Глава 2 Варшава, май 1937 года

Корчак все еще сокрушается, что больше не может выступать по радио. Каждую неделю миллионы людей по всей Польше настраивали свои приемники, чтобы послушать его передачу о том, как научиться понимать и уважать детей. А теперь еврею, видите ли, больше нельзя появляться в польском эфире. С ним расторгли контракт. Только чем он не поляк? Говорит и думает по-польски, знает как свои пять пальцев все улицы Варшавы. Видимо, яд нацистского безумия разливается по Европе все дальше и дальше.

Хорошо, что у него остались лекции, ведь это возможность повлиять на новое поколение учителей, которые однажды будут воспитывать польских детей. Сегодня доктор надел твидовый костюм, жилет с кармашком для часов, галстук-бабочку.

Корчак старается идти помедленнее, чтобы маленький мальчик рядом с ним не отставал, поднимаясь по ступенькам. Вокруг них натертые до блеска бесконечные больничные коридоры, в которых многократным эхом разносятся звуки шагов и хлопающих где-то вдалеке дверей.

– Добрый день, доктор Корчак, – приветствует его спешащая медсестра, мельком взглянув на худого сорванца, держащего доктора за руку. Ее, наверное, так и подмывает спросить, зачем это доктор пришел сегодня в больницу. Уже много лет, как он уволился отсюда, чтобы возглавить сиротский приют. Холостяк, ставший отцом для множества детей.

У двери рентген-кабинета Корчак опускается на корточки перед маленьким Шимонеком.

– Сейчас мы войдем внутрь, там будет много людей, а я попрошу тебя встать перед одним аппаратом. Ну, ты готов?

Шимонек кивает. Большие серьезные глаза смотрят на доктора.

– Ведь это поможет взрослым лучше понимать детей.

– Какой же ты храбрый, совсем малыш, а уже настоящий мужчина.

Корчак поднимается и открывает дверь. В душе у него еще кипят злость и возмущение из-за вчерашнего случая. Ему стало известно, что один из воспитателей приюта силой затащил ребенка в подвал и оставил его там в темноте.

– А что мне еще оставалось, пан доктор? – оправдывался воспитатель, надеясь на сочувствие. – Якубек меня совсем не слушался. Он довел меня до белого каления, я даже замахнулся на него, но он тут же закричал: «Только тронь, и пан доктор вышвырнет тебя». Конечно, гордиться нечем, но тут уж я совсем пришел в ярость и потащил его в подвал. Только тогда он угомонился.

– И ты оставил ребенка одного в кромешной тьме? – Корчак говорил почти шепотом, прикрыв глаза. – А тебе не пришло в голову, что он вел себя так, потому что страдал? Ты же взрослый человек. Мог бы выяснить, в чем дело, объяснить ему, что не надо бушевать, если ты расстроен. А что делаешь ты? Отправляешь его в темный подвал.

Корчак не мог дальше продолжать, слезы душили его, и он быстро ушел.

Через несколько дней они узнали, почему Якубек вел себя так плохо. В субботу он пошел навестить любимую бабушку и узнал, что она умерла.

* * *

В комнате шумно, студенты возбужденно переговариваются. Все они очень удивлены тем, что вместо лекции в педагогическом институте их попросили прийти сюда, в лабораторию больницы. Когда входит доктор Корчак, они умолкают, ожидая чего-то интересного. На лекциях доктора Корчака никто не спит.

Но он занят лишь ребенком, тихо говорит ему что-то, подводит Шимонека ближе и ставит перед квадратным стеклянным экраном. Жалюзи опущены, и теперь худая грудь мальчика белеет во мраке. Его глаза следуют за доктором, а тот начинает лекцию.

– Итак, целый день вы провели с детьми. Я понимаю, как нелегко это временами. Иногда сил совсем не остается. Кажется, что вы больше не выдержите. Хочется прикрикнуть на детей, а может, даже ударить.

Доктор Корчак включает флуоресцентную лампу позади ребенка. В нежном свете на стеклянном экране становятся видны маленькие детские ребра, будто нарисованные темным карандашом. За ними – тень бьющегося сердца, оно подпрыгивает и мечется, словно испуганная птица.

– Посмотрите внимательно. Так выглядит сердце ребенка, когда вы кричите, когда поднимаете на него руку. Так ведет себя детское сердце, когда ребенок испуган. Смотрите внимательно и запомните навсегда.

Корчак выключает лампу, накрывает мальчика своим жакетом и берет на руки.

– У меня все.

Корчак с ребенком на руках уходит, и ошеломленные студенты сразу же начинают возбужденно обсуждать увиденное.

Самый высокий из них, атлетически сложенный, с небольшими залысинами над высоким лбом, которые придают ему умный вид, торопливо складывает в сумку тетради. Миша думает, как бы собраться с духом, написать сегодня вечером письмо отцу и объяснить ему, почему он не хочет работать инженером теперь, когда он уже получил диплом. Вместо этого он собирается учиться педагогике на вечернем отделении и продолжить работу помощником в детском приюте у Корчака, хотя платят там сущие гроши. Отец будет в бешенстве. Он сам учитель и знает не понаслышке, что в образовании нет ни денег, ни рабочих мест. Обвинит Корчака в этой катастрофе и, в общем-то, будет прав.

Если вы хотите изменить мир, измените образование.

Когда Миша идет через комнату к выходу, из его холщовой сумки выпадает ручка. Он пытается достать ее и встает на колени. Поднимает голову и видит сидящую на стуле девушку. Раздумывая над лекцией, она так глубоко погрузилась в свои мысли, что не замечает ничего вокруг. Светлые волосы, забранные назад, овальное лицо, светлые голубые глаза, пухлые губы, белая блузка с воротничком «Питер Пэн». Девушка как девушка.

Только Миша застыл на месте и не может оторвать от нее взгляд; кажется, будто в его душе тронули какую-то струну и она запела, а камертон безошибочно определил, что это верная нота, что она звучит именно так, как надо, и будет в гармонии со всеми другими. Какая девушка! Будто из мечты. Как бы ему хотелось говорить с ней, сидеть рядом с ней, держать ее за руку!

Но что за мысли? Скоро у него начнется дежурство в приюте. И нужно смотреть правде в глаза: он еще долго будет слишком беден, чтобы думать о любви. Надо быть сильным. И написать отцу.

Он закидывает сумку за плечо и выходит.

И все же девушка никак не выходит у него из головы. Несколько дней Миша не перестает вспоминать, как увидел ее, как не мог оторваться от бледного, открытого лица, как ему хотелось заговорить с ней.

Тогда он решает, что на следующей лекции так и сделает. Найдет повод и заговорит.

Вот только вокруг нее все время толпа друзей. Юноша в полосатом костюме, с блестящими от масла волосами называет ее «София».

Ее имя. Оно кажется Мише лучшим в мире.

Он разглядывает этого юношу с угодливым лицом. Замечает, как старательно тот смеется, когда она ему что-то говорит. Интересно, она улыбается в ответ, потому что он ей тоже нравится? Или просто из вежливости? Миша чувствует, как в душе растет неприязнь к парню.

Ладно, как-нибудь потом. Он подойдет к ней и заговорит в следующий раз. София.

Однако следующего раза не будет. Лекции Корчака отменены. Причин не объясняют, хотя все и так знают почему. Воспитание польской молодежи можно доверить только чистокровным полякам.

Теперь Мише незачем ходить в университет. Он учится на вечерних педагогических курсах. А на лекции в университет ходил только потому, что его пригласил сам Корчак.

Все к лучшему, утешает он себя. Как нелепо – влюбиться в совершенно незнакомую девушку. И, уж конечно, он и не подумает подкарауливать ее после лекций у входных ворот.

Он надеется, что со временем влюбленность пройдет, как исчезает без следа царапина на колене у ребенка. И все же девушка не выходит у него из головы, он не может не думать о ней, когда идет по прохладным вечерним аллеям Саксонского парка. Когда стоит у окна и слушает, как во дворе приюта мальчик играет на гармонике «Майн штетеле Белц»[2]. Он вспоминает ее лицо, как вспоминают родной дом.

Миша надеется, что когда-нибудь случайно встретит ее. То, что должно произойти, обязательно произойдет. Проходят месяцы, вот уже лето кончается. В воздухе ощущается едва уловимая прохлада.

Вот-вот настанет осень, а он так и не увидел Софию.

Загрузка...