Дневники казачьих офицеров

1-й Хоперский полк на Западном фронте

1-й Хоперский Ея Императорского Высочества Великой Княгини Анастасии Михайловны[91] полк ККВ до 1913 года входил в состав Кавказской кавалерийской дивизии, а в последние месяцы того же года был переведен в состав 1-й Кавказской казачьей дивизии и лагерный сбор в 1914 году проходил в Сарыкамыше и его окрестностях.

Откомандирование полка из Кавказской кавалерийской дивизии окончательно не было узаконено, а потому, при объявлении войны в 1914 году, 1-й Хоперский полк вновь был введен в ее состав и в спешном порядке вызван на Западный фронт.

Из Сарыкамыша полк прибыл в Кутаис на место своей постоянной стоянки, где был погружен в вагоны и по железной дороге прибыл в Варшаву. Выгрузились из вагонов, один день дневка, и походным порядком двинулись на город Лодзь. Здесь снова погрузились в вагоны и перевезены в небольшой городок Серадзь. В этом районе находились драгунские полки[92] Кавказской кавалерийской дивизии.

1-й Хоперский полк выгрузился из вагонов и расположился биваком в поле южнее городка. Того же дня получили район боевых действий в направлении немецкого города Конин, расположенного над русской границей. В нем находились германские войска, какими силами — точно определено не было. Наши разъезды почти ежедневно имели встречи с разъездами противника. Вначале они держались очень нагло, но после нескольких стычек с нашими разъездами наглость их исчезла.

Опишу один случай встречи наших разъездов с полуэскадроном немецких черных гусар.[93] Ранним утром два разъезда, один офицерский, а другой урядничий, как и всегда, были высланы в направлении города Конин. По выполнении своих задач они возвращались по разным дорогам. Пройдя более половины пути, оба разъезда встретились на перекрестке дорог и остановились, чтобы обменяться сведениями.

В это время казаки увидели со стороны расположения наших частей на рысях двигающуюся кавалерию. Развернув фронт, она перешла в галоп и пошла на стоявшие наши взводы в атаку. Казаки даже смеялись, что «драгуны, мол, сошли с ума и идут на нас в атаку». Когда кавалерия подошла ближе и уже были видны флажки на пиках, стало ясно, что на них в атаку идут немцы. Офицер подал команду «слушать его» и приказал стать реже, повернуться лицом к противнику, приготовить шашки; когда немцы будут брать кювет, наполненый водой, только тогда с гиком и криками «ура!» рубить неприятеля. Немцы во всю прыть подошли к стоявшим взводам, но не все их лошади взяли кювет, а некоторые свалились в воду, в тот же момент все были окружены казаками. Двое были убиты насмерть — пронизаны шашками, семь немцев ранены, и весь полуэскадрон немецких черных гусар с раненым офицером был взят в плен.

Из полусотни два казака были ранены. Убитых немцев передали полякам для погребения, всех раненых перевязали, и наша полусотня с плененным полуэскадроном возвратилась на бивак. Во время движения к стоянке полка раненый немецкий офицер говорил нашему офицеру, что он поражен хладнокровностью наших солдат, что они так мирно стояли, ожидая, когда на них несся полуэскадрон, и тут же добавил, что на Западном фронте они одним своим эскадроном гоняли полки французской кавалерии. Наш офицер ответил, что «на западе вы гоняли французов, а мы кубанские казаки Русской Императорской армии». Немец сказал, что они слышали о русских казаках.

За десять дней стоянки полк беспрерывно, днем и ночью, вел усиленную разведку в сторону противника. Оружейными выстрелами сбил два немецких аэроплана, взял в плен упомянутый полуэскадрон черных гусар и отбил у немцев новый шестиместный автомобиль, принадлежавший какому-то штабу германских войск.

После оставления Серадзя полк занял с боем город Скерневици и позже побывал в городах Ленчице, Ново Радом, Побяницы, Брудзев, Радом, Костелец, Коло, и почти все названные города мы занимали с боями. Все время дивизия была в движении. В этих районах других русских частей, кроме Кавказской кавалерийской дивизии, не было.

…Двигаясь на Костелец, с задачей занять его, полки дивизии оставили Брудзев и шли по разным дорогам. При 1-м Хоперском полку находился командир бригады генерал-майор Горчаков. Местность была волнистая. Авангард донес, что вправо от полка по лощине в нашу сторону движется немецкая пехота. Командир полка вместе с командиром бригады поднялись на возвышенность и убедились, что идет рота немецкой пехоты. Командир бригады предложил командиру хоперцев атаковать германцев. В голове полка шла 5-я сотня. Командир полка вызвал командира 5-й сотни и приказал ему атаковать противника. Есаул Ильин,[94] осмотрев местность и двигающуюся немецкую роту, рассыпал сотню в лаву и вихрем полетел на врага. Немцы, увидев несущихся казаков, залегли в кювет и открыли по лаве сильный огонь. Сотня продолжала молнией нестись, потом, загнув фланги, казаки блеснули шашками и начали рубить немцев. В этот момент командир роты подал свисток и приказал сдаться; немцы, как один, стали на колени и подняли руки. Вся рота и два офицера были взяты в плен. Были ранены четыре казака.

За лихую атаку командир сотни награжден Георгиевским оружием, его помощник хорунжий Ларионов[95] — орденом Святого Владимира с мечами и бантом, двенадцать казаков — Георгиевскими крестами.

Вскоре в полку появилась песня, прославляющая хоперцев за эту атаку под Костельцем в октябре 1914 года:

Того же дня для точного выяснения сил противника, занимающего город Турек, от 2-й сотни был выслан разъезд под командой подхорунжего Маслова. Разъезду поручено до 10 часов 20 октября вести наблюдение за дорогой, соединяющей Турек и немецкий город Конин. Выяснение сил противника — задача легкая, так как поляки всегда давали нам точные сведения. Город занимали три батальона пехоты с шестиорудийной батареей и два полка кавалерии с одной горной батареей.

По выполнении своей задачи разъезд возвращался в полк. На пути встретился с неприятельским разъездом, также возвращавшимся в Турек. Часть взвода в пешем строю обстреляла немцев, а другая часть взвода атаковала и взяла их в плен. Два немца было убито и четыре ранено, а 11 немцев — взято в плен.

24 октября части дивизии после решительного боя заняли город Турек, противник отошел на Конин. Дивизия двигалась без отдыха, не останавливаясь в занятых с боями городах больше двух суток, а отдыхом считала то время, когда ее части были в сторожевом охранении. Одно время около Радома появилась дивизия немецкой кавалерии. Начальник[96] Кавказской кавалерийской дивизии решил ее атаковать, построил боевой порядок и на рысях повел на противника. Немцы атаки не приняли, моментально исчезли и больше не появлялись.

…Когда Ивангород был атакован германской армией, штаб дивизии получил распоряжение самым спешным образом, без остановки, отходить на Лодзь и Лович. Трое суток день и ночь двигалась дивизия, и, несмотря на то что пища в походных кухнях была приготовлена, есть ее не было времени. На четвертый день, около 12 часов дня, мы достигли города Лодзь, и около двух часов дня наш полк прибыл в город Стрыков. Весь этот большой путь полк прошел даже без привалов, лошадям давали зерно на каждой пятиминутной остановке, люди все три дня и три ночи не слезали с лошадей, а сидя верхом ели сухари.

В Стрыков полк пришел без особых приключений. В городе два часа отдых, дали возможность людям поесть горячую пищу, которую возили в походных кухнях три дня и три ночи, выкормили лошадей.

…В Ловиче полки дивизии простояли два дня, а потом переведены на юг от города, где вся дивизия была введена в Гвардейский Кавалерийский корпус, состоявший из двух гвардейских дивизий. После двухдневного движения всех трех дивизий мы достигли тыла германской армии, где нас встретили артиллерийской стрельбой. Атаковать немцев из тыла наша кавалерия не могла вследствие порчи немцами всех мостов на реках. Мы оставались в тылу противника два дня и две ночи и вели с немцами беспрерывную артиллерийскую перестрелку. На третий день стрельба со стороны немцев прекратилась, от нас были взяты обе гвардейские дивизии и отведены в Варшаву.

Кавказскую кавалерийскую дивизию передвинули на юго-запад, где наш полк заменял на позициях расстроенные пехотные части до 15 декабря. Потом вся дивизия была переведена к Варшаве на отдых, где и оставалась до 26 декабря.

Кавказский фронт

В начале декабря турецкая армия, сосредоточив свои силы, решила занять Закавказье и повела наступление на Сарыкамыш, Карс и Александрополь.

Кавказская кавалерийская дивизия, как постоянно находившаяся на Кавказе, знакомая с местностью и населением, 26 декабря была погружена в эшелоны и в спешном порядке отправлена в Закавказье. Проезжая город Петровск, мы уже встретили поезда, переполненные солдатами разбитой турецкой армии. Около Елисаветполя дивизия выгрузилась из вагонов и несколько дней стояла в городе, потом походным порядком перешла в Ахалкалу, а позже в армянские села к Александрополю, где и оставалась до весны 1915 года.

В начале апреля вся дивизия погрузилась в вагоны и через Джульфу проследовала в город Казвин (Персия). Здесь у нас была дневка (два дня), а на третий день оставили свои обозы и, нагрузив полученных от персов лошадей продуктами, походным порядком двинулись по Курдистану на город Урмию. На третий день движения нас встретили засевшие в горных трущобах курды и открыли огонь из всевозможных ружей; в частях были убитые и раненые.

После этого случая в головной части дивизии всегда следовала батарея, которая разгоняла своей стрельбой скопища курдов.

На нашем пути встречались и большие реки, русла которых при сильных дождях наполнялись, поэтому нам приходилось ожидать по нескольку дней до уменьшения воды в реках.

Когда мы двигались по пологой местности, жара была невыносимой, но с приближением к Урмийскому озеру жара постепенно исчезала и климатические условия становились уже терпимы.

Город Урмия расположен по южному берегу озера. Город старинный и богатый, весь в садах, и представлял собой оазис. Много магазинов и вина, для полка можно было достать необходимые продукты. Тут же, около города, находится пристань, имелось несколько больших парусных лодок торговцев. Видели мы сахар русского происхождения, в головках.

В Урмии дивизия оставалась около десяти дней, потом двинулась по южной стороне озера на столицу Курдистана Соуж-Булах. По пути нашего движения мы встречали мирных жителей, это были айсоры. Шли по тропам, также по тропам двигалась наша батарея. На третий день движения равнины кончились и мы вошли в настоящий немирный Курдистан. Жителей в селах не встречали, они были пустые, все ушли в горы, забрав с собой скот и продукты, а в некоторых местах зарывали хлеб в землю. Здесь не росли даже отдельные деревья, только сухая трава и камни.

От Соуж-Булаха вошли в большие горы и трущобы, жителей не было, людей и лошадей питали тем, что могли найти в оставленных селах, пшеницу и ячмень иногда находили в земле. Орудия местами перетаскивали через пропасти на себе.

С рассветом второго дня мы увидели знаменитое озеро Ван и уже с восторгом сходили с перевала вниз, забыв все трудности и лишения двухмесячного похода. Здесь мы накормили своих лошадей свежей зеленой травой. Два дня дневки около разрушенного города Вана, люди и кони отдохнули, накормлены свежей пищей, а кони овсом, который был привезен ранее нашим обозом.

На третий день, оставив город Ван, полк двинулся по северному берегу озера. Между озером и рекой Евфрат, за один переход до перевала, который занимали турецкие войска, нас встретил 1-й Кавказский полк нашего войска и угостил всех обедом. На следующий день мы с боем заняли перевал, турки отошли. На перевале оставались около восьми дней. Потом было получено приказание в спешном порядке переправиться через Евфрат и на правой стороне реки, на дороге, соединяющей Эрзерум и Битлис (от Мелязгерта в 75 верстах вниз по течению реки), сжечь во что бы то ни стало деревянный висячий мост.

С восходом солнца полк в полном своем составе с двумя горными орудиями перешел по единственной переправе на правую сторону реки и двинулся вниз по течению. Полк шел на рысях, так как нам было известно, что турецкий корпус, двигающийся из Эрзерума на город Битлис, должен к вечеру того же дня достичь этого моста и по нему перейти на левую сторону Евфрата; других мостов и переправ в этом районе не было.

Священная река Евфрат проходит по горам. Благодаря своей многоводности она прорезала своим сильным напором большое русло и весь материал снесла дальше. Когда бывают дожди, река сносит этот материал на равнину. Этот грунт вдоль реки слишком топкий, лошади не могут его перейти, так как не могут вытащить копыта и пропадают.

От города Мелязгерт на левой стороне Евфрата и до моста Шейфо, который мы должны были сжечь, имелся один большой и очень широкий перекат, где река разлилась. Вот там мы ее и перешли. Мост Шейфо построен на прорезанном рекой перевале и поднят над водой на 50 метров. В других местах, где река течет в одном русле, можно перейти Евфрат только вплавь.

Когда полк перешел на правую сторону и прошел вниз по течению около десяти верст, нас встретили ружейным огнем курды. Вступать с ними в бой у нас не было времени, рассыпали две сотни в лаву и на рысях гнали курдов, которые бежали на запад от нас, оставляя свой мелкий скот. Две сотни заменяли новыми и так проделывали, пока полк не достиг названного места. Три сотни полка были в охранении, остальные отдыхали, и в шесть часов вечера часть моста с западной стороны была сожжена и половина моста обрушилась в воду.

Ночь полк провел около моста, а с рассветом двинулся обратно и по пути захватил очень много мелкого скота. Прошли половину пути до переправы, когда появились части турецкой кавалерии. Первый дивизион встретил турок атакой и артиллерийскими выстрелами, отбивался и от курдов, а тем временем второй дивизион со скотом переправлялся на левую сторону Евфрата.

На возвышенностях левого берега полк провел ночь, а утром следующего дня турки решили атаковать нас и все части нашей армии, расположенные между озером Ван и рекой Евфрат. В обход нашего правого фланга они бросили батальон пехоты, который почти весь был нами уничтожен, а полк продвинулся до местечка Лиз, через которое проходила дорога из Эрзерума на Битлис.

Получили донесение разведки, что в шести верстах выше разрушенного моста большая группа турецкой кавалерии вплавь перешла на левую сторону Евфрата и остановилась в логцине. Тогда командир двинул полк на противника. Три сотни пошли в атаку, а три находились в резерве. Заметив приближение полка, турки моментально переправились на правый берег, оставив в арьергарде один эскадрон, который не мог ничего сделать против нашей 4-й сотни и сдался в плен. Командир 4-й сотни есаул Толмачев[97] был награжден Георгиевским оружием.

Через три дня турки получили подкрепление и всеми своими силами по всему фронту перешли в наступление. Задержать мы их не могли, да, наверное, и не было надобности терять в таких глухих местах наших воинов. Отходили с боями четырнадцать дней, оставили всю Алашкертскую долину и докатились до своей границы.

Нам дали два дня отдыха, потом кавалерия генерала Баратова обошла левый фланг турецкой армии и нанесла ей большой урон, а части Кавказской армии разгромили противника на правом берегу Евфрата. За трое суток преследования мы опять заняли город Мелязгерт и Тортонские позиции. Но наши кони настолько были измучены, что начальство оттянуло дивизию на отдых, где мы получили пополнение, а потом проследовали в Россию, в город Кагызман.

Царский смотр. В Персии. Хаос

В Кагызмане мы оставались до начала ноября месяца, а потом нас перевели на запад в Проскуровский уезд Каменец-Подольской губернии, где дивизия встала по квартирам. Тогда же из штаба армии сообщили, что Государь Император пожелал произвести смотр Кавказской кавалерийской дивизии. Смотр был назначен на десять часов 10 ноября 1915 года в поле, в двух верстах юго-восточнее небольшой станции Балта. Части дивизии начали готовиться к императорскому смотру. Погода была неподходящая, ежедневно падал снег и шел дождь. Но казаки были очень рады и говорили: «Вот и нас будет смотреть Государь».

10 ноября в 9 часов 30 минут полки дивизии были построены в резервных колоннах, но из-за волнистой местности всей дивизии видеть было невозможно. В 10 часов был подан сигнал «под штандарты», потом прокатилось громовое «ура!!!».

Государь проезжал верхом по фронту, за ним по снегу пешком шел Наследник, потом ехал автомобиль, в нем сидел министр Двора.[98] Окончив проезд по фронту, Государь вернулся к правому флангу. Все части дивизии были построены в каре. Государь остановился между Нижегородским и Тверским полками, поблагодарил всех за верную службу и вторично проехал по фронту. Поговорив с командирами полков, пропустил все части два раза церемониальным маршем, сначала шагом, а второй раз наметом. Вторично поблагодарив полки за службу, отпустил их на места стоянок, а офицеры провожали Государя на станцию, где его ожидал поезд. На станции Балта Государь пожелал сняться с офицерами дивизии, а потом отпустил всех офицеров, кроме командиров полков, которые были приглашены на обед.

После Царского смотра чины полка как будто переменились. Все были веселы, вспоминали смотр и им гордились. Говорили, что Государь любит нас, ибо, когда благодарил, называл нас «дорогими воинами». Вот слова его благодарности: «Славные и милые воины! От лица нашей любимой Родины приношу Вам искренную благодарность за Вашу лихую боевую службу, которою служите нашей дорогой Родине и Мне! Враг наш сильный и мудрый, но мы должны его сокрушить до конца!»

18 ноября полк и вся дивизия получили спешное приказание оставить свое место стоянки и двигаться на город Гусятин, на границе с Австрией.

11 декабря мы перешли границу и двинулись в глубь Австрии, но потом получили распоряжение возвратиться на свою прежнюю стоянку к Проскурову.

В районе Гусятина уже был фронт — наш и австрийский. Наше начальство предполагало прорвать австрийский фронт и бросить кавалерию, около шести дивизий, в тыл противника; им это не удалось, тогда начальство вернуло нашу дивизию и другие на старые места.

24 декабря дивизия получила новое распоряжение немедленно грузиться в вагоны, а 25 декабря к вечеру уже следовала на Кавказ. На станции Невинномысская была дневка, там мы повидались со своими родными, и некоторые из них провожали нас до Баку.

1 января 1916 года прибыли в Баку, в одной из гостиниц праздновали Новый год, а 2-го погрузились в пароходы и 3 января были в Энзели (Персия). Еще в пути стало известно, что мы следуем в корпус генерала Баратова. В Энзели один день дневка, там были приготовлены квартиры, где мы все свои излишки и вещи, кроме полушубков, оставили.

5 января в 8 часов утра дивизия двинулась дальше на Хамадан, и третьего дня мы были в Имам-заде-Гашипе. Здесь была дневка, а после, без остановки, двигались на город Хамадан, который расположен в 240 верстах от Имам-заде-Гашипа.

Сначала шли дожди, а потом большой снег, ударили морозы. От холода небольшие реки и ручьи покрылись льдом. Около 20 дней мы провели в пути, и в пяти верстах от Хамадана нас встретил генерал Баратов, бывший наш начальник дивизии (1-й Кавказской казачьей дивизии, в составе которой 1-й Хоперский полк ККВ находился с 1913-го и до начала Великой войны 1914 года. — П. С.).

Того же дня всей дивизии был сделан хороший обед, вечером пели песни и играли два оркестра. Следующий день дневка, а потом были высланы квартирьеры в местечко Бакар, где мы прожили весь февраль.

Потом полк двинулся на Кенгевер и далее, расчищая местность от курдов, и в мае месяце полк занял курдинскую столицу Керманшах. Полки дивизии вели бои с частями турок и курдами, настроенными турками против Русской армии. Очистив весь район от курдов и партий турецких шпионов, дивизия двинулась в Месопотапию и подошла к Ханекину, ее началу.

В городе находились пехотная и кавалерийская дивизии турок. Наши разъезды ежедневно наблюдали в тылу противника дорогу Багдад — Ханекин, по которой доставлялась провизия и все необходимое для турецкого отряда. Однажды полусотня под командой хорунжего Воловича,[99] наблюдая за движением по дороге, заметила турецкий транспорт (более ста вьючных верблюдов), следовавший из Багдада, атаковала его и весь захватила.

Город Ханекин был обнесен рвами и окопами. Начальник дивизии[100] решил атаковать турок. Два полка — хоперцы и северцы — должны были вести атаку, а Тверской и Нижегородский полки стояли в поддержке.

Атака должна была быть одновременной. Хоперцы, взяв первую линию окопов, начали занимать вторую линию. Турки, увидев, что общей атаки нет (северцы не успели), начали всей массой бить по нашему правому флангу. Хоперцы не выдержали, забрали своих раненых и отошли. Это был единственный случай потери такого количества людей, — из строя выбыло 108 человек, из них 8 офицеров раненых.

Получив подкрепления из Багдада, турецкие войска повели наступление по всему фронту, и наша дивизия вместе с другими частями стала отходить в центр Персии. Командир корпуса распорядился: во избежание больших потерь в бои не ввязываться, но по возможности задерживать противника. В первых числах ноября дивизия остановилась в двух переходах от Хамадана.

В половине ноября я находился с 6-й сотней в сторожевом охранении и трое суток пробыл без смены, вопреки уставу полевой службы, где сказано, что одна и та же часть не должна в сторожевом охранении оставаться более одних суток.

На третьи сутки, в 12 часов дня, я получил распоряжение от командира полка[101] во что бы то ни стало добыть языка и рекомендацию от штаба, что это можно сделать на нашем правом фланге, в 35 верстах от охранения. В сотне, кроме меня, офицеров не было. Объяснив людям задачу, я назначил двух подхорунжих и вызвал охотников. Вся сотня была согласна выполнить распоряжение. Тогда я лично отобрал 28 казаков (и двоих подхорунжих), приказал кузнецам осмотреть ковку лошадей и взять суточную дачу зерна.

С заходом солнца двинулись. Достигнули указанного места — это был левый фланг турецкой армии, и здесь через населенный пункт пролегала большая дорога из Турции на Керманшах. В этот момент проходил турецкий транспорт. Не допустив его в населенный пункт, занятый турками, наша команда без выстрелов, потихоньку направила транспорт по дороге в расположение сотни. Отошли на 7–8 верст, и только тогда турецкие солдаты, сопровождавшие транспорт, спохватились и открыли огонь. Часть их была взята в плен, остальные не решились преследовать нас, чтобы отобрать транспорт.

Нижегородцы сменили нас в охранении только на четвертый день, и я вернулся в город Актепе, где стоял наш полк. На следующий день 1-й Хоперский полк оставил город и отошел назад, километрах в тридцати от прежней стоянки. Здесь мы оставались до 6 декабря, когда было получено распоряжение штаба Кавказской армии: нашей кавалерийской дивизии немедленно отправляться из Персии на Кавказ, в Елисаветпольскую губернию.

27 декабря я временно назначен командовать 4-й сотней и отбыл в командировку в Тегеран. 31 декабря я возвратился в Хамадан, а 1 января 1917 года в восемь часов утра полк, делая суточные дневки, двинулся в Россию.

В Энзели находились наши излишние вещи и все было приготовлено к погрузке в пароходы. Того же дня до десяти часов вечера происходила погрузка лошадей, обоза и всего полкового имущества, а на следующий день морем мы отправились в Баку.

По выгрузке с пароходов в Баку была два дня дневка, а потом частями полк погрузили в вагоны и привезли на станцию Евлах. Оттуда подивизионно двинулись в расположенное от станции в 79 верстах (два дня пути верхом) урочище Ханкенды.

В городке имелись казармы и конюшни казачьего полка (1-ю Сунженско-Владикавказского полка Терского войска. — П. С.), был большой запас фуража и продовольствия для людей. Местность очень гористая, высокая, воздух холодный, падал снег, а иногда шли дожди. В хорошее время дня делали посотенно строевые занятия и занимались верховой ездой.

Когда закончился фураж, нам было приказано перейти в Елисаветпольскую губернию. Полк остановился в 25 верстах от Елисаветполя, в немецких селах. Это было начало весны.

Здесь нас захватила революция, и так она на нас подействовала, что мы, офицеры, не знали, что нам делать. Каждый день получали все новые и новые распоряжения военного министерства, и дошло до того, что у командиров частей отняли всю власть, передали депутатам и докатились до абсолютного ХАОСА. Эксцессов у нас в полку не было, все было мирно, но общая гроза все больше и больше нависала над Россией, где солдаты уже расправлялись со своими начальниками.

До конца лета мы простояли в Елисаветпольской губернии, а к осени, погрузившись в вагоны, через станицу Невинномысскую дивизия двинулась в Минск. В городе оставались недолго, и с наступлением осени походным порядком полк перешел в село, в двадцати верстах от Минска, где и оставался до зимы.

В армии настала полная анархия, офицеров избивали. В наших казачьих полках таких явлений не наблюдалось, но в кавалерийских полках дивизии подобные случаи были, где командира эскадрона заставили служить кашеваром.

Наше высшее начальство, не желая, чтобы казачьи части оставались разрозненными, вышло с ходатайством о сведении их в одно место и под общую команду. Нам разрешили оставить Кавказскую кавалерийскую дивизию и перейти в Могилевскую губернию, под Оршу.

Ставка про нас совершенно забыла, полку перестали выдавать фураж и продукты. Посланные от полка в ставку делегаты вернулись «с обещаниями». И когда Крыленко убил Верховного главнокомандующего — веры им совсем не осталось.

Штаб полка начал выдавать нам аванс из полковых сумм. Было распоряжение покупать фураж в селах, а провизию для людей в Орше. Началась сильная зима, дожди сменились снегом, занятия в полку проводить не могли.

Из Петрограда наше и окрестные села получили распоряжение о прекращении даже продавать нам фураж и продукты. От штаба армии мы ничего не получали. Полк потребовал от штаба армии послать нас на фронт, но и этого штаб не смог сделать.

Тогда была послана делегация непосредственно к «знаменитому» прапорщику Крыленко, Верховному главнокомандующему. Крыленко сообщил делегатам, что «мы вас не можем послать на фронт, ибо вы нам не нужны; продовольствия и фуража вам не дадим, а потому, что вы хотите сами, то и делайте, но на фронт вас не пошлем».

Начало борьбы с большевиками

Когда господа Крыленко и компания заявили, что мы им не нужны на позиции, прекратили нам выдавать продукты и фураж, 1-й Хоперский полк вынужден был из Орши через Днепр идти домой походным порядком. Уже в Черниговской губернии нам дали вагоны, которыми мы и прибыли на Кубань в станицу Невинномысскую. В полку произошли выборы, все остались, конечно, на своих местах.

Спустя десять дней полк передвинули в лагерный сбор, где он остановился в летних бараках, кони в конюшнях. Бараки отапливались, да и особого холода не было.

При полку была создана караульная команда, а я назначен ее начальником. У меня три помощника, один из них сотник Супрунов.[102] Среди коренных хоперцев не было неприятных людей, а вот один классный фельдшер — сволочь, но он ушел из полка. Временным командующим полком полковником Гречкиным приказано раздать вдовам казаков полковые подводы и лошадей, необходимую часть оставить для нужд команды.

В команде людей не держали, но и не отпускали совсем. Им разрешалось ездить домой и потом возвращаться в команду. Были такие дни: сегодня у меня в команде до тысячи человек, а завтра триста.

Младшие офицеры в команду не являлись, но они не сидели сложа руки и подготавливали организацию, чтобы занять станицу Невинномысскую.

Я об этом знал и, бывая в штабе полка, сообщал им настроение людей команды, доказывал, что нужно дать казакам «переболеть» какое-то время, а потом можно будет выступить против красных. Молодежь со мной не соглашалась. Тогда я согласно приказу по Кавказской армии (офицеры, достигшие 32 лет, могли выходить в отставку) подал командующему полком рапорт, и мне дали отпуск до выхода в отставку. Я передал команду сотнику Супрунову, а сам уехал в свою родную станицу Кардоникскую.

[Март 1918 года]…Здесь я узнал, что атамана в станице уже нет и только что избран комиссар. В этот же день ко мне явился член местной противобольшевистской организации гвардеец Бабенко.[103] Мы переговорили о необходимых мерах, которые надлежало предпринять:

1) я на собрания не хожу, и ко мне на квартиру, кроме него, никто не должен приходить;

2) всех казаков, состоящих в организации, разделить на группы по 5–6 человек, общих собраний не делать;

3) все сведения о большевиках мне сообщать на словах с осторожностью, списков не иметь, переписки быть не должно.

Весь Великий пост прошел спокойно, но моя «неугомонная публика» говорила о немедленном выступлении против советской власти, и никакие мои доводы, что еще рано, не могли их убедить. Во избежание раскрытия нашей организации в другие станицы, что мы имеем таковую, сообщено не было.

Дождались мы Светлого Христова воскресенья (это было 22 апреля), а на второй день Праздника ко мне уже открыто явились два человека и сообщили, что сегодня мы должны обезоружить местную милицию и раздать оружие, которое хранилось при станичном правлении. Зазвонил часто колокол, что у нас означало тревогу или же какое несчастье, после чего все направились к станичному правлению.

Около него было не менее десяти тысяч мужчин и женщин. Я подошел к собравшейся нервно настроенной массе. Раздавались крики: «Просим Павла Максимовича Маслова стать во главе восставших!» До моего прихода милиция сложила оружие, только один иногородний отказался сдать свою винтовку и был кем-то ранен в руку. По требованию станицы я поднялся на балкон правления, все кричали. Успокоив публику, я задал вопрос: «Будете ли мне беспрекословно подчиняться?» Толпа закричала: «Будем!»

Тогда я отдал распоряжение явиться всем, способным носить оружие. Их вооружили винтовками и патронами. Тут же назначил командиров сотен, комендантом станицы — хорунжего Мамоту, командовать пехотой — хорунжего Говорухина,[104] а кавалерией, которой было около 300 человек, — хорунжих Нагубного и Плотникова. Моментально были высланы разъезды по трем направлениям: на станицу Зеленчукскую, аул Атлескировский и станицу Красногорскую. Комендант станицы отдал распоряжение всем офицерам, скрывающимся в станице, завтра к 8 часам утра явиться в правление.

Утром явился есаул Павлов, служивший в пехоте, и, как старшему в чине, я ему предложил принять командование. Он согласился (это была моя непоправимая ошибка). Я принял всю кавалерию.

На следующий день наши разъезды донесли, что противник двумя кавалерийскими полками при двух орудиях занял станицу Красногорскую, 26 апреля выступил из станицы и медленно движется на нас. Я с конным и пехотным взводами (около 70 человек) занял позицию по водоразделу в четырех верстах от станицы. Противник не появлялся, тогда я продвинулся еще на две версты вперед и часам к пяти вечера занял пехотой несколько возвышенностей. Красные приблизились к нам, открыли стрельбу из двух горных орудий и лавой перешли в атаку. Мы ее легко вернули обратно. Тихо и покойно наступила ночь, но я получил сообщение из станицы, что настроение станичников изменилось к худшему.

Оставил вместо себя хорунжего Борисенко,[105] а сам на рысях прибыл в станицу, где мне сообщили, что защищаться некому — кавалерия куда-то ушла. Я быстро явился в станичное правление, где нахожу есаула Павлова, хорунжих Говорухина и Мамоту. От них узнал, что вся наша кавалерия в две сотни вооруженных казаков отослана ими по станицам поднимать восстание. Они мне также заявили, что станичники в страхе и решили не воевать с большевиками.

Конечно, с двумя взводами я не мог остановить красных, а потому предложил офицерам завтра с рассветом оставить станицу и следовать в горы и лес, где и встретимся. Сообщил, что я сейчас же еду на позицию и отошлю пехотный взвод с хорунжим Борисенко в станицу, а сам с конным взводом, когда красные будут теснить меня, отойду в лес.

Потом заехал домой, попрощался со всей семьей и на рысях отправился на позицию, где приказал хорунжему Борисенко со взводом следовать в станицу.

Ночь прошла спокойно, противник стоял биваком, и наступления на нас не предпринимал. С самого раннего утра я распределил человек тридцать по водоразделу, чтобы они представляли для красных нашу укрепленную позицию. Они боялись наступать на нас, и только когда их разъезд забрался на гору левее нашей позиции в десяти верстах и увидел, что нас совсем мало, — началось безостановочное движение на нашу позицию.

Я отдал распоряжение постепенно, незаметно для противника отходить в горы. Отослал всех, кроме Бабенко, которого не мог уговорить оставить меня, и он оставался при мне. Случайно посмотрел на станицу и увидел верхового, подъезжающего к нам. Это был мой младший брат Тимофей, он привез немного продуктов и пятьсот рублей и просил меня в станицу не возвращаться.

Отослав Бабенко вслед за отходящими, я продолжал оставаться на месте и заметил группу человек около пятидесяти, на рысях появившихся из-за возвышенности с севера. Мой Бабенко тоже увидел их и кричит мне: «Уходите скорее!» Я остался для окончательного выяснения, кто эти кавалеристы, и когда они приблизились шагов на 400, тогда только узнал, что это казаки, которые были посланы по станицам поднимать восстание.

Хорунжий Плотников подъезжает ко мне и кричит: «Ради Бога, принимайте командование, и мы атакуем противника!» — а сам его еще и не видел. Все вместе мы отошли в горы и верстах в восьми остановились. Противник также остановился на водоразделе, который мы только что оставили.

К вечеру красные вошли в станицу без стрельбы и оставались в ней около шести дней. Мы же поднялись выше в горы и лес и простояли на одном месте два дня. Каждый день к нам подходили разъезды из наших станичников, посылаемые красными вылавливать нас. Нам сообщили, что большевики арестовали несколько человек, в том числе и есаула Павлова, который не послушался моего совета; потом он был отправлен в станицу Зеленчукскую и там расстрелян.

Не желая, чтобы большевики знали, где мы находимся, я собрал всех станичников на общий совет и убедил молодых казаков вернуться на свои хутора и постепенно влиться в станицу, что они и сделали. Причиной этому решению явилось то, что нам не было известно о восстаниях в других станицах.

Впереди было все мрачно, что нас ожидает — неизвестно, предполагали, что будет голод и преследование со стороны советов. Молодые казаки, не участвовавшие в последней войне, не смогли бы вынести бедствий. Приходилось невольно ожидать измену.

Вечером мы оставили это место и прошли в казенные леса, граничащие с юртом станицы Кардоникской. Разделились по группам с условием иметь тесную связь между собой и делиться сведениями, дошедшими до нас. В каждой группе один старший, и ему подчинялись чины всей группы.

Продукты наши были на исходе, у некоторых их совсем не было. Тогда мы занялись охотой на диких коз и свиней. В моей группе было шесть человек, трое знакомы с лесной местностью. Они посоветовали мне проехать в верховья реки Аксаут, главного притока Малого Зеленчука, где были кочевья горцев. Два дня мы шли пешком и выше леса по северному склону Кавказского хребта, пока не увидели в полосе мелкого леса обычный деревянный крест. Остановились, наши голодные лошади ели мелкие ветки.

Стоя около креста, разговорились, почему именно в этом месте он поставлен, и пришли к заключению, что, когда рубили здесь лес, кого-то убило деревом, а может быть, охотника разорвал зверь. С полчаса мы простояли, наши кони продолжали грызть деревья. Одному казаку пришла в голову мысль, что в этих глухих местах проживают скитники и они, как знак своего пребывания, ставят по очень малым тропинкам кресты. Мы лучше осмотрели это место. Еле заметные тропинки около креста расходились, мы, не желая подниматься вверх, вошли в мелкий лес, лошадей вели в поводу.

За лесом нашли скит, в котором отдохнули два дня. Дальше двигались от кочевки к кочевке горцев. Старший одной из них, приветствовав нас как гостей, потом добавил, что «у него на кочевке вся голодьба (то есть беднота), и все «большевики», потому больше суток он не может нас держать».

Месяц прожили у знакомых горцев Бойчоровых. Хозяин большой кочевки князь Карабашев сообщил, что у них находятся два офицера, один из них нашего полка, и назвал его фамилию — Брянцев. Он просил меня, чтобы мы их взяли в свою группу, и обещал быть у нас к десяти часам вечера.

В два часа ночи (мы поужинали, не дождавшись гостей) я услышал очень тихий разговор, треск сухих веток под ногами и предупредил друзей занять свои места. Сам остался около никогда не угасавшего огня один. Их следовало пять человек — два офицера пешком и три горца вели своих лошадей в поводу. Хорунжий Брянцев не выдержал и бросился ко мне, то же сделал и второй офицер хорунжий Попытаев (станицы Баталпашинской).

После коротких объяснений мы им дали поужинать и до рассвета весело разговаривали. Вместо Карабашева приехал его младший брат Султан-Мурат, а с Бойчоровым прибыл еще один горец, оба охотники. Бойчоров сообщил, что соседний кош — даудцы (к которым мы попали вначале, он называл их «голодрайцами») угрожают донести о нем большевикам за то, что он скрывает нас у себя и кормит «за большие деньги». Султан-Мурат вскочил со своего места, взял винтовку в руки и говорит второму горцу: «Идем к ним на кочевку и побьем их». Когда настало утро, оба горца отправились на кочевку к даудцам.

Что там было — мы не знаем, но на второй день в девять утра появился старик с подростком, который вел лошадь, навьюченную продуктами. Старик горец поздоровался с нами и сказал самые приветливые слова на карачаевском наречии: «Наша сакля — ваша сакля!» Это означало, что мы у них не гости, а их люди и они нам предлагают свой дом для житья. Я на турецком языке искренне поблагодарил его за любезность к нам и за довольствие.

…До нас дошли сведения, что полковник Шкуро начал собирать казаков между станицей Бекешевской и Кисловодском. Тогда мы оставили своих покровителей и уже днем, а не ночью и по дороге ушли, заехав по пути в скит монахов. В ските было в то время два человека, один старик и его послушник. Старик говорил мне: «Дети! Вы восстали против зла, это проявление антихриста, вы делаете святое дело, не оставляйте его, и Господь будет с вами! Но знайте, где и во скольких местах придется побывать, — молитесь Господу, и он будет всегда с вами!»

Он благословил нас, мы распрощались и выехали в свой станичный юрт; остальных скрывающихся еще не видели.

Под Вознесение, 29 мая, поздно вечером мы впятером въехали в станицу с южной стороны (станичники сообщили нам, что большевистских частей в станице нет и охраняла ее милиция из наших казаков). В следующие дни все были заняты работой в поле (и мы помогали своим семьям), а потому казаки были пассивны.

15 июня около станицы остановился какой-то отряд казаков. Я не медля отправился к правлению и увидел своих сослуживцев, казаков нашего отдела станиц Спокойной и Отрадной, там же нашел подъесаула Козликина.[106] Они предполагали двигаться дальше на соединение с полковником Шкуро. Указав казакам место ночлега, я пригласил Козликина к себе на квартиру, немного приодел и накормил его. Договорились, что если мне удастся собрать казаков, то я завтра на рассвете присоединюсь к ним.

Собрать казаков мне не удалось, — все работали в поле. На второй день я с шестью казаками оставил свою станицу и отправился на назначенное место. Отряд подъесаула Козликина мы там не нашли, двинулись дальше и на следующий день в восемь утра были у Георгиевского-Осетинского. На мосту уже стояла осетинская застава, выставленная по требованию комиссариата отдела. Стража, увидев казаков, вооруженных лучше, чем они, пропустила нас через мост. Пройдя крепость, мы по следам отряда около 11 часов настигли его, стоявшего на отдыхе.

Отряд состоял из лабинцев и хоперцев, были и офицеры: Лабинского полка есаул Солоцкий[107] и Хоперского полка подъесаул Бреус,[108] хорунжий Васильев и подъесаул Козликин (последний, казак Лабинского отдела, состоял у есаула Солоцкого). Лабинцев было около 500 человек, хоперцев также около 500. Они вместе с семьями вышли из станиц Отрадной, Удобной, Передовой и Кардоникской.

На следующий день утром мы двинулись на Белый Ключ, там уже находился полковник Шкуро. У него было около 500 казаков, выступивших из станиц Суворовской, Баталпашинской и Бекешевской. Люди были распределены по полкам и сотням, командирами полков Шкуро назначил: подъесаула Козликина — 1-м Лабинским, хорунжего Васильева — 1-м Хоперским, подъесаула Бреуса — 2-м Хоперским. Я получил 3-ю сотню, состоявшую из казаков станиц Удобной, Спокойной и Кардоникской. Есаул Солоцкий назначен командиром бригады.

18 июня с рассветом Лабинский полк был выслан на станицу Баталпашинскую, но она была занята дивизией кавалерии и полком пехоты с двумя батареями.

19-го и 20-го мы оставались на месте, высылая разведку на Баталпашинск, станицы Усть-Джигутинскую и Воровсколесскую; получили сообщения от разъездов, что полк пехоты и два полка кавалерии красных подошли к возвышенностям горы Пекеч и заняли их.

20 июня дивизиону 1-го Хоперского полка под командой старого полковника Удовенко (который, кажется, даже не участвовал в войне 14-го года),[109] а от 2-го Хоперского полка дивизиону под моей командой поставлена задача: незаметно от противника зайти ему в тыл и, когда наши части пойдут в атаку на противника, тогда только броситься на его тылы.

Рано утром мы выступили с бивака и прошли противника, незаметно для него. Полковник Удовенко повернул свой дивизион правым плечом и направился на фланг противника. Я предупредил его, что мы не выполняем задачу и испортим все дело. Он не послушался моего совета, вывел дивизион на хребет, который прикрывал нас от противника, и обнаружил себя. Несмотря на то что перед нами была очень высокая гора, а наши головные силы еще и не появились перед позицией, он повел дивизион рысью.

Уговоры мои на него не действовали, и я был вынужден следовать на неприступную для кавалерийских атак позицию. Противник открыл по нам огонь из четырех орудий, мы усилили аллюр и подвели оба дивизиона к небольшому перевалу. В это время наши силы перешли в атаку (здесь я был контужен в левую сторону артиллерийским снарядом). Кавалерия и пехота противника стали спешно уходить на Баталпашинск, оставив своих убитых и раненых. Полковник Шкуро приказал прекратить преследование. Мы опять отошли на Белый Ключ, своих раненых привезли в Бекешевскую, а позже в Воровсколесскую, где у нас был лазарет. Противник больше не нападал на нас.

Вследствие нехватки боевых припасов штаб Шкуро решил оставить Баталпашинский отдел и перейти в Ставропольскую губернию. Вся линия железной дороги была занята противником. Из штаба дивизии я получил приказание с полусотней занять станцию Курсовка, очистить от противника железную дорогу на расстоянии одной версты и тем самым дать возможность пройти нашим частям, обозу и нашим семьям.

На рассвете я без боя занял станцию, выслал по одному взводу по направлениям к Пятигорску и Невинномысской, на телефонном и телеграфном пунктах поставил своих людей и доложил, что все готово. Как только наши обозы начали переправляться, мне сообщили, что из Невинномысской вышел поезд. Я послал взвод, охраняющий дорогу, с приказанием: если поезд пассажирский — пропустить, а если воинский — стрелять по нему. С остальными людьми я ждал поезд на станции.

Поезд мы ожидали три четверти часа, он был остановлен на станции. В нем находилось много пассажиров и около 30 солдат. Когда наша основная группа перешла железную дорогу, я получил приказание пропустить поезд и присоединиться к своим. С нами были и пленные, вечером того же дня мы их отпустили.

На следующий день, часов в десять, наблюдательные посты и разъезды донесли, что противник движется на нас широким фронтом. Штаб отряда двинул нас навстречу красным, одна сотня бросилась в атаку на два полка противника, который отступил. Ночью приказано занять село Кугульта, в нем находился батальон пехоты красных. Село до рассвета было окружено с трех сторон, и на рассвете я повел атаку в конном строю с юга, где у противника имелись окопы. Около меня на подводе следовал бомбомет. Противник, услышав лошадиный топот и стук колес, открыл ожесточенную стрельбу. Я приказал людям кричать, чтобы они не стреляли. Стрельба затихла, но нам слышна была брань в окопах, на солдат кричали «стреляйте!». Тогда бомбомет выпустил один снаряд, который разорвался в воздухе. Красные прекратили стрелять, и я с одной сотней занял выходы из села на восток.

Уже совершенно рассвело, когда на нас выскочил из села легковой автомобиль, но с такой быстротой повернул назад, что мы не могли его взять. Десять казаков были посланы его преследовать. Около самого села автомобиль остановился, два человека выскочили и спрятались в каком-то доме. Это оказались (как потом выяснилось) комиссар Плетнев и его секретарь-австриец. Окруженные нашими частями, из села никто не ушел, и весь батальон со своими начальниками и комиссаром были взяты в плен.

Того же дня, до обеда, полковником Шкуро был назначен полевой суд, который постановил весь батальон расстрелять. После обеда, часов в шесть вечера, был собран казачий круг. Шкуро много говорил о лихости казаков и сообщил, что все пленные приговорены к смертной казни. Он просил казаков отменить смертную казнь всем, кроме комиссара и секретаря, и советовался, что делать дальше с пленными.

Круг ему ответил, чтобы он сам решил, что с ними делать. Тогда полковник Шкуро обращается к пленным и говорит им: «Вы слышали, что решил казачий круг?» Пленные молчали, не верили ему и решению казачьего круга. Далее Шкуро говорит, что «круг вам простил и дает полную свободу, идите куда хотите, если кто пожелает к нам в отряд — ваша личная воля».

Два шофера ушли в Красную армию, а через семь дней прибыли к нам на большом грузовике и привезли много патронов и два исправных пулемета Максима. Остальные пленные той же ночью ушли по домам.

Весь день и ночь мы оставались в селе Кугульта, были на хуторах Хлебных и постепенно продвигались на село Донское. В нем к нашему отряду присоединились 800 молодых солдат и, кроме того, из Лабинского отдела пришел полк пяти с половиной сотенного состава с офицерами. Командиром полка был назначен я. Казаки были все молодые, кроме урядников, полк еще не участвовал в боях.

В июле мы находились в Ставропольской губернии и постепенно ликвидировали в тылу противника все его небольшие отряды.

26 июля заняли с боем село Ладожская Балка, к нам подошли части Добровольческой армии, и полковник Шкуро с начальником штаба отправился в Екатеринодар.

30 июля полк оставался в Ставрополе. Противник очень большими силами наступал из села Татарки на город, и 31-го в спешном порядке мы выступили на позицию. Здесь уже шел сильный бой, противник вел по всему фронту атаку и обстреливал наши позиции артиллерией. Я построил полк в резервную колонну. Влево от нас, в лесу, стоял 1-й Хоперский полк, две их сотни пошли в атаку. Снаряды перелетают и рвутся над нашими головами. Хоперская лава с криками «ура!» на широком намете идет на противника. Начальство ничего не предпринимает для поддержки хоперцев, а приказывает мне послать одну сотню. Противник усилил артиллерийскую стрельбу, его снаряды падают в стоящий в резервной колонне наш полк. Я отвел Полк на правый фланг позиции, 6-ю сотню выслал правее себя, две сотни спешил, а две сотни в спешенном строю оставил в резерве.

Перед нами оказался очень глубокий лесистый овраг, и красные в некоторых местах уже появились на нашей стороне. Я приказал коноводам подать коней на позиции и спешно посадил на коней две сотни, состоящие в резерве. Оставив вместо себя одного сотенного командира и приказав ему двигаться вслед за первым дивизионом, мы перешли в контратаку.

Противником, наступающим на нас, были мобилизованные красными казаки. На левом фланге нашей лавы проходила тропа через овраг, и по этой тропе я повел на рысях весь полк. Следую впереди сам, по всему фронту гремело «ура!». Шашка была у меня в руке, но затем вложил ее в ножны, — овраг с противоположной стороны был очень крутой. Двигались быстрым шагом, сначала рядами, а потом в один конь. Лес постепенно перешел в сплошные кусты, и здесь, на тропе при спуске вниз, стоял огромного роста солдат с винтовкой в руках и целился в меня.

Я ему крикнул: «Не смей стрелять!» Он опустил винтовку, но потом во второй раз прицелился, уже его штык касался головы моего коня. Опять крикнул ему «не стрелять!», солдат опустил винтовку и поднял руки вверх. Я сказал: «Ты дал мне жизнь, вот и я тебе дам, стань около меня». За мной следовал командир 1-й сотни, люди быстро выскакивали на ровное место. Влево от нас оставалась еще цепь противника, но она уже сдавалась, не успев скрыться в лесу.

Первую группу казаков повел в атаку командир 1-й сотни, вторую группу адъютант полка, а всех остальных вел я сам. Остались 10 человек — собрать пленных, и один бомбомет. С налета я занимаю село Татарка, берем там два тяжелых автомобиля: на одном два пулемета, а на втором — орудие.

Мы были отрезаны от своих частей. Я бросил две сотни на прорыв, но казаки были молодые и не смогли выполнить задачу. Я не решился делать второй прорыв, чтобы не погубить весь полк, и быстро оставил Татарку. По руслу двинулся к Кубани, обошел Сенгелеевское озеро и на второй день к двум часам ночи подошел с западной стороны к Ставрополю.

Когда полковник Шкуро получил мое сообщение о прибытии полка, он, не медля ни минуты, вызвал меня к себе. Не спрашивая, где я был с полком, он набросился на меня, «почему я сбежал с полком из боя?». Тогда я доложил, как полк пошел в атаку, взял в плен 110 человек красных и одно орудие, которое я отослал под конвоем казаков. Шкуро говорит, что это взяли хоперцы. Я сообщил ему, что хоперцы прибыли позднее, я сам с полком пошел в атаку, во время атаки убит полковой адъютант. Шкуро открыл карту, и на карте я ему указал путь следования полка. Он внимательно выслушал меня и сказал: «Возвращайся в полк».

Около десяти дней мы находились в районе Ставрополя, заняли гору Недреманую, того же дня заняли село Татарка и станцию Невиномысская. Противник по всему фронту отходил на село Петровское.

Есаул Бреус случайно свалился с лошади, получил растяжение в подъеме правой ноги и целый месяц не находился в строю. Я исполнял обязанности командира 2-го Хоперского полка. В Татарке мы оставались несколько дней, бросали нас везде, где только была потребность.

…2 сентября мы стояли в Петровском, туда прибыл командующий группой полковник Улагай и приказал мне следующее: выделить из полка всех лабинцев, а с хоперцами вернуться в село Татарка, там полковник Шкуро организует партизанский отряд с задачей очистить Хоперский полковой округ от красных. Выполнив приказание, того же числа поздно вечером я с хоперцами прибыл на место назначения. Шкуро вызвал меня и просил дать ему 12 строевых лошадей для двух орудий и вторично еще четырех лошадей для походного телеграфа. Эти лошади будут либо возвращены, либо он получит новых лошадей от управления Баталпашинского отдела. Казаки с радостью отдали своих собственных лошадей, на которых пробыли войну 1914–1917 годов. Это пример жертвенности казаков.

До девяти часов утра 4 сентября наши приготовления были закончены, и мы перешли в Дворцовые хутора, там и обедали.

2-й Хоперский полк состоял из четырех сотен и взвода офицеров — штабного кадра будущих Карачаевского и Черкесского полков. В два часа полк выступил на станцию Курсовка и на полпути от станции был встречен двумя бронепоездами красных, которые нас обстреляли из легких орудий. Наша батарея открыла по поездам огонь из двух горных орудий. В бою одно из них было испорчено, но бронепоезда оставили нас и отошли на станцию Суворовская.

До шести часов вечера мы оставались на месте, а с наступлением темноты перешли через полотно железной дороги и к 10 вечера без боя заняли Невинномысские хутора. В хуторах был ночлег, а с восходом солнца я с двумя сотнями без боя занял станицу Беломечетскую, выставив сторожевое охранение с восточной и южной сторон, и занял мосты через Кубань и Малый Зеленчук. У станичного телефона находился урядник, который мне подробно доложил: Баталпашинская занята полком кавалерии и двумя батальонами пехоты и вечером 4 сентября там был съезд представителей от станиц и военных организаций. Сегодня в 8 часов утра все эти представители должны возвратиться по своим местам. Урядника я оставил у телефона, чтобы он продолжал выполнять советские распоряжения, дал ему двух человек для связи со мной, но предупредил: о том, что мы заняли станицу, никому ни слова.

В 8 часов утра я получил известие, что все делегаты разъехались по местам. В 9 с половиной большая группа (18 человек) была задержана на мосту Малого Зеленчука. В 9 часов утра из Невинномысской прибыл с двумя сотнями Шкуро. Задержание делегатов было произведено так, что в Баталпашинске об этом никто не узнал, но все же предположили — в Беломечетской что-то происходит.

Весь день 5 сентября мы простояли в станице, а с наступлением темноты оставили в ней одну вновь сформированную сотню и двинулись на Баталпашинск. Около 10 часов вечера подошли к аулу на левом берегу Кубани в трех верстах северо-западнее станицы. Нас встретили черкесы и подробно сообщили, какие силы красных находятся в Баталпашинске.

У Шкуро состоялось совещание, на котором я не присутствовал. Когда был решен вопрос атаковать противника, Шкуро спросил: «Кто же пойдет первым в бой?» Командир полка (есаул Бреус) сказал: «Только Маслов!» — и тогда Шкуро выразил недовольство, что вопрос решается без меня. Я явился на совет, где собралось семь человек, трое из них были черкесы. Шкуро сообщил мне подробно обстановку и сказал, что можно вести наступление через мост, а можно переправиться через Кубань, на это имеется единственный брод. И говорит мне: «Вот как ты решишь, так и будет».

Я доложил: «Думаю, что мост будет занят и, кроме того, большевики займут пехотой всю западную сторону станицы и нанесут нам большой урон. Потому перейду вброд на правую сторону Кубани и с северной стороны станицы атакую противника». Шкуро предложил мне взять два пулемета. Я вернулся к полку, приказал двум сотням: «По коням!» — и сообщил казакам решение. Шкуро пожелал нам всех благ в выполнении этой задачи.

Кубань была очень полноводной, впереди шли два черкеса, показывая нам путь. Реку перешли благополучно, но те же черкесы нам сообщили, что в двухстах шагах от переправы имеется кожевенный завод и на нем всегда находятся семь человек красных, вооруженных винтовками. Я послал семь казаков с урядником, которые без выстрелов обезоружили их.

Дивизион занял ярмарочную площадь, мы обратились к местным казакам и получили от них две линейки. Поставили на них пулеметы и с благословением Божьим повели наступление. Красные открыли убийственный огонь. Спешенная цепь без выстрелов, с криком «ура!», заняла их окопы, но почти в это самое время с тыла появились около 200 кавалеристов и решительно нас атаковали. Я приказал пулеметчикам открыть огонь по красным, конная полусотня пошла на них в атаку и преследовала шесть верст по дороге, соединяющей Баталпашинск с Воровсколесской.

С лошадьми для их охраны я оставил один взвод, а остальных казаков в пешем строю повел к центру станицы. Противник кое-где пытался нас остановить, но пулеметного огня он не выдерживал. В темноте было очень плохо видно, но мы шли смело, зная, что нас ожидают свои же казаки, и, когда начало рассветать, мы были на соборной площади.

(На этом записки полковника Маслова заканчиваются. — П. С.)

Послесловие через полвека

^{4 января 1970 года.}

Генерал В. Г. Науменко (США) — А. П. Маслову (Югославия).

<…> после получения Вашего первого письма написал в Бельгию представителю нашего Атамана Дроботу Ивану Ефимовичу письмо, просил навестить Павла Максимовича и если что ему надо, то по возможности помочь. От него получил ответ. В своем письме от 26 декабря 1969 года он пишет:

«Я Вам сообщаю, в каком состоянии находится в настоящее время Павел Максимович. Вы пишете, что он плохо видит. Он не только что не видит, но и не слышит, а в особенности несчастье, что он лишился рассудка. Он нас никого не узнает. Придешь к нему, поздороваешься, а он предлагает начать формировать отряд или предлагает идти в наступление…

А посещать, мы его всегда посещаем, также посещает и союз инвалидов.

Главное то, что он находится в приюте. Уход за стариками и больными очень хороший. Имеются сестры, которые по ночам ходят и смотрят за больными, всегда купают и переодевают в чистое белье. Я получил из Кральева от моего знакомого письмо, в котором сын Маслова просит сообщить ему о своем отце. Я ему написал, чтобы он не беспокоился. За ним уход хороший, а если скончается, то похороним с казачьей почестью. О его выздоровлении и думать не приходится, только молим Бога, чтобы принял его душу».

Я рад сообщить Вам о том, что отец Ваш не брошен казаками в Бельгии и они о нем заботятся. Мне приятно было узнать из письма Дробота о том, что Вы беспокоитесь о своем отце. Бог Вас за это вознаградит.

Далеко не у всех такие дети, а большинство о своих стариках не только не заботятся, а и думать о них не хотят.

…Я радуюсь, что в Вашем лице мы — кубанцы — имеем настоящего казака. Хвала и честь Вам. Если Вам понадобится какая справка, прошу писать мне, я всегда отвечу на Ваше письмо.

Сообщите, есть ли еще в Кральеве кто из кубанцев и вообще есть ли там русские. Пишите о себе, о своей семье…

Если вспомнит меня кто из кральевчан, передайте ему благодарность за то, что меня не забыл.

…Большое Вам спасибо за заботы о Павле Максимовиче.

<…>