Дни 1978 года

Как-то раз Б оказался на вечеринке, устроенной чилийцами, эмигрировавшими в Европу. Б только что приехал из Мексики и мало кого здесь знает. Праздник, вопреки ожиданиям Б, получился семейный: многих гостей объединяют не только дружеские, но и родственные узы. Кузены танцуют с кузинами, тетки – с племянниками, вино льется рекой.

И вдруг, наверное уже ближе к рассвету, один молодой человек ни с того ни с сего начинает по любому поводу цепляться к Б. Ссора неприятна и неизбежна. Этот молодой человек, У, хвастливо сыплет названиями книг – при этом путает Маркса с Фейербахом, Че с Францем Фаноном, Родо с Мариатеги, Мариатеги с Грамши.[1] Заметим, что час, выбранный им для ссоры, тоже не слишком удачен: первые лучи барселонского солнца одних полуночников способны лишить разума, других же делают черствыми палачами. Да ведь все это говорю вовсе не я, думает Б, и его реплики звучат холодно, язвительно, иными словами – возникает более чем достаточный casus belli [2], особенно если учесть, что У рвется в бой. Но когда бой вроде бы уже неминуем, Б встает, уклоняясь от дальнейших перепалок. У возмущается, оскорбляет его, колотит кулаком по столу (а может, и по стене). Но Б никак на это не реагирует.

Короче, Б не обращает на выходки У никакого внимания и уходит.

На этом история и могла бы закончиться. Б терпеть не может чилийцев, живущих в Барселоне, хотя и сам он, как ни крути, чилиец, живущий в Барселоне. Самый бедный из чилийцев, живущих в Барселоне, и, наверное, самый одинокий. Или так кажется ему самому. По воспоминаниям Б, стычка с У больше всего была похожа на ссору двух школьников. Однако агрессивность У приводит его к горьким выводам, потому что У был, а возможно, и сейчас остается членом одной из левых партий, которым Б в ту пору безусловно симпатизировал. Реальность в очередной раз доказала ему, что демагогию, догматизм и невежество никак нельзя считать отличительной чертой какой-то конкретной группы.

Но Б пытается вычеркнуть из памяти этот случай и продолжает жить.

Время от времени до него доходят смутные слухи про У, как если бы речь шла о покойнике. Б предпочел бы ничего не знать про У, но если ты поддерживаешь отношения с определенным кругом людей, невозможно отгородиться от новостей о том, что происходит вокруг, или о том, что, как им кажется, происходит вокруг. Таким образом Б узнает, что У получил наконец испанское гражданство или что тот вместе с женой побывал на концерте чилийской фольклорной группы. Мало того, на секунду Б воображает, как У с женой сидят в театре, который постепенно заполняется публикой, ожидающей, что вот-вот поднимется занавес и на сцене появится фольклорная группа – бородатые типы с длинными гривами, чем-то очень похожие на У. Б также воображает жену У, которую видел только один раз и которая показалась ему красивой и чуточку странной, словно она постоянно находится где-то в другом месте, словно здоровается (как она поздоровалась с Б на той вечеринке) откуда-то издалека, а теперь она смотрит на занавес, который все никак не поднимается, и на своего мужа – тоже откуда-то издалека, из какого-то неопределенного места, отраженного в ее больших спокойных глазах. Но разве могут быть у этой женщины спокойные глаза? – думает Б. Ответа нет.

Однажды вечером тем не менее ответ приходит, хотя и не такой, какого ждал Б. Во время ужина с одной чилийской супружеской парой Б узнает, что У поместили в психиатрическую клинику, после того как он попытался убить свою жену.

Пожалуй, в тот вечер Б слишком много выпил. Пожалуй, история, рассказанная чилийской супружеской парой, грешит преувеличениями и доведена до карикатурности. Но, по правде сказать, Б слушает рассказ о несчастьях У с явным удовольствием, а потом как-то исподволь на него даже накатывает ощущение победы, победы иррациональной и ничтожной, отчего на поверхность разом всплывают все тени его злопамятства, а также его разочарования. Он воображает себе, как У бежит по улице, слегка напоминающей чилийскую – или вообще латиноамериканскую, – завывая и вопя, а здания по обеим сторонам улицы начинают сильно дымиться, хотя невозможно, как ни приглядывайся, обнаружить ни одного языка пламени.

С того вечера Б всякий раз, встречаясь с этой чилийской парой, непременно осведомляется про У и таким образом узнает – постепенно, словно новости, к тайной его радости, нацеживаются порциями раз в две недели или раз в месяц, – что У вышел из клиники, или что У теперь не работает, или что жена не бросила У (и это кажется Б прямо-таки геройством), или что У с женой время от времени заводят разговор о возвращении в Чили. Чилийской супружеской паре, друзьям Б, мысль о возвращении в Чили, как и следовало ожидать, кажется соблазнительной. Б же считает саму эту идею неприемлемой. Разве У не был леваком? – спрашивает он. Разве У не был членом МИРа?[3]

Б хотя и не признается вслух, но сочувствует жене У. Почему такая женщина, как она, влюбилась в такого типа, как он? Иногда Б даже воображает их в постели. У – высокий блондин, у него сильные руки. Если бы мы в ту ночь подрались, я бы не одолел его. Жена У – стройная, худенькая, у нее узкие бедра, черные волосы. А глаза какого цвета? – думает Б. Зеленые. Очень красивые глаза. Иногда Б приходит в бешенство из-за того, что думает про У и его жену, если бы он только мог, если бы ему удалось, он бы навсегда выкинул их из памяти (он видел обоих всего один раз!), но на самом деле их образ, вставленный в рамку того злополучного праздника, таинственным образом живет в его памяти, словно укоренился там, чтобы дать знать о чем-то, о чем-то важном, но Б, как ни старается, не в силах понять, о чем именно.

Однажды вечером, прогуливаясь по Рамблас, он случайно встречает своих чилийских друзей. С ними вместе идут У и его жена. Б не может не поздороваться. Жена У смотрит на него с улыбкой, так что в ее приветствии легко увидеть наигранную сердечность. У, напротив, едва цедит сквозь зубы пару слов. Б даже кажется, что на сей раз У зачем-то притворяется робким или рассеянным. И на самом деле в его поведении нет и намека на агрессивность. Все выглядит так, словно У видит его в первый раз. Неужели это игра? И как расценить его безразличие – как искреннее отсутствие интереса или как проявление психического заболевания? Жена У, словно желая привлечь внимание Б, заводит разговор о книге, которую только что купила в киоске на Рамблас. Она показывает книгу, сует Б в руки, спрашивает, как он относится к автору. Б вынужден, к своему сожалению, признаться, что книги не читал. Ты должен ее прочесть, говорит жена У и тотчас добавляет: если хочешь, как только прочитаю сама, дам тебе. Б не знает, что ответить. Он пожимает плечами и бормочет «да, конечно», но таким тоном, чтобы это его ни к чему не обязывало.

Прощаясь, жена У целует его в щеку. У пожимает ему руку. До скорой встречи, говорит он.

Оставшись один, Б думает, что сейчас У не выглядит ни таким высоким, ни таким сильным, как в прошлый раз, на самом деле он немногим выше его, Б. Образ жены У, напротив, как-то вырос и стал привлекательнее, что неожиданно. В ту ночь Б по причинам, никак не связанным со встречей, не может заснуть и в какой-то миг, мучаясь бессонницей, снова начинает размышлять про У.

Он воображает того в психиатрической клинике в Сант-Бое, видит его привязанным к стулу, видит, как он корчится от бешенства, в то время как врачи (или тени врачей) прикладывают ему к голове электроды. Подобная процедура, думает Б, пожалуй, вполне может уменьшить рост высокого человека. Господи, какая чушь лезет в голову! Перед тем как заснуть, он понимает, что его счеты с У сведены.

Однако история еще не закончилась.

Б это знает. Как знает и то, что его историю с У никак нельзя назвать тривиальной историей взаимной неприязни.

Проходят дни. Поначалу Б старается, подчиняясь порыву, в котором есть доля саморазрушительной страсти, встретить У и жену У, для чего захаживает в дома знакомых чилийцев, нашедших пристанище в Барселоне, что раньше делал крайне редко, и выслушивает рассказы об их проблемах, описания повседневной жизни, выслушивает, надо заметить, со смесью ужаса и безразличия, которые он прячет под маской внешнего интереса, но У с женой никогда нигде не застает, никто их не видел, хотя все, разумеется, могут что-нибудь да сообщить о них, спешат высказать мнение по поводу несчастий, преследующих эту пару, но единственное, что Б вывел наверняка после стольких визитов и выслушанных монологов, – это то, что У с женой избегают общества соотечественников. Со временем порыв Б теряет силу, исчерпывает себя, и Б возвращается к привычной жизни.

И вот однажды он сталкивается с женой У на рынке Бокериа. Он замечает ее издали. Жену У сопровождает незнакомая Б девушка. Они задержались рядом с лавкой экзотических фруктов. Приближаясь к ним, Б успевает отметить, что выражение лица жены У обрело большую глубину. Теперь это не просто красивая женщина, нет, теперь это к тому же интересная женщина. Он с ними здоровается. Жена У отвечает сухо, словно не узнает его. Б даже чудится, будто она и на самом деле не узнала его, и он спешит назвать себя. Напоминает обстоятельства, при которых они виделись в последний раз, напоминает про книгу, которую она ему советовала прочесть, мало того, напоминает про злосчастную вечеринку, на которой они познакомились. Жена У кивает в ответ на все, что сообщает Б, но в ее реакции легко уловить лишь растущую неохоту с ним разговаривать, словно бы самое горячее ее желание – избавиться наконец от Б. Совсем растерявшись, Б продолжает стоять рядом с ними, хотя прекрасно чувствует, что лучше всего было бы поскорее распрощаться. В глубине души он ждет чего-то – знака, слова, которые показали бы, что он ошибается. Но никакого знака не следует. Жена У старается не видеть его. Зато вторая женщина пристально его рассматривает, и за этот ее взгляд Б цепляется словно за соломинку. Подругу жены У зовут К, но она не чилийка, а датчанка. По-испански говорит неважно, но понять ее можно. Она совсем недавно обосновалась в Барселоне и почти не знает города. Б вызывается показать ей Барселону. Датчанка принимает предложение.

Итак, тем же вечером Б встречается с К, и они гуляют по готическому кварталу (хотя Б сам толком не понимает, зачем ему все это нужно, а она чувствует себя счастливой, к тому же слегка пьяной, так как они уже успели заглянуть в пару старинных кабачков), разговаривают, и К велит ему как следует присмотреться к теням, которые отбрасывают их фигуры на древние стены и на уличную брусчатку. У теней своя отдельная жизнь, говорит К. Поначалу Б едва обращает на ее слова внимание. Но потом приглядывается к своей тени, а может, к тени датчанки, и на миг у него возникает впечатление, будто темный вытянутый силуэт искоса смотрит на него. Б поражен. Затем они втроем, или вчетвером, растворяются в бесформенном мраке.

Эту ночь он проводит с К. Датчанка изучает антропологию вместе с женой У, и хотя ту вряд ли можно назвать ее близкой подругой (на самом деле они всего лишь учатся в университете на одном курсе), на рассвете Б и К почему-то заговаривают именно о жене У, наверное, потому что это единственная их общая знакомая. Но и тут Б мало что удается узнать. Информация, полученная от К, в целом сводится к общим словам. Она хороший человек, всегда готова помочь, умная студентка (что это значит? – думает Б, который никогда не учился в университете), хотя, добавляет датчанка, опираясь уже не на конкретные факты, а на свою женскую интуицию, у нее полно проблем. Каких именно проблем? – спрашивает Б. Не знаю, отвечает К, разных проблем.

Проходят дни, Б уже не ищет встречи ни с У, ни с его женой в домах знакомых барселонских чилийцев. Раз в два-три дня Б видится с К, и они занимаются сексом, но больше не говорят о жене У, и в тех редких случаях, когда К вдруг упоминает ее, Б прикидывается, будто не понимает, о ком речь, или старается выслушивать свою подругу отчужденно и равнодушно, старается, и это ему удается без особого труда, выглядеть беспристрастным, словно К рассказывает о социальной антропологии либо о копенгагенской «Русалочке». Б возвращается к своей рутинной жизни, что на самом деле означает, что он возвращается к своему безумию или к своей тоске. С другой стороны, они с К не бывают на людях, и это исключает нежеланную или подстроенную случаем встречу.

Однажды ноги сами приводят его в дом чилийцев, той самой супружеской пары, его друзей, с которыми он очень давно не виделся.

Б рассчитывает, что они будут одни, Б рассчитывает поужинать с ними и поэтому прихватывает с собой бутылку вина. Придя, он обнаруживает, что дом буквально оккупирован, если можно так выразиться, гостями. Кроме прочих он видит там одну чилийку, немолодую женщину лет пятидесяти, которая зарабатывает на хлеб картами таро, а также девушку лет шестнадцати, бледную и блеклую, которая в кругу эмигрантов славится каким-то совершенно необычайным умом и способностями (хотя слава эта в дальнейшем ничем не подтвердилась), дочь рабочего лидера, убитого диктатурой, еще он видит жениха девушки, одного из руководителей каталонской компартии, который старше ее по крайней мере лет на двадцать, а также жену У с красными пятнами на щеках и такими глазами, будто она недавно плакала, а также самого У, который сидит в кресле в гостиной с таким видом, словно не понимает, что происходит.

Первый порыв Б – немедленно убраться вон вместе со своей бутылкой вина. Но, подумав как следует (хотя и не обнаружив причин, которые заставили бы его там сидеть), он остается.

В доме друзей царит весьма мрачная атмосфера. Судя по обстановке и поведению присутствующих, легко вообразить, что здесь происходит тайное сборище, но не общее, а разбитое на группы en petit comité [4], так как участники рассеялись по разным комнатам, словно на общий разговор наложен запрет по причинам, которые нельзя называть вслух, но которые все признают безусловно убедительными. Гадалка и хозяйка дома заперлись в кабинете хозяина. Бледная девица, хозяин дома и жена У заперлись на кухне. Жених бледной девицы и хозяйка дома заперлись в спальне. Жена У и бледная девица заперлись в ванной. Гадалка и хозяин дома заперлись в прихожей. Мало того, побродив по квартире, Б и сам вдруг обнаруживает, что сидит, запершись в гостевой комнате вместе с бледной девицей и хозяйкой дома, а через тонкую стенку до них доносится пронзительный голос гадалки, которая разговаривает или возвещает пророчество жене У, – обе они заперлись в заднем патио.

Один только У все это время спокойно сидит в кресле в гостиной, словно вся эта чехарда его ничуть не касается или происходит в каком-то параллельном мире. Именно в гостиную и направляется Б, выслушав потоки сбивчивой, если не противоречивой, информации, из которой он достоверно выводит только то, что минувшей ночью У попытался наложить на себя руки.

В гостиной У здоровается с ним – и тон у него если не дружеский, то никак не враждебный. Б садится в кресло, стоящее напротив кресла У. Некоторое время оба молчат, уставившись в пол или наблюдая за тем, как вокруг суетятся остальные, пока Б не замечает, что У сидит перед включенным, но без звука, телевизором и вроде бы с интересом следит за происходящим на экране.

В лице У нет ничего, что выдавало бы самоубийцу или человека, пытавшегося покончить с собой, думает Б. Напротив, в его лице можно уловить обычно не свойственное У спокойствие или, по крайней мере, спокойствие, которого Б никогда у того не видел. В его памяти лицо У запечатлелось таким, каким оно было в день праздника, – пылающим, не то испуганным, не то злобным, или таким, как во время встречи на Рамблас, – безучастным и холодным (хотя нельзя сказать, чтобы сейчас его лицо было слишком выразительным), когда за маской безучастности таятся демоны страха и злобы. Сегодняшнее его лицо выглядит только что умытым. Как будто У несколько часов или, возможно, дней пролежал на дне реки с сильным течением. Только телевизор без звука и сухие глаза У, которые неотрывно следят за событиями на экране (в то время как в квартире слышны перешептывания чилийцев, впустую спорящих о возможности снова поместить его в клинику в Сант-Бое), заставляют Б поверить в то, что вокруг на самом деле происходит нечто из ряда вон выходящее.

И затем завязывается (точнее было бы сказать закручивается) некое движение, на первый взгляд малозаметное, но явно похожее на отлив: Б, сидя в том же кресле, наблюдает, как все те, кто только что спорили или вели переговоры, разбиваясь на маленькие группки, цепочкой направляются в спальню хозяев дома – все, кроме бледной девицы, дочки убитого профсоюзного лидера, которая, изображая то ли протест, то ли скуку то ли выполняя роль сторожа, усаживается на стул неподалеку от кресла У, откуда тот смотрит телевизор. Дверь спальни закрывается. Тайные перешептывания смолкают.

Пожалуй, вот удобный момент, чтобы уйти, думает Б. Вместо этого он делает следующее: откупоривает бутылку вина и протягивает стакан бледной девице, которая и бровью не поведя берет его, второй стакан – У, который отпивает только маленький глоточек, словно не желая обидеть Б, а на самом деле просто не хочет вина или не может сейчас пить. И тут, когда они пьют вино или притворяются, будто пьют, бледная девица подает голос и начинает пересказывать последний из виденных фильмов, очень плохой, говорит она, и потом спрашивает, не смотрели ли они какой-нибудь по-настоящему хороший фильм, который могли бы ей порекомендовать. Вопрос на самом деле риторический. Бледная девица, задавая его, словно желает подчеркнуть, что существует некая иерархия, в которой она царит, занимает одно из самых высоких мест. Но подчеркнуть по-своему деликатно. В вопросе также подразумевается ее воля (но в то же время и высшая воля, ни от кого не зависящая, разве что от счастливого случая) считать как Б, так и У включенными в эту иерархию, что, в общем и целом, можно определить как проявление свойственного ей объединяющего начала – даже при таких обстоятельствах.

Впервые за все это время У открывает рот и говорит, что уже давно не ходит в кино. Вопреки ожиданиям Б, голос У звучит совершенно нормально. Это хорошо модулированный голос, в нем сквозит легкая печаль – это такой особый чилийский тон, пирамидальный, что ли, который не вызывает тревоги у бледной девицы, как не вызвал бы ее и у тех, кто заперся в спальне, если бы им довелось услышать сейчас У. Не вызывает он тревоги и у Б, скорее пробуждает странные ассоциации: черно-белый немой фильм, в котором внезапно все принимаются неразборчиво и оглушительно кричать, меж тем как в центре экрана постепенно возникает и расползается по нему красная трещина. Это видение – или вещий знак, если можно так выразиться, – выводит Б из равновесия, и он против воли говорит, что совсем недавно видел упомянутый девицей фильм и фильм показался ему очень даже хорошим.

И тут же (хотя в глубине души он больше всего хочет встать из этого кресла и покинуть гостиную и дом и уйти подальше от этого района) начинает пересказывать фильм. Он пересказывает фильм бледной девице, которая слушает его с выражением досады и любопытства на лице (словно досада и любопытство неотделимы друг от друга), но на самом-то деле он пересказывает его исключительно для У, во всяком случае, так в душе верит сам Б, пока произносит неуклюжие и поспешные слова.

В его памяти фильм запечатлен намертво. Еще и сегодня он помнит все в мельчайших деталях. А тогда он только что посмотрел его, так что рассказ наверняка был очень эмоциональным. В фильме речь идет о монахе-иконописце, жившем в средневековой Руси. Из рассказа Б как живые встают бояре, попы, крестьяне, он описывает сожженные церкви, зависть и невежество, праздники и ночную реку, говорит о сомнениях и времени, о правоте искусства и крови, которая проливается необратимо. Три персонажа – центральные фигуры, если не в фильме, то, во всяком случае, в том, как вспоминает русский фильм этот чилиец, сидя ласковым барселонским вечером в гостях у чилийцев, сидя напротив кресла еще одного чилийца, неудачно пытавшегося покончить с собой: первый персонаж – это монах-художник; второй – поэт-насмешник, которого на самом деле можно сравнить с битником, голиард, нищий и довольно невежественный тип, шут, Вийон, заблудившийся на бескрайних просторах Руси, которого по вине монаха, вовсе того не желавшего, хватают солдаты; третий персонаж – мальчик, сын колокольного мастера, после случившейся в тех краях страшной эпидемии он заявляет, что унаследовал от отца секреты этого трудного ремесла. Монах – по-настоящему настоящий художник. Бродячий поэт – шут, но на его лице отражается вся хрупкость и боль нашего мира. Мальчик, отливающий колокол, – Рембо, то есть он одинок и беззащитен.

Конец фильма осмыслен как рождение – это процесс отливки колокола. Барин желает иметь новый колокол, но эпидемия уничтожила много народу, в том числе и колокольного мастера. Слуги барина идут за мастером, но находят дом в руинах и только одного выжившего – его сына. Мальчик пытается убедить их, что знает, как отлить колокол. После коротких размышлений барские прислужники прихватывают его с собой, прежде, естественно, предупредив, что он заплатит своей жизнью, если с колоколом не все будет ладно.

Монах, по своей собственной воле бросивший живопись и принявший обет молчания, время от времени проходит по полю, где отливают колокол. Мальчик иногда видит его и насмехается над ним (мальчик насмехается над всем и всеми). Задает ему вопросы, на которые монах не отвечает. Потешается над ним. В окрестностях обнесенного крепостной стеной города, по мере того как продвигается работа над колоколом, раскидывают что-то вроде ярмарки под сенью рабочих лесов. Однажды, проходя мимо вместе с другими монахами, монах-художник останавливается послушать поэта, который оказывается тем самым битником, что много лет назад по его вине попал в застенок. Поэт узнает его и бросает ему в лицо упрек, потом рассказывает, пуская в ход то грубые слова, то совсем детские выражения, какие муки он претерпел, как близок был каждый день к смерти. Монах не нарушает обета молчания, не отвечает, хотя по тому, как он смотрит на поэта, ты понимаешь, что он принимает на себя всю вину – и свою и чужую – и просит прощения. А люди глядят на поэта и на монаха и ничего не понимают, но они уговаривают поэта, чтобы тот вернулся к своим историям, чтобы оставил монаха в покое и снова их потешил. Поэт плачет, но когда поворачивает лицо к толпе, оно снова беспечно и весело.

И так проходят день за днем. Порой барин или его подручные являются к наскоро сооруженной литейной яме, чтобы посмотреть, как идет работа. Они не говорят с мальчиком, они обращаются только к слуге барина, который является посредником. Мимо проходит монах и смотрит со все возрастающим интересом. Откуда берется этот интерес, не понимает и сам монах. Надо сказать, артель, которая находится в подчинении у мальчика, заботится о нем. Они его кормят. Перешучиваются с ним. Поработав с мальчиком бок о бок, они полюбили его. И вот наступает великий день. Поднимают колокол. Вокруг деревянных лесов, где висит колокол и где впервые по нему ударят, собрались все кто только можно. Весь город высыпал за крепостную стену. Барин, и его свита, и даже молодой итальянский посол, которому русские кажутся дикарями. Все ждут. И монах, смешавшись с толпой, тоже ждет. Бьют в колокол. Звук чудесный. Колокол не дает трещины, и звук не глохнет. Все поздравляют барина, в том числе итальянец. Начинается гулянье.

Когда все заканчивается, там, где прежде была ярмарка, а сейчас, куда ни кинь взгляд, валяются куски глины, только два человека находятся рядом с покинутой литейной ямой: мальчик и монах. Мальчик сидит на земле и безутешно плачет. Монах стоит рядом и смотрит на мальчика. Мальчик смотрит на монаха и говорит, что его отец, эта пьяная свинья, так и не открыл ему тайны колокола, предпочел унести секрет в могилу, и мальчик всему обучился сам, глядя, как отец работал. И потом он снова плачет. Тут монах наклоняется и, нарушая обет молчания, принятый на всю жизнь, говорит: пойдем со мной в монастырь, я снова начну писать иконы, а ты будешь лить колокола для храмов, не плачь.

На этом и кончается фильм.

Когда Б завершает свой рассказ, У плачет.

Бледная девица сидит на стуле и что-то высматривает через окно, возможно – просто глядит на ночь. Наверное, это все-таки хороший фильм, говорит она и продолжает смотреть на что-то, чего Б не видит. Тут У залпом выпивает стакан вина и улыбается бледной девице, а потом улыбается Б и закрывает лицо руками. Бледная девица молча встает и уходит, потом возвращается в сопровождении жены У и хозяйки дома. Жена У встает перед ним на колени и гладит ему волосы. Хозяин дома и гадалка, не произнося ни слова, тянут головы из коридора, пока гадалка не замечает бутылку, забытую на столе, и не наливает себе вина в стакан.

Это словно служит сигналом к действию. Все спешат налить себе вина. Гадалка поднимает стакан. Хозяин дома поднимает стакан. Бледная девица поднимает стакан. Когда Б хочет налить себе еще вина, в бутылке уже ничего нет. Прощайте, говорит он хозяевам дома и уходит.

Только дойдя до вестибюля (до вестибюля, где темно, и до улицы, которая его ждет), Б понимает, что рассказывал фильм не для У, а для себя самого.

Вот здесь я должен был бы закончить эту историю, но жизнь чуть жестче литературы.

Б никогда больше не встречался ни с У, ни с женой У. По правде сказать, Б уже не нуждается ни в У, ни в лучезарном призраке, порожденном его распадающимся образом. Тем не менее однажды до него доходят сведения, что У отправился в Париж повидаться со старым товарищем по партии. Поехал У не один. Он поехал с еще одним чилийцем. Они сели на поезд. Когда до Парижа оставалось совсем немного, У молча встал, вышел и больше уже не вернулся в свое купе. Товарищ проснулся, когда поезд снова стал набирать скорость. Он искал У, но так и не нашел. Поговорив с контролером, он пришел к выводу, что У вышел на станции, которую они только что оставили позади. В этот самый час в доме У звонит телефон. Пока его жена просыпается, встает и доходит до гостиной, звонки прекращаются. Вскоре телефон звонит в доме друга У, который успевает поднять трубку и поговорить с У. Тот сообщает ему, что находится в неизвестном ему французском поселке, что он ехал в Париж, но вдруг, трудно объяснить почему, у него пропала охота туда ехать, и теперь он намерен вернуться в Барселону. Друг интересуется, есть ли у него деньги. Есть, отвечает У. По мнению друга, У говорил спокойно, словно даже чувствовал явное облегчение, приняв такое решение. Таким образом поезд, на котором ехал У, продолжает мчаться в Париж, на север, У шагает по поселку – на юг, как будто он неожиданно заснул и во сне захотел вернуться в Барселону пешком.

Больше он никому не звонил.

Рядом с поселком стоит лес. Ночью У сворачивает с дороги и углубляется в лес. На следующий день местный крестьянин находит его висящим на дереве – У повесился на собственном ремне, что не так просто сделать, как может показаться на первый взгляд. Паспорт, другие документы У, водительские права, карточку социального страхования – все это жандармы обнаружили разбросанным довольно далеко от трупа, словно У вышвырнул их, шагая по лесу, или пытался спрятать.