Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

Глава 16

Он уплыл. Я огляделась по сторонам, словно пробуждаясь от сна. Кажется, впервые после отъезда из Александрии на церемонию почитания священного быка в Гермонтисе я увидела дворец и город глазами взрослого человека. Я отбыла отсюда почти два года тому назад, имея смутное представление о делах правления и еще более смутное — о том, что происходит за нашими границами. Удача была на моей стороне, но до сегодняшнего дня я разделяла ее с Цезарем. Теперь предстояло действовать самостоятельно, и одной удачей тут не обойтись. Ведь я буду править великой страной. Надо лечить раны, нанесенные междоусобицей.

Хорошо, что теперь у меня есть возможность направить на это все усилия, не отвлекаясь на распри и дворцовые интриги. Мне предоставлена свобода действий, но в случае неудачи винить будет некого. Эту свободу мне обеспечат легионы Руфия — великий дар Цезаря. Величайший, не считая нашего ребенка.

Решив сразу же приняться за дела, я в первую очередь отправилась осматривать дворцовый комплекс вместе с Мардианом и Хармионой. Пока мы с Цезарем совершали плавание по Нилу, Мардиан произвел тщательную всестороннюю оценку нанесенного ущерба и сейчас показывал мне наиболее пострадавшие места.

— Вот здесь — прошу прощения у царицы — солдаты оправлялись и уничтожили все растения.

Он указал туда, где некогда красовался дивный луг, покрытый восхитительными цветами. Теперь там смердело.

— Ну что ж, во всяком случае, они удобрили почву, так что мы можем снова посадить растения, — заметила я. — Ручаюсь, они приживутся хорошо.

Храм Исиды, находившийся дальше на полуострове, уцелел — может быть, потому что находился за пределами досягаемости камней и метательных снарядов, посылавшихся из города через дворцовые стены. Но чем ближе мы подходили к этим стенам, тем больше разрушений я видела. Конюшни, склады, бани, резервуары — пострадало практически все. Где-то рухнула стена, где-то сожжена крыша. От одного из любимых моих деревьев — гигантского сикомора, под кроной которого я любила играть в детстве, — остался обгорелый пень. Повернувшись назад и посмотрев на главное здание дворца, я увидела уродливые черные пятна, оставленные пущенными из вражеских баллист зажигательными снарядами. Мой прекрасный белый дворец у моря! Я не смогла сдержать горестного стона.

— Все будет исправлено, только прикажи, — заверил меня Мардиан.

«Ну что ж, — решила я, — коль скоро он сумел составить подробнейшую опись понесенных потерь, будет разумно поставить его во главе восстановительных работ».

— Дорогая госпожа, — послышался хрипловатый, заботливый голос Хармионы, — в твоем положении нельзя так утомляться. Прошу тебя, оставь прочие дела на завтра.

— Завтра мне непременно нужно побывать в городе и взглянуть на большой храм Исиды. Если, конечно, он еще сохранился.

— Можешь не переживать, храм цел, — сообщил Мардиан. — Лишился одной или двух колонн, но не более того.

— Это хорошо, ибо в час родов мне потребуется помощь богини, — сказала я и тут же почувствовала слабость в ногах и легкое головокружение. Пришлось протянуть руку и опереться о Хармиону.

— А сегодня вечером, — продолжила я слабым голосом, — мне нужно посоветоваться с Олимпием.

Я ждала его в самой удаленной от парадных зал комнате, где все вещи — маленькие мраморные столики, светильники, пуфики — хранили память о Цезаре. Одним предметом он пользовался, о другом однажды что-то сказал, и в каждом из них осталась частица его личности.

Я сидела в одном из немногих кресел со спинкой, положив ноги на скамеечку. Меня одолевали усталость и досада из-за осознания собственной неуклюжести. Странное дело: в присутствии Цезаря я не обращала внимания на эти телесные перемены, хотя, кажется, должна была бы больше беспокоиться о внешности. Но стоило мне остаться одной, как эти заботы тут же дали о себе знать.

Я ждала, что Олимпий станет укорять меня — такой привилегией он обладал как друг детства, как врач и как человек незапятнанной честности. И верно: едва он вошел в комнату, как на его худощавом ястребином лице появилось хмурое выражение.

— Приветствую, — буркнул он и без перехода добавил: — Что, другого света здесь нет? — Олимпий указал на напольный светильник с пятью горящими фитилями.

— Можно зажечь и остальные, — сказала я, благо в помещении имелось еще несколько бронзовых настольных ламп, наполненных маслом. — Я не знаю, что именно тебе нужно видеть.

— Я отлично вижу главное! — Он указал на мой живот. — О дорогая Клеопатра, зачем ты это сделала? Я же научил тебя предохраняться! Дал снадобье и подробно рассказал, как им пользоваться.

— Снадобье твое я взяла с собой, но не могла же я принять его, когда меня завернули в ковер.

— Конечно нет, но ты вполне могла сделать это потом. Ведь не отправилась же ты из ковра прямо к нему в постель.

Он выдержал паузу, ожидая подтверждения своих слов, а когда его не последовало, издал стон. Что свидетельствовало о глубоком потрясении, так как обычно Олимпий прекрасно владел собой.

— Я не жду сочувствия. Ты не одобрял меня с самого начала, — сказала я.

Он фыркнул.

— Даже если так, сразу после… после того, что произошло… ты могла принять надлежащие меры! Ты бы успела! В конце концов, он не Зевс, которому достаточно посетить смертную женщину один раз, чтобы она понесла.

Я не удержалась от смеха.

— Друг мой, хоть я и не рассчитываю на твое одобрение, но должна сообщить тебе: я вполне довольна тем, что случилось. Лучше сказать, я счастлива. Это не совсем то, что я себе представляла в палатке Газы. Нет, это нечто совершенно другое, нечто…

Олимпий снова хмыкнул.

— Пожалуйста, избавь меня от подробностей. Мне они неприятны.

— Просто он тебе не нравится.

— Да. И никогда не понравится.

— Честный ответ.

— Я рад, что ты оценила. Теперь… что бы ты хотела знать? Сдается мне, тебе не нужны мои советы!

— Ты обучался у лучших врачей Александрии, твои познания безупречны. Можешь ты узнать заранее день родов?

— Нет. Только приблизительно. Точная дата зависит от многих условий.

Он подошел ко мне, мягко положил руку на мой живот и стал осторожно прощупывать его со всех сторон.

— Когда ты в первый раз почувствовала, что он шевелится? Обычно роды происходят примерно сто пятьдесят дней спустя после этого.

Я помнила точно. Это произошло, когда огромный камень, выпущенный из катапульты, перелетел через стену и с жутким звуком угодил в колодец. Тогда я почувствовала толчок в животе и сначала решила, что это от испуга. Но когда толчок повторился несколько часов спустя, уже в тишине, стало ясно, что дело в другом. Это было как раз перед получением известия по появлении Митридата на восточных рубежах страны.

— В конце февраля, — сказала я.

— Значит, он появится в конце квинтилия, в следующем месяце.

— Квинтилий! В том же месяце родился и сам Цезарь! Какое благоприятное предзнаменование!

— Надо думать, великий полководец обрадуется, — пробормотал Олимпий без малейшего энтузиазма.

— Конечно, он будет в восторге, — ответила я без малейшего сомнения. — Выходит, у меня еще примерно тридцать дней? Думаю, времени довольно, чтобы подготовиться как следует. Надеюсь, ты найдешь для меня хороших повитух? Только не невежественных старух с предрассудками, а толковых молодых женщин, знающих свое дело.

— А как насчет женщин из твоей свиты?

— Ну они, конечно, останутся при мне до конца, но тут нужны женщины с опытом, а не девственницы вроде Хармионы и Ирас.

Олимпий выкатил глаза.

— Хармиона — девственница? Ее голос… по сравнению с ним даже голос Елены Троянской показался бы унылым.

Да, ее голос звучал чувственно и соблазнительно.

— Насчет голоса ты прав. Тем не менее она еще невинна.

— Если и так, то ненадолго. Да и едва ли, если служанка следует примеру госпожи.

— А даже если и следует, что с того? Разве закон требует, чтобы при царице непременно состояла девственница? У нас здесь не Рим, весталок нет.

— Да, мы греки, а жители Востока более реалистичны. Только римляне могут придавать девственности такое значение, что обязывают весталок охранять ее под страхом смерти. При этом они выбирают себе такого вождя, как Юлий Цезарь! Мне понравилось, как при разводе со своей третьей женой Помпеей он сказал: «Жена Цезаря вне подозрений». Как насчет жен его друзей, которым он уделял внимание всякий раз, когда бывал в Риме?

— Думаю, тебе следует остановиться, пока ты не сболтнул лишнего. Ведь сказанного не вернешь.

Значит, Цезарю суждено встать между нами! Знакомая история. Правители всегда утверждают, будто хотят, чтобы друзья относились к ним по-дружески, но они готовы выслушивать лишь то, что им нравится. В противном случае мгновенно вспоминают о своем сане.

— Дело не в моем сане, а в естественном нежелании женщины внимать злословию про отца ее ребенка. Я не хочу унижать его, выслушивая эти слова, или себя, размышляя об этом, или тебя, позволяя тебе говорить в таком тоне.

— Ага, значит, ты хочешь замалчивать истину? — с вызовом спросил он.

— Нет, но и выпячивать ее тоже не хочу. Олимпий, поверь, я ценю твою дружбу и считаю, что иметь такого друга — благословение для правительницы. Однако ведь ты не думаешь, будто открыл мне нечто новое? Я и без тебя знаю, что у Цезаря… было много женщин. Насчет его прошлого я не обольщаюсь, но терзаться по этому поводу не вижу смысла. Меня интересует наше будущее, а не былое.

— Будущее вырастает из прошлого, и прошлое позволяет его предвидеть, — упрямо проворчал он.

— Не всегда, — возразила я. — Я смотрю в грядущее с надеждой и ожидаю лучшего.

На следующее утро, очень рано, я подготовилась к посещению великого святилища Исиды у холма Серапиона. Явиться к ней я решила как обычная просительница, ибо Исида — защитница всех женщин, а я искала ее благословения и помощи именно как женщина, а не как царица. Ведь рожать мне предстоит так же, как и всем, и мой ребенок появится на свет тем же способом, что у любой из моих подданных. Я любила мужчину, который подвергал себя опасности в дальних краях, но разве это не роднило меня с женой каждого солдата или моряка? Вот почему, о Исида, моя мать, я пришла к тебе за помощью и надеждой, как самая покорная из паломниц.

Не желая быть узнанной, я облачилась в скромное темно-синее полотно. Просторный плащ скрывал фигуру, на голову надвинут капюшон, на лицо опущена вуаль. В руках я держала круглый каменный сосуд с козьим молоком — ритуальное подношение богине.

Солнце только поднималось, когда я сошла с носилок у подножия холма Серапиона и медленно поднялась по ступенькам. Подъем в моем положении дался нелегко, я запыхалась, но когда добралась до вершины холма, меня вознаградил великолепный вид утреннего моря и всей Александрии, сияющей золотом в рассветных лучах. За мной на почтительном расстоянии шла Ирас.

Я надеялась, что успела вовремя. Врата храма уже открыли, и я, вдыхая густую сладость благовоний, остановилась при входе, дабы совершить очистительный ритуал омовения лица и рук водой из бронзового сосуда. Уже направившись к алтарю Исиды в глубине огромного храма, дальние края которого утопали в тени, я увидела, что жрецы в белых облачениях начали разбрызгивать у входа священную воду Нила. За ними шеренгой шествовали послушники, распевая утренние гимны.

— Пробудись, о Владычица Обеих Земель Египта, Повелительница Небес, Госпожа Дома Жизни…

Низкие и звучные тона голосов возвышались и опадали, как сам Нил. Бритые головы жрецов и послушников отсвечивали в полумраке, подобно гладким белым камням. Покачиваясь в такт песнопению, они медленно подошли к пьедесталу, где стояла покрытая вуалью статуя Исиды, и простерлись ниц у ее подножия.

Потом главный жрец поднялся на ноги, приблизился к изваянию, осторожно сдвинул покрывало, надел на шею богини ожерелье из золота и бирюзы, а на голову водрузил головной убор с перьями грифа.

Твои изваяния, о Исида, невозможно спутать со статуями других богинь, ибо ты всегда держишь в одной руке разновидность бубна — систр, а в другой — кувшин с узким носиком, наполненный водой из Нила. Все детали твоего наряда особенные, имеющие мистический смысл. Кроме того, чело твое венчает кобра, под ногами распростерт крокодил, а лицо сияет лучезарной улыбкой, символизирующей безграничную любовь, которую ты испытываешь к нам.

Долгое время все молча стояли на коленях, а потом женщины, бия себя в грудь, принялись громко стенать и причитать. В ходе ритуала, именуемого «плачем Исиды», они изливали перед тобой свои несчастья и невзгоды — жаловались на дурных мужей, неблагодарных сыновей, бунтующих дочерей, на боль в коленях, на печи, не пропекавшие хлеб, на мышей, опустошающих кладовые. На страшные горести и досадные мелочи, в надежде, что ты поможешь всем и во всем. Одна за другой они подползали вперед и оставляли свои приношения у твоих ног: хлеб, кувшины с медом, цветочные гирлянды. Я последовала их примеру и поднесла молоко.

— Я есть все, что было, есть и будет, — произнесла нараспев жрица, говорившая за тебя.

Слова эти казались обращенными к самому моему сердцу, и я мечтательно устремила свой взор на твой божественный лик. Ты выглядела моложе, чем я, но я знала: ты вынесла все, что только может выпасть на долю женщины. Ты проделала путешествие, которое я только начала, ибо ты была и женой, и матерью, и вдовой.

— Я та, кого именуют богом среди женщин, — продолжил голос. — Я преодолеваю Судьбу. Я та, у кого не счесть имен.

Лик твой обрел в моих глазах невыразимую красоту, и я благоговела перед тобой.

Я оставалась у твоего алтаря долгое время, прося помощи и в предстоящем испытании родами, и в нелегком деле управления Египтом. Мало-помалу остальные молящиеся разошлись. К тому времени, когда магия твоего присутствия стала ослабевать и я начала возвращаться к обыденности, рядом не осталось почти никого — лишь несколько женщин. Две из них уже направлялись к двери, причем так медленно, что их можно было принять за калек. При ближайшем рассмотрении оказалось, что одна из них слепа. Она проделывала путь на ощупь, а спутница ей помогала. Потом я заметила, что слепая женщина потирала глаза, будто ожидала, что в них прольется свет.

— Просила ли ты Исиду вернуть тебе зрение, сестра? — спросила я.

Она быстро обернулась ко мне, словно могла меня увидеть. Ее спутницей была юная девушка, скорее всего дочь.

— Да, я просила, — ответила она. — Каждый день я прихожу и прошу. Но туман не рассеивается.

— Я тоже прошу, чтобы Исида, великая и сострадательная Мать, помогла моей матушке, — сказала девушка. — Я не теряю надежды.

— Я не привыкла к слепоте, — проговорила мать, как бы извиняясь. — Может быть, если ты слепой от рождения, тогда… но когда зрячий неожиданно лишается этого дара, он лишается половины мира… Я потеряла и работу. Спору нет, слепцы бывают искусными мастерами, но чтобы развить умения, требуются годы. Я не в состоянии делать то, чем зарабатывают на жизнь многие незрячие. Резьба, гравировка, игра на музыкальных инструментах — это не для меня, как и отведывать блюда с царского стола.

— А чем ты занималась?

— Работала в прядильне.

Как же ей не повезло. Работа с шелком-сырцом, доставлявшимся к нам из Аравии, требовала острого зрения. Мне подумалось, что бедняжка слишком напрягала глаза, потому и ослепла.

— Как это случилось?

— Война! — коротко ответила она. — Схваткам и битвам неизбежно сопутствуют пожары. Кажется, для Александрии они не так уж опасны, ведь здания здесь в основном каменные, однако в домах полно горючих материалов. Когда в нашу ткацкую мастерскую залетел смоляной факел, я попыталась потушить огонь, набросив сверху ковер. Ковер задымился, и этот дым — густой, едкий, маслянистый — попал мне в глаза. А на следующий день свет в них померк.

Война. Эта война была особенно страшной, потому что сражения велись не на поле боя, а на улицах города и в домах людей.

— Я отведу тебя к моему врачу. Может быть, он сумеет помочь. А среди твоих знакомых есть и другие, лишившиеся работы и средств к существованию?

Она отпрянула назад.

— Зачем я пойду к твоему врачу? У меня нет денег, чтобы платить лекарям! Кто ты? — В ее голосе прозвучало возмущение.

Я сдвинула в сторону вуаль.

— Я Клеопатра, твоя царица. Как и ты, я преданно поклоняюсь Исиде. Я помогу ей помочь тебе.

Мать и дочь с перепугу лишились дара речи.

— Разве Исида не защитница женщин? Я ее дочь — стало быть, я тоже твоя защитница. И не только твоя. Мой долг — помочь всем женщинам, пострадавшим в Александрии во время той злосчастной войны. Пойдем со мной во дворец, — сказала я.

Все еще с испуганным видом, они повиновались.

Олимпий осмотрел глаза женщины. Он сказал, что повреждение может оказаться необратимым, но предписал ей омовение дождевой водой, смешанной с настоем листьев какого-то аравийского кустарника. Я сказала, что она с дочерью может пожить во дворце на время лечения, а если зрение не восстановится, я найду для нее новую работу.

— С чего это ты взяла на себя попечение о ней? — спросил Олимпий. — В городе наверняка полным-полно таких же, как она!

— Да. Исида открыла мне глаза на это. Я хотела бы помочь им всем, ведь они пострадали в результате войны, вспыхнувшей из-за меня. Это самое малое, что я могу сделать.

— Ты продолжаешь удивлять меня, — сухо отозвался он.

Но больше всего удивил нас мой ребенок. Посреди ночи, меньше чем через двадцать дней после разговора с Олимпием, меня пробудил острый и внезапный, как удар, приступ боли. Некоторое время я лежала на спине, гадая, что же случилось, не во сне ли это, и уже начала засыпать снова, когда приступ повторился. Я ахнула и села, тяжело дыша.

Пламя в лампах, которые я всегда оставляла на ночь, горело ровно, и все вокруг казалось тихим и умиротворенным. Даже ветер, веявший снаружи, был тихим. Июньская ночь казалась безмятежной. На фоне ее спокойствия боль казалась чужеродной, незваной гостьей.

Пока в моей голове теснились эти мысли, меня ударила третья волна боли. Дрожащая, покрытая потом, я позвонила в колокольчик, призывая спавших поблизости Ирас и Хармиону. Обеих пришлось ждать — ведь ночь, как я уже говорила, располагала к сладкому сну.

— Кажется, у меня начинаются схватки, — сказала я, когда они явились, и испугалась еще пуще, потому что мне было трудно говорить. — Зовите повитух!

Меня положили на носилки (о, какими же они оказались тряскими!) и перенесли в заранее приготовленную комнату — с веревками, чтобы я могла за них цепляться, стопками простыней и полотенец, сосудами с водой. Стоило прислуге раздеть меня догола, как, несмотря на теплую ночь, начался озноб, да такой, что пришлось накинуть простыню. Все лампы в комнате зажгли, а повитухи собрались вокруг ложа, делая вид, будто все нормально. Впрочем, для них, наверное, так оно и было. А мне оставалось лишь радоваться, что обо всем позаботились заранее.

Боли усилились. Ирас и Хармиона по очереди вытирали мне лицо ароматизированной водой. Я вцепилась в веревки и выгибалась дугой, стараясь удержаться от крика. Боль нарастала, становилась нестерпимой. Из моей промежности потекла теплая жидкость.

— Отошли воды, — сказала одна из повитух.

Потом я потеряла счет времени, провалившись в мир боли. Казалось, боль была повсюду, снаружи и изнутри, а попытки совладать с нею походили на стремление взобраться на скользкий вращающийся шар, сбрасывавший меня снова и снова. Затем боль достигла своего пика, я ощутила разрывающее меня изнутри давление и… Все кончилось!

— Сын! Сын! — кричали вокруг.

Словно в подтверждение, раздался истошный детский крик.

— Сын!

Его подняли вверх. Он натужно вопил, дергая красными ножками. Они омыли его подогретой душистой водой, завернули в свежее полотно и положили мне на грудь. Видна была лишь макушка детской головки, покрытая тонкими темными волосиками. Малыш перестал кричать, его пальчики сгибались и разгибались. Вместе с исходящим от его тельца теплом меня переполнили радость — и изнеможение. Сил не осталось, веки сами собой опустились, и я провалилась в сон.

В себя я пришла только к середине утра. Открыв глаза, я увидела на потолке белые движущиеся узоры — как поняла потом, отражение волнующегося моря. Некоторое время я просто лежала, созерцая эту картину. А потом вспомнила все.

Приподнявшись на локтях, я увидела в глубине комнаты Олимпия, Хармиона и Ирас. Они что-то тихонько обсуждали. Солнце снаружи светило так ярко, что свет резал мне глаза.

— Мой сын! — подала я голос. — Дайте мне увидеть его!

Хармиона наклонилась над искусно вырезанной царской колыбелью, достала оттуда сверток — он казался слишком маленьким для того, чтобы внутри могло находиться живое человеческое существо — и подала мне. Я отогнула краешек полотна, открыв сморщенное красное личико — как у крохотного морщинистого старичка, обгоревшего на солнце. Малыш выглядел так забавно, что я рассмеялась.

Олимпий поспешил ко мне.

— Он маленький, но выживет, — с удовлетворением заявил лекарь. — Обычно у восьмимесячных младенцев дела обстоят куда хуже.

— Да, он появился на месяц раньше срока, — сказала я.

Только потом я поняла: знай об этом Цезарь, он мог бы и дождаться родов — мы разминулись совсем ненадолго. Надо же, как обидно! Я внимательно присмотрелась к маленькому личику с туманно-голубыми глазами, еще неспособными сосредоточиться, и решительно заявила:

— Люди утверждают, будто в чертах новорожденных младенцев видны их родители — какая нелепость! Мне, например, это лицо незнакомо. Могу лишь сказать, — я пригладила пушок на головке, — что мальчик, в отличие от отца, не лыс.

О боги, как обрадовался бы Цезарь, узнай он о сыне! Какое счастье — подарить ему то, чего так долго не могла дать ни одна женщина, что он не мог получить, невзирая на все свои победы. Я чувствовала себя обязанной немедленно известить Цезаря о случившемся, но вот беда, не знала, куда слать гонцов. С момента отплытия я не получала от него никаких известий.

— Как царица назовет сына? — поинтересовалась Хармиона.

— Необходимо, чтобы имя указывало на его происхождение с обеих сторон, — ответила я. — Птолемей Цезарь.

— Ты собираешься дать мальчику родовое имя Цезаря без разрешения родственников? — удивился Олимпий.

— При чем тут они? Зачем мне их разрешение, если род возглавляет отец моего ребенка? Значит, решать только ему и мне.

— А он дал согласие? — тихо спросила Ирас.

— Он сказал, что в выборе имени полностью полагается на меня.

— Но вряд ли он думал, что ты дашь сыну его собственное имя, — заметил Олимпий. — Наверное, он считал, что ты назовешь ребенка Птолемеем или Троилом.

— Троил? — Я расхохоталась, но смеяться мне было еще больно, и пришлось остановиться. — Что за странная идея?

— По-моему, прекрасное имя из великого эпоса о Троянской войне. Если не подходит, как насчет Ахилла или Аякса?

Мы все рассмеялись. Потом Олимпий серьезно добавил:

— Я не уверен, что с точки зрения закона ты имеешь право использовать это имя. В Риме очень строгие правила…

— Я царица Египта! — прервала его я, срываясь на крик. — Пропади пропадом Рим со всеми его законами! Гай Юлий Цезарь — отец моего ребенка, и сын получит его имя!

— Успокойся, — вмешалась Ирас. — Конечно, он получит его имя. Как же иначе?

— Значит, ты заставишь его признать ребенка, — вскликнул Олимпий, и на сей раз в его голосе звучало восхищение. — Ты устроишь ему испытание именем.

Надо же, мой друг так меня и не понял. Возможно, выбранное имя и впрямь послужит для выяснения подлинных чувств Цезаря, но я просто хотела, чтобы сын носил имя своего отца.

— Цезарь не подведет меня, — тихо сказала я и, поцеловав детскую макушку, добавила: — Не подведет его.

Но на самом деле слова Олимпия заронили в мою душу страх. Я знала, что в Риме отец должен официально признать ребенка. Сделает ли это Цезарь?

Следующие несколько дней были наполнены безмерным счастьем, если это емкое, но простое слово вообще способно передать то блаженное восторженное состояние, близкое к экстазу, в котором я пребывала. Я чувствовала себя легкой, как соколиное перышко, и не только потому, что теперь мое чрево освободилось от бремени. Меня несказанно воодушевляла мистическая связь, по-прежнему соединявшая меня и младенца. Ребенок уже жил сам по себе, был отдельной личностью, но вместе с тем оставался — и навсегда должен остаться — частью меня. Я держала его на руках, баюкала и ощущала уверенность в том, что больше никогда не останусь одна.

Разумеется, рассудком я понимала, что не права, что мы с сыном — не одно и то же и что ни один человек на свете не в состоянии полностью избавить другого от одиночества. Тем не менее таково было мое тогдашнее состояние. Рядом с сыном я чувствовала полноту жизни.

Олимпий не одобрял моего стремления постоянно возиться с малышом: он говорил, что это не подобает царице и ребенку нужно завести няню. Я пообещала, что в ближайшее время так и сделаю. Однако первые несколько недель, пока мне приходилось лишь гадать, где находится Цезарь и что он делает, я проводила с ребенком много часов. Мне нужно было видеть сына рядом, держать его на руках.

Маленький Цезарь — ибо жители Александрии прозвали его Цезарион, «маленький Цезарь», обойдя, таким образом, юридические препоны и уловив самую суть, — менялся с каждым днем. Морщинки разгладились, маленькое личико перестало быть красным, глазки округлились, а взгляд сделался более осмысленным. Вот теперь можно было всерьез искать сходство с кем-то из родителей.

Черты лица у меня резкие, нос длинный, а губы очень полные, как у каменных статуй фараонов. (Заметьте: я говорю именно о фараонах, а не об их женах, чьи лица отличаются изяществом.) Мое лицо продолговатое и худощавое, и полный рот уравновешивает его, но сам по себе он все-таки слишком велик. Цезарь, напротив, обладает очень тонкими — во всяком случае, для мужчины — чертами. Я не могла нарадоваться тому, что в облике нашего Цезариона тонкие черты отца явно брали верх над более резкими материнскими.

Несмотря на отсутствие Цезаря, я решила, что рождение моего сына — достаточно важное событие, чтобы отметить его официально. Однако всякого рода публичные торжества я отмела как нечто преходящее и эфемерное. Праздник отшумит и забудется, а мне хотелось чего-то долговечного, оставляющего по себе память. Я решила отчеканить монеты.

— Нет! — воскликнул Мардиан, едва услышал об этом.

Несмотря на молодость, он фактически стал моим главным советником. Я доверяла ему, его суждения отличались здравомыслием, а со всеми поручениями он справлялся отменно — взять хотя бы труды по восстановлению Александрии.

— Почему? — спросила я.

Я раскинулась на кушетке в моей любимой большой комнате. Солнечный свет проникал в нее со всех четырех сторон, и там вечно играли легкие ветры. Шелковистые занавески надувались, как паруса корабля, и в вазах шуршали душистые камышинки с озера Генисарет. Цезарион лежал посреди комнаты на черной шкуре пантеры, его глазенки неотрывно следили за порывистым шевелением занавесок. Я уже полностью восстановила силы после родов и была полна энергии.

— А не воспримут ли это как акт тщеславия? — пояснил он. — И не возникнут ли в результате лишние, вовсе не нужные нам вопросы? Например, насчет твоего нынешнего мужа Птолемея Младшего. Он тоже будет изображен на монете?

К младшему Птолемею я относилась как к ребенку. Цезариона он принял за младшего братишку, ни на какое участие в государственных делах не претендовал, а любимым его занятием было катание под парусом во внутренней гавани. Я почти забыла о его существовании.

— Конечно нет, — сказала я.

— Ни одна царица из рода Птолемеев никогда не выпускала в обращение монеты от своего собственного имени, — напомнил мне Мардиан. Он потратил на изучение подобных вещей уйму времени, так что оставалось верить ему на слово. — Даже твоя восхваляемая предшественница Клеопатра Вторая никогда бы на такое не пошла.

Я отправила в рот большую охлажденную виноградину и насладилась ощущением того, как ее кожица разорвалась о нёбо, оросив его брызнувшим пощипывающим соком.

— Тогда, может быть, следует поместить на монету и профиль Цезаря? — с невинным видом спросила я.

Мардиан оценил мой юмор, снисходительно покачал головой и сказал:

— Что ж, попробуй. Это встряхнет их там, в Риме.

И он умолк. В отличие от Олимпия, Мардиан давно усвоил, что, если я приняла решение, мне не стоит перечить.

— Какого рода монету ты предпочтешь?

— Кипрскую. Я отчеканю монету на Кипре.

— О, похоже, ты и вправду намерена поддразнить Рим! — воскликнул он со смешком. — Всем известно, что, когда Цезарь возвратил остров Птолемеям, там это восприняли неоднозначно. Римляне уже считали Кипр своим, а уступать свою территорию у них не принято. Разумеется, Цезарь объяснил, что пошел на вынужденные уступки, будучи осажден в Александрии превосходящими вражескими силами, но его отговорку приняли далеко не все. Тем более в Александрийской войне он одержал победу и мог бы под шумок снова прибрать Кипр к рукам. В Риме немало роптали по этому поводу.

Меня всегда восхищала в Мардиане его удивительная способность быть в курсе происходящего в самых разных отдаленных местах мира. Создавалось впечатление, что о событиях в Риме он узнавал чуть ли не на следующий день. Как это ему удавалось, я могла лишь гадать.

— Это все благодаря международному братству евнухов, — ответил он как-то на мой вопрос. Мне пришлось удовлетвориться таким ответом — другого объяснения не было.

— Что еще говорят в Риме?

— Что в Египте Цезарь занимался вовсе не тем, чем следовало: вместо того, чтобы преследовать до полного разгрома остатки сторонников Помпея, он предавался радостям любви, путешествовал по Нилу, и все такое. Должен сказать, что эти толки необычайно возвысили тебя в глазах римлянок: все поражены тем, что нашлась женщина, способная заставить Цезаря изменить свои планы и забыть о делах. Ветераны его армии сложили об этом песенку:

— Хм, дальше я запамятовал.

— Да, конечно, — пробормотала я, радуясь своей способности не краснеть, когда смущаюсь. У меня краснеют только уши, но они сегодня скрыты под волосами. — Что ж, вернемся к монете. Думаю, она должна быть бронзовой, а изображена буду я с Цезарионом на руках.

— Как Исида, — невозмутимо отметил он, осознав значение образа.

— Да, — сказала я. — Как Исида и Гор. А также Венера и Купидон. В конце концов, на Кипре родилась Венера.

— А род Цезаря происходит от нее.

— Вот именно.

— Поразительно, как много значений может заключить в себе маленькая монета! — воскликнул он, восхищенно кивая.

Я позировала для монеты одному из александрийских художников, сидя на стуле без спинки с Цезарионом на руках. Малыш все время хватался за мои волосы, а я мягко убирала его маленькие, пухлые и нежные, как сливки, ручонки.

Прикосновения младенческих пальчиков дарили не меньшее наслаждение, чем любовные ласки. Тем более они являли собой недолговечное чудо, подобное первым листочкам или туманной дымке раннего рассвета — всему тому новому, что с течением времени неизбежно превращается в обыденное. Но это потом, а пока ручки Цезариона казались волшебными.

Художник лепил из глины модель, которую мне предстояло одобрить. От него требовалось передать портретное сходство, и мне оставалось лишь сожалеть о явном несоответствии моего лица традиционному представлению о красоте. Правда, я знала, что в совокупности мои черты производят приятное впечатление, однако лучше всего я выглядела анфас. В профиль мои губы и нос слишком выделялись в ущерб гармонии целого. Тем не менее на монетах людей традиционно изображают в профиль. Всему миру известен профиль Александра!

— Голову повыше, — пробормотал художник, и я приподняла подбородок. — У тебя царственная шея, — заметил он. — У нее прелестный изгиб.

«Жаль, что в стихах редко воспевают шею, — подумала я. — У поэтов она почему-то не в чести».

— Волосы на монете должны четко пропечататься, — промолвил он. — Следует ли мне изобразить кудри?

— Конечно, — сказала я.

Художники всегда изображали Александра с взъерошенными кудрями. Волосы у меня густые и волнистые, в этом смысле они похожи на волосы Александра. Правда, у меня они черные, а великий царь был светловолос, но на монете цвета не видно. А в жизни у черных есть преимущество: их можно полоскать с травами и маслами, отчего они начинают блестеть, как вороново крыло.

— Как быть с глазами, царица? Изобразить ли мне тебя смотрящей вперед?

— Как тебе угодно.

Почти невозможно изобразить живые глаза в таком ракурсе. Ну а цвет глаз, как и волос, на монете не виден. Меня всегда удивляло, что у Цезаря, римлянина, глаза темные, а у меня гораздо светлее — янтарно-зеленые. Вот и у Цезариона глазки потемнели, наверняка пойдет в отца. Он вообще весь в отца, от меня не унаследовал почти ничего. По его внешности невозможно догадаться, что я его мать.

Мне уже казалось, что я позирую долгие часы. Цезарион начал вертеться и хныкать, и его пришлось передать Ирас. Когда я почувствовала, что терпеть больше нет сил, художник сказал:

— Ну вот, кажется, я закончил. Не угодно ли взглянуть?

Страшновато впервые смотреть на свой портрет. Ведь именно так люди видят тебя со стороны, а их представление — во всяком случае, по общепринятому мнению — вернее твоего собственного. Не без волнения я встала со стула и на затекших ногах подошла поближе к наброску.

И увидела нечто ужасное.

— Я… я… — замямлил удрученный художник.

— Это не лик женщины, а древняя хеттская секира! — возмущалась я.

На меня хмуро взирала бесчувственная матрона со сжатыми челюстями, державшая на руках нечто вроде каменного шара — такой неестественно большой получилась круглая голова.

Правда, при виде нелепого младенца мне полегчало. Цезариона я сама видела со стороны и могла с уверенностью сказать, что это чучело на него не похоже.

— Это никуда не годится! — заявила я. — Да, конечно, мне не дано состязаться красотой с Афродитой, но и шестидесяти лет мне с виду не дашь. Да и телосложением я мало похожа на быка Аписа. Кроме того, у моего ребенка есть глаза!

— Я думал… я думал, тебе хочется подчеркнуть величие власти, — бормотал художник.

— Это верно, — согласилась я. — Но возраст и величина — это еще не величие. Разве подразумевают величие, когда говорят «старая развалина»? Посмотри на гниющие корпуса сгоревших боевых кораблей! Символически ты изобразил меня здесь как нечто подобное.

— Прости меня, прости меня! Но я решил, что поскольку ты женщина, будет лучше… я имел в виду…

Я поняла, что он имел в виду. По неизвестным причинам многие художники считают, что могущество или мудрость несовместимы с телесной привлекательностью. Если они хотят наделить женщину на портрете этими качествами, то изображают ее уродиной. Причем на мужчин это правило почему-то не распространялось. Никто не думал, что красота Александра помешает увидеть в нем истинного вождя. Никому и в голову не приходило, будто красивый мужчина не способен стать хорошим правителем, мудрецом и отважным воином. Напротив — народ желал видеть своего царя великолепным во всем.

Я покачала головой. По-видимому, красота женщины делала все остальные достоинства подозрительными.

— Мне известно, что изображения на монетах содержат в себе тайный смысл, — устало промолвила я. — Наверное, ты прав. Образ молодой привлекательной женщины не слишком подходит, чтобы символизировать могущество. Такова условность, и я ее признаю. Но это уж слишком!

Милостивая царица, я переделаю рисунок! — заверил он. — Позволь мне создать образ, соответствующий твоим пожеланиям.

Мы с Мардианом смотрели на почти законченный портрет. Образец монеты уже был отлит в бронзе и представлен на одобрение, чтобы вскоре пойти в чеканку.

— Что ж, — сказал Мардиан, безуспешно пытаясь подавить смешок. — Интересный образ.

— Ты когда-нибудь видел более мрачное изображение? проворчала я. — При том, что первоначальный вариант художник исправил.

— Так тебе и надо, — ответил он. — Это лекарство от твоего тщеславия.

— Я не тщеславна!

Я возразила искренне: мне не свойственно чрезмерно возвеличивать себя, но имею же я право на правдивое изображение!

— Сама затея с монетой — акт тщеславия с твоей стороны, — упорствовал он.

— Это не акт тщеславия, а просто политическая декларация.

— Ага, декларация, только не «просто». — Он повертел монету. — А вообще-то здорово получилось. В таком виде ты нагонишь на римлян страху. И заодно повергнешь их в недоумение: что Цезарь мог в тебе найти?

Я вздохнула. Стоило назвать его имя, и всколыхнулись мысли о том, где он, как у него дела. Почему он не написал мне?

— Мардиан, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, — ты хоть что-нибудь о нем знаешь?

Если кто и мог что-то знать, то именно Мардиан.

— Я слышал, что он высадился в Антиохии, а потом двинулся в Эфес. Думаю, он все еще там.

— Когда это было?

— Сообщалось, что он добрался до Эфеса в конце квинтилия.

Сегодня был последний день квинтилия. Цезарь отплыл в начале июня. Цезарион родился двадцать третьего июня, почти точно в летнее солнцестояние. Почему я не получила ни единой весточки?

— Стало быть, он направляется прямо в Понт?

— Предположительно, — ответил Мардиан. — Если желает нанести быстрый удар.

— Это его обычная манера, — сказала я.

«Он наносит быстрый удар и, не задерживаясь, стремительно движется дальше, — добавила я про себя. — Идет вперед, никогда не оглядываясь».

Глава 17

Veni, vidi, vici. Пришел, увидел, победил.

Даже сегодня, сейчас, эти слова находят отклик в моей душе. Лаконичной фразой Цезарь описал, что произошло, когда он все-таки встретился с царем Фарнаком из Понта.

Проделав путь в сотни миль, Цезарь загнал царя на его собственную территорию, а потом прямо с марша вступил в сражение. Оно продолжалось четыре часа и закончилось полным разгромом хвастливого монарха. В безмерной самонадеянности Фарнак бросил свои колесницы вверх по склону, в лобовую атаку против занявших горный гребень римлян. Исход был предрешен. Впоследствии, по слухам, Цезарь сказал:

— Если все противники Помпея таковы, неудивительно, что он стяжал славу непобедимого полководца.

Битва разыгралась в первый день римского месяца секстилия. Почти два месяца назад Цезарь покинул Александрию во главе легиона, укомплектованного на одну четверть. И вновь его стремительный натиск превосходил все мыслимые возможности, а его грозная слава опережала его армию.

Мне хотелось, чтобы те исторические три слова были написаны мне, но, увы, дело обстояло не так. Они содержались в письме, посланном в Рим на имя некоего Гая Матия — старинного доверенного друга Цезаря. Лазутчики постарались и разнесли их по всему миру. Те же лазутчики (как и «международное братство евнухов» Мардиана) сообщили, что он вернулся в Рим в сентябре, установив порядок в мятежных землях и распределив ключевые должности между людьми, на которых мог положиться.

Почти каждый день я ходила в твое святилище, о Исида, чтобы молить тебя об избавлении от опасности, ибо не находила себе места от беспокойства. Даже в пору его триумфа я подспудно чувствовала, что боги смеются над ним, будто приготовляя его для жертвоприношения. Они осыпали его почестями и одаряли безмерной славой, как мы балуем и нежим быков и голубей, отобранных для алтаря. Мы украшаем их гирляндами, кормим отборным зерном и травой, укрываем от полуденного зноя и ночной прохлады, не позволяем коснуться их ни одной руке — кроме той, что произведет заклание.

Но ты, Исида, единственная из всех богов не чужда сострадания, ибо познала как радость материнства, так и скорбь вдовства. Я верила, что ты услышишь мои молитвы.

Почти в то же самое время, когда Цезарь одержал победу над Фарнаком, в Египте начался ежегодный подъем Нила, и я сочла это совпадение благоприятным знамением. По египетскому календарю наступил новый год, и с первыми признаками половодья по берегам реки начались празднества. В Фивах жрецы устроили грандиозную процессию с тысячами зажженных фонариков, сопровождавших в теплой ночи священную ладью Амона. В Копте и Мемфисе раскрывали ворота шлюзов и впускали в оросительные каналы воду, дабы она овладевала землей и оплодотворяла ее, как мужчина женщину. То был великий праздник любви — пора, когда шумят свадебные пиры и в ночи звучат голоса влюбленных.

А их возлюбленные поют в ответ:

Эта песня Ирас наполнила меня тоской по Цезарю, ибо вся страна пировала и предавалась любви, а я, двадцатидвухлетняя женщина, лежала в одинокой дворцовой постели, вдруг показавшейся мне холодной и жесткой. Подъем воды сопровождался всеобщим ликованием. Первые два года моего правления ознаменовались засухой и, как следствие, голодом, а подъем воды сулил урожай.

Однако по достижении нормального уровня вода продолжала подниматься и подниматься. Она плескалась у ступеней священных храмов, кое-где уже растекаясь по полу, заполнила до краев бассейны и резервуары, выплеснулась из каналов и залила берега. Глинобитные хижины, расположенные, как думалось, на безопасном расстоянии от реки, стали размокать и разваливаться. Их стены снова превращались в нильскую глину.

Мои механики посылали тревожные донесения с первой распределительной дамбы: показания «нилометра», измерявшего уровень воды в реке, уже превзошли самую высокую отметку, сделанную на памяти ныне живущих. Хуже того: это была «светлая» вода, а не темно-бурая, несущая плодородный ил.

Что-то было не так.

Вода. В ту ночь я сидела, глядя на чашу с нильской водой из Верхнего Египта. Чистая, почти незамутненная, она совсем не походила на обычную для этого времени года непрозрачную жидкость с темной взвесью, дарующей жизнь, — ее во время разлива вода разносила по всей Дельте. Именно из-за этого великолепного удобрения, ежегодно приносимого рекой, вдоль берегов Нила тянулись темные полосы несравненно плодородной почвы, благодаря чему Египет называли Черной Землей. Ил означал для Египта все, особенно после двух лет засухи. Можно ли что-то предпринять? Но прежде нужно понять, что представляет собой черная взвесь и откуда она берется. Удивительно, но ни Олимпий, ни Мардиан не имели на сей счет не только четкого представления, ни даже правдоподобного предположения.

— Должно быть, эта субстанция вымывается водой из истока Нила, — произнес Мардиан. — А его, как известно, пока никому не удалось найти.

— А я думал, что черную воду изливает бог Нила Хапи, — простодушно сказал Олимпий.

— Странное предположение для того, кто смеется над олимпийскими богами и тенями Аида, — заметила я.

— Полагаю, — промолвил Мардиан, — это могут знать мудрецы Мусейона. Надо призвать на совет самых выдающихся ученых.

Между тем легкий ветерок повеял на нас из ближнего сада ароматом жасмина. Я вздохнула, жалея, что не могу отдаться этой чарующей ночи, а вынуждена размышлять об уровне воды и устраивать встречи с учеными.

Я увидела, как погас свет в выходившем на улицу окне одного из особняков — кто-то из моих подданных сделал именно то, чего так хотелось мне. Но я, его царица, должна бодрствовать, чтобы он мог спокойно спать.

— Завтра мы созовем совет, — сказала я Мардиану и Олимпию. — А эту ночь я проведу без сна: нужно обдумать, какие вопросы задать ученым.

Постель с выбеленными полотняными простынями показалась мне сырой. Впрочем, влага действительно была повсюду. Я вспомнила рассказы о том, как механики предсказывают подъем воды. Они используют нехитрый способ: оставляют рядом с рекой на ночь необожженные кирпичи, потом взвешивают их и по прибавлению веса узнают, много ли воды впиталось. Если раньше говорили, что Нил дышит туманом, то теперь он выдыхал росу.

Разлив реки не остановить никому, сказала я себе. Единственное, что в наших силах, — по возможности уменьшить нежелательные последствия, вырыть пруды и бассейны, чтобы отвести туда избыток воды, собрать навоз и разбросать его по полям, которым не достанется ила. Говорят, черви и змеи тоже оказывают влияние на плодородие, даже будто бы обладают магической силой. Нужно порасспросить жрецов-заклинателей…

Несмотря на духоту и сбившиеся в клубок тяжелые простыни, я заснула.

Я направила в Мусейон распоряжение, предписывающее мудрецам и ученым собраться на совет по поиску средств борьбы с надвигающейся угрозой.

Рассказывала ли я историю Мусейона? Название это возникло потому, что академия при библиотеке (у них даже общая столовая) посвящалась музам. Поначалу то был узкий кружок мудрецов, но за годы существования он разросся до целого научного улья, существовавшего за счет Птолемеев. Мы обеспечивали все их потребности: предоставляли ученым кров, стол, возможность работать с редчайшими манускриптами в богатейшем собрании мира, читать лекции и вести диспуты в беломраморных залах, вдохновляться свезенными со всего мира произведениями искусства и исследовать явления природы в прекрасно оснащенных лабораториях. Взамен же требовали лишь приумножать знания, а если возникнет надобность, предоставлять их в наше распоряжение.

Власть редко обращалась к ученым, если не считать того, что их приглашали обучать царских детей. Но теперь я намеревалась потребовать от них помощи.

Я приняла их в большой ротонде, в окружении советников и писцов. Будучи оптимисткой, я надеялась, что услышу много полезных рекомендаций, которые потребуется занести на папирус. Механики, историки, географы и натуралисты ждали, собравшись вокруг кадки с каким-то большим растением с толстыми листьями, похожими на подошвы. Завидев меня, эти светочи мысли перестали разглядывать цветок и вытянулись в струнку.

Признаюсь, при виде столь большого числа выдающихся умов я испытала облегчение. Оно было сродни облегчению больного при виде полки, уставленной склянками и коробочками с пилюлями: ну хоть что-то из всего этого многообразия должно помочь!

— Прославленные мудрецы и ученые Мусейона! Я, ваша царица, обращаюсь к вам за советом и надеюсь, что вы поможете мне спасти Египет.

Я выдержала паузу, чтобы дать им осмыслить истину моих слов.

— Из Верхнего Египта сообщают, что река поднимается выше, чем когда-либо, а вода ее не содержит обеспечивающих плодородие субстанций. Таким образом, нас ожидает двойной ущерб: наводнение и недород из-за отсутствия природных удобрений. Я спрашиваю вас: известен ли науке способ избегнуть этих бед?

Мудрецы смотрели на меня в молчании. Некоторое время они тихо переглядывались в поисках смелого оратора, пока вперед не выступил молодой человек.

— Я Ибик из Приена, — представился он тонким дрожащим голосом, не вязавшимся с его коренастой фигурой и могучими мускулами. — Я механик и как механик вижу два способа понизить уровень земли или, напротив, повысить его. Надо построить дамбы или выкопать огромные водохранилища. А может быть, то и другое одновременно.

— В теории это правильно, но успеем ли мы сделать это на практике? — подал голос другой ученый. — Для таких работ потребовалось бы народу побольше, чем для строительства пирамид! Ведь длина Нила — сотни миль!

— В большинстве селений уже есть ирригационные каналы и бассейны. Наверное, каждая деревня может расширить собственные водохранилища, это не такая уж циклопическая задача, — сказала я. — А вот насчет строительства дамбы — это возможно?

— Нет, — ответил другой механик. — Нил слишком широк, чтобы перегородить его дамбой, и течение слишком сильное.

Он несколько раз моргнул, словно в подтверждение своих слов.

— Что ж, ладно. — Я решила, что тема исчерпана и мы вряд ли сможем воспрепятствовать разливу. — Что именно произойдет во время наводнения? Кто из присутствующих скажет, чего нам следует ожидать?

Теперь вперед выступил настоящий гигант, человек-гора.

— Я Телесикл, — представился он. — Я родом из долины Евфрата, где наводнения — дело обычное. Эпос о Гильгамеше повествует о самом страшном из них. Тогда ради спасения пришлось построить гигантское судно высотой в шесть этажей.

Великан нараспев произнес эти стихи.

Мы растерянно воззрились на огромный живот, колыхавшийся, как помянутая им грозовая туча.

— У иудеев в священных книгах Моисея тоже описывается потоп, — поддержал его кто-то из собравшихся. — Средством спасения тоже послужил корабль.

— Мы не собираемся строить лодки или ковчеги для жителей Египта, — сказала я. — В конце концов, никакой разлив не накроет всю сушу. Меня интересуют не поэтические описания наводнений, но их реальные последствия. Когда Ной сошел с ковчега на берег, все на земле было разрушено. А что произойдет с нами?

Телесикл зловеще продекламировал:

— Что за вздор? — послышался чей-то визгливый голос. — Царица собрала нас не для чтения стихов, а ради практических советов. Могу поручиться, что в глину никто здесь не обратится, а земля в Египте и так плоская, как крыша. Успокойся, глупец!

— Если позволите. — Вперед выступил человек с ястребиным носом, морщинистый, но не такой уж старый, ибо волосы его оставались темными и довольно густыми. — Я Алкей из Афин, механик, интересующийся историей. В Египте работаю давно, успел познакомиться с тем, что происходит в сельской местности при слишком сильных половодьях.

Он выдержал паузу, огляделся по сторонам, а когда понял, что никто не оспаривает его компетентность, продолжил:

— По-настоящему опасные наводнения случаются редко, тем не менее они и их последствия сохранились в людской памяти. Прежде всего, скажите мне: что происходит, когда волны обрушиваются на берег моря?

Никто не ответил.

— Ну? Ну? Неужели никому из вас ни разу не случалось прогуляться по пляжу во время прибоя? Никто не бывал в Иудее? Ну и домоседы! Ладно, скажу за вас: вода разравнивает песок, разрушая все, что из него сделано. Детишки строят из песка домики, крепости — раз, и все они смыты волнами! Но, увы, строения из песка возводят не только дети. Какой строительный материал в ходу в египетских деревнях? Правильно — необожженные глиняные кирпичи, высушенные на солнце. А что происходит, когда такой кирпич пропитывается влагой? — Механик указал на лохань с водой, словно в расчете на эту демонстрацию стоявшую рядом с загадочным растением, и бросил туда глиняный кирпич. — Видите? Смотрите внимательнее. Через час-другой этот кирпич превратится в ком глины.

Поскольку при падении кирпича в воду во все стороны полетели брызги, ученые мужи, морщась, подобрали полы своих одеяний.

— Неужели обязательно быть таким грубым? — спросил один из них.

— Я сделал это для наглядности, чтобы до вас дошло. Здания размокнут и обрушатся. Но если заранее выстроить новые за пределами досягаемости разливающихся вод, ущерб будет не столь уж велик. И расходы тоже, благо глина есть повсюду. Главное, у нас есть время подготовиться. В отличие от словесных потоков, вода в половодье прибывает постепенно.

Он выдержал паузу, прошелся взад-вперед перед слушателями и продолжил:

— Но это еще не все. Разлившаяся вода застаивается, а застойная вода сильно отличается от проточной.

«Да, — подумала я, — подать себя этот человек умеет. Хотя можно было бы изложить все и без выкрутасов».

— Она способствует размножению насекомых и лягушек, — продолжал Алкей, — накоплению грязи, разложению и гниению. Распространяет вонь и, хуже того, заразу. Просачиваясь в землю, сырость проникает повсюду, даже в незатопленные места. Зерно в земляных хранилищах сыреет и плесневеет. А еще мыши — они начинают плодиться как безумные. Нас ждет нашествие мышей!

Его голос прозвучал как раскат грома.

— Успокойся! — призвал Олимпий. — Они пока еще не снуют у тебя под ногами.

— А что последует дальше? — встрял Телесикл, оставив насмешку без внимания. — Змеи! Нашествие змей!

Схватив за руку, он вытащил из толпы ученых старика.

— Расскажи им, Эсхин! Расскажи им о змеях!

Кожа на лице старца была испещрена морщинами и шелушилась, как древний папирус, и голос оказался ей под стать — трескучий и ломкий.

— Змеи! Змеи! — бормотал он. — Врата обители ядовитых гадов разверзнутся и явят миру свои сокровища.

Он сделал паузу и обвел взглядом аудиторию. Похоже, знаток змей любил публичные выступления.

— Мы живем в той части мира, где обитают самые смертоносные змеи, — продолжил он шелестящим шепотом, подобным шороху сухих листьев в гробнице. — Недаром символ Египта — кобра. Она распускает свой капюшон над челом каждого фараона, защищая его. Укус кобры дарует приобщение к сонму богов и благословение. Аспид — это сама смерть, сила его яда такова, что кончина наступает быстро: укус — беспамятство — тьма. И вот жертва этой грозы Нила уже стучится во врата царства мертвых. — Неожиданно он развернулся и ткнул скрюченным пальцем в другом направлении. — Таков аспид, но не гадюка. Ее укус столь ужасен, что яд попадает в кровь и разъедает кости, человек растворяется. Когда тело покойного сжигают на погребальном костре, в золе не находят обугленных костей. Другие яды изгоняют из тела жизнь, но этот устраняет само тело.

Олимпий закатил глаза в неверии. Очи Мардиана, напротив, расширились от восхищения. Я не знала, что и думать.

— А есть еще одна змея. — Шепот старца теперь едва звучал, и многие подались вперед, чтобы его расслышать. — Ее укус приводит к тому, что человек распухает до таких гигантских размеров, что все его черты теряются в бесформенной массе. Несчастного даже нельзя положить в гробницу, ибо он продолжает пухнуть.

Олимпий, как и многие другие, издал смешок. Однако смех его был нервным.

Говорящий воздел руку, обратив на слушателей гневный взор.

— Смеетесь, невежды? Лишь потому, что вы не видели жертв этого яда. Случись вам лишь единожды стать свидетелями подобного кошмара, вы, уверяю вас, вмиг прекратили бы насмешки. Но, возможно, иным из вас случалось видеть человека, укушенного геморросом? Все тело несчастного становится сплошной раной, отовсюду сочится кровь. У него кровавые слезы! Кровавый пот! А как начет дипсаса? Его яд высушивает тело, впитывает влагу и обращает жертву в подобие мумии. Это иссушающий яд! Умирающие люди вскрывают собственные вены, чтобы утолить жажду кровью!

— Очень интересно, — прервала я его разглагольствования, — но не имеет отношения к делу. Каждому из нас известно, что людям случается погибать от укусов ядовитых змей, но не все змеи — если начнется их нашествие вместе с нашествием мышей — будут ядовиты. К тому же ядовитые гады станут охотиться не на людей, а в первую очередь именно на мышей. Таким образом, змеи приносят пользу. Мыши уничтожают зерно и отнимают у нас пищу, а змеи тут ни при чем.

— Да, змеи нам не враги, — подал голос Мардиан. — Людей они не едят и нападают на них крайне редко. Чаще всего, если люди сами в этом виноваты. В детстве я держал змей и знаю их повадки. Думаю, о них нам особо беспокоиться не стоит.

— Мыши и крысы способны причинить куда больший ущерб, — сказала я. — И все-таки быстрое размножение гадов угрожает сельским жителям. Но разве у нас нет заклинателей или других знатоков, способных помочь справиться с напастью?

— Ты имеешь в виду псиллов из Мармарики, — высокомерно промолвил старик, обидевшийся на то, что я так бесцеремонно прервала его излияния. — Да, на них змеиный яд не действует. Я как раз собирался рассказать о том, что они способны обезопасить любое место с помощью заклинаний, отгоняющих змей. Кроме того, если кто-то все же будет укушен, эти искусники умеют отсасывать яд из ранок и по его вкусу определять, что за змея напала на жертву и какое требуется лечение. К тому же сама их слюна является неплохим противоядием. Я намеревался поведать вам, где искать этих людей, но тут невежды заговорили о том, что змеи будто бы вовсе не опасны. В отличие от мышей!

Он величественно пожал плечами и отступил назад, в толпу ученых.

— Ты дал нам очень важные сведения, и мы внимательно тебя выслушаем, — заявила я, чтобы старик успокоился. — Однако, как мне кажется, в первую очередь мы обязаны обеспечить сохранность съестных припасов. Зерно, оставшееся от урожая прошлого года, необходимо перевезти в новые безопасные хранилища, которых у нас нет. Их нужно построить как можно быстрее. Кто-нибудь скажет, сколько потребуется времени?

— Я ожидал этого вопроса, — послышался голос из задних рядов, и вперед выступил нубиец. — И заранее произвел подсчеты.

— Хорошо. Мы тебя слушаем.

— В это время года хранилища заполнены лишь на четверть, ибо большая часть зерна уже съедена или продана и вывезена за границу. По моим оценкам, вдоль течения Нила расположено около тысячи хранилищ. Исходя из приведенных подсчетов достаточно построить лишь двести пятьдесят, чтобы разместить остатки. Строить дорогостоящие сооружения необходимости нет. Главное, чтобы они были сухими и закрытыми.

Он говорил уверенным звучным голосом, отчего и речь его внушала доверие.

— И сколько на это понадобится времени?

— Немного, — ответил нубиец. — Правда, какое-то время уйдет на сушку глиняных кирпичей, а само строительство завершится быстро.

— Возможно ли оценить, как широко разольются воды? Зернохранилища необходимо строить в безопасном месте, но не дальше, чем необходимо. Ведь перевозка зерна — дело нелегкое, — сказала я.

— Мне жаль огорчать царицу, но наши хлебные запасы не столь уж велики. Значит, перевозка не займет много времени.

А если у нас возникнет необходимость в закупках, где можно приобрести зерно? До сих пор Египет кормил мир, а не наоборот. Правда, Сицилия и Нумидия торгуют хлебом, но хватит ли его?

— Нам придется создать центры по выдаче хлебного пайка и назначить ответственных, — решила я. — Все оставшееся зерно должно быть строжайше учтено, за расходованием налажен контроль. В каждую область будет направлен особый чиновник, и я лично посещу все хлебные пункты и проверю их работу.

Неожиданно меня буквально придавила усталость — не иначе как от осознания грандиозности задачи, стоявшей передо мной и перед всем Египтом.

— Благодарю вас за помощь, — сказала я ученым. — Вы хорошо подготовились к встрече и сообщили много полезного.

Мой взгляд упал на лохань с водой.

— Кстати, что у нас с тем кирпичом?

Телесикл выступил вперед, театральным жестом поставил рядом еще одну лохань — пустую — и перелил содержимое из одной в другую. Кирпич растворился полностью, от него не осталось ничего, кроме слоя коричневой глины.

— Вот они, дома и амбары Египта, — возгласил он. — Узрите их гибель!

Глава 18

Солнце садилось. Я сидела в ожидании на берегу священного озера у храма Верхнего Египта — озера, которое сегодня ночью будет поглощено Нилом и станет своего рода жертвой разгневанному богу. Может быть, это умиротворит божество?

Сгорбившись и подогнув ноги, я сидела на каменной скамье, а вокруг нее уже по щиколотку плескалась вода. Никакие чиновники, никакие жрецы, никакие слуги или советники не стояли за моей спиной и не заглядывали через плечо. К величайшей моей радости, впервые за очень долгое время я наслаждалась одиночеством и чувствовала себя так, будто в мою кожу втирали чудодейственный бальзам.

Одна. Одна. Одна.

Последние несколько недель меня постоянно окружали люди. Нескончаемые разъезды вверх и вниз по реке приводили к тому, что я всегда или гостила в чьем-то доме, или участвовала в торжественной церемонии. Мне приходилось произносить и выслушивать речи, принимать отчеты и подношения, раздавать награды и взыскания, но ни при каких обстоятельствах не выказывать даже намека на слабость, скуку или усталость. В известном смысле такие мирные труды выматывали больше, чем война. Быть постоянно на виду и производить приятное впечатление — нелегкое испытание. Возможно, не для всех, но я по натуре прямолинейна и не слишком любезна. Нет, все-таки дело не в этом, а в необходимости регулярно — пусть ненадолго, но каждый день — оставаться в одиночестве. Это естественная потребность, как необходимость есть или спать. Другое дело, что аппетит у людей разный и продолжительность сна тоже различается. Так и с одиночеством: мне знакомы люди, не имеющие ни мгновения для самих себя и ничуть не страдающие. Я им искренне завидую, но сама к их числу, увы, не отношусь.

Я приняла решение: ночью я искупаюсь в священном озере. Мне этого хотелось давно, но раньше подобное деяние считалось бы осквернением святыни. Однако все изменится сегодня — как только в озеро вольется вода Нила, чистота его будет нарушена. Потом его придется освящать заново. Гладкая поверхность прямоугольного водоема отражала блекнущие цвета неба. Убаюканное сумерками озеро не подозревало, что его безмятежное уединение вот-вот будет нарушено. Доселе его тревожили лишь жрецы, зачерпывавшие серебряными ведрами воду для очистительных церемоний, да проплывавшая по нему во время ритуальных мистерий миниатюрная ладья бога. А теперь в запретные воды войду я.

Признаюсь, что мысль о купании одолевала меня на протяжении путешествия почти так же настойчиво, как мечта об уединении. В нашем дворце множество бассейнов, и купание есть элемент повседневной жизни, но за пределами Александрии все иначе. Дома наместников областей — я обычно останавливалась у них — представляли собой, как правило, просторные особняки из выбеленных глинобитных кирпичей, с огороженным садом и неизменным декоративным рыбным прудом, обсаженным пальмами. Посидеть вечером возле дышащего прохладой водоема было приятно, но вздумай кто-то в него залезть, это вызвало бы переполох среди рыбешек. И вообще, купание больше в ходу у детей, чем у взрослых. В Риме — мне об этом рассказывали, а впоследствии я убедилась сама — бани играют заметную роль в повседневной жизни, но там это нечто особенное. Они служат не только для поддержания чистоты (как у греков) или для удовольствия (как у детей). Нет, римляне ухитрились превратить их в очаги политических интриг, сплетен и заговоров. Как, впрочем, любые общественные места.

Но довольно о римлянах. Почему я позволяю им вторгаться в мои воспоминания о сумерках в Верхнем Египте? Я помню, как молча ждала появления вечерней звезды, а когда увидела ее, встала со скамьи и направилась к краю озера, хлюпая босыми ступнями по подступающей нильской воде. Воды озера и реки разделяло около шести локтей.

Я двинулась к ступенчатому спуску, откуда жрецы в ритуальных одеждах наполняли свои священные сосуды, и остановилась на нижней надводной ступени, глядя на незнакомую темную воду. О глубине озера у меня не было ни малейшего представления. Вполне возможно, оно скроет меня с головой, но от страха перед водой я давно избавилась.

Я ступила в озеро, перейдя на ступеньку ниже — одной ногой, потом другой. Вода была теплой, поскольку целый день впитывала солнце: трудно сказать, где кончается воздух и начинается вода, ибо они имели одинаковую температуру. Еще один шаг — вода достигла колен, а намокший подол моего белого одеяния окружил ноги подобно священному цветку водяной лилии. Мои шаги прогнали по широкой водной глади рябь, бесшумно распространившуюся в самые дальние уголки водоема.

Шаг за шагом я спускалась по каменной лестнице, пока теплая вода не омыла мои плечи нежно, как заботливые руки Хармионы. Ощущая спокойствие, близкое к блаженству, я закрыла глаза и сделала глубокий вздох. Наводнение, судьба народа, спасательные мероприятия, налоги и траты — обо всем этом я подумаю завтра. Не сейчас! Не сейчас!

Оттолкнувшись от ступенек вперед, я зависла в вертикальном положении. Было глубоко, под вытянутыми ногами не ощущалось и намека на дно. Я медленно развела руки и перешла в горизонтальное положение, намереваясь не столько плыть, сколько держаться на плаву и наслаждаться безмятежной леностью.

Небо потемнело, одна за другой начали появляться звезды. Через несколько мгновений край озера пропадет из виду и я уже не смогу определить, далеко ли я от берега. Вокруг меня еще виден белый ореол — мое белое одеяние, но это пока. Придет тьма, и никто не сможет добраться до меня, никто не увидит меня, никто не узнает, что я там…

Нужно было выбраться на безопасное место, пока я могла видеть, куда плыву. Однако вместо этого я медленно поворачивалась в теплой воде, радуясь ощущению невесомости. Невесомость, легкость — вот чего мне так не хватало! Я устала нести на себе бремя царства, устала от постоянной ноши, непосильной и для десяти человек. А ведь я хотела помочь Цезарю и разделить бремя его власти!

«Эта ноша слишком тяжела для одного человека, — говорила я. — Позволь мне помочь тебе».

Какая несусветная глупость! Куда мне, согнувшейся под тяжестью Египта, подставлять свои хрупкие плечи под бремя Цезаря — весь мир?

«Но тебе лишь двадцать два, — зазвучал в голове вкрадчивый голос. — И Египет не просто страна, но одна из самых больших и самых богатых в мире. К тому же с тех пор как ты взошла на престол, боги не жалуют Египет: наслали засуху, а теперь наводнение. Продолжают сказываться последствия войны…»

Усилием воли я заставила этот голос умолкнуть. Сильный находит новые силы, слабый подыскивает себе оправдание. Правда в том, что управлять любой страной — дело нелегкое. Даже у маленькой деревушки есть свои проблемы, и решать их приходится местному вождю. У правителя нет легких путей.

Внутри храма, стоявшего неподалеку, мелькнул свет. Зажигали факелы, пляшущий огонь отражался на воде. Толстые колонны из песчаника словно светились. Между колоннами двигались черные тени, и я даже на расстоянии почувствовала сладковатый запах камфорных благовоний. Жрецы готовили к ночи статую бога в святилище из полированного черного камня.

Я слышала и другие звуки — тревожные, поскольку мне было известно, кто их издает. Священные крокодилы. Их пруд находился на дальней стороне храма, за крепкой изгородью. Когда Нил поднимется еще выше, вода перельется через ограду и крокодилы найдут путь на свободу. Наверное, они возблагодарят Нил за неожиданный подарок судьбы.

Я бесшумно поплыла к дальней стороне озера, к противоположному ступенчатому спуску, уткнулась в каменную лестницу и села на ступеньку, позволявшую мне оставаться в воде. Страхи остались позади, затруднений с возвращением на сушу не предвиделось, и у меня пропало всякое желание покидать озеро. Я могла оставаться здесь, сколько заблагорассудится.

Когда я наконец поднялась по ступенькам, с моего тела струилась вода, как с тела дочери морского бога. Я успела сродниться с плотной водной стихией, и воздух стал казаться неестественно разреженным и холодным.

Впрочем, похоже, и на самом деле похолодало. Я поежилась: мне предстоял долгий путь пешком обратно в город, а я не захватила с собой накидку. В дневное время в Верхнем Египте жарко даже в хитоне из тончайшего полотна, а о верхней одежде и думать не хочется.

Впрочем, я почти радовалась этому холоду: теперь я поняла, каково тем моим подданным, которые по бедности не могут обзавестись теплой одеждой. Мне рассказывали, что некоторые семьи имеют один плащ на двоих: в холодную погоду его надевает тот из супругов, кому нужно выходить из дома. Как вам такое понравится? И это в Египте, в богатейшей стране мира! Надо полагать, участь бедняков в Риме и вовсе ужасна.

«Нет, — строго сказала я себе, — о Риме вспоминать нечего. И незачем. Рим далеко, и вряд ли я его увижу».

Теперь между рекой и священным озером осталась лишь узенькая тропа, да и по той растекалась влага. За время моего купания вода поднялась еще выше. Я выбралась из озера и направилась к сухому месту по лужам, словно ребенок, которому нет нужды думать ни о Риме, ни о дипломатических депешах.

Идиллия закончилась после моего возвращения в дом управляющего. Там меня уже поджидали писец Сененмут, местный законник Ипуи и глава этой области Мерерука. Видимо, за стенами самого вместительного в деревне дома эта компания не чувствовала себя уютно, поскольку они выбрались в сад, где при свете чадящей лампады играли в настольную игру «змея». При виде меня все трое подскочили.

Первым пришел в себя Мерерука.

— Плащ! — закричал он, призывая слуг. — Плащ для царицы! — И встревоженно закудахтал: — Что случилось? Неужели ты упала в Нил? — закудахтал встревоженный сановник.

Он явно испугался, как бы с царицей не приключилось что-то недоброе на подведомственной ему территории. Ведь за такой бедой неизбежно последует кара.

Я встряхнула влажными волосами и коротко ответила «нет», но потом решила рассказать им, как провела время.

— Вот, решила искупаться. Это было восхитительно — вода словно смыла все мои заботы.

— В темноте! — воскликнул Сененмут. — С крокодилами!

— Нет там крокодилов, — заверила я его. — Они по-прежнему за изгородью, хотя я слышала, как они плещутся.

— Где же тогда? — спросил Мерерука.

— В тайном месте, — ответила я царственным тоном. Настал мой черед задавать вопросы. — А что вы тут обсуждаете в темноте, мои славные сановники?

— Да так, то одно, то другое, — неопределенно ответил Ипуи.

— Иными словами, смесь сплетен и дел, — усмехнулась я.

— А что за дела без сплетен? — улыбнулся в ответ Мерерука.

Мне нравился этот широколицый уроженец Верхнего Египта. Трудно было представить, чтобы он захотел уехать отсюда. Кажется, его семья проживала здесь со времен Рамзеса Второго.

— Да, конечно, — согласилась я. — Дела — это отражение личности человека, а то, что дает почву для сплетен, есть сама личность. Сведения о пристрастии человека к вину или размолвке с родным братом иногда важнее, чем состояние его счетных книг.

— К слову, о вине…

Мерерука кивнул слуге, чтобы тот принес чашу для меня, и рослый молодой человек подал сосуд из сине-зеленого стекла, в котором отражался мерцающий свет.

Я приняла этот прохладный бокал, радуясь непринужденной и доверительной дружеской атмосфере. Как порой приятно услышать простые слова вместо ритуальных придворных формул.

Здесь, на берегу мелкого пруда, где мелькали тени рыбок, благоухали лотосы, нежно шелестели пальмы, а дружный лягушачий хор возвещал нам о близости реки, в этот миг воцарилось удивительное настроение, и разрушать его мне не хотелось. Однако дела не терпели отлагательства.

— Завтра мы должны начинать, — сказала я. — Все готово?

— Да, — ответил Ипуи. — Кирпичи для строительства новых домов и хранилищ изготовлены и высушены, домашний скот отогнали, а для ускорения вывоза припасов и имущества проложили дорогу. Боюсь только, если мы хотим быть полностью уверены в том, что вода не дойдет до новых построек, их придется возводить уже в пустыне, на песке.

— Что касается зернохранилища… — Мерерука замялся. — Когда зерно закончится…

— Разумеется, перевозить зерно надо под охраной, чтобы не допустить расхищения, — быстро вставил Ипуи. — Однако даже при самой экономной выдаче запасов хватит месяца на три, не больше.

— То, что потребуется сверх имеющегося, обеспечит корона, — заверила я.

При этом я понимала: как только станет известно, что царская казна ищет продавцов зерна, цены взлетят до небес. Придется пустить на закупки пятидесятипроцентную пошлину, собираемую с ввозимого оливкового масла. Если не хватит, добавим сюда сбор с продажи фиников и вина. Казну это основательно опустошит, но я не могу повернуться к людям спиной со словами: «Умирайте с голода. Вы уклоняетесь от уплаты хлебных податей — вот и выкручивайтесь теперь, как знаете».

Некоторые фараоны, да и Птолемеи, именно так бы и поступили. Но я не могу.

А как отнесется к моему решению Цезарь? Впрочем, в Риме, в отличие от Египта, государство заботится о бедных и раздача бесплатного хлеба тысячам людей — дело обычное.

Но какое имеет значение, что подумает Цезарь? Я должна сделать то, что должна.

Поднявшись в комнату, отведенную Мерерукой под царскую спальню, я приготовилась отойти ко сну. Благодаря хитроумному воздуховоду в крыше, направлявшему в помещение северный ветер, там царила прохлада. Низкое ложе, плетенное из тростниковых стеблей, имело приподнятое изголовье, однако подушки в здешних деревнях оказались не в ходу — может быть, потому что в этом климате они служили бы приманкой для паразитов. Тростниковое изголовье было твердым, но чистым и прохладным.

Промокшее одеяние я повесила на крючок в расчете, что к утру оно высохнет, а сама переоделась в ночную тунику из тончайшего шелка — лучшего, какой только можно найти в Египте, и столь нежного, что тело будто обволакивала туманная дымка. Материю мне преподнесла ослепшая мастерица — лучшая ее работа того времени, когда она еще не потеряла свои глаза. Зрение к ней так и не вернулось, но я нашла занятие, где пригодились ее умение слушать, рассудительность и смекалка: теперь она принимала жалобы и разбирала споры между слугами. Получалось у нее прекрасно, но, глядя на сотканную ею вещь, я не могла не жалеть о том, какую мастерицу мы потеряли.

Я прилегла на приподнятое изголовье, ногами в сторону темного угла комнаты, и мне показалось, будто я лежу на жертвенном алтаре в ожидании того, что меня примет или отвергнет бог… Но какой? Злобное чудовище вроде финикийского Молоха или игривое любовное божество, подобное Купидону? Я слегка поежилась.

Завтра жители деревни начнут переезжать подальше от берега, на не подверженную затоплению почву, и моя задача будет выполнена. Отсюда я направлюсь в другую деревню, потом в следующую… и так вдоль всего Нила. А потом вернусь в Александрию, к новостям из большого мира.

Здесь так легко совсем забыть о его существовании, подумалось мне. Старинные местные семьи пережили множество властителей. Они видели, как приходили и уходили династии фараонов, как воцарялись и теряли престол нубийцы, персы, македонцы. Скорее всего, им нет никакого дела до того, кто носит корону Верхнего и Нижнего Египта. А остальной мир — Ассирия, Вавилон, Греция — для них и вовсе не больше чем бабушкины сказки.

Стоило мне подумать об этом, как на меня нахлынула волна зависти к ним, укоренившимся на века в своем маленьком, уютном и безмятежном мирке, вдали от чужих тревог и забот. Должно быть, в далеком детстве и я чувствовала такую же безмятежность на руках матери, но продлилось это недолго и в памяти не запечатлелось.

Как ни странно, но в тот миг у меня возникло нестерпимое желание снова увидеть мать, поговорить с ней, коснуться ее. Почему именно тогда? Этого я не понимаю, могу лишь дивиться тому, что подобное желание настигло меня ночью, в одинокой постели, в отдаленной деревушке в сердце Египта спустя девятнадцать лет после того, как мать в последний раз держала меня на руках.

В смутном золотистом свете раннего утра мы увидели, что макушки длинного ряда установленных вдоль реки вешек торчат над водой — за ночь Нил расширился на три-четыре локтя. Пора начинать операцию по вывозу имущества, все уже готово. Прошлое потускнело, растворившись в утренней дымке, а неисполненные желания были поглощены потребностями настоящего.

Я провела на реке два месяца. Я поднялась почти до Асуана, отчасти повторив достопамятное путешествие с Цезарем. С палубы моей ладьи я увидела храм, где находилась статуя Амона с его чертами лица, а у Первого порога приметила тот храм Исиды, где мы (сейчас это казалось сном) сочетались браком.

Прости меня, Исида, но тогда я не пошла в храм. Я решила, что если когда-либо появлюсь там снова, то только вместе с Цезарем. Много раз я мысленно представляла себе его возвращение в Египет.

Да, в ту пору я предавалась мечтам, подчас бесплодным и неосуществимым. Тогда мне казалось, что мои желания исполнимы; нужно лишь пожелать очень сильно — и все будет так, как ты хочешь.

Если, конечно, того же пожелают боги.

И вот она снова, Александрия. Как сияет она белизной! Какой кажется огромной и многолюдной! Как блистает на фоне аквамариновых волн Средиземного моря! Как разительно отличаются ее цвета от бурого и зеленого оттенков, что характерны для поселений на берегах Нила. Моя Александрия!

Мой дворец — вернее, дворцовый комплекс со множеством особняков, храмов, павильонов, садов и площадей — после близкого знакомства с глинобитными домишками, тесными двориками и крохотными прудами показался обителью богов. Возвратившись сюда, я словно вступила в некое волшебное царство, где дома имеют столь длинные коридоры, что там впору устраивать скачки, а высота потолков вместила бы и жирафа. Правда, глазами постороннего я смотрела на свои покои недолго, и вскоре они обрели прежний вид. Ну конечно: вот моя старая шкатулка для благовоний из украшенного резьбой черного дерева с крышкой, инкрустированной слоновой костью, а вот и другие вещи, ставшие частью меня самой…

Я покачала головой, чтобы привести мысли в порядок. По возвращении родной дом показался мне чужим, пусть и ненадолго. Интересно, сколько времени нужно провести вдали от него, чтобы он уже никогда не стал прежним? Десять лет? Двадцать?

Пришло письмо от Цезаря из Рима. Оно добиралось до меня два месяца. Послание было коротким и бесстрастным, как его «Комментарии», но я и не рассчитывала на любовные признания, над которыми могла бы вздыхать и хранить их у сердца.

«Ее восхитительному величеству царице Египта Клеопатре привет, — говорилось там. — Я рад получить известие о рождении твоего сына».

«Твоего сына» — сразу же отметила я. Не «нашего».

«Да сопутствуют ему здоровье, процветание и благодетельное правление».

Ага, «правление». Значит ли это, что Рим не намерен покушаться на независимость Египта и сохранит прежний порядок наследования трона?

«Да будет его имя великим в анналах вашей истории».

Его имя. Известно ли Цезарю его имя? Скорее всего, мое сообщение о том, как назвали ребенка, в момент написания письма еще не дошло до Рима.

«Здесь, в Риме, я столкнулся со множеством серьезных и неотложных дел, на которые, однако, могу выделить лишь несколько дней, ибо мне предстоит отплыть в Карфаген, дабы завершить разгром собравшихся в Северной Африке мятежных сторонников Помпея. Я должен с ними покончить».

Как это похоже на него — не раскрывать деталей своих планов. И он прав: ведь одним богам ведомо, сколько глаз прочитали это письмо, прежде чем оно попало ко мне.

«Когда все будет сделано, я пошлю за тобой и надеюсь, что ты сможешь отвлечься ненадолго от твоих обязанностей по управлению Египтом и посетить Рим. Твой Гай Юлий Цезарь».

Мои обязанности! Если бы он только знал, сколько у меня этих обязанностей, требующих постоянного присутствия. И что значит «ненадолго»? Он не считает, что ради него я должна пренебречь правлением, и тем самым признает во мне не просто женщину, а царицу? Или дает понять, что в Риме он слишком занят делами и не сможет уделять мне столько времени и внимания, как в Египте? Но письмо подписано «моим» Цезарем. Да, шпионам есть над чем поломать головы!

Я находилась в одном из больших государственных портовых складов — монументальном сооружении величиной чуть ли не с храм. В его чреве на соломенных ложах покоились ряды пузатых округлых амфор с оливковым маслом, своей вальяжностью напоминавшие состоятельных и именитых горожан. Каждый сосуд из Италии, Греции или Вифинии способствовал пополнению сундуков моего казначейства, ибо ввозимое оливковое масло облагалось пятидесятипроцентной пошлиной, а в самом Египте урожаи олив были явно недостаточны для удовлетворения его потребностей. Насущных потребностей — маслом заправляли и лампады, и большую часть блюд. Были и другие масла — касторовое и кунжутное, кротоновое, льняное, масло из сафлора и горьких яблок; но все они имели ограниченное применение, и ни одно не могло сравниться с оливковым.

Денег, собранных с этих амфор, хватит на оказание помощи десяти затопленным деревням, но мне требовалась сумма в сотни раз большая. И ее придется найти, деваться некуда.

— Думаю, ваше благословенное величество видит, какой порядок царит в этом хранилище, — промолвил сопровождавший меня чиновник. — Благодаря высокой крыше и воздуховодам, обеспечивающим циркуляцию свежего воздуха, здесь всегда прохладно и товар не портится. У меня не было случая, чтобы масло хоть в одной амфоре прогоркло. Если, конечно, сосуд должным образом запечатан. Я никогда не одобрял затычки из овечьего жира и глины!

— Мне нужны книги учета пошлин, собранных с товаров, — заявила я. — Сейчас меня больше всего интересуют порядок и аккуратность.

— За этим следит сам владелец груза, весьма ответственный человек, — ответил чиновник. — Не думаю, что вы найдете здесь хоть одну мышь — у нас живет множество кошек.

Он указал на ту часть хранилища, где громоздились мешки с зерном. Среди них я и правда увидела котов и кошек, рассевшихся или разлегшихся, словно изваяния богини Бает.

Да, мыши. Во вчерашнем донесении сообщалось, что в Верхнем Египте, как и предупреждали ученые, началось нашествие мышей. Без помощи потерпевшим провинциям не обойтись, а помощь, в каком бы виде она ни предоставлялась, требует денег. Источник их ясен — пошлины и налоги. Но эти деньги сначала надо собрать, а потом с умом потратить.

Я никогда не чуралась математики и умела обращаться с цифрами, но мысль о превращении в счетовода навевала на меня тоску. По всему выходило, что мне позарез нужен толковый казначей. Мардиан, при всех его способностях, не может объять необъятного — ему не под силу быть первым министром и казначеем одновременно.

— А кто владелец товара? — осведомилась я. — Должно быть, он помешан на порядке и учете.

— Эпафродит, из квартала Дельта.

— Дельта? Это еврейский район. Стало быть, он еврей?

— Да. Его иудейское имя Иезекия.

— И что, он сведущ по части цифр и счетов?

— Не просто сведущ, царица, а удивительно одарен. Ему ничего не стоит разобраться с самыми запутанными взаиморасчетами, и я не помню случая, чтобы он допустил в цифрах хотя бы малейшую ошибку. Мало того, что этот человек умен, он еще и скрупулезно честен. Требует от своих продавцов, чтобы они в начале и конце каждого торгового дня протирали весы. А эти весы у него проверены и выдаются им лично вместе с гирями, чтобы не было обвеса. Как-то раз, узнав о том, что капитан торгового судна попытался мошенничать с описью груза оловянных слитков, Эпафродит доставил его прямиком на суд к иудейским старейшинам. А поскольку их бог Яхве в своем священном Писании приравнивает мошенничество к мерзкому богохульству, можешь представить, каково пришлось капитану. С тех пор никаких фальшивых описей не появлялось.

— Если я пожелаю послать за этим, как его имя — Иезекия?..

— Прежде всего, не надо называть его Иезекией. Нам, не иудеям, лучше использовать греческое имя.

Я ушла с твердым намерением побеседовать с этим Эпафродитом. Может быть, бог Яхве благосклонно пошлет мне как раз того человека, который так нужен во главе казначейства? Иногда боги дают нам именно то, в чем мы нуждаемся — когда мы готовы принять их дары.

Иезекия — то есть Эпафродит — получил мое предложение и выразил готовность встретиться. При его великой занятости он выделил для этого час в полдень, перед ритуалом умирания Адониса.

Что означал такой ответ? Я знала, что иудеи относятся к нашим «языческим» церемониям или с благочестивым ужасом, или со снисходительной насмешливостью. Судя по нарочито независимому ответу, Иезекия принадлежал к тем евреям, которые не одобряли правления Птолемеев, хотя в недавней Александрийской войне иудейская община поддержала Цезаря. Поразмыслив, я решила не придавать этому особого значения. Мне интересно побеседовать с человеком вне зависимости от его верований и политических предубеждений.

Когда он прибыл — точно в назначенный час — и вошел в комнату, я была поражена: за исключением статуй и иных произведений искусства, он оказался самым красивым человеком, какого я когда-либо видела. Неожиданность усугублялась и тем, что я была наслышана о нем как о замечательном счетоводе и приверженце порядка и ожидала увидеть невзрачного умника, без конца сверяющего весы и листающего счетные книги. Возможно, он этим и занимался, но его лучистые голубые глаза напоминали чистейшие, залитые солнцем воды, а львиная грива блестящих черных волос обрамляла лицо, походившее на классический портрет Александра. Рубиново-красное одеяние усиливало впечатление, делая его красоту и вовсе неотразимой.

Я воззрилась на него.

— Я думала, ты старик, — вырвалось у меня.

— Мне сорок пять, — ответил он на безукоризненном, явно выученном в Афинах греческом языке. — Хотя, наверное, для тебя я и вправду стар, ведь тебе всего двадцать два… всемилостивая царица, — беззаботно добавил он.

Выглядел он гораздо моложе.

— Мне сказали, что тебя следует звать Эпафродитом, — промолвила я. — Откуда у тебя такое имя?

— Мне дала его матушка, — не без удивления ответил иудей. — Боюсь, царица, она слишком увлекалась эллинской поэзией. Имя означает «Красавец».

От очевидных комментариев я предпочла воздержаться — надо полагать, он их наслышался в избытке.

— А что означает Иезекия? — спросила я и тут же добавила: — Сразу предупреждаю, что ваш язык мне знаком.

— О, так не желаешь ли ты, чтобы и наши дела велись на еврейском языке? — спросил он весьма серьезным тоном, и мне пришлось заглянуть ему в глаза, чтобы понять, что это шутка. — Иезекия обозначает «мощь Господня».

— Нет, боюсь, мой еврейский не настолько хорош, чтобы разбираться в расчетах, — ответила я. — Он годится для того, чтобы поддержать беседу, но не для серьезных дел. Однако затруднений возникнуть не должно — твой греческий идеален, что тебе, разумеется, прекрасно известно.

— Я слышал разговоры о том, что ты знаешь еврейский, — промолвил он, — и удивлялся. Теперь, когда ты подтвердила это сама, могу лишь спросить: зачем он тебе понадобился?

— Я вообще люблю изучать языки, да и даются они мне легко. Видимо, у меня к ним способности. Кроме того, я считаю, что возможность обходиться без переводчиков или контролировать их — большое подспорье для правителя.

— Мудрое решение. Перевод, даже самый правильный, не всегда полностью передает особенности сказанного, а выбор слов или акцентирование отражают пристрастия человека.

Он помолчал и добавил:

— Например, употреби я только что вместо слова «отражают» слово «изобличают», моя фраза приобрела бы несколько иной смысловой оттенок.

— Верно. Так вот, Эпафродит…

Я объяснила ему, что мне требуется: прежде всего, наведение полного порядка в казначейских документах и обеспечение контроля за расходованием средств, предназначенных для помощи населению.

— Задача серьезная, ваше величество, — без раздумий ответил он, — и ей необходимо посвятить себя целиком. На другие дела времени не останется, а между тем их у меня немало.

— Почему бы тебе их не отложить? Положение чрезвычайное.

— Вот так взять и отложить? Ты вызвала меня к себе, ни о чем не предупредив, и хочешь, чтобы я все бросил и взялся за твое поручение? Если я оставлю свои нынешние обязанности, торговый порт придется закрыть. Между прочим, убытки понесут не только купцы, но в первую очередь твоя казна. Лучше поищи другого казначея.

— Пожалуйста! Помоги нам хотя бы проверить книги учета пошлин. Потом я найду кого-нибудь другого.

На протяжении разговора он продолжал стоять. Его одежды ниспадали прямыми складками почти до пола, открывая взгляду лишь дорогую обувь из кожи газели, а поза выражала сдержанное спокойствие.

— Кроме того, — продолжила я, — мне и в голову не приходило, что ты сразу после нашего разговора бросишь старые дела и возьмешься за новые. Однако в перспективе мне нужен знающий человек, способный справиться с одной из самых ответственных должностей. Меня, знаешь ли, всегда удручало — я бы сказала «забавляло», да в действительности это не смешно — желание людей иметь мудрых, честных, человеколюбивых царей, хотя их советниками они готовы видеть глупцов и невежд. Все сетуют на тупость, леность и нечестность чиновников, но стоит предложить такому обличителю взвалить бремя государственных забот на себя, как он тут же придумывает отговорку и предпочитает заниматься семейными делами. И кого же винить, если мудрые люди не желают послужить царю?

— Я не единственный, кто способен успешно вести дела, — упрямо заявил он. — Да и едва ли стоит отдавать денежные средства всего Египта на попечение александрийца.

— Деньги есть деньги, — сказала я. — Драхма — это драхма, хоть в Александрии, хоть в Асуане. Дело не в том, что ты александриец, а в том, что ты, как и весь твой народ, не одобряешь моего правления. Я знаю, ты испытываешь ко мне неприязнь.

В первый раз он позволил себе выказать какое-либо чувство кроме спокойной отстраненности.

— Нет, никакой неприязни. Хотя должен признать, что некоторые евреи действительно чувствуют пренебрежение к себе. Оно выражается в том, что власти всячески благоволят грекам. Правда, Цезарь… — Он сделал паузу, чтобы выделить имя. — Тот был щедр к тем, кто выказал ему приверженность в час нужды.

— Так ведь и я в то время была с ним! И разве теперь не час нужды? Эта та же война, только не между претендентами на власть, а между людьми и силами природы.

— Мы были рады помочь Цезарю.

Почему он уже дважды с таким нажимом произнес имя моего возлюбленного? Не потому ли, что не может в открытую задать вопрос: «Кто будет нашим настоящим правителем, ты или Цезарь?» Иудеи явно предпочли бы римского полководца.

— Если вы поможете мне, тем самым окажете уважение ему.

Он едва заметно покачал головой.

— Как так?

— Потому что Цезарь сражался, чтобы сохранить престол для меня. Разве не его стараниями я стала царицей?

— И матерью его ребенка.

У него хватило смелости сказать это напрямик.

— Да, матерью мальчика, который будет править Египтом после меня. И Цезарь будет доволен, рад, если ты поможешь мне… и его сыну.

— Пусть казначейские книги принесут в мой склад, — сказал он вдруг деловитым тоном купца, договорившегося о цене и готового ударить по рукам. — Взгляну, что к чему. Правда, не обещаю, что верну их к завтрашнему дню.

Я сделала все возможное, чтобы лицо не выдало моего изумления. Завтрашний день! Я надеялась на срок от семи до десяти дней, а о возможности выверить все за одну ночь никто не мог и мечтать. За исключением Цезаря… И этого Эпафродита, одаренного красотой Афродиты в мужском образе. Видно, боги судили так, чтобы около меня оказывались лучшие из лучших. Это возвышало, но имелся и недостаток: в сравнении с ними, с их нечеловеческой одаренностью и энергией, скромные возможности обычных людей начинали казаться ничтожными.

— Благодарю тебя, — сказала я. — Книги доставят туда к тому часу, какой ты назовешь.

Он вышел из комнаты, а я проводила взглядом его блеснувшее на полуденном солнце красное одеяние и подумала:

«Интересно, как они сработаются с Мардианом?»

Пришла зима с ее порывистыми ветрами и морскими штормами. Свой двадцать третий день рождения я отметила тихо, поскольку куда важнее для меня было другое: в тот же день моему Цезариону исполнилось шесть месяцев. Даже недолгая разлука заставляла меня скучать по нему, а когда мы были вместе, я могла часами любоваться, как он играет или просто спит. Это удивительно, но в глазах матери ее младенец являет собой самое завораживающее зрелище на свете.

В положенное время вода в Ниле пошла на убыль, но нанесенный половодьем ущерб оказался еще серьезнее, чем мы предполагали. Тем не менее благодаря принятым мерам обошлось без многочисленных жертв и массового голода. Зато взбухший Канопский рукав затопил Каноп вместе с пресловутыми садами наслаждений, так что некоторые питейные заведения уплыли — не исключено, что вместе со своими владельцами, а то и посетителями. Но содержатели злачных мест в помощи государства не нуждались: опыт показывает, что такого рода заведения всегда покидают последними, а восстанавливают первыми. В целом все было в порядке.

Как-то поутру в конце зимы я сидела, глядя на Цезариона, сосредоточенно и серьезно разматывавшего большой клубок шерсти, и ко мне явился Мардиан.

Мне всегда было приятно его видеть. Есть люди, способные поднимать настроение одним своим присутствием; мой Мардиан с его широкой квадратной физиономией и вечно имевшимся наготове острым словцом или проницательным замечанием как раз из таких.

— Донесение, — лаконично сообщил он, вручая мне свиток.

Потом он устроился на большой подушке и сосредоточил все свое внимание на Цезарионе.

Это было именно то, чего я давно ждала с нетерпением и тревогой. Мои агенты в Риме выяснили, что Цезарь выступил с войсками в Северную Африку, где и находился в настоящий момент.

Он отправился в поход во главе шести легионов — пять из них составляли зеленые новобранцы — и двух тысяч конницы. Но поход с самого начала не задался и сопровождался дурными предзнаменованиями. Сначала шторм оттеснил корабли на север, не дав высадиться в намеченном месте, а потом, уже при высадке, Цезарь споткнулся и упал ничком.

Я ахнула и словно услышала эти слова со стороны. Мардиан встрепенулся, вскинул голову, но я вернулась к чтению.

Упавший Цезарь схватил горсть прибрежного песка и воскликнул: «Ты у меня в руках, Африка!»

Да, его всегда отличала находчивость. Сам он не придавал значения предзнаменованиям, но среди солдат суеверных было много, и он это учитывал.

Силы противника — десять легионов! — состояли под началом Метелла Сципиона. Помимо численного превосходства мятежников воодушевляла убежденность в том, что Сципион, потомок Сципиона Африканского, победителя Ганнибала, не может потерпеть поражение в Африке. Цезарь, однако, и здесь предпринял ответный ход: он формально поставил во главе своей армии некоего ничем не примечательного малого, тоже принадлежавшего к роду Сципионов.

Все старые приверженцы Помпея собрались вместе, чтобы дать Цезарю решающий бой. В их лагере находились двое сыновей Помпея Великого — Гней и Секст, а также суровый и непримиримый республиканец Катон. Сципион пошел на беспрецедентный шаг и стал союзником — то есть принял власть — Юбы, царя Нумидии, что по римским понятиям было недопустимо. Римлянин на службе иностранного царя — это переходило все границы. Юба выставил против Цезаря боевых слонов и многочисленную кавалерию, в результате чего общее число всадников у мятежников достигло пятнадцати тысяч.

Сам факт зимней переправы оказался для противника неожиданностью, так что высадке Цезаря никто не препятствовал. Однако армия нуждалась в припасах, а все места, где можно было их раздобыть, контролировал неприятель. Это побуждало Цезаря как можно скорее начать сражение, несмотря на численное превосходство врага.

И вновь я невольно ахнула, что заставило Мардиана резко вскинуть голову.

Почему он так на меня смотрит? Ждет, когда я прочту самое страшное? Неужели?..

— Он мертв? — вырвалось у меня. — Я не могу читать, когда ты так на меня таращишься. Отвечай!

— Нет, госпожа, он не погиб, — заверил меня Мардиан. — Даже не ранен.

— Тогда, пожалуйста, перестань так на меня смотреть.

Я вернулась к донесению.

Осмотрительный Катон предостерегал союзников, ибо время работало на тех, в чьем распоряжении находились обозы и закрома, и против Цезаря — его солдаты уже кормили коней вымоченными в пресной воде водорослями. Цезарь попытался отбить припасы силой, но его отряд попал в ловушку. Благодаря отменной дисциплине и правильной тактике легионеры сумели избежать полного уничтожения и под покровом темноты вернуться в лагерь, но это была первая со времен Диррахия схватка Цезаря и Помпея, где Цезарь потерпел неудачу.

Теперь Цезарь укрепился в лагере на приморском плоскогорье Руспина, ожидая прибытия остальных сил.

— Итак, — заключила я, — он ждет. Исход борьбы еще не определен.

— Да, — подтвердил Мардиан, — главное еще впереди.

Я снова обратилась к письму. В следующих строках говорилось, что в противовес Юбе Цезарь заручился поддержкой двух царей Мавритании, Бокуса и Богуда. Поговаривали, что он высмеивал Сципиона, называл его прислужником нумидийца и утверждал, будто римский полководец не смеет надевать в присутствии Юбы алый плащ военачальника. Противники не оставались в долгу: они говорили, что Цезарь спит с женой Богуда, наставляя рога собственному союзнику.

— Что? — воскликнула я, и Мардиан снова вскинул голову. Тут-то я поняла, почему он держался настороже. — Это правда? Насчет Цезаря и той африканской?..

Я попыталась совладать с собой и не сорваться на крик.

— Я… Я… — забормотал Мардиан, заикаясь.

— Я знаю, ты можешь все выяснить! У тебя везде шпионы!

— Я… я не знаю точно, но по первоначальным сведениям — да, правда.

Тут Цезарион закатил клубок шерсти под стол и решительно пополз туда. Боль, которую я испытала, глядя на него, невозможно описать.

— Еще одна царица, — с трудом выговорила я. — Вижу, у него теперь вкус к царским постелям.

Гнев душил меня, едва позволял говорить. Но я заставила свой голос не дрожать.

— Ты можешь идти, Мардиан, — сказала я наконец. — Буду признательна, если ты точно выяснишь, что именно там происходит. Я знаю, что всегда могу на тебя положиться.

Я встала и быстро вышла из комнаты.

Мне требовалось побыть одной. Я чувствовала себя так, будто получила удар тяжелым тараном.

Снаружи дул ветер, и облака гонялись друг за другом по небу, словно мечущиеся демоны. Будь сейчас ночь, я задвинула бы все занавески и приказала никому меня не тревожить в ближайшие часы.

«Пропади пропадом дневной распорядок и все дела!» — думала я, направляясь в самую дальнюю комнату.

Там меня встретила Хармиона, и я жестом велела ей остаться. Служанка мне была сейчас не нужна, но она заметила выражение моего лица, а я не хотела, чтобы по дворцу поползли слухи и сплетни.

В комнате, где мы столько времени провели вместе с Цезарем, мои чувства обострились. Каждая вещь напоминала о нем, и если еще недавно воспоминания были сладостными, то сейчас они ранили: так бывает, когда видишь вещи дорогого тебе человека, покинувшего наш мир. Эти занавески он раздвигал, когда глядел на гавань; на этот маленький столик он часто клал руку; этой мозаикой он восхищался; эту лампу он зажигал, чтобы изучать свои документы. Невинные предметы превратились в банду головорезов, вознамерившихся извести меня болью.

Притворяться перед собой не имело смысла: в глубине души я знала, что сегодняшнее известие — правда. Цезарь не изменился.

И не глупо ли с моей стороны на такое надеяться? Порой мне казалось, что наши дни в Египте изменили его. Но этого не произошло.

Эвноя, так ее зовут. Имя звучит по-гречески. Но она супруга мавританца. Мавританка? Берберка? Сколько ей лет? Она молода? И что она делала вместе с мужем на войне?

Но это не имеет значения. Более того — даже если слухи лгут, это не имеет значения. Я уже предала Цезаря, поверив в его неверность.

Я стояла у окна и глядела на волнующееся море. На миг я сжала в кулаках тонкие занавески, вообразив себе, что это он, и тяжело вздохнула: сама не знаю, что бы я предпочла — задушить его или сжать в объятиях. Я отошла от окна и, полностью опустошенная, тяжело опустилась на кушетку. Плотная темнота легла мне на плечи и окутала, словно мантия. Я сидела совершенно неподвижно, закрыв глаза и мечтая, чтоб все это исчезло. Не знаю, сколько минуло времени, но когда по прошествии минут или часов я снова открыла глаза, ненавистное знание оставалось со мной.

В последних числах марта во дворец прибыл запыленный гонец, проделавший путь от Мероэ, что за Пятым порогом Нила в Нубии, дабы передать срочное сообщение. Оно предназначалось лишь для моих ушей. Начальник дворцовой стражи согласился провести гонца ко мне, но отнесся к нему с подозрением и приказал заковать в цепи.

Я сидела за мраморным столом, где когда-то раскладывал свои карты Цезарь. Мне пришлось свыкнуться с воспоминаниями, и теперь я садилась за его стол всякий раз, когда приходилось разбирать документы. Сегодня, например, я просматривала бесконечные столбцы цифр, вышедшие из-под пера Эпафродита — тот взял на себя почти все обязанности казначея, хотя неустанно повторял, что не настроен заниматься этим. Таковы мужчины — их словам верить нельзя!

Услышав о прибытии гонца, я отодвинула документы в сторону. Жизнь моя в последнее время протекала крайне однообразно, сопровождаемая чувством постоянного страха. Я боялась, что с африканского театра военных действий поступят дурные вести и на смену однообразию придет беда.

Да, беда! Смерть или поражение Цезаря стали бы для меня трагедией, ибо я продолжала любить его и буду любить всегда. Я приняла это как неизбежность, как свой рост или цвет глаз, и смирилась. Цезарь есть Цезарь, и ничего тут не поделаешь. Он — моя боль, но и величайшее счастье.

— Что ж, пусть этот человек приблизится к престолу и сообщит свою новость, — сказала я, хотя и не сидела на троне.

Огромные двери распахнулись на смазанных маслом бронзовых петлях, и в комнату размашистым шагом вошел рослый нубиец. Он держался прямо, несмотря на тяжкие оковы. Его ввели два дворцовых гвардейца.

— Всемилостивейшее величество царица Клеопатра, я посланник восхваляемой и могущественной кандаке Аманишакето, владычицы царства Мероэ.

Он чеканил слова, как командир перед строем.

— Снимите с него цепи! — приказала я. — Не думаю, что мне бы понравилось, если бы моего гонца заковали. Мы должны проявить уважение к кандаке.

Я знала, что «кандаке» — это титул, равнозначный царице, ибо меройский язык в некоторых отношениях весьма сходен со знакомыми мне египетским и эфиопским. Меня всегда интересовало царство Мероэ, южный сосед моей державы.

Стражники поспешно стали снимать с гонца цепи. Он сбросил их, словно стряхивающий воду журавль, и стал еще выше ростом.

— Путь по Нилу к престолу вашего величества занял у меня много дней, — промолвил нубиец. — Я преодолел все пять порогов, дабы прибыть из страны страусов, гиппопотамов и львов в твой город у моря, — произнес он по-египетски, но со столь сильным акцентом, что мне нелегко было его понять. — Я доставил тебе в дар золото, слоновую кость и леопардовые шкуры…

— Которыми так славится ваша страна, — вставила я.

— Короб с ними у меня забрали, чтобы обыскать, — сказал он. — Не сомневаюсь, дары будут поднесены, когда твои слуги убедятся, что все в порядке. Но мое послание строго секретно. Стражи должны удалиться.

Такое требование показалось мне чрезмерным: царица не должна оставаться наедине с незнакомым человеком.

— Один из них останется, — возразила я. — Кроме того, я пошлю за своим главным советником Мардианом.

— Нет. Кандаке приказала сказать одной тебе.

— В таком случае я не смогу услышать твое сообщение и получится, что весь этот долгий путь проделан тобою понапрасну. Мой советник заслуживает доверия, на то он и советник. И мыслимое ли дело, чтобы царица осталась без охраны при чужестранце?

Нубиец задумался, пытаясь найти решение. Я видела, что этот человек чтил каждое слово своей госпожи и за тысячу миль от нее стремился выполнить приказ столь же ревностно, как перед ней. Счастлив правитель, имеющий таких слуг.

— Ты можешь говорить по-эфиопски, — предложила я. — Ни стражник, ни советник ничего не поймут.

Лицо гонца расплылось в широкой улыбке.

— Очень хорошо, ваше величество, — промолвил он, радостно кивая.

Из-за произношения его эфиопский был еще менее внятным, чем египетский, но смысл я улавливала.

— В чем заключается срочное послание? — спросила я.

— Суть в следующем: в Мероэ захвачен в плен человек, выдающий себя за царя Египта Птолемея Тринадцатого.

— Что? — В первый момент я так растерялась, что не нашла других слов.

— Ему лет семнадцать, он почти взрослый. Воины кандаке захватили его, когда он собирал армию. Этот человек потребовал аудиенции, получил ее и в присутствии правительницы поклялся, что он твой брат, истинный владыка Египта, бежавший в Нубию после неудачного сражения с силами Цезаря. Сейчас мы содержим его под стражей, и моя кандаке желает узнать, что думаешь обо всем этом ты.

Самозванец! Я видела моего бедного брата мертвым, видела его продавленный золотой панцирь и струйки болотной воды, вытекавшие из ноздрей. Мне ли не знать, что царь Птолемей Тринадцатый покоится в Александрии, в мавзолее Птолемеев.

— Что тут думать, — сказала я. — Его необходимо казнить!

— Боюсь, мы не можем этого сделать, пока не установим, кто он такой.

— Как это можно установить? И какое это имеет значение? Он совершенно точно не тот, за кого себя выдает. Я знаю, что мой брат мертв. Самозванец заслуживает казни.

— Тогда ты должна приехать, посмотреть ему в лицо и сказать, что он самозванец.

— Что? Путешествие в Нубию? Пусть он приедет ко мне! Пришлите его сюда, и я разберусь, — сказала я.

— Нет, это невозможно, — возразил посланец. — Ты должна понимать, что путь до Египта долгий, и как бы мы ни охраняли пленника, ему может представиться возможность бежать. Стоит просочиться единому слову, как повсюду поползут слухи, и у него появятся сторонники. Так бывает всегда — кто-то поверит в законность его притязаний, кто-то решит, что на нем можно нажиться. Вот почему я не хотел, чтобы кто-нибудь в Александрии услышал об этом. Даже ничтожный намек не должен достичь чьих-либо ушей. Ты уверена, что они не понимают по-эфиопски?

Он беспокойно оглянулся на стражника и явившегося на зов Мардиана, что стоял у дальнего конца стола, не сводя с нас глаз.

— Клянусь, — заверила я нубийца.

— Ты отправишься со мной? — спросил он. — Я готов подождать, но настоятельно прошу не затягивать с решением. Чем меньше времени пройдет между его пленением и… урегулированием вопроса, тем лучше.

Нубиец был абсолютно прав. Чем дольше ложный Птолемей общался с людьми — со стражей, с другими узниками, с кем угодно, — тем он становился опаснее.

— Хорошо, — отчаянно согласилась я. — Похоже, у меня нет выбора. Но мне необходимо придумать официальное объяснение тому, с чего это вдруг царица собралась в путешествие, какого не предпринимал никто из ее предшественников — ни фараоны, ни Птолемеи. Это ведь не прогулка в Каноп!

При этом я понимала: обоснование неожиданного путешествия желательно придумать прежде, чем закончится наша беседа. Мне нужно преподнести ее как некое следствие переданного гонцом сообщения. Причем преподнести убедительно: вон с каким любопытством смотрит на меня Мардиан.

Итак, зачем бы мне вдруг поехать в Мероэ? Какая причина может сорвать с места царицу? Желание увидеть собственными глазами… что именно? Новый торговый путь в Индию? Затерянный город? Может быть, предпринять научную экспедицию? Я могу взять с собой географов и математиков из Мусейона — тех, что бесконечно придумывают опыты по измерению изгиба земли. Да, конечно, только зачем им я — этот вопрос они легко решат сами. Да и купцы, заинтересованные в новых торговых путях, обойдутся без царицы. Охотникам на слонов и леопардов я ни к чему. Ни один из предлогов не подойдет.

Молчание затягивалось, Мардиан не сводил с меня испытующего взгляда. Когда я заговорю, мне придется объявить о причине неожиданного путешествия — разумеется, о такой причине, что будет оглашена публично. А приватно, наедине, я скажу ему правду. Но сейчас лучше воздержаться: шпионы могут оказаться за любой дверью.

— Моя сестра, прославленная кандаке Аманишакето, протянула мне руку дружбы, — произнесла я наконец, когда молчание слишком затянулось. — Я желаю лично отправиться к ее сказочному двору в Нубии и увидеть то, чего никогда не видел ни один из моих предков. По пути я буду вести переговоры и заключать соглашения с народами, живущими вдоль берегов Нила. Я твердо намерена расширить влияние державы Птолемеев в новом направлении. Возможно, наше будущее связано именно с Югом, а не с Востоком или Западом, с Африкой, а не с Азией и Галлией. Большая часть Азии и вся Галлия уже захвачены Римом, так что путь туда закрыт. Нет надежды вернуть то, чем владели в тех краях наши предки, но за другими горизонтами лежат другие манящие земли. Я должна увидеть их воочию.

Я произнесла это по-эфиопски, потом по-гречески, и по выражению лица Мардиана поняла, что сказанное прозвучало неправдоподобно. Но что еще я могла придумать?

Глава 19

Широкий водный путь уносил меня все дальше и дальше на юг, мимо хорошо знакомых мне памятных мест Египта, мимо древних Фив с их золочеными храмами, мимо святынь, мимо берегов, полных кипучей жизни. Шесты «журавлей» изгибались от натуги под тяжестью зачерпывавших воду ведер; по пыльным тропкам сбегали к реке дети; ослы и верблюды таращились на проплывающие мимо лодки, лаяли собаки. Девушки спускались к берегу за водой. Они с любопытством разглядывали носовое украшение в виде бутона лотоса и установленный на палубе под балдахином смотровой мостик, отличавшие великолепную царскую ладью.

Я знала, что наводнение нанесло долине Нила немалый урон, но теперь дурное осталось позади. Вода схлынула, на полях снова зеленели бобы и ячмень. Египет выжил.

По пути следования показался священный остров Филы, но я воздержалась от посещения того храма, где мы с Цезарем произносили обеты. Когда мы проплывали мимо золотившихся в закатных лучах строений, сердце мое сжималось от боли. Однако стоит ли ворошить прошлое, если для Цезаря наши клятвы ничего не значили?

Я приказала не задерживаться и бросить якорь лишь после того, как остров Филы пропадет из виду.

По приближении к Первому порогу до моего слуха стали доноситься звуки: сначала тихие, словно шепот влюбленного, потом громкие, как детский плач, и наконец оглушительные, сходные с неистовым бычьим ревом. А потом Нил перед нами внезапно расширился, образовав озеро с тысячью каменистых островков; на одних островках росли пальмы, другие представляли собой голые валуны, но все они отражались в сияющей воде, отчего их число зрительно удваивалось. Наклонившись с борта ладьи, я увидела свое отражение, протянула руку и коснулась кончиков собственных пальцев, отчего по моему лицу в воде пробежала легкая рябь. Когда наступила ночь, поверхность из бронзовой сделалась серебристой; она светилась, как полированный металл.

Здесь нам предстояло бросить якорь. Поутру нас на канате перетащат через пороги люди, для которых это занятие — главный источник дохода пять месяцев в году, когда вода стоит низко, обнажая камни.

Поутру, под палящим солнцем, местные жители впряглись в канаты и под руководством опытного вожака, знавшего расположение всех камней и мелей, потащили нас вверх по течению. Они избегали мест, где коварные скалы могли бы пропороть ладье днище. Торопиться было опасно, и на то, чтобы миновать Первый порог, у нас ушло два дня.

За порогом начиналась Нубия, и река там менялась. С одной стороны высились черные гранитные утесы, с другой стороны расстилались золотистые пески. Там мало жизни, ибо прилегающая к Нилу полоса орошаемой земли слишком узка, чтобы ее возделывать. Собаки, деревушки, поля Египта исчезли, сменившись тишиной запустения. Порой высоко в ясном небе мне удавалось разглядеть ястреба, но в остальном здесь царили молчание и неподвижность.

Однако и этот край не был бесплодным: со времен фараонов здесь намывали золотой песок. Потом мы проплыли по сонному Нилу, разомлевшему под солнцем, мимо обозначавших пределы моих владений глинобитных фортов. Оставив их позади, мы оказались на чужой территории.

Неожиданно речная долина расширилась, и нашему взору предстали манящие рощи финиковых пальм и прославленные поля Дерра. Мы послали людей на берег, чтобы купить знаменитого местного пальмового вина.

Потом закат и еще один день плавания под устойчивым попутным ветром, и впереди показался Абу Симбел. Гигантские фигуры были видны издалека, но темнота спустилась раньше, чем нам удалось к ним приблизиться. Мы встали на якорь и, сидя под навесом с чашами желтого пьянящего пальмового вина, смотрели, как растворяются во тьме каменные великаны. Потом мы зажгли лампы и снова пили вино, любуясь пульсирующим золотым свечением. Что за дивный край!

В тот раз я впервые отметила, что после заката не становится холодно и никакой надобности в плащах и покрывалах здесь нет. Ночь отличалась от дня лишь тем, что с неба не палило солнце.

Едва забрезжил свет, как мы поставили парус. Мне хотелось увидеть великие памятники Абу Симбела в тот миг, когда их касаются рассветные лучи. Проплывая мимо колоссальных сидящих изваяний Рамзеса Второго, мы смотрели, как розовый свет сползал по ним ниже и ниже; однако четырежды повторенный лик великого фараона оставался безмятежным. Тысячи лет четыре колосса охраняли границу былых владений фараонов, показывая нубийцам свое могущество, хотя пески уже подбирались к их коленям. Загадочная улыбка древнего владыки словно говорила о тщете и суетности всего земного: чего стоят наши потуги оставить по себе память, если даже каменные статуи со временем крошатся, словно старые кости. И действительно — одна из четырех голов валялась на песке у ног изваяния, с той же улыбкой уставившись в пустое небо.

Мы приблизились ко Второму порогу, плугом врезавшемуся в плоть этой опаленной солнцем, выжженной, твердой, безжалостной к живым существам земли. С откоса на нас взирали возведенные на обоих берегах Нила сторожевые укрепления из глинобитного кирпича.

Порог, который называли Великим, наша ладья не могла преодолеть. Пришлось перебраться на другую, дожидавшуюся нас за шестнадцатимильным отрезком изрезанного камнями мелководья.

На новой ладье — непритязательной с виду, но надежной — нам предстояло проделать весь оставшийся путь, включая шестидесятимильный отрезок, прозванный «каменной кишкой». Там Нил заключен в теснину отвесных гранитных стен, а сверху слепит глаза и припекает безжалостное солнце. Здесь нет движения и жизни — лишь слепящий свет и палящий зной.

Затем настал черед Третьего порога. Его мы прошли легко, а за ним ландшафт мгновенно изменился, словно река со вздохом облегчения вырвалась из узилища и радостно обняла землю. Речная долина стала шире, появились зеленые поля, деревни, пастбища. Мы проплыли мимо Кермы — некогда важного города Нубийского царства, а теперь простой деревушки. Увидев на горизонте руины циклопического сооружения (храма из глинобитного кирпича?), я вспомнила печальную улыбку Рамзеса и признала его правоту: из праха возникнув, все во прах обратится. Мы приметили на берегу нескольких выщербленных и наполовину занесенных песком сфинксов с головами баранов; они печально взирали на нас, обозначая собой давно заброшенную дорогу, что вела… куда?

Теперь мы плыли через зеленый, засаженный пальмами оазис Донгола. Здесь Нил делает гигантскую петлю, поворачивая назад, к северу, и на подходе к Четвертому порогу достигает самого дальнего аванпоста древних фараонов. Там, в Напата, находится священная гора Джебель-Баркал, куда и по сию пору совершаются паломничества. С воды мы едва различали на равнине контуры необычных пирамид с крутыми склонами.

Некоторое время Нил, подобно сбившемуся с пути сыну, продолжал течь на север. Потом, словно опомнившись, он повернул обратно на юг, и солнце опять стало светить нам в лица, а не в спины (хотя большую часть времени оно висело у нас над головами). Тут я увидела последний вещественный след власти фараонов — высеченную на скале по приказу одного из них пограничную надпись. Впрочем, на самом деле Египет никогда не контролировал эту часть Нильской долины, а лишь хвастливо заявлял о своих правах.

Река снова сузилась уже перед Пятым порогом. Мы преодолели его и вышли к Атбаре, первому притоку Нила, приносившему воду из Эфиопии. Затем мы достигли нашей цели — богатого города Мероэ, столицы прославленной страны Куш, то есть Нубии.

Он располагался в плодородной долине, где посевы ячменя чередовались с сочными пастбищами, на которых паслись тучные стада. При виде этой картины мне стало ясно, почему нубийцы отступили сюда и сумели удержать свою землю. Здесь настоящий земной рай, но добраться до него непросто.

Впереди я увидела длинную пристань, вынесенную на золоченых пальмовых столбах далеко от берега и украшенную сине-голубыми знаменами. Похоже, мне уготовили воистину царский прием.

Мою ладью, несущую знаки моего достоинства, нубийцы опознали издалека. Пристань быстро заполнилась множеством людей в столь ярких и богатых одеждах, что издали она казалась усыпанной драгоценными камнями.

Вперед выступил рослый сановник, великолепием одежд превосходивший всех прочих. Приблизившись, он заговорил с нами на местном языке, и я его не поняла.

— Ты говоришь по-гречески? — спросила я.

Он непонимающе пожал плечами, а потом, когда один из приближенных шепнул ему что-то на ухо, покачал головой.

— А по-египетски?

Он улыбнулся:

— Да, высочайшая.

— Или по-эфиопски?

— Да, тоже. Какой язык ты предпочтешь?

Выбор египетского казался мне несколько эгоистичным, но, с другой стороны, его я знала гораздо лучше.

— Египетский, если ты не пожелаешь говорить на другом.

— Египетский годится, как любой другой, — сказал он и обратился к стоявшему рядом со мной гонцу: — Кандаке Аманишакето наградит тебя за быстроту и умение убеждать.

Потом вельможа снова повернулся ко мне.

— Позволь, о высочайшая, отвести тебя во дворец.

Мы двинулись через вышедшую приветствовать меня толпу, и я была удивлена тем, что собравшиеся люди разделялись на два основных типа. Одни отличались очень высоким ростом и худощавым телосложением, другие — слоноподобной тучностью, особенно ниже пояса, широкими ляжками и толстыми, как стволы деревьев, ногами.

Мне предложили носилки, и я села в них вместе с Ирас, остальные же двинулись пешком. Нубийку я взяла с собой в плавание именно для того, чтобы дать ей возможность снова увидеть родину, но когда мы скользили над толпой на плечах шестерых крепких носильщиков, она подалась ко мне и шепнула, что в жизни не видела ничего подобного. Ее семья жила в Нижней Нубии, на самой границе с Египтом, здесь же все было совсем иным, и она взирала на незнакомый мир широко раскрытыми глазами.

— Ты понимаешь их язык? — спросила я.

— Нет. Отдельные слова знакомы, но люди говорят слишком быстро, и выговор у них неразборчивый.

Я пригляделась к ее чертам: блестящая темная кожа, нос с горбинкой, изогнутые губы. Да, похожие лица здесь встречались, но ее телосложение не имело ничего общего ни с одним из двух основных здешних типов.

Нас несли по широким улицам, вдоль которых стояли круглые глинобитные жилища с тростниковыми крышами, совершенно не похожие на египетские. Потом впереди показалась каменная дворцовая стена с массивными воротами. На створах красовалась резьба, и она напоминала наши узоры времен фараонов. По обе стороны от ворот стояли стражники в складчатых набедренных повязках и серебряных шлемах с высокими разноцветными плюмажами, вооруженные огромными луками. Нубия издавна именовалась «страной стрелков», и умение здешних жителей без промаха метать стрелы наводило страх на врагов. По приближении носилок стражи сбросили засовы, и тяжелые створы разошлись, пропуская нас в царство нежной зелени.

Перед нами расстилались ковры из мелких цветов, окаймленные живыми изгородями из цветущих роз, сочившихся дивным ароматом. Эти кусты оплетали виноградные лозы. Все здесь дышало негой и призывало предаться блаженному отдохновению. Кажется, я даже приметила кого-то, лежащего в тени на скамье, беззаботно уронив руку. А впереди, за клумбами, виднелись цветущие плодовые деревья.

Среди этих дивных садов было разбросано множество строений из золотистого песчаника. Они походили на дворцы, храмы, бани.

По всей территории петляли мощенные широкими каменными плитами дорожки, по которым сновали дворцовые служители в тонких красных и зеленых туниках. Они переходили от здания к зданию. Гигантские раскидистые платаны и пальмы укрывали сад от полуденного солнца.

Когда носилки опустили перед квадратным строением с широкой мраморной лестницей, наш провожатый сказал:

— Царица, это гостевой дворец, и мы просим тебя остановиться здесь. Нашу столицу посещает множество посольств и торговых миссий из Аравии, Индии и Африки, и у нас в обычае принимать гостей по-царски. Не сочти за обиду, что мы отводим гостевые покои и тебе, подлинной царице. Для прочих наших гостей пребывание в покоях, которые ты почтишь своим высоким присутствием, будет великой честью.

Он поклонился и добавил:

— Мы находим, что, если люди чувствуют себя польщенными, они становятся более покладистыми во время переговоров.

— Да, лесть великая сила, — согласилась я, спускаясь с носилок.

Моя столица являлась величайшим центром мировой торговли, и я сразу оценила практичный подход здешних властей к этому вопросу. И взяла их опыт на заметку: пожалуй, нечто вроде гостевого дворца не помешало бы возвести и в Александрии.

По широким ступеням из поблескивающего иссиня-черного порфира нас провели в роскошные покои с высокими потолками из кедра. Такие кедры росли в Ливане, и я терялась в догадках, как дерево могло попасть сюда: невозможно представить, чтобы столько бревен в тридцать локтей длиной перетащили через все пять нильских порогов. Должно быть, их доставили по Красному морю, но как они добрались оттуда? Надо спросить об этом кандаке.

Некоторые люди (Октавиан и его клевреты) называют меня алчной и расчетливой особой, более похожей на купчиху, чем на царицу. Истина, однако, в том, что для меня забота о торговле и прибыли означает процветание и благополучие государства. При виде золота я задумываюсь о рудниках, при виде шелка — о торговых путях на Восток. Впрочем, к чему оправдания? Да, я не чужда помыслов о сокровищах, в этом моя сила и моя слабость, однако сам Октавиан жаждет моих богатств неподобающим образом.

Впрочем, тут я сильно забегаю вперед.

Тогда я сразу же отметила серебряный столовый набор — высокий кувшин с изящным носиком, тонкие кубки, овальный поднос. Они бросились мне в глаза, потому что в Египте серебра добывают мало, и используется оно реже, чем золото.

Я взяла легкий удобный кувшин и налила в кубок коричневатой жидкости. Это оказался сок тамаринда.

— Из Индии, высочайшая, — послышался голос со стороны входа.

Я резко поставила кувшин.

В дверном проеме стояла появившаяся тихо, как призрак, девушка в наряде, что казался мне и необычным, и странно знакомым.

— Я здесь, чтобы служить тебе, — продолжила она и сложила ладони перед грудью жестом повиновения. — Кандаке распорядилась подать тебе наш излюбленный напиток и велела рассказать о нем.

Она плавно пересекла комнату, одним легким движением наполнила два кубка и вручила их мне и Ирас.

— Угощайтесь.

Темно-желтая или светло-коричневая жидкость оказалась кисловатой на вкус. Видимо, девушка догадалась, что это для меня непривычно, и предложила подсластить напиток медом, грациозно указав на сосуд с черненой крышкой. Теперь для меня было очевидным, что врожденная грация Ирас присуща ее соплеменницам: девушку отличали те же текущие, плавные движения.

— В сезон муссонов корабли доставляют к нам крупные партии тамаринда, — сказала она. — По вкусу и аромату плодов мы можем определить, в какой области Индии они собраны.

— Да, это восхитительный освежающий напиток, — сказала я. Сок был крепким и особенным, как раз для солдат, моряков и купцов, да и для цариц. — Можешь передать кандаке, что я довольна. А когда мы с ней встретимся?

— В час вечерней прохлады она будет рада принять тебя в павильоне водного прибежища.

Когда она повернулась, чтобы уходить, я поняла особенность ее наряда: девушка была одета в манере Древнего Египта. У нас такое платье не носят уже тысячу лет, но я узнала его по многочисленным храмовым рельефам.

На закате меня повели по петляющей дорожке, обсаженной цветами, к «водному прибежищу». Мы назвали бы его бассейном удовольствия, ибо он предназначался для того, чтобы дарить отдохновение и негу правительнице. Дно водоема покрывала лазоревая плитка, что придавала воде приятную взору голубизну. Обоняние ласкал запах водных лилий, кожу овевал прохладный воздух, витавший над водой, слух услаждал сдержанный хор крохотных лягушек и щебетанье птиц среди лилий. Над кувшинками пруда порхали разноцветные бабочки.

Я была одна в сгущавшемся сумраке. Служители зажгли серебряные светильники, и за моей спиной слышался тихий плеск фонтана. Потом в поле моего зрения появились покачивающиеся носилки, увенчанные зонтом с длинной и густой бахромой, колебавшейся в такт шагам. Я приметила, как сбоку ее слегка раздвинули унизанные перстнями пальцы.

Носилки несли плотные широкоплечие мужчины. Они приблизились к павильону и поставили свой груз на землю, не доходя до ступеней. Завеса раздвинулась шире, и из-за нее появилась голова, а потом нога, скрытая под просторным одеянием, обшитым золотыми пластинами. Затем я увидела всю массивную фигуру — будто слон пробирался сквозь заросли, — содрогающиеся плечи которой обхватывала широкая лента со множеством золотых медальонов. Я ожидала, что кожа нубийской владычицы будет серой и морщинистой, но она оказалась насыщенного черного цвета и гладкая, как полированный металл.

Она выпрямилась со спокойным достоинством, после чего удивительно маленькой рукой поправила свой парик и увенчанный перьями священного грифа головной убор.

— Высокочтимая кандаке Аманишакето, — промолвила я, — мне радостно созерцать твой благородный лик.

Она вздохнула, всколыхнув на груди мерцающие медальоны.

— Царица Клеопатра, мне радостно видеть, что слухи о твоей красоте соответствуют действительности, и вдвойне радостно знать, что не лгут и слухи о твоем уме. Ты поняла, что путешествие необходимо, проявила похвальную решимость и сумела проделать неблизкий путь всего за пятьдесят дней. Когда толки оказываются правдивы, это заслуживает радостного удивления, ибо случается нечасто. Добро пожаловать в Мероэ.

— Я благодарю ваше величество и хочу заверить, что в случае с вашей столицей действительность превосходит слухи и ожидания. Воистину, это неведомое миру сокровище.

— И хорошо, что неведомое. Мы не хотим, чтобы известность привлекла сюда незваных гостей. Когда какое-то место становится слишком популярным, это разрушает его очарование — ты не находишь?

Она сделала жест, и появившийся из тени слуга принялся обмахивать ее огромным опахалом из окрашенных в алый, золотой и голубой цвета страусовых перьев. Словно в воздухе рядом с ней просияла радуга.

— Давай присядем.

Неспешно, медленными шагами, она подошла к каменному трону — единственному сиденью, способному выдержать ее вес. Тонкая ткань ее наряда позволяла разглядеть очертания ног — они показались мне толще, чем балки из ливанского кедра в моих покоях. А вот ступни, обутые в золотые сандалии, как и кисти рук, оказались на удивление маленькими.

Она со вздохом опустилась на трон, и окутывавшее ее одеяние словно вздохнуло, опадая. Кисточки на концах шелковой бахромы подола качнулись, как колосья ячменя на ветру.

— Я прекрасно знаю, что этот юноша не твой брат, — спокойно промолвила она. — Но есть люди, готовые поверить ему, и их немало. И почему самозванцам всегда удается находить сторонников? Будет лучше, если мы разберемся с этим вопросом между собой. Я терпеть не могу ложь, и тем более меня возмущают те, кто поворачивается спиной к правде и следует за обманщиками!

Ее большие и глубокие темные глаза полыхнули черным огнем, обретя на миг суровую твердость обсидиана.

— Боюсь, это часть человеческой природы, — осторожно ответила я, не желая спорить с ней.

Разве мне самой не случалось обманывать и поддерживать обман? Но следует ли из этого, будто у меня, как утверждают иные, нет ни идеалов, ни чести? Невозможно вырасти при дворе и не утратить иллюзий в отношении человеческой природы. Не говоря уж о Цезаре… Если во мне оставалась некая толика веры в людей, ее разрушил именно он. Аманишакето же смогла ее сохранить. Видимо, если не считать изначальных врагов, ее никогда никто не предавал — ни друг, ни возлюбленный. А нас, женщин, горше всего сокрушает измена возлюбленного.

— В природе человека немало дурного, но зло надлежит пресекать и карать в зародыше, дабы оно не поднимало голову столь охотно! — заявила она, энергично кивая. — Плеть — отменное лекарство против злословия, воровства и буйства.

— Но ей не под силу врачевать ненависть, коварство и неблагодарность, — указала я.

— Да, — согласилась правительница, — это средство врачует тела, но не души. Однако царства разрушаются руками, а не мыслями. Пусть даже головы людей полны мерзостей, это не так уж важно до тех пор, пока их руки сложены на коленях.

Это звучало логично, и я рассмеялась:

— Полагаю, народу Мероэ посчастливилось иметь весьма разумную правительницу.

— А египтянам — находчивую, — рассмеялась моя сообразительная собеседница. — Наверное, нам стоит подумать о союзе.

Я внимательно приглядывалась к ней, но в сумраке изучить лицо собеседницы без того, чтобы назойливо и грубо таращиться, не представлялось возможным. Между тем мне хотелось перед началом серьезных переговоров составить как можно более полное представление о той, с кем предстоит их вести. Я полагала, что многое прочту по лицу, и в конце концов стала откровенно рассматривать Аманишакето.

Она, похоже, отнеслась к этому с пониманием и сама внимательно глядела на меня.

— Ты так молода, — промолвила нубийская правительница через некоторое время, — и так давно на троне. Правление — нелегкое дело. Это занятие будоражит воображение, во всяком случае, мое. Скажи, а ты и вправду намереваешься делить власть с братом — я имею в виду, с настоящим братом?

Живая гора плоти безмятежно улыбалась, однако вопрос задала острый и требовавший прямого ответа.

— Нет, — ответила я. — С ним я собираюсь делить трон, а не власть. Со временем я намерена передать престол своему сыну.

Она одобрительно кивала.

— Так принято и у нас в Мероэ. Сын кандаке — мы называем его куоре — будет объявлен владыкой, но его супруга станет следующей кандаке и обретет власть.

— Твой сын?

Так у нее есть сын? Где же он?

— О да, мой сын, — сказала она. — Капризный мальчишка, пренебрегающий своими обязанностями. Впрочем, это характерно для мужчин, ты не находишь?

— Мальчишка? — смущенно уточнила я, уклоняясь от ответа. — Он уже большой мальчик?

— Взрослый, — усмехнулась она. — Мне самой за сорок, а моему оболтусу Натакамани почти двадцать. Но у него толковая жена — Аманиторе. Благодарение всем богам, она станет после меня хорошей кандаке.

— А отец у Ната… Натакам… он?..

Она закатила глаза, потом блаженно их прикрыла.

— О, он отправился в свою пирамиду.

Судя по всему, то обстоятельство, что ее супруг лежит в могиле, а не пребывает во дворце, кандаке весьма устраивало.

— Да покоится с миром, — промолвила я с благочестивым видом.

— Ни о каком шевелении мне не докладывали, — серьезно отозвалась Аманишакето. — Его «ба» беспокойства не проявляет.

Я решила, что лучше не тревожить дух покойного супруга правительницы, поминая его всуе, и вернуться к обсуждению живых. Пока кандаке говорила, мое внимание привлекли широкие золотые браслеты на ее руках, выше и ниже локтей. У нас в Египте украшений такого фасона не было: браслеты состояли из двух массивных половинок, скрепленных толстой булавкой.

— Посмотри, — сказала она, словно проникнув в мои мысли, отстегнула один из браслетов и вручила его мне.

Он оказался тяжелым, как кандалы, но его украшало искусное изображение богини Мут с четырьмя распростертыми крыльями: каждое перо выделялось по контуру инкрустацией из крохотных самоцветов.

— Возьми его и носи. Он твой.

— Нет. Я хотела лишь взглянуть на него, у меня и в мыслях не было выпрашивать подарок, — с обидой сказала я, пытаясь вернуть браслет.

Кандаке, однако, его не приняла.

— Конечно, ты не выпрашивала, иначе я не стала бы его дарить. Разве я не говорила, что терпеть не могу ложь? Мне с самого начала хотелось что-нибудь тебе подарить, но не то, что сочтут подходящим мои советники, а то, что понравится тебе самой. Кроме того, золота у нас в избытке.

Вообще-то подобные утверждения часто слышишь на переговорах. Даже представители самых бедных стран заявляют что-то в этом роде, желая произвести благоприятное впечатление или заключить союз. Однако золото в Нубии добывали еще в седой древности.

— В таком случае большое спасибо, — промолвила я, а про себя отметила: браслет, спору нет, хорош, но рассчитан на руку куда толще моей. — Не подумай, что я опять намекаю на подарки, но мне показалось, что у вас в достатке и серебро. Я обратила внимание на серебряную посуду — у нас в Египте это редкость. А между тем ему, как лунному свету, присуща собственная красота, неяркая, но изысканная.

— Я всегда считала, что Исида любит серебро, — сказала Аманишакето. — Она и этот лунный металл сродни друг другу. Я видела Филы в лунном свете. Если богиня является туда, то именно в лунном свете.

— Филы? — Я заставила себя улыбнуться. — Да, серебристый — это цвет Исиды. Вот и твой наряд, я вижу, подернут серебряной нитью. А покрой его не походит ни на греческий, ни на египетский.

Я надеялась, что она расскажет о бахроме и медальонах, но кандаке промолчала.

— А еще мое внимание привлекли одежды дворцовой челяди. Ты прислала мне служанку в таком наряде, какие я видела на рельефах времен Рамзеса.

— Рамзес некогда правил Нубией. Мы сохранили от его времен то, что сочли нужным.

— Наследие прошлого живет у вас и после того, как его забыли на родине.

— Так часто бывает, — сказала она. — Боги многое разрушают, но сохраняют память о былом в неожиданных местах.

Тут она поерзала на каменном сиденье и заявила:

— Мне пора поесть. Я должна заботиться о своем весе.

— Извини… не уверена, что поняла тебя правильно…

В быстро сгустившейся тьме я едва различала ее лицо. Дул ветерок, заставлявший трепетать пламя факелов и колыхавший кисти на подоле ее одеяния.

— Я хочу сказать, что должна основательно питаться, чтобы поддерживать вес. Стоит мне стать такой стройной, как ты, и меня немедленно сбросят с трона. Тело властительницы должно быть очень тяжелым, дабы, — она сняла сандалию и помахала ею передо мной, — попирать врагов.

Даже в тусклом свете факелов я успела разглядеть на подошве стилизованные изображения тех самых врагов, кого тяжеловесная кандаке попирала во славу своей страны с каждым шагом. Бедные враги.

— А кому внушит трепет такая хрупкая женщина, как ты? У нас в Мероэ — никому, могу тебя заверить!

Лица ее было не разглядеть, и я не могла понять, шутит она или говорит серьезно.

— А мужчины тоже должны быть большими? Как насчет твоего сына? Или твоего покойного мужа?

— Нет, конечно, нет! Мужчины должны быть высокими, мускулистыми, способными преследовать врагов в пустыне. Но женщины обязаны выглядеть как слоны — огромные и несокрушимые.

Слоны. Мне вдруг вспомнился Юба и слоны, которых он направил против Цезаря.

Нет-нет, я не буду думать о Цезаре сейчас. Цезарь сам разберется со слонами, как разбирался со всем остальным — с Помпеем, Птолемеем, Потином, Фарнаком. Юбу со Сципионом постигнет та же участь, и слоны им не помогут.

— Это нелегко, но ради сана кандаке я готова на любые жертвы, — простодушно призналась моя собеседница. — Сначала мне еда в горло не лезла, но со временем я полюбила эти жирные страусовые пирожки, верблюжье молоко с медовым осадком, земляные орехи в меду и сливочном масле, курдючное сало… О, это была трудная битва, но я одолела свое отвращение. Сейчас, скажу тебе честно, мне ничего не стоит умять целое блюдо жареных колбасок из павлина, плавающих в оливковом масле под слоем расплавленного тертого сыра. Хмм!

Она хлопнула в ладоши, и из окружающей темноты появились ее носилки.

— Мне пора вернуться во дворец и вкусить вечернюю трапезу. Завтра мы встретимся в тронном зале, и я прикажу доставить туда самозванца. Там ты вынесешь вердикт. — С помощью двоих носильщиков кандаке сошла с каменного трона. — Надеюсь, твои покои тебя устраивают? Тебя поджидает присланная мной служанка.

— В этом нет необходимости, — заявила я. — Со мной прибыла моя служанка, кстати, нубийского происхождения.

— Нет, я настаиваю, чтобы ты позволила моей рабыне прислуживать тебе.

— У меня вообще не в обычае иметь дело с рабами. Мне служат только свободные люди.

— Эта рабыня не похожа ни на одну из тех служанок, что были у тебя раньше. Тихая, работящая, веселая, преданная. И зеленая.

— Зеленая? — Я решила, что это шутка.

— Да, зеленая. Ее зовут Касу, и она африканская зеленая обезьянка. Единственный недостаток этой дивной особы в том, что она имеет обыкновение воровать, но зато ее можно послать сорвать плод с дерева или достать что-то с другого высокого места.

— Обезьянка! Ты и на самом деле используешь обезьян в качестве служанок?

— Да, — ответила она, величественно (но с трудом) спускаясь по ступенькам. — В свое время через Мероэ в Рим отправлял животных царь Пунта. Среди них было семейство обезьян, до того мне приглянувшееся, что я оставила их себе. Похоже, у меня тоже есть склонность к воровству. Какова хозяйка, такова и служанка.

Она изящно приподняла ногу, чтобы ступить на носилки.

— Теперь они размножились и живут по всему дворцу. Ручные зверюшки. В общем, проведи ночь в обществе Касу, это любопытно.

Она махнула рукой и отбыла в ночь на плечах носильщиков.

Тут же из сумрака материализовались и мои носилки, но я отослала их, чтобы немного пройтись пешком. Голова у меня шла кругом, ибо Аманишакето не была ни обычным монархом, ни обычной женщиной. Или ей не удавалось быть и тем и другим одновременно.

По возвращении у меня было время оценить роскошь отведенных мне покоев. Я решила, что слова кандаке об избытке золота — это истина, а не похвальба. Ирас тем временем пыталась прочесть надпись — не начертанную, а каким-то образом вделанную в стену. Через некоторое время она разочарованно покачала головой:

— Знаки вроде бы знакомы, но смысла я не улавливаю.

— Ну а как насчет разговоров? Устная речь тебе понятна?

— Нет. Чтобы объясниться, мне приходилось просить их говорить на диалекте Нижней Нубии. Конечно, между нашим и здешним языками есть сходство, но ты, наверное, помнишь, что моя семья родом с самой границы Египта и тесно связана с египетским жречеством. Вот почему я служила в храме Гермонтиса. Наш край подвергся сильному египетскому влиянию, сказавшемуся и на языке, и на вере. А тут — взять хотя бы львиноголового бога Апедемака. Дома я о таком даже не слышала.

— У меня состоялась… необычная беседа с кандаке, — промолвила я, устало опустившись на кровать и подняв руку с массивным браслетом. — Она раздаривает золото с легкостью, как детишки — полевые цветы. И кажется, относится к мужчинам без всякого уважения.

Ирас рассмеялась.

— Заметь, я сказала не «без любви», а «без уважения». У кандаке есть сын, и она по-своему его любит. Однако Мероэ, похоже, едва ли не единственное место в мире, где мужчины не заправляют всем на свете.

Я прилегла, чувствуя, как усталость растекается по рукам и ногам, а потом вспомнила:

— Ой, а еще она сказала, что пришлет нам прислужницу-обезьянку!

— Крутилась здесь обезьянка, да, — подтвердила Ирас. — Сидела на одном из сундуков, потом куда-то делась. Я пыталась попросить здешних, чтобы они ее поймали, но меня, кажется, не поняли.

— Ее не нужно ловить, она ручная. Ее зовут Касу, и если верить кандаке, она исполняет обязанности комнатной прислуги.

— Надо же. Но тогда где она? Нам пора спать, а служанки не видно.

— Касу! — позвала я. — Касу, сюда! Мы укладываемся!

Удивительно, существо явилось на зов как по волшебству. Видимо, Касу пряталась за занавесками, а теперь подошла к нам, с достоинством склонив голову. Ее густая короткая шерсть действительно была зеленой, отчего обрамленное мехом черное лицо казалось накрашенным. Ростом длиннохвостое создание было с двухлетнего ребенка, но мне доводилось слышать о том, что обезьяны обладают гораздо большей силой, чем люди. Кто-то из Мусейона рассказывал, что обезьяна размером с человека сильнее его в восемь раз. Правда, ученый не поведал, на чем основывались его расчеты, однако это заставляло смотреть на малышку Касу с уважением.

— Кровать, Касу, — сказала я, погладив ее.

Обезьянка сморщилась, словно я ее обидела. Как видно, она прекрасно знала, что на кровати я собираюсь спать. Она неторопливо подошла к ложу, достала простыни и покрывала, аккуратно застелила постель, разгладила ее кожистой ладошкой и склонила голову, как бы говоря: «Видишь, глупая, я и сама справлюсь».

Как только я собралась переодеться в ночное платье, Касу быстро собрала снятую мной верхнюю одежду и куда-то отнесла. Потом она застелила постель Ирас, утащила и ее одежду, а вернулась с маленькой лампой, которую бережно поставила у изголовья.

— Надеюсь, она не зажгла ее сама! — заметила Ирас.

— Хочется верить, что лампа попала ей в лапы уже горящей, — согласилась я.

— Похоже, нам остается только лечь спать, — сказала Ирас. — Наша служанка все решила за нас.

— Ну и хорошо. — Я протяжно зевнула. — Отдохнуть мне не помешает, я с ног валюсь. Без заботливой обезьянки мы, скорее всего, засиделись бы допоздна.

Касу направилась в дальний угол комнаты, к корзинке, служившей ей постелью. Она прыгнула туда, потешно потянулась, вздохнула и улеглась.

Я закрыла глаза, отстраненно думая о том, какой насыщенный выдался день и в какое сказочное царство мне довелось попасть, сняла браслет, с намерением положить на пол, но выронила его. Браслет упал с громким стуком, наводившим на мысль скорее о свинце, чем о золоте.

Меня объял сон, а вслед за смутными видениями последовало резкое пробуждение. Посреди комнаты, словно сброшенное тончайшее покрывало Исиды, серебрилось озерцо лунного сияния. Не яркий, но рассеянный свет омывал ножки столов и кресел, оставляя в тени все остальное. В этом свете миниатюрное изображение на лежащем возле кровати браслете казалось почти живым.

И тут я увидела кобру. Первая мысль была о том, что змея мне снится. Вторая — что это деревянная скульптура, которую я раньше не замечала. Темная деревянная скульптура на фоне дальней стены. Ну конечно, лишь скульптура может быть столь неподвижной. Бояться нечего!

И тут она пошевелилась и подняла голову. Сердце мое ушло в пятки.

Змея не была крупной, но я знала, что даже самые маленькие кобры смертельно ядовиты. Стараясь не шелохнуться, я принялась судорожно припоминать все, что мне о них известно, благо мой старый друг Мардиан с детства возился со змеями и держал у себя дома, в вольере с частыми прутьями, большую старую кобру. Он любил ее, хотя ласкать и гладить остерегался — это не кошка.

«Вранье, будто бы на каких-то людей не действует змеиный яд, — сказал мне однажды Мардиан. — Взять хотя бы мою подругу: яда от одного ее укуса достаточно, чтобы убить пятерых».

Воспоминания о его словах хватило, чтобы меня прошиб пот. Эта змея, египетская царская кобра, способна одним укусом отправить в царство мертвых пять человек! Хорошая ночная работа.

«И через какое время после укуса наступает смерть?» — спросила тогда я.

«Кто-то умирает уже через пятнадцать минут, другим удается продержаться час. Зависит от того, куда пришелся укус и не израсходовала ли змея часть яда, напав на кого-то прежде. Сам укус не болезненный, и смерть от него не мучительная. Приговоренные к казни преступники умоляют, чтобы их лишили жизни именно таким способом. Однако, — Мардиан заговорил официальным торжественным тоном, — мало кто может удостоиться этого в силу царственной и божественной природы кобры».

«Конечно», — эхом отозвалась я.

Кобра между тем отползла от стены на середину комнаты, на неосвещенный участок пола. Она замерла в неподвижности, рассматривая пятно лунного света; я даже приметила его крохотное отражение в бусинках змеиных глаз. Раздвоенный язык то быстро высовывался, то исчезал, словно змея пробовала на вкус воздух.

Способна ли она учуять мой страх? Ощутить наше живое присутствие? Собирается ли скользнуть к моей постели, нависнуть надо мной, расправив капюшон, и совершить бросок?

Я застыла неподвижно, как статуя, не решаясь даже заговорить и предупредить Ирас, чтобы та не совершала резких движений.

Змея осторожно и неспешно выползла в круг света. При движении светлые и темные полосы ее чешуйчатого тела словно перетекали одна в другую, и вся она — изумительно гибкая, грациозная и совершенная — представлялась прекрасным, воистину божественным орудием смерти.

Более не обращая внимания на свет, она повернула голову и заскользила, неуклонно приближаясь к кровати. Я ухватилась за деревянную раму, готовая перебросить себя в противоположном направлении. Я надеялась, что мои руки достаточно сильны для толчка. Но удастся ли мне приземлиться за пределами досягаемости? Ведь кобры, как известно, движутся молниеносно. Я не знала, с какого расстояния совершает кобра бросок, поскольку домашняя любимица Мардиана никогда ничего подобного не делала.

Внезапно мое внимание привлекло шевеление с другой стороны комнаты. Вторая змея? Нет, это всего лишь ворочалась во сне обезьянка. Увы, ее заметила не только я. Кобра, только что находившаяся возле моей кровати, стремительно пересекла комнату, высоко поднялась и с шипением раздула капюшон. До моего слуха донеслась возня, визг — сначала от ярости, потом от боли, — снова шипение и звук падения.

Дрожа, я все же спрыгнула с кровати, схватила лампу и подняла над головой. Свету она дала не так уж много, но я успела увидеть исчезавший в открытом окне змеиный хвост. Под окном валялся опрокинутый светильник — по нему кобра и заползла на подоконник.

Змея исчезла, а вот бедная Касу подвывала, держась за свой хвост. Я подскочила к ней, за мной поспешила испуганная Ирас.

— Зажги еще одну лампу! — крикнула я. — На нас напала змея! Нам нужно больше света!

Ирас вскрикнула.

— Да не бойся ты, змея уползла! Нам нужен свет!

Обезьянка тряслась от ужаса, но я не могла разобрать, укушена ли она — Касу не выпускала хвоста из лапок. Когда я увидела, что под ее пальцами он распухает, все стало ясно.

— Кобра цапнула ее за хвост, — сказала я Ирас и обратилась к зверьку: — Касу, разожми пальцы! Мне нужно взглянуть на ранку.

Но обезьяна то ли не понимала, то ли не слушалась, а разжать ее хватку у меня не хватало сил.

— Нужен жгут! — воскликнула я. — Хвост укушен у самого кончика, мы можем перетянуть его жгутом и остановим яд.

Трясущимися руками я вытянула кожаный ремень, удерживавший одеяльце на корзине, перевязала им хвост обезьянки посередине и затянула узел как можно туже.

— Позови охрану, — велела я. — Нужен кто-то покрепче нас, чтобы разжать ее хватку. Тогда можно расширить ранку и отсосать яд, пока он не распространился.

Неожиданно Касу обмякла: страх и потрясение привели к тому, что она лишилась сознания. Ее пальцы разжались, и я смогла увидеть ранку. Всего лишь царапина — видимо, ядовитые зубы задели хвост вскользь.

— Благодарение Тоту! — выдохнула я.

Похоже, бог мудрости с ликом бабуина защитил дитя своего племени от царской кобры.

Неудивительно, что наутро меня пробирала нервная дрожь, хотя снаружи ярко светило солнце. Я стояла в тронном зале рядом с Аманишакето и ожидала пленника. Ночь исчезла вместе со змеей, и сейчас обе они казались нереальными.

Аманишакето была наряжена в огненно-красное одеяние с накидкой, расшитой синими бусинами. Она снова надела множество тяжелых золотых украшений, включая нубийскую корону с двумя кобрами. Венец фараонов Египта изображает кобру — священный урей; две золотые змеи, обернувшиеся вокруг чела кандаке, придали ночным событиям особую окраску.

Двери в дальнем конце зала распахнулись, и два огромного роста стража ввели юношу. Его руки и ноги сковывали цепи, а на шею давило ярмо.

Меня поразило его удивительное сходство с моим покойным братом: и рост, и телосложение, и черты лица его были таковы, что человек, видевший настоящего Птолемея лишь мельком или издали, вполне мог обмануться. Когда юноша заговорил, стало ясно: он надеялся завоевать сторонников своими речами. И тембр голоса, и произношение, и обороты речи — во всем он весьма умело копировал моего покойного брата. Несомненно, он имел возможность в течение долгого времени присматриваться к Птолемею и изучать его привычки. Возможно, служил при дворе.

Даже в оковах он держался прямо, а голос его звучал решительно.

— Приветствую тебя, моя благородная сестра.

Ничего не скажешь, смелый малый. Увидев меня, он не растерялся — это заслуживает восхищения.

— Я тебе не сестра, — последовал мой холодный ответ. — В наших жилах течет разная кровь.

— Я понимаю, ты пытаешься убедить других, но мы-то с тобой знаем правду. После битвы на Ниле ты вообразила, будто избавилась от меня навсегда, но я спасся и скрылся, предоставив вам с Цезарем возможность использовать плоды победы. Однако теперь Цезарь покинул Египет, и ты осталась одна.

— Не совсем, — холодно промолвила я. — Со мной три легиона.

— Легионы? Римляне? Думаешь, они станут сражаться без своего вождя? Не надейся. Иностранцы бросят тебя в решающий момент. С твоей стороны разумнее признать мои права и восстановить меня на троне. Не забывай, что Цезарь провозгласил меня твоим соправителем, а наш отец завещал нам царствовать вместе.

— Довольно. Это забавно, и я признаю, что ты неглуп. Ты хорошо усвоил акцент и выучил правильные выражения. Но ты лжец. Мой брат мертв. Я видела его мертвым, и теперь он покоится рядом с нашими предками в родовом мавзолее. А тебе лучше назвать своих настоящих предков, чтобы мы могли похоронить тебя рядом с ними.

Краска отхлынула с его лица. Видимо, он ожидал, что ему дадут возможность сказать больше. Не понимаю, почему этот человек решил, что сумеет меня одурачить? Может быть, вообразил, будто я редко виделась с братом и память о нем уже потускнела? Но не рано ли — ведь Птолемей расстался с жизнью лишь год назад.

— Этот человек мне не брат, не супруг, не соправитель и не родственник, — заявила я, обращаясь к Аманишакето. Он заурядный самозванец, так пусть же и умрет смертью, подобающей самозванцам. Только тому, в чьих жилах течет царская кровь, пристало носить на челе священную кобру, он же, при всей его дерзости и отваге, не из рода владык.

Его глаза искали мои, умоляя, взывая.

«Позволь мне жить! — молили они. — Позволь мне жить».

Сегодня, сейчас его взгляд преследует меня. Не потому, что принятое решение было неправильным, но потому, что мне пришлось его принять. Вполне возможно, что очень скоро мой сын, мой дорогой Цезарион, будет смотреть в глаза Октавиана с той же молчаливой мольбой во взоре. Октавиан куда более суров и неумолим, чем я. Стоит ли удивляться тому, что сейчас меня преследует взгляд несчастного самозванца, вдруг обернувшийся взглядом моего сына. Увы, нам не дано знать заранее, чем отзовутся в будущем те или иные наши деяния; к тому же с разных позиций они видятся по-разному. И отрава бывает сладкой.

— Уведите его, — приказала кандаке, — и подготовьте место для казни. Преступников выводят за городские ворота и там убивают, — пояснила она мне, когда самозванца уводили.

Юноша обернулся к нам и успел бросить последний взгляд наполовину умоляющий, наполовину вызывающий, — прежде чем его вытолкнули за дверь.

— После того как спадет дневная жара, я хотела бы показать тебе мою пирамиду, — сказала кандаке с улыбкой. Меня всегда развлекают прогулки по пустыне. А тебя?

Когда мы отправились в путь, от скал и деревьев поползли длинные тени: настало то время дня, когда свет меняется и цвет пустыни из раскаленной белизны превращается в переспелую красноту. Небо по-прежнему оставалось ослепительно голубым, а от почвы все так же тянуло жаром. Впрочем, мы были для него недосягаемы, покачиваясь на высоких спинах верблюдов.

Над седлом Аманишакето имелся навес, и она наслаждалась тенью, в то время как ее верблюд, словно корабль по волнам, пересекал пески.

Похоже, ей очень хотелось показать мне свою пирамиду. Признаться, меня несколько удивляло ее желание: не могла же она думать, что я, царица Египта, никогда не видела пирамид? Теперь, когда близится к завершению строительство моей собственной усыпальницы, я понимаю, какое значение зрелый человек придает своей гробнице. Однако в те дни желание кандаке побывать там вместе со мной я находила странным и почти извращенным.

Мы поднялись на вершину хребта, и оттуда неожиданно открылся вид на равнину, усеянную сотнями пирамид. С отдаленного расстояния и в силу своей многочисленности они казались игрушечными. От египетских пирамиды отличались меньшими размерами, а вместо остроконечной верхушки они имели плоскую платформу. Вблизи я увидела, что с востока у каждой имеется портал, а напротив него — какие-то мелкие дополнительные сооружения.

— Вот!

Кандаке указала на наполовину законченную пирамиду, превосходящую прочие величиной, и направила своего верблюда туда. Животное перешло на бег. У подножия усыпальницы владычица остановила его, дождалась меня, а когда я спешилась, распростерла руки, словно норовила заключить погребальное сооружение в объятия.

— Вот моя вечность! — промолвила кандаке с гордостью в голосе.

— И впрямь прекрасная пирамида, — последовал незамедлительный отзыв. А что еще я могла сказать?

— Давай осмотрим молитвенное помещение, — предложила она. — Я приказала украсить его стены резьбой.

Внутри стоял сумрак, и после яркого солнечного дня я почувствовала себя ослепшей. Ощущение на миг возникло такое, будто я умерла и упокоилась в недрах погребальной камеры под пирамидой.

Светильников в пирамиде не было, но кандаке вышла из положения умело и ловко: извлекла из своего необъятного кожаного кошеля металлическое зеркало и с его помощью направила проникавшие в проход лучи солнца на стены, высвечивая рельефы.

— Так-так, — пробормотала она, подавшись вперед, чтобы получше разглядеть рельефное изображение женщины (полагаю, самой кандаке), державшей поверженного врага за волосы и занесшей над ним копье. — Ну вот, опять не то! Резчику не удался мой головной убор.

— Ну, дело поправимое, — заверила ее я.

— И почему они никогда не могут сделать то, что надо? посетовала она.

— Потому что художники — люди, а людям свойственно ошибаться, — ответила я.

— Сама-то ты не думаешь, что ошиблась сегодня утром, а?

Я повернулась к ней.

— Нет. А почему ты спросила?

— Да так… испытываю тебя.

Она царственно повернулась и неспешно направилась к выходу мимо красовавшихся по обе стороны рельефов, на которых она карала своих врагов.

— С северной стороны есть павильон, — молвила кандаке. — Давай посидим там и полюбуемся пирамидой.

«Павильон» был сплетен из тростника, но достаточно прочен, чтобы выдерживать ветры пустыни. Внутри нас дожидались необходимые для ее весомого величества каменные сиденья. Она величаво опустилась на одно из них, я села рядом.

— Ты прошла испытание, моя дорогая, — сказала она, — и теперь я могу предложить тебе присоединиться к моему славному предприятию. Я желаю создать союз женщин. Империю, управляемую женщинами!

Мне не удалось сразу найти ответ, да она и не дала мне такой возможности, ибо заговорила очень быстро:

— Я вижу, что ты — женщина необычная, щедро одаренная богами. Так зачем тебе нужен союз с мужчинами, с Римом? Разорви его и заключи новый со мной! Мы создадим невиданную державу, взирающую на юг, на Африку, и на восток — на Аравию и Индию. Великую страну. Она повернется спиной к Риму и ко всему, что он навязывает миру. Чему можно научиться у Рима? Что знают римляне о наших народах, имеют ли они представление об искусстве, о поэзии, о мистериях Осириса и Исиды? Их видение мира ограничено тем, что происходит при дневном свете, им не внятны ни рассвет, ни сумерки, ни магия лунной ночи. Однако они стремятся разрушить то, о чем не имеют понятия.

— Не думаю, чтобы они так уж стремились к разрушению, — сумела вставить слово и я.

— Да, конечно, они думают не о разрушении, а о том, как швырнуть самые прекрасные вещи в мире под колесницы, проезжающие по Риму в бесконечных триумфах их вождей. Колеса перемалывают все в прах! — Она подалась ко мне. — Ты — наша единственная надежда. Возможно, ты и есть спасительница, предсказанная оракулом. Женщина, которая острижет волосы Рима и спасет Восток.

Только теперь мне открылась истина.

— Так вот почему… вот зачем ты завлекла меня в Мероэ. Чтобы познакомиться со мной и сделать мне это предложение. А ложный Птолемей был лишь предлогом.

Да, здешняя правительница хитроумна, как Одиссей, и азартна, как сам Цезарь.

— Ты ведь совсем не то, что римляне, — продолжила кандаке, оставив мои последние слова без внимания. — Им никогда не понять тебя, не понять, что представляет собой Египет. Для них твоя страна — не более чем поставщик хлеба, нужного им в огромных количествах для прокорма вечно недовольного плебса и многочисленных армий. Поодиночке нам перед ними не устоять, но вместе мы дадим отпор кому угодно. Дать отпор и основать державу, соединяющую в себе славу Греции, роскошь Африки, богатства Индии; одухотворенную ученостью, терпимостью, тягой к новизне! Это будет царство счастья!

— Ты говоришь как купчиха, расхваливающая товар, — отозвалась я. — Стоит ли так возвеличивать будущую империю? Это страна людей, а не богов.

— Но что мешает ей осуществить мечту великого Александра? Разве он не обращал свой взгляд к Востоку? Разве его устремления не направлялись туда? Он завоевал бы Индию, не окажись его солдаты слабы духом.

— У нас нет такой армии, как у Александра, — сказала я.

— Такой армии нет ни у кого. Даже у Цезаря, которому приходится расходовать энергию на борьбу со своими же соотечественниками. Зато у Нубии есть прекрасная армия, а наши лучники лучшие в мире. Мы можем помериться силами с кем угодно, кроме Рима.

— Но Рим не оставит в покое никого, — вырвалось у меня.

— Ага! — Она встрепенулась, как охотничья собака, учуявшая добычу. — Значит, ты поняла суть моего предложения. Подумай об этом. Подумай о Риме! Чего ты можешь ждать от него? Мне известно о твоих чувствах к Цезарю, но он один, и он не бессмертен. Чем станет для тебя Рим без него? Союз с ним потеряет всякий смысл. Наш с тобой союз куда более естественный, поскольку основан не на личных пристрастиях, твоих или моих, а на политических интересах и потребностях наших стран.

— Ты говоришь, такой союз не основан на наших личных пристрастиях, но ранее ты подчеркивала, что нужен союз женщин. Однако моим преемником станет сын: что же будет тогда?

Кандаке начала приводить новые доводы. Некоторые из них звучали убедительно, и настойчивости ей было не занимать, но в целом план не казался мне разумным. Что ни говори, а Рим властвует над миром, и в такой ситуации лучше встать на сторону сильного, чем противостоять неодолимому. Хотя, конечно, мне не хотелось расставаться с манящим образом волшебного царства, созданным Аманишакето.

— Ты еще молода, впереди у тебя долгая жизнь, — настаивала кандаке. — Твой сын получит то царство, которое ты создашь, и будет править по твоим заветам.

— Преемники далеко не всегда следуют заветам своих предшественников, — возразила я, — а сколько кому жить, известно лишь богам. Моя жизнь может оборваться в любой момент. Она едва не оборвалась нынешней ночью, когда в мою спальню заползла кобра. Тебе доложили об этом? Бедная Касу приняла на себя укус, предназначавшийся, боюсь, мне. Но я надеюсь, обезьянка выживет. Змея промахнулась.

— Да. Я слышала. Боюсь, такое случается чаще, чем мне хотелось бы. Видимо, хранители змеиных вольеров и заклинатели плохо исполняют свою работу. Я не в силах выразить словами, как я рада, что ты осталась невредима. Боги защитили тебя и заставили змею промахнуться. Но как насчет нашего союза? Подумай о нем. Вспомни, как наши предки — благородный Птолемей Четвертый и Аркамани — совместными усилиями возвели храмы в Филе и Дакке. Это хорошее начало, и у него должно быть достойное продолжение. Мы просто обязаны действовать вместе!

— Не сейчас, — ответила я спокойно, но со всей определенностью. — Ты искушаешь меня. Да, твоя идея интригует. Я всегда буду помнить о ней и чувствовать себя польщенной тем, что ты удостоила меня подобного доверия. Но твое предложение кажется мне неосуществимым, и я считаю, что уважительный отказ лучше попытки воплотить невозможное. Я благодарю тебя за оказанную честь и надеюсь, что даже без официального договора мы навсегда останемся друзьями и союзниками.

Лицо ее вытянулось, но мой ответ она приняла.

— Ладно. Когда римляне поведут тебя за триумфальной колесницей, помни об этом и утешайся тем, что я отомщу за тебя.

Кандаке глубоко вздохнула.

— Я своих предложений не повторяю. И если когда-нибудь ты все-таки передумаешь, тебе самой придется сказать мне об этом.

— Буду иметь это в виду и обещаю, что, если наступит такое время, гордость не помешает мне обратиться к тебе за помощью. Еще раз от души тебя благодарю. Стоило проделать столь долгий путь, чтобы встретить друга, подобного тебе.

Уже по пути назад к Мероэ я увидела свежий песчаный холм с несколькими камнями на вершине. Солнце садилось, и камни отбрасывали длинные тени.

— Могила самозванца, — сказала кандаке. — Там он лежит.

Верблюды прошли мимо, и мы оставили холм на милость наступающей ночи и пустынных пожирателей падали. Оставалось надеяться, что камни не дадут им добраться до тела слишком быстро.

Глава 20

Полдень на Ниле. Нубия проплывала мимо. Мы отправились в путь на рассвете, а теперь спины моих гребцов, блестели от пота. Мы плыли по течению, и весла позволяли удвоить скорость, а вот ставшие бесполезными паруса были убраны. Я устроилась на палубе под навесом, у моих ног сидела полностью оправившаяся от змеиного укуса обезьянка Касу. Мы с Ирас выхаживали ее в своих покоях (местные жители говорили, смеясь, что мир перевернулся, и теперь царицы ухаживают за обезьянами), и наши заботы не пропали даром. О ночном приключении напоминал лишь облысевший из-за действия яда кончик хвоста. Я чувствовала, что привязалась к забавному зверьку, от которого поначалу хотела отказаться.

Я ощутила дурноту и осторожно прикоснулась к желудку: похоже, пиршество из страусиных яиц, устроенное на прощание Аманишакето, не пошло мне на пользу. Кандаке заставила поваров постараться и приготовить страусовые яйца всеми известными способами, да еще и множеством неизвестных, позаимствованных у различных племен.

Нам подали страусиные яйца, пышно взбитые и сдобренные корицей; запеченные вместе с кончиками сушеных хвостов ящериц и засоленными морскими моллюсками; проложенными слоями сыра из верблюжьего молока, плавниками морских звезд и головами новорожденных крокодильчиков (разумеется, мелко нарубленными); вареные страусиные яйца — их ели прямо из позолоченной скорлупы, — сдобренные перебродившим рыбным соусом или пряным медом. Единственным мясным блюдом было вареное мясо страуса под финиковым соусом. Поскольку каждое страусиное яйцо равно паре десятков утиных, количество еды поражало воображение.

Но еще более поражал воображение аппетит кандаке. Она ухитрилась съесть три или четыре яйца, не считая птичьего мяса. К тому же она была украшена целым облаком пышных страусовых перьев. Правительница усердно заботилась о поддержании авторитета власти, выражавшегося в весомости ее тела.

В отличие от нее, мне удалось затолкать в себя лишь по крохотному кусочку каждого блюда, а сопровождавшие пиршество головокружительные выступления нубийских танцоров и акробатов мало способствовали пищеварению. Несовместимые — во всяком случае, на мой вкус — блюда вступили в моем желудке в борьбу, продлившуюся всю прошлую ночь. Их война продолжалась и сейчас. Сегодня мне явно придется поголодать.

Ирас, как всегда тихая и спокойная (ее присутствие я скорее чувствовала, чем слышала), стояла рядом со мной.

— Хорошо, что я взяла тебя с собой, — сказала я ей. — Думаю, мне станет легче понимать тебя после того, как я смогу посмотреть на родину твоих предков.

— Мне тоже было приятно и интересно повидать этот край, — ответила она. — Хотя, признаюсь, для меня он все-таки чужой.

Вскоре зеленые поля Нубии остались позади, и река понесла нас через безжизненную пустыню.

Казалось, что бесконечная река вобрала в себя само время: создавалось впечатление, будто наша ладья стоит на месте, а по берегам меняются пейзажи. Окрестности становились то зелеными, то коричневыми, то серыми; поля, луга, рощи, водяные колеса, скалы, храмы, монументы, ясные зори и закаты, окрашивавшие воды Нила багрянцем, следовали друг за другом. Налетевшая песчаная буря вспенила реку, наполнив ее бурым донным илом, и заставила прибрежные пальмы согнуться чуть ли не до земли. На каком-то этапе мы оказались между отвесными утесами, с одной стороны, и морем песка — с другой. Эту песчаную равнину я назвала Желтой Долиной, потому что там господствовали все мыслимые оттенки желтого цвета — от коричневатого, как буйволова кожа, до янтарно-золотого и оранжевого, словно топаз.

Поездкой я осталась довольна и о потраченном времени ничуть не жалела; предложение кандаке, пусть и отклоненное, весьма мне польстило. Откровенно говоря, это было единственное достойное предложение, какое я на тот момент получила от кого бы то ни было.

Александрия, сверкающая в солнечных лучах, открытая свежим, бодрящим морским ветрам! Как же приятно вернуться домой!

Восстановление города продвигалось, и к моему возвращению военные разрушения уже не бросались в глаза. Дела у Мардиана и Эпафродита шли хорошо, хотя между ними и возникали острые разногласия. Из-за чего? Конечно же, из-за власти. Мардиана обижало вмешательство нового, невесть откуда взявшегося человека, а самолюбивому Эпафродиту не хотелось быть на вторых ролях. У обоих накопились обиды, и обоим не терпелось излить их мне.

Сначала я поговорила с Мардианом и терпеливо выслушала его повествование о сложностях работы с Эпафродитом, о его высокомерии, настойчивости и навязывании своих методов, о склонности отвлекаться от государственных обязанностей ради личных дел. Я попыталась его успокоить и объяснить, что Эпафродит приглашен именно для того, чтобы снять с Мардиана часть лишних обязанностей и тем самым освободить, дав ему возможность сосредоточиться на более важных делах.

— Освободить меня! — фыркнул Мардиан. — Как он может освободить меня, когда навязывает всем собственный график?

Я вздохнула. Эпафродит не мог мгновенно полностью переключиться на новую работу, поскольку у него оставались многочисленные прежние обязательства. Если Мардиан будет беспрерывно на него давить, он предпочтет работать на себя, а не на корону.

— Не торопи его, дай ему время, — сказала я. — Он упрямый человек.

— Вот тут я с тобой полностью согласен. Только в толк не возьму, чего ради тебе этот упрямец понадобился?

— Ради нас с тобой! — убеждала я. — Ты и без того загружен по горло, чтобы еще и разбираться с финансами. Посмотри, как сейчас ускорилось восстановление города — ты сотворил чудо. Скоро от войны не останется и следа.

— Ну, один-то след точно останется, — возразил евнух. — Твой сын Цезарион всегда будет живым напоминанием об этом времени.

Цезарион… По возвращении я увидела, что мой сын уже учится ходить. В конце месяца ему исполнится год.

Я кивнула.

— Да. Я знаю, хотя иногда случившееся кажется мне не совсем реальным. — И только сейчас я заметила, что Мардиан принес с собой несколько свитков. — У тебя новости. Новости о Цезаре.

Я протянула руки к письмам и донесениям, готовая принять любое известие.

— Он одержал победу, моя госпожа, — сказал Мардиан. — Он победил.

Свиток с отчетом о победе я читала и перечитывала часами. В этой войне Цезарю потребовались все военное искусство и изобретательность, ибо Лабиен, талантливейший из его соратников по Галльским войнам, встал на сторону мятежников. Именно он определял их стратегию и тактику, а поскольку прекрасно знал образ мыслей своего бывшего командира, то мог предугадать его действия. Он понимал, что Цезарь, привыкший действовать стремительно, будет всеми силами навязывать противнику решающее сражение. Лабиен, искусно маневрируя, успешно избегал этого в течение четырех месяцев. Расчет был верен: время работало против Цезаря, испытывавшего трудности со снабжением и выматывавшего солдат в тщетной погоне за противником.

Однако благодаря своей сообразительности Цезарь все-таки переиграл неприятеля. Он двинул войска к находившемуся на перешейке городу Тапс с очевидным намерением захватить его. Когда он осадил город, враги перекрыли перешеек с обеих сторон, взяв его в клещи. С запада надвигались легионы Сципиона, подкрепленные слонами, с востока — Юба и Афраний. Цезарь оказался меж двух огней. Однако враги не учли, что на узком перешейке маневрирование затруднено, а введение в бой больших масс кавалерии и вовсе невозможно, поэтому нельзя задействовать все силы сразу и реализовать свое численное преимущество. Они полагали, что зажатый на узкой полоске земли Цезарь уже угодил в ловушку.

Пока Сципион выстраивал своих солдат, Цезарь оставил под стенами города (где тряслись от страха жители) два легиона, прикрывавшие его тыл от Юбы и Афрания, а сам во главе остальных сил устремился на Сципиона. На этом направлении наступали бойцы пятого легиона, обученные пугать слонов и обращать их против хозяев. Остальных бойцов научили не теряться при виде огромных животных.

Войска рвались в бой еще более рьяно, чем сам Цезарь: месяцы унизительного бездействия и помех довели солдат почти до безумия. Цезарю приходилось их сдерживать, и они ринулись вперед раньше, чем он успел издать боевой клич «Felicitas!»,[1] служивший сигналом к атаке. Пятый легион вместе с пращниками и лучниками прорвал левое крыло слонов, и животные попятились, топча собственные линии, после чего армия Сципиона стала поспешно отступать. Увидев, что Сципион терпит поражение, Юба и Афраний тоже обратились в бегство.

Разъяренные войска Цезаря преследовали их и убивали без пощады даже тех, кто сдавался. Прежде Цезарь прощал врагов, и многие подняли против него оружие во второй раз, иные же попались под горячую руку. Солдаты, в отличие от полководца, не были настроены снисходительно.

Сразу после сражения Цезарь устремился в Утику, где находились Катон и его сторонники, по большей части сенаторы и богатые землевладельцы. Туда, скорее всего, направлялись бежавшие военачальники. Цезарь рассчитывал накрыть их всех разом, а главное — захватить Катона, самого сурового и непримиримого своего недруга.

Однако Катон лишил его возможности проявить милосердие. Он заявил, что не желает оказаться в долгу перед тираном, присвоившим себе право миловать, как и право казнить. Стойкий республиканец в очередной раз оправдал репутацию упрямца и совершил кровавое самоубийство. Он поужинал с друзьями, почитав на ночь диалог Платона «О душе», тайком пронес в спальню меч и бросился на него. Родные и врач обнаружили его раньше, чем он успел истечь кровью, и даже зашили рану. Но Катон разорвал ее голыми руками, так что вывалились внутренности, и испустил дух.

Конец остальных был не менее театральным. Юба вознамерился умереть на огромном жертвенном костре, спалив заодно с собой и своей семьей целый город. Однако горожане отказались открыть ворота. Царю пришлось устроить поминальный пир, после чего — смертельный поединок со своим соратником Петреем. Он убил Петрея, а потом велел рабу убить себя.

Сципион бежал морем, попал в плен и заколол себя на палубе корабля. На вопрос, где император, он ответил: «С императором все хорошо», — с каковыми словами и умер.

Лабиен, Вар и оба сына Помпея, Гней и Секст, бежали в Испанию — несомненно, чтобы собраться с силами и продолжить борьбу. Но со смертью Катона республика испустила дух.

Через три недели — три недели, которых так долго ждали и которые так долго не наступали, — вся Северная Африка перешла в руки Цезаря. Царство Юбы он сделал римской провинцией Новая Африка, выделив из него некоторые территории мавританским царям в награду за оказанную помощь.

Только Египет оставался свободным. Все прочие завоеванные Цезарем земли Африки теперь принадлежали Риму.

В других письмах содержались краткие рассказы о тех или иных замечательных словах и деяниях Цезаря. Так однажды, в начале боя, когда наступление захлебнулось и войска дрогнули, он поймал за плечи одного из пустившихся в бегство знаменосцев, развернул его и твердо сказал:

— Враг — в том направлении!

Когда ему рассказали о самоубийстве Катона, он промолвил:

— Катон, я не принимаю твою смерть, как ты отказался принять от меня спасение.

Признаюсь, смерть Катона порадовала меня, ибо в свое время, десятью годами раньше, по его вине покончил с собой на Кипре мой дядя. Я надеялась, что теперь, когда за смерть заплачено смертью, за самоубийство — самоубийством, дело завершилось.

Кроме прочих, имелось донесение о том, что Цезарь осыпал драгоценностями Эвною, супругу царя Богуда Мавританского, и наградил ее мужа за то, что тот не мешал любовникам. И все. Никаких подробностей.

Сердце мое разрывалось, но я заставила себя продолжить чтение. Наверное, я надеялась, что не найду подтверждений этим сведениям и смогу списать их на клевету, измышленную Сципионом и прочими недругами.

Сообщалось, что для поднятия духа своих солдат Цезарь не только не преуменьшал силы противника, но, напротив, преувеличивал их. Когда среди его людей стали распространяться панические слухи о приближении огромной армии Юбы, он обратился к легионерам со следующими словами:

«Чтобы вы перестали строить догадки, основываясь на слухах, заявляю: царь через несколько дней будет здесь во главе десяти пеших легионов, тридцати тысяч всадников, сотни тысяч легких пехотинцев и трехсот слонов. Примите это к сведению и готовьтесь к бою».

Ничуть не смущаясь, он выложил эти ошеломляющие сведения, словно был уверен, что для его воинов количество врагов не имеет значения.

Цезарь всегда проявлял снисходительность к мелким слабостям своих солдат (он говорил: «Мои солдаты сражаются отлично, даже когда пахнут духами»), но был беспощаден к трусам, мародерам и мятежникам, бесчестившим имя легионера.

Он всегда называл солдат «соратниками», снабжал их дорогим оружием и доспехами, отделанными золотом и серебром. Некоторые считали это пустой расточительностью, но Цезарь знал: к такому оружию воин относится бережно и не бросит его на поле боя. Кроме того, он искренне любил солдат, и они отвечали ему взаимностью. Армия была беззаветно предана Цезарю, и эта преданность позволяла бойцам совершать чудеса храбрости. Когда у полководца не хватало денег, рядовые легионеры соглашались служить без жалованья, даже без пайка, и случаев дезертирства в его войсках почти не было.

Воинов противника, попавших в плен впервые, освобождали. Но если они вновь поднимали оружие против Цезаря и оказывались в плену вторично, их казнили.

В остальных депешах речь шла о государственных делах и о предстоящем в месяце квинтилии возвращении Цезаря в Рим. Теперь этот месяц — в квинтилии родился Гай Юлий Цезарь — в его честь назвали июлем.

В свитках, письмах и донесениях содержалось множество интересных и важных сведений. Однако там не нашлось одного — ни строчки от самого Цезаря. Он молчал, словно позабыл и обо мне, и о Египте.

Через некоторое время новостей прибавилось. Разбитые сторонники Помпея вновь собирали силы в Испании, превратившейся в прибежище недовольных и гнездо мятежей. Рано или поздно Цезарю придется заняться этой провинцией, чтобы умиротворить ее раз и навсегда. Но не сейчас.

А я дождалась: пришло письмо от Цезаря. Причем не из Рима, а из Утики; он по-прежнему оставался у наших берегов. С письмом в руках я уединилась в дальнем уголке террасы и долго не решалась его вскрыть. Я ждала этого послания так долго, что оробела и боялась его прочесть. Наконец у меня хватило духу сломать печати, и моему взору предстали следующие строки.

Я уронила руку, державшую письмо. В нем сказано так много — и так мало! Каждую фразу можно истолковать по-разному.

«Для солдата важно знать, что рядом есть союзник. Это знание драгоценно».

Драгоценно для солдата? Или в более широком смысле?

А вот еще: «Надеюсь, ты найдешь эти покои достойными того, чтобы там задержаться».

Как это понимать? Задержаться после того, как закончатся торжества? Но зачем? На какое время? А как умно и ловко написал он про нашего сына: выразил желание увидеть его и почтил, назвав «царственным», но уклонился от упоминания имени, указывающего на его происхождение.

Нет! Я не поеду! Он не может приказать мне, как какому-нибудь завоеванному царьку.

«А кто ты есть, если не завоеванный царек? — возразил мне на это внутренний голос. — Ты получила трон из рук Рима и сохраняешь его до тех пор, пока тебе позволяет Рим. Чем ты отличаешься от Бокуса Мавританского или, скажем, Ариобарзана Каппадокийского? Владыки гордой державы Птолемеев превратились в римских подручных. Остается радоваться, что Египет пока не стал провинцией Новая Африка».

За его словами крылась угроза, даже не прикрытая — мое присутствие должно доказать, что пребывание Птолемеев на троне выгодно Риму, а в противном случае от меня избавятся. Во всяком случае, так это можно понять.

Да, он обещал пригласить меня в Рим, и я ждала его приглашения. Но не думала, что приглашение будет таким.

Потом первая волна гнева схлынула, и ко мне вернулась способность рассуждать здраво. Ясно, что отправиться в Рим придется. И не так уж важно, что он имел в виду, когда писал это письмо. Важно, что произойдет после моего приезда туда.

Мне придется выучить латынь — если я не буду понимать, что говорят окружающие, то окажусь в дурацком, беспомощном положении. В свое время я не стала учить этот язык, поскольку все образованные римляне говорили по-гречески. Но то за границей, а у себя дома они говорят на родном языке.

Я попросила Мардиана найти мне хорошего учителя латыни и сообщила ему, что через месяц отплыву в Рим и управлять государством временно придется ему — разумеется, с помощью Эпафродита.

— Это ничем не отличается от поездки в Нубию, — заверила я, увидев, что мое заявление ему не по нраву, — которая тебя так не беспокоила.

— Очень даже отличается, — возразил он, наморщив широкий лоб. — В Риме ты можешь задержаться на неопределенное время!

— Это смешно. Что мне там делать? Триумфы продлятся несколько недель, и все.

— А если Цезарь захочет, чтобы ты там осталась? Если он разведется с Кальпурнией?

— Ну, разведется, и что? Не в первый раз.

— Да, он уже разводился и женился снова. А ты… Существует ли вероятность того, что ты?..

— Даже если я выйду за него замуж, я не останусь в Риме в качестве хозяйки его дома.

— Но римский обычай предписывает женщине роль жены и матери.

— Времена меняются, и сейчас в Риме этот обычай блюдется не так уж свято. Есть, например, дама по имени Фульвия, супруга политика — ее и дома не застать, так увлечена она общественными делами. Сервилия, мать Брута, имеет влияние в сенате. Впрочем, это к делу не относится. Они римлянки, у них свои заботы. А моя забота — мое царство, и оно находится здесь.

— Боюсь, что римские заботы быстро станут твоими. Ты увязнешь в них, как во рву со смолой.

— Моя первая и единственная забота — Египет.

— А Цезарь это знает?

— Должен! Он провел со мной достаточно времени, чтобы понять.

— Так было здесь. А там ты можешь показаться ему лишь украшением для дома.

— Вот уж нет: служить украшением чьего бы то ни было дома, словно статуя в нише, я не желаю.

— Чего же тогда ты хочешь?

— Я хочу быть равной ему правительницей. Или никем.

Времени на подготовку у меня почти не было: отбыть следовало не позднее чем через месяц. Тридцать дней на погружение в латынь, подбор свиты, попытки предугадать, какие проблемы возникнут в Египте во время моего отсутствия, дать соответствующие указания и, наконец, собрать все необходимое в поход. Ибо для меня это был именно поход — поход на Рим с целью обеспечить безопасность для себя и для моей страны.

Еще, конечно, мне было любопытно увидеть, как живут у себя дома римляне, имеющие столь ужасную репутацию.

Я взялась за дело со всей энергией и старанием. Уроки латыни начались на следующий же день. Поначалу этот язык поверг меня в ужас: латинские слова существенно изменяются в зависимости от падежа или времени, а порядок слов в предложении жестко не определен. Например, фразы «amicum puer videt» и «puer amicum videt»[2] означают одно и то же. Получается, что слова можно бросать, словно игральные кости, и куда бы они ни упали, образовавшиеся предложения выражают одну и ту же мысль. Но как бы не так! Чтобы составлять осмысленные фразы, приходится заучивать наизусть огромное количество окончаний.

При этом наставник убеждал меня, что в латыни исключены двойные значения, и каждое слово означает лишь одно. Возможно, так и есть, но вот чтобы выяснить это единственное значение, порой необходимо совершить подвиг, достойный Геракла. Но меня это не останавливало, и дважды в день я садилась за прописи, усердно продираясь сквозь заросли склонений и спряжений: sum-esse-fui-futurus и duco-ducere-duxi-ductum.[3]

По сравнению с этим титаническим трудом задача подбора свиты казалась легкой. Я не знала, как долго продлится мое отсутствие, поэтому решила не отрывать Олимпия от пациентов и пригласить одного из его помощников. Государственные дела оставались на попечении Мардиана, казна — на попечении Эпафродита. Вместо Ирас, сопровождавшей меня в Нубию, я взяла с собой Хармиону — без нее я не справилась бы с моим гардеробом. Мне постоянно придется быть на виду (даже в своих покоях, где за мной, скорее всего, будут следить соглядатаи Цезаря), а в такой ситуации правильно выбранная одежда имеет огромное значение. Необходимо поддержать достоинство Египта и дать понять Цезарю, что со мной необходимо считаться, даже когда я далеко от своей столицы. И уж конечно, мне не хотелось, чтобы из-за моих дурных нарядов Цезаря стали бы упрекать в том, что он связался с женщиной, лишенной вкуса. Наконец, свою роль играло и обычное тщеславие: мне хотелось, чтобы Рим увидел меня и ахнул от восхищения. Восхищаясь мной, римляне будут восхищаться Египтом и забудут о том, что мой отец некогда жил здесь в качестве беглеца и просителя. Я намеревалась ослепить их сиянием золота и красоты.

Хармиона с ее изысканным вкусом и чувством элегантности подобрала мне множество нарядов на все случаи жизни. От вызывающе роскошных платьев в персидском стиле с золотым шитьем и отделкой драгоценными камнями до струящихся одежд эллинского покроя, сдержанно-элегантных в их обманчивой простоте.

— Имей в виду, — предупреждала она, — тебе предстоит произвести впечатление не на здешнее, а на римское общество. Пока ты не окажешься там, ты не знаешь, что и для каких случаев пригодится. Помимо всего прочего, наряд должен соответствовать обстановке. То, что смотрится великолепно в открытых покоях александрийского дворца, может оказаться неуместным на вилле Цезаря. К тому же одеваться надо по погоде, а в Риме, по слухам, в это время стоит такой зной, что люди готовы запродать душу за свежий ветерок. Зимы в Италии, напротив, холодные… Впрочем, — оборвала себя Хармиона, — до зимы ты не задержишься, и на сей счет беспокоиться нечего. На каждый день тебе потребуются летние наряды из легких тканей, а вот для триумфа… там ты должна выглядеть настоящей царицей. Во-первых, необходима корона — либо двойная корона Египта, либо македонская диадема Птолемеев. Ну и конечно, драгоценности, много драгоценностей, на грани вульгарности. Пусть они все смотрят и завидуют Цезарю!

— Следует ли мне надеть жемчуга Красного моря, все пять ниток?

— Обязательно. Да еще и добавить к ним нитку изумрудов.

— Но ведь меня трудно назвать красавицей, — сказала я. — А вдруг драгоценности привлекут лишнее внимание к моим природным недостаткам?

Хармиона удивилась.

— Кто тебе сказал, что ты не красива?

— В детстве Арсиноя твердила мне это без конца. А потом… не припоминаю, чтобы друзья делали комплименты моей внешности.

Правда, Цезарь говорил. Он сказал: «Дитя Венеры, ты прекрасна». Я вспомнила об этом, но промолчала.

— Твои друзья! От Мардиана с Олимпием комплимента не дождалась бы и сама Афродита. Другие, наверное, полагали, что ты и сама знаешь, что хороша, и опасались показаться льстецами. Красива ли ты в классическом понимании, не знаю, но одно мне ясно: ты производишь впечатление красавицы, а большего и желать не приходится. Что же до драгоценностей, то они тебе идут и ничего не портят.

Я взяла ее за руки.

— Хармиона, ты придаешь мне смелости. Вместе мы покорим Рим!

Нужно было приготовить и маленького Цезариона. Как я говорила, он уже научился ходить — правда, пока с трудом. Он уже понимал много слов, но выговаривал лишь несколько. Я попыталась научить его произносить «Цезарь» и «отец», но эти слова оказались трудными. Он смеялся и лопотал что-то невразумительное. Я внимательно рассматривала его лицо, пытаясь представить, каким оно покажется тому, кто никогда раньше его не видел. Но это было за пределами моих возможностей: он был частью меня самой, и мне не хватало воображения, чтобы взглянуть на него как на чужого и незнакомого.

Я стояла на пристани царской гавани. Ветер раздувал накинутый на плечи плащ, заставлял невысокие волны, плясавшие у причала, вспениваться белыми бурунами и гнал по небу облака. Хороший день — в самый раз для того, чтобы ставить паруса.

Наша быстрая галера подпрыгивала на волнах, натягивая канаты, словно ребенок, которому не терпится побегать. Такое же настроение было и у Цезариона: он восторженно кричал, тыча пальчиком в кружащих над головой чаек. Пора в путь.

Я взошла на трап и поднялась на борт. Александрия раскинулась передо мной: слева и справа простирались ее прекрасные белые дома, словно изваянные из слоновой кости. Мой город! Мой народ! Я никогда прежде не чувствовала такой гордости и желания защитить их.

«Я отплываю ради тебя, Александрия, — подумалось мне. — Отправляюсь в дальнюю дорогу, чтобы ты вечно оставалась свободной».

С этой мыслью я повернулась к стоявшему позади меня капитану и сказала:

— Я готова. Можешь отчаливать. Мы плывем в Рим.