котором ручка, карандаш, блокнот и прочие разности. В левом боковом кармане тоже полно. И все это нужно. И все это я не могу и не должен выбросить.

Чернила… Эх, недавно забегала по тебе, дневник мой, быстрая ручка, сея на просторах твоих белоснежных, синие полчища букв. После того, как командир взвода ПТР не по праву заставил отдать ему мои чернила, я уже было потерял надежду писать ими. Я уже вооружился химическими карандашами. И вот, неожиданно, пришел ко мне санинструктор и предложил обменять мою пачку табаку на его сухари, на сахар, на что угодно. Все условия его я отклонил, предложив свое — бутылочку чернил. Он согласился, но так долго с этим тянул, что я успел раздать и обменять половину пачки на селедку, ручку и сахар.

Оставшуюся часть пачки хорошего турецкого табака он был готов выменять на предложенные мною чернила. Но он решил меня обмануть и в чернильницу всыпал марганца. Попробовал я пописать — замечательный красновато-фиолетовый цвет, лишь водянистый немного. Он стал подогревать бутылочку, взбалтывать, и все это с самым серьезным видом. Я спешил тогда на рытье окопов и мне некогда было раздумывать. Поверив его уверениям, что чернило устоится и не будет водянистым — я отдал ему табак. Когда же на другой день (вчера) я попробовал писать — оно действительно стало ярче намного, но как только я отводил ручку от уже написанного, замечал, что слово начинало желтеть и постепенно становилось еле заметным, своими очертаниями становясь похожим на ржавчину.

Больше санинструктора я с тех пор не встречал. А чернила я все-таки сделал, разведя химический карандаш в воде. Победа осталась все же за мной, ибо мое дело правое.

Со вчерашнего дня дневалю возле оружия и боеприпасов. Младший лейтенант стал относиться ко мне насмешливо и недобросовестно, хотя и выделил меня в командиры. Всегда он выделяет меня в наряды больше других, не в наказание, а по привычке и унижает честь и права человеческие и командирские, назначая, к примеру, в дневальство и при рытье окопов рядовых бойцов старшими надо мной. Отчитывая меня в присутствии бойцов, а также доверяя всяким жалобам на меня, как на командира, что не должно иметь места по уставу в Красной Армии.

Больше того, когда у меня произошло страшное по принесенным мне мучениям, расстройство желудка, он, по навету подчиненного мне бойца, признал это симуляцией и заявил, в присутствии красноармейцев, чтобы я больше ему не жаловался ни на какие болезни. А проверить в санчасти подлинность моего состояния не пожелал.

Вообще наш командир взвода находится под влиянием людей, умеющих рассказывать и способных трепать языком. Уверен, что расскажи я ему пару ругательных анекдотов погнуснее, и отношение его ко мне сразу бы переменилось — плохо память у меня ни к черту.

А сейчас пока что спит боец Бессарабов, командует он же. А командир отделения, в котором этот боец находится, ночью не спит, стоит на посту. Днем тоже из кожи лезет, выполняя приказания своего бойца. Кто же будет подчиняться мне в бою, если я сам вынужден подчиняться бойцам, которыми командовать должен?!

А потом, когда нет командиров, он, говоря о лейтенанте, начинает рассуждать, что во главе роты стоят одни пацаны, что сами бойцы их постреляют и что он, Бессарабов, знает больше командира взвода, ибо служит три года, а он, командир, всего лишь три месяца. Вот тебе и авторитет командира! До чего доводит малейшее уклонение от устава.

Если я не заслуживаю звания командира — можно снять меня с этой должности, предоставив бойцам быть старшими надомною. Но я начинаю вступать в обсуждение действий командира, а это не по Уставу. Ладно, молчу об этом. Молчу, как рыба.

Опять комары появились. Ох, и надоедливы же они. И в глаза лезут и в уши и в нос — просто оказия какая-то — ни писать, ни читать, ни даже сидеть спокойно они не дают мне, грешному.

Орудия и в правду не бьют со стороны фронта, и самолетов меньше стало. Что дальше будет?

18.06.1942

Выстрелы стали глуше. Фронт, по-видимому, удалился значительно. Взводный ушел вместе с командиром роты выбирать новую позицию для рытья окопов где-то впереди прежней. Кормить со вчерашнего дня стали нас лучше. Появилось консервированное мясо в супе. Хотелось бы полакомиться хлебом свеженьким — ведь я так давно не ел хлеба — одни сухари. Табак вчера выдали нам. Это хорошо, что я не курю. С санинструктором договорился обменять его на молоко. Он извинился передо мной и дал мне чернильницу — невылевалку, загладив свою вину.

Ну а сейчас лягу отдыхать — все спят, только я один бодрствую.

Вечером на новой позиции. Рою совместно со вторым отделением землянку — окоп для батальонного миномета. Нам, как об этом сообщил младший лейтенант Егоренко (наш комвзвода), ротным минометам землянки уже вырыты впереди стоящими подразделениями, которые, хотя еще ничего не знают, будут переброшены вперед для занятия и подготовки новых позиций. Какое разочарование ожидает их!

Сегодня к вечеру мошкара опять появилась. Она не дает вольно вдохнуть, широко раскрыть глаза и рот. Она лазит по всему телу и ест его, пьет кровь мою, страшно действуя на нервы. Я давлю, отгоняю и убегаю от этих надоедливых мошек но, увы, борьба моя безрезультатна. Писать приходится, зажмурив глаза, полузатаив дыхание и беспрерывно мотая головой.

Землянка уже готова. Теперь остается только накрыть ее сверху от дождя и от прочих шуток природы.

Только что здесь пролетал вражеский самолет. Он имеет какую-то странную форму — на хвосте у него прикреплена прямоугольная фигура, предназначенная неизвестно для чего. Он делал два залета, но под огнем зениток и прочих небесных трещоток, улетел. Я думаю что он еще вернется, ибо он слишком настойчиво стремился к ему ведомой цели, не страшась выстрелов рвущихся рядом снарядов.

Принесли ужин. Надо подкрепиться после работы. Потом, если скоро не стемнеет, стану продолжать.

После ужина. Мы, оказывается, находимся в полукольце. С трех сторон от нас, на расстоянии не более 30 и не менее 18 километров, находится фронт. Только одна сторона, с которой мы пришли свободна от боев. Окопы мы роем в направлении Изюма (по объяснениям местных жителей Изюм и Барвенково находятся впереди нас километров на 18). Слева от нас Купянск, возле которого тоже, по словам людей (ведь газет и радио видеть не приходится) сейчас развернулись ожесточенные бои. Справа, на северо-запад — Харьков, в 120 километрах от нас, не более, и весь фронт Харьковский. Только позади нас узенькая полоска территории, свободная от вражеского присутствия и схваток с врагом.

Говорят также, что на нашем участке (Изюм), немцев отогнали на восемь километров. Говорили, что нам помогло орудие, называемое «Катюшей», сжигающее все на своем пути. Сегодня болтают другое: виновником победных событий на данном участке фронта является англо-советский договор и переговоры, с ним связанные, об открытии второго фронта. Немцы, дескать, испугались и отправляют свои войска во Францию, заменяя их венгерскими и румынскими. Не знаю чему можно верить, но ясно одно: положение наших войск здесь улучшилось и стоит ожидать переброски нас вперед, если войска, сражающиеся на фронтах, сейчас будут наступать.

Адреса у нас нет пока. Вот уже дня два-три не пишу писем — надоело писать, не имея ответов. Интересно подсчитать, сколько писем я написал за период службы в армии. Жалко, что я не вел счета. Теперь буду. Интересно также, сколько писем получили мои адресаты, а также получили ли дома (в Ессентуках) мою посылку из Майкопа и фотокарточки, посланные из Новороссийска доплатными письмами.

19.06.1942

Волнует меня вопрос, где сейчас папа. Не призван ли он в армию. Где дядя Люся, Сеня и дядя Исаак. И многие другие вопросы необходимо выяснить мне, но ответы точно застряли в непролазном болоте отчаяния, тоски и безвыходности положения. Что я могу сделать, чтобы списаться с родными? Ничего, только сидеть, сложа руки. Но сколько так можно ждать?

Вчерашний самолет опять визитировал сюда сегодня утром, но улетел, нахально покружив, как и раньше, над головой.

Под вечер

Страшно испорчен желудок. Понос и рвота. Ходил к санинструктору, но его не застал. Еще утром бойцы нашего взвода передали ему о моей болезни, но он только посоветовал (опять же через бойцов) мне ничего не есть, никакой другой помощи не оказав. Сейчас не знаю где его искать.

Писарю передал три письма в Ессентуки. Адрес на всех стрелковой роты, которую мы поддерживаем. Авось дойдут!..

20.06.1942

Здорово я, однако, разохотился писать в армии! Еще никаких особо знаменательных событий не произошло, а полтетради мною исписано. Надо сократить аппетит к писанию.

Наконец, сегодня явился санинструктор. Он сказал, что я умышленно отравляю себе желудок в надежде на госпиталь. Сказал, будем лечить на месте дисциплиной.

Все бойцы стали говорить, что я много пью воды, и он пригрозил мне трибуналом, если я не прекращу воду пить совершенно. Дав мне выпить слабительного, он ушел.

Ходил на двор, однако ничего не получилось. Или желудок настолько укрепился, или опять запор или же просто вся отработанная пища уже вышла из желудка во время моих сильных поносов.

22.06.1942

Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом на эти места.

Пишу в землянке. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него рвота. Руки трясутся и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свой страх перед бомбежкой, но теперь, уже не стесняясь, открыто признается мне, что больше терпеть не может — нервы и сердце не выдерживают — это вчерашний герой, который прошлой ночью матюгался на меня и говорил, что я «сырун», при первом же бое наделаю в штаны, оставив его погибать в бою.

Я положительно теряюсь в желании и стремлении, в мечтах, я бы сказал, образумить этого человека абсолютно не желающего мне подчиняться, заявляющего мне: «Хоть ты меня расстреляй сейчас, слушать тебя не буду!».

Вчера вечером у нас произошел один из повседневных споров, которые действуют на меня сильнее, чем самый жестокий и опасный бой, какой я только могу себе представить. «Какой ты командир? Да ты дурак. Ты глупей всякого дурака»…

23.06.1942

Сегодня тоже не прекращаются бомбежки. Только что закончил писать письма маме в Ессентуки, тете Ане и дяде Леве, по одному. Вчера, нет, позавчера, отправил маме письмо. Итого пять. Теперь веду счет им.

Сижу в землянке, на рубеже обороны. Хаустов продолжает болеть со вчерашнего дня. Он сильно струсил при налетах и испортил себе желудок. Все приходится делать самому.

Вчера пришил себе два сигилька, как их здесь называют — два треугольничка на каждую петлицу и стал сержантом. «Вот чудо: в завтрак подходил к нам боец, в обед — сержант», — говорили повара, указывая на меня.

Хаустов стал миленьким. Я отдал ему свой табак, забочусь о его болезни, и он больше не ругается — лежит или спит, вскрикивая во сне.

Санинструктора не нашел нигде, хотя ищу его со вчерашнего дня. Спрашивал комиссара, командира роты, взвода. Командир роты обещал прислать его, но не прислал.

Нашему лейтенанту читал отрывки из своего дневника. Было там и о нем. Он с радостью слушал, когда я хвалил его, но дальше были места, где я о нем нехорошо отзывался, и я имел нетактичность прочесть ему это. Он обиделся. Сюда больше не ходит. А парень неплохой. Дружить бы с ним я мог. Только какое-то препятствие стоит на пути к дружбе с ним, невидимое, но ощутимое. Иногда оно исчезает, и он говорит со мной тепло и задушевно как друг, однолетка. Но это бывает редко. По-видимому, я сам виноват в этом.

25.06.1942

Обстановка здесь сильно изменилась. Сейчас будем уходить из нашего блиндажа-землянки, хотя привыкли и уходить не хочется. Но коварный враг угрожает нам с фланга, в то время как мы приготовились отражать его с фронта. Три дня враг бомбил окрестные деревушки, оставляя кровавые следы разрушений.

26.06.1942

Привал. Едем на машине в сторону восхода солнца. Проехали уже свыше 100 километров. По дороге большое количество военных. Все направляются в ту же сторону что и мы, или мы в ту же сторону, что и все. Масса машин.

Мирные граждане повсеместно эвакуируются. В воздухе гудят высоко-высоко, так, что не видно сразу их, вражеские самолеты. Не может быть, чтобы наши войска собрались оставить такую огромную территорию, столько всего немцам. Войска, вероятно, перебрасывают для подкрепления другого фронта.

Только сейчас я представляю себе ясно, из какого ада мы вырвались. Мы находились в мешке, который постепенно закрывался и, пробудь мы на месте этом до нынешнего утра, нам не довелось бы выбраться оттуда. Мы бы были окружены, взяты в плен или перебиты.

Впервые издали я увидел действие нашей «Катюши». Она зажигает все на своем пути, ровным рядом поднимая языки пламени и дыма на всей обстреливаемой территории. Но и «Катюши» здесь не помогли. Больше всего в случившемся виновата вражеская авиация: три дня ни на минуту не затихали разрывы бомб, несомые беспрерывными потоками немецких самолетов. Вражеские коршуны налетали волнами, по 28 самолетов и подвергали всю землю вокруг огню и дыму. Небо хмурилось от разрывов бомб и шел дождь, не приостановивший, однако, варварских налетов фашистов. В конце третьего дня немцы сбросили на месте полуразрушенной ими деревушки, (с правого фланга наших позиций) парашютный десант автоматчиков, который бил в спину нашим войскам, находящимся на передовой.

В штабе батальона заинтересовались причиной выстрелов, перестрелки в селе и комиссар роты сказал о необходимости выслать разведку, чтобы узнать, что там происходит.

27.06.1942

Я попросил его назначить в разведку меня, но ротный назначил двух других сержантов. Мне не повезло. Не удалось рискнуть. А рисковать мне нравится. Не довелось узнать много нового, близко наблюдать и, возможно, вступить в бой.

Чернила у меня взял комиссар, но, против ожидания, вернул на другой день. Теперь снова пишу чернилами.

Отосланные в разведку имели интересное и рискованное приключение и вернулись с важными сведениями относительно хода событий впереди нас. Оказалось что фронт еще далеко, а против наших частей действует группа автоматчиков-парашютистов.

Село, подожженное утром бомбежками, продолжало гореть. Я попросил бинокль и, по рассказам и наблюдениям из бинокля, сделал выводы относительно создавшегося положения. Впереди нас, откуда мы ожидали противника, фронт удален на 18–20 километров. Западнее этого направления фронт еще дальше. На Восток от нас, с правого фланга, откуда мы меньше всего ожидали врага, а также на северо-запад, с тыла, враг не более четырех километров от нас. Причем, если днем там действовали десантные группы противника, то к вечеру перед нами была уже регулярная армия, прорвавшая один из участков фронта. Мы оказались в мешке, который закрывался и был готов нас сдавить, в конце концов, сплошным кольцом. Тогда бы спасенья не было, но, к счастью, мы вовремя ушли. Чем там закончились бои, куда девались наши войска там сражавшиеся — мне не известно. Только передвижение войск на этом направлении нельзя было не заметить, ибо они запрудили все дороги своей несчитанной массой.

Купянск, говорят, наполовину в наших руках (станция), наполовину (город) в руках немцев. Отсюда эти город и станция очень близко находятся — не более 10 километров. Бои здесь более напряженные, нежели на прежнем участке фронта, но наши (по разговорам всех) не отступают, а наоборот жмут немцев.

По дороге сюда я встретил восемь «Катюш». Все они тщательно закрыты чехлами, замаскированы, но легко было заметить, что каждая имеет по восемь дул.

Комаров здесь еще больше, чем на прежнем месте и они надоедливей и опасней. Самолетов в небе куда меньше и они летают на огромной высоте — высоко-высоко видны лишь маленькие их очертания.

Наши самолеты тоже летают в небе, над нами. Впрочем, где наши и где не наши определить теперь трудно, ибо немецкие стервятники прилепили на своих грозных, замаранных тысячами невинных жизней крыльях, красные звезды. Немцев мы узнаем по бомбежкам и стрельбе по ним наших зениток. У них есть теперь какие то новые типы самолетов с двойным хвостом. Это паршивые штуки: летают низко, по-видимому, разведчики.

Газет не читал я с самого 22 числа, так что происходит на фронтах и в стране, мне не известно. Автобиографию написал, заявление подал еще раньше. Хочу в партию — она мне поможет пробиться в политруки. Сержанство, как и другой пост командирский, мне не по душе — не умею я командовать. А политработа — для меня.

Где-то потерял этой ночью значок КИМа. Он у меня открутился, вероятно, когда я боролся с комарами во время сна. Сколько я его не искал — не нашел. Мне везет — в каждом новом месте я должен что-нибудь потерять. На прежнем, например, потерял карандаш с ножиком-наконечником.

Написал только что четыре письма в Ессентуки маме, в Магнитогорск и Б. Лившиц. Думаю отослать в редакцию некоторых газет свои стихотворения — незачем мне их мариновать, не такое время теперь. А стихи злободневны, хотя, возможно, и не безупречны.

28.06.1942

Наш младший лейтенант говорит, что дневник и другие записи следует вести простым карандашом, но никак не химическим и не чернилами. Бойцы также уверяют меня в этом. Они утверждают, что это гарантия сохранения написанного от дождей и от воды при переправах.

Письма вчерашние только что сдал писарю.

Живот раздулся сегодня у меня от пищи. Давно я так не наедался как сегодня. Мне вспоминается время, когда я жил у тети Поли, где наедался так, что штаны приходилось расстегивать и ослаблять поясок. Сейчас я тоже по-домашнему распоясался. Боюсь за желудок свой — ведь я ел и кашу молочную и кислое молоко и сладкое, и все это в большом количестве.

Весь день сегодня я живу на молоке. Здесь много коров и бедные местные жители, напуганные беспрерывным гудением и разрывами снарядов из дальнобойной артиллерии, продают или меняют все, что у них есть. Сейчас им ничего не жалко, даже жизней своих детей. Единственная у них забота — это корова, которая кормит их и поддерживает. Хлебом здесь трудно разжиться, но я достал. Яиц и других продуктов питания нет.

Война разорила крестьян и отравила им жизнь. Они недовольны и немцами, сеющими бомбы, и нами. Кто-то уворовал курицу, два других забрали у местных обитателей гусей. Еще одни во время артобстрела повыбивали стекла в одной хатке и хотели туда забраться.

Думаю, что многое тут неверно. Жители просто хотят порисоваться, показаться обиженными, снискать у солдат к себе сожаление и поиметь моральную поддержку в часы испытаний. Но доля правды здесь имеется. В семье не без урода. И в Красной Армии находится немало головотяпов, которые ни с чем не хотят считаться, объясняя свои действия войной.

Их бы надо стрелять, и, думаю, так и поступит с ними наше командование при повторении подобных самоуправств.

Снаряды здесь рвутся как на передовой, хотя до боевых позиций отсюда не меньше пяти километров. Вчера осколком снаряда убило корову, другой — отбило ногу. Бойцы раскупили мясо. Мы не успели, хотя наши батальонные минометы расположены неподалеку оттуда. Выстрелы так оглушили наших минометчиков, и они так растерялись, что, обычно всегда первые в подобных ситуациях, вернулись ни с чем.

Магазин разбит, школа разбита и еще много других зданий пострадали от обстрела. Весь процесс обстрела я наблюдал своими глазами. Видел мертвую корову и разрушенные здания. Военные объекты, а так же войска — не пострадали и, выходит, что мины-то немцы побросали напрасно, невозместимо их стоимости по принесенным убыткам. Жалкие и бестолковые фрицы! Наша «Катюша» вам покажет, как нужно стрелять, а артиллерия поддержит ее своей огневой шквальной музыкой.

Только что мне сообщили, что едем на передовую. Наконец-то началось! Понюхаю пороху! Пора собираться.

В лесу. Движемся к передовой. Мы прикреплены к какой-то армии. «Будем сдерживать противника с фланга…» — услышал я обрывки из объяснений комиссара. Газет давно не читал — с 22.VI. О положении на фронтах ничего не известно. На данном участке, надеюсь, увижу воочию.

Мне необходимо выдвинуться. Мой лозунг — отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Пусть она обо мне заботится, мое дело завоевать себе бессмертие.

Я теряю сознание от пореза пальца, при появлении, сколько ни будь значительной, струйки крови. Мертвых вид был всегда мне неприятен. В драках я всегда был побеждаем. И теперь я мечтаю о подвиге — жду и даже больше того — стремлюсь к нему!

До сих пор меня не страшили ни разрывы снарядов, ни бомбежки потому, что это было далеко в стороне от меня. Не знаю, но думаю, надеюсь не подкачать, выдвинуться, отличиться, стать комиссаром. Я добьюсь своего, пусть даже ценой жизни, иначе я не человек, а трус и хвастун. Клянусь же тебе, мой дневник, не быть сереньким, заурядным воином, прячущимся в общей массе красноармейцев, а стать знаменитым, прославленным или хотя бы известным героем Отечества.

Комары жить не дают — пьют кровь, путают мысли и доводят до исступления своим гудением и количеством. Кончаю пока писать, ибо нет мочи выдерживать этих несносных насекомых. Как их здесь много!

01.07.1942

Какой, однако, бессовестный этот Хаустов! Какой неприятный человек! Вчера целый день он спал. Я не будил его, так как, во-первых стирал и писал в это время, и во-вторых решил дать ему выспаться, чтобы к вечеру он мне тоже не мешал. Но не тут то было!

— Вставай, Володя, мины уже близко рвутся — тормошил он меня после каждого разрыва вражеского снаряда, напуганный и растерянный.

Вечером ходил я по ужин и до 12 ночи ожидал, пока привезли его. Хаустов оставался сторожить миномет с минами и наше личное имущество. Пришел — он спит.

— Вставайте, Хаустов! Хаустов, проснитесь! — Вылез.

— Вы что же, товарищ Хаустов, спите, когда на вас лежит охрана военного имущества? Ведь вы не в тылу!

— Вздремнулось — отвечает — спать дюже хочется.

— А вы помните, что вы творили, когда я предложил однажды, будучи еще в тылу, пойти в ближайшую хатку переночевать? «Нельзя идти. Тебе спать хочется, какой же ты командир. Да ты хоть меня расстреляй, а я не пойду. А вдруг в боевую готовность миномет поставить придется» — Так? Мы ведь были в тылу, и хатенка та была всего в нескольких шагах от нас. Нет, вы настояли на своем, вам хотелось, как и теперь, делать все не так как говорю я. В дождь и сырость мы провели ночь на улице, в то время, как остальные отделения и батальонные расчеты с лейтенантами, разместились по квартирам. Вы сказали: « Пусть буде так. Ты лягай сейчас, а я сбужу тебя, когда мне дюже спать схочется». И я лег. Но не успел я даже вздремнуть, как вы разбудили меня:

— «Вставай Володя, уже светает» — и я стоял до самого утра, хотя был разбужен вами в начале ночи — часов у нас не было, и вы этим пользовались. А теперь, когда мы на передней линии фронта, вы позволяете себе, находясь на посту, спать! Да за это действительно стрелять мало.

Тогда он ничего не ответил. Ночью нам предстояло закончить рыть окоп, ибо днем было невозможно это сделать, так как наша позиция находилась на открытой местности и была под наблюдением врага.

Мы поели и приготовились к копке, к часу ночи. Для того чтобы не носиться с минометом и всем остальным я предложил ему одно из двух: или я иду рыть окоп (там надо было только поровнять немного и замаскировать) а он остается сторожить наш шалаш, или наоборот.

— Я пойду, — сказал он — но тут же, спохватившись, полез на попятную, — а хочешь — ты иди. Или нет! — надо вместе идти. Один я не пойду!

— Тогда я пойду, а вы сидите.

— Так, — говорил он, — мы оба ничего делать не будем. Один будет спати, другой вертеть лопаткой. Надо обоим идти.

— Хорошо, берите лотки с минами, я миномет и давайте же, наконец, идти!

— Я не буду их нести. Все надо оставить здесь, а с собой взять только вещевую сумку, винтовки и противогаз.

Долго пришлось его убеждать, упрашивать, уговаривать, прежде чем он согласился со мной. Он пошел копать, я остался охранять шалаш.

Через пол часа вернулся, доложил, что все готово и стал укладываться спать. Но пришел Кузнецов — боец второго отделения, звать его за завтраком. Он и здесь хотел на меня переложить: говорил, что он работал, а я сидел и прочее. Я ему объяснил, что когда я ходил за ужином — он спал, до этого весь день — спал, а я ни на минуту не прилег.

— Кто же виноват тебе, что ты не спал? — изумился он, — надо было спать, когда я копал. А днем я тоже не виноват, надо было тебе тоже лечь и соснуть.

— Стало быть, следовало разбудить вас и самому лечь?

— Зачем будить? Лягали б спать и все.

Трудно с ним столковаться. Но на этот раз за ужином он пошел. Поели. Уже стало светло. Я стал укладываться и предложил ему через два часа разбудить меня.

— Нет, не будэ по твоему! Я буду спать!

Ну, думаю, ладно! Посмотрю, сколько у него совести есть. Сейчас уже около трех часов дня, а он все спит. Вставал покурить в 12 часов.

— Ну, Хаустов, выспались?

— Нет, еще буду спать.

— А мне спать не нужно? Эгоист вы, Хаустов, и бессовестный человек!

Он ничего не ответил, стал прогуливаться около нашего шалаша.

— Ну, ложитесь спать, Хаустов, — и он … пошел. Лег где-то в стороне, полежал, покурил, перешел в шалаш и — завалился в спячку.

Как мне командовать им? Миномет с минами, он говорит, бросить придется. Ключ для миномета, он говорит, не нужен и, издеваясь надо мной, говорит, что закопает миномет. Да ну его к черту, и писать о нем не хочется, но и не писать тяжело. Лейтенант в его присутствии говорит, что я строг с ним, что с ним надо быть мягче и прислушиваться к нему как к старшему по возрасту.

Вчера написал письма маме, в Ессентуки, Оле, тете Ане и в редакцию газеты «Сталинский воин», куда послал свое стихотворение «Здравствуйте, милые сердцу места».

Перестрелка вчера была сильнее. Бедный Хаустов чуть не умер, когда неподалеку падали осколки разорвавшихся мин (я ходил за ужином). Сейчас буду его будить. Хватит ему спать!

А природа здесь — только чтоб стихи о ней писать. Жаль голова в тумане — спать хочется, умираю.

Изредка где-нибудь засвистит снаряд и снова тихо, только кукушка кричит — беззаботно, может быть, ей. Весь лес: ку-ку, ку-ку, надоедливо гудят комары и птицы щебечут растревоженно, пытаясь перекричать одинокого соловья, но тщетно. Веселая птичка — соловей. Oн не молчит ни минуты.

Низко над головой летит самолет. По-видимому, разведчик. Чей? Трудно определить — с обеих сторон его не обстреливают. Все стихло. Он улетел. Только ветер шумит листвой деревьев, разгоняя шумное щебетанье лесных птиц.

Я весь опух от укусов маленьких мошек и отвратительно уродливых комаров, проникающих даже под рубашку, чтоб только укусить.

02.07.1942

Недавно вернулся с села, в котором находились до прихода сюда. Лейтенант разрешил пойти поискать чего-нибудь из еды. Оттуда, оказывается, эвакуируются, или, откровеннее сказать — принудительно выселяются жители. Уже третий день страшная картина наблюдается мною: выбитые стекла оставленных жилищ, заколоченные двери и ставни, перья и головы недавно резаных курей, плачущие женщины и голые ребятишки, прибитые непрерывными окриками сердитых матерей.

Коров, оказывается, увели всех, не выдав селянам даже расписок. Одну женщину, отказавшуюся расстаться с коровой, какой-то лейтенант пристрелил — ранил в живот, и она сейчас умирает. Никто даже не пытается спасти ее.

Жители деревни рассказывают, что у них изымаются произвольно и насильно куры, гуси и прочая живность бойцами и командирами нашими. И, как бы иллюстрацией к их рассказам, впереди меня появилась кибитка, доверху груженная овощами и резаными гусями. Им не хватало хлеба и бойцы, предводительствуемые лейтенантом, ходили по хатам, спрашивая у жителей хлеб. Жители деревни, а там остались одни старики, женщины и дети, негодуют и грозятся пойти сюда, на передовую, требовать защиты у бойцов. Они отчаялись и готовы на все. Конечно, мародерством занимаются единицы, основное большинство не позволило б себе подобного. Но тем необходимей пресекать все эти деяния, чтоб не повадно было другим. Пресечь быстрее и наказать виновников этого недостойного наших красноармейцев грабежа.

Их надо стрелять, мародеров, нарушающих воинскую дисциплину, порочащих честь и славу нашей замечательной, народной Красной Армии.

Люди были злы на нас, бойцов, и у них трудно было чего-либо достать за деньги или поменять. Только искренним сочувствием и горячим негодованием против их обидчиков мне удалось, вызвав симпатию, купить яиц. В другом месте мне дали вареного мяса, в еще одном девушка 25 года рождения вынесла кусочек хлеба, в третьем-четвертом угостили обедом (дал им, правда, коробок спичек). Молока не было, и купить ничего другого не удалось.

Там же, в селе, я узнал от писаря, что мне есть письмо (но, что его передали сюда), хотя боец нашего взвода мне сказал, что письма остались там. Какая досада, быть там и не отобрать свои письма. Однако на передовую я возвратился сытый и удовлетворенный тем, что много узнал и увидел, хотя, лучше бы всего этого не знать.

В нашем шалаше оказались гости с третьего отделения. Они накрывают свою землянку плетнем, который тут же плели, и не хотели днем быть на своей, открытой для врага, более чем наша, позиции. Я, на радостях что наелся, раздал всем им свою пайку табака. Мясо спрятал. Хаустову отдал выпрошенные мною сухари. Бессарабов заискивающе косился на меня взглядом — ему хотелось, чтобы я поделился между всеми и мясом. Наконец он не вытерпел, встал и громко, так, чтобы слышали сидящие поодаль бойцы других подразделений, стал говорить, что я нечестно поступаю, не делясь мясом, хотя бы с Хаустовым. Хаустов бурчал и поддакивал. Когда тот ушел, Хаустов стал говорить что он и так перекусил и что с него «будя».

Он хитер, Хаустов, лицемерен и это, вместе с его манерой грести все под себя, вызывает брезгливое отвращение.

Он болен, к тому же, туберкулезом (по его словам) и я когда-либо заражусь от него — ведь я ем вместе с ним. А ему и сухари другой не дал бы на моем месте, за все обиды, оскорбления, неприятности и позаглазные поношения перед людьми, которым он меня подвергает систематически и неустанно.

Сегодня стрелял батальонный миномет. Выпустил пятнадцать мин и ни одной не попал в цель. Сколько денег ушло на их изготовление и все разбросали зря. Дали б мне пострелять — бил бы мой миномет хоть наполовину ихнего.

Вечером вчера отдал, наконец, парторгу свою автобиографию, теперь осталось собрать рекомендации двух партийцев и бюро комсомольской организации.

Сейчас уже вечер и скоро за ужином пора. Триста грамм сухарей (а нам выдали еще меньше) недостаточно для бойца в таких условиях. Сейчас дополучу, наверное.

03.07.1942

Ко мне нагрянул какой-то майор. Кричал, ругался, что мы не на огневой позиции, угрожал неприятностями и говорил, что немцы так не воюют. Записал фамилию, имя, отчество и еще что-то из моей красноармейской книжки.

Когда пошел докладывать лейтенанту (с ним были капитан и старший лейтенант, как я узнал, специалисты по составлению карт на географической местности). Я разговорился с ним, и когда он узнал, что я пишу, — стал говорить со мной откровеннее. С нами был еще связист Ципкин, член партии. Начали с того, что капитан заявил, что тоже писал когда-то, и что в нашем возрасте или становится слишком мечтательными (художниками, поэтами, изобретателями) — так я его понял, или слишком распущенными — хулиганами. Но это, говорил он дальше, до 25–26 лет. За рубежом этого возраста многие расстаются с мечтательностью.

Перешли на политику. Я поделился с ним, что в тылу иначе смотрел на жизнь и особенно на ход военных действий на фронтах Отечественной войны, чем теперь, когда я увидел все собственными глазами. Газеты приукрашивают многое, многое скрывают или замалчивают, а я раньше всему верил, что узнавал из газет.

Заговорили о картах и о положении на фронтах. Капитан сказал, что у нас карты сейчас плохие, хуже немецких, так как наше командование не думало, что немцы займут такую территорию, так далеко вглубь, и карты составило только до Киевской области включительно. Немецкий же двуфлюзеляжный самолет-разведчик, снимая местность, увеличивает и складывает из кусков снимки, потом получает отличную карту местности, где всякая мельчайшая деталь нанесена. Я выразил удивление неуязвимостью разведчика-самолета двухвостого нашими снарядами, рвущимися рядом с ним.

— Эти самолеты сделаны из специального металла, — пояснил он. И дальше стал объяснять положение на фронтах.

По его словам, наши части одержали ряд крупных побед над немцами и вот-вот должны были завершить полное окружение Харькова. Оставалось каких-нибудь десять километров и немцы проиграли бы битву на Харьковском фронте. С Севера от Харькова наши войска сосредоточили большие силы для этого. Тогда немцы, наоборот, сгруппировали еще большие силы с Юга и двинули их, при сильной поддержке авиации, на армию (номера уже не помню, позабыл), еще не участвовавшую в боях. Страшные налеты с бомбометанием — до 800 самолетов — вызвали панику и растерянность среди личного состава. Армия дрогнула и в панике бежала. Командующий армией видя такое дело, приказал ликвидировать окружение и спасаться кто как может. Не встречая сопротивления, немцы овладели значительной территорией и окружили огромную группу наших войск. Многие прорвались из кольца окружения, многие ушли к партизанам, но большинство попало в плен. Орудия побили самолеты, много вооружения, не уничтоженного нашими бежавшими войсками, попало в руки немцев. И только у Изюма наступление немцев было задержано. А ведь наши войска обладали уже значительной, недавно отвоеванной у немцев территорией. Даже часть Днепропетровской области была в наших руках, и вот-вот должен был быть занят Павлоград. Теперь же все это осталось у немцев: и Балаклая, и Лозовая, и Барвинково, и Чугуев, и Сватово, и Купянск. Об Изюме, правда, он еще не имел сведений, но в том положении, в котором Изюм находился, устоять было бы трудно.

Таким образом, выйдя из полукольца и окружив наши войска, немцы, в свою очередь придвинулись к основной своей цели, захватив Кавказ, присвоив себе его нефть. Приблизились к планам пробиться в Индию, на соседние с японскими войсками, дабы совместно действовать против наших миролюбивых стран — СССР, Англии и США.

Попробовали они пробиться через Ростов — орех оказался не по зубам. Тогда решили действовать опять окружением и двинули свои силы на Курск, на Воронеж, на Валуйки — на весь регион этих двух областей, дабы занять их.

Только что разорвалась мина неподалеку батальонного полкового миномета. Рядом упало несколько осколков, свистя и воя на своем пути. Я надел каску и лежу за толстым деревом, но мина вряд ли будет спрашивать у меня позволения упасть рядом. Но черт с ними, с минами. Я целиком положился на судьбу, а она меня не отдаст смерти в руки, не погубит меня, выручит. Мне не страшна смерть, хотя жизнью я дорожу, конечно, больше всего на свете — я просто смело гляжу опасности в глаза.

Сегодня утром видел троих, раненных осколками мины. Двое не так сильно — в руку, один — опасно в ногу. Они шкандыбали в село, где есть пункт первой помощи. Для них война временно, а может быть кой для кого и навсегда, закончена. Но мне хочется быть в строю, воевать до победы, на благо Родины — каждому так, наверно, хочется — живым и невредимым — до конца. Но о положении на фронтах…

Газеты сейчас сообщают, что наши войска ведут бои с наступающими немецкими войсками на Курском направлении. Отныне я понимаю ситуацию глубже и шире, нежели до этого моего разговора с капитаном. Теперь я знаю цели этого наступления, и догадываться могу о последствиях в случае успеха в осуществлении плана. Если немцев не остановят — они могут нас отрезать, и я, вместе с другими бойцами этого участка фронта, попаду в окружение. Это худшее из того, что угрожает мне сейчас. Но в партию я все же поступлю, не пострашусь ни пыток, ни терзаний. И в плен живым, по-моему, не сдамся.

Анкарский процесс, по словам того же капитана, закончился присуждением нашим гражданам советским тюремного заключения. Какая вопиющая несправедливость! Не дали людям даже высказаться публично и обвинили ложно. Это пощечина грубая нашей стране. Турки начинают примазываться к немцам, по-видимому, испугавшись их, гады.

Оля написала два письма, но этого, конечно, недостаточно — всего не отразишь, что накопилось за период между днем моего призыва и днем получения письма в ночь на 2.V??. С бабушкой она тоже спорит и говорит, что это «черствый эгоист». Понятно, что этими словами не исчерпываются все думы ее о бабушке, но мне многое понятней стало.

Только что читал газету за первое число. Умер Янка Купала. Какая огромная потеря, но война перекрывает ее.

На Курском и Севастопольском направлении ожесточенные бои. По-видимому, на Курск направлено наступление немцев ***

04.07.1942

Сегодня, когда я ходил за завтраком часа в 3,5 ночи, Хаустов опять уснул. Я пришел, взял лежавшие рядом с ним винтовки и перенес на другое место, и от миномета перенес некоторые наши вещи — он не слышал. Разбудил. Стал говорить, что за это могут пострелять нас и что так на передовой не делают. Он назвал меня говном, ….ным в рот, и прочей матерщиной.

05.07.1942

На рассвете, когда было еще темно, пришел, наконец, младший лейтенант. Хаустов принес мне завтрак и лейтенант сказал, что выберет вместе со мной позицию, когда я поем. Однако он не сделал как сказал, и выбрал позицию без меня, с Бессарабовым и Хаустовым. Когда я сказал, что она не годится — приказал мне замолчать.

Хаустова прельщала выбранная позиция близостью к соседнему расчету Бессарабова — легкостью рытья ее. Ему, Бессарабову, лейтенант сказал помочь нам и тот, воспользовавшись случаем, нажаловался на меня, что я, дескать, с ним (Бессарабовым) грубо разговариваю. Лейтенант отозвал нас обоих и стал поносить меня за нехорошее обращение с таким же сержантом, как и я.

— В чем заключается это дерзкое, грубое обращение? — спросил я недоуменно, — откуда взялась такая претензия?

— Говорите, Бессарабов, — сказал младший лейтенант.

И тот стал говорить несвязно, что он мне сказал однажды, что нужно так делать что-то, а я ответил, что сам знаю…

— Укажите конкретно, в чем выражалось ваше указание, и когда я его не выполнил (не странно ли, командир отделения обязан выполнять — так требует младший лейтенант — приказания бойца, пусть даже в чине сержанта).

— Замолчите — прервал меня лейтенант. — Он знает вдесятеро больше, он самый старший во взводе, вы должны его слушаться и выполнять то, что он говорит, ибо он опытнее вас. Вы знаете, что я вас поставил на пост командира отделения только потому, что вы грамотнее Бессарабова (эти слова дали лишний козырь в руки этому человеку). Он копает хорошо, а вы долбитесь лопаткой, на что ему (Бессарабову) смотреть противно и он сам берет и начинает за вас копать (мы всего один раз копали вместе и никогда Бессарабов не копал за меня).

Вечер. Сейчас уезжаем (уходим) отсюда, куда не знаю. Хаустов говорит, что он слышал будто бы мы выходим из окружения.

06.07.1942

Село Вольшанка, кажется. Оно находится в тридцати километрах от того хутора, в котором мы стояли. До передовой отсюда нам следует пройти свыше ста километров.

Миномет удалось погрузить на машину. Идти будет легче, но тяжесть остается: вещмешок, противогаз, скатка, винтовка. У меня лишний груз, сравнительно с остальными красноармейцами — тетради, карты и пр. Будем, вероятно, участвовать в боях на Курском направлении, некоторые высказывают предположение, что под Ростовом. Точно ничего не известно.

07.07.1942

Ворошиловоградская область. Мы где-то около Славянска, в селе Туманово. Поздно пришли. Машин еще нет. Страшно устал, сил нет писать. Сейчас опять двигаться будем. Ноги опухли, покрылись мозолями и чирьями. Тяжело и хочется спать.

Жители готовятся к эвакуации. У одной женщины удалось достать пол литра молока.

Мысли путаются. Лучше оставлю записи свои…

Только что немцы бросали листовки. В них они называют нас плохими вояками и говорят, что на нашем месте, они за это время, были бы в Берлине. Глупые они и хвастливые — почему же, за это же время, им до Москвы дойти и занять не удалось?

11.07.1942

Шесть дней выходим из окружения. Нет ни сил, ни терпения. Идем пешком, по меньшей мере, километров двести. Мне они кажутся, эти несколько дней, месяцем, годом, чем-то невообразимым и тяжелым, похожим на кошмарный сон. Мытарства все не кончились. Сегодня будем занимать оборону, защищать, прикрывать отход и эвакуацию частей, имущества, войск.

Имею много интересного рассказать, но сильно устал, не могу.

12.07.1942

На привале в селе. Отдохнуть и поесть не успел. Приказано собираться. Когда же мы выйдем, наконец, из этого проклятого окружения? Только успеем выйти и расположиться на отдых, как оказывается, что немцы подобрались снова. Позавчера наперерез нам бросились…

13.07.1942

12 числа записать ничего не успел — комиссар забрал дневник. Сейчас, во время привала — вернул.

ХХ.07.1942

Село Заозерское, Ростовской области. Здесь мы вчера ночевали — дождь помешал нам продолжить свой путь. Грязь не дала двигаться дальше.

Нас, немного отбившихся от части взвода минометчиков, — половина взвода, в команде с младшим лейтенантом, санинструктором, бойцами Пушки, Моторина, Кузнецова, Гончаренко, Александрова и еще двух. Всего нас не то 10, не то 11 человек. Сейчас опять вместе — несколько дней, как ходил один.

Впереди нас ожидают большие трудности, возможно, гибель. Немцы очень решительно, быстро и организованно действуют, с дисциплиной воюют. В этом источник их силы. Людские ресурсы, а также материальные, у нас несравненно больше, но использовать их как положено мы не умеем.

Позавчера, около одного из сел поймал живую курицу и ел, сплевывая пух и перья, пока не стошнило. Тошнит до сих пор и кружит в голове.

Боже, какая сила шла на Восток впереди и позади нас, сколько техники и вооружения…

18.07.1942

Сегодня, оказывается, 18 число. До ближайшего селения 13 километров.

Лейтенант хотел наказать меня — посадил верхом на лошадку. Вначале это было для меня действительно наказанием — ведь я никогда раньше не ездил верхом, но потом я настолько привык, что позволил себе даже писать на лошади. Это было не слишком удобно, зато много спокойней, чем в другом месте — никто не мешал, если не считать раскачивающуюся подо мной лошадь.

19.07.1942

Если правильно, то сегодня 19.V??. Сейчас в селении, до которого во время моей вчерашней записи в дороге оставалось 13 километров.

Ночь ночевали здесь. Приехали поздно, день был пасмурный, и сразу положились. Здесь работают еще некоторые общественные предприятия, хотя скот, колхозное и совхозное имущество а также банк — эвакуированы. Работают аптечка и магазин школьных принадлежностей. Военных здесь масса. Перед нами прибыл полк и разместился по всем закоулочкам. Нам не осталось места и потому пришлось вновь переезжать через речку на Западную окраину села, где мы уже были.

Ночью пошел дождь. Я чувствовал сквозь сон его крупные, леденящие капли, густо устилавшие все вокруг. Сжался в клубок, подвернул под себя противогаз, накрывшись шинелью, но это, конечно, не помогло. Я промок до ниточки. Единственное, что осталось сухим — это противогазная сумка с тетрадями и верхняя часть туловища с боковыми карманами, где хранятся блокноты, фотокарточки и документы — эти места я наиболее берег.

В воздухе непрерывный гул самолетов. Непонятно, чего ожидают наши? Не нового ли десанта впереди? Им, видите ли, хочется побольше выжать из этой местности необходимых продуктов. Мед достали в пасеках. Много меду. Теперь меняют его на хлеб. Пшеницу понабирали в амбарах мешками и тоже меняют с крестьянами на хлеб, муку и пр. Хотят остаться здесь, чтобы набрать побольше хлеба, ибо, по их словам, за Доном много не наменяешь.

Младший лейтенант просто заносчивый мальчишка, хитрый, хотя и недалекий по уму, но практичный. Живет, как и все мое окружение, только для себя. Этому он научился, видимо, еще в училище. Сильно поддается влиянию бойцов и по любому совету готов все делать, вернее, заставить делать все меня и других, менее практичных в жизни и, следовательно, менее нужных и полезных ему для компании, бойцов. Но таких мало — раз, два и обчелся.

Мины выбросили они из повозки еще в то время, когда впереди нас был десант немецких автоматчиков (по словам прибившегося к нам младшего лейтенанта, бывшего соученика нашего командира взвода) разбивший наш и его, — 27 и 28 батальоны. Я не знал. В то время я не позволил бы им этого сделать. Минометы бросили под руководством младшего лейтенанта недалеко отсюда, километрах в двадцати, в селении не то Кухтачево, не то Вихлянцево. На мое замечание ему, что в приказе Сталина сказано о необходимости строжайшего сбережения военного имущества при любых обстоятельствах, лейтенант ответил: «Вы не понимаете обстановки, товарищ Гельфанд, вы не знаете в каком мы сейчас положении» и приказал мне принести лопату, чтобы закопать оружие. Я попросил оставить хотя бы один ротный миномет, (он весит всего лишь 10 килограмм), на что лейтенант мне ответил «несите его тогда сами на плечах». Ясно, что я нести один не смог бы, будучи на территории усеянной вражескими десантами.

Сейчас я пасу лошадей. Проклятье, они далеко заходят, и приходится без конца прерываться и гнать их обратно. Это мне уже надоело. Погоню их сейчас в сад, где мы расположились.

20.07.1942

Хутор Беленский. Сегодня мы уже здесь второй день. Войска все идут и идут. Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения. Все имеют изнуренный и измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросало оружие, некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное и печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне — бойцу, командиру, комсомольцу, патриоту своей страны. Сердце сжимается от стыда и бессилия в этом постыдном бегстве. С каждым днем я не перестаю убеждаться, что мы сильны, что мы победим неизменно, но, с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованны, у нас нет должной дисциплины, и от этого война затягивается, поэтому терпим неудачи.

Высшее командование разбежалось на машинах, предало массы красноармейские, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, над нами, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода.

Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу.

Сегодня я стоял на посту ночью. На рассвете пришла соседская женщина и тайком сообщила, что в селе немцы, что она сама их видела. Пришли, рассказала, они ночью и один из них, видимо старший, потребовал документы у ночевавших у нее бойцов. Он строго разговаривал с ними, спрашивал какой они части, почему не со своими подразделениями, куда идут и пр. Ее, женщину, он спросил, не красноармейка ли она, и когда она сказала, что нет, он приказал постелить им спать. Она уложила их и прибежала сюда сказать. По-русски все они плохо разговаривают.

21.07.1942

Вчера вечером к нам пришли командир нашей роты с другими командирами из офицерского состава батальона. С ним были ответственный секретарь комсомола младший политрук ***, парторг батальона *** и политрук Малов. Последний интересовался судьбой комиссара батальона, разыскивал его, но безрезультатно. Все командиры рассказывали, что когда на батальон напали немцы, он вел себя мужественно и отважно. Немцы (это были десантники) неожиданно ударили по батальону с тыла, из автоматов. Батальон размещался тогда по всему селу, на виду, и являлся хорошей мишенью для противника. Во время боя в село пробралось несколько немцев, попытавшихся поджечь сарай (это было ночью), и комиссар собственноручно застрелил двух фрицев, выползавших из подожженного сарая. В то время как большинство людей растерялось — комиссар беспрерывно отстреливался, давая отпор врагам. Командиру нашей роты сказал выводить людей, и сам ринулся в самую гущу битвы. Больше его никто не видел. Немцы наделали большой переполох в батальоне, и тот частично разбежался, частично попал в плен, многих потеряв убитыми и раненными. Парторг батальона (!!!) сорвал с себя знаки отличия (на нем их не было, когда он к нам вчера приходил).

Вчера ночью мы вышли из села. Наш взвод ехал на подводе и у себя поместили мы трех командиров. Остальные, а их было больше, чем рядовых, шли пешком. Когда мы отъехали от хутора не более четырех километров — остановились, так как не знали куда ехать дальше и вообще на какую дорогу мы попали.

Николаевка, где до сих пор была переправа, по рассказам многих занята немцами. Впереди, по хуторам и дорогам, тоже, по слухам и разговорам, высадились десанты. Толком, однако, ничего не известно. Сейчас, утром, мы движемся дальше на повозке. Только что наш младший лейтенант узнал, что в Николаевке никого нет и разговоры о немцах — вымысел. О нашем селе тоже ходили подобные слухи и всем пешеходам, спасавшимся от плена, выходившим из окружения, говорили, что село занято немцами.

Командир роты говорит, что если бы я был с ними — я побросал бы все тетради и дневники, но я твердо уверен, что сохранил бы все и сохраню, удайся мне сохранить свою жизнь и выбраться живым отсюда. Но со мной судьба. Не она ли остановила наш взвод, не с ней ли мы отстали от батальона, которому угрожала опасность.

Но мне хотелось бы, чтоб не так все было. Видеть все, участвовать в схватке, проявить героизм, показать, испытать себя и выйти победителем, — вот чего мне хотелось бы. Но нет добра без худа, как и наоборот.

Подъезжаем к хутору. Отсюда разузнаем подробности о дороге, чиста ли она от противника. Комиссар — о нем печется мое сердце. Неужели он погиб или попал в плен? Не может этого быть, ведь он такой милый и отважный, прекрасный и честный человек. Такие люди не должны погибать — этого требует справедливость.

Солнце всходит ласковое и хорошее, в хуторе поют петухи. Все хорошо в природе. Плохи только люди, которые войны придумали, которые убивают друг друга. Мы не умеем пользоваться жизнью, которая так прекрасна, не умеем наслаждаться ею и любить ее.

22.07.1942

Ночью перебрались на другой берег Дона. Переспали, отдохнули в прибрежной деревушке и двинулись дальше. Я решил пренебречь всеми правилами приличия и стыдливостью дабы не помереть с голоду. Да и не я один. Вся изголодавшаяся, изнуренная, оборванная и жалкая наша масса, избежавшая окружения и плена, все силы свои и старания прилагает на добывание пищи. Хутор Камышевский.

26.07.1942

Из хутора Камышевского, что неподалеку от Дона, двинулись догонять наши воинские части, военную комендатуру, которая перед самым нашим носом уехала в соседние хутора.

25 километров до Мартыновки.

Пришли, а там никого нет. До Кутейниково еще километров с 30. Опять никого нет. И только здесь, в Зимовниках удалось, наконец, нагнать части воинские, комендатуру и формировочный пункт.

Вчера вечером, приехав сюда, мне повезло — встретился человек — зав. какого-то пункта, по взиманию налогов с населения и торговых точек. Он-то и подвез меня на своей одноколке до самых Зимовников, угостил в дороге пышкой. Вдобавок я нашел по дороге пару огурцов и подзакусил хорошо. Но и этим дело не кончилось. Когда мы расставались — он предложил мне в любое время при нужде прийти к нему — он и накормит и поспать у него можно будет. Я поблагодарил за любезность, и мы попрощались.

В селе встретился с красноармейцами, которые поведали всякие неприятные разности относительно формировки прибывших из различных участков фронта, а также, подобно мне, выбравшихся из окружения. Говорили, что всех прибывших сюда сразу собирают в группы и отправляют на фронт, сопровождая под усиленным конвоем автоматчиков, и морят голодом. Еще болтали, будто бы всех заставляют носить тяжелые грузы и не дают отдохнуть после утомительного и трудного выхода из окружения. Советовали не оставаться тут, а идти на Сталинград, где должна находиться 3 ((38 ?)) армия с которой, по словам Егоренко (мл. лейтенанта), мы воевали на фронте.

Дождь помешал моим намерениям и, переждав пока он немного затихнет в одной хатенке, пошел к тому доброму человеку, с которым сюда приехал. Там поужинал хорошо и лег спать. Спал много, как никогда. Утром позавтракал яичницей с хлебом свежим, и пошел опять узнавать, добиваться встречи со своими.

Я решил походить, поискать, может, увижу что-либо, узнаю. Половину поселка обошел никого из наших не встретив. Уже подошел к станции, но раздумал, решил не ходить больше и повернул обратно. На обратном пути наткнулся на пункт пограничной охраны НКВД. Там отобрали у меня винтовку и оставшиеся в подсумке 36 патронов, выдав расписку. Мариновали там меня целый день до вечера. Пищи никакой не давали и разговаривали со мной строго. Это мне очень не понравилось. Я думал идти было самому, искать формировочный пункт, но у меня отобрали документы, и пришлось ждать.

Сейчас я нахожусь на формировочном пункте, куда меня привели под охраной. Здесь мне не сказали ни слова о местонахождении нашего УРА, но заявили, что все одиночные или групповые бойцы численностью не более батальона, попадающие в расположение данного пункта, остаются, по приказу командования, здесь.

Никого из нашего батальона, ни даже из нашего УРА, я не встречал. Сердце наполняется досадой: неужели я глупее всех что попал, не в пример остальным, как рыба в сети?

28.07.1942

Долго, долго я крутился по лагерям, где разместилась вся пойманная 51-й армией, масса измученных бойцов, младших и средних командиров. Ни одного человека, знакомого мне не встретил я здесь, как ни искал. Весь я погрузился в такое одиночество, что и передать трудно.

Попросил у комиссара этого формировочного пункта 51-й армии каких либо продуктов или хотя бы хлеба.

— Посидите — сказал он мне. — Вас вызовут.

— Но, простите, я целый день сижу здесь, и мне говорят все «посидите».

— Неверно, вы не могли сидеть целый день здесь потому, что за день у меня сегодня прошло очень много людей, а вас я впервые вижу. Посидите. — повторил он и отошел прочь.

Я решил уходить. Стал спрашивать бойцов относительно шансов на успех при совершении побега. Один из бойцов, находившийся тут уже несколько дней, посоветовал идти на Котельниково, где, вроде, должен быть военно-пересыльный пункт. Уходить посоветовал он огородами, минуя посты охранения.

— Если — говорил он, — попадешься пограничному охранению НКВД, то может быть тебе большая неприятность. Тебя могут объявить дезертиром и направить в особый отдел. Если попадешься нашим или другим воинским частям, тебя могут препроводить обратно сюда, причем ты получишь, наверняка, встрепку. Но я на твоем месте, имея документы (красноармейскую книжку мне вернули), не оставался бы здесь, — поддавал он жару. Я рассмотрел его: без обмоток, в изорванной одежде, он заставил меня отвернуться. И я решился.

Поздно вечером я пошел по селу вдоль по улице, выходившей в степь. Если кто-то встречный на меня смотрел подозрительно — я делал вид, что направляюсь в ближайшую хатенку спросить молока и хлеба. Я был к тому же голоден изрядно.

В одной из окраинных хаток я остановился. Хозяйка угостила меня молоком со свежей пышкой и разрешила мне переночевать в саду. Дома она боялась меня положить, так как были беспрерывные облавы на бойцов.

Я дождался утра, ибо ночью ходить по селу не разрешалось — оно было на особом положении ввиду близости фронта. Хозяйка дала мне в дорогу с собой пышку.

Когда я отошел далеко от села, мне вздумалось свернуть на дорогу. Там встретился мне патруль, проверивший мои документы. Я показал расписку, что у меня отобрали винтовку с патронами. Там стояла печать погранвойск НКВД и патруль, посмотрев на нее, даже не прочтя содержания, разрешил следовать дальше.

По дороге я нагнал группу с призывниками 24 года, которые направлялись из Шахт в Сталинград.

Встрепенулся, пролетев чуть ли не задевая лапками, над головами, воробей, и сел недалеко.

— Жид, жид полетел! — бросились они за птичкой с криком, сшибая его палками. Я быстро отстал от них.

— Боец, куда идешь? — окликнул меня лейтенант боевого эскадрона, расположившегося в степи на отдых. Я рассказал. Они, бойцы (все калмыки), пригласили меня покушать с ними. Я не отказался.

Варили они пару барашек. Жирные, признаться, эти барашки были. Я хорошо подзакусил.

Калмыки — славный народ, гостеприимные и добрые, угостили меня по приказу их лейтенанта, вдобавок, сухарями. Я почитал им стихи, отрывки из дневника. Они спросили какой я нации. Я страшно не люблю ни сам спрашивать, ни когда меня спрашивают об этом. Сказал русско-грузин. Отец, дескать, русский, мать — грузинка. Один из них, заявил мне: вы русские, нехороший народ, не любите нацменов, никогда не окажите им помощи, поддержки, не выручите в беде. Вы бы не угостили калмыка, если бы тот оказался в вашем положении. Что ему было тут сказать? Я ответил, что все люди неодинаковы, и что среди всех наций есть часть плохих людей.

Рассказал им случай как был оставлен нашим лейтенантом, когда мы шли по пути из Мартыновки на Кутейниково. Было так: в Мартыновке меня встретил младший лейтенант с Моториным и его другом, младшим лейтенантом Анатолием из другого батальона. Они предложили мне ехать с ними.

В одном из селений, неподалеку, в десяти километрах от Мартыновки, нам встретился парень 25 года рождения, который там учительствовал (это было калмыцкое селение). С ним мы пошли в сад нарвали яблок. Я нарвал полную пилотку вкусных, сочных яблок. Одна калмычка наварила нам мяса и сделала пышек из наших продуктов, добытых в прошлом селении……

*** тому парню лейтенант подарил ракетник с тремя ракетами и дал пострелять из пистолета. Из моей винтовки он тоже настрелялся изрядно. Словом, парень был в восторге, и ему настолько понравилось с нами, что он, хотя ему нужно было в Зимовники ехать на другой день (там он живет), перенес к нам пару мешков муки и поехал на нашей конке.

В дороге начали скрипеть колеса. Их надо было смазать чем-то. Послали меня. Не успел я обернуться, как они уехали, побросав на дороге мои вещи. Яблоки забрали, бросив на дороге пустую пилотку. Гранату вытащили из шинели и оставили у себя — рыб глушить.

Больше я их не встречал. А ведь это не первый случай, когда младший лейтенант Егоренко оставляет своих бойцов. Помнится мне еще один подобный факт, вопиющий несправедливостью командира нашего взвода. Это было как раз перед тем, как наш батальон разбили немцы.

Мы шли. Не доходя деревни дорогу стали обстреливать. Все растерялись, отстав от нашего взвода, предводительствуемого тачанкой. Егоренко тоже отстал, отстала и лошадь, на которой любил ездить он верхом и в упряжке, но которая усталая, голодная и непоеная брела дальше. Еще два бойца отстали и шли где-то сзади. Только началась стрельба из минометов, мой командир бросил лошадь не разнуздав, и побежал что духу есть к тачанке. Он вперед, я — за ним. Повозка тронулась и никакие окрики уже не могли остановить ее. Я решил обогнать их и пошел по прямой дороге через поле, пренебрегая опасностью, возмущенный трусливым бегством большинства бойцов. Они же свернули в сторону, чтобы миновать опасное место, и окольным путем понеслись вперед, аж пыль столбом!

И все-таки я настиг их. Их лошади сильно устали и от бешеной гонки трусливых беглецов еле плелись дальше.

— Товарищ лейтенант ведь не делают так — бросить бойцов в минуту опасности и бежать без оглядки, когда вашим подчиненным может угрожать гибель.

— Где я вас должен разыскивать, чтоб подождать, Гельфанд?

— Да я же был рядом, кричал чтоб остановились, ругался, наконец, когда нагнал уже почти было вас в дороге. Я шел все время рядом с санинструкторской повозкой, которая следовала за вашей, но отстала, когда бежали вы. Вы же командир, комсомолец. Это не по-товарищески и не по-комсомольски, где же тут взаимная выручка в бою? Мне не было страшно, но боль ног и справедливость заставили меня идти прямой дорогой, догонять вас. Вы же командир, комсомолец. Как вы могли допустить такое трусливое бегство, когда там оставались ваши бойцы.

— Хватит разговаривать. Сволочь вы, товарищ сержант — проговорил он скороговоркой, и больше мы к этому не возвращались.

Выслушав мой рассказ, калмыки согласились со мной и поведали мне, как один русский их угостил вином тайком от товарищей. Значит, есть и хорошие люди среди русских — такой они сделали вывод. Расстался я с ними через пару часов сытый и довольный этой встречей.

По дороге я заметил паровоз доверху наполненный бойцами. Когда через полчаса нагнал его на полустанке — вижу, как будто меня ожидают. Я обрадовался, не знал еще куда он едет, ведь до Котельниково километров 70.

Какова же была моя радость, когда я узнал, что он едет именно до Котельникова. Как я доехал до места — не буду говорить — трудно, конечно, пришлось мне, ибо паровоз так был набит доверху, что можно было сорваться оттуда — давили кругом отчаянно, но доехал, и быстро сравнительно.

30.07.1942

На вечерней проверке.

Только сейчас могу писать, несмотря на страшную головную боль и трудности письма в это время и при данных обстоятельствах. Завтра, может даже сегодня уже, если не будет темно, опишу дальнейшие приключения мои и причину, по которой не смог сегодня писать.

Письма тоже не писал. Письма отправил когда приехал сюда, 28 июля.

31.07.1942

Утром перед завтраком во взводе при пересыльном пункте. С 28 числа я здесь. В школу отсюда без знаний устава попасть трудно. В УР свой тоже вряд ли попаду, но буду настаивать, чтобы меня послали туда.

Здесь 118 УР и в нем все нации. Вчера сюда приезжал представитель 9 армии. Он набирал своих людей для отправки в Астрахань, где эта армия сейчас находится. Если бы мне удалось туда попасть, тетя Аня, которая там сейчас работает, помогла бы мне устроиться в какое-нибудь военное училище. Страстно хочу быть политработником. Особенно сейчас, после выхода из окружения. Безобразия, которые я наблюдал за это время, возмутили меня и пробудили во мне желание бороться со всеми видами недисциплинированности и нарушениями воинской присяги, однако с моим сегодняшним воинским званием противодействовать этому трудно. Был бы я комиссаром — всеми силами я бы противостоял отрицательному в армии, боролся бы за дисциплину, воспитывал бы в бойцах своих отвагу, мужество. Не словами, как комиссар нашей роты Могильченко, а своим личным примером. И что я, боец, младший командир, могу сегодня сделать без разрешения среднего командира? Ни выстрелить, ни сделать замечание бойцу, и, тем более младшему и среднему командиру, при неправильных их действиях, порой граничащих с предательством. Как, например, случай с минометами, выброшенными по распоряжению младшего лейтенанта во время нашего пребывания в окружении, хотя можно их было сохранить и вывезти. Ну что же я мог поделать? Не тащить же их, в самом деле, на своей спине сотни километров.

Отсюда, оказывается, никуда не выпускают, так что сфотографироваться и побриться мне не удастся сегодня. Напрасно я не согласился отдать всю пачку (20 листов фотобумаги) за семь снимков. Очень интересно запечатлеть на фотографии свой вид, в котором я пребываю все время, начиная с выхода из окружения и по сей день.

Итак, продолжу свои воспоминания. Котельниково. Большое село городского типа. Его называют поселком, но чаще городом. Прошелся по главным улицам — все разрушено бомбежками. Много зданий с выбитыми стеклами, разваленными стенами и внутренними перегородками. Жители эвакуируются. Совет депутатов труда выехал, сельсовета и сельпо нет, общественные учреждения и магазины закрыты. Работала только одна столовая, в которой можно было позавтракать, но только позавтракать в 9 часов утра — один раз в день, да и то не всем. Работала еще милиция, и существовал райком комсомола. Больше ничего.

Обратился в райвоенкомат, который жил еще в лице одного человека, чтобы обеспечили меня и второго бойца питанием. Назавтра было обещано получение 400 грамм хлеба.

Я не стал ожидать милости и направился на станцию. По дороге окликнула нас женщина, которую смутил и обратил на себя внимание наш жалкий и измученный вид. Она привела нас в квартиру и угостила тюлькой, не совсем свежей, правда, но сытной и хлебом поцвевшим. Но и это было для нас хорошо. Другая женщина из этого же дома принесла нам пару пышек.

Мы разделились. Этот приятель, по его словам, сбежал из плена. Немцы, он говорил, хорошо ко всем отнеслись — каждому пленному дали по десять рыбёшек и хлеб. Он был ранен и немцы, дескать, доставили ему бинты и прочее, а наш санитар, тоже попавший в плен, перевязал ему рану на голове. Я не верю его словам, хотя он выглядел (без пояса, без пилотки и документов) действительно побывавшим в плену.

Я решил присмотреть за ним, так как полагал и сейчас продолжаю думать, что он завербован немцами как шпион и провокатор, но на вокзале потерял его из виду. Сколько не искал — найти его не удалось. Во время этих поисков наткнулся на эшелон эвакуирующихся в Сталинград. Мне удалось втиснуться в один из вагонов.

Это было вечером 27-го числа. 28-го я прибыл в Сталинград. В вагоне эвакуирующихся меня угостили кусочком сала и чаем с сахаром, на дорогу дали хлеб.

На вокзале встретился с одним пареньком. Он был босой и без документов. На выходе из вокзала нас задержали, но солдат, которого послали доставить нас в комендатуру, не захотел с нами ходить и отпустил, объяснив, где комендатура находится.

Новый товарищ мой, оказывается, был уже здесь, и его отправили в другое место, где части его не оказалось, и на второй день он снова вернулся сюда.

Мы пошли в садик, где и решили расположиться, но этот парень здорово чесался — вши ползали по нему, и я решил с этим попутчиком расстаться.

Поехал искать пересыльный пункт. Нашел его, но меня в нем не принимали. Там собирались раненные и ученики разных школ. Направили на Историческую, 38. Допоздна спрашивал у людей и милиции эту улицу, но никто о такой не знал.

Расположился вблизи этого пересыльного пункта прямо на улице, вместе с рабочим батальоном, бойцы которого, узнав что я с фронта, пригласили меня остаться на ночь с ними. Им было разрешено расположиться там, в то время как меня могли задержать и отвести в военную комендатуру, где неизбежна трепка нервов и мозгов.

Я им рассказывал многое из увиденного, говорил о патриотизме бойцов и о силе нашего оружия. Но чем же объясняются наши неуспехи на фронте? Что я мог им на это ответить? Не мог же я им сказать, что первую роль тут играет измена и трусость многих высших командиров, неорганизованность действий и трусливость некоторой части бойцов. Мне самому стыдно в этом сознаться. И я молчал.

Утром встал рано. По улицам ходили пешеходы, и валяться было неудобно.

02.08.1942

Попал в 15 гвардейскую дивизию под командованием генерал-майора ***. Батальонный комиссар *** ознакомил нас с историей дивизии. Рассказал, что дивизия участвовала в финляндской, польской кампаниях, и с первых месяцев войны участвовала в Отечественной. За разгром группы генерала Клейсе под Ростовом эта дивизия, имевшая другой номер, но уже орденоносный, в финляндских боях получила звание гвардейской и второй орден. Так что она гвардейская, дважды орденоносная. Все полки здесь гвардейские, бойцы и командиры многие — орденоносцы. Батальонный комиссар с двумя шпалами в петличках тоже орденоносец, кажется, красного знамени. Командиры все здесь кадровые. В дивизии не было ни одного случая отступления без приказа или трусливого бегства. Даже из этого беспорядочного отступления она вышла целиком, почти сохранив весь свой людской состав и технику.

После беседы с комиссаром нас выстроили перед командиром дивизии. Он собственноручно распределял бойцов по полкам, спрашивая у каждого специальность.

Комдив — мастистый, большой человек с крепким баском, высоким лбом и добрым, простым выражением глаз. Он дважды орденоносец. В числе орденов — орден Ленина.

Старший политрук прочел нам последний приказ т. Сталина. Этот приказ — замечательный приказ, правильный приказ, но было бы лучше, если бы он был издан несколько дней раньше, до отхода наших войск с Харьковского фронта. Но ничего не поделаешь. И то очень отрадно, что во время всеобщего брожения и недовольства появился такой славный приказ, сумевший развеять страхи, растерянность и неуверенность в наших рядах и в рядах народных масс, постепенно нарастающие в результате временных, но крупных неудач Красной Армии. Сталин прав, что у немцев, хоть они и противники, хоть они и не имеют возвышенных целей защиты отечества как мы, можно многому поучиться.

В приказе т. Сталина за № 227 прямо и открыто говорится, что у нас нет дисциплины, минимальна организованность — что и является причиной неудач. Каждое слово приказа соответствует мыслям моим во время выхода из окружения.

Силы у нас много, вооружения достаточно чтобы разгромить захватчиков. Об этом и говорит т. Сталин: «Наши заводы работают на полном ходу, выпускают все больше и больше вооружения фронту». Я и сам наблюдал массу новейшего и современнейшего вооружения, беспрерывным потоком двигавшегося на фронт. И нас разве не вооружили минометами 1942 года выпуска? Зачем же мы их бросали, зачем оставляли, отступая. Кто виноват во всем этом, и как избежать повторения подобного? Как забыть утомительное и позорное отступление армий наших? О, если б знал т. Сталин обо всем этом! Он бы наверняка принял меры. Мне кажется, что он не осведомлен или же неправильно информирован командованием отходящих армий. Какова же моя радость теперь, когда я услышал приказ вождя нашего — Сталина. Он, кажется, все знает, он как бы присутствовал рядом, на фронте. Мысли его сходны с моими мыслями. Как отрадно это сознавать.

Мы поняли очень много. У нас теперь не должно быть и мыслей об отступлениях, хотя многие продолжают думать, что наша страна огромна, людские ресурсы неисчерпаемы и неисчислимы — и можно отступать. Но так думают те, которым недорога уже и так достаточно поруганная Родина. Ни шагу назад! Нам некуда больше отступать. Мы и так много потеряли с оставленными немцам Донбассом и Украиной; брошенными более 70 миллионов населения.

Теперь, после временных неудач на фронтах, многие сомневаются в возможности окончательного разгрома и уничтожения немцев, но на это можно лишь сказать: враг не так силен, как это кажется. Его можно и нужно остановить. Его нужно выгнать с нашей земли. Для этого нужна дисциплина и организованность.

После зачтения приказа мы долго разговаривали, обсуждали и отдыхали. Многие пошли в сад рвать фрукты.

Я залез на дерево, сорвал несколько груш, но не успел слезть, как попался вместе с группой бойцов. Пришел хозяин сада в сопровождении военного, который и отвел нас к комиссару. Я заявил от имени всех, что этого больше не будет, и военный смягчился, хотя старик долго еще замахивался на меня палкой. А я и действительно не знал, что есть хозяин у этого сада. К такому я привык уже здесь на фронте — что все покинуто, все без хозяев. Пока я разговаривал, защищался — остальные улизнули. Я еще немного поизвинялся и тоже ушел. А могла быть крупная неприятность.

После продолжительных процедур знакомств, переписей и бесед нас раздали по полкам и батальонам, отправив на машинах каждую группу в свою часть. Меня направили в Райгород, за Сталинградом, севернее его километров на шестьдесят.

Здесь нас тоже пропустили через огонь, воду, трубы и ругань командиров. Мы, правда, расхлябаны теперь и страшны на вид, многие из нас в штатской одежде, но…

Командир полка приказал нас накормить и назавтра отправить на Волгу купаться и стираться. Мы разместились на улице под сараем, но пошел дождь и все разбежались кто куда условившись о месте завтрашнего сбора.

Трое человек пошли искать укрытие вместе: я, красноармеец Япченко и еще один боец. Япченко, оказывается, тоже из Днепропетровска, занимал там различные ответственные посты и сказал, что знает моих родителей. Мы с самого пересыльного пункта вместе и у нас завязалась некоторая дружба, с того самого времени, когда у меня украли буханку хлеба, выданную на дорогу. Тогда-то он и предложил мне хлеб. Я, конечно, не остался в долгу, угостив его яблоком, огурцами и арбузом — мне удалось это все достать во дворе, где не было хозяев.

Два домика, найденного нами за забором двора, были под замком, третий — нет. Я толкнул дверь, и мы очутились в небольшом помещении, где и разместились.

На утро выяснилось, что это баня. На рассвете стали собирать нас и, выстроив, повели на Волгу. Было холодно, моросил дождь, но нам приказали раздеться и идти в воду, одежду — постирать.

Мне вспомнился в этой связи приказ Николая построить железную дорогу Москва — Петроград, в плане которой он начертил линейкой прямую линию между этими двумя городами, но в одном месте линейка была с изъяном и в этом месте получилось небольшое искривление. Так, сохранив ответвление, и была построена эта ветка, исключив логику инженеров. Все повторяется: лейтенант не напомнил командиру полка, что погода сырая и холодная, дабы тот отложил купание в реке. Командир полка — «прониколаил» линейкой.

Купались в шесть часов утра под дождем. Конечно, почти никто не купался. Многие простирали гимнастерки и брюки, которые так и не высохли до этого вечера. Я же ничего не стирал и, накрывшись шинелью, лежал до окончания «купания». Потом нас повели в расположение штаба полка, где выдали оружие, покормили с горем пополам и повели в степь за селом, где батальон занимает оборону.

Степь здесь голая, заросшая низкорослым бурьяном, который тоже сохнет, страдая от жары и безводия (а Волга рядом!). Здесь часто верблюды встречаются и я думаю, что они единственные существа, чувствующие себя уверенно тут и сейчас.

Воды сюда не подвезли ни вчера, ни сегодня утром (4.V???), когда я продолжаю вчерашнюю запись. Воды у нас нет. Ходим грязные и не целиком обмундированные — мне выдали только обмотки. С едой тоже плохо: утром и вечером одна и та же пища — водичка с крупой и, не каждому встречающимися, кусочками мяса.

Мы еще первые. В батальоне всего два десятка людей, да командиры одни. Люди постепенно будут прибывать. Может тогда лучше будет?

Узнал свой адрес, сейчас письма буду писать.

15.08.1942, приблизительно.

*** разговор. Но я ничего ему не ответил.

Пока он был командиром взвода, он еще не особенно старался навредить мне, ибо занимаемая должность для старшины была высокая, и ему льстило это. Но как только пришел новый лейтенант — он стал помкомвзводом, заняв сержантскую должность. Это больно задело его старшинское самолюбие, он стал министром без портфеля, хотя и с папкой. С этих пор он не давал мне жить, задавая всякие каверзные вопросы, которые приводили нередко к спорам. Портфель, равный по значимости старшинскому одинаковым окладом, заставлял его идти на всякие ухищрения, дабы сбить меня с толку, заставить сказать то, чего не нужно.

Так он говорил: «Тебе комиссар батальона приказал раздавать нам газеты. Почему ты их не приносишь?» Я отвечал, что без политрука не имею права этого делать.

— Но приказ-то тебе был дан?! — говорил он в надежде, что я самовольно возьму у политрука газеты, тем самым вызвав его недовольство на себя.

Много еще подобных вопросов задавал он мне всякий раз, когда приходил в окоп. Наконец, позавчера, это ему удалось и так крепко удалось, что он в никоей мере об этом не мог и мечтать — так быстро и просто удовлетворив свои желания. И все это получилось по моей глупости и необдуманности.

Политрук приказал мне вместе с новым командиром заполнить анкеты на желающих вступить в комсомол, собрать рекомендации от комсомольцев и коммунистов и анкеты затем отнести секретарю комсомольской организации полка.

Я беседовал с кандидатами. Смотрел их работу, узнавал биографии и настроения. Несмотря на непродолжительность моего знакомства с ними нашел нужным дать двоим бойцам рекомендации.

Лейтенант Голиков рекомендовал в комсомол своего бойца, а два бойца с третьего взвода никак не могли получить рекомендации, ибо Зиновкин медлил с этим.

В прошлый раз он говорил, что поручится за Акльбекова — даст ему рекомендацию, но тот подходит неправильно к этому вопросу и требует ознакомить его с уставом. 14 числа, когда я пришел во взвод, он стал говорить совсем иное: он не может поручиться за Акльбекова, так как чувствует, что тот не особенно стремится быть комсомольцем. В чем выражается это предчувствие его, он мне так и не объяснил, но сказал, что не может ручаться за человека, которого не видел в бою. А вдруг тот окажется предателем? Сдастся в плен, струсит? Значит, ответственность падет на него, Зиновкина, рекомендовавшего в комсомол. Затем он открыл красноармейский устав партии и стал читать из него выдержки о том, что в партию принимаются люди проверенные в бою, показавшие образцы мужества и героизма. Я ответил, что немало есть примеров, когда прием в партию и комсомол оказывал большое влияние на человека и тот оправдывал это звание бесстрашными действиями на фронте. Партия и комсомол это немного разное, но и туда, и в комсомол принимают для воспитания непартийных людей в духе исключительной преданности Родине и беспредельного героизма. Бояться ответственности никогда нельзя, не следует, особенно в этот момент, когда Родина находится в опасности. Вот и в газетах, скажем, ежедневно можно прочесть о приеме в партию и комсомол непартийных бойцов, пожелавших вступить туда.

Но он уклонился от прямого ответа и завел разговор о другом. Не знаю, почему мы вдруг стали говорить об ошибках. Или что я ошибся — не ошибся, дав рекомендации бойцам непроверенным мною, или, что он может ошибиться при данной ситуации. Но спор у нас зашел так далеко, что я, не помня себя, стараясь, чем можно только защитить свое мнение, сказал: «Со всеми случаются ошибки. Сталин тоже ошибся, когда сказал, что с занятием Керчи положено начало освобождению Крыма, а потом оказалось, что Крым оккупировали немцы»… и тут же прервался, поняв, что я сказал и кому я сказал.

Мне и сейчас кажется, что это сон, что я не говорил этого, ибо мысли у меня не такие. А человек с такими мыслями не высказал бы их вслух и, особенно в присутствии коммуниста. Неужели я мог позволить себе такую необдуманность, неужели мог хоть на минуту засомневаться в гениальной прозорливости вождя своего, которого так незабвенно, так преданно и горячо обожаю?!

Я замолчал, сам пораженный своими словами. Лейтенант и боец, случайно оказавшиеся здесь, не заметили ничего особенного, а на лице Зиновкина я заметил вначале радостный смешок, а затем непродолжительную задумчивость.

Все это было мгновенно, миг один, лейтенант и боец не успели обратить даже внимание на эту нашу паузу в разговоре, но Зиновкин… тот недаром стал старшиной, он будет скоро, возможно, и лейтенантом, не так благодаря своим военным познаниям и умениям, как умением топтать, проходить по поверженному им человеку. Он все заметил, обдумал, понял, какие огромные выгоды принесет ему эта моя оплошность, эта случайно мной брошенная фраза.

— Сталин ошибся? — спросил он. — Да ты понимаешь, что ты говоришь?! И ты это заявляешь в присутствии бойцов?!

— Где бойцы? — спросил я.

— А это кто, не боец? — указал он на ***.

Я ответил, что присутствует всего лишь один боец, кроме того, я сказал эту фразу необдуманно, совсем не то имея в виду, что сам не могу объяснить, чем эта моя фраза вызвана к высказыванию была. Но Зиновкин не удовлетворился.

— Спроси любого бойца, может ли Сталин ошибаться? Вот ты скажи, — повернулся он к бойцу — правильно ли он сказал?

— Нет! — ответил тот.

— Вот видишь, и больше ***

20.08.1942

5 писем: маме, дяде Леве, тете Ане, Оле, и в редакцию дивизионной газеты «На защиту Родины», статью «Побольше бы таких минут».

23.08.1942

Написал статьи «Мы сильны» и «Мы готовы к бою». Первую хотел отправить в газету «Сталинское Знамя», вторую в «Сталинский воин». Запечатал в конверт, но отправить не удалось. Письма теперь не ходят, связь с внешним миром прервана. Еще у меня лежат не отправленными письма тете Ане и открытка маме в Среднюю Азию.

Газет тоже нет. В последних сообщениях Совинформбюро говорилось о взятии немцами Майкопа и о боях в районе Минвод, Черкасска и Краснодара. А в газете за 10 число говорится уже о боях в районе Пятигорска.

Как там Ессентуки? Не сданы ли немцам? Это всего сейчас вероятней, но мне хочется думать, что Ессентуки еще в наших руках. Хоть бы скорей газетку прочесть.

Выпустил пятый по счету номер «Боевого листка». Написал специально для него стих «Глаза большие, синие». Все статьи от передовицы и до мелких статьишек писал сам, только фамилии под заметками поставил других, не пожелавших не то что писать — побеседовать со мной. Некогда им. Карикатуры рисовал тоже сам.

Вчера стреляли мы из миномета. Мой расчет уничтожил и рассеял много гитлеровцев и даже вражескую автомашину с боеприпасами. Два наших взвода в целом уничтожили и разогнали до трех рот пехоты противника. Это ягодки. Яростный натиск немцев мы сдержали, но те основными силами обошли нас и окружили полукольцом.

Где-то совсем уже близко стреляют по нам из орудий и минометов. Снаряды и мины рвутся здесь рядом, а осколки залетают даже в окопы. Старшего сержанта Саранова ранило двумя осколками в живот. В хозвзводе убило лошадь.

С продуктами у нас совсем паршиво и в день мы получаем только 300 граммов хлеба, и тот намок во время бегства хозвзвода через озеро, когда мы уходили из обстреливаемого села. Село разрушено. Много убитых людей и животных валяются прямо на дорогах. Жители разбежались.

После перестрелки с врагом меня совершенно оглушило и я второй день ничего не слышу на правое ухо.

30.08.1942

Сегодня отошли без боя на другой участок обороны. Километров на 10–11 ближе к Сталинграду. Ушли ночью, незаметно, немцы не знали о нашем отходе. Только утром, когда мы прямо с марша стали окапываться здесь, появилось несколько ***

03.09.1942

Дневник, приятель дорогой! А я сегодня пил чай из кореньев! Сладкий, как с сахаром! Жалко, тебе не оставил! Но не беда — тебе, думается, достаточно понюхать запах корней — вот они, в руке у меня, чтобы ты убедился в правдивости слов моих. И зачем тебе иные сладости кроме моих, ведь ты переживаешь все-равно все наравне со мной, и радости и горести общие наши…

Сейчас рано темнеет. Корни сидят глубоко в земле и их долго выкапывать пришлось. Угостил и бойцов, насколько можно было угоститься из полторы кружки, что мне удалось сварить — ведь я грел чай вместе с Горшковым.

Письма сегодня не отправил — не было ездового.

Немцев наши, оказывается, отогнали далеко от сарая; об этом я узнал из своих наблюдений и со слов лейтенанта.

Прочел сегодня статьи о Тчедуше, Павленко, о Стальском Сулеймане, о Лермонтове, из тех, что еще остались у меня.

Дни стали коротки и не успеваешь заметить, как они теперь кончаются. А в остальном чувствую я себя неважно, очевидно этим мясом отравился, хотя и не все мясо, как другие, поев. Слава богу, четвертый теленок, плененный, но не успевший быть зарезанным, удрал.

Только что встал. Долгое время лежал, переворачиваясь с боку на бок в надежде заснуть, но тщетно. Мухи и прочая дрянь не дают спать — кусают.

Утром приехал ездовой, привез четыре фляги. Передал через него написанные в Астрахань (два), Магнитогорск, Среднюю Азию, Ппс 1532, центральное пересылочное бюро Москвы, в Ленинград, дяде Василию и в Дербент, письма.

На наблюдательном устаешь стоять, ибо жара еще сильная и солнце душит жаром. Чай теперь буду пить ежедневно, независимо от того будет сахар или нет — теперь у меня есть коренья. Сегодня тоже хлебнул с пол кружки. Выпросил, в буквальном смысле, у Корнеева. Он что-то сильно стал нахален со мной, кричит на меня — не уважает, очевидно. Но я его заставлю присмиреть.

Холодное сегодня поделил с двумя бойцами — сам не смог одолеть, зато воды пил без счету. Из выданных нам продуктов, лейтенант взял себе всю чистую муку и масло, а ржаную, недомеленную — отдал нам. Досталось на отделение по четыре кружки. Горшков, получая, заявил вполне серьезно, и я уверен, так он и сделает: « Я раздам всем по пол кружки, а остальное себе заберу». Эх, сражает он меня. Я бы разоблачил кое-кого… И эти люди представлены к награде. За что? Этого никто у нас не знает. Понравились политруку — вот ответ.

Сейчас уже солнце зашло. Пора кончать. Дни коротки донельзя и ты не успеваешь за них ухватиться.

ХХ.09.1942

Когда же я, наконец, узнаю число?

Солнце уже у самого горизонта. Я на наблюдательном пункте. Как, спрашивается, могло случиться, что я такой горячий патриот своей Родины занимаюсь посторонними делами? Но чем же мне еще заниматься? Я, Терещенко, и меньше всех Горшков (тот ухитряется), весь день разделяем с собой на наблюдательном пункте. Но в сущности, что это за наблюдение? Рядом с нами, шагов триста впереди — большая высотка, наблюдательный пункт стрелков. Мы же наблюдаем из очень неудобного места, откуда ничего не видно. Сидеть, не отводя глаз от позиций противника — утомительно, да и результатов наблюдение почти никаких не дает. Горшков, идя на наблюдательный пункт, говорил сегодня: «Буду вшей бить, все равно делать нечего». А придя с наблюдения, похвалился: «Я сегодня на посту пять патронов выпустил!»

— В противника? — поинтересовался я.

— Да нет же, он далеко и его не видно. Просто в воздух.

Вот так мы и воюем. Тратим патроны понапрасну, когда каждым нужно поразить врага, стоим напрасно на наблюдательном пункте — девять человек стоит у нас ночью на посту. И выходит, что не отдыхает никто ни днем, ни ночью, кроме лейтенанта и командира взвода и толку никакого от этого. Все можно было сделать не так, расставить силы рационально, использовать возможности наши по-другому.

А вчера старший сержант Скоробогатов, которого я прославил, кстати, в далеко не искреннем, писанном исключительно по заданию, стихе, «Будем все герои, братцы!», поставил меня ночью часовым во вторую смену ночи, хотя я полдня провел перед этим на наблюдении.

ХХ.09.1942 Бузиновка

Большое красивое село. Хаты чисто выбелены глиной. Жители слегка нахмурены, но сквозь хмурость и грусть, отмеченную на их лицах за время хозяйнячинья немцев, проглядывает великая радость и торжество по поводу прихода нас, русских.

Ночью пришли мы сюда. Было темно, поздно. Но жители не спали. Только за день до нашего прихода сюда, немец ушел безо всякого боя, убежал.

Один мальчишка бойкий радостно рассказывал бойцам о своем счастье: немцы, перед уходом своим пригнали скот в это село, раздали жителям для откорма, но, убегая, угнать с собой не успели. Много скота осталось теперь у местных жителей.

Ночь переспали мы в этом селе. Я устал страшно от ходьбы. Мозоли на ногах пришли в ужасное состояние. Покоренные за этот день километры дали о себе знать и отдаются болью.

За время пути вчера имел повторный инцендент с лейтенантом. Когда командир роты предложил кому-либо взять опорную плиту и перенести ее на переднюю повозку (эта совершенно не двигалась — тяжела была), я взялся за это дело, с дуру не рассчитав своих сил, расстояния между повозками (600–700 м.), тяжести повозки и груз, который я нес помимо этого (автомат, вещи). Я, конечно, добежал до повозки, уложил плиту, но с огорченьем узнал, что не только не упрочил этим свое положение среди бойцов и командиров, но напротив, понизил свой командирский авторитет. Все думают: пусть сам таскает, раз выполняет приказания вместо бойцов.

Только уложил плиту — лег на землю, уставший. Догнала повозка. Командир роты приказал разгрузть еще заднюю подводу. Лейтенант приказал мне. Я отказался, объяснив отказ усталостью.

— Я приказываю взять!

— Не могу и не возьму! — ответил я.

— Я приказываю! — взвизгнул он, как мальчишка.

Но я, конечно, не стал.

Он мне сказал, что объявляет наряд вне очереди. Затем обратился к Скоробогатову, чтобы тот заставил меня нести плиту всю дорогу.

Ночью нам сообщили, что должно начаться наступление. Объяснили задачу. Начался митинг. Я выступил и выступил политрук. Командир рассказал обстановку. Мы приготовили ориентиры, вещи и одежду привели в порядок.

В 5 часов должен начаться бой.

06.09.1942

Третий день мы ведем ожесточенные бои с противником стремящимся перейти в наступление. Ни днем, ни ночью не затихают выстрелы из винтовок, автоматов, минометов и орудий всех калибров, которыми немцы неустанно засыпают землю, пытаясь сломить нас своею мощью, поколебать дух наш.

Бесконечно свистят и, вскрикивая, пискливо зарываются в землю пули. Вгрызаются с шипеньем и воем, разлетаясь десятками смертоносных осколков, снаряды.

Но все это зря. Редко-редко, и то, волей случая, немцам удается достичь цели. Сотни же тонн металла, беспощадно ковыряя землю, не приносят нам никакого вреда. Зато мы бьем, когда противник идет в наступление или находится вблизи нас — горе ему! Редко, но метко!

Горы трупов, масса уничтоженной техники — вот они, результаты нашего огня.

Вчера немцы несколько раз пытались перейти в наступление, то с правого, а потом все время с левого фланга нашей обороны. Весь день не прекращалась артиллерийская канонада, а к вечеру подняли, гады, такую трескотню, такой гул, что и передать трудно. Это они обстреливали село. Нашу оборону они не трогали, знали, что нам они не в состоянии принести вреда ни живой силе, ни технике. И озверелые мерзавцы стали остервенело разрушать село своими огневыми средствами. Принялись воевать с мирным населением, которое ничего им не сделало и ни в чем перед ними не повинно.

Дальнобойными пушками, отстающими от фронта на 10–15 километров, они подожгли лес, и тот горел до нынешнего утра.

Всю ночь и сегодня не прекращается стрельба из всевозможных орудий и оружий. Немцы никак не могут свыкнуться с мыслью о своем поражении, хотят наступать, хотя вчера получили от нас знатную трепку. Сколько их, кровожадных убийц, вчера поплатилось жизнью за свои преступления. Но это ягодки. Наш счет только начался. Мин у нас много, гранат, винтовок и ППШа.

Сегодня на рассвете после усиленной артподготовки пьяные фрицы вновь двинулись сюда. Вначале двигались по одному — их встретили ружейным огнем. Лейтенант Черных из первого взвода собственноручно уложил трех немцев. Затем пошли вражеские танки. Много их подбили наши противотанковые орудия.

Немецкие самолеты — корректировщики, бросают над нашими позициями ракеты, но и это не помогает им. Выходит, разбрасывают попусту снаряды. Эх, и глупые же они, неумелые стрелки.

Мы-то знаем за что воюем и поэтому глаз наш зорче немецкого, снаряд точнее, пуля у нас не столь дура, как в руках немцев. Сегодня оказывается не 6-е, как я думал, а 7-е число. До конца этого года осталось 115 дней. За этот период должна решиться судьба многих стран и народностей в связи с разгромом немецких и всяких других фашистов, который назревает, который неизбежен в этом году.

Сейчас уже несколько часов на нашем фронте затишье. Только изредка пронесется далеко над головами одинокий снаряд, ухнет о землю, завизжит обиженно, или пуля, шлепнет о металл. И снова тишина. Противник, видимо, отчаялся в своих попытках одолеть нас, несмотря на численное и техническое свое превосходство на этом участке.

Ему никогда, сколько бы ни было у него сил, не заставить нас ослушаться приказа товарища Сталина, никогда не вынудить нас отступить. Мы — гвардейцы, и с гордостью отстаиваем, и впредь не перестанем отстаивать это славное имя, присвоенное Родиной.

Недавно я был в библиотеке села Чепуршское, разбитой бомбежкой фашистских каннибалов. Сколько книг, альбомов, словарей, сколько различных жемчужин культуры и искусства погибает от рук, ужасных врагов наших. Я взял несколько книг и мы читаем их с помкомвзводом Кукайло. Малой энциклопедии у меня было два тома — сейчас один при смене огневой позиции остался. Собрание сочинений Маяковского и литературные исследования о Глебе Успенском — очень интересные книги.

Книги я уже прочел. Сегодня отдохнул впервые за несколько дней боев, которые были не для отдыха. Мы славно поработали.

Меня все не покидают мысли еще раз наведаться в библиотеку за новыми книгами. Ведь эти я достал в ночное время при свете луны, и выбрать хороших книг из-за отсутствия света не сумел. Но это будет зависеть от обстановки и от разрешения младшего лейтенанта или политрука.

Писем не пишу и не получаю ни от кого уже несколько дней. Газет тоже нет. Что там делается на Кавказе, в Калининской области? На нашем участке я вижу все воочию, а на других что?

Где теперь мои родные? Что стало с моими стихами, дневниками, книгами? Как хорошо было бы, если б их спасли Нюрочка или тетя Берта.

Бои на Кавказе в последнее время шли в районе Моздока и Прохладного. Сейчас у меня замечательная карта из энциклопедии — карта Орджоникидзенского края и я могу отмечать на ней все события происходящие там и связанные с войной.

В районе Прохладного (по газетам) положение улучшилось и наши войска заняли даже у противника один населенный пункт. На других участках немцы перешли к обороне, а в районе Калинина отбросили врага на 40–50 километров, освободив при этом 610 населенных пунктов и в их числе города Зубцов, Карманово, Погорелое и Городище. Это из вечернего сообщения 26 августа. С этого времени, т.е. с 31 числа, я газет не читал. Ничего нового не знаю пока.

08.09.1942

Странное дело — за все время пребывания на фронте я не видел ни одного убитого человека, а под огнем врага побывал не раз. Вот и сегодня небольшие осколочки от снарядов несколько раз угодили в меня. А во время сегодняшней, ночной ходьбы за ужином и вскоре за завтраком, пули свистели над самым ухом моим. На этот раз я сам напросился, чтоб меня послали в деревню, преследуя единственную цель — порыться в книгах, выбрать себе для чтения подходящее.

Вечером, когда ходил за ужином, я разузнал расположение кухни и нынче на рассвете решил по пути в хозвзвод заглянуть в обезображенное двухэтажное здание партийной библиотеки.

К несчастью ночь была темная, рассвет пасмурный и я ничего не смог выбрать, схватив четыре первые попавшиеся толстые книги, из которых две оказались томами произведений В. И. Ленина, а две других историей ХV??? и Х?Х веков. Что ж, я не прочь получше ознакомиться со словом великого Ильича и историей стран земного шара, и с историей нашего великого государства в частности.

Начну с Ленина. Статья «О двоевластии» — прочту, когда стихнет немного артканонада, которая заставляет меня быть настороже и не отвлекаться посторонними вещами. И пока нет приказа открыть огонь — я записываю, ибо страшно не люблю когда время у меня проходит впустую.

Закончил читать книгу В. Хандрос «Творческая работа корреспондента». В ней автор инструктирует, учит редакторов и корреспондентов, как, по его мнению, писать, выбирать тему, работать со своим произведением. Автор, вероятно, старый, опытный журналист и у него в книге имеется ряд ценных указаний. В книге много цитат наших вождей и писателей.

Вот что говорит автор о необходимости писать свежо и интересно, понятно для широких масс: «У сонного автора и читатель спит». И тут же приводит высказывание Калинина по этой же теме: «Корреспонденция должна быть не фотографией, а художественной картиной…» К этому я и стремлюсь, чтобы все мои статьи были художественны как по смыслу, так и по содержанию. Но я чувствую, что я слишком многоречив в своих писаниях и часто не употребляю нужные, краткие и верные слова, заменяя их массой ненужных.

Сейчас поймал себя на безобразном неумении писать давно знакомое мне слово «Корреспонденция». До сих пор я писал его или с одним «р» или «корресподенция». Мне стыдно сознаться себе, что это случилось от невнимания при чтении. Часто бывает, что я и сам удивляюсь, почему я не знаю об иных, общеизвестных фактах, вещах.

У меня есть большие прорехи также и в литературе. Я перечел столько книг, столько различных материалов и статей о писателях и их произведениях, что и припомнить, пересчитать трудно. Но читал-то я не по-людски — бессистемно, хотя и пользовался рецензиями на прочитанное. Бездну книг я прочел, о которых многие и не слышали, авторов и названий коих никогда не встречали даже люди с высшим образованием. Но главные, самые выдающиеся произведения не прочтены мною, такие как «Тихий Дон» Шолохова, «Война и мир», «Воскресенье», «Анна Каренина» Льва Толстого, «Преступление и наказание» Достоевского, «Обрыв» Гончарова, «Клим Самгин» Горького, «Падение Парижа» Эренбурга, «Сыновья Фейхтвангера» — я не читал. Или читал только отдельные части и отрывки из этих книг. Только недавно, в последние два года, я принялся за ликвидацию этих прорех. Перечитал известные мне давно из рецензий на них в газетах и журналах: «Сын Америки» Р. Райта, «Изгнание» Фейхтвангера, «Лота в Веймаре» Манна, «Педагогическая поэма» Макаренко, «Петр ?» А. Толстого, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского и многое другое.

Еще один недостаток у меня имеется, тоже связанный с отсутствием системы в моей работе. Я не записываю наиболее нравящихся и необходимых мне слов и оборотов. И у меня, при всем этом, память абсолютно никудышная. Как-будто специально для меня В. Хандрос вещает в своей книге: «Все, что услышал, прочел — записывай, не копи в голове, это самая дырявая копилка». Забудешь, а то еще хуже — перепутаешь. И, далее говоря о том, что многие любят по памяти говорить, разглагольствовать, о чем не знают — автор приводит образец ответственного отношения к каждому своему слову на примере великого Ленина, который отказался дать совет по одному вопросу потому, что не знал его исчерпывающе.

В этой связи ловлю себя на болтливости нескромной и ошибочной, когда говорил, что Карл Маркс изучил русский язык в 80 лет. Оказывается, ему было 50, когда он взялся за изучение русского.

09.09.1942

День подходит к концу.

У меня в окопе был политрук. Он долго объяснял задачи командира отделения. Крепко, но справедливо ругал меня за то, что в моем расчете не были свернуты скатки, и за другие неполадки в отделении за которые я ответственен. В частности за то, что я не знал до сих пор количество имеющихся в расчете мин и число мин, выпущенных нами.

Ошибки исправляю на ходу. Количество мин посчитал, скатки скатал.

Красноармеец Сазонов, политрук и ротный представляются к правительственным наградам. Сегодня политрук писал боевые характеристики на них. Сазонов из третьего взвода своим ротным минометом уничтожил 40 фашистов, не допустил неприятеля к нашему дзоту. Сейчас он легко ранен.

Днем немцы обстреливали все поле и село. Снаряды падали рядом. Пули ударялись о миномет тоненько звеня. Голову нельзя было поднять — так густо обстреливалась местность, и все-таки мы не имеем урона ни в живой силе, ни в технике. Немцы это почувствуют скоро.

10.09.1942

Сегодня весь день на нашем участке фронта затишье. Ожидается большое наступление немцев при сильной танковой поддержке. Миномет стоит в полной боевой готовности. Стреляли рано утром — произвели два выстрела. Весь день вместе с политруком, который находится у меня, копаемся в книгах. Я вырезаю необходимый мне материал по литературе, политрук — по истории ВКП(б).

Политрук рассказал мне, как вести дневник. После того случая, когда он обнаружил случайно увиденные в дневнике разные глупости, я пишу теперь так, как подсказал мне политрук. Он говорит, что в дневнике надо писать только о работе роты, о ходе боев, об умелом руководстве ротной команды, о беседах с воинами, проводимых политруком, о выступлениях по поводу его бесед красноармейцев и т.д. Так именно я и буду писать впредь.

11.09.1942

Не хочу пропустить ни одного дня и каждую свободную минуту использовать для записи дневных впечатлений.

Вчера ночью спать не пришлось — рыли ходы сообщений к стрелковому батальону, который мы поддерживаем. Сегодня тоже, видимо, придется копать. Весь день спал и сейчас, к вечеру, поднялся по боевой тревоге. Наш расчет произвел один залп. Батарее в целом удалось одним выстрелом четырех минометов подавить огневые точки неприятеля, точно накрыв цель.

Политрук сегодня был целый день у меня. Я очень рад этому и уже привык к его присутствию так, что без него мне становится тоскливо.

12.09.1942

Ночью стреляли. Выпустил 11 мин, три раза у меня произошла осечка. Очень досадно мне было что так получилось.

Ночью спал у меня политрук. Сегодня днем тоже. Я теперь выбрался на площадку для миномета из своего окопа. Это, пожалуй, даже удобней для меня. Я в восторге! Ведь если бы не политрук, кто бы руководил моими действиями? И винтовка у меня блестит теперь и миномет в порядке. Каждое мое действие под контролем внимательным и чутким. Как бы было замечательно, если бы все бойцы и командиры находились под таким руководством, как я. Замечания я получаю ежеминутно. Это мне невероятно помогает. Я очень благодарен ему за все. Душа моя радуется, грудь вольно дышит. Хорошо, когда находишься под постоянной опекой — ошибок никогда не сделаешь.

Сегодня получили газеты. Бои идут в районе Моздока, Сталинграда и … Новороссийска. Неужто очередь и за последним? Нет, не бывать этому. Скоро наступить должен перелом.

Писем не получаю и не пишу уже.

Кукайло только что направили учиться в военную школу. Меня никогда не пошлют никуда. Я вечно буду последним, как бы я не старался. За что меня наказывает судьба, чем я провинился перед ней?

13.09.1942

Кукайло распрощался со мной вчера ночью пообещав писать. В какую школу его направили — неизвестно.

Политрука сегодня весь день не было. Он пришел ко мне только один раз — принес списки лиц представленных к награде и данные о нашей дивизии (в связи с недавно исполнившимся ее трехлетием) для боевого листка. Я остался помкомвзводом и командиром расчета. Теперь у меня забот полон рот.

Ночью опять стреляли. Я выпустил 10 мин, опять была заминка со стрельбой.

Днем спал, писал боевой листок. Ночью был дежурный и опять стрелял. Не заснул ни на минуту. Спать хочется, но надо проводить читки и беседы среди бойцов — ведь я агитатор.

Уже вечереет. Надо спешить.

14.09.1942

Сегодня были письма.

Всю ночь стоял на посту часовым. Несколько ночей подряд уже не сплю.

17.09.1942

Сегодня написал большое письмо Оле. В нем вызывал на соревнование в учебе и бою сокурсников. Приветствовал всех знакомых, в частности Майю, Туло Лену. Маму просил поругать за молчание, послал также стихотворение «Глаза большие, синие».

Ночью спал хорошо. Сейчас я помкомвзвод. Кукайло еще здесь. Его пока не отправляют — пересматривают документы и пр. А Новороссийск оставлен нашими войсками. Самый трудный участок фронта в данный момент остается наш — Сталинградский.

18.09.1942

Только что написал письма маме, Оле, в Дербент и в Ппс № 1532 ***

27.09.1942

Говорят, что сегодня 27/?Х, но я еще точно не знаю.

Со старшиной (от тети Ани) пришло сегодня письмо (второе, за все мое пребывание в армии). Прислала чистую открытку для ответа (я ей писал когда-то, что бумаги нет). Ответ написал сейчас, но старшина уже уехал. Отошлю завтра. Я им уже и так передал четыре письма.

Ночью стреляли. Выпустил две мины с зарядом «5». Утром до самого дня просидел на наблюдательном пункте. Перестрелка не утихала очень долго. Наши продвинулись, очевидно, ибо немцы стреляли уже между домиком и сараем посредине и вправо оттуда. Наша артиллерия подожгла тот длинный сарай, что находился в стороне от села вместе с этим и еще другим домиком. Тот домик мы подожгли раньше. Теперь остался только один домик. Сарай сгорел дотла. Видел двух немцев по ту сторону озера, которые передвигались двумя еле заметными точечками. Я выстрелил и они скрылись.

Теперь относительно вещей. Разорили меня окончательно, ограбили. Конечно тут не без политрука обошлось, больше того — он главный зачинщик или, вернее, человек способный и, вероятно, совершивший это паршивое дело. Лазили у меня повсюду и результатом обыска явилось хищение или, мягче сказать, конфискация: котелок, издавна нравившийся младшему политруку, два кусочка мыла, два коробка спичек, одна пара нижнего белья и трусы. Компас, который единственный являлся показателем (внешним) моего равенства среди лейтенантов и других командиров роты и, главное — литературный материал, составлявший для меня единственную отраду, ту сферу, в которую я мог целиком погружаться, забывая на время всю горечь и тяготу моей армейской жизни. «Французская литература» — большая, подробная статья из истории (не помню точно какого) века. Журналы литературные или, как их там — «Записки академии наук» — очень ценный журнал с богатейшим библиографическим материалом. Номера журналов «Красная новь» и «Новый мир», исключительно ценные материалы из газет, особенно старых, за 34–35 годы. Журнальные статьи, а также некоторые книги о писателях и литературе. Чернильница с чисто зелеными чернилами, которую я перед этим запечатал уже сургучом и еще многое, многое, о чем не упомнишь. Были там еще две газеты, в которых писалось о моих политинформациях и беседах, как агитатора.

В сущности, бесед под таким заголовком я не проводил и нигде не затрагивал в разговорах этого вопроса, разве кроме «Боевого листка»: «Беседы о боевых традициях своей части» — так называлась статья, фамилию автора которой я позабыл. Но в смысле агитации я немало сделал для роты. Бесед, читок и информаций провел гораздо больше, (скажу, не хвастая) чем другие агитаторы и, пожалуй, лучше других. Поэтому мне было приятно иметь эти газеты, я чувствовал, что в них, хоть в некоторой степени отмечена моя неблагодарная дотоле работа.

Когда заметка была опубликована — подозвал меня к себе политрук, дал мне два экземпляра (Горшкову, например, он дал три экземпляра), и заявил: «Вот видишь, как я о тебе забочусь (статья эта, кстати, написана на основании моих политических донесений), видишь, как я отмечаю твою работу, а ты, неблагодарный, газет не выпускаешь ежедневно и недоволен часто, говоришь, что не ценю я твоих усилий».

На самом же деле в политических донесениях он совсем не сообщал о моих беседах, даже о тех, на которых сам присутствовал. И только поймался на этом однажды, когда у нас в роте был комиссар, который спросил бойцов какие беседы велись и те однозначно указали на мои. Комиссар удивился — почему о моих беседах нет ничего в политдонесениях, и дал выговор политруку. До того он информировал, что провел такие-то беседы, политинформации, хотя редко беседует с бойцами и, тем более, на политические темы. Он даже читает плохо.

Но не об этом я веду речь… эти газетки он, значит, так же спрятал или ликвидировал. Оставил: консервы (банку), помидоры, коробку спичек (неполную), некоторые газетные обрезки, бумаги (часть); уворовав, кроме того, тетрадные листки чистой бумаги и целую тетрадку. Кружку оставил, но нет ни одной книги, за исключением «О писателях»: Лермонтове, Маяковском, М. Андерсене-Нексе и Ванде Василевской.

«Ленин о литературе», «Беседы с начинающим автором», «Крокодилы», «Огоньки» — все исчезли.

Есть у меня маленькое подозрение на Кукайло и лейтенанта Черных, которые врядли могли остаться безучастными в этом деле, но главная роль за политруком, ибо консервы и другие мелочи ярко свидетельствуют об этом. Кроме того, лейтенант Соломкин сказал мне, что чернила у политрука, газеты забрал Черных, а книги политрук отдал старшине и тот закрыл их в ящик. Вот и вся история.

Ночью перед этим, после нескольких дней просьб, мне удалось уговорить лейтенанта отпустить меня на старые позиции. Однако когда я уже было двинулся пешком и был (мысленно) уже у цели моего визита, надежды мои внезапно рухнули с встретившимся мне помощником командира роты. Он приказал мне вернуться. Больше лейтенант Голиков меня не пускает. А я б с рук вырвал компас, отнял бы силой то, что добыл ценой жизни, под обстрелом, все то, что так ценно для меня.

Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от политрука, когда-то указавшего мне, как писать дневник, и что писать в нем!

30.09.1942

Закончить вчера не успел. На наблюдательный пункт пришел командир взвода вместе с командиром роты. Оказывается, вся рота переехала сюда.

Ночью вновь прибывшие рыли себе окопы, тогда же стреляли из миномета. Выпустили ужасно много мин — наши шли в наступление и мы их поддерживали. Сегодня, вероятно, уйдем отсюда. Командир роты и политрук полагают, что в Дубовый Овраг. Его отбили этой ночью у немцев.

Ротный и политрук слишком мягко со мной разговаривают. Правда, политрук не преминул меня сегодня пожурить за кружку, которая запылилась во время стрельбы ночной, за патроны Корнеева, что были разложены сверху окопа. Но… улыбаются мне, и ротный сказал политруку, что «Гельфанда надо в партию».

Приходом нового пополнения они весьма озадачены, тем более что в числе их имеются еще два еврея, о чем мне уже не раз говорили политрук с ротным: «Из них один хорошо грамотный, а один хорошо роет окоп, хоть и еврей. Вы можете теперь вместе с грамотным выпускать боевой листок».

Однако, командир взвода и старший сержант со мной резки и надменны. Сейчас вновь послали меня на наблюдательный пункт. Я попросил разрешения сложить вещи и приготовиться к пути, но командир взвода сказал «Немедленно на наблюдательный пункт! Я приказываю! И будете стоять допоздна!».

А Горшков совсем не стоял сегодня. Он выдумал моду ставить вместо себя бойцов, заявляя: «Я специально для этого выучил человека. Научи его так, как я — тогда и ты сможешь ставить за себя. Он у меня сержантом будет!», и ему потворствуют в этом деле. Вот что обидно.

Кукайло еще здесь, и теперь он командир отделения. «Надо мной теперь стали так издеваться, как раньше над тобой» — заявил он мне сегодня.

Книги мои и вещи, оказывается, есть где-то в роте вместе с нижним бельем. Компас у политрука, он оказывается «выпал» и политрук его поднял. Чернила, думаю, там же, мыла они не видели, а спички (три коробки) видели у политрука в сумке.

Относительно международного положения политруку тоже ничего сейчас не известно. Число он сказал мне. Писем не писал сегодня, адрес теперь у нас другой, еще не знаю его.

Сегодня нам сказали, чтоб у каждого был листок бумаги с адресом и фамилией.

13.10.1942

Давно не писал. А за это время столько событий!

В часть нашу пришло новое пополнение. Среди них сержанты и старшие сержанты. Старшего сержанта поставили нам командиром взвода, Скоробогатова — командиром отделения. Старший сержант слишком придирчив и неприятен. С ним мы не ладим, хотя внешне стараюсь с ним не иметь ничего общего. Лейтенант тоже криклив. Дело дошло до того, что сегодня они поставили меня третьим номером, сняв с командиров отделения. Недаром ко мне в суп заскочила лягушка этой ночью, я укусил ее посередине и чуть было не съел.

От папы получил письмо. Все родные за исключением его остались в Ессентуках. Он в Дербенте. От мамы получил два письма. Дядя Люся не в армии, а вместе с ней. От тети Ани четыре письма. Сегодня же написал письма маме, одно письмо Сане, два папе, два тете Ане, два Оле, одно Майе Б.

Вчера приняли кандидатом в члены ВКП(б). Политрук славный человек. Хорошо отнесся ко мне, поддерживал во время приема. В моей боевой характеристике он написал, что я уничтожил 90 немецких солдат и автомашину с солдатами противника.

Сейчас новый командир послал всех за бревнами для накрытия строящегося блиндажа. Я остался, отговорившись тем, что дежурил.

Вчера получил письмо от Майи Белокопытовой. Ответил ей двумя открытками. Маме отправил 700 рублей. Уже совсем темно. Мне надо идти на пост.

22.10.1942

Теперь я третий номер в расчете. Было так: однажды, при проверке знаний миномета у личного состава нашего взвода, я не ответил на один вопрос. Все бойцы моего расчета ответили на отлично, а я ведь их обучал. Старший сержант сказал, что я не работаю с расчетом и что заставляю заниматься с бойцами Ягупова.

Вечером всех командиров собрали и командир взвода объявил, что я отстраняюсь от командования расчетом, а на мое место назначается сержант Абдулкадыров, который был самым отстающим в расчете Лайко. Меня перевели к Лайко. А на другой день политрук сказал, что я назначаюсь замполитом. Я страшно обрадовался, хотя политрук сказал, что должность политрука отменяется и, следовательно, непрочна теперь и должность замполита. Не сегодня-завтра и ее могут отменить, если не переименуют.

Но вскоре я убедился, что любая должность без звания ровно ничего не значит.

Теперь я ежедневно стою на посту по три часа, а сегодня даже четыре с половиной, потому, что дежурный проспал и не сменил вовремя часовых. Дежурным был Лайко.

В расчете меня называют Гельфандом, а Храмошин, издеваясь надо мной, зло везде и всюду, стараясь унизить меня и авторитет мой, называет меня «жидовский замполит».

Плохо стало мне теперь. Книги мои Лайко рвет и жжет на огне, вещи выбрасывает. Даже то, что я под голову положил — материалы, часто необходимые для бесед и читок — тоже подверглось частичному уничтожению. Теперь я сам себе не хозяин и у меня прибавилось начальства, все бойцы стали ко мне относиться без уважения, как раньше.

Так, сегодня, например, я проводил читку. Один из бойцов, по фамилии Байрамашвили, несколько раз подымался во время пауз и нетерпеливо спрашивал «это все?» — собираясь уходить. Я сказал ему, что объявлю когда закончу, но это не помешало ему повторять свои фокусы. Тогда я сказал, что после беседы все уйдут, а он останется и я с ним прочту всю газету от начала до конца. Приказания моего он не выполнил, и когда все стали уходить, он вышел тоже. Я сказал, чтоб он доложил командиру роты, что он не выполнил моего приказания, но и этого он не сделал. Тогда я доложил старшему сержанту Скоробогатому об этом бойце. Скоробогатов — командир расчета, где Байрамашвили служит третьим номером. Тут же присутствовал лейтенант, который возмутился, что я не послал Байрамашвили к нему, а направил сразу к командиру роты, и — отменил мой приказ. Вот так!

Писем стал я получать много. Получил за время пребывания в этой дивизии два письма от тети Ани, четыре от Оли, два от мамы, одно от папы и одно от Майи Б. Ответил Майе и Оле, много написал маме и папе.

Пришлось мне раз подежурить на кухне в хозвзводе, как замполиту. Там не знали, конечно, о моем положении и отнеслись ко мне хорошо. Капитан хозвзвода угостил меня отличной кашей с маслом, которую варили для него и для старшин. В этот день я отъелся за все предыдущие и отдохнул от ежедневных постов, на которых мне приходится теперь бывать.

К великому моему сожалению, минометного батальона теперь уже не существует. Его разбили по стрелковым батальонам, а вместе с ним и хозвзвод. Теперь мы в составе второго стрелкового батальона, и получаем пищу оттуда.

Сейчас думаю ответить Майе Б. и написать родным по письму, а то уже темнеет. Боевые листки у меня выходят очень редко, что является предметом придирок Храмошина.

Только что был политрук и сказал, что меня хотят поставить командиром расчета в третьем взводе. Это облегчит условия моей работы.

23.10.1942

Эту ночь смотрел за работами по отрывке наблюдательного пункта и ходов сообщений. Спать ночью не пришлось. А вчера тоже целый день копал, в то время как бойцы расчета во главе с командиром и ночью спали (даже на часах не стояли) и днем вчера не работали. Теперь у меня одним командиром больше и он посылает меня и четвертый номер бойца куда потяжелей на работу.

Сегодня впервые в жизни пил водку, сразу двести грамм ухлопал. Закусил последним кусочком хлеба, так что остаток дня я без хлеба. Водка немного вскружила голову, но пьян я не был, хотя политрук с лейтенантом смеялись, говорили, что больше пятидесяти грамм они мне не дадут (они не знали, что я двойную норму выпил).

В роте теперь у нас три взвода 82 мм. Третий взвод 50 мм. минометов передали стрелкам. Младшего лейтенанта Кизарева тоже туда отправили, а сюда прислали Голикова.

Ночью я походил по передовой, забрался на позиции противника. Дошел туда — там трупы, по виду — румынов.

ХХ.10.1942

Сегодня получили наши вещи со старых позиций. Я, кстати, давно не писал, с самого ухода из нашей роты, о чем даже дневнику моему ничего не известно. Сейчас я на посту — на наблюдательном пункте. Расскажу после.

21.12.1942 Ленинск.

Сегодня второй день как я переезжаю из одного госпиталя в другой с панарицием большого пальца правой руки. Думаю, что пока мы прибудем на место, я буду совершенно здоров. Сегодня решился взглянуть при перевязке на палец — он страшно изуродован — лишен ногтя.

Санчасть полка.

29.12.1942

Сегодня 9 дней как я езжу со своим панарицием большого пальца. Уже доехал почти до Саратова и не знаю сколько еще буду ездить. Рана моя, очевидно, уже зажила — я не чувствую такой боли как раньше, жаль только правая рука пишет иероглифами, которых могут испугаться ***

Какие мерзавцы имеются, какие бешеные антисемиты. Кроме того, трудно жить нам здесь, в безобразнейших условиях нашего госпиталя. Завтрак, например, получаем мы часов в 6–7 (скажу, не преувеличивая) вечера. В 5 часов утра должен быть ужин, но его не получаем вовсе. Причем пища жидкая — вода одна с манкой вперемешку, да и то три черпачка всего. Хлеба — 600 грамм, масла — 20 грамм и 40 сахара.

Много других ужасающих неполадков, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто обзывают всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне «жид» и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели.

Сейчас здесь был политрук, тоже еврей. Он серьезно разговаривал со всеми, все со всем соглашались, но как только он ушел — посыпали в его адрес и в адрес всех евреев ужасные оскорбления. Гнев душит меня. Но сейчас стемнело и я не могу много писать, тем более что один из этих мерзавцев, что надо мной лежит, сыплет мне на голову всякий мусор, приходится отодвигаться на край нар.

В перевязочной мне сказали (сестра) что я пролежу здесь, вероятно, месяца полтора, но я не верю.

Позавчера я написал письмо маме. Вчера маме, папе и в Магнитогорск Оле. Им я писал, что пробуду здесь не больше 10 дней, но не знаю, как оно будет в действительности.