Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

Глава 20

Я стояла на самом краю затененной террасы дворца в Антиохии, глядя на протекавшую внизу реку Оронт. Впереди, до самого берега моря вдали, расстилалась ровная плодородная долина. Бывшая столица Селевкидов — великой династии, соперничавшей с Птолемеями, — уступала по красоте Александрии, но ведь второй Александрии нет.

Как нет ныне и Селевкидов: они исчезли, побежденные римлянами, а их страну Помпей превратил в римскую провинцию, — явный урок для меня. Правда, у них никогда не было возможности этому воспротивиться: любвеобильные римские вожди там не гостили, и цариц подходящего возраста и темперамента под рукой не нашлось. Каждый использует то оружие, какое имеет, и меня действительно одарила судьба.

Некоторое время (правда, недолго) этот город удерживали и мы, Птолемеи. Мой предок Птолемей Третий захватил все здешние земли до Евфрата и почти проложил путь в Индию. Возможно, теперь с помощью обаяния мне удастся вернуть то, что предки не смогли удержать силой оружия.

Над равниной веял прохладный морской ветерок; Антиохия славилась приятным расположением и климатом. С другой стороны высилась остроконечная громада горы Сильпий. По утрам ее вершина светилась в лучах солнца, а зазубренная тень ложилась поперек улиц. Я видела построенные на лесистом склоне горы виллы: белые точки на ярком зеленом фоне. Да, картина радовала глаз.

Я находилась в старом дворце Селевкидов — огромном здании на острове посреди быстро текущего Оронта. Здесь для меня приготовили персональные покои.

Ибо Антоний действительно «послал за мной». Однако на сей раз он обращался не к царице Египта, а ко мне лично. Не как представитель Рима, а как Марк Антоний.

«Приезжай ко мне. Я не приказываю тебе, как союзник. Я прошу тебя — как тот, кто хочет тебя. Привези наших детей. Прошу тебя, позволь мне их увидеть», — написал он.

Письмо пришло вскоре после того, как уехала Октавия. Когда Антоний писал, она, скорее всего, еще находилась в пути. Сам Антоний сделал Антиохию своей резиденцией на время подготовки к парфянскому походу: намеревался перезимовать там, а по весне выступить с легионами на врага.

Я откликнулась на его зов и прибыла в Антиохию, но на сей раз не в обличье Венеры, а с длинным списком требований. Ему предстояло или принять их, или проститься с надеждой иметь Египет своим союзником. Я прекрасно понимала, что принуждать нас к союзу силой он не станет: это снова отсрочило бы осуществление его главной задачи и привело к пустой трате драгоценного времени и денег. Антоний нуждался в нас и не был заинтересован в ссоре, ибо не мог позволить себе, выступая против настоящего — и серьезного! — врага, подставить спину потенциальному противнику.

Детей я с собой не взяла. У Антония есть только один способ увидеть их — жениться на мне. Причем не тайно, как Цезарь в Филах, а публично. Пусть он возьмет меня в жены на Востоке — кому здесь дело до того, что подумают в Риме? — и признает наших детей. И хватит болтовни насчет римских обычаев и законов: этих отговорок я наслышалась достаточно и от Цезаря, и от Антония.

И он должен уступить Египту утраченные древние территории. Пусть преподнесет мне присвоенные Римом земли в качестве свадебного подарка. В драгоценных безделушках я не нуждаюсь, а вот наши владения — в самый раз.

А если он не примет все мои требования, я, не теряя времени на пустые разговоры, уеду. Во всяком случае, именно так я определила свою задачу, что и сделало эту поездку возможной для меня — царицы Египта.

Что касается моих чувств, то я утром и вечером молилась Исиде о том, чтобы при встрече с Антонием мне хватило сил настоять на своем.

«Когда я увижу его снова, — просила я, — не дай мне опозорить себя! Помоги мне смотреть на него лишь как на правителя, с которым я должна вести политические переговоры. Помоги мне не поддаться своей женской натуре, пока он не согласится на мои требования!»

Мы еще не встречались, хотя я жила во дворце уже два дня. Каждый из нас ждал, что его позовет другой. Но на сей раз ему меня не переупрямить: он не получит моего приглашения, даже если я не увижу его еще месяц. Завтра же отправлюсь осматривать этот знаменитый город, давно пора!

Тени удлинялись, добравшись до ворот дворца. За горизонтом закат окрасил небо красным, птицы возвращались к своим гнездам.

Я уже собиралась удалиться к себе, когда — наконец-то! — ко мне приблизился слуга с запиской. Я развернула ее и в быстро тускнеющем свете прочла:

Больше ни слова.

Юноша ждал, склонив голову набок.

— Передай благородному Антонию, что царица приняла его приглашение, — сказала я.

На миг я помедлила перед высокими кедровыми дверями, обитыми бронзой: я мимолетно подумала, что мы, Птолемеи, всегда порицали Селевкидов за тягу к показной роскоши. Правда, мы сами грешили тем же, но вкус у нас, на мой взгляд, поизысканнее. Что же до Антония, то эта великолепная дверь совсем не соответствует его склонностям. Может быть, оно и к лучшему? Пусть наша встреча произойдет в таком месте, которое не навевает никаких общих воспоминаний. Отсутствие знаков из прошлого поможет мне тверже держаться в настоящем и не забывать о будущем. Дверь распахнулась, и за ней открылся огромный зал с таким высоким потолком, то он терялся в сумраке. Гигантские балки из резной древесины украшали те чеканные бронзовые накладки, что и на дверях. В дальнем конце зала на резном кресле восседала фигура — сама по себе внушительная, но зрительно уменьшенная монументальным окружением.

После нашей последней встречи прошло почти четыре года — то же самое время, что от смерти Цезаря до моего плавания в Тарс. А если бы я тогда вновь увидела Цезаря? Впечатления от встречи после долгого расставания оказались более ошеломляющими, чем я предполагала, но все же менее сильными, чем могло быть. В конце концов я увидела всего лишь человека, сидящего в кресле.

Он встал (плащ изящными складками ниспадал с плеч) и протянул мне руку.

— Приветствую тебя, о возлюбленная царица! — произнес он голосом, способным заставить меня позабыть обо всем на свете.

— Приветствую тебя, благородный триумвир Антоний.

Я шагнула вперед, дав ему возможность взять мою руку. Он поцеловал ее, похоже, не без смущения. Огромный зал казался почти пустым, однако даже те немногие, кто находился в нем, сейчас были лишними.

— Все свободны. — Антоний махнул рукой людям из свиты. — Когда мы будем готовы пойти к столу, я дам знать.

Когда посторонние ушли, я почувствовала себя еще более неловко — мы, два крохотных человечка, остались лицом к лицу в помещении, способном вместить целую армию на боевых слонах. Я подумала, что здесь, наверное, наши голоса разнесутся долгим эхом.

Кроме того, со мной произошло что-то вроде раздвоения: часть меня смотрела на Антония как на незнакомца, а другая чувствовала его столь близким, что официальная манера общения казалась нелепой. Это необычное ощущение породило растерянность: я просто не знала, что и сказать.

— Вот. Садись, — грубовато предложил он, толкнув в мою сторону кресло.

Похоже, Антоний чувствовал себя так же, как и я. Он снова уселся в кресло, положил руки на колени и воззрился на меня.

Он выглядел старше. В первые минуты, когда мы увидели друг друга после долгой разлуки, все произошедшие изменения бросились в глаза; потом они стали блекнуть, сливаясь и путаясь с теми образами, что сохранись в наших воспоминаниях. Его волосы, хоть и по-прежнему густые, уже не были столь темными, кое-где проступала седина. Его лицо уже не было гладким, как прежде, в уголках глаз и на щеках появились морщины. Правда, все эти признаки зрелого возраста не умалили его привлекательности, но лишь добавили властной суровости.

— Ты еще красивее, чем когда-либо, — промолвил он наконец, и я чуть не рассмеялась.

Должно быть, Антоний тоже изучил все изменения моей внешности и вслух высказал противоположное, отрицая их.

— Ты, наверное, просто забыл мой прежний облик, — ответила я.

— Нет, никогда!

Это было сказано с такой искренней пылкостью, что я не выдержала и все-таки рассмеялась.

— Клянусь тебе…

— Не надо, — прервала его я. — И вообще, будь поосторожнее с клятвами.

Я знала, что изменилась, хотя, если верить зеркалу, явные признаки старости пока не появились.

— Ты посылал за мной. Я здесь.

Возвращение к официальному тону должно было помочь мне держать себя в руках и не забывать о цели визита.

— А дети? Когда я их увижу? — озабоченно спросил он.

— Я не взяла их с собой, — был мой ответ, и на его лицо легла тень разочарования. — Если хочешь их увидеть, приезжай в Александрию. Кстати, а как поживают другие твои дети? Могу я взглянуть на них?

— Их здесь нет. Они в Риме.

— Даже тот, что еще не родился?

— Он по пути в Рим.

На сей раз Антоний не сдержал улыбки, а потом рассмеялся. Так же, как и я, поскольку сдерживать смех мне не удавалось.

— Дитя и его мать останутся в Риме? — наконец уточнила я.

— Да. Навсегда, — ответил он.

— А ты?

Вообще-то я не предполагала переходить к этой теме так быстро.

— Я останусь здесь.

— Навсегда?

— Это зависит не только от моего желания.

— От Парфии?

— Отчасти. Отчасти же от того, что произойдет в других местах.

— Ты не можешь покинуть Рим навсегда, — заметила я. — Это равносильно отречению от власти в пользу Октавиана.

— Послушай, мы не виделись несколько лет, всего несколько минут как встретились, а ты уже даешь мне политические советы. Может, воздержишься? — В его голосе слышалось раздражение.

— Ну конечно, ты ведь обходился без моих советов целых четыре года. Только ни авторитета, ни власти это тебе не добавило. Сейчас ты менее влиятелен, чем при отплытии в Тир.

— Я не хочу с тобой ссориться! — воскликнул он, повышая голос. — Только не сегодня! Не надо!

— Значит, завтра? — Я не могла не съязвить.

— Нет, завтра тоже не надо! Прекрати! — вскричал он, прижав руки к вискам.

При этом звуке один из слуг сунул голову в боковую дверь, но Антоний замахал руками.

— Нет, еще нет! Рано! Не суйтесь!

— Но ты не поинтересовался, не проголодалась ли я. Может быть, мне не терпится поужинать, — сказала я. — Ну а поговорить мы можем и за едой.

— Ах да, прости…

Он казался уступчивым и готовым идти навстречу. Может быть, мне следует воспользоваться этим и добиться своего, пока он в таком настроении?

Однако некий внутренний голос предостерегал меня от излишней спешки. Я говорила себе, что еще не время; по правде, я просто не хотела сразу же покидать Антиохию, если его ответ будет отрицательным. Раз уж я проделала этот неблизкий путь, мне нужен хотя бы еще один день — чтобы заново познакомиться с этим человеком, отцом моих детей.

Ужин подали сразу. Орава слуг притащила немыслимое для двоих человек количество блюд. Правда, здешний край славился плодородием, и яства были отменные: фаршированные овощи, сладкий, как мед, виноград и ароматные поджаренные орехи превратили рыбу и нежных устриц в пиршество, достойное богов. Изысканное белое вино из ближних виноградников приморской Лаодикеи плескалось в серебряных чашах. Антоний растянулся на ложе и ел от души, но молча.

Наконец он откинулся назад и нарушил молчание.

— Ты сказала, что мы можем поговорить во время ужина, но не промолвила ни слова.

— Прости, — сказала я. — Похоже, у меня нет ни одной мысли, достойной повторения.

Он улыбнулся и сделал большой глоток из своей чаши. Я увидела, как двигается его загорелый кадык, и поспешно отвела взгляд вниз, на темный мраморный пол.

— В такое верится с трудом. Брось, ты же мастерица на умные и забавные речи. Говори.

Да, конечно, у меня было что ему сказать. Но не сейчас. И вряд ли это покажется ему забавным.

— Расскажи лучше о приготовлениях к войне…

Язык у него развязался мигом: он с увлечением принялся делиться планами, составленными на основе замыслов Цезаря. Надо вторгнуться в Парфию с севера, через Армению, избегая опасных открытых равнин, погубивших Кассия. Он распространялся о своих помощниках, включая недавно приобретенного союзника — неукротимого Агенобарба. Антоний возлагал на них большие надежды. По мере того как он говорил, его лицо раскраснелось от возбуждения. Он многого ждал от этой кампании, ему не терпелось ее начать. Тем лучше для меня.

Как все солдаты, Антоний не боялся потерпеть поражение — или, хуже того, погибнуть. Рвался бы он в бой с тем же нетерпением, если бы знал, что в следующем году будет лежать в могиле? Торопился бы он так?

Один мудрый человек однажды ознакомил меня с «принципом девяноста девяти солдат». Согласно ему, если сто солдат будут готовиться к завтрашнему сражению и прорицатель объявит им, что девяносто девять из них обречены на неминуемую гибель, каждый солдат скажет себе: «Мне жаль этих девяносто девять парней!»

Я знала, что солдат мыслит именно так. И именно такой образ мышления демонстрировал Антоний.

Когда ужин закончился, он, как я и ожидала, проводил меня в свои покои. Он сделал это, как нечто само собой разумеющееся, без просьб и приглашений: повел меня к себе самым непринужденным образом, не переставая говорить о войсках и снаряжении. Потом он быстро, словно между делом, отпустил слуг. Мы оказались наедине, а дверь закрыта.

Тогда его плащ полетел на пол, руки легли мне на плечи, и со словами:

— Я ждал этого момента целых четыре года, — Антоний наклонился, чтобы поцеловать меня.

Но я уклонилась и отстранилась. Я не могла позволить ему поцеловать меня, потому что знала: от его прикосновений моя твердость может растаять, испариться без следа. Я сбросила его руки и отступила назад.

— И чего же ты ждал четыре года? — спросила я. — Что возобновится наша прежняя жизнь? Но прошлого не вернешь, слишком многое изменилось. Во-первых, я родила твоих детей. Во-вторых, ты стал мужем сестры Октавиана и породнился со своим соправителем. Ты сделал выбор.

— Я не понимаю…

— Значит, ты глуп. Однако я знаю, что ты не глуп. Ты испорчен везением: действуешь по прихоти, словно безответственный царек мелкого племени, попадаешь в неприятности, но тебя всегда что-то выручает. Ты затеял бунт в Риме, но Цезарь вовремя вернулся и спас ситуацию. Ты позволил Фульвии начать ради тебя губительную войну, но она вовремя умерла, и ты был избавлен от возмездия. Ты позволил Октавиану перехватить у тебя успех — и кто выручит тебя на сей раз?

— Какое отношение это имеет к нам?

Он колебался между растерянностью и раздражением.

— Вот какое. Мы можем снова жить вместе, — Антоний просветлел лицом, — на следующих условиях. Ты женишься на мне. Публично. Разведешься с Октавией. Ты признаешь наших детей. И в качестве свадебного дара отдашь мне — Египту! — некоторые территории.

— И что это за территории, скажи на милость?

Его голос звучал холодно.

— Наши древние владения: Финикию, Иудею, части Сирии. И Кипр, которым завладели убийцы и который так и не был мне возвращен, хотя ты обещал.

Я ожидала, что он рассмеется и скажет «нет». Однако Антоний поразмыслил и сказал:

— Иудею я отдать не могу. Ирод мой друг, причем он стал моим другом давно, раньше тебя. Он ценный и преданный союзник, и я не хочу превратить его во врага.

— Предпочтешь иметь врагом меня?

— Ты никогда не станешь моим врагом.

— Клянусь, если ты не отдашь мне эти земли, я буду твоим противником. А тебе следует понимать, сколько хлопот доставит недружественный Египет, если ты попытаешься развязать войну на Востоке…

Антоний прервал мои излияния смехом.

— Это тебе следует понимать: появись у меня такое желание, я прихлопну тебя как муху, — заявил он, скрестив руки на груди. — Стоит мне подать знак, и ты лишишься трона, а на следующий день Египет станет римской провинцией. В моем распоряжении двадцать четыре легиона — а сколько у тебя?

— Достаточно, чтобы задержать твое наступление в Парфию. И внушительный флот. Двести кораблей, — сердито буркнула я, понимая, что он прав.

— Двести кораблей — сила немалая, — признал Антоний. — Да только на суше от них толку никакого, и я не собираюсь переправлять войска морским путем. Они уже здесь, у твоего порога. Могут войти без стука.

— Тебе это встанет дорого.

— Да, согласен, но разве захват легендарных сокровищниц Египта не возместит любые расходы? Это очень выгодное предприятие, так сказал бы любой стратег.

— Попытай счастья и увидишь, что все сложнее, чем ты думаешь. Твоя парфянская кампания отложится еще на год, если не больше.

Он рассмеялся.

— Я восхищаюсь твоей смелостью! Ты не сдаешься, даже когда зажата в угол. Продолжай в том же духе. Я говорил все это с одной целью — показать, что если я что-то отдаю, то не под нажимом, а по доброй воле.

Такой неожиданный поворот захватил меня врасплох.

— Да, — продолжил Антоний, — дело в том, что я предвидел твои требования. Я подумал и принял их прежде, чем ты высказалась. Я докажу это.

Он направился в угол комнаты к крепкому ларцу, обитому железом. Отомкнул замок, извлек изнутри шкатулку поменьше, изящно отделанную слоновой костью, и вручил ее мне.

— Открой.

Я подняла крышку, и внутри вспыхнуло золото. Там находилось тончайшей работы ожерелье из золотых листочков в виде лозы, усыпанной изумрудными цветами. Под стать ожерелью была и диадема — одно из самых изысканных произведений ювелирного искусства, какие мне когда-либо доводилось видеть. Должно быть, сокровища стоили годовой дани богатого города.

— Прекрасная работа.

Я достала ожерелье; оно было тяжелым, но края листочков так отполированы, что не цеплялись ни за шелк, ни за кожу.

— Но какое отношение оно имеет к…

— Я приготовил его как свадебный подарок.

— Ожерелье еще ничего не доказывает.

— Само по себе — нет. Но в комплекте к нему прилагается вот что.

Он извлек еще одну шкатулочку, гораздо меньше, и тоже вручил ее мне.

В ней лежало золотое кольцо с печаткой и изображением его предка Геракла. Очень маленькое кольцо.

— Я спросил сделать его по твоему пальцу. Как обручальное кольцо.

Действительно, то был не обычный перстень, а новое сияющее кольцо, слишком маленькое для мужчины.

— Видишь, ты испортила мой сюрприз, — полушутя сказал он.

— Ты точно решил на мне жениться?

— Да. А почему тебе это кажется невероятным?

— Потому что ты отказался от меня, будучи свободным. А теперь, когда ты женат…

— Ах, вот оно что. Может быть, как раз это и подвигло меня к такому решению!

Он смеялся.

— Не шути!

Его улыбка растаяла.

— Какие тут шутки, я говорю серьезно. Богам ведомо, что решение далось мне нелегко, но я принял его еще до того, как приехал сюда. Теперь дело за твоим согласием.

Надо же, все-таки не я удивила его, а он меня. Я такого не ожидала.

— Да. Я согласна.

Антоний взял ожерелье и застегнул его на моей шее.

— Тогда надень его.

Прохладный металл лег на мою кожу как воротник. Он наклонился и поцеловал мою шею как раз над ожерельем, а потом взял меня за руку и стал надевать на мой палец кольцо.

— Нет, — сказала я. — Пока не надо. Это дурная примета. Не раньше, чем…

Он обнял меня, пробежался руками вверх и вниз по моей спине. У меня перехватило дыхание, я вздрогнула, но потом положила руки ему на грудь и с усилием отодвинулась от него.

— Нет, — сказала я. — Близости между нами не будет, пока мы не поженимся.

Это заявление стоило мне огромного напряжения воли, но я справилась, отстранилась на безопасное расстояние и перевела дух. Сердце билось так сильно, что ожерелье едва не подскакивало.

Он глянул на меня так, будто я сошла с ума. Все-таки его избаловали. Никто никогда с ним так не говорил, но сегодня он услышит правду.

— Тогда пусть это случится поскорее, — пробормотал Антоний.

— Как только ты сможешь устроить свадьбу, — сказала я. — А до церемонии ты должен подготовить указы о передаче мне земель, о которых мы говорили. И объявить о разводе с Октавией.

— Нет, — заартачился он. — Я не могу предъявить ей требование о разводе, пока она носит моего ребенка. Это непорядочно. И оскорбительно.

Ох уж этот Антоний с его вечным добросердечием и благородством! Но в данном случае он был прав. К чему бессмысленная жестокость?

— Хорошо, — согласилась я. — Но сразу после родов ты должен развестись.

— А какую брачную церемонию ты предпочтешь?

— Только не римскую, — ответила я.

По римскому обряду он женился уже неоднократно, и ни один из браков не удался. К тому же в Риме наш союз не считается законным.

— Тут неподалеку есть святилище Аполлона, говорят, очень древнее. Можем отправиться туда. Ты ведь любишь древности.

— Нет, только не Аполлон! Как мог ты забыть? Аполлон — покровитель Октавиана!

— Ах, да. А как насчет…

— Я знаю. Храм Исиды. Он наверняка здесь есть. Нам это подойдет, поскольку Исида — моя богиня, а твой бог — Дионис. Мы совершим там подношения, принесем обеты перед жрецом, а потом устроим торжество во дворце. Пригласим всех твоих римских командиров. Всех!

Я хотела, чтобы были сотни свидетелей.

— Конечно, — заявил Антоний, воздев руки. — Похоже, ты, еще не поняла. Я хочу, чтобы нашу свадьбу видел весь мир. Направляясь сюда, я отряхнул пыль Рима со своих сапог. Я оставил прошлое позади и не постыжусь предстать рядом с тобой перед всем светом.

Я поняла, что этот удивительный человек говорил искренне. Он снова поступал по-своему, не думая о последствиях. Но на сей раз это меня устраивало.

— Да, — кивнула я. Слова его ласкали мне душу, пусть же теперь подкрепит их делом. — Давай проведем церемонию завтра. А сейчас я покину тебя. Времени осталось немного, а нам нужно подготовиться.

Антоний и глазом не моргнул.

— Вот увидишь, все будет подготовлено в лучшем виде.

Вернувшись к себе, я некоторое время блуждала по комнатам в новом для меня дворце, как привидение, ибо пребывала в полном ошеломлении. Все мои «требования» были сто раз отрепетированы, но я не ожидала, что их примут так скоро. Завтра! Завтра я выйду замуж за человека, которого не видела четыре года! Это безумие в духе Диониса. Чтобы в такое поверить, нужно напиться до потери рассудка!

Ирас удивилась моему раннему возвращению, а когда увидела ожерелье, глаза ее расширились.

— Нравится? — спросила я, слегка коснувшись ожерелья рукой. Я чувствовала себя опьяненной; слишком мало происходящее походило на реальность. — Это свадебный подарок. Представь себе, я выхожу замуж. Завтра.

Она только охнула, не в силах найти нужные слова.

— Вам с Хармионой придется постараться, чтобы я выглядела достойной такого события. Надеюсь, церемониальный наряд, что я привезла с собой, подойдет.

Особый наряд был заказан мною специально перед этой поездкой, но даже про себя я не решалась называть его свадебным платьем.

— Достань его и проветри. А заодно позови Хармиону.

Ирас побежала исполнять приказание. Я мечтательно оглядела комнату.

Я выйду замуж — официально, публично. Всего через несколько часов.

— Госпожа, что я слышу? — вскричала, вбегая, Хармиона. — Ты выходишь замуж?

— Да. Завтра.

Мне не было нужды уточнять за кого.

— А что, разве не пора? — рассмеялась я. — В конце концов, нашим детям три года!

— Но…

— Хармиона, Ирас, ваша задача в том, чтобы завтра я была красивой! Ничего больше.

— Это мы можем, — отозвалась Хармиона. — Но я должна спросить… нет, ты должна спросить себя и ответить до завтра… Я знаю, что ты хочешь выйти замуж за Антония. Но хочешь ли ты заодно обручиться с Римом? И не уступишь ли при этом Риму Египет?

— Это уместный вопрос, — сказала я. — Я не только иду навстречу своему желанию, но и надеюсь сохранить Египет.

Проходили часы, а я лежала в темноте, в чужом городе, под чужим небом. Все было не так, как я себе представляла. Мною овладело чувство нереальности происходящего. Ну что ж, завтрашний день расставит все по местам.

Вопрос Хармионы… как ответить на него? В силу моего положения я не могла считать себя обычной невестой. Правда, я знала, что выхожу замуж за человека, а не за Рим. Он, как и Цезарь, был необычным сыном Рима — он понимал, что в мире есть и другие народы, и намеревался сосуществовать с ними — или, по крайней мере, не отказывать им в достоинстве и свободе под сенью римского орла.

Свадебную церемонию назначили на вторую половину дня. Воду для моей ванны доставили в бочках из знаменитых источников Антиохии, и я решила не добавлять туда масла или благовония, ибо Александр, отведавший этих вод по пути в Египет, сказал, что они похожи на материнское молоко. Ну а что можно добавить к молоку? Хармиона и Ирас тщательно вымыли мое тело, потом волосы, расчесали их, высушили перед жаровней и расчесали снова — так, что они заблестели. Не забыли отрезать ножницами локон, который перед церемонией предстояло поднести Исиде.

Мое платье в греческом стиле из бледно-голубого шелка висело на ветерке перед открытым окном, рядом с ним — вуаль из той же ткани. Перед свершением обряда я, по греческому обычаю скрою под ней лицо.

Служанки занялись моими руками: втирали в них миндальное масло, полировали ногти молотым жемчугом.

Осознавая всю важность сегодняшнего события и то, какое огромное значение оно имеет для будущего — не только моего, — я ощущала странное спокойствие. В конце концов, все уже решено, и мне оставалось лишь двигаться вперед, полагаясь на судьбу.

Она не казалась мне недоброй.

К храму Исиды нам предстояло ехать на колеснице Антония вместе с главным его командиром Канидием Крассом. Все остальные — Ирас, Хармиона, высшие римские командиры — двинутся следом. Свидетелей храмовой церемонии набралось около дюжины.

Антоний явился ко мне в комнату рано. Вид его был торжественным и серьезным. Он решительно взял меня за руку и повел вниз, к ожидавшей колеснице. Сквозь полупрозрачную вуаль я увидела там мужчину с длинным худощавым лицом. Он кивнул мне и плавно сдвинулся в сторону, чтобы освободить нам место. Процессия тронулась в молчании, нарушавшемся лишь цоканьем лошадиных копыт. Я всматривалась вперед: здания красивые, улицы выметенные и чистые. Толп не было, поскольку народу о предстоящем событии не объявляли.

Когда на очередном повороте я краем глаза успела приметить статую Тюхе, антиохийской богини судьбы, она загадочно взирала на нас, сжимая в руках сноп пшеницы. Колесница со стуком прокатила мимо.

У храма Исиды нас ожидал бритоголовый жрец, облаченный в ритуальное одеяние из белого полотна, с ведерком священной воды. За его спиной высилась прекрасная статуя Исиды, высеченная из самого белого мрамора, который я когда-либо видела. К ее ногам легло подношение — темная, сверкающая прядь моих волос.

Мы с Антонием остановились перед жрецом. Остальные, следовавшие позади, сгруппировались вокруг нас. Жрец воззвал к Исиде, прося ее, создательницу семьи и брака, соединить нас и принять наш союз под свое покровительство. Он спросил, по доброй ли воле становимся мы мужем и женой, на что каждый из нас ответил утвердительно. Антоний говорил громко и четко, я — гораздо тише. Я поймала себя на том, что мне трудно говорить. Священнослужитель попросил нас принести обеты верности, жить вместе и заботиться друг о друге всю оставшуюся жизнь. Не сдаваться перед невзгодами, сказал он, и не почивать на лаврах, но держаться вместе всегда и во всем, пока нас не разлучит смерть.

Кольцо в этой церемонии обязательным не было, но Антоний достал его и надел мне на палец, тем самым еще раз подтвердив, что берет меня в жены.

Статую Исиды окропили священной водой, прозвучали нужные молитвы, воскурили благовония, принесли в жертву мои волосы. Жрец звучным высоким голосом пропел ритуальный гимн.

Обряд завершился. Мы стали супругами. Антоний взялся за уголок моей вуали и попытался приподнять ее.

— Могу я увидеть лицо моей жены? — спросил он.

Но я остановила его.

— Нет, нет, позже.

Это соответствовало греческому обычаю.

Мы вернулись к колеснице, но путь обратно оказался гораздо дольше, ибо уже сгустились сумерки. Теперь сопровождающие двигались не за нами, а перед нами, с факелами в руках, распевая свадебные гимны. На колеснице все еще хранивший молчание Антоний взял мою руку — ту, на которой было кольцо, — и держал ее в своей. Золотое ожерелье тяжело лежало на моей шее.

Во дворце поджидало свадебное пиршество — горы приготовленной второпях, но свежей и вкусной еды. Были поданы жареные кабаны, копченый морской окунь, устрицы, угри и лобстеры, соленая рыба из Византия, финики из Иерихона, дыни, горы лепешек, сочившихся медом, с равнины Гиммет, и море прославленного лаодикейского вина.

Мне представили командиров, которым предстояло сыграть важную роль в грядущей кампании: смуглого и худощавого, похожего на сатира Марка Тития, Агенобарба — лысеющего, но с кустистой бородой, острым взглядом и (как мне рассказывали) еще более острым языком. Тут же был и Мунаций Планк с его лучезарной улыбкой и густой копной соломенных волос, и наш колесничий Канидий Красс, превосходивший остальных ростом. Его отличало скорбное выражение узкого лица; Антоний, улучив момент, объяснил мне, что этот малый всегда выглядит, как на похоронах. Держался Красс весьма учтиво, не выказывая по отношению ко мне ни малейших признаков враждебности.

Последним был Вентидий Басс, полководец, изгнавший парфян обратно за Евфрат и, как выразился Антоний, «обеспечивший нам возможность отметить сегодняшний праздник здесь, в Антиохии».

Басс натянуто поклонился. Он был старше прочих командиров и фактически принадлежал к поколению Цезаря.

— Басс уезжает в Рим для заслуженного триумфа, — с гордостью объявил Антоний. — И ты непременно расскажешь всем в Риме о сегодняшней церемонии, да?

Басс удивился.

— Что? Да, если ты… хочешь этого, благородный Антоний.

Очевидно, он думал, что Антоний не собирался оповещать Рим о своей восточной свадьбе.

— Да. Да, именно этого я и хочу. Будь добр, не забудь.

— Как тебе угодно.

— А теперь, — громогласно возгласил Антоний, привлекая всеобщее внимание, — я хочу объявить о своем свадебном подарке. — Он развернул свиток и начал читать: — Царице Клеопатре моим повелением передаются следующие земли: Кипр, западная Киликия, побережья и морские порты Финикии и Иудеи — за исключением Тира и Сидона, центральная Сирия, Аравия, бальзамовые рощи в Иерихоне и права на добычу битума в Мертвом море.

Все разговоры мгновенно стихли. Я уловила всеобщее потрясение и гнев.

Антоний свернул свиток, вложил мне в руки и простер над ним свои ладони.

— Это твое. Все твое.

Я поняла, что он передал мне не только бывшие владения Птолемеев, отошедшие к Риму, но и территории — такие, как Иерихон, Аравия или Мертвое море, — распоряжаться которыми сам не имел законного права. Передал гораздо больше, чем я просила.

— Благодарю тебя, — произнесла я, ощущая, как сгущается вокруг атмосфера враждебности.

Пора было уходить в наши покои. Большая компания проводила нас до дверей, и двери закрылись, однако для остальных свадебный пир не закончился. Снаружи доносилось пение свадебного хора.

Голоса смолкли, и я услышала удалявшиеся шаги. Мы остались одни.

Антоний поднял вуаль, открыв мое лицо.

— Да, это правда, — сказал он. — Другой подобной женщины не сыскать во всем нашем мире.

Он поцеловал меня, и на сей раз я не отстранилась.

Стоя перед постелью, я призналась ему, что боюсь, поскольку теперь не та, какой была раньше. Тяжкие роды близнецов оставили неизгладимый след, и я со страхом думала о том, как воспримет он эту перемену.

— Не пугай себя глупостями, — сказал Антоний, взяв мое лицо в свои широкие ладони. — Ты родила их от меня и для меня. Все, что связано с ними, для меня драгоценно.

Я думала, что забыла его, но оказалось, что нет. У тел своя особая память, и мое тело прекрасно помнило все, что относилось к его плоти.

Как жила я четыре года в разлуке?

Всю ночь, в промежутках меж нашими соитиями, я вставала и выглядывала на темную равнину, простиравшуюся за дворцом, на звездное небо. Созвездия выглядели здесь иначе, чем в Александрии. Ночное небо Антиохии, каким оно было в конце осени, навсегда останется для меня священным воспоминанием: оно неотделимо и от восторга воссоединения с Антонием, и от радостного осознания того, что мы на это решились.

Глава 21

Первые несколько дней я пребывала в особом состоянии ума: я пыталась по-настоящему осознать, что я теперь действительно замужем. Казалось бы, что это меняло, но на самом деле тот символический обряд поменял мое самоощущение. Почти все мои тридцать три года я была одинока — безжалостно одинока. Да, я любила, и меня любили; да, я проводила ночи с Цезарем, а потом с Антонием, но это ничего не меняло: если сложить все дни, проведенные с обоими моими возлюбленными, получился бы от силы год. Один год из тридцати трех. Я рожала детей и воспитывала их одна, я правила одна, ибо Мардиан и Эпафродит, при всей их ценности, оставались лишь советниками и слугами.

Теперь у меня появился муж — постоянный спутник в любви и, что немаловажно, в политике. Это было непривычно и порой ощущалось как некое приятное отягощение — подобно золотому свадебному ожерелью на шее. Оно красивое и очень ценное — но оно не кажется естественным.

Нельзя сказать, что с Антонием трудно жить. Я уже знала, каким он может быть услужливым и уступчивым, знала, что его способность воодушевляться позволяла превратить любой заурядный день в праздник. В этом заключалась часть его очарования. Но теперь наши планы должны согласовываться, наши цели должны быть едины; мы никоим образом не должны отрываться друг от друга, ни один из нас не имеет права сказать другому: «Делай как знаешь, мне безразлично». Теперь мы стали несказанно важны друг для друга, а значит, находились в огромной зависимости.

Правда, именно к такому я и стремилась. Или думала, что стремилась. А Антоний так воздействовал на меня, что если возникали сомнения, то рядом с ним они исчезали.

В Антиохию пришла зима, и это место, столь восхитительное летом, стало унылым и мрачным: то зарядят долгие ливни, то стоят промозглые туманы. Мне хотелось вернуться в Александрию, но Антонию необходимо было пребывать там, где он готовил к походу свою армию. Чтобы не расставаться с ним так быстро после свадьбы, я тоже осталась. Дни моего супруга заполняли обычные хлопоты военачальника, а вечерами чаще всего происходили пирушки, обычные для любого места, где расположилась на зимних квартирах армия.

Но были еще и ночи, которые мы проводили вместе: порой тихие, когда Антоний изучал донесения и карты, составляя планы будущих сражений, а я позволяла себе роскошь читать поэмы и философские трактаты; и другие — страстные, подогретые нашей долгой разлукой и вдохновленные тем, что мы полностью принадлежим друг другу.

Бывали, как водится, и ссоры. Первая случилась по получении письма от Октавии, написанного еще до того, как она узнала о нашем браке.

Антоний прочел послание вслух, и оно прозвучало с почти комическим занудством:

«И ты, несомненно, получил бы удовольствие, послушав Горация, который читал свои произведения на публичном собрании…»

— Да, какое горе, что я все пропустил! — потешался Антоний. — Интересно, чем мы в это время занимались. Помню я Горация, он вечно нагонял на меня скуку.

— Вот, значит, как? И зачем же Октавия все время приглашала его?

— Да ведь они оба зануды, друг другу под стать. Если хочешь знать, заниматься с ней любовью было все равно что… что…

— Не хочу я этого знать! И слушать об этом не желаю!

Как бы они там ни спали с Октавией, мне в то время приходилось спать одной. В чем, между прочим, радости мало.

— Все равно, что ничего, — гнул свое Антоний.

— От «ничего» дети не рождаются, — раздраженно буркнула я. — А ты, между прочим, занимаясь «ничем», дважды стал отцом.

— Она была моей женой. Она имела право…

— Слышать не желаю о ее правах! А ты, значит, не забывал об обязанностях, потому что твой драгоценный Октавиан ночами торчал у тебя под окнами, проверяя, как обстоит дело с исполнением супружеского долга.

Антоний лишь рассмеялся, сочтя это забавным.

— По правде сказать, Октавиан был бы не прочь забрести и в спальню.

— Ах, как смешно!

— А разве нет? И с чего ты завела этот разговор?

— Ты первый начал! Стал читать ее письмо. — Я указала на свиток, который Антоний все еще держал в руке, не успев бросить в корзину для писем.

— Ну, больше не хочу! Я подумал, что, если не прочту его, ты неправильно это истолкуешь. — Он помахал письмом. — Да мне на него наплевать. Забудь! Почему это так тебя беспокоит?

— А почему так тебя беспокоит Цезарь?

Вид медальона повергал Антония в конвульсии, так что я волей-неволей перестала его носить, решив сохранить и со временем передать Цезариону.

— Потому что он… потому что он Цезарь! Кому охота идти по стопам Цезаря? Но Октавия… В ней нет ничего особенного. — Он стал потирать себе запястья. — Впрочем, ты права. И то и другое глупо. Всякий, кто отравляет настоящее прошлым, глупец.

Антоний встал со скамьи и подошел ко мне. На лице его появилось сосредоточенное выражение.

— Давай лучше наслаждаться сладостным даром богов.

Он погладил меня по волосам и привлек к себе.

— Не сейчас! — встревоженно промолвила я. — Разве не помнишь: ты назначил аудиенцию послам из Каппадокии?

Меня всегда поражала способность Антония возбуждаться в самое неподходящее время.

— Ничего не поделаешь. Пусть найдут себе развлечение, пока мы развлечемся по-своему, — заявил он, подхватив меня на руки и направляясь в спальню. — В Риме есть свадебный обычай: муж должен перенести жену через порог. Если я споткнусь, это дурной знак. Оп-па!

Он ловко переступил порог и положил меня на постель.

— Препятствие позади, беда нас миновала. Я сделаю вид, будто ты моя пленница, — прохрипел Антоний, ища губами мои губы и обшаривая меня жадными руками. — Будто тебя захватили в твоем дворце, связали и доставили ко мне.

— Почему ты все превращаешь в игру? — прошептала я.

Теперь он возбудил и меня.

— А разве Дионис — не бог актеров? — спросил он.

Его губы перебегали к моей шее, ложбинке на горле. Антоний навалился на меня, вдавливая в матрас. Я и вправду почувствовала себя пленницей, только вот ни малейшего желания убежать у меня не было. Я обняла его, скользнула руками вниз по его плечам и спине. Прикосновение к его мускулистому телу изгнало из моей головы все остальное. Я содрогнулась от нахлынувшего желания.

— Господин, послы… — донесся из комнаты перед спальней неуверенный голос.

— Послы… пусть подождут… намного.

Я едва услышала его слова: он произнес их, почти не отрывая губ от моего тела.

Этот неожиданный приступ желания не оставил ему времени даже снять одежду. Так что ему не стоило большого труда подготовиться к встрече послов — разве что разгладить волосы, что он и сделал, устремляясь к двери. Я осталась лежать в ошеломлении, словно после урагана или иного удара стихии. Таков был в своем неистовом вожделении Антоний.

Я посмотрела на плывущие по небу облака и убедилась, что они продвинулись не так уж далеко. Антоний оказался прав: послам не пришлось ждать долго. Границы приличий он не преступил.

Словно надвигавшееся землетрясение, весть о предстоящей кампании Антония распространялась по всему Востоку, заставляя многих замереть в тревожном ожидании. Прошло почти двадцать лет со времени катастрофического поражения римлян при Каррах, и всем было известно, что римляне никогда не оставляют свой позор неотмщенным. Десять лет назад Цезарь намеревался покарать парфян, но он пал. Возмездие пришлось отложить, но в его неотвратимости никто не сомневался.

Толки о численности и мощи армии шли перед ней, как трубачи, раздувая и без того огромное множество слухов до неимоверного масштаба. Одни, ссылаясь на армянских купцов, говорили о половине миллиона солдат, другие из надежных источников на Черном море прознали про целый миллион. Особенности снаряжения держались в тайне, но ходили слухи, что наряду с боевыми машинами, измышлениями римских механиков, на сей раз в ход пустят и смертоносное искусство черных магов Египта. Вовсю готовились осадные башни с огнеупорным покрытием, баллисты, метавшие стрелы на милю и имевшие приспособления для ночного прицеливания, взрывающиеся заряды для катапульт и специальные наборы легких, не подверженных порче продуктов, позволявшие армии проводить месяцы в поле, не испытывая затруднений со снабжением.

Как-то вечером после обеда Антоний рассказывал мне обо всех этих чудесах, валяясь в гнезде из подушек, сооруженном на широком ложе. Мне это напомнило об устроенной когда-то для Цезаря восточной «комнате отдохновения».

— Да, — мечтательно промолвил, заложив руки за голову, — похоже, я командую сверхъестественной силой. Подумать только: пайки, что никогда не черствеют! — Его голос возвысился в восхищении. — Армия, которая в состоянии нести с собой все необходимые припасы, не зависит ни от местности, ни от поставок. Это подлинное чудо! Одни лишь слухи сделают половину дела, обратив врагов в бегство еще до моего появления.

Слушая его самодовольный голос, я невольно подумала, что он залежался на подушках. Пора бы и встряхнуться. Пришло время вновь отправляться в поход, ведь после победоносного сражения при Филиппах минуло уже пять лет. Солдат не может позволить себя пировать, развлекаться и предаваться мечтам столь долгий срок. Разве в жизни Цезаря было целых пять лет, когда он не вел ни одной войны?

«Перестань сравнивать его с Цезарем», — сказала я себе.

Но весь мир сравнивает его с Цезарем. Эта кампания предназначена уравнять его с Цезарем и выполнить замысел Цезаря. Показать, кто истинный наследник и преемник Цезаря. В этом вся суть.

Да, пять лет бездействия — это слишком долго. Так можно растерять всю энергию. Пускай поскорей приступает к делу.

— Вряд ли стоит считать противника трусливым и глупым и надеяться на чудеса, — сказала я. — Скорее всего, вести войну и побеждать придется старым проверенным способом. Чем тешить меня и себя сказками, скажи лучше, какова сейчас численность твоих войск.

— Когда Канидий вернет свои легионы из Армении, где он зимует, численность достигнет шестнадцати легионов. Точнее, шестнадцати не до конца укомплектованных легионов. Но это хорошие солдаты, опытные римские легионеры. Как раз такие солдаты, каких теперь мне сильно недостает.

— Потому что Октавиан, вопреки имеющимся договоренностям, не дает тебе набирать войска в Италии, — заметила я. — А где двадцать тысяч солдат, обещанных тебе в обмен на корабли, что ты привел к нему в прошлом году? Можешь не отвечать, мы и так хорошо знаем!

Кажется, именно этот обман заставил Антония взглянуть на своего коварного соправителя открытыми глазами.

— Да вижу я, что от него и сотни солдат не дождешься, — угрюмо буркнул Антоний. — Но ничего, после похода против Парфии я…

— После завоевания Парфии, — поправила я его.

— После завоевания Парфии я не буду нуждаться в его помощи, — закончил фразу Антоний. — Как уже сказано, я выведу на поле боя шестьдесят тысяч римских легионеров, подкрепленные тридцатью тысячами войск. Половину из них выставят цари Армении и Понта.

— Ты им доверяешь? — спросила я.

— Если бы я не доверял иностранным союзникам, как мог бы доверять тебе? — улыбнулся он.

— Ты не женат ни на Артавазде Армянском, ни на Полемоне Понтийском.

Теперь он рассмеялся.

— Клянусь Геркалом, нет!

— Армения близка к Парфии по обычаям и вере, — сказала я. — Какие у тебя есть основания верить, что эти правители искренне поддержат Рим? Мне кажется весьма рискованным выступать против Парфии, подставляя сомнительным союзникам незащищенную спину.

Он вздохнул.

— Ты мудрый полководец. Конечно, нам следовало бы сразу после побед, одержанных в Армении Канидием, разместить там свои гарнизоны, но лишних войск у нас нет. Царь Армении кажется вполне лояльным. Он собирается выставить нам в помощь небольшую армию и лично будет ею командовать.

— Мне это не нравится, — отозвалась я.

— Ты привыкла не доверять решительно никому.

— Если я сейчас жива и сижу рядом с тобой, то только благодаря своей подозрительности.

Никто из моих братьев и сестер не умер естественной смертью, кроме младшего Птолемея.

— Я от всей души рад, что ты жива, — промолвил он, потянувшись и коснувшись моих волос. — Но хватит сидеть, ложись рядом со мной. Смотришь на меня сверху вниз, да еще так строго.

— А я не могу четко мыслить, развалившись среди подушек, особенно рядом с тобой. Скажи лучше, где заметки Цезаря, по которым ты спланировал кампанию? Мне хотелось бы взглянуть на них.

— Ты мне не веришь?

— Конечно верю.

На самом деле я знала, что Антоний не останавливался перед внесением изменений в бумаги и даже перед подделкой документов, якобы «найденных» им в доме Цезаря, — в первую очередь тех, что касались назначения на должности и наследования. Он сам признался мне в этом. Тогда это было оправданно, поскольку давало ему возможность противопоставить что-то убийцам и получить перед ними преимущество. Но одно дело — политика, другое — война. Я не могла не беспокоиться, поскольку прежде Антонию не приходилось планировать и проводить столь грандиозную кампанию. Его полководческие успехи были связаны с операциями куда меньшего масштаба. Новое предприятие требовало не только видения всей кампании в целом, но и гениальной прозорливости, позволявшей смотреть в перспективу и не упускать деталей. Нелегкая задача даже для Цезаря.

— Я покажу их тебе сегодня вечером, попозже, — пообещал Антоний. — Документы не здесь, а в другой части дворца. Сейчас у меня настроение не папирусы ворошить, а лежать здесь в свое удовольствие, наслаждаться чувством сытости, приятным теплом от этого (он указал на бронзовую жаровню на треноге) и радоваться тому, что мне не приходится зябнуть снаружи.

Погода в ту ночь и впрямь была мерзкая: холодный моросящий дождь почти проникал сквозь стены.

— Если боги будут ко мне благосклонны, в следующем году в это время я буду зимовать близ Вавилона. Там тепло и можно спокойно ночевать в полевом лагере под открытым небом.

— В отличие от Армении с ее снегами и горами. Или Мидии. Да, — согласилась я, — к зиме тебе необходимо добраться до Вавилона.

На осуществление этой кампании уйдет никак не меньше двух лет. Я знала, что Цезарь рассчитывал даже на три года, исходя из опыта боевых действий в Галлии и имея в виду, что непредвиденных задержек не избежать. Мысль о разлуке с Антонием, такой скорой и такой долгой, меня пугала. О том, что мы можем разлучиться навсегда, я запретила себе даже думать: Исида не будет ко мне столь жестока.

— В самом слове «Вавилон» таится магия, — сказал он. — По правде говоря, я никогда не думал, что именно мне, первому полководцу Запада со времен Александра, выпадет честь воевать там. Судьба капризна, разве не так? Почему она должна подарить мне то, в чем отказала Цезарю?

— Ты сам ответил: потому что она капризна. Глуха к уговорам и не склонна отвечать на вопросы. А еще порой она развлекается, предлагая свои дары тем, кто не особенно к ним стремится. Возможно, Цезарь желал слишком сильно.

Признаюсь, я много размышляла на эту тему, гадая: следует ли считать, что желание и стремление препятствуют достижению цели? Вразумительного ответа у меня так и не нашлось.

Антоний приподнялся, опершись на локоть.

— Когда умер мой отец — а мне шел одиннадцатый год, — в наследство мне достались старинное, но подрастерявшее блеск имя, пустой кошелек да семейные дрязги. Не слишком многообещающее начало. Но теперь, тридцать пять лет спустя, я называю своей женой царицу великой страны и собираюсь повести в бой самую сильную и подготовленную армию, какую выставлял Рим за последнее время — а может быть, и за все времена. Что ни говори, а Фортуна сопутствует мне.

— Я слышала, что твоей молодости сопутствовали скандалы: ты был замешан в неприглядных историях, что не способствовало возвышению.

— Верно. Но мне надоело беспутство, а поскольку на меня еще и наседали заимодавцы, я счел за благо уехать в Грецию изучать ораторское искусство. Вообще-то, оно считалось у нас фамильным занятием, так что предлог был. А потом новый префект Габиний по пути в Сирию заметил меня на воинском ристалище и пригласил отправиться с ним в должности начальника кавалерии.

— Это твоя первая большая удача, — заметила я. — Представь себе, ведь Габиний мог посетить ристалище и в другой день.

— Ты права, — согласился Антоний. — Вторая крупная удача, безусловно, заключалась в том, что Габиний согласился восстановить на троне твоего отца и направил кавалерию в Египет. Это привело меня в Александрию, где я впервые увидел тебя.

В то время это казалось лишь деталью — симпатичный молодой римлянин, с учтивой терпимостью отнесшийся к слабости моего отца. Я была благодарна ему, я удивлялась, что римлянин может быть таким милым, но ничего судьбоносного в нашей встрече не усматривала.

— Уверена, в то время ты не заметил во мне ничего особенного, — заявила я.

— О нет, ты ошибаешься! — возразил он и выпрямился. — Еще как заметил! Я сразу тобой увлекся.

Я не выдержала и рассмеялась. Конечно, приятно слышать такое от возлюбленного, но если это не просто комплимент, его подводит память.

— Мне уже доводилось слышать об этом раньше, но, уж прости, верится с трудом. В ту пору мне исполнилось всего четырнадцать. К тому же после всех потрясений с заговорами и дворцовыми переворотами я пребывала не в лучшем виде. Радовалась тому, что осталась в живых. Чем я могла произвести на тебя впечатление?

В ту пору я пережила столь сильный страх, что отчетливо помнила это чувство. Слишком отчетливо.

— Тем, как ты стояла, — без колебаний ответил он. — С первого взгляда видна царевна.

Я воззрилась на него в недоумении, и Антоний поспешил объяснить:

— То, как ты держалась после тех испытаний, после всей неопределенности и опасностей, было очень трогательно и производило сильное впечатление. Я сразу понял, что ты — не обычный человек.

— Значит, тебя поразила моя осанка, манера держаться?

— Именно. В этом заключалось нечто особенное!

Надо же, а я тогда об осанке и не думала: в своей внешности меня больше волновал рост, волосы, чистота кожи.

— Ты увидел во мне то, чего сама я не могла разглядеть, — сказала я. — Наверное, стоит поблагодарить тебя за зоркость и наблюдательность.

Я немного помолчала.

— Но Габиний дорого заплатил за помощь, оказанную моему отцу, — это стоило лишения должности и опалы. Как ты избежал неприятностей?

— Мне повезло — опять это слово! Поскольку я занимал подчиненное положение, то никак не мог разделить вину Габиния, оказавшего открытое неповиновение сенату. И все же я рассудил, что лучше всего убраться от Рима подальше, и отправился в Галлию служить легатом под началом Цезаря. Так мне повезло в третий раз, ибо все остальное явилось следствием этого. Цезарь заметил меня, стал давать мне ответственные поручения, доверял мне… И когда во время войны с Помпеем я в глухую ночь рискнул всем в смертельной авантюре и прорвал морскую блокаду, Цезарь увидел во мне такого же игрока, как он сам, и проникся симпатией. В последней битве я командовал левым крылом его армии, сражавшейся с противником, имевшим подавляющее превосходство. В том сражении Цезарь одержал победу, и я разделил ее с ним.

У него было внушительное наследие. Судьба и вправду вела его шаг за шагом к чему-то очень большому.

Но и я, прежде чем оказаться здесь, столкнулась с множеством опасностей и крутых перемен. Пусть же хранители наших судеб не покинут нас теперь, накануне величайшего испытания!

— Если я думаю об этом слишком много, на меня нападает дрожь, — призналась я.

— Тогда не думай. Если идешь по узкому уступу, лучше не смотреть вниз. Стоит поддаться робости, как голова закружится, ты потеряешь равновесие и рухнешь в пропасть, — ответил он.

— Так-то оно так, — согласилась я. — Но тебе предстоит вести армию, и к этому следует подготовиться. Не зная о твоих планах, я буду переживать и бояться за тебя гораздо больше. Если заботишься о моем спокойствии, познакомь меня с ними.

— Что, прямо сейчас? — застонал Антоний. — Взять и выложить перед тобой карты? — Он встал и воздел руки. — Я так и сделаю, но имей в виду: их великое множество.

«Тем лучше, — подумалось мне. — Чем больше имеется материалов, тем тщательнее проведена подготовка, а значит, наши шансы победить повышаются».

— Ничего страшного. Еще рано, и я совсем не устала.

Вниз по бесконечным холодным и неосвещенным коридорам — ох уж это пристрастие Селевкидов ко всему огромному! — он повел меня к покоям, где хранились военные архивы и документы. Сонный страж, совсем юный парнишка, подскочил, вытянулся по стойке «смирно» и поспешил зажечь огонь и дополнительные лампы, чтобы разогнать сумрак и промозглую унылую сырость.

Антоний распахнул сундук, вытащил оттуда охапку свитков и плюхнул их на большой стол.

— Самые лучшие карты, какие у нас есть, — сказал он.

Две карты сползли со стола и легли у его ног. Самую большую он расстелил на столе, прижав тяжелой масляной лампой.

— Вот — здесь весь регион, от Сирии до Парфии и за ее пределами, — сказал он.

Столь масштабный и подробный чертеж произвел на меня впечатление.

— Где ты взял такую прекрасную карту? — спросила я.

— Сам начертил, — отозвался он. — Свел вместе все разведданные об этой территории. Смотри… — Он указал на обширные пространства за извилистой голубой линией реки. — Видишь, эти земли тянутся на восток, все дальше и дальше. Мы привыкли к тому, что река Тигр — это граница, за которой лежит восточная часть мира. Для жителя Парфии это дальний запад.

— Их мир далеко за краем нашего, — сказала я. — Мне известно, что парфяне пришли с самого края востока, из какой-то неведомой пустыни. Они и по сей день сражаются, как кочевники пустынь, более всего полагаясь на коней и луки. Если греки связаны с морем, а римляне — с землей, то парфяне ближе всего к воздуху.

Антоний хмыкнул, опершись на локти, и глянул на карту.

— Да, их стрелы со свистом проносятся по воздуху, причем передние и задние ряды лучников стреляют под разными углами, так что нам не удается прикрыть всех пехотинцев щитами. Но в предстоящей войне я намерен навязать им нашу римскую тактику. Мои пращники способны метать свинцовые ядра дальше, чем летят парфянские стрелы. К тому же от этих снарядов не уберегут доспехи. Скоро азиаты увидят, что и воздух принадлежит не им.

Может быть, он был прав. Тем не менее парфяне славились как искусные наездники, а выражение «парфянская стрела» обозначало смертоносно меткую стрелу, пущенную через плечо при притворном отступлении. Они изобрели короткие луки, удобные для использования всадниками, держали целые отряды вьючных верблюдов, занимавшихся исключительно подвозом стрел, так что их запас никогда не иссякал, и старались сражаться только с помощью метательного оружия, не давая втянуть себя в рукопашную.

— Я планирую встретить Канидия здесь, — он ткнул пальцем в Армению на карте, — и объединить наши армии. Потом мы направимся на юг, пересечем горы и двинемся на Фрааспу, где хранится царская казна. Когда наши легионы пойдут на приступ городских стен, врагам волей-неволей придется драться на римский лад. Ведь город — не всадник, ускакать не может. — Антоний рассмеялся. — Хотят они или нет, но им придется не выматывать нас бесконечными отступлениями, а драться лицом к лицу, как подобает воинам. Жаль только, что та местность бедна лесом. Изготовить тараны и осадные машины на месте не из чего, придется тащить с собой.

— Ты повезешь их в обозе? Но это утомительно и замедлит продвижение.

— Верно, но без машин мне не заставить их сдаться.

— А как именно планировал провести эту кампанию Цезарь? — спокойно поинтересовалась я.

— Он также планировал напасть с севера, а не с западного направления, ставшего роковым для Красса. У него тоже было шестнадцать легионов, и он хотел, чтобы его солдаты приобрели некоторый опыт борьбы с парфянами и усвоили их методы ведения боя в мелких стычках, прежде чем развернуть полномасштабное наступление.

— Могу я взглянуть на его бумаги?

Антоний нахмурился, ему явно не хотелось их доставать. Почему? Неужели у Цезаря были другие планы, от которых Антоний отказался? Может, он просто воспользовался магическим именем Цезаря, чтобы придать убедительность собственной стратегии?

— Ладно, — буркнул он.

Потом направился к маленькой шкатулке на другом столе, открыл ее и вытащил связку документов. То были не аккуратно сложенные бумаги человека, имевшего возможность спокойно убрать их в ларец по завершении работы, но разрозненные пергамента и папирусы, собранные вперемешку, как попало, когда их хозяина настигла внезапная смерть.

— Именно в таком виде я их и нашел, — сказал он, вручая документы мне. — Клянусь.

Мне было немного боязно разбирать их: я вовсе не хотела, чтобы мои опасения подтвердились, да и просто робела, представляя себе, что выпускаю на волю сохранившуюся в свитках мощь Цезаря.

И все же я сделала это. Я разгладила бумаги и прижала их уголки масляными лампами. После чего на меня буквально обрушились строки, пусть и содержавшие новые для меня мысли, но написанные слишком знакомым почерком.

Это было какое-то чудо: чернила, буквы, все мне знакомо, все принадлежало ему, — и теперь, по прошествии столь долгого времени, он делился со мной не знакомыми мне замыслами.

Судя по торопливым наброскам, порой сделанным прямо поверх карт, дело обстояло именно так, как говорил Антоний: он собирался следовать маршрутом, избранным Цезарем. Я испытала огромное облегчение, как будто это уже гарантировало успех. В то же время мне стало стыдно: выходило, что я не доверяю мужу и не ценю его как полководца.

Подняв глаза, я встретила внимательный взгляд Антония. Когда я читала заметки, он следил за выражением моего лица, пытаясь проникнуть в мои мысли. Оставалось надеяться, что это ему не удалось.

— Ну, убедилась? Все как я говорил.

— В основном, — кивнула я. — Но я поняла, что он планировал разместить в Армении гарнизон, а ты…

— Я говорил тебе, что у меня нет на это лишних солдат. Армянский царь — наш союзник, и он сам участвует…

— Да, да, ты говорил. Я только хотела сказать…

— Красс имел лишь восемь легионов. В отличие от него у меня войск достаточно.

— Похоже, что Цезарь собирался захватить Экбатану и отрезать Вавилон от Парфии.

— И я так сделаю. Но чтобы добраться до Экбатаны, нужно захватить Фрааспу.

— Конечно.

Я бережно сложила бумаги. Мне очень не хотелось убирать их так скоро, но они рассказали мне все, что я хотела узнать о будущих завоеваниях, заодно пробудив старые воспоминания.

— Возьми. — Я отдала ему документы.

Он вернул их на место, как жрец — священные реликвии. Может быть, Антоний и правда чувствовал, что совершает священнодействие. В Риме он служил жрецом культа Юлия Цезаря, но здесь, на границах римского мира, принял на себя высокую роль наследника Цезаря. А возможен ли более искренний акт почитания, чем исполнение последней воли?

Плотно закрыв ларец, Антоний гневно произнес:

— Парфяне знали о его планах, обрадовались его смерти и даже отрядили к Филиппам, в помощь убийцам, небольшое войско. Тем самым они показали, что заслуживают мести. Мы не можем оставить это без последствий.

— Нет. Не можем.

От имени Цезаря мы обязаны преследовать их до самого сердца их твердыни — так же безжалостно, как сделал бы это он сам.

Снаружи доносился шум холодного дождя. Сейчас, в темную зимнюю ночь, с трудом верилось, что теплая погода вернется и Антоний действительно отправится в Парфию. Путь предстоял долгий — более трех сотен миль до назначенного места встречи с Канидием, а потом, после объединения сил, еще четыреста миль через горные перевалы и тропы к Фрааспе. До Экбатаны еще сто пятьдесят миль пути к югу. То есть в общей сложности легионы должны преодолеть около тысячи римских миль по труднопроходимой местности, на большей части которой их поджидают враги. Пеший переход в тысячу миль для армии в полном оснащении, отягощенной обозом, — нелегкое испытание. Можно считать чудом, если он доберется до Экбатаны к следующей зиме. К сожалению, все упиралось в горы: зимой они непреодолимы, и выступить раньше не представляется возможным.

— На это уйдет так много времени! — вырвалось у меня.

— Да, — подтвердил Антоний, вернувшись к столу. — А сколько времени потеряно из-за того, что приходилось откладывать подготовку кампании! И все из-за Октавиана: он просил меня о помощи, призывал в Италию, назначал встречи, а потом от них уклонялся. — В голосе Антония прорывались непривычные нотки гнева. — Он чинил помехи на моем пути, чтобы оттянуть начало похода.

— Да, и мы прекрасно знаем почему, — подхватила я. — Он не хотел, чтобы ты занял то положение, что уготовила тебе судьба. Благодарение Исиде, теперь твои глаза открылись, и ты увидел подоплеку его коварных маневров! Пусть в следующем морском сражении Секст потопит его корабли! Пусть к твоему возвращению из Парфии от Октавиана не останется ничего, кроме выброшенного на берег разбитого корабля без мачты!

— Ну, ты увидела все, что хотела? — вежливо спросил Антоний, сворачивая карты.

— Да.

Во всяком случае, я увидела и оценила размах стоящей перед ним задачи.

— Я непременно провожу тебя. По крайней мере, до Армении, — заявила я. — А может быть, и дальше.

— Буду рад, конечно, — с удивлением сказал он, — но только…

— В конце концов, разве я не поддерживаю твою кампанию египетскими деньгами?

Я вложила в его поход триста талантов — достаточно, чтобы содержать шесть легионов в течение года. Антонию было трудно собрать средства на Востоке, где все было выжато сначала Крассом, а потом парфянами. Требовать у союзников не имело смысла: у них почти ничего не осталось.

— Постараюсь тебя не отвлекать, — добавила я, не удержавшись от того, чтобы не подразнить его.

— Ладно. Но перед тем, как мы выступим в горы, я отошлю тебя обратно, — проговорил Антоний. — Один из нас обязательно должен пережить этот поход.

— Да, конечно, — отозвалась я, обнимая его и положив голову ему на грудь. И вспомнила о «девяноста девяти солдатах».

— Пока мы не отправились в путь, — продолжал он, — пожалуйста, пошли за нашими детьми. Я хочу увидеть их на тот случай, если…

«На тот случай, если окажусь одним из девяноста девяти, а не сотым».

— Да, конечно.

«Интересно, — подумала я, — высказывал ли Октавиан Ливии надежду на то, что парфяне позаботятся об Антонии вместо него? Как я только что предположила, что Секст позаботится об Октавиане вместо нас».

Глава 22

Я ощущала себя так, будто угодила в центр пейзажа, изображенного на стене римской виллы: меня окружали сотни видов зелени. Здесь была густая зелень кипарисов, яркая зелень весенних лугов, серебристая зелень старых оливковых деревьев, светлая зелень только что сжатых полей, широко расстилавшихся по равнине, а в отдалении — синеватая зелень мелководного залива Александретта. Позади нас вздымалась в небо гора Сильпий, а мы нежились на ее склоне, наслаждаясь солнечным теплом и прихваченными с собой закусками.

Сюда доносился мягкий перезвон колокольчиков коз, которые паслись выше по склону. Я представила себе, что это козы самого Пана, и если прислушаться как следует, можно услышать и его флейту.

— Эй! — Антоний наклонился и надел мне на голову венок из полевых цветов.

Их изящные листья и лепестки приятно холодили чело, нежный запах фиалок и ноготков убаюкивал. Рассеянно сняв венок с головы, я воззрилась на переплетение цветов.

— Что это? — спросила я, увидев незнакомый розоватый цветок со скрученными листьями.

— Дикая орхидея, — ответил Антоний.

Я удивилась: не ожидала, что он это знает.

— Я очень много дней провел в полях, — сказал он, будто прочел мои мысли. — Порой приходилось выживать на подножном корму, так что растения изучить пришлось. Там, — Антоний указал на зеленый склон, где резвились наши дети, — я добывал себе пропитание. — Потом он поднял два венка поменьше, предназначавшиеся для детей, и со смехом сказал: — Венец на чело моей супруги и такие же для моих детей. Ведь все вы царской крови.

Похоже, он не отказался бы от венца и для себя.

— Ты добудешь корону, — заверила я его, — когда покоришь Парфию.

— Не будем опережать события, — поспешно промолвил Антоний. — Я не хочу говорить сегодня ни о чем, кроме голубых небес, плывущих облаков, горных ручьев и наших детей.

Александр и Селена приблизились, запинаясь об усеивавшие горный склон камни. Им было по три с половиной года, и они с радостью, как все малыши, резвились на свежем воздухе.

— Для тебя, царевич, — торжественно заявил Антоний, надевая на голову Александра веночек, почти затерявшийся среди его густых кудряшек. — И для тебя.

В веночек для Селены было вплетено больше маков. Она приняла его с царственным видом.

— Молодец, — похвалил дочь Антоний и, уже обращаясь ко мне, добавил: — Видишь, эта манера держаться у нее от тебя. Наследственное, такому не научишься.

Я положила руки ему на плечи. Казалось, Антоний необычайно гордился близнецами, словно своими единственными детьми. Сходство между отцом и сыном бросалось в глаза — у Александра было то же широкое лицо с крупными чертами, что и у Антония; но истинное сходство заключалось в их бьющей через край энергии, упорстве и бесстрашии. Александр не признавал никаких препятствий, а если набивал шишки, не куксился и не ныл.

Селена, под стать «лунному» имени, таила в себе некую загадку. Она не походила ни на Антония, ни на меня, а из-за бледной кожи ее можно было принять за северянку. Не столь энергичная, как брат, она отличалась необычайным для такой малышки самообладанием и скупостью в выражении чувств — и в радости, и в печали.

Я сдержала свое обещание и послала за детьми. Они провели здесь уже почти месяц. Мардиан прибыл с ними, чтобы обсудить со мной государственные дела и обговорить планы на следующие несколько месяцев. Антиохия пришлась ему по вкусу, он наслаждался здешней фривольностью, а на всем известную сварливость местных жителей и их чрезмерную любовь к роскоши не обращал внимания. Он говорил, что александрийцам присущи те же недостатки.

— Зато по части учености Антиохии далеко до Александрии, — заявила я, защищая свой город.

— Только вот когда уличная толпа в Александрии начинает бунтовать, образование не мешает ей буйствовать, словно орде дикарей.

— Может, и так. Здесь, в Антиохии, народ изнежен до того, что ленится даже вылезти из ароматических ванн и образовать толпу, — заметила я.

— Оно и к лучшему, — парировал Мардиан. — На улицах спокойнее и чище.

Знакомство с Антонием произвело на Александра и Селену сильное впечатление. До недавнего времени они считали, что их отец тоже умер, как отец Цезариона, и находили пребывание на небесах нормальным для такого полубожественного существа. Теперь, когда он появился рядом, они не сводили с него глаз и без конца спрашивали:

— А ты и вправду наш отец? А ты останешься с нами?

— Да, — ответил Антоний, услышав это в первый раз, и обнял их обоих. — Да, я останусь с вами, хотя время от времени мне придется отлучаться. Но я всегда буду возвращаться.

Сейчас он с закрытыми глазами лежал на одеяле, расстеленном на земле.

— Я сосчитаю до ста, а вы прячьтесь, — сказал он. — Если я не сумею найти вас, пока вы будете сами считать до ста, можете выбрать для себя награду. — Он открыл один глаз и воззрился на них. — Готовы?

Пискнув, дети сорвались с места.

— Один, два…

Он добрался до десяти и остановился.

— Это займет их на некоторое время, — сказал он, сел и поцеловал меня.

— Ты обманул их! — сказала я. — Бедные дети…

— Лишние минуты позволят им получше спрятаться, — заверил он.

Позади нас звяканье козьих колокольчиков стало громче, и оливковые деревья, укрывавшие нас тенью, зашелестели на легком ветерке. Казалось, я никогда еще не испытывала такого удовлетворения. Этот дивный день, прекрасный пейзаж — и ощущение того, что будущее столь же безоблачно и прекрасно. Я любила и была любима, окружена моими детьми, моя страна процветала, былые невзгоды уходили все дальше в прошлое, словно берег при отплытии корабля. Теперь, когда Антоний порвал с Октавианом, между нами царило полное единодушие и взаимопонимание: мы имели общие цели и жили как единое целое. От полноты счастья кружилась голова.

Описать счастье по-настоящему почти невозможно, ибо когда оно есть, оно ощущается как нечто естественное и непреложное, а все остальное воспринимается в странном искажении. Постигнуть, насколько такое состояние редкостно и драгоценно, можно лишь глядя назад. Когда оно есть, кажется, будто оно будет вечным, останется с тобой навсегда и нет нужды ни запоминать его, ни удерживать. А потом оно испаряется, и ты с удивлением смотришь на свою пустую ладонь, вдыхая легкий аромат — единственное свидетельство того, что было, но прошло.

Так проводили мы с Антонием дни в Антиохии. Мир лежал перед нами, в ожидании вторжения. Предчувствия ускоряли каждый день, но реальность еще оставалась далеко, плавала в туманной дымке соблазнительных и успокаивающих возможностей за пределами досягаемого.

Мы порхали в облаке радости, как две бабочки, перелетающие с одной живой изгороди на другую, подхваченные божественным опьянением духа. Я порой чувствовала себя моложе своих детей, при этом я была совершенно взрослой и считала, что наделена зрелой мудростью, не испытывая затруднений в принятии самых непростых решений. Казалось, все ответы известны заранее. Казалось, мне дано все. Если я забывала поблагодарить тебя, Исида, прости меня. Я делаю это сейчас, пусть и с опозданием.

Мардиан собрался уезжать и увезти детей обратно в Александрию.

— Долг зовет, — сказал он подчеркнуто.

— Я вернусь к лету, — пообещала я ему. — Конечно, не будь у меня таких толковых и надежных советников, я не могла бы позволить себе столь долгое отсутствие.

— О, выходит, я еще и виноват в твоем отсутствии? — хмыкнул он. — Может, меня стоит наказать за компетентность?

Я рассмеялась.

— Большинство сановников не стали бы управлять страной вместо своих царей, если бы рассчитывали не на награду, а на наказание.

— Может быть, большинству сановников не слишком нравятся цари и правители, которым они служат? — отозвался Мардиан. — В нашем случае имеет место счастливое исключение. Так или иначе, постарайся не слишком задерживаться. Каким путем ты думаешь возвращаться? Когда мне послать за тобой корабль?

Я задумалась, и меня посетила блестящая идея — все идеи, посещавшие меня в то время, казались блестящими.

— Мне не потребуется корабль, — заявила я. — Я последую за Антонием до Армении, а оттуда далеко до моря. Поэтому я вернусь старым маршрутом и заеду в Иудею. Нанесу Ироду дипломатический визит.

Он поднял брови.

— Ты слишком доверчива. Отдать себя в его руки! У него мало причин защищать тебя. Скорее он позаботится о том, чтобы с тобой приключился «несчастный случай».

— Он не осмелится, — сказала я.

Но я знала, что мы с Иродом стали противниками, поскольку я попросила — и получила — значительную часть его царства. По слухам, он пришел в бешенство, узнав о потере столь прибыльных финиковых и бальзамовых рощ в Иерихоне и морских портов на юге Газы.

— Повторяю, ты слишком доверчива! — настаивал Мардиан. — Такой человек способен на многое, если видит угрозу существованию своей страны.

Теперь эти слова возвратились: кто-то постоянно нашептывает их Октавиану, но уже обо мне.

— Тогда в моих интересах успокоить его, — сказала я.

— Если ты не собираешься вернуть Ироду его владения, я не понимаю, что ты можешь ему предложить.

— Мою дружбу.

— Нет, это он должен предлагать тебе дружбу. Конечно, ты хочешь дружить с ним, поскольку ты в прибыли, а он в убытке. Не выигравшему, а проигравшему решать, смириться ли с потерей или враждовать. Принудить можно к покорности, но не к дружбе.

— Ты прав, — согласилась я. — Но встреча с Иродом не опасна.

— Не будь самоуверенной, — возразил Мардиан, но я так и не поняла, насколько он серьезен. Он приподнял бровь, потянулся и переменил тон: — Ты еще не показала мне Дафну, а разве могу я вернуться в Александрию, не увидев знаменитое лавровое дерево? Олимпий будет разочарован.

Да, Олимпий испытывал академический интерес к местам, связанным с чудесными превращениями. Он посетил плачущую скалу, что некогда была Ниобой, изучил дуб, в котором, по слухам, заключена нимфа, и во множестве препарировал подсолнухи, выясняя, отличаются ли они по строению от обычных цветов, ибо считалось, что они произошли от девы по имени Клития, безнадежно влюбленной в Аполлона. Олимпий разницы не обнаружил и выступил с докладом, опровергающим легенду.

— Можно подумать, кто-то вообще в такое верил! — заметил по этому поводу Мардиан. — Зачем он тратит время впустую?

Теперь мы с Мардианом собирались осмотреть одно из самых знаменитых деревьев: в него якобы превратилась Дафна, спасавшаяся таким образом от преследований Аполлона.

— По-видимому, — сказала я, — Аполлон воздействует на разных женщин по-разному. Клития из-за безответной любви стала подсолнухом, чтобы вечно следовать взглядом за своим кумиром, а Дафна предпочла превратиться в дерево, но не уступила его домогательствам. Жаль, что они не могли поменяться местами!

— Таковы легенды, — покачал головой Мардиан. — Желающих получить то, что им не подобает, всегда наказывают. Но скажи мне: если Аполлон прекрасен, почему нимфа убежала от него? Я спрашиваю тебя как женщину. Можешь ты мне объяснить?

— Возможно, она убежала от него как раз потому, что он был слишком прекрасен, — ответила я.

— В этом нет логики, — возразил Мардиан.

Он был прав, но я знала, что так бывает. В конце концов, я сама избегала встреч с Антонием.

— Иногда мы убегаем, потому что пытаемся увернуться от судьбы, — наконец сказала я. — Ну что ж, давай отправимся к Дафне.

Мы выехали на колеснице; покинули дворец на острове, прокатили мимо старой агоры и двинулись по мощеной улице к искусному фонтану, возведенному над чистым природным источником. Вокруг него, прохлаждаясь, прогуливались странно (на наш взгляд) одетые люди. При виде нас они стали махать руками и высокими голосами выкликать приветствия. На нас повеяло своеобразным маслянистым запахом.

— Быстрее! — приказал Мардиан вознице. — Что за запах? Они считают это благовониями?

— Может быть, смешались множество разных ароматов, каждый из которых сам по себе хорош, а вместе они производят такой необычный эффект, — предположила я.

— Вонь, вот что они производят! — сморщился Мардиан. — А ты видела, как они размалеваны? Как футляры для мумий! И мужчины, и женщины.

— Мардиан, мне кажется, ты становишься ханжой, — заметила я. — Что странно для александрийского евнуха.

— Только не говори, будто тебе они нравятся! — Его первоначальное увлечение Антиохией явно пошло на убыль. — У меня нет никаких предубеждений против какой-либо общности людей, тебе ли не знать. Я воспринимаю каждого как личность, вне зависимости от его рода-племени.

Только такой подход и годился для тех, кто собирался — как мы с Антонием — править разными землями и народами. Правда, мне он был присущ всегда.

— Похоже, этот город перенял все дурные обычаи Александрии.

— Да, но и хорошего немало. Нынче Антиохия — третий город мира после Александрии и Рима. До нас, конечно, недотягивает, третий и есть третий, но многое здесь заслуживает внимания и одобрения.

И правда, разве не заслуживал похвалы город, где я вышла замуж?

Вскоре мы проехали мимо колоссальной статуи богини Фортуны в венце из городских стен, возведенной Антиохом на горе Сильпий. Возле ее ног протекала река Оронт. Прозревая людские судьбы, Фортуна взирала на нас с отстраненным спокойствием, и от нее веяло холодком.

На небольшом расстоянии от города находилось священное место Дафны, где Селевк Первый по велению Аполлона насадил обширную рощу кипарисов. Они окружали древнее лавровое дерево, и, конечно же, рядом угнездился храм самого бога.

Сойдя с колесницы, мы последовали по тропке через тенистую рощу. Стройные, похожие на колонны кипарисы создавали нечто вроде природного храма.

Лавр с искривленным стволом и густой листвой рос в дальнем углу рощи. Дерево казалось одиноким и преисполненным достоинства, как будто на его долю выпало немало испытаний. От древности оно утратило стройность, ствол стал корявым и шишковатым. Если в нем и жила нимфа, то она была заточена в безобразную темницу. За сопротивление Аполлону ей пришлось дорого заплатить.

Мардиан пробежался пальцами по шероховатой коре.

— Ты здесь, Дафна? — тихонько позвал он.

И тут густая зеленая листва над его головой слегка зашелестела.

Этот шелест был похож на вздох.

Когда тающие снега устремились потоками вниз по склонам, открывая путь через перевалы, все приготовления завершились, и Антоний был готов выступить в столь долго откладывавшийся поход. Все командиры, кроме Канидия, собрались в штабе. Титий, узколицый племянник Планка, был назначен квестором, Агенобарб принял под командование несколько легионов, а Деллию — тому, что так бесцеремонно доставил мне вызов в Тарс, — поручили помимо легионов вести хронику кампании, поскольку сам Антоний никаких записок о войнах никогда не писал. Возбуждение и предвкушение витали в воздухе, как запахи металла и огня.

Агенобарб съездил в Рим, чтобы уладить какие-то семейные дела, и попросил Антония о приватной беседе. Мой супруг решил, что секретов от меня у него нет. По выражению лица Агенобарба, его натянутой улыбке, унылому голосу и косящим на меня маленьким глазкам я поняла, что военачальник желал разговора с глазу на глаз, Антоний предпочел этого не заметить.

— Ну и как дела в Риме? — спросил Антоний, предлагая вина.

Агенобарб демонстративно отказался. Мой муж пожал плечами и взял чашу сам.

— Ничего особенного, — ответил Агенобарб, — хотя наблюдается серьезная нехватка хлеба. Все говорят о предстоящем морском походе против Секста.

— Результат будет тем же, что в и прошлый раз, — усмехнулся Антоний. — Против этого самозваного сына Нептуна они бессильны.

— А я так не думаю, — резко возразил Агенобарб. — Агриппа создал возле Мисена базу подготовки флота, он всю зиму тренировал гребцов и матросов. Они встретятся с Секстом на равных. Кроме того, Агриппа построил мощный флот. У него есть такие огромные корабли, что легкие галеры Секста не смогут их атаковать. Вдобавок его суда оснащены устройствами, выстреливающими абордажные крючья на огромные расстояния: он станет вылавливать корабли Секста как мелкую рыбешку.

— Что ж, хорошо, — сказал Антоний, ничуть не покривив душой. — Ты говорил с Октавианом о нашей кампании?

— Ну да. Она пригласил меня на весьма изысканный ужин. — Агенобарб выдержал драматическую паузу. — И там он расспрашивал меня о твоих приготовлениях, хотя, похоже, и без меня прекрасно знал все, о чем я ему рассказывал. У него повсюду шпионы.

«Может, и ты тоже?» — задумалась я.

С виду он точно походил на шпиона, да и голос какой-то… шпионский.

— А что думает римский народ? — осведомился Антоний.

— Судя по всему, народ не придает этому особого значения: простых людей больше заботят их желудки и цены на хлеб, чем завоевания в дальних странах. Наверно, после всех завоеваний Цезаря интерес к ним притупился.

Он улыбнулся (улыбка его была нарочито глуповатой) и развел руками, как бы говоря: что тут поделаешь?

— А как Октавиан воспринял известие о моем браке с царицей?

Антоний горделиво взял меня за руку.

Мы еще не получали известий из Рима. Объявление о нашей свадьбе было встречено молчанием, которое с каждым днем казалось все громче.

— Если Октавиан и получил весть, то не подал виду, — ответил Агенобарб. — Он говорил о том, что после твоего возвращения в Рим надо дать пир для тебя, с женой и дочерьми, в храме Согласия. Великая честь.

— Еще одна дочь? — Антоний не получал известий от Октавии с тех пор, как та уехала в Рим.

— Да, — кивнул Агенобарб. — Тебе разве не говорили?

Он выглядел искренне удивленным.

— Нет, — признался Антоний. — Мне не сообщили.

Он допил вино и поставил чашу. Я увидела, что известие застигло его врасплох: даже если он сам и отряхнул с ног пыль Рима, ему в голову не приходило, что с ним могли поступить так же. Игнорирование его военной кампании и нашего брака было нарочитым оскорблением.

— С их стороны это грубо, — сказал Агенобарб как бы в шутку. — Ну, когда мы зададим Парфии трепку, в Риме поневоле задумаются о манерах. — Он помолчал. — А что касается кампании… Если ты не утратил куража, в скором времени у нас появится новая римская провинция.

Он ушел, и я повернулась к Антонию.

— Как смеет Октавиан игнорировать наш брак?

Антоний выглядел измученным. Он опустился на ложе, запустил пальцы в волосы и потер виски.

— Поверь мне, он не игнорирует наш брак, а хочет заставить нас так думать.

— Отошли Октавии бумаги о разводе, — сказала я. — Это он уже не сможет проигнорировать. Ребенок родился — значит, причин для проволочек больше нет. Пора действовать.

— Нет, — упрямо возразил он. — Нет смысла вести войну на два фронта. Если он делает вид, что тебя нет, позволь мне так же поступить с Октавией. Порой это самый действенный аргумент, и пусть Октавиан почувствует это.

— Ты все время находишь отговорки, лишь бы не разводиться с ней.

— Пусть они попросят меня о разводе, — проговорил он. — Пусть они признают, что им не удалось навязать мне этот брак. Что вредят только себе. У меня нет никакой охоты портить жизнь Октавии, — торопливо сказал он. — Безусловно, наиболее пострадает именно она: она пока не сможет официально выйти замуж.

— По моему разумению, Октавиану наплевать на ее интересы и страдания. Главное для него — сохранить средство воздействия на тебя.

В ту ночь у меня появилось ощущение, что она — прощальная, хотя до нашего отъезда из Антиохии оставалось еще несколько дней. Но комната, откуда уже унесли упакованные дорожные сундуки и кофры, казалась пустой, в ней гуляло эхо — как будто наши пожитки сами пустились в дорогу, оставив нас позади.

Я лежала рядом с Антонием на высокой кровати, накрытой прозрачным пологом противомоскитной сетки. Расслабленная после любовных объятий, я положила голову ему на плечо и сонно пробормотала:

— За этим пологом мы словно в полевом шатре. Жаль, что в походе тебе будет не до этого.

— Что правда, то правда, — отозвался Антоний. Его голос вовсе не был сонным. — Я буду по тебе очень скучать. Ты заполнила всю мою жизнь, и даже в походной палатке мне будет тебя не хватать.

— Тебя послушать, так я похожа на верную собаку, — пробормотала я с сонным смешком.

Теперь, когда на его плечи ложился непомерный груз предстоящей кампании, я старалась перевести все в шутку. Может быть, это лучший способ выстоять под навалившимся бременем.

Где-то посреди ночи разразилась яростная весенняя гроза с ужасными всполохами молний и оглушительными раскатами грома. Спящий Антоний лишь еще глубже уткнул косматую голову в мою шею, я же лежала и слушала, как дождь скатывается с крыши, очищая мир.

К рассвету буря улеглась, оставив после себя клочковатые серые облака. Над черной, глубоко взрыхленной землей поднимался густой, насыщенный, пахнувший плодородием туман. Ветки клонились под тяжестью мокрой листвы, каждый листок и каждая почка поблескивали влагой. По камням мостовой растеклись огромные лужи, но в кронах уже слышались трели нескольких отважных пташек.

— Пойдем!

Мы с Антонием, обнявшись, смотрели на вымытый дождем сад, окружавший широкую террасу.

— Давай прогуляемся.

Не обуваясь, мы вышли на террасу, прямо на мокрые холодные камни. Подолы наших одеяний волочились по лужам, а когда мы вышли в сад, влажная и густая трава, как мех какого-то зеленого зверя, упруго приминалась под нашими пальцами, испуская изумительный свежий аромат. Порывы ветра сотрясали ветви над головой, обрушивая на плечи настоящие водопады.

Повсюду мягко звенела капель. Стебли персидских лилий изящно, словно изысканные придворные, склоняли тяжелые головки цветов. Мы задевали их на ходу и позволяли им обдавать наши лица ароматными брызгами.

Сразу после дождя миром овладевают некие чары, исчезающие с появлением солнца.

Я остановилась и закрыла глаза. Я ощущала легкую прохладу, напоенную запахом лилий и влажной земли, и слышала, как падают с ветвей капли. Влага, похоже, усиливала благоухание. Когда я посмотрела вниз, на все эти маленькие растения, чьи чашечки были до краев полны, мне показалось, что вода сделала головокружительно яркими и цвета — зелень травы, пурпур фиалок и синеву ирисов.

Воистину, любой сад после весеннего дождя подобен райскому. После дождя… Я крепче обняла Антония, чтобы ощутить его крепкое тело и доказать себе, что это не сон.

Далеко на востоке, позади горы Сильпий, из-за которой восходило солнце, раскинулась Парфия.

Она ждала.

Глава 23

В начале мая мы вступили в Армению, и новоявленный союзник Антония царь Артавазд дал в нашу честь пир в своем горном замке, смотревшем на долину, по которой текла река Аракс. Оглядев замысловатое сооружение, я поняла, что влияние греческого стиля в зодчестве, распространявшееся очень далеко, сюда не дошло. Греко-римский мир остался позади, и теперь нас окружало чужое: чужие манеры, чужой этикет, чужие мотивы поступков. Октавиан называл меня экзотической восточной красавицей, но это не более чем комплимент: Египет Птолемеев относился к греческому миру, весьма близкому и для Рима.

Пиршественный зал дворца — многокупольный, словно столы накрывались под сенью соединенных вместе шатров, — был расписан по сводам золотом и лазурью. Точно такие же причудливые узоры повторялись на гулком, устланном плитами полу. Стены драпировали тяжелые, богато расшитые золотом портьеры, а скатерти походили на ковры. На столах во множестве стояли массивные золотые сосуды, усыпанные драгоценными камнями, как жабья шкура — бородавками. Сам Артавазд оказался стройным и смуглым, с огромными глазами, задушевным взглядом и висячими усами. В разговоре он имел обыкновение смотреть мне прямо в глаза, и хотя речи его звучали исключительно учтиво, взгляд выдавал захватчика. Поверх намасленных локонов он носил тиару с ниспадавшей назад вуалью, и весь его наряд — шаровары, широкая пелерина, свободная туника с бахромой — был персидского покроя. На каждом из пяти его пальцев красовалось по перстню, а на некоторых и по нескольку.

Мардиан непременно пришел бы в негодование: он порицал за роскошество жителей Антиохии, но и те недотягивали до армян.

Артавазда усадили между мной и Антонием, а по обе стороны от нас расселись римские командиры — Канидий, приведший сюда свои легионы, чтобы соединиться с основными силами армии, Титий, Деллий, Планк и Агенобарб. Все они были в обычной военной униформе: бронзовые нагрудники, пурпурные плащи, крепкие походные сапоги. Из украшений они носили лишь отличительные значки в виде венцов или серебряных наконечников копий и по сравнению с пышно разодетыми армянами выглядели строго и по-деловому.

В детстве я изучала мидийский и обрадовалась случаю заговорить на этом языке с Артаваздом. Пусть он имеет в виду, что мы можем понять, о чем он говорит со своими вельможами.

— Сколько же языков ты знаешь? — шепнул мне на ухо Антоний. На него это произвело сильное впечатление. — Может быть, ты говоришь и по-парфянски?

Парфянский язык я тоже изучала, но очень поверхностно. Многое я забыла и лишь в последнее время попыталась восстановить былые познания.

— Немного, — ответила я Антонию, пришедшему в еще большее изумление. — Кстати, не мешало бы и тебе его выучить. Ты ведь собираешься стать властителем Востока, а властителю не пристало зависеть ни от кого. В том числе и от переводчиков.

Антоний, однако, лишь хмыкнул: как все римляне, он искренне полагал, что весь мир им в угоду должен перейти на латынь. Артавазд жестикулировал, подчеркивая каждое слово замысловатыми движениями рук.

— Мы с моим братом, царем Полемоном, устроим парфянам хорошее кровопускание, — пообещал он. — Будем убивать их сотнями.

Услышав свое имя, царь Полемон Понтийский кивнул нам со своего места в конце стола. Антоний сделал его царем недавно, и он наслаждался своим титулом, как способен только выскочка. Совместными усилиями два восточных царька обещали пополнить армию Антония семью тысячами пехотинцев и шестью тысячами отборных всадников.

Сидя за столом, я разглядывала пирующих. Профиль Антония оставался чеканным, ни намека на обвисший подбородок или дряблые щеки, однако в уголках глаз появились морщины — их еще не было в Риме, — а в темных волосах поблескивала седина. Канидий, постарше его, выглядел на свои годы, а его кожа походила на задубелую шкуру. У Деллия был бы идеальный профиль, но его портили оспины да привычка приглаживать волосы назад. Планк, подобно Антонию, тоже не молод, но все еще в расцвете солдатских сил, как и Агенобарб с его ястребиным носом и рыжей бородой, лишь слегка тронутой сединой. Только племянник Планка, смуглый и язвительный Титий, принадлежал к следующему поколению: юноша, жаждущий славы. Остальные, видавшие виды вояки, не рвались совершать подвиги: они лишь хотели поскорее уничтожить врага любым доступным способом и благополучно вернуться домой. Они не походили на Александра — никакого стремления к широким горизонтам и завоеваниям. Они сражались ради продвижения по службе и политической карьеры в Риме.

— Нет, лучше тысячами, — продолжил похваляться Артавазд с типичной для азиатов склонностью к преувеличениям. Скоро его застольный счет пойдет на десятки тысяч. — А завтра мы продемонстрируем наших ловчих соколов.

— Завтра мы должны провести смотр войск и подготовиться к выступлению, — возразил Антоний. — Мы уже изрядно припозднились.

Действительно, драгоценное время буквально утекало сквозь пальцы.

— Но, император, что я мог поделать, если снега отказывались таять? — воскликнул царь, картинно заламывая унизанные перстнями руки.

В зал гуськом вошли музыканты, игравшие на незнакомых нам инструментах — глиняных погремушках, странного вида лирах, серебряных флейтах, — и привели с собой ручного льва на шелковом поводке.

Интересно, удалили ли ему зубы, от греха подальше?

Артавазд отвел нам лучшие покои во дворце — анфиладу комнат, увешанных гобеленами, — и предоставил целую армию слуг. Но я нашла эти палаты мрачными, они пропахли плесенью, и провести там последнюю ночь перед расставанием с Антонием мне вовсе не хотелось.

— Прикажи разбить шатер, — неожиданно предложила я.

— Что?

— Твою палатку командующего. Ту, где ты живешь во время похода, — сказала я. — Я хочу спать с тобой в ней.

— Поставить палатку на дворцовой территории?

— Нет, у реки, где ждет армия.

Антоний рассмеялся.

— Отказаться от гостеприимства царя и сказать ему, что мы предпочитаем спать в палатке?

— Представь это иначе. Скажи, что я хочу узнать, каково жить в шатре, и это единственная возможность. Так ведь оно и есть.

— Он оскорбится.

— Ответь ему, что он должен снизойти к капризам и причудам беременной женщины. Или скажи, будто у тебя вошло в обычай проводить ночь перед выступлением в поход в лагере среди своих солдат. Что поступать так тебе повелели боги и ты не осмеливаешься нарушить традицию сейчас, чтобы не навлечь несчастье на будущий поход.

— Ну, хорошо. Честно говоря, я и сам предпочту палатку этому склепу. — Он обвел сырые каменные палаты неприязненным взглядом. Потом вдруг снова повернулся ко мне. — А что там насчет «беременной женщины»? Это правда?

— Да, — ответила я. — Собиралась тебе сказать, да никак не могла выбрать удачное время.

— Тогда тебе просто необходимо повернуть назад! О том, чтобы двигаться дальше, не может быть и речи. Но, похоже, — он обнял меня, положив подбородок на макушку моей головы, — ребенок снова родится в мое отсутствие…

Казалось, сама судьба распоряжалась так, что отцы моих отпрысков вечно находились вдали, когда я рожала. Я вынашивала детей одна, рядом был лишь Олимпий.

— Это не твоя вина, — заверила я Антония.

И верно — его вины тут не больше, чем у Цезаря. Тот тоже воевал, когда родился наш сын. В большей степени это моя вина: точнее, плата за то, что я любила и рожала детей от воинов.

— Я не могу просить тебя сократить кампанию и вернуться в Александрию к началу зимы. Иначе я стала бы пособницей парфян.

Он крепко прижал меня к себе и, качая головой, посетовал:

— И здесь политика, часу без нее не прожить. О ней не забыть даже в самые сокровенные и драгоценные мгновения.

— Я рождена для политики, — заверила я его. — Для меня это привычно.

У Аракса, чуть в стороне от палаток простых солдат, рассчитанных на восьмерых, поставили шатер командующего. Войска приветствовали Антония от души и с любовью, польщенные тем, что он захотел быть с ними, и их искренность являла собой разительный контраст с елейной льстивостью Артавазда. В сумерках огромные светловолосые легионеры столпились вокруг шатра, выкрикивая:

— Император! Император!

То были бойцы пятого легиона, набранные Цезарем из природных галлов. Они служили ему верой и правдой, при Тапсе не дрогнули перед боевыми слонами, за что получили право носить изображение этого зверя на своем боевом штандарте. Был там и прославленный шестой, «железный», легион, служивший Цезарю в судьбоносной Александрийской войне и отомстивший за него при Филиппах под началом Антония. Воины в нем, словно оправдывая прозвание, были крепкие и суровые, с обветренными, загорелыми лицами.

При виде нас расположившиеся вокруг походных костров солдаты высоко поднимали приветственные чаши. Они истосковались по битвам и рвались в бой так нетерпеливо, как рвутся с поводка охотничьи псы или приученные к состязаниям скакуны. Когда языки пламени окутали их бронзовыми отблесками света, сделав похожими на статуи, я почувствовала то предшествующее войне возбуждение, которое будоражит сердца солдат и вычеркивает мысли о смерти. Никогда мысль о поражении не представляется более несуразной, чем накануне боя, когда пьешь с товарищами перед походным костром, затачивая наконечник копья. А как они любили Антония! Как восторженно провозглашали они здравицы, поднимали кружки в его честь! Казалось, он лично знал каждого солдата, расспрашивал о друзьях, детях, любовных делах, ранах. Все было искренне — подделать такое невозможно.

Мы вернулись в шатер — большой, натянутый на дубовую раму тент из козлиной кожи. Внутри стояли две складные походные койки, лежала циновка на полу, две лампы, кувшины с водой и чаши.

— Ну, вот. — Антоний обвел жестом убранство палатки. — Надеюсь, тебя это устраивает.

— И ты месяцами живешь в таких условиях? — удивилась я. — С твоими-то привычками!

— Поверь, мне будет не до комфорта. Думать придется о другом.

Мы присели на узкие койки. Тусклые лампы едва-едва разгоняли сумрак.

— Я вернусь с победой и положу ее к твоим ногам, — пообещал он.

— А я положу к твоим ногам еще одно наше дитя, — сказала в ответ я.

Конечно, мне предстояла куда более легкая задача: ведь ребенок растет в утробе сам, без сознательных усилий с моей стороны.

Неожиданно Антоний заключил меня в объятия, зарыв лицо в мои волосы. Он ничего не сказал, но крепкая хватка пальцев говорила за него. Его молчание было красноречивее любых слов.

Вместе мы легли на раскладную койку, и ее легкая рама заскрипела под тяжестью двух тел. Мы по-прежнему молчали. Я приберегла для него так много слов — слова прощания, напутствия, любви и ободрения. Но ни одно не приходило на ум. Я могла лишь пробегать руками по его волосам, думая о том, смогу ли я заговорить когда-нибудь снова; я боялась, что меня поразила немота. Но если это наше последнее объятие, то какое значение имеют слова, сказанные или нет. Никакие речи уже не помогут.

С Цезарем все было иначе — никому из нас и в голову не приходило, что та встреча станет последней. Стократ лучше пребывать в неведении! Будь они прокляты, все расставания и прощания!

Судорожно всхлипнув, я прижалась к Антонию, обхватила его голову и покрыла лицо поцелуями, словно надеялась навсегда сохранить на губах отпечатки его губ, лба, носа и щек. Я хотела сохранить возлюбленного не только в моей зрительной памяти, но и в памяти тела и потому прижимала его к себе из последних слабых сил, пока он не прервал заклятие молчания, чуть слышно сказав:

— Я люблю тебя.

Он прижал меня к себе так крепко, что я чуть не задохнулась.

В тусклом янтарном свете ламп мы сплетали наши руки и ноги, сливаясь воедино на походной койке, проникая друг в друга, всецело отдаваясь друг другу. Так наши тела проговорили все невысказанные слова прощания.

То была короткая ночь — мне казалось, рассвет наступил в полночь. Я предпочла бы, чтобы ночь не кончалась вовсе или, на худой конец, продлилась до полудня. К тому времени, когда первый луч света прокрался в наш шатер, лагерь уже пробудился. Антоний высунул голову из-за полога, и его приветствовал хор добродушно-насмешливых голосов. Смутившись, он торопливо натянул одежду, легко поцеловал меня и сказал:

— К середине утра закончу проверку легионов, и мы снова встретимся. Я хочу тебе кое-что показать. Например, наши осадные машины.

Я потянулась.

— Да. К тому времени буду вполне готова.

Как только он ушел, я встала с шаткой койки, умылась холодной водой из кувшина, облачилась в дорожную одежду и еще раз оглядела палатку, гадая, каково это — жить в таких условиях месяцами, в жару и в холод. Я знала, что военный устав предписывает римлянам после каждого дневного перехода устраивать укрепленный лагерь. В результате к маршу добавлялись еще два-три часа работы, и неудивительно, что солдаты спали как убитые. За валом и частоколом они не только чувствовали себя в безопасности, но и просто валились с ног от усталости.

Я вышла из палатки и увидела, что все войско толпится возле реки. Армия была огромной — сто тысяч человек. Сколько для них нужно снаряжения, палаток, мулов, подвод, провизии, инструментов! Кроме метательного копья, меча, кинжала, щита и тяжелого бронзового шлема каждый солдат нес на себе в бронзовом коробе трехдневный запас еды, котелок, ручную мельницу, шанцевый инструмент — киркомотыгу, цепь, пилу, крюк, колья для изгороди и даже плетеную корзину для переноски земли. Оставалось только дивиться: солдаты в полной выкладке день за днем проходили без устали по пятнадцать миль, а на марш-броске преодолевали целых двадцать пять.

Как и говорил Антоний, под его командованием в Парфию отправились шестнадцать легионов. Некоторые — например, пятый и шестой — состояли из закаленных ветеранов. В других контингент был посвежее. Поскольку каждый легион представлял собой живую общность со своим именем, историей, легендами, традициями, иногда особыми символами и отличительными знаками, при выбывании легионеров их не заменяли новобранцами. В результате самые опытные легионы, прошедшие огонь и воду, имели неполную численность, редко достигая штатных пяти тысяч. Лучшие легионы Антония были укомплектованы примерно на три четверти, а новобранцы направлялись в новые подразделения.

Под командованием моего мужа собралась, пожалуй, лучшая армия, какую когда-либо выставлял Рим. Даже у Цезаря не было такой.

Я увидела Антония, ехавшего верхом сквозь толпу. Он двигался медленно, поскольку, похоже, каждый солдат имел к нему какое-то дело. Если это и раздражало его, отвлекая от действительно важных вопросов, он все равно не выказывал ни малейшего недовольства. Среди своих воинов он выглядел так грозно и великолепно, что впору было забыть обо всех ждущих впереди трудностях, о сотнях миль предстоящего пути и уверовать в его непобедимость. Сейчас, в лучах отражавшегося на речной глади солнца, все проблемы казались разрешимыми, все преграды — преодолимыми.

Увидев меня, Антоний замахал рукой и рысцой направил коня в мою сторону.

— Сейчас тебе подведут лошадь, и мы вместе осмотрим осадные и метательные машины, — сказал он.

По его приподнятому настроению я поняла, что он уже не думает о ночи в палатке, а лишь о начавшейся кампании.

Вместе мы поехали к краю широкого поля, откуда начиналась дорога на юг. Скоро по ней загромыхают подводы и зашагают войска.

Передо мной раскинулся целый передвижной город: повозки с заготовками бревен разных размеров, тысячи жердей и кольев, массивные рамы на огромных колесах. И огромный таран, лежавший на сцепке из плоских платформ, — его железный ударный наконечник отсвечивал серым в лучах солнца.

— Как вообще это можно перевезти? — спросила я с удивлением. — Таран такой длинный, что не пройдет по извилистым тропам.

— Как раз поэтому он погружен не на одну большую платформу, а на сцепку, — пояснил Антоний. — Ее элементы изгибаются, что помогает на поворотах.

— Но сам таран не гнется. А длина… им же можно пробить врата небес. Против чего ты намерен использовать этот ужас?

— В нем сорок восемь локтей, — с гордостью заявил Антоний. — К сожалению, там, где нам предстоит осаждать крепости, местность безлесная, так что все бревна приходится везти с собой.

У меня возникло недоброе предчувствие: казалось, что эти детали машин, якобы необходимые для победы, на самом деле лишь бремя, отягощающее войско и мешающее его продвижению.

— Ну не проклятие ли, что твои враги обосновались на безлесной равнине, но чтобы добраться до них, тебе придется преодолевать горы! — вырвалось у меня.

В этом сочетании — стена гор и ловушка равнины — мне виделось нечто зловещее.

— Мне придется разделить армию, — со вздохом сказал Антоний. — Естественно, пешие солдаты будут двигаться быстрее, чем тяжелые обозы. Но так делали и до нас, и особых затруднений я не жду.

— А что там за штуковины? — Я указала на громоздкие машины, установленные на колеса.

— О, эти огромные метательные машины называются «онаграми» — дикими ослами. Это из-за того, как они «лягаются». Такая, как ты говоришь, штуковина может зашвырнуть здоровенный валун вон в тот лес, примерно на четверть мили. С их помощью мы сокрушаем городские стены, а заодно и все живое. Есть, конечно, баллисты и катапульты поменьше, посылающие небольшие камни и копья на короткие расстояния. Они обеспечивают прикрытие наступающей пехоте.

Машины усеивали все поле, словно стадо пасущихся животных, но вместо того, чтобы восхититься их мощью, я опять встревожилась.

Как перетащить их через горы?

Запели трубы, возвещая о прибытии Артавазда и его кавалерии: всадники скакали легкой рысцой, бряцая бронзовыми нашлепками на сбруе. За конниками шли пешие солдаты, резко отличавшиеся от римлян яркой пестротой одежд. Армия собиралась: близился час выступления.

К полудню они ушли. Сначала мимо трибуны, откуда я со своими людьми наблюдала за прохождением армии, проехали командиры в сопровождении конной стражи, за ними промаршировали колонны тяжелой пехоты, следом — медицинская и артиллерийская команды, продовольственный обоз и бесконечное количество грузовых подвод и вьючных мулов. Потребовалось почти два часа, чтобы вся армия проследовала мимо, и только через час она, двигаясь вдоль русла реки, исчезла из поля зрения.

Теперь я опасалась этой долгой кампании и гадала, почему Цезарю так не терпелось развязать ее. Отдавал ли он себе полный отчет в том, что это будет за предприятие? Я гнала крамольные мысли: а не оказались ли мартовские иды главной из всех его знаменитых удач? Смерть избавила его от двух весьма постыдных вариантов завершения славной военной карьеры: стать царем Рима, не способным управлять своими подданными, либо потерпеть поражение в Парфии. Именно такие возможности обсуждались, и, не исключено, в этих разговорах было больше правды, чем мне хотелось признать. Во всяком случае, даже для Цезаря Парфия не могла стать легкой добычей. Она защищена самой природой, и римляне потеряют силы еще до того, как столкнутся со знаменитыми парфянскими всадниками в бою.

Я вздохнула и наконец обратила свой взгляд на опустевшую дорогу. Нам придется остаться до завтра здесь, и на сей раз отвертеться от ночлега во дворце Артавазда не получится. Ну что ж, эти унылые покои точно соответствуют моему настроению.

Странно, но наше расставание с Антонием так и обошлось без слов. Он, сидя верхом, лишь поднял руку, а я со своего места молча ответила тем же.

Завтра мне предстоит начать собственное долгое путешествие: сначала вдоль берега льдисто-зеленого медлительного Евфрата до Сирии, оттуда на юг — в Иудею, где в Иерусалиме меня ждет встреча с Иродом. Эта перспектива меня уже не вдохновляла: будь у меня возможность помахать ему рукой и отправиться в Египет, я бы предпочла сделать именно так. Я чувствовала себя опустошенной, главным образом из-за того, что проводила Антония, но что-то добавляла и моя беременность. Еще один ребенок, а я уже не очень молода — когда он родится, мне будет почти тридцать четыре. Я отстраненно подумала, не назвать ли дитя так, чтобы имя имело отношение к Парфии — в ознаменование победы. Правда, ко времени родов исход войны еще не будет ясен. Антоний был вместе со мной во всех делах, и мы оба мечтали о мировой империи, простирающейся от Испании на западе до Парфии на востоке, от Британии на севере до Нубии на юге. Я знала, что он горячо любит меня; любит настолько, что готов ради этого порвать с прежней семьей и поставить под угрозу свое положение в Риме. У меня росли трое детей, я уже обеспечила продолжение династии и знала, что мое царство не останется без наследников. Однако я чувствовала себя одинокой и очень усталой. Вместе с тем я жалела, что не могу повернуться и галопом устремиться вслед за Антонием, чтобы, к его изумлению, ввалиться поздно ночью в его шатер. Я даже представила себе эту картину во всех ярких подробностях — если бы я решилась… Но нет. Слишком поздно. Солнце уже касалось на западе верхушек деревьев.

Глава 24

Путешествие на юг прошло без происшествий, но мои мысли были целиком заняты уходившей все дальше и дальше армией Антония. В первые несколько дней у меня оставалась возможность — хотя бы в теории — пуститься вдогонку и настигнуть их, но потом расстояние увеличилось, а мы продолжали двигаться в противоположных направлениях. Мне осталось лишь вверить его попечению богов, положиться на Диониса и Геракла, покровителей Антония, и молиться, чтобы они не лишили его своего благоволения.

Я заставила себя сосредоточить внимание на землях, где пролегал мой путь. Эти земли Птолемеи утратили две сотни лет назад, а теперь получили назад волей Антония. Я проехала через Дамаск — мой Дамаск! — и через мои порты: Птолемею, некогда оплот власти Птолемея Филадельфа в Финикии, Яффу и Ашдод. Ровная береговая линия показывала, каких трудов стоило финикийцам и иудеям устройство портов — на всем ее протяжении не было ни единого признака естественной гавани. Берега полого спускались к мелководью, где нельзя ни бросить якорь близ берега, ни укрыться от непогоды. Правда, в Яффе соорудили некое подобие гавани, но по сравнению с александрийской она выглядела жалко. Тем не менее я нашла эту местность привлекательной. Ее климат был более умеренным, чем в Египте: здесь регулярно шли дожди, и росли не только пальмы, но и разнообразнейшие травы, цветы и деревья.

Я радовалась тому, что эти земли возвращены моей семье. Как улыбнулся бы мой предок Птолемей Филадельф. Может быть… Да, стоит назвать моего будущего ребенка в его честь, дабы отметить возвращение нашего древнего царства.

Депутация от Ирода — верхом на великолепных жеребцах, в богатых одеждах — встретила нас по выезде из Яффы.

— От имени Ирода мы приветствуем тебя. Добро пожаловать в Иудею, — сказал один из них.

— Мы проводим тебя в Иерусалим, где наш господин ждет тебя, — сказал другой.

Они улыбались так, словно Ирод желал только одного — встретиться со мной.

По мере приближения к городу пологие холмы, поросшие пиниями и ароматическими кустарниками, сменились гористой местностью с высоко вздымавшимися меловыми утесами. Воздух стал прохладнее и, кажется, чище. Мне не терпелось увидеть прославленный Иерусалим — город, на который притязали многие. Подобно Афинам, то был не просто населенный пункт, но средоточие традиций, истории и магии. Здесь жили, действовали и умирали необыкновенные люди, хотя иудеи не признавали их за полубогов. В любой другой культуре Давида признали бы божеством, не говоря уж о Соломоне или Моисее. Однако иудеи верили лишь в единого Бога, статуи считали идолами, а о своих пророках и героях говорили, что они «вернулись в лоно отцов». Их кости покоились в земле.

Как раз когда лошади начали уставать от подъема, перед нами открылся Иерусалим. Расположенный на вершине горы, он не поражал размерами, но производил чудесное впечатление. Гряда серых облаков расступилась над головой, пропустив лучи солнца, и они, ударившись о желтые строения, озарили их золотистым блеском. Недавно восстановленные городские стены прорезали лишь одни сильно укрепленные ворота, куда нас и пропустили с подобающими приветствиями. Приветствия прозвучали и по ту сторону ворот, после чего мы направились во дворец Ирода, где он ждал нас.

За четыре года после нашей последней встречи Ироду довелось пережить еще больше событий, чем мне. Антоний и Октавиан сделали его царем, но предоставили самому заботиться о целости своих владений, в то время как Иудея и ее столица были заняты парфянами. С помощью двух римских легионов Ирод отвоевал Иерусалим, но ему достался разрушенный войной город, разоренная страна и пустая казна. С другой стороны, он стал настоящим царем, а не командующим моей армией. Ирод не удовлетворился бы меньшим, но упорная борьба добавила ему мудрости и усталости.

— Моя дражайшая, восхитительнейшая царица! — обратился он ко мне, протянув руки и так приветливо улыбаясь, что никто бы и не подумал, что с моей легкой руки этот человек лишился части своих владений.

Выступить против Антония — или супруги Антония — Ирод не решался, поскольку понимал, что это может стоить ему царства. Оставалось лишь улыбаться.

— Ирод, друг мой, — ответила я, подавая ему руку, на которой красовалось обручальное кольцо и печать Антония. — Я рада видеть тебя здесь, в царстве, принадлежащем тебе по праву.

Улыбка Ирода слегка поблекла: его царство было бы больше, если бы не я.

— Прошло четыре долгих года, — подтвердил он. — Но борьба того стоила.

— Так всегда, когда речь идет о стране, — согласилась я.

— Идем, идем, — позвал он, увлекая меня на плоскую крышу.

Там оказался тенистый сад для отдыха с креслами, кушетками, навесами и пышными растениями в горшках. Передо мной открылся потрясающий вид на окрестные холмы и городские крыши. Иерусалим раскинулся на нескольких уровнях, и на самом высоком находилось плоское плато с расположенным в центре затейливым зданием.

— Наш Храм, — показал на него Ирод. — Боюсь, его территория пострадала во время боев, но по крайней мере святилище не подверглось осквернению.

Он помолчал.

— Помпей, явившийся сюда в год рождения Октавиана, буквально вломился в святая святых. Этот человек ни во что не верил! Правда, он ни к чему там не прикоснулся, но это не имело значения: сам факт его пребывания являлся осквернением. Очищение обошлось мне в круглую сумму.

Судя по последнему замечанию, Ирод не столько гневался из-за поругания святыни, сколько сетовал на излишние расходы. Потом он кивнул слуге, и тот принес нам чаши.

Я пригубила сладкую жидкость, и ее крепость обожгла мне губы. Ирод издал легкий смешок.

— Это прославленное пальмовое вино, его готовят из плодов твоей пальмовой рощи в Иерихоне, — сказал он. — Эти пальмы называют «хмельными» из-за забористости их перебродившего сока. Теперь ты понимаешь, почему люди так дорого платят за него?

И снова ни намека на обиду: как будто он говорил о букете цветов или носовом платке, а не о существенном источнике дохода, который он утратил.

— Нежный вкус маскирует его крепость, — заметила я. — Наверное, оно пьянит исподволь. Я бы назвала его «скорпионьим» — из-за замаскированного жала.

— Полагаю, ты захочешь осмотреть пальмовые и бальзамовые рощи, а также свои битумные участки на Мертвом море, — сказал он. — Я распорядился устроить ознакомительную поездку завтра. Отправиться придется до рассвета, потому что в это время ужасно жарко.

Мне действительно было интересно посмотреть на них, особенно на Мертвое море — уникальный резервуар воды, насыщенной минералами. По слухам, она настолько плотная, что человек не может утонуть в ней, и настолько горькая, что глоток ее ядовит. У южного берега моря на поверхность поднимались частицы битума, применявшиеся для мумифицирования. Для Египта это весьма выгодное приобретение.

— Кстати, мне пришло в голову, — промолвил Ирод как бы невзначай, словно и вправду только что подумал, — зачем тебе обременять себя управлением этих областей? Лишние хлопоты — посылать египетских чиновников в Иерихон и на безжизненные берега Мертвого моря. Они поедут как в ссылку.

— А я думала, что Иерихон считается приятным местом, — сказала я. — Разве это не оазис? До меня доходили слухи, будто ты собираешься построить себе там дворец.

Я сладко улыбнулась: пусть знает, что я не дурней его и заранее получила нужные сведения.

— Ты о многом наслышана, — оценил Ирод. — Но тогда ты должна знать, что у меня не хватает денег даже на восстановление разрушенных стен Иерусалима. Чтобы сделать Антонию достойный свадебный подарок, мне пришлось расплавить золотое блюдо.

— Да, помню. Но подарок получился красивый.

Ирод кивнул.

— Спасибо. Надеюсь, Антоний тоже остался доволен. Ну, а что касается моего предложения — я с удовольствием арендовал бы у тебя и пальмовую, и бальзамовую рощи. Разумеется, за хорошую цену. По-моему, предложение честное: ты будешь получать доход, но избавишься от лишних забот, связанных с управлением. И еще… — он говорил так, будто только что додумался до этого, — я могу взять на себя сбор податей с арабов, добывающих битум на Мертвом море. Что думаешь?

Я думала одно: он не желает, чтобы чужеземцы появились в его стране. От Иерихона рукой подать до Иерусалима, и ему вовсе не нужны под боком египетские наблюдательные посты.

— Я думаю, твоя идея заслуживает внимания, — уклончиво ответила я.

— Поразмысли над ней, — сказал он. — А сейчас я покажу тебе то самое место на крыше, с которого наш царь Давид увидел Вирсавию.

Даже в разгар лета рассвет в Иерусалиме был прохладным. Ночью пришлось натянуть на себя два одеяла, а когда меня разбудили, чтобы одеться, мне потребовалась шерстяная шаль. Но как только солнечные лучи коснулись расстилавшейся за городскими воротами пустыни, воздух стал стремительно нагреваться.

Нигде раньше я не видела, чтобы рельеф местности, а вместе с ним и климат менялись так разительно и быстро, как между Иерусалимом и Иерихоном. Некоторое время дорога огибает гору, на которой стоит город, но потом резко сворачивает под уклон и выводит к рыжеватой пустыне — куда ни глянь, песок да камни. Дорога пользуется дурной славой из-за разбойников, что неудивительно: по сторонам ее сплошь утесы да ущелья, грабителям есть где укрыться, а вот мирным путникам это не сулит ничего хорошего.

Солнце палило нещадно, и я была рада, что прикрыла голову. После долгого пути по петлявшей дороге перед нами открылась подернутая мерцавшей в солнечном свете туманной дымкой дорога. Яркое зеленое пятно обозначало то место, где находился Иерихон, а справа расстилалась голубая гладь — поверхность Мертвого моря. Я поразилась тому, как радовал глаз этот вид. Я разглядела даже рябь на поверхности, поднятую ветром. Мне казалось — видимо, из-за названия, — что Мертвое море должно выглядеть уныло и безжизненно и даже вода в нем не может походить на обычную воду.

Иерихон оказался городом пальм: они росли повсюду, приветливо маня тенистыми зонтами крон. Дома с плоскими крышами сгрудились в их тени, и в городе царила атмосфера довольства и праздности. Ирод имел там просторное жилище, хоть и не считал его дворцом. Он пропустил нашу компанию внутрь, где нас ждали блюда с ломтиками дыни, чаши разбавленного пальмового вина и прославленные местные фиги — крупные, сочные и пряные.

— А вот и бальзам.

Слуга поднес мне флакон с гилеадским бальзамом, одной из самых дорогих мазей в мире. В Иерихоне росли маленькие рощицы редчайшего кустарника, из которого делали эту мазь; больше нигде в мире, как мне говорили, это растение не встречалось. Я протянула руки, слуга уронил несколько капель на мои ладони, потом втер их в кожу. Они впитались как по волшебству, не оставив жирного пятна, но лишь восхитительное благоухание.

— Когда жара спадет, в прохладе сумерек мы осмотрим эти рощи, — сказал Ирод. — Я знаю, ты непременно захочешь их увидеть.

Тени удлинялись, когда мы с высоты седел увидели маленькую рощицу бальзамовых кустов. Они были высажены аккуратными рядами вдоль оросительных каналов, а у ограды стояла многочисленная стража.

— Смолу собирают из стеблей, — пояснил Ирод. — На воздухе она застывает, но медленно. Сборщики делают надрез, обматывают куст, и смола стекает в сосуд.

— Я вижу, посадки приходится охранять.

— Разумеется, ведь бальзам ценится на вес золота. Он используется и жрецами в составе священных курений, и врачами в целебных снадобьях, и, наконец, при изготовлении благовоний. Ну а теперь, что касается моего предложения…

— Оно чрезвычайно интересно, — сказала я, — и, думаю, будет принято.

Ирод улыбнулся.

— Но только при одном условии: твои садовники дадут мне рассаду. Я хочу попробовать, вдруг она приживется и в Египте.

Его улыбка растаяла.

Скалы на западном побережье Мертвого моря изобиловали пещерами, уступами и излучали тепло. Мы прошли мимо них, скрываясь под широкими зонтами от палящего солнца и волн жары, отражавшихся от моря и суши. Море простиралось вдаль и вовсе не выглядело мертвым. Поверхность воды волновалась, сверху летали птицы. Правда, над водной гладью висела странная дымка и, как указал Ирод, близ побережья мы не увидели ни одного растения.

— А в самом море нет вообще никакой жизни — ни морских водорослей, ни рыб, ни крабов, ни ила, ни раковин. Единственный запах здесь — это запах рассола. Труп в такой воде не будет съеден и не сгниет, а так и останется плавать на поверхности, в целости и сохранности.

— Опусти руку в воду, — предложил Ирод, когда мы спешились и спустились к морю в том месте, где добывали битум.

Я обмакнула палец, а потом лизнула его: ужасная горечь! Вода на пальце мгновенно высохла, покрыв его тусклой белесой коркой.

— Ты обратишься в соляной столп, как жена Лота, — усмехнулся Ирод и приказал подать кувшин с пресной водой, чтобы вымыть мою руку.

Да, пожалуй, мои чиновники и вправду сочтут назначение в такое место ссылкой. Я и сама не захочу подобной участи для того, кто не заслуживает наказания. Пусть уж здесь управляются местные жители.

Я посмотрела на Ирода. Мне было жаль, что нам приходится соперничать из-за территорий и покровительства Антония. Он был приятным во всех отношениях человеком, весьма изобретательным и многообещающим. Но интересы, желания и устремления у нас разные, и тут уж ничего нельзя поделать. В любом случае, по отношению друг к другу мы вели себя учтиво, как и подобает представителям наших древних цивилизаций.

Покинув владения Ирода, я неспешно спустилась к средиземноморскому побережью, сделала остановку в свободном городе Ашкелоне и в Газе, потом пересекла безводную полоску пустыни, пока не добралась до Пелузийского рукава Нила. Здесь мы с моей свитой перебрались на корабль и поплыли к Мемфису. По пути я распорядилась посадить черенки бальзамовых кустов в Гелиополисе, священном городе фараонов: его климатические условия вроде бы подходили для этих растений. Если они приживутся, это будет равнозначно открытию новых золотых копей. Я намеревалась всеми доступными средствами содействовать приращению богатств моей страны.

Мы подплыли к Александрии со стороны озера, и я увидела белый город, отражавшийся в водах и окаймленный тростниками. Город, который я покинула — как мне казалось сейчас — в другой жизни, хотя это случилось лишь полгода назад. Изменения, произошедшие в моей жизни, были столь глубоки, что я держалась настороже, сходя на берег. Кто знает, чего ждать от александрийцев? Как они отнеслись к моему браку с римлянином?

Собралась толпа, и я не могла ничего прочесть по их лицам. Их не спрашивали о моем решении, с ними не советовались: такова судьба подданных, но теперь я смотрела на них с беспокойством. Они молча глядели, как причалил корабль, молча слушали, как царские трубачи возвестили о моем прибытии. Но когда я вышла в серебристом облачении и приветствовала народ, толпа в ответ разразилась возгласами — радостными, одобрительными возгласами. Меня захлестнула волна облегчения. Я улыбнулась, радуясь тому, что меня снова окружает мой народ.

— Невеста! Невеста! — восклицали люди. — Исида! Где Дионис? — И сами же отвечали: — В своем винограднике. Мы желаем тебе радости, счастья, любви…

— И плодородия! — подхватили другие.

— Процветания и благоденствия для Египта! — закричали третьи. — Мира с Римом!

— Все это я вам обещаю, — заверила я, а потом, поддавшись порыву, сорвала с себя расшитую серебром накидку и бросила в толпу. Встречающие устроили свалку, а я села в закрытые носилки, и меня быстро унесли во дворец.

Дети выбежали мне навстречу: Александр и Селена вприпрыжку, скользя по мраморному полу, а изрядно выросший Цезарион хоть и торопился, но старался шествовать с достоинством. Мардиан лучился от радости, и даже Олимпий утратил обычную невозмутимость. Слуги к тому же рады были видеть Ирас и Хармиону, по которым соскучились.

— Ну, наконец-то ты вышла замуж! — промолвил Олимпий, целуя меня в щеку. — Теперь, по крайней мере, тебе не грозит участь старой девы. И здесь немалая моя заслуга: ведь всем ясно, что ты вступила в брак, подражая мне.

— Разумеется, друг мой, это единственная причина, — заверила его я, красуясь перед ними в свадебном ожерелье.

— Антоний отправился в Парфию? — спросил Мардиан.

Я почувствовала, что он обеспокоен.

— Да, я проводила его до реки Аракс, — сказала я. — Армия великолепна, прекрасно вооружена, оснащена машинами… — Я покачала головой. — Но об этом поговорим потом, времени у нас полно. А сейчас давайте сбросим дорожные плащи, омоем ноги и выпьем в честь возвращения.

Все стало другим, хотя вроде бы ничто не изменилось — мебель стояла на своих местах, порывы морского ветра надували и колыхали занавески, как это мне и помнилось, и даже безукоризненно вычищенные домашние туфли так же дожидались меня в гардеробной. Но теперь и я, и Александрия были связаны с внешним миром, и я чувствовала себя так, будто в окружавшей сад ограде проделали брешь. Это уже не убежище, не тот обособленный Египет, каким он был всегда. Отныне здесь ощущалось незримое присутствие Рима.

— У тебя печальное лицо, — заметила Хармиона. — Тебе что-то не нравится в твоих покоях?

— Нет, конечно же нет. Просто на миг они показались мне незнакомыми.

Я покачала головой. Какие грустные мысли! Союз с Антонием защитит Египет, сохранит его и убережет от опасности.

Прибежали близнецы.

— Где наш папа? Где он? Где он прячется?

Они очень ждали ответа. Само известие о том, что у них есть отец, привело их в неописуемый восторг, а уж как они полюбили возиться с ним!

— Он отправился на войну, — пояснила я. — Он солдат, и это его работа — ходить в походы. С армией.

— Я тоже солдат! — гордо объявил Александр. — И армия у меня есть, правда небольшая. Игрушечная. Хочешь взглянуть?

Я позволила ему увлечь меня в комнаты детей, но прежде велела слуге принести старое копье и шлем Антония.

— Это для тебя, — сказала я Александру. — Раз ты солдат, тебе нужны оружие и доспехи. Отец оставил их тебе, чтобы ты смог воспользоваться, когда подрастешь.

Идея была моя, но Антоний поступил бы так же. Поскольку с другой стороны на мне висела Селена, я быстро стянула серебряный браслет с бараньими головами — изделие лучших армянских мастеров, полученное в дар от Артавазда, — и надела на ее ручонку.

— Это тебе.

— А мне ничего?

Цезарион, хоть и старший из всех, выглядел по-детски обиженным. Но ему требовался особый подарок. Игрушки он уже перерос и был слишком умен, чтобы удовлетвориться случайной вещицей.

— Конечно, кое-что есть и для тебя. Причем не один подарок, а целых два: можно сказать, мертвый и живой. Во-первых, бочонок воды из Мертвого моря — думаю, ты о ней наслышан и захочешь сам опробовать ее удивительные свойства. Посмотришь, как она удерживает на поверхности вещи, не давая им утонуть. А по окончании опытов попробуй ее выпарить: осадок должен быть втрое больше, чем при выпаривании обычной морской воды. Только смотри, чтобы ее не пили домашние животные. А другой подарок — прекрасный арабский конь, маленький, но быстрый, как ветер.

Коня мне преподнесли арабские добытчики битума в благодарность за разрешение продолжать заниматься своим делом, и он пришелся очень кстати. Цезариону пора совершенствовать искусство верховой езды, и этот скакун подходил ему как нельзя лучше.

— Ой! — Глаза сына широко раскрылись. — Какой он масти?

— Белый с серой гривой и хвостом.

Я сама была очарована этим конем.

— А как его зовут?

— У него было набатейское имя, которое означает «вождь», но ты можешь назвать его по твоему выбору.

Таким образом, подарками все остались довольны.

Шла середина июля. Я нервно мерила шагами рабочий кабинет: с отбытия Антония миновало два месяца, и мне очень хотелось получить известия о нем, узнать, как его дела, но, увы, вместо этого приходилось слушать про никчемного Октавиана. Мардиан только что получил депешу.

— Ну, и что с ним?

Признаться, я предпочла бы вовсе не слышать про него. Чтоб ему потонуть на мелководье!.. Но деваться было некуда, и я собралась с духом.

— Он начал кампанию, — зачитал с листа Мардиан. — Точнее, я бы сказал, ее начал Агриппа.

— Ха! — воскликнула я. — Да, он полностью зависит от Агриппы: у него самого для ведения войны не хватит ни ума, ни мужества, ни полководческого таланта. Ему повезло с воинственным приятелем, не имеющим политических амбиций.

— Ну, во всяком случае, Октавиану есть на кого положиться, — заметил Мардиан. Он напоминал мне о том, что Антонию приходилось и править, и сражаться самому. Да, надежный помощник ему бы не повредил.

— Октавиану повезло с друзьями, — признала я. — Что ж, и каковы их планы?

— Все идет в соответствии с замыслом Агриппы, — отвечал Мардиан. — Мы получали донесения всю зиму.

— Да, да! — с досадой воскликнула я. — Слышала и о его учебной морской базе, и о двадцати тысячах гребцов.

— Октавиан направил против Секста все имеющиеся силы, — продолжал читать Мардиан, — поскольку для него это не просто военная кампания, но вопрос политического выживания. Боевые действия развернутся в Сицилии: и на суше, и на море. Консул Таурус приведет из Италии две эскадры, выделенные Антонием, а Лепид приведет из Африки свой флот и еще двенадцать легионов. Агриппа твердо решил ни в чем не полагаться на случай и не идти на риск. Быстроходным судам и мореходному искусству Секста он противопоставил такие огромные корабли, что потопить их не представляется возможным. Они сокрушат противника одним своим весом. В прошлом году он сражался под гнетом трех неблагоприятных обстоятельств: его суда были не лучше кораблей Секста, а его гребцы были хуже, и он не имел надежной безопасной гавани. Теперь все три проблемы решены.

Да, вот бы нам с Антонием такого умного и предприимчивого помощника. Агриппа не просто возмужал, он стал выдающимся мужем.

— И он изобрел устройство под названием «ловец» — это катапульта, выстреливающая абордажные крючья. Таким образом, огромные суда Агриппы имеют возможность зацеплять легкие корабли Секста и навязывать им абордажный бой, в котором получают преимущество ввиду огромного численного перевеса.

— Но противники просто перерубят канаты, — сказала я.

Это казалось очевидным.

— Канаты заключены в железные трубки, их не перерубить.

Проклятье, все-то у него предусмотрено! Ну кто мог предположить, что Марк Випсаний Агриппа — любезный юноша, которого я встречала на пиру у Цезаря, — окажется столь выдающимся и изобретательным флотоводцем?

— Война на море должна разразиться со дня на день, ибо только победа в ней способна спасти Октавиана от растущего недовольства римской черни. Народ больше не потерпит соперничества между ним и Секстом. Одному придется уйти.

Синева моря близ Александрии выглядела безмятежно, но не все воды были мирными. День за днем мы ждали новостей, пока наконец нам не доставили известие о том, что флот Октавиана снова потерпел крушение. На сей раз обошлось без Секста: буря уничтожила тридцать два тяжелых боевых корабля, не говоря о множестве либурнийских галер. Октавиан всерьез задумывался о том, чтобы отложить кампанию до следующего года. Мы воспрянули духом, ибо это давало преимущество Антонию.

Но Октавиан тоже понимал, что промедление дает Антонию шанс прославиться, одержав великую победу, тогда как его популярность за зиму сойдет на нет. К тому же неугомонный Секст мог нанести удар и уничтожить флот на якоре. Все это добавило Октавиану мрачной решимости, и он поклялся, что восторжествует и над волей Нептуна.

— Есть донесение, что он даже чуть не покончил с собой, — сказал Мардиан. — Настолько сразила его потеря флота. Но…

— Но с рассветом передумал, — закончила я.

Да уж, ход его мыслей мне известен. Кто-кто, а Октавиан непременно дождется рассвета.

Потом стали поступать новые донесения. Боевые действия переместились к Мессинскому проливу, удерживаемому Секстом. В первом столкновении тяжелые корабли Агриппы доказали свое превосходство, вынудив Секста отступить, но тот совершил удачный маневр и атаковал суда, переправлявшие войска Октавиана. Сам Октавиан не пострадал, но лишился кораблей, полученных от Антония.

— Это урок и нам, — заметила я. — На малые суда полагаться не стоит.

— Время Октавиана прошло, — радостно сказал Мардиан, читая депешу. — Ему теперь не до Секста, уладить бы недовольство в Риме. О, но вот Агриппа… Агриппа…

— Что Агриппа?

Я выхватила письмо. Агриппа своего рода театральный «бог из машины», всегда появляющийся вовремя, чтобы выручить своего друга.

Агриппа захватил порт на Сицилии, что позволило ему высадить свои и Октавиана сухопутные силы — всего двадцать один легион — и вспомогательные войска. Они загнали Секста в угол и вынудили пойти на решающее морское сражение.

— И чем дело кончилось?

Я помахала письмом. На этом оно заканчивалось.

Сражение уже давно завершилось, а мы с нетерпением ждали сообщения о результате.

И мы его дождались. Как оказалось, в сражении, состоявшемся третьего сентября, Секст был разгромлен наголову. Его люди и корабли сражались с отвагой обреченных, ибо знали, что пощады не будет никому, но огромные корабли Агриппы снова продемонстрировали свое превосходство. Они ловили на крючья и брали на абордаж суда Секста. Сексту удалось потопить лишь три корабля Агриппы, тогда как с его стороны пошли на дно двадцать восемь. Ускользнуть удалось лишь семнадцати, и на одном из них бежал сам Секст.

— Сколько кораблей из трехсот? — Я не могла поверить услышанному.

— Семнадцать.

— Значит, победа полная.

Октавиан окончательно взял верх.

— Секст сбежал к Антонию, — недоверчиво прочел Мардиан. — Он хочет сдаться на его милость.

— О Исида! — воскликнула я. — Как поступит с ним Антоний?

Но это были не единственные новости. Неожиданно для всех против Октавиана и Агриппы выступил Лепид. Видимо, причиной послужило пренебрежение им — одним из триумвиров. Он собрал двадцать два легиона — силу, невиданную после битвы при Филиппах, — и попытался свергнуть Октавиана с Агриппой. Но солдаты, которым надоели распри, попросту отказались сражаться. В результате Лепиду пришлось умолять Октавиана о прощении, целуя его сандалии.

Сандалии с утолщенной подошвой.

Большее унижение трудно себе представить.

— Октавиан устроил целое представление, публично выказав милосердие, — сообщил Мардиан, — но Лепиду пришлось расстаться с титулом триумвира и удалиться в изгнание.

— Да, теперь, когда Секст и Лепид ему больше не соперники, Октавиан стал подлинным владыкой Запада, — заметила я. — Он правит всеми землями до самой Греции.

— Верно, — согласился Мардиан. — И имеет под началом сорок пять легионов. Некоторые не укомплектованы, но все равно в них насчитывается как минимум сто двадцать тысяч солдат.

— И что он будет с ними делать? — тихо спросила я.

Средств, позволявших содержать огромную армию в мирное время, у Октавиана не было. Таким образом, если он не хотел распускать войска, ему нужно найти для них дело. Часть армии можно было бы передать нуждавшемуся в живой силе Антонию, но я знала, что Октавиан так не поступит. Будет тянуть время, выдумывать отговорки… А потом пошлет солдат за чьими-нибудь богатствами, чтобы они сами раздобыли себе плату. Только вот куда он их направит? В Египет? Или за сокровищами, которые завоюет Антоний в Парфии?

Глава 25

Конец лета выдался на редкость безоблачным и приятным, но я пребывала в тисках томительного ожидания. Дни проходили за днями, вестей все не было, и я начинала волноваться. Казалось, Антоний и его огромная армия скрылись за горизонтом, не оставив следа. Корабли прибывали из Киликии, с Родоса, из Тарса; я распорядилась, чтобы капитанов препровождали на берег и расспрашивали, но никто никаких новостей из внутренних земель не знал.

Пятьсот лет тому назад пятидесятитысячная персидская армия бесследно исчезла в песках Египта по пути к оазису Сива. Каждый школьник содрогался, слушая историю о том, как разверзшиеся пески поглотили всех солдат до единого. Между тем оазис Сива не так далеко, и пустыня вокруг него не столь огромна, как равнины Парфии… О боги! Зачем он ушел? Почему от него нет вестей?

Я пыталась играть с детьми, изучать парфянский язык (он опротивел мне, поскольку с каждым днем казался все более враждебным), старалась быть в курсе всех новостей, чтобы умом и сердцем подготовиться к рождению нашего ребенка. Все это позволяло отвлечься, но лишь на время, ибо я ждала ответа на главный вопрос: подойдет ли Антонию мантия Цезаря? Займет ли он место среди величайших полководцев в истории, рядом с Цезарем и Александром? Или не сумеет и будет остановлен — где? Если останется жив…

Царица во мне страстно желала его победы и молилась об этом; жена страшилась, что он не вернется живым, и молила Исиду сохранить его жизнь. Я была одновременно и спартанской женой, и египетской. Первая говорила: «Возвращайся со щитом или на щите». Вторая взывала: «Только вернись ко мне — пусть даже без щита!»

Отшумели осенние шторма. Вестей мы так и не получили, но мое тело, вне зависимости от тревог, повиновалось велению природы, и в середине ноября я родила сына. Роды прошли легко.

— Похоже, ты наконец к этому привыкла, — сухо заметил Олимпий.

Я держала младенца на руках и смотрела на него — розовощекого, с темными кудряшками. Как всегда, я была поражена красотой новорожденного и тем, что смогла произвести его на свет. В то же время я вдруг поняла, что это мое последнее дитя, и прониклась к нему большей нежностью, чем могла выразить с помощью слов.

— Как ты его назовешь? — спросил Олимпий, приглаживая малютке волосики.

После воспоминания о Птолемее Филадельфе ничего лучшего мне в голову так и не пришло. Хотелось бы назвать мальчика Птолемеем Антонием Парфиком, но ведь победа над Парфией еще не одержана и не стоит дразнить судьбу, чтобы — спаси нас, Исида! — не пришлось называть его Антонием Постумом. Лучше обратиться к прошлому, к временам славы Птолемеев.

— Птолемей Филадельф, — решила я.

— Хорошо, но длинно, — мягко заметил Олимпий, вытирая младенцу глазки. — Тебе придется придумать что-нибудь покороче для повседневного использования.

— За этим дело не станет, — сказала я. — Он сам себя назовет.

Несмотря на легкие роды, я никак не могла до конца оправиться. В течение долгого времени, когда мне нужно было появиться в зале совета, заглянуть на таможню или проинспектировать верфи, я очень быстро уставала. Едва встав с постели, я уже валилась с ног. К тому же у меня пропал аппетит.

— Ты должна есть, — строго сказал Олимпий, — иначе твое молоко будет жидким.

Убедившись, что выкармливание близнецов пошло мне на пользу и способствовало выздоровлению, он стал рьяным противником найма кормилиц и твердо уверовал в то, что все женщины, даже царицы, должны сами кормить грудью своих детей.

— Да понимаю, понимаю. Просто я не хочу суп из осьминога…

Я оттолкнула тарелку.

— Нет ничего лучше осьминога! Щупальца придают силы.

— Осьминогу, может, и придают… — Запах был ужасный. — Пожалуйста, не надо его больше!

— Ты испытываешь мое терпение!

Он присел рядом на скамеечку для ног и взял меня за руку, вглядываясь в мое лицо. Я хорошо его знала и поняла, что за хмурым видом лекаря скрывается обеспокоенность.

— С малышом все хорошо, — осторожно начал он.

— Олимпий, а что не так со мной? — вырвалось у меня.

— Я не знаю, — признался он. — Вынашивание ребенка, роды — все это очень сложно и представляет собой великую тайну. А чем сложнее процесс, тем больше возможности для… нежелательных осложнений. Нет, ничего страшного с тобой не происходит, ты просто медленно восстанавливаешь силы. Но, возможно, тебе больше не стоит… не следует…

— Иметь детей, — закончила я за него.

— Именно это я и хотел сказать. Правда, мужчины, с которыми ты имеешь дело, склонны производить их на свет как можно чаще!

— Между прочим, я теперь замужняя женщина, и нечего говорить о «мужчинах, с которыми я имею дело», словно храмовая блудница из Канопа.

— Зато твой новый… э-э… муж… порой ведет себя как завсегдатай подобных заведений.

Он всегда недолюбливал Антония и не скрывал этого. Однако Олимпий знал его понаслышке, а видел только в Риме, почти пять лет назад, да и то издалека. Он изменит свое мнение, когда Антоний вернется. Когда Антоний вернется…

— Оскорбляя культ Диониса, ты оскорбляешь покойного царя, моего отца, — заметила я.

Что бы там ни думали римляне насчет вакхических песен и танцев, это религиозный обряд. Они вообще считали неприличными и танцы, и театр, и актерское ремесло… Хвала богам, Антоний не такой!

— Прости меня, — сказал Олимпий. — Очевидно, мне с моим сухим научным складом ума не дано проникнуться возвышенной поэтической сутью мистерий Диониса. Но с точки зрения здравого смысла обывателя, каковым я являюсь, мистерии есть не что иное, как вульгарные пьянки, облагороженные традицией и возведенные в ранг ритуала.

Я рассмеялась.

— Я рада, что мой врач — человек с пытливым умом. Значит, он всегда будет искать средство от недугов, опираясь на «здравый смысл». Ты вот что скажи: неужели в том твоем саду нет ничего, что могло бы мне помочь?

— Может, что-то и найдется.

— А твоя жена Доркас интересуется медициной? — спросила я, задумавшись об этой особе.

Олимпий упорно отказывался приводить ее на наши встречи, и мне так и не удалось составить о ней ясное представление.

Он поморщился, словно я совершила недопустимое посягательство на его личную жизнь. Ну конечно, ему можно обсуждать моих мужей, мои вкусы, мои привычки — даже постельные! — а мне и поинтересоваться нельзя. Ох уж эти врачи!

— Нет, — кратко ответил он. — Нет, ее очень интересует литература. Гомер и тому подобное. Сравнение разных версий.

Он выглядел смущенным.

— Она, наверное, очень умна. Все-таки странная вы пара — врач и исследовательница литературы.

— Да уж не более странная, чем умнейшая женщина в мире и невежественный солдафон, думающий только о боях да о попойках. В некоторых отношениях Антоний недалеко ушел от северных варваров с их диким пением, драками и пьянством у костров.

— Ты и впрямь совсем его не знаешь, — проворчала я.

— Ты искренне хочешь сказать, что мое описание не соответствует действительности? — спросил он, поднявшись на ноги. — Но это не важно: я знаю, что он делает тебя счастливой, и потому молюсь о его благополучном возвращении.

Уже у двери Олимпий задержался и обернулся.

— Я пришлю тебе лекарство из моего сада. Но смотри: принимать будешь регулярно, без капризов!

Казалось, все силы природы сосредоточились на морской стихии, не оставив ничего на мою долю. День за днем я послушно отдыхала в своей комнате, пила противное зелье Олимпия, изготовленное из щепотки молотой мандрагоры, растворенной в соке капустных листьев, и наблюдала за тем, как шторм обрушивается на основание маяка и норовит сорвать корабли с якорных канатов. Созерцая буйство стихии, я мечтала о том, чтобы молния, родовая эмблема Птолемеев, влила в меня свою яростную энергию. Пока же все шло своим чередом — зимние вечера, игры, музыка и неугомонные дети, никогда не дававшие мне соскучиться. Моя ручная обезьянка залезала ко мне в постель, теребила меня и стаскивала одеяло. Мне даже пришлось шлепнуть ее по длинным цепким пальцам. Впрочем, она вела себя так, как положено животному, — что взять с обезьяны?

От Антония вестей по-прежнему не было.

Зато были новости из Рима. После поражения Секста Октавиан официально провозгласил, что он покончил с гражданскими войнами, завершив дело, начатое Цезарем. Об этом было торжественно объявлено на Форуме. Поскольку за победу над соотечественниками триумфа не полагалось, а побед над иноземцами за Октавианом не числилось, он удостоил сам себя нового обряда, именуемого овацией. Чествовали его довольно сдержанно, но присвоили право постоянно носить лавровый венок. До него такое отличие имел один Цезарь.

Лекарство, которое велел мне принимать Олимпий, зачастую лишало меня сна или насылало яркие беспокойные сновидения. Однажды ночью, когда маленькому Филадельфу было почти сорок дней, я увидела сон — или это было видение, — в котором мне предстал Антоний, окруженный мертвыми телами и какими-то черными сухими корягами, разбросанными по усеянному камнями поле. Он полз, перебираясь и перекатываясь через них, словно это были разбросанные бревна и жерди, какие я видела в Армении, — заготовки для боевых машин. Только теперь все они или сгнили, или обуглились, ни на что не годились, а Антоний на огромном поле, расстилавшемся под бесцветным небом, находился в полном одиночестве.

Я проснулась: сердце мое колотилось, страшная картина все еще стояла перед глазами. Лицо Антония… оно выглядело так, будто его подвергли пыткам.

В углу комнаты, перед статуей Исиды успокаивающе мерцала лампа. Откинув пропитанные потом покрывала, я опустилась на колени у ног богини и, не зная, что еще сделать, взмолилась:

— Сотри этот дурной сон!

Именно так поступали близнецы, когда им снились кошмары, — прибегали к мамочке и просили, чтобы она им помогла.

Но Исида не откликнулась на мою мольбу, и я поняла: посланное мне видение правдиво.

Вернувшись в постель, я стала ждать продолжения — и увидела все, что происходило в Парфии. Антоний жив, но вокруг него смерть. Теперь мне оставалось лишь ждать утра. Когда оно настало, пришли вести.

Я ждала Эроса, личного слугу и вольноотпущенника Антония, прибывшего во дворец на рассвете. Мне доложили, что он дрожит; о многом говорил и сам факт, что Антоний прислал не военачальника, не Канидия, Деллия или Планка, но этого юношу, почти мальчика.

Мардиан сгорал от любопытства, но я заявила, что сначала приму гонца наедине. Со временем все обо всем узнают, но сейчас мне нужно услышать новости самой.

Я не стала утруждать себя переходом в тронный зал и официальным облачением, и Эроса провели в мои личные покои. Он не раз бывал там и часто последним покидал их, оставляя меня наедине со своим господином. Мы, бывало, дождаться не могли, чтобы он удалился; а теперь я жду, когда он явится и расскажет, что произошло после того, как великолепная армия, сияющая, как только что отчеканенная монета, выступила в поход.

— Он жив? — спросила я, едва Эрос появился на пороге. — Антоний жив?

Страшное видение явилось мне лишь несколько часов назад, и сейчас именно этот вопрос был главным.

— Жив. — Юноша кивнул. — С ним все в порядке.

Я внимательно посмотрела на него: лицо загорело и обветрилось, руки огрубели и покрылись мозолями, ноги сбиты, все в ссадинах, а уж коросту с них придется отскребать очень долго.

— Где он?

— Он ждет тебя в Леусе, в Сирии.

Что это за Леус? Где это? И как его туда занесло?

— Где?..

— Это маленькая рыбацкая деревенька, — пояснил Эрос. — Двинуться в Тир или Сидон он… мы не решились, опасаясь, что парфяне уже поджидают нас там, захватив эти города после… после своей… своей великой победы.

Он понурился, не в состоянии посмотреть мне в глаза.

Я взяла его подбородок, как будто он был моим ребенком.

— Об их победе мне уже известно, — доброжелательно сказала я. — Раз Антоний жив, остальное уже не так страшно. Просто расскажи мне, что произошло.

— Откуда ты знаешь?

Он позволил себе поднять голову.

— Боги послали мне видение, — ответила я. — Но у них не в обычае излагать подробности, так что рассказывай.

— Я вкратце изложу тебе основные события, а потом ты можешь задавать мне вопросы, как пожелаешь, — промолвил он высоким голосом, срывающимся от волнения. — Началось все в горах. Обоз еле полз по этим петляющим тропкам и задерживал продвижение всей армии. Чтобы двигаться быстрее, Антоний решил оставить обоз в тылу под охраной двух римских легионов и союзных царей — Артавазда и Полемона…

Недостаточно! Недостаточно охраны! Всего два легиона! Ох, Антоний, что толку, если обоз охраняет двадцать три тысячи солдат? Ведь только десять тысяч из них — римляне!

— А парфяне, похоже, знали об этом заранее, обрушились на них и… перебили их.

Эрос выглядел так, будто готов был удариться в слезы. Мне бы остановить его, заставить собраться для дальнейшего рассказа, но я чувствовала, что не могу.

— Они уничтожили двадцатитысячное войско?

В такое трудно было поверить.

— Нет, перебили только римлян, а царя Полемона захватили в плен. Что же до Артавазда, то он увел свои тринадцать тысяч воинов обратно в Армению.

Как и было задумано! Я знала это. Лживый изменник с самого начала сговорился с парфянами.

Антоний упрекал меня в излишней подозрительности, а как назвать того, кто страдает излишней доверчивостью? Я ведь предупреждала Антония и насчет Октавиана, и насчет этого царька. Но нет, его благородная натура не позволяет разглядеть в ком-то коварство! Неужели благородство непременно должно ослеплять и лишать рассудка?

— Мы узнали об этом слишком поздно. Антоний направил в тыл подмогу, но помогать уже было некому. Парфяне овладели орлами двух легионов и предали огню все наши боевые машины.

А без машин завоевание страны невозможно. Антоний оказался в ловушке: находясь в чужой стране во главе большой армии, он не мог осадить и принудить к сдаче ни один город. Если ему не удастся навязать парфянам сражение, получится, что поход за сотни миль, со всеми затратами и жертвами, был напрасен.

— И как благородный Антоний воспринял случившееся? — спросила я.

— Я видел его печаль, но он не показал этого своим людям, — ответил Эрос. — Он попытался найти выход и вынудить врага к решающей битве, но ничего не вышло. Хуже всего было то, что мы бесполезно топтались на месте. Конечно, в такой ситуации парфяне не имели причин идти на уступки или хотя бы возвращать нам орлов — и захваченных у Красса, и двух наших. А потом наступил октябрь, погода не позволяла больше оставаться в поле, и нам пришлось отступить.

Отступление. Самый нежелательный маневр для любого полководца. Ничего не добиться и отступить.

— Правда, к тому времени потери основного состава армии были ничтожны, всего несколько человек — мы ведь фактически не встречались с противником. Но потом — потом все изменилось. Моя царица, мы потеряли треть армии — тридцать две тысячи лучших легионеров. Это даже больше, чем потерял Красс!

Тут он все-таки уронил голову и разрыдался. Я позволила ему выплакаться вволю, а сама подошла к окну. Меня била дрожь, я смотрела на ненастное море снаружи, но ничего не видела. Однако мне следовало держаться. И выслушать все.

Тридцать две тысячи легионеров — вот чьи мертвые тела видала я в своем кошмаре. Тела, разбросанные по бескрайней каменистой равнине…

Он вытер глаза.

— Один тамошний житель предупреждал, что, хотя парфяне и обещали нам безопасный отход, не следует отступать тем же путем, каким мы пришли. Он говорил, что на равнине нас окружат и перебьют. Мы не знали, верить ему или нет, но в конце концов благородный Антоний поверил.

Да уж, благородный Антоний всем верит.

— И это нас спасло.

Вот как! Оказывается, порой доверчивость вознаграждается. Бывает, видимо, и так — но редко.

— Какое же это спасение? Ты говоришь, что вы потеряли одну треть армии, не считая десяти тысяч убитых вместе с обозом? Всего сорок две тысячи! Значит, почти половина! — вскричала я.

— Если бы не та горная тропа, по которой мы отступали, а также мужество и стойкость благородного Антония, мы бы потеряли всю армию, — ответил Эрос. — Нападения не прекращались в ходе всего отступления. Мы выдержали восемнадцать оборонительных сражений, чтобы только выбраться оттуда. Трудно отступать в полном порядке, беспрерывно отбивая вражеские атаки, но Антонию это удалось, хотя у нас не было еды, мало воды и приближалась зима. Нам потребовалось двадцать семь дней, чтобы добраться до границы Армении и переправиться через Аракс. Условия были ужасающими, дисциплина едва держалась, но Антоний вывел своих людей, пусть голодных и оборванных, с вражеской территории. И знаешь, что сделали парфяне, когда мы перебрались через пограничную реку?

— Нет, конечно не знаю.

Этого боги мне не открыли.

— Они со своего берега воздавали хвалу нашему мужеству.

Мужеству… Да, это в духе богов. Беда, однако, в том, что политический вес придает не мужество само по себе, а успех. Антоний потерпел поражение, а вот Октавиан преуспел, и теперь чаша весов окончательно склонится в его сторону.

Гнев и скорбь нахлынули на меня с такой силой, что с моих уст сорвалось проклятие. Увидев испуганные глаза Эроса, я взяла себя в руки. Надо пожалеть мальчишку, ему и без меня досталось.

— Пожалуйста, продолжай, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.

— Не хочу больше тебя огорчать, — возразил он.

Мы оба пытались щадить друг друга.

— Нет, пожалуйста, говори. Я должна знать.

— Тогда послушай о самом худшем.

Он выпрямился, расправив свои худенькие плечи.

— Был момент, когда казалось, что мы обречены — гибнем. Даже мой господин Антоний решил, что все пропало… Он… он приказал мне убить его, пронзить мечом…

Страшное воспоминание заставило юношу содрогнуться, я же почувствовала, как силы покидают меня.

— И ты?.. — прошептала я.

Как мог он решиться на такое? Как мог он отважиться бросить меня? Я знала, что военачальник на поле боя думает иначе, чем обычный человек, но должен же он был хоть на мгновение вспомнить о своей другой жизни. Неужели он хотел отбросить все? И полководец, и царь имеют обязанности частных лиц, которыми нельзя пренебрегать.

— Я взял меч, и он показался мне в сто раз тяжелее обычного. Я начал поднимать его. Но когда он сказал: «Отруби мою голову и закопай ее так, чтобы парфяне ее не нашли», — я не смог. Я убежал.

Я вцепилась в спинку стоящего рядом кресла. Он на самом деле отдал такой приказ? Меня замутило. Я огляделась по сторонам в поисках какого-нибудь сосуда, емкости, но ничего не нашла и бросилась к окну. Это было настолько отвратительно, настолько невыразимо — и меня вырвало в окно. Кислая рвота расплескалась по мраморным плитам террасы. Его голова! Его благородная голова!

Эрос тоже позеленел. Я увидела, как сжимается его горло.

— Господин вспомнил, как глумились враги над головой Красса. Как перебрасывали ее, словно мяч. Он не мог такого допустить.

Но мне по-прежнему было плохо. Подумать только: этот мальчик должен был обезглавить моего возлюбленного! В моем желудке уже ничего не осталось, но я цеплялась за подоконник и кашляла. Мне даже не было стыдно — все останется между нами.

— Но необходимости в том не было, — наконец сказал он тихо. — Как потом выяснилось, тревога оказалась ложной.

Выходит, если бы не Эрос, Антоний мог умереть из-за дурацкой ошибки.

— Хвала богам, что у тебя хватило любви и преданности отказаться!

— Некоторые считают, будто мой отказ говорит об отсутствии преданности. Во всяком случае, о неповиновении.

— Мне все равно! — заявила я. — Порой нужно выполнять повеление более высокое, чем приказ господина. Например, когда приходится выбирать между смертью и надеждой.

Я покачала головой и поискала салфетку, чтобы вытереть рот. Это было хуже любого сна, хуже ночного кошмара.

— Когда мы пересекли границу Армении, у нас не осталось иного выбора, кроме как делать вид, будто мы считаем царя Артавазда другом и верим в его отговорки. Но зимовать в Армении было опасно, и мы продолжили отступление через горы. Болезни и тяготы пути забрали еще восемь тысяч жизней.

Его рассказ приближался к концу. Я собрала последние силы, чтобы дослушать.

— Теперь Канидий ведет остаток армии к Антонию, ожидающему тебя в Леусе.

— Он ждет меня?

— Да. Ему нужны деньги и одежда для его голодных и оборванных людей. Ты — его единственная надежда.

О боги! Дойти до такого!

— Вот. Он написал тебе.

Эрос протянул зажатый в грязной руке свиток.

Я медленно развернула его. Первые слова Антония, обращенные ко мне со времени нашего расставания. Это было целую жизнь назад.

Восемнадцать тысяч человек! В поход отправились шестьдесят тысяч великолепных легионеров! А где тридцать тысяч бойцов вспомогательных сил, что должны были его поддерживать? Сбежали как трусы и предатели, каковыми и являлись!

Я заметила, что Эрос уставился на меня.

— Восемнадцать тысяч человек? — произнесла я вслух. — Ему нужна еда и одежда для всех этих солдат?

Я посмотрела на море, бурлящее и темное. Сейчас, в разгар зимы, никто не рисковал отправиться в плавание.

— Антоний упомянул корабли. Он действительно ожидает, что мы поплывем к нему?

Эрос кивнул.

— Он сказал, что ты его не подведешь.

Неужели он приписывает мне чудодейственные силы? Или настолько лишился разума, что даже не подумал о весьма реальной для меня и любого, кто решится на столь безумное предприятие, возможности оказаться на дне морском?

Еще недавно я была так слаба, что не чувствовала себя способной выбраться за стены дворца. И что же теперь? Я поплыву по штормовому морю в Сирию.

— Отправляюсь к нему, — заявила я.

Если не утону в пути, мы скоро встретимся.

Глава 26

Я стояла на палубе триремы, качавшейся на якоре в гавани. Потребовалось время — и немалые деньги, — чтобы найти капитана, у которого хватило смелости (или безрассудности) выйти в бурное море. Разумеется, как царица я могла приказать командиру любого из военных кораблей; но в таком деле и в таких обстоятельствах я предпочитала действовать не принуждением, а убеждением.

Рядом со мной на раскачивавшейся палубе стоял, кутаясь в плащ и ругаясь себе под нос, Олимпий. Никто не хотел отпускать меня. Мардиан и Олимпий проявили редкостное единодушие, пытаясь меня отговорить, причем Мардиан ссылался на опасности плавания, а Олимпий — на угрозу для моего здоровья.

— То ты не в силах добраться до тронного зала, чтобы принять послов, то готова сорваться с места и тащиться в Сирию утешать Антония! — негодовал врач. — Если он нуждается в помощи, помоги ему — пошли ему солдат и денег. Поручи это кому-нибудь из чиновников. У тебя их пруд пруди, зачем они еще нужны?

Но я прекрасно понимала, что в данном случае эта логика, при всей ее безупречности, неприменима. Антоний сейчас особенно остро нуждался не только в помощи, но и в поддержке. Не отправиться сейчас к нему — значит окончательно подорвать его представление о чести. Так поступил бы Октавиан, но не я. Мне нужно встретиться с ним не только ради него, но и ради себя самой.

Я вспомнила свой сон, а потом — видение о том, как он отдает страшный приказ Эросу. Эти воспоминания вкупе с качкой усилили мое недомогание. Пошатнувшись, я схватилась за руку Олимпия.

— Это безумие! — сказал он, повернувшись ко мне. — Мы должны сойти на берег. Немедленно!

Олимпий согласился, чтобы я отправилась в путешествие, при единственном условии: если он сам будет сопровождать меня. Ради этого он оставил всех пациентов, своих студентов, Мусейон и Доркас, взял с собой весьма громоздкий ящик с лекарствами, компонентами для микстур и флаконами, которые собирался заполнить этими смесями. Правда, теперь ему не требовалось убеждать меня в необходимости принимать его излюбленный сильфион. Я и сама сознавала необходимость предохранительного средства, поскольку больше не могла позволить себе забеременеть: теперь мои силы нужны для другого. Я любила своих детей, и состояние беременности не было мне в тягость, но в нынешней ситуации такого рода испытание для моего ума и тела ни к чему.

— Давай хотя бы присядем. — Олимпий волновался.

Я слегка улыбнулась. На палубе имелось не так много мест, где можно присесть, но благодаря любезности капитана, подкрепленной моей щедростью, все они были к нашим услугам. Корабль был битком набит одеялами, туниками, обувью и плащами для восемнадцати тысяч солдат. Следом за нами собирались отплыть еще два судна, груженные зерном.

У нас на борту находилось и то количество денег, которое я решилась захватить в опасное плавание. С остальными средствами придется повременить: перевозить деньги и по суше, и по морю небезопасно. На море подстерегают шторма и пираты, на суше — разбойники и лавины. Вдобавок золото очень тяжелое: талант золота весит столько же, сколько большой ребенок, два таланта равны по весу женщине, а три — крепкому мускулистому мужчине. Перетаскивать такой вес с места на место нелегко, а на свой корабль я взяла около трехсот талантов золота.

Это плавание должно продлиться около семи дней: где находится пункт назначения, Эрос капитану объяснил, как мог:

— Севернее Сидона, это точно. Правда, подходящей гавани там нет, и не исключено, что придется бросать якорь и разгружаться далеко от берега.

Меня это не волновало — лишь бы добраться до места. А на берег я попаду на лодке или, если не будет другого выхода, вплавь.

Правда, при этой мысли я поежилась, плотнее закуталась в плащ и сказала себе: для того чтобы сигануть в ледяную воду, мне следует основательно укрепить здоровье за предстоящие семь дней. Если, конечно, я не рассчитываю на чудо.

Как только мы вышли из относительно спокойной гавани Александрии в открытое море, увенчанные пенистыми гребнями волны стали вздыматься выше.

Итак, путешествие по хмурому, бурному морю. Мою судьбу всегда определяла вода: сначала я плыла из Ашкелона в Александрию на первую встречу с Цезарем, потом — из Александрии в Тарс, в наряде Венеры, на встречу с Антонием, затем — из Александрии в Антиохию, снова на встречу с Антонием, уже на моих условиях. А теперь — в Сирию, где меня ждал новый Антоний: он поставил на карту свою репутацию и свое будущее, отправился в великий поход и потерпел сокрушительное поражение.

Странно, но с каждым днем, проведенным в этом холодном тумане, силы возвращались ко мне, словно их вливали в меня, пока я спала. Каждое утро я просыпалась и чувствовала себя лучше: ноги уже не так дрожали, мускулы окрепли. Олимпий приписывал это бульону, который он заставлял меня пить пять раз в день, и своим травам. Но под конец, хмыкнув, он признал: на меня, похоже, благотворно действует приближение к Антонию. Правда заключалась в том, что раз Антоний сейчас ослабел, я обязана стать сильнее, чтобы поддержать нас, как единое целое. Я знала это и лишь улыбнулась Олимпию, ничего не сказав.

Гавань — маленькая, низкая и безлюдная — показалась за серо-голубыми волнами. Позади нее прилепились дома деревушки, такой же маленькой, низкой и безлюдной. Все тускло, серо, ничто не оживляет пейзаж. Мы подплывали при сильной бортовой качке, и высокие волны грозили вышвырнуть нас на берег. Но капитан с помощью хитрых маневров сумел обмануть злобствующий ветер.

— Он достоин флота Секста, — заметил Олимпий.

Секст. На миг я задумалась: где он, объединил ли Антоний с ним свои силы? Но все прочие мысли исчезли, стоило мне увидеть на берегу одинокую фигуру, закутанную в плащ.

Он смотрел в море, стоя неподвижно, как статуя или вросшее корнями в землю дерево. Но когда корабль вошел в гавань, он сорвался с места и понесся нам навстречу.

Я бросилась к борту, возбужденно размахивая руками. Он тоже махал мне, и распахивавшиеся полы широкого плаща делали его похожим на бьющую крылами гигантскую птицу.

— Антоний! — воскликнула я. — Благороднейший император!

Увидев меня, он развернулся и устремился туда, где должен был причалить корабль. Плащ опал, а когда Антоний откинул капюшон и посмотрел на меня, я увидела, что он похудел и на его лице добавилось морщин.

Как только спустили трап, я сбежала на берег и кинулась в его объятия. Он обнял меня, прижал к своему грубому плащу и осыпал поцелуями, повторяя:

— Ты приехала, ты приехала…

Я была так близко, что могла лишь ощущать и слышать его, но не видеть.

Как же давно я не прикасалась к нему — целых восемь месяцев! Я вонзила пальцы в его плечо и почувствовала, что плоть между кожей и костями истончилась. А потом вспомнила увиденных во сне исхудавших, как скелеты, людей и поняла, что это коснулось и Антония.

Некоторое время мы стояли, обнявшись и прижавшись друг к другу, но внезапно он встрепенулся и отступил:

— Дитя? Как роды?

Ну конечно: он оставил меня беременной, но еще не успевшей располнеть. А сейчас я уже похудела.

— Родила в ноябре, — ответила я. — У тебя сын. Сын. Здоровый и крепкий.

— Ноябрь, — сказал он, покачав головой. — В ноябре мы с боями выходили из Парфии. Но все уже близилось к концу.

— Не думай об этом сейчас, — сказала я. — Ты расскажешь мне в подробностях позднее.

— Я каждый день смотрел на горизонт, ждал твой корабль, — сказал Антоний. — Не представляешь, как отчаянно я вглядывался.

Его голос звучал напряженно, и выглядел он действительно скверно.

Мы сидели в убогой темной клетушке деревянной халупы, что служила ему резиденцией, при свете чадящей тростниковой лампы, отбрасывавшей на стены длинные тени. Антоний горбился, его большие руки свисали поверх коленей. Когда он снял плащ и остался в одной тунике, его худоба бросилась мне в глаза. Из-за нее кисти рук и голова казались непропорционально большими.

Мы поели и остались одни в холодной комнате. Пока его приближенные находились рядом, он старался поддерживать разговор и даже шутил, но едва они вышли, от деланной веселости не осталось и следа.

— Нужно поддерживать настроение тех, кто тебя окружает, — пояснил Антоний. — Если узнают, что сам командующий впал в отчаяние… — Он оборвал фразу, не закончив, а вместо того сказал: — А я не впал в отчаяние, просто… устал.

Да. Устал. Устали мы оба. Если бы можно было отдохнуть!

Я потянулась и коснулась его щеки, новых морщин под скулами, а потом легко прикоснулась к шее, которая всегда была такой крепкой и мускулистой. Я провела пальцем по линии над ключицей и тут вспомнила, что именно по этой линии отрубают голову. Меня пробрало холодным страхом, рука непроизвольно дрогнула и остановилась.

— Что-то не так? — спросил он.

— Ничего, — пролепетала я. Нельзя было говорить, о чем я подумала: ведь он не велел Эросу рассказывать мне об этом. — Просто мне всегда нравилась твоя шея.

Я наклонилась и поцеловала его в шейную выемку.

Я увидела, что он закрыл глаза, и услышала его вздох, когда я целовала его. Мой Антоний не просто устал, он был смертельно измотан. Пока он не заикнулся ни о том, что значит для него это поражение, ни о том, что собирается предпринять. Похоже, неожиданный поворот фортуны оставил его в замешательстве, почти парализовал.

Он опустил голову, прислонив ее к моему плечу. Мне было неудобно, а когда я слегка поерзала, устраиваясь получше, Антоний невольно сдвинул с плеча мое платье. Обнажилась грудь, которую покалывало от распиравшего ее молока. Тепло и касание кожи о кожу вызвало непроизвольное его выделение: я кормила дитя грудью почти до самого отплытия. Смутившись, я отстранилась и попыталась прикрыть грудь, но было слишком поздно. Молоко просочилось, несколько капель попали на щеку Антония. Его это, кажется, позабавило: он с любопытством поймал пальцем капельку и попробовал на вкус.

— Я не смогла привезти ребенка, — проговорила я, — мне пришлось собираться в спешке. Мы отплыли, как только ты послал за мной.

Я чувствовала неловкость, но ее как рукой сняли его слова:

— Жаль, что ты не привезла малыша. Я так и не увидел тебя с близнецами, когда они были младенцами, и теперь я не увижу и этого.

— Он еще довольно долго не выйдет из грудного возраста, — заверила я его.

Но вопрос «Когда ты предлагаешь вернуться в Александрию? Какие у тебя планы?» так и не прозвучал.

Антоний вздохнул, поднялся, покачал головой, будто стряхивая сон, и привычным жестом пропустил волосы сквозь пальцы, только на этот раз левой руки; правая распухла, и на ней был виден глубокий незаживающий порез.

— Завтра я покажу тебе войска, — сказал он. — Бедняги! Так ты, говоришь, привезла им одежду?

— Да, — ответила я. — Столько плащей, сапог, туник и мантий, сколько смогла собрать. И ткани, чтобы изготовить еще на месте.

— А… золото? — Он старался не выказать особой заинтересованности.

— Триста талантов, — сказала я.

— Триста! Но этого далеко не достаточно!

— А сколько я могла взять с собой? Будь благоразумен! Это не все, потом получишь больше. Но при такой погоде, в этих морях — мне пришлось поделить его, чтобы не рисковать всем. Еще два корабля везут зерно. Они прибудут в ближайшие четыре-пять дней.

— Триста талантов!

Я разозлилась на него. Он потребовал, чтобы я приехала немедленно, доверил и меня, и золото зимним морям. Неужели он позабыл, что я совсем недавно оправилась после родов? Тем не менее я здесь.

— Ты слишком многого хочешь, — сказала я. — Это чудо, что мне удалось добраться сюда благополучно.

Антоний покачал головой.

— Да, да, прости меня.

Он тер руку. Она болела? Да, ведь и в послании указывалось, что из-за раны ему трудно писать.

— Что с твоей рукой?

Я взяла ее, прежде чем он успел отдернуть, и рассмотрела диагональный порез с припухшими красными краями. Кожа рядом с ним была на ощупь горячей, и дело, судя по всему, шло к нагноению.

— Пустяки, — небрежно ответил Антоний.

Но от меня не укрылось, что, когда я коснулась воспаленного места, уголок его рта дернулся.

— Мой врач должен немедленно обработать твою рану, — заявила я.

— Когда ты увидишь, в каком состоянии большинство моих людей, сразу поймешь, что это ничтожная царапина.

Потом, когда мы остались одни в темноте, я стала ласкать его, стараясь утешить и успокоить. Несмотря на состояние Антония, сердце мое радовалось встрече, но у него на душе было так тяжко, что он лишь вздохнул и сказал:

— Прости меня. Боюсь, души моих павших солдат находятся здесь, со мной, и мне стыдно забыть о них.

Казалось, поражение на равнинах Парфии уничтожило не только его армию, но и его страсть ко мне. Во всяком случае, в ту ночь мы спали, целомудренно обнявшись, как двое детей.

Занялся холодный, ясный рассвет. Антоний со стоном сел, потряс головой, словно прочищая ее, сбросил ноги на пол и направился к умывальнику. Когда он опустил голову над тазиком и плеснул водой в лицо, капли пали ему на раненую руку. Я заметила, как он поморщился.

Я тоже встала и последовала его примеру; в военном лагере день начинался рано. Оба мы словно не находили слов. Он методично причесался, оделся, накинул плащ и намотал на ноги плотную шерстяную ткань, поверх которой натянул сапоги. При здешнем холоде и сырости без такой защиты ноги быстро начинали неметь.

Мы собирались молча, серьезность ситуации не располагала к пустым разговорам. Сейчас я видела оборотную сторону войны, того радостного возбуждения и воодушевления, что сопутствует выступлению армии в поход. Увы, походы не всегда заканчиваются победным ликованием. Иногда приходится зализывать раны и подсчитывать потери.

— Как командиры, все уцелели? — спросила наконец я.

— Все, кроме Флавия Галла, — ответил Антоний. — Он на пятый день нашего отступления увлекся погоней за изводившими нас парфянами и оторвался от основных сил. Я послал к нему гонца с приказом вернуться, но он не подчинился. В результате он попал в засаду — бегство парфян было притворным — и погиб вместе со всеми своими людьми. Из-за его упрямства мы потеряли три тысячи человек. Титий даже вырвал у его знаменосцев орлов, чтобы вынудить их повернуть назад, но и это не помогло. Когда Галл понял, что окружен, было слишком поздно. А другие командиры — например, Канидий, которому следовало бы лучше вникнуть в обстановку, — продолжали слать ему на подмогу маленькие отряды, и враги крошили их по одному. Мне пришлось остановить авангард и лично повести на врага третий легион. Только тогда мы смогли их отбросить.

Пока Антоний говорил, его изможденное лицо раскраснелось.

— Галлу достались четыре стрелы, и он умер. А мы кроме трех тысяч убитых получили пять тысяч раненых. — Он покачал головой. — Их пришлось перевозить на наших мулах, ради чего мы бросили большую часть полевого снаряжения, палатки и кухонную утварь. С той поры прошло двадцать семь дней!

— А ведь не брось тебя Артавазд, его кавалерия вполне могла бы прикрыть вас во время этого почти месячного отступления. Кровь ваших погибших на нем, так же как и кровь тех десяти тысяч, что пали с обозом.

— Да, — согласился Антоний. — И…

— Он должен заплатить за свое вероломство! — настаивала я. — Ты должен покарать его! Полагаю, сам он твердит о своей невиновности?

— О да. — Антоний улыбнулся, но то был лишь призрак его прежней веселой улыбки. — А я сделал вид, будто поверил ему. Ведь когда мы добрались до Армении, нам было бы не под силу выстоять даже против гусей или бродячих котов. Поэтому я поспешил перейти на римскую территорию, хотя в горах еще лежал снег.

— Ты должен вернуться и отомстить, — настаивала я.

— Все в свое время, — сказал он.

Когда так говорят, сразу ясно, что ничего не будет сделано. Мне вспомнилось, как когда-то я сказала старому наставнику:

— Поживем — увидим, что случится.

В ответ я услышала:

— Само по себе, царевна, не случается ничего. Для того чтобы что-то произошло, нужно приложить усилия.

Но пока я оставила все как есть. Прежде чем двигаться вперед, Антоний должен отдать дань скорби.

— Ты слышал о победе Октавиана? — спросила я. — Точнее, о победе Агриппы.

Он кивнул.

— Да. Так был сокрушен последний из республиканцев или, вернее, последний из отпрысков республики. На самом деле Секст выступал только за самого себя.

— А за что выступаешь ты? — не удержалась я от вопроса. — За что выступает Октавиан? У вас уже нет общего дела: убийцы наказаны, Секст устранен. В чем теперь заключается твоя задача?

Ему придется или остаться ни с чем, или объединить людей под своим знаменем ради какой-то цели.

— Я не знаю, — ответил он. Было ясно, что сейчас его это не волнует.

— Октавиан найдет для себя новую миссию, и под ее знаменем продолжит собирать сторонников, — указала я.

Но и Октавиан сейчас не интересовал Антония.

— Может быть, он умрет, — беспечно сказал Антоний. — Здоровье у него по-прежнему никудышное. Глядишь, прокашляет себе путь прямиком в божественную компанию Цезаря.

Послышался стук, и в дверь просунулась голова Эроса.

— Прошу прощения, господин, я, наверное, опоздал…

— Нет, ты как раз вовремя. Принеси нам что-нибудь, чтобы нарушить наш пост, а потом мы отправимся к солдатам и раздадим одежду.

Антоний обернулся ко мне.

— Когда прибудет зерно?

— Грузовые суда следовали за нашей галерой, но мы опередили их, — ответила я. — Они должны пристать в ближайшие три или четыре дня.

— Пусть мельники приготовятся, чтобы быстро намолоть муки, — сказал Антоний Эросу. — Хлеб! Нам нужен хлеб, горы караваев!

За границей селения, в чистом поле, на тонких истертых подстилках длинными рядами лежали, увядая, как растения после долгой засухи, раненые и больные солдаты. Лица многих так исхудали, сморщились и посерели, что никто не признал бы в них молодых мужчин. Это опять заставило меня вспомнить о моем кошмарном сне.

Когда мы приблизились, солдаты издали узнали Антония по пурпурному плащу и слабо зашевелились, стали его окликать. Некоторые с трудом попытались сесть. Над тяжелоранеными были устроены навесы, остальные располагались под открытым небом.

— Император! — пробежало по рядам. — Император!

Антоний остановился поговорить с человеком, чья голова была обмотана рваной повязкой, прикрывавшей один глаз.

— Где ты получил эту рану? — спросил он.

— При разгроме Галла, — ответил тот. — Я был рядом с ним, когда на нас обрушился град стрел.

— Бедный, несчастный Галл! — воскликнул Антоний.

— В него попало четыре стрелы, а в меня лишь одна. — Солдат, по-видимому, хотел защитить своего павшего командира. — Ему пришлось хуже.

— Да, и он погиб, — согласился Антоний. — Но скажи мне, откуда ты родом? Как долго ты служишь мне?

Раненый с трудом принял сидячее положение.

— Я из Кампании, недалеко от Рима.

— То-то и видно. Самые лучшие солдаты — уроженцы наших земель. Терять их тяжелее всего.

Солдату это явно польстило, и он продолжил свой незамысловатый рассказ.

— А прослужил я десять лет, два из них под началом Цезаря. До выхода в отставку мне остается еще десять, и, император, я хочу получить участок земли в Италии. На родине, а не в этих новых провинциях, в Греции или в Африке. Италия — мой дом. Я не для того служил так долго, чтобы на старости лет отправиться в ссылку.

— Ты получишь землю там, где пожелаешь, — заверил его Антоний.

Но я знала, что это непросто. Уроженцам Италии надоело отдавать свою землю армейским ветеранам. «Селите их за границей!» — таково было общее настроение.

Когда Антоний опустился на колени рядом с другим воином, чья распухшая и посиневшая нога покоилась на камнях, раненый схватил его за запястье и чуть не свалил к себе на подстилку.

— Благородный Антоний! — воскликнул он. — Я был там! Я был там!

Антоний попытался вырвать руку.

— Где? Ты о чем, добрый солдат?

— Я был там, когда ты собрал армию для отступления. Да, ты расшевелил нас. А потом ты обратился к самим богам! Да, госпожа, он обратился к богам! — Раненый вперил в меня горящий взгляд. — Он воздел руки к небесам и взмолился: если боги хотят превратить его старые победы в горькое поражение, пусть их гнев падет на него одного, пощадив солдат!

Однако боги Антонию не вняли.

— Они не пощадили тебя, друг мой, — отозвался Антоний. — Я предпочел бы поменяться с тобой местами.

«Нет. Нет. Пусть боги отвергнут и это».

— Нет, император, — возразил солдат. — Лучше пусть все остается как есть.

— Царица привезла одежду и покрывала, — сказал Антоний, вручив ему одеяло. — Еда прибудет.

Мы продолжали обход. Антоний говорил с солдатами, наклонялся и терпеливо выслушивал каждого. Они пребывали в жалком состоянии, и я невольно задумалась, многим ли суждено выжить. Чаще всего люди страдали от стрел: у иных до сих пор оставались в ранах зазубренные наконечники. Многие сломали в пути руки или ноги, но наибольший урон принесли голод, непогода и понос.

— А здесь, — показал Антоний, — уцелевшие жертвы ядовитого корня. Если, конечно, этих бедняг можно назвать уцелевшими.

Он повел меня к одному из укрытий, где распростерлись десятки исхудавших тел. Больные поднимали на нас мутные глаза.

— Что за ядовитый корень? — спросила я. — Что ты имеешь в виду?

Антоний полез в свой кошель и извлек корявый обрезок стебля с корешками.

— Вот, — сказал он. — Это смертоносное растение! Я говорил тебе, что мы были близки к голодной смерти. Чтобы выжить, нам пришлось есть кору и выкапывать коренья. Оно бы и ладно, но местных растений мы не знали и понятия не имели, что в таких корнях содержится яд. Причем весьма необычный яд — прежде чем убить, он лишал людей разума, и они начинали катать и перетаскивать камни. Да, это было зрелище! Лагерь был полон людей, таскавших камни. Потом у них начиналась рвота, и они умирали. Выжили только эти. То есть выжили их тела, а ум погиб безвозвратно.

Несколько человек шарили скребущими пальцами по земле, как будто продолжали искать камни. Изо рта у них капала слюна.

— Неужели им ничто не помогало?

— Только вино, — ответил Антоний. — Тем, кто выпивал очень много вина, удавалось спастись. Приятный способ лечения, но вина у нас было мало: его вместе с прочими припасами пришлось бросить, чтобы освободить повозки для раненых. Так и вышло, что многие несчастные погибли из-за нехватки вина.

— Мой врач занимается изучением ядов, — сказала я. — Пусть он осмотрит этот корешок. Может быть, он знает, что это такое, и найдет противоядие.

Антоний наклонился и попытался успокоить взволнованных солдат. Но это было бесполезно.

В тот вечер мы ужинали вместе с остальными командирами. В отличие от подавленного Антония они, казалось, остались прежними — шумные, грубоватые, прямодушные. Планк жевал во время разговора, что делало его похожим на верблюда, и радовался своему назначению наместником Сирии. В скором времени ему предстояло отбыть в Антиохию, чтобы принять должность.

Рябое лицо Деллия стало еще более бугристым. Он вежливо осведомился, читала ли я отчет о войне, который он подал Антонию.

— Он вот такой длины. — Антоний развел руки в стороны. — Я обещаю прочесть его первым. Полагаю, ты рассказал всю правду — и о мужестве солдат, и о потерях.

Деллий улыбнулся, но мне всегда казалось, что его улыбка смахивает на ухмылку.

— Я старался, император.

Молодой Титий, чье длинное и смуглое лицо изначально было сухим и теперь не казалось разительно похудевшим, подался вперед и сказал:

— Секст прислал новые предложения. Мы должны принять решение.

Секст?

— А где Секст и какое решение нужно принять? — спросила я.

— Со времени высадки на наши берега Секст собрал три легиона, но пал так низко, что теперь предлагает их — и себя — в качестве наемников тому, кто больше заплатит. Он торгуется даже с парфянами, — ответил Титий.

— Значит, он не может больше называться римлянином, — сказал Антоний.

Его голос звучал скорее печально, чем сердито, как будто он думал: «Кому можно доверять, во что верить, если сын Помпея готов стать союзником парфян…»

Антоний медленно покачал головой.

Он никак не мог свыкнуться с вероломством: будучи старомодно честным, он всякий раз испытывал потрясение, сталкиваясь с чужим коварством. Между тем убийство Цезаря было не единичным событием, но отражением общего состояния римских нравов. К тому же ряду относились и интриги Октавиана, и заговор Лепида, и отступничество Лабиния, а теперь — циничная проституция Секста.

— Значит, мы должны отказаться от его предложения? — спросил Титий.

Антоний удивился, что Титий об этом спрашивает.

— Да. С Секстом покончено.

Антоний молчал так долго, что я решила, будто его речь закончена. Но тут он добавил:

— Нельзя допустить, чтобы он спелся с парфянами.

Титий хмуро кивнул.

— Да, этого допустить нельзя.

Агенобарб помахал рукой, показав зажатую между большим и указательным пальцами монету:

— Вот что попало в мои руки, уже не в первый раз. Это деньги из захваченной парфянами армейской казны: они стирают твой образ, заменяя его своим.

Он передал монету Антонию, который внимательно осмотрел ее. Не только очертания его лица были затерты и закрыты изображением парфянского царя, но и мое, находившееся с оборотной стороны, забивал контур парфянского всадника с подвешенным к седлу колчаном.

— Такого нельзя терпеть, — заявил Агенобарб.

— Мы и не потерпим, — отозвался Антоний, но в его голосе недоставало пыла.

Увидев, что мой портрет стерт, я почувствовала, что меня подвергли насилию. Но порой необходимо игнорировать оскорбление, если это в твоих интересах. Государственный деятель тем и отличается от героя, что не может проявлять героизм, когда интересы страны требуют от него быть политиком.

Эрос приложил немало усилий, чтобы в наше отсутствие придать убогой резиденции Антония приличный вид. Он раздобыл ковры, светильник на высоких подставках и даже ворона в клетке — по его заверениям, птица умела говорить. Но клетка была прикрыта, и услышать ворона мы могли только утром.

— И хорошо, — сказал Антоний. — Мне надоела болтовня. Что ж, ты слышала моих командиров. Похоже, поражение их не устрашило.

— Как и тебя, когда ты на публике.

Я начала расплетать волосы, моя шея болела от тяжести золотых заколок, скреплявших прическу, и усыпанной драгоценными камнями диадемы. Положив диадему на походный сундук, где она тускло поблескивала, я потянулась назад, чтобы расстегнуть золотое ожерелье. Но Антоний остановился позади меня и расстегнул его сам. Он очень гордился этим своим подарком.

Когда все украшения были сняты, я почувствовала себя моложе и легче. Золото имеет власть над духом. День выдался нелегким, усталость никак не располагала к серьезным беседам, но мне неожиданно показалось, что нам есть о чем поговорить.

— Антоний, я сегодня насмотрелась и наслушалась всякого: и гнойные раны солдат, и эти оскорбительные монеты. Но это следствие уже случившегося. Что мы собираемся делать в будущем?

Он опустился на койку и лег, свесив одну ногу на пол. Ответ прозвучал не сразу.

— Не знаю. Я не знаю, что предпринять.

— Мы потерпели поражение, но вели боевые действия на вражеской территории и не потеряли ни клочка земли. Оборонительную войну, когда ты защищаешь свою страну, проиграть нельзя ни в коем случае. А сейчас — чего мы лишились? Парфии? Так мы ею никогда и не владели. Стоит ли тратить деньги и солдат, чтобы «отомстить» за себя? Давай подумаем всесторонне.

Для себя я уже решила, что Парфии с меня хватит. Хвала богам, Антоний и его командиры живы, а армию можно собрать новую. И направить ее против настоящего врага.

— Необходимо покарать Артавазда, — произнес он.

— Согласна. Но это потом.

— А что скажут в Риме о моем поражении?

Он откинул голову на подушку и уныло уставился в потолок.

— Не говори им, что ты потерпел поражение, — сказала я. — Объяви о своей победе.

Он сел.

— Солгать?

— Это делается сплошь да рядом, разве ты не замечал? Октавиан «положил конец гражданским войнам». Даже Цезарь объявил, будто завоевал Британию, тогда как он лишь исследовал ее, и при этом дважды лишился флота. Скажи, что ты одержал в Парфии победу. Тебя не уничтожили — это само по себе победа.

— Но… ни один город не захвачен, ни штандарты, ни пленные не возвращены. Более того — они захватили новых орлов и еще больше пленных.

— Ну и какой смысл сообщать обо всем в Рим? — спросила я. — Это только ослабит твое положение, не более того. Подожди, пока не выиграешь очередную войну, тогда сможешь объявить правду. К тому времени народу будет наплевать на эту историю — всех интересует лишь последняя война. Парфия очень далеко от Рима, и кто сможет проверить, как там вышло на самом деле?

— Даже ты! Даже ты! — Он был ошеломлен. — Ты — как все остальные.

— Нет, — возразила я. — Но я их понимаю и умею играть в их игры лучше, чем они сами.

Я подошла к нему, села рядом и взяла его руки в свои.

— Сам посуди: не умей я всего этого, кем бы я сейчас была? Девушкой, которую согнали с трона третьеразрядные советники…

— Сумевшие, при всей своей «третьеразрядности», убить Помпея, — вставил Антоний.

— Я осталась бы без армии, без средств, без союзников, не имея ничего, кроме собственных мозгов. Нет, дорогой, чтобы одолеть противника, нужно научиться думать, как он. Перестань быть Антонием и стань Октавианом. Не навсегда, конечно, но на время, когда ты разрабатываешь свои планы. В другое время — нет, Октавиан мне не нужен! — Я подалась вперед и поцеловала его. — Я бы не хотела иметь Октавиана в моей постели.

Я почувствовала, как его рука обвивает мою спину.

— Я тоже.

— Сообщи в Рим, что ты взял верх, — прошептала я ему на ухо. — Восстанови свою разбитую армию, а уж там решишь, куда ее направить, на восток или на запад.

— Куда поведешь меня ты, моя египтянка? — спросил он. — Что, по-твоему, должен я предпринять?

Увы, этот вопрос, как и выражение его лица, говорили о готовности быть ведомым.

— Сейчас увидишь, — сказала я, падая ему на грудь и целуя его шею, скулы, уши. До сего момента я и сама не подозревала, как изголодалась по его телу. Я забыла о парфянах и даже об Октавиане; единственное, чего мне хотелось, это затеряться в ночи, превратить походную койку в ложе наслаждений.

— Я жду, — сказал он.

Крепость его объятий доказала, что Антоний не окончательно сокрушен своим поражением. Прежний Антоний жив, раз живы его желания.

В сумраке рассвета я спросонья сняла покрывало с клетки ворона. Птица откинула назад свою большую голову и прокаркала:

— Голый импер-р-р-раторр! Голый импер-р-ррратор!

Я торопливо набросила покрывало обратно. Кто, интересно, выучил его этому?

Рассмеявшись, я потянулась к Антонию. Ночь еще не кончилась, и ее остаток не мешало бы использовать с толком.

Глава 27

Когда я быстрым движением сорвала покрывало уже в полном свете утра, ворон снова принялся кричать о голом императоре. Ну и шуточки! Интересно, сколько потребуется времени, чтобы расширить словарный запас этой птицы?

В комнату, робея, заглянул Эрос.

— Твоя находчивость по части благоустройства моего жилья… впечатляет, — сказал Антоний.

Эрос покраснел и засуетился вокруг: положил принесенную для Антония чистую одежду, поспешил за теплой водой. Когда Антоний одевался, я присмотрелась к его ране — стало только хуже.

— Надо обязательно показать твою руку Олимпию, — заявила я.

Конечно, Олимпий недолюбливает его, но пусть относится к Антонию как к обычному больному. Я не допущу, чтобы мой муж лишился правой руки из-за неприязни моего врача.

«Я правая рука Цезаря», — сказал однажды Антоний. Неужели теперь эта рука откажет?

Олимпий собирался увидеться со мной позже: утро он посвятил обходу, осмотру солдат и консультациям с армейскими врачами. После памятной поездки в Рим у него сохранился стойкий интерес к вопросам заживления ран.

Мы встретились в боковой комнатушке штаба, и мне сразу бросилось в глаза его воодушевление.

— Сколько тут работы! — с ходу заявил он. — Я в жизни не сталкивался с таким количеством ранений, нанесенных стрелами. Воспользовался «ложкой Диокла» — приспособлением для извлечения наконечников, — и ты знаешь, оно действует!

Чувствовалось что он в приподнятом настроении.

— Надо думать, инструмент хитроумный. Судя по названию, его изобрел грек.

Я слышала про это приспособление, но никогда не видела.

— Хочешь, я тебе покажу? — спросил он. — Сегодня после обеда…

Я покачала головой. Олимпий перестал тарахтеть и присмотрелся ко мне.

— Ну что ж, должен признать, что ты выглядишь лучше. Во всяком случае, не такая унылая. Наверное, нет нужды спрашивать, какое средство тебе помогло!

Он говорил раздраженно, словно завидовал тому, как я провела время с Антонием.

— Я чувствую себя гораздо лучше, хотя до конца еще не поправилась, — сказала я, желая задобрить его. — Но у меня возникли два вопроса. Они не связаны с моим здоровьем, но все-таки по твоей части. Надеюсь, ты сможешь помочь. Во-первых, вот этот корешок.

Я вручила ему высушенное растение и рассказала о том, какое воздействие оказывает оно на людей.

Олимпий покачал головой.

— Никогда не видел и не слышал о нем. Впрочем, возможно, это так называемое «волчье проклятие» — растение, встречающееся в холодных краях. Да, похоже. Чтобы выяснить точнее, мне нужны манускрипты из Мусейона. Ох уж эти путешествия, — он досадливо поморщился, — они все усложняют. Ну а что второе?

— Рука Антония. Она никак не заживает. Рана выглядит воспаленной.

Он подался назад, но заметить это непроизвольное движение мог лишь тот, кто знал его так хорошо, как я.

— При чем тут я, если это обычная рана? Магией я не владею, а лечить раны римляне и сами умеют.

— Рана уже старая, он упоминал о ней в письме. Я вижу, что дело становится хуже, но Антоний не обращает внимания. Пожалуйста, хотя бы взгляни на его руку.

— Простая рана есть простая рана, — упрямо повторил он. — Она либо заживает, либо нет. Полагаю, ее уже обрабатывали вином и медом?

— Я не знаю. Похоже, ее вообще не лечили.

Он фыркнул.

— Что ж, когда он применит обычные средства и они не помогут, позови меня. — Олимпий помолчал. — Рука не перевязана?

— Нет. Потому-то я ее и заметила.

— Хм. Хорошо, что она не покрыта повязкой. Но…

Он призадумался.

— Антоний тебя не укусит, — заверила я его. — И не опозорит. Прикосновение к его руке никак тебя не скомпрометирует. А вот отказ от лечения будет нарушением твоей клятвы.

Пусть это проглотит, если может!

— Зачем ты так говоришь? Ты ведь знаешь мои чувства. Нарочно решила нас свести?

— Если ты думаешь, что это заговор с моей стороны, ты льстишь себе! — Неожиданно Олимпий стал мне неприятен, со всеми его «высокими принципами». — Ведь именно ты настоял на том, чтобы сопровождать меня. Я не просила тебя покидать Александрию! Я хочу, чтобы лучший врач, какого я знаю, вылечил руку лучшего военачальника Римской империи. Что здесь плохого?

Он ухмыльнулся.

— Хорошо, я осмотрю его. Но повторю еще раз: я не волшебник и ничего гарантировать не могу. Раны коварны, порой они сводят на нет все наши старания.

Ничуть не проще оказалось убедить Антония, твердившего одно и то же: «Ерунда, пустяки, не болит, оставь мою руку в покое». Но я настояла на своем. В конце концов в тускнеющем свете сумерек он позволил Олимпию осмотреть свою рану. Несколько минут тянулось молчание, и первым его нарушил Антоний, так и не дождавшись от неразговорчивого врача ни слова.

— Итак, я наконец увидел знаменитого Олимпия.

В ответ Олимпий буркнул что-то невразумительное, демонстрируя явное нежелание общаться, и мне захотелось дать ему хорошего пинка. Его отстраненность граничила с грубостью: порой это забавляло, но не сейчас. Антоний не заслуживал столь пренебрежительного обращения, он не какой-нибудь возница или разносчик.

— Говорят, ты настолько искусен, что почти воскрешаешь мертвых, — продолжил Антоний, но на сей раз Олимпий вообще не откликнулся. Он молча рассматривал руку. — Да и как не поверить в это, если ты вырвал из лап смерти мою царицу и ее детей, когда, казалось, они были уже обречены.

Кажется, это подействовало: Олимпий поднял глаза, и прежнее кислое выражение его лица изменилось. Он слегка кивнул.

— Рана давняя?

— Получена в последней стычке с парфянами, как раз перед переходом границы Армении… Тому назад дней двадцать или больше. Я ее не сразу заметил.

— Да, процесс поначалу развивается скрытно, — сказал Олимпий, ткнув пальцем. — Здесь болит?

Антоний попытался рассмеяться, но смех получился вымученный.

— О, самую малость — как при умеренной пытке.

Он слегка подскочил.

— Ага, горячо, — пробормотал Олимпий, проведя пальцем вдоль раны.

— И? — спросил Антоний.

— Если ею не заниматься, она может зажить и сама, — ответил Олимпий, выпрямившись. — Только останется большой шрам, и ты не будешь владеть рукой в полной мере.

— А если лечить? — осведомился Антоний, сжимая и разжимая пальцы, как человек, примеряющий перчатку.

— Это весьма болезненно, — проговорил Олимпий своим самым высокомерным лекарским голосом. «Чего ты, конечно же, не хочешь», — подразумевал этот тон. — Мне пришлось бы срезать всю потемневшую плоть. Она омертвела, об этом свидетельствует запах. Соскрести если не до кости, то до здоровой плоти, чтобы заживление пошло оттуда. Возможно, мне придется использовать одно старое приспособление. Нынче им никто не пользуется. Оловянная трубка для осушения…

— Ну, так действуй, — не раздумывая, сказал Антоний.

Олимпий удивился: он ожидал, что Антоний откажется и вопрос решится сам собой.

— Я не могу заняться этим прямо сейчас, — торопливо заявил он. — Мне нужен дневной свет, чтобы все хорошо видеть. И время для подготовки дренажа… и еще кое-что.

— Что именно? — спросила я. — Я позабочусь о том, чтобы все было сделано к завтрашнему дню.

— Красное вино, которому от шести до девяти лет, — ответил Олимпий. — Оно оказывает самое сильное воздействие на свежие раны.

Антоний рассмеялся.

— У ран дорогие вкусы! Закажи достаточно, чтобы мы и сами угостились. Конечно, после операции.

— А я рекомендую тебе выпить перед ней, — промолвил Олимпий. — Вино поможет немного притупить боль. Сильную боль.

Последние слова он произнес с нажимом, но на Антония это впечатления не произвело.

— Как не последовать мудрому совету мудрого врача? — отозвался он, и на сей раз Олимпий не мог не улыбнуться.

— Еще мне потребуется мирт, — сказал врач, повернувшись ко мне. — Если раздобудешь его до вечера, я смогу к завтрашнему утру все приготовить.

— Ты немного просишь! — усмехнулась я. — Мирт на закате!

Но я найду его.

На следующий день Олимпий и Антоний скрылись под полевым тентом, который впускал дневной свет, но прикрывал от слепящих лучей. Их не было очень долго, и я поймала себя на том, что хожу туда-сюда и даже разговариваю с вороном. Птица то каркала, то восклицала:

— Пр-р-ривет! П-р-рощай! К-р-расота!

Когда Олимпий наконец вернулся, он выглядел опустошенным, как висевшая у него на плече врачебная сумка.

— Я сделал все, что мог, — сказал он. — Но рана скверная: пришлось убрать так много плоти, что у него там останется впадина… если он вообще поправится.

— Поэтому так долго?

Мне казалось, что дети рождались быстрее.

— А сколько прошло времени? — Олимпий опустился на скамью. — Я потерял счет. Но с вином и миртом шансы на успех хорошие. И дренажная трубка — я очень ею горжусь. Такие трубки описал еще Гиппократ, но сейчас их никто не использует. Это будет интересно.

— Ага, значит, ты пил вино?

— Я — нет. А Антоний — да. Он пил вино, беседовал и задавал мне весьма странные вопросы.

— Например?

— Он хотел узнать, что мы делали в детстве, когда я впервые встретил тебя, и все такое. Какой ты была.

— Я надеюсь, ты не рассказал ему! — воскликнула я, хотя подобный интерес тронул меня.

— Ну, только то, что никак не уронит тебя в его глазах, — ответил Олимпий. — Но кое о чем из наших приключений поведал. Например, как мы забрались к бальзамировщику, и ты легла на стол, прикинувшись мумией. А еще как мы спрятались в болоте и перевернули маленькую лодчонку, притворившись крокодилами.

— Да уж, — вздохнула я, — «умные» детишки. Чудо, что мы не нарвались на настоящих крокодилов.

Он рассмеялся.

— Счастливые времена.

Да, но для меня те времена были опасными. Причем опасность исходила не от крокодилов, а со стороны дворца, где мои сестры захватили корону. Однако таково уж детство: в те дни мне ничего не стоило выбросить из головы все серьезные угрозы и отправиться на болота искать приключений, запомнившихся на всю жизнь.

— Да, удивительно, что Антоний об этом спрашивал, — заметил Олимпий.

Однако он был польщен, я чувствовала. Антоний начал завоевывать его. Олимпий — крепкий орешек, и на его покорение уйдет немало времени, но теперь мой старый друг уже больше не будет считать моего мужа демоном.

Всю ночь Антоний махал забинтованной рукой — огромной, как медвежья лапа. Из повязок торчала тонюсенькая жестяная трубочка, отводившая жидкость. Руку с повязкой и железкой следовало каждый час окунать в ведро с фалернским восьмилетней выдержки.

— Болит? — решилась я спросить.

— С ума сойти, как больно! — весело ответил Антоний.

— Если поможет, оно того стоит, — сказала я.

— Легко говорить — тебе-то не пришлось терпеть, пока он кромсал твою руку.

Через несколько дней, после многочисленных осмотров и смены повязок, стало ясно, что лечение приносит плоды. Олимпий казался окрыленным: покраснение уменьшилось, опухлость спала, края раны были чистыми. Мой эскулап продолжал щедро орошать больное место вином, посыпать молотым миртом, а его стежки выглядели аккуратными, как сирийская вышивка. О чем я ему и сказала.

— В следующий раз я обязательно воспользуюсь золотой нитью, — отозвался он, — и сделаю декоративный шов.

Принимать решение следовало быстро: открылась навигация, и пора было отправлять донесение в Рим. Но какое донесение? Антоний долго ломал голову и в итоге сообщил мне, что потери в Парфии преуменьшит, но о победе объявлять не станет.

— Ложь постыдна, а в том, чтобы умолчать о некоторых подробностях, ничего особенного нет.

— Это введение в заблуждение, — заметила я.

— Просто умолчание. А в умолчании нет бесчестья, — упорствовал Антоний. Да, чтобы избежать призрака бесчестья, он готов на все! — Так же, как нет бесчестья в том, чтобы не замыкаться на прошлом и заглянуть в будущее. Я сделаю упор на предстоящий поход в Армению.

По крайней мере, так мы получим время, чтобы восполнить потери.

— При отсутствии Октавиана в Риме это хорошо нам послужит, — сказала я.

— Если он еще не уехал, то скоро уедет.

Поступили известия, что Октавиан нашел новую цель для своих легионов — он сосредоточил их на границе Иллирии.

— А что, он и правда собрался лично возглавить армию? — спросила я.

— По слухам, да. Он отчаянно хочет проявить себя на воинском поприще, ему и ранение пошло бы на пользу, — ответил Антоний. — Ведь все начинают понимать, что без Агриппы, который воевал за него, он бы ни в чем не преуспел.

Но тут на лицо Антония набежала тень. Может быть, собственных успехов Октавиан и не имел, но и подобных неудач у него тоже не было. Не Октавиан потерял в злосчастном походе сорок тысяч человек; ирония заключалась в том, что Октавиан никогда бы не отправился в такой поход.

— Если он уедет, мне самому надо отправиться в Рим, — сказал Антоний, размышляя вслух. — Я мог бы возобновить там свои связи.

С кем же — с Октавией?

— Если ты появишься там, тебя начнут расспрашивать о Парфии, а врать ты не умеешь, — торопливо заговорила я, — и не сможешь отвертеться. Не езди туда, пока не поправишь дела.

— Я так долго отсутствовал, что боюсь утратить всякое влияние. Люди меня попросту забудут. Может быть, необходимо нанести визит, чтобы напомнить о себе.

— Но если ты явишься в отсутствие Октавиана, создастся впечатление, будто ты его боишься! — быстро сказала я. — Как будто хочешь прокрасться в город тайком, за его спиной, потому что робеешь встретиться лицом к лицу.

Конечно, я достаточно хорошо знала, что ехать надо, иначе он окончательно утратит влияние в Риме. Беда, однако, в том, что он может снова угодить под влияние Октавиана.

«Он всегда будет находиться под влиянием той сильной личности, что окажется рядом с ним».

На такой риск я пойти не могла. Значит, следовало удержать его подальше от Рима.

— В таком случае я поеду и приглашу его на встречу, — сказал Антоний.

— Нет, нет! — возразила я. — Пусть он остается в Иллирии. Пусть его разобьют там — позволь иллирийцам сделать эту работу за тебя. Иначе у него появится предлог вернуться в Рим, а войну опять свалить на Агриппу, который добудет для него еще больше славы.

— Пожалуй, это разумно, — согласился Антоний, хотя я чувствовала, что убедить его полностью мне пока не удалось. — Я поеду позднее. Тогда, когда смогу провести в триумфальной процессии закованного в цепи царя Армении.

— Отличная мысль. Римляне обожают триумфы, такое зрелище впечатлит их. А Октавиан пока не победил ни одного внешнего врага и не вправе претендовать на триумф.

Теперь следовало сменить тему, и побыстрее.

— Я должна быть в Египте. Мне придется скоро вернуться.

— Да.

— А каковы твои планы? Поплывешь со мной или останешься здесь, с войсками?

— Если бы мне удалось переформировать легионы, я бы организовал нападение на Армению, и как можно скорее. Но сейчас уже март, и подготовить кампанию в этом сезоне я уже не успею: горные перевалы остаются проходимыми очень недолго. К тому же Секст на свободе, ни к кому не прибился со своими тремя легионами. Я не могу отправиться на восток, оставив спину незащищенной.

— Значит, ты потеряешь еще год, — сказала я. — Целый год будет вычеркнут, и опять по милости других людей. Сперва все откладывалось из-за Октавиана, теперь из-за Секста. Это безумие: чужие обстоятельства зажимают тебя в тиски, и ты не в силах ни разжать хватку, ни игнорировать ее.

— С Секстом нужно разобраться, — стоял на своем Антоний.

Тут он, конечно, был прав. Суть заключалась в том, что после прошлогодних событий Антонию необходимо перегруппироваться, оживить и свою армию, и свой дух.

— Значит, ты остаешься здесь?

— Еще на несколько недель, — ответил он. — Потом я, вероятно, смогу наблюдать за течением дел и из Александрии.

— Поспеши, — попросила я. — Твой город скучает по тебе.

— Александрия там, где находишься ты, — сказал он, взяв мое лицо в свои ладони — одна забинтованная, другая здоровая — и глядя мне в глаза.

Мои приготовления к отъезду почти завершились, и я уже могла отбыть, воссылая благодарности Исиде и двум богам врачевания — Асклепию и Имхотепу — за то, что они вернули Антонию руку. Она прекрасно зажила, трубку и швы уже удалили.

Но тут поспело письмо из Рима. В нем сообщалось, что Октавия уже отправилась в путь, чтобы доставить Антонию помощь: домашний скот, еду, корабли, оставшиеся от одолженных Октавиану, и две тысячи лучших римских солдат, отобранных опять же из личной гвардии Октавиана.

Привез письмо любезный человек по имени Нигер, друг Антония. Мне пришлось принимать его и развлекать беседой, попутно выясняя, где же находится Октавия. Как оказалось, в настоящее время она вместе с грузом должна прибыть в Афины, где будет дожидаться указаний от Антония.

— И каковы эти указания? — спросила я Антония, когда мы готовились ко сну. — Не сомневаюсь, она послушно сделает все, о чем ты попросишь!

И почему он с ней не развелся? Почему я не настояла на этом? Моя ошибка!

— Солдаты мне не помешают…

— Смех, да и только, — сказала я. — Две жены с разных концов мира плывут к тебе с помощью и утешением! Странно, как мы с ней не столкнулись.

— Она мне не жена, — проворчал он.

— Почему? Разве ты с ней развелся? И я помню, что Рим полностью проигнорировал сообщение о нашем бракосочетании. Для них как раз я тебе не жена.

— Ох, я устал от этого! — простонал Антоний, плюхаясь на кровать.

— Тогда покончи с таким положением! — сказала я.

Мне хотелось добавить: «Как следовало бы сделать давным-давно», — но не стоило сейчас перегибать палку. Всему свое время.

— Отошли ее обратно.

— Но солдаты…

— Эти солдаты — оскорбление! Он должен тебе четыре легиона, а посылает лишь маленький отряд, наживку. Да, да, это наживка, причем неотделимая от Октавии. Схватишь ее — и попался на крючок, как рыба. «Веди себя хорошо, Антоний, и тогда, может быть, я тебе еще что-нибудь пожалую от своих щедрот!» Вот что тебе говорят! Ты хочешь слушать его, танцевать под его дудку? Это наглый, возмутительный вызов! Две тысячи солдат, когда он должен тебе двадцать тысяч, и то в придачу к его сестре, которая от него неотделима. — Я бросила на Антония сердитый взгляд. — Ты же говорил, что это как ложиться в постель с самим Октавианом!

— Да, да.

Он уставился в потолок.

— Что ж, делай как знаешь, — сказала я от души. Он должен решать за себя. — Я возвращаюсь в Александрию. Ты должен взойти на борт корабля, отплывающего либо в Афины, либо в Александрию. В противоположных направлениях.

Я отвернулась и натянула одеяло на плечи. Мое сердце билось быстрее обычного, но только потому, что все бесповоротные решения — как вот это — приходится принимать второпях.

Я сама не ожидала, что поставлю вопрос ребром, но, возможно, оно и к лучшему? Теперь ему придется определиться и отплыть либо на север, либо на юг.

И я уже не пыталась склонить его к выгодному для меня выбору. Нет уж, пусть он решит сам, по велению собственного сердца. А иначе чего стоит его выбор?

На следующее утро от Октавии пришло жизнерадостное письмо. Она сообщала о прибытии в Афины и подписывалась: «твоя верная жена». На следующий день мы с Олимпием взошли на борт корабля, направлявшегося в Александрию.

Как и в день нашего прибытия, Антоний стоял на берегу один, глядя на нас.

Я ждала его, хотя и не признавалась себе в этом, однако сосредоточиться на личных переживаниях мне не позволили накопившиеся за время моего отсутствия дела. Торговля, страдавшая от пиратских набегов Секста, теперь возродилась и оздоровилась.

— Без сомнения, Октавиан помог всем, избавив моря от этого разбойника, — заявил Мардиан. В руке он держал отчет, где говорилось об амфорах с маслом, отправленных в апреле. — Всякий раз, когда кто-то макает хлеб в масло, он может благодарить Октавиана — и за хлеб, и за масло. И в Греции, и на Кипре, и в Италии.

Мне пришлось неохотно согласиться. Даже здесь, в Александрии, мы пожинали плоды успеха Октавиана: теперь наши торговые суда беспрепятственно плавали повсюду.

— Вот еще одно свидетельство расширения торговли, — сказал Мардиан, выуживая из короба существо, шевелившее лапами и двигавшее сморщенной чешуйчатой шеей. — Две черепахи из Армении, подарок тамошнего царя. Пишет, что прослышал о нашем зверинце. Надеется, что таких диковинных созданий у нас еще нет.

Евнух повертел животное в руке.

— Он сообщил, что кровь у них не замерзает, и они могут спать в снегу без дурных последствий.

— В отличие от солдат Антония!

Если армянский царь думает откупиться от кары за измену с помощью мелких подношений, то он просто глуп.

— Да, это трагедия, — протянул Мардиан, поглаживая голову черепахи. Зверюшке это понравилось, и она перестала дергаться. — А теперь еще… ситуация с Октавией.

— Она сидит в Афинах, насадив на крючок наживку. И уж конечно, ее послал Октавиан, она не сама придумала.

В этом я была уверена.

— С чего ты взяла? — нахмурился Мардиан.

— Он не позволил бы ей предпринять ничего идущего вразрез с его интересами. Да и нет у нее никаких собственных мыслей, желаний или планов.

Откуда им взяться у такой слабой женщины? Она и замуж вышла как рабыня, по указке брата. А раз так, какой толк от ее хваленой добродетельности?

— В Риме ей расточают похвалы, — осторожно заметил Мардиан. — И говорят, что она… красива.

— Видела я Октавию, и она совсем не красавица! Люди болтают невесть что, дабы раздуть из нашего с ней соперничества увлекательную историю. Таинственная восточная царица с колдовскими уловками против добродетельной римской красавицы.

Я знала, что многие воспринимают события именно так, и понимала, что ничего тут не поделать. Люди любят драматические конфликты и истории, где замешаны сильные страсти.

— На сей раз Антонию придется решать самому, — заявила я. — И пальцем не пошевелю, чтобы помочь ему определиться.

— Ну, моя дорогая, если того, что ты уже сделала, недостаточно, то не помогут никакие дополнительные усилия, — сказал Мардиан.

При свете дня я разговаривала с Мардианом весьма решительно, но вот ночью лежала без сна и чувствовала себя куда менее уверенно. С точки зрения здравого смысла, Антонию следовало вновь включиться в жизнь Рима. Раз восточная авантюра провалилась, о ней следует забыть, отбросить за ненадобностью и сосредоточиться на новых задачах. К тому же ему, как хамелеону, присуще замечательное свойство приспосабливаться к любой среде. В пурпурном плаще он настоящий полководец, в тоге — римский магистрат, в тунике — эллинский гимнасиарх, в львиной шкуре — Геракл, в венке из виноградной лозы — истинный Дионис. В отличие от меня, он становился кем угодно для любого народа. Таков его особый дар, его редкостные чары.

Теперь он мог с легкостью вновь облачиться в римскую тогу, взять за руку свою супругу, добродетельную матрону, и отплыть обратно в Рим. Восток не ответил на его чаяния — ну и ладно, место найдется повсюду. Октавиан окажет ему радушный прием. Если бы и было между ними непонимание, прошлое недоразумение давно забыто. А меня как досадную помеху их союзу они и не вспомнят.

Антоний — дитя Запада, и Запад его ждет. Взамен я могла предложить ему лишь борьбу за строительство широкого восточного союза с перспективой равноправного партнерства с Римом. И себя.

Но политический союз — это одно, а союз мужчины и женщины — несколько иное. Я решительно не понимала Октавию. Если бы мой муж открыто провозгласил своей супругой другую, подарил ей земли, отчеканил ее профиль на монетах рядом с собственным, я не стала бы мечтать о его возвращении. Во всяком случае, ни за что не приняла бы его назад, как бы мне этого ни хотелось. А уж гоняться за ним — о таком и подумать стыдно!

Но время шло, а положение оставалось неопределенным. Постепенно я привыкла и к неопределенности, и к ожиданию, стерпелась с ними.

Отзывчивый Мардиан даже поставил перед собой задачу найти литературные цитаты про ожидание и терпение. Он обратился за помощью к библиотекарю Мусейона.

— Гомер в «Илиаде» говорит: «Судьба человеку в удел дает терпеливую душу», — решился он однажды высказаться.

— Это так расплывчато, что ничего не значит, — отозвалась я.

И то сказать: кому дает, кому не дает. Разве мало людей, вовсе не умеющих терпеть?

— «Терпение есть лучшее лекарство от всех невзгод», — писал Платон, — заметил Мардиан в другой раз.

— Еще одно обобщение? — усмехнулась я.

— А вот тебе высказывание, принадлежащее Архилоху: «Боги дают нам горькое лекарство терпения».

— А почему оно должно исходить от богов? — спросила я, вдруг ощутив желание поспорить. — Взять Сафо, уж ей-то виднее. И она вот что пишет: «Луна и Плеяды на небе. Уж полночь, и время уходит. Я лежу в постели одна…»

Мардиан хмыкнул.

— Чего ради ты изводишь себя, читая эту Сафо?

— Поэзия утешает меня и вместе с тем воспламеняет, — ответила я.

— Тебе ли не знать, что это яд для души! — фыркнул он.

В другой раз он предложил цитату из Священного Писания.

Эпафродита, из «Плача Иеремии»: «Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, ищущей Его».[8]

Я рассмеялась.

— Это не тот Господь, которого я жду.

— Моя дорогая, я сдаюсь. Воспламеняй себя с помощью Сафо — или кого хочешь. Но это не поможет!

Вид у него был строгий.

После ухода Хармионы и Ирас я оставалась наедине с ночью в спальне с мягко шевелящимися занавесками и читала стихи. Давно ушедшие люди говорили со мной сквозь столетия. Казалось, само время придает их изречениям весомость, какой нет в словах живущих. Они и вправду дарили своего рода утешение: побуждали благодарить судьбу хотя бы за то, что я, даже испытывая боль, жива, а они, несчастные, уже мертвы.

Вот что говорили мне стихи, вот о чем предостерегали.

Я еще днем поняла, что получу известия, ибо в то время, когда причаливали и разгружались корабли, мне доложили о прибытии сухопутных гонцов. Уже ночью, когда я возлежала на открытой террасе, любовалась игрой лунного света на волнах гавани, наслаждалась поэзией и арабской засахаренной дыней, принесенное служанкой письмо едва побудило меня поднять голову.

— Оставь его здесь, — сказала я, махнув рукой на перламутровую чашу, где хранила незначительные безделушки.

Я так увлеклась искусными стихами Катулла, что не могла остановиться: они были столь же приятны и (как я подозревала) вредны для здоровья, как отменные сласти. Меня радовало, что я сподобилась выучить латынь и теперь могла проникнуться его терзаниями и устремлениями.

Как это не по-римски! По-моему, такая изощренность чувств делала поэта запретным не в меньшей мере, чем «подстрекательские» идеи.

Лишь пресытившись буйством эмоций (к тому времени, когда стихи были отложены в сторону, я чувствовала себя полностью выжатой), я небрежно потянулась, взяла письмо и сломала печать.

Письмо оказалось предельно кратким.

Эти простые безыскусные слова оказались красноречивее всего, что я когда-либо читала, и мигом затмили все литературные ухищрения.

Моя дорогая и единственная Я направляюсь к тебе.

Однако главный сюрприз ждал меня впереди. Мне было невдомек, что Антоний уже в Египте и письмо послано мне из гавани. Я же откладывала его так долго, что к тому моменту, когда закончила читать, автор уже приближался к моей спальне.

Услышав шаги и звук открывающейся двери, я ощутила раздражение — ну, что еще такое? Мне хотелось перечитать письмо, поразмыслить над ним. Поднявшись, я выглянула наружу, в темную переднюю, и позвала:

— Хармиона?

Кто еще осмелится явиться ко мне без приглашения в такой час? Ответа не было. Накинув на себя одеяние, я шагнула через порог.

Кто-то стоял там, лицо было сокрыто низко надвинутым капюшоном.

— Кто ты такой? Как ты сумел миновать охрану?

Судя по росту, мужчина. Он молчал.

— Кто ты? — повторила я. — Отвечай, или я позову стражу!

— Неужели ты меня не узнаешь? — послышался такой знакомый голос.

Откинув капюшон, Антоний устремился ко мне и заключил в объятия, крепко прижав к себе.

Ответить мне удалось не сразу: во-первых, не было слов, а во-вторых, он страстно целовал меня в губы.

— Я больше никогда не покину тебя, — твердил он между поцелуями. — Клянусь моей душой.

Я смогла высвободить одну руку и коснуться его лица. Это действительно он, а не призрак, вызванный моими чувствами, блуждающими в грезах и сновидениях.

Взяв Антония за руку, я подвела его к кровати, куда мы тихо присели. Моя александрийская постель не видела его почти пять лет. Долгое время мне приходилось спать в ней одной.

— И я не отпущу тебя, — прошептала я. — У тебя была возможность убежать. Теперь ты должен остаться здесь навсегда.

— Для меня нет иной реальности, кроме этой, — ответил он.

И я с радостью приняла его обратно — в мое сердце, в мою постель, в мою жизнь.

Iacta alea est. Жребий брошен. Как Цезарь перешел Рубикон и ступил на запретную территорию, так и Антоний отплыл по Средиземному морю на восток, в Египет, навстречу своему предопределению, своему будущему, своей судьбе.

Глава 28

К утру эта весть не только вышла за пределы дворца, но и распространилась по всей Александрии: Марк Антоний снова здесь. Но в качестве кого он прибыл? Римского триумвира, мужа царицы или царя Египта? Как к нему относиться? К счастью, самого Антония это, похоже, не волновало: ему достаточно было быть здесь, а остальные пусть думают о том, как его называть, или о том, каков его официальный статус.

— Как это по-восточному, — сказала ему я, когда он отпустил запинавшегося слугу небрежным взмахом руки и словами: «Называй меня как хочешь, лишь бы не дураком». — Ты знаешь, мы любим недосказанность.

— Поэтому римляне и считают вас увертливыми.

Он подошел к окну и выглянул на манящую гавань, на зелень воды, плавно переходящую в голубизну неба. Там, где они соприкасались, возникало изумительно нежное смешение цветов. Судя по взгляду Антония, это зрелище доставляло ему удовольствие. Он поднял руки над головой и потянулся.

— Когда мне пришлют с корабля мои вещи, я надену их. — Он все оставил на борту. — А пока, пожалуй, поношу платье твоего отца, если оно у тебя сохранилось.

Конечно сохранилось. Как я могла выбросить память об отце? Это была уютная домашняя туника, которую отец носил в своих покоях, в кругу близких. Мне почему-то запомнилось, как он, одетый в эту тунику, играл с нами, детьми, в настольные игры или читал. Хоть и домашняя, она была расшита золотом: Птолемеи не носили одежд без украшений.

Надев ее, Антоний попросил привести детей.

— И ведь одного я еще не видел, — напомнил он мне.

Вбежали близнецы. Александр прыгнул на отца и попытался взобраться вверх, как обезьянка, а Селена обняла его колени и закрыла глаза.

— Ты привез пленных врагов, а? — спросил Александр. — Они в клетках?

— Ну… я не взял их с собой, — признался Антоний.

— Но ведь ты привез их много, правда? — вскликнул Александр. — А что ты с ними сделаешь?

— Я пока не решил, — сказал Антоний. — Порой это самое трудное.

— Может быть, нам их съесть? — Мальчик взвизгнул от смеха. — Сварить похлебку!

— Да ты, я вижу, хоть маленький, а кровожадный, — отозвался Антоний. — И откуда в тебе такое? Нет, вряд ли из них получится хорошая похлебка — слишком уж тощие и жилистые. — Он повернулся к Селене: — Ты ведь не хочешь супа из парфян, а?

Она покачала головой и скорчила рожицу.

— Они гадкие на вкус.

— Ты права. Сам не пробовал, но уверен, что вкус у парфян гадкий.

Антоний поднял глаза на няньку, вынесшую младенца.

У маленького Птолемея Филадельфа были топорщившиеся на макушке волосики и яркие, смышленые темные глазенки. В ту пору он как раз научился улыбаться и дарил улыбки всем и каждому. Его отец, конечно же, вообразил, будто это предназначено исключительно ему.

— Какой чудесный ребенок! — твердил он, рассматривая дитя с нескрываемой гордостью. — Только вот его имя — неужели мы не можем найти что-нибудь более… личное?

Я взяла ребенка: ему уже исполнилось шесть месяцев, он все вокруг примечал и тут же ухватил меня пухлыми ручками за волосы.

— Я пыталась, но бесполезно. Вы, римляне, по части имен начисто лишены воображения. У вас их всего-то около двадцати, а поскольку они служат и фамилиям, в итоге на выбор предлагается пять. Как звали твоих братьев — Люций и Гай? Так просто.

— Ну конечно, а Птолемей Филадельф — невесть как оригинально. Как надпись на монументе.

Я положила малыша и стала смотреть, как он осваивает новое для него искусство ползать по полированному полу.

— Надеюсь, прозвище появится само, — сказала я. — У него такие блестящие глазки… Может быть, что-то вроде этого…

— А если тебе непременно нужен монумент, пусть «Монументом» и прозывается, — ответил Антоний со смехом. — Еще у него волосы как перья — жаль, что мы не можем назвать его Erinaceus, Дикобраз.

— Вижу, твое воображение целиком заполнено Марками и Антониями. Я никогда не допущу, чтобы моего сына называли Дикобразом.

— Может быть, александрийцы дадут ему прозвище, как Цезариону, — предположил он. — Кстати, а где Цезарион?

— Скорее всего, ездит верхом, — ответила я. — Он без ума от своей лошадки. В его возрасте это естественно.

На плоских подступах за восточными городскими стенами находился ипподром — арена для конных состязаний и тренировочные площадки, соединенные с царскими конюшнями. Я правильно предположила, что Цезарион там, и так же не ошиблась, подарив ему замечательного коня. Он назвал ее Киллар в честь коня, укрощенного греческим героем, и с тех пор почти забросил дворец ради конюшен.

Он резво скакал вдоль изгороди, крепко сжимая конские бока длинными ногами и направляя животное коленями, а не уздечкой. Киллар чутко реагировал на подававшиеся таким образом команды и делал повороты, повинуясь легкому нажатию колена. Потом так и не заметивший нашего появления Цезарион подал корпус вперед, что было сигналом к еще большему увеличению скорости. Конь перешел в галоп, Цезарион же припал к его шее. Со стороны могло показаться, будто всадник и скакун срослись в единое целое.

Я заметила одновременно с Антонием: это сам Цезарь, его манера ездить верхом! Так он скакал в последний день, когда мы были вместе…

Воспоминание яркое, но горькое, отозвалось мгновенной болью в груди, однако вознаграждением за боль стала материнская гордость: сын следовал по стопам великого отца.

— Цезарион!

Я помахала рукой, привлекая его внимание. Потом повернулась к Антонию и увидела изумление на его лице.

— Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу это снова, — тихо промолвил он, не скрывая потрясения. — Воистину, тени возвращаются к жизни.

Внизу на поле Цезарион, смещая свой вес назад, постепенно замедлил бег Киллара и направил коня в нашу сторону, с любопытством глядя на нас поверх конских ушей. Вблизи его сходство с Цезарем не так бросалось в глаза, ибо пряталось под мальчишеским лицом. Глубоко посаженные глаза не были ни настороженными, ни усталыми, их не окружали морщинки, юная кожа гладкая. Однако контур его губ уже указывал на решительный характер.

— Матушка, — кивнул он мне и плавно соскользнул с коня. — Приветствую тебя, триумвир.

Он узнал Антония, но не понял, как следует к тому обращаться. Он даже сомневался, уместна ли в данном случае улыбка.

— Ты прирожденный кавалерист, — сказал Антоний с искренним восхищением.

Цезарион улыбнулся.

— Ты так думаешь?

Он был польщен, но пытался это скрыть.

— В самом деле. Будь ты на три или четыре года старше, я бы поговорил о тебе с командирами, с Титием или Планком. Сколько тебе лет, четырнадцать?

Он прекрасно знал, что мальчику двенадцать, но хорошо представлял себе, как приятно в двенадцать лет услышать такое.

— Нет, мне… мне будет двенадцать в следующем месяце.

Цезарион подтянулся.

— Ах вот как! — воскликнул Антоний. — Ты давно перерос ту ящерицу. Помнишь ее?

— Еще бы! — отозвался Цезарион совсем по-мальчишески. — Она умерла в прошлом году.

— А мы привезли говорящего ворона, — сообщил Антоний. — Только мне не нравится то, что он говорит.

— Почему?

— Потому что это либо бессмысленно, либо неприлично.

Воцарилось молчание. Оно затягивалось, но тут Антоний улучил момент — так он делал в бою перед тем, как устремиться в атаку, — взял меня за руку и произнес:

— Твоя мать оказала мне честь, выйдя за меня замуж, хотя я обычный человек, не царского рода. Я не богоподобен, как Цезарь, но я очень хорошо знал его. Мои воспоминания о нем восходят к временам, предшествовавшим его прибытию в Египет, и, возможно, я смогу рассказать тебе о нем что-то интересное. Я знаю о нем даже то, чего не знает твоя мать! И я научу тебя военному делу — всему тому, чему учил меня он в лесах Галлии и на поле Фарсалы. Я думаю, Цезарь одобрил бы это. По существу, я и женился на царице именно для того, чтобы вернуться сюда — к тебе и к Александрии.

Он со смехом повернулся ко мне.

— Да, пожалуй, — подтвердила я. — А еще потому, что тебе понадобились египетские корабли.

Цезарион улыбнулся.

— Я рад, что ты вернулся. Я очень скучал по тебе, — тихо проговорил он.

Да, я знала и переживала из-за этого. Мальчик привязался к Антонию и так надолго разлучился с ним.

— И я скучал по тебе, — сказал Антоний. — У меня есть сын примерно твоих лет — о, не такой взрослый, — ему всего десять или около того. Ты «маленький Цезарь», а он «маленький Антоний» — Антилл. Может быть, он как-нибудь заглянет к нам, и вы вдвоем сможете наскочить на меня.

Антилла родила Антонию Фульвия. До сих пор он ни разу не заговаривал со мной о мальчике, из-за чего я упустила из виду тот факт, что в Риме остались люди, по которым он может скучать и вероятность встречи с которыми для него теперь, мягко говоря, невелика. Я была так озабочена соперничеством с Октавианом и Октавией, что позабыла о других связях Антония и о тех, кого он хотел бы повидать.

Допустить этого я не могла.

— А что, нам надо его пригласить, — быстро нашлась я. — Да, пусть приезжает в Александрию!

Мы расположились на ложах в нашей приватной трапезной — как раз девять человек на девять мест, нимало не утруждаясь соблюдением этикета. Трое детей облюбовали одно ложе, где имели возможность возиться друг с другом. Мы с Антонием оказались напротив друг друга, по разные стороны стола: я — с Хармионой и Ирас, он — с Мардианом и Олимпием. Мардиан возлежал между Антонием и Олимпием, основательно разделив их своей тучной фигурой.

Это моя семья — люди, готовые отдать жизнь за меня, а я за них. Со всеми их недостатками, слабостями, проступками они все равно являлись самой надежной моей броней, единственным прибежищем под ударами судьбы.

Олимпий присматривался к тому, как действует рука Антония — легко ли сгибается? Хорошо ли функционирует?

Но пусть помогут ему боги, если он решится прямо спросить!

— Ты прекрасно сделал свою работу, Олимпий, — промолвила я, решив опередить события. — Рука триумвира совсем зажила.

Олимпий сердито глянул на меня. Только в семейном кругу нам позволено смущать друг друга, угадывая мысли — и раскрывая их.

— Я и сам вижу, — сказал он.

— Ты спас мою руку, ты истинный чудотворец! — воскликнул Антоний и помахал кистью, не утрудившись положить хлеб. — Да она запросто могла отвалиться, раз — и все! — заявил он широко раскрывшему глаза Александру. — Но Олимпий приладил к ней волшебную трубку, и весь яд вытек наружу.

— Не может быть, — удивился Цезарион.

— Точно, все так и было, — заверила его я. — Это древнее устройство, им пользовались в незапамятные времена, а потом забыли о нем. Наш Олимпий открыл его заново.

— Занимаясь лечением солдат твоей разбитой армии, я узнал о ранах много нового, — признался Олимпий. — Иной врач за всю жизнь не получает подобной практики. Мне бы хотелось… было бы интересно…

Он осекся, остановился и стал жадно обкусывать хрустящий кусочек ягненка в меду.

— Что? — Я заинтересовалась.

— Поучиться чуть подольше в Риме, — сказал он. — В этом центре лечения боевых ран.

— А ведь ты, Олимпий, утверждал, будто Риму нечему учить Грецию в области медицины, — напомнила я ему.

Мне в свое время пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить его согласиться на поездку.

— Раны — не совсем медицина, — упрямо проговорил он. — Или не совсем та медицина. Разный подход к лечению. Греки изучают болезни, а военные ранения это разновидность травм.

— А почему бы тебе и впрямь не поехать в Рим? — живо отозвался Антоний. — Мы обещаем не болеть в твое отсутствие. И не затевать войн.

Олимпий пожал плечами.

— Да это я так, к слову… Я ведь не армейский хирург. Здесь, в Александрии, требуется врачебное искусство совсем иного рода. Ляпнул, толком не подумав.

— Я думаю, тебе стоит отправиться в Рим, — сказал Цезарион громким звонким голосом. — И взять меня с собой.

Я повернулась и посмотрела на него: в простой тунике, опирающийся на локоть, он выглядел как обычный здешний юноша.

— Что? — переспросила я.

— Я хочу поехать в Рим, — повторил он. — Хочу посмотреть его. Я уже три года изучаю латынь. Мой отец был римлянин, и ты все время говоришь об отцовском наследии, которое украл Октавиан, но я никогда его не видел. Я не могу даже представить себе ни это наследие, ни Рима с римлянами.

— Ну уж кого-кого, а римлян ты видел достаточно, — встрял, воспользовавшись паузой, Олимпий. — Их во всем мире полно, было бы на кого смотреть. — Он поставил свою чашу и строго посмотрел на мальчика. — Нет причины ехать в Рим только для того, чтобы увидеть римлян.

— Я не сказал, что хочу увидеть римлян. Я сказал, что хочу увидеть Рим, — возразил Цезарион с таким же спокойным и упрямым выражением лица, какое бывало у его отца. О Исида, как мальчик похож на него! — Я хочу увидеть Форум, здание сената, Тибр, и еще, да — я хочу увидеть храм божественного Юлия! Храм моего отца! — Его голос возвышался, становясь все более несчастным и детским. — Я хочу! Я хочу! Нечестно, если все могут это видеть, а мне нельзя! — Он повернулся ко мне: — Вот ты твердишь мне про наследие, но как я могу проникнуться твоими словами, если ничего не видел? Твои воспоминания принадлежат тебе, а мне нужны собственные. Не может быть драгоценным то, на что не взглянул собственными глазами!

— А это вопрос сложный, о нем спорят философы, — примирительно сказал Мардиан. — Некоторые из них считают, что невидимое может быть более реальным, чем…

— Это вранье, — холодно заявил Цезарион. — И не меняй тему.

Надо же, как властно окоротил он евнуха. Куда только исчез ребенок?

— Рано или поздно я должен поехать в Рим. Почему не сейчас?

— А почему ты непременно должен поехать? — спросила я.

— Потому что если я, как наполовину римлянин, захочу предъявлять какие-то претензии, мне необходимо перестать быть чужим. Для самого себя — а потом уж и для них.

Поехать в Рим! Я почувствовала себя преданной: он стремится в Рим, в гнездо врагов! Этот город всегда был для меня лишь источником горестей. Но хотя сын казался всецело моим, настоящим, истинным Птолемеем, я знала, что он говорит правду: половина его крови — это их кровь. Мой родной сын, пусть отчасти, был чужеземцем в своей стране.

— Да, это мне ясно, — медленно сказала я. — Но почему сейчас?

— А чего ждать? Я хочу увидеть все сейчас. Кроме того, сейчас удобнее всего: никто не обратит внимания на ребенка, и о моем прибытии никто даже не узнает. Я хочу увидеть их сам, но вовсе не горю желанием, чтобы увидели меня. Пусть Олимпий возьмет меня с собой. Олимпий отправится в качестве частного лица, как врач, а я сойду за его помощника. Мы будем невидимы.

— Ты не можешь ехать без охраны, — возразила я. — Неужели тебе не понятно, насколько важной персоной ты являешься? Если кто-то…

— Мальчик прав, — неожиданно заявил Антоний. — Безопаснее путешествовать инкогнито, без охраны, чем в качестве Цезариона с телохранителями.

Антоний! Антоний встал на их сторону!

— Это слишком опасно, — сказала я. — Я не могу послать его так…

— Приходит время, когда мальчик — молодой человек — должен отойти от своей матери, — говорил Антоний. — Тогда он становится взрослым — в тот день, когда впервые пожелает этого и начнет действовать, исходя из этого. Для одних этот день наступает раньше, чем для других.

Чересчур рано. Я покачала головой. Он просил слишком многого.

— Я буду беречь его пуще собственной жизни, — заверил Олимпий. — И я думаю, что это полезно для нас обоих. Мы оба узнаем много такого, что в дальнейшем нам пригодится.

Ну вот, и он туда же! О боги, лучше бы он вообще не заикался о Риме! Правда, Цезарион нашел бы другую возможность, возможно гораздо худшую.

— Позволь мне поехать! — молил Цезарион. — Мне так хочется…

— Итак, — сказала я Антонию поздно ночью, когда мы остались одни, — ты отсылаешь моего ребенка на свою родину?

Он покачал головой.

— Нет. Мальчик сам хочет там побывать.

— И ты тоже!

— Я этого не отрицаю, — сказал он. — Но есть и политические причины. Рим — мой дом. Я не был там уже…

— Не так долго, как Цезарь, и он вернулся во славе…

Антоний тяжело опустился на мягкую скамью. Ночь становилась все жарче, слуги стояли рядом с опахалами из страусовых перьев, медленно веяли ими вверх и вниз. Казалось, что они не прислушиваются, но я знала, что это не так. А если отослать их, жаркий воздух начинал обволакивать, как теплое одеяло.

Антоний взглянул на меня с особенным выражением: не как муж или любовник, а как доверенный советник.

— Есть мнение — и я не могу полностью его отмести, — что Цезарь был убит, поскольку утратил связь с Римом. Знаешь, как думали об этом римляне? Они считали, что долгое отсутствие сделало его чужим для них. В противном случае он смог бы уловить, как вокруг него закручивается водоворот недовольства…

— Он понимал это! — пылко возразила я, вспомнив, какие муки причиняло ему такое понимание.

— Если бы он действительно это понимал, он бы знал, что народ не принимает его намерение снова бросить их на три года и отправиться в Парфию! Им надоело, что ими управляет из чужих стран недостижимый и невидимый, далекий… царь.

Мне невольно пришлось задуматься. Он говорил разумные слова, но как тут поступить?

— Мне страшно отпускать Цезариона, — призналась я.

Боялась ли я, что он не вернется, увлеченный в круговерть жизни Рима?

— Ему нужно увидеть все собственными глазами, — возразил Антоний. — Только таким образом мы сумеем ослабить власть Рима над его воображением.

Я лежала в ту ночь без сна, глядя на потолок, на отблески мерцающей, почти выгоревшей лампы, и продолжала думать о Риме. Антоний по-прежнему имел там немало сторонников: сенаторов, что поддерживали его, старых республиканцев и аристократов. Римляне помнили и чтили его деда — консула и прославленного оратора, как и отца — первого из римлян, получившего неограниченные полномочия военного командования. Его мать происходила из знатного рода Юлиев. Все это пока позволяло ему сохранять сильные позиции, но надолго ли? То, что не находится перед глазами, выветривается из памяти, а Октавиан вечно на виду и делает все для умаления влияния Антония. Чем дольше так будет продолжаться, тем хуже для Антония конец. И все же он не может сейчас ехать туда, особенно после парфянского унижения и расставания с Октавией. Все, что я говорила против этого, было правдой. Но его власть в Риме действительно ослабевала, что таило в себе серьезную угрозу.

Лепид сошел со сцены… Секст разгромлен… С Октавией покончено… Все, что заставляло Октавиана по той или иной причине мириться с Антонием, устранено. Фактически они уже пребывают в состоянии войны. Когда Антоний поймет это?

Поскольку я трезво смотрела на мир и видела вещи такими, какие они есть, а не такими, какими мне бы хотелось их видеть, я поняла: лучше отпустить Цезариона в Рим с Олимпием. Если тебя победили, то лучше заключить мир и выговорить наиболее благоприятные условия. Цезарион поедет в Рим, тут уж ничего не поделаешь. Но я должна его как следует подготовить.

— Рим расположен не на море, — сказала я.

— Я знаю, — с гордостью отозвался сын. — Я подробно изучил карты.

— Это значит, что там нет морских бризов, и летом очень жарко. Гораздо жарче, чем в Александрии. Кроме того, здания там низкие и построены из кирпича, улицы узкие и петляющие, отчего кажется, что в городе очень темно и тесно.

— Зато есть сады…

— Да, на старой вилле, что была у Цезаря за Тибром, ты там жил ребенком. Теперь сады стали общественными, и у всех римлян появилась возможность подышать свежим воздухом.

Прекрасные сады, навевающие умиротворенность и спокойствие… Неужели теперь их наводнила потная, дурно пахнущая толпа?

— Я побываю везде, где ты гуляла, — сказал Цезарион серьезно.

Он воспринимал это как настоящее паломничество.

— Ты можешь увидеть в Риме и меня, — сказала я ему. — Сходи в храм Венеры Прародительницы, фамильный храм Юлиев. Он находится на новом Форуме. Внутри есть моя статуя. Когда твой отец поставил ее там, это наделало много шума.

Я чуть было не добавила, что он занимался со мной любовью в пустом храме, в тени статуй, но вовремя опомнилась и чуть не покраснела. Как молода я тогда была, как неопытна… Зато Цезарь всегда делал то, что хотел и где хотел. Неужели его сын унаследовал это? Нет, вряд ли.

— Будь осторожен, — сказала я. — Смотри в оба и не упускай ничего. А потом возвращайся.

«Возвращайся домой», — хотела сказать я, но воздержалась.

Кто знает, вдруг его настоящим домом окажется Рим? Кому, в конце концов, должен принадлежать Рим, как не сыну Цезаря?

— Вот, — сказала я, вручая сыну медальон, который берегла для него. — Пора тебе взять его. Он твой — от самого Цезаря.

Глава 29

Я положила письмо, ощущая себя странно отяжелевшей. Снаружи, за тенистым балконом, раскинулось неподвижное плоское море. Стояла необычная для нашего города жара и духота. Как раз таким я описывала сыну Рим, и теперь мои собственные слова вернулись ко мне, словно в насмешку.

Сколько благовоний ни втирала я в кожу, облегчения они не приносили: душный воздух мучил меня. Я ощущала себя мумией в душистых пеленах.

Мне следовало бы быть довольной, что все идет как надо: Олимпий приобретает полезные знания, Цезарион, похоже, очарован Римом. Как я и ожидала, он сумел найти в нем хорошее. Не обошлось, конечно, и без сравнений с Александрией в его обычной детской манере. Не укрылось от меня и то, что он подписался П. Цезарь.

Но если с другом и сыном все обстояло хорошо, то новости о самом Риме меня не порадовали. Мне не нравилось то, что Октавиан с Агриппой занимаются строительством общественных зданий, и даже затея Октавиана с постройкой мавзолея показалась подозрительной. Ему всего двадцать семь лет, кто в такие годы задумывается о гробнице? Не иначе как решил сделать свою будущую усыпальницу национальной святыней. И что это за разговоры об Антонии и золоченых ночных горшках, когда говорить должны о его победе в Парфии?

Письма придется показать Антонию, хотя разумного отзыва от него ожидать не приходилось: он удручен тем, что Титий от его имени, но не имея на то распоряжений, казнил Секста, как только доставил в Милет. Теперь, когда Секст мертв, дружный хор голосов принялся оплакивать «последнего сына республики, сына Нептуна, пирата-царя, благородного римлянина, последнего в своем роде».

Все это, конечно, огорчало. В действительности Секст, при всем своем даровании флотоводца, давно превратился в пирата и вожака мятежников, ибо у него не хватало политического чутья, чтобы извлекать выгоды из своих побед: заключать союзы, расширять влияние, ставить перед своими сторонниками цели, ради которых стоило объединяться. Правда, в этом отношении он пошел в отца. После Фарсалы Цезарь сказал, что если бы Помпей умел пользоваться плодами собственных побед, то он, Цезарь, давным-давно был бы уничтожен. «Война была бы выиграна уже сегодня, будь у противника умение не только побеждать, но и покорять» — так он сформулировал свою мысль. Теперь род Помпея пресекся. Отцовская черта в характере сына стала роковой для всей фамилии.

Однако расхлебывать все приходилось Антонию. Его живописали как жестокосердного палача — в противовес «великодушному» Октавиану, пощадившему Лепида. Догадаться, кто за этим стоит, было нетрудно.

Слухи и толки… Они обладают огромными возможностями и, хотя действуют не так быстро, как армии, способны добиться того же разрушительного эффекта. Антоний воспринимал все очень болезненно, и мне не хотелось бередить его рану, рассказывая о происходящем в Риме. Я отложила письма в сторону и стала ждать следующих.

Я улыбнулась. Итак, мечта сына исполнилась: он ощутил присутствие Цезаря. В конце концов, убийцы не достигли своей цели: Цезарь по-прежнему жив и пребывает в Риме.

Прочитав письмо, я и сама почувствовала усталость. Сколько церемоний развели вокруг Цезаря и его усыпальницы, пока читала — голова заболела. Впрочем, может быть, виной тому гнетущая жара. Бог ветров спрятал все ветры до единого в свой мешок, так же как в свое время он поступил с Одиссеем. На море не ощущалось ни малейшего дуновения, паруса бессильно обвисали, и суда приводили в движение лишь мускулистые тела обливавшихся потом гребцов. Но в такой зной они долго не выдерживали.

Палящая полуденная жара изводила домашний скот. Чтобы сохранить коней на царских конюшнях, их по моему приказу целыми днями обмахивали опахалами. Я не могла допустить гибели Киллара, ожидавшего возвращения Цезариона, и хотела сохранить других прекрасных скакунов, что составляли гордость моей конюшни.

Антоний пребывал в унынии и делами занимался без энтузиазма. Пытаясь выяснить, что за история вышла с Секстом и как могла произойти путаница с его приказами, он приказал Титию представить полный отчет, а сам тем временем продолжал подготовку к карательному походу в Армению.

— Правда, — говорил при этом Антоний, — сейчас уже слишком поздно. В этом году нам все равно не успеть.

При этом казалось, будто ему вообще «все равно».

И тут на пороге появилась Ирас. Она привела с собой мальчонку, родом из Индии, служившего при моем гардеробе. Несколько лет тому назад он отбился от индийского корабля, доставившего в Александрию груз шелка, слоновой кости и сандалового дерева, и оказался в весьма затруднительном положении. Но не пропал: умение чистить и гладить расшитые шелка обеспечило ему место в царской гардеробной.

— Вимала предлагает сделать кое-что для того, чтобы устроить прохладу в наших покоях, — сказала Ирас, подталкивая паренька вперед. — Он говорит, в его городе это прекрасно помогает.

— Да, госпожа, — подтвердил индиец, беспрерывно кланяясь, что делало его похожим на клюющего корм цыпленка. — Да, милостивый господин. — Он повернулся к Антонию и повторил то же представление.

— Ну, что за способ?

Кажется, кланяться паренек готов был день напролет, пока не свалится от изнеможения.

— Вот та дверь. — Он указал в сторону выхода на террасу, где светило безжалостное солнце. Оттуда тянуло жаром, как от печи. — Через нее сюда дует ветер?

— Да, обычно с моря.

— Тогда мы можем попробовать вот что. В Индии мы растягиваем в дверном проеме полосы ткани и обильно смачиваем водой «материнскую» тряпицу. Вода с нее капает вниз, на «дочернюю», и когда ветер дует через проем, воздух охлаждается.

Это казалось слишком простым, чтобы подействовать.

— Моя госпожа, так можно сделать помещение прохладным, даже если снаружи царит изнуряющая жара. В Индии погода куда жарче, чем у нас сейчас.

— Хорошо, давай попробуем, — согласилась я.

Я согласилась бы на что угодно, лишь бы избавить тело (и мысли) от этого непрекращающегося гнета. Мне казалось, будто на мои руки вместо кожи натянуты вымоченные в горячей воде перчатки, а мысль о том, чтобы дотронуться до Антония — коснуться горячей кожи горячей кожей, — и вовсе повергала в ужас.

— Может быть, избавление и правда у нас под рукой, — сказала я Ирас, когда паренек ушел. — В любом случае, спасибо тебе.

Я вручила письмо Антонию. Он молча прочел его, а потом пробормотал:

— Значит, Октавиан больше не Октавиан, он избавился от своего прозаического прошлого.

— И это все, что ты можешь сказать?

Уж конечно, он понимал значение происходящего.

— А каких слов ты от меня ждешь? Он может называть себя как хочет. Право на имя «Цезарь» закреплено за ним по закону, как за приемным сыном.

— Мне всегда казалось подозрительным то, что это усыновление держалось в тайне от самого Октавиана. Если Цезарь хотел усыновить его, почему не сказал ему об этом?

— А какая теперь разница?

— Я просто пытаюсь понять, в чем тут дело!

— Нет, ты пытаешься доказать, что завещание было поддельным. Но ничего подобного. Я видел его сам.

— Но могло быть и другое завещание, где упоминался Цезарион…

— И которое Цезарь утаивал от тебя, так? Все возможно. Но если такое завещание и было, оно пропало. И если Цезарион захочет объявить себя наследником Цезаря, ему придется за это право бороться. Цезарь будет только один.

— Да, я знаю.

В глубине души я знала это всегда.

— По крайней мере, поездка в Рим показала ему, чего его лишили. Ты был прав, когда говорил, что он должен ехать.

Антоний нахмурился.

— Я порекомендовал ему побывать там, исходя из личных соображений, а не из политических.

— Может быть. Но когда ты Птолемей или Цезарь, эти соображения едва ли могут существовать раздельно.

Читать эти строки было для меня даже тяжелее, чем вдыхать жаркий, удушливый воздух дворца. Опять Октавия! Да, Олимпий прав — в умелых руках она представляет собой идеальное оружие. Чем более она добродетельна, тем безнравственнее выглядит Антоний, не сумевший оценить этот образец женского начала.

Я с отвращением отбросила письмо, но, увы — никакой возможности повлиять на ситуацию у меня не имелось.

Я удалилась в «охлажденную» комнату. Метод, предложенный Вималой, действовал: когда слабый ветерок дул сквозь влажную капающую завесу, становилось прохладнее. Приходя сюда, я испытывала такое облегчение, что скоро распорядилась установить подобные устройства и в других помещениях.

Налив немного духов на носовой платок, я протерла лоб. Этот аромат — сочетание черного гиацинта и фиалки — всегда помогал мне прояснить мысли. Надлежало решить, показывать ли Антонию письмо. Какой от этого прок? Разве что ему захочется вернуться в Рим. Нет, не нужно. Я положила письмо туда, где он его не увидит.

Я получила это письмо вскоре после того, как оно было написано — удача помогла ускорить почту. Жара по-прежнему удерживала Александрию в вялой бездеятельности, но послание встряхнуло меня так, словно я обнаженной оказалась на ледяном ветру.

Поначалу я стала нервно расхаживать по той самой комнате, где только что лениво валялась на кушетке без сил, не способная пошевелиться. Мысли, вертевшиеся в голове, были еще быстрее моих шагов. Октавиан! Октавиан внезапно налетел на моего сына, как хищная птица! Должно быть, он выслеживал его — или у него есть шпионы в каждом доме, на каждом углу. Но даже если так, откуда они узнали, кто такие Цезарион и Олимпий? Население Рима составляет почти миллион человек, причем большая их часть — бедняки, сосредоточенные в многолюдных муравейниках вроде Сабуры. Никто их не считает, никто не обращает на них внимания. Как в такой ситуации два ничем не примечательных человека могли привлечь внимание самого Октавиана?

И то, как он появился и исчез… это почти сверхъестественно. Как мог его корабль в полный штиль так быстро доплыть до Италии? Как мог он пробраться в Рим незамеченным?

А ведь для такого человека тайное убийство не составит ни малейшего затруднения. Не грозит ли опасность самой жизни Цезариона? Я перечитала зловещие строки: «Я должен вернуться в Иллирию и не хочу, чтобы вы оставались здесь».

Если Олимпий и Цезарион не отреагировали немедленно, не пошлет ли он своих приспешников устранить их?

— Антоний!

Я поспешила в его покои, сжимая письмо и рассчитывая застать его за рабочим столом, над бумагами. Однако, хотя стол был завален свитками и донесениями, Антония в комнате не было. Я нашла его в одном из маленьких смежных помещений спящим на кушетке. Одна его нога свисала на пол, другая покоилась на подушке. Слуга обмахивал его опахалом, колебля нагретый воздух.

— Проснись! — воскликнула я и стала трясти его за плечи.

Я не могла ждать. Мне нужно было поделиться с ним страшным известием немедленно. Слугу с опахалом я отослала прочь.

Антоний что-то пробормотал и с трудом разлепил веки, пытаясь очнуться. Дневной сон иногда бывает очень глубоким.

«Ну, просыпайся скорее! — мысленно взывала к нему я. — Ты нужен мне позарез!»

Я хотела, чтобы он прочел письмо и в своей обычной невозмутимой манере убедил меня в том, что ничего страшного в нем не содержится, что я пугаю сама себя понапрасну. Порой я придавала чему-либо большее значение, нежели оно того стоило. Как правило, это раздражало, но сейчас я была бы счастлива ошибиться.

— Что случилось? — наконец пробормотал он.

Язык его еще заплетался, глаза оставались затуманенными. Он потер их.

— Пришло письмо. Ужасное письмо!

Я сунула свиток ему в руки, прежде чем он успел перейти в сидячее положение. Антоний смотрел то на меня, то на письмо, ничего не понимая.

— Ну, читай же! Читай.

Он спустил ноги на пол, нетвердой рукой поднес послание к глазам и вчитался. Я внимательно следила за выражением его лица. На нем не отразилось ничего.

Потом его взгляд вернулся к началу, и он перечитал письмо, уже окончательно проснувшись. Теперь на его лице появилось нечто среднее между отвращением и попыткой приободриться.

— Прости! — только и сказал Антоний, уронив письмо на кушетку.

Одним лишь словом ему удалось передать и сожаление, и глубокое понимание того, с чем мы столкнулись.

Я обняла Антония и уткнулась лицом в его плечо, радуясь ощущению его надежности. Я хотела, чтобы это успокоило меня, раз не помогли слова. Потом я вдруг расплакалась у него на груди, как дитя. Сотрясаясь от рыданий, я прижималась к нему, радуясь тому, что составляет основу супружеских уз: вот человек, к которому можно прижаться, когда все остальное против тебя. Одно прикосновение к нему приносит облегчение. В те мгновения, когда мы плачем и боремся с кошмарами, как дети, этот взрослый человек оказывается рядом, чтобы утереть нам слезы.

Я насквозь промочила плечо его туники и, только когда рыдания затихли, виновато потеребила ткань.

— Ну вот, испортила хорошую вещь, — сказала я, чувствуя себя глупо.

Золотые нити оказались перекручены там, где я цеплялась за них, а слезы высыхали и проступали белой солью.

— Ничего страшного, — отозвался Антоний. — Для хорошей цели.

Он откинул мои мокрые спутанные волосы назад от шеи и горла, где они приклеились к коже, и разгладил их. Точно так же я поступала с детьми. И точно так же, как с детьми, он спросил у меня, не хочу ли я сладкого.

— Скушай что-нибудь.

Он потянулся к блюду с фигами, и я невольно рассмеялась.

— Спасибо, не хочу.

Антоний убрал руку от блюда и положил ее мне на плечо.

— Кажется, я еще не видел, чтобы ты плакала, — промолвил он больше для себя, чем для меня.

— Я стараюсь никогда не плакать, — ответила я. — Во всяком случае, в чьем-либо присутствии. Это недостойно царственных особ.

— Значит, ты наконец стала доверять мне, — заметил он.

Он был прав. Порой в присутствии Антония я позволяла себе расслабиться, как ни с кем другим. А теперь совсем перестала от него отгораживаться.

— Да, я научилась доверять тебе, — призналась я.

— Ты словно дикий зверек, который долго привыкает есть с руки, — сказал он. — И все еще готова укусить, если я вдруг сделаю неверное движение.

— Уже нет, — возразила я, вытирая слезы. И это была правда — об укусах не могло быть и речи. Мы составляли единое целое.

— Это радует мое сердце, — сказал он, крепче сжимая руку вокруг меня. — Теперь, моя дорогая, о письме — да, оно внушает тревогу. Но одновременно многое упрощает.

— Что ты имеешь в виду?

— Октавиан в кои-то веки предпринял однозначные действия, — пояснил Антоний. — Он раскрылся: высказался открыто и о своем амбициозном желании быть Цезарем, и о том, что не намерен терпеть соперников. А заодно раскрыл, кого он считает своим соперником. Не меня. Не тебя. А Цезариона.

Мне стало ясно, что он прав — это своего рода победа. Как спрут, скрывающийся в подводном гроте, Октавиан предпочитал сохранять свои мотивы и намерения в тайне. Но на сей раз, вольно или невольно, он себя разоблачил.

Но, пока я опасалась за безопасность Цезариона, это было слабым утешением.

Маскировка… Цезарион вынудил Октавиана отбросить маску.