Часть вторая
Дата 28 декабря 1908 года пришлась на понедельник. Чуть позже четырех утра Томас был вырван из сна сильным стуком в окно. В комнату, непонятно почему, в такое раннее время, зачем-то рвался Шама. Неизвестно кем разбуженный до рассвета белый ворон стучал клювом по стеклу и кричал «Орр-кра! Орр-кра!», замолкая на несколько секунд для того, чтобы забарабанить по стеклу, и прекращая барабанить только для того, чтобы снова заорать.
Томас пошарил на ночном столике, чтобы найти спички, снял стекло с ночника, зажег его и бросился открывать окно. Шама ворвался в комнату с хриплым криком и уселся на спинку кровати. Он был взъерошен, словно кот, столкнувшийся нос к носу с собакой. Вертел головой и осматривался с таким видом, словно не узнавал хорошо знакомую обстановку. Огонек лампы отражался в его глазах загадочным отблеском.
Томас подошел к ворону и произнес какието ласковые слова, чтобы успокоить его, но когда он протянул руку, чтобы погладить птицу, Шама больно клюнул его в ладонь, взлетел с испуганным воплем и врезался в стекло закрытого окна.
Упав на землю, он огляделся с ошеломленным видом и кинулся под кровать, словно побитый пес. Томас присел на корточки и заговорил с ним:
— Что с тобой, Шама? Ты видел кошмарный сон? Он едва различал в темноте под кроватью светлый комок, из которого доносилось странное бурчание и как будто постукивание кастаньет. Ему так и не удалось добиться от ворона ничего определенного. Томас выпрямился, задрожав от холода, натянул на голые ноги шлепанцы, накинул пальто на плечи и подошел к окну, чтобы попытаться понять причину паники ручной птицы. Юноша увидел внизу раздетого Леона, бежавшего с фонарем в руках к конюшне. Из конюшни доносилось глухое ржанье и удары копыт по перегородке. Лошади тоже были перепуганы.
Первая мысль Томаса была о пожаре, но он не увидел ни пламени, ни вообще какого-нибудь необычного свечения. Он натянул брюки, нахлобучил свою ирландскую шапочку, схватил походную лампу и выбежал из комнаты. Когда оказался на лестнице, приоткрылась дверь в комнату матери. Элен выглянула на лестницу с головой в волне заплетенных на ночь волос.
— Ты куда, Томас? Что происходит? — Не знаю… Сейчас попробую разобраться… Спустившись в гостиную, он почувствовал себя в каком-то странном и чужом мире. Хорошо знакомые предметы выглядели не так, как всегда. Все замерло и в то же время все двигалось. Пол под его ногами был прочным и неподвижным, но по нему прокатывались медленные волны. Краем глаза он заметил поршень подъемника лифта, описывающий сложную кривую вроде спирали, словно штопор. Мелькнувшее возле его правой ноги движение многое объяснило: выбравшиеся на свободу змеи ползали по паркету во всех направлениях. Он никогда не представлял, что у Леона их так много. Сейчас они были повсюду, и из-под одеял, из корзинок и коробок появлялись все новые и новые рептилии. Они ползали неторопливо и безостановочно, словно подчиняясь, несмотря на застывшую благодаря осенним холодам кровь, какой-то команде, могущественному приказу, не позволявшему им оставаться на месте. Удав по кличке Сифон обвился вокруг поршня лифта, стараясь добраться до частично видимой статуи нимфы; он явно надеялся, что сможет устроиться у нее на плечах. Попугаиха Флора металась в клетке, превратившись в неясный голубой смерч и непрерывно выкрикивая вопрос, точно такой же, как и тот, что крутился в голове у Томаса:
— Что случилось?.. Что случилось?.. Что случилось?.. Томас застал Леона на конюшне вместе со сторожем и двумя его сыновьями. Они безуспешно пытались успокоить лошадей, с громким ржанием бивших копытами в перегородки. Леон схватил за ноздри Тридцать первого, вырывавшегося с вытаращенными глазами и пеной изо рта и пытавшегося укусить его. Леон вскочил лошади на спину и стиснул шенкелями. Сдерживаемый лонжей, придавленный грузом всадника, Тридцать первый продолжал биться, словно сражался со стаей волков.
— Что с ними? — крикнул Томас. — Что происходит? — Беда! — крикнул в ответ Леон. — Пришла большая беда! Господи, храни этот дом! Он молился, продолжая успокаивать лошадь. Его могучий голос перекрывал шум, заполняя конюшню.
— Господи, сбереги моих зверей и людей, которых я люблю!.. Защити невинных!.. Пожалей их и нас вместе с ними!.. Господи, смилуйся над нами!.. Он молился на немецком языке, и сторожа, швейцарцы из Оберланда, присоединили свои голоса к голосу Леона, продолжая сдерживать лошадей.
Для Томаса, не знавшего немецкого, эти голоса звучали как дикие фантастические молитвы. Большой фонарь, висевший на столбе, и походная лампа, которую он держал на уровне плеча, освещали желтым светом влажные бока лошадей, словно охваченных безумием, взбитую, как пена, солому, разбрасываемую в стороны копытами, рыжую бороду отчаянно сражавшегося с паникой Леона. Горячий, совершенно тропический воздух был наполнен запахами раздавленного помета, растоптанной соломы и пота взбесившихся лошадей.
Внезапно в соседнем строении раздался оглушительный рев сирены, одновременно низкий и высокий, сотрясающий стены. Это закричал Цезарь, удивительный слон с тремя бивнями, за которым Леон должен был ухаживать всю зиму.
Лошади ответили ему звонкими трубными голосами и мгновенно успокоились. Леон и сторожа замолчали. На втором этаже здания сидевший под кроватью Шама перестал каркать, встряхнулся и заснул. Змеи, заполнившие салон, замерли на месте, словно мгновенно впали в зимнюю спячку. Сифон спустился с лифтового поршня и свернулся кольцами у его основания. Флора упала на пол клетки и затихла с открытым клювом и свисавшим языком. Ее перышки, словно синий снег, неторопливо опускались на пол.
На следующий день Томас узнал, что вызвало такую панику у животных.
Мистер Уиндон получил из Лондона короткое письмо, в котором ему советовали закрыть досье номер шесть. Таким образом, он был единственным человеком в Париже, точно знавшим судьбу Клайда Шеридана, пропавшего участника ралли Пекин — Париж.
Возможно, чтобы успокоить и без того не слишком беспокоившую его совесть, он заинтересовался судьбой Томаса и почувствовал к нему симпатию. Уиндон решил, что образование юного джентльмена, хотя и проявлявшего иногда чрезмерную эмоциональность, позволяло банку более разумно использовать его, чем держать на обработке регистров, заполненных тысячами цифр. Он извлек его из отдела текущих счетов и решил испытать в качестве специалиста по внешним связям. Некоторые важные клиенты не любили отвлекаться, чтобы получить деньги, оставить их в банке или просто подписать какие-нибудь бумаги. А мистер Уиндон не любил отправлять к ним простого кассира. Ему нравилось поддерживать с ними общение на более высоком уровне. Обычно для этого использовался самый старый работник банка, человек с прекрасными манерами, но давно одряхлевший. Создавалось ощущение, что он запылился. Когда он считал банкноты, у него всегда дрожали руки. Мистер Уиндон решил, что его отныне будет сопровождать молодой сотрудник.
Перемена произошла весьма своевременно. Томас много раз был готов заставить своего непосредственного начальника господина Паризо проглотить перышко сержант-майор вместе с ручкой, чернильницей и всеми папками. Иногда он чувствовал себя тигром, готовым взбеситься. В нем волной поднималось жгучее стремление к свободе, и невозможность добиться ее превращала его в дикаря, готового взбунтоваться. Он готов был грызть, крошить зубами столик, за которым приходилось сидеть, вышвырнуть обломки в окно и с диким воплем выброситься вслед за ними.
Томас часто говорил матери, что такая жизнь не для него, что он не может продолжать, а если она будет настаивать, он или сойдет с ума, или заболеет и умрет. Элен умоляла потерпеть, убеждала, что скоро все изменится, что работа станет интересной, он начнет получать большое жалованье, займется важными делами…
Слушая эти уговоры, казавшиеся ему глупыми, Томас взрывался, и мать начинала плакать.
Тогда он бросался вниз по лестнице, выводил Тридцать первого из салона или из конюшни, вскакивал ему на спину и мчался под деревьями, перепрыгивая через кусты и упавшие ветки, издавая дикие вопли, словно индейский вождь на тропе войны. Или же скидывал на бегу с себя одежду и голым нырял в бассейн для морского льва.
Его спасло новое назначение, он подумал, что мать, в конце концов, оказалась права. Его зарплата заметно увеличилась, теперь он каждый месяц получал на пять франков больше, чем прежде. И почти все рабочее время проводил в разъездах по городу на фиакре, который оплачивал банк (он не думал, что на самом деле его поездки оплачивают клиенты банка). Прижавшись лицом к стеклу, он наслаждался движением и красками городских пейзажей. У него появилась привычка брать с собой в эти поездки свой альбом для рисования. Его потребность рисовать, почти угасшая, снова вспыхнула в нем. Теперь он посвящал рисованию все выходные дни; стал тратить на краски больше денег, чем на еду.
Во вторник 29 декабря, после обеда, господину Уиндону позвонил сэр Генри Ферре, английский дипломат из парижского посольства. Он должен был этим вечером сесть на поезд, идущий в Рим. И господин Уиндон отправил к нему Томаса с крупной суммой английских и итальянских денег.
Томасу показалось, что этого человека однажды упоминала его мать, когда рассказывала ему об Ирландии и острове. Но он знал, что эта фамилия весьма обычна для англичан.
Дипломат жил на первом этаже гостиницы на улице Сен-Гийом в пригороде Сен-Жермен. Чтобы попасть туда, Томасу нужно было пересечь Сите и Латинский квартал. Его фиакр был остановлен на перекрестке с улицей Сен-Мишель заслоном полицейских, пытавшихся разогнать демонстрацию усачей в серых плащах и шляпах-котелках. Порывистый ветер, швырявший пригоршни снега в лицо противников, заметно охлаждал их пыл.
Томас выглянул в окошко и принялся расспрашивать кучера, завернувшегося в меховую накидку. Чтобы защитить от холода уши, кучер обмотал голову под цилиндром толстым шарфом, оставлявшим открытыми только глаза и усы, а поэтому ничего не слышал. Томасу пришлось кричать, чтобы повторить свой вопрос. Кучер ответил, тоже очень громко:
— Это студенты-медики, мсье!.. Они сражаются уже три дня!.. — И почему? — Они протестуют, мсье… — Против чего они протестуют? — Говорят, что должна начаться реформа образования, и это дело им не нравится… Но они ничего не добьются, кроме бронхита… Лучше бы изучали, как его лечить!.. А я вот-вот подхвачу его, разъезжая по городу в такую погоду!.. Но, Базиль, трогай! Потянув за вожжи, он развернулся и двинулся к улице Сент-Андредез-Ар, по которой собирался объехать место военных действий. Но сразу же оказался в мешанине остановившихся повозок, вплотную к огромной телеге угольщика, в которую были запряжены сразу четыре лошади. Двое мужчин в блестящих черных плащах снимали с телеги мешки с угольными брикетами.
В конце концов фиакр должен был проехать сначала набережной, а затем улицей Сен-Пер. До улицы Сен-Гийом фиакр добрался вместе с опустившимися сумерками. Пока Томас звонил у входа в гостиницу, кучер стряхнул с себя снег и спустился с облучка, чтобы зажечь фонари.
Кабинет сэра Генри Ферре находился в комнате в виде ротонды, на одном уровне с небольшим садиком, освещенным меланхоличным фонарем, спрятанным в чудом уцелевшую листву. Через два доходивших до пола больших окна Томас разглядел жемчужные струи фонтана и белизну мраморной статуи, на которой лежал такой же белый снег.
В комнате теплый свет электрической люстры и нескольких бра заставлял сверкать золотые рамки картин и медные детали мебели, дружелюбно лаская розовые щеки сэра Генри Ферре, его шевелюру и аккуратно подстриженную светлую бородку, слегка тронутую сединой.
Дипломат, сидевший за письменным столом в стиле Людовика XVI, укладывал бумаги в небольшой чемоданчик. Он встретил Томаса любезной фразой.
Томас, которого слуга освободил от мокрых шляпы и плаща, неловко пытался найти место для своего также мокрого портфеля. Наконец он открыл его, держа на левом предплечье, и извлек из него две пачки банкнот, английских и итальянских. Но в этом положении он не мог пересчитать деньги.
Дипломат улыбнулся и указал ему на обитый тканью стул.
— Воспользуйтесь этим стулом… Томас смог пересчитать деньги, перекладывая их на стол; потом протянул расписку сэру Генри Ферре, чтобы тот подписал ее. Освобождая место для бумаги, ему пришлось немного отодвинуть в сторону фотографию в серебряной рамке, стоявшую рядом с чернильницей. Томас не смог удержаться, чтобы не взглянуть на снимок светло-коричневого цвета. На нем была изображена немолодая женщина с удлиненным лицом, сидевшая в позе амазонки на высокой светлой лошади.
Забирая расписку с подписью сэра Генри Ферре, Томас спросил его с тем спокойствием, которое может быть вызвано юностью или хорошим воспитанием человека, решившего проявить нескромность. Он задал вопрос на английском, что ему показалось более корректным в данной ситуации.
— Позвольте спросить вас, сэр, вы родом не из Донегола? — Да, это так, — с удивлением ответил дипломат. — И на этой фотографии можно видеть леди Августу Ферре? — Совершенно правильно!.. Вы поражаете меня… Откуда знаете ее? — У нас дома была такая же фотография, сэр. Леди Августа — это моя тетушка, или, скорее, моя двоюродная бабушка. — Это невероятно! Леди Августа — это моя мать!.. Значит, мы кузены? Но с какой стороны? По какой линии? — Моя мама — дочь сэра Джона Грина, сэр. Генри Ферре вскочил. Его розовая физиономия побледнела. Он вспомнил свою юность, и эти воспоминания потрясли его. Каникулы в Ирландии, остров, пять дочерей сэра Джона Грина…
— Значит, вы из семьи Гринов… Но я думал… Мне казалось, у меня нет кузенов, если не считать тех, кто живет в Шотландии… Вы будете… Вы можете быть… Вы сын Гризельды?.. — Нет, сэр… Мою маму зовут Элен. — Элен… Ах, да, Элен, конечно!.. Как ее здоровье? — С ней все хорошо, сэр… Элен? Кто же это? Он там никого не видел, кроме Гризельды… Ее сестры были всего лишь силуэтами на заднем плане, туманными призраками, неясно двигавшимися где-то там, в стороне…
— Как интересно, что мы встретились с вами! Вы живете в Париже? — Да, моя мама и я, мы живем в Париже, в Пасси. — Ах, Пасси… Вот как… Несколько далековато от центра, но это такое очаровательное место… Нам нужно будет встретиться… Оставьте мне ваш адрес… Пока Томас царапал адрес на клочке бумаги, сэр Генри затолкал деньги в портфель и затянул на нем ремни, попутно объясняя своему двоюродному брату причины столь поспешного расставания с ним. Он никогда на стал бы ничего объяснять простому сотруднику банка; в данном случае он хотел подчеркнуть, что относится к Томасу как к родственнику.
Благодаря этой встрече Томас узнал, что именно напугало животных Леона.
— В Италии мне нужно будет заняться организацией помощи, — сказал сэр Генри. — Английский флот отправляет два крейсера… Вы не в курсе? Вчера ночью было страшное землетрясение в Италии и на Сицилии. Палермо и Реджо полностью разрушены. Была ночь, и все жители спали у себя дома. Опасаются, что погибших окажется более ста тысяч. Есть данные, что землетрясение ощущалось по всей Европе. Даже в Париже, если верить данным Обсерватории, хотя оно устанавливалось только приборами… Это очень страшное явление, — добавил он спокойным тоном. Когда он провожал Томаса к выходу, тот остановился, пораженный картиной, которую до сих пор не заметил, так как стоял к ней спиной. На картине в позолоченной раме, висевшей отдельно на стене, на светло-зеленой ткани, в невероятном цветном тумане изображался английский парламент в Лондоне. Рыжее солнце и здания расплывались в удивительном облаке лилового света. Томас никогда не видел ничего похожего. Он ахнул и остановился, чтобы рассмотреть картину.
Лицо сэра Ферре засветилось.
— Вы интересуетесь современной живописью? — Ну, честно говоря… Я никогда не посещаю выставки… И я не очень разбираюсь в живописи… Но сам немного рисую… Когда есть время… — Это Моне, — с гордостью сказал сэр Ферре. — Нам обязательно надо будет встретиться в самое ближайшее время… Я сообщу вам, когда вернусь… Он энергично потряс руку Томасу и, позвонив слуге, добавил небрежным тоном:
— Разумеется, ваша… да, ваша тетушка Гризельда… Никто до сих пор не знает, что с ней? — Да, это так, — ответил Томас.
Газета «Матэн» в нескольких строчках сообщила, что спасательная экспедиция, организованная женой Шеридана, прибыла в Пекин после нескольких месяцев поисков, не найдя никаких следов ни машины, ни ее экипажа. К характеристике Гоби как пожирательницы человеческих жизней добавилась еще одна загадка. Элен и Томас напрасно ждали письма от Гризельды. Куда она отправилась из Пекина? Может быть, вернулась в Индию? Или обосновалась в каком-либо другом месте? Она могла задержаться как в России, так и в Китае, чтобы или терпеливо ждать, или продолжать поиски мужа. Имелись ли у нее средства для этого, или она истратила все, чем располагала? Но Гризельда не давала о себе знать, да и пресса перестала говорить о ней. К этому времени автомобиль сошел с первого места, пресса увлеклась фантастическим прогрессом авиации.
В январе 1908 года Фарман установил мировой рекорд, пролетев полтора километра, ни разу не коснувшись земли. Через год, 31 декабря, Уильбур Райт завоевал на соревнованиях кубок Мишлен, совершив потрясающий полет на расстояние в 124 километра.
«Что обещает нам 1909 год? — писал Бодри де Сонье. — Предсказания стали слишком легким занятием с тех пор, как человеческий гений реализовал самые фантастические идеи. Лучше молча восхищаться».
Что касается Элен, то она ждала от 1909 года, когда Томас, наконец, достигнет высоких сфер банковского дела. Его встреча с тем, кого она называла просто Генри, обрадовала ее. Сын Августы мог, если бы захотел, сделать очень многое для своего юного кузена. И она не стеснялась подталкивать его в этом направлении. Она помнила его как робкого студента, длинного и тощего, которого вид Гризельды повергал в состояние шока. Но с тех пор он сильно изменился, если верить описанию Томаса.
— По-моему, ему должно быть… Должно быть около… Боже! Ему сейчас сорок пять лет! Какую должность он занимает в посольстве? — Он поверенный в делах… — Что это значит? — Не знаю… Наверное, что-то важное… — Его отец давно скончался… Он унаследовал все состояние семейства Ферре: два замка и земли в Донеголе, а также особняк в Лондоне и другую недвижимость в Англии. Думаю, у него есть кое-что и во Франции. Это очень богатый человек, и он должен быть весьма влиятельным. — Он любит живопись, — сказал Томас.
Сэр Генри вспомнил о своих родственниках только в конце марта. Он прислал приглашение и очаровательное письмо, в котором приглашал Элен и ее сына на бал в память леди Элизабет Лэнгфорд, их общего предка, которая «…находясь проездом в Париже, оказала ему честь, согласившись провести некоторое время в его особняке, ожидая, пока ее портрет повесят в Тюильри на выставке „Сто портретов женщин XVIII века“. Она будет рада познакомиться с ними…»
— Это же бабушка Джонатана! — воскликнула Элен. — Ее портрет висел в салоне тетушки Августы. Ее написал сам Гинзбург. Он специально для этого приезжал в Гринхолл… На ней белое платье, волосы распущены, вот так… Ах, я буду так рада увидеть этот портрет!.. Внезапно она замолчала.
— Это невозможно… Мы не можем пойти туда… — Почему? — Тебе нужен фрак… А мне — платье!.. — Ты успеешь сшить его! Тебе хватит времени! Элен опустила голову и мысленно осмотрела себя. Она вздрогнула. Черное платье, в котором она сейчас ходила, она сшила по модели, приобретенной в галантерейном магазине после приезда в Париж. Именно так одевались няньки, ухаживавшие за детьми…
— Я буду выглядеть смешно… Платье… Я уже не знаю, что это такое… Впрочем, я никогда не знала, что такое настоящее платье… Я не отношусь к кокеткам… — Продай изумруд! И тогда ты сможешь сшить платье у самого шикарного портного!.. — Ты сошел с ума! Продать изумруд ради какого-то платья!.. — Нам будет больше пользы, если продадим изумруд, вместо того чтобы прятать его по темным углам… Я даже не знаю, где… Кстати, куда ты его спрятала? Ты в конце концов потеряешь его, и что тогда будет с нами? Ведь он мог бы обеспечить нам более легкую жизнь… И прежде всего тебе…
— Но ты же хорошо знаешь, что… — Я знаю, знаю!.. Выкупить остров!.. Но тебе стоит признать, что мы никогда не вернемся на остров! Элен с ужасом посмотрела на сына, словно он внезапно превратился в трехглавое чудовище. Она не верила своим ушам, так как не допускала, что он мог произнести такие ужасные слова. У нее подкосились ноги, и она неловко уселась на стул, держась за край стола.
— Этого не может быть… Ты не отдаешь себе отчет… Ты не понимаешь, что ты говоришь… Она тихо заплакала, негромко и отчаянно всхлипывая, застывшая, маленькая, съежившаяся на стуле, ничего не видя и на слыша… Томас опустился перед ней на колени, обнял ее, поцеловал мокрые от слез щеки и негромко заговорил с ней, словно с потерявшимся ребенком.
— Я ничего такого не сказал… Я так не думаю… Мы вернемся на остров, я обещаю тебе… Это будет очень скоро, не нужно плакать… У нас будет большая лодка, настоящая барка, и ты сядешь за руль… А я буду возле тебя, верхом на Тридцать первом… И ветер пригонит нас прямо к острову… У тебя на пальце будет перстень с изумрудом… Все небо над нами будет зеленым… Не надо больше плакать… Элен печально улыбнулась сквозь слезы, потом промокнула платочком глаза, высморкалась.
— Ты совсем еще ребенок… Настоящий ребенок… Ладно… Мы должны написать Генри, должны извиниться… Напишем, что мы будем заняты… Томас встал.
— Но я пойду к нему. Фрак можно взять напрокат… — Ты пойдешь один, без меня? — Может быть, я ребенок, но ведь не грудное дитя… Кстати, мне нужно научиться танцевать… Ты научишь меня? Танцевать вальс… Иди сюда, будем танцевать… Он поднял ее со стула и закружил вокруг круглого стола, имитируя танец, наталкиваясь на стулья, пуфы и табуреты. Он напевал совершенно фальшивым голосом несколько тактов из «Прекрасного голубого Дуная». Элен смеялась, вскрикивала, когда он наступал ей на ногу, восклицала: «Ты сошел с ума!.. Прекрати!.. Отпусти меня!.. Я сейчас упаду!.. Отпусти же…»
Ей никогда не приходилось танцевать таким образом, даже на собственной свадьбе…
Томас выпил шампанское и растерялся: что теперь делать с бокалом? Держать его в руке, надеясь, что его кто-нибудь снова наполнит, или поставить куда-нибудь… Но куда?
Он немного успокоился, когда понял, что никому из окружающих нет до него дела. Увидев офицера в парадном мундире, с бокалом в руке, разрезавшего, подобно красно-синему кораблю, волны обнаженных плеч и шиньонов, платьев и фраков, он рванулся следом и очень удачно поставил вместе с ним пустой бокал на поднос в руках у официанта. Взгляд офицера, скользнувший по руке Томаса, поднялся к лицу, на которое он уставился с таким удивлением, что вопрос, казалось, был произнесен вслух. Кто этот юноша? Знакомы ли они? В его взгляде колыхнулась тревога, уголок рта вздрогнул, но тут же все успокоилось. Рука, одним движением поправившая оба ответвления усов, стерла малейшее проявление интереса в его взгляде, и он отвернулся от Томаса.
В большом зале танцевали, в синем салоне собрались сплетницы, в курительной комнате и библиотеке дым стоял столбом, а в зимнем саду велись доверительные разговоры. Томас подхватил с подноса еще один бокал шампанского и обошел с ним все помещения, стараясь, как ему советовала мать, держаться очень прямо и не смотреть в глаза людям, которым его не представили. Поскольку сэр Генри, очень тепло встретивший его, никому не представил, взгляд Томаса упорно оставался на уровне подбородков и затылков. Ему казалось, что он стал прозрачным. Бюсты, бороды, плечи кружились вокруг него, лица улыбались, что-то говорили, скользили мимо него, даже не прилагая усилий, чтобы не задеть. Взгляды не задерживались на его лице, проходили сквозь него, словно он не существовал. Мелькнуло несколько заинтересованных женских взглядов, когда он находился в профиль по отношению к ним, но тут же становились безразличными, когда он поворачивался к ним лицом.
Сначала он чувствовал себя неловко, но после третьего бокала ему показалось забавным прогуливаться в этом необычном мире, расслабленным и жизнерадостным. Он никогда раньше не пил шампанское. Теперь ему казалось, что он неимоверно вырос и стал неуязвимым. Никто и ничто не могло причинить ему вред. Он видел жалких людишек где-то внизу, бултыхающихся в звуках оркестра и электрических огнях, как в воде аквариума со своими бородами, животами, лысинами и перьями в прическах; они путались в колеблющихся водорослях платьев и фраков, были смешными, неловкими, трогательными. Он был легким и подвижным, с проницательным взором и ясным сознанием.
Томас позволил музыке увлечь себя в большой салон. Оркестр, взгромоздившийся на эстраду в виде полумесяца, окруженную кадками с зелеными растениями, играл вальс. Пары медленно кружились на блестящем паркете. Дамы, подхватившие левой рукой просторные складки своих платьев пастельных тонов, черно-белые кавалеры, направлявшие дам рукой, лежащей над тонкой талией, и изображавшие пресыщенность и незаинтересованность в получаемом удовольствии. Драгоценные ароматы духов смешивались с запахом косметических жиров для усов и легким запахом сигар, доносившимся из курительной комнаты. Томас видел и ощущал окружающее с поразительной ясностью, создавая в уме картины происходящего и сразу же забывая их.
Уверенным шагом, с легкой улыбкой на губах, он спокойно направился к дальнему концу салона, чтобы оказать почтение королеве бала, леди Элизабет Лэнгфорд. Она висела на стене между двумя цветущими филодендронами, доставленными из Бразилии. Томас слегка склонил перед ней голову, потом выпрямился и всмотрелся в нее. Его улыбка сразу же поблекла: он оказался лицом к лицу с Гризельдой… Гризельдой такой, какой она была в молодости, с волной рыжих волос, расплескавшейся по плечам, зелеными глазами, лучившимися жаждой жизни, сверкающей кожей, умытой воздухом Ирландии, холмы и небо которой были видны на заднем плане.
— Что, Томас, вы потрясены нашей прародительницей?.. Согласитесь, ведь она удивительно прекрасна! Возле него оказался сэр Генри в компании пары гостей, которым он хотел показать портрет Элизабет. Томас ответил, не отводя глаз от портрета:
— Да… Она очень красива… Удивительно, как она похожа на Гризельду.
— На Гризельду? Удивленный, сэр Генри внимательно посмотрел на портрет. — Ну, может быть, волосы… И еще… Нет, у Гризельды они были длиннее… Они спускались до талии… И черты лица не совсем такие… У Гризельды они были тоньше… В ней одновременно чувствовалось больше … присутствия… и загадки… У нее был лучистый взгляд… Она… Он сообразил, что проявляет подозрительное красноречие, и замолчал. Подумав некоторое время, он продолжал:
— Но вы не знали ее!.. — Да, конечно! — спохватился Томас. Он тут же постарался исправить свою неосмотрительность: — Но у нас дома были ее фотографии… — Да, понятно… Вы позволите?.. Он обратился к сопровождавшему его мужчине: — Поль, это мой кузен Томас Онжье… Это Поль де Рим со своей очаровательной дочерью Полиной… Полина попыталась сделать реверанс, но тут же остановилась. Томас поклонился и пожал руку ее отцу, которого сэр Генри сразу же увлек к другим гостям.
— Оставим молодежь, пусть потанцуют… Томас смотрел на Полину, и Полина смотрела на Томаса. Она нашла его очень красивым, он же был удивлен ее юностью и хрупкостью, несмотря на серьезный взгляд, свидетельствовавший, что она не боится людей и событий. На ней было такое же белое платье, как на Элизабет, и тонкая ниточка жемчуга вокруг шеи, чуть более белая, чем сама шея. Очень светлые русые волосы, удерживаемые почти незаметными жемчужными гребнями, короной обвивали голову.
Томас подумал, что эта сияющая белизна была отражением портрета Элизабет, которая, в свою очередь, была отражением Гризельды. Девушка, польщенная таким молчаливым вниманием, решила, что оно несколько затянулось. Она спросила, улыбнувшись:
— Потанцуем? Томас снова услышал музыку, про которую совершенно забыл, прислушался и покачал головой.
— Нет… Я не умею танцевать… Если вальс, я рискнул бы попробовать… Но это — я даже не знаю, что это за танец… Она засмеялась.
— Это мазурка… Ему понравилось, как она смеется. Томас обратил внимание на ее небольшие белоснежные зубки и сказал:
— Бланш!.. Вас должны были назвать Бланш!.. Это имя очень подходит вам… Вы белоснежны, словно веточка цветущего боярышника… Сколько вам лет? Она легонько хлопнула его по плечу перламутровым веером.
— Об этом не принято спрашивать… Мне шестнадцать лет, а вам? — Девятнадцать! Мы такие старые… Я хотел бы немного поговорить с вами, если вы не возражаете… Я чувствую, что совершенно одинок в этих дебрях, я заблудился… Может быть, присядем ненадолго? Она кивнула в ответ, не переставая улыбаться. Юноша был высоким, красивым и очень забавным. Она часто бывала на приемах со своим отцом, но редко встречала таких забавных молодых людей. Проходя синим салоном, Томас снял с подноса оранжад для нее и еще один бокал шампанского для себя. Они нашли свободное место в зимнем саду в креслах, укрывшихся между гигантским фикусом, карликовой пальмой и апельсиновым деревом с плодами. Перед ними булькал невысокий фонтанчик в небольшой мраморной чаше. За стеклянным потолком виднелось нечеткое круглое пятно, очевидно, луна.
— Я никогда нигде вас не видела… Кто вы? — спросила Полина. Он принялся рассказывать, руководимый шампанским, о круглом доме, о матери, о животных, о Леоне, о банке, о потерянном острове, будущем острове, вновь найденном с помощью будущего богатства, о путешествиях… Но ничего не стал говорить о своих рисунках. Об этом не говорят, их показывают.
Она очень скупо рассказывала о себе. Жила с отцом, давно овдовевшим. Много путешествовала. Он иногда брал ее с собой, а иногда оставлял в Париже с гувернанткой.
— Что делает ваш отец? — Что вы имеете в виду? — Какая у него профессия? Чем он занимается? — Ну… Разумеется, ничем… В тени листвы она казалась бледной, словно луна. Томас хотел бы взять ее за руку, но не осмеливался. Она закончила свой оранжад и сказала:
— Мне нужно вернуться в салон, я обещала танцы… — Ведь мы не станем расставаться навсегда? Но я не бываю в светском обществе… Где мы могли бы встретиться? — В хорошую погоду я бываю в Лесу… Около полудня. На аллее акаций… Вы знаете, где это? — Знаю… Он не знал, но легко мог узнать. Она встала, и они рядом вышли из синего салона. Возле двери в большой салон группа мужчин окружила сидевшую в кресле смеющуюся даму. Когда они проходили мимо, дама окликнула девушку:
— Полина! Идите сюда со своим кавалером!.. Полина, представьте мне этого красивого юношу, которым вы завладели… Томас неотчетливо услышал свое имя, потом имя женщины, сидевшей в кресле, но не разобрал его. Она смотрела на него с нескрываемым интересом. Он взглянул на нее сверху, увидел великолепный бюст, сияющую грудь, которую незаметный корсет окружал кружевами и блеском драгоценных камней.
— До чего же скрытный человек этот Генри! Иметь таких кузенов и никого не познакомить с ними!.. Полковник, встаньте, пожалуйста! Отправляйтесь воевать! Вас ждут на границе! Небрежно подтолкнула гусара, сидевшего рядом с ней. Когда офицер встал, она указала на освободившееся место.
— Садитесь рядом со мной, Томас, мы должны познакомиться поближе… — Конечно, мадам… Буду очень рад… Но позвольте мне сначала немного потанцевать… Сейчас будет вальс, а я никаких других танцев не знаю… Он схватил Полину за руку и бросился очертя голову в приключение.
Все оказалось не таким страшным, как он думал. Оркестр играл «Когда умирает любовь». Полина была легкой, словно дыхание, и изящно и уверенно сопровождала все его достаточно неожиданные движения. Постепенно он уловил верный ритм и кружился, кружился, обнимая хрупкую птичку, которую ему доверили на некоторое время.
— Вы были слишком невежливы с Ирен, — сказала Полина. — Вы так думаете? Но я очень хотел танцевать с вами… — Дело в том, что она не простит вас… Вы получили в ее лице опасного врага…
— Мне это все равно, я никогда больше не увижу ее… Кто она такая? — Это Ирен Лабассьер, жена банкира. Она раньше была… Ну, в общем, она была актрисой и ухитрилась женить его на себе. Очень умная, одна из самых красивых женщин Парижа… — Вот как? — Вы не находите ее красивой? — Не знаю. Я видел только вас… Полина зажмурилась от удовольствия, и когда снова открыла глаза, он впервые увидел их настоящий цвет. Они оказались светло-серыми с каемкой голубоватого оттенка, окружавшей серое, что придавало глазам патетический вид ребенка, долго плакавшего из-за несправедливого наказания. Ей что-то угрожало, она была в беде, ее требовалось защищать неизвестно от чего. От всего на свете…
Она казалась нежной и теплой в его руках, от нее исходил легкий аромат вербены и слабый запах апельсинового дерева, явно оставшийся от зимнего сада. Он хотел прижать ее к груди, обнять, обхватить руками. Но так вести себя не полагалось. Тогда он увлек ее в круг танца, изолировавший их от окружающего мира.
Он кружился, кружился, плывя вместе с ней на корабле музыки, который кружился, кружился… Она была в его объятиях, и они кружились, кружились… Он все еще продолжал кружиться, когда вернулся в Пасси в два часа ночи. Железный мостик кружился вместе с ним под звездами, круглый дом и луна тоже кружились…
Элен ждала его. Она хотела все знать, все услышать, он должен был рассказать ей все-все.
Но он только пожелал матери доброй ночи, поцеловал и, раздевшись на три четверти, спрятался под одеялом. Полина была с ним в ночи, и они кружились, кружились…
Когда утром Томас рассказал матери про вечер, он ни словом не упомянул Полину. От нее в его сознании осталось навязчивое, но очень расплывчатое воспоминание. Он мог точно вспомнить только ее светлые глаза, казавшиеся ему иногда хрупкими, словно они отражались в воде, а иногда жесткими, словно серый мрамор под дождем.
Он наклеил новый слой бумаги на рисунки на стенах голубятни и попытался нарисовать Полину. Купол комнаты превратился в звездное небо, и вместо звезд на нем сияли ее глаза. Он безуспешно пытался придать им лицо и тело, но у него ничего не получалось, кроме неуверенных линий, становившихся контурами тумана. Он был точно так же околдован Полиной, как недавно увиденной кометой, когда часами любовался ее сияющим нарядом, скользившим по небосклону.
Комета скрылась во мраке пространства, но Полина была здесь, где-то в Париже, живая и доступная. Он обязательно должен был снова встретить ее, увидеть, снова прикоснуться к ней. Она не могла стать исчезнувшей звездой. Все было так легко: Булонский лес, аллея акаций, в полдень.
Нет, это было совсем нелегко. В полдень, когда его послали с заданием из банка, он находился на другом конце света от Булонского леса. Он вскочил на велосипед как бешеный, принялся крутить педали и оказался возле ворот Отейль совершенно мокрый. Он не нашел аллеи акаций и едва успел вернуться в банк к двум часам, задыхающийся и голодный.
Через неделю он воспользовался поездкой на Елисейские Поля, чтобы сесть на поезд на линии «А» метро и доехать до станции Порт Дофин.
Здесь ему осталось только следовать за потоком колясок и всадников, чтобы оказаться на таинственной аллее, заполненной, к его удивлению, толпой посетителей. Что все они здесь делали?
Это было место, где требовалось очутиться в хорошую погоду, если вы были известным лицом и собирались остаться таковым. Или вы еще только надеялись приобрести известность и оказались здесь для того, чтобы познакомиться, хотя бы издалека, с известными людьми. Здесь можно было похвастаться своей новой коляской, новой шляпой, модным платьем, красивым любовником или богатым мужем. Лошади, в упряжке или верховые, двигались шагом, седоки при встрече раскланивались или обменивались улыбками. Многие должны были увидеться вечером на варьете или на ужине у баронессы.
Томас с удивлением смотрел на светский парад и думал, будет Полина верхом или в одной из карет, изящной, словно кружева. Или в автомобиле, так как несколько экземпляров этих механических существ осмелились затесаться в лошадиную процессию.
Он помнил Полину в белом платье, а поэтому инстинктивно искал взглядом девушку в белом. Но не находил ни одной, ни на аллее, ни под деревьями, куда он проник, и где было еще больше публики. Здесь посетители прогуливались пешком или сидели на металлических стульях. Расслабленные, они предавались беспечной болтовне. Среди пятен тени и солнца платья создавали движущийся пестрый цветник. Мужчины были во фраках и цилиндрах или серых котелках. Единственная возможность разнообразить свой облик для них заключалась в оформлении жилетов. Томас, зачарованно смотревший по сторонам, едва не наступил на микроскопическую собачку размером не больше крысы, с мордочкой, похожей на голову дрозда, и блошиными лапками. Животное, которое он нечаянно поддал ногой, взвыло на невероятно высокой ноте и попыталось укусить его за лодыжку, но распахнутая пасть была способна цапнуть только тросточку, имейся она у Томаса. На ее миниатюрном теле находилась попонка с рисунком из розовых квадратов, а на шее виднелась тройная золотая цепочка. Хозяйка собачонки, в наряде с такими же розовыми квадратами и с такой же золотой цепочкой, наклонилась, чтобы подобрать бедняжку на руки, одновременно бросив на Томаса взгляд с нежным упреком. Ему пришлось пробормотать невнятное извинение и исчезнуть как можно быстрее.
Девочка, игравшая в странную игру дьябло, едва не попала ему в глаз своей вертушкой. Она была в том возрасте, когда еще не нужно прятать свои щиколотки, но уже носила шляпу в цветочках. Она коварно ухмыльнулась, подобрав свое смертельно опасное устройство. Томас с удовольствием отвесил бы ей оплеуху. Он был расстроен и рассержен. Ему нужно было возвращаться, так и не увидев Полину.
Но его увидела Полина. Увидела издалека, высокого, потерянного, расстроенного, смешного и очень красивого. Она оставила свою задремавшую на стуле старушку-гувернантку, подкралась к Томасу сзади и легко коснулась тонкими пальцами его руки.
Он обернулся, вздрогнув, словно его укусили, но узнал ее только через какую-то долю секунды. Она была в светло-сером костюме того же цвета, что и ее глаза; на голове у нее была фиолетовая шапочка с вышитыми не ней цветами лилии. Она улыбалась ему нежно и немного насмешливо. Томас не сразу догадался, что сказать, да ему сразу и не удалось бы это сделать, так как у него сильно дрожал подбородок. Он испытывал непреодолимое желание обнять ее и никогда больше не выпускать из рук. Он схватил обеими руками ее маленькую ладонь, на ней были перчатки из какой-то очень тонкой ткани, сквозь которую он чувствовал ее тепло и хрупкость. Наконец ему удалось сказать:
— Это вы! Она засмеялась: — Разумеется, это я!.. Вас это удивляет? Он ответил шепотом: — Конечно… Ему пора было возвращаться на работу. Он проклял банк, обстоятельства, заставлявшие их расставаться, проклял весь мир. Жизнь показалась ему нелепой. Зачем нужно было работать, устраивать демонстрации, потеть, кривляться? Для чего? Все это было всего лишь театром марионеток, все было пустотой. Пустотой!.. Во всем мире имелось единственное живое существо — Полина.
Полина… Где она находилась, что делала на протяжении этих бесконечных дней, отделенная от него половиной Парижа и миллионами условностей? Моментами он ощущал свое единство по духу с русскими студентами, бросавшими бомбы в царский кортеж. Он был готов взорвать все, что громоздилось между ними, что разделяло их.
Он видел ее только два раза — в белоснежном платье и в сером, цвета осеннего неба костюме. Как и впрошлый раз, он был в одном и том же коричневом костюме, с каждым днем становившимся для него все более тесным, и в черном котелке, напяленном, словно гасильник для свечей, на его буйную шевелюру. У него появилась привычка проводить пальцем по верхней губе с тонкими черными усиками. Ему было безразлично, во что он одет. Впрочем, ей тоже. Он был высоким, красивым, забавным…
Когда он уже был готов снова расстаться с ней, Полина предложила ему сопровождать ее послезавтра в Шател. Ее отец накануне уехал в Трувиль, а она получила два билета от постановщика балета Дягилева, с которым ее отец познакомился на приеме у Габриэля Астрюка. Томас не имел понятия ни о Дягилеве, ни об Астрюке, но слышал о чуде, всколыхнувшем весь Париж: русском танцоре Вацлаве Нижинском. Полина обязательно должна была увидеть его, но она не могла появиться в театре одна. Впрочем, вряд ли ее спутником мог быть Томас… Поэтому она собиралась сказать, что будет в театре с подругой.
Ее гувернантка вечером задремлет уже за столом и будет думать только о том, как добраться до постели. Он приедет за ней на фиакре, но должен будет остановиться немного в стороне от подъезда…
Он никогда не видел балета, ему было наплевать на Вацлава Нижинского, но мысли о перспективе провести вечер с Полиной, побыть вдвоем с ней в фиакре наполняли его безумной радостью. Томас подбросил в воздух свой котелок, споткнулся о клумбу, согнулся вдвое, попросив у нее прощения и вернулся в банк на велосипеде, у которого, похоже, появились крылья.
Он сказал матери, что ему придется работать ночью, готовить месячный отчет. Она поверила ему. Сентиментальное приключение не учитывалось в ее планах, разработанных для сына. Она не могла представить, что такое возможно. Но то, что банк достаточно доверял Томасу, чтобы поручить ему вечером проверять счета, только подтвердило ее надежды; она получила подтверждение его быстрому продвижению в иерархии работников банка.
Когда рабочий день закончился, он снова взял напрокат фрак со всеми аксессуарами. Ему нужен был также цилиндр, но подходящего размера не нашлось. Служащий с восхищением сообщил ему, что у него необычный размер головы; впрочем, это не имело значения, так как он мог держать цилиндр в руке.
Он переоделся в фиакре, сложив повседневную одежду в картонку, в которой находился фрак. Завязав кое-как галстук, он с ужасом почувствовал, что у него волосы торчат в разные стороны.
На улице Дю Буа, где в большой вилле под сенью густых деревьев жила Полина, он появился в восемь часов. Она посоветовала ему не выглядывать из фиакра, и он стал ждать. Прошла минута. Пять минут. Целая вечность. Наконец дверца фиакра распахнулась перед сияющим образом: заходящее солнце украсило розовым и золотым платье из белого муслина и улыбающееся лицо сказочной феи, в которой он не сразу узнал Полину. Свет зацепился за кончики ее ресниц, залил золотом несколько выбившихся из прически непослушных прядей и перо, придерживавшее прядки, остававшиеся послушными. Скромное декольте, завуалированное тюлем, позволяло догадываться, что где-то несколько ниже, в нежной тени, хранились юные сокровища. Мягкие лучи вечернего солнца бережно коснулись протянутой к Томасу нежной руки.
Он вспомнил, что ему нужно дышать, вдохнул воздух полной грудью и помог Полине подняться в фиакр. Дверца захлопнулась, кучер что-то буркнул, и фиакр, заскрипев, двинулся с места.
Томас много раз мечтал об этом мгновении, когда окажется впервые наедине с Полиной, когда сможет обнять ее… Но это оказалось невозможно… Сидя на банкетке напротив него, держа на коленях свою небольшую сумочку, хрупкая, изящная, безупречная, от туфелек до шляпки, она была недостижима. Она была белым цветком, перламутровой бабочкой, облачком муслина. Малейшее прикосновение к ней неизбежно должно нанести ущерб этому воздушному созданию.
Он смотрел на нее, забыв закрыть рот, с перекосившейся манишкой, съехавшим набок галстуком, взъерошенной шевелюрой… Она рассмеялась.
— Вы смотрели на себя в зеркало? Он отрицательно помотал головой. Она извлекла из сумочки зеркальце размером с большую монету и протянула ему. Но он смог разглядеть в зеркале сначала только прядь волос, потом одну пуговицу жилета. Тогда она, слегка нахмурившись и закусив губку, принялась приводить его в порядок. Поправила галстук, вернула на место манишку, подтянула жилет. Попытавшись причесать его миниатюрным гребнем, она сломала его, огорченно вскрикнула и все же закончила приглаживание шевелюры жалким обломком гребешка. Во время этой процедуры он закрыл от удовольствия глаза и только что не замурлыкал, как кот.
Подъехав к театру, он выбрался из фиакра с картонкой для одежды в одной руке и цилиндром в другой. Ему очень не хватало третьей руки, чтобы протянуть ее Полине, и четвертой, чтобы рассчитаться с кучером. Он бросил картонку на землю, попытался напялить цилиндр, но вовремя спохватился и поставил его на картонку, после чего смог, наконец, помочь Полине сойти с фиакра на землю. Он не заметил, что она почти перестала забавляться, почувствовав раздражение.
Избавившись от всего лишнего в гардеробе и обрадовавшись возвращенной свободе, Томас пригладил обеими руками шевелюру и одной правой рукой усы, после чего они с победоносным видом прошествовали в заполненное людьми фойе театра, шумное, как рынок в часы пик.
Русский балет демонстрировал свою вторую программу, и светское общество Парижа, очарованное талантом Нижинского во время исполнения его первой программы, собралось, чтобы он в очередной раз превзошел самого себя. Спектакль давался в пользу жертв еще сохранившегося в памяти обывателя землетрясения в Мессине. Это несчастье, как и сам балет, были основанием для дам нацепить как можно больше драгоценностей на свои платья, волосы, шею, уши и запястья. Партер и ложи сверкали тысячами отблесков на фоне обнаженных белоснежных плеч и эффектно подаваемых почти обнаженных бюстов. По рядам сидений волнами прокатывались разговоры, незнакомые лица изучались с помощью лорнетов, при появлении знакомых раздавались приветственные возгласы.
— Кто эта девочка вся в белом, словно новогодняя свечка? — Это… Ах, да, это же Полина! Она с мужчиной! — Полина де Рим? Она обручена? Кто этот молодой человек? — Не знаю… Он выглядит, словно празднично наряженный лев. — Он похож на деревенщину… — Он красив… — Для него она выглядит слишком юной… Ей явно все еще требуется бутылочка с соской… Перед тем как опуститься в кресло, Томас окинул взглядом зал. Поскольку он был высоким и его никто не знал, весь зал принялся рассматривать его. И очень многие женщины подумали, что рядом с ними он выглядел бы гораздо эффектнее, чем с этим ребенком. А мужчины подумали, что он выглядит в своем фраке не лучше, чем мешок с картошкой.
Томас гораздо отчетливее, чем на приеме, осознал, что находится в мире Полины и не только не является частью этого мира, но и не испытывает ни малейшего желания быть принятым в него. Он представил, что будет, если кто-нибудь из его друзей, из существ его мира, внезапно очутится здесь. Фыркающий Тридцать первый, жираф Камилла со своими наколенниками, слон Цезарь с тремя бивнями, все эти звери, возглавляемые громадным Леоном в зеленой шерстяной рубашке с синей попугаихой Флорой, цепляющейся за его бороду, достойную Юпитера, и вороном Шамой, восседающим у него на голове, хлопающим крыльями и громко орущим:
— Ко-а!.. Ко-а!.. Эта картина развеселила его, и он засмеялся. — Садитесь же! — раздраженно одернула его Полина. — На вас все смотрят… Почему вы смеетесь? — Мы с вами оказались в зверинце, — сказал он совершенно спокойно. — Но я пойду куда угодно, лишь бы быть рядом с вами. Он немного помолчал, потом наивно добавил:
— Я мог смотреть сколько угодно по сторонам, все равно вы здесь самая красивая… Действительно, вы очень, очень красивы… Она улыбнулась, мгновенно забыв о своем раздражении, и на какое-то мгновение слова Томаса оказались истиной, потому что женщина, которой говорят, что она красива, обязательно становится красавицей.
Представление не очень понравилось ему, за исключением сцен в русских или восточных костюмах. Ему показались смешными танцовщицы, семенившие по сцене на пуантах, и этот знаменитый танцор, подпрыгивавший так высоко, что во время полета успевал несколько раз дрыгнуть ногами. Но декорации показались ему ослепительными. Написанные необычно смелыми красками, они были картинами, в глубине которых перемещались персонажи в неожиданных костюмах, таких же смелых и гармоничных, как и декорации. В конце одного из па-де-труа Нижинский совершил такой невероятный прыжок, что едва не вылетел со сцены. Зал вскочил в едином порыве восторга, и аплодисменты продолжались до бесконечности. Бюсты трепетали, бриллианты сверкали, лица у черно-белых мужчин стали красными. Томас тоже встал вместе со всеми, но аплодировал он краскам декораций, роскошным синим, ярким фиолетовым, пурпурным, зеленым и оранжевым, фантастическим коричневым и золотым.
Полина увлекла его за кулисы, где добрая половина зрителей пыталась пообщаться с Нижинским, которого охранял громадный мужик с бритым черепом. Его борода явно не знала гребня с момента появления первого волоска.
Полина хотела увидеть не танцора, а Кользена, художника по декорациям, приславшего ей два билета. Они нашли его в стороне от общей суматохи, на которую он с иронией поглядывал. Он оказался таким же высоким, как Томас, и, как ни странно, очень походил на него чертами лица, общим видом и манерами. Только его шевелюра, такая же обильная и буйная, как у Томаса, оказалась светлой, а глаза голубыми. Россиянин, финн по происхождению, он был весьма богат и путешествовал с группой Дягилева исключительно для собственного удовольствия. Он называл себя декоратором потому, что подготовил два или три макета декораций, от которых Дягилев категорически отказался. Томас поздравил его с показавшейся ему наиболее удачной декорацией последней части балета.
— Действительно, она получилось чудесной! — сказал с восхищением Кользен. — Но ее автор не я. Ее подготовил Бакст. Он говорил проникновенным голосом, голосом оперного певца, и тот, кто слушал его, невольно вспоминал виденные им когда-то спектакли. Под жакетом, таким же голубым, как его глаза, у него был надет черный жилет с золотыми пуговицами; галстук у него был бледно-зеленым. Он походил на старшего брата Томаса, и по его поведению можно было подумать, что они встретились после долгой разлуки. Он выглядел парижанином более достоверно, чем любой настоящий парижанин, — пожалуй, самую малость утрированно. Но достаточно, чтобы оказаться на обычном уровне, характерном для парижан. Его место в театре казалось очевидным — но только за кулисами. И хотя приехал в Париж из Москвы, он и в Париже оказался на своем месте. Очутись он сейчас в Самарканде или в Жеримадете, он чувствовал бы себя как дома.
Полина молча слушала его, словно зачарованная. Он касался ее кончиками пальцев, словно клавишей рояля, его рука взлетала, потом снова опускалась на ее руку, на плечо. Он говорил, что она легка, как балерина, что она должна танцевать, что пусть зайдет к нему немного позже, и он тогда представит ее Дягилеву… Томас начал злиться. Проходившая мимо них группа молодых людей, говоривших по-русски и громко смеявшихся, окликнула Кользена. Он отвернулся, помахал знакомым, что-то сказал им и исчез.
В фиакре Полина, в восторге от вечера, громко вспоминала наиболее примечательные моменты балета, смеялась и даже пыталась снова аплодировать. Потом она забеспокоилась. Множество людей видело ее вместе с Томасом, отец рано или поздно узнает о ее походе в театр, ей придется что-то придумывать, что-то говорить ему, она скажет, что была с друзьями, а этот юноша… Какой юноша? Ах, этот… Это кузен Иветты, его мать была с нами. Впрочем, отец ничего не скажет, он совсем не такой строгий, как можно подумать, он доверяет ей, он всего лишь заботится, чтобы она не причиняла ему беспокойства… Томас слушал ее, ничего не понимая. Так он мог бы слушать, как поет соловей… Он пересел к ней, и Полина неожиданно замолчала, потому что он коснулся своими губами ее губ. Она задрожала, но он обнял ее, не заботясь о ее туалете; она тоже забыла обо всем…
Он первый раз в жизни целовал женщину, и этой женщиной оказалась Полина… Удивительный жар заставлял плавиться его сердце. Нежные губы под его губами были теплыми, мягкими и одновременно твердыми, влажными, свежими, живыми, словно… Он не знал, с чем их можно сравнить. Ничто в мире не выдерживало сравнения с ними. Целовать их было самым большим, самым волшебным чудом на свете.
Они надолго замерли, обнимая друг друга, прижавшись щекой к щеке, и молчали. Потом она повернулась к нему лицом, чтобы он еще раз поцеловал ее. Дыхание Полины участилось, ее небольшие руки сжали руки Томаса. Он чувствовал охватившее его волнение, и необычный порыв подтолкнул его к необычным поступкам. Его пальцы искали пуговицы, дергали кружева, открывая все новые участки пылающей жаром кожи. Она обхватила его за шею обеими руками, не отрываясь от его губ, и слабо стонала. Внезапно фиакр остановился. Они приехали.
Полина спустилась на землю, с растрепанными волосами, с беспорядочно расстегнутой одеждой, красная и задыхающаяся, и бросилась в сад. Он отъехал, продолжая пылать, словно факел. Ему пришлось снова переодеться, чтобы вернуть фрак, холодный воздух охладил его и привел в чувство.
Он вошел в дом со стороны парка, стараясь, чтобы мать не увидела картонку с фраком, которую он удачно спрятал внизу в салоне. Леон спал на соломе возле камина, и рядом с ним, прижавшись к нему, спала маленькая обезьянка. Он проснулся, посмотрел на проходившего мимо Томаса, подмигнул ему и снова заснул.
Элен не дождалась сына. Она оставила ему в столовой ужин: пару кусочков ветчины, сыр, сваренные вкрутую яйца, салат и хлеб. Томас мгновенно проглотил все, что было на столе, после чего забрался в буфет, где нашел остатки холодного рагу с картофелем. Рагу исчезло так же мгновенно.
Он увидел Полину только через шесть дней, снова в Булонском лесу, и она сообщила ему, что на следующий день уезжает к отцу в Трувиль вместе с гувернанткой. Там она должна провести все лето, и снова увидеться смогут только в сентябре.
Она сказала это с непринужденным видом, очень спокойно, словно забыла волнение, испытанное во время возвращения домой из театра. В то же время, Томас очень хорошо помнил все, и он только с большим трудом удержался, чтобы не обнять Полину.
— Я не смогу так долго не видеть вас, — сказал он. — Это невозможно. Я приеду к вам в Трувиль!.. — Замечательная идея! Мы будем купаться! — Купаться? — Конечно! У вас есть купальный костюм? — Нет… — Ну, купите в Трувиле… Мы займемся этой покупкой вместе… Я выберу его для вас… Это будет так забавно!.. — Конечно, мы так и сделаем, — неуверенно согласился он. Что-то покупать, брать напрокат, путешествовать, снова тратить деньги… Ему и так пришлось в конце месяца одолжить луидор у Леона, чтобы не вызывать опасные подозрения у матери… Как ему удастся съездить в Трувиль?
Он вспомнил невнятный намек на приглашение, сделанное ему кузеном Генри.
— Что вы делаете летом, мой дорогой Томас? — Ну… Я… — Приезжайте на несколько дней в Трувиль… Когда вам будет удобно, вам не нужно даже предупреждать меня, вилла большая, там всегда гостят друзья, они то появляются, то исчезают. Найти ее можно без труда, любой кучер привезет вас куда нужно… Она называется Гринхолл… — О, замечательно… Спасибо… Очень рад… Я, конечно… Летом они в банке работали, как все служащие… Но сообщив мистеру Уиндону о приглашении сэра Генри, он получил у доброжелательного начальства отпуск на два дня, понедельник и вторник 12 и 13 июля. С воскресеньем и праздничным днем 14 июля у него получилось 4 дня для посещения Трувиля, если сесть на поезд вечером в субботу.
Элен пришла в ужас при мысли, что Томас так долго будет находиться вдали от нее. Ведь до сих пор они не расставались. Правда, она понимала, что поддерживать отношения с Генри, то есть, с кузеном Томаса, было весьма важно для него. У него появится возможность встречаться у Генри с дипломатами, банкирами, деловыми людьми. Все известные люди Франции и Англии посещали Трувиль в июле и августе. Приглашенные к Генри Ферре не могли не обратить внимания на подающего надежды молодого человека.
Разлука тревожила и огорчала ее, но Элен была вынуждена согласиться.
Море!
Он распахнул ставни окна своей комнаты и покачнулся от волны света, хлынувшего на него из глубины неба.
Приехав в Трувиль ночью, Томас лег спать, не подходя к окну, и этим утром открыл ставни, не подозревая, какое зрелище ожидает его.
Море… Он совершил морское путешествие, когда был совсем ребенком, к тому же, тогда он спал всю дорогу. Потом никогда не вспоминал о море, никогда не мечтал увидеть его. Да и как можно представить все это?
Он раскинул руки, широко открыл глаза, вдохнул полной грудью… Вода, небо, свет, бесконечное множество красок и — море!
По телу прокатилась волна свежести и счастья. Он был обнажен, словно только что родившееся дитя, и перед ним не было никого, кроме моря и неба с большими белыми птицами. Вилла стояла на склоне холма, и его комната на верхнем этаже находилась между башенкой и миниатюрной колоколенкой. Он звонко рассмеялся — смехом, похожим на смех Леона, и принялся хлопать себя по груди, по бокам и по бедрам раскрытыми ладонями. Потом окунул лицо в тазик с водой, набросил на себя одежду, скатился по лестнице и помчался по камням, по песку, по водорослям и по раковинам, пока не оказался возле него, лицом к лицу, всего в нескольких сантиметрах…
Море отступило, но вернулось и лизнуло его подошву языком, круглым и плоским; затем сразу же втянуло язык, чтобы подумать, снова вытянуло его к нему, обхватило обе ноги легкой нежной пеной и тут же быстро отступило с легким бормотаньем. Томас шагнул за ним и наклонился, чтобы погладить. Оно коснулось его ладони холодным поцелуем с тонкими уколами песчинок, Томас погрузил в него вторую руку, потом выпрямился, прижал мокрые ладони к лицу и зажмурился. Свет проникал сквозь ладони и веки, чайки с криками носились над ним, море что-то напевало у его ног, он стоял в центре сияющей вселенной.
Только теперь Томас подумал о Полине.
Он встретил ее только в полдень на деревянном настиле перед Эдемом. Судьба решила помочь им. Сэр Генри и Поль де Рим с группой друзей, страстно увлеченных авиацией, уехали на автомобиле в Кале, чтобы наблюдать за полетом Латама, собиравшегося перелететь через Ла-Манш на своем моноплане «Антуанетта».
Латам и два его конкурента, Блерио и Ламбер, уже заняли позицию на краю скалы, обращенной к Англии, но успех полета полностью зависел от направления ветра. Они ждали благоприятного для полета направления, чтобы сорваться с места. Таким образом, молодая пара могла получить свободу на срок от нескольких часов до нескольких дней.
Поднявшись к себе в комнату, Томас обнаружил на постели костюм для купания, последнюю модель, нечто вроде борцовского трико. Цельная вещь цвета морской волны с волнистыми горизонтальными полосами, с короткими рукавами и штанинами до середины бедра. Слуга принес ему коробку с красками, два холста и мольберт. Метрдотель-англичанин пришел к нему и объяснил, что сэр Генри поручил ему передать все это господину, если он приедет.
Прилив закончился в три часа, Полина появилась только в пять. Он уже давно был в воде, где скорее барахтался, чем плавал. Леон немного научил его держаться на плаву, но он никогда не проплывал расстояние больше, чем длина бассейна для тюленей. Тем не менее, он считался одним из самых отважных пловцов, потому что не боялся с головой оказаться под водой.
Полина объяснила Томасу, где находится ее кабинка, и он старался не отходить от нее. Он увидел, как девушка вошла в кабинку в желтой юбке болеро, соломенном капоре с двумя желтыми розами и блузке, держа в руке кружевной зонтик. Вышла она в белом фланелевом купальном костюме из двух частей, с открытыми икрами, в туфельках с лентами и в большой розовой шляпке. Томас бросился к ней, размахивая руками, но тут же с ужасом осознал, что его намокший костюм выглядел совершенно непристойно. Он мгновенно отвернулся, хотя в этом не было особой необходимости, так как она смотрела только на воду, омывавшую множество бледных ног. Полина попробовала воду сначала одной ногой, потом ступила в нее обеими ногами, то и дело негромко вскрикивая. Сонная волна плеснула водой на колени, вызвав множество восторженных криков самых смелых купальщиц и бегство более робких. Полина двинулась вперед. Томас, лежавший в воде, ободрял ее. Незаметное углубление в песчаном дне заставило ее погрузиться до середины бедра. Она пронзительно закричала, споткнулась, едва не упала, тут же выскочила на песок и бросилась переодеваться.
Томас пригласил ее на обед. Денег у него было негусто. Им посоветовали заглянуть в небольшой ресторан на краю деревушки Довиль. Заведение оказалось заполненным молодыми парочками, сбежавшими от родителей. Им подали на мраморный столик с металлическими ножками и скатертью в цветных квадратах блюдо из креветок и мидий, и они запили его белым вином. Они смеялись каждому слову, счастливые, словно дети. Томас становился более серьезным только для того, чтобы любоваться девушкой, теряясь в ее светлых глазах, подчеркнутых слабой тенью. Он не уставал повторять, что она прекрасней, чем море и небо вместе взятые.
Потом он проводил Полину по променаду, уже опустевшему. Томас не мог решиться расстаться с ней. Море отступило далеко от берега, превратилось в светлую полоску в ночи под взглядом луны. Он взял руку Полины и сказал:
— Пойдем посмотрим на него… Они шагали молча. Слышно было только отделенное бормотание уснувшего моря и сухой хруст раковин у них под ногами. Добрались до скалы, силуэт которой напоминал огромного лежащего верблюда. Они попытались сесть между горбами, но тело верблюда оказалось усеянным твердыми острыми раковинами, и удобнее оказалось устроиться на песке. Полина сняла шляпку и повернулась к Томасу своим нежным и слегка печальным лицом. В лунном свете ее глаза казались влажными цветами. Он осторожно обнял ее и поцеловал. Юноша почувствовал аромат вербены, смешавшийся с запахом моря, и увидел в вырезе ее блузки округлую белизну, такую же округлую, как луна. Он расстегнул несколько пуговиц и положил руку на хрупкую грудь, нежную, словно лепесток. Потом прикоснулся к ней губами. Ему казалось, что кровь кипит у него в венах. Полина негромко застонала и подняла голову, чтобы поцеловать его губы. Рука Томаса опустилась куда-то вниз, нетерпеливо путаясь в непонятных препятствиях. Какая-то неведомая сила толкала его руку, и он не представлял, куда она направлена, но ничто не смогло бы остановить его. Эта же сила приковала Полину к песку, заставляла цепляться за плечи Томаса, раскрываться перед ним, призывать нечто непонятное, неотвратимо надвигающееся, пробуждающее одновременно и стремление к нему, и ужас. Она негромко вскрикнула раз, другой. Томас услышал ее, несмотря на рокот морских волн, грохотавших у него в голове. Он неудержимо погружался в пылающие недра Земли, проваливаясь все глубже и глубже, к огненному ядру, всеобщему началу и концу Вселенной. Он очутился в сердце пожара и растворился в нем. И все исчезло.
Лежа на спине, Томас бездумно смотрел на черное небо и луну, и в сердце его гнездилась печаль, черная, как ночь. Ничего, совершенно ничего не случилось… Все это было ничем… Полина была ничем… Море было не чем иным, как большой лужей соленой воды, и от водорослей несло гниющей рыбой. Ему захотелось поскорее уйти отсюда. Прижавшаяся к нему Полина тихо плакала.
Он встал и помог ей подняться. Она негромко попросила:
— Поцелуй меня… Он поспешно поцеловал. На ее сухих губах чувствовался привкус водорослей. Он быстро зашагал к берегу. Девушка окликнула его, и в ее голосе прозвучал ужас человека, брошенного на произвол судьбы.
— Томас!.. Он остановился, но не ответил. Полина отряхнула юбку, с которой посыпался песок, торопливо привела в порядок волосы, надела шляпку, схватила валявшийся рядом зонтик, бросилась к нему и ухватилась за руку, словно тонущий за якорь спасения. Он молча проводил ее до дома. Схватившись за дверную ручку, она негромко спросила:
— Завтра, на пляже? Томас не решился сказать нет. Но он не хотел и сказать да. Глухо пробурчал то, что могло означать и первое, и второе. Она пристально всмотрелась в него, хотела что-то сказать, но промолчала, отвернулась, открыла дверь и исчезла, захлопнув ее за собой. Вернувшись в свою комнату, Томас закрыл ставни, отвернулся от окна и сел за мольберт. Он покрывал холст в свете электрических лампочек крупными мазками, не смешивая краски. Темное небо; оранжевая луна заливает фиолетовым светом края рваных облаков над фиолетовым и черным морем, усеянным багровыми ранами. На поверхности моря вздымаются бугры — то ли громадные волны, то ли спины морских чудовищ, сплетающихся в страшной схватке.
Светало. Он сильно проголодался. Спустился вниз, нашел кухню, сел за стол. Испуганная повариха застала его в тот момент, когда он заканчивал пожирать бараний окорок; она собиралась накормить им в обед всю челядь.
Томас проснулся в час дня совершенно изменившимся. Он ничего не помнил о том, что случилось с ним после того, как они… А потом… Неужели так всегда бывает после того, как?.. Тоска, отвращение, черная ночь над миром… Какая нелепость…
Он увидел картину, над которой трудился ночью, и ему стало страшно. Полина, Полина… Он снова почувствовал к девушке восторг и нежность, к которым теперь прибавилась благодарность… С ее помощью он стал мужчиной. И он сделал ее женщиной! Его опять охватило желание. Он не хотел, чтобы она плакала; она должна была испытывать радость, как он, радость огромную, словно море! Этим вечером они снова пойдут к скале-верблюду…
Томас распахнул ставни. Море сверкало под солнцем. Чайки и паруса усеивали небо и поверхность моря. Он почувствовал себя сильным, жизнерадостным, настоящим победителем. Настоящим мужчиной. Он плотно позавтракал и спустился на пляж.
Полины на пляже не было. Томас напрасно прождал ее до вечера, когда пляж опустел. В отчаянии он поднялся к себе и улегся в постель, не поужинав. Он ранил ее, унизил, она больше не хотела его видеть. Это показалось ему невозможным; он не мог жить без нее… Внезапно юноша подумал, что мог вернуться ее отец, не разрешивший дочери купаться. Да, скорее всего, так оно и было… Эта мысль успокоила, и он заснул.
На следующее утро он увидел Полину на пляже, но она была с гувернанткой, державшей ее за руку и не оставлявшей ни на минуту. Выглядела она печальной, и тени под глазами заметно увеличились. Она взглянула на Томаса, когда он проходил мимо, но не подала никакого знака. Только ее пальцы, державшие зонтик за ручку, стиснули ее нервным движением. Купаться не стала, и скоро они с гувернанткой ушли с пляжа.
На третий день, 14 июля, в большой праздник, город заполнился трехцветными флагами и грохотом фанфар, но часы уныло проходили один за другим без Полины. Пляж заполнила приехавшая из Парижа на специальных поездах публика. Под толпами отдыхающих исчезли пляж и море. Томас устроился возле кабинки Полины, стараясь не сводить с нее глаз. Полина так и не появилась.
Его парижский поезд уходил в восемь часов.
Он добрался до вокзала с видом осужденного на казнь. Там узнал, что на Париж должны уйти два дополнительных поезда, один в десять вечера, другой в два часа ночи. Он сдал свою сумку в камеру хранения и вернулся на пляж, подгоняемый безумной надеждой. Вилла Полины стояла закрытая, без огней. Томас попытался увидеть ее через стекла витрин во всех ресторанах и даже подошел довольно близко к казино. Девушку он нигде не увидел.
Его привлекла громкая музыка. По улице проходило факельное шествие. Колонну возглавляли барабанщики и трубачи, за ними шествовали пожарные в сверкающих медных касках, потом дети с бумажными фонариками на длинных шестах. Плотная толпа любопытных заполнила тротуары. Томас, как ни метался в толпе, нигде не видел потерянную Полину. Ее не было нигде.
Почувствовав чье-то прикосновение к руке, он быстро обернулся и столкнулся взглядом с глазами Полины. Огромными глазами, полными печали и надежды. На голове у нее была прикрывавшая лицо золотистая вуаль, платье она надела самое простое, с желтыми полосками. Девушка выдернула его из массы зевак, и они спустились на пляж. Потом долго шли к уснувшему вдали морю, подальше от людей и городского шума, пока не оказались возле скалы с двумя горбами, где, наконец, обнялись и опустились на песок.
Томас с восторгом обнаружил, что у Полины ничего не было под платьем. Застонав от наслаждения, он провел рукой по такому теплому, такому нежному телу, цветку жизни, свежему и в то же время обжигающему, нежному, нежному, нежному… Когда они слились в одно целое, она не вскрикнула, а слабо застонала, и он почувствовал, как она постепенно поднимается к невероятной вершине, к которой он подталкивал, вел ее и которой она должна была, наконец, достичь…
БАХ! БАХ!!! В небе взорвались бомбы фейерверка. Грохот должен был долететь до Англии.
БАХ! Первый же ужасный взрыв прогремел в голове у Полины, убив ее восторг, словно заряд дроби птицу в полете. Она упала с невероятной высоты в ночь, на песок, раздавленная, разбитая. Она закричала от боли и отчаяния. БАХ! Она рыдала, пытаясь освободиться, достичь избавления. БАХ!
— Отпустите меня! Нет! Нет! Оставьте меня! Но Томас продолжал. БАХ! Он должен был продолжать, продолжать все быстрее, все дальше, до конца, он не мог остановиться. БАХ! БАХ! Треск взрывов в небе, вспышки красок. Свист, крики толпы. БАХ! Томас продолжал, все быстрее и быстрее, давя на нее бедрами, руками, всем телом. БАХ! Тысячи взрывов! Красных! Голубых! Серия разноцветных взрывов! Наконец он завершил и распластался на ней всей своей тяжестью. Она оттолкнула его обеими руками, поползла, скользнула, освободилась, сбросив его с себя. Полина задыхалась, ее слезы смешались с песком, забили рот. Вскочив, она побежала.
Томас вернулся в Париж в полночь, специальным поездом, праздничным поездом, простояв всю дорогу между сиденьями с детьми и их родителями. Дети спали или плакали на коленях у измотанных до предела мамаш, и потные от жары отцы храпели рядом в запахах водорослей и жареной картошки. Праздник… Море…
Элен была крайне разочарована, когда Томас рассказал, что не встречался ни с послом, ни с финансовым королем. Он не виделся даже со своим кузеном, уехавшим смотреть на полеты первых самолетов. Самолет Латама упал в воду, но Блерио удалось долететь до Англии. Это было величайшее достижение столетия.
— Что ты делал все это время? Он отсутствовал четыре дня. Для нее прошло сто лет. — Я купался… — Купался?.. В море? — Разумеется… — Ты сошел с ума!.. Неудивительно, что так плохо выглядишь! Ты наверняка простудился! Покажи язык!..
— Мама, послушай!.. — Покажи язык! — Ну, смотри! Э-э-э-э-э! — Он весь белый! Я уверена! Ты ничего не ешь, у тебя провалились глаза… О Боже! Я не должна была отпускать тебя одного! Ты ведь просто большой ребенок!.. Пей чай, пока не остыл! — Он слишком горячий! — Пей!.. Через несколько дней к нему вернулся аппетит, и Томас стал выглядеть как обычно. Последний вечер на пляже постепенно превращался в его памяти в фантастическое событие, в котором огни фейерверка, море и плоть смешивались и одновременно взрывались в апогее его страсти. Он изобразил бурю света и воды вокруг себя на стенах голубятни. Звезды падали в море, и его воды огненными волнами вздымались до самого неба. То тут, то там мелькало что-то вроде тела утопленницы, немого, безликого, то ли рыба, то ли сирена… Или это было уносимое ветром облако?
Он вспоминал Полину руками, продолжал ощущать ее своими ладонями, такую мягкую, нежную. Он вспоминал обжигающий огонь внутри ее тела, но это воспоминание не обладало тем же волшебством, что и ее нежность, которую запомнили его руки. Почему она вдруг начала кричать и плакать в такой потрясающий момент? Он не понимал. Это было слишком глупо. Конечно, этот грохот… Огонь в небе, огонь в их телах, слившихся в одно… Она стала плакать!..
Он сердился на нее за испорченный момент. Испорченный так нелепо. Может быть, она была совсем глупой? Возможно, таковы все женщины? И его мать?.. Но это его мать, он не имеет права судить ее… Гризельда? Нет! Гризельда не может быть глупой! Она слишком умна… Потрясающе умна… Но он никогда не смог бы с ней так…
Ему не стоит думать об этом.
Томас сердился на Полину, потому что ее не было с ним. В то же время он чувствовал облегчение. В его жизнь вернулись простота и порядок. Его поездки по городу, возвращение вечером в круглый дом. Леон, животные, разговоры с Шамой, картины… Как замечательно, что теперь ему не нужно придумывать сложные обоснования, чтобы пересекать в полдень весь Париж ради десятиминутной встречи в толпе. К нему вернулась привычка к обедам за угловым столиком в ресторане. Наступила дата 15 августа, когда кто-то дает команду парижанам, сосланным в Трувиль, вернуться в город. Потом наступил сентябрь. Томас не стал посещать Булонский лес. Деревья были обрезаны. Его руки забыли Полину.
Но его юное тело, познакомившееся с женским телом, не могло забыть его. Однажды, сославшись в очередной раз на вечернюю работу в банке, Томас посетил вместе со старшим коллегой, частенько с ухмылкой рассказывавшем ему об этом, «заведение» на улице Годо-де-Моруа, которое тот посещал каждый месяц.
Едва зайдя туда, юноша почувствовал желание уйти. Эти женщины без какой-либо тайны, уставшие от стольких клиентов, не старались ничего скрыть или показать, так как их тело было всего лишь рабочим инструментом; они вызывали у него желание переспать с ними ничуть не больше, чем со швейной машиной или банковской папкой.
Когда коллега исчез на лестнице вслед за полуобнаженной брюнеткой, по толстой заднице которой он не переставал все время похлопывать, Томас направился к выходу. Довольно красивая девушка, несколько полноватая блондинка, попыталась удержать его. Она была в черном с зеленым низким корсетом и в прозрачной рубашке без рукавов, развевавшейся вокруг тела.
Она собрала волосы в островерхий шиньон, наклоненный вперед, чтобы его не нужно было каждый раз восстанавливать заново.
— Ты уходишь, мой дорогой? Она обхватила Томаса за шею обеими руками. Ее левая грудь выскочила из корсета.
— Да, ухожу, — ответил он. — Ты такой милашка… Пойдем со мной, тебе понравится… Ее рисовая пудра отдавала пылью, а волосы — жирным бриллиантином.
— Вы весьма любезны… Извините, но мне пора… — Надо же, он обращается ко мне на вы, этот чудак!.. Идем же, цыпленок, не бросай меня… В ее голосе чувствовались печаль и призыв, но они пахли пылью, как и ее кожа. Томас сказал: «Нет, нет…», покачав головой. Девушка с сожалением пожала плечами, ей понравился красивый юноша. Она перестала обнимать его, а уселась на канапе, думая о чем-то своем в ожидании следующего клиента. Ждать, потом подниматься наверх, ложиться в постель, спускаться вниз, ждать, снова подниматься… Хорошо, хоть не нужно было каждый раз восстанавливать прическу и натягивать чулки… Милый юноша… О ком это она? Он уже исчез.
Томас двинулся к Пасси. Теплый вечер, неподвижный воздух… Он не мог избавиться от запаха бриллиантина и пыли. Черная печаль сжимала ему грудь. Женщины и мужчины были тупы и уродливы, их жизнь абсурдной. Зачем работать, крутить педали велосипеда, обедать, жить? Сидеть, есть, спать, вставать… Ждать, когда наступит ночь после дня и день после ночи? А в конце жизни умереть… Почему нужно умирать? И почему нужно жить? Сидеть, есть, спать, вставать, ждать ночь, ждать день… Для чего? Рисовать? Зачем? Срывать со стены, рвать в клочья, уничтожать все бесполезное…
Томас поднялся в голубятню, зажег свечи, разорвал бурю и все, что находилось ниже, порвал все в клочья, свалил обрывки в кучу. Ему хотелось сжечь все это. Но он таким образом сжег бы весь дом. Не стоило устраивать пожар. Он все же оставался рассудительным существом. И он лег спать.
Во вторник получил письмо от Полины. Она прислала его на адрес банка. Девушка хотела видеть его.
На опустевшую аллею акаций сыпался дождь. Томас вымок, пока ехал на велосипеде. Полина ждала его в фиакре с дремавшей гувернанткой. Он прислонился к фиакру, не слезая с велосипеда. Лицо Полины, смотревшей в окошко, казалось картиной в рамке. Оно было прикрыто вуалью, свисавшей с темной шляпки. Он с трудом различал ее черты. Полина выглядела больной. Показав ему знаком, чтобы приблизился, она немного выглянула из окна. Порыв ветра сорвал с ветки над ее головой красные листья и унес их в дождь. Несколько капель попали на вуаль. Полина говорила очень тихо. Он не сразу понял, о чем говорила, и спросил:
— Что вы хотите? Она опять показала жестом: «Ближе, еще ближе», и стала шептать ему на ухо. Ей не хотелось привлечь внимание гувернантки, разбудив ее. Девушка сказала:
— Мне кажется, я беременна…
Бракосочетание состоялось в церкви Отей. Томас относился к англиканской церкви. Несмотря на нежелание, ему пришлось, перед тем как стать католиком, чтобы иметь возможность жениться на Полине, пройти курс катехизиса, который ревностный викарий заставил его выучить наизусть. Элен, переставшая понимать хоть что-либо в происходящем, даже не смогла выразить протест в связи с этим обращением в иную веру. Но бракосочетание в церкви не могло состояться без этого. Не могло быть и речи, чтобы Полина де Ром, дочь Поля де Рома, сочеталась гражданским браком. Весь Париж тогда воспринял бы этот брак как сожительство. И сочетаться браком в протестантском храме тоже было невозможно. Конечно, велись разговоры то тут, то там, что она выходит за бедняка, но жених был кузеном сэра Генри Ферре и, через кровь Плантагенетов, родственником короля Англии и всех королей Европы. Он был высоким и красивым, а она красивой и хрупкой, и оба юны. Это в значительной мере оправдывало этот безумный союз, позволяя рассматривать его как одно из событий парижской жизни, не имеющее особенного значения, но все же вспыхнувшее ярким огнем в числе других происшествий сезона.
На небольшой центральной площади городка Отей и на соседних улицах припарковалось десятка два автомобилей. Их пассажиры приняли участие в церемонии. Стояла необычно холодная для ноября погода, и водители топтались на месте, чтобы согреться, обсуждая прихоти погоды, принявшегося за старое императора Гийома и суд, оправдавший мадам Штейнхейл. Никто не смог доказать, что она была невиновна или виновна, хотя можно было считать, что она способна совершить то, в чем ее обвиняли. Возможно, занималась проституцией, но такая красивая женщина не могла убить свою мать, а заодно и своего мужа.
Свидетелем со стороны Полины был сэр Генри Ферре, а со стороны Томаса — Леон. Он приехал на небольшой коляске, в которую был запряжен Тридцать первый, и заполнял все пространство в своем экипаже. Когда он в распахнутой медвежьей шубе, в огромном цилиндре на голове и с бородой, закрывавшей грудь, сошел на землю, потрясенные зеваки решили, что это русский боярин или, по меньшей мере, ближайший родственник болгарского царя. Он привязал Тридцать первого к газовому рожку, чмокнул его в морду и посоветовал стоять спокойно. Под шубой на нем был взятый напрокат костюм зеленого бархата, черные брюки и громадный красный галстук, полностью скрывшийся под бородой.
Праздничный обед состоялся в местном ресторане. Поль де Ром заказал великолепное меню, но для узкого круга приглашенных. Присутствовали кроме новобрачных их родители, оба свидетеля и два самых близких друга Поля де Рома и сэра Генри со своими женами, а также два банкира, Виндон и Лабассьер. Подавалось восемь блюд. Вначале — икра и балтийский лосось, а как финал — традиционный торт «Сент-оноре», то есть торт с кремом, украшенный флердоранжем и свежей земляникой, облитой карамелью. Для этого времени он выглядел необычно и весьма утонченно.
Небольшой круглый стол был накрыт в уютном салоне, из которого вынесли диван и частично прикрыли зеркала зелеными растениями. Ирен Лабассьер сидела между новобрачной и ее отцом. Томас не узнал ее, но она его не забыла. Она не затаила на него обиду за поведение на балу у сэра Генри. В своей жизни, до того, как стала супругой банкира, она встречалась с более серьезными проблемами. А этот юноша, как она поняла, был совсем невинным и все еще интересовал ее. Во время обеда ее нога, прикрытая шелковым платьем, несколько раз касалась ноги Томаса, но тот не знал о подобных методах общения и решил, что эти прикосновения были случайными. С другой стороны ее нога коснулась ноги Поля де Рома, и этот контакт не был отклонен. Они хорошо знали друг друга. Сэр Генри оказался рядом с Леоном, так как мужчин собралось за столом больше, чем женщин. Леон, чувствовавший себя весьма непринужденно, потребовал пива вместо шампанского, которое не любил. Выпив огромное количество пива, он принялся рассказывать о животных. Окружающие, и прежде всего женщины, старались не показать, что шокированы запахом лошади. В то же время, сэр Генри с удовольствием услышал, что Леон прекрасно знаком с пони из Коннемары. Леон даже выдал ему несколько практических советов, касающихся выращивания лошадей, и пригласил сэра Генри посетить круглый дом. Со своей стороны, сэр Генри пригласил Леона на рыбалку в Донеголе. Он был очарован необычным общением. Ему давно не встречался столь живописный и эффектный собеседник. Банкир Лабассьер дремал. Он все с большим и большим трудом воспринимал обильные застолья. Элен выглядела черной ледяной глыбой.
Она надела поверх своего самого нового платья гарнитур из кружев с мелкими точками, заказанный ее дедом Джонатаном для своей юной супруги в год ее переезда в Ирландию. Это было изделие из двух кружевных манжет и большого воротника, на изготовление которого ушло два с половиной года работы старой служанки, устраивавшейся или возле окна во время бесконечных белых ночей летом, или возле горевшего в печи торфа, или же возле свечи, осенними вечерами зажигавшейся почти сразу после полудня.
Элен прикрепила к корсажу большую эмалевую брошь с изображением белого единорога на синем фоне. Под вставшим на дыбы животным помещался семейный девиз: «Я ВЕРНУСЬ!», пронесший через века никогда не ослабевавшую надежду Фулька Рыжего после бегства его супруги-феи. Из поколения в поколение эти два слова поддерживали у его потомков неясную ностальгию, неопределенную надежду на возвращение чего-то иного, чего-то легендарного, что должно появиться однажды в волшебном свете Ирландии, спустившись с гор с вечно юным божеством Агнусом Огом; или же оно могло прибыть с моря на судне с разорванными парусами, пронизанными солнцем и туманом.
Для Элен этот девиз принял явный смысл, олицетворявший обещание, данное самой себе для себя и для ее сына: я вернусь на остров, Я ВЕРНУСЬ! Целеустремленность, с которой она добивалась выполнения этого обещания, позволяла надеяться, что никому и ничему не удастся отменить возвращение.
Она сразу же, за несколько жутких минут, поняла, что Томас предавался с этой девушкой акту, который не может оправдать даже замужество. Что девушка была беременна и что сын обязан жениться на ней. Томас! Ее малыш, такой прекрасный, такой чистый… В это невозможно поверить. Но это было правдой. Это не только казалось ей отвратительным, но самым серьезным образом мешало его будущему. Нельзя заводить семью в девятнадцать лет, если собираешься сделать карьеру. Это прекрасно понимал Генри, который до сих пор не женился. Сколько лет было ему? По меньшей мере, лет сорок, может быть, даже сорок пять… Конечно, он должен жениться в ближайшие годы, ведь он единственный сын в семье и обязан обеспечить наследование. Но он не торопился… И был совершенно прав… И Элен подумала о Томасе: «Он должен был подождать, пока я не умру…»
У нее мелькнул проблеск надежды, когда узнала имя девушки, завладевшей сыном, ее адрес и положение в обществе ее отца. Он должен был обладать солидным состоянием. С приданым можно надеяться… В конце концов, этот брак мог стать подарком судьбы, каким бы горьким ни оказался его вкус.
Но ее беседа с Полем де Ромом, вежливым и общительным, лишило Элен каких-либо иллюзий. У Полины не будет приданого. И не будет никакого наследства. У него не было недвижимости. Особняк на улице Дю Буа одолжил ему приятель-американец (она не знала, что это была приятельница), а вилла в Трувиле предоставлена в его распоряжение банкиром Лабассьером. У него не было денег даже на приобретение мебели. Полина смогла взять с собой в качестве приданого трюмо, один стул в стиле Второй империи из черного дерева, инкрустированного перламутром, да еще кровать Рекамье из красного дерева.
Господин Виндон сообщил Элен, что отец Полины был очаровательным джентльменом, со множеством достоинств, из блестящей семьи, но с очень небольшим доходом. Если бы друзья не приглашали так часто на обед, ему, возможно, пришлось бы устроиться на работу…
Поль де Ром чувствовал себя счастливым. Он сидел между Элен, замкнувшейся в молчании, и Ирен, пытавшейся разговорить новобрачного, и не пытался поддерживать разговор, размышляя о своем будущем, так как получил наконец-то свободу, избавившись от тяготившего его присутствия дочери. Разумеется, он любил ее, но она все же весьма существенно мешала ему. Он рано вывел дочь в свет в надежде, что та быстро найдет мужа. Естественно, богатого. Она была достаточно красива, и ее красота — единственный шанс на дальнейшее безмятежное существование. Он даже тактично подталкивал ее к своему другу сэру Генри, но завлечь в сети брака старого холостяка гораздо труднее, чем поймать лису. А в итоге она выбрала бедняка…
Она не была глупышкой, но все же… Ах, эти июльские вечера!.. Если бы он оставался в Трувиле, тогда, может быть… Но не мог же он постоянно контролировать дочь… Да, во всем виноваты эти аэропланы… В конце концов, она сама решила свою судьбу… Ничего, она постепенно освоится…
Этим же вечером Поль де Ром должен уехать во Флоренцию. У него было полно друзей в Италии. Он не любил проводить зиму в Париже. Сейчас у него еще было достаточно времени, чтобы собрать вещи. Кроме того, он должен устроить гувернантку в хоспис в Бизерте. Собирался сам отвезти ее. Он был весьма обязательным человеком.
Томас много пил. Полина была не в состоянии проглотить хотя бы кусочек. Они сознавали, что оказались в жестокой ловушке, замаскированной музыкой, поздравлениями, букетами цветов и белоснежными платьями невесты. Но ощущали на своих лодыжках сталь кандалов. И это было навсегда.
С каждым бокалом Томас становился все более бледным. Он пытался пробудить в себе радость при мысли, что через несколько часов окажется с Полиной в постели. Но при этом сразу же вспоминались ее рыдания, ее крики, кулачки, которыми наносила ему удары и которые он пытался остановить. И это была она же, такая нежная в его объятиях… Вся в белом, почти теряющаяся в этой белизне, с потухшими глазами, тонкими руками, белыми, словно цветы в букетах…
У Полины болело сердце. Ее подташнивало. Этого не должно было случиться. Но она не могла думать ни о чем другом. Нужно держаться. Это ее свадьба.
Господин Уиндон пытался разговорить Элен. Но он не мог задать ей ни одного прямого вопроса. Ему очень хотелось узнать, есть ли у нее новости о ее сестре Гризельде. В соответствии с инструкциями из Лондона он завел специальное досье на Гризельду. Похоже, она каким-то образом была замешана в опасной деятельности своего мужа.
За два года Гризельда организовала три поисковых экспедиции в Гоби. Их финансировал князь Александр Т. Князь познакомился с Гризельдой на приеме в ее честь, когда она приехала в Москву. Он был неожиданно охвачен страстью, оказавшейся, благодаря его возрасту и к его величайшему сожалению, совершенно бескорыстной. Ему было столько лет, что его возраст перестали упоминать; он отощал и высох, словно бамбук, но при этом сохранил юношескую подвижность.
Его седые брови, прикрывавшие глаза густыми зарослями, соединялись на щеках с бородой. Зимой, надев шубу и папаху из волчьей шкуры, он полностью скрывал лицо, и для постороннего взгляда доступной оставалась только растительность. Ему принадлежали бескрайние земли, его состояние не поддавалось оценке; он постоянно путешествовал, как по России, так и за границей, в сопровождении интенданта, казначея, врача, священника и целой армии слуг, насчитывавшей обычно не менее трехсот человек. Кроме этой оравы с ним всегда путешествовали его любимые лошади и привычные для него предметы обстановки.
Когда во время автопробега пропал английский автомобиль и он узнал о планах госпожи Шеридан отправиться на поиски мужа, князь предложил ей помощь с использованием всех доступных ему материальных возможностей. И он решил сопровождать женщину в должности ангела-хранителя.
Во время первой экспедиции в качестве охраны использовалась команда казаков, которых жара и невероятная сухость очень быстро превратили в бойцов, способных выдержать любые условия, вплоть до получения питьевой воды из камней. Две следующие экспедиции позволили отобрать из этой группы людей и лошадей, созданных из железа.
Князь не привык отказывать себе даже в мелочах, и пустыня не смогла отучить его от этой привычки. Его караван был обеспечен водой, достаточной для орошения земель и снабжения питьем большой деревни на протяжении всего лета. На верблюдах перевозился полный набор мебели из салона Людовика XV, предназначенный исключительно для приемов, устраиваемых Гризельдой, рабочий кабинет князя с письменным столом, за которым он принимал своего интенданта, и огромная кровать из красного дерева в викторианском стиле, доставленная в Россию из Лондона. Он спал в палатке размерами десять метров на шесть из верблюжьих шкур, продублированных парчой. Ежедневно на кухне для него выпекался свежий хлеб, к которому он привык в Париже, откуда захватил в экспедицию лучшего пекаря. Водка для него охлаждалась льдом, привозившимся из Сибири в специальных коробах, обшитых десятком слоев шерсти и фетра.
Разумеется, этот комфорт устраивал Гризельду. В ее распоряжении имелись удобная кровать, трельяж и ванна. Она спала в большой палатке, где хватало места и для Молли. Для сына Гризельды выделялась отдельная палатка с двумя слугами и несколькими казаками для охраны.
Появление подобной процессии в Гоби привлекло внимание множества кочевников, сопровождавших караван, подобно тому, как птички-волоклюи сопровождают буйвола. Они пользовались крохами со стола князя и разными доступными им мелочами.
С помощью китайца-переводчика Гризельда опрашивала местных обитателей, показывая фотографии автомобиля, шофера и его помощника. Но единственным результатом всегда были непонимание и смех удивленных туземцев. Эпопея пересечения пустыни повозками без лошадей обросла множеством фантастических подробностей и должна была вскоре превратиться в легенду. О ней все слышали, а кое-кто даже утверждал, что видел автомобили, но к описанию машин обычно добавлялись верблюжьи горбы, рога буйволов или даже крылья и пасти, извергавшие огонь. Утверждалось также, что повозок без лошадей было невероятное множество; во всяком случае, больше, чем имелось одновременно пальцев на руках и ногах у рассказчиков…
В ряде случаев, когда сведения казались Гризельде достаточно надежными, она направляла караван для их проверки. В результате терялось много времени и сил, а за прошедшим караваном оставались погибшие лошади и верблюды, сломавшиеся повозки, пустые бочки и ящики, а также множество брошенных предметов, которые кочевники тут же подбирали.
Вторая и третья экспедиции были организованы гораздо лучше первой; возможно, сказалось и существенно уменьшившееся количество участников, что позволило сделать экспедиции более мобильными. Князь продолжал худеть с каждой очередной экспедицией, сохраняя при этом свою активность. Он считал климат пустыни наиболее подходящим для своего здоровья; действительно, он приспосабливался к нему, словно засохшее дерево.
В очередной раз Гризельда выбрала отправной точкой для поисков место, где «Золотой призрак» и его команда провели последнюю перед их исчезновением ночь. Этим местом оказалась китайская телеграфная станция. Она устроилась для ночлега во дворике перед домиком телеграфиста, там, где, как она была уверена, спал Шаун. Она долго слушала вечернюю песню розовой птички, когда в потемневшем небе одна за другой зажигались бесчисленные звезды. Ей долго не удавалось заснуть, и она, в конце концов, обратилась к Шауну:
— Укажи мне путь к тебе, Шаун, будь моим проводником… Где бы ты ни оказался, я приду к тебе… Пичуга не деревце испустила длинную трель, потом свистнула три раза с большими перерывами и замолчала. На следующее утро караван двинулся в направлении, указанном телеграфистом. Через два дня путешественники достигли города с золотыми храмами, запретного для женщин. Князь с помощью переводчика расспросил монахов, но ничего нового узнать от них не удалось. Покинув город, караван продолжал двигаться на север, но Гризельда, обнаружившая едва заметную тропу, направила караван на северо-запад. Именно здесь в свое время сменил направление Шаун, и Гризельда, не зная об этом, двигалась дальше точно по его следам. Еще через пару дней опережавшие основной караван разведчики наткнулись на котловину, окруженную черными скалами.
Никаких следов происходившего здесь сражения не сохранилось. Татары подобрали тела погибших соотечественников и брошенное оружие, убрали покалеченных и погибших в схватке лошадей. Ветер набросил на кровавые следы девственно чистое песчаное покрывало.
Ночевка была устроена возле оврага. Пока слуги ставили палатки, Гризельда решила осмотреть низину, чтобы отыскать наиболее пологий спуск. На следующий день она собиралась спуститься вниз. Не исключала возможность падения машины с обрыва.
Поблизости она наткнулась на юрты нескольких монгольских семейств и подошла к ним вместе с князем и переводчиком-китайцем. Она уже встречала этих людей и расспрашивала их во время второй экспедиции, но на этот раз решила показать им фотографии и задала ставшие традиционными вопросы. Мужчины улыбались и разводили руками. Они ничего не знали. Женщины не участвовали в разговоре, занимаясь приготовлением ужина на костре из сушеного навоза. Внезапно Гризельда заметила…
Поблизости от них две женщины доили кобылу. Стоявший под животом лошади предмет блеснул в лучах заходящего солнца. Одна женщина доила животное, другая подставляла под пенную струйку желтый сосуд, бросавший яркие отблески. Он выглядел сильно помятым коротким цилиндром из желтой латуни с какими-то странными отростками и небольшими отверстиями, замазанными глиной. Сначала Гризельда подумала, что это миска китайского производства, и только через несколько секунд догадалась о его истинном назначении. Она едва не закричала, сильно стиснув руку стоявшего рядом князя. Ведь давно ожидала это событие и не могла поверить, что оно, наконец, случилось. Глубоко вздохнув, Гризельда заставила себя успокоиться, после чего заговорила с князем.
— Смотрите, Александр! Вы видите, что держит эта женщина? Там, где они доят кобылу… Это же автомобильный фонарь!.. Фонарь автомашины моего мужа!.. — Да, вижу… — отозвался князь. — Не смотрите на нее так пристально, лучше отвернитесь, иначе она встревожится… Я сейчас разберусь с этой находкой… Они говорили, как обычно, на французском. Переводчик-китаец не знал этого языка, но это ничуть не обеспокоило его. Он хорошо понял приказ, который князь отдал на русском языке сопровождавшему его казаку. Он заволновался и стал расспрашивать князя, в то время как казак кинулся бегом к своим товарищам.
— Если ты не замолчишь и встревожишь местных монголов, я прикажу отрезать тебе нос, уши и все остальное! Эта фраза, произнесенная спокойным тоном с легкой улыбкой, не насторожила местных жителей, продолжавших с интересом рассматривать фотографии, передавая их друг другу.
Внезапно послышались крики, топот лошадей, и отряд казаков в несколько мгновений окружил лагерь монголов, направив на его обитателей заряженные винтовки. Перепуганные монголы стали оправдываться, что они ничего не видели и ничего не знают о пропавшей машине. Что касается сосуда из латуни, то они не знают, что это такое. Нашли его в пустыне…
— Где именно? — Там, в той стороне… — Что это за место? — Мы не знаем. Обычное, как везде в пустыне… Эти уклончивые ответы привели князя в бешенство. По его приказу казаки схватили одного из монголов, связали ему руки и ноги и длинной веревкой привязали к седлу лошади.
Дрожавший от страха переводчик перевел монголам слова князя:
— Если ты не расскажешь мне все что знаешь, эта лошадь сейчас поскачет галопом, потащив тебя за собой. И скачка будет продолжаться, пока от тебя не останется один скелет. Солнце к этому моменту уже опустилось за горизонт, и темнота стала быстро сгущаться. Зубчатые контуры далеких гор резко выделялись на фоне багрового заката; небо в зените приобрело темно-синюю, почти черную окраску. Костер, в котором медленно горел сухой помет, распространял вокруг себя запах горящей соломы. В небольшом болотце в центре долины все громче и громче звучал лягушачий хор. Старик, сидевший перед огнем, заговорил, сопровождая свои слова медленными жестами рук и не отводя взгляд от огня. Перед ним стояла сотрясаемая нервной дрожью Гризельда. Подошедший к ней князь слегка обнял ее за плечи, стараясь поддержать и успокоить. Сидевший у костра монгол рассказал о сражении, развернувшемся в долине между пришедшими с востока татарскими воинами и двумя западными людьми. Это были мужественные бойцы, два героя, и их повозка без лошади сражалась вместе с ними. Они уничтожили всех нападавших, после чего сели в свою повозку и помчались прямо к обрыву. Налетевший на них огненный дракон схватил их, и они исчезли, унесенные драконом.
Поднявшись, старик отвел Гризельду и князя к обрыву в нескольких сотнях метров от стойбища. Казаки, сопровождавшие их, осветили факелами пирамиду из камней, точно такую же, как множество других пирамид, постоянно встречавшихся в пустыне по сторонам от тропы.
— Вот отсюда их и унес огненный дракон, — сказал монгол. Следующим утром, едва рассвело, они спустились в долину по тропинке, вившейся по крутому склону. В том месте, куда рухнула машина, сгоревшая растительность буйно разрослась. Гризельда, ползая на коленях, принялась раскапывать песок вокруг кустов, обдирая руки, но не нашла ничего, кроме нескольких осколков стекла и каких-то ржавых железок. Отчаявшись, она расплакалась, сжимая в руках кусок автомобильного бампера.
Немного успокоившись, приказала привести к ней сына, с которым долго сидела возле каменной пирамиды на краю оврага. Она сказала сыну:
— Мы должны помолиться за твоего отца, и не имеет значения, жив он или погиб. Но ты обязательно должен знать, кем был он и кем станешь ты. Это полагалось рассказать отцу, но ты все узнаешь от меня. Его звали Рок О’Фарран, но для меня он был Шауном. Под этим именем я узнала его и полюбила… Через своего отца ты являешься потомком королей ирландского Донегола, с моей же стороны ты потомок графов Анжуйских и английских королей. Ты часто мог слышать о том, как давно страдает Ирландия. В твоих жилах течет кровь как угнетенных, так и угнетателей. Но моя семья давно стала как ирландской, так и гэльской, и мой дед израсходовал все наше состояние, чтобы спасти от смерти во время великого голода множество ирландцев. Они признали его и полюбили, как своего соотечественника. И ты носишь его имя. Ты не Шеридан. Ты Джонатан О’Фарран…
Твой отец всегда боролся за свободу Ирландии, даже в то время, когда мы жили в Индии или в какой-нибудь другой стране. И я участвовала в его борьбе. Другой возможности любить Ирландию не существует. Я когда-нибудь расскажу тебе, как узнала его, как спрятала его раненого и вылечила, после того как он был ранен в сражении у Гринхолла, как мы вместе покинули Сент-Альбан… Я расскажу тебе об острове…
Я не верю, что он погиб… Этого не может быть… Он слишком любил жизнь… Но он не оставил следов… Его путь обрывается здесь, словно его действительно унес огненный дракон… Мы с тобой должны идти дальше… Через три дня тебе исполнится пятнадцать лет… Ты мужчина… Мы будем продолжать борьбу за свободу нашей страны, будем помнить о Шауне… Если повезет, мы сможем встретить его на пути, ведущему к свободе Ирландии…
Джонатан слушал мать нахмурившись. Он походил на отца светлыми глазами в густых черных ресницах. Но в его волосах играли отблески материнского огня. Впалые щеки и изгиб носа заставляли вспомнить об Индии.
Она обняла сына за плечи и притянула к себе. Они долго сидели, повернувшись к заходящему солнцу. Гризельда сказала:
— Шаун, это твой сын Джонатан, он продолжит твое дело… Если ты там, возле нашего Бога, помоги ему, наставь на путь истинный… Если ты жив, откликнись… Позади них караван убирал палатки, складывал багаж среди обычной перед дорогой суеты, в криках людей и животных. Поиски закончились.
Шаун находился рядом с ними, не дальше чем в нескольких метрах.
Когда татары вернулись на место схватки, они подняли на плато обгоревшие тела своих противников, выкопали для них могилу и похоронили их рядом, лицом к их далекой стране. Они воздвигли над могилой каменную пирамиду, как всегда делали для своих героев и своих богов.
На другом краю света, под другим туром из валунов, воздвигнутом на Белом острове, на краю Европы, королева Маав продолжала, вот уже на протяжении двух тысяч лет, неустанно призывать к схватке за свободу своих воинов, живых и мертвых.
С момента исчезновения Шауна Гризельда заподозрила, что здесь не обошлось без длинной руки англичан. Рассказ старого монгола подтвердил это предположение. То, что он описал, выглядело как хорошо подготовленная засада. Получалось, что целое племя татар было отправлено для нападения на двух людей. Это не могла быть попытка грабежа.
До сих пор Гризельда боролась за Ирландию вместе с Шауном. Отныне она должна сражаться против Англии одна, как женщина, которой нужно отомстить за страшное преступление.
Князь Александр владел самой большой и самой красивой в мире яхтой, передвигавшейся как под парусами, так и с помощью парового двигателя. Подняв все паруса, она походила на большое белоснежное облако, которое гнало над поверхностью океана дыхание Господа. Когда начинали работать машины, яхта неслась по волнам быстрее, чем самые быстрые военные корабли Англии или Японии. Судно называлось «Федор». Название это носили многие славные предки яхты. Князь Александр лично разбил в Севастополе о форштевень судна бутылку шампанского, полученного из винограда с его крымских виноградников, поднялся на яхту, внимательно осмотрел ее и приказал произвести более сотни мелких, средних и крупных модификаций. Спустившись на землю, он больше ни разу не использовал яхту для своих путешествий, так как предпочитал передвигаться по суше. Тем не менее, где бы он ни находился, судно сопровождало его по морю, всегда находясь как можно ближе к хозяину, чтобы быть «под рукой» в случае необходимости. Если князь перемещался из Сибири в Испанию, «Федор» совершал маршрут огромной протяженности из Владивостока до Гибралтара. Тем не менее, поскольку князь очень часто менял свои планы и то и дело оказывался весьма далеко от первоначального пункта назначения, он редко встречался со своим кораблем.
Когда Гризельда узнала о существовании этого замечательного судна, она сразу сообразила, как его можно использовать, и высказала желание совершить плавание на его борту. Это было летом, вскоре после окончания третьей экспедиции. «Федор» тогда находился в Санкт-Петербурге. По приказу князя на судно были доставлены мебель, ковры, обои, картины, статуи, меха, собаки, кошки, музыканты, танцоры, зимний сад с клумбами цветов и деревьями. Гризельда, поднявшаяся на борт, оказалась в волшебной сказке. Ее сопровождал князь, что всем показалось совершенно необычным.
Большую синюю яхту после этого видели во многих портах Британской империи и даже в некоторых гаванях Великобритании. Судно находилось в Лондоне во время торжественных похорон короля Эдуарда VII. Когда вспыхнула забастовка шахтеров Уэльса, судно оказалось в Кардиффе.
Князь Александр в эти годы превратился в жизнерадостную тростинку, вокруг которой ветер развевал его слишком просторные одеяния. Он уже не знал, была ли Гризельда его супругой, дочерью или богиней. Это смятение, давно возникшее в его голове, он добровольно поддерживал, чтобы оправдать возможность любить ее, выполнять любое пожелание и ощущать счастье общения с ней. Во всем остальном он полностью сохранял ясность ума и властность. Иногда с невероятной вежливостью просил у Гризельды разрешения перебраться к ней в постель, как это бывало вечность тому назад с княгиней Софией, его женой. Гризельда соглашалась с улыбкой и открывала ему свою дверь, будучи защищенной от пяток до кончиков волос множеством слоев кружевных накидок и прочих одеяний. Князь появлялся у нее, облаченный в одежды от наиболее легкого халата до горностаевой мантии, в сопровождении слуг с подносами, нагруженными изысканной едой и напитками. Они выпивали и закусывали, играя в карты. После того как князь проигрывал годовой бюджет небольшого города, он начинал разоблачаться, но освобождался далеко не от всех слоев, опасаясь, что под последним покровом окажутся одни кости. Потом ложился в постель, заранее утопая в экстазе, чтобы наблюдать, как, в свою очередь, раздевается Гризельда. Она небрежно разбрасывала по каюте предметы туалета, от которых избавлялась: ленту здесь, вуаль там, серебряный поясок на стуле, что-то прозрачное на диване… Он замечал то сверкнувшее запястье, то белоснежное плечо… И мирно засыпал.
Тогда Гризельда спокойно ложилась на диван. Она действительно очень любила князя. Но всегда, с тяжелым вздохом, вспоминала Шауна. Где он был сейчас? Когда они смогут встретиться?
Князя не интересовало, что делала Гризельда с деньгами, которые она зарабатывала для него и которые ему удавалось дарить ей. Она прекрасно знала, что среди приглашенных на яхту в составе русской команды яхты наверняка находились агенты британских секретных служб, поэтому действовала с максимально возможной осторожностью, привлекая в качестве помощников только Джонатана и Молли. Она возобновила контакты с сетью борцов за независимость Ирландии, созданную Шауном по всему миру, и финансировала ирландских и индийских подпольщиков, никогда не участвуя в разработке их планов и действиях. Бунт шахтеров в Уэльсе оказался неожиданностью для Гризельды. Ее плавание в Кардифф имело целью всего лишь встречу с ирландским рыболовецким судном, уже три дня ожидавшим яхту в устье Бристольского канала. Здесь «Федор» бросил якорь, и капитан рыболовецкого судна поднялся на яхту с корзинкой свежей рыбы. Вернулся он на свое судно с почти таким же грузом фунтов стерлингов, замаскированных в корзинке пучками водорослей. Когда яхта причалила к берегу в кардиффском порту, в долинах Ронда и Обердейла разразилась забастовка шахтеров. Для Гризельды местные жители были кровными братьями ирландцев. Она решила поддержать их, и этот поступок оказался первым прямым действием против Англии. Молли сошла на берег под предлогом встречи со своим родственником. Через пару дней все булочные округа заявили о поставке бесплатного хлеба семьям бастующих шахтеров, пока продолжается забастовка. Поэтому бастующие не боялись, что их семьи будут голодать, и забастовка продолжалась, внося неразбериху в снабжение углем английской экономики. Гризельда хорошо усвоила уроки Шауна.
Молли вернулась на яхту потрясенная.
— Мадам, знаете ли вы, что они сделали? — Кто они? — Англичане!.. Они прислали сюда из Лондона полицейских, которые перекрыли устья шахтных стволов и запретили шахтерам спускаться вниз. — Ну и что, это же замечательно! — Что вы, мадам! Шахтеры вот уже неделя как прекратили работу и поднялись на поверхность, но ведь лошади остались внизу!.. Шахтеры ежедневно спускались в шахты, чтобы кормить лошадей и ухаживать за ними… А теперь они не могут заботиться о них! В шахтах осталось около четырехсот лошадей, и если забастовка затянется, они все погибнут от голода и жажды! — Понимаю, — пробормотала Гризельда. Она действительно хорошо представляла масштабы возможной трагедии, и очень скоро случилось то, о чем догадывалась: шахтеры попытались силой прорваться в шахты. Стычки с полицией оказались самыми серьезными за всю историю английской промышленности. Но полиция не отступила, а поэтому шахтерам пришлось прекратить забастовку, чтобы спасти лошадей.
— Моя дорогая, что мы делаем в этих унылых краях? — поинтересовался князь. — Здесь так мрачно, и все время льет дождь… — Вы же знаете, Александр, что моя горничная хотела повидать кузена… — И она повстречалась с ним? — Да, они виделись. — Может быть, тогда мы покинем это печальное место? Сейчас самое подходящее время, чтобы посетить Лазурный берег… Я приобрел в Каннах большую виллу с окрестными холмами и целым лесом акаций. Сейчас они цветут… Вы не хотите полюбоваться этой красотой? И я уверен, что заодно вы обязательно испытаете свою удачу в Монте-Карло… — Александр, вы настоящий ангел, но неужели забыли, что обещали принцу Райя присутствовать на празднике света? — На празднике света? По-моему, здесь достаточно эффектный свет… А кто такой этот принц Райя? — Вы встречались с ним на похоронах Эдуарда VII в Лондоне. Наверное, сейчас он сам стал королем, так как его отец скончался месяц назад… — Но он король какого государства, моя царица? — Как же вы забыли, Александр, что он король Сиама! — Сиама! Господи, но ведь это на другом конце света! Вы уверены, что мы должны побывать там?
— Мы никому ничего не должны, но если вы не поедете туда, это будет не вполне корректно… — Ах, вот как… — А потом нам нужно побывать в Бангкоке… — Он в Сиаме? — Да, именно в Сиаме. — И вам очень хочется увидеть Бангкок? — Да, Александр, очень… — Значит, мы отправляемся туда!.. Но мне до ужаса надоел этот корабль! Мне нужно чувствовать под ногами твердую землю! Я хочу охотиться на дикое зверье! Спать в палатке! Бродить по лесам и подниматься в горы! — Все это вы сможете делать в Бангкоке, Александр! — Разумеется! Нет, я слишком бестолков… Мы немедленно отправляемся в Бангкок, моя дорогая! Гризельда долго беседовала в Лондоне с принцем Райя, наполовину европейцем. Она знала, что Сиам серьезно интересует Англию и что притязания англичан на эту страну не были реализованы только из-за сходных намерений Франции. Прежний король Сиама был вынужден уступить часть своей территории на западе страны соседней Бирме, то есть фактически Англии, а на востоке — Индокитаю, то есть Франции. Ставший королем, Райя очень не любил Англию, так что с его помощью можно было начать весьма перспективную игру против Лондона…
Таким образом, Гризельда странствовала по всему миру, как когда-то мечтала подростком, забираясь в пещеру на берегу Сент-Альбана. Она часами любовалась океаном, надеясь, что из-за горизонта обязательно приплывет сказочный принц и заберет ее с собой…
Но, как ни странно, этот волшебный принц раздвоился. Первый двойник действительно увез ее на старом судне в туман и тайну, чтобы вовлечь в мятежную жизнь, приправленную любовью.
А второй бросил к ее ногам сказочный корабль и осыпал золотым дождем. Но князь Александр был всего лишь призраком мужчины, скелетом в роскошных нарядах. Ах, Шаун, Шаун, где ты? Что ты делаешь далеко от меня? Найду ли я тебя на краю света?..
При этом она никогда не забывала, что по сравнению с князем Александром принц Райя был настоящим красавцем…
У Томаса не было ни денег, ни времени, чтобы позволить себе свадебное путешествие с Полиной. Леон предложил ему оформить нижний салон как спальню для первой брачной ночи. В любом случае, это лучше, чем маленькая комната на втором этаже, отделенная тонкой стенкой от комнаты матери.
Когда новобрачные вошли в круглый зал, Томас улыбнулся. Мраморная лестница начиналась прямо перед большой кроватью, в начищенных медных деталях которой отражались огни трех каминов. Леон убрал солому, подмел пол, спрятал клетки со змеями, задрапировал красной тканью поршень лифта, установил большие вазы с цветами возле кровати и на рояле и притащил в зал громадный серебряный канделябр, высокие свечи которого вместе с каминами создавали теплую интимную обстановку.
Перед одним из каминов был накрыт стол. Возле деревянной кадки, обложенной сосновыми ветками и стоявшей возле камина, в огромной медной кастрюле кипела сотня литров воды.
Попугаиху Флору пришлось отнести в другое помещение. Леон решил, что хотя птица была просто очаровательна, но она могла в самый неподходящий момент закричать: «В чем дело? В чем дело?» Постель застелили простынями из шелка бежевого цвета, оставленными возлюбленной Лабассьера, не захотевшей забрать их вместе с другими ценностями, и укрыта шкурами медведя и пантеры.
Полина скользнула в постель, напряженная, скованная, путающаяся в слишком длинной для нее рубашке. Томасу с большим трудом удалось избавить ее от этого одеяния, чтобы с радостью обнаружить светящуюся наготу, такую теплую и желанную под его руками. Он нежно говорил с ней и долго ласкал, прежде чем перейти к любви, но ему так и не удалось вернуть доверие и подарить ей радость.
Проснувшись ночью, она была поражена окружавшей ее экзотической обстановкой; естественное беспокойство человека, оказавшегося в незнакомой среде, утихло, когда она обратила внимание на игру золотистых и красных отблесков от слабо светившихся в трех каминах углей. Рядом с ней лежал обнаженный мужчина… Ее муж… Она улыбнулась, прикоснулась к нему, придвинулась ближе, потом поцеловала, и этот поцелуй разбудил Томаса…
Когда они расстались, Полина сразу же уснула, словно накормленное дитя. Шкуры животных валялись на полу, простыня сбилась комом у них в ногах.
Полина лежала на спине, вытянув одну ногу и согнув в колене вторую. Одна рука находилась под головой, другая же, лежавшая на груди, казалось, защищала ее. Пышные волосы ореолом разлетелись вокруг головы, закрывая плечи. Ее тонкая фигурка могла принадлежать ребенку…
Томас впервые увидел ее такой.
Он поднялся, добавил поленьев во все три камина, затем включил освещение и зажег все свечи. Вернувшись к жене, с восторгом стал любоваться ее бледно-розовым телом на темных простынях.
Он никогда до сих пор не замечал, какая она красивая. Полина казалась ему прекрасней, чем любая тропическая птица, чем цветущее дерево, чем куст дрока, усеянный распустившимися цветами, чем даже Тридцать первый.
Не желая терять время на одевание, он взлетел в голубятню, схватил краски и холсты и спустился вниз, щелкая зубами от холода, но не сознавая, что замерз. Элен, так и не сомкнувшая глаз с вечера, с трудом удержалась, чтобы не выглянуть из дверей и не спросить у сына, в чем дело. У нее возникла безумная надежда, что Полина умирает; потом ей стало стыдно, что подобная мысль родилась в сердце, и она попросила Господа простить ее и позволить полюбить невестку. Помолившись, она уснула. Томас занимался живописью остаток ночи, охваченный сумасшедшей радостью. Каждый раз, когда Полина шевелилась, меняла положение чудесных частей своего тела, он видел ее еще более прекрасной и начинал новый холст.
Наконец, остановившись, Томас проглотил половину цыпленка и плюхнулся на постель рядом с женой, нежно чмокнул ее в щеку и грудь, натянул на нее медвежью шкуру и заснул.
Его разбудили дикие крики. Открыв глаза, он вскочил. Судя по освещенности, день приближался к середине. По салону металось белое пламя. Это была Полина, пытавшаяся содрать с головы вцепившуюся ей в волосы фурию, долбившую голову ударами мощного клюва. Он узнал Шаму и заорал:
— Шама!!!
Перепрыгнув через кресло, Томас схватил птицу за шею и сжал ее. Он готов был оторвать ворону голову, убить его, растерзать… Но удержало мелькнувшее в голове воспоминание о прежней дружбе. Он отшвырнул бьющегося в руке ворона в сторону, не обратив внимания на то, что тот разодрал ему руку когтями. Шама попытался взлететь, но упал на пол. Томас пинком вышвырнул его на улицу.
Потрясенная Полина рыдала, упав на постель. Томас обнял бедняжку. Она, захлебываясь слезами, рассказала, что проснулась, встала и, накинув на себя халат, подбросила полешко в камин. Потом очистила апельсин и распахнула дверь, чтобы полюбоваться туманом. В этот момент на нее набросилось чудовище.
Это был страдавший от ревности Шама, долго ждавший возможности отомстить…
— Он не злой, — сказал Томас. — Это белый ворон. Совсем ручной… Ты увидишь, он такой забавный… Вы станете друзьями… — Какой ужас, — содрогнулась Полина. Томас попытался склонить ее к любви, но она оттолкнула его, забилась в объятьях, вывернулась и вскочила, чтобы выкупаться. Возле камина, где в большой кастрюле грелась вода, лежал медный ковшик с длинной ручкой. Она взяла его, но рука дрогнула, и она выронила ковшик. Поднимая его, она зацепилась за дужку кастрюли и опрокинула, отчего дико заорала, а тут еще по ее голым ногам скользнули змеи.
Снаружи Шама с вывихнутой шеей свирепо пялился на закрытую дверь и кричал, пытаясь выразить словами свое отношение к произошедшему. Когда он повернул голову, в шее что-то громко хрустнуло. Он потряс головой и с трудом выпрямился. Встрепенувшись, расправил крылья, но не стал взлетать, а пошел прочь пешком. Слегка прихрамывая и что-то ворча, он быстро исчез в тумане.
Полина дышала, двигалась, что-то ела, в общем, существовала в состоянии легкого отупения. Она давно поняла, что замужество должно изменить нечто в ее жизни, в ее привычках, но никогда не могла подумать, что будет жить так, как жила теперь. Она неожиданно очутилась в мире, о существовании которого даже не предполагала. Это случилось так неожиданно, как если бы паркет и ковры особняка, в котором она провела столько лет, внезапно провалились под ногами и она очутилась в подвале.
Разом исчезли все повседневные стороны ее жизни; пропали слуги, исчезла машина, прекратились легкие беседы с изысканно одетым отцом, знавшим весь Париж и с юмором обсуждавшим его привычки; куда-то пропали приятные незначительные дела и восхитительные пустяки, заполнявшие короткие дни и длинные сезоны…. Осталось то, что было необходимо, сухое, жесткое, мрачное, размеренное.
В трех куцых комнатах, одна из которых, принадлежавшая Элен, всегда была заперта и в которых почти все пространство было заставлено мебелью, между стенами с портретами незнакомых людей, чьи взгляды скрещивались на ней, словно удары шпаг, она тягостно ожидала конца бесконечно тянувшихся дней. Время медленно колыхалось вокруг нее, словно мертвая вода в гниющем болоте.
Иногда Полине хотелось закричать, сорвать портреты со стен, убежать отсюда… Но куда? Она не представляла, где находился ее отец, он ни разу не прислал ей даже открытки…
Он не оставил ей ни одного су. Томас тоже не давал денег, мысли об этом не приходили в его голову. Она не могла даже нанять фиакр, чтобы доехать из Пасси до центра города.
Когда она смотрела на парк из окна комнаты, видела только черные ветви зимних деревьев, блестевшие под дождем. Дождь лил, лил, лил без перерыва, заливая зловещий мир. Она не видела земли возле дома. Догадывалась, что пространство вокруг нее было занято самыми разными ужасными животными, из-за которых не могла выйти на улицу. Небо над ней всегда оставалось безнадежно серым.
Томас приносил ей завтрак в постель, перед тем как убежать на работу. Он был счастлив и жизнерадостен. Быстро чмокал ее в щеку, добавлял брикетов в камин и исчезал, что-то напевая. Потом уходила Элен. Полина оставалась одна в тихой комнате и тихом доме. Она казалась себе заключенной, оставшейся в одиночестве за бесконечно толстыми стенами, когда тюремщики ушли играть в карты.
Она лежала, свернувшись, в постели, погружаясь в пустоту полного отсутствия мыслей, не уснувшая, но и не бодрствующая. Вернувшаяся домой на завтрак Элен часто находила невестку в постели. Ей приходилось подавлять желание потрясти ее и плеснуть холодной водой; она переносила негодование на кастрюли, грохот которых на кухне напоминал артиллерийскую пальбу. Потом кричала: «Если вы хотите позавтракать, все на столе!»
Однажды утром Элен, готовая исчезнуть, вся в черном, в шляпке и перчатках, швырнула на постель перепуганной Полины эмалированный тазик с картошкой и небольшой кухонный нож.
— Когда вы почистите картошку, — сказала она, — сварите ее в большой кастрюле. Не забудьте добавить ложечку соли. Я, когда вернусь, добавлю к картошке рагу. Инструкция была произнесена нейтральным, сухим тоном, полностью исключающим возможность дискуссии. Подобные фразы вполне мог произнести один из висевших на стене портретов.
Дверь захлопнулась за Элен. Полина села в постели, посмотрела на картошку, потрогала ее пальчиком и заплакала. Сначала едва слышно, но вскоре громко зарыдала, захлебываясь в слезах.
Когда вернувшаяся домой Элен открыла дверь, ей в лицо ударила волна едкого дыма. Обуглившиеся картофелины потихоньку тлели в кастрюле, поставленной на слишком большой огонь. Элен бросилась к плите, выключила газ и распахнула окно, громко проклиная на английском языке это нелепое существо, не только завладевшее ее сыном и заставлявшее терпеть плоды своего позорного поведения, но и оказавшееся неспособным сварить картошку. Нет, нужно было сказать этой девчонке все, что она о ней думает! Элен всегда сдерживалась из-за Томаса, но на этот раз ее терпение кончилось… Перевести в отбросы столько картошки… Может быть, даже кастрюля испорчена!
Она ворвалась, не постучавшись, в комнату Томаса, открыла рот, но не закричала. Она увидела Полину, лежавшую на постели, с лицом, закрытым простыней в пятнах крови. В крови было даже покрывало; тазик оказался опрокинутым, на постели и на полу повсюду валялись картофельные очистки.
— Полина!.. О Боже мой!.. Элен осторожно сдвинула с лица Полины простыню, заранее леденея при мысли о том, что она может увидеть. Полина села. Ее лицо распухло, глаза заплыли. Она подняла руку и протянула ее к Элен. Указательный палец был обмотан носовым платком, испачканным запекшейся кровью. Она пробормотала, словно маленькая девочка:
— Я немного порезалась… Элен воздела руки к небу, плюнула и вернулась на кухню. Ситуация оказалась — хуже некуда. Сплошные потери… Вот для чего эта девчонка появилась в ее жизни: чтобы испортить как можно больше всего необходимого для их существования. Она не умела ничего, ничего, ничего!.. Она оказалась неспособна воспользоваться ножом для чистки картошки, но смогла заставить ее невинного сына сделать ей ребенка…
Чтобы пролить столько крови, она наверняка порезалась до кости, безмозглое создание… И Элен вернулась, чтобы заняться перевязкой. Больше она никогда не пыталась добиться от Полины какой-либо помощи.
— Шама, — сказал Леон, — ты плохо вел себя. — Кррр-оакс! — ответил белый ворон. — И ты продолжаешь упорствовать!.. Я видел, как ты стучал в окно сегодня утром… Ты же знаешь, что не должен… Ты пугаешь молодую даму… — Крррр! — буркнул Шама. — Нет, совсем не «крррр», — возразил Леон. — Это очаровательная дама, совсем юная, а ты пожилой господин, который должен показать свою воспитанность. Поскольку не умеешь вести себя, я отправлю тебя на некоторое время путешествовать. Трио Франсетти вместе с мадам Сарой Бернар собираются в турне по Соединенным Штатам. Ты отправишься вместе с ними. Ты знаком с Полем Франсетти, уже работал с ним, вы хорошо понимаете друг друга… Ты будешь звездой… Затмишь Сару… Но тебе нужно поработать над английским, чтобы с блеском представить номер со зрительницей… Этого будет достаточно… Но придется поработать… Нука, скажи мне: Beautiful! Леон поднял сжатый кулак в прочной кожаной перчатке.
Шама, сидевший на спинке кресла, раздулся, словно индюк, встряхнулся и раскрыл огромный клюв, из которого раздалось протестующее карканье.
— Иди сюда! — твердо потребовал Леон. — Кррао! — сказал Шама, что означало: «Нет!» Вспорхнув, он три раза облетел салон, сильно хлопая крыльями, спланировал к лифту, испустил протяжный вопль агонии: «Кроааа!» — и сел на ожидавшую его руку Леона.
— Вот именно, хватит ломаться, — сказал Леон. — К чему эти твои фокусы…
Уже много дней подряд шел дождь. Уровень Сены поднялся. К Новому году Элен приготовила индейку с каштанами и пудинг. Это был повод не приходить домой в полдень целую неделю. Полина могла обедать, по крайней мере, несколько дней. В кладовке, где не было отопления, еда сохранялась достаточно долго. Элен брала с собой в сумочке яблоко и кусочек хлеба с чуточком масла или топленого свиного сала. Она завтракала в музее или на вокзале, а иногда даже стоя в большом магазине, — в зависимости от того, где находилась.
Это позволяло ей проводить весь день вдали от создания, вклинившегося между ней и Томасом, то есть между ней и ее надеждами. Иногда, на несколько минут, во время урока или работая педалями велосипеда, ей удавалось забыть о невестке…
Полина питалась холодной индейкой и подсохшим пудингом на протяжении пяти дней. Для нее не имело значения, что она ела. Ей постоянно хотелось есть. Она грызла и глотала все, что могла найти съедобного. Ее обычный образ жизни исчез; теперь Полина подчинялась наиболее низменным инстинктам. Когда Элен не было поблизости, она ела руками, перед открытой дверцей шкафчика для продуктов.
Поднявшись утром, она перебиралась из комнаты в комнату, не причесываясь и не одеваясь, перелистывала старые газеты или английские книги, которые безуспешно пыталась понять. В ее голове безостановочно вращались два объекта, вызывавших у нее злобу и страх: Элен и ее ребенок.
Иногда Полина прижимала руки к животу, едва заметно увеличивавшемуся… Там находилось оно… То, что таким страшным образом изменило ее жизнь… Это существо обосновалось у нее в животе и питалось ею… Ей не удавалось представить лицо ребенка, мальчика или девочки, и осознать, что она была матерью ребенка. Полине не удавалось установить связь с этим существом. Она чувствовала себя жертвой несчастного случая, наглого вторжения в нее чего-то постороннего. Эта вещь проникла в нее и росла в ней. Потом она должна была выйти наружу, разорвав ее. И снаружи она будет занимать еще больше места, чем внутри, она свяжет ее на всю жизнь. Иногда Полине чудилось, что чьи-то руки касаются ее желудка, и тогда ее тошнило.
Через несколько часов после полудня она начинала готовиться к возвращению Томаса. Полина перенесла свой трельяж, антикварный стул и кровать Рекамье в небольшую комнатушку, служившую чуланом для хранения ненужных вещей и неиспользуемой одежды. Ее скупо освещало небольшое круглое оконце. После торопливого умывания на кухне, где зажженные газовые горелки создавали ощущение тепла, Полина набрасывала на себя теплый платок и садилась перед трельяжем. Она зажигала свечи в двух тройных канделябрах, смотрела в овальное зеркало и улыбалась появившемуся в золотой рамке знакомому лицу, похожему на нее… Открывая выдвижные ящички, она перебирала хрустальные флаконы с вербеной, мелиссой, сандалом, розовой водой и молочком ириса; доставала пилки для ногтей, гребни, щетки, комочки ваты, баночки с кремами для рук и лица, бумагу с нанесенной на нее пудрой, в общем, все инструменты и вещества для алхимии, позволявшей ей стать самой собой.
Она долго расчесывала волосы, возвращая им гибкость и живой блеск; ее глаза начинали светиться, щеки розовели, она укладывала волосы и постепенно начинала узнавать свое отражение в зеркале.
Полина никогда не носила корсет. Ей до сих пор вполне годились платья, которые она носила до замужества; по крайней мере, они не казались ей тесными в поясе. Несколько иначе обстояло дело с заметно увеличившейся грудью; тем не менее, чтобы чувствовать себя в лифчике удобно, ей пришлось всего лишь сделать ножницами несколько небольших разрезов по бокам. Она ежедневно меняла свой наряд к возвращению Томаса, прежде всего потому, что ему это нравилось, а также потому, что это приводило в бешенство Элен.
Томас оставлял ее утром сонную, согревшуюся в их общей постели, и вновь находил ее вечером, элегантную и грациозную, но никогда не спрашивал о том, как она проводила время между его утренним уходом и вечерним возвращением. Она никогда не жаловалась, так как знала, что Томас все равно не смог бы понять, какой несчастной она чувствовала себя. Ее жизнь становилась более или менее сносной, когда он находился рядом. Он оставался для нее совершенно чужим человеком, но, по крайней мере, был красивым и веселым. Он вносил жизнь, краски, смех в ее унылое существование в этом странном месте, в котором она очутилась. Иногда она ощущала себя даже счастливой, преимущественно по ночам, благодаря ему. Она не сердилась на него из-за того, что он сделал ее беременной. Это был всего лишь несчастный случай. Он оказался для нее совершенно неожиданным, словно летний дождь, когда у тебя новая шляпка и нет с собой зонтика… Ты готовилась к теплу и солнцу, а тут на тебя внезапно обрушивается буря…
Много дней лил, не переставая, дождь. Прохожие начали останавливаться на набережной, чтобы посмотреть на Сену. Серые волны, тяжелые и могучие, с каждым днем поднимались все выше и выше. Они разбивались об опоры мостов, образуя огромные водовороты. Небольшие кораблики, все лето бороздившие Сену, исчезли.
Утром в воскресенье небо посветлело, на нем появились синие провалы. Томас предложил Полине взять фиакр и отправиться в Булонский лес. Она вскрикнула от радости, но сразу же погрустнела. Она не могла появиться на аллее акаций в прошлогоднем наряде…
Томас рассмеялся. Конечно, он ничего не понимал… Но он не стал настаивать, рассчитывал иначе использовать затишье…
Подойдя к окну, он раздвинул шторы, рассеивавшие солнечный свет, добавил брикетов в камин, чтобы Полина не мерзла, разбросал укрывавшие ее простыни и одеяла, стащил с нее ночную рубашку, водрузил посреди комнаты мольберт, скромно пылившийся в углу, и в очередной раз принялся рисовать ее. Красота Полины, сияние ее обнаженного тела сводили его с ума. Она заметно хорошела с каждым днем. Изгибы тела делались более округлыми, оставаясь попрежнему гармоничными; двигалась ли она, или была неподвижной, ее тело оставалось грациозным, чего она не осознавала, как не осознают свое совершенство цветок, газель или кошка. Полина ослепляла его, и ощущение этого было, возможно, сильнее, чем его любовь.
Она с любопытством смотрела на его первые картины, удивленная и разочарованная тем, что не узнавала себя. Он смеялся и говорил, что сходство не имеет значения.
Обнаженная, она стояла перед картиной, на которой он сделал несколько исправлений; ее спина, ягодицы, ноги приятно согревались камином. Она спросила:
— Но почему ты сделал у меня это… голубым? Она коснулась своего изображения. — Ты имеешь в виду грудь? Она слегка покраснела. Слово «грудь» было запретным, его нельзя громко произносить. Она тихонько повторила его и бурно покраснела от лица до пяток, как спереди, так и сзади.
— Моя грудь… Почему она синяя? Она у меня совсем не синяя! Она взяла свои груди в руки и с нежностью посмотрела на них. — Это тень, — ответил Томас. — Тень синяя… — Да? Между прочим, у меня плечо совсем не желтое! — Конечно, оно на самом деле совсем не желтое!.. Нужно смотреть все в совокупности… Понимаешь, цвета влияют друг на друга… Плечо кажется желтым потому, что здесь много зеленого…
— Но у меня нет зеленых простыней! Томас рассмеялся, поцеловал ее и перестал спорить. Она была прекрасна, для него в ней воплотилась красота всего мира… Как можно объяснить ей живопись? Он не мог объяснить ее самому себе. Томас был художником…
Ночью их разбудили крики и стук в дверь.
— Мсье Леон! Мсье Леон! Вода! Сена вышла из берегов! Наводнение! Шум подняли сторожа. Их домик находился у ворот парка; у них на первом этаже вода поднялась уже на метр. Томас вскочил, зажег лампу и поспешно оделся. Полина, разбуженная шумом, ничего не понимала.
— Что случилось? Куда ты собрался? — Наводнение!.. Ты что, не слышала? Я должен помочь Леону… Нужно спасать зверей… Она встала на колени на постели и закричала:
— Не уходи! Не оставляй меня одну! Элен со свечкой в руке молча смотрела, как Томас торопливо спускался по лестнице. Снаружи доносился глухой шум взбунтовавшейся реки. Сену обычно держали в берегах набережные, воздвигнутые двадцать лет назад по проекту архитектора Белграна, но река нашла на левом берегу плохо защищенное понижение для железной дороги, ворвалась через него мощным потоком и быстро добралась до вокзала Орсэ. Отсюда вода распространилась по улицам в низине, обнаружила стройку линии метро север — юг, обрушилась грохочущим водопадом в туннель, проходящий под Сеной, образовав, таким образом, изящную петлю с самой собой, выбралась на поверхность на станции метро Сен-Лазар, затопив окрестности, и ушла в канализационную систему, повсюду снова вырываясь на поверхность гейзерами через колодцы. Набережная на правом берегу была затоплена от площади Конкорд до Сен-Дени, а низко расположенные кварталы вода залила на территории всего Парижа.
Пять мужчин прежде всего спасли пантеру Лауру. Ее клетку перевезли на тележке к цирковым лошадям в конюшню, расположенную выше остального парка и оставшуюся сухой. Присутствие опасного хищника лошадям явно не понравилось.
Леон надел намордник на медведя Талько и отвел его в круглый салон, привязав цепью к основанию лифта. Жена сторожа в это время устраивала в салоне двух своих детей, постелив им солому перед камином, где грелись змеи.
Слону Цезарю в это время вода уже была по колено; другого, достаточно просторного сухого укрытия для него не нашлось, и Леон, по пояс в воде, снял с него путы и отвел в самую высокую часть парка, где оставил животное на свободе. Слон был старым и спокойным, он плохо видел и был совершенно не опасен, несмотря на три своих бивня.
Вода в бассейне для тюленей поднялась на метр.
— Где Наката? — спросил Томас. — Похоже, она удрала… Наката была очаровательной самкой морского льва, редкой пятнистой окраски.
— Не волнуйся, она не сможет преодолеть стену и сетку вокруг парка. Пусть позабавится ловлей рыбы между деревьями… У нее давно не было свежей еды…
К рассвету они закончили самые срочные дела. Томас вернулся домой, промокнув до костей, грязный и голодный. Элен просушила его, завернув в простыню, и заставила выпить литр горячего чая с бутербродами. Он быстро переоделся, поцеловал Полину, свернувшуюся калачиком в постели, и скатился вниз по лестнице. Несмотря на стихийное бедствие, он должен был успеть в банк к началу работы.
Выскочив на металлический мостик, он остановился. Из-под ворот на улицу Рейнуар каскадом струилась вода, постепенно затоплявшая парк.
Он вернулся к матери.
— Улица Рейнуар залита водой… Но ведь это очень высоко над уровнем Сены! Откуда взялась эта вода? Элен подвела его к окну столовой. В нижней части парка вода прибывала на глазах. Она уже залила основание конюшни и теперь подбиралась к дому.
— Господи, я не смогу попасть в банк… Он напялил на себя мокрую одежду и спустился вниз помогать мужчинам. Они смастерили из ящиков, балок и принесенных водой бревен нечто вроде плота, на который взгромоздили клетку с пантерой. Накрыв ее брезентом, привязали плот к столбу ворот. Лошадей перевели в салон. Им пришлось оставить в конюшне жирафу Камиллу, в надежде, что животное спасет ее высокий рост. По крайней мере, крыша в конюшне укрывала ее от дождя. Вода доходила жирафе выше колена, и ее наколенники намокли.
— Она заработает жуткий артрит! — огорченно воскликнул Леон. — Будет хромать на все четыре ноги!
Он обмотал ей шею и грудь соломой, закрепив ее веревками, как делают с деревьями, чтобы защитить их от заморозков. Больше он ничего для нее сделать не мог. Вода к этому времени подступила к дому и уже лизала нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на крыльцо.
Выбраться из дома можно было только через мостик. Вода, лившаяся с улицы Рейнуар, образовала незначительный поток, появившийся неизвестно откуда и быстро стекавший вниз по уклону улицы.
После полудня Томас смог добраться до банка. Многие сотрудники отсутствовали. Мистер Уиндон отправил Томаса с деньгами к его кузену, сэру Генри Ферре. Улица Сен-Гийом была затоплена одной из первых. Сэру Генри пришлось спасаться из особняка на лодке. Сейчас он находился в отеле «Риц».
Когда Томас вернулся в Пасси, подъем воды прекратился. Она остановилась, дойдя до третьей ступеньки. Полина, бледная, непричесанная, бросилась обнимать его. Она была в ужасе. С нижнего этажа доносились стук копыт, запах животных. крики детей и их матери. Время от времени гремел бас Леона, заставлявший всех затихать на несколько минут. Элен еще не вернулась; подача газа прекратилась, а уголь в доме почти закончился. Запасы съестного, в том числе картошки, оказались в затопленном погребе. Обстановка напоминала конец света или, по меньшей мере, кораблекрушение.
Томас успокоил Полину. Ничего страшного не случилось, все скоро наладится. Вернулась Элен со спиртовой лампой и пирогами. Ей удалось заказать два мешка брикетов у угольщика на улице Пасси. Их обещали доставить завтра утром. Для них нашлось сухое место в чулане.
Уровень воды в Сене начал медленно понижаться. Газеты сообщили, что это было самое большое наводнение с XVII века, случившееся в 1658 году, когда Людовику XIV было всего двадцать лет.
Время от времени в парке можно было видеть морскую львицу Накату; она громко звала Леона, желая сообщить ему, как замечательно оказаться на свободе, хотя и довольно относительной. Другие животные отнюдь не радовались. Слон Цезарь стоял по колено в грязи, и вода показалась ему слишком холодной. В салоне на первом этаже все было перевернуто кверху ногами животными и детьми.
Шама в это время находился по дороге в Америку.
Сэр Генри захватил с собой, когда спасался в «Рице», несколько самых любимых картин. В самый последний момент, перед тем как спуститься в лодку, он забрал полотно, больше других интересовавшее, раздражавшее и интриговавшее его. Это была картина, написанная Томасом в Трувиле и оставленная им в комнате, куда его поселил управляющий. Когда сэр Генри вернулся из Кале, управляющий передал ему с кислой гримасой эту картину. Она поразила сэра Генри. Он привез ее в Париж и время от времени подолгу рассматривал. В ней было что-то… Нечто необычное… Возможно, Томас действительно был художником. Или не был…
Когда наводнение закончилось, к сэру Генри заглянул его приятель Тюрье, торговец картинами, пытавшийся всучить ему очередной шедевр. Они пили чай и обсуждали принесенное Тюрье полотно Сера. Картина была весьма яркой, хотя и со следами некоторой спешки. Это был этюд с персонажами будущей «Гранд-Жатт» — женщина с красным зонтиком и маленькая девочка в белом. Сэр Генри находил картину замечательной, но несколько дороговатой.
Взгляд Тюрье неожиданно остановился на картине Томаса, прислоненной к стене. Он встал, поднял ее и подошел к окну. Всмотревшись в картину, он спросил:
— Что это такое? Сэр Генри улыбнулся. — А, это картина одного моего знакомого, молодого парня… — У вас есть другие его картины? — Нет, только эта… — Он много рисует? — Думаю, да… — Вы видели другие его картины? — Нет… К чему?.. — Вы не правы. Мне нужно посмотреть их…
— Моя дорогая, — сказал князь Александр, — если в ближайшее время не увезете меня отсюда, вы рискуете потерять меня навсегда. — Не говорите глупости, Александр, — возмутилась Гризельда. — Ничто не может заставить вас потеряться. Нельзя не сказать, что князь действительно страдал. Уже два часа они стояли в толпе, ожидавшей похоронную процессию короля Калабулонга, и хотя давно наступила осень, жара стояла более невыносимая, чем в пустыне Гоби. Было ли связано ощущение такой свирепой жары с повышенной влажностью, или просто с тем, что возраст князя достиг критического рубежа? Князь отбросил эту неприятную возможность. Если он действительно состарился, то это должно было проявиться достаточно давно. Он снял колониальный шлем и вытер платком вспотевший лоб. Струйки пота сползали у него с бровей и терялись в бороде. Между прочим, он никогда раньше не потел…
Для высоких гостей не предусмотрели ничего, даже какой-нибудь низкий помост. Тем более, отсутствовали сиденья. Князю пришлось раздать пригоршни серебряных монет, чтобы пробиться вместе с Гризельдой в первый ряд зрителей, смеявшихся и галдевших, словно стая попугаев. Они с раннего утра ожидали процессию с телом скончавшегося короля и своим новым королем. Какое-то время князю и Гризельде удалось постоять в тени забавного дерева, похожего на пучок больших розовых опахал, но тень перемещалась вместе с солнцем, и как они ни работали локтями, чтобы перемещаться вместе с тенью, вскоре оказались на солнцепеке.
Князь вздохнул.
— Нам было бы гораздо приятнее находиться на яхте… И мы вполне могли немедленно направиться… Скажем, к полярным льдам… — И это говорите вы, человек, который, оказавшись на корабле, мечтает сойти на землю, чтобы поваляться на траве. — Здесь нет ни травы, ни земли! Только заросли бамбука и лужи повсюду! И слишком теплая вода для питья!.. Если вы действительно хотите увидеть короля, я приглашу его на яхту!.. — Подождите немного, Александр, они приближаются… Послышалась пронзительная музыка оркестра, загремели гонги, зазвенели колокольчики музыкантов, двигавшихся перед кортежем. Толпа затихла. Воздух был заполнен запахами перца и кардамона; иногда они забивались волнами сладковатого аромата цветущих деревьев. В розовых кронах галдели невидимые птицы, а вниз то и дело падали белые капельки помета.
С противоположной стороны улицы, на ступеньках небольшого храма со стопкой расположенных друг над другом рогатых крыш, стоял рыжий массивный англичанин, возвышавшийся над толпой. Он следил за Гризельдой с помощью бинокля. Она не знала его, но англичанин прекрасно знал ее. Он не смог задержать ее в Лондоне и Кардиффе, но, наконец, смог настичь здесь. Это был Эдвард Лайонс, оборвавший путь Шауна из Пекина в Европу; теперь он собирался остановить его слишком настойчивую вдову. Он истекал потом, его костюм был в мокрых пятнах. Лайонс мечтал об уютном садике виллы в Йоркшире, о божественно прохладном дождике, сыплющемся с неба триста шестьдесят дней в году, и о ледяном тумане в оставшиеся пять дней. Он направил бинокль на дальний конец улицы. Приближался кортеж; во главе колонны маршировала королевская гвардия, наряженная в красные и синие европейские мундиры с легкой белой накидкой поверх мундиров в знак траура.
Гризельда ожидала появления принца Райя. Сегодня наследником должен был стать не он, а его брат Райявамуд. Его место в кортеже соответствовало будущему влиянию при дворе нового короля, а поэтому логичным было рассчитывать на него.
После гвардии прошла небольшая группа детей, подростков и юношей, даже самые маленькие из них были одеты в официальные мундиры, соответствующие английской колониальной моде.
— Что это за детский сад? — поинтересовалась Гризельда. Князь Александр смахнул капельки пота с бровей. — Это, очевидно, дети короля… — У него столько детей? — Думаю, они здесь не все…
Гризельда с тревогой присмотрелась к колонне. Все ли она предусмотрела? Разумеется, она узнает принца. Его невозможно забыть, даже если видел его лишь однажды.
Его родителями были только что скончавшийся король и жена крупного чиновника английского консульства, умершего от оспы. Король принес свои соболезнования вдове, юной блондинке, вместе со шкатулкой драгоценностей. Через несколько дней, когда вдова собиралась вернуться в Европу, она попросила аудиенции у короля, чтобы передать ему ответные подарки. Король принял ее во дворце, и она осталась там навсегда.
Смесь рас обеспечила принцу Райя необычную красоту. Он был выше, чем большинство жителей Сиама, а стройностью фигуры напоминал английского подростка. Матовый цвет кожи, высокие скулы, черные волосы и огромные синие глаза делали его похожим на изображения на римских или византийских фресках. На смуглом лице глаза казались окнами, распахнутыми к свету. Рисунок его губ выглядел в самых серьезных ситуациях и даже во сне так, словно он слегка улыбался. Сначала воспитанный матерью, а затем получивший образование в Англии, принц походил манерами и сложением на коренного англичанина.
Нет… Его не было среди детей короля, переодетых в европейские одежды, выглядевшие на них маскарадными костюмами. В этот момент мимо Гризельды проносили катафалк, который несли слуги. На платформе, накрытой белоснежными коврами, горели тысячи свечей, язычки пламени которых заставляли сверкать бриллианты и разноцветные драгоценные камни, усеивавшие большую золотую урну. Внутри находилось в сидячем положении забальзамированное тело короля. Он в последний раз направлялся в свой дворец, откуда должен выйти только через несколько недель, чтобы отправиться на погребальный костер в ходе еще более грандиозной церемонии.
Гризельда почувствовала на лице тепло от горевших свечей, и до нее долетели запахи горячего воска и сандалового дерева.
— Господи! — пробормотал князь. — Им недостаточно солнца! За катафалком двигалась большая группа юных красивых девушек в белых одеждах.
— У короля дочерей явно больше, чем мальчиков, — сказала Гризельда. За ее спиной прозвучала произнесенная на английском языке фраза:
— Их шестьсот, мадам. Но это не дочери короля, это его вдовы… Гризельда обернулась. За ней стоял европеец; его смуглое лицо свидетельствовало о десятилетиях, проведенных под южным солнцем. В шевелюре можно было заметить редкие седые волоски. Его акцент показался Гризельде немецким.
Он извинился… Что позволил себе… Впрочем, это была его профессия…
— Герхард Нейман, агентство печати Гамбурга… Я знаю вас, мадам… Гризельда непроизвольно насторожилась. Похоже, что журналист заметил это и улыбнулся с легкой иронией.
— Я знаю, что вы вдова Шеридана, знаменитого автомобилиста, пропавшего во время автопробега… К несчастью, я не смог находиться в то время в Пекине, меня отправили в Марокко, наблюдать за высадкой французских частей. Но Шеридан давно интересовал меня… Очень интересовал… Я знаю о ваших экспедициях… Но широкая публика плохо представляет, чем закончились ваши поиски в пустыне… Если бы вы позволили побеседовать с вами… Мои читатели были бы счастливы…
Он был слишком назойлив. От него нужно было избавиться любой ценой. Гризельде нельзя было становиться объектом внимания публики. Она повернулась к кортежу, отделавшись несколькими неопределенными словами. Она не хотела пропустить принца. И увидела его…
Белый поток королевских вдов заканчивался. Вслед за ним появился новый король, сидевший на троне, который несли несколько силачей в окружении дворцовых чиновников. За ним несли невероятно высокую богиню с обнаженной грудью. В двенадцати руках ярко раскрашенной богини были цветы и птицы. Между новым королем и богиней шел в гордом одиночестве принц Райя в траурном белом костюме с золотым шитьем и в небольшой золотой шапочке на черной шевелюре. Он прижимал к груди обеими руками саблю умершего короля, символ надежной защиты королевства от всех врагов. На его лице светилась улыбка, которую Гризельда воспринимала как вызов англичанам. Она, впрочем, как и многие другие, хорошо знала чувства принца. Именно поэтому Гризельда общалась с ним в Лондоне и собиралась встретиться в Бангкоке. Ей требовалась помощь принца на юго-востоке Азии, и она не сомневалась, что сможет получить ее. Райя не мог забыть прием, оказанный его матери, когда она решила покинуть Сиам и вернуться на родину. Если принц, учившийся в Оксфорде, дружил с многими английскими студентами и нередко приглашался на приемы в самые известные семьи, то все двери, открывавшиеся перед ним, были закрыты перед его матерью. Он был принцем, тогда как его мать всего наложницей туземного короля, то есть, не больше чем проституткой в постели туземца… Когда Райя понял это, он немедленно оставил учебу и вернулся вместе с матерью в Сиам, навсегда сохранив в своей душе ненависть к лицемерной и жадной Англии. Он с радостью вернулся к спокойной жизни в условиях терпимости и доброжелательного отношения к ближнему. Но его мать долго страдала от тоски по родине.
Бинокль Эдварда Лайонса в очередной раз задержался на Гризельде и князе Александре. Между ними, немного позади, можно было видеть лицо Герхарда Неймана. Он то и дело обращался к Гризельде, а та холодно и сдержанно отвечала ему. Но журналист продолжал говорить… Лайонс хорошо знал, кем был немецкий журналист и почему он находился именно там. В то же время, Нейману не нужен был бинокль, так как он прекрасно знал, где находился Лайонс. И он был посвящен в планы англичанина.
Раздалось несколько выстрелов с большими интервалами, потом прозвучала серия выстрелов, следовавших один за другим. Молли ворвалась в помещение и раздраженно крикнула по-гэльски:
— Ты закончил сходить с ума? Длинный коридор с облицованными металлическими листами стенами заполнял дым, пахнущий порохом. Джонатан в белой куртке заполнил очередную обойму патронами и ответил Молли:
— Я почти закончил! Он положил карабин на столик. Это был американский автоматический винчестер, предназначавшийся для охоты на бизонов. На столике лежали также два револьвера, французская винтовка Лебеля и карабин Маузера, применявшийся в немецкой армии.
Молли продолжала ворчать:
— Профессор ждет тебя целых полчаса, уж не знаю, что там он должен тебе преподавать… Он не решается войти сюда, так как боится получить случайную пулю… Давай, иди же к нему!
— Молли, Молли, не нужно нервничать! — промолвил Джонатан. — У меня хватит времени на все!
В его улыбке оставалось еще нечто детское. Но мечтательный взгляд сразу же стал жестким, когда он взял третий револьвер, протянутый ему графом В., старшим охотником князя Александра. Он шесть раз нажал на курок; мишени шесть раз зазвенели в ответ на выстрелы. Одна из них изображала медведя, другая — волка. Специальный механизм заставлял их неравномерно перемещаться.
— Хорошо, — согласился граф. — Good, good… Он не очень хорошо владел английским, но был известен как великий убийца волков. Молли чихала и кашляла; ее горло плохо переносило дым и запах пороха. Ей вообще не нравилась сама идея огнестрельного оружия… Джонатан присоединился к «преподавателю» — это был французский пианист из оркестра князя. Он как раз исполнял этюд Листа, создавая больше шума, чем Джонатан со всеми его револьверами и винтовками. Весело приветствовал своего ученика, захлопнул крышку пианино и схватил стоявшую на этажерке бутылку портвейна с полоской золотистой бумаги. Он терпеть не мог водку, обжигавшую ему желудок. Выглядел профессиональным борцом и никогда не пропускал возможности сразиться с кем-нибудь на ярмарке. За очками на его лице скрывался острый ироничный взгляд. Он наполнил два стакана, хотя Джонатан никогда не пил спиртное. Это не очень волновало преподавателя, так как он с удовольствием выпивал оба стакана.
— Что за страна!.. Нам нужно освежиться, погрузившись в поэзию Вергилия… И он протянул Джонатану сильно потрепанный томик в кожаном переплете с изданием «Энеиды». Гризельда попросила его улучшить французский своего сына. Так как он обладал знаниями во всех областях науки и человеческой деятельности, его уроки французского постепенно распространились на латинский, русский и немецкий языки, на искусство, историю, математику, астрономию, астрологию, политику и даже на игру на пианино.
Он очень нравился Джонатану.
— От тебя несет порохом, как от старого артиллериста! Это отвратительно! — Кто такой артиллерист? — Это солдат, стреляющий не из ружья, а из пушки. — Я стреляю из винтовка… — Из винтовки. Это женский род. — Из винтовки и револьверы… — Из револьвера. Он мужского рода. — Почему так нелогично? — удивился Джонатан. — Не знаю, — довольно ухмыльнулся педагог. — Так должно быть во французском. — В английском винтовка и револьвер одного рода. Это гораздо проще… — Английский придуман для людей с очень маленьким мозгом… — Со своим маленьким мозгом англичане выигрывают все войны! — Умные люди не воюют. И когда им объявляют войну, они проигрывают… Таким образом англичане захватили половину мира…. Чтобы выиграть войну, надо знать один простой секрет: там, где у противника один солдат, у тебя должно быть два! — А вы, французы, считаете себя умными? — Да, конечно!
— Значит, вы должны были проиграть все войны? — Нет… Время от времени мы вспоминаем эту простую вещь и выигрываем одно или несколько сражений. Понявший это Наполеон добрался до Москвы. Правда, он не подумал о русской зиме… — Вы собираетесь воевать с Германией? — Об этом много говорят, но, надеюсь, все сильно побаиваются войны. Правда, на этот раз мы будем втроем: Франция, Англия и Россия. — А если Россия объединится с Германией? — Тогда мы просто не станем воевать и позволим Германии самой объявить нам войну. Итак, мы еще раз окажемся идиотами. — Что это — идиот? — Это грубое выражение. И это одновременно нечто замечательное, что ты можешь использовать, не называя его. — Не понимаю… — Поймешь позже… Открой книгу на странице сорок три… Ты собираешься завтра охотиться на тигра? — Да, конечно. — Тебе нравится убивать животных? — Не знаю… Я никогда никого не убивал… Но иногда приходится делать то, что тебе не нравится…
Писатели всегда обсуждают одну и ту же книгу, художники — одну и ту же картину. Убийцы совершают всегда одно и то же преступление. С вариантами, так как все они разные. Когда Эдвард Лайонс узнал, что принц Райя пригласил Гризельду и князя Александра на охоту на тигра и что сын Гризельды и убитого в Гоби мужчины тоже будет участвовать в охоте, он обрадовался. У него неожиданно появилась возможность покончить одним ударом со всем гнездом врагов его страны. Уничтожить их будет труднее, чем расправиться с двумя людьми, оказавшимися в безлюдной пустыне, но нужный результат все же вполне достижим. Чтобы организовать охоту на тигра, требуется несколько дней. Для организации охоты на человека необходимо примерно столько же времени. Эдвард Лайонс связался со своим информатором во дворце, человеком по имени Анг Энг. Он был вожаком небольшой банды кхмеров, назвавших свою организацию именем древнего воинственного короля, которая несколько месяцев назад спустилась с гор на равнину, где грабежи давали более существенный результат.
У Герхарда Неймана были информаторы среди китайских торговцев, все покупающих, все продающих и знающих все. Выслушав его, он испросил аудиенцию у принца Райя.
Электрический вентилятор крутился под потолком, лениво перемешивая вязкий воздух. Гризельда сидела прямо под ним в длинной рубашке без рукавов из нежного индийского хлопка, весившего не больше, чем половинка птичьего пера. Молли укладывала ее волосы на ночь.
Через открытые иллюминаторы, защищенные от москитов сеткой, каюта заполнялась запахом цветов, пряностей и кухни плавучей деревни в близком порту, состоящей из множества небольших лодок, тесно прижавшихся друг к другу. Вместе с запахами в каюту влетали смех, песни, крики, музыка. И запах ила. И пение громадных лягушек, населявших притоки. И голоса больших странных ночных птиц, охотившихся за лягушками.
Негромко и равномерно билось надежное сердце судна. Это был работавший на угле механизм, никогда не выключавшийся, чтобы непрерывно снабжать корабль электричеством. Молли ворчала, словно терьер, у которого мастиф отнял любимую косточку.
— Вы сошли с ума! Брать с собой ребенка, чтобы участвовать в охоте на тигров! Вы просто свихнулись! — Это уже не ребенок, Молли… Ой! Не дергай! Осторожнее!.. — Я дернула вас за волосы, и вы вскрикнули!.. А если тигр сожрет его или оторвет ему руку? Наверно, тогда будете кричать громче, чем сейчас! — Глупая! Мы ведь будем на слонах, а вокруг нас охотники с ружьями… Скорее всего, мы даже не увидим тигра… Ты же знаешь, что мне нужно поговорить с принцем Райя!.. — Вы будете разговаривать с ним на слоне? Разговаривать и стрелять из ружья? — Молли! Не прикидывайся дурочкой!.. Я встречусь с ним накануне вечером, во время стоянки… Как это называется? Не могу запомнить эти нелепые названия… — Все это делается только для того, чтобы продолжать войну с Англией!.. Но ведь вы англичанка!.. — Я сражаюсь за Ирландию!.. Ты упрекаешь меня в этом? — К чему все это приведет нас? Мой Ферган погиб! Мистер Шаун погиб! — Они не погибли! — закричала Гризельда. — Тогда где они? Вы можете сказать это мне? Молли сильно дернула за прядку, которую укладывала в этот момент. — Ай! Оставь меня! Иди к себе, ложись спать!.. — Нет, я не пойду спать! Я не хочу спать!.. Мне снятся одни кошмары… Прошлой ночью видела сон, что каменная пирамида королевы Maaв вспыхнула, словно порох, а потом раскололась пополам, и внутри нее находился дьявол с лицом этого проклятого капитана МакМиллана, который повесил Брайана О’Маллагина, умершего совершенно голым, словно свинья, и, конечно, попавшего в ад, где он и будет жариться до конца дней! А капитан держал в руке вилы, размахивал ими и кричал: «Иди ко мне, мой красавчик! Иди скорее!» А вы знаете, кто прибежал к нему? Джонатан, мой ангелочек! А вы, его мать, бежали сзади и кричали: «Скорее, скорее! Мы должны поторопиться!» Вот куда вы ведете своего ребенка! Я прекрасно понимаю, вы хотите, чтобы он отправился в Ирландию сражаться с англичанами. И что мы имеем с тех пор, как заварилась эта каша? Все наши парни, оставшиеся на родине, были расстреляны или повешены, и это было во времена наших дедов и прадедов, и с тех пор мы ни на шаг не приблизились к своей цели… Сколько наших было казнено… А теперь этот кошмар ждет Джонатана, моего малыша, моего ребенка! — Замолчи, Молли! — Конечно, вы всегда можете говорить все что хотите!.. Но я тоже имею право хоть один раз сказать все что думаю!.. Пока с нами был мой Ферган, мой мужчина, он знал, что нужно делать, и я молчала! Но теперь со мной остался малыш Джонатан, и я больше не могу молчать!.. Боже, неужели он тоже очутится в этом аду? Да, это вы родили его, но он всегда был на руках у меня, здесь, возле моего сердца, и я имею право сказать все… Я не хочу, чтобы он отправился на эту проклятую охоту! Я не хочу, чтобы он участвовал в сражениях! Он не должен сражаться ни с тиграми, ни с англичанами, которые хуже тигров! Я не хочу, не хочу!.. Она зарыдала, и ее слезы падали на волосы Гризельды. Гризельда встала, поцеловала Молли, усадила на постель рядом с собой, высушила ее лицо и заговорила с ней тихо, нежно, убедительно.
— Что касается тигров, то здесь нет никакого риска, клянусь тебе, охота для него будет всего лишь развлечением. Кроме того, не будет многих тигров, а всего лишь один старый беззубый тигр… А в Ирландии мы должны продолжать борьбу, ты хорошо знаешь это, моя Молли, мы с тобой и Джонатан тоже, когда станет старше. Сейчас не время останавливаться. Ирландия будет свободной, это последние сражения, Шаун был уверен в этом… — И к чему, мадам, его привели эти мысли вместе с моим бедным Ферганом? Чем закончили эти двое несчастных? А вы никак не можете остановиться, скитаясь по миру с сыном, который никогда не видел своей родины!.. Ах, мадам, если бы вы только захотели… Это так просто!.. Принц такой прекрасный человек!.. И такой богатый!.. Он смог бы выкупить для вас остров… Мы вернулись бы туда… Вместе с Джонатаном… Мы позвали бы туда ваших сестер… Вместе с их детьми… И, может быть, Эми — она наверняка еще жива… К нам вернется и лис Уагу со своим белым хвостом… Мы были бы счастливы, мадам, очень счастливы… Может быть, вернулся бы и Ферган вместе с мсье Шауном… Вы правы, возможно, они и не погибли, не может быть, чтобы они оказались мертвы, не может быть! Она снова заплакала, скорчившись на стуле, закрыв лицо обеими руками. Гризельда молча стояла возле нее, глядя вдаль, и слезы текли по ее щекам. Было слышно, как волны негромко плещутся о корпус судна. Где-то пел ребенок тихим нежным голосом. Может быть, это пела женщина, баюкавшая ребенка. Она вскоре замолчала.
Князь Александр не стал вставать. Конечно, он с удовольствием принял бы участие в охоте на тигра, но одна только мысль, что для этого придется бродить по влажным душным джунглям, вызывала у него отвращение и слабость в коленях. Гризельда пообещала ему, что они уедут из Бангкока после того, как вернется с охоты. Отсутствовать она собиралась не больше недели, поэтому он немедленно начал собираться.
Гризельда, Джонатан и граф В. уехали на повозках из бамбука, в которые были запряжены горбатые буйволы, передвигавшиеся почти с такой же скоростью, как лошади. Их сопровождала кавалькада всадников на лошадях. В последний момент перед отправкой эскорт по приказу принца Райя был увеличен в два или три раза.
Пунктом сбора для охотников был назначен монастырь, размещавшийся в подземных галереях, вырытых в склоне холма из красного песчаника на краю джунглей. Они прибыли в монастырь поздно вечером, и их встретили монахи в желтых одеяниях, с гладко выбритыми головами. На деревьях собралось множество обезьян, взволнованных появлением такого количества гостей. Гризельду с сыном и графа привели в небольшую круглую комнату; ее стены украшали многочисленные небольшие изображения, вырезанные на каменных плитах. На полу, в связи с отсутствием столов, монахи расстелили скатерти и расставили чаши с дымящимся рисом и блюда с фруктами. Масляные лампы, сильно дымившие и наполнявшие помещение запахом прогорклого жира, были расставлены вдоль стен и весьма скудно освещали комнату.
После ужина гостей развели по небольшим комнатам без окон и дверей, вырубленным в толще песчаника. К Гризельде пришел совсем юный монах, что-то пытавшийся объяснить ей на непонятном языке и непрерывно жестикулировавший. Она поняла, что ее куда-то приглашают. Монашек привел ее в громадный зал, высокий свод которого терялся в темноте и казался черным небом. Судя по размерам зала, он должен был занимать чуть ли не все недра холма. В зале возле стены лежала гигантская статуя Будды, вырубленная из песчаника непосредственно на месте. Голова Будды опиралась на согнутую в локте руку; глаза его были закрыты, и казалось, что он спит вечным сном. На то, чтобы пройти от ног спящего до его головы, Гризельде потребовалось около минуты. Вокруг спящего гиганта толпились, словно придворные вокруг властелина, небольшие статуи стоящих или сидящих будд самых разных размеров, казавшиеся лилипутами рядом с Гулливером.
Повсюду горели масляные лампы. С потолка то и дело срывались капли сконденсировавшейся влаги, напоминая редкий дождь. Возле головы великана находилась сидящая статуя Будды, очевидно, покрытая слоем золота. На коленях у него лежала охапка свежесрезанных цветов. Небольшие полированные белые камешки изображали широко открытые глаза Будды; в них были вставлены зерна халцедона, изображавшие радужку, а в их центре находились черные алмазы, соответствовавшие зрачку. Трепещущий свет масляных ламп дрожал на золоте статуи, отражаясь от пристально смотревших на гостью глаз.
На пьедестале статуи сидел принц Райя, державший в руке золотой цветок, взятый им у Будды. В царившем в пещере полумраке его глаза казались такими же яркими, как и глаза Будды.
Гризельда ошиблась, посчитав, что объектом охоты будет старый дряхлый тигр. Нет, для такого охотника, как Райя, был выбран могучий хищник, поселившийся в выступе джунглей, глубоко внедрявшемся в просторную лесостепь, за которой начинались обрабатываемые земли. Ночью тигр выходил из леса, чтобы похитить из ближайшей деревни очередную жертву — буйвола или, иногда, крестьянина.
Разбухшее солнце медленно поднялось над горизонтом, отражаясь в воде рисовых полей. Загонщики заняли исходную позицию между деревьями.
Накануне Гризельда долго беседовала с принцем Райя. Он обещал ей помощь, как деньгами, так и непосредственным участием. Они договорились о пунктах встречи и средствах связи по всему миру.
Сейчас Гризельда находилась рядом с принцем на спине громадного слона. Они были в белом — он в куртке и широких сиамских брюках, она — в длинном белом платье и большой соломенной шляпе, к которой прикреплялась вуаль. На соседнем слева слоне сидел Джонатан, в сапогах и красной одежде в русском стиле. Как объяснил ему портной на «Федоре», это был цвет сражения, цвет победы. Вместе с ним на этом слоне находился граф В. в сером охотничьем костюме, недовольно поглядывавший на мальчика в красном, так как, по его мнению, красный цвет мог отпугнуть зверя. Но он слишком плохо владел английским, чтобы объяснить причину своего недовольства.
На остальных четырех слонах размещались попарно лучшие стрелки из королевской гвардии. Перед слонами и позади них гарцевали всадники охраны, сплошной цепью окружившие слонов, когда процессия приблизилась к массиву джунглей, где находилось логово хищника. В соответствии с обычаем, слон, на котором сидел Райя, считавшийся главным охотником, находился во главе колонны.
Разумеется, такое количество ружей против одного тигра было излишним. Но Райя собрал столько стрелков не против тигра, а в связи с информацией, полученной им от немецкого журналиста. Он не сомневался, что журналист рассказал правду. Не знал, каким образом будет организовано нападение бандитов; в то же время принцу казалось маловероятным, что оно состоится, когда все охотники будут готовы действовать непосредственно перед появлением тигра. Он считал более вероятным, что нападение произойдет из засады на обратном пути, когда усталые участники охоты смогут расслабиться. Так или иначе, но нужно было постараться предвидеть наиболее возможный вариант. Тем не менее, произошедшее оказалось для него совершенно неожиданным…
По данному начальником сигналу загонщики, отрезавшие выступ джунглей от остального леса, подняли страшный шум и двинулись к оконечности массива, где находился тигр.
При первых звуках гонга, сопровождаемых звоном колокольчиков, грохотом барабанов и ревом больших труб, над джунглями поднялась стая перепуганных птиц. Спавший в укрытии тигр вскочил и с рычанием бросился навстречу загонщикам, но быстро отступил перед их шеренгой. Создаваемая загонщиками какофония напугала его и заставила двигаться навстречу охотникам.
Пройдя около двухсот метров, загонщики столкнулись с неожиданностью: они обнаружили три больших клетки из стволов бамбука с открытыми дверцами. Было понятно, что их доставили сюда по недавно проделанной в джунглях просеке. Начальник загонщиков внимательно осмотрел клетки; их появление и сильный запах тигра вызывали у него тревогу. Но охота началась, и ничего не оставалось делать, как продолжать ее. Начальник приказал загонщикам продвигаться дальше, увеличив шум насколько это было возможно.
Охотники напряженно вслушивалась в приближающийся шум, не сводя глаз с опушки джунглей. Сейчас к звукам инструментов добавились пронзительные крики загонщиков, старавшихся вызвать у тигра панику.
— Вот и он! — негромко сказал Райя. Из джунглей на открытое место вышел тигр. Увидев перед собой цепь охотников, он гневно зарычал и попытался вернуться в заросли, но адский шум, выгнавший его из леса, стал совершенно невыносимым. Он прижался к земле и двинулся вперед, готовый к прыжку.
— Какое красивое животное! — воскликнула Гризельда. — Неужели его нужно убить? — Это убийца, — ответил принц. — Он нападал на местных жителей и убивал их, как взрослых, так и детей. Подняв ружье, он следил за тигром, ожидая, когда тот покажется во весь рост. Второе ружье принц передал Гризельде, но та положила его рядом с собой, явно не собираясь стрелять. Два охотника на находившемся слева слоне тоже следили за тигром, держа его на мушке. Они должны стрелять только в случае, если принц промахнется, что было маловероятно, но все же возможно. Гризельда посмотрела направо, на слона, на котором находился Джонатан. Юноша опустил ружье, но был готов в любой момент спустить курок. Внезапно Гризельда почувствовала страх за сына. Зачем только она взяла его с собой? Да, Молли была права… Она схватила ружье и прицелилась в тигра.
Хищник замер, выпрямился, потом присел, готовясь к прыжку. От слона с принцем и Гризельдой его отделяло всего несколько метров.
Послышались крики. Кричали охотники на лошадях, с трудом справлявшиеся со словно взбесившимися животными, беспорядочно метавшимися и встававшими на дыбы. На открытом пространстве появилось еще несколько тигров; их было много, не меньше пяти или шести. Они выглядели непривычно: тощие, грязные, со сбившейся комками шерстью, явно голодные… У двух тигриц, оказавшихся в этой стае, были видны сильно набухшие соски, свидетельствовавшие о том, что они отделены от тигрят в течение нескольких последних дней. Тигрицы сразу же кинулись на охотников, и голодные самцы присоединились к нападающим.
Первый тигр прыгнул; Гризельда выстрелила, получив сильную отдачу прикладом в плечо, и сразу же поняла, что промахнулась. Отвлеченный криками поблизости Райя тоже выстрелил, запоздав на секунду, и попал тигру в живот. Перехваченный пулей в прыжке, тигр извернулся и обрушился на погонщика слона, которого мгновенно растерзал. Гризельда ударила тигра ружьем, словно дубиной; раненый тигр зарычал, распахнув огромную пасть с чудовищными клыками. Райя выпустил прямо в пасть тигра одну за другой несколько пуль. Голова тигра разлетелась на куски; слон тут же схватил его хоботом, сбросил на землю и растоптал. Погонщик слона свалился на землю, оставив за собой кровавый след. Гризельда несколько раз выстрелила в тигров с левой стороны, где на слоне находился Джонатан.
Со всех сторон загремели выстрелы, и Райя понял, что целью для стрелков были не только тигры, но и он с Гризельдой. Кхмеры Анг Энга, воспользовавшиеся беспорядком, вызванным неожиданным нападением целой стаи тигров, открыли с тыла стрельбу по охотникам.
Часть бандитов прятались в высокой траве; им на помощь неслись стрелявшие на ходу всадники. Сопровождавшая охотников конная охрана, старавшаяся успокоить своих напуганных тиграми лошадей, не успевала организовать достойное сопротивление нападавшим сзади бандитам. Многие из эскорта уже были сбиты пулями с коней. Только слоны, возвышавшиеся как крепости над полем сражения, позволяли своим наездниками вести результативную стрельбу как по атакующим разбойникам, так и по тиграм. Четыре тигра уже были застрелены, остальные продолжали убивать охотников и оказавшихся поблизости от схватки загонщиков.
Джонатан, лежавший на спине своего слона, который повернулся к нападавшим, спокойно, словно в тире, стрелял в нападавших, сбивая с коня одного бандита за другим. Граф В., раненый или убитый, упал со слона.
В этот момент хладнокровие изменило Джонатану. Он выпрямился и выкрикнул приказ слону на языке, который усвоил с самых юных лет, проведенных в Индии. Слон, которого раздражали то и дело задевавшие его пули, испустил боевой рев и атаковал нападавших с высоко поднятым хоботом. Джонатан продолжил стрелять, попрежнему так же метко, погонщик слона быстро заряжал ружья. Он яростно выкрикивал на гэльском языке проснувшийся в нем и, по-видимому, скрывавшийся в его памяти боевой клич древних гэльских воинов. За возникшим неизвестно откуда красным дьяволом устремились остальные слоны; уцелевшие охотники вели беглый огонь. Через несколько минут тигры были уничтожены, лошади успокоены, остатки эскорта присоединились к атаке на бандитов. Не ожидавшие такого поворота нападавшие бросились врассыпную, пытаясь скрыться. Но теперь их встретили жители двух соседних деревень, бросившиеся на помощь принцу. Вооруженные серпами, вилами, дубинами и ножами, крестьяне ломали ноги лошадям, выпускали у них кишки, приканчивали оказавшихся на земле всадников, извлекали из зарослей спрятавшихся стрелков и уничтожали их.
Все закончилось очень быстро. Старосты двух деревень привели к принцу захваченного в плен Анг Энга. Предатель упал на колени и коснулся лбом земли. Потом выпрямился, ожидая кары. Долго ждать ему не пришлось — Райя уложил его пулей в лоб.
Потрясенная случившимся Гризельда, с ужасом наблюдавшая избиение людей и животных, попыталась оторванной от шляпки вуалью вытереть руки, выпачканные в крови тигра и погонщика слона. Она отбросила шляпу, ее волосы волной рассыпались по плечам. Ее корсаж тоже был в крови.
Жители деревни торжественным гимном отмечали победу.
Гризельда сидела в небольшой повозке, пред которой трусил запряженный в нее горбатый буйвол, и с ужасом вспоминала кошмар, который довелось пережить. Больше всего ее потрясло неожиданное перерождение Джонатана, вспышка у него бойцовского темперамента. Через плечо возницы она видела сына, во всем белом, сидевшего в передней повозке. Время от времени он оборачивался, чтобы улыбнуться матери. Каким образом этот почти ребенок смог превратиться в отважного бойца с железными нервами, более решительного, чем находившиеся рядом мужчины?
До сих пор Гризельда плохо представляла реальности борьбы, которую вела рядом с Шауном, преимущественно из-за любви к нему. Шаун испытал поражение в этой борьбе; но она пока ни разу не проиграла. За схваткой у Гринхолла она, наряженная в бальное платье, наблюдала с балкона, воспользовавшись светлой ночью Донегола. Это сражение она воспринимала как своего рода фейерверк… Теперь, после сражения с тиграми и бандой кхмеров, Гризельда хорошо понимала, что такое настоящая схватка… Она словно видела со стороны свое лицо, искаженное яростью, льющуюся вокруг кровь, рваные раны от когтей тигра… Она видела Джонатана, стоящего с ружьем на спине слона, Джонатана яростного, неистового…
Это и было настоящим сражением, схваткой… Неважно, за Ирландию, или за что-нибудь другое. Именно ярость схватки превращала человека в тигра. И эта ярость превратила в тигра Джонатана… И она же могла превратить его в бездыханное тело. Теперь она не могла продолжать подталкивать его к участию в войне с англичанами… Но могла ли вместе с Джонатаном перестать участвовать в борьбе, могли ли они отказаться от движения к цели, поставленной перед ней Шауном, живым или мертвым?
Все смешалось у нее в голове, в ее сердце. Она должна была спокойно обдумать случившееся, оставив его позади, обретя покой и способность трезво мыслить, когда окажется на судне в открытом море.
Было и другое основание покинуть сушу как можно скорее. Оно заключалось в волнении, которое вызывали у нее отношения с принцем Райя. Она вспоминала свое общение с Шауном во время их первых встреч. Сейчас возникло такое же ощущение влечения и одновременно — боязнь потерять свободу. В случае с Шауном она в конце концов сдалась, сдалась с радостью. И ей ни о чем не пришлось жалеть. Но она не хотела повторения… Теперь жаждала остаться свободной перед всем миром…
После охоты, оказавшейся такой страшной, такой кровавой, принц Райя сказал ей поздно вечером в монастыре, что надеется еще раз увидеть ее, прежде чем она покинет Сиам. И Гризельда обещала ему это. Ее должны ждать во дворце послезавтра… Но она решила попросить князя Александра поднять якорь уже завтра.
Когда она оказалась в порту, ее удивила большая толпа на набережной. Из воды извлекали утонувшего европейца. Крупный рыжий мужчина, он был, скорее всего, англичанином. Ей даже почудилось, что она где-то уже видела его, — вероятно, во время церемонии королевских похорон… Но сейчас ее беспокоило другое… Как Гризельда ни всматривалась в заполнившие гавань суда, многочисленные барки и джонки, несколько английских и немецких торговых кораблей, она нигде не находила того, что искала взглядом: яхта «Федор» исчезла.
Через пару часов после того, как Гризельда отправилась на охоту, князь Александр получил письмо из русского консульства в Бангкоке. Это письмо уже несколько месяцев гонялось за ним по всему свету, каждый раз оказываясь в том месте, которое он уже покинул. Оно было написано его старшим сыном, и в нем говорилось о его внучатном племяннике, студенте московского университета, к великому огорчению его семьи и всей Святой Руси, связавшегося с анархистами. Недавно он бросил бомбу в карету горячо любимого народом царя Николая II! К счастью, он промахнулся, и царь не пострадал, но при покушении погибли три человека. Офицеры, сопровождавшие царя, застрелили на месте юного безумца. Полиция не стала сообщать прессе сведения о преступнике. Таким образом, фамильная честь рода была сохранена. Но для всех членов семьи случившееся стало предметом сильных переживаний и великого стыда.
Прочитав письмо, князь решил немедленно вернуться в Россию. Его подгоняло чувство долга. Он, как старший в семье, хотел немедленно, не теряя ни минуты, упасть на колени перед царем и попросить у него прощения. Он уже и так опаздывал на полгода, а до его возвращения в Россию пройдет еще несколько недель, прежде чем он сможет оказаться перед царем; тем не менее, все решала энергия, с которой он спешил вернуться. Отдав приказ о подготовке судна к выходу в море, он написал большое письмо Гризельде. В письме говорил, что она была и остается великой любовью в его жизни, и объяснял причину своего срочного возвращения на родину. Извиняясь, он просил ее принять скромный подарок.
В качестве подарка прежде всего упоминался небольшой дворец из розового мрамора, который князь успел купить и обеспечить слугами. Кроме того, он оставил Гризельде чемодан, набитый валютой Сиама и фунтами стерлингов, а также портфель из медвежьей шкуры с аккредитивами, которые можно было предъявить в Лондоне, Париже, Берлине и Нью-Йорке. Здесь же находились необходимые документы на русском языке с его вычурной подписью. Следует еще упомянуть шкатулку с драгоценностями и штабель чемоданов с мехами, различными предметами искусства, бутылками водки, саблями и другим оружием для Джонатана. Все это было доставлено в розовый дворец и находилось под наблюдением Молли. Последним подарком оказался Жан О, оставшийся, чтобы продолжать воспитание своего юного ученика; он получил заработную плату за десять лет вперед.
Князь знал, что его поведение могло показаться недостаточно корректным со всех точек зрения; тем не менее, он написал, что не сможет жить, пока не получит от Гризельды письмо, в котором она простила бы его. Князь оставлял для себя надежду когда-нибудь снова увидеть ее. Он тысячу раз целовал ее руки…
«Федор» покинул Бангкок в тот же день, проложив себе дорогу среди множества расцвеченных во все цвета радуги джонок, благодаря которым гавань выглядела яркой цветочной клумбой. В качестве прощального привета он обдал ее дымом с мелкой угольной пылью.
— У тебя все в порядке? Ты уверена? Полина не ответила. Она только слегка пожала плечами, не повернув головы. Она сидела на плетеном стуле возле окна и смотрела, как на бесконечное поле свеклы, только что выпустившей первые листочки, непрерывно льет дождь. На обочине дороги с полными воды канавами стояла тачка, задравшая свои тощие руки к небу.
Томас целый месяц не посещал жену, и сейчас с ужасом увидел, как она изменилась за сравнительно короткий срок. Огромный живот, раздувший серое платье, которое перешила ей Элен из какого-то старья, расплывшееся лицо, свисающие на плечи наполовину распущенные прядки волос… Казалось, что она уже много дней не причесывалась. Жилье с полным пансионатом нашла для нее Элен с помощью агентства, специализировавшегося на предоставлении кормилиц; кроме того, оно имело в своем распоряжении адреса, куда можно было отправить «для отдыха» нечаянно забеременевших молодых девушек или жен с подозрительно ранней беременностью. Обычно женщины возвращались в город через несколько месяцев, оставив ребенка на воспитание у местной няньки. Гораздо реже они привозили с собой новорожденного неопределенного возраста. Так или иначе, но честь семьи сохранялась.
Именно то, что рождение ребенка ожидалось в апреле, тогда как свадьбу сыграли в октябре, было существенным для Элен. Конечно, никто не мог сопоставить даты, если не считать Леона и сторожей при животных… Но этого было достаточно для возникновения чувства стыда…
Элен сама отвезла Полину в деревню и помогла ей устроиться в комнате на втором этаже большого фермерского дома, прямо над кухней. Стены комнаты были оклеены коричневыми обоями с желтыми цветами, расположенными по прямым линиям как по горизонтали, так и по вертикали. В комнате ничего не было лишнего: деревянная кровать, шкаф, ночной столик, два стула и ведро с водой для гигиенических процедур. Все чистое и ухоженное. Уборкой занималась жена фермера, женщина неопределенного возраста. Кроме трех детей у нее был огромный живот, почти такой же большой, как и у Полины, но он не мешал ей ежедневно мыть пол в комнате квартирантки. Улыбчивая, розовощекая, с волосами, убранными в высокий шиньон, она всегда оставалась жизнерадостной и говорила очень громко, привыкнув иметь дело с детьми и животными. Полина плохо понимала речь жительницы северной части страны и поэтому не всегда отвечала на ее вопросы. Впрочем, хозяйку это не смущало. Она принесла в комнату квартирантки всю библиотеку, имевшуюся на ферме: «Миньону»1и несколько томиков «Пардальянов».
Деревенская акушерка часто появлялась, чтобы осмотреть Полину. Она заметила, что беременная слишком располнела, и посоветовала ей чаще гулять. Она была такой же жизнерадостной и говорила так же громко, как хозяйка. На подбородке у нее размещалось несколько больших бородавок с пучками жестких волос. Крестьяне говорили, что дети, к счастью, рождаются с закрытыми глазами, иначе, увидев лицо акушерки, они тут же кинулись бы назад в то место, откуда только что появились…
Однажды солнечным днем Полина решила выйти на улицу для прогулки. Но не осмелилась пройти через двор, на котором в грязи валялись свиньи. Она вернулась в свою каморку и больше не пыталась гулять. Полина проделывала несколько шагов от постели до окна и обратно, смотрела на одни и те же поля, потом прочитывала несколько страниц из первой попавшейся на глаза книги и тут же забывала прочитанное. На следующий день она начинала читать с той же самой страницы, что и накануне. Поэтому одну книгу могла читать вечно, и у нее не было гарантии, что когда-нибудь доберется до конца. Она существовала вне времени, вне обычной жизни. Немного оживлялась она в обед, когда на ее столе оказывались суп, сосиски, отварной картофель или бобы. У нее всегда был прекрасный аппетит, ей все нравилось, и она обычно с нетерпением ожидала обеда или ужина; других примечательных моментов в ее жизни не было.
После низвержения из шикарного отеля на улице Буа в три комнатушки для горничных в Пасси второй этап унизительного падения добил ее окончательно. Полина пыталась сопротивляться отчаянию с помощью совершенно животной пассивности. Она уже не была живым организмом, в котором зарождалась новая жизнь, а превратилась в нечто вроде автоматически действующей фабрики, о которой можно не заботиться. Она старалась избавиться от слишком болезненных воспоминаний о своей прошлой жизни. В ее сознании возникло все увеличивающееся пламя раздражения, готового перерасти в ненависть. Она не ставила в вину Томасу свою беременность, но не могла простить ему эту ссылку на край света, в одиночество среди полей свеклы и луж со свиньями. С ней обошлись не лучше, чем с каторжниками Кайенне. Полина догадывалась, что Элен наказывала невестку за то, что она обеспечила ее сыну дитя не в положенное время.
Она ждала Томаса каждое воскресенье, но он появился только через месяц. То есть, слишком поздно. Теперь все закончилось… За прошедший час она не сказала ему ни слова. Он пытался оправдываться, пытался объяснить, почему не приехал раньше. Объяснение оказалось не слишком правдоподобным. В субботу после обеда в расписании не оказалось поезда; он едва успевал туда и обратно с воскресным поездом. Глупо было столкнуться с такими хлопотами из-за подобной ерунды.
— Но с тобой все в порядке? Ты здорова? Ты уверена, что все хорошо?
Полина ничего не отвечала. Она смотрела на тачку.
В комнату вошла хозяйка с двумя тарелками, заполненными картошкой с салом. Она прижимала их к своему огромному животу. За ней появилась кошка. Белая кошка тоже была беременной, ее живот едва не волочился по полу. Томас с ужасом увидел перед собой три существа с огромными животами. Он схватил шляпу и молча удалился. Ему нужно было успеть на вокзал к своему поезду.
Полина наблюдала, как Томас уезжал на велосипеде в дождь и туман. Постепенно он становился все меньше и меньше, пока не растворился в тумане среди свекольных полей.
В это воскресенье сэр Генри решился на визит к Томасу, чтобы познакомиться с его живописью. Он постарался, чтобы его интерес не выглядел главной целью. Застал одну Элен. Обрадовавшись его визиту, она, разумеется, предложила чаю. Он отблагодарил ее комплиментом: обычно у французов такой плохой чай…
— Ваши дети отсутствуют?
— Да, Томас уехал к жене, она сейчас отдыхает в деревне… Видите ли… Возможно, что… В общем, не исключено, что я этим летом стану бабушкой… — Ах, вот как! Замечательно!.. — Как поживает ваша матушка Августа? — Все такая же активная!.. Она продолжает охотиться на лис!.. Кстати, разве Томас… — А остров? Вам известно, кто там живет сейчас? — Не очень… Думаю, никто… Решетка на дамбе остается запертой… Не могу сказать вам, кому он сейчас принадлежит… Кстати, Томас продолжает рисовать? Она удивилась; неужели сэра Генри, человека, занимавшего высокое положение в обществе, могли интересовать подобные пустяки?..
— Как-то он сказал мне, что иногда занимается живописью… Мне хотелось бы взглянуть, что у него получается… Может быть, вы покажете мне парочку его полотен? Что-нибудь из самых последних… Разумеется, я не хотел бы показаться нескромным… Элен с ужасом подумала, что он увидит портреты обнаженной Полины, которыми увешаны стены в голубятне, и сказала…
— Он перестал рисовать. — Совсем перестал? — Да, совсем… Уже давно… Он стал серьезным человеком… Сейчас заботится о своем будущем… В особенности это важно теперь, когда он собирается стать отцом… Мой дорогой Генри, у вас ведь есть связи, не могли бы вы обеспечить ему место в лондонском отделении банка? Вы ведь знаете, какой он умный юноша… Он станет ценным сотрудником… Только в Лондоне он может сделать настоящую карьеру… Еще чаю? — Спасибо, с удовольствием… — Таким образом он стал бы ближе к нашим родным местам… Мы обязательно вернемся туда, рано или поздно… Когда я вспоминаю о Сент-Альбане, мне иногда кажется, что остров разбивается на куски, словно под воздействием какого-то катаклизма, а потом отдельные куски снова объединяются, чтобы восстановить остров… — Чудесный образ… Действительно… — Мы вернемся туда, Генри, можете не сомневаться… — Я и не сомневаюсь, Элен… А у вас нет новостей… Никаких вестей от Гризельды? — Никто не знает, где она сейчас… — Очень странно, очень… И очень жаль… Я подумаю, что можно сделать для Томаса… Вы знаете, эти банкиры не любят принимать во внимание дружеские отношения… Настоящие финансовые акулы!.. Ха-ха-ха! Он посмеялся, потом встал и откланялся. Элен подумала, что отец был прав, когда говорил, что Генри был чудесным ребенком, но с довольно посредственным интеллектом. И он считал, что она, то есть мать Томаса, была весьма скромной женщиной… Может ли сын такой незаметной женщины быть художником?
Когда он ушел, Элен с ужасом подумала, что Генри может попросить Томаса показать ему картины, и Томас вполне способен продемонстрировать ему свою жену обнаженной… Художники не видят обнаженную женщину голой… Для них это всего лишь живопись…
Элен нашла в комнате Томаса все картины, которых насчиталось семнадцать, разрезала их ножницами на куски и сожгла в камине. Они хорошо горели цветным пламенем, образуя пузыри краски на холсте. Но после них оставался неприятный запах, а также жесткая черная масса, и женщине пришлось раздробить ее, чтобы окончательно избавиться от картин. Ей понравилась эта процедура, позволившая очистить комнату сына. Последний месяц она снова жила с одним сыном, к ней частично вернулось почти забытое ощущение счастья. Сжигая образ Полины, она представляла, что прогоняет ее из своей жизни.
Томас вернулся очень поздно, мрачный и неразговорчивый. Она приготовила ему омлет из нескольких яиц и лапшу. Сын был очень голодный. За столом ничего ей не рассказывал.
Она смотрела на Томаса, стоя возле стола. Потом спросила:
— Как там Полина? — Она стала громадиной… Невозможно представить, что женщина может стать такой толстой… Неожиданно он взорвался:
— Ты отправила ее в жуткое место!.. Мне показалось, что не выдержу там ни одного часа!.. Почему ты не оставила ее прямо в куче навоза? Она сухо ответила:
— Разумеется, есть более уютные места… Но за них нужно много платить!.. И раз уж она оказалась в такой сложной ситуации, нужно уметь смиряться с некоторыми неудобствами… Теперь, когда он удовлетворил голод, проснулось его обоняние. Он принюхался, нахмурившись.
— Какой здесь странный запах… Что здесь случилось? Надеюсь, не было пожара? Элен спокойно рассказала, как привела в порядок его комнату, не упоминая про визит сэра Генри. Томас вскочил, его трясло. Сначала с удивлением, потом со страхом она наблюдала, как исказилось его лицо и как его охватила ярость. Он заорал:
— Ты пошла на такое! Чудовищный поступок! Ты не понимаешь? Никогда, никогда, НИКОГДА я не смогу восстановить свои картины! Я никогда не смогу повторить их! Никогда! Сумасшедшая! Чудовище! Он схватил стул и с грохотом обрушил его на стол. Стул разлетелся на части. Его лицо было искажено гневом, в глазах светилось безумие, взъерошенные волосы торчали во все стороны. Элен показалось, что сейчас он убьет ее. Похоже, он сам осознал, что способен на самое страшное. Он немного успокоился и отбросил ножку стула, которую сжимал в руке. Его руки все еще тряслись. Томас провел руками по волосам, потом прижал их к телу, пытаясь успокоить. Теперь он полностью взял себя в руки и стал холодным, как глыба льда. Он сходил на кухню взял с камина эмалевую коробку с надписью «Рис», в которой, как он знал, мать держала деньги. Вернувшись в столовую, он высыпал содержимое коробки на стол перед бледной, оцепеневшей Элен. Теперь дрожь охватила ее. Она ошеломленно следила за сыном, не понимая причин его бешенства, не понимая, что и зачем он делал.
Перед ней на столе лежала кучка луидоров и несколько банкнот. Он взял половину монет и несколько бумажек и сказал:
— Я ухожу. Мы больше никогда не увидимся. И он ушел. Элен слышала, как гремит металлическая лестница под его ногами. Потом хлопнула дверь, выходящая на подвесной мостик, и все стихло.
Ночью Элен ни на минуту не смогла закрыть глаза. Она отчаянно вслушивалась в тишину: Томас должен был вернуться… Другие варианты невероятны, невозможны… Конечно, он вернется… Прогрохотал фиакр по улице Рейнуар… Он должен был остановиться!.. Нет, он проехал, не останавливаясь… Заскрипел, раскачиваясь, мостик: это он!.. Нет, это был ветер…
Прошла страшная ночь. С дневным светом к ней неожиданно вернулась надежда: конечно, он подошел к дому через парк и теперь давно спал внизу, у Леона. Он не решился подняться к ней, чтобы попросить прощения.
Элен вышла на лестницу и прислушалась. Было слышно, как рано вставший Леон вошел в салон, но ни с кем не заговорил. Она поняла: он не хочет будить Томаса, еще слишком рано, пусть поспит…
Она провела ночь, не раздеваясь, и поэтому могла немедленно спуститься вниз. Услышала голос Леона, низкий, теплый, доброжелательный. Ее сердце подпрыгнуло от радости, и она быстро преодолела последние ступеньки… Оказавшись в салоне, она помертвела: Леон разговаривал с животными…
Без десяти девять она уже ждала на противоположной стороне улицы у банка. До девяти часов в банк один за другим вошли все служащие. В половине десятого Томас так и не появился. Без четверти десять она ушла. В десять часов у нее должен начаться урок. Что бы ни случилось, ей нужно соблюдать обязанности.
Элен вернулась к банку за полчаса до конца рабочего дня. Она видела, как ушли все служащие; последним ушел директор. Потом внутри здания погасли все огни, на улицу вышел сторож и запер двери на все замки.
Может быть, пока она ждала здесь, он уже вернулся домой?
Элен помчалась на велосипеде, едва не разорвав себе сердце, потом, словно безумная, бросилась бежать по мостику. Квартира оказалась пустой и холодной. Все еще чувствовался запах сожженных картин.
Она села в столовой, не зажигая лампы. Через окно в комнату вливался серый, постепенно слабевший свет, и предметы в комнате виделись все менее отчетливо. На полу валялись обломки стула. Опрокинутая коробка с надписью «Рис» все еще лежала на столе, и перед ее открытой пастью по-прежнему были разбросаны деньги.
Съежившаяся на стуле небольшая темная тень оставалась неподвижной в сгущавшейся темноте. Дойдя до дна своего несчастья, Элен пыталась понять, что же она сделала, чтобы вызвать такую ярость сына. Наверное, все началось в тот вечер, когда они с мужем покинули Сент-Альбан, в кошмарную брачную ночь… Она вздрогнула. Но, по крайней мере, благодаря этой ночи на свет появился Томас… Вчера Томас ушел, обругав ее, и теперь в ее жизни больше ничего не могло произойти, ничего… Серый свет сменился темнотой. Все вокруг стало черным. Элен не шевелилась. Она спала сидя, раздавленная усталостью и горем, черный силуэт в черноте ночи.
Почему он так разозлился? Почему ушел? Элен не могла понять, какое отчаяние вызывает у творца уничтожение его творений, каждое из которых уникально и не может быть повторено. Конечно, он может расстаться со своими произведениями, но при этом знает, что они будут жить и без него. Он даже может сам уничтожить свои работы, если, двигаясь дальше по творческому пути, найдет их неудачными, несовершенными. Но знание того, что его картины с еще не просохшей краской были разорваны и сожжены и что он никогда не сможет повторить их, так как с каждым днем становится иным, более зрелым, более опытным, причинило Томасу боль, сравнимую только со страданием матери, на глазах у которой убивают ее ребенка. И нужно еще учитывать, что художник является одновременно отцом и матерью картины — отцом по сознанию, позволившему задумать произведение, а матерью благодаря рукам, с помощью которых осуществилось рождение задуманного.
Элен могла представить только одну причину, заставившую Томаса с такой яростью реагировать на гибель своих картин; она была уверена, что этой причиной было то, что на них изображалась Полина. Она оскорбила Полину, и этого он не мог ей простить. Таким образом, эта мерзкая особа продолжала причинять ей вред, даже находясь вдали. В конце концов, она добилась того, что Элен потеряла сына.
Но теперь она знала, где он находится, — возле нее! Он кинулся к ней, и теперь, возможно, увезет ее куда-нибудь в другое место… Нет, это невозможно в ее состоянии… Она может родить ребенка в любой момент… Сейчас они находятся вдвоем на ферме; ради нее, ради этой бесстыжей девки он бросил работу, погубил свое будущее, оскорбил мать… И как они собираются жить дальше, не имея средств к существованию? Он сошел с ума… И в этом виновата Полина…
Элен потребовался целый день, чтобы отказаться от уроков на ближайшую неделю. Она приготовила две сумки — одну с вещами Томаса, так как он не взял с собой ничего — ни рубашки, ни даже носового платка. Во второй тоже находились вещи Томаса, которые он носил, когда был младенцем. Господи, ей казалось, что это было вчера… Она забрала всю одежду малыша, когда уходила от мужа. Как оказалось, она поступила весьма предусмотрительно… Теперь эти вещи окажутся весьма кстати…
В ожидании рождения своего ребенка она приготовила множество восхитительных мелочей… Пеленки из шерсти мериноса и из нежнейшего египетского хлопка, кукольные рубашки из батиста, такого тонкого, что он казался совершенно прозрачным, слюнявчики с вышитыми на них листочками ирландского трилистника, небольшие белые чепчики с кружевной оторочкой, подгузники, распашонки и даже шпильки для волос кормилицы…
Она найдет своего сына и своего внука и вернется с ними домой. Полина поедет с ними, если захочет… Но бывает, что женщины умирают во время родов, особенно в деревенской глуши…
Ей стало стыдно при этой мысли, но Элен не могла избавиться от нее. Конечно, она не желала ей этого, нет, ни в коем случае… Но подобное вполне могло случиться, ведь так случалось очень и очень часто …
Все пространство было затянуто тонкой завесой тумана, легкого и белого, словно платье новобрачной. Весеннее солнце пробивалось сквозь туман, освещая все, до чего дотягивались его лучи, даже черное платье и черную шляпу Элен, выглядевшие более светлыми, чем в действительности; даже темный велосипед казался в его лучах не столько черным, сколько тенью белого. Поднятые оглобли повозки влажно блестели, и металлические детали на их концах сверкали над тонким слоем тумана, становившимся все более тонким и прозрачным благодаря солнцу.
Когда Элен вошла во двор, она услышала крики. Эти крики всегда узнает любая женщина. И это кричала Полина, а не фермерша, Элен не могла ошибиться. Она появилась в нужный момент. Томас будет доволен. У нее потеплело на сердце. Так захотел Всевышний.
В камине на первом этаже пылал огонь. Фермерша развернула на длинном столе скатерть. На полу возле стола стоял большой таз с горячей водой. На скатерти она разложила множество идеально чистых и хорошо проглаженных полотенец, достаточно мягких для нежной кожи только что появившегося на свет ребенка.
Фермерша радостно встретила Элен. Гостья появилась так вовремя! Хозяйка недавно отправила мужа и детей в деревню к своей сестре. Акушерка уже пришла и находилась наверху возле Полины. Ребенок должен был родиться в самое ближайшее время… С Полиной все шло нормально, но с первым ребенком женщина всегда тревожится сильнее… «У меня этот будет четвертым», — с гордостью заявила фермерша.
Послышался крик, более пронзительный, чем предыдущие, потом все стихло.
— Мне нужно подняться наверх, — сказала фермерша. Не успела она шагнуть к лестнице, как послышался детский плач. — Вот и все! Все в порядке! Поздравляю, вы стали бабушкой! Присядьте здесь… Взволнованная Элен села возле подготовленного для ребенка стола. Но где же тогда…
— А где отец? — спросила она у хозяйки, поднимавшейся по лестнице со скрипевшими под ее тяжестью ступеньками. — Отец? — с недоумением обернулась та. — Да, где мой сын, отец ребенка? — Муж дамы? — Да, я спрашиваю именно о нем! — Его здесь нет… Он приезжал сюда в воскресенье и очень быстро уехал. Он даже не стал обедать с нами…
Элен оцепенела. Томаса не было возле Полины… Но тогда… Где же он?
У нее не было времени терзаться вопросами. Сверху спустилась фермерша, прижимая к своему огромному животу и теплой груди маленький белый сверток, из которого раздавалось попискивание. Элен вскочила.
— Это девочка! — воскликнула фермерша. — Какое замечательное дитя! Она положила ребенка на стол и развернула сверток, в котором лежало розовое дитя, болтавшее короткими ножками и пытавшееся тереть сморщенное личико сжатыми кулачками.
Элен почувствовала, что у нее подгибаются ноги, и была вынуждена сесть. Господи, это же была копия Джона! То есть Томаса! Именно таким он появился на свет… То же личико, тот же розовый цвет… И даже возле пупка точно такая же родинка… Только у Джона она была справа, а у девочки слева…
Фермерша опустила ребенка в тазик и принялась обмывать его, осторожно, как это делают матери, держа одну руку под головкой ребенка.
— Акушерка сейчас приводит в порядок роженицу… У нее небольшое кровотечение, но это мелочи, ничего серьезного… Так было и с моим первым ребенком… Кстати, как вы собираетесь назвать эту прелесть? Элен об этом не подумала… Она была уверена, что будет мальчик… Тогда она назвала бы его Джонатаном, в соответствии с семейной традицией. За Джоном всегда следует Джонатан, за Джонатаном Джон… А тут, оказывается, девочка…
Она сидела возле окна, за которым солнце продолжало рвать на клочья туман. Небо было молочного цвета.
— Думаю, ее можно назвать Бланш, — промолвила она. — Если отец не станет возражать… Со двора заявилась белая кошка, проникнув через кошачий лаз. Она держала в зубах только что родившегося котенка, голого, словно червяк. Крики в доме напугали ее, и она разродилась на соломе в хлеву. Теперь успокоилась и вернулась в дом. Уложив котенка в специально приготовленный для нее ящик с тряпками, она вышла за следующим.
Элен открыла сумку с детскими вещами и принялась помогать фермерше одевать ребенка. Закончив, она взяла на руки маленькое нежное существо и принялась медленно, осторожно баюкать его в колыбельке из своих рук, прижав дитя к груди, закрытой черным платьем.
Горизонт на картине, казалось, достигал пределов пространства; выше всего устремлялось бурное небо, серое с зеленым. На море весь свет сбежался в тонкую рваную линию, на которой едва виднелся миниатюрный белый парус. На первом плане протянулся рыжеватый пляж со стоящими на песке отдыхающими, пока только намеченными, и с лежавшей на животе, засунув руки по локоть в кучу красного песка, девочкой в лиловом платье, обшитой белыми крылышками кружев шапочке, черных чулках и туфлях с острыми носами.
Сэр Генри посмотрел на настоящее небо, на котором собиралась разразиться гроза с ливнем, громом и молнией, и на совершенно пустой пляж. Художник стоял к нему спиной. Он трудился над первым планом своей картины, разбрасывая по полотну красные, желтые, белые и бледно-розовые пятна. Контраст между трагичностью моря и неба и сияющим весельем первого плана заставил сэра Генри поморщиться. У художника, несомненно, имелся талант, но ему явно недоставало уравновешенности. Ему стоило еще многому научиться. Рисовать и рисовать без отдыха… Он сидел на ящике; мольберт воткнул перед собой в песок. Городской костюм на нем выглядел измятым и грязным, на голову он нахлобучил большую крестьянскую шляпу из потемневшей соломы, грязную и потрепанную.
Сэр Генри осторожно шагнул вбок, чтобы разглядеть лицо художника, и узнал в нем Томаса, несмотря на сглаживавшую его черты бородку. Он попятился и тихонько удалился; не хотел общаться с Томасом, не обдумав как следует разговор с ним. Он знал от господина Виндона, что Томас ушел из банка, никого не предупредив, и что его мать не смогла или не захотела сказать, где его можно найти. В том, что он оказался в Трувиле, не было, по сути, ничего удивительного. Он уже был здесь раньше и почувствовал вкус света, что было настоящей приманкой для художника. А Томас был художником, несмотря на то, что говорила о нем Элен, эта милая приятная старушка… Впрочем, не такая уж и старушка… Сколько ей могло быть лет? Сэр Генри не представлял этого.
Где он жил? И на что? Несмотря на бородку, было заметно, что он сильно похудел. И необходимые ему краски стоили достаточно дорого… Скоро начинался дачный сезон, и сэр Генри хотел привести в порядок свой дом до того, как в нем начнут появляться друзья. Он вполне мог встретить Томаса случайно… И предложить ему поселиться в одной из комнат… Но ему ни в коем случае не стоило вмешиваться в проблемы Томаса!.. Ему достаточно было иметь крышу над головой и еду… Он мог даже заплатить за картину, нарисованную в прошлом году… Конечно, скромную сумму… Художникам нельзя давать слишком много денег, иначе они решат, что достигли совершенства, и превратятся в свои бесплодные копии… Кроме того, не исключено, что эта картина ничего не стоила… Но ему нужно дать денег хотя бы потому, что он, как-никак, был родственником… Он рисует что-то интересное, но его картины смущают… Но все равно это любопытно, очень любопытно…
Через пару недель Томас обосновался на вилле. Он отказался от предложенной ему комнаты и предпочел заброшенную, никем не занятую кладовку, над которой находилась мансарда, где давно перестал спать кучер. Небольшое окно над его постелью и широкая дверь не препятствовали входить к нему небу и морю.
Он потребовал, чтобы кузен никому не говорил о нем, в особенности матери и господину Виндону. Генри пообещал молчать.
Все лето Томас рисовал, рисовал без перерыва. Иногда он рисовал, стоя лицом к горизонту, иногда поворачиваясь к нему спиной. Всегда в своей старой шляпе. Где он ее раздобыл? В дождливые дни, в бурю, в сильный ветер он устраивался в комнате перед открытой дверью и набрасывал одну картину за другой. Почти на каждом полотне можно было видеть жизнерадостную девочку в розовом, иногда в желтом или красном платье, всегда в черных чулках, лодочках с острыми носками и в кружевной шапочке, похожей на фантастический цветок.
Сэр Генри обеспечивал Томаса полотнами и красками, навещая время от времени, но старался не касаться в разговоре его семьи и живописи. Он всматривался в его картины, всегда чувствуя растерянность, разрываясь между безумным восхищением и состоянием шока, хотя и не представлял почему.
Томас ни с кем не разговаривал, кроме своего кузена, с которым обычно обменивался несколькими короткими фразами. Он никогда не спрашивал Генри, что тот думает о его картинах. Занимался живописью, потому что ему это было интересно. Его можно было сравнить с потоком, который не интересуется, что думает о нем рыбак, удящий в нем форель.
Разговаривал Томас также с кухаркой. Он мог появиться на кухне в любое время и съесть все, что там оказывалось съедобного. Кухарка находила его красавчиком и откладывала для него огромные ломти жаркого и большие куски торта. Эта большая нормандка пятидесяти лет ждала его весь день. Когда он появлялся, ей казалось, что к ней пришел большой дуб из сказочного леса. Он улыбался ей, и его бородатое лицо светилось, словно в лучах солнца. Он глубоко вздыхал, довольный и расслабленный; кухарка наливала ему стакан вина, а потом он принимался за еду с аппетитом — такой аппетит мог быть у дерева, если бы деревья умели есть. Уходя, он забирал с собой бутылку.
В день, когда дул сильный западный ветер, девочка на его картине была в белом платье, без чулок и босиком. Она стояла на груде песка, держа в руке кружевную шапочку, и приветственно махала несущимся над ней облакам. Коротко подстриженные волосы, взъерошенные ветром, цветом напоминали золото, а над ее лбом торчал небольшой винтообразно закрученный рог, цветом не отличавшийся от кожи. Буря, море и песок были голубого цвета.
Сезон отпусков заканчивался, и даже самые упорные отдыхающие разъехались. Сэр Генри, остававшийся целую неделю в Париже, вернулся, чтобы закрыть виллу. Он не нашел Томаса ни в его ателье-кладовке, ни в небольшой комнате этажом выше. Пустой мольберт стоял, прислоненный к двери. В колючих зарослях, в которых не осталось ни одной розы, сэр Генри нашел картину в голубых тонах с девочкой-единорогом. В нижней части картины Томас написал крупными белыми буквами свой девиз, бывший также девизом его кузена: Я ВЕРНУСЬ. Потом он зачеркнул слово и попытался замазать его черной краской. Было похоже, что он пинал картину ногами, перед тем как выбросить ее.
Сам Томас лежал в огороде между последними побегами салата. Рядом с ним валялась пустая бутылка. Множество пустых бутылок сэр Генри нашел в кладовке.
Сэр Генри спрятался на вилле от дождя, надвигавшего с моря, словно серый занавес. Он надеялся, что дождь приведет Томаса в чувство. На следующий день он смог повидаться с ним. Томас рисовал лифт, уносивший в потолок половинку голой нимфы. Основание лифта обнимал медведь. Маленькая девочка спала на соломе в корзине вместе со змеями.
Действительно, он не знал, что и думать о картинах кузена. Были они безумием или гениальными творениями? В отличие от предыдущих сезонов, в этом году он не приглашал Томаса в Трувиль. Это вызвало недоумение у торговца картинами… Тем не менее, он должен был показать ему работы Томаса… Так трудно составить самостоятельное мнение о них, дать им оценку…
— Томас, — сказал Генри, — я не хочу показаться нескромным, но что вы собираетесь делать теперь?.. Я имею в виду… Мне нужно запереть виллу… Конечно, если вам нужно работать здесь, можете остаться, я отдам вам ключи… Но Трувиль осенью, как вы знаете… Похоже, что сюда добираются классические английские дожди… Томас продолжал работать, не отвечая ему.
— Если хотите вернуться в Париж, чтобы работать там… Конечно, я понимаю, что банк вас не привлекает, я давно догадывался об этом… Но я подумал о своем давнишнем приятеле, господине Монтеле, он директор иллюстрированного выпуска «Матэн». Знаете, это отвратительные небольшие брошюрки, выходящие еженедельно, в них публикуются рассказы о происшествиях. Каждый выпуск имеет цветную иллюстрацию на обложке. На этих картинках можно увидеть женщину, зарезанную мужем, полицейских, стреляющих в бандитов, бешеного пса, уносящего в зубах младенца… В общем, множество других очаровательных вещей… У моего приятеля работает целая команда художников, но он постоянно ищет им замену, чтобы разнообразить стиль своих обложек… Уверен, если я скажу ему про вас… Может, это вас заинтересует? Мне кажется, такая деятельность вполне соответствует вашему драматическому темпераменту… Охота за новостями, деятельность журналиста, это ведь очень интересно, не так ли? И у вас будет оставаться время на картины… — «Матэн»? — переспросил Томас, повернувшись к Генри. — Да, иллюстрированное издание газеты! И потом, вы уж меня простите, что позволяю себе… Но мы, в конце концов, родственники… Если я верно понял вашу матушку… Несколько месяцев назад она сказала мне, что этим летом вы должны стать отцом… А так как лето уже прошло… Вы не хотите узнать? И, наверное, вы хотите увидеть… Томас швырнул на пол кисть и заорал:
— Да! Хочу! Но я не могу! Вот и все! Пусть они сами выпутываются из того, во что встряли! И что я представляю для моей матери или для моей жены? Какое значение для женщин имеет мужчина, то, что он делает, что он хочет делать, что у него в голове? Никакого! Никакого! Никакого! Так что пусть они разбираются во всем без меня! Томас был на голову выше своего кузена. Он вытер о свою куртку руки, выпачканные в краске, и отправился в кладовку. Генри пошел за ним.
— Я понимаю вас… Отношения с женами и матерями… Все это крайне деликатно, крайне… У меня тоже есть мать… Это что-то… Но я обожаю ее… Разумеется, потому, что постоянно нахожусь вдали от нее… Вам нужно как-нибудь заглянуть в Гринхолл, познакомиться с ней… Да, вот вам ключ от этой кладовки… Если соберетесь уехать… Неважно, куда и когда… Вы можете оставить свои картины здесь, они никуда не денутся, здесь всегда сухо, несмотря на все дожди… Вернетесь, когда захотите… Кстати, вы не согласитесь продать мне девочку в фиолетовом?.. И эту, в желтом… Нет, лучше эту, в розовом… Господи, мне хочется приобрести все эти картины!.. Конечно, если вы сделаете мне скидку… Ха-ха-ха!
Томас встретился с Леоном в парке, недалеко от дома. Обогнав случайного прохожего, он оглянулся и узнал его.
Он рявкнул:
— Бородач! Они обнялись и долго хлопали друг друга по спине, их бороды смешались. Загудела земля, с деревьев посыпались листья. К ним мчался Цезарь, ревевший от радости. После наводнения Леон позволял ему свободно бродить по парку. Цезарь осторожно снял у Томаса с головы шляпу-канотье и сжевал ее. Она захрустела, словно гренка. Его третий бивень был короче, чем два других. Он торчал в небо справа от правого из них.
— Разбойник! — воскликнул Томас. — Что, Леон тебя не кормит? И он стукнул кулаком слона по хоботу. В восторге от этой ласки, Цезарь наклонил голову, чтобы ему почесали за ухом.
— Хватит, хватит, — остановил его Леон. — Иди к себе в стойло! Цезарь ушел, помахивая хвостом, чтобы показать, что он сам захотел уйти. Леон, сияющий от счастья, смотрел на юношу, ставшего мужчиной, которого уже не надеялся увидеть.
— Ну, бродяга! — сказал он. — Так вот исчезнуть!.. Ладно, неважно, ты же вернулся… Но ты здорово похож на меня! Особенно с этой бородой! Я не удивляюсь, всегда думал, что я твой отец!.. — Конечно, ты мой отец! У меня нет другого отца, кроме тебя! — Тогда буду твоим дедом!.. Ну, в этом случае я имею право поцеловать тебя, мое сокровище, мое чудо!.. Да, твоя мать не позволяет мне показываться ей на глаза, поднимись скорее наверх, она такая несчастная… — Ты не знаешь, что она мне сделала… — Я не хочу ничего знать… Она твоя мать… — Представь, она разрезала на куски Тридцать первого и сожгла его в камине!.. Он оставил озадаченного Леона и вошел в дом. Получив деньги за картины, проданные Генри, Томас купил крестьянский костюм из коричневого бархата, шляпу, которую съел Цезарь, рубашку в белые и красные квадраты, а вместо галстука, необходимого, чтобы предстать перед матерью, он нацепил черный шнурок.
Элен увидела сына из окна. Наступил день, в который она уже не верила, наступил момент… Наконец-то!
Она заметалась по трем комнатам, хватая то один, то другой предмет, тут же бросая их, садилась, вскакивала, открывала дверь на лестницу, закрывала ее, не представляла, как вести себя… Ждать его на лестнице? В столовой? Встретить его одной? Или с Бланш?
Она бросилась к окну: сына не было возле Леона, значит, он уже вошел в дом, поднимался по лестнице. Перепуганная, она ухватилась за решение, принятое давно, когда тысячу раз представляла его возвращение… Ледяное спокойствие… Ничего не говорить… Подождать, пока Томас не извинится…
Он приближался… Поднялся на площадку… Его ботинки создают такой шум… Но вот его топот прекратился…
Элен резко распахнула дверь. Они застыли, глядя друг на друга. Томас плохо видел мать из-за падавшего из-за ее спины света. Элен хорошо видела его, его новое лицо, светившееся благодаря короткой юношеской бородке. Она почувствовала жар в груди, он хорошо выглядел, его глаза блестели… Он был готов засмеяться… Он был рад своему возвращению!..
Элен сказала:
— Ты странно одет!.. У тебя все в порядке? — Все хорошо… Как ты? — У меня все в порядке… Она шагнула в сторону, чтобы Томас смог войти. Он радостно улыбнулся, увидев семейные портреты на стенах. Его взгляд обежал комнату и вернулся к матери.
— А где Полина?.. И где мой сын? — Леон не сказал тебе?.. По его лицу прокатилась волна тревоги. Он заволновался. — В чем дело? Она мягко сказала: — У тебя дочь… — Дочь? Томас был потрясен. Такую возможность он не предвидел. — Это твой портрет! Она выглядит, как ты в этом возрасте!.. Это ты, ТЫ! Идем! Он прошел за матерью. Элен осторожно открыла дверь в свою комнату. В сумрачной из-за задвинутых штор комнате с темными обоями возле окна светился небольшой пятачок: детская кроватка с выкрашенными белой краской металлическими прутьями и завитушками. На белой постели маленькое белое с розовым существо с короткими светлыми волосиками, сразу же начавшее что-то лепетать и шевелить ручками, едва услышало голос бабушки.
— Бланш, моя Белоснежка, моя птичка, мой золотой цыпленочек… Бланш отвечала бабушке на своем птичьем языке, пуская пузыри и улыбаясь наклонившейся над ней Элен. Длинное одеяльце закрывало ее с ногами и было закреплено большой английской булавкой. Надежная защита от сквозняков. Элен взяла девочку на руки и протянула ее Томасу с гордостью, словно это она обеспечила появление ребенка на свет.
— Держи свою дочь! Растерянный Томас осторожно взял ребенка своими большими ладонями. Ребенок показался ему невероятно хрупким. С ним нужно было обращаться крайне осторожно, не уронить его, следить, с какой стороны у него голова, чтобы невзначай не перевернуть… Где же инструкция по обращению с ребенком? Какой он теплый!.. Пахнет лавандой и… Да, Господи, немного… Пахнет этим… Она, кажется… Да, она мокрая!
Держать ее на руках было неудобно и немного противно. Похоже, что ее место было отнюдь не на руках у мужчины… Такое нежное существо… Достаточно легкого движения… Надавить… Повернуть… Нежное создание, такое беззащитное, такое доверчивое… Но это же его дочь!
Ошеломленный бурей эмоций, он наклонился к ребенку, чтобы поцеловать его. Ребенок завопил, словно его облили кипятком.
— Тихо, тихо… Мама, в чем дело?.. Что с ней? Он попытался баюкать ее. Элен поспешно забрала ребенка. — Она же не знакома с тобой!.. Ты напугал ее своей кошмарной бородой… Тебе нужно сбрить бороду!.. Я сейчас перепеленаю ее… Скоро придет кормилица… Это жена сторожа, у нее ребенок родился через две недели после Бланш… К счастью, у нее много молока… У Полины почти нет молока, она не смогла бы долго кормить ее…
— Но где она? — Кто? — Полина! — Она пошла по делам… — Что за дела у нее? — Ну… Сейчас в Париже ее отец. Они часто встречаются… В ее голосе откровенно звучало: «Это не имеет никакого значения. Совершенно не имеет значения, что делает Полина…» Она не появилась даже к обеду. Бланш, проглотившая со смехом и пусканием пузырей питательную смесь молока с мукой, спала. Элен села за стол рядом с Томасом. Они пообедали, разговаривая о всяких пустяках. Ни она, ни он не могли выбросить из головы сцену расставания. Пожалуй, еще рано было говорить, что Томас вернулся…
Его взгляд остановился на висевшей на стене напротив акварели в тонкой черной рамке, размером немного больше открытки. Удивленный, он встал, снял ее со стены и подошел к лампе, чтобы лучше рассмотреть.
— Как интересно!.. Когда ты повесила ее сюда? — Она всегда висела на этом месте. С момента нашего переселения сюда… Неужели не помнишь? — Нет… Совершенно ничего не помню… Что за трюк выкинула его память? На акварели была изображена маленькая девочка в лиловом платье, кружевной шапочке, черных чулках и остроносых туфельках… На миниатюрном песчаном пляже, на берегу солнечного моря. В уголке, справа внизу, две скромные буквы: ЭГ.
— Кто ее нарисовал? — Мама… Моя мама, твоя бабушка… Это небольшой пляжик на острове Сент-Альбан… На него можно было попасть только во время отлива… И очень ненадолго… — Ты знаешь, она была очень талантлива!.. Посмотри, как она поместила огромное море в маленькую открытку!.. — Это океан!.. — Тем более, океан!.. Взволнованный и почему-то встревоженный, он продолжал всматриваться в ребенка, которого так часто изображал на своих картинах, уверенный, что придумал его. А теперь он нашел его. Девочка стояла с поднятыми руками и смеялась; казалось, она хотела поймать пролетавшую мимо чайку или полететь за ней. Крылья ее шапочки взлетали, ее руки терялись в небе, ее ноги уже расстались с землей… Она была воплощением порыва, легкости, веселья.
— А девочка — кто она? — Это я, — ответила Элен. В это невозможно было поверить… Но он сразу же поверил. Правда, ему пришлось представить, сколько накопилось с той поры трудного опыта, непрерывной горечи, сколько усталости от постоянной борьбы накопилось у этой девочки, чтобы лучащийся счастьем ребенок превратился в черную женщину, которую он всегда видел рядом.
Он взял худую и жесткую руку матери обеими руками и поднес ее к губам. Потом тихо сказал:
— Я надеюсь, что ты простила меня… Она высвободила руку и опустила ее ему на голову.
Полина вернулась домой около часа ночи. Элен услышала ее шаги и приподнялась на локте, чтобы ничего не упустить…
«Так… Она открыла дверь чулана… Положила одежду на свою кровать… Нет, побросала все, как обычно… Она выходит… идет к своей комнате… Ах!.. Остановилась…»
Полина заметила свет под дверью и на мгновение остановилась. Потом повернула ручку, бесшумно открыла дверь…
Томас спал, совершенно обнаженный, под простыней, прикрывавшей ему только ноги до середины бедер.
Первым побуждением Полины было уйти спать в чулан.
Он выхватил ее из ее мира и вбросил в свой мир, он отправил ее в ссылку в дождь и грязь, он бросил с новорожденным и оставил ее Элен, ненавидевшей Полину… А теперь вернулся и спокойно занял почти все место в ее постели…
Сколько месяцев она думала о нем и ненавидела его с каждым днем все сильнее и сильнее…
Но как он прекрасен!.. Это же ее муж… В ее жизни других мужчин не было… Она закрыла дверь за собой. И начала стягивать перчатки.
Элен улеглась в постель. Больше не хотела ничего слышать.
Томаса разбудил запах духов. Это не аромат вербены для подростков, а духи взрослой женщины «Дольче миа» Риго. Поль де Ром подарил их сегодня днем своей дочери. Она сбрызнула ими себя во время обеда с друзьями отца и вечером, когда станцевала несколько танцев в Зимнем павильоне. Запах духов вместе с запахом Полины заполнил комнату. Дыхание Томаса изменилось. Он открыл глаза и резко сел. Ему показалось, что он видит сон.
Жена была в лиловом платье. Под нижним краем платья виднелись небольшие черные туфельки с острыми носами. А на голове покоилась лиловая шляпка, и от нее в стороны расходились два белых кружевных крылышка…
— Полина? Где ты была? Она спокойно ответила, вытаскивая булавки из своей шляпки: — А ты? Бросила шляпку на стул, повернулась к зеркалу, вытащила последние булавки и помотала головой. Волосы волной разлетелись вокруг головы. Она принялась расстегивать платье, на котором пуговицы располагались спереди. По мере того как жена раздевалась, Томас забывал появление лилового цвета, вырвавшего его из сна, чтобы втянуть в совершенно нереальную ситуацию. Теперь она была вся белая, но постепенно освобождалась от него, окрашиваясь в розовое.
Он видел Полину со спины, но в зеркале она стояла к нему лицом. Сначала появились округлые бледные плечи, потом великолепные груди, напомнившие ему весенний месяц в последней четверти, потом длинные ноги… Счастливо улыбаясь, он узнавал ее по частям, но теперь она была более зрелой и прекрасной… Но ей было только восемнадцать… А он недавно достиг возраста в двадцать один год. Все прошлое было неправдой… Время обманывало его… Он видел залитый светом зал их первой встречи где-то очень далеко, в глубине веков…
Ее одежды разлетелись веером вокруг ее ног.
Полина повернулась к нему и на мгновение застыла, чтобы у Томаса хватило времени увидеть и пожелать ее. Потом прикрыла небольшой ладошкой низ живота, перешагнула одежду и приблизилась к нему.
Раздеваясь, она безостановочно думала только одно: «Господи, хоть бы только он не сделал мне еще одного ребенка». Потом больше ни о чем не думала.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги