До свидания, Эдит

(ВОСПОМИНАНИЯ МАРСЕЛЯ БЛИСТЭНА)

ДО СВИДАНЬЯ, ЭДИТ...

Перевод Галины Трофименко

Только что я видел Эдит в последний раз.

Бедная, маленькая, неподвижная лежала она в своей огромной кровати. Я долго смотрел на нее, растерянный, отупевший от горя.

Возможно ли, что это крохотное создание с маленьким, безжизненным, как у куклы, лицом - это все, что осталось от самой великой трагической эстрадной певицы.

Я смотрел на это лицо, утопавшее в легкой материи, и думал: "Неужели никогда больше не прозвучит ее изумительный голос?"

А потом я стал перебирать в памяти годы нежной дружбы, связывавшей нас с 1942 года.

В моей голове, в моем сердце теснятся образы и воспоминания... И, если сегодня, когда останки Эдит еще не преданы земле, я хочу рассказать о ней, я делаю это потому, что боюсь, как бы о ней снова не стали распространять всякие недостойные и оскорбительные сплетни.

Не ждите от меня воспоминаний о скандальных историях, о нашумевших эпизодах ее "личной жизни". Так называемая "специализированная" пресса достаточно упивалась этим. Упивалась и наживалась.

Иногда, читая этот вздор, Эдит сердилась, но потом, пожав плечами, начинала хохотать. Ее необыкновенный смех как бы зарождался где-то в глубине, он нарастал, был звонким, торжествующим, насмешливым.

И она говорила:

Что ж, видно у бедняг такое ремесло...

Пусть их усердствуют! Лишь знало б небо правду...

1

В первый раз я увидел Эдит в 1942 в Марселе; нас познакомили общие друзья. Я всегда преклонялся перед ней, но в тот момент, когда я пожал ей руку, когда ее прямой и ясный взгляд встретился с моим, я почувствовал, что между нами возникло нечто прекрасное, нечто удивительно чистое, и так будет продолжаться до самой смерти!

Клянусь, что это не красивые слова.

Мне было бы стыдно в эти минуты произносить громкие фразы, но, когда я вызываю в памяти тот день, я вновь ощущаю необычайное состояние, которое нам не так часто дано испытать и которое запоминаешь навсегда, потому что с ним в жизнь входит ясность, чистота, искренность.

Позднее я узнал, что и Эдит испытала подобное чувство, и это с самого начала определило наши отношения.

Ее и в то время окружала целая толпа "приятелей". Они старались рассмешить ее, рассказывали ей всякие глупости. Жалкие шуты... она не принимала их всерьез, зато они надувались от гордости, если им удавалось развеселить ее.

Мне не понравилось это окружение, и, вероятно, она это поняла, так как назначила мне встречу назавтра, чтобы поболтать.

Это было, как я уже говорил, в самые мрачные дни нацистской оккупации. Мне пришлось бежать из Парижа и скрываться в Марселе. Я тогда был очень молод и совершенно неизвестен: когда я назвал Эдит свою фамилию (вернее, ту, которая в то время была моей), она ничего не сказала ей, как ничего не сказала бы, впрочем, и никому другому.

А на следующий день произошло первое "чудо" Пиаф. Мы шли и говорили обо всем и ни о чем; о том, что мы любили, чем жили; она о своих песнях, о том прекрасном, что она хотела бы сделать; я - о своем желании вернуться когда-нибудь на легальное положение, стать кинорежиссером и воплотить в художественных образах все, что меня волновало. Вдруг Эдит остановилась, внимательно посмотрела на меня и сказала:

- Знаете, я чувствую, что мы могли бы стать друзьями, настоящими друзьями, на всю жизнь, но для этого нужно...

Я посмотрел на нее с любопытством; на ее лицо, только что такое оживленное, набежала дымка. Она продолжала:

- У вас должно быть определенное имя. И так как я не понимал, она тихо добавила:

- Вы, вероятно, не знаете... у меня была дочь... Она умерла совсем маленькой, умерла от холода и нищеты. С тех пор людей, которые встречались на моем пути и становились моими друзьями, настоящими, которые не обманывают и не предают, я называю так, как звали мою крошку. Ее звали Марселла. Я был потрясен.

- Но ведь меня зовут Марсель!

В ее жизни было несколько Марселей... и они по-разному любили ее, и ни один из них ее не предал.

Марсель Сердан дал ей любовь, которой она так гордилась, Марсель Ашар подарил ей счастливейшие минуты жизни, предоставив возможность сыграть "Маленькую Лили", и, наконец, я запечатлел ее в двух фильмах, которые она любила.

Наша дружба устояла перед всеми бурями, потрясавшими ее жизнь. Я всегда оставался ее другом, человеком, которому она доверяла.

2

Эта дружба пришла ко мне, когда я был страшно одинок; но если ты друг Эдит Пиаф, тебе есть, чем гордиться, и не потому, что она поет, как никто другой: быть одним из тех, кого выделил среди других такой исключительный человек,это в жизни кое-что значит.

В Эдит Пиаф все поражало. К ней нельзя было применять обычные нормы. Она пела как никто, она жила как никто; она была необыкновенно талантлива, чрезвычайно ранима; когда наступало горе - все в ней умирало, когда приходило счастье - все пело.

Она все понимала, все схватывала, а то, чему ее, бедную уличную девчонку, жизнь не научила, она постигала интуитивно, она угадывала.

Она была музыкантом, не зная нот, она писала тексты к своим песням с орфографическими ошибками, но какое это имеет значение, когда вкладываешь душу и когда слова сами ложатся в рефрены и ритурнели.

Она любила красоту во всех ее проявлениях - в искусстве, в людях, в природе.

Кое-кто говорил, что она вульгарна. Жалкие, ничего не понимавшие глупцы! Она не получила ни воспитания, ни образования и не была отшлифована высшим обществом, но в своих песнях и в жизни она говорила то, что хотела сказать. Некоторых это шокировало. Она не прибегала к, многословию, чтобы скрыть скуку или усталость, но какую силу эта искренность придавала ее чувствам! Те, кому выпало редкое счастье близко наблюдать Эдит, всегда будут помнить ее способность к удивительно быстрым, метким, иногда неожиданным высказываниям.

Вот один пример, а их можно было бы привести множество.

Она была в Шато Тьери с Серданом, который готовился к очередному матчу.

Я в это время думал о фильме для Эдит. Как-то раз она пригласила на обед меня, продюсера и сценариста.

- Это будет обед в очень узком кругу, - сказала она. Но я знал, что такое "узкий круг" Эдит Пиаф. Когда все собрались, за столом оказалось человек пятьдесят.

Мой продюсер и сценарист, оба люди весьма благовоспитанные, проявляли некоторую сдержанность в отношении пестрого окружения Эдит и Сердана. Вдруг один из его друзей (он погиб в той же авиационной катастрофе, которая унесла и Сердана) стал подшучивать над Эдит: он узнал из газет, что она читает философа Бергсона.

- А вот я,- сказал он с нарочитой грубоватостью,- ничего не понимаю в таких штуках, я люблю детективные романы.

И, повернувшись ко мне, он добавил ироническим тоном, явно желая вызвать ссору:

- Вы-то, мсье Блистэн, и ваши друзья, разумеется, не читаете детективных романов!

Не только потому, что я не хотел стычки, но и потому, что действительно очень люблю детективные романы, я сказал, что он ошибается, и обратился к Эдит, сидевшей справа от меня:

- Я уверен, что и наш друг Эдит читает не только Бергсона, но и детективы.

И тогда она произнесла эти удивительные слова:

- Я не знаю, я еще до этого не дошла.

- Что ты хочешь сказать? - спросил я, не понимая.

- Видишь ли, ведь прежде я ничего не читала, ничему не училась, ну так я учусь теперь, я хочу все узнать, хочу все понять, наверстать упущенное; а уже потом, если успею, дойду и до детективов.

Я говорил, что снимал ее в двух фильмах. Сценарий одного из них, "Безымянная звезда", написан специально для нее.

Был 1943 год. Тиски германской оккупации сжимали всю Францию, и я нашел убежище на маленькой ферме близ Фрежюса. Эта ферма принадлежала семье секретарши Эдит.

Дни тянулись невыносимо долго, так как мне было категорически запрещено выходить на улицу: можно попасть в облаву. Я читал все, что попадало под руку, но книг оказалось очень мало.

Однажды, когда Эдит пришла навестить меня, я сказал, что совсем упал духом.

- Напиши для меня сценарий,- сказала она неожиданно.

Я пожал плечами.

- Зачем? По этому сценарию все равно никогда не будет сделан фильм, а писать для того, чтобы рассказать банальную историю о маленькой певичке, которая становится всемирно известной звездой, поверь, не стоит; об этом уже столько писали и еще будут писать.

Она посмотрела на меня и сказала:

- Напиши, что ты думаешь обо мне. Что тебя волнует. И пусть это не будет банальной историей.

И я начал писать сценарий о молоденькой провинциальной служанке; у нее чудесный голос, и она поет вместо знаменитой, но безголосой артистки. Получился рассказ о трудной и суровой судьбе. Жизнь не делала героине никаких уступок; дельцы использовали ее голос, над ней насмеялись; так и не найдя счастья, она была всеми забыта.

Я со страхом ждал, как Эдит отнесется к моему сценарию, но я уже говорил: она все понимала, и по ее глазам я увидел, что он ей понравился. Она обняла меня и сказала:

- Великолепно. Ты увидишь, мы сделаем этот фильм!

Несколько месяцев спустя пришло Освобождение. В конце декабря я вернулся в Париж и некоторое время вместе со своей матерью жил у Эдит, на авеню Марсо, так как я все потерял.

Я разыскал кинопродюсера, у которого до войны заведовал отделом рекламы, и предложил ему свой сценарий. Он на следующий же день дал свое согласие делать фильм, но сказал: "Не может быть и речи о том, чтобы Эдит Пиаф играла главную роль,- и, так как я смотрел на него в полном недоумении, добавил: - ты же должен понимать - в кино ее не знают, и потом она совсем не привлекательна".

И он назвал мне имена нескольких очень известных в то время певиц.

Я, конечно, заявил, что не согласен с ним, и предложил встретиться с Эдит, которую он никогда не видел.

Как-то утром он пришел на квартиру к Эдит.

Было страшно холодно.

Эдит никогда не была слишком кокетливой. Когда предстоит встречав продюсером, любая маленькая актриса приоденется, подкрасится и постарается быть привлекательной. Ну а Эдит? Она лежала, закутавшись в старый платок, на голове у нее была сетка, лицо блестело от крема.

Вы скажете, что такое поведение странно для актрисы, желающей получить ангажемент. Мой продюсер был того же мнения. Он заявил, что весьма сожалеет, но, если я буду продолжать настаивать на Эдит Пиаф, дальнейшие переговоры бесполезны.

Все мое будущее зависело от его решения, но мог ли я отступиться от Эдит?

И тут мне пришла в голову счастливая мысль.

Эдит Пиаф хотела в это время познакомить Париж с новым певцом - Ивом Монтаном,- и попросила меня устроить по этому поводу прием для представителей печати.

- Хорошо, - сказал я, - но ты тоже будешь петь.

- Я? Зачем? Ведь этот прием для Ива.

- Прекрасно, а я хочу пригласить своего продюсера, чтобы он услышал, как ты поешь.

И вот 15 января 1945 года в кафе "Мэйфер" на бульваре Сен-Мишель состоялась эта встреча.

Ив Монтан в этот день добился успеха, который с тех пор сопутствует ему. Потом пела Эдит. Пела, как только она одна умела петь, а я не сводил глаз с продюсера: он слушал зачарованный, потрясенный, бледный. Не дождавшись конца выступления, он сказал мне:

- Эта женщина гениальна, ты прав, когда она поет - она необычайно красива. Я готов подписать контракт, как только вы захотите.

Так я стал кинорежиссером, и всю жизнь я буду гордиться тем, что дал возможность Эдит сыграть ее лучшую роль в кино.

3

Я расскажу вам о Пиаф - киноактрисе, одной из самых больших, с кем я имел счастье работать. Но чтобы попытаться хоть сколько-нибудь сохранить хронологию событий, я должен рассказать о периоде оккупации, когда Эдит проявила большую смелость. Я знаю, если бы она слышала меня сейчас, то устроила бы мне хорошую головомойку; она не любила, чтобы вспоминали об этих временах и о том, что она сделала.

Эдит выступала в немецких лагерях для военнопленных; в этих поездках ее сопровождала только секретарша. Вот что совершили эти две женщины.

В одном лагере военнопленные горячо приветствовали ее после концерта. Эдит внезапно выразила желание сфотографироваться с ними; немецкие власти не смогли отказать знаменитой певице. Эдит сфотографировалась среди ста двадцати пленных и попросила карточку на память.

В Париже фотография была отдана в подпольную мастерскую, где тщательнейшим образом проделали следующую работу: голову каждого пленного пересняли на отдельную карточку, увеличили и приклеили к фальшивому удостоверению личности.

Проходит некоторое время, и Эдит обращается к немецким властям с просьбой разрешить ей снова побывать в этом лагере. Она получает разрешение. (За это некоторые чуть ли не обвинили ее в сотрудничестве с немцами!..) В чемодане с двойным дном она прячет сто двадцать удостоверений личности и едет в лагерь. Что происходит? Вы, конечно, догадались: каждому из ста двадцати парней она вручает его удостоверение с фотографией. Остается только поставить подпись и бежать при первом удобном случае.

Их было сто двадцать, кто благодаря Эдит получил свободу. Я знаю некоторых, они приходили иногда во время концертов, чтобы обнять ее.

Что с ними стало? Где они? Вероятно, сегодня кто-то из них вспоминает и грустит.

4

Прогоним на минутку грусть, ведь Эдит так любила смеяться.

Перенесемся на мгновение в те незабываемые дни, которые наступили после Освобождения, когда мы так веселились втроем. Ты помнишь, Ив?

Эдит решила выступить перед американскими солдатами, но, привыкшие к "сделанным" кинозвездам с наклеенными ресницами длиной в полтора сантиметра, они не выразили никакого восторга, когда на сцену вышла маленькая неприметная женщина в черном.

По как она пела! И хотя они ничего не понимали, ее голос доходил до самого сердца. Никогда не забуду, как эти молодые, рослые, полные жизни парни встали, чтобы приветствовать эту необыкновенную певицу, которая через несколько лет стала кумиром Америки.

Мне довелось быть свидетелем, как на одном из концертов в Марселе Эдит оказали уважение удивительно красивым и волнующим образом.

Нам сказали, что в этот вечер в публике находилась Кэтрин Корнэлл с мужем.

Кэтрин Корнэлл - это известная трагедийная актриса, американская Сара Бернар.

После концерта, когда мы были в артистической Эдит Пиаф, в дверь постучали...

Кэтрин, тонкая, изящная, стремительно подошла к Эдит, а ее муж, такой же изящный и элегантный, остался у двери и даже не снял шляпу. Мы смотрели на него в растерянности. Выждав мгновение, он сказал:

- Я не снял шляпу, мадам Пиаф, не потому, что я, как и большинство наших парней, в сущности, довольно примитивен. И не потому, что я плохо воспитан. Я хотел обнажить голову перед вами.

И, подойдя к ней, он снял шляпу и поклонился.

Однажды представители американских военных властей пригласили Эдит Пиаф, ее секретаршу, Ива Монтана и меня на обед. Перспектива вкусно поесть, не думая об ограничениях военного времени, всех нас прельстила. Воображение рисовало уже огромные, как любила Эдит, бифштексы, тонкие вина, словом, давным-давно забытую вкусную еду: мы с легкостью думали о возможных приступах печени, болях в желудке,- все это также было давно забыто.

Приветствия, речи, аперитивы, потом мы садимся за стол, и нам подают кофе с молоком.

Эдит бросала на нас жалобные взгляды, но мы не теряли надежды, что на смену кофе придет жареная птица и бифштексы, и, действительно, на великолепно украшенных блюдах подали разноцветное желе. Настоящий "техниколор".

Едва дождавшись конца приема, мы помчались на улицу Сеиак, где под невинной вывеской семейного пансиона размещался один из лучших ресторанов Марселя. Здесь мы, наконец, поужинали, но по баснословным ценам черного рынка.

Раз в этой главе я решил говорить только о веселых и забавных вещах, позвольте вам рассказать о первых уроках рок-н-ролла, которые давали нашей дорогой Эдит американцы.

В период оккупации во Франции не танцевали. Когда сегодня вы вызываете в своей памяти образ той, которой больше нет, вы видите маленькую женщину, искалеченную ревматизмом, но в то время, не такое уж далекое, Эдит обожала танцевать.

Мы буквально остолбенели, когда впервые увидели танцы, привезенные к нам из Америки.

Я как сейчас вижу: на одном из вечеров огромный американец бросился к Эдит, свистнул, схватил ее и увлек в бешеном ритме рокка. Оглушенная, ошеломленная, она хохотала, а парень ловил ее, как бумеранг, крутил, как волчок, и она уже не понимала, где она и что с ней, только смеялась от всего сердца, а по залу прокатывались аплодисменты.

Монтан, у которого ритм в крови, наблюдал эту сцену, и, когда прихрамывая, спотыкаясь, обессиленная, но счастливая Эдит подошла к нему, он сказал, что прекрасно понял всю механику. Несколько дней спустя Пиаф н Монтан доказали, что больше им учиться у американцев нечему.

Война кончилась.

Мы должны были начать съемки фильма "Безымянная звезда". Продюсер, покоренный Эдит, собрал вокруг нее великолепных актеров. Это были: Марсель Эррап, Мила Парели, Жюль Бери и Ив Монтан, который делал первые робкие шаги в кино.

Эдит, как известно, никогда не увлекалась туалетами, и я почти силой затащил ее к одному из знаменитых парижских модельеров. Но, увидев себя элегантно одетой и хорошо причесанной, она со свойственным ей юмором заявила: "Знаешь, парижские дома моделей кое-что могут".

С этих пор Эдит решила одеваться только у знаменитых портных, но у нее никогда не было свободного времени и ей не удавалось следить за модой. Поэтому понравившуюся модель она заказывала во всех цветах... "Так проще",- говорила она.

Однажды мне довелось присутствовать на примерке Эдит. Это было в доме Сердана, в Булони, в "узком кругу", то есть в присутствии примерно сорока человек. Если память мне не изменяет, речь шла о самом обыкновенном платье из серой шерсти; но думать так значило не считаться с мнением льстецов и подхалимов, приходивших в экстаз от малейшего жеста Эдит, любых фактов, относящихся к ней.

В это время Эдит только поправлялась после автомобильной катастрофы (покалеченная рука была еще сильно искривлена), и я должен сказать, что, когда она появилась в этом платье, вовсе не от чего было приходить в восторг. Однако раздались именно восторженные возгласы. Я не буду называть имена тех, кто восклицал:

- Но это же Рита Хэйворт! Марлен! Ты восхитительна, великолепна...- и т. д. и т. п.

И только я молчал... Тогда она спросила:

- Ну что же ты ничего не говоришь? Ты находишь, что я безобразна? Так скажи это, скажи, что ты думаешь. Я улыбнулся:

- Мне никогда не приходило в голову сравнивать тебя с Ритой или Марлен...

Все вокруг хранили ледяное молчание... Эдит посмотрела на меня внимательно. Как всегда, она все поняла.

Когда через час мы с ней садились в машину, чтобы куда-то поехать, она взяла меня за руку и сказала:

- Знаешь, я ведь поняла, что ты хотел сказать... Но им доставляет такое удовольствие думать, что я им верю!

Большой дом Сердана в Булони, с ванной из черного мрамора, огромным залом с колоннами.

Эдиг и Марсель надеялись там долго жить и любить друг друга, но судьба распорядилась иначе.

Какой одинокой и крохотной казалась она в этом доме после катастрофы, унесшей ее большую любовь. Она гордилась всей этой пышностью, немного крикливой, немного театральной, для которой но была создана. Эдит любила все самое простое, и для нее не было большей радости, чем пить кофе, сидя на кухне.

Дом в Булони появился в период роскоши, собственной телефонной станции, секретарей и китайских поваров.

В этом доме, как на вокзале, можно было встретить множество людей, и никто хорошо не знал, в чем состоят их обязанности, что они тут делают.

Однажды я зашел за Эдит, мы собирались куда-то идти, и на площадке, соединявшей оба крыла дома, встретили одного из артистов ансамбля "Компаньон де ля Шансон". С ним была прелестная девушка.

- Хэлло, малыш! Откуда ты? Я давно тебя не видела! - сказала ему Эдит. Он покраснел.

- Но... мадам... вот уже две недели, как я и моя невеста находимся у вас в доме... Понимаете... Я... Эдит засмеялась:

- Понимаю. Ты был немножко занят? Да? Все правильно, малыш, она прелестна! Оставайтесь у нас сколько хотите.

Такой была Эдит Пиаф. Но об этом в газетах не пишут.

5

Дом Пиаф. Многие слышали о нем, но только живя его жизнью, можно было понять его безрассудный, ошеломляющий уклад, если слово "уклад" вообще применимо к этому дому.

Пиаф была человеком выдающимся, необыкновенным и жизнь вела необыкновенную. Ее всегда окружали друзья (настоящие и те, кто так себя называл), импресарио, начинающие певицы и поклонники. Время проходило в непрерывных увлекательных беседах. Иногда Эдит исполняла тысячи ролей, была весела и смеялась, а иногда, обессиленная, замирала где-то в глубине слишком большого для нее кресла и принималась за свое бесконечное вязание.

Ее оценки были всегда окончательными, вкус - безошибочным, она обладала даром открывать таланты.

Когда собирались гости, вначале каждый старался поговорить с ней, потом обычно говорила она. В какой-то момент она вдруг бросалась к роялю и звала того композитора, кто был у нее в этот вечер,- Мишеля Эмера, Глансберга или Гигит (так она называла Маргерит Монно).

- Вот, послушай,- говорила она обычно,- что ты об этом скажешь...

И уже ее пальцы касаются клавиш, музыки еще, собственно, нет, но Эдит что-то напевает, ее голос крепнет, и происходит чудо: на ваших глазах рождается песня, она еще не сложилась, но Эдит ее "чувствует", угадывает, она вся напряжена, натянута, как струна, сейчас для нес ничего не существует, она никого не видит.

Склонившись над роялем рядом с композитором, она снова и снова повторяет свою мелодию, ее глаза сияют, она вся охвачена возбуждением.

Вокруг замолкают, взоры устремлены на нее, все понимают: происходит нечто удивительное. Эдит Пиаф (об этом говорили все композиторы, писавшие для нее музыку, все поэты, писавшие слова) была не только исполнительницей песни, она была ее вдохновительницей и участвовала в ее создании, она была прирожденным музыкантом.

Она была жестока к другим и к себе. В своем творческом порыве она всех увлекала, околдовывала. Так проходили часы, целые ночи. Наутро все были без сил, и только одна Эдит - неутомима; ее глаза светились торжеством: она наконец "держала" свою песню.

Если вам довелось видеть, как рождались песни Эдит Пиаф, вы этого никогда не забудете, это было сильнее, чем ее концерт.

Как-то я обедал у нее. По счастливой случайности нас оказалось всего четверо или пятеро. Эдит была веселой, отдохнувшей.

- Ну, Сель,- обратилась она ко мне,- когда же ты напишешь для меня новый сценарий?

Неловко, бестолково я стал объяснять, что это нелегко, так как она не все может играть, ее внешние данные не ко всякой роли подходят.

Она меня оборвала. Это был один из немногих случаев, когда я увидел жесткость в ее взгляде.

- Что ты этим хочешь сказать? Что я нефотогенична, некрасива?

Я начал бормотать что-то бессвязное. Я хотел объяснить, что актрисе с такой яркой индивидуальностью нельзя предлагать что-нибудь шаблонное...

Она молчала... Молчание становилось тяжелым; наконец, взвешивая каждое слово, она сказала:

- Я знаю, о ком ты думаешь... (и она назвала несколько известных актрис). Да, бесспорно, они красивы, но, поверь мне, о них забудут, никто не будет знать, кем они были, а я буду жить в ваших сердцах, даже если умру.

Я молчал, у меня перехватило горло...

Эдит встала, подошла к радиоле и сказала очень мягко:

- Если через две минуты ты не запросишь пощады и не заплачешь... я больше не Пиаф!

Она поставила "Гимн любви" и, стоя рядом, пела дуэтом со своим собственным голосом эту душераздирающую песню.

Радиола была пущена на полную громкость, но голос на пластинке не мог заглушить великолепного голоса живой Эдит. Это было фантастично. При одном воспоминании об этом меня пробирает дрожь... и я снова плачу.

Это было одно из тех мгновений, когда вам открывается совершенная красота и вы через искусство постигаете, насколько прекрасна жизнь.

Раз я уж заговорил о песнях, расскажу, как родилась для экрана "Свадьба", которую Эдит исполняла в фильме "Безымянная звезда".

По первоначальному замыслу зритель не должен был ее видеть, он слышал лишь ее голос. Но режиссеры предполагают, а продюсеры располагают, и в один прекрасный день наш продюсер заявил, что зрители должны увидеть Пиаф на экране, так как прежде всего она знаменитая эстрадная певица. Пришлось согласиться, и Эдит попросила дать ей несколько дней, чтобы посоветоваться с Маргерит Монно и Анри Конте. Это заняло у них не много времени, и однажды вечером, после съемок, она пригласила продюсера с женой и меня на квартиру к Маргерит Монно.

Гигит (позднее я расскажу о ней, так как невозможно, говоря об Эдит, не подумать о ней), как всегда удивительно простая и скромная, ждала нас.

- Мне кажется, дорогой,- сказала она мне,- у нас неплохо получилось. Но, если вам не понравится, вы скажите, мы еще поищем.

Она села за рояль, Анри Конте встал рядом, и Пиаф запела. Когда она кончила и посмотрела на нас, мы - ревели, а Эдит, которая только что передавала глубочайшее в мире горе и находила такие краски, что у вас разрывалась душа, сказала самым обычным тоном, но с оттенком иронии:

- Все в порядке, дети мои, им понравилось. Значит, она хороша, наша песня.

"Свадьба" была одной из лучших песен Эдит Пиаф. Исполняя ее, Эдит в убыстряющемся ритме все исступленнее качала головой вправо и влево, в такт звучавшим в оркестре колоколам. И удары колоколов в сочетании с этим удивительно точно найденным движением передавали такую глубину горя, такое отчаяние, что это граничило с безумием.

Теперь я скажу об Эдит несколько слов как кинорежиссер. В то время как многие актрисы, дебютирующие в кино, держатся весьма смело и зачастую предъявляют большие требования, Эдит, которой кино ничего не могло прибавить к ее мировой известности, была самой послушной, самой уступчивой, самой скромной. Она ко всему прислушивалась, все замечала. Каждый раз перед началом съемок она отводила меня в сторону и объясняла, как предполагает сыграть сцену, потом добавляла:

- Если это будет не совсем то, что ты хочешь, сделай мне незаметный знак, я пойму.

Если бы мы не были во Франции, климат которой так благоприятствует маленьким звездочкам - ведь каждый сезон нам приносит очередное "откровение года",- Эдит Пиаф могла бы сделать в кино карьеру Анны Маньяни, Бэтт Дэвис или Кэтрин Хэпбёрн.

Однажды Чарли Чаплин сказал мне, что он думает о ней. Это было во время официального приема, который устроили для него французские кинорежиссеры.

Одного за другим нас представляли тому, кто для всех нас является учителем. Когда наступила моя очередь, он сказал:

- Мне о вас говорила Эдит Пиаф. Я восхищаюсь ею и считаю, что она женщина - должна была бы делать то, что делаю я.

Можно ли получить большее признание?

Эдит, прирожденная трагическая актриса, обладала необыкновенно острым чувством комического. Нужно было видеть, как она изображала кого-нибудь! Она была предельно точна, порой жестока и совершенно неотразима. Она мечтала сыграть когда-нибудь комедийную роль и, вероятно, имела бы большой успех. Увы, жизнь отказала ей в этом, а нас лишила огромной радости.

6

Я уже говорил, что мне трудно будет в этой книге соблюдать последовательность.

Воспоминания набегают как волны: ...вот ее смех ...вот шутка ...вот что-то очень значительное.

Эдит была таким удивительным человеком, что о ней нельзя говорить, как о любом другом: когда она любила, силу ее чувства невозможно было измерить, а ее физические страдания, ее агонию, длившуюся долгие годы, можно сравнить только с Голгофой.

Вчера я захотел увидеть ее в последний раз. Я вошел в ее комнату, подошел к постели, и произошло еще одно, последнее чудо: я нашел тебя такой, какой ты была раньше, исчезли все следы физических страданий, следы борьбы со смертью, все-таки победившей тебя. Но ты задала ей хорошую работу. Сколько раз ты заставляла ее отступать. И ты не боялась ее.

В этой комнате я вдруг вспомнил о том, как мы разговаривали с тобой здесь в последний раз. Ты попросила меня прийти, чтобы познакомиться с Тео. Всегда, когда к тебе приходило счастье, ты звонила мне по телефону, чтобы сказать об этом, и я должен был немедленно мчаться к тебе. В таких случаях ты говорила со мной по-английски; ни ты, ни я не знали почему - просто была такая традиция.

Я, конечно, понимал, что ты не собираешься советоваться со мной, но тебе нравилось рассказывать мне все, и ты внимательно следила за моей реакцией...

Итак, когда я впервые увидел Тео, ты лежала больная, а этот высокий, ласковый и спокойный парень смотрел на тебя с нежностью и благоговением.

Я мало вас знаю, Тео, но могу сказать, что в той клевете, которую о вас распространяли, нет ни слова правды. Во всяком случае, год, который Эдит была с вами, был годом счастья... Последний год... и все ее настоящие друзья благодарны вам за это.

Вот,- сказала она мне,- позволь представить тебе Тео.

- А ты,- обратилась она к Тео,- бойся его. Мы дружим уже двадцать лет. Это страшный человек,- улыбнулась она,- он не прощает тем, кто обижает меня.

Не помню почему, Эдит в этот день стала вспоминать свою жизнь, и, как всегда, очень скоро речь зашла о любви! Она любила Любовь! Я не случайно пишу это слово с большой буквы. Всю жизнь она искала любовь, стремилась к ней, любовь была смыслом ее существования, ею она дышала, о ней пела.

Увлечения были ей нужны, чтобы заставить сильнее биться сердце, она просто не смогла бы без любви, хотя иногда эта любовь, кроме горя и разочарования, ничего ей не приносила. Но в какой-то момент и это было ей необходимо, чтобы создать одну из прекрасных песен, крик любви, который рвался из глубины ее души и заставлял замирать наши сердца.

Да, конечно, я знаю, это может шокировать. Это не отвечает нормам буржуазной морали. Но разве она была как другие? Разве она могла бы так петь, если бы каждое мгновение ее жизни не было трепетом страдания или радости?

Нет, она не была нравственной в общепринятом значении этого слова. Она подчинялась голосу сердца, была как пламя, как сама жизнь.

А откуда, собственно, у нее могла взяться эта общепринятая мораль? Ведь она росла вне того, что называется "хорошим воспитанием".

Она родилась на улице в буквальном смысле этого слова; мать бросила ее, а отец - он был добрым малым, но каждую неделю знакомил дочь с новой "женой"...

Одна из бабок давала ей вместо рожка с молоком красное вино, другая была содержательницей притона.

Можно ли это назвать нормальным детством?

В течение нескольких лет маленькая Эдит была слепой, потом вдруг к ней вернулось зрение. Этот случай, как и многие другие, входит в легенду о Пиаф.

В ее жизни было немало чудес. Все казалось возможным, если речь шла о ней. Сколько раз, когда считали, что все уже кончено, она воскресала. Сколько раз она выходила на сцену как автомат, с потухшим взглядом; казалось, она не дышит, не слышит оваций. Но шквал приветствий стихал, и она вдруг начинала петь, и, каким бы огромным ни был концертный зал, будь то Плейель, Шайо или Карнеги-холл, голос ее заполнял все, завладевал вашим сердцем, вашими чувствами. Вы не понимали, что с вами происходит. Это было волшебство, какое-то непрерывное чудо... Мы думали, оно будет вечно.

Изнемогая от усталости, с волосами, прилипшими к слишком высокому лбу, поклонившись в последний раз, вся поникшая, уходила она со сцены.

Эдит возвращалась в свою артистическую, преисполненная огромной благодарности к этому неизвестному множеству людей, которому она с каждым концертом отдавала частицу своей жизни. И мы, ее близкие, видя Эдит такой обессиленной, в течение многих лет боялись: сейчас наступит конец, она не выдержит.

Те, кто толпился у дверей ее артистической, думали, конечно, что она занимается туалетом, шутит с друзьями... Нет, ничего этого не было. Она просто вновь училась дышать, жить и лишь спустя некоторое время улыбалась и говорила:

- Ну, дети мои, впустите же их.

И они входили. Она смеялась и шутила с ними. Это были ее поклонники, они восхищались ею; среди них были такие, которые не умели выразить свой восторг, и были такие, которые ничего не говорили, а только смотрели на нее, стараясь все запомнить, а были и такие, которые становились перед ней на колени и целовали руки.

Но она не обращала внимания на эти проявления восторга и думала лишь о том безыменном множестве, которое она заставляла трепетать, ведь ее публика была, в конце концов, тем единственным, ради чего она жила. И я клянусь всем, что у меня есть святого, что это вас, всех вас и единственного вас, она любила по-настоящему.

7

Я не знаю никого, кто бы столько страдал физически, сколько страдала Эдит, и я не знаю никого, кто бы так презирал физическую боль. Чего только не было в ее жизни: и автомобильные катастрофы, и операции, и болезни, болезни... Однако, как это ни странно (а что не странно в этой удивительной жизни?), страдания, казалось, едва касались ее - она презирала их.

Помню, после одной из автомобильных аварий она должна была принять курс лицевого массажа, потому что все ее бедное лицо было в шрамах, рубцах и ссадинах. В то время как врач умело и энергично массировал ее, она как ни в чем не бывало болтала с нами. Понемногу под руками массажиста ее лицо покраснело, потом стало малиновым и, наконец, багровым. Врач был взволнован ее мужеством.

- Я сделаю перерыв на минутку, - сказал он, - ведь вам очень больно.

Она обратила к нему свое опухшее лицо и сказала:

- Продолжайте, доктор, я выдержу.

- Но, мадам, то, что я делаю,- ужасно. Отдохните немножко...

В ее глазах мелькнул вызов:

- Ничего, доктор, продолжайте. Физическая боль не имеет значения, я умею не замечать ее.

А вот еще одно воспоминание. Как-то в течение долгих месяцев она боролась со смертью в Американском госпитале. К ней никого не пускали, и я узнавал о ее состоянии только из газет или от Л. Баррье, ее импресарио. В последний раз он сказал мне, что надежды почти нет, она уже много дней не приходила в сознание.

И вот однажды днем, когда я случайно оказался дома, раздался телефонный звонок.

- Это ты, Сель?

Я не смел поверить.

- Эдит? Ну скажи скорей, что я не ошибаюсь, что это действительно ты.

И бесконечно слабый, усталый голос, с невероятным усилием произнес:

- Да! Это я. Знаешь, я вернулась издалека. И мне вдруг захотелось услышать твой голос. Представить твою славную морду, когда ты будешь говорить со мной. Вот и все. Я довольна. Поцелуй жену, ребятишек, маму. Я тебе скоро позвоню, а сейчас я смертельно устала, но я так счастлива.

Увы! Сегодня она уже не позвонит мне, чтобы сказать: я вернулась издалека.

Через несколько дней мне разрешили навестить ее. Худенькая, до синевы бледная, она улыбнулась мне. Под потолком палаты теснились разноцветные воздушные шарики. Проследив за моим удивленным взглядом, она сказала:

-- Их принесли друзья. Мне нельзя двигаться. Я все время лежу па спине и смотрю на потолок. Если бы ты знал, как это мрачно - вот такой совершенно белый, гладкий потолок. А теперь, открывая глаза, я вижу эту пеструю прелесть. Я их очень люблю, мои шарики. Они одни видели все, что мне пришлось вынести.

И больше ни слова о невероятных страданиях последних месяцев.

Она задавала мне бесчисленные вопросы о друзьях, о театре, о кино, о Париже. И потом неожиданно сказала:

- А я тут тоже но теряла времени. И, увидев мое недоумение, добавила:

- Я прочитала изумительную книгу - "Последний из праведников". - И очень тонко и умно она проанализировала книгу Андре Шварц-Барта.

Я не мог прийти в себя. Подумать только, на что способна эта маленькая женщина! Всего лишь несколько дней назад она находилась на пороге смерти. И как она смогла до конца понять это произведение, проникающее в самую глубину человеческого отчаяния!

Но сегодня я понимаю: именно Эдит, как никто, могла измерить всю глубину отчаяния и понять, что такое печать неумолимой судьбы.

8

Говорят, что комические актеры в жизни не бывают веселыми, ну а Пиаф, трагическая исполнительница песни, любила смеяться по всякому поводу.

Прекрасно понимая, какое место она занимает в мире песни, Пиаф, однако, никогда не относилась к себе серьезно. Со свойственным ей юмором говорила она о своей "важной миссии", очень забавно делая ударение на этих словах, и опускала при этом голову на руки, как человек, подавленный тяжестью лежащей на нем ответственности. Всю жизнь в ней оставалось что-то от девчонки, которая вдруг сделалась всемирно известной певицей. "Сделалась, ну и что?"

Ей приходилось встречаться со многими сильными мира сего, и не однажды на ее концертах инкогнито присутствовали короли.

Не могу отказать себе в удовольствии рассказать здесь, как она сама изобразила мне встречу с английской королевой, тогда наследницей престола, и ее мужем герцогом Эдинбургским.

Они были в Париже с официальным визитом, и на вопрос о том, где бы они хотели побывать, Елизавета и Филипп выразили желание послушать Пиаф.

На следующий день они присутствовали на ее концерте в одном кабаре на Елисейских полях. Утром я спросил ее по телефону, как она себя чувствует с тех пор, как стала на дружеской ноге с английской королевской семьей, и "снизойдет" ли теперь до такого простого смертного, как я.

Невозможно передать получасовой разговор, в котором она мне рассказала об этой встрече. Здесь были и мягкий юмор и трезвая оценка. Я просто умирал со смеху:

- Понимаешь, вначале я растерялась. Все-таки не кто-нибудь, а принцесса Елизавета, да еще с мужем! Ну ладно, выхожу на сцену. Аплодисменты. Немного успокаиваюсь и замечаю их: оба хороши собой, словом, вполне годятся для своей роли. Начинаю петь, а когда я пою, ты знаешь, тут уж я ни о чем, кроме своих песен, не думаю. Короче говоря,- успех. Они много аплодировали. Наконец последний поклон, и я собираюсь уходить, но в этот момент меня спрашивают: не соглашусь ли я поужинать с ее королевским высочеством. Я соглашаюсь, а сама думаю: наверно, по этикету полагается сделать реверанс. Но тут герцог встает из-за стола, пододвигает мне стул, я спешу сесть. Таким образом, мне не пришлось ничего делать. Мы начинаем болтать. Честно говоря, принцесса мне понравилась: она милая, простая и в жизни гораздо лучше, чем в кинохронике. Нет, правда, если бы у нее были такие гримеры, как в кино, из нее получилась бы отличная звезда! А он! Все Гарри Куперы и Кларки Гэйбли меркнут. Какое обаяние! А внешность! Я и раньше догадывалась, что быть будущей королевой английской - довольно неплохо, но когда у тебя в придачу еще такой муж!..

Эдит очень часто шутила, чтобы скрыть волнение. Не было существа более стыдливого в проявлении чувств в жизни, чем эта женщина, которая вся до конца раскрывалась на сцепе.

Я помню такой случай: как-то вечером у нее собрались гости. Это было в гостинице, где она тогда жила, так как в ее квартире на бульваре Ланн был ремонт.

Один из гостей, певец, человек безусловно талантливый, сказал, что быть певцом занятие трудное и неблагодарное, так как приходится ежевечерне вступать в единоборство с публикой, снова и снова завоевывать ее.

Меня удивили эти слова, сказанные человеком, которого жизнь баловала, и я довольно резко сказал ему об этом.

В комнате пролетел, как в этих случаях говорят, тихий ангел.

Вдруг Эдит вспыхивает. Она вскакивает со своего места и начинает говорить... Это ураган, шквал, извержение... Что же вызвало эту внезапную бурю, этот гнев? Кто-то осмелился затронуть ее публику! Кто-то посмел увидеть в ней противника!

Эдит была великолепна. Перед нами была женщина, отстаивавшая свою любовь. Мать, защищавшая своих детей. Как можно бояться зрителей? Как можно их не понимать?

- Когда я выхожу на сцену и всех их вижу, я чувствую, я знаю: сейчас, когда я запою, они сольются со мной, и мне все равно, сколько их - тысяча, десять тысяч... Передо мной моя публика; и я люблю ее, и пою для нее... отдаю ей всю себя, до последнего дыхания... и я чувствую ее любовь.

Она дрожала, как тогда, когда исполняла "Толпу". Потом успокоилась и улыбнулась:

- Это продолжается между нами уже более двадцати лет. Менялись моды на песни, менялись люди, а я все та же: каждый вечер я приношу им свою любовь, свою благодарность, свое вдохновение. Я ни разу не обманула их, и я знаю, они всегда будут любить меня.

Молча смотрели мы на эту необыкновенную женщину.

9

Пройдут годы, быть может, появятся певицы, которые достигнут ее славы, но никогда больше не будет таких премьер, которые давала Парижу Эдит Пиаф.

Каждый раз говорили: она достигла вершины, больший успех невозможен... И каждый раз ошибались.

Атмосфера ее концертов - со всеми шумными проявлениями восторгов, громкими овациями - не имела ничего общего с тем идолопоклонничеством, той атмосферой массовой истерии, которая сегодня охватывает нашу молодежь, когда на сцене появляется очередной "кумир".

С Эдит все обстояло иначе. И так было не только в Париже. Вчера вечером я прослушал запись ее концерта в Карнеги-холл и лишний раз убедился, что и там было то же самое.

Итак, премьеры Пиаф. На них присутствовали все, даже те, кто обычно нигде не бывает; все знали; концерт Пиаф нельзя пропускать. Первая половина вечера обычно проходила в обстановке вежливого безразличия, мысли были заняты другим, и, даже если исполнители были очень хороши, все поглядывали на часы и думали:

"...Еще полчаса". Наконец раздаются звуки оркестра... Эдит уже много лет выходила без объявления... Прежде объявляли: "Одно имя, и в нем - вся песня: Эдит Пиаф!" Но она решила, что это лишнее, все и так знали, что она - это Песня.

Итак, играет оркестр... Это попурри из многих ее песен, их напевали все, они вошли в жизнь... Но вот появляется Эдит: она идет своей неловкой походкой, уронив руки, ее платье слишком длинно, на ногах старые, разношенные туфли (так ее мучает ревматизм). Она как во сне, никого не замечает, и ты почти спрашиваешь себя: что она тут делает, такая маленькая на этой большой сцене... И вдруг... шквал приветствий, неистовство морского прибоя: это ее публика празднует встречу с ней, благодарит ее и гордится своей Пиаф, которая разнесла славу французской песни далеко за моря и океаны.

Все в зале хотели бы обнять ее, сказать, как они боялись за ее жизнь... боялись потерять ее... Увы!

О какой же из премьер рассказать сначала? Может быть, о той, когда после нескольких лет страданий она вновь появилась перед нами? Ее приветствовали стоя; казалось, от криков и аплодисментов обрушится потолок! Овации не прекращались... А она улыбалась, как девчонка, как ребенок, и казалось, говорила: "Что? Здорово я вас напугала? Ну, теперь все хорошо, я снова с вами". И, точно это было заранее отрепетировано, внезапно все смолкло. Эдит начала петь.

Она была очень больна, все ее бедное тело было покрыто швами... Мы так боялись за нее... Но разве она щадила себя? Разве она думала о боли, которая в эту минуту терзала ее? В ее голосе звучал вызов, в нем была неистовая сила, какое-то яростное отчаяние... Мы в ужасе переглядывались. Что она делает? Так же нельзя!

...Да... она хотела умереть на сцене. Но она выдержала и на этот раз!

Это был ее последний концерт на сцене "Олимпии".

Я не знаю, поняла ли публика, что ради нее в этот вечер Эдит еще сократила свою жизнь.

Зал Плейель, концерт, снова триумф.

Это было давно. Эдит была тогда в расцвете сил, здоровья и счастья. В тот вечер в зале находился Марсель Сердан. Этот непобедимый на ринге человек, внушавший страх самым известным боксерам, был очень застенчив, Он волновался за Эдит. Спрятавшись где-то на самом верху, он смотрел оттуда на нее.

По окончании концерта, когда мы встретились в артистической Эдит, он казался совершенно разбитым от пережитых волнений. Едва слышным голосом он сказал мне:

- Какая она великая, какая изумительная, и какой я счастливец!

Несколькими минутами раньше я был свидетелем того, о чем помнишь потом всю жизнь. Эдит уже кончила петь, но оставалась на сцене, заставленной корзинами цветов. Занавес снова поднялся, и все оркестранты, хористы и певцы оказались около нее. Они тоже разделяли ее торжество. Эдит смеялась, она излучала радость и счастье. Овации все продолжались, публика не хотела уходить. Машинально я взглянул в соседнюю ложу: там были двое, они тоже стояли. Мужчина был бледен, а женщина плакала; это были Морис Шевалье и Полетт Годар.

Но как бы ни был велик ее успех, Эдит никогда не теряла головы.

По традиции после каждой премьеры у нее собирались все ее друзья.

В ее квартире, где сегодня мимо гроба проходят тысячи людей, мы встречались счастливые и гордые ее растущей славой.

А Эдит, уже такая, как обычно, какой она была всегда, сидела на одном из немногих стульев в своей гостиной (ее квартира никогда не была пышно обставлена). Она болтала с Гигит, Пьером Брассером, Анри Конте и другими. И, в то время как гости штурмовали буфет, уничтожая семгу, икру и шампанское, она пила из маленькой чашечки кофе, шутила, смеялась, кого-то изображала. И трудно было себе представить, что это хозяйка дома и одна из величайших певиц нашего времени.

10

Эдит всегда с пренебрежением относилась к деньгам; и хотя она зарабатывала миллионы, я готов держать пари, что сегодня на ее счету вряд ли что-либо осталось; ее кредиторы, вероятно, спрашивают себя, удастся ли им получить то, что причитается.

Вы, может быть, думаете, что эти огромные деньги были истрачены на драгоценности, меха и другую роскошь? Нет.

- Знаешь, дорогой, - говорила она, - с этими миллионами далеко не уйдешь.

Зато то, кто ее окружал, заходили иногда очень далеко с деньгами, которые она зарабатывала; деньги уплывали прежде, чем она успевала даже взглянуть на них.

Ее дом был всегда полон, и часто случайные люди застревали в нем надолго и жили на полном ее содержании... Она многим оказывала денежную помощь, одним единовременную, другим - постоянную... Оркестр должен был находиться в ее распоряжении во всякое время дня и ночи. И при всем этом фантастическом расточительстве она на себя лично тратила ничтожно мало.

Вспоминаю фразу, которую я однажды слышал от нее, когда один из ее музыкантов собирался жениться. Она хотела подарить ему холодильник.

- Сколько это может стоить? А, ладно... куплю в кредит.

Все это может показаться невероятным, но объясняется очень легко: кроме того, что деньги "текли" у нее из рук, Эдит не имела никакого представления о реальной стоимости вещей.

Все знают, что наряды не были ее слабостью, однако она привыкла пользоваться услугами известных фирм. Например, когда она снималась в фильме "Будущие любовники", ей показалось совершенно нормальным заказать себе передник у Тэда Лапидуса.

Те, кого она знала до Марселя Сердана, редко баловали ее. К тому же Эдит никогда бы не допустила, чтобы к мысли о любви примешивалась мысль о деньгах; первое было для нее все, второе - ничто.

Когда появился Сердан с его необыкновенной щедростью, Эдит, сама такая щедрая в отношении других, почувствовала себя очень неловко. Показывая мне его подарки - норковую шубку и дорогие украшения,- она сказала:

- Понимаешь, мне так неудобно.

Я рассмеялся и сказал, что, по-моему, все нормально:

Сердан зарабатывает много денег и любит ее. И услышал в ответ:

- Будь спокоен, я в долгу не осталась и заказала ему у Картье рубашки, наряднее которых не найдешь. Можешь мне поверить.

Это говорило самолюбие. Годы, проведенные в нищете, оставили свой след. Она так и не смогла привыкнуть к тому, чтобы ее кто-нибудь баловал.

Она никогда не забывала годы нужды. Память о них всегда была жива. Вот что мне рассказала ее секретарша. Однажды, уже известной актрисой, выступая в Лионе, она оказалась в рабочем пригороде Вийёрбан, где очень много высоких домов с бесчисленным количеством окон. Эдит подняла голову, посмотрела кругом и самым обычным тоном, тоном человека, привыкшего оценивать, сколько может заработать уличная певица, сказала: "Это хороший квартал, со всеми этими окнами здесь можно хорошо заработать". Секретарша опешила: и это говорит великая Пиаф!

Но рядом с Эдит Пиаф всегда была Эдит Джованна Гассион, которая пела на улицах и умирала от голода. Она никогда не стыдилась своего прошлого, но и не хвасталась им. Просто она не забывала. Вот и все.

Вероятно, именно поэтому она столько лет терпела около себя некую X., которая обирала се, обворовывала, насмехалась и шантажировала. Однажды, после того как она перешла все границы, я не выдержал, снова увидев ее в доме Эдит.

- Когда же это кончится? Что вас, наконец, связывает? Ты считаешь, что она еще недостаточно причинила тебе зла?

Она посмотрела на меня с грустью, и мне стало стыдно, что я чего-то не понимаю.

- Видишь ли, Сель, то, что нас связывает, нельзя вычеркнуть из жизни: это годы нужды, когда мы ели не каждый день, ночевали прямо на улице, прятались в подворотнях. Я иногда думаю: если бы у меня не была голоса, может быть, и я была бы такой... и я прощаю ей... и почти готова сама просить у нее прощения.

11

Воспоминания... воспоминания, бесчисленные свидетельства того, какой она была: всегда неожиданной, иногда властной, а иногда очень мягкой... Удивительно стыдливой в своем великодушии, необыкновенно деликатной в милосердии.

К двум вещам она была нетерпима: к уродливости (разумееется, в проявлении чувств) и глупости. Да, по отношению к глупым людям она была резка, иронична, беспощадна...

И как не понять ее, ведь она начала с ничего и достигла вершины не только благодаря своему таланту, но и благодаря упорной работе, воле и, я никогда не устану это повторять,- благодаря редкому уму.

Нужно было присутствовать на встречах Эдит с молодыми композиторами, чтобы понять, как сильна была ее интуиция; но она всегда себя контролировала, всегда анализировала свои поступки.

Однажды я пришел к Эдит, когда два молодых музыканта исполняли песню, написанную для нее. Такие встречи происходили почти ежедневно. Она часто брала песни у начинающих композиторов, и благодаря ей они становились известными.

Это был своего рода экзамен. Наконец пианист и тот, что напевал, смущенно посмотрели на Пиаф, слушавшую с большим вниманием.

Она подошла к роялю, положила руки на плечи молодым людям и постояла так немного, напевая какую-то музыкальную фразу из того, что прослушала. Затем, как бы сожалея, заговорила:

- Она очень хороша, ваша песня. И у вас есть талант. Я уверена, вас ждет успех. Но, к сожалению, я не могу ее петь. Почему? Да потому, что это песня о счастливой, торжествующей любви, а это, знаете ли, не Пиаф. Публика слишком хорошо меня знает, и, если я буду петь об этом, она мне не поверит... она меня не узнает... Я не гожусь, чтобы воспевать радость жизни... Это со мной не вяжется... У меня все недолговечно... Тут ничего нельзя изменить... такова моя судьба...

Я не буду здесь говорить о непогрешимости артистического вкуса Эдит Пиаф. Все знают, скольким людям она помогла добиться успеха... Ив Монтан, Эдди Константин, Азнавур, "Компаньон де ля Шансон"... и многие другие. Нашлись среди них и те, кто об этом забыл.

Но не о том сейчас речь. Я приведу небольшой эпизод, и вы увидите, каким музыкантом стала эта уличная певица и как она работала.

Как-то я присутствовал на репетиции одного гала-концерта, который должен был состояться во дворце Шайо.

Эдит предстояло выступить с большим оркестром, десятками хористов и певцов. Из пустого зрительного зала я наблюдал за ней; она подходила к одному, другому, исполняла отрывок из какой-нибудь песни, проверяла освещение, репетировала жесты, позы, снова пробовала, как звучит голос, давала указание руководителю хора. Была неутомимой, вездесущей... (как больно писать это слово сегодня...).

Наконец все было готово, и дирижер объявил последнюю репетицию. Оркестр заиграл, все казалось великолепным, вдруг Эдит закричала:

- Стоп, что-то не так!

Дирижер удивленно посмотрел на нее и сказал:

- Все хорошо, вам показалось.

Эдит с ожесточением покачала головой и бросилась к скрипкам.

- А я вам говорю - нет, вот здесь кто-то взял фальшивую ноту... я слышала.

Все молчали, она сделала еще несколько шагов.

- Вот в этом углу.

И тогда поднялся один из скрипачей и сказал, что действительно ошибся на полтона.

В оркестре было более восьмидесяти музыкантов.

Кокто также умер 11 октября, через несколько часов после Эдит.

Я знаю, как много мир литературы потерял со смертью этого поэта, этого прелестного человека, которого мне тоже выпало счастье знать и которого я высоко ценил.

Оба они, Эдит. и Кокто, любили прекрасное и посвятили свою жизнь тому, что бессмертно, что никогда не исчезнет,- искусству.

Кокто всегда говорил об Эдит с нежностью; он был счастлив, что видел, как расцветал ее талант.

А Эдит, хотя и любила подшучивать над ним, гордилась его дружбой и никогда не забывала, что он написал для нее пьесу "Равнодушный красавец". Выступив в этой пьесе, Эдит доказала тем, кто в этом сомневался, что она необыкновенно одаренная драматическая актриса. Кокто в ней не ошибся, он знал, что Эдит натура многогранная.

Если бы смерть, коснувшись Эдит, шепнула ей, что собирается унести и Кокто, я уверен, она была бы горда, что отправилась в это далекое путешествие, из которого не возвращаются, вместе с ним.

"Равнодушный красавец"... У меня в связи с этой пьесой есть чисто личные воспоминания.

После успеха "Безымянной звезды" нам, Эдит и мне, предложили сделать новый фильм для того же продюсера.

В этом фильме Эдит должна была сыграть роль дочери Маргерит Морено, но Маргерит заболела, и ее роль передали Франсуаз Розэ. По возрасту Эдит уже не могла быть ее дочерью. И роль отдали более молодой актрисе - Андро Клеман.

Я говорю о фильме "Макадам". Его успех не вознаградил меня за то горе, которое испытал я сам и невольно причинил Эдит, лишив ее возможности сниматься в этом фильме. Мне было тем более тяжело, что я знал, как она болезненно переживает случившееся.

Чтобы отпраздновать премьеру фильма, в одном из 140 кинотеатров на Елисейскпх Полях решено было устроить большой концерт. Для придания ему особого блеска в программу нужно было включить нечто сенсационное. Мой продюсер, хотя он прекрасно понимал, как горько мы разочаровали Эдит, посоветовал мне попросить ее принять участие в нашем концерте.

- Но как я могу просить ее об этом? Именно ее?

- Ты прав, ни к какой другой актрисе обратиться с такой просьбой было бы просто немыслимо. Но не к Эдит. И тебе она не откажет. Попытайся. И я позвонил. Я очень волновался, боялся, что она будет со мной резка. Но продюсер был прав - она согласилась.

- Но, - сказала она, - петь я не буду. Для тебя я сделаю больше. В твоем фильме играет Поль Мерисс. Он был моим партнером в "Равнодушном красавце". Это было во время войны, а теперь нас будет смотреть другое поколение парижан.

От волнения я не мог выразить свою радость, свою признательность, и она сказала совсем просто:

- Это будет твой праздник, и я хочу быть рядом с тобой.

12

Сейчас, Эдит, мы будем провожать тебя в последний путь.

Тысячи людей пойдут за твоим гробом, и, я уверен, ты будешь стоять перед их глазами, они снова услышат твой голос. Среди них буду и я, твой верный друг, с которым ты иногда бывала резка, потому что он не всегда разделял твое мнение. Но мы крепко любили друг друга, правда? Хотя иногда мы не виделись по полгода. Я не был тебе нужен, когда все было хорошо, но ты знала, в тот день, когда к тебе постучит беда, я буду с тобой.

Мы, твои близкие, растворимся в толпе, о которой ты пела так, что щемило сердце.

А потом ты останешься одна, ты, что так любила людей.

У тебя всегда был народ... Приходили и уходили, когда хотели. Помню, я как-то стал сетовать, что мы мало видимся, ты мне ответила:

- Но ты же знаешь, часа в четыре я всегда дома.

И когда я сказал, что это разгар рабочего дня и мне трудно освободиться, ты удивленно посмотрела на меня.

- Но, Сель, я же говорю о четырех часах утра!

Ну что можно было сказать на это? Ты жила по своим собственным законам, и надо сказать, что твоя логика, вернее, отсутствие ее, и твоя особая мораль удивительно подходили тебе.

И теперь тебя нет! Ты ушла, как раньше ушла Маргерит Монно. Пусто стало вокруг.

Маргерит! Помнишь, сколько она доставила нам веселых минут. Она была такой рассеянной: все забывала, все путала. Если нужно было с кем-нибудь встретиться, она могла прийти не в тот день и в другое время. Она могла сесть в чужую машину, приняв ее за свою. Удивительная Маргерит! Иногда, слушая музыку, она смотрела на нас и говорила:

- Друзья мои, это же великолепно! Нет, честное слово, мне очень нравится!

- Но, Гигит,- отвечали мы,- конечно, это великолепно. Это же твоя музыка!

А она, как ни в чем не бывало:

- Правда? Вы уверены? Ну, я очень рада.

Бедная, дорогая Маргерит... ты тоже должна была сделать еще столько прекрасного на земле...

В этой грустной главе мне хочется поделиться одним особенно дорогим воспоминанием, рассказать о том дне, когда ты решила дать обед в честь моей тогда недавней - женитьбы.

Моя жена не была еще с тобой знакома, хотя всегда была твоей поклонницей. Для любой молодой женщины быть на обеде у Эдит Пиаф, специально устроенном по случаю ее свадьбы,- большая честь. Жена в этот день постаралась особенно хорошо выглядеть, чтобы я мог гордиться ею.

Нас встретил Жак Пиллс (вы были еще вместе). Помнится, было еще несколько наших друзей, не хватало только тебя. Я видел, что жена сгорает от нетерпения поскорее познакомиться с тобой.

И вдруг дверь в большую гостиную открывается, и ты выходишь к нам, веселая, очаровательная, приветливая... но в халате! Увидев вполне понятное изумление моей жены, ты воскликнула:

- Не сердитесь, у меня сегодня не было ни секунды свободной, и потом так мне удобнее, я буду себя лучше чувствовать. Со мной ничему не нужно удивляться.

И моя жена сразу приняла тебя такой, какой ты была. Твоя откровенность, твоя сердечность покорили ее, и она полюбила тебя. Она всегда понимала тебя и ценила то исключительное, что было в тебе.

Иногда ты в шутку называла меня "буржуа". Ты утверждала, что трудно быть артистом и вести нормальную семейную жизнь. Конечно... твоя жизнь не была образцом добродетелей, о которых читают в катехизисе и которым учат в монастыре. Конечно... конечно... Но добро, которое ты делала? Счастье, которое твой голос давал миллионам людей? Разве это не в счет? Или важнее все эти мелкие, ничтожные жизни, после которых ничего не остается, но которые отвечают общепринятым нормам?

Вот уже три дня, как ты умерла, а до сих пор неизвестно, разрешит ли церковь похоронить тебя с соблюдением всего религиозного обряда. А много ли из тех, кто ходит в церковь, сделал столько добра, сколько сделала ты? Кто из них обладал действительно христианским милосердием?

И разве не известно тем, кто не решается даровать тебе эту "милость", что ты была глубоко верующей?

А каким ты была другом! Какое душевное тепло, какую поддержку ты оказывала в беде! Ты написала мне замечательное письмо, когда после тяжелой болезни я боялся, что потеряю зрение. Ты говорила в нем о моей матери, о вере, обо всем, что прекрасно, благородно, чисто. Я знаю, ты и другим писала такие письма.

Я думаю, что ты оказываешь честь церкви, и она должна не снисходить до тебя, чтобы принять в свое лоно, а гордиться тобой и отстаивать свои права на тебя.

А когда погиб Марсель Сердан, откуда у тебя нашлись силы, чтобы так спеть "Гимн любви"? Тогда, в Нью-Йорке, тебя вынесли на сцену. Ты была вне себя от горя, ты не могла еще поверить... но публика, твой неизменный возлюбленный, ждала тебя, и это она дала тебе силу петь в тот вечер. Я не был там, но знаю, как ты пела! Ты была в каком-то мистическом экстазе. Ты пела для него... И он тебя слышал!..

И кто, как не ты, много дней и недель молился о нем в полумраке церквей?

Об этом никогда не писали.

Напечатанные под жирными кричащими заголовками сообщения о скандальных происшествиях были газетам куда выгоднее. Авторы подобных заметок, не задумываясь, искажали факты, давали волю своей фантазии - это обеспечивало высокие гонорары.

13

Эдит Пиаф много ездила, но где бы она ни была - в Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Оттаве,- она как бы привозила свой собственный климат, ей одной присущую атмосферу. После концерта она, как и в Париже, возвращалась домой в сопровождении своей свиты, состоящей из поклонников, журналистов, снобов всех тех, кто назавтра мог рассказать своим друзьям, чтобы вызвать их зависть: "Я провел вечер у Пиаф".

Ей нравилось иногда жонглировать парадоксом, а иногда, не скрою,шокировать.

Это был своего рода реванш за страшное детство и юность... Ведь когда она была ничем, ей ничего не разрешали. "Благовоспитанные" люди не удостаивали ее взглядом. Теперь настала ее очередь потешаться над теми, кто замирал от малейшего ее жеста. У Эдит была хорошая речь, она писала с большой легкостью, но любила вдруг ошарашить собеседников, сказав что-нибудь очень грубое. И такова уж сущность снобов: то, что прежде приводило их в негодование, теперь казалось забавным, остроумным... "Нет, она просто неподражаема! Какая индивидуальность! Какой ум!"

Слыша это, она не могла удержаться от смеха и толкала нас ногой под столом. У нее не было никаких иллюзий в отношении рода человеческого, все казалось ей суетным и пустым.

Я не могу привести имена всех тех людей, чьи действия и высказывания она предвидела, как только они появлялись в ее доме. Она делал вид, что верит их комплиментам, и находила прекрасными цветы, которые они ей приносили, но за несколько минут до их появления она объясняла нам, зачем они пришли. Она знала, что они будут о чем-то ее просить.

Пиаф никогда ни в ком не ошибалась. Ее нельзя было обмануть, если только дело не касалось любви - здесь она была беззащитна.

14

Все кончено! Был полдень, когда ты ушла от нас навсегда... Как вдруг стало холодно... и как жаль, что Париж залит сегодня солнцем. Это несправедливо. Небо должно быть серым, низким, кругом должен быть мрак, как в наших сердцах.

Но, боже мой, Эдит, как он был прекрасен, твой последний "выход".

Откуда взялись эти тысячи, десятки, сотни тысяч людей? Они шпалерами стояли от твоего дома до кладбища Пер-Лашез.

В твоей квартире полно цветов, они повсюду, на них наступают, их некуда класть, а их все несут и несут.

Здесь все твои друзья, они в горе, в слезах. И все же мы еще на что-то надеемся, ведь сколько раз свершалось невозможное.

Но когда входишь в большую комнату, всю затянутую черным, когда видишь твой гроб - останавливаешься, застываешь. Как тихо сегодня в этом большом доме, где всегда звучали твои песни, твой смех.

Появился священник, но тебя не понесут в церковь. Они все-таки отказали тебе в этом. Но, может быть, так лучше... Мы здесь все с тобой, и, даже если мы не умеем молиться, мы чувствуем тебя совсем рядом... Каждый вспоминает что-то свое, особенно дорогое для него, что он навсегда спрячет в своем сердце. Сердце, опять сердце... О тебе, Эдит, нельзя не говорить без того, чтобы снова и снова не повторять это слово, ведь это ты сама.

Все же пришлось выйти из дому, чтобы проводить тебя, как принято говорить, в последний путь.

И тут вдруг мы увидели их: они молча стояли перед твоим домом, как будто ждали тебя у артистического подъезда.

И началось твое триумфальное шествие, Эдит. Это был твой апофеоз...

Длинный, бесконечный кортеж тронулся, и Париж, весь Париж стоял в почетном карауле. Люди были в окнах, на тротуарах, движение остановилось, и ты прошла через твой Город, твой Париж.

- Это Пиаф... Пиаф уходит...

Все эти люди пришли не из любопытства. Они ждали тебя, чтобы отдать последний долг, последнюю дань любви, они хотели, чтобы ты поняла - отныне Париж уже не будет таким, как прежде. Что-то ушло навсегда.

В тот момент, когда мы вошли в ворота кладбища и перед тобой через город мертвых понесли трехцветное знамя, со всех сторон хлынули волны людей. Нас захлестнуло этим потоком. Все они, пришедшие сюда, хотели участвовать в траурном шествии по неровным каменным плитам кладбища. Они хотели дать понять всем, кто провожал ее, всем этим знаменитостям, что имеют право на нее, хотят до конца быть с ней, как были с ней всегда. Плечом к плечу, без различия классов, не глядя друг на друга, не обращая ни на кого внимания, шли они молча. В руках у многих были маленькие букетики цветов. Рядом со мной одна старая женщина старалась пробиться поближе:

- Я должна проводить ее, я помню ее девочкой, ее тогда звали мом Пиаф.

Видишь, Эдит, прошли годы, ты стала королевой песни, но для тысяч и тысяч людей ты осталась мом Пиаф, маленькой уличной певицей, которая сумела найти дорогу к их сердцу. Ты говорила о том, чего они не умели выразить, ты всегда была искренна, ты не обманула их...

Когда-то Эдит пела чудесную песенку на слова Анри Конте. В ней она обращалась к апостолу Петру.

Это была песенка о бедной девчонке, которая много страдала и много любила... Она не умела молиться, но перед смертью просила апостола пустить ее в рай, "где, говорят, так хорошо", она ведь никому не делала зла. И она умоляюще складывала руки - просила сама Любовь.

Эта песня не была самой лучшей из ее песен, просто песенка, но такая красивая, что вы были уверены: апостол Петр пустит ее в рай.

Не знаю, слышал ли он ее там, где находится, но сегодня я прошу его распахнуть перед Эдит Пиаф врата неба.

Она много страдала, она любила, она была необыкновенна...

Вы получаете бесценный дар, а мы навсегда лишились чего-то очень большого.

Навсегда? Нет, это невозможно.

Поэтому не прощай,

до свиданья, Эдит.

Октябрь 1963 г.