Я не хотел видеть то, во что превратились мои ребята. Вернее то, что от них осталось. Из-за своей трусости я позволил боевикам уйти. Я сидел совершенно неподвижно, прислонившись спиной к дереву и впервые со времени детства плакал.

- Однажды я задушу «чеха» собственными руками, - сказал я.

В «полосатые» загружались очень медленно.

Раненый Знатнов лежал на носилках рядом со мной. Пуля прошла возле нагрудного кармана камуфляжа. Сначала рана казалась неопасной, но сразу же после того, как «вертушка» поднялась в воздух, солдат начал кашлять и на губах у него появилась кровь.

- Гады продырявили мне легкое, - проговорил он. – При дыхании внутри колет, как иголками.

Его пытались утешить, уверяя, что рана неопасная. Я знал о бесполезности таких уверений. Из губ раненого кровь текла, уже не прекращаясь, дыхание становилось все более затруднительным. Его тело сотрясали приступы кашля. Через несколько минут он затих.

Война оставалась во мне зрелищем смерти, десятками лиц и тел, из которых уходила жизнь. Отчаяние вызывало во мне чувство необходимости биться с «чехами» и убивать их. Отомстить. Пролить кровь. Послать их души в ад.

Я пытался заставить говорить подобранного раненого боевика, но угрозы на него не действовали. Тогда я подтащил его к открытой дверце «полосатого». Но и угроза быть вытолкнутым не действовала на него. Он не оставил мне выбора. Я с любопытством наблюдал, как уменьшалось в размерах выпавшее из «вертушки» тело, пока не замерло на земле.

Ребята выбросили из вертолета еще одного «чеха».

Я знал о войне слишком много такого, чему можно научиться только убивая. Если бы у меня был выбор, я бы предпочел никогда не знать о существовании Чечни. Я пытался представить, как я вернусь в Россию, но ничего не получилось.





18





Рота располагалась на вершине холма, с которого хорошо просматривалась небольшая долина, заросшая высокой травой.

Я редко виделся с кем-нибудь из других подразделений, за исключением ребят из второй роты, которая располагалась на соседнем холме, на расстоянии нескольких сотен метров.

- Где лейтенант Рязанов? – спросил я солдата, подойдя к командирской палатке.

- Ему оторвало ноги.

- Откуда ты знаешь?

- Я был рядом с ним, когда это произошло.

Существовала разница между теми чувствами, которые я испытывал, когда узнавал о смерти кого-то, кого знал только по имени или в лицо, и смертью человека, с которым вместе выпил не один литр.

Я сидел на инструктаже и пытался вспомнить и подсчитать сколько моих знакомых уже вернулось в Россию в цинке.

На стене висела карта, на которой были нанесены районы сосредоточения сил боевиков и пунктиры направлений маршрутов разведывательных групп. В информации не было ничего обнадеживающего.

- Вторая рота развернулась вдоль этой возвышенности, - докладывал майор Блохин.

Он подхватил где-то не поддающуюся диагнозу сыпь, которая покрыла всю его голову. Для лечения ему сбрили все волосы и вымазали череп темно-фиолетовым раствором.

- Сто восьмой уже окопался вот здесь, западнее Армитау. Ожидается удар со стороны Балакри.

Вся эта территория была покрыта непроходимыми лесами. Можно было только догадываться, что там происходило в действительности.

К нам прибыло пополнение. Опустевшие места на койках заполнялись.

Если по счастливой случайности молодым бойцам удавалось выжить в первом бою, то у них появлялся шанс уцелеть на этой войне. У них появлялся инстинкт самосохранения. Каждый действовал согласно своему характеру, которым он не сам себя наделил и потому не всегда умел им управлять и которым не всегда умели за него управлять другие. Только после первых боевых столкновений ребята начинали понимать, куда они попали. Возможность быстрого возвращения домой могла растянуться на вечность.

У многих офицеров и прапорщиков, чья замена задерживалась были свои календари. Должен был замениться в июне, но не получилось. И тогда дни отсчитывал его личный календарь, на котором могло стоять 37 июля.

«Срочники» отстреливали себе пальцы, уродовались капсулями или затворами пулеметов.

Подойдя к палатке, я нырнул внутрь и лег на койку лицом вниз. Кроме ужасной усталости, я ничего не ощущал. Болела голова. Я думал о своем противнике. «Чехи» ненавидели меня. Мы искали друг друга, чтобы убить. Я не надеялся, что когда-нибудь это закончится. Не следовало заглядывать так далеко в будущее. Я не был уверен, что мне удастся вернуться к прежней жизни. Будущее оказывалось так же невозможно исправить, как и прошлое. Я старался забыть про смерть – свою и чужую, чтобы успокоиться.

Я никогда не скрывал своих взглядов. Говорить правду о войне даже самому себе всегда очень сложно. На войне необходимо убить как можно больше противников – это естественно.

Война усилила мои главные инстинкты: инстинкт самосохранения, себялюбия, желание выжить любой ценой, удовольствие от еды и выпивки, которая в боевых условиях всегда обходилась очень дорого. Я не любил риск, но если соблюдать осторожность, то можно было заработать, избегая неприятностей. Вокруг разворовывали все, что можно было продать. Опустошались целые склады с продовольствием и обмундированием, которые было не сложно списать на боевые потери. Позже многое обнаруживалось в схронах боевиков. Приходилось обдумывать все несколько раз, чтобы получить что-нибудь для себя.

Неожиданно я услышал автоматную стрельбу. Сразу вообразил, что это нападение «бородатых», натянул ботинки на босу ногу побежал к выходу. Ко мне бежал солдат. Я смутно припоминал его, но никак не мог вспомнить фамилию.

- Что случилось?

Оказалось, случайные выстрелы испугавшихся чего-то солдат.

В Чечне не было тыла. Только помня об этом постоянно, можно было надеяться уцелеть.




19




В 4.00 подняли по тревоге. Я был пьян, но не вдрызг. У меня только слегка дрожали руки, и я нетвердо держался на ногах. Две БМП не заводились. Их начали «таскать» по танковому парку – завели. Я ехал в «Урале» с майором Хрычевым – начальником разведки полка. На выходе из полка «разулась» 247-я БМП. Гусеницу надели сравнительно быстро.

Перед Армитау были обстреляны из гранотомета. Обошлось без жертв.

Не доходя до села Балакри подорвалась на фугасе БМП. Взрывом машину перевернуло кверху гусеницами, а башня отлетела метров на тридцать. Сразу же увидели, как от дороги кто-то побежал в заросли. Управляемый фугас. Пойманный оказался чеченцем лет тринадцати. Его пристрелили в «зеленке».

Не доезжая до Имроза два километра, 217-я БМП сорвалась с обрыва. Все произошло очень быстро и неожиданно, но удачно. Экипаж и десант успели выпрыгнуть. В машине остался только пьяный прапорщик Медведев. Он сидел в правом десанте и не успел выпрыгнуть. Машина падала двадцать метров, но не перевернулась, а только уткнулась носом в землю. Получилось, что она скатилась по склону в восемьдесят градусов, слетела только левая гусеница. Движение задержалось на час. Натянули гусеницу и поехали дальше.

«Урал», в котором я сидел рядом с водителем, словно что-то дернуло, и в лицо неприятно брызнуло кровью солдата, который тут же уткнулся лицом в руль. Пули попали водителю в голову. До тормозов было не достать и я оборвал провода зажигания. Машина остановилась.

Я выскочил из кабины и залег за скатами. Желание уцелеть подсказывало единственно верные решения. Лейтенант Севастьянов с группой разведчиков вышел «чехам» во фланг. Оставшиеся бойцы и «коробочки» весь огонь сосредоточили по «зеленке». Но и боевики, не жалея патронов, били по небольшой открытой площадке, разделявшей нас.

Я видел, как Севастьянов резко вскочил и побежал в сторону «бородатых», упал в траву и снова бросился вперед. За ним двигались мои ребята.

Молодые лейтенанты вели солдат в атаку на «чехов» с излишней смелостью и очень часто гибли. Их очень быстро увозили назад в Россию. Они гибли красиво, и солдаты жалели о них. Мне ни разу не пришлось слышать в Чечне, чтобы солдаты, готовые ругаться по любому поводу, жаловались на молодых офицеров. Веря всему, чему их учили, они приезжали в Чечню и слишком быстро гибли. Война оказывалась совсем не тем, чему их учили. Только осторожные могли выжить и вернуться в Россию.

Атака Севастьянова не удалась. Группа боевиков ушла, не отстреливаясь. Мы потеряли всего троих бойцов убитыми.

Одна из БМП подорвалась на мине. Бойцы слетели с брони на землю и отделались синяками. Взрывом вырвало днище, два катка с гусениц. Когда вытащили механика-водителя, он был еще жив. Ему оторвало ногу и покалечило руку. Пока перевязывали, он скончался.

Я пересел на БТР и ехал, сидя на броне, опустив ноги в люк, держась за ствол пулемета.

Выехали сопровождать наливную колонну совместно с 9-й МСР и саперами. Перед камышом подорвалась одна «бочка».

Водитель сгоревшей машины застыл в неестественном полусвалившемся положении. Его голова от уха до подбородка была рассечена глубокой рваной раной. Одна нога водителя торчала из дыры разбитого ветрового стекла, а другая, оторванная у бедра, лежала под прямым углом к его голове. Казалось, что эта нога существовала самостоятельно и не была связана с телом.

Застряла в броде БМП.

Через четыре километра подорвался БТР. Фугас сработал не под скатом машины, а правее, с обочины. Машину дважды перевернуло. Солдат, сидевших на броне смяло. Их тела выглядели, как красно-серое желе, сочащееся из камуфляжа.

Правила ведения войны боевиками не сложны. Напасть, убить противника быстрее, чем он мог разобраться, что происходит, исчезнуть, найти слабое звено в цепи федеральных войск и снова убивать, не оставляя после себя даже малейшего следа.

Вместо открытых боев федеральные войска тоже наносили неожиданные удары по местам возможных скоплений боевиков. Война не велась по четко разработанному плану и не имела определенной цели. В ней нечего было защищать или захватывать, невозможно было добиться никаких результатов. Ни патрули, отыскивающие ускользающих боевиков, ни засады, ни внезапно предпринимаемые «зачистки» мирных сел, с заданием «обнаружить и уничтожить» - ничто не могло создать ощущения осмысленных военных действий, наоборот, они становились частью общей российской абсурдности. То же чувство вызывали «секретные передвижения» войск, когда даже ребенку было понятно, где мы остановимся следующей ночью.

Смерть одного из солдат моей роты заставляла остальных пытаться найти ответ на вопрос: «Почему убит он, а не я?» Каждого бойца начинала мучить мысль, что его жизнь оплачена смертью друзей. Чтобы оправдать свое выживание, придать смысл их смерти и избежать чувства вины, нужно было отомстить за эту смерть.

Иногда по ночам я просыпался с ощущением спускового крючка на указательном пальце.

Я трясся в командирском люке БТР, стараясь соразмерить колыхание своего грузного тела с ухабами дороги. Голова тупо болела.

По знакомой дороге ехали осторожно. Головной дозор, дальше основные силы, замыкал колонну тыловой дозор. Десант на броне. Часто останавливались.

До полка оставалось около пятнадцати километров. Вдруг я увидел дымный след гранаты, которая ударила в переднюю машину. В тот же миг ударили автоматы и крупнокалиберные пулеметы. Солдаты прыгали с брони и занимали оборону. «Коробочки» открыли ответный огонь.

Вся «зеленка» наполнилась взрывами и криками.

Я спрыгнул вниз, поскользнулся и тяжело упал рядом с машиной. Но тут же встал, стараясь разглядеть, откуда по нам били. Я стоял на одном колене и рассматривал «зеленку».

«Чехи», остановив колонну били с двух ближайших сопок. «Балалайка». Я спрятался за броню.

Стволы БТРов поднимались вверх и били по «зеленке». От их грохота у меня заложило уши. По плотности огня не удавалось определить замысел боевиков. Обстрел мог быть случайным, как прежние, а мог быть нацелен на полный разгром колонны.

Я посмотрел в сторону БМП, в которую «чехи» попали гранатой. Одному из солдат бинтовали ногу. Он ехал на броне и взрывом ему вырвало кусок мяса выше колена. Солдаты, открыв люк, вытащили водителя. Ему оторвало обе ноги, от левой осталась торчать короткая берцовая кость. Даже жгут негде было наложить. Ему в руку ввели промедол. Взрывом в днище машины пробило дыру, вырвало два катка, внутри было месиво крови и костей.

Солдаты вытаскивали из машин цинки с патронами, вскрывали их, набивали магазины и карманы пачками патронов. Надевали десантные плавжилеты, но вместо поплавков в карманы на груди и на спине вставили магазины.

Несколько пуль разорвали камуфляж на плече Якушкина. Солдат перекатился и несколько раз выстрелил из автомата. Еще одна очередь боевика попала ему прямо в лицо и опрокинула на спину.

Я стрелял, не надеясь попасть в «бородатых». «Завалить чеха» не просто даже на пристрелянном участке.

Стрельба, слившееся в общий гул очереди, казалось, давили, били по голове.

В шуме боя я различал взрывы: у нападающих были гранатометы. Боевикам уже удалось поджечь почти все машины. Стрельба «коробочек» затихала, но бой усиливался с каждой минутой. Медленно, но верно превращался в бойню.

Неожиданно послышался громкий, очень похожий на детский плач крик. Я повернулся в сторону крика и увидел солдата, выскочившего из-за горящей машины. Он бежал спотыкаясь, большими нетвердыми шагами. Форма и волосы на нем горели, он сгибался и тряс головой, чтобы сбить пламя, но оно на бегу разгоралось еще больше. В него попала очередь, и он упал лицом вниз, сотрясаемый дрожью. На его затылке и спине все еще оставались небольшие языки пламени.

Я ощущал вокруг себя смерть и ничего, кроме смерти не было в моем будущем. Я видел, как дергался ствол, грохот прижимал меня к земле. Дым заволакивал весь склон.

«Чехи» слишком хорошо пристреляли место нападения. Я знал, что беззащитен. Уже не сомневался, что обречен, но продолжал стрелять, угадывая позиции боевиков лишь по вспышкам дульного пламени. Неожиданно увидел несколько фигур, приближающихся к дороге. «Чехи» старались подобраться ближе, скрываясь в густой «зеленке». Я перевел автомат правее и выстрелил из подствольного гранатомета. Взрыв заставил «бородатых» залечь. И в ту же секунду я увидел, что ошалевший от испуга Никошенко побежал прямо на группу боевиков.

- Назад, кретин! – закричал я. – Сюда!

Но он не услышал моего крика. Он уже ничего не слышал и очень хотел убраться подальше из этого ада. Его встретили несколькими очередями почти в упор.

Никошенко не удалось даже открыть ответный огонь. На мгновение он замер, обернулся, а затем медленно опустился на колени. Я видел, как его удивленное лицо заливало кровью. Затем он упал, выронив автомат.

Солдаты сопровождения, ехавшие в грузовиках, были отсечены огнем и методично расстреливались на открытом пространстве. Мотострелки не могли приблизиться к бронегруппе. Машины хорошо просматривались с господствующих высот. На нас были нацелены переносные реактивные комплексы. Когда солдаты бросились под защиту брони, «чехи» сосредоточили на них весь огонь.

- Что делать, а? – спросил Минин. – Что делать?

Он просто держал автомат дулом вверх и нажимал на спусковой крючок. Совсем поглупел от страха.

Кусочки камня и каменная пыль осыпали шею и вызвали легкий зуд. Казалось, весь огонь был сосредоточен на мне, и каждый раз, когда пуля пролетала мимо, я непроизвольно вздрагивал. Пот непрерывно капал с подбородка, кончика носа, с бровей на глаза. Я был насквозь мокрым. Мне казалось, что какой-то жесткий обруч сжал ключицы, перехватил дыхание. Сердце билось, как кулак о стену.

Мне навстречу полз Тилевич, опираясь на две руки и одно колено. Вторая нога болталась, цепляясь за неровности дороги. Вдруг он взвыл и, скалившись, завалился на спину. Я увидел, что его нога держалась на одном сухожилии. Пули боевиков поднимали вокруг него фонтанчики пыли. Попасть в мечущегося солдата было не просто, но «чехам» это удалось. Несколько пуль, попавших в голову, заставили Тилевича замереть на месте.

Я чувствовал ненависть и беспомощность, невозможность вырваться.

Я сидел за броней, чувствуя, как накалялась сталь горящего БТР, из его люков поднимался дым, мелькали редкие искры. Огонь подбирался к боекомплекту, и мне следовало поменять позицию.

Не знаю, как мне это удалось.

Я полз и ощущал тяжесть тела, прижимающего к земле. Эта тяжесть была гораздо больше, чем вес тела, я не привык к такой тяжести. Меня просто плющило.

Я оглянулся назад и увидел Минина, который лежал на спине и его голова очень быстро дергалась.

Я прополз мимо сгоревшего, но еще дымящегося грузовика. Рядом с ним лежало несколько убитых. Тела мертвых солдат валялись вокруг завалившейся на бок машины. По дороге растекались лужи крови.

Я услышал знакомый, пронзительно-резкий звук, затем гулкое содрогание земли. Опять взрыв. Я чувствовал себя в полной власти страха. Я ощутил этот страх еще ночью, проснувшись после двухчасового сна. «Сегодня мне наступит конец, - подумал я. – Сегодня меня убьют как раз в тот момент, когда я буду ожидать этого меньше всего».

Рядом с моей рукой упала чья-то нога, вернее, часть ноги в ботинке. Поблизости кто-то отчаянно закричал, и чье-то тело свалилось на меня. На месте, где у человека должно быть лицо, я различил лишь кровавую массу, из которой исходили крики, прерывающиеся хрипом.

Я продолжал пробираться к БТРу, который еще долбил «зеленку» из пулеметов. Мне повезло, и я опоздал на несколько секунд. Выстрел гранатомета попал в бок машины и сжег всех, находящихся внутри. Всю «коробочку» обволокло черным, густым дымом. Я едва не закричал от страха. У меня даже задергались ноги.

В двух метрах от меня завертелся раненый в живот Чарский. К нему подбежал Вакулин, лег на ноги, начал задирать куртку камуфляжа. Я смотрел на обнаженный белый живот, из которого с хлюпаньем, сквозь пулевое отверстие, вытекала кровь. Когда раненого повернули, я увидел, что рана сквозная и в выходное отверстие мог легко пролезть кулак. Ему одернули форму: тут уже ничем не помочь.

Я услышал нарастающий скрежет над головой, затем взрыв. Меня сбило, отбросило в сторону. В ушах зазвенело, пелена заволокла глаза. Через минуту я пришел в себя. Ничего опасного не произошло. Я был жив, даже не ранен.

Вакулин лежал на боку, протянув руку ладонью вверх, точно молясь. Он умер от болевого шока. Неопасная рана оказалась причиной смерти. Сердце не выдержало резкой боли и остановилось.

Я почувствовал, как во мне восстают все страхи, все отвратительные возможности умереть. Не замечать их я уже не мог.

Я попытался подняться, но не смог. Что-то мешало. Хотелось спрятаться и стать незаметным. Вокруг меня было слишком много непрекращающихся воплей и взрывов, крови и разорванных на части тел. Я дышал как-то странно, толчками. Губы от напряжения сложились в трубочку, сознание словно оцепенело. Я отказывался понимать значение этих звуков, старался защититься от порождаемого ими страха. Чем яснее работало сознание, тем становилось страшнее.

Мне не удавалось успокоить себя. То, что делал, было похоже на самоубийство. Я словно переставал быть собой, с трудом воспринимал происходящее.

Я уже совсем плохо видел, не мог ровно держать автомат. У меня не было возможности защититься.

Калиновский подбежал ко мне и упал рядом, опрокинувшись на спину. Над правым глазом у него краснело отверстие. Его рука, потянувшаяся к лицу, замерла на груди.

От испуга у меня остановило дыхание, и тело стало ватным. Я не мог избавиться от тошнотворного комка, подступившего к горлу. Страх сжимал сердце. Казалось, что все «чехи» целились только в меня.

Снайпер боевиков поймал в прицел Минина и начал методично убивать его. Сначала бил по ногам, потом по рукам. Затем пуля вошла в затылок и вылетела изо рта, раздробив всю челюсть. На камни брызнула кровь, и упали передние зубы вместе с костями.

Я пополз в неглубокий кювет между дорогой и деревьями. В лицо ударило несколько комков земли, но я этого не почувствовал. Как и всегда в бою, кожа перестала воспринимать любые прикосновения. Я вздрагивал от звуков, но тела своего не чувствовал. Наткнулся на лежащего солдата. Из маленькой пулевой раны на его шее толчками выбивало кровь, которая стекала на грудь, заливая бронежилет.

Гранаты рвались с глуховатым звуком. Иногда так близко, что я всем телом ощущал упругий толчок горячего воздуха. Готовый почувствовать мгновенную боль разорванного тела, я замирал от страха.

Я бросился в сторону. Что-то ударило меня в плечо, и я полетел кувырком. Распластавшись на земле, я ожидал последнюю смертельную очередь. Но выстрелов не последовало.

Я дернул головой и очнулся. С трудом осмотрелся воспалившимися глазами. Во мне уже не было страха, лишь боль, не позволявшая проявляться чувствам.

Я пополз в ту сторону, куда лежал головой, потом попытался подняться и не смог. Опять пополз.

Еще ни разу смерть не приближалась ко мне так близко. Хотелось закричать, но в сдавленной груди не нашлось воздуха. Оставалось лишь умереть.

Ни о чем другом я не мог думать.

В одну пробежку я добрался до БТРа и залез под него. Несколько пуль ударили по броне. Я перебрался на безопасную сторону. На броне, свесив руки, слабо шевелясь, висел Киселев. Я оцепенело смотрел на него, чувствуя, как у меня затряслись все внутренности. Застучали зубы, и я сжал челюсти с такой силой, что заныли мышцы лица. Мне неудержимо захотелось бежать. Было очень сложно не кинуться под пули.

Две очереди прошли по дороге рядом со мной, и я отшатнулся, ощутив промахнувшуюся смерть. Разорванный, пробитый пулями скат БТРа продавился до обода. Долбящий звук прошел по броне и отозвался болью в моей голове.

Я ощущал, как по мне стреляли со всех сторон и негде было укрыться. Я чувствовал, что еще несколько секунд такого напряжения и я брошусь бежать все равно куда. Я не сомневался, что буду убит. Перестал понимать, почему еще жив.

Вздрагивал при каждом ударе пули рядом, поджимал под себя ноги. Хотел стать меньше. Хотел исчезнуть из стреляющей Чечни.

Пахло жженой резиной, окисленной сталью. Я смотрел на голые обода машины и очень хорошо понимал, что сделал серьезную ошибку, оказавшись в Чечне. И было уже поздно пытаться что-то исправить.

Я воткнул полный магазин в автомат и передернул затвор, досылая патрон в патронник. Совсем рядом просвистела пуля, и от этого звука меня охватила дрожь. Может кому и удавалось к нему привыкнуть, но у меня не получалось. Слишком часто я видел, как такой свист заканчивался смертью.

Я уже стрелял, не раздумывая. Я хотел жить и убивать. Я терял контроль над собой. Кричал сквозь слезы, поливая местность автоматным огнем. Я уже не ощущал себя ни нормальным, ни безумным. Я делал то, что надо делать, чтобы выжить в аду.

Мой слух, уже привыкший различать звуки боя, среди шума стрельбы определил приближение «полосатых». Пара «горбатых» шла низко над «зеленкой». Прошла в стороне, но начала поворачиваться, описывая плавную дугу.

Неожиданно меня потряс грохот. Потом я услышал нарастающее шуршание и пронзительный свист где-то вверху, затем оглушительно резкий взрыв впереди, совсем близко от меня. Столб огня и дыма взметнулся вверх.

«Горбатые» летали над склоном меняя высоты, обрабатывая «зеленку». Заходили в пике, пуская с подвесок ракеты, уходящие на другую сторону склона.

Я уже не находил оснований для беспокойства. На «полосатых» всегда можно было положиться. Мне все стало безразлично. Я перестал думать о необходимости спастись. Никогда в жизни мне не приходилось ощущать ничего подобного.

Я задержал дыхание, сосредоточился и, упираясь руками в землю, попытался сесть. Мне это удалось. Я приподнялся на колени и оглянулся. Подходящие «коробочки» били по «зеленке» из пулеметов. Огонь со стороны боевиков прекратился.

Из машин вытаскивали тела мертвых солдат, складывали на носилки куски изуродованных трупов.

Среди всей этой суматохи я увидел неподвижно сидящего на коленях Шульгина. Он поддерживал голову убитого Богданова. Когда у него забрали труп и затащили в грузовик, Шульгин продолжал сидеть, словно не обращал внимания на окружающих его людей.

Рядом с БТРом лежали двое. Один из них был Хрычев.

- Будет жить? – спросил я.

- Трудно сказать, - ответил солдат, смачивающий губы раненому. – Пуля ударила сверху в шею. Повредив позвоночник, вышла в районе подреберья. Если останется жить – будет калекой.

Лежащему рядом солдату очередью перебило ноги. Он тоже был без сознания. Я стоял рядом и механически взмахивал рукой, отгоняя назойливых мух, слетавшихся на кровь. У меня подкашивались ноги и болели внутренности. Больше всего в жизни мне был нужен глоток водки.

Пилоты одного из «горбатых» спасшие меня, погибли на следующий день. Их «полосатый» сбили над «зеленкой». Они даже не успели осознать, что умерли. Ракета, пущенная «чехами», разнесла машину на куски. Смерть – обычный итог войны в Чечне.



20




Я открыл глаза и так сильно сжал пальцы, что почувствовал боль. Со лба стекали капельки пота. Где-то далеко строчил пулемет.

Меня охватило чувство досады. Рано или поздно все оборачивалось для меня плохо. Как бы я ни старался, никогда ничего хорошего не получалось.

Когда я проснулся, эта мысль возникла у меня первой. Жалость к себе была приятной. По-настоящему головная боль давала о себе знать только утром. Ночью все было нормально, но утром становилось хуже. Пару дней мне было очень паршиво. От боли оказалось невозможно спрятаться. Ей нужно было подчиниться. Я слишком много узнал о боли.

Через каждые десять минут сюда доносились глухие раскаты выстрелов артиллерийской батареи, расположенной в паре километров восточнее.

Мной опять овладело чувство вины. Один из моих солдат застрелил какого-то чеченца и написал в рапорте: «Я трижды окликнул встречного, после чего я выстрелил… Убитый оказался жителем села. При нем найдена граната РГД-5». Нам всем приходилось врать, чтобы оправдывать самих себя.

Я дотянулся до своих ботинок и медленно надел их. Выбирая, где можно ступить среди наваленных беспорядочно рюкзаков и другого имущества, я двинулся к выходу.

На этот раз моя рота расположилась недалеко от передвижного операционного пункта, который выдвинулся так далеко в горы, чтобы быть ближе к боевым действиям.

Я закурил сигарету и пошел по территории роты. Дойдя до колючей проволоки остановился, повернулся и двинулся обратно. Мимо меня прошла группа солдат с лопатами. Следом за ними тянулся запах густой вони.

Подразделения мотострелков днем и ночью штурмовали высоту 1095. Было огромное число раненых: на каждом шагу виднелись ноги в шинах, руки на перевязи, перебинтованные головы. Мимо меня прошел санитар с ведром, наполненным отрезанными руками, кусками мяса и внутренностями.

Я оказывался окружен смертью в самых разных и страшных ее проявлениях, какие не способно придумать человеческое воображение, но продолжал с упорством отчаяния делать свое дело. А ради чего – и сам уже не знал. Меня не огорчали поражения и не радовали победы. Не обязательно было украшать себя чувствами, которые подходили только для мирной жизни. Я знал, как опасно выражать пережитые ощущения словами. Не следовало пытаться осознать то, что происходило. Я ни о чем не думал и ничего не чувствовал, кроме одного: я выполнял все, что на меня было возложено. Эта мысль действовала на меня успокаивающе.

Ждать предстоящей операции было ужасно. Но я знал, что будет еще хуже, когда она начнется.

Все вдруг начинало казаться каким-то чужим. Я часто испытывал это чувство, когда проснувшись среди ночи, не мог определить, где нахожусь. Обычно это ощущение не было продолжительным, но каждый раз казалось, что оно могло остаться во мне навсегда.

Контузия не оставила каких-либо видимых последствий. Уже через неделю прекратились головные боли. Исчезло неприятное чувство неуверенности, и я перестал ощущать себя человеком, оказавшимся вне времени и пространства. От этих мгновений ничего не осталось, кроме странного привкуса во рту, похожего на кровь.

Из бойцов, с которыми я начинал войну, живым и невредимым ни один не вернулся в Россию. Моя рота была перебита уже несколько раз, но ее постоянно укомплектовывали пополнениями. Я продолжал воевать только ради того, чтобы оставаться в живых.

Молодые лейтенанты с самого начала проникались ко мне легкой антипатией и отношения не складывались. Они избегали меня, руководствуясь инстинктом молодых людей, которые делают карьеру и которым не по пути с теми, кто ее не делает. С теми, кто, как им было известно, никогда не выдвинется, кто никогда не будет майором, кто постоянно жалуется на страну и на войну. Такие, как я, были им чужды и они не собирались делить со мной мое поражение. Но все же они были вынуждены поддерживать отношения, и время от времени возникали споры о Чечне. Однажды разговор коснулся разницы между чеченцами северных и южных районов, и я сказал:

- На острове все «чехи» одинаковы.

- На каком острове? – недоуменно спросил Еремин.

- Известно на каком, на этом, - ответил я. – На нас тут только плюют, а мы только утираемся. Мне надоело это терпеть. «Чечены» плюют нам в глаза и радуются, как это у них ловко получается.

- Не считай себя исключением, - сказал Еремин. – По-твоему, нам, остальным это нравится?

- Чем больше Москва терпит, тем больше пинков получает. А «чечены» это видят. И завтра будем терпеть, и чем больше терпим, тем больше они нас ненавидят.

- А мы обязаны это делать, - сказал лейтенант. – Утираться, терпеть и быть вежливыми. Мы здесь для этого, и за это нам платят. Такова моя работа. И твоя работа.

- Интересно, - сказал я, - сколько на прощанье шлепну «чехов».

- Бестолковый разговор, - возразил кто-то. – Сколько не шлепай, «чеченов» не убудет.

- Твоя правда.

Молодые лейтенанты не только не подсчитывали, сколько дней им осталось находиться в Чечне, но нередко высказывали намерение продлить командировку. В начале они добросовестно относились к своим обязанностям. Но и спецподразделения внутренних войск не выдерживали долго и неизбежно проникались чувством обреченности и фатализма. Они узнавали правду о войне, о том, как выглядит человек, когда он умирает.

Ночью мне снилось, что я оказался в какой-то незнакомой стране. Земля под моими ногами дымилась от взрывов, горели машины, очень сильно кричали раненые.

- Пристрелите их! – громко приказал кто-то, и наступила тишина. Я чувствовал себя испуганным. Какие-то бородатые существа тянулись ко мне, их руки старались ухватить за горло. От отчаяния я вдруг проснулся и открыл глаза. Передо мной было лицо разбудившего меня солдата.

Мне никогда не удастся избавиться от моего прошлого. Моя память хранит голоса и лица. Смерть так прочно вошла в меня, что от нее не избавиться и никуда не деться.





21





Наша рота выполняла интересную задачу в районе Кишим-Юрта. Мы должны были произвести "зачистку" села.

Следовало спешить и всю ночь мои бойцы прошагали ни разу не остановившись на отдых. Когда рассвело, сделали небольшой привал.

Я точно знал одно: я должен быть утром у высоты 1341. У меня была только одна цель – 1341. Смысл предстоящей ночи.

Мы охотились за боевиками, а боевики охотились за нами.

Внезапно я остановился и замер без движения. Война быстрее всего учит осторожности. Из тумана появлялись фигуры моих ребят. Я считал их по мере приближения. Все оказались на месте.

Тропа была достаточно широкой и удобной. Но при подходе к селу бойцы цепью разошлись по склону и почти бегом двинулись вниз по скользким от утренней росы камням.

Мы подошли к обыкновенному селу.

Его жители продолжали заниматься своими делами, не обращая на нескольких солдат никакого внимания, пока в село не зашли все мои ребята.

Совсем неожиданно жители забеспокоились, и тогда я приказал задержать двух подозрительных и привести их ко мне. Солдаты собрали целую толпу из чеченцев, которые кричали и не могли понять, что происходило.

Я оглядел чеченцев. Они напоминали мне стадо баранов. Трясущиеся, норовящие сбиться в одну шевелящуюся кучу. Жались друг к другу, словно это могло спасти их от смерти.

На нас смотрели с тревогой. Одна из женщин что-то громко закричала и попятилась назад.

Солдат вскинул автомат к плечу.

Гордеев повалил стоящего чеченца отличным ударом в затылок и ударил другого в голень. Петунину удалось нанести удар коленом прямо в пах ближайшему дикарю и полностью отключить его. Левков, менее быстрый, смог лишь ударить по лицу прикладом какую-то старуху.

Остальные бросились бежать от нас врассыпную.

Я выстрелил в толпу и увидел, как после этого несколько человек упали. Чтобы как-то оправдать свои действия, я выстрелил еще. Когда участвуешь в абсурдной войне, то для придания ей смысла иногда делаешь что-то непонятное.

- Убейте их! – крикнул я. – Убейте всех до одного!

Но ребятам приказ убивать был не нужен. Капустин уложил двоих прежде, чем они поняли в чем дело. Вергасов попал в одного.

Огонь открыли все. Одни стреляли стоя, с руки, другие – опустившись на колено, третьи – лежа, сопровождая каждую очередь ругательствами или шутками.

Страх рассеял толпу. Однако бежать было некуда – пули летели со всех сторон. Повсюду раздавались крики и стоны.

Одна из женщин, упавшая ничком, была еще жива. Она оперлась на руку и, подняв голову, смотрела на солдат, что-то хрипя по-чеченски.

Меня разозлило ее сипение, и я подошел к ней сбоку. Только в последний момент она увидела пистолет. Откинув голову, она вцепилась зубами в мою руку. Левой рукой с размаху я ударил ее в подбородок, и, когда зубы разжались, выстрелил в голову.

Я нагнулся, чтобы осмотреть лежащие тела. Один из стариков еще дышал и, приставив "стечкина" к его уху, я нажал на спусковой крючок. Я ни о чем не думал. Все казалось правильным. То, что противник не сопротивлялся, не казалось мне противоречием.

Я просто отключился. Мой разум отключился. Я действовал, как заведенный. Без всякого понятия о смысле, о цели. Просто начал убивать кого мог и как мог. Что-то на меня нашло. Я никогда не думал, что на это способен.

Чувство злобы, переполнявшее меня, прорвалось и нашло выход.

- Кто-нибудь еще не знает, что нужно делать? – спросил я.

Солдаты стреляли по всему, что казалось подходящей целью.

Иногда оказываемое сопротивление только раззадоривало ребят.

Дверь дома оказалась закрыта на замок. Я с размаху ударил ногой в дверь, которая, треснув, распахнулась. В одном из углов что-то шевельнулось, и я выстрелил туда.

Все очень просто. Но только так и можно было завоевать Чечню.

Я начинал сознавать, что делаю. Мне было позволено все. Война не может быть ничем иным, кроме желания смерти и жажды крови, которая требует утоления.

Не надо было просить, плакать, сопротивляться – все было бесполезно.

Солдаты охотились на жителей. Достаточно было кому-нибудь показаться, как его убивали. Пули летели вдоль улиц, обстреливали дома, пронизывали окна.

Я вбежал во двор, наткнулся на корыто с водой, сорвал с веревок какое-то тряпье, бросил в окно гранату. В доме ухнуло, полыхнула вспышка, разлетелись стекла во всех рамах. Внутри раздались крики и громкий детский плач.

Разгром села продолжался не меньше часа. Я кидал гранаты в окна, затем, вбегая, бил длинной очередью справа налево.

В чеченском аду мы теряли многих ребят и должны были отомстить за них.

Солдаты сносили заборы, поджигали дома, убивали все, что могло быть живым. Если не стрелять по "чеченам", то нам в Чечне было просто нечего делать.

Все казалось слишком серьезно. Бойцы видели перед собой врагов, хотя и без оружия. В бою никто не способен спокойно рассудить, что происходит.

Несколько домов уже горело. Вокруг густыми клубами стлался вонючий, удушливый дым. Солдаты забрасывали в дома гранаты и продолжали быстро двигаться дальше. Вопли женщин и плач детей становился еще громче.

Это был бой по правилам войны. Точнее, без всяких правил. Лишь ненависть, жажда крови и стремление покончить с врагом любым путем, любой ценой.

У нас не было причин для убийства, только оправдания. Мы убивали, чтобы выжить и это самое лучшее оправдание.

Что случилось, то случилось. Ужасно, конечно, что мы постреляли детей и женщин, но шел бой и солдаты вели себя соответственно боевой обстановке. Во время стрельбы они припадали на колено, приседали, как будто могли встретить ответный огонь. Ребята на самом деле думали, что воюют с "чехами". Нам казалось, что мы можем быть убиты. Возникала иллюзия того, что убивая стариков и детей, мы убивали боевиков.

Я не должен был этого делать. И сам не понимал, почему делал. Хотя, может быть, догадывался. Убийство становилось избавлением от зуда, который был способен свести с ума. Я чувствовал необходимость разрядиться и уже не упускал возможность убить, когда она появлялась.

Вдруг жизнь замерла, словно оборвалась. Так иногда останавливалось время.

Я остановился. Убивать уже было некого.

Выстрелить мне не пришлось потому, что стрелять было не в кого.

Солдаты еще долго бегали по селу, добивая домашних животных.

Я стянул брезентовый "лифчик" с рожками.

Иногда секунды кажутся вечностью. У меня возникло именно такое ощущение. Я застыл на месте.

Догорая, сигарета обожгла мне пальцы, и я прикурил от нее новую.

Солдаты были обвешаны всяким награбленным хламом. В грязных майках, потные, возбужденные.

Выкурив две сигареты, я услышал сзади себя голоса и обернулся.

На один из склонов шесть бойцов привели молодую женщину. Они выбрали ровное место и по очереди изнасиловали ее, потом изрезали ножами. Голый труп с раскинутыми ногами оставили валяться на земле.

Заляпанные кровью мы уходили из села, над которым стелился дым подожженных домов.

Происшедшее казалось невозможным, однако на войне столько невозможного оказывалось возможным, что я даже не пытался во всем этом разобраться. Я должен был сделать то, что приказано. Любая война жестока и бессмысленна.

Убивать легко. Намного труднее к этому привыкнуть: требуется какое-то время. В Чечне можно было привыкнуть ко всему. Меня не пугали никакие жертвы.

Война делала каждого прибывшего настоящим воином. Солдат становился способен убить любого – кого прикажут и где прикажут и при этом ни о чем не спрашивал. Ни одного дурацкого вопроса. Только став таким, можно было надеяться выжить.

Мне уже не удавалось испугаться того, что называется войной. Я убивал, чтобы самому остаться в живых. В кого стрелять разобраться было проще простого, ошибиться невозможно. Это расовая война. Это религиозная война.

Столетняя старуха могла пристукнуть меня так же намертво, как полный сил боевик. И десятилетний мальчишка тоже. В Чечне мне было некуда спрятаться.

Будущее "чеченов" не отличалось разнообразием. Каждый сам делал свой выбор. Все участвовали в войне.

Я брал на себя грехи России. Я взял на себя ее зло и отчаяние. Расстреливая людей, я не хотел думать о том, что сошел с ума. У многих людей бывают еще более странные причуды. То, что мне не нравилась проклятая Чечня было моим личным делом. Причин у меня было более, чем достаточно. Мне просто повезло, что я сумел сохранить рассудок.

Что было правда в этой стране, можно ли ее найти, а если и можно, какое это имеет значение?

Когда я убивал, то всегда смотрел жертвам в глаза. Я не уважал убийц, которые способны нажимать лишь кнопки сброса бомб с самолета, летящего на большой высоте. Обычно эти герои были не способны нажать на спусковой крючок, чтобы произвести выстрел с расстояния метра.

Смерть любого "чечена" обязывала прямых наследников погибшего к мщению его убийце. Война уже не имела для меня прежнего смысла. Прошлое уже не могло вернуться. Да я и сам этого не ждал. Я уже был не в состоянии воспользоваться победой. Мне стало безразлично, кто победит в этой войне. Я исполнял свою войну, несмотря на то, что ощущал себя обреченным на поражение.

Я ощущал себя на грани безумия и понимал это. Война оказывалась слишком противоестественна и жестока. Чтобы выжить, мне пришлось изменить собственные мозги.

Мне нравилось убивать. Это было единственное, что удерживало от сумасшествия. Целью моей жизни стало – убивать.

Иногда мне становилось страшно. Я боялся Чечни, смерти и самого себя. Мне казалось, что кто-нибудь из моих солдат рано или поздно разрядит в меня весь магазин. На этой войне каждый ощущал себя в чем-то виноватым. Я никогда не отрекался от своих ребят, что бы они не совершали. Я никогда не обвинял их. Ничего не поделаешь, приходилось быть таким, чтобы выжить.

Я опять начинал думать о смерти. Последнее время только о ней и думал. Мне очень хотелось знать, что она думает обо мне. Вся моя жизнь прошла в попытках побега от смерти.




22




Рота вышла на поиск в квадрат 5-7-18.

Когда на мне оказывался рюкзак, автомат, «лифчик» со спаренными рожками, несколько гранат, я чувствовал себя так, как будто на мои плечи и грудь давили тяжелые камни. Дышать становилось труднее, клонило ко сну.

Как только мы вошли в лес, сразу попали на тропинку. После недавних дождей в лесу было очень сыро. Туман начал рассеиваться.

Когда уходишь на несколько дней, погода уже не имеет значения. Сегодня вымокнешь, завтра высохнешь. Потом опять вымокнешь. Привыкнуть можно ко всему.

Многодневный поиск боевиков всегда был однообразен. Сегодня – лес, завтра – лес. Ручьи, которые приходилось преодолевать, были похожи друг на друга.

Мы шли по склону, который уже подвергся обстрелу. Повсюду были видны воронки от взрывов снарядов, расщепленные стволы деревьев, валялись ветки.

Я взглянул на часы. Было около пяти часов, а казалось, что уже наступили сумерки. Темные тучи опускались ниже и быстро двигались к северу. Заблудиться мы не могли. Могли только опоздать. В горах расстояние очень обманчиво. Мы шли целый день, высота 1856, на которую должны были подняться, словно удалялась от нас.

Наступил вечер. Вокруг было так тихо, что казалось будто звенело в ушах. Я шел осторожно, стараясь не споткнуться. Горячий воздух был насыщен влагой. День близился к концу. Надо было устраиваться на ночь.

Я никогда не затягивал движение до сумерек и останавливался на ночлег так, чтобы засветло успеть подготовить безопасные позиции. Пока бойцы оборудовали место стоянки, я решил осмотреть ближайшие окрестности. Темнота быстро сгущалась около кустов и внизу под деревьями. Я осматривался, прислонившись к пню. Кусты и деревья начинали принимать неопределенные очертания. Казалось, что в них кто-то скрывается и передвигается с места на место. Я не мог сидеть спокойно и вертелся, оглядываясь по сторонам. Несколько раз, когда раздавался какой-нибудь неожиданный звук, я нервно вздрагивал. У меня чесалась нога, и я тер ее рукой. Я думал лишь о том, что раз снами еще ничего не случилось, то неизбежно скоро случится.

День закончился, но прохлада не наступила.

Ночь была жаркая, я спал плохо, лишь дремал. Какие-то насекомые не давали сомкнуть глаз. Я нервничал и с нетерпением ждал рассвета.

Мои нервы были напряжены больше, чем когда-либо прежде. Я сильно потел и со страхом думал о наступающем утре. Меня охватило чувство недовольства собой. Я сердился на себя за то, что слишком полагался на всякие предчувствия. За ночью следовал день, а за долгим переходом – усталость. Я старался не думать об этом. Во всем теле чувствовалась слабость.

Ребят разбудил дождь – мелкий и частый. Проснувшись, каждый какое-то время прислушивался, не шевелясь и не оглядываясь. Я различал грязные лица, заросшие щетиной.

Ночи не приносили облегчения. Мы просто располагались на привал в зарослях, выставляли посты и пережидали ночь.

Поднявшись, я споткнулся о какую-то кучу, которая оказалась спящим Капустиным.

С рассвета казалось, что день будет пасмурный и дождливый, но к одиннадцати часам утра погода улучшилась. Туман рассеялся и исчез. Местность вокруг была однообразна: поляны, овраги, кусты, отдельные деревья. Фадеев толкнул один камень, который при падении произвел целый обвал.

Спуск был очень сложным и занял у нас два часа.

После небольшой остановки я потащился дальше. Отдых не пошел мне на пользу. Пройдя всего несколько сот метров, я чувствовал такую усталость, как перед привалом. От горячих лучей солнца кружилась голова. Иногда от приступов тошноты в глазах появлялась мутная пелена. Земля впереди темнела, быстрее билось сердце, рот наполнялся горечью. Ноги настолько устали, что каждую минуту я мог рухнуть на землю.

Неожиданно я понял, что для меня наступил предел. Все тело болело. Руки и ноги дрожали так, что трудно было прикурить сигарету. В любой момент я мог упасть и больше не встать. У меня появилось желание вскинуть автомат и разрядить его в голову идущего впереди Петунина. Чтобы сдержаться, я крепко сжал челюсти.

В невыносимой жаре для меня не существовало ничего, кроме собственного упорства. Усталость была так сильна, что исчезли все другие ощущения. Мне казалось, что я бегу, шел медленнее обычного. Я был вынужден часто останавливаться, чтобы восстановить дыхание.

За этот день я так устал, как не уставал никогда прежде. Бойцы растянулись и шли вразброд. До блок-поста оставалось пара километров, но это небольшое расстояние далось мне труднее двадцати в начале поиска.

Часов в пять начал накрапывать дождь. Мы попытались ускорить движение. Скоро тропа разделилась на две. Одна шла за реку, другая – в сторону расположения полка, но поднималась в гору. Мы пошли в гору. Начали попадаться тропы, пересекающие нашу в разных направлениях.

Когда мы подходили к расположению части, было уже совсем темно. Я очень устал, а грязное тело невыносимо чесалось.

Никогда в жизни мне не приходилось уставать сильнее.





23


Вчера вечером двоих солдат тяжело ранил мальчишка лет десяти. Подошел, попросил закурить и из пистолета завалил обоих. Забрал оружие. Один из раненых скончался.

На этой неделе из трех, вышедших на «прочесывание» групп, вернулась одна. У нас было совсем не много шансов уцелеть.

Я получил приказ организовать засаду и «прочесать» село, в котором, по полученным данным, должно было состояться совещание полевых командиров боевиков.

Я ощущал, что сегодня со мной должно было произойти что-то ужасное. Бог всегда делает так, что узнаешь о приближении страшного и поэтому мне надо было быть осторожным, позаботиться о себе.

Мы опять шли в село, которое уже брали с большими потерями федеральные войска. Боевики взяли его без боя, пройдя под видом мирных жителей.

За последнее время все чаще стали погибать головные дозоры. Засады и ловушки появлялись на пути маршрутов разведгрупп слишком часто. Я старался действовать вдвойне осторожно. Для того, чтобы сохранить жизнь, не следует бездумно следовать всем приказам.

Одна из разведрот, ведущих поиск боевиков в этом районе просто исчезла. Я видел, как уверенно они уходили на задание. Ни один из бойцов не вернулся. Они ни разу не вышли на связь. Чечня поглотила их без следа.

Слова, и их прежнее значение, потеряли для меня прежний смысл, как и все то, что предшествовало войне. Но людей, за которой следили миллионы людей во всем мире, для меня словно не было. Как не было и ничего другого, кроме собственного длительного бреда, сквозь который я медленно и неуклонно приближался к смерти.

Моя смерть могла оказаться снайперской пулей. Потом меня ожидало медленное умирание на жаре в течение часа, потому что в бою никто не способен оказать помощь. Мне могла представиться возможность сознавать, наблюдать и изучать собственную смерть. Невозможно знать точно, сколько времени проходит с момента ранения до того, когда начинаешь чувствовать боль.

В самые тяжелые дни боев никто из ребят даже не рассчитывал выжить. Бойцов охватывало отчаяние. Несколько раз забирая личные вещи погибших из вещмешков и карманов, я находил письма из России, полученные уже несколько суток назад, но все еще не распечатанные.

Каждому было ясно, что происходило. Вряд ли мои ребята воевали за Россию. Остаться в живых – только это было для них главным. Каждая боевая операция была лишь еще одним шагом к окончанию командировки в Чечню. Я сам не однажды опровергал подобные утверждения, но наедине с собой с правдой о происходящем вынужден согласиться каждый.

Мне было ясно, что ничего изменить нельзя. Да и желания что-нибудь делать у меня не было никакого. Есть в жизни вещи, которые изменить нельзя. Просто нужно, чтобы человек отвечал за все, что делает и умел выходить из любого трудного положения.

До сих пор чеченская война слишком часто располагала меня к расхлябанности и лени. Но неожиданно я почувствовал всю серьезность происходящего. Я не хотел умирать.

Как любой военный, я не мог жить без мелочной показухи. Свои умственные возможности мне очень удачно удалось заменить дисциплиной и традицией. Война продолжалась. Новые «зачистки» сел, новые боевые операции. Я очень хотел затеряться в неразберихе войны.

Я боялся смерти и именно этот страх – страх умереть – помогал мне уцелеть. Но был и другой страх, заставляющий меня снова и снова идти на боевые задания. Мне не нужно было никому доказывать свою мужественность, но я пытался убедить в этом самого себя.

Когда в моей роте кто-то из парней погибал, я должен был сообщать об этом его родным. Почти каждый раз, возвращаясь с боевых, я был вынужден писать такие письма. Очень сложно написать о смерти девятнадцатилетнего мальчишки, которого разорвало гранатой. Чтобы описать это нужны особенные слова, которых я не знал.

Я уже долго убеждал себя, что все происходило не так, как на самом деле, а так, как хотелось мне думать. Я воображал, что не несу ответственность за жертвы мирных чеченцев. Я просто не мог этого сделать и, следовательно, не делал.

Вновь прибывшие в мое подразделение ждали от меня описание подвигов, но находили только неуверенность и неопределенность. Я догадывался о их разочаровании, почти ощущал его. Моим подвигом было то, что я оставался живым.

Наше положение было похоже на рискованную игру с высокой ставкой. Впереди ждала цель. В любое мгновение могли раздаться выстрелы, и я радовался каждой минуте, прошедшей спокойно. Никто не отставал: солдат гнал вперед страх смерти. Отставание означало бы блуждание в одиночку среди чеченских сел, а это вело к верной смерти.

У меня не было уверенности в том, что все шло так, как надо. Я старался избавиться от неприятного ощущения, но успокоение не приходило.

В бою с «чехами» ничего нельзя было угадать заранее. Стараешься рассуждать, как боевики и попадаешь в беду: ждешь хитрости, а они выбирали простейший маневр. Когда я ждал простейшего маневра – выбирали хитрость.

Я поправил нож в голенище правого ботинка. Второй нож висел в ножнах на левой стороне груди.

Каждый раз, когда я шел на боевую операцию, я знал, что будет страшно, что я буду бояться и действительно каждый раз боялся. Я соглашался участвовать в операциях добровольно. Меня никто не заставлял, но я шел. Это была моя работа и я неплохо выполнял ее, не думая о долге перед родиной.

Один из законов войны- осторожность. Не было видно противника – тем больше оснований остерегаться его. Мне казалось, что я научился различать запах опасности. В Чечне я просто начинал отказываться воспринимать вещи, какими они были.

С самого начала я наблюдал, как глупо развертывалась эта операция – этап за этапом, глупость за глупостью. Мы шли прямо в приготовленную для нас ловушку, которая могла захлопнуться. Чечня – это клетка, и тому, кто в нее попадал, приходилось, напрягая нервы, ждать, что с ним будет дальше. Я был отдан во власть случайности, и эта зависимость делала меня безразличным к происходящему. Меня могли убить, но я мог и остаться в живых, - все зависело от случая. Каждый из ребят, оставшийся в живых после боя, мог благодарить тысячи случайностей, спасших его.

Шли по азимуту. По времени и пройденному пути, я понял, что село должно быть недалеко. На соседнем склоне сопки заметили струйку дыма.

Вышли на берег реки. Померили шестом в одном месте, в другом – везде было глубоко. Переправиться можно было только вплавь. Надо было искать брод.

Сначала я решил посмотреть внизу по течению, по пути к цели. Шли час. Не нашли ни отмели, ни порогов. Вернулись обратно, пошли навстречу течению. Миновали место, где останавливались сразу после марша. Пока нашли отмель, затратили еще полтора часа. Можно было перебираться на противоположный берег, перепрыгивая с одного камня на другой.

Я почувствовал особенную усталость. Эта часть пути казалась мне сложнее остальных. По камням нужно было ступать быстро, ни на секунду не замедляя шага. Отмель разбивала весь переход на три участка.

Первый из трех я перешел благополучно и подумал, что это было идеальным местом для засады: рота не смогла бы сдвинуться ни на шаг, пришлось бы подставлять под пули солдата за солдатом. На втором участке я допустил ошибку – посмотрел под ноги и подумал, что могу упасть. Подо мной текла мутная, грязная жидкость. Я покачнулся и едва не упал. Я двигался согнувшись, неуклюже балансируя. Человек моего сложения выглядел при этом смешно.

Третий, последний участок был шире первых двух. Неожиданно для себя, я начал нервничать еще до того, как ступил на камни, скользкие от грязи. Когда я сошел на камни, то словно под чьим-то воздействием покачнулся, поскользнулся и упал в воду. Выбравшись на берег я почувствовал себя старым и глупым. Случившееся было плохой приметой.

Перебравшись через обмелевшую реку, мы поднялись по крутому откосу. По гребню откоса рос густой кустарник, и нам пришлось пробираться сквозь заросли. Выбравшись на открытое место, рота сразу оказалась на виду. Впереди, до самых домов, видневшихся в нескольких сотнях метров левее, не было никакого укрытия. Я двинулся вперед с первым взводом, оставив второй прикрывать нас.

Мы подошли к старому, заброшенному саду, подлезли под низкие ветки и двинулись вперед, пробираясь между деревьями.

Обычно боевики устраивали свои засады при выходе из сел. Они не спешили и позволяли разведгруппам входить в селения и не атаковали, пока солдаты были насторожены и находились в боевой готовности. Но когда оказывалось, что боевиков в селе нет, наступало расслабление и тогда за селом «чехи» нападали. У первого же открытого места. Ощущение уверенности в этом было так сильно, что я сказал лейтенанту Чернышеву:

- Я уверен, что сейчас «бородатые» наблюдают за нами.

- Сколько у нас еще времени, чтобы суметь избежать столкновения с ними? – спросил лейтенант.

- Достаточно.

Нам следовало обойти село стороной и разделиться на несколько групп. Мы уже почти подошли к первым домам. Вокруг не было слышно ни одного звука.

- «Чехи» водят нас за нос, - сказал я.

- Все возможно.

По цепочке прошла команда «вперед» и разведчики двинулись. Идти в атаку из вертолета проще: высадка, рев мотора, страх, что заденут лопасти винта или подстрелят «чехи», придают особую смелость, заставляют бросаться вперед.

Скрытно блокировать село и врасплох застать укрывшихся там боевиков не удалось. Тут же взлетела красная ракета и через несколько минут по селу заработала артиллерия. Свист проносящихся снарядов заставлял меня вжиматься в землю. Огневой налет прекратился так же неожиданно, как и начался. Взлетела зеленая ракета, и моя рота пошла вперед.

Я увидел, как упал солдат, идущий в середине цепочки. Он схватился за голову и повалился на бок.

- Заходите справа, - крикнул я Одинцову.

Он поднял руку, показывая, что слышал, и его группа двинулась короткими перебежками вправо.

Между нами и «чехами» лежала неширокая, но тянущаяся далеко в обе стороны поляна, заросшая мелким кустарником и травой. Она была пристреляна и мы сразу попали в полосу плотного огня. Солдаты залегли и расползлись в разные стороны. Преодолев поляну, я наткнулся на Туркова, который сидел, прислонившись к стволу дерева. Он казался спящим, но глаза были широко открыты и неподвижны, темной дырой зиял широко раскрытый рот. Весь камуфляж на его груди был залит кровью.

Я не понимал, развивался бой так, как я рассчитывал, или нет. Происходящее выглядело каким-то нереальным. Разведчики быстро перебегали вдоль улиц.

Я с разгону прыгнул в свежую, еще пахнущую разрывом воронку от снаряда и лежал, согнувшись, поджав ноги к самому подбородку. Я прижимался к земле изо всех сил. Воронка была большая, но левое плечо все-таки выглядывало. Я руками копал землю. От разрыва она была мягкая, поддавалась легко. Рядом взорвалась граната, и меня всего обсыпало землей. Потом раздался еще один взрыв. Я закрыл глаза и перестал копать. Я лежал, затаив дыхание. Левее кто-то застонал. Я не знал, сколько времени лежал, боясь пошевелиться, со ртом набитым землей.

Я огляделся и заметил Королева в нескольких шагах от себя. Он сидел совершенно неподвижно, по-видимому, был ранен в ноги и оцепенел от страха, хотя раны вряд ли были серьезными. Все «срочники» оказывались такими. Я нащупал в кармане пластмассовую ампулу промедола, оглядываясь по сторонам.

В меня никто не целился и, пробежав несколько метров, я приблизился к раненому солдату и вколол ему обезболивающее.

Я услышал сзади топот и чуть не выстрелил в выбегающего из-за угла солдата. Увидев меня, он бросил автомат и привалился к стене.

- Я ранен! – закричал Беляев. – О боже, я ранен!

Обе его руки были плотно прижаты к животу. Образовавшееся под его руками темное кровавое пятно медленно расползалось по всей нижней части камуфляжа. Его лицо искажалось болью. Он упал, и у него начало подергиваться лицо. Рот растянулся в напряженную улыбку. Судороги охватили все тело. Он выгибался дугой, упираясь пятками и затылком в землю и кричал. Его невозможно было разогнуть. Через минуту он умер.

Улица простреливалась из конца в конец пулеметчиком боевиков. Было видно, как пули выбивали искры из камней и белую пыль. Продвигаться через открытые места было опасно.

Я уже был готов проникнуть в дом, когда тот вдруг взорвался изнутри, разбрасывая во все стороны щепки и осколки стекла. Ударная волна опрокинула меня на спину. Я увидел, как сквозь пыль, поднятую взрывом, из дома выбежало несколько бойцов.

Группа лейтенанта Одинцова пробивалась с правой окраины села в центр, где сошлись основные силы, и где, судя по плотности огня, шел ожесточенный бой.

Неожиданно Болотин, идущий рядом со мной с криком кинулся в сторону. В ту же секунду он грохнулся в канаву. Я увидел того, кто зачеркнул жизнь Болотина, выстрелил в светловолосого боевика, но промахнулся.

Через пару секунд я опять увидел пробирающегося через развалины «чеха» и открыл огонь. Боевик опять ушел от моей очереди и выстрелил в ответ. Пыль брызнула у моих ног, заставив ощутить близость смерти. Не сводя глаз с движущейся фигуры, я попятился назад, пока не уперся спиной в стену.

Я прижался к стене дома. Бойцы залегли в канаве. Я начал стрелять по кустам слева от дома, равномерно покрывая пулями пространство, где мог прятаться «чех». Выпустив полный магазин, я перезарядил автомат и побежал к кустам.

От страха у меня пересохло в горле. Я одинаково опасался и упустить боевика и догнать его. Непрерывно стреляя во все стороны, я пробирался сквозь заросли, стараясь не обращать внимания на ветки, царапающие лицо. Я чуть не наступил на тело, лежащее на земле.

На животе боевика чернели три дырки, из которых пузырилась кровь. Его руки беспомощно вытянулись вдоль тела, лицо было белым, испарина покрыла лоб, и светлая прядь волос была влажной. Он смотрел на меня неподвижными, но еще живыми глазами, в которых была ужасная тоска. Я вставил ему в рот дуло автомата и, выстрелив, побежал обратно.

Солдаты должны были ожидать меня на прежнем месте. Я словно оглох от своего крика, появляясь перед цепочкой нацеленных на меня автоматов. Мне повезло: я успел крикнуть раньше, чем пальцы дернули спусковые крючки.

Мы медленно продвигались вперед мимо полуразрушенных строений. В каждый пролом в стене расстреливали по рожку. Не подмажешь, не поедешь.

В переходах домов пахло кровью и порохом, валялись окровавленные бинты, под ногами хрустели гильзы.

Мы заняли один из участков на пути возможного отхода боевиков. Мне очень хотелось, чтобы «чехи» пошли на прорыв в другом месте. Боевиков оставалось еще слишком много, а выбранную нами позицию нельзя было назвать удачной. Контролировать все подходы оказалось практически невозможно.

Я услышал за спиной чей-то крик, который в ту же секунду был заглушен взрывом. Я хотел обе обернуться., однако что-то толкнуло меня вперед и ударило головой о стену. Я старался не потерять сознания и попытался подняться. Оглянувшись, я увидел, что выброшенный в проем двери Комаров вскочил. Его лицо было в мелких порезах, сочащихся кровью. Он кинулся обратно в соседнюю комнату, что-то крича. Вытащил на себе Ломакина и привалил к стене. Я увидел, что лица у Ломакина нет – лишь месиво из крови, зубов, глаз и пузырящегося мозга.

В комнату вбежали несколько бойцов. Они расположились вдоль окон. У меня появилась надежда уцелеть, и в ту же секунду я увидел, как пуля попала Масленкину чуть выше левого уха, и голова словно взорвалась изнутри. Его тело сразу стало таким мягким, словно из него исчезли все кости, привалилось к стене. Я пополз к нему по полу, усыпанному мусором и осколками битого стекла, вытащил из «лифчика» несколько спаренных рожков.

Выстрелы снайперов заставляли нас передвигаться на четвереньках. Бессмысленный риск никогда не оправдывался.

Как я ни старался, не мог отыскать и засечь укрывшегося среди развалин боевика. Солдаты вели по нему огонь, я сам стрелял в том же направлении, но цели не видел. Я прополз немного вперед и расположился рядом с уцелевшей стеной. Противоположная была разрушена.

Неожиданно меня опрокинуло взрывной волной. Вскочив, я увидел, что в клубах пыли кто-то кувыркается. А когда пыль начала оседать, мне показалось, что я сошел с ума. Вакулин, уменьшившийся ростов в два раза, сопротивлялся смерти. Он вскакивал на свои короткие, оставшиеся от ног красные обрубки, потом начал кататься по полу. Перестав кататься его тело задергалось на одном месте и замерло.

Я посмотрел вдоль обрушившейся стены и увидел руку. Она шевелилась и что-то нащупывала. Затем я увидел голову Енина. Он помогал себе одной рукой, другая была неподвижна. Он выполз из-под досок, и я увидел, что левая нога у него оторвана до колена. Кость исчезла, от мышц и штанов почти ничего не осталось, но сухожилие тянуло окровавленный ботинок, наполненный мясом. Сержант прополз еще пару метров и замер, уткнувшись лицом в кирпичи.

Я услышал выстрелы совсем рядом и увидел Бармина, который привалился к забору, держась обеими руками за живот. Очередь не смогла пробить бронежилет, но удар пуль был очень сильным. Пробегающий мимо боевик добил солдата.

Все происходило очень быстро.

Я бросился во двор и выстрелил в спину бегущего. «Чех» упал. Перепрыгнув через труп, я повернул налево и сразу же дал очередь в кого-то в темном углу около сарая. Человек опрокинулся, выронив автомат, и я подбежал ближе.

В глазах «бородатого» я видел переполняющую его ненависть. Я медленно поднял его автомат, нацелился на живот и нажал на спусковой крючок. Живот боевика разворотило пулями, его тело распростерлось у стены. Его камуфляж и верхняя часть брюк были разодраны в клочья, и я видел, как блестящие кишки начинают вываливаться из раны. Раненый протянул дрожащую руку к ране и, пытаясь удержать выпадающие наружу внутренности, стал заталкивать их обратно в живот.

Я не чувствовал ненависть. В том, что произошло не было моей вины. Война довела меня до такого состояния.

Я медленно попятился, затем повернулся и побежал к каменному зданию. Залез в него через окно и прошел на другую сторону. Через пролом в стене я увидел «чеха», притаившегося на корточках у забора. Я положил ствол автомата на подоконник и прицелился в бородатое лицо. Легко нажал на спусковой крючок и увидел, как на доски за спиной брызнуло кровью и мозгом. Пулями боевику снесло верхнюю часть черепа.

В доме раздался топот шагов, затем раздалась очередь, и я услышал крики, которые заставили меня опустить автомат. В комнату вбежал солдат.

- Ушел гранатометчик, сука! – крикнул Тимков. – Стреляй в него! Стреляй!

- Где он? – спросил я. - Куда эта сволочь делась?

Солдат не ответил, махнул рукой и прыгнул в окно.

Я уже был готов выскочить вслед за Тимковым, как вдруг пули, которые, судя по звуку, летели мимо, заставили меня кинуться обратно. Что-то взорвалось словно в воздухе. Несколько осколков с визгом впились в стену. Я увидел солдата, лежащего на траве перед окном.

Тимков судорожно глотал ртом воздух, глядя широко открытыми глазами на обрубок кисти. В голову замершего солдата ударила пуля.

Я попал под плотный огонь. Это было похоже на ад. Пули и осколки непрерывно свистели над головой. Я слишком явно ощутил, как безнадежно мое положение. Передвигаться можно было только ползком, каждую секунду рискуя получить пулю. Я забрался в густой кустарник и перестал различать происходящее вокруг. Стрелять сквозь листву оказалось невозможно.

Я увидел боевика, крадущегося вдоль «зеленки» с автоматом наизготовку. Передо мной был убийца, такой же жестокий и беспощадный, как и я сам. Он, так же, как и я, не знал сомнений в том, кого следует убивать. Он был хитрым и безжалостным. Между нами не было никакой разницы, потому что моя война длилась уже слишком долго.

Выстрелив по «чеху», я присел, ожидая ответной очереди. Еще не слыша выстрелов, я ощутил, как над головой прошли пули. Старательно прижимаясь к земле, я пополз, стараясь зайти сбоку, увидеть «бородатого» первым. Высунулся из травы, но никого не заметил. Боевик был где-то рядом и охотился за мной также, как я за ним.

Очередь едва не попала мне в голову. Надо было уходить. Экономя патроны, я перевел автомат на одиночный огонь. Затаив дыхание, я плавно нажимал на спусковой крючок. Голова боевика появлялась, но лишь на секунду, затем исчезала. Я позволил «чеху» уйти.

Спускаясь по крутому склону оврага, я приблизился к распростертым телам боевиков. Я сразу же определил, что двое из них были наверняка убиты: один лежал на спине, кисти его рук находились на изуродованном, окровавленном лице. Другой лежал согнувшись на боку, в его груди была большая, сочащаяся кровью рана. Третий лежал лицом вниз, и на его теле не было видимых ран. Прицеливаясь в затылок третьего, я ощутил предвкушение чего-то приятного. Я глубоко вздохнул, выстрелил короткой очередью, и все тело «чеха» несколько раз вздрогнуло.

Я продолжал идти по широкой прогалине, стараясь держаться в тени деревьев. Через несколько минут я остановился, наткнувшись на привалившееся к дереву мертвое тело. Каска сползла на лицо, мешая опознать солдата. Я подцепил каску стволом автомата и отбросил в сторону. На меня смотрели серые, подернутые мутной поволокой глаза Дудко. Под левым глазом чернела пулевая дыра. Левое ухо было отрезано. Я оглянулся. Вокруг никого не было. Я ощущал запах пороховой гари и сладковатый аромат крови.

Я опять оказался в том самом месте, с которого начался бой. Трупы солдат лежали в самых разнообразных позах, в каких их настигла смерть. Некоторые лежали, подогнув под себя ноги, словно пытаясь встать. Лица умерших от тяжелых ранений были искажены болью, а в их открытых глазах застыл ужас. И почти все они имели раны в затылке. По обезображенным лицам ползали насекомые, привлеченные кровью и сгустками выбитого из черепа мозга.

Сзади меня послышалась длинная очередь. Одинцов бил из пулемета. Я отполз ближе к нему и услышал попадание пули в тело. Одинцов вскрикнул и завалился на спину. Лейтенант попытался подняться, сжимая рукой пробитую шею, но откинулся на землю и захрипел, расплескивая кровь изо рта.

Я уже не чувствовал ничего, кроме усталости и страха. Слишком много ребят было потеряно за один раз.

Оставаться на месте было бы самоубийством. Я бросился сквозь кусты в направлении выстрелов. Страх сменился азартом боя. Очередь ударила совсем рядом. Но стреляли не в меня.

Бежать через заросли с автоматом наизготовку было очень сложно. Я выскочил на открытое место, остановился, чтобы оглядеться, и сразу раздалась автоматная очередь. Падая, я услышал слева крик:

- «Чехи» опять обошли нас!

Я знал, что это произойдет. Выстрелы слышались с разных сторон, но я продолжал бежать, словно не ощущая, что делаю. Потом что-то взорвалось и, упав, я наткнулся на тишину. Меня опрокинуло на землю взрывной волной. Я перекатился на несколько метров, открыл глаза и посмотрел на небо. Глаза оказались невредимы.

Я бежал по склону небольшого оврага. Н есколько пуль просвистели над головой. Меня заметили. Стреляли короткими очередями.

- Твою мать! – воскликнул я. – Этого мне только не хватало.

Я вскочил и зигзагами побежал через «зеленку». Споткнувшись, я перелетел через куст и, ударившись о ствол дерева, чуть не потерял сознание. Увидев впереди неясные очертания фигуры, я выстрелил в нее.

Справа раздались оглушительные выстрелы. Послышались чьи-то громкие крики. Один из солдат, идущий на меня, инстинктивно нажал на спусковой крючок автомата, и над моей головой в небо ушла линия из пуль.

В этот момент слева в переулке раздались очереди, топот ног, и оттуда, зажимая одной рукой бок и отстреливаясь, выбежал Лебедев.

- «Чехи»! – крикнул он и прыгнул в канаву, продолжая стрелять в тех, кого мне не было видно.

Грохнул взрыв. Один солдат упал на землю, изготавливаясь к стрельбе, остальные метнулись к домам. Падая, я успел заметить, что по нам почти в упор стреляли из кустов.

«Срочники» стреляли в разные стороны и попадали друг в друга.

- Быстрее сюда! – крикнул я, пытаясь вывести мотострелков из-под огня.

Нужно было принять какое-то тактическое решение, иначе мы могли оказаться в окружении. «Чехи» уже успели зайти с тыла. Каждый из солдат ощущал возможность поражения. Боевикам план операции был известен во всех подробностях. Скорее всего они его и разработали.

«Чехи» бежали цепью, петляя и стреляя на ходу. Еще две группы, прижимаясь к стенам, пошли в атаку с флангов. Боевики шли рассыпным строем с двухсторонним охватом. Им оставался до цели последний бросок.

Ранило Линчука. У него пошла носом кровь, и пока Каменев перевязывал его, раненый вытирал кровь рукавом и порывался подняться.

Когда спустя некоторое время я оглянулся на Линчука, то увидел, что он сидел с запрокинутой головой. В его полуоткрытых глазах виднелись полоски белков, нос и губы облепила запекшаяся кровь.

Еще двое ребят вышли из строя. Чугунову перебило ногу. Перехватову выбило глаз. Их перевязали индивидуальными пакетами.

Розов и Кукин, оставив укрытие, бежали в нашу сторону, стреляя на ходу. «Чехи» словно забыли про атаку, обнаружив новую цель. Рядом с бегущими раздалось два взрыва, опрокинув ребят на землю.

Двое солдат шевелились и дергались. Один из них вскочил. Кукин держался руками за лицо и что-то кричал между пальцев, словно пытался закрыть рот, который весь был разодран.

Раздался еще один взрыв, и солдат упал. Когда дым рассеялся, я увидел, что там, где несколько секунд назад была голова, дергался обрубок шеи, брызгали кровью артерии.

Я прополз сквозь густые заросли и увидел Дюкова, который лежал у дерева и не шевелился.

- Стреляй, сука! – крикнул я.

Но он ответил лишь странной кривой улыбкой. Его глаза были расширены от ужаса.

- Я втопчу тебя в землю.

«Срочник» заморгал, немного отползх и спрятался в яме.

- Оставь его, - сказал Чернышев.

- Тут все боятся, но это не мешает им двигать руками.

Я видел, как «чехи» продолжали расстреливать уже мертвого Розова. Пули поднимали вокруг него пыль, ломали руки и ноги, впивались в лицо, пробивая глаза и разбрасывая по сторонам кровавую жижу.

Недалеко от себя я услышал пронзительные крики:

- Русские, сдавайтесь! Убирайтесь вон, это наша земля! Вам все равно здесь придет конец!

Каменева вынесли из-под огня с разорванной спиной. При каждом вздохе было видно, как в глубине раны работали легкие. Я еще успел проститься с ним.

- Все кончено, командир, - со вздохом сказал он, кусая себе руки от боли.

- Эти суки не дадут нам ни одного шанса, - закричал Захаров. – Ублюдки просто не выпустят нас живыми.

Когда мы начали отходить, из оконного проема поднялась голова. Я заметил темную бороду и два глаза, смотрящих прямо на меня. Я слишком поспешно нажал на спусковой крючок, стараясь попасть в эти глаза и промахнулся. Голова тут же исчезла.

Я провел ладонью по щеке и увидел на пальцах кровь. Неожиданно я отчетливо вспомнил Назарова, который погиб при «прочесывании» одного из сел. Его тело разорвало в клочья, когда он попытался открыть дверь в какой-то сарай. Это казалось невозможным, ведь на «зачистку» села у себя в тылу мы шли как на отдых.

«Чехи» подошли уже совсем близко, и до меня доносились крики:

- Мы вас всех на ваших кишках перевешаем.

Пол в одной из комнат был залит кровью, стены забрызганы клочьями мяса, но Лапшов, пытавшийся устранить задержку у пулемета, не обращал на это внимания. Он стоял рядом с телом пулеметчика, разорванного гранатой. Около него Артюхин старался настроить радиостанцию. Это было не трудно, но неприятно, потому что на рации и вокруг нее были куски мяса и капли крови. Кто-то невидимый стонал за полуразрушенной стеной.

Я услышал, как за стеной с оглушительным грохотом взорвалась граната. Через проем стены в мою сторону полетели куски щебня и чья-то оторванная рука, которая чуть не попала прямо в лицо. В ту же секунду раздался пронзительный крик боли. Солдата уже ничто не могло спасти. Рядом кто-то захрипел. Передо мной оказалось лицо с вырванным глазом и разбитой челюстью. Я не сразу узнал Щербакова. Моя правая рука онемела от удара, пальцы не слушались, и я схватил автомат левой рукой, положил его на подоконник и, почти не целясь, выпустил остаток магазина.

В одной из комнат наткнулся на раненого Чернышева. Солдаты осторожно перевернули лейтенанта на спину. Было видно, что одна его нога неестественно торчала вбок. Осколок гранаты перебил ему правое бедро. Нога была оторвана и удерживалась только изодранной штаниной.

- Он истечет кровью, - сказал я.

Ребята пытались перевязать Чернышева, их руки дрожали. Положение лейтенанта было безнадежно, его глаза помутнели и смотрели, не видя. Обвисла челюсть. Это было смертью.

- Эй, русский, - прокричал боевик, - ты очень скоро умрешь! Ты знаешь об этом? Да, да. Очень скоро.

Я почувствовал, как меня охватывает, доводя до дрожи, навязчивая ненависть против всех чеченцев, когда-либо живших на земле.

Одновременно раздалась несколько взрывов, которые обвалили часть крыши.

- Что случилось? – крикнул я.

- Эти твари подожгли дом, - отозвался Ломакин.

- Всем на улицу.

- «Чехи» перебьют нас всех. Мы выйдем, и эти суки перестреляют нас.

Я задыхался от дыма, но пытался вытащить Озимина из-под обвалившейся балки. Он относился к происходящему с удивительным спокойствием.

- Мне уже не выбраться, - сказал Озимин. – У меня перебиты ноги. Какой же я был дурак, когда добровольно отправился в эту дурацкую Чечню.

- Ты можешь двигаться? – спросил я. – Быстрее соображай, сынок, к нам приближаются «бородатые».

- Уходим, - сказал Петунин. – Ему не помочь.

Я сделал Озимину укол и повернулся к Петунину:

- Сейчас ты возьмешь Андрея, и мы вместе выберемся отсюда. Я буду прикрывать вас.

- Ты хочешь сказать, что я потащу «срочника» на себе? Так, что ли?

- Да, ты потащишь его на себе.

- Нет, - отказался Петунин. – Эти чеченские ублюдки тут же прикончат нас. Я не потащу его. Из-за какого-то урода «чехи» завалят нас обоих.

- Ты понесешь его, - сказал я. – Ты понесешь его, или мне придется пристрелить тебя.

- Да ну?

Это была типичная боевая ситуация, не оставляющая времени для размышлений. Подчиняясь лишь инстинкту, я вскинул автомат и, опередив Петунина на мгновение, нажал на спусковой крючок. Пули ударили его в переносицу. Он не успел почувствовать боли. Он умер в ничтожно короткую долю секунды. Кровавая жижа забрызгала стену, пол. Кровавые капли попали на Озимина.

Сквозь проломы в стене кто-то ударил длинной очередью. Одна из пуль пробила Озимину обе щеки. Все мышцы лица были порваны, челюсть повисла и открыла полость рта, наполненного месивом из крови и зубов.

- Ты верен, что мы выберемся отсюда? – спросил лейтенант Камков. – честно говоря, мне очень не хочется расстаться с жизнью.

- Мы уже умерли и попали в ад, - ответил я. – Теперь никому не удастся нас угробить.

Я увидел солдата, бегущего к нам. Он остановился и, обернувшись, попытался выстрелить, но магазин оказался пуст. Николаенко судорожно зашарил рукой по груди, нащупывая в «лифчике» спаренные рожки. Но в этот момент его ноги подогнулись, и он упал, раскинув руки. Я увидел, как выскочившие из ближайшего дома боевики подхватили Николаенко под руки и опять забежали внутрь. Я услышал визгливый крик, который словно заглушил собой шум боя и крики «Аллах», «Аллах акбар». Солдат умирал в руках «чехов». Я не мог оказать ему никакой помощи и яснее, чем прежде, ощутил безвыходность своего положения. Из окна вылетела человеческая голова и упала на дорогу. Ее отрезали Николаенко, когда он был еще жив.

Я побежал влево под прикрытием кустов, затем бросился к стене. Прислонившись к полуразрушенной стене дома, я пытался понять, что происходило. Это оказалось невозможно.

Я бежал, спотыкаясь, в ясном ощущении смерти, ожидая очереди слева, справа, в упор. Не очень далеко от меня слышались выстрелы, но там гнались не за мной. Свернув в сторону, я перелез через забор и чуть не спрыгнул на голову Абрамову, который лежал к канаве, обхватив левую ногу чуть выше колена. Между пальцами сочилась кровь. Лицо раненого было искажено от боли. Я достал нож и разрезал штаны вокруг раны. Пуля задела мягкие ткани и не представляла серьезной опасности. Я вколол раненому обезболивающее. Перевязать ногу Абрамов мог сам.

Я услышал выстрелы, но не понял, что они означали. Подбежав к ближайшему дому, распахнув дверь ударом ноги, я прострелил комнату очередью. Двое стариков свалились на пол, оказавшись в неподходящем месте. Я вылез в окно и попал прямо в кусты, шипы которых исцарапали меня, и тут же внутри дома раздался взрыв. Я скорчился от боли, теряя сознание, неспособный ни думать, ни сопротивляться.

Я очнулся и не понял, где находился. В десяти шагах от меня с треском горел дом. Дым разъедал глаза и выдавливал слезы. Я слышал крики и выстрелы.

Стараясь удерживаться от кашля, я медленно прошел сквозь дым и увидел боевика, обыскивающего карманы лежащего солдата. «Чех» потянулся к оружию, но прежде, чем он успел схватить автомат, я уже дырявил его выстрелами. Он попытался подняться, но тяжелое ранение лишило его возможности двигаться. «Чех» сидел, привалившись к дереву и безразлично смотрел на меня. Он закашлялся и выплюнул несколько сгустков крови. Секунду помедлил и плюнул еще раз – в мою сторону. Ему уже было не на что надеяться. Я подошел, приставил ствол «стечкина» к его лбу. Я понимал, что нужно спешить, но хотел растянуть удовольствие от убийства и исполнить задуманное неторопливо, испытывая при этом ту изощренную радость, которую всегда ощущал в такие минуты. Я добил боевика несколькими выстрелами.

Я дрожал всем телом и, казалось, лишился последних остатков разума. Злоба затуманила мозг, в котором различалась только одна мысль: если я не могу избежать смерти, то должен сам стать смертью. Скрывающееся в любом человеке безумие вырвалось наружу и уже никакие сдерживающие силы не могли ему помешать.

Вокруг меня раздавались беспрерывные очереди. Я метался от стены к стене. Вокруг горели дома. Я не знал, куда стрелять и стрелял в горящие дома, которые отвечали огнем. Потом я спрятался за кучу камней. Видел, что-то двигалось – стрелял туда. Замечал что-то неподвижное – тоже старался попасть очередью. Я стрелял вокруг себя с единственным желанием – разделаться с окружавшим меня адом.

Я оказался зажат в углу между стенами двух домов. Прямо на меня выбежал солдат.

- Как дела? - крикнул Капустин.

Я застрелил его и побежал вперед, стреляя во все стороны, и словно наткнулся на что-то, потерял равновесие и, опрокинувшись, ударился о стену с такой силой, что выронил из рук автомат. Мне показалось, что треснула голова и несколько секунд я крепко держался за нее обеими руками, опасаясь, что она развалится на куски. Раздалось еще несколько ударов, и мне показалось, что взорвалось что-то в моем черепе. Воздух вокруг внезапно сделался твердым. Взрывные волны ударяли по мне, в глазах потемнело. Я почувствовал себя слабым, уменьшившимся от страха. Я никак не мог прийти в себя, а по мне били новые и новые удары. Что-то давило на мозг, закрывало темнотой все окружающее, не пропускало звуки, не позволяло мыслить. Я оглох от грохота и словно забыл о необходимости убивать, перестал следить, чтобы не убили меня. Я почти ничего не видел, и меня тошнило.

Я услышал одну автоматную очередь, затем другую. Сознание вернулось. Я выплюнул изо рта сгусток крови и откашлялся. Но боль во всем теле все еще мешала сосредоточиться. Я по прежнему пытался сохранить контроль над ситуацией.

Бой шел метрах в трехстах справа, и я двинулся на выстрелы, подобрав несколько магазинов. Я старался пригибаться, подгоняемый предчувствием непоправимого. Показались тела шести бойцов, распростертые на земле. Я опустился перед ними на колени, не узнавая лиц изрезанных и изуродованных выстрелами в упор.

Не вина ребят, что все получалось не так, как хотелось. У них не было боевого опыта и подготовка могла бы быть лучшей.

- «Чехи» убьют нас всех, - закричал Алешкин. – Они вытрясут из нас кишки.

Ему не о чем было беспокоиться. У него, как и у остальных ребят моей разведроты, уже не было выбора. Каждый, оказавшись со мной в одной связке, переступал ту грань, до которой еще можно было рассчитывать выжить, попав в руки к боевикам.

Рядом раздался взрыв и меня обдало землей. Яновский, лежавший справа от меня пополз к кустам через простреливаемую лужайку. Его бронежилет вспороло несколько пуль, а он словно не заметил этого. От удара пули дернулась голова и сержант замер. Он лежал на траве лицом вниз с разбитым черепом, без сознания, но живой. Мозг выпирал из костлявых проломов, а сердце все еще билось, пульсировала кровь. Смерть была для него избавлением.

Глушков, бросив гранату, опустился на землю, позеленев лицом и улыбаясь одними глазами. Он зажимал ладонями рот, который сочился кровью. Но словно не сдержал напора и она хлынула вместе с его хрипом, заливая грудь.

Взрывом гранаты Бутенко оторвало ногу и выбило глаз. Ему перевязали жгутом конечность, остановили кровь, вкололи обезболивающее и усыпили.

Неожиданно мне на спину кто-то упал, ударив по голове автоматом.

- Что за дела? – спросил я.

Но Фадеев ничего не ответил. Оказалось, что осколком ему разворотило живот. Разглядеть, как глубока рана было невозможно. Его быстро перевязали. Он потерял слишком много крови и лежал, дрожа от озноба.

Яновский завязывал себе кисть руки бинтами. Пуля прошла ему по пальцам. Два только задела, один повис на коже и мясе, следующий оторвало совсем.

Я поспешил занять новую позицию, но не успел даже определить сектор стрельбы на новом месте, как услышал рядом с собой мокрый шлепок, который ни с чем нельзя перепутать, и Галустов повалился на бок. В его зубах дымилась сигарета, которую я ему только что дал. Выбитый пулей глаз медленно стекал по лицу. В Чечне было очень сложно не оказаться мишенью для снайпера. Я почувствовал, как по спине у меня потек пот, шею закололо, короткие волосы на затылке словно встали дыбом.

Раздался взрыв. Когда осела земля, Егоров попытался подняться, но не смог, схватился за живот и крикнул:

- Горячо!

- Что с тобой? - спросил я.

- Кажется что-то попало, - ответил он.

В его голосе я услышал страх и удивление, как это обычно бывает в таких случаях. Я отвел его руки в стороны и увидел рваную рану на животе. Камуфляж уже успел пропитаться кровью. Солдат попытался сесть, но потом опять лег на бок, закрыл глаза, подтянул под себя ноги, скорчился и начал с хрипом дышать.

- За-мер-за-ю - сказал он с трудом. Хотел сказать что-то еще, но не успел.

Возникло ощущение непредвиденности, странности происходящего и даже невозможности. Казалось, что меня пытались уничтожить не конкретные боевики, а нечто большее, дух Чечни, чье сопротивление я словно почувствовал кожей.

Стреляя короткими очередями, я перебежками отступал назад, пока не налетел на дерево. Я упал на землю и все вокруг померкло, но секундой позже зрение вернулось.

В мою сторону бежало несколько «бородатых». Я почувствовал себя в западне. В чеченской ловушке, из которой не было выхода.

Я оказался в безнадежном положении. Все решило несколько секунд. У меня остановилось дыхание. Руки сделались непослушными. Из-за моей спины ударило несколько длинных очередей, и один из боевиков упал на колени, повалился на бок, дергая ногами. Я оглянулся и увидел солдат, бегущих ко мне. Совсем рядом раздался взрыв, опрокинувший меня на спину. Автомат вылетел из рук. От взрыва звенело в голове. Лицо и глаза заливала кровь. Но я все же сумел встать на колени, вытащил «стечкина» из кобуры и, до боли сжав его в руках, выстрелил. Расстояние было слишком большим, чтобы попасть. Но я старался. Опустившись на одно колено, оставив второе поднятым и уперев в него локоть, держа «стечкина» обеими руками, целился и стрелял. Я выпустил в «чехов» весь магазин, прежде чем за спиной прогремел еще один взрыв.

Я очнулся, открыл вспухшие веки, попытался подняться. К горлу подступила тошнота. Я согнулся, опираясь о дерево. Меня вырвало. И тут же я сообразил, что не чувствую привычной тяжести на боку, схватился рукой за раскрытую кобуру.

Я долго ползал, шаря ладонями в траве, стараясь прощупать каждый сантиметр земли. Ползал на четвереньках. «Стечкина» нигде не было. Я понял, что моя война закончилась.

Закрыв глаза, я привалился спиной к дереву. Теперь все должно было закончиться. Я упорно пытался выжить наперекор судьбе, и мне помогал «стечкин». После его потери я оказался обречен.

Неожиданно слева раздался треск веток. Я вслушивался в звуки шагов и улавливал бряцанье автомата. Я увидел солдат, появляющихся из зарослей.

Для меня уже не существовало пути назад. Я старался ни о чем не жалеть. Я понял это не сразу – лишь тогда, когда за одну операцию потерял почти всех своих ребят. Мне уже не удавалось избавиться от этого ощущения.

Ребята грузили раненых на грузовик, и какой-то молодой плакал, лежа на носилках. Сержант держал его за обе руки, а солдат повторял:

- Мне не выжить. Я умру, да? Умру?

- Конечно же нет, - отвечал сержант.

- Умру, - хрипел раненый. – Умру.

- Тебя не так уж сильно ранило.

Сержант не знал, что говорил. Парня ранило в горло, а с горловыми ранениями никогда ничего неизвестно. Я боялся горлового ранения.

Я отвозил в госпиталь лейтенанта Еремина, полностью покрытого кровавыми бинтами. Он был ранен в обе ноги, обе руки, голову и грудь. Его уши и глаза были полны запекшийся кровью.

Возвращаясь в полк, я всегда ложился спать напившись, поэтому почти никогда не запоминал снов. Надо было уйти от накопившихся эмоций и хоть немного отдохнуть. Человек всегда остается самим собой. Мне было очень тяжело и это ощущение длилось бесконечно.

Сначала притуплялись сильные ощущения прошедшего боя, потом более слабые и существование опять начинало казаться прочным. Никто не хотел признавать, что чеченская война бессмысленна. Политики с серьезным видом дергали за ниточки, которые уже оторвались от своих марионеток.

Меня поражает, как мало смертей я могу припомнить. Мне не хочется их вспоминать. Естественная реакция на смерть – вычеркнуть ее из сознания.




24




Рота готовилась к предстоящей операции.

Рано утром, еще до восхода солнца, был взорван фугас на подъезде к блок-посту. Никто не пострадал.

Все ждали приезда кого-то из командования, суетились и нервничали. Иногда, как отдаленный гром, доносились звуки выстрелов – это артиллерия вела беспокоящий огонь по позициям боевиков.

Большую часть времени солдаты проводили, сидя на солнце. Есть, спать, писать письма – других дел у них не было. Полный отдых.

Всю первую половину дня меня мучил понос, болела спина и кололо в паху. Я не мог понять, почему организм подвел меня.

Из соседней палатки доносились пьяные крики и я двинулся туда «полечиться». Войдя внутрь, я увидел развалившегося поперек кровати подполковника со стаканом в руке, женщину, пьющую с ним, двух майоров. Я никого из них не знал и лишь чувствовал, что оказался в тупике.

- Что-нибудь найдется выпить? – спросил я.

- Есть немного.

- Давай, что есть.

Чтобы опьянеть и забыть о происходящем вокруг, мне приходилось пить больше, чем прежде.

- Как у вас дела? – спросил майор.

- Хуже быть не может. Завтра опять на операцию.

- Никакого отдыха?

- В этом-то и дело.

Глухо звякнули алюминиевые кружки. Я выпил, будто сделал глубокую затяжку сигаретным дымом и почувствовал, как медленно разливалось по всему телу тепло. Я ел, мучаясь от жары. На стол иногда падали капли пота с лица.

Гнетущее настроение не прошло и после выпитого, однако что-то все же изменилось. В голове шумело и способность мыслить исчезла. Я сидел неподвижно, не различая путающиеся мысли. Я не хотел слушать ничьи сумасшедшие бредни. Меня охватило непреодолимое желание ударить майора. Но благоразумие не позволило этого, и я сдержал свою злость.

Я закурил. Во рту было противно, сигарета казалась отвратительной.

- Завтра двадцатое, - сказал я. – Мне осталось десять дней.

- Да, - ответил майор и оглянулся через плечо. Может быть, сплюнул незаметно для меня.

Когда я вышел наружу из палатки, воздух показался мне прохладным и свежим. Я сделал несколько глубоких вдохов.

Я забыл взять свои сигареты, поэтому мне пришлось «стрельнуть» одну у сидящего рядом бойца. Закурив, я молча смотрел в землю.

Не помню, как я оказался в своей палатке.

Я хотел подняться на ноги, но не мог, хотел шевельнуться – не мог, хотел крикнуть – и тоже не мог. Я словно утратил все чувства и ничего не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал. Подняв руку и дотронувшись до своего лица, я испугался. Казалось, что мое лицо трогали чьи-то чужие руки. Я рванулся, вскочил на ноги и тут же упал. Началась сильная рвота. Возникли приступы боли и меня охватило отчаяние. Напряжение от борьбы с собственными страхами было слишком велико – по мне текли струйки пота. Мысли путались у меня в голове.

Я опасался за свой разум, мое сознание затуманилось. Всегда проще и вернее придерживаться какой-нибудь навязчивой идеи.

Чем беспощаднее война, тем она в действительности оказывается гуманнее.

Я вспоминал многое, о чем было неприятно и тяжело вспоминать.

Боевые действия погружали солдат в уныние и растерянность. Ребята называли Россию «землей», как будто Чечня находилась где-то в космосе, как будто она настолько нереальна, что можно ставить жизнь с ног на голову и действовать как угодно, лишь бы выжить. Солдаты начинали говорить вслух о том, о чем каждый из них думал про себя. О том, чтобы стереть Чечню с земли. Хорошим чеченцем мог быть только мертвый чеченец. Врагом был любой человек, который не имел отношения к федеральным войскам.

Где-то в будущем была победа – наша главная цель. Казалось, что и все мои проблемы решатся сразу же, как только закончится война. Но чем ближе мы приближались к миру, тем более упорное сопротивление встречали.

Я опять осознал, что уже не молод, осознал бессмысленность этой войны – бессмысленность не убийства, а бесконечных, изо дня в день повторяющихся операций и возвращений с гнетущим сознанием, что я опять ничего не достиг, ничего не изменил и только рисковал жизнью ради ничтожных результатов, гадал, не предали ли меня уже, не знал, кому доверять. Война перестала быть просто боевыми операциями и превратилась в постоянную неизвестность. Никто на этой войне не верил, что она может закончится. Для меня стали безразличны все правила войны. Смерть научила меня не доверять логике. Но эта мысль уже не утешала. Мои силы были на исходе.

Меня охватило странное чувство. Я хотел бы его передать, но вряд ли сумею это сделать.

Я перечитывал свои записи и вдруг ощутил непреодолимую слабость. Слова словно впитывали мою жизнь. Часть души, которая сопротивлялась, помертвела. Я почувствовал в себе смерть.

Я не хотел умирать. Я упрашивал себя не умирать.

Мою роту пытались комплектовать быстро утомляющимся мальчиками, которые не могли таскать на себе снаряжение, но зато умели умирать. Они ничего не понимали в войне, оказываясь под обстрелом, подставляли себя под пули.

Я не хотел себя утешать. Мы все были обречены на глупую смерть. Я учил своих ребят умирать.

Я долго лежал, не смыкая глаз, пытаясь разобраться в своих мыслях, словно изучал самого себя, как изучают безнадежно больного, которому недолго осталось жить. Я боялся додумывать свои мысли до конца.

Мне предстояло нудное ожидание рассвета. Надо было примириться с еще одной очевидностью: я утратил всякое чувство времени.

Я всю жизнь придерживался одного принципа: видеть, помнить и молчать. Но в Чечне я сумел изменить всем своим принципам.





ПОСЛЕСЛОВИЕ


Я извиняюсь перед всеми фронтовыми работягами, которые посчитали себя оскорбленными, прочитав мой роман о войне. Но мой роман совсем не о фронтовых работягах.

Или может я что-то не понимаю в войне? У медали всегда две стороны. Помимо тех, кто почетно и доблестно выполняет воинский долг война порождает тех, кто в заградительных отрядах расстреливает своих же бойцов, войска СС, сжигающие деревни, тех кто убивал мирных жителей в Самашках и Новых Алдах. Как быть с ними? Разве они не жестоки? В своем романе я пытался понять их психологию. Или о них не нужно писать?

Я не писал о том, что в войне участвуют звери. Я писал об оборотной стороне войны, которая кажется мне жестокой и о которой обычно не пишут.

Но разве в войне участвую только хорошие люди? Разве на войне нет подонков, предателей, жестоких изуверов? Если ты с ними не сталкивался, это еще не значит, что написав о них, я написал неправду. Это всего лишь роман. А романы никогда не обходятся без гротеска, без преувеличений, сознательно сгущаются краски.

Мне интересна психология жестокости, о которой я написал "Добро пожаловать в ад", и "Формулу действия". Но мне интересна и психология доброты и я написал "Смешную любовь". Еще мне интересна психология творчества и я написал "Соблазн свободы". Никогда не нужно отождествлять автора с его героями.



Я в Чечне никогда не был и тем более не участвовал в боевых действиях. В этом произведении я просто изложил свой взгляд на войну, в отличии от тех, кто там был и просто излагает свои воспоминания. Но ни один из бывших там не напишет о себе - я был убийцей. А я посмел написать о том, что всякий участвующий в войне прежде всего - убийца и за это мня не любят. Я написал о том, что убийцами являются и те и эти. Почитайте весь текст повнимательнее.

И, заметьте, что в русской литературе я единственный, кто написал о том, что наши герои-воины тоже являются убийцами, как и те, против кого они воюют. Западная литература осмелилась написать об этом раньше. Когда ВСЕ пишущие в России авторы только прославляют армию, это немножко необъективно... Вы знаете про Самашки, про Новые Алды? Вы не обо всем знаете...


Если вы требуете стилистики от солдафона, не интересующегося ничем, кроме службы, то это просто глупо. Что ж, не все офицеры русской армии лермонтовы. Среди них чаще встречаются серые, унылые и банальные личности. Герои есть на войне. Но, к сожалению, не только герои. Я создал образ антигероя войны(или объективного героя).


Война не может вызывать иного чувства, кроме отвращения. И если мое произведение вызывает именно такое чувство, значит, оно попало в десятку. В отличии от лубочных картинок войны, которые "интересно почитать".


Мне была интересна психология персонажа в условиях боевых действий. Почему вы обошли вниманием этот момент - для меня самый важный? Мне было важно показать психологию морального падения (кульминация предполагалась в 21 главе) человека, убивающего другого человека. Согласитесь, что технических ляпов не много, о чем свидетельствуют восторженные отзывы несведущих читателей, а подход только с такой точки зрения перечеркивает все творчество писателей жанра фантастики и т.п.

Поднимать тему ужаса войны следует любыми, пусть даже неумелыми средствами. Если сегодня из войны делать только новостное шоу, то завтра оно обернется реальными смертями, как это происходит сейчас.






Загрузка...