Дни испытаний

Нина заглянула в зал. У самой двери стояло свободное кресло. Нина бросилась в него. Широкая юбка вздулась колоколом и послушно опала.

Вальс кружил нарядные пары, мягко тесня к стенам нетанцующих. Впрочем, их он тоже подчинял своему ритму и настроению.

И Нине стало хорошо. Совсем, как прежде. Тем более, что она, как и прежде, ловила на себе взгляды парней. Один, неуклюжий, коренастый, смотрел на Нину неотрывно. Нагнув рыжеволосую голову, он направился к ней из противоположного угла. «Сейчас пригласит!»

Как раз в эту секунду оборвалась музыка. В зале все смешалось, будто огромный стройный механизм потерял управление. Возник беззаботный смех, веселый говор.

Коренастый парень неловко потоптался на месте, исчез, заслоненный другими. «Вот медведь!» Нина не удержалась, передразнила его. Она сжала губы, свела на переносье брови. Лицо ее стало решительным и одновременно растерянным. Оно сделалось даже курносым, как у того парня. Но все это только на секунду.

«Еще не знаю, что будет, а кривляюсь».

Нет, здесь не может быть ничего плохого. Она недаром пришла сюда. Эти стены охраняют ее. Скорее случится чудо, чем… Снова заиграла музыка. Это был любимый Нинин драматический вальс Шварца.

Рыжий, опасаясь задеть кого-нибудь могучим плечом, пробирался к ней. Но его опередил другой — высокий, со взбитым, как на опаре, коком жидковатых темных волос.

— Разрешите вас пригласить.

Нина чуть насмешливо оглядела черный костюм, сверхмодную бабочку.

— Я пропущу этот танец.

«Испугалась! Все-таки испугалась. Зачем же тогда было приходить? — пытала она себя. — Ничуть не испугалась, но уж если танцевать, так лучше с тем, с «медведем». А этот так, завсегдатай. И похож на официанта».

Медведь был уже здесь.

— Я… незнаком… Если разрешите…

Нина заметила, что не только волосы у него с рыжим оттенком, но и лицо, и глаза тоже с какой-то хитрой рыжинкой. «Себе на уме, наверное, упрямый, упрямый».

Полагалось сказать «нет» — ведь она уже ответила, что этот танец пропустит. Но Нину тянуло — скорей, скорей узнать, что будет.

Паркет был ровный, ровный. На нем особенно заметно, если одна нога короче другой. Почему она раньше не обращала внимания на паркет? Она вообще не помнила, какой здесь пол. Впрочем, это понятно, отец не раз говорил — когда был здоров, не замечал лестниц.

Каким длинным показался Нине путь в несколько шагов. «Сзади, наверное, оттопыривается платье, как у всех хромых. А «медведь», может быть, и не идет за ней, может быть, уже сбежал…»

Но парень был рядом, он осторожно обнял ее за талию и положил руку на плечо. Она поймала его взгляд — все тот же открыто восхищенный. «Не заметил, не заметил! Значит, это незаметно даже на паркете!» Она чувствовала его крепкую, но неуверенную руку. Танцевала спокойно, весело, не заботясь о том, как у нее получится. Он заговорил, и она отвечала на его вопросы беспечно, небрежно, как всегда: она знала, что скажет, что сделает — все будет хорошо, потому что она лучше всех, красивей всех. Она нравится этому парню и всем вокруг нравится ее нежно очерченное лицо, невесомые разбегающиеся кудряшки, гибкая фигурка.

Танец кончился, и Медведь так же осторожно и робко взял Нину под руку, повел ее к креслу. «Думает, я хрустальная, боится разбить», — улыбнулась Нина.

Она весело, победно оглянулась. Вокруг были такие же веселые, одухотворенные танцем лица. И вдруг словно накололась на злой, презрительный взгляд. «Кто это? Ах, тот, с коком. Злится, что танцевала не с ним, а с Медведем».

Нина хотела было уже отвернуться, но парень противно согнул левую ногу, противно захромал и громко крикнул: «Рупь двадцать! Рупь двадцать!»

Осенний злой ветер безжалостно треплет легкие Нинины волосы, шелестит пожухлыми листьями на холодном асфальте, карабкается по серым фасадам домов, кажется, вот-вот задует тусклые электрические фонари.

Вырядилась, выползла. Жалкая, какая жалкая дура! Поверила девчонкам: «Ты вбиваешь себе в голову. Никто не замечает этой выдуманной хромоты. Она уже прошла». И врач тоже: «Сейчас уже, по-моему, незаметно, а скоро пройдет совсем. Это у всех так».

Нет, надо было позвать кого-нибудь. Если бы у нее были друзья! Они бы испортили настроение этому… Впрочем, что толку. Она-то все равно хромает! Хромая! Хромая! Неотступно рядом ковыляло это слово, его не выбросить…

Надо было уйти сразу, а она еще сидела. Лицо вытянутое, погасшее. Медведь — не заметил он ничего или только сделал вид — все смотрел на нее, как на икону. Вот-вот молиться начнет. «Мы не познакомились. Меня зовут Тимофей. Если можно… я приглашу вас еще на один танец». Хорошо, что догадалась послать этого Тимофея за мороженым. Как она выскочила, когда он ушел, как бежала вниз. Да, это было настоящее бегство!

И откуда! Из клуба текстильщиков. Клубные стены все-таки не помогли ей. А ведь она считала их своими. Она помнит даже, когда их начали возводить. В то время здесь были деревянные тротуары, между досками пробивалась трава, а в одном месте вырос подсолнух, и все его осторожно обходили.

Первоклашкой Нина получила в этом клубе приз на костюмированном новогоднем утреннике. Мама сшила ей тогда костюм Звездочки.

А когда ребята в соседнем зале встречались со знаменитым летчиком, чей монумент стоит сейчас на другом конце города в яблоневом сквере, Нина преподнесла ему цветы. Он приподнял ее и поцеловал: «Расти большая, девочка!»

Здесь был вечер старшеклассников. Девочки тогда смеялись: «Ребята выстраиваются в очередь, чтобы потанцевать с нашей Ниной». А Ритка Осокина все время злилась. Они сидели рядом. И когда кто-нибудь шел приглашать Нину, Ритка краснела, вся подавалась вперед, и некрасивое, длинное ее лицо делалось еще длиннее. Знала, что не ее, а все-таки… В этом же клубе ученики пяти школ выбрали Нину царицей бала.

С тех пор ее так и звали «Царицей». И правда, Нина царила над классом.

Четыре года назад, когда ее мать, бросив семью, навсегда уехала с незнакомым Нине человеком, девочка замкнулась в себе. Все время жило в ней опасение, что кто-то с нехорошим любопытством спросит ее о матери, кто-то осудит, кто-то посмеется над случившимся. И хотя никто не думал ни осуждать, ни смеяться, Нина отдалилась от подруг. По-настоящему близок ей был только один человек — отец.

Опытный целитель — время брало свое. Исчезала замкнутость и настороженность, но все-таки никому из подруг она не открылась до конца.

Девчонки шептались, поверяли друг другу какие-то «страшные» тайны. Нина только насмешливо улыбалась.

Школьники дрожали перед экзаменами, иногда просто перед уроком — «а вдруг меня спросят». Нина была круглой отличницей. Общие тревоги не сближали ее с ребятами. «Вся в пятерках» — она была избалована похвалами, общим вниманием, подчас даже поклонением.

Весь класс вместе с классным руководителем собрался ехать на целину и захлопотал, зашумел, как птичий двор на заре. Только Нина была спокойна. Сказала, что поедет — и все. В классе острили: «Если там сохранились палатки — у Царицы будет отдельная». Выпускники уехали, кроме Риты Осокиной и Лены Штемберг. Те не могли оставить больных близких, а Нина не поехала из-за ноги.

Встреча с летчиком, вечер старшеклассников, вечер пяти школ, сборы на целину. Как давно это было! Впрочем, вечер старшеклассников — в прошлом году, а отъезд на целину — нынче. Но все равно давно! Вся жизнь Нины как бы разломилась надвое — до того, с ногой, и после. И все то, что происходило до несчастья, отодвинулось, стало давним.

Все случилось молниеносно и нелепо. Отец словно чувствовал — не хотел никуда идти, но она вытащила его. Отцу нужно бывать на воздухе. Всю жизнь он сражается с ничтожно малым, даже невидимым без микроскопа, но страшным врагом — палочками Коха. Он изгоняет их из организма своих пациентов, а палочки, вероятно, стремятся отомстить, пробраться в него.

В этот раз Нине и самой хотелось уйти из дому. Она опасалась, что к ней придут бывшие соклассницы, та самая Рита Осокина, которая всегда злилась, что танцевать приглашают не ее, а Нину, и еще Леночка Штемберг. Нине было скучно с ними. Собираются сдавать в медицинский и дрожат: «Ой, как трудно! Ой, провалимся!»

И вот они шагают рядом, как всегда касаясь друг друга. Нина старается попадать в ногу. Правда, отец ходит теперь не так быстро, как раньше. Даже иногда останавливается от боли в сердце. В семье всегда опасались туберкулеза, а навязалась стенокардия. И все-таки он не научился ходить тихо — шагает менее резко, но так же широко.

— В города, — предлагает отец.

Так повелось, что в свободное время они играют в какие-нибудь игры.

— Нет, Сергей Артамоныч, надоели мне твои города. Они все кончаются на «а» или на «к».

— Горький, — возражает отец.

— Йошкар-Ола, — лениво парирует Нина. — Нет, скука, города. Примитив.

— В балду?

Нине не хочется и в балду. Отец знает столько слов, что не спасает никакая находчивость.

— Давай в ассоциации.

Эту игру придумали они сами. Один указывает на предмет или на человека, а другой сразу же должен сказать — на кого он похож. Ответ оценивается по пятибалльной системе.

Отец показал на строящийся дом. Стены поднялись довольно высоко. Крыши еще не было. На месте будущих окон и дверей таинственно темнели проемы.

— Крепость после сражения, — определила Нина.

— Три, — ответил отец. — Не оригинально.

— Три, — согласилась Нина и указала на идущего навстречу аккуратненького старичка в широкополой шляпе.

— Назвал бы грибом, но это слишком традиционно. Торшер.

— Пожалуй, четыре.

— А куда мы входим?

Они оказались под невысокой аркой, соединяющей два огромных дома.

— Пещера — тоже традиционно и устарело. Мы внутри гигантской ракеты. Сейчас она отделится от земли. Зажжется свет…

Под аркой сделалось темнее. Совсем рядом грохотал мотор.

— Опять три. Потому что… Нина! — вдруг закричал отец и рванул Нину к себе.

Но она запнулась. В первые секунды даже не почувствовала боли в ноге, оказавшейся по колесом «Москвича».

— Что с тобой? Что с тобой, Ниночка? — беспомощно бормотал отец.

«Москвич» скрылся за углом дома.

— Нинка, ну где ты шалаешься, Нинка?

«Во-первых, Нина. Во-вторых, что это за «шалаешься?» Так нужно было сказать ровным, спокойным голосом, голосом старшей сестры. Но Нина почти крикнула:

— Что случилось?

Гришина тревога передалась ей.

— Папу, — Гриша всхлипнул, — папу в больницу…

Каким ничтожным, пустяковым показалось пережитое в клубе! Только бы папа… Только бы с папой…

— Когда? В какую больницу?

— Гри-ша, Гри-шенька, где ты? Гри-иша, Гришенька!

Никого не хотелось видеть. И почему-то меньше всего соседку. Но надо было отозваться.

— Мы здесь, Любовь Ивановна.

— Говорю ведь ему — не ходи, Гришенька. Нет, выскочил, а я за ним. Темно ведь уже и оделся кое-как…

— Любовь Ивановна, куда увезли папу?

— В больницу. — Голос ее дрогнул.

Сочувствие было дорого. Нина шагнула к Любови Ивановне, прижалась к ней. От полного, мягкого тела исходило тепло. Нина обняла маленького брата, привлекла его к себе. Так они стояли в холоде и темноте.

— В больницу увезли. Разволновался он шибко. Шибко разволновался, — начала Любовь Ивановна. — Я иду это с мясом, мясо купила… Мясо сегодня на базаре дешевое. — Любовь Ивановна перешла на повествовательный тон. В совершенстве владея той несложной гаммой интонаций, которой обычно пользуются не очень занятые, любящие посудачить домохозяйки, она не могла обойтись без ненужных подробностей.

— Иду, значит, я с мясом. А Сергей Артамонович навстречу. Гляжу, черный весь. Лица на нем нет. Однако, говорю, вы заболели, Сергей Артамонович? «Да нет, я здоров». А я вижу, какое здоров!

Нина хотела было прервать соседку — надо скорее бежать в больницу. Но вдруг услышала совсем неожиданное:

— А сам все за ворот рубахи держится. Гляжу, господи, ворот-то почти напрочь оторван. Я говорю: Сергей Артамонович, да вы никак дрались с кем? Он улыбнулся: «Почему бы, говорит, мне не подраться? И если вы, Любовь Ивановна, разгадали мою тайну, то не будете ли так любезны пришить мне воротник». Тут мне в голову и ударило: это он от Нины, от тебя, значит, хочет скрыть! Ладно, говорю, ворот я ваш приметаю, пожалуйста. Только уж вы мне все-таки объясните, Сергей Артамонович, что приключилось? Напал на вас кто? «Да нет». И опять улыбается. «Кому на меня нападать». Ну, а я не отстаю. Пало мне в голову, что тут не просто, я и не отстаю. Знаешь ведь — я пристану… Он тогда посмотрел на меня, сам какой-то измученный. Я, говорит, того негодяя встретил, который Нину машиной сбил. Сейчас, говорит, принесу вам рубашку… Ушел, и тут же Гриша бежит: «Папе плохо!..» Он как стал свою рубашку-то снимать…

— Вот так, — согнув над головой правую руку, вставил Гриша.

— Нет, вот этак, — поправила Любовь Ивановна. — Вот этак руку поднял. А в сердце-то ему и вступило. Вступило, он, бедный, шевельнуться боится…

Любовь Ивановна помнила все и обо всем порывалась рассказать: и какого цвета была машина скорой помощи, и как выглядел врач, и какой на нем плащ и ботинки, и какая с ним была медсестра, и даже шофер. Не могла вспомнить только одного — в какую больницу увезли Сергея Артамоновича.

— Сказали ведь мне, да я запамятовала. Знаю, что не в городскую, а в какую — убей меня, запамятовала…

Нина побежала к телефонной будке. Тревожно, то и дело застилая глаза, метались кудряшки. Рванула дверцу будки, но та с силой захлопнулась. Там оказался высокий парень в модном пальто и в берете. Он стоял, опершись о стенку, и пристукивал одной ногой. Стекло было разбито, и Нина слышала, как парень громко смеялся.

— Товарищ! — крикнула она. — Мне надо позвонить в больницу.

— Чудно, чудно… А вот знаешь новый курортный анекдот…

Парень говорил в трубку, не обращая внимания на Нину. «Что же это? — содрогнулась Нина. — Анекдоты? Сейчас анекдоты?»

Она снова рванула дверцу, но с той стороны ее крепко держали. В уши лез голос с нарочитым восточным акцентом.

— Слушайте, вы!.. Понимаете, мне надо в больницу… — Нина рвала на себя дверь и кричала. Голос ее срывался от волнения.

— В психиатрическую? — оторвавшись от трубки и по инерции с тем же восточным акцентом спросил парень. — Вон же телефон свободный.

Действительно, в трех шагах, с другой стороны крыльца того же дома стояла еще одна телефонная будка. Нина бросилась к ней.

— Скорая помощь, — ответил на другом конце провода женский голос. — Куда увезли? Сегодня отправляем в больницу Металлургического.

Хорошо бы нанять такси, до больницы километра два с лишним. Но у Нины нет денег. Послезавтра папина зарплата. В такие дни деньги и дома всегда были на исходе, а карманные исчезали совсем.

Автобусы как назло отворачивали тупые носы, направляясь по другим маршрутам. Нина побежала. «Ничего, через десять минут буду там. И, может быть, вернусь вместе с папой. У него не первый раз плохо с сердим. И проходило. Только бы так! Только бы вернуться вместе с папой. Если уж должно быть несчастье, пусть лучше со мной. Пусть я буду хромать, пусть врачи только успокаивают меня, что это временно. Пусть на всю жизнь! Только бы папа, только бы вернуться вместе с папой!..»

В желтоватом свете больничной приемной Нина различила женщину в белом халате.

— Отец, говорите? Казанцев Сергей Артамонович. — Женщина внимательно посмотрела на Нину. — Сейчас узнаю.

— Сестра! — позвал негромкий мужской голос. И только тут Нина заметила, что в этой узкой, удлиненной комнате немало людей. Сестра взяла у мужчины градусник и, не взглянув на шкалу, ушла в соседнюю дверь. Люди в приемной негромко разговаривали, но Нина не слышала их. Запомнился только рассудительный пожилой бас:

— Сюда каждый с одной думой идет — как быстрей назад вырваться…

«Вырваться! Вырваться! Увести с собой папу».

Вошла сестра. Пробежала глазами по лицам больных, ища Нину. Негромко сказала:

— Казанцева! Пойдемте со мной. Вас туда просят.

«Что это? Зачем? Хорошо или плохо? Надо спросить. Почему я боюсь спросить?»

Может быть, и сестра боялась ее вопросов, поэтому заговорила сама:

— Как звать-то тебя? Нина, значит. Ты скинь пальтецо. Я вот здесь его повешу. Здесь никто не возьмет. Надень халат. Без халата туда не пустят.

— К папе?

— Врачи тебя звали, Нина. В ординаторскую. Идем, идем, Нина. Вот сюда, за мной. Ты у нас бывала когда? Тут недалеко. Василий Петрович сам хочет с тобой поговорить. Василий Петрович Криницин. Профессор. Слышала такого?

Сестра говорила быстро. Даже задавая вопросы, она не останавливалась, не делала пауз.

Некрутая лестница и коридор привели их к большой светлой комнате. Здесь было много людей в белых халатах и шапочках. Когда сестра ввела Нину, голоса оборвались на полуслове. Но никто не смотрел на Нину. Все взгляды словно магнитом притягивало к высокому плотному человеку, стоявшему у окна.

«Профессор Криницин», — догадалась Нина. И, как это ни нелепо, стала упорно вспоминать, где она слышала эту фамилию. Наверное, от отца, но зачем это сейчас? Она отмахнулась от ненужных мыслей и тоже стала смотреть на высокого врача, смотреть испуганно и умоляюще, словно дело было не в состоянии отца, а в этом человеке, словно то, что он должен был сейчас ей сказать, зависело только от него.

— Казанцева? — негромко спросил врач.

— Нина, — подсказала сестра.

— Казанцева Нина, — неизвестно для чего повторил врач и также неизвестно для чего чуть приподнял белую шапочку. Из-под нее показались темные с белыми нитями волосы.

— Что с папой? — спросила Нина.

— Вашего отца привезли к нам в тяжелом, очень тяжелом, безнадежном состоянии.

Профессор старался говорить мягко, но это только подчеркивало грозный смысл его слов.

— У него…

— Он… папа… — перебила Нина и остановилась не в силах выговорить страшное.

— Да, он умер, — сказал врач. — Развязка была…

— Умер! — горестно вскрикнула Нина.

Еще войдя в комнату; она догадалась об этом, и все-таки удар казался ей предательски неожиданным.

Профессор говорил еще. Говорил о том, что смерть была неотвратима, о том, что он много слышал о Сергее Артамоновиче и вдвойне жалеет его. Нина не слушала. Горе теснило ей грудь, клонило к земле.

«Папа, папа! Как же ты мог, как же ты мог! — повторяла она мысленно. — Я не хочу, не хочу без тебя, папа. Я не буду без тебя».

И вдруг вспомнила, как капризничала дома, и там была Царицей. А отец во всем потакал ей. Особенно после того, как ушла мама. Все боялся, что ей не хватает нежности…

Вот она стоит против отца и кричит: «Уйди, ты надоел мне, надоел своей вечной опекой». Это была обидная неправда. Но Нина только что вышла из больницы, сильно хромала, волновалась из-за ноги. Осуждая себя даже в эти минуты, она все-таки продолжала выкрикивать нелепые, словно не ее, Нинины, а чужие слова.

А отец только беспомощно взглянул на нее и ушел в свою комнату.

Размолвка была короткой. Через несколько минут Нина уже просила прощения. Но сейчас все существо ее содрогнулось от боли за отца: «Папа, родной, милый, прости меня, папа»…

— Я пойду к нему, — сказала Нина.

Но врач не разрешил:

— Тело в морге, вас туда не пустят.

«Тело, — подумала Нина. — Не папа, а тело». И страшный смысл происшедшего, как-то по-новому обнаженный, дошел до нее.

Она не могла больше стоять в этой комнате. Горе толкало ее куда-то. Обогнав на лестнице полную пожилую женщину, Нина сбежала вниз, накинула пальто. Вспомнила: «На мне же халат».

В приемную вошла женщина, которую обогнала Нина. Она что-то сказала. Нина не слышала что, но в комнате вдруг грохнул дружный смех. Смеялись все — и басовитый мужчина, и модно одетая женщина, и старуха, и даже сидящий рядом с ней мальчик.

Они смеялись, а Нина дико озиралась на них и никак не могла развязать прыгающими пальцами тесемки халата.

— Миокардит — это болезнь, моя милая нянечка, а не фамилия, — добродушно сказал мужчина. — А фамилия моя Кирбенников.

— Может, и так, — ответила няня. — Я, милый, третий день здесь. Не знаю еще…

Слова ее покрыл новый взрыв смеха.

Нине удалось, наконец, сбросить халат. Она выбежала на улицу и, содрогаясь от беззвучных рыданий, ткнулась лицом в холодную стену дома. Боль перемежалась с обидой, едкой, застилающей глаза.

Смеются. Смеются сейчас… Папа лежит где-то, а они… Да что им… всем… всем… Как у телефонной будки. «Мне в больницу! Звонить в больницу». Ему-то какое дело! Он рассказывает анекдот. Может быть, смешной. А что у нее умер отец… И почему так бессмысленно, несправедливо…

— Нина! Нина! Казанцева Нина! Ну куда она успела деваться?

Это кто-то из врачей или сестер искал ее.

Хорошо, что темно, не видят. Ей никого не надо. Лучше одной, одной…

Нина завернула за угол большого здания и по безжизненной осенней тополиной аллее выбежала из больничного двора.

Отца хоронили на третий день после смерти. Выдался один из последних ясных солнечных дней осени. На полкилометра растянулась темная лента похоронной процессии. Шли врачи больницы, в которой много лет проработал Сергей Артамонович, шли его пациенты, шли товарищи его юности, щедро отмеченные сединами, лысинами…

Несмотря на многолюдство, Нине было одиноко. Единственным близким человеком был для нее сейчас маленький Гриша. Но Лена Штемберг предупредительно увела его к себе.

Нина не плакала. Только вся сжалась, притихла, опали, погрустнели ее веселые кудряшки. Весь длинный путь до кладбища она молча сидела над гробом, который стоял на открытой, медленно движущейся автомашине. Все время боялась, что вот-вот кончится этот путь и исчезнет последнее, что связывает ее с отцом.

Она неотрывно смотрела в бесконечно дорогое мертвое лицо. Как несправедливо! Нелепо и несправедливо! Ведь он спас от смерти стольких людей… «Одного человека не спас военврач», — выплыла из памяти грустная строка.

— Как живой, ну все говорят, как живой! — повторяла оказавшаяся рядом Любовь Ивановна.

«Для них, потому что им все равно», — думала Нина. Ее приводила в отчаяние и желтизна на высоком выпуклом лбу, и чуть заострившийся нос, и, главное, белая повязка, поддерживающая бессильно отвисшую челюсть. А когда голова отца жалким, беспомощным движением отметила неровности дороги, Нина едва не потеряла сознание.

— Ниночка, Ниночка, ты хоть оторвись, оторвись глазами чуток. Кругом погляди, тебе легче будет.

Нина послушно оглянулась. На заборе удобно, беззаботно восседал веснушчатый мальчишка. На тротуаре высокий пожилой мужчина вел под руку полную молодую даму. Говорил, очевидно, о чем-то интимном, так как то и дело наклонялся к ее уху. Дама улыбалась.

«Что им, что им всем!» — в который раз оскорбленно подумала Нина.

А впереди уже возник низкий неживой лес памятников, крестов, столбиков с дощечками. Машина остановилась возле невысокой желтоватой горки земли. Чьи-то руки помогли Нине вылезть из кузова. Пахнуло сыростью. Нина невольно повернулась на этот запах и тут только увидела глубокую продолговатую яму.

«Сырая могила, сырая могила». Страшный изначальный смысл этих стершихся от частого и порой бездумного употребления слов будто заморозил, сковал Нину. До конца поняла она всю необратимость случившегося. Все, что теперь делала Нина, она делала покорно, как во сне, когда какими-то недремлющими остатками мозга сознаешь нелогичность и нелепость происходящего, и все-таки, подчиняясь непонятным инстинктам, продолжаешь бессмысленные действия. Нина простилась с отцом, поцеловав его безразлично-недвижные, странно холодные губы, покорно, молча смотрела, как отца закрыли крышкой гроба, и только стук молотка на минуту пробудил ее.

— Не надо! Что вы делаете, не надо! — высоким неузнаваемым голосом закричала Нина.

Кто-то обнял ее, кто-то влил ей в рот терпкой, освежающей жидкости, и она снова притихла, окаменев.

Любовь Ивановна устроила поминки по умершему. Еще утром, объясняя всем и каждому, чем она занята (объяснения эти начинались непременной фразой: «Чтобы все было, как у людей»), соседка бегала по магазинам, суетилась на общей кухне, приготовляя свои коронные блюда — холодец и винегрет. После похорон она же пригласила всех, кого считала необходимым, помянуть Сергея Артамоновича. Список приглашенных складывался в голове Любови Ивановны по каким-то ей одной известным соображениям.

Люди за столом собрались разные, но в основном пожилые и солидные. Скорее всего солидность и была основным критерием, потому что вместе с главным врачом больницы Михаилом Борисовичем Шумаковым, вместе с другими врачами, двумя друзьями юности Сергея Артамоновича, из которых, правда, один был небольшой, сухонький, зато другой — мощный, в темных очках с нетяжелой темной седой копной волос, вместе со всеми этими людьми Любовь Ивановна пригласила только одного бывшего пациента доктора Казанцева, не в меру располневшего молодого инженера Алика Панкова.

Вначале на этих поминках Нина словно бы чуть оттаяла. Как всегда, в первый час говорили только об умершем.

Вспомнили, что в городе ходила легенда, будто доктор Казанцев воскрешает мертвых. Нина знала, откуда взялась эта легенда. Клиническая смерть, как известно, наступает раньше физической, и в эти считанные секунды отцу удалось однажды вернуть человека к жизни. При неожиданном кровотечении поток крови застыл у него в трахее, пульса не было. Когда приехал врач, родные считали больного мертвым. Сергей Артамонович перевернул его на живот, поддерживая опущенную голову, ударил по спине. Изо рта выпал кровавый ком, больной задышал. Нина несколько раз слышала эту историю, но теперь было приятно услышать и вновь думать о ней. Острая боль на какие-то минуты сменялась щемящей грустью.

И хотелось еще и еще слушать задумчивый голос инженера Панкова:

— Я после войны мальчишкой еще в диспансере лежал, так Сергей Артамонович больным из дому масло таскал. Оно тогда было по карточкам. На последние деньги шоколад покупал.

Даже чудачества отца, его непрактичность, рассеянность приобретали сейчас иной, значительный смысл.

— Сергей Артамонович ведь не от мира сего был. — Это говорит огромный плечистый главврач Михаил Борисович, говорит неторопливо, негромко, как человек, который никогда не опасается, что его перебьют. — Приехал к нам как-то из Москвы инспектор Министерства здравоохранения Лозовой Иван Егорович… Желчный был человек и придира, этот Лозовой…

Нина давно знает и эту историю, но слова ласкают и успокаивают ее… Все побаивались инспектора, некоторые лебезили перед ним. А отец настолько не обращал на него внимания, что даже по рассеянности закрыл его в ординаторской, положил ключ от двери в карман и ушел обедать…

Да, отец никогда не боялся никаких проверок, был равнодушен к похвалам, ко всяким житейским благам. Зато как волновало его течение чьей-либо болезни, как подчас угнетало бессилие врача… Да, отец… Но что они говорят?

До сознания Нины долетают обрывки каких-то фраз:

— Сергей впрямь не от мира сего был…

— Жизнь, она… Ежели сам о себе не позаботишься… Каждый для себя. Каждый за себя.

— Напрасно. К одинокому, говорят, беда и липнет.

— Алексей Никандрыч хочет, чтобы каждый стены коврами… домик… сберкнижку…

Что это? Они спорят? Не о папе говорят, а спорят. И даже Иван Савельевич, и с такой страстью. Сейчас, здесь! Нине кажется это кощунственным. Сразу она даже не верит, заставляет себя прислушаться.

Говорил Алексей Никандрович. Упоминание о коврах, домике, сберкнижке, очевидно, имело к нему прямое отношение.

— А что сберкнижка? — старик настороженно и в то же время насмешливо посматривал на сухощавого подвижного Ивана Савельича. — Сберегательные кассы у нас не заокеанские они, я слыхал, Иван Савельич, наши, советские. И вкладчики государству большую пользу дают. Мы с тобой оба счетные работники, нам это знать надо.

Иван Савельич даже не возразил, только в сердцах отодвинул от Алексея Никандровича, с которым сидел рядом, свой стул и презрительно бросил:

— Эх ты, вкладчик…

— Вы кушайте, кушайте! — поспешно вставила Любовь Ивановна. Но спор все разгорался.

— А что же, и вкладчик, — неторопливо вытирая красные губы, продолжал Алексей Никандрович. — А ты вот… — он медлил, ища подходящее определение, но не нашел его и сказал: — Любишь пустые фантазии. Сколько лет меня иначе и не звал, как «домовладелец», «домовладелец». А теперь перестал. Почему? Вот ты скажи — почему?

— Надоело, — презрительно бросил Иван Савельич.

— Надоело, — повторил Алексей Никандрович и сморщил большой, увеличенный лысиной, лоб. — Нет, не надоело. А понял ты, что впросак попал. В тридцать шестом, когда я дом ставил, ты что говорил? Чуть не чужаком меня, а? А теперь вон жизнь получше пошла, так люди и дома, и дачи…

Как им не стыдно! Здесь они имеют право говорить только о папе, только о папе! Но уже вмешался доктор Шумаков.

— Дома и дачи, — неторопливо перебил он Алексея Никандровнча. — Дома и дачи. А я вот, знаете, и сейчас не очень верю тому, кто особенно этим строительством-то увлекается.

— Конечно, частная собственность отживает, — вставил и Алик.

— Отживает! — насмешливо сморщил лоб Алексей Никандрович. И видно было, что вмешательство Михаила Борисовича и Алика скорее заинтересовало его, чем смутило. — А ведь вот спросите-ка его, — Алексей Никандрович небрежно указал вилкой в сторону Ивана Савельевича. — Спросите-ка его, не говорил ли он мне этого в том же упомянутом тридцать шестом. А я сам вот в своем доме век доживаю. И деткам его завещал.

— Завещатель, — сверкнул очками Иван Савельевич.

— А что ж, и вкладчик, и завещатель. Было бы что завещать…

Алексей Никандрович оглядел комнату и громко вздохнул:

— Ох-хо-хо. Жизнь человеческая!

«Он папу осуждает, папу! И чего он здесь? Папа же его недолюбливал. И не ходил он к нам последнее время».

Нина, забыв о том, что она хозяйка, что Алексей Никандрович в ее доме, давно уже смотрела на старика, да и на остальных с откровенной неприязнью. Старик заметил это, но только вздохнул: «Эх, молодо-зелено».

Нина поймала на себе сочувствующий, понимающий взгляд Алика. Заметила, как Алик наклонился к Михаилу Борисовичу, что-то шепнул ему.

— Вы правы, — своим негромким, спокойным голосом подтвердил Шумаков. — Вы правы.

И вновь заговорил о покойном Сергее Артамоновиче. Другие гости поддержали его. Но Нина почти не слушала их. Зверьком посматривала она на всех и особенно на Алексея Никандровнча.

Противный старик! А может, он и прав… Каждой за себя, каждый для себя.

Профессиональные навыки проявляются подчас неожиданно. Телеграфист услышит прерывистый сигнал автомобиля, а в мозгу отложатся точки и тире, тире и точки азбуки Морзе. Парикмахер, уверенный, что он бреет незнакомого человека, вдруг узнает его по капризной или наоборот слишком податливой бороде.

Тимофей шел длинной, прямой тополиной аллеей. И она казалась ему вертикальной штольней. Тимофей был высотником. Он привык смотреть сверху, и поэтому нередко улицы опрокидывались в его сознании.

Тимофей шел на работу. Путь был неблизкий. Семиэтажка общежития, в одной из скромных комнат которого стоит его по-солдатски заправленная койка, находится неподалеку от новой теплоэлектроцентрали. В прошлом году Тимофей изучил каждую щербинку на крыше своего дома. Она как на ладони была видна с турбины ТЭЦ. А нынче бригаду высотников перевели на стройку механического завода. Коренастые корпуса поднимались в лесу, в противоположном конце города. Строители добирались туда в заводских маленьких, но неправдоподобно вместительных и вертких, словно беспозвоночных, автобусах.

Тимофей иногда, правда не часто, проделывал этот путь пешком. В большинстве случаев это был обратный путь. Утром он успевал только позавтракать и добежать до автобусной остановки. К тому же с утра надо беречь силы. Высотник должен быть всегда в хорошей форме.

Но сегодня… Сегодня Тимофей сам не переставал поражаться себе. Впрочем, началось это еще вчера, после исчезновения Нины. Тимофей сразу даже и не поверил в него, потом удивился: «Кто ее мог похитить?» Неловко, мешковато, как груженая баржа в узком месте реки, Тимофей повернулся в одну, в другую сторону. Нины нигде не было.

Длинноногая белесая девушка, озорно указывая на Тимофея глазами, кивнула толстенькой подруге. Обе засмеялись. «Знают, где Нина», — решил Тимофей. Он шагнул к ним — спросить, но тут же остановился… По тщательно отглаженным серым брюкам текли молочные ручейки. Вот над чем они смеются! Тимофей швырнул в урну подтаявшее мороженое и пошел к выходу, бережно, как это делают люди незаурядной физической силы, отодвигая с пути встречных.

Тогда и началось небывалое.

Если бы какая-нибудь другая девушка, например учетчица Юлька, с которой Тимофей иногда ходил на танцы, поступила с ним, как Нина, — послала бы за мороженым и исчезла, Тимофей, не раздумывая, оскорбился бы и вычеркнул ее из числа своих знакомых. А сейчас у него не было никакой обиды. Он только и мечтал о новой встрече с Ниной, ругал себя за то, что не спросил, где она работает, живет. Он не испытывал ни неловкости, ни, к своему удивлению, досады, наоборот, ему было хорошо-хорошо вспоминать, как он подошел к Нине, как она положила свою, словно тонкой резьбы, легкую руку на его плечо, как необыкновенно танцевала.

Тимофей потерял Нину, а было у него ощущение драгоценной находки.

С этим ощущением, не обращая внимания на непогодь, он долго колесил по пустынным, пронизанным ветрами улицам, с ним пришел домой, с ним заснул, а проснувшись, прежде всего убедился в том, что это ощущение не потеряно.

Оно не давало обычно неторопливому медвежастому Тимофею сидеть на месте. Вытащило его из общежития, повело пешком через весь огромный город.

У него, у этого ощущения, было множество небудничных, почти колдовских свойств. Оно умело, например, сокращать расстояние. Тимофей, не заметив, проходил самые глубокие штольни улиц. Но это еще пустяки. Оно проделывало с обычно рассудительным, неторопливый Тимофеем такие штуки, что он не успевал дивиться себе. И при этом как будто хвасталось: «Я еще могу, я еще могу».

Увидел Тимофей афишу — «Мотогонки. Закрытие сезона». И вот он уже с бешеной скоростью, обгоняя всех гонщиков, несется по пересеченной местности, на крутых поворотах почти приникает к земле, чтобы сократить расстояние, делает головокружительный прыжок с обрыва. Даром что никогда не ездил на мотоцикле!

И конечно первым под аплодисменты и приветственные крики рвет финишную ленту.

Высокая девушка с легкими светлыми волосами преподносит ему цветы. «Нина, куда же вы тогда сбежали? Теперь не сбежите!» «Не сбегу».

— Сдурел, свихнулся, — пожимает плечами Тимофей. — Такой медведь, иду — земля гнется, а кто бы узнал, что в голове…

И тут же, сразу он уже спасает Нину, уносимую быстрым течением реки. Потом шлет ей сигналы из космоса, потом она встречает его, возвратившегося в родной город после межзвездного полета…

И как раз в этот момент он увидел Нину. Она шла навстречу. Тимофей удивленно заметил в руке у нее паспорт и еще какие-то бумаги. Она несла их, как носят важные бумаги или деньги дети — зажав в чуть выставленной вперед руке. За ночь она сильно изменилась, казалась грустной, потемневшей и даже похудевшей, но еще более, чем вчера, нежной, славной. Ошеломленный, Тимофей приостановился, загородив своей плотной фигурой добрую половину тротуара. Она прошла мимо, не подняв головы, не заметив его. До него долетел только едва уловимый аромат вчерашних ее духов. Тимофей не ощутил бы аромата, если бы не узнал его.

Она скрылась за поворотом улицы. Тимофей не остановил ее. Не только потому, что, по-видимому, ее не так трудно встретить: если встретил сегодня, значит, встретит еще не один раз. Больше потому, что эта встреча после всех мыслей, которые против воли взяли его в плен, казалась уж слишком прозаичной.

Перемены в Нине не встревожили Тимофея. Он не верил сейчас в самую возможность несчастья, как в летний зной не очень верится в то, что бывает снег и мороз.

В проходной стройки Тимофей появился задолго до гудка. Он опасался всяких вопросов и намеков — их мог вызвать и вчерашний поздний приход и утреннее одиночное путешествие. Обычно такие намеки не трогали его. Он не из тех, кто заводится с пол-оборота. Но сегодня ему не хотелось их слушать. Сегодня все было не так, как всегда.

Опасения Тимофея оказались напрасными. Ребята отчаянно спорили с Ваней Латкиным. Ваня Латкин был мастером. Право на эту должность, занимаемую чаще всего немолодыми людьми, дал Ване не только диплом, но и точный глаз и острый инженерский ум.

Ваня, как и другие высотники, успел за свою жизнь немало повидать. Довелось ему строить турбину даже в далекой Индонезии. Тем не менее, Ваню никто не звал Иваном Бонифатьевичем, как он усиленно рекомендовался всем на своем участке. Может быть, в этом было виновато отчество «Бонифатьевич». А скорее Ванин петушиный характер, которому, впрочем, вполне соответствовал его вид. Все у него было торчком: и вихры, и нос, и поставленные чуть не перпендикулярно шее уши. Вдобавок он еще заикался, как бы взъерошивая почти каждое слово.

Сейчас Ваня возбужденно мельтешил своим хохолком в центре группы молодых рабочих.

— Значит, нет жизни на Венере, нет? А откуда тогда венерианский календарь на земле? Объясните, откуда?

— Случайное совпадение! — выкрикнул длинноногий Боря Трубников, лучший сварщик в бригаде. Вид у него при этом был такой: что, съел?

— Конечно! Факт! — поддержало Борю сразу несколько голосов.

— А рисунки людей в скафандре — тоже случайное совпадение? — петушился Ваня.

— Ну, если подобные ассоциации принимать за доказательства… — Борька презрительно пожал плечами… — Тогда и Библия…

— А что Библия — в ней тоже отразились события.

— Бабушкины сказки.

— На ней только доказательства строить!

— Я ее как хочешь истолкую, — посыпалось со всех сторон.

— Ладно, — решительно заявил Ваня. — Ладно, я вам не буду приводить никаких доказательств. Что там, когда люди лишены фантазии! Скажу только одно: если хотите знать, не признавать жизни на других планетах — это все равно, что верить в бога.

— Да ну? — насмешливо протянула всегда умеющая откуда-то незаметно вынырнуть ехидненькая учетчица Юлька.

— А как же? Почему же тогда во всей вселенной жизнь только на Земле, что мы за исключение такое? Эх… в… вы, м… мракобесы.

Последнее Ваня бросил уже на ходу. Перед сменой у него были неотложные дела.

Тимофею не хотелось спорить. К нему пришли незнакомые славные мысли, под стать его настроению. «Когда-то земляне прочтут книгу «Перевод с венерианского». Что это будет? Стихи, неслыханные, звездные. И, может быть, необыкновенно робкими, схожими друг с другом, покажутся наши земные новаторы. А может быть, это будет роман, перед которым побледнеют «Война и мир» и «Прощай, оружие». В магазинах будут продавать звездные материи, на перекрестках — звездные цветы».

Спор прекратился только с началом работы. В половине девятого вспомогательные рабочие были уже на своих местах. Не спеша собирались только высотники. Они брали из ящиков электроды, засовывали их в карманы, прижимали поясами. Неторопливо, вразвалку шли к будущему турбинному цеху. Именно за эту, отчасти демонстративную, неторопливость подсобники окрестили их аристократами. А неторопливость эта объясняется просто. Люди, работающие на больших высотах, как правило, не пользуются обеденным перерывом: подъем и спуск занимают слишком много времени. Они съедают свои бутерброды, пьют чай из термосов, примостившись между небом и землей на какой-нибудь балке или площадке. Поэтому они и начинают работу на несколько минут позже.

Тимофей шел первым. Он подошел к сваренной арматуре, которая устремлялась к стеклянным крышам, и цепко полез вверх. Ему вдруг захотелось быстрее оказаться на той, удаленной от земли сорокаметровым расстоянием, площадке, где он вел сварку…

Говорят, к высоте привыкают. Начинается это чаще всего при кирпичной кладке многоэтажного дома. Стены дома растут от кирпича к кирпичу. Поднимаясь вместе с ними, строители незаметно для себя оказываются далеко от земли.

— Привыкай! — учат бывалые строители новичков. И, кивнув на неширокую доску, переброшенную между стенами где-нибудь на уровне шестого-седьмого этажа, поясняют:

— Здесь пробежать — оробеешь. А будь она такая же на земле — прошагал бы и не заметил. Значит, дело нехитрое. Главное — привыкай.

Тимофей ходил по перекрытиям, как будто они не рассекали воздух на высоте четырех десятков метров, а лежали внизу, на затоптанном грубой обувью строителей бетонном полу. Лишь иногда, то ли не вовремя глянув вниз, то ли что-то вспомнив, Тимофей давал себя сковать безотчетному страху. Но это было только на секунду или на долю секунды. Он тут же прогонял подкравшийся на бесшумных лапах испуг и быстро забывал о нем.

В этом смысле Тимофей привык к высоте. А вообще считал, что привыкнуть к ней невозможно, как невозможно, например, привыкнуть к морю или снежным вершинам. Потому что привычного не замечаешь, привычное не волнует. А высота всегда хорошо, приятно волновала его.

Добравшись до своего рабочего места у будущего распределительного щита, основу которого он сваривал, Тимофей сел на балку и приготовил электрод.

Голубая вспышка на секунду ослепила его, он опустил щиток. Теперь электрод исчез, перед глазами плясал зеленоватый огонек, вспарывающий железо. Наконец, Тимофей нашел применение хотя бы частице бушевавших в нем сил. Даже не поднимая щитка, чтобы глянуть на шов, он чувствовал, что идет по разметке. Азарт работы охватил его. Он не знал, сколько минут или часов вел сварку. Усталости не было. Вдруг внизу послышался голос мастера, усиленный рупором:

— Кузьмин, почему не закрепился?

Только сейчас Тимофей заметил, что он забыл закрепить предохранительный пояс.

— Закрепись, Тимочка, еще сорвешься.

Это насмешничала вездесущая Юлька.

— А тебе жаль будет?

— Тех, кому придется за тебя отвечать.

— Да ну!

И тут, будто его кто-то толкнул, снова попав во класть озорной силы, которую он никак не мог растратить, Тимофей откинул щиток, шагнул на балку и… сделал… стойку на руках.

Еще во время непродолжительной стойки Тимофей услышал, как кто-то ахнул, вокруг прекратился треск сварки и раздался возмущенный от волнения, больше обычного заикающийся голос Вани.

— Кузьмин, н-немедленно вниз! Слышите, К-кузьмин!

Тимофей стал спускаться. В обычное время он спускался бы не торопясь, давая Ване остыть. Но сейчас пренебрег даже и этой предосторожностью.

— Ты… что… т… ты что? — ерошил слова взбешенный мастер. Юркий, худенький, он по-воробьиному наскакивал на крепкого, широкого в кости Тимофея. — Отстраняю тебя, слышишь, отстраняю. — Ваня сделал тонкой загорелой рукой решительный отстраняющий жест. — Пойдешь электроды зачищать.

Эту работу поручали новичкам, впервые появившимся на стройке.

— Есть зачищать! — с готовностью и необычной для него поспешностью ответил Тимофей.

Эта готовность, с какой Тимофей принял позорное наказание, еще больше возмутила Ваню. Возмущенный, всклокоченный, не находя слов, он отчаянно дергал себя за вихры.

— Эх ты, т-тебя еще народным заседателем выбрали! — наконец, выкрикнул мастер вслед уходящему Тимофею.

Ваня и сам понимал, что этот аргумент, к тому же пришедший с некоторым опозданием, прозвучал смешно. Но негодование его было так велико, что он не смог удержаться.

Впрочем, Тимофей не слышал его. Он был занят другим. Путь к ящикам с электродами лежал мимо бригадной конторки, куда успела нырнуть учетчица Юлька. «Наверняка привяжется и будет донимать своими насмешками».

Больше всего Тимофею не хотелось сейчас беседовать с Юлькой. Юлька вела себя с Тимофеем, как с другими: насмешничала, кокетничала и в то же время держалась недотрогой. Но Тимофей знал, как в подобных случаях безошибочно знает любой парень, что Юлька относится к нему иначе, чем к другим. Подчас он даже пользовался этим, пользовался бессовестно и легкомысленно.

Несколько раз Тимофей приглашал Юльку в кино или на танцы с единственной целью — развеять плохое настроение. Юлька всегда умела это сделать, и Тимофей даже не знал, что она догадывается о своей роли, пока однажды Юлька не сказала:

— А я неплохой громоотвод. Правда ведь?

Быть с Юлькой сейчас, когда весь он переполнен вчерашней встречей! Нет, это совсем ни к чему.

Однако в том, что гордо запрокинутая Юлькина головенка с искусно растрепанными волосами окажется сейчас рядом, Тимофей не сомневался ни на минуту. Во-первых, кто-кто, а Юлька не пропустит случая посмеяться над ним. «Ну, как, в цирк переходишь? По городу уже афиши клеют. Мне по старой дружбе контрамарки будешь давать или… по билету?»

Нет, пожалуй, что-нибудь похлеще, поехиднее придумает. Да разве можно догадаться, что выкинет, что откаблучит Юлька!

Но Юлька, к удивлению Тимофея, не вышла из конторки. Тимофей опасливо глянул в открытое окно и удивился еще больше. Юлька была другая, непохожая на себя. Она сидела тихая, чуть наклонив голову и невесело задумавшись.

Тимофей без улыбки подумал, что Юлька сейчас сильно походит на свою старую бабку. И смотрела она точно, как подчас смотрела бабка — немного насмешливо, но насмешка эта была печальной и самоуглубленной, как будто относилась не к окружающим, а к самой себе, к каким-то своим грустным-грустным незадачам. Такой серьезной, такой мудрой Тимофей никогда не видел Юльку. Он даже с уважением представил себе Юльку старой.

— Нинка! Ниночка! Ну, что ты на самом деле? Ну, нельзя же так. Ты будто застывшая. Ведь уже столько дней прошло. Ну, улыбнись хоть раз. Тебе же легче будет. Ну, вспомни хоть нашего Радикала. Помнишь, как Мишка Терешин ему ответил. Радикал все говорил: «При каком условии я могу дать вам отличные знания? При абсолютной тишине». Вызвал Мишку к доске, спрашивает: «При каком условии икс здесь будет равен нулю?» Мишка говорит: «При абсолютной тишине». Ну, ведь смешно, правда? Ну, Нина, Ниночка, ну что ты, как каменная?

— …Я там велел дров вам привезти. И вообще, если нужна будет какая-нибудь помощь… Может быть, работать надумаете. Можно к нам же, в диспансер. И учиться будете без отрыва от производства…

— … Что ни говори, маловато оставил Сергей Артамонович. Ох, маловато! Вот она ирония-то — «домовладелец», «вкладчик». А сейчас ты послушай меня, старика: полный резон тебе Гришу пока в детский дом пристроить. А самой учиться на стипендию. Выучишься, а тогда и братишку поднимешь. Так бы надо-то. Думай! Ведь жить надо. Человек-то, он как поезд. Что бы внутри ни делалось, а он все идет и идет. Смеются там, целуются, а может, дерутся, может, убили кого, а он все идет, все идет…

Словно из глухого далека доносились до Нины и высокий голос подруги Леночки Штемберг, и неторопливый приглушенный бас Михаила Борисовича, и вкрадчивый старческий тенорок Алексея Никандровича.

Как за марлевой занавеской, в тусклом сером мире двигались перед ее глазами люди. Это горе приглушило все голоса, стерло краски, притупило чувство. Все советовали, предлагали, настаивали, все убеждали, что так нельзя, что надо жить, живое о живом… Нина слушала, и у нее была одна мысль: «Поскорее, поскорее бы они ушли». Ей все время хотелось остаться одной. Казалось, что одна она будет ближе к отцу, наедине с ним.

А когда все уходили, бесцельно бродила по комнатам, зябко кутаясь в мятый халат. В этом халате она теперь жила, не снимая его ни днем ни ночью. Переходя из комнаты в другую, почти равнодушно отмечала, что бесследно проходит ее хромота. Очевидно, правы были врачи — перелом малой берцовой кости не такое уж страшное дело. Нога срослась хорошо, хромота была только временным остаточным явлением. «Как ждал этого папа, как ждал!» — с болью думала Нина.

Иногда она подолгу стояла возле аквариума. В последнее время Нина полюбила этот небольшой, заросший водорослями мирок. С рыбами было хорошо, они по крайней мере молчали, неутомимо передвигаясь и посверкивая разномастной чешуей. У них, оказывается, совершенно разные характеры. Меченосцы — вздорные, задиристые, ни с того, ни с сего гонялись друг за другом, а то и за другими рыбками, норовя не то укусить, не то ударить их. Гурами — ленивые, грузноватые, передвигались солидно, шевеля своими, похожими на удлиненные тараканьи усищи, плавниками. Вьюны все время жались ко дну, терпеливо копаясь в иле, разыскивая себе пропитание. Зато изредка поднимаясь наверх, они извивались всем телом, как стиляги, танцующие свои роки и твисты.

Рыбы напоминали Нине знакомых, почти каждой из них она дала имя.

Серенькую веселую и суетливую рыбку Нина назвала Леночкой в честь Лены Штемберг. Небольшой быстрый лялиус был наречен Иваном Савельевичем. Гурами — большая, но поворотливая — была Любовь Ивановна. Словно пронизанная солнцем розовая дания напоминала Тимофея; славный парень, который так осторожно, как будто она была хрустальная, танцевал с ней, иногда возникал в ее памяти. А вьюна она хотела назвать по имени того завсегдатая, оскорбившего ее на танцах, но не знала, как его зовут, и вьюн был окрещен просто подонком.

Одной Нина оставалась недолго. Если никого не было, прибегал Гриша. Он больно бередил Нинину рану. Товарищи во дворе рассказали мальчику, что его папа умер, с детской жестокостью во всех подробностях объяснили, что это значит.

— А правда папа умер? — спрашивал Гриша. — И он больше не придет? Я знаю, не придет, его в землю закопали.

То и дело, как в свою квартиру, врывалась Любовь Ивановна. Кормила Гришу, заставляла и Нину съесть бутерброд или выпить стакан бульона, а чаще что-то брала, что-то приносила обратно, каждый раз пространно объясняя цель своего появления.

Лишь ночью Нина часами оставалась наедине с собой. Тогда, не в силах уснуть, она думала. Еще в больнице, когда Нина лежала в гипсе после перелома ноги, стали приходить мрачные мысли. Казалось, прочно забытые, они возвращались теперь к ней, приводя с собой новые, еще более черные. В ее жизни произошло нечто такое, что может случиться с поленницей дров, если изнутри ее вытащить несколько кругляков: все безудержно с грохотом покатилось вниз.

Какие-нибудь полгода назад директор их школы ораторствовал на выпускном вечере: «Переступив порог школы, вы выходите в большой светлый мир». Или, как он еще говорил, — «в радостное завтра».

Уж кто-кто, а она-то шла в это завтра с открытой душой, шла веселая, доверчивая. Разве она хоть на минуту сомневалась, что это завтра встретит ее доброй и даже восхищенной улыбкой?

И вот хулиган, которого она даже в глаза не видела, сначала сломал ей ногу, чуть не сделал ее хромой, а потом довел отца до сердечного припадка.

Что еще тогда говорил директор? Впрочем, разве один директор? Это всегда говорят в школе. И разве только в их школе? Этому учат с первого класса, если не с детского сада.

Коллектив — защита от всех бед. Никогда не отрывайтесь от коллектива. Коллектив не даст вам свернуть с правильной дороги, поможет в любой беде.

А чем поможет ей коллектив, если отец умер? Что он, вернет ей отца?

Да, есть личное горе, мое горе, моя печаль и никто тут ни при чем, никто! И при коммунизме любая девушка может сломать ногу, стать «рупь двадцать». — И ничего тут не сделаешь.

Иногда Нине приходило в голову, как принял бы эти мысли отец. Она знала: он бы не согласился с ними. Больше того, отец без следа развеял бы ее мысли. Но отца не было, и Нина не сопротивлялась этим мыслям. «И пусть, и пусть»… — говорила она себе.

Из оцепенения Нину вывел как будто незначительный случай. Утром, когда Гриша еще спал, Любовь Ивановна позвала ее на кухню.

«Опять кормить», — подумала Нина. И где-то под пленкой безразличия ко всему на свете шевельнулась благодарность к этой женщине.

— Знаешь, что я надумала, Ниночка, — Любовь Ивановна говорила виновато и торопливо. — Хочу столы передвинуть — твой сюда, я мой на его место. Мой тоже неплохой. Он, правда, сделан грубовато, но прочный. А ваш, видишь, он раздвижной. Тебе все равно много не готовить, а мне… Видишь, у меня одного этого добра, — Любовь Ивановна показала на сгрудившиеся на ее столе электроплитку, примус, керогаз. А ты мой-то столик досмотри. Нет, ты посмотри, зачем же вслепую? Уютный, правда?

Нина безразлично взглянула на столик, пробормотала «Да, да».

— Вот я и хочу. У тебя и утвари этой меньше, и готовить ты особенно пока…

«Да, да, о чем говорить», — хотела было согласиться Нина. Но Любовь Ивановна тараторила, не давая ей вставить слово.

— Тебе здесь удобнее будет. Куда удобнее. И мы с тобой будем в расчете. Полняком в расчете.

«Полняком в расчете» — резнуло Нину.

— Из отцовских денег, что тогда из больницы принесли, я ведь только пятьдесят один рубль взяла. А остальные все мои, все мои… Шутка ли такую ораву накормить, напоить, чтобы все было, как у людей… Да и теперь вот… — Любовь Ивановна вдруг осеклась. Нина смотрела не тем безразлично-благодарным взглядом, к которому она уже начала привыкать. Она смотрела совсем иначе, отчужденно и даже брезгливо. «Вот оно! Я думала, она… А она выгадывает «за труды»…

Любовь Ивановна растерянно топталась по кухне.

— Я ведь так. Для тебя. Мне самой что… Я бездетная, я… Да мне зачем? Мне миллион рублей давай…

— Возьмите, переставьте, сделайте, как вам удобнее.

Нина вышла из кухни. «Дрянь, какая дрянь! Захотела заработать. Заработать на поминках, на папиной смерти. А я-то, я-то думала — она от доброты, от чистого сердца…

Надо все самой. Все самой. Ни от кого ни в чем не зависеть. И, прежде всего, устроиться на работу. Пока нечего мечтать об институте. Только на работу…»

Извечный шум, неистребимая веселость улицы снова оскорбили Нину. Она понимала — нельзя обижаться на то, что жизнь не остановилась со смертью ее отца. И все-таки ей было обидно, что здесь все так же, все по-прежнему и никому нет дела до ее огромного несчастья.

Куда пойти? В школу пионервожатой? Беззаботные девочки сидят там за партами. Перешептываются с подругами, косятся на мальчишек. Смотрят вокруг наивными-наивными, не знающими горечи настоящих слез глазами.

В папин диспансер, как предлагал главный врач? Зайти в папин кабинет, где на столе лежит его стетоскоп, в стенном шкафу висит его халат.

Можно на ткацкую фабрику. Там они проходили школьную производственную практику. Нина имеет разряд. Только еще побаливает нога. Не выстоять семь часов у станка.

Но тогда куда же?

Нина подняла глаза, и они остановились на вывеске — «Райком ВЛКСМ». Вряд ли она могла бы объяснить — шла сюда или случайно здесь оказалась. Но именно сюда ей и было надо. Нина не хочет никого просить. Даже друзей отца нужно просить. А здесь ей обязаны помочь.

У секретаря райкома комсомола короткая, странная фамилия — Зуб. Решительная и острая, эта фамилия не отвечала его наружности — детски припухлым губам, нежному румянцу на щеках. И в то же время служила основой для нехитрых каламбуров: «Зуб на тебя имеет зуб», «Зуб дает по зубам».

Зуб сидел за огромным письменным столом, подчеркивающим его маленький рост. Напротив в кресле — девушка. Меховая шапочка лихо заломлена набекрень. Лицо миловидное, нежное, но смелое. Зуб кивнул Нине на другое кресло.

— Я же говорю: в театре почему-то отложили эту премьеру, — сказала девушка.

— Так… Значит, сорвали коллективный просмотр.

Зуб заговорил таким неожиданным для него густым басом, что Нина оглянулась — не включен ли где репродуктор.

— Я же объясняю: спектакль отложили. — Девушка пожала плечами.

Зазвонил телефон.

— Здравствуй, здравствуй, — неправдоподобно басил Зуб. — Как не можете? Оркестр должен выступать. Дирижер? Что с ним? Простыл? Так, значит, простыл… — недоверчиво повторил Зуб и, видимо, почувствовав, что пересолил, осторожно покосился на присутствующих. Но продолжал тем же тоном:

— Ладно. Это все объективные причины. Все объективные, ясно? А выступления срывать нельзя. Точка! — Зуб положил трубку.

«Зря я к нему, — подумала Нина. — Он, кажется, только одно знает: «срывать нельзя».

Девушка снова заговорила об отложенной премьере.

— Разве не уважительная причина? — чуть насмешливо закончила она.

— Причина, Галя, всегда найдется. Мне их столько приносят, начни складывать — до потолка не уместишь, — басил Зуб. — Ты бы вот пришла и сказала: было трудно, но мы сделали то-то и то-то.

— Что ж мы, сами спектакль поставим? — девушка еще сильнее сдвинула шапку набекрень.

— А это уж я не знаю. Не знаю… Думаю, не на одном спектакле свет клином сошелся.

Девушка стала прощаться. Она протянула Зубу руку. От двери насмешливо добавила:

— Знаешь, Андрей, с тобой говорить, ох, крепко надо пообедать…

— А ты подумай, Галя… — начал было Зуб.

— Есть подумать, — перебила его Галя и, встав по стойке «смирно!», приложила руку к козырьку. Зуб хотел еще что-то сказать, но девушки и след простыл.

— Слушаю вас, — обернулся секретарь к Нине.

— Может, я не по адресу. Мне надо на работу.

— Образование? — заинтересованно пробасил Зуб.

— Одиннадцать классов.

— Так. А что у тебя случилось? — спросил грубовато, но просто, участливо.

— Почему вы так решили?

— Посидишь здесь с мое, будешь все понимать. Да не гордись, не гордись, рассказывай.

«Нет, он, видимо, не только знает, что «нельзя срывать», — с невольным уважением подумала Нина. Зуб начинал ей нравиться.

Узнав о ее горе, он пересел в кресло напротив.

— А еще кто есть в семье?

В дверь заглянула чья-то вихрастая голова.

— Подождите, — бросил секретарь.

Он внимательно расспросил Нину об отце, брате, могучий его бас звучал теперь смягченно, дружески.

— Учиться, наверное, думала? Где? Иняз. Ну, это можно заочно. Освоишься на работе, посмотрим, — секретарь помолчал, раздумывая. — Если в торговлю тебя направить?

— В торговлю? — переспросила Нина.

— Вот сейчас девушка здесь сидела, — не ответив, продолжал Зуб, — Галя Воронцова из семнадцатого продуктового магазина. Мы как раз с ней до тебя кое о каких делах говорили. В торговле нужна молодежь, честная, энергичная молодежь.

Нине даже немного польстило, что она оказывается кому-то нужна. В то же время она представила себя за прилавком. «Что вы хотели? Может быть, вас заинтересует еще вот это? Отрезать? Завернуть?» Она, она Нина! Нина, которую звали Царицей, — за прилавком! Она обслуживает покупателей. Вот до чего дошло!

— Я подумаю, — попросила Нина.

— Конечно, — согласился Зуб. — Надумаешь — заходи, не надумаешь — тоже заходи, что-нибудь другое предложим. Не сразу, конечно, но найдем.

— Спасибо, товарищ Зуб.

— Меня Андреем зовут.

Торговля… Еще вчера чужое слово вторглось в Нинину жизнь, заставляло думать, требовало скорого ответа.

Если бы Зуб сказал: иди, поработай в магазине, ей бы не пришлось столько размышлять. Наверное, сразу бы отказалась.

Но Зуб сказал: «Иди в торговлю. Там нужна молодежь».

Знакомые Нины, которые сразу же горячо взялись обсуждать эту новую проблему, еще больше запутывали ее.

— Вот дело, дело! — частил своим тенорком Алексей Никандрович. — Пристроишься, по крайности, сыта будешь. Знаешь, — морщил он свою лысину, — у воды поселишься — от жажды не помрешь. Ну, а если замочишься…

— Не пойду, — решила Нина. — Раз он советует — не пойду…

Но советовал и Иван Савельевич:

— Иди, Нина, иди. Раз комсомол посылает, стало быть, ты там нужна. А раз нужна, значит, иди.

Иван Савельевич, оказывается, мыслил так же, как и Зуб. Посылал ее в торговлю, а не «пристроиться» в магазин…

Леночка Штемберг, узнав такую новость, долго молчала, теребя перекинутую на грудь пышную темно-русую косу. Эту Леночкину привычку в классе все знали. Она бралась за свою косу, как только попадала трудная математическая задача, нередко принималась за нее у доски…

— Трудно тебе там будет, Нина, — наконец, серьезно заговорила Леночка. — Девушки там, ты знаешь, совсем, совсем другие. С ними в ассоциации не поиграешь. И даже о поэзии не поговоришь… Совсем другие там девушки…

— Иди, Нинка, — затараторила Рита Осокина. — Возле тебя, знаешь, сколько покупателей будет. Всякие — молодые, красивые. А халатик белый тебе, знаешь, как пойдет… — На глазах Риты вдруг сверкнула слезинки.

— Ты что, дурочка? — строго спросила Леночка.

— Так, — пролепетала Рита, — так, я подумала: Нина — и вдруг за прилавком. И вообще, все мы взрослыми стали…

— Что я тебе могу посоветовать, Нина? — как всегда неторопливо басил главврач Михаил Борисович. — Мы с твоим отцом мысли не допускали, что есть какая-нибудь профессия, которую можно поставить рядом с медициной. Если бы мне предложили на выбор — санитаром в больницу или министром торговли — я бы пошел санитаром. Но если тебя медицина не привлекает… что ж, иди пока в магазин. Но иди немедля. Самое вредное для тебя сейчас сидеть здесь одной…

Узкая и длинная комната вся уставлена ящиками, банками, коробками, пропитана запахами сыров и колбас. У стены, близ входной двери, примостился простенький однотумбовый письменный стол. У другой стены — маленький кожаный диван. За столом заведующий магазином — пожилой бритоголовый мужчина. Далеко отодвинув руку с блокнотом, он просматривает какие-то записи.

«У него дальнозоркость», — соображает Нина.

— Значит, кур привезут, — ни к кому не обращаясь, констатирует заведующий. — Это хорошо. — С легким стуком он отбрасывает влево костяшку на счетах. — И уток привезут. — Вслед за первой костяшкой влево летит вторая. — А вот свинину… Свинину неизвестно. — Третья костяшка останавливается на полпути. — И, главное, говядина, говядины может не хватить. Это плохо. — Все костяшки возвращаются назад.

Заведующий силится что-то разобрать в блокноте, отодвигая его от себя чуть ли не на вытянутую руку.

— Очки, понимаешь, забыл.

Это заведующей говорит Нине. Говорит дружески, и Нине становится проще в этой небольшой странной комнате.

— По какому делу? — спрашивает бритоголовый. — Ах, от Зуба! — Снова костяшка летит влево.

«От Зуба — это хорошо», — догадывается Нина.

— Давай знакомиться. Меня зовут Юрий Филиппович. — Юрий Филиппович встает из-за стола, протягивает Нине руку. Роста он небольшого, полноват, но рука жилистая, цепкая.

Юрий Филиппович долго расспрашивает Нину, внимательно слушает.

— Ну, что ж, Нина, будем работать. Будем работать, — говорит он. — Поставим тебя на кондитерские товары. Это, пожалуй, подойдет лучше всего. Там у нас, правда, сейчас Алла Петровна, — как-то неуверенно продолжает заведующий и почему-то передвигает костяшку направо. Нине, которая уже прониклась доверием к заведующему, не хочется учиться у какой-то еще незнакомой Аллы Петровны.

— Но продавец она опытный. Очень опытный, — продолжает заведующий. — Научить торговать может. Сейчас я вас познакомлю.

— У такой не надо, да купишь, — быстро оглядев Нину, говорит Алла Петровна.

«А у такой нужно, да мимо пройдешь», — невольно думает Нина.

Алла Петровна вся негибкая, тяжелая, рыхлая, словно наполненная лежалыми опилками. Взбитые коком ее волосы испытали на себе влияние самых различных красителей, горячих и холодных завивок. Утратив живую притягательную свежесть, они кажутся поделкой из кудели. Глаза голубые и даже яркие, однако тоже по-кустарному лишены цвета и блеска.

«А у такой надо, да мимо пройдешь».

И все-таки Нина не может не ответить на улыбку Аллы Петровны. Только ответная улыбка получается невеселой.

— Не туда кладешь карамель, Ниночка. Открытая карамель не очень ходовая. И ты клади ее подальше. А вот «Весна», «Ласточка», «Мишка косолапый» — на это все время спрос. Их всегда держи под рукой.

Алла Петровна учит терпеливо, говорит ласково, без раздражения и все время улыбается своими вялыми, рано состарившимися губами.

И Нина тоже улыбается в ответ.

— Вот так, вот так, — одобряет Алла Петровна. — А теперь давай-ка перекусим. А то перерыв у нас к концу идет.

Продавщицы магазина — кроме Нины и Аллы Петровны, здесь работают еще четыре девушки — белой стайкой сбиваются в одном из отделов. Чаще всего в молочном. Нине хочется к ним. Тем более, что среди них та самая Галя Воронцова, которую она встретила у Зуба. Галя как раз работает в молочном.

Кстати, — может же так случиться! — первое, что Нина увидела у Гали в руках, был томик стихов Ярослава Смелякова. Нет, не права Леночка Штемберг. И с этими девушками можно поговорить о многом. Галя вот окончила торгово-кооперативную школу, любит стихи, музыку, не пропускает ни одного концерта. Другие девушки попроще. Но каждый раз в обеденный перерыв их беззаботный смех, задорные голоса настойчиво манят Нину к себе.

Но Алла Петровна уже снимает крышку со своего термоса, наливает Нине горячего вкусно пахнущего кофе. Нине не хочется пить его, как не хочется улыбаться Алле Петровне. Однако она с излишней поспешностью благодарит, с излишней поспешностью принимает угощение.

Кончается обеденный перерыв. Алла Петровна отпускает покупателей. Нина стоит рядом. В это время она примиряется и с грубой куделью волос, и с кустарными, лишенными блеска глазами, и со всем другим, что неприятно ей в Алле Петровне. Алла Петровна кажется ей необыкновенным умельцем. Ведь Нина уже знает, как нелегко быстро отыскать нужное печенье, конфеты, пирожное. А Алле Петровне они словно сами просятся в руки. Нина с трудом запомнила цены нескольких сортов конфет и печенья. Алла Петровна знает, сколько стоят сотни различных товаров не только у себя в отделе, но и во всем магазине.

Нина испытала, как непослушны бывают весы, как их стрелка не доходит до нужной черты, то упрямо перескакивает ее. Аллу Петровну весы слушаются, словно она знает какое-то заветное слово.

Иногда Нина выполняет мелкие поручения Аллы Петровны. «Сходи, скажи Юрию Филипповичу, что кончаются шоколадные конфеты». «Принеси торты». «Отдай поточить нож».

Когда мало покупателей, Алла Петровна разрешает Нине поработать самостоятельно. Охотнее всего она делает это при Юрии Филипповиче. Это самые лучшие минуты для Нины. Правда, получается у нее неловко, медленно. Но покупатели не обижаются, даже смотрят на нее, поощрительно улыбаясь.

Алла Петровна тоже больше улыбается. А Юрий Филиппович становится строгим и придирчивым:

— Как ты отпустила покупательницу? Она спросила у тебя мармелад «Апельсиновые дольки». Его не оказалось. Ты предложила лимонные — и только. Видишь, она не берет лимонные, предлагай пастилу, зефир. Старайся, чтобы покупатель не ушел с пустыми руками.

— Не все сразу, Юрий Филиппович, не все сразу. Мы научимся, — вступается Алла Петровна.

— Научимся, научимся, — наклонив бритую голову, говорит Юрий Филиппович. — Пора бы уже…

Строгость Юрия Филипповича почему-то даже приятна Нине. Он хмурит брови, а ей хочется улыбаться. А вот когда улыбается Алла Петровна, ей хочется нахмуриться.

Ворчит Юрий Филиппович нередко, но только один раз Нина видела его по-настоящему сердитым. Он заглянул в холодильник мясного отдела и обнаружил там большой кусок мяса. За два часа перед тем Верочка начала говорить покупателям, что мясо все продано.

— А это? — спросил Юрий Филиппович.

— Хотела оставить себе.

— Такой кусок? Здесь килограмма четыре.

— Еще соседке.

— Так, — произнес Юрий Филиппович, — так… — От возмущения он не мог ничего добавить. Только уже уходя, бросил: — Комсомолка!

Верочка немедленно продала мясо. Потом с виноватым видом подошла к Галке, но та на нее даже не взглянула. Верочка вздохнула и пошла в комнату заведующего.

Оттуда она вышла с припухшими от слез глазами и снова подбежала к Галке.

— Ну, что ты, Галка, ну я никогда больше не буду…

…В конце дня, перед тем, как сдать Юрию Филипповичу выручку, Алла Петровна неизменно просит:

— Подожди меня, Ниночка, вместе пойдем.

Нине нужно еще в детский сад за Гришей. С Аллой Петровной ей идти совсем недалеко, всего два квартала. Попутнее с Галей Воронцовой — она живет почти рядом с детским садом. Да и интереснее с Галей намного. Но Нина не может не подождать Аллу Петровну. Слишком уж тепло, слишком дружески, даже по-родственному Алла Петровна относится к ней. Слишком внимательно, хлопотливо и заботливо учит ее, не жалея времени, не раздражаясь, если у нее не получается, не упуская случая похвалить, даже обрадоваться смекалке, ловкости, памяти своей ученицы.

Галя раза два-три после работы подходила к Нине:

— Пойдем домой…

Нина всякий раз отказывалась.

— Вольному — воля, — Галя досадливо поджимала губы, быстро уходила.

Нина замечала, что девушки не любят Аллу Петровну. И эту нелюбовь переносят и на нее, Нину…

Правда, круглоглазая Верочка из мясного отдела несколько раз в обеденный перерыв звала Нину: «Давай к нам», но теперь и она отступилась.

Девушки часто ведут себя так, как будто Нины и вовсе нет в магазине. Школьные подруги относились к ней иначе. Нина старается доказать себе, что ей это безразлично. «Подумаешь. Очень надо! Не век я буду в магазине».

— Что это ты, Нина, как в старину говорили, худо смотришь?

Разговор происходит в комнате заведующего. Нина знает теперь, что эту комнату зовут запасом или просто запаской, так как в ней находится запас магазинных продуктов.

— Очень худо, — подчеркивает Юрий Филиппович и отбрасывает сразу две костяшки счет.

— Как это? — удивленно спрашивает Нина.

— А так, свысока на всех посматриваешь. Дескать, вы — продавцы, торгаши, а я здесь временная.

— Что вы! — пытается возражать Нина.

— Вот и «что вы». Ты даже ни с кем из подруг не разговариваешь. Наслышалась, наверное, всякой обывательской чепухи про торговлю. А знаешь ли ты, что такое торговля? Торговля — это дело особое. Особое! Вот ты с работы пойдешь, посмотри — каких только у нас учреждений нет. Вот рядом с нами: эпидстанция, дальше библиотечный коллектор, еще дальше — судебная экспертиза. Все это — нужные учреждения, никто не говорит. А только вот я жизнь, можно сказать, доживаю и ни в одном из них не был. И ты, скорее всего, не была. Зато в магазинах мы с тобой были несчетное число раз. Потому что без магазина ни один человек прожить не может. Вот я и говорю: торговля — дело особое, народное дело. Ну, и продавец тоже. Высокая должность! — поднимает палец Юрий Филиппович. — Лицом к лицу с народом все время…

— …Ладно, много я тебе тут наговорил, — вдруг стихает он. И уже ворчливо заканчивает: — А ты об этом подумай, подумай…

За прилавком магазина появляются незнакомые люди. Это комиссия. Сегодня Нина сдает экзамен на младшего продавца.

Экзамены в школе никогда особенно не волновали ее. Но там она сдавала их вместе с классом. А здесь из-за нее одной собралось столько солидных людей. Женщина с пышными седеющими волосами — товаровед гастрономического магазина, пожилой с нудноватым скрипучим голосом инспектор торга, стесняющийся своего роста, своих распирающих халат плеч, заведующий крупным продовольственным магазином. К ним присоединился и Юрий Филиппович.

Все подтянутые, серьезные, даже торжественные. Их настроение передалось и девушкам. Сегодня они неговорливы и сосредоточенны. Только Галка выбрала момент лихо мигнуть Нине, дескать — не трусь, не боги горшки обжигают. После того разговора в комнатке у Юрия Филипповича отношения у Нины и с Галкой и с другими девушками стали лучше. По некоторым деталям Нина догадалась, что заведующий успел переговорить не только с ней.

Комиссия скачала наблюдала за Ниной на рабочем месте. Нина теперь уже умеет предложить товар, хорошо справляется и со счетами, и с весами, быстро считает деньги. Но сегодня все у нее ладится хуже, чем обычно. Упрямятся весы, путаясь, липнут одна к другой костяшки на счетах, пирожные, шоколад, печенье, конфеты, торты в нужный момент норовят не попадаться ей на глаза, прячутся, строя досадные мелкие каверзы.

Нина мечется из стороны в сторону. Из-под белой ее шапочки то и дело выбиваются пряди волос и тоже мечутся, мельтешатся вместе с ней.

«Провалилась, провалилась», — решает Нина после каждого покупателя. А одна женщина, словно нарочно:

— Вы мне неправильно сдали.

И сама вся кипит от раздражения.

Нина похолодела.

— Извините, пожалуйста. Разрешите пересчитать.

— Сначала обсчитают, потом извиняются. Вы мне рубль пять сдали.

Нина еще раз прикидывает на счетах.

— Столько вам и положено. Вот, проверьте.

Покупательница смущена. Но Нина смотрит на ее желтоватое нездоровое лицо. «Больная, наверное. И нервы не в порядке». Нина заставляет себя улыбнуться:

— Просчитались, вероятно. Бывает.

И покупательница тоже улыбается смущенно.

— Просчиталась, вы уж меня извините.

Понаблюдав часа полтора, члены комиссии уходят.

— Неплохо, Ниночка. Неплохо, — подбадривает Алла Петровна.

Теперь теория. Нину вызывают к заведующему. Члены комиссии разместились вокруг письменного стола. На месте Юрия Филипповича сидит инспектор торга. Он председатель комиссии.

— Объясните устройство весов, — своим скрипучим голосом просит председатель.

На столе весы, такие же, как и на прилавке у Нины.

— Достаточно, — прерывает он Нину, удовлетворенный ответом.

— Расскажите, как готовят рабочее место продавца?.. А как готовят витрину? Приходилось вам это делать?.. Сколько нужно заплатить за 125 граммов конфет ценою по три тридцать килограмм? Считайте устно.

Вопросы сыплются один за другим. Их задают все члены комиссии.

— Я думаю — достаточно? — спрашивает представитель торга. Обращается он вроде бы ко всем, но смотрит при этом на Юрия Филипповича.

Юрий Филиппович кивает.

— Конечно, достаточно, — подтверждает пышноволосая женщина. Она проворно встает, привлекает Нину к себе, целует в щеку. — Запомнишь меня на всю жизнь. Я тебя поздравила первая.

Представитель торга хмурится. Он готовился собрать мнения, торжественно объявить решение комиссии. Но теперь ничего другого не остается, как пожать Нине руку.

— Поздравляю вас с присвоением звания младшего продавца.

Приходит знакомое, обычное после удачного экзамена чувство. Все кажется легким и доступным, все вокруг хорошими, замечательными людьми. Нине сейчас нравится даже скрипучий голос представителя торга. Тот спрашивает о чем-то Юрия Филипповича. Заведующий согласно кивает.

Только на пороге запаски до Нины доходит смысл их разговора.

— Значит, с завтрашнего дня к нам в торг? — спросил инспектор. И Юрий Филиппович подтвердил это.

Неужели Юрий Филиппович уходит из магазина?

Нине стало досадно. Так все шло хорошо. Она успешно сдала экзамены. Будет теперь работать самостоятельно. Ей повысят зарплату — это им с Гришей очень кстати — Нина уже успела кое-что продать и даже залезть в долги. И вот обязательно в бочке меда должна быть ложка дегтя!

— Ну вот, Ниночка, доверяем тебе весы. Будешь теперь работать самостоятельно.

Алла Петровна улыбается своими вялыми, грубо накрашенными губами. И Нина снова не может не ответить ей, хотя уверена, что их отношения теперь сложатся иначе. Нина ведь будет работать самостоятельно. И Алла Петровна окажется дальше от нее, тем более, что ее назначили заведующей магазином.

Галя говорила, что Юрий Филиппович пошел на это назначение очень неохотно. Но подходящего человека как раз не оказалось, а оставить магазин на кого-нибудь из девушек Юрий Филиппович не решился. Слишком мал их опыт.

Сам Юрий Филиппович сейчас директор торга. Он и раньше занимал в торговых организациях большие должности. Но у него был инфаркт миокарда. После тяжелой болезни Юрий Филиппович попросил себе на время скромный участок работы.

И еще многое Нина узнала о Юрии Филипповиче. Оказывается, в его многолетней работе в торговле был перерыв. Случилось это в сорок втором. Юрий Филиппович нес тогда службу в армейском военторге. Оказавшись на передовой, он пошел в бой в рядах наступающей пехоты. Был убит командир взвода, и Юрий Филиппович принял на себя временное командование, да так и остался строевым офицером вплоть до сорок пятого года.

Все в магазине очень жалели об его уходе. Как-то пойдут дела при новой заведующей.

Нина то и дело ловит на себе взгляд Аллы Петровны. Смотрит она, как и полагается заведующей, изучающе, доброжелательно. Только к этому примешивается и еще что-то. Что именно — Нина не могла бы сказать. Но это «что-то» замораживало и путало Нинины движения.

А работать одной, оказывается, не так-то легко. Это тоже экзамен, и ничуть не проще того, который сдавался в присутствии комиссии. Цепочка покупателей тянется непрерывно. Нужно добиваться, чтобы она не увеличивалась, не растягивалась. Но и торопиться опасно, потому что всегда можно просчитаться, ведь имеешь дело, как любил говорить Юрий Филиппович, не с бабками — с деньгами.

И хотя покупатели не проявляют никакого нетерпения, Нине иногда кажется, что кто-то сейчас возмутится, закричит или, того хуже, презрительно посоветует: уберите эту неумеху. А если не скажут покупатели, то подойдет Алла Петровна, позовет к себе в запаску. Пилюлю непременно подсладит: «Экзамен ты, Нина, сдала хорошо. А все-таки работать самостоятельно не можешь, не получается».

Как часто бывает на работе: минуты идут медленно, зато часы летят быстро. Девушки уже собрались в молочном отделе. Там у них появились два разрисованных птицами термоса.

Нина тоже развернула твой скромный завтрак, сейчас она пойдет к ним.

Но подошла Алла Петровна. «Позовет к себе в запас. Начнет выговаривать за плохую работу…»

Алла Петровна действительно позвала Нину в конторку. Но сказала совсем другое:

— Я гляжу, у тебя и чаю нет. — Открыла термос, налила своего горячего кофе. — Трудновато у весов-то? Ну, ничего, надо же когда-то начинать. — Алла Петровна говорила поощрительно. Но Нина почему-то не обрадовалась этому.

— Я сижу, ты стараешься, — продолжала заведующая. — Ну, а кто старается, тот не пропадет. Того и мы не забудем.

Последние слова Алла Петровна произнесла тише, сообщнически, сощурив глаза. После паузы добавила:

— Ты пей кофе-то, пей!.. Давай еще горяченького плесну.

Нина пила кофе, пила, низко-низко опустив голову.

Во второй половине дня Алла Петровна несколько раз оказывалась возле Нины. Подходила она всегда неприметно, словно вырастала из-под прилавка. Нина каждый раз внутренне вздрагивала.

— Первое дело, Ниночка, не торопись.

«И второе дело — не торопись, — мысленно иронизировала Нина, — и не теряйся».

— И не теряйся, — действительно произносила Алла Петровна, сообщнически щурясь. Дескать, все, что ты делаешь, конечно, непорядок. Но раз ты из моей воли не выходишь, я тебя всегда заслоню своей широкой спиной.

Иногда советы Аллы Петровны были дельными сказывался ее немалый опыт.

— Добивайся такого, чтобы не думать. Все обдумать не успеешь. Это надо механически делать. Настоящему продавцу товар сам просится в руки. А мысли только догоняют, догоняют и сразу сработают, если что не так.

Дельное Алла Петровна говорила проще, не щурясь и не сообщничая, но тут же снова возвращались к пустословию, вовлекая Нину в какой-то непонятный, противный разговор.

Рука у Нины горела. Только что она трогала лоб больного Гриши. Хотя температура была не столь уж велика — тридцать восемь и четыре, Нина словно ощущала жар и сейчас, когда бежала на работу. В ушах стоял хрипловатый голосок: «Не трусь, Нинка. Ну чего ты, как маленькая? Разнюнишься еще. Веди-ка лучше меня в садик».

— Здравствуй, Казанцева.

Нина удивленно обернулась. Ее догнала Галя Воронцова.

— Здравствуй, — Галя чуть прищурясь, независимо оглядела Нину. — Я с тобой побеседовать хотела, как комсорг.

Нина молчала. Она знала, что, несмотря на подчеркнутую независимость, Галя ждет, чтобы она сказала хоть одно слово, помогла ей этим словом. Но Нине не понравилось, как Галя начала разговор. Почему она подчеркивает, что она — комсорг? И главное — заболел Гриша. Нина не решилась отвести его в детский сад, и он лежал теперь дома под не очень-то надежным присмотром Любови Ивановны.

Нина молчала.

Галя разозлилась. Но все-таки, сдерживая себя, начала мягко:

— Понимаешь, Нина, пока был Юрий Филиппович, мы ни за что не беспокоились…

Галя чуть приостановилась, опять как бы ожидая, что спросит или скажет Нина. Нина молчала.

— И кроме того… Ты была ученицей. Мы не знали, будешь ли ты у нас работать. А теперь, поскольку ты в нашем коллективе…

— Я польщена, — вымолвила, наконец, Нина.

— Ты… ты этот тон оставь, — вспылила Галя. — Мы ее жалеем, а она…

— Что-о?

Нина смотрела насмешливо, презрительно.

— Тебя жалеем, вот что!

— А вы не жалейте, — резко сказала Нина. — И не сильно задавайтесь. Подумаешь, нужны вы мне!

— Знаю, что тебе никто не нужен. Гордячка!

Обе сердито замолчали. У самых дверей магазина Галя сказала:

— Обволакивают тебя, дуру, а ты не видишь. Спохватишься, да поздно будет.

— Ниночка! А халатик-то у тебя помятый. В таком к покупателям выходить неудобно. Погоди-ка, у меня для тебя запасной есть, — услышала Нина через минуту.

«Обволакивает, действительно обволакивает», — внутренне вздрогнула она. Покорно взяла у заведующей халат: «Спасибо, Алла Петровна».

— Ниночка, счеты вот эти возьми, они удобнее.

— Спасибо, Алла Петровна.

— Волосы поправь, чтобы не выбивались из-под шапочки. За тобой ведь не посмотри…

Нина бессильно трепетала в липкой паутине мелких услуг и одолжений. И по-прежнему, отпуская покупателей, она чувствовала на себе приклеенный взгляд Аллы Петровны, и по-прежнему заведующая, появляясь словно откуда-то из-под прилавка, заставляла Нину внутренне вздрагивать.

Зато работа теперь спорилась у нее без лишней суеты.

Алла Петровна приметила это.

— Пошло у тебя дело. Пошло. Только…

— Что, Алла Петровна?

— В обед потолкуем, Ниночка. Надо потолковать.

В обед Нина думала съездить домой, посмотреть, как Гриша. До дому было неблизко, она хотела нанять такси. Но так ничего и не сказала Алле Петровне. «Она, конечно, отпустит, сделает еще одно одолжение».

В обеденный перерыв Нина застала Аллу Петровну рассерженной. Она отчитывала уборщицу.

— Как же ты могла уйти на два часа раньше? И никому ни слова. Порядок-то какой-нибудь нужно соблюдать.

Когда уборщица вышла, Алла Петровна успокоилась:

— Зря я разволновалась. Такова жизнь. Каждый к себе тянет. А уборщице нечего взять, так она время ворует.

Алла Петровна разлила в стаканы дымящийся кофе.

— Ну вот, ты начинаешь торговать. Начинаешь. Теперь надо думать, Ниночка.

— О чем, Алла Петровна?

— Думать надо, как бы не проторговаться.

— Я слежу и за деньгами, и за весами. Точно…

— В том-то и дело, что точно, — перебила Алла Петровна, улыбаясь вялыми губами. — В том-то и дело! Да ты кушай, кушай. Что это ты все с маслом бутерброды то носишь? Не надоели они тебе? Вот колбасу бери. Угощайся.

Нине сильно не по себе. Хотя Алла Петровна не сказала еще ничего особенного, Нина, чувствует, что в этом разговоре будет что-то недостойное, постыдное, что-то такое, к чему она никогда в жизни не прикасалась. Нина резко отодвинула чашку.

— Я не понимаю…

— Сейчас объясню, все объясню, Ниночка, — намеренно не замечая ее жеста, продолжает Алла Петровна. — Неприятный разговор, а надо тебя предупредить, пока ты работать начинаешь. А то как бы потом поздно не было. Что такое естественная убыль продовольственных товаров, ты теперь знаешь. Недаром, экзамен на продавца сдала.

— Конечно знаю. Всякая там усушка, утруска и прочее.

— Усушка, утруска… А вот ты точнехонько вешаешь Как думаешь покрывать?

— Есть нормы естественной убыли.

— Нормы-то нормы. А вот если они не покроют убыли, нормы-то? К примеру, естественная убыль считается две десятых процента, а на деле целый процент потеряешь.

— Почему?

— Да хотя бы потому, что нормы-то у нас соблюсти не так просто. И температура нужна определенная и другие условия…

— Как же тогда? — растерянно спросила Нина.

— А уж тогда, милая, если не хватит — плати из своей зарплаты. Если ее, конечно, достанет, зарплаты-то…

— И… и часто это бывает? — спросила Нина, невольно подумав о том, что деньги у нее кончаются, и она должна Любови Ивановне, и надо получше кормить Гришу. И еще копить ему на зимнюю шубку.

— Бывает, — неопределенно ответила заведующая. — Только люди не допускают. Натягивают…

— Как натягивают?

— А по-разному. По-разному.

Алла Петровна понизила голос и перешла на свой излюбленный сообщнический тон.

— Мелочи-то просто на бумаге, скажем, натягивают. Замечала, купишь двести граммов колбасы, а бумаги на обертку столько истрачено, что можно килограмм завернуть. Ну, это, конечно, мелочи. А бывает — гирьки просверлят и потом клепочки поставят. — Алла Петровна подошла к столику, где стояли привезенные из ремонта весы с небольшим набором гирь. — Вот здесь просверлят, — постучала ярко раскрашенным ногтем по основанию стограммовой гирьки. — И заклепают, будет такая же, а весит уже граммов восемьдесят, скажем, восемьдесят пять. Ну, конечно, при этом держи ухо востро, если проверка, убирай гирьки подальше, а под рукой на такой случай другие имей…

Нину резануло это — «держи ухо востро» и «другие имей». Выходило, будто это относится к ней самой, к Нине.

— А некоторые весы подвинчивают, — продолжала Алла Петровна. — Повернешь винтик, глядишь, хватит на убыль-то естественную. Всего-то не перескажешь, что люди придумают. А вот на таких-то весах, на чашечных, тут совсем просто делали. — Алла Петровна взяла блестящую тридцатиграммовую гирьку. — Потом такую проволочку. — Нина не заметила, откуда в руках заведующей появился небольшой кусок тонкой, но твердой проволоки. — И вот так.

Алла Петровна обмотала проволокой гирьку, загнула другой конец и подвесила ее к коромыслу под чашечкой весов, на которую ставят гири.

— Вот тебе с каждого веса по тридцать граммов. А когда гири снимаешь, только так, мизинчиком.

Она ловко спихнула гирю длинным ногтем мизинца. Металл громко стукнул о прилавок.

— Стук-то слышно, — как-то само собой вырвалось у Нины.

— Правильно. Правильно соображаешь. — Алла Петровна улыбнулась — не то как сообщнице, не то как способной ученице. — Для этого такие бархотки существуют. Знаешь, какими обувь чистят? Подложишь ее сюда…

«Что это я? Как я все это слушаю? Как я могу все это слушать!» — Нина вскочила со стула.

— Вот что, Алла Петровна, ничего я, нечего… никогда! — Нина даже задохнулась от волнения.

— Да ты что, Ниночка, бог с тобой! — поднялась и Алла Петровна. — Что я тебя, заставляю? Я тебе говорю, как люди делают. Предупреждаю тебя. Чтобы недостачи не получилось. А ты молодая, неглупая, может, другой какой выход найдешь. Разве я против?..

— Юлька! Пойдем сегодня на танцы.

Юлька отрицательно помотала головой.

— Ну, пойдем, Юлечка. Очень тебя прошу.

Юлька отвернулась, побежала к себе в конторку. Тимофей с неуклюжим проворством в два шага догнал ее, взял за руку.

— Ну, просят тебя, как человека.

— Рука мне нужна всякие цифры записывать.

Тимофей отпустил руку. Юлька подула на нее. Нежданно смягчилась.

— На танцы с ним, хитрый какой! Попросишь еще после работы.

Тимофей ждал Юльку на площади возле клуба. Смотрел по сторонам, стараясь пробить взглядом несколько улиц. Последнее время, где бы ни находился, он всегда смотрел по сторонам. Привык к насмешливым взглядам, вопросам: «Молодой человек, что вы потеряли?»

А искать оказалось не так легко. Последними словами он ругал себя за то, что не остановил Нину тогда утром. Утрами пешком ходил на работу. Все свободное время пропадал на улице. Нины не было. Сколько раз устремлялся за девушкой с выбивающимися из-под шапочки светлыми кудряшками. Но уже в десяти-пятнадцати шагах убеждался — нет, не она. Порой возмущался: как мог принять эту, обыкновенную, за Нину?

Оказывается, нелегко, просто нет никаких способов искать человека в большом городе, если знаешь только его имя. Тимофею даже приходило в голову обойти все заводы, фабрики, институты, учреждения и осмотреть там всех Нин. И он не улыбался нелепости этой мысли. Только жалел о том, что ее нельзя осуществить: времени не хватит да еще примут за сумасшедшего.

Когда были танцы, Тимофей заходил в клуб текстильщиков. Он не танцевал. Пристально осматривал молодежь и уходил. Вчера на него покосились две девушки — длинноногая белесая и полненькая. Длинноногая толкнула подружку, та залилась смехом.

«Где я их… — мелькнуло у Тимофея. — Ах, те… когда текло мороженое…»

Невольно взглянул на брюки. За спиной услышал насмешливый голос:

— И каждый вечер в час назначенный.

Это — белесая. Толстенькая подхватила:

— Иль это только снится мне.

«Дуры, Блока в сатирического поэта превращают», — подумал Тимофей и, по-медвежьи повернувшись, начал выбираться из клуба.

Одному больше идти не хотелось. Он уговорил Юльку. Решился не без колебаний. По отношению к Юльке это нехорошо, но попади она в такое положение, он ведь тоже бы пошел с ней. Правда, она иначе к нему относится. Ну ладно, это уж тонкости…

Все-таки, когда подбежала Юлька — миленькая, оживленная, Тимофею стало совестно. «Морочу голову девке. Вон Ваня на нее заглядывается».

Юлька просунула свою маленькую крепкую руку под локоть Тимофея. Ловкая, «ладненькая», как говорили о ней на стройке, искрящаяся Юлька будто притягивала к себе взгляды встречных.

«Как бывает, — грустно думает Тимофей. — Такая девушка рядом, а я все ищу, ищу, по существу, незнакомого человека, ищу то, не знаю чего».

— Ну, Тим, почему?

— Что «почему»?

— Да ты не слушаешь меня.

Юлька, оказывается, второй уже раз спрашивала, почему Тимофей смотрел в сторону площади. Разве он не знал, что она придет с противоположной?

— Ну, смотрел и смотрел…

— Подожди, а куда ты сейчас смотришь?

Юлька остановилась.

— Хочешь мороженого?

Юлька выдернула руку из-под Тимофеева локтя.

— Хочу, чтобы мне отвечали на вопросы.

Юлька помрачнела, но в клубе снова оживилась. Танцевала она, как и все делала, ловко и мило. И во время танца, и в перерывах они болтали обо всем, с легкостью молодости, перескакивая с одного на другое.

— Я вчера повесть Генриха Бёлля достала «Бильярд в половине десятого».

— Только собралась!

— Нельзя же читать, сколько ты.

— Я сейчас меньше читаю.

— Ты знаешь, я «Неделю» выписала.

— Известинскую? Как тебе удалось? На нее же огромный спрос.

— Ваня помог.

— Хорошо иметь поклонников.

— Неплохо.

— Ваня замечательный парень.

— Что ты мне его нахваливаешь? Сама знаю. Рад кого-нибудь нахвалить.

— Я только по справедливости…

— По справедливости. Он, конечно, хороший. Только знаешь, он со мной разговаривать совсем не может.

— Молчит?

— Нет, хуже, — искренне сказала Юлька. — Заикается. Со всеми говорит ничего, а со мной так заикается… Пойдем, это мой любимый вальс.

Играли драматический вальс Шварца, тот самый волшебный вальс, что они танцевали с Ниной.

— Этот… Нет… Этот… вальс мы пропустим.

— Почему?

— Я не хочу этот вальс.

Юлька вся сникла.

— Знаешь, громоотводом я еще соглашалась быть, но заменителем… — Решительно и быстро она стала пробираться к выходу.

Тимофей шел за ней, терзаясь угрызениями совести, смотрел на ее опущенную головку, худенькую, словно сопротивляющуюся горькой обиде спину.

— Не провожай, — сказала Юлька.

И это было сказано так, что Тимофей молча повернул к своему общежитию. «Эх, зря обидел девчонку. И как она догадалась?» — думал он.

А сам внимательно осматривал людской поток.

Вода закипела, но картошка была еще твердой. Нина убедилась в этом, ткнув вилкой в неподатливые картофельные бока. «Что она сегодня? Пора уже на работу».

— Не варится. Ну, беги, беги. Я доварю. — Массивная Любовь Ивановна топталась тут же возле своей электрической духовки.

— Вот моих ватрушечек попробуй, — как-то вскользь предложила она.

— Нет, нет, спасибо.

— У-у, Нинка, опять картошка! — появился на кухне Гриша.

— Не Нинка, а Нина. Сколько я тебе буду говорить.

И тут же стало жаль брата. Только после гриппа, в садик еще не ходит и сидит на одной картошке.

Погладила короткие мягкие волосенки. Заглянула в лицо. Как он похож на папу! Лобик крутой, и подбородок так же чуть выдается вперед, и даже едва заметная родинка на щеке на том же месте. И тут только перехватила Гришин взгляд. Мальчонка по-детски откровенно, жадно смотрел на ватрушки. «После работы обязательно сделаю ему что-нибудь вкусное. Только что и где взять…»

— Покушай, покушай, Гришенька, — предложила Любовь Ивановна и, положив на тарелочку три ватрушки, протянула мальчику.

Однако тон настолько противоречил гостеприимным словам, что Гриша неуверенно пролепетал:

— Я не хочу. Не надо.

— Кушай, кушай. Ты их уже съел глазами-то.

И это «съел глазами», и то, как Гриша, обжигаясь и давясь, поглощал рябые ватрушки, жгло, давило Нину новой тяжелой обидой. «Как я допустила это! Нужно было что-то предпринять, занять денег. Еще недавно предлагал Михаил Борисович, а неделю назад — Иван Савельевич. Отказалась — гордая какая! Можно что-нибудь продать, наконец. …Как я сегодня буду работать? Как после этого предлагать торты, пирожное, шоколад, улыбаться покупателям?»

Но в силу вступил успокаивающий спасительный автоматизм работы. Все делалось как-то само собой, свободно и легко, как у Аллы Петровны, работой которой Нина еще недавно так восхищалась. Эклер, трубочки, наполеоны, корзиночки с кремом нужных сортов, печенье и конфеты, экономя Нинины движения, сами просились в руки. Чашечки весов, словно извиняясь за свою былую строптивость, выравнивались с быстротой хорошо обученных солдат.

Вдруг вспомнился тенорок Алексея Никандровича: «Человек-то, он как поезд. Что бы внутри ни делалось, а он идет и идет».

Нина была довольна, что нет Аллы Петровны — заведующую с утра вызвали в торговый отдел. Хотя Алла Петровна по-прежнему старалась оказывать Нине десятки мелких услуг, а Нина по-прежнему вынуждена была благодарить ее, их отношения после памятного разговора сильно обострились. По существу, началась необъявленная война, и Алла Петровна добивалась полной капитуляции. Добивалась напористо и нагло. Не упускала случая сообщить Нине новость:

— Слышала, в четвертом-то продуктовом, который на Потоке, двух продавцов сняли да еще судить хотят. Проторговались дуры, недостача.

Раза два, а то и три в день незаметно оказывалась возле Нининых весов, смотрела, как она отпускает покупателей, уходя, взглядом или вздохом выражала свое неодобрение. Иногда принималась ругать покупателей:

— Уж я-то их знаю. Каждого вижу, что у него под кожей. Давай им и давай! Ненасытные. Думаешь, их накормишь? Никогда! Это же прорва. А как куражатся над нами? Нам даже ответить нельзя.

…И опять Нина не заметила, как заведующая оказалась рядом. «Приехала уже!»

Улучив удобный момент, Алла Петровна незаметно для покупателей бросила на Нину горестно сочувствующий взгляд. Его можно было истолковать: «Жаль тебя, дурочка! Спохватишься, поздно будет».

Нина только поправила выбившиеся из-под шапочки волосы, И ей показалось, что они стали жестче и даже прямее. «Ничего, я как поезд. Иду по рельсам».

Крушение, как чаще всего бывает с крушениями, произошло неожиданно. Причина его, как тоже обычно выясняется позднее, оказалась случайной и незначительной.

— Девушка, мне нужен небольшой торт и двести граммов, нет, пожалуй, полкило шоколадных конфет.

Покупательница изо всех сил стремилась быть томной, усталой, пресыщенной благами жизни и уж, конечно, безразличной к таким мелочам, как торт и шоколадные конфеты. Женщина далеко не первой молодости, она почему-то возлагала неоправданные надежды ка свою длиннющую жилистую красноватую шею. То и дело лебединым движением вытягивала ее над прилавком или по-детски капризно клонила набок. Говорила она, жеманно растягивая слова, а это с виду небрежное, но уж, конечно, заранее подготовленное «нет, пожалуй, полкило» произнесла чуть не по слогам.

Нина помнила слова Юрия Филипповича: «Нужно уметь у покупателя настроение поднять, нужно к каждому подойти». Но тут, очевидно, дело не в настроении. К этой не то что подойти — к этой ни на какой кривой не подъедешь!

— Ассорти подойдет? — предложила Нина.

Усталое молчание.

— «Белочка», «Мишка на севере», «Грильяж»?

— Пожалуй, именно «Грильяж», а можно и «Белочку» или «Мишек». Ах, да впрочем, не все ли равно!

— Может быть, по сто граммов разных сортов?

— Ах, я же вам сказала — все равно, — ворковала покупательница. Она вела себя, как избалованная красавица, которую неотступно приглашают не то в театр, не то на какую то прогулку, а она, хотя и согласилась пойти, но еще чуть колеблется, еще заставляет своих поклонников волноваться, а может быть, и действительно не пойдет.

Нина перешла от слов к делу. Но когда пакетик с четырьмя сортами конфет был готов, услышала:

— Ах, вы сделали смесь. Зачем же смесь? Я не люблю смесей.

Прядка волос выбилась из-под шапочки, растерянно заметалась. «Товар смешан». И тут же решила: «Ничего, разберу по фантикам». Она уже научилась называть конфеты товаром, но еще не разучилась мысленно называть обертки фантиками.

— Какие же вы берете?

— Право, не знаю.

Жилистая шея сделала лебединое движение над прилавком. Потом голова почти легла на костистое плечо.

— Послушайте, а побыстрее нельзя? — загремел вдруг рассерженный бас.

Нина посмотрела на свою мучительницу с мольбой и укоризной. Но та не реагировала на чьи-то неуместные выкрики. Весь ее вид говорил: «Ах, я выше этого, я не обращаю внимания на подобные мелочи».

Нина хотела было обратиться к стоящей за привередливой покупательницей терпеливой старушке, но в уши лез все тот же жеманный голос:

— Может быть, сначала выберем торт, потом конфеты.

— Могу предложить только такой, — Нина указала на витрину, радуясь, что торты не успели подвезти и в продаже был один сорт. «Иначе эта мымра меня бы совсем замучила».

— Ах, пусть будет такой.

Нина сбегала к холодильнику, ловко извлекла из него торт, стала укладывать в коробку. Шея вытянулась над прилавком.

— Ах, он мне что-то не нравится.

— Других сортов нет.

— Пусть будет такой же, но только не этот. Я не хочу этот.

До страсти захотелось Нине показать этой мымре нос или фигу. Но ведь она отвечала не только за себя, а еще и за Гришу, который вырос из своего костюмчика, который утром голодными глазами ел рябые ватрушки. Нина только едва заметно пожала плечами. Схватила торт и понеслась к холодильнику.

— Нина!

Услышала поспешные шаги за спиной.

— Дай-ка мне торт, — Алла Петровна взяла из ее рук коробку. — Я сама выберу. Иди сюда, смотри, как надо выбирать, — громко поучала заведующая.

Она отворила холодильник, наклонилась, но даже не выпустила из рук коробки, только повернула ее другой стороной и молча, с серьезным лицом подала Нине.

— Ах, почти то, но все-таки не то, все-таки еще не то.

Почему эти люди не понимают, что ей нужно. Ах, как мало людей с настоящим утонченным вкусом!

Нина снова бросилась к холодильнику. Алла Петровна спокойно ждала ее там. Теперь коробка приняла первоначальное положение.

— Вот, вот, — обрадованно воскликнула дама. — Это как раз то, что надо!

Длинный костистый стан ее был откинут назад, руки в белых перчатках расставлены ладонями наружу. В эту минуту она любовалась художественным произведением, созданным не без ее участия, не без ее вдохновляющих советов.

— Именно то, именно то! Очаровательно, очаровательно.

И, забыв или сделав вид, что забыла про конфеты, она величественно направилась к кассе.

В очереди неприлично громко хохотали две подружки. Они удерживали друг друга, делая страшные глаза. Но как только одна умолкала, начинала смеяться другая.

Нине было не до смеха. В другое время, может быть, и она только посмеялась бы над этой дурой, но сегодня бессильные слезы еще одной незаслуженной, никак не отомщенной обиды подступили к горлу. Если бы она могла, если бы не Гриша. Эх, как бы она запустила тортом в эту сухую воображавшую воблу, и крем расползся бы пятнами по пальто. Эх… Да что там! Надо развешивать ассорти и мишек, надо предлагать шоколад и торты, надо насыщать этих ненасытных. «Ненасытные!» — точно называет их Алла Петровна.

Впервые Нина с симпатией подумала о заведующей. Если бы не она, сколько бы пришлось перетаскать тортов этой манерной дуре. Нет, она действительно, изучила покупателя, видит, «что у него под кожей». А они все подходят и подходят. Нет им конца. Все выбирают и выбирают — конфеты, печенье, пирожное, кофе… А ватрушек, корявых ватрушек с картошкой не хотите! Ух вы, ненасытные!..

Но Алла Петровна, очевидно, понимала не только покупателя. Алла Петровна, вероятно, вообще была неплохим психологом.

Она подошла к Нине, постояла рядом и, улучив момент, вынула из кармана несколько небольших гирек. Потом оттеснила Нину от весов.

— Дай-ка я немножко поторгую. А ты посмотри, поучись.

Нина растерялась. Она невольно становилась соучастницей преступления, мелкого позорного обмана.

Утяжеленная гирька перетянула чашу не на этих, на каких-то других невидимых весах ее, Нининой, жизни. Сейчас Алла Петровна снимет с этих весов какой-нибудь пакетик и никогда уже не будет прежней Нины, той Нины, какую школьные подруги прозвали Царицей, той Нины, какой оставил ее отец, какой еще утром видел ее Гриша.

Все кончится. Начнется что-то новое, противное и отвратительное.

Покупатели, как нарочно, обращались только за штучными товарами. Алла Петровна отпускала их быстро, щеголяя ловкостью и сноровкой.

— Двести граммов ассорти и полкило печенья.

Нина невольно подняла глаза. «Запомню хоть первого». У прилавка стоял пожилой морщинистый человек в сером, слегка помятом пиджаке.

Алла Петровна быстро свесила конфеты и печенье, Нина перехватила взгляд Аллы Петровны. Это был взгляд сытый, мурлыкающий, ублаготворенный.

И другой взгляд перехватила Нина — из-за соседнего прилавка на нее тревожно смотрела Галя. И кажется, не только тревожно, но и выжидающе.

Исчезла растерянность. Нина словно очнулась от какого-то давящего кошмарного сна.

Нет, зря торжествуешь, кошка, зря мурлычешь!

Она только бегло взглянула на Аллу Петровну. Но Алле Петровне почему-то стало неспокойно от этого взгляда. Нина выскочила из-за прилавка. Пожилой человек в сером пиджаке был уже у дверей.

— Извините, товарищ. Извините, вернитесь на минуточку. Вам неправильно отпустили.

Несколько смущенный общим вниманием мужчина покорно вернулся к прилавку.

— Если лишнее, то, пожалуйста… — начал он.

— Нет, не лишнее… Это вас… Это вам недовесили.

Смело оттеснив Аллу Петровну, Нина проворно пополнила пакетики с конфетами и печеньем.

— Теперь верно!

— Спасибо. Только, право, не стоило из-за такой мелочи.

«Мелочь? — мелькнуло у Нины. — Для кого мелочь, для кого вся жизнь».

Алла Петровна сочла за лучшее поспешно скрыться в своей конторке.

Обеденный перерыв. Исчезают за дверью покупатели, пустеет торговый зал магазина. Нина присела на табуретку. Забыла взять с собой завтрак, а есть очень хотелось. Мысленно улыбнулась — «итог всех переживаний, ничего, перетерплю».

Прошла Алла Петровна, на этот раз и не покосившись в ее сторону. Впервые за время их знакомства Нина не чувствовала противного внутреннего трепета. «Иди, иди, пей свой кофе». Даже по заплывшей жиром спине заведующей было видно, как клокочет в ней бешеная бессильная злоба. «Пей кофе, кулачка».

Обрадовалась, что нашла для Аллы Петровны столь точное определение. Отец не раз говорил ей, нет страшнее, безжалостнее, жаднее кулацкого племени. За копейку поднимут на вилы, пустят в спину отточенный кухонный нож, стукнут по темени ключом от пудового амбарного замка. Вот она кулачка! За копейку растопчет, искалечит, растлит человека. Все равно она, Нина, победила ее. Порвала эту липкую, обволакивающую паутину. И от этого дышалось легко, свободно, как в сосновом бору.

— Чего сидишь одна? Идем к нам.

Галя Воронцова тянула Нину за руку.

— Идем, идем! Чаю попьем.

Нина пошла было за ней, но остановилась. Вспомнила, как они еще недавно посмеивались: «Иди к своей тетушке»…

— Я что-то не хочу…

— Да брось ты ломаться, пошли. А то силой утащу.

Девушки наливают Нине чай. Наперебой угощают ее.

— Отшила Аллу-то… И не страшно тебе? — Верочка шутливо округлила свои без того круглые глаза.

Девушки засмеялись, затараторили, перебивая друг друга.

Галя сказала:

— Ладно, недолго Алле-то нас пугать. Юрию Филипповичу кое-что рассказывала. Он обещал, что скоро этой Аллы у нас не будет.

Алла Петровна держалась с Ниной подчеркнуто официально. Перешла на «вы», говорила сухо, сквозь зубы и только самое необходимое по службе. На грубом лице ее нетрудно было прочесть: «Не оценили, что ж, в друзья не набиваемся. А кто первый пожалеет — видно будет, жизнь покажет».

— Ты с ней осторожнее, — предостерегала Нину Галя Воронцова. Теперь после работы девушки обычно шли вместе, им было по пути. — Накладные подписываешь, смотри, чтобы в скобках стояли цифры прописью. А то она живо двухзначную цифру в трехзначную превратит. И тогда доказывай свою честность. За весами тоже следи, когда у нее товар принимаешь. Коробки с пирожным распаковывай, проверяй на месте. Ей и уполовинить ничего не стоит. А какую-нибудь пару штук вытащить, — Галя насмешливо щурится, — так это подобные ей долгом считают…

— А меня все естественной убылью пугала, — возмутилась Нина.

— Вот этим и берут нас, новичков, — возмущенно подхватила Галя. — Все запугивают: у тебя не хватит, смотри, проторгуешься…

— А на самом деле? Бывает, что не хватает?

— Не часто. Да и к тому же, если видят, что продавец честный, старается, — и в магазине, и в торге всегда сумеют помочь. Беда тут не в недостаче. Беда в этих самых Аллах, — почти с ненавистью произнесла Галя. — Как запугают новичка…

— Да уж не вороши! — махнула рукой Нина. От одного воспоминания ей становилось не по себе.

— Ну, он и начинает понемногу обвешивать, чтобы покрыть эту самую естественную убыль. Но ведь лиха беда — начало. Если он одного обвесил потому, что недостачи боится, другого он уже, может, и для того, чтобы в свой карман положить. Знаешь, ведь благородные-то грабители, — Галя перешла на обычный свой чуть насмешливый тон, — благородные-то грабители только в старых романах бывают.

Девушки дошли до угла, где Нине нужно было сворачивать в детский садик за Гришей.

— Я вам не обязанный!

Грузчик стоит в своей излюбленной вызывающей позе. Руки назад, одна нога выставлена и голова набок.

— Я вам не обязанный!

«Вот хорошо!» — обрадовалась подходившая к магазину Нина.

Она сразу сообразила, в чем дело. Опять Алла Петровна не угостила или чего-нибудь не дала Сазонычу.

У заведующей с Сазонычем особые отношения, совсем не то, что с Юрием Филипповичем. Каждый раз, когда возчик привозил товар, Алла Петровна угощала его. Сазоныч с удовольствием выпивал стакан водки, тряся своей седеющей дремучей гривой и морща короткий толстый нос, отказывался от закуски. Алла Петровна совала в широкий карман его выцветшей гимнастерки небольшой сверточек с колбасой или сыром, сообщнически бросая: «Тут и на шофера». Сазоныч благодарил, садился в кабину грузовика на свое место рядом с водителем.

Этот расход вряд ли входил в число необходимых, но не предусмотренных расходной сметой затрат, которые вынужден делать заведующий магазином. Тут была скорее какая-то взаимовыгодная сделка.

И подчас Сазоныч в чем-то расходился с Аллой Петровной. Тогда грузчик где попало сбрасывал сыры и колбасы, загромождал проход ящиками с фруктовой водой, и потом девушки вместе с заведующей перетаскивали все это на место.

Алла Петровна возмущалась, кричала: «Это вредительство, просто вредительство!» А возчик вставал в свою излюбленную позу: «Я вам не обязанный, я не обязанный…»

«Покипятись, покипятись», — не без злорадства желала Нина Алле Петровне.

Отношения их все больше обострялись. На днях Алла Петровна объявила девушкам, что в магазине будет учет. При этом вскользь, но значительно глянула на Нину своими бесцветными глазами и все эти дни ходила с каким-то загадочно-победным видом.

«Неужели естественная убыль все-таки может быть большой?» — с тревогой думала Нина. Заговорила о своих опасениях с Галей.

— Что-нибудь она мне подстроит.

— Если успеет, — недобро улыбнулась Галя.

Противная злобная кулачка… Пусть Сазоныч неправ, пусть, — Нина была почти уверена в этом: он нечист на руку, а в пьяном виде, несмотря на свой почтенный возраст, даже пытался приставать к девушкам. Пусть так, все равно она была на его стороне. Вероятно, если бы уличные бандиты снимали с Аллы Петровны ее зимнее пальто с чернобуркой, Нина сочувствовала бы бандитам, а не этой ненавистной кулачке.

Но что это? В спор с Сазонычем вступала, оказывается, совсем не Алла Петровна. Высокий с южным загаром мужчина подошел к грузчику очень близко, почти вплотную и негромко приятным баском сказал:

— Посмотрите, что же вы это натворили?

Сазоныч бочком, трусовато подался в сторону грузовика. Но сделав шага два, остановился, оглядел нагроможденные в дверях ящики с фруктовой водой, нагло ухмыльнулся:

— Будешь знать, как грузчика встречать. Подумаешь, ежели ты новая метла…

«Неужели новый заведующий?» — антипатия Нины сразу переместилась на Сазоныча. И заведующий настолько понравился ей, что она даже поймала себя на давно исчезнувшей мысли: «Может быть, я еще хромаю, еще заметно? Нет, теперь уже нет».