Книга вторая. Запад сражается

1. Редкие пирамиды

Салли едва не столкнулась с Онорой Слэтри в коридоре отеля «Гелиополис Палас». Из двухстворчатых дверей в расположенный неподалеку танцзал доносился гул разговоров — в танцзале по всей ширине стояли койки, составленные бог знает во сколько ярусов, у Салли не было времени посчитать. Даже верхние галереи в танцзале, и те заставили койками. Казалось, полы галерей и подпорные колонны просто не выдержат и рухнут.

Офицерская гостиная, полночь.

— Пойдемте выпьем по стаканчику, надо же в конце концов поставить точку на этом окаянном годе. Лайонел Дэнкуорт тоже будет.

— Дэнкуорт был ранен?

— Да, ему отстрелили часть уха. Слух не пострадал.

Из уст Оноры эта новость прозвучала не так страшно.

Похоже, ее слишком волновала пара дюймов, на которые сократилось ухо ее возлюбленного, — что такое ухо по сравнению с головой?

Мудрое остался позади, а в Гелиополисе кипела жизнь, так что для мечтаний времени не оставалось. В огромных помещениях шла суматоха — бодрые, громкие голоса заглушали шепот, а выздоравливавших было куда больше, чем больных.

Выяснилось, что Лайонел Дэнкуорт настолько очарован Онорой Слэтри, что готов сопровождать ее даже на мессу в часовне отеля «Гелиополис Палас». Как говорится, католик — есть католик, никогда не упустит случая, если надо, воспользуется даже любовью, чтобы перетащить на свою сторону иноверца.

Салли знала, что ее в церковь силком не затащишь, ну разве что придется пойти на церемонию. Бог покинул грешную землю, воспарив к звездам. Тем лучше для него! Лучше не придумаешь, принимая во внимание статус-кво. Однако она понимала и другое: даже ее разочарование во всем, что касается Бога, даже утрата веры в него никоим образом не повлияли на ее сотворенную для веры душу. Сложись ее судьба иначе, у Салли были все шансы быть и оставаться искренне верующей. Вот Онора, та, судя по всему, была создана для веселой, безалаберной и пронизанной чувственностью жизни. И то, как Онора балансирует между нежеланием воспринимать мир всерьез и доходящей до самоотречения искренней преданностью, поразило Дэнкуорта в самое сердце. Ни с чем подобным ему до сих пор сталкиваться не приходилось. И Салли вполне могла представить, что Онора и Лайонел так и хохочут всю жизнь, находя силы в неисчерпаемом чувстве юмора этой женщины, в окружении целой кучи детей, веселых и шаловливых.

За городской чертой Гелиополиса, прямо в пустыне, раскинулся палаточный городок. На улицах было полно незнакомых лиц — прибыло подкрепление. И они точно так же удивлялись увиденному, как и их предшественники год назад. У отеля они садились на трамвай и ехали в центр Каира. Им суждено было повторить все шуточки и розыгрыши — как если бы те были плодом их собственного воображения, — тех, кто теперь уже растерял веселость, легкомыслие и силы на Галлиполи.

Ничто не подвигло бы Салли поехать в город. Как-то вечером Лайонел Дэнкуорт вместе с еще одним офицером затащили Онору и Салли поужинать на набережной Нила неподалеку от отеля «Шеферд», в здании которого теперь располагался штаб командования союзными силами. Повязка на ухе Дэнкуорта была едва заметна, рана быстро затягивалась. Онора рассчитывала, что у Салли и этого незнакомого офицера все сладится, совсем как у них с Дэнкуортом. Однако хотя Салли в принципе готова была влюбиться, вряд ли это было возможно, если рядом вдруг оказывался конкретный представитель мужского пола.

Ну, а что до памятников древности… перспектива созерцать пирамиды внушала невеселые мысли, ведь те, в чьем обществе она созерцала их когда-то, были мертвы. Целый год прошел, как заметил лейтенант Дэнкуорт.

— Теперь можно забраться на самый верх пирамиды, от жары не упадешь, и как следует все рассмотреть оттуда, благо воздух прозрачный.

И Онора с Лайонелом — срезав расстояние до пирамид рывком через весь Каир по диагонали, — даже заехали на огонек в армейский лагерь у Гизы, где состоялась встреча с товарищами по Галлиполи.

— Время поднять бокалы за новый, 1916 год, — напомнила Онора. — Этот год должен быть лучше, потому что хуже предыдущего и представить трудно.

— И пусть случится так, что мы — по крайней мере, некоторые из нас, — сказал Лайонел, — ничуть не хуже поддадим туркам за то, что они поддали нам на Галлиполи.

Собралось довольно много военных и медсестер. Один побывал на военном аэродроме в Синае, и, видя, как над пустыней в воздух поднимаются самолеты, понял, что как раз этим и мечтает заниматься. Многие, очень многие пожелали стать пилотами: и легкая кавалерия, и пехота — всё бледнело в сравнении с покоряющими небеса военными летчиками.

— Понимаете, — говорил этот офицер, — никому из нас до сих пор не приходилось видеть мир с воздуха. Никакому Наполеону. Представьте себе Веллингтона, который под Ватерлоо раздумывает, сколько еще мы продержимся, прежде чем будем вынуждены отступить, а Наполеон бросает в бой Имперскую гвардию, и грядущее оказывается в руках вовремя подоспевших пруссаков Блюхера? Вы только представьте, если у Веллингтона была возможность приказать: «Лейтенант Фортескью, садитесь в свой „В. Е.“, поднимитесь тысячи на четыре футов и доложите, на подходе ли войска маршала Блюхера?» А теперь — это сила, я говорю вам, сила! Любой солдат, располагающий возможностью такого обзора, вмиг овладеет обстановкой ничуть не хуже генерала!

— Все верно, — согласился Лайонел. — Но рано или поздно приходится приземляться. Как тот парень по имени Икар.

Мужчины пили виски и эль, женщины — шампанское, а те, кто предпочитал безалкогольные напитки, — фруктовые соки со льдом. И чей-то негромкий голос, которого волновали вещи вполне земные, а не высь небес, осведомился:

— Простите, вы не одна из сестер Дьюренс?

Салли в этот момент была занята разговором с кем-то из друзей Лайонела и, повернувшись на голос, увидела перед собой лицо повзрослевшего мальчугана — на опаленной солнцем физиономии отпечатались нежные черты матери и тетушки. Лицо мальчика-певчего, говорят про таких, а мудрость подсказывает, дескать, опаснее их нет на свете.

— Я — Чарли Кондон, — представился молодой человек. — Ист-Кемпси.

— Ваш отец стряпчий? — спросила Салли.

— Да, так и есть.

Семейство Кондон было частью правящего класса города в якобы бесклассовой Австралии. Представители нетитулованного мелкопоместного дворянства были стряпчими, финансовыми работниками, управляющими банками, их дети играли вместе, а вдовы — судачили друг с другом. И все же этот молодой человек был явно смущен, беседуя с Салли. Ей показалось, что на ветерана он мало похож. Не было в его глазах этого мрачного ритма.

— Разве вы не поехали учиться в Сидней? — поинтересовалась она.

Тот ответил, что да, поехал.

— Как я понимаю, в одну из закрытых частных школ? Где изучают право?

— Боже избави, нет. Хотя попытки были. Но меня интересует другое. Кстати, вы вроде закончили школу всего на год раньше меня? Вы совсем молоденькая еще.

— Благодарю, — с натянутой улыбкой ответила Салли. — Это что же, комплимент? Вроде я не такая уж старая.

— Я так рад встретить здесь вас. Странно, но мы все время пытались высмотреть знакомые лица. Это как напоминание о доме. Хотя я не очень-то и люблю родные места.

— Не важно, все равно приятно видеть знакомое лицо, правда?

— А вы? Вы были медсестрой? Я имею в виду в Маклей?

— Да, — подтвердила Салли, тут же вспомнив, как залечила собственную мать до смерти. В присутствии своего неожиданного собеседника ей пришлось подавлять это воспоминание. Совсем выбросить из головы.

— Моя сестра уехала, как только представилась возможность, — продолжала Салли, стараясь, чтобы юноша не подумал, будто она обижена на Наоми. Просто ставила его в известность. — И сейчас она пока там, но обещала при первой же возможности вернуться. Она навещала отца в Шервуде. И мачеху. Помните миссис Сорли?

— Я помню мальчика по фамилии Сорли, — сказал Кондон. — И вдову помню, но смутно. Это не ее мужа придавило деревом?

— Да.

— Теперь вспомнил. Страшная трагедия в Маклей. Мне всегда казалось, что она что-то слишком уж весела для вдовы. Я не хочу сказать, что…

— Я понимаю, — не дала ему договорить Салли. — И знаю, что именно вы не хотите сказать.

Молодой человек даже сподобился на улыбку. Салли отчего-то ожидала, что улыбка выйдет у него злорадной, кривой — чтобы показать скрывающуюся за личиной ангела дьявольскую натуру.

— Странное там местечко, — доверительным тоном сообщил он Салли. — В этой долине полно таких, которым просто неймется, — возомнили, что Кемпси и Маклей — Париж, Лондон или Москва. А стоит тебе приехать из Сиднея, так все наперебой пытаются подсунуть тебе в жены свою дочку. Будто нигде больше девушку не найти — только в Маклей или Кемпси. Господи! Я, наверное, кажусь вам таким критиканом!

И снова кротость на личике. Видимо, Кондон говорил совершенно серьезно — мальчик решил взбунтоваться против царящих в Маклей нравов.

Нет, от него не исходила эта почти химически выверенная смесь — фатализм, страшные воспоминания и изматывающая безжалостность, характерная для тех, кто уцелел. Были ветераны, которым были свойственны и учтивость, и вежливость, ведь они служили перилами, за которые можно ухватиться, чтобы не упасть в ад. Вновь прибывшие были вежливы и учтивы и к женщинам, и к этому миру, поскольку считали, что обязаны идти в ногу со временем и жизнью, и до сих пор не сталкивались с силами, способными стереть в порошок любую вежливость. Не его вина, что он — такой, в конце концов он на целый год моложе нее. И это было заметно во всем.

Они проговорили весь остаток вечера — до тех пор, пока на горизонте не возникла довольно улыбающаяся Онора, которая явно сочла столь длительную беседу Салли с лейтенантом Кондоном за начало отношений.

Излишне говорить, что дальнейшие беседы с этим юношей были для нее неизменно приятны, поскольку из-за своего увлечения Дэнкуортом — изуродованное ухо и так далее — она готова была во всем видеть признаки влюбленности, даже в проявлениях обычного дружелюбия.

В три часа утра все отправились на крышу. Народ был настроен оставаться там и посмотреть, как над Синаем багровеет первая утренняя заря наступившего года — это должно было произойти примерно в половине шестого. А увидеть восход солнца хотели все. Да и как не хотеть — ведь грядущий год обещал стать годом победы и наступления мира. Салли решила остаться в стороне. И когда компания двинулась наверх, снизу крикнула Оноре:

— Онора! Я ухожу. Спасибо тебе. Все было очень мило.

Еще одна череда тусклых фраз.

Чарли Кондон стоял уже на нижних ступеньках лестницы.

— Так вы идете, Чарли? — осведомилась у молодого человека Онора.

Судя по всему, они были знакомы.

— Минутку, мисс Слэтри, — ответил он, делая извиняющийся жест. Остальные продолжали подниматься. — Хочу сказать, — проговорил он, обращаясь к Салли, — все было очень хорошо. Вот так запросто увидеть вас в столь необычных обстоятельствах. Послушайте, мисс Дьюренс, вы были в Гизе, были ведь? Спорить могу, вы — ветеран Гизы?

— Я была там в этом… нет, простите, уже в прошлом году. Несколько месяцев назад.

— Понимаю, но для меня все здесь в новинку. Вы ведь понимаете, когда видишь все это впервые… Ну, когда даже не верится, что вы видите все это своими глазами.

— Верно. Именно так было и со мной тоже.

— И тут находится еще кое-что, что мне хотелось бы осмотреть. Это вверх по реке. Саккара. Первая пирамида из всех — Джосера. Не могли бы вы оказать мне честь и съездить туда со мной? Это не так уж далеко. От силы пару часов на грузовике. Туда и автобус ходит. Мы могли бы устроить нечто вроде пикника.

Впервые после приезда в Египет ее куда-то приглашали. Не просто куда-то, а туда, куда ей и самой хотелось, причем не с большой компанией. Перспектива совершить экскурсию и при этом не оказаться втянутой в разговоры — после разговоров ночи напролет. Нет, Салли ничего не имела против.

— Если позволите, я все же поднимусь наверх, в сад. Я ведь здесь впервые. И этот год — первый год службы.

* * *

Кондон предложил поехать так, как ездят египтяне, и добраться до Саккары на автобусе. Это было нечто новое — обычно все желающие, насколько знала Салли, ездили на военных грузовиках, легковушках или на санитарных машинах. Саккара лежала на дороге, соединяющей север Египта с югом и начинающейся от Асуана. Салли была уверена, что любая проезжающая военная машина обязательно остановится, чтобы подобрать стоящих на обочине офицера и медсестру.

Добираться на трамвае из Гелиополиса и автобусом от вокзала казалось чистейшей авантюрой. Ездившие на автобусах аборигены — египетские джентльмены в толстых европейских костюмах и фесках, простые крестьяне и мелкие фермеры — взирали на Кондона и Салли с таким изумлением, будто мир перевернулся.

Глядя на мелькающие за окном непривычного вида городские кварталы, Салли поняла, что слишком оптимистичное ощущение, будто мир изменился, возникло от того, что они с Кондоном на несколько часов выбрались за пределы гарнизона. И катят по изрезанной каналами и полями местности. Салли казалось, что этот погожий осенний день мало чем отличается от Австралии — такое же высокое, необозримое синее небо. Встречные военные грузовики награждали их автобус суровыми взглядами цвета хаки.

— Наверное, вам мое предложение может показаться проявлением скупости, — начал Чарли.

Их автобус тащился по шоссе со скоростью не больше двадцати миль в час.

— Понимаю, что всем гидам в Саккаре хочется жить. Но, думаю, все-таки лучше обойтись без них. Потому что большинство из них просто заговаривает вам зубы, а стоит попросить их рассказать о чем-то, что вас на самом деле заинтересовало, так они наврут с три короба.

Разумеется, ему хотелось знать, что по этому поводу думает Салли. Та успокоила его, полностью с ним согласившись. Кондон сказал, что прихватил с собой путеводитель Мюррея — вообще-то большинство предпочитает немецкий «Бедекер». Но он досконально изучил его перед поездкой, все запомнил, так что она вполне может рассчитывать на его эрудицию насчет Саккары.

По пути Салли узнала от Чарли Кондона, что тот посещал в Сиднее художественную школу, что их учили там делать наброски зданий в любом архитектурном стиле и что девиз этого учебного заведения — лучше всю жизнь делать хорошие наброски, чем плохо рисовать пару десятков лет. А свой большой блокнот он не взял с собой лишь потому, что там полно народу, а на людях он рисовать не любит. И наброски ему нравятся вовсе не потому, что блокнот не такой громоздкий, как тренога с палитрой. Именно наброски доказали ему, как в свое время наставлял его один из преподавателей, самое главное — свет, освещение. Потому что краски — слуга освещения. Свет — все для всего, и во всем. Салли, вне всяких сомнений, впервые в жизни слышала подобные рассуждения на тему живописи. И на нее произвели впечатление слова Чарли, а то, что он избрал для этой поездки именно автобус, представилось ей даже частью его замысла.

Едва они сошли в застроенном домиками с плоскими крышами оазисе под названием Саккара, их тут же окружили человек десять местных жителей, наперебой предлагавших и осликов для езды, и самих себя в качестве проводников и гидов. Дети, хватая их за одежду, называли Чарли «эффенди» или «сэр».

— Нет-нет, никаких гидов, — громко объяснял он, всеми правдами и неправдами пытаясь отбиться от них. — Только лошади.

И тут же прошелся вдоль ряда лошадок, дожидающихся туристов. Повернувшись к Салли, сказал:

— Думаю, вот эта парочка подойдет.

И указал на двух пони, по мнению Салли, ничем не отличавшихся от других. Их владелец скорбно покачал головой, будто навеки расставался с собственными детьми, а не выдавал напрокат за деньги лошадей.

— Сколько? — начал торговаться Кондон.

И хотя он оказался в Саккаре впервые, вел себя как завсегдатай этого места.

Салли с Кондоном, взгромоздившись на лошадей, отправились обозревать достопримечательности. Дети толпой увязались за ними, непрерывно крича «бэй», что явно служило комплиментом им, как наездникам. Столь явное восхищение приезжими было следствием жуткой нищеты, и они с Чарльзом Кондоном уже совершили непоправимое, отказавшись от услуг гида. Впрочем, все необходимое для поездки было — Кондон предусмотрительно взял с собой воду, крутые яйца, несколько банок лососины и лаваш из каирской пекарни. Когда Кондон дружелюбно сказал детям «имши», толпа у городской окраины отстала. Лошади, семеня по мелким камешкам, оставили за собой последний искусственно поливаемый зеленый коврик клевера.

Пирамида начала стремительно расти по мере приближения. Ее затупленная вершина упиралась в небо. Салли чувствовала и разделяла потрясение Кондона, когда они шли по колоннаде перед пирамидой. Они слезли с лошадей и привязали их к специально для этого вмурованным в камень металлическим кольцам. Они были совершенно одни здесь. Ни шотландцев в юбках. Ни фетровых шляп с полями. Ни британских офицеров в сшитой специально для южных стран форме. Никого. Дул порывистый ветер.

Кондон не выпускал из рук электрический фонарик. Осмотрели погребальную камеру, как пояснил Чарльз, и фрески. Он совершенно спокойно пользовался полученными знаниями. И вовсе не казался педантом. Этот могильный монумент, рассказывал он, возведен архитектором по имени Имхотеп. Имхотеп использовал для строительства известняк, причем впервые в истории. Из него выложена лестница в небо Джосера. Чарли Кондона куда больше интересовал переживший четыре тысячи лет талант Имхотепа, чем Джосер, от которого не осталось ничего. У этих колонн главного входа, по словам Кондона, когда-то бродили толпы — мясники, художники, менялы, торговцы вином. Это был самый крупный рынок некрополя Мемфиса. Кондон добавил, что, согласно преданию, в одном из захоронений покоится мясник Джосера.

Не обладая особыми навыками экскурсовода, Чарльз Кондон доступно изложил историю и назначение этого архитектурного памятника — он рассматривал пирамиду в ее нынешнем состоянии через призму веков и тысячелетий. Оказалось, что вход в усыпальницу заперт на висячий замок — естественно, будь при них гид из местных, ему не составило бы труда его отпереть. Но Кондон и здесь проявил находчивость — стал отмыкать замок перочинным ножом. Салли невольно рассмеялась — смех отчасти был нервным: ей было страшновато войти в погребальную камеру.

— Знаете, где я научился взламывать замки? — спросил Чарли Кондон, когда они наконец вошли в полумрак и он включил фонарик. — В колледже Ньюингтона. Лучшего учебного заведения не найдешь, если решил избрать карьеру преступника.

Стены украшали яркие, изящные фигуры людей. У некоторых головы отсутствовали — будто кто-то нарочно поработал долотом, чтобы избавиться от них. Может, это христиане-иконоборцы, предположил Кондон. Но потом решил, что это не их рук дело, поскольку в основном они действовали на территории нынешних Турции и Греции. Видимо, это свои местные фанатики потрудились. Те, которые из мусульман. Пророк Мухаммед хоть и воспретил любое изображение божеств, однако Иисуса и Марию отчего-то решил пощадить.

Вдыхая пыль тысячелетий, чувствуя близость древних стен, Салли боролась с искушением не без иронии сказать молодому человеку что-нибудь вроде: «Если бы не вы, в жизни бы не узнала об этом». Они свернули в другой проход, и Кондон снова принялся восторгаться. У Салли мелькнула мысль, что ведь никто не знает, что они отправились бродить по лабиринтам под усыпальницей Имхотепа. Она подозревала, что все эти ходы и переходы образуют лабиринт, где должны заблудиться те, кто отважится сюда войти. Чарли Кондон воздавал скупые похвалы своим древним коллегам.

— Не приходится сомневаться, что мыслили они так же, как и мы, — говорил он, — потому что изображали то же самое, что и мы.

На взгляд Салли, они рисовали совсем не то, что рисуют сейчас. Но экспертом-то был Чарльз Кондон. Наконец, к великому облегчению Салли, Чарли объявил, что они идут к выходу. Он заверил девушку, что у него в памяти уже запечатлелась карта подземелья, но еще несколько поворотов, и он запутается. Чувствовалось, что он уже едва не раскаивается, что не нанял гида. Но, с другой стороны, как определишь, мошенник тот или нет?

В конце концов они выбрались на солнце.

— Мы совершили великолепную экскурсию, — заявил он, восторженно качая головой. — Но, если вдуматься, насколько поразительна эта триада — древнейшая из дошедших до нас построек. Самого могущественного из фараонов Древнего Царства. И еще эта древнейшая постройка, имя архитектора которой нам известно.

Сбоку от пирамиды располагалось приземистое строение, и Кондон решил сводить Салли и туда. Осмотр не был таким изнурительным, как хождение по неосвещенным переходам. Здесь они увидели скульптуру Джосера. Кто-то уже успел отбить ему нос, но в остальном лицо не пострадало, оно было вполне человеческим — недовольно поджатые губы, низкий лоб и косицы волос.

К финалу осмотра этой достопримечательности оба порядком устали. Необходимо было сделать привал. Кондон попытался было найти каменные плиты пола древнего коптского монастыря, якобы тоже располагавшегося неподалеку от пирамиды, но с разочарованием вынужден был признать, что тот, кто его когда-то обнаружил, начисто уничтожил все его следы и продал потом какому-нибудь музею. А может, и задаром отдал. Отыскав обломок стены, дававший желанную тень, они устроились рядом с ней прямо на камнях. Кондон извлек из кожаной сумки провиант, Салли расстелила захваченную с собой скатерку. Сидя на камнях, они закусили свежайшим ароматным лавашем.

— Мне говорили, — с набитым ртом пробормотал Чарли, — что вы с Онорой были на том самом корабле, который потопили.

— Нам посчастливилось не пойти на дно вместе с ним, — ответила Салли. — Кажется, сто лет миновало.

— Как это было? Я имею в виду, как все это выглядело? Почему-то никто из уцелевших не хочет рассказывать.

— Я их понимаю. Не могут они, и все. Как будто вдруг оказываешься в мире, где слова неуместны. Меня, меня это лишь слегка задело. Но даже мне этого не объяснить…

— Я уже сидел на чемоданах, чтобы ехать сюда в ноябре 1914 года, но вдруг подхватил скарлатину. И началось — все эти переговоры с врачами, в конце концов они согласились меня отпустить. Но от мыслей об опасности так просто не отделаешься. Какие они? Что это такое? Я даже вот о чем хочу спросить — каково это, когда вокруг умирают люди?

— Криков я не помню, — сказала Салли. — Когда их доставляли к нам в плавучий госпиталь или на берег, они уже были тише воды ниже травы. Морфий помогал. Когда это твои пациенты — иногда видишь, как они истекают кровью. Но стоит отойти от отделения на пару десятков шагов, и тишина.

— Возможно, мои вопросы кажутся вам глупыми, — смутился Кондон.

— Нет, отнюдь нет, — поспешила успокоить его Салли. — Окажись я на вашем месте, я бы их тоже задавала. Но не надо забывать и о тифе, и о дизентерии, и о воспалении легких. Они иногда косят солдат не хуже пуль.

— Спасибо за прямоту, — поблагодарил Чарли Кондон, чуть склонив голову набок. — Мужчины не столь откровенны.

— Понимаете, ты меняешься, если вокруг бог знает что творится. Ты уже не тот, что обычно. И я была не такой, как привыкла быть, когда корабль пошел ко дну. Я сразу стала другой. А тому, в кого ты превращаешься, уже непросто объяснить что-то словами.

Было в этом молодом человеке нечто ломкое, хрупкое, напомнившее ей опаленных войной солдат, которых мучают ночные кошмары. В чем дело? Может, в присущей этому личику нежности? В его пристрастии к древним рисункам?

Внезапно он резко сменил тему.

— Вы никогда не разглядывали черных? — спросил он.

— Что значит «разглядывала»? — не поняла Салли.

— Ну, это значит как следует рассматривать.

— Вот уж не думаю, чтобы кто-то вздумал их рассматривать, — сказала она. — Я по крайней мере точно не стала бы. И вообще — уставиться на кого бы то ни было? Это просто невежливо. И потом, это бы их напугало. Так что уж лучше не разглядывать. На родине эти люди ведут себя так, что внушают нам не самые лучшие мысли. Вот поэтому-то мы на них и стараемся обращать поменьше внимания.

— Некоторые белые еще как заглядываются на чернокожих женщин, — пробормотал Кондон.

И тут же пожалел о сказанном. Салли сделала вид, что не расслышала. Или просто не поняла, что у него на уме. А на уме у него было все то же — что мужчины заглядываются на женщин независимо от того, к какой расе те принадлежат. Господи, да любой мальчишка в Маклей понимает, что бутылка дешевого шерри — все, что нужно белому мужчине.

— Ну, а я ребенком всегда их разглядывал. И от взрослых мне за это доставалось. Я играл с сыном нашей прачки, она из туземок, во дворе на Раддер-стрит. Тогда я еще не понимал, что такое глазеть. Это пришло позже. Вот эта постройка… — кивнул на пирамиду Чарльз. — Она древнее, чем эта пирамида. Я имею в виду аборигенов. У них древность на лицах написана. Вот когда-нибудь наберусь смелости и заговорю с кем-нибудь из них. И еще сделаю набросок лица. Говорят — рисовать куда проще именно в пустыне. Один из моих преподавателей поехал в глубь пустыни сначала на поезде, потом на верблюде. Но мне интереснее наблюдать за ними дома, то есть там, где они живут. Там, где они бедствуют, с них спадает ореол романтики.

Упоминание о преподавателе рисования навело Салли на мысль, что Чарли Кондон посещал школу искусств не просто забавы ради. И спросила, а что это была за школа.

— Ею руководила настоящая художница. Ева Зондерман. Когда началась война, она очень боялась, что ее интернируют. Но все студенты направили правительству петицию. И ее оставили в покое. Во всяком случае, до моего отъезда она работала. А один из преподавателей работает сейчас с ней — этот парень знает толк в искусстве, — так вот, он учился в Париже. И даже умудрился продать несколько картин Королевской Академии в Лондоне. Мы смотрели на него, раскрыв рот. И знаете, что он нам сказал? Все картины, написанные им в Мельбурне в 90-е годы… В общем, ни одна из них не была куплена. А теперь они стали раскупаться. Впрочем, ему все равно приходится зарабатывать на жизнь преподаванием. Вот так… Да поможет нам Бог.

— Надо было вам захватить ваш блокнот, — сказала Салли.

— Знаете, — возразил Чарльз Кондон, — я не очень люблю его показывать. Если что-то получается, тогда еще куда ни шло. Но сейчас, похоже, мне особо похвастать нечем.

— Ну-ну, не бойтесь — я вас не раскритикую, — заверила она.

— Дело в том, что вам-то как раз и следовало бы меня покритиковать. Без критики даже для художника моего уровня искусство зачахнет. Искусство рождается тогда, когда кто-то скажет — вот это прямо в точку. А угождать публике я не собираюсь — характер не позволяет. Как художник, я довольно осторожен, даже если на сто процентов уверен, что делаю так, как надо. Я ведь изучал право, а занятия живописью… Это все так, для разнообразия. Они были для меня чем-то вроде отдушины. И если никто не станет покупать мои работы, я снова начну изучать право. Или если меня не пригласят преподавать живопись.

— Надеюсь, мое присутствие вас не смутит, так что вполне можете делать наброски, — успокоила его Салли.

И снова эта спокойная и невинная, даже слишком невинная улыбка.

— Хочу сказать вам кое-что любопытное. Когда я по-настоящему привыкну к вам, непременно нарисую ваш портрет. Хоть я и не принадлежу к тем, кто ищет популярности, набрасывая портреты друзей и знакомых. Но мне надо хорошенько присмотреться к вам, изучить ваши спонтанные жесты и мимику, вот тогда можно и попытаться. Смысла нет рисовать человека, который знает, что его рисуют. Он, сам того не замечая, начинает важничать. Я предпочитаю моменты, когда человек не осознает присущих ему достоинств.

Салли сразу же поняла, что это комплимент, но тут же и позабыла о нем. И к лучшему, и ей, и ему так будет удобнее, как ей казалось. Все дело в обоюдном смущении. Полуденное солнце резало глаза. Небо было безоблачным и чистым — ни облачка, никаких признаков самума. Обходя пирамиду, они разглядывали плоские крыши гробниц и даже попытались их осмотреть. Салли, больше не опасавшаяся сгинуть в лабиринте памятника тщеславию фараона, по-иному воспринимала красоту фресок, как и родство душ их создателей и Кондона. Часов с трех дня из Асуана через Саккару стали проезжать военные грузовики. Чарли и Салли, взяв кожаные сумки, отвели лошадей владельцу и уехали из усыпальницы Джосера.

2. Запад сражающийся

С облегчением откинувшись на спинку сиденья из бархата и кожи купе первого класса, Лео сказала:

— Жаль ребят, которые едут в третьем классе на деревянных скамейках.

В длинном составе медсестры занимали от силы пару вагонов — живой дышащий буфер между головными офицерскими вагонами с офицерами и суровыми хвостовыми, где ехали массы пехотинцев, стрелков и саперов, санитаров и вспомогательного больничного персонала. Поезд стремительно уносил их от старого марсельского порта, от вида на навевающий воспоминания о графе Монте-Кристо прибрежный замок Иф и доминирующий над городом кафедральный собор, а также от более мирских соблазнов вроде каирских, толкавших австралийцев на нарушения дисциплины. Почти всех из них, прибывших из Египта на кораблях, в течение часа посадили на поезд, который шел на куда менее легкомысленный север Франции. Двигаясь на север по непотревоженным войной районам Франции, они глазели на привокзальные площади и церковные шпили, здания мэрий и отелей с развевающимися триколорами. Состав тащился по боковым путям, пропуская другие эшелоны, набитые французскими солдатами — пуалю, — в серо-голубых мундирах. В долине Роны, где дорога шла между вспаханных полей, медсестры, родившиеся на фермах, не могли удержать восторга при виде обещающей хороший урожай шоколадной земли. Девушки были родом из мест, не знавших древней истории, поэтому не могли отвести глаз от серых средневековых донжонов, которые местные крестьяне считали самым обычным делом, приковывали внимание.

На вокзале в Арле французские барышни раздавали из больших корзин распятия любому, готовому принять дар, пассажиру. Городские дамы протягивали в окна вагонов яблоки, апельсины и вино.

Четыре часа они проторчали на боковых путях у Авиньона, глядя на возвышающийся над мостом папский дворец и скромные пригородные дома, едва видневшиеся за полями в фиолетовых сумерках. В Лионе они с солдатами выстроились в очередь к вокзальным колонкам с кувшинами для воды, взятыми из купе, и одолженными у проводника умывальными чашками. Салли наполнила одну из этих напоминающих графин бутылей, выпрямилась и встретилась взглядом с Карлой Фрейд.

— Я уже заметила тебя, — принужденно проговорила Фрейд. Она тоже несла графин. Словно они продолжали печальный разговор, начатый на Лемносе. — Как ты?

— Карла! — радостно закричала Салли. Она поставила графин на землю и обняла ее.

— Ах, — выдохнула Фрейд, — ты по мне скучала?

— Ну конечно, — воскликнула Салли, по-прежнему чувствуя вину. Она поняла, что они пытались ее забыть.

— Я и не знала, что ты думала обо мне. Ни писем, ни визитов в Александрию.

Фрейд отнюдь не собиралась жаловаться и уж тем более кого-то винить. Обвинителем выступала ее грусть, но обвинителем суровым.

— Нам не дали времени, — сказала ей Салли. — Послали нас прямо в Гелиополь.

И знала, что говорила неправду.

— Да, и полагаю, почта до вас не дошла. Можно я подойду к крану, ты не против? Тут за мной целая очередь.

Салли отошла и подняла свой графин. Подождала, пока Фрейд наберет воду. Подошли Онора и Лео и тоже ждали, чтобы поговорить с Фрейд. Ожидали они ее с какой-то торжественностью. Но торжественность была явно неуместна.

Фрейд закончила наполнять графин и подошла к ним. Онора, а за ней Лео поцеловали ее в щеку.

— Мы не знали, где ты! — воскликнула Леонора.

— Надо было хорошенько поискать, — сказала Фрейд. Она хотела их немного помучить. А потом спокойно сказала: — Я знаю, как это бывает. Вы думали, что изнасилование заразно. Для вас я все равно, что умерла. Не беспокойтесь. Я бы, возможно, поступила точно так же. Вы не знали, что сказать, а я бы, наверное, обиделась, что бы вы ни сказали.

Салли проговорила:

— Ты абсолютно права. Мы поступили безобразно.

— Но Наоми мне пишет, — сказала им Фрейд. — Наоми всегда умеет найти нужные слова. Так или иначе, меня отправили в британский госпиталь в Александрии. И это было правильно. Там я смогла все начать с нуля. Так что забудьте, что я говорила.

Однако в разгар суеты у крана Салли с удивлением поняла, что и не думала разыскивать Фрейд, считала, что с ней все кончено.

— Но вот чего я не потерплю, — сказала Фрейд, — так это если вы начнете распускать здесь обо мне сплетни. За это я вас просто возненавижу.

— За кого ты нас принимаешь? — удивилась Онора.

— За тех, кто действует из лучших побуждений. Как те генералы в Галлиполи.

— О, даже не знаю, что сказать, Карла, — сказала Онора. — Но, по крайней мере, тот парень мертв…

— А значит, все в порядке, да? — съязвила Карла, как-то очень странно — с иронией и высокомерием одновременно. — Послушайте, я должна отнести это девчонкам. Но мы могли бы встретиться где-нибудь. То есть не волнуйтесь, я имею в виду, что в наше время мы все глупые сучки.

Она подняла и закрыла графин. Они тоже вернулись в свое купе, а потом поезд тронулся.

Они часто просыпались, поскольку состав то и дело отводили на запасные пути, и он подолгу там стоял, да и мысли о наплевательском отношении к Фрейд мешали спать. А утром они глядели из вагонов на ровные поля, где копошились старики. По краям перелесков пестрели колокольчики и ирисы, маня в яркие дали. Приближался Париж, но, хотя они даже видели Эйфелеву башню, он повернул к Версалю, и великий город растаял несбывшейся мечтой. Они дали друг другу слово, что в ближайшее время туда доберутся.

В какой-то момент, когда Салли еще спала, солдаты сошли с поезда. Она проснулась и увидела, что они выстроились в длинные колонны для посадки в двухэтажные автобусы, она таких до сих пор никогда не видела. Неужели этих людей повезут на автобусах прямо на фронт? Когда те уехали, медсестер и санитаров тоже попросили выйти и пересесть в старомодные автобусы, которые доставят их куда им предписано. Их распределили в Руан, они видели Фрейд, которая садилась в автобус, по слухам, идущий в британский госпиталь в Вимрё.

Они миновали несколько неприметных деревушек, где дома стояли вплотную к обочине узкой дороги, недоставало лишь прелести зеленеющих полей. Их уже не мучили фантазии. Они понимали, что живущие здесь люди ничем не отличаются от тех, что живут в Дангоге или Дениликине. Салли немного удивил лишь непривычный вид булочной на площади и статуи Девы Марии и распятия на перекрестках. Здесь и дальше восток, ближе к фронту, Христос и Богородица, по-видимому, служили французским солдатам чем-то вроде залога защиты и вышнего покровительства. Медсестры дремали, склоняя головы на запотевшие стекла автобуса.

Миновав полудеревенские окрестности Руана и бросив взгляд на мутную Сену, ту же реку, что текла через Париж, они въехали в украшенные орнаментом ворота с каменной аркой, металлические буквы на которой гласили: «Шамп-де-Кур-де-Руан», а указатель за воротами — «Ипподром Руана». Автобус протарахтел мимо конюшен, где трудились плотники в солдатской форме. Их глазам открылась уже знакомая перспектива бараков и палаток, и они въехали в открытый двор, окруженный бараками, раскрашенными в цвета разных корпусов и дивизий с эмблемами кенгуру и страуса эму. Автобус встречали санитары с папками руках и направляли медсестер к их палаткам по утрамбованным дорожкам, огороженным стенами из мешков с песком на уровне пояса. Можно было сказать: Бердвуд-стрит, номер семнадцать. И указать на настоящую улицу — со столбиком с названием, как в каком-нибудь поселке. Все улицы носили названия по фамилиям австралийских генералов, а одна — начальника медицинской службы. А на огромном ипподроме с поблескивающими вдалеке у скакового круга перилами и кирпичной стеной, отмечающей периметр медицинского городка, располагался австралийский госпиталь общего профиля.

Когда Онора, Салли и Лео вышли на улицу генерала Бриджеса, из палатки поглазеть на них высыпали солдаты с забинтованными лицами и руками на перевязи. Это были англичане.

Жестом, перенятым у Кэррадайн, Онора помахала им свободной от чемодана рукой с непринужденностью помолвленной женщины. Наконец они нашли свою палатку. Войдя под брезентовый полог, они сразу почувствовали, что тут все совершенно иначе, не так, как на Лемносе. Кровати оказались лучше. У каждой собственный шкафчик для вещей. Предупредительные санитары внесли тяжелый багаж и подсказали, в какой из палаток находится столовая. В столовой их ждала каша и яблоки, а также приличное жаркое и свежий хлеб. Значит, теперь, решили они, им посчастливилось попасть в довольно сносную систему снабжения. Они прослушали стандартную лекцию о допустимых границах флирта. Им также следовало должным образом обращаться к старшей сестре, не в последнюю очередь потому, что в противном случает это шокировало бы британских добровольцев Красного Креста. Вскоре они заметили, что большинство их пациентов — это англичане, шотландцы, валлийцы и ирландцы.

После еды, передохнувшие, они двинулись прогулочным шагом в обратный путь по улицам госпиталя, отвечая на приветственные восклицания французов и британцев, типа: «Привет, красавицы!» и «Какие прелестные австралийки!».

Салли казалось, что они еще не совсем избавились от мыслей о Фрейд и о том, как глупо себя повели по отношению к ней. Что, однако, не помешало им озаботиться вопросом, топить ли печь в своей палатке. Онора сказала, что сейчас не холоднее, чем теплой зимней ночью дома. И они улеглись спать.

Проснулись они в этот весенний день поздно и мало-помалу выяснили, что вместимость этого города-госпиталя, расположившегося на ипподроме Руана, составляет две тысячи койко-мест, и это действительно койки, а не просто матрасы. Свидетельством хорошей организации служила и отлично укомплектованная аптека, препараты из которой выдавались строго по рецептам врачей, как в гражданской больнице. Чувствовалась подготовка к решающим весенним сражениям. Девушки уснули с ощущением, что французская кампания организована куда лучше, чем идущая с переменным успехом операция в Дарданеллах.

Утром в приемном отделении им сказали, куда привозят доставляемых в Руан солдат. Первые подъехавшие машины «Скорой помощи» были забиты ранеными немцами. Некоторых привезли по железнодорожной ветке, заканчивающейся прямо у ворот ипподрома. Других — каретами «Скорой помощи» и даже баржами, швартовавшимися у набережной реки. Салли поразилась, что тяжелораненых немцев несли на носилках, не просто укрыв одеялом, но и подложив еще одно под спину. При ранении бедра были наложены шины, а культи ампутированных конечностей защищал брезент. На многих солдатах противника оставались лишь лохмотья серой формы, а некоторые входили в госпитальные палатки на костылях. Другие уже носили халаты с надписью POW[20]. У многих сохранились смешные военные шлемы — с острой пикой у офицеров и без нее у солдат, а также фуражки с пуговкой цветов германского флага на околыше. В их вину не верилось. И все-таки Салли не могла удержаться и пристально вглядывалась в лица врагов, стараясь найти в них признаки отличий. Но в скором времени, по мере того, как она погружалась в медицинские процедуры, мытье и перевязку движущихся тел, ей пришлось оставить такие попытки. Плоть оставалась плотью.

Утром старшая сестра созвала их в столовую и, используя в качестве наглядного пособия одно из многочисленных осколочных ранений покладистого британского солдата, продемонстрировала недавно официально утвержденный метод орошения ран с целью их дезинфекции Карреля-Дейкина[21]. Потом на носилках внесли француза, на чьем теле было множество несмертельных осколочных ран, чтобы они смогли попрактиковаться в орошении. Он лежал, не жалуясь, и на протяжении всей процедуры курил сигареты, которые подавали ему санитары.

В тот день их разбудили крики австралийских плотников и помогавших им немцев в робах военнопленных. Языковой барьер добавлял шума к ударам молотков и визгу пил, которыми сопровождались их старания при вечернем свете превратить конюшни для скаковых лошадей в палаты.

Теперь старшая сестра госпиталя собрала палатных врачей. Весной и летом будут бои, предупредила она, а еще вас ждет то, чего на Лемносе или Александрии, Каире или Галлиполи вы еще не видели. Газ. Да, их поведут на экскурсию в газовые палаты.

Подобного варварства не было на Галлиполи, на «Архимеде» такое и вообразить было невозможно. Медсестрам пришлось сделать записи о различных газах, Салли сочла все это предупреждением о том, что во Франции дикость сдерживается даже меньше, чем на Лемносе. Когда старшая сестра стала подробно описывать последствия применения газов, у нее от волнения вспотели ладони.

— Состав отравляющего вещества, — говорила старшая сестра, — определяет немецкий офицер химической службы, на наших несчастных ребят его выпускают в виде облака из нескольких цистерн. Или батареи открывают огонь наполненными отравляющим веществом снарядами, и те падают на землю прямо в их гущу. У нас тоже есть офицеры химической службы, поскольку немцы вынудили нас принять ответные меры, они приступили к практике обстрелов снарядами со слезоточивым газом почти сразу после начала войны… Отравляющие вещества можно разделить на четыре группы, — продолжала инструктировать старшая сестра.

Им велели записывать, и Салли нарисовала мрачные колонки, которые никогда так и не смогла запомнить: «ирританты», «лакриматоры», «стерниты», «везиканты»[22].

Были также ирританты поверхностного действия, такие как слезоточивый газ. Хотя подвергшиеся такой атаке сочли воздействие не поверхностным, а достаточным для бегства из окопов. Ирританты могли не только вызывать раздражение, но и убивать, вызывая отек легких. Это могут быть и твердые вещества, как, например, дифенилхлорарсин, который при взрыве начиненного им снаряда образует облако мельчайших капель. И эти микрочастицы способны разрушать легкие. А также жидкости или сжиженные газы, как, например, фосген, хлорпикрин и хлор, которые распыляют из цистерн, и их разносит ветер, но чаще ими начиняют снаряды с небольшим зарядом взрывчатого вещества. Этилиодацетат вызывает слезотечение и при попадании в слезные протоки ослепляет. И так далее.

От шквала химических названий Салли пришла в ужас. Все эти дьявольские изобретения говорили о том, что она попала на континент, где люди ожесточены до предела.

К таким раненым следовало подходить со знанием дела. Большинство из тех, кто получил летальную дозу, умерли еще на фронте. Здесь были только хроники. Им по-прежнему требовался кислород, а при отравлении слезоточивым газом — уход за глазами. Но даже при этом возможен отек легких.

Она была бойкой, эта старшая сестра. Держала все последствия отравления газом под контролем.

Но было еще кое-что, чего они не видели раньше в таких масштабах. Они вышли из столовой и последовали за старшей сестрой в последних лучах лилового заката. В погожий весенний день медсестры и санитары выставили кровати пациентов на солнце, а теперь возвращали их назад. Сестры стали помогать одетым в синие пижамы раненым закончить последнюю вечернюю прогулку. В конце улицы Генерала Бриджеса был перекресток, названный в честь скаковой лошади, — Карабин-стрит. Здесь старшая сестра подвела девушек к длинной палатке, где на входе красовалась картонка с надписью «ДНУ». Несколько десятков пленных немцев, захваченных врасплох англичанами во время первого весеннего наступления, лежали на кроватях или ходили, беседуя между собой по-немецки, или сидели неподвижно под бдительным оком санитаров. Некоторые из тех, кто, как казалось на первый взгляд, спокойно лежал на кроватях, оказывается, если присмотреться повнимательнее, тряслись мелкой дрожью. Некоторые из ходячих при приближении санитара жались к стенам палатки и корчились от ужаса.

Старшая сестра собрала медсестер и тихо, словно экскурсовод в чужой церкви, заговорила.

— По обе стороны от линии фронта, — сказала старшая сестра, — в пунктах эвакуации раненых на передовой и госпиталях общего профиля лежат люди, у которых нет никаких ран, но которые страдают каким-то странным недугом. Некоторые врачи считают, что это психическое расстройство вызвано в первую очередь трусостью. С другой стороны, находятся психиатры, утверждающие, что ничего подобного за всю историю психических расстройств еще не происходило. Они предполагают, что это проявление шока, вызванного военными действиями: боязни взрывов или возможности быть похороненным заживо — подобное несоматическое расстройство может случиться с любым солдатом, даже с храбрецом. В отличие от многих психических больных, эти люди никогда или почти никогда не проявляют агрессии.

Она провела медсестер по проходу под охраной санитаров. Салли помнила, что еще в Египте словно откуда-то из темных глубин всплыл термин «военный невроз» и побежал по палатам, подхваченный одними и оспариваемый другими врачами. Его связь с трусостью вызывала споры.

— Что означают эти буквы «ДНУ» на входе? — тихо спросила Лео.

— Всегда остаются сомнения, — сказала старшая сестра. — Так что это аббревиатура означает «диагноз не установлен».

В ту ночь им разрешили поспать подольше, а поздним утром их разбудил австралийский санитар с шотландским акцентом. Он звонил в колокольчик и, проходя между палаток, добродушно напевал, что сердцем он в горах, преследует оленя.

— Они умирают так тихо, — сказала Леонора про англичан и немцев, за которыми они ухаживали. — Точно так же, как и на Лемносе.

Если раненый в сознании, он может сообщить, что умирает, очень спокойно, будто говорит другу, что собирается в лавку на углу за табаком. Попадались среди них и совсем юнцы, гораздо моложе, чем в Египте. Британия до дна выскребала своих детей. Некоторые были болтливы — рассказывали жуткие окопные истории. Или о том, как на перебитых конечностях или с раной в груди ковыляли в тыл навстречу идущим подкреплениям и обозам, подвозящим ящики с патронами, полевые кухни, колючую проволоку — все, что требовали траншеи и окопы передовой. Самые тяжелые умирали в полковых медсанбатах или прямо на головных перевязочных пунктах. А если не там, то на пунктах эвакуации раненых вблизи передовой.

Но и раны тех, кто добрался до Руана, по-прежнему таили в себе смерть. Однажды ночью в палате для немцев Салли увидела, как вдруг бешено участился пульс у молодого пленного всего лишь с ранением плеча и при этом взлетела температура. Они с Онорой смотрели, как он задыхается, и были рады, что рано утром его увезли в операционную. Руку ему ампутировали. Но бактерии обманули скальпель хирурга и проникли в тело. Или у него в мозгу вспыхнул менингит.

— Этот мальчик умер не тихо, — сказала Лео, — а в агонии.

Немецкий фельдфебель держал его за руку и отвечал на его тревожные, испуганные вопросы.

Поскольку Руанский госпиталь был таким большим и внушительным, сразу поразив Салли размерами и распланированными улицами, раненых там держали до самого излечения. Но палатные врачи и медсестры всегда сразу по прибытии помечали британцев, канадцев и индусов цифрами 1, 2, 3: в перспективе может их вернуться на фронт — 1, вероятно выздоровление в течение трех месяцев — 2, не годен к участию в боях как минимум полгода либо вообще никогда — 3. Отмеченных цифрой 3 на машине «Скорой помощи» доставляли в порт Руана для отправки в Англию. Выздоровевших, разумеется, везли в противоположную сторону. Возвращали в мясорубку.

3. Возвращение

Вторая половина летнего дня в Мельбурне. Погубившая Бёрка и Уиллса пустыня опаляла город своим дыханием. Этот жар Наоми видела только по Египту. С палубы судна под названием «Александр» она видела тысячи молодых новобранцев пополнения, сидящих на своих рундуках на раскаленной от зноя пристани, а у них под ногами от жары растекалась смола. Они переругивались, коротая испепеляющий день. Может быть, думали, что, если не могут вынести послеполуденного зноя Мельбурна, как же они вытерпят жару где-то еще?

По пристани шла группа медсестер в соломенных шляпках и форменных платьях того же светло-серого оттенка, что и у Наоми. Во главе степенно, опираясь на палочку, шествовала старшая медсестра, в другой руке она держала раскрытый зонт, защищающий ее от солнца. Эту группу не стали задерживать на пристани, а после доклада главному сержанту у сходней сразу пропустили на борт. Поднимались они неторопливо. Резвые ноги медсестер сдерживала неуклюжая походка руководительницы. Несмотря на сильную хромоту, эта женщина с тростью двигалась с какой-то величественностью, которую можно было по ошибке принять за манерность, хотя на самом деле это было продиктовано необходимостью. И тут до Наоми дошло, что это старшая медсестра Митчи. Медсестра, идущая следом за ней, несла ее сумку. На ногах у нее, включая искусственную, были черные ботинки. Она резко выпрямилась, и ветер откинул прикрывавшую лицо вуаль на ее шляпе. Наоми решила, что Митчи направили сюда помочь девушкам обвыкнуться на судне. И в тот же вечер она вернется в один из военных госпиталей Мельбурна, где продолжит практиковаться ходить на протезе.

— Боже мой, — задыхаясь, проговорила Митчи. Она сошла в трапа и отступила в тень на палубе. Радуясь, что наконец добралась, она взмахнула палочкой. — Боже мой! — повторила она. — Да это же Наоми Дьюренс!

Она протянула зонтик помощнице и одной рукой крепко обняла Наоми. Поднявшиеся на палубу девушки удивились. Не в характере старшей сестры было выказывать чувства.

— Заметила, что я уже как спортсменка? — продолжала она. И, не дожидаясь ответа, представила Наоми свою помощницу. — Медсестра Петтигрю. Вот не повезло девушке, правда? — с иронией сказала Митчи. — Поручили присматривать за развалиной. И таскать за ней сумку.


— Вы, наверно, пришли встретиться к кем-то на борту? Или проследить, как устроятся девочки? — предположила Наоми.

— Нет, я пришла к тебе. И собираюсь навестить Францию и ее защитников. Возможно, навещу еще и Англию, землю моих предков, хотя их не слишком жаловали в королевстве. Одним словом, Митчи и компания снова в деле — хотя и не без незначительных осложнений. Ну, давайте займем каюты для этих девушек, прежде чем на борт поднимутся офицеры.

В проходе, где уже сидел начальник хозяйственной части, готовый указать, где находятся предназначавшиеся им каюты, Митчи прошептала:

— Ты проявила мужество, раз решила вернуться. После госпиталя в Мудросской гавани на прекрасном Лемносе. Не говоря уж о нашем купании в Средиземном море.

— Я поняла, что мне некуда больше податься, — сказала Наоми.

— Странно, — сказала Митчи. — Со мной та же история. Мы уже непригодны к обычной жизни.

Наоми понимала, как ей повезло встретить на борту добрую тетушку, это помешает ей пасть духом. Она уже заметила здесь сержанта Кирнана, и одно это придало ей бодрости, хотя они едва перекинулись парой слов. Но он был ее проводником. Проницательным и мудрым советчиком, своего рода неприкосновенным запасом.

Робби Шоу здесь не было. Он очень хотел быть, но все еще ждал, как он выразился, во всех смыслах глагола «ждать». Она не раз предупреждала его, что не будет ждать вместе с ним окончания его борьбы за разрешение военных и медицинских комиссий на новую отправку за границу. И вот она это доказала. Робби написал, что лишь томительно долго терял даром время в военных комиссариатах в Брисбейне, где ему имели наглость заявить, что он уже сделал все, что только можно. Но его тянуло в ужасную мясорубку, где он готов был служить военной махине, требовавшей самоотречения, но до поры не призывавшей хромых. Его стремление отыскать обитель богов, алчущих искупительных жертв, выглядело как-то странно. Она заверила его, что дорожит его дружбой, и пожелала ему успеха. Как-то написала, что по-человечески он ближе ей практически любого из ее знакомых. Но хотя это было правдой, ей все же пришлось добавить, что это далеко не означает, что они подходят друг другу.

Понукания сержантов, разносящееся металлическим эхом громыхание тяжелых шагов по гулким коридорам, которые в более спокойные времена непременно застелили бы коврами, чтобы избежать лишнего шума, свидетельствовали о том, что на судно прибыли новобранцы. Еще до того, как хлынула солдатская масса, она слышала резкие команды сержантов. Это очень напоминало появление на «Архимеде» парней из Эннискиллена. В каюте, где до Мельбурна Наоми ехала одна, появились три новые девушки, и она радушно приветствовала их. Как ни странно, она ощутила жгучее желание познакомиться с товарками. Хотя заранее знала, что те сочтут ее надменной. Такова расплата за фамилию Дьюренс.

В открытый иллюминатор она заметила, что набегают грозовые тучи, несущие городу облегчение. Все снова высыпали на палубу и стали смотреть, как на Мельбурн под вспышки молний обрушиваются бурные потоки несущего прохладу дождя, а потом причал, словно прощальным подарком, осыпало градом.

Во Фримантле «Александр» присоединился к конвою. Когда вышли на бескрайние просторы Индийского океана, по сравнению с которым Средиземное море казалось озером, пошли слухи о рыщущих германских рейдерах. Все палубные огни сняли, а свет в каютах затемнили занавески. Ни один эсминец с целым запасом одеял не спас бы их в этой необъятной пучине.

«Александр» вместе с другими транспортами вошел в Столовую бухту, солдаты в нетерпении высыпали на палубу. Здесь возник слух, что их сразу направят в Англию или во Францию. Наоми дважды ездила в город на небольшом убогом поезде, ходившем прямо из порта. В первый раз они с Кирнаном поехали в бухту Фолс-Бэй, где она пила чай с пирожным, глядя на сияющую южную Атлантику.

Оба рассказали друг другу истории своего возвращения на родину. Кирнан наткнулся на глухую стену неискренних поздравлений. Его отец был погружен в молитвы и удручен. И талдычил о том, что общественное мнение ошибочно приписывает квакерам пацифизм. Всеми возможными способами он добивался от федерального правительства, как выразился Кирнан, «обязательного заказа» для своих машиностроительных заводов на военное производство.

Государственные служащие обещали ему, что его стальные контейнеры будут служить исключительно для хранения воды. Он был уверен, что их также будут использовать для хранения жидкостей военного назначения.

— Боюсь, я все усложняю, — признался Кирнан Наоми, — настаивая, что топливо необходимо не только для военных грузовиков, но и для машин «Скорой помощи». В любом случае ясно, что в результате его станут считать изгоем. А ведь он прекрасный гражданин, когда дело доходит до гражданского общества. Я не буду хвастаться его филантропической деятельностью, поскольку благотворительность — обязанность всех Друзей.

Ее поразило, что одна эта речь оказалась куда содержательнее всех бесед с Робби Шоу.

Во время следующей вылазки на берег она сопровождала старшую сестру Митчи в городской универсальный магазин. Подходя к застекленным витринам, она изобразила интерес к ювелирным украшениям и пудре, а купила тальк. В тот вечер, как и в последующие, она позвала Наоми в свою каюту и, сидя в сорочке, выставила свою культю с длинным, грубым шрамом, чтобы Наоми ее смазала.

Начались настоящие тропики, и спать перешли на палубу. Днем суда преодолевали плотность океана, который вязко противился форштевням и нисколько не подталкивал в корму. С соседних крейсеров до них доносились звуки пулеметных стрельб, шли противолодочные учения, от которых у Наоми холодело в груди от страха. Они пришвартовались во Фритауне, где воздух был совсем влажный, но им не позволили сойти на берег из-за множества лихорадок, которые так легко подхватить в этих местах. Стоя у перил, они наблюдали за африканцами внизу, у угольных трюмов, которые пели, затаскивая на борт уголь в корзинах. Во время похорон в море умершего от туберкулеза кочегара все выстроились на палубе.

Когда они снова вышли в море, прошли еще две подобные церемонии, и конвой ненадолго останавливался, прощаясь с тремя солдатами с соседних транспортов. У Азорских островов воздух стал прохладнее, и еще через несколько дней окончательно похолодало. Океан сделался бирюзовым где-то у побережья Испании и Португалии, которое конвой обогнул по широкой дуге, чтобы не быть замеченным вражескими шпионами. В Бискайском заливе из-за затяжной зимы океан был серый. Вскоре их встретили прилизанные элегантные и проворные эсминцы и повели все стадо в Ла-Манш.

Весенний туман скрыл их от подлодок и не позволил молодым солдатам, родившимся в Австралии, увидеть остров своих предков. Когда судно причалило в Саутгемптоне, в овеянной легендами Англии, глазам предстала мрачная картина: низкое небо, серые портовые краны, длинные пакгаузы. Их повезли на грузовиках на железнодорожную станцию мимо неприветливых рядов стандартных домиков и пансионов, немногим лучших многоквартирных домов и неуютных пабов на углу. И вот они уже в давке и суете вокзала. Наверно, кто-то из молодых солдат спрашивал себя в душе, неужели именно за это они добровольно идут на смерть.

Надо прибавить, вокзал представлял собой изъеденное угольной пылью величественное чудо с колоннадой и грандиозным сводом. Солдат отправили на полигоны равнины Солсбери, а медсестер — в Лондон. На Хорсферри-роуд, Вестминстер, где располагался штаб австралийской военной администрации, им предстояло узнать свою судьбу.

4. Космополиты

Они могли выбраться из Руана на день в Париж, с которым их обманули по пути на север. Салли написала в госпиталь под Вимрё, где служила Фрейд, и назначила день, когда они втроем будут ждать ее в десять утра под главными часами вокзала Орсе, и, хотя ни одна из них никогда раньше их не видела, они не сомневались, что часы там обязательно есть, как на любой железнодорожной станции. Если Фрейд подбросят по побережью до Булонь-сюр-Мер, оттуда ей будет на поезде добраться проще, чем им из Руана.

Для поездки в Париж им вручили проездные документы и на машине «Скорой помощи» подвезли к большому белому зданию вокзала Руан Рив Друа, в его затейливые окна лился неверный свет, от которого на душе начиналась тоска, придавшая их выходному какой-то меланхолический оттенок. К моменту отправления поезда день решил порадовать их путешествие яркими красками, и они с готовностью поддались очарованию сельской местности. Мимо проносились рощицы вязов и тополей, их, как казалось Салли, словно урезали древние леса до размеров декорации. Пейзажу явно не хватало вертикалей высоких эвкалиптов, умирающих от того, что кто-то кольцами срезал на них кору, так уродующих австралийские просторы. В деревнях женщины и дети таскали воду от колонок в конце улицы, а мальчик в сабо лет десяти, попыхивая сигаретой, смотрел на проносящийся поезд. Здесь среди вспаханных полей в окружении деревьев мог бы стоять случайный большой дом. Но ни одного шато не приближалось к путям, угольная пыль предназначалась для бедноты.

Затем они въехали в убогие пригороды, где мелькали и проблески величия города, и прибыли на вокзал Орсе, самый великолепный железнодорожный дворец, какой только можно себе представить, и самый эклектичный, где на каркас французского юмора были контрапунктом нанизаны помпезные купола и колонны, заимствованные у возведенных британцами вокзалов от Тасмании до Египта. В главном вестибюле вокзала они, как и ожидалось, увидели большие часы. Под ними — высокая, бледная и чуть похудевшая Фрейд. Эта одинокая застывшая фигура и вполне обычное для ожидающих поезда непроницаемое лицо служили символом достойного завершения дня. Они кинулись к ней, она ответила на их поцелуи сдержанно, хотя и без малейших колебаний.

— Куда теперь? — осведомилась она, словно решать это должны были они.

Они стояли у моста, ведущего к Лувру, и для начала двинулись туда. В музее оказалось полно солдат всех мыслимых национальностей. Такое многообразие мундиров — от строгих до ярких и разноцветных — предвещало скорый и окончательный разгром противника. Чем больше франтовства в одежде, тем, по мнению Оноры, меньше мужества в человеке. Времени у них было всего на несколько залов, но они дали зарок вернуться сюда и посвятить весь день исключительно музею. Салли, помимо воли предвидя скорую встречу с Чарли Кондоном, твердила про себя фамилии художников. Ей понравился Давид — он просто не мог не понравиться, — и женщина кисти Энгра в платье с высокой талией.

Когда они вышли из Лувра, день оставался ярок, по небу высоко плыли редкие облака, но, хотя было прохладно, они направились в сад Тюильри, где деревья еще не распустились. Но на ветках уже набухали почки, обещающие пышную листву. Затем, сверяясь с купленной Салли картой, прошли по набережной до острова, где должен был стоять громадный собор. Он был знаком им с самого детства по справочникам чудес света, именно там пленял их воображение хромой Квазимодо. Как и до пирамид, до собора можно было добраться пешком, просто дойти, в точности так же, как от универмагов Кемпси и Барсби по Белгрейв-стрит до кондитерской Мотти. В соборе было много боковых приделов, отделенных от главного нефа рядами зажженных свечей. Онора решила поставить свечку во исполнение «своих особенных замыслов» и, преклонив колени перед Богоматерью, шевеля губами, помолилась о том, чтобы Господь помиловал Лайонела Дэнкворта, последнее письмо от него пришло из Египта, но он вполне мог оказаться сейчас во Франции. Другую свечку — за семью и еще одну — за победу союзников. И еще четвертую. За Фрейд, как она шепотом призналась Салли. Во искупление зла, которое мы ей причинили. Покончив со свечами, Онора сунула несколько мелких купюр в прикрепленный к канделябрам ящичек для сбора пожертвований.

Когда, забравшись на башню Квазимодо, они стали обозревать рукава Сены, Париж изумил Салли своей земной сущностью. Она видела мужчин, стоящих у открытых взгляду прохожих уличных писсуаров, которые, ничуть не смущаясь, приподнимали шляпу, чтобы поприветствовать проходящую мимо даму.

До Эйфелевой башни они доехали на метро, где встретили толпы солдат и стариков в костюмах — все с пышными галльскими усами, — а также усталых экономок и белошвеек. Их изнеможение были не в состоянии скрыть даже победы на войне. А когда они по ступенькам поднялись из метро, им показалось, будто гигантская башня головокружительно воспарила, хотя она надежно покоилась на четверке своих исполинских опор.

Вернувшись на вокзал, они на прощание расцеловались с Фрейд, надеясь, что им хоть отчасти удалось загладить свою бессердечность. Карла держалась настороженно, как будто не была уверена, что хочет возрождения полноценной дружбы. И пошла на розыски своего поезда. Они же в этот нескончаемо долгий весенний вечер сели на свой, руанский.

Девушки ели шоколад и пирожные, когда Леонора ни с того ни с сего спросила, не кажется ли им, что среди больных с неустановленным диагнозом есть и симулянты. У них царил хаос, который Леонора на своем жаргоне частной школы окрестила «пирушкой»: коробки с роскошными тортами и крохотные рифленые плошки с самыми немыслимыми сортами шоколадных конфет и затейливо украшенными сластями. Едва Леонора заикнулась о больных с неустановленным диагнозом, как Онора, присвистнув, дала понять, что не жаждет обсуждать эту тему.

— Уорик считает, что есть, — сказала Лео. — Не все. Но их немало. Симулянтов.

Уорик это, разумеется, был капитан Феллоуз. Лео уготована участь стать женой, которая с готовностью разделяет взгляды мужа, не ощущая при этом ни капли принуждения. Она была отличной медсестрой, энергичной и волевой, опытной, доброжелательной и самостоятельной. Но была уверена, что капитан Феллоуз заслуживает того, чтобы во всем соглашаться с ним до гробовой доски.

Салли стала перебирать в памяти известных ей пациентов. Молодой шотландец, который без конца говорил, если только не находился под действием седативных препаратов, а как только их действие заканчивалось, начинал метаться по палатке, допытываясь, где его маска, — смешно, если бы не было так грустно, — потом принимался ее искать под койками и стульями. Он находился на излечении после отравления газами, и хотя, по мнению врача, отравление было не таким уж серьезным, но вид умирающих от удушья товарищей окончательно выбил его из колеи.

И как это назвать? Притворством? Но притворство в течение многих недель уже само по себе свидетельствовало помешательство.

Онора, негромко рыгнув с шоколадным привкусом, произнесла именно о чем думала Салли:

— Если кто-то из них и может обвести нас вокруг пальца, нам стыдиться нечего, потому что до этого они последовательно ввели в заблуждение и врачей, и офицеров на всех трех уровнях — от перевязочного пункта на передовой и до самого Руана. Это внушает уважение.

— Однажды я у них дежурила, — продолжила Лео, — и как-то, неожиданно повернувшись, заметила, как один из них усмехается. А уже секунду спустя он снова забился в судорогах. Это навело меня на мысль о симуляции.

— Это вполне можно объяснить резким изменением состояния, — предположила Салли. — Или, к примеру, разинутые рты, перекошенные в ужасе лица.

— Ты уж чересчур сердобольна, — проговорила Лео не без некоторого скепсиса, заимствованного у своего возлюбленного.

— И тем не менее, — вмешалась Онора, — даже если они прикидываются, забыть о чувстве собственного достоинства и стать симулянтом их вынудил пережитый ужас.

Упрямство Лео, по мнению Салли, переходило разумные границы. Возможно, причиной ее неуступчивости были алкоголь и сладости.

— Слишком легкое объяснение. Ведь они тем самым предают своих товарищей. Однако Уорик не считает, что они намеренно уклоняются от исполнения долга. Он полагает, что все начинается с медперсонала на передовом медпункте. Если самый первый медик проявляет к ним слишком откровенное сочувствие, то по инерции они ждут к себе подобного отношения и в головном отделении эвакуационного пункта, и так далее. И к моменту, когда они уже оказываются здесь, они убеждены, что у них помешательство, поэтому и ведут себя соответственно. Уорик говорит, что не прочь стать врачом полкового медпункта и объяснить большинству из них, что они в полном порядке, дать им ректификата с возможностью хорошенько проспаться, а потом отправить обратно на передовую.

— Но без него никак не обойтись в госпитале, не так ли? — спросила Салли.

— Да, — сказала Леонора. — Можно сказать, было бы расточительством использовать его где-нибудь еще.

С ней согласились. Ведь так и было на самом деле, хоть и прозвучало несколько напыщенно.

— Он человек добрый, — продолжала она, — и ему нелегко подозревать людей. Но его скептицизм имеет право на существование.

— Как и наше мнение тоже, — с неожиданной суровостью произнесла Онора. — Думаю, нет сомнений, что есть такая вещь, как посттравматический синдром. Большинство молодых людей не привыкли притворяться. Если такой прикидывается, это сразу заметно. Я имею в виду по крайней мере те случаи, с которыми сама сталкивалась.

— Знаете что, давайте оставим этот спор, — предложила Салли. — Уж слишком значимым был этот день для нас, чтобы закончить его ссорой. И потом — еще несколько месяцев ухода за ранеными, и, полагаю, мы все узнаем и всему научимся.

— Интересно, пойдет ли все это на спад, когда на линию фронта выйдут наши австралийские мальчики, — прошептала Онора.

— Уорик уверен, что да, — преисполненная чувством долга, сказала Лео.

Во многих отношениях это была весна радужных надежд. Раненые англичане, прогуливавшиеся по улице Генерала Бриджеса, знали, что означает значок в форме бумеранга на форме отправлявшихся в город медсестер, а также буква «А», служившая сокращением от «АНЗАК»[23] на их плечах. А английские офицеры даже остановили их, чтобы сказать:

— Мы видели, как ваши парни пробивались к Армантьеру на помощь нашей 12-й дивизии. Боже, да они просто излучали смелость и уверенность!

Причиной уверенности служило скорее что-то в сознании солдат и офицеров, чем в самом расположении войск. Даже самые ярые австралийские патриоты не могли утверждать, что подобно Америке выставили десятки миллионов, и их армия настолько многочисленна, что одним лишь численным превосходством переломит ситуацию в этом году и вынудит противника к миру. Разумеется, все эти вновь прибывшие дамы распинались в столовой, что, мол, один австралиец стоит десятка солдат любой другой страны. Но, как говорил Кирнан на борту «Архимеда», плоть остается плотью.

Трудно, однако, было оспорить, что военнослужащим других армий австралийцы казались первой ласточкой. Они были предвестниками грядущих перемен — растущей концентрации войск, которая решит дело еще до того, как окопы будут вновь скованы льдом. Прибытие австралийцев служило этому залогом.

В этой освежающей атмосфере обновлений и надежд капитан Феллоуз и медсестра Леонора Кейсмент разослали приглашение врачам и медсестрам 3-го Австралийского госпиталя Руана на вечеринку в офицерской столовой по случаю помолвки. Предполагалось, что свадьбу сыграют уже осенью. Молодых поздравили старшая сестра и начальник госпиталя. Лицо Лео излучало такую уверенность, что всем невольно подумалось, что всему Западному фронту только и остается, что приноровиться к ее матримониальному графику.

* * *

Стали прибывать первые австралийцы. Среди них был молодой офицер, проходивший боевую подготовку в районе затишья, который прозвали «питомником». Однако и там его отыскал снаряд, в результате чего голова у него была в бинтах. Уход за ним поручили Салли с Онорой.

В хирургической палате, куда поместили прибывшего офицера, поскольку считалось, что его рана время от времени требует оперативного вмешательства под наркозом, молодой человек втягивал суп и чай через вставленную в щель между бинтами соломинку. Другие питательные вещества в стерильном растворе вводили в вену на руке. Палатный врач, казалось, был настроен пессимистически и заявил, что лицевое ранение — прекрасный повод для сепсиса. Удалив бинты перевязки, которые ему сделали на головном эвакуационном пункте, откуда раненый поступил в Руан, и впервые открыв оголенную плоть мужского лица, Салли и Онора поняли, что одна восьмая грана морфина не спасала его от боли. Из кровавой каши на лице вырывались прерывистые стоны. Из единственного уцелевшего глаза лились слезы. Поэтому дозу увеличили до четверти грана, что позволило ему подремать около часа, что, как показалось Салли, оказало благотворное действие. Как только ему немного полегчало, он, еще не совсем придя в себя, попытался заговорить, звуки рождались в горле без участия неба. Гортань не задело, но многие слова были непонятны из-за отсутствия губ. На бирке, с которой он поступил, значилось: «капитан Алекс Констебль».

Этот молодой человек, чье лицо представляло собой месиво от правой глазницы до угла рта, однажды после перевязки произнес звук «А», явно адресованный перевязывающей его медсестре. И повторял его — спокойно, но настойчиво. В конце концов они догадались, что он просит бумагу, и сразу поняли, что необходимо дать ему бумагу и карандаш. Как раньше никто не додумался?! Получается, отсутствие лица внушило им мысль, дескать, раз он не в состоянии говорить, то и писать не сможет. Онора принесла карандаш и тетрадь с эмблемой австралийского благотворительного фонда на обложке. Он поднял руку с длинными пальцами, будто выражая благодарность на восточный манер. Улыбкой светился его единственный глаз, теперь уже не скрытый бинтами. И он принялся писать письмо. Он писал так быстро и энергично, что Салли просто поразилась. Закончив, он вырвал исписанную страницу и закашлялся — способность кашлять судьба все же решила милостиво ему оставить. Капитан сложил исписанный листок вчетверо, чтобы он уместился в конверте, который ему тоже дали, и передал письмо для отправки. После чего написал в тетради: «Медсестры, окажите любезность, отправьте это письмо», — и адрес: «Миссис Г. Д. Констебль, „Конгонгула“, Нарромин, Новый Южный Уэльс».

— Разумеется, — пообещали они.

Он кивнул и снова начал писать.

Извините, что трачу ваше время, девушки, — было написано на переданном им в конце концов листке. — Но я слышал, что я — первый раненный во Франции австралиец. Это неприятно. Если возможно, не могли бы вы опровергнуть этот вздор? Мне он очень неприятен. Начнем с того, что еще в 1914 году австралийцы в Лондоне поступили на службу в британскую армию. О них писали в «Сидней Морнинг Геральд». Некоторые из них наверняка уже ранены. Прошу вас, не будете ли вы так любезны убедить людей, чтобы они прекратили заведомый вздор?

С уважением,

Алекс Констебль.

Онора заверила его, что все сделает. Такая рана давала ему право на любой каприз. Он лишился лица. И мог вообще не выжить. В лучшем случае ему предстояли годы сложнейшего, мучительного лечения. И он говорит, что его раздражают слухи, что он первый австралиец, раненный на Западном фронте.

Однажды, придя вечером в столовую, Салли обнаружила письмо. Оно было из Англии.

16 мая 1916 года

Дорогая Салли,

Я благополучно добралась до Англии, представляешь? Старшая сестра Митчи — да, старшая сестра Митчи — здесь и демонстрирует твердость характера. Или это упрямство?

Кирнан тоже здесь — проходит подготовку в Уондсворте, он был нашим гидом по достопримечательностям великого города. Интересно, что, несмотря на все его квакерство, ему понравился кровавый Тауэр.

Тебя бы позабавило, что, когда мы приехали в Лондон, на вокзал Паддингтон, единственные номера, которые нам удалось получить, были комнаты в приюте Армии Спасения для падших женщин. Даже старшей сестре Митчи досталась такая! И название решили прикрыть британским флагом. Слава богу, на Хорсферри-роуд есть хоть австралийский военный благотворительный клуб, где мы можем встретиться и поесть. Почту мы еще не получали, но я надеюсь в ближайшее время увидеться с тобой во Франции… Есть новости от папы?

Вскоре пришло и письмо от Чарли Кондона. Он тоже прибыл во Францию и сразу же угодил в карантин в Марселе с подозрением на тиф. Но симптомы, которые сбили с толку британских врачей, оказались ложными, и через несколько дней он поправился. Это позволило ему, как он писал, посетить расположенный во дворце Музей изящных искусств и увидеть эскизы XVII века, пробудившие в нем последние остатки лихорадочной охоты к перемене мест. «Глядя на них, — писал он, — чувствуешь себя легким как ветер, и тебе кажется: „Вот и я смогу, наверное, нарисовать и такую линию“».

Он, по его словам, собирался ехать на север.

И если Марс не потребует от меня немедленно сложить голову на свой алтарь, я попытаюсь обосноваться в Руане и навещу вас. Мне очень понравилась наша поездка в Саккару. Вероятно, оттого, что вы дали мне вдоволь наговориться. Но я помню и ваши мудрые замечания, делающие большую честь той долине, из которой я сбежал.

5. Сошествие колесницы

Старшая медсестра Митчи, отказавшись от помощи, съездила на поезде в госпиталь в городе Сидкап в графстве Кент, чтобы усовершенствовать протез и окончательно долечить культю. Теперь она вернулась и заявила, что ее протез настолько хорош, что очень скоро ее хромота, неизбежная для большинства людей с ампутированной ногой, будет почти незаметна. Наоми не верила, что такое возможно, но спорить не стала.

Не стала и тогда, когда Митчи приказала ей собираться в дорогу. Свои вещи Митчи собрала без посторонней помощи. Она не могла больше выносить личную сиделку Петтигрю. Не потому, что Петтигрю была неумехой. Просто Митчи предпочитала обходиться сама.

— Мы все уезжаем? — спросила Наоми.

— Нет. Только мы с тобой. Переезжаем в лучшие квартиры. Немного недемократично по отношению к другим девушкам. Но ничего — переживут.

Через час, спустившись по угрюмым казенным лестницам Приюта для падших женщин, они обнаружили, что их ждет огромный белый лимузин с черной отделкой «Виттесс Фаэтон» — явление на этой захудалой улице не менее ошеломительное, чем сошествие колесницы Ильи Пророка. Мышиного цвета форма и серая шляпа Наоми как нельзя лучше подходили к подобного рода транспортному средству.

В противном случае ей пришлось бы заняться поиском стильной одежды, для чего у нее не было ни средств, ни навыков.

Средних лет шофер в форменной кепке, куртке и гетрах остановился и открыл перед ними заднюю дверь. Он назвался Карлингом. Устроившись на сиденье с великолепной обивкой, они проехали через центр Лондона и Гайд-парк, где разъезжали верховые и прогуливались няни с детьми, до отеля «Дорчестер», где для них были забронированы номера, даже не осмотрев их, они оставили багаж и вернулись к огромному авто. Затем лимузин двинулся мимо магазинов Найтсбриджа и Мейфэр, тамошние таунхаусы показались Наоми неуместными и в то же время замечательными, будто строения с другой планеты, рассчитанные на иную расу.

— Ну вот, — сказала Митчи, — теперь мы действительно готовы вращаться в лондонском свете.

Когда «Фаэтон» стал притормаживать, Митчи сказала:

— Мы встретимся здесь с умницей леди Тарлтон и ее мужем, законченным ослом, виконтом Тарлтоном. Он какое-то время был генерал-губернатором Австралии, пока не опостылел премьер-министру. Надеюсь, с тобой все в порядке? Я припасла это в качестве сюрприза.

Дом, к которому они подъехали, был высокий и выкрашенный в веселый кремовый цвет. Шофер распахнул перед ними дверь машины, они поднялись по ступеням, и их встретил — ну, кто же еще? — разумеется, привратник в ливрее. Жестом пригласил их войти в большой круглый вестибюль, увенчанный сияющим куполом с золоченой лепниной. Наоми он показался чем-то вроде театральной декорации. И, разумеется, жилым помещением не служил.

Слуга, больше похожий на нарядившегося в ливрею герцога, взяв пригласительные билеты, указал на большую комнату прямо за вестибюлем. У двустворчатых дверей стоял еще один слуга в ливрее, а рядом с ним — настоящая красавица: статная, затянутая в муслин пышногрудая женщина, с перехваченными на затылке лентой каштановыми волосами и — в отличие от других прибывавших женщин, включая Наоми и Митчи, — без перчаток в руках. Худощавый, чуть пониже ее ростом мужчина с рыжими усами стоял по другую сторону от нее. Костюм сидел на нем как влитой, словно вторая кожа. И хотя его отличала особая, какая-то мальчишеская красота, глаза его были лишены всякого выражения. Слуга в ливрее, тихонько осведомившись у Митчи и Наоми, как их зовут, сообщил что-то шепотом джентльмену и улыбающейся роскошной леди, мол, эти гостьи — мисс Мэрион Митчи и мисс Наоми Дьюренс.

— О! — воскликнула леди с чуточку небезупречной прической. — Мэрион мне представлять не нужно. Мэрион я знаю. Бобби, ты ее помнишь? По Мельбурну?

— О да, — проговорил лорд Тарлтон, совершенно не помнивший Митчи.

Его жена с сестринской страстностью поцеловала старшую сестру Митчи в щеку.

— Моя чемпионка из глухомани! — сказала леди Тарлтон. — Входи, Мэрион, входи со своей подругой. Угощайтесь, чем пожелаете, а я скоро подойду, и тогда поговорим по душам.

Лорд Тарлтон, вложив руку Наоми в свою одетую в перчатку ладонь, совершенно бесстрастным тоном изрек:

— Располагайтесь!

Леди Тарлтон пожала ее руку куда энергичнее.

— Я так рада, что вы здесь, в воюющей Британии, — сказала она.

В комнате собралось множество мужчин и женщин, в основном средних лет, выглядевших весьма импозантно, часть мужчин щеголяли красными генеральскими нашивками. Подошел официант с подносом и осведомился, что они желают выпить. Старшая сестра Митчи спросила сухой херес, а Наоми то же самое — понадеявшись на вкус старшей сестры. Никто не подошел перекинуться с ними словом, и они отошли к окну в толстой стене, Митчи с облегчением уселась на стоящий рядом стул с позолоченной спинкой. Гомон голосов в гостиной напоминал курятник, обитатели которого из-за чего-то всполошились. Естественно, Наоми поинтересовалась у Митчи, каким невероятным образом женщина ее социального положения сумела подружиться с настоящей леди или, как ее представили, виконтессой Тарлтон.

— Что я могу сказать, — стала объяснять Митчи, — леди Тарлтон обратилась ко мне за помощью в организации службы медсестер в бушленде[24] — для местных женщин, как ты понимаешь. Она путешествовала по стране с мужем, когда тот служил генерал-губернатором и живым доказательством того, что любой дурак может исполнять эту должность, и, пока тот глазел на лошадей и девушек, она вникла в условия жизни тамошних женщин, рожавших детей на отдаленных фермах. Ей захотелось побывать и на севере, в тропиках, увидеть, как дела там. Но премьер-министр заявил, что отрядить за ней военный корабль несколько накладно. И все ради того, чтобы насолить ее супругу. Имей в виду, ее не особо жалуют. Прозвали ее «предприимчивой». И знаешь, что под этим подразумевается? Безнравственность, вот что…

Произнеся эти слова, Митчи фыркнула.

— И вы организовали службу в бушленде?

— Она организовала. Дала на нее собственные средства. О, да, она кажется такой далекой от жен обычных стригалей овец или мелких фермеров. Но знай, в ней есть сочувствие. В ее натуре.

Наоми понизила голос.

— А в натуре лорда Тарлтона тоже?

Она хотела услышать злорадный ответ и услышала.

— Нетрудно представить адекватное определение его натуры.

Этот разговор кружил Наоми голову. «Я говорю, — подумалось ей, — словно светская дама из пьесы, или по крайней мере ко мне обращаются, будто я это она». Не без смущения она этим наслаждалась, но была бы рада и сбежать от чинного благополучия и напыщенной сдержанности этого дома и вернуться в Паддингтон.

Митчи добавила, что на самом деле они не живут как супруги, это и к лучшему, ведь этот Тарлтон ее не заслуживает. Посмотри на нее! На ее прическу! Эти ленточки? Высокомерной публике такое решительно не по нраву. Да и мельбурнских снобов это тоже раздражало. Они называли ее «дикаркой». Что до него, то должна признать, некоторое время он пробыл в Галлиполи. Впрочем, он из людей того сорта, что всегда выпутываются, или, точнее, вовремя покидают подмостки. Иногда даже ценой увольнения со службы.

Митчи тряхнула головой, словно стремясь выбросить из нее лорда Тарлтона. Некоторое время она сосредоточенно потягивала херес.

— А теперь, — продолжала она, — леди Тарлтон нанесли визиты все богатые австралийцы в Лондоне. А также англичане, ведущие в Австралии бизнес и делающие громадные состояния на австралийской меди, железе и так далее. С легкой руки вон того человека — узнаешь того полноватого мужчину? Фишер, наш бывший премьер-министр. Тарлтон страшно его раздражал. Здесь он из уважения к леди Тарлтон. Никак не иначе.

Наоми обернулась. «Ну вот, я и на премьер-министров смотрю, словно на какого-нибудь банковского клерка». И хотя мистер Фишер оказался действительно полноват, лицо у него было доброе:

— Она намерена основать Австралийский добровольческий госпиталь во Франции, — добавила Митчи. — Военные ненавидят ее за эту затею, возможно, боятся, что она справится с их работой лучше их самих. Но она очень влиятельна, и они вынуждены с ней считаться и даже выделять медсестер из службы медицинских сестер сухопутных войск.

— Ты не нас имеешь в виду? — спросила Наоми.

— Если будет желание. Она хочет, чтобы я стала старшей сестрой в ее госпитале, и я могу предложить тебе там работать, Наоми, чтобы ты смогла распрощаться со всей этой армейской казенщиной.

— Я обещала сестре, что вернусь к ней.

— Я знаю. Салли. Но Салли поймет. Послушай, я не обещаю, что там будет легко. Ты будешь помогать мне вести дела и ухаживать за больными. Там будет много и бумажной работы. Но мы наберем волонтеров Красного Креста, и это все, что мне известно. Пойдешь работать ко мне на таких условиях?

Приятное ощущение. Избавиться и от бремени старых и увидеть перспективу новых возможностей. Да и Салли будет неподалеку. Франция ведь не так уж и велика. Наоми сказала, что согласна.

— Недели через две или даже раньше, — сказала Митчи, — нам с тобой предстоит сопровождать ее в поездке по округу Булонь-сюр-Мер, чтобы найти место, подходящее для госпиталя. Что касается самого госпиталя, должна тебе сказать, что, как и в случае этой службы сестринской помощи в бушленде, ее имя нигде фигурировать не должно, в том числе и в официальном названии госпиталя, она не собирается назвать его «Госпиталь леди Тарлтон», а просто «Австралийский добровольческий госпиталь».

Сама не понимая почему, Наоми тихо заплакала.

— О, моя дорогая, — забеспокоилась старшая сестра Митчи. — В чем дело?

— Это из-за того, что вы мне так доверяете.

— Вот как? — удивилась Митчи. — Да я взваливаю на твои плечи непосильную задачу, а ты плачешь от благодарности. Посмотрим, что ты скажешь через полгода!

Дородный высокий мужчина с вытянутым доброжелательным лицом и мягким взглядом, тот самый, кто некогда был премьер-министром Австралии, вдруг, извинившись, отделился от окружающей его толпы и направился к ним. Наоми не поняла почти ничего из того, что он говорит. Митчи, напротив, повела себя с непринужденной светскостью, обратившись к нему «Верховный комиссар», поскольку он, всю свою жизнь посвятивший политике Австралии, сейчас приступил в Лондоне к исполнению этих обязанностей, что было не такой уж плохой работой для бывшего шахтера, как заметила потом Митчи. Он упомянул об их самоотверженной деятельности и о том, как высоко Австралия их ценит. Выразил, как принято, надежду на победоносное окончание войны в 1916-е Лето Господне и даже процитировал генералов — британского и французского, — уверявших его в этом. Стоящие на другом конце гостиной люди стали понемногу покидать прием. Когда почти все разошлись, Верховный комиссар пожал им руки и тоже отбыл. Улыбающаяся леди Тарлтон с уже почти совсем распущенными волосами — ленточка куда-то исчезла, — подошла к ним с другого конца гостиной.


Холодным утром Чарли Кондон, одетый в шинель, появился на руанском ипподроме, чтобы встретиться с Салли. Он еще затемно выехал из того места неподалеку от Амьена, где войска расположились на отдых, на грузовике, который шел в Руан, и провел в дороге пять часов, хотя проехать надо было всего-то около сотни километров. Вернуться ему следовало к трем часам дня все на том же грузовике.

Его появление в дверях столовой для медсестер вызвало пересуды, но, к счастью, Салли не требовалось идти к старшей сестре спрашивать разрешения на изменение графика дежурств. Она только что отдежурила ночь в хирургическом отделении, где лежал капитан Констебль. Чарли Кондон стоял в дверях барака, который совсем недавно возвели австралийские плотники и пленные немцы для медсестер, чтобы им было где принимать пищу и отдыхать, глаза у него блестели.

Она напоила его чаем, и они поехали в Руан — госпитальные грузовики и машины «Скорой помощи» ходили туда регулярно. Втиснувшись на переднее сиденье машины «Скорой помощи», они добрались до порта, а оттуда, уже пешком, направились к соборной площади. У собора Чарли Кондон, как и ожидала Салли, погрузился в себя. Утихнет ли когда-нибудь его всегдашняя одержимость? Пока никаких признаков нет. Знания были для Чарли радостью, а не поводом покрасоваться.

— Здесь Моне писал свои картины, которые получили известность лишь совсем недавно, — сказал он. — Потребовались годы, чтобы мир начал их понимать. В общей сложности около двадцати полотен с изображением великого собора, — продолжил он, — фасад и башни в разное время суток и при разном освещении.

Салли понравился термин «разное освещение».

— И это вселяет в меня надежду, — продолжал Чарли, — на возвращение домой. Свет, свет и еще больше света. Свет сияет. Свет растекается. Впрочем, вам не раз приходилось слышать мои долгие разглагольствования на эту тему.

Чарльз Кондон даже не представлял, насколько в новинку ей слышать все это от него. Он рассказывал ей о семисотлетних витражах, чью уникальную бирюзу не под силу повторить современным стеклодувам. Салли чувствовала, что именно такие вещи и делают для него мир пригодным для жизни.

Он перечислил хранящиеся в Руане мощи святых, привлекавшие паломников со всей Европы. И отнюдь не всегда благочестивых. Ведь в паломничество они отправлялись именно потому, что были грешны, — в надежде, что лицезрение мощей искупит их грехи.

— Ну а в наши дни, — прибавил он, — бесчисленные части тел святых и грешников разбросаны по всей Франции и Фландрии.

Несколько часов спустя собор утратил притягательность: человек склонен к пресыщению, в том числе и эстетическому. Он повел ее обедать в ресторан под названием «Ла Курон», о котором поговаривали, что он старейший во Франции, — дом, скособоченный под гнетом лет, украшенный балконами, островерхая крыша, окна со свинцовыми переплетами… Хозяин, казалось, их ждал. Чарли признался, что телеграммой заказал столик. Просто побоялся, что самим им приличное место не отыскать. Его целенаправленность поразила Салли.

Выяснилось, что соус к поданной утке приготовлен из крови. Что ее как дочь фермера отнюдь не смутило. Пили они бордо, не доставившее ее неискушенному небу особенного удовольствия, разве что польстив материалистическому самолюбию. Однако последующее ощущение легкости в сочетании с воспоминанием о телеграмме, бирюзе витражей и нестареющих рецептах блюд под крышей этого старинного дома восхищали.

— Ну, и что они за люди? — поинтересовался Чарли. Они ели яблочный пирог со свежими сливками, обильно сдобренный бренди под названием кальвадос. — Те, кого вы выхаживаете?

Его по-прежнему живо интересовало буквально все.

— Есть нечто новое, Чарли, — призналась она. — Газ. Мы отправляем в Англию массу молодых людей с отравлением газом. А это означает, что им почти наверняка уже не быть солдатами, и, вполне возможно, не быть и мужчинами. Поэтому нам приходится постоянно держать под рукой маски. Повсюду такое безобразие.

— На полигоне нас заставляли проходить сквозь облака газа в таких же масках. Ощущение не из самых приятных.

Все ее мысли занимал капитан Констебль. Но Чарли она о нем рассказывать не стала, боясь заразить его невезением.

— А немцы обстреливали места, где вы располагаетесь?

— Нет, — сказал Чарли, — обстрелы довольно щадящие. Но иногда случаются. Почти ненароком. Говорят, хотя и не похоже на правду, но якобы с немцами договорились и, если мы не обстреливаем Стенбек, они не будут обстреливать Азбрук. Во всяком случае, так обстоят дела на данный момент. Но когда нас признают готовыми к кровопусканию, отправят в какое-нибудь менее уютное местечко.

Она потягивала вино, словно воздавая своеобразную дань этому дню.

Чарли рассказывал о семейной ферме, маленьком доме в окрестностях Стенбека, где его и других офицеров разместили на постой. Сперва семья их дичилась. С ней в самом начале войны грубо обошлись немецкие, а затем довольно презрительно и некоторые британские офицеры элитного полка. Но Чарли стал помогать им рубить дрова и даже доить корову, подумаешь, подоить единственную корову, приговаривал он, и французская семья потихоньку оттаяла. А жена фермера все удивлялась и спрашивала, как это он, офицер, и колет дрова?

Потом они гуляли по улицам, и Чарли охотно разглядывал платья в витринах бутиков — в Австралии такие доступны лишь в салонах портных. Чарли не без интереса разглядывал ткани и линии кроя.

— В конце концов, — объяснил он, — это продолжение моих интересов.

В Руане никто не высказал неудовольствия, что она просто разглядывает и прикладывает к себе ткани, ведь она шла под руку с мужчиной. Видимо, здесь считалось, что женщине несказанно повезло, даже если ей удалось подцепить для прогулки по набережной в тихий полдень не то что офицера, а хотя бы находящегося на излечении солдатика.

Часов около двух Чарли сказал, что хочет посмотреть место, где сожгли на костре Жанну д’Арк. Она там уже побывала, когда приезжала в город с Онорой и Лео.

— Но ты наверняка там уже была? — спросил он.

— Нет, — солгала она.

По тесным средневековым улочкам они прошли к маленькой площади — там стояли церковь и памятник с высеченными на камне геральдическими лилиями, венчающими крест, установленной на месте гибели Жанны.

— Представь, как ей было страшно, — сказал Чарли.

В прошлый визит ни одной из них такое даже не пришло в голову. Они удивлялись стойкости Жанны — французской предшественницы Неда Келли[25]. Она была персонажем героической сказки, а не девушкой из плоти и крови, которую связали и бросили в адское пламя. Салли в тот же миг почувствовала разлитый в воздухе ужас.

Он принялся изучать карнизы старых домов на площади, как будто в их сплетениях запечатлелись последняя молитва и вопли ужаса. Когда Чарли, задрав голову, осматривал достопримечательности, Салли заметила у него на шее царапины — следы усердной работы бритвы.

— Только она и огонь, — пробормотал он. — И ее сознание, и обуявший ее ужас.

Он повернулся лицом к Салли и засмеялся — воспоминание о приятном дне, который они провели вместе, вернуло его в спокойную атмосферу, которой пламя не коснулось. Он посмотрел на часы. Боже, грузовик будет ждать его на ипподроме уже через полчаса. Они бросились искать такси, но им попадались лишь редкие личные авто и фермерские подводы. Они помчались обратно в собор, откуда британский водитель кареты «Скорой помощи», оказавшийся в городе по какой-то неустановленной надобности, доставил их обратно на ипподром. Там они остановились на гравийной дороге перед зданием администрации. Обоим было неловко — они сближались все теснее и не вполне понимали, что с этим делать. Грузовик рванул с места и спас их от неловкости. Она спрашивала себя, а если бы он, прежде чем сесть в грузовик, попытался бы ее поцеловать, она чувствовала, что он этого хотел, но решил, вероятно, что по его же милости этот день выдался чересчур уж бестолковым, сумбурным, перенасыщенным случайными событиями, следовательно, неподходящим для поцелуев.

Отправить телеграмму в ресторан! Сама мысль об этом, казалось, выходила за рамки всего, что она могла себе представить. Люди телеграфировали в случае смертей, свадеб и срочных неожиданных приездов. А он решил заказать столик по телеграфу.

* * *

Со времени их визита в таунхаус Тарлтонов старшая медсестра Митчи и Наоми жили в номерах, снятых для них в отеле «Дорчестер». Хотя тот, что занимала Наоми, был несколько скромнее, чем у старшей медсестры Митчи, тем не менее он поражал ее пышностью и в особенности, по контрасту с Лемносом, огромной кроватью. Она не спала в комнате одна почти два года. Но шикарное одиночество действовало на нервы. В качестве платы за жизнь на широкую ногу Митчи незамедлительно взвалила на нее обязанности составлять список личного состава для госпиталя на двести раненых, — для начала, как выразилась Митчи. Наоми распланировала график дежурств медсестер, которых еще предстояло набрать из состава армейской службы медицинских сестер, добровольцев Красного Креста или гражданских больниц. Только для двух двенадцатичасовых смен при условии одного выходного дня в неделю требовалось сорок квалифицированных медсестер. Ночью потребуется почти такое же количество женщин, как и днем, поскольку хорошо известно, что раненых нередко подвозят именно в ночное время.

Время от времени за Митчи и Наоми приезжал внушительный «Виттесс Фаэтон» и доставлял их к ослепляющему великолепием дому в районе Мейфэр, где Наоми занималась бланками заявок и регистрацией денежных поступлений, необходимых для будущего госпиталя. Бланки заявок свидетельствовали, что леди Тарлтон обращалась за помощью к армии. Но средства поступали или с ее собственных счетов, или от пожелавших остаться неизвестными состоятельных англичан и австралийцев, которые были ей чем-то обязаны. Наоми заполняла и заявки на госпитальные пайки — вплоть до указания количества соли и горчицы и три раза в неделю овсянки, которые леди Тарлтон оплачивала поочередно вместе с членами ее лондонского комитета. На средства леди Тарлтон были приобретены автоклавы, ручные и ножные шины, кровати и два первоклассных операционных стола. Она даже сумела выбить через службу медицинского снабжения рентгеновский аппарат. В армию отправлялись заявки на дезинфицирующие средства, антисептики, перевязочные, шовные материалы, хирургические инструменты и все остальное, чем армия, положа руку на сердце, должна была без всяких напоминаний обеспечивать своих раненых. В одном из писем ее заверили, что, поскольку добровольческий госпиталь организуется в округе Булонь-сюр-Мер — то есть именно там, где он и должен быть расположен согласно рекомендации начальника медицинской службы, — административной организации под названием «Главный склад медицинских принадлежностей» будет вменено в обязанность обеспечивать всем необходимым и вышеназванный госпиталь. Поставки и оборудование для соответствующей клинической лаборатории позволят избежать необходимости отправки проб в уже и так перегруженные работой лаборатории армейских госпиталей общего профиля.

Диапазон писем и формуляров — количество папок, которые Наоми пришлось завести, — уже сами по себе свидетельствовали о серьезности намерений леди Тарлтон. И если поначалу Наоми казалось, что организация госпиталя — просто прихоть богатой женщины, систематизация переписки леди Тарлтон — отправленных и полученных ею писем — очень скоро это впечатление изменила.

Ясным весенним утром, когда казалось, что Ла-Манш со всеми его судами и проносящимися эсминцами можно увидеть во всю его ширь, — Митчи и Наоми вместе с леди Тарлтон заняли отдельную каюту на войсковом транспорте, идущем к берегам Франции. Они еще пили чай, а генерал-лейтенант, взяв перед виконтессой под козырек, распорядился первыми пропустить ее и двух ее спутниц спуститься по сходням.

Так же как Саутгемптон мало напоминал традиционную Британию, так и бухта, в которой они высадились в Булонь-сюр-Мер, не имела ничего общего с традиционной Францией. И хотя вдали на холме виднелся замок, этого было мало. От него их отделяла громадная и неряшливая сортировочная станция, где прибывшие на ранних паромах в полном боевом оснащении войска, разделенные поротно и побатальонно, курили, дожидаясь снующих туда-сюда поездов. Одиночество в толпе, ожидание и страх, царившие здесь, казалось, породили какой-то свой собственный запах. И вдобавок сажа, покрывавшая здесь буквально все. В сплошной массе защитного цвета выделялось несколько групп — здесь килты шотландцев, там широкополые фетровые шляпы австралийцев. Но в основном множество неотличимых друг от друга солдат в касках. И все они — пушечное мясо.

С пирса им было видно, как судовой кран доставившего их через Ла-Манш парохода опускает на пристань большой черно-белый «Виттесс Фаэтон», облаченный в военную форму шофер, Карлинг, следил за разгрузкой, выкрикивая советы, которые никто не слушал, и английскому экипажу наверху, и французским грузчикам внизу. Негромко лязгнув, «Фаэтон» опустился на пристань. Карлинг открыл заднюю дверцу. Леди сели в машину и стали ждать, пока доставят багаж — внушительный дорожный кофр леди Тарлтон и более скромные по габаритам чемоданы Митчи и Наоми.

— Карлинг, — пояснила леди Тарлтон, — был денщиком Тарлтона в Дарданеллах. Тарлтон какое-то время был там бригадным генералом, но его отозвали. Теперь, когда сам Тарлтон выбыл из строя, поскольку его кавалерийские добровольческие полки были уничтожены, и в военном ведомстве решили, что ему следует отказаться от военной службы, Карлинг стал моим помощником и работником на все руки, как говорят австралийцы. Нет, помощником. Работник на все руки это вы, старшая сестра Митчи!

Наоми ломала голову, какая такая провинность лорда Тарлтона вынудила напрямик ему заявить, что от него больше не требуется водить кавалерийские добровольческие полки на дула пулеметов.

Багаж был уложен, и «Фаэтон» умчал их от громадной сортировочной станции и соседствующего с ней рыбного рынка. Женщины на улицах пригорода пекли блины на дровяных печах. Их обступили ожидающие своей порции солдаты и дети в сабо. Затем «Фаэтон», одолев подъем, оказался в настоящем городе, куда больше похожем на ту Францию, которую Наоми себе представляла. Высокие старинные здания в стиле, который, как она узнает позднее, принято называть «стилем эпохи Второй империи». Наоми заметила вывески «Angleterre» и «Anglais»[26], на улицах и магазинах. В остальном все выглядело отнюдь не по-английски. Расстояние всего в двадцать шесть миль, которое они одолели по воде, придало всему явно неанглийский вид. В Австралии можно проехать двадцать шесть миль, и ничего не изменится. Двести шестьдесят миль — и все вокруг будет то же самое. А тут паромная переправа разделяла два разных мира.

В отеле в стиле эпохи Второй империи под названием «Пари Гран» их багаж выгрузили под присмотром Карлинга, а в высоком сводчатом вестибюле «подали», как выразилась леди Тарлтон, утренний чай. Вестибюль был пронизан светом, льющимся из огромных окон, казалось, он существует в не имеющем отношения к войне мире и совершенно отдельно от того предприятия, организацией которого они заняты.

— Мисс Дьюренс, — проговорила леди Тарлтон, покачивая головой, словно чтобы получше ее разглядеть. — Расскажите о себе.

— Боюсь, мне не о чем рассказывать, леди Тарлтон, — сказала Наоми, не зная, что тут можно ответить. — Вы же знаете Австралию, леди Тарлтон. Всю жизнь прожила там, как все остальные.

Леди Тарлтон засмеялась, но не сухо, а искренне, ее смех был слишком дружелюбным, чтобы счесть его за покровительственный.

— Мне по душе искренность вашего ответа, — сказала она, левой рукой поправляя пряди своих каштановых волос, всегда казавшиеся единым целым.

Но тут вмешалась старшая медсестра Митчи:

— Мэм, мисс Дьюренс взяла на себя командование нашим плотом. Мне кажется, окажись на ее месте мужчина, я бы тут не сидела.

Наоми чувствовала, что не в силах внести коррективы в эту болтовню. Но леди Тарлтон тряхнула головой и указала на восток, словно линия фронта проходила прямо тут.

— Ну, мы успели насмотреться на то, что происходит, когда всем заправляют мужчины. Скажите, а правда, мисс Дьюренс, что вы проходили подготовку в бушленде?

— Два года в провинции, мэм. А потом в большом городе.

— Расскажите об акушерстве в провинции.

— Родильная горячка хорошо известна в округе Маклей, — сказала Наоми.

Она рассказала, как много свидетельств работы этой убийцы молодых матерей можно обнаружить на больничном кладбище. Бедняки в верховьях реки вынуждены полагаться на жену фермера с некоторым акушерским опытом, которая и принимала роды. Если что-то пошло не так, требуется минимум двое суток, чтобы добраться до долины. В город их доставляют уже в тяжелой горячке. Леди Тарлтон пристально посмотрела на Митчи.

— Видишь, Мэрион. Видишь! Будь у нас больше времени…

— В Западном округе, — сказала Митчи с понятной и поэтому простительной гордостью, — мы организовали службу патронажных медсестер в буше, которые посещали женщин на протяжении всей беременности. Бывало, что женщин с серьезными проблемами перевозили в город. Но… Все это заглохло без леди Тарлтон, которая заботилась о финансовой стороне.

— Которая не давала покоя спонсорам, ведь именно это имеет в виду старшая сестра Митчи, — подмигнув, пояснила леди Тарлтон. — Если бы австралийцы не умоляли министра по делам колоний избавить их от присутствия моего мужа, мы бы наладили эту схему по всей стране, она стала бы обычным явлением и функционировала бы бесперебойно. Но мой муж терпеть не может премьер-министров из лейбористов, коих с упорством, достойным лучшего применения, предпочитают избирать австралийцы. Тарлтон отказал премьер-министру в просьбе назначить выборы. И как написал один шутник в «Сиднейском бюллетене»: «Прощайте, лорд и леди Тарлтон, аристократы, не передать, как мы рады лицезреть ваши задницы».

— Да, — подтвердила Митчи. — Вас тогда ни за что ни про что облили грязью. Женщины стали заложницами политики.

Леди Тарлтон и Митчи задали такую планку откровенности, что Наоми оставалось лишь надеяться, что ей не придется ей соответствовать, впрочем, после чая от нее не потребовали откровений в том же духе. Они снова уселись в автомобиль и поехали по сельской местности мимо живых изгородей, за которыми скрывались небольшие, но плодородные поля. Осмотрели несколько свободных шато в обильно заросших весенними цветами садах. Но внутри некоторые оказались в непригодном состоянии из-за того, что верхние этажи слишком долго простояли запертыми. Владельцам было либо не под силу их восстанавливать, либо сами они патриотически отсутствовали, отбыв в Вест-Индию и Северную Африку до окончания войны.

С французскими агентами по недвижимости леди Тарлтон свободно говорила по-французски с прекрасным произношением. Если нижние этажи выглядели сносно, она вела всех, включая Митчи, наверх, чтобы удостовериться в наличии обещанного света, воздуха и защиты от сквозняков. Иногда она спрашивала:

— Сколько коек можно здесь разместить, Митчи?

— Двенадцать, — отвечала Митчи. — Или, скажем, два десятка в этой просторной комнате, бывшей библиотеке владельца.

— Так много?

— И в Египте, и на Лемносе было намного теснее, — заверила ее Митчи. — Можно поставить сорок кроватей в зале на первом этаже. А семейная часовня может стать палатой по крайней мере еще человек на пятнадцать и идеально подойдет для выздоравливающих офицеров.

— Нам следует планировать, исходя из того, что мир до зимы не наступит, — сказала леди Тарлтон, очевидно, скептически относившаяся к военным перспективам грядущего лета. — Поэтому парк при доме должен быть достаточно обширным, чтобы вместить палатки и бараки. Потом надо выкопать ямы для уборных. Неподалеку должен быть лес, защищающий от жары и дающий ходячим раненым и колясочникам возможность для прогулок.

Были осмотрены три шато. В музыкальный голос леди Тарлтон закрались пессимистичные нотки, и она начала задавать французскому агенту, Митчи и Наоми вопросы, не требовавшие ответа.

— Кое-кто из кожи вон лезет и тратит наше время, предлагая владения трусливых дворян или насмерть перепуганных буржуа, прикупивших дома из-за чванства и покинувших свою страну в час опасности. Но я постоянно твержу агенту, что мне не нужна усадебка. Мне нужно большое шато и в хорошем состоянии. И приличная сантехника тоже. Я не занимаюсь реставрацией.

Она крикнула ехавшему с ними агенту:

— J’ai besoin d’un grand château. Très grand[27].

Тот закурил, словно уже знал безусловно подходящий громадный замок. И едва они свернули в сторону Вимрё, как тот не замедлил показаться на невысоком прибрежном холме. Назывался он Шато-Бенктен. Даже ведущая к нему обсаженная тисами дорога обещала простор. Просека вокруг была широка, но неподалеку виднелись и перелески. Фасад белый, украшенный орнаментом и колоннами с канелюрами. Капители под крышей венчали резные каменные лица королей и графов или мудрецов.

К тому моменту, как леди Тарлтон осмотрела главный зал внизу, замок ей явно понравился. Свет самым соблазнительным образом заливал пыльные доски наверху. Задние и верхние комнаты следовало проверить на предмет размещения персонала.

— Мэрион, — предупредила леди Тарлтон, словно старшая сестра Митчи страдала легкомыслием, — представьте его не в сегодняшнем относительном великолепии, а с сосульками на карнизах и арктическим ветром, пытающимся сорвать замки.

Старшая сестра Митчи возразила, что все преодолимо с тех пор, как в палатах появились печи.

— Да, конечно, — согласилась леди Тарлтон.

Затем договор аренды на Шато-Бенктен представили нотариусу в Булони, который во время праздничного обеда по случаю заключения договора в отдельном зале «Пари Гран» рассказал, что его отец оказывал услуги нередко гостившему в Булони Чарльзу Диккенсу. Леди Тарлтон потчевала их бордо. Наоми удалось осушить бокал непривычного для ее неискушенного нёба вина, поразившего плотностью. И, как и другим колонистам, послевкусие показалось ей гораздо приятнее самого вина.

6. Ипподром и шато

Приближалось лето. Желтое по краям небо над ипподромом изгибалось куполом ослепительной морской синевы. В условленное время Салли ждала Наоми в административном бараке рядом с арочным входом. От отеля сестре предстояло два часа добираться на машине, и задержки вовсе не исключались. Не прошло и получаса, как большой черно-белый автомобиль подкатил к бараку. Мужчина средних лет в форме рядового вышел из водительской двери и поздоровался с Салли. Вслед за ним из задней двери показалась Наоми. «Вернулась ее убийца», — сразу же мелькнуло в голове у Салли. Но эта мысль ошеломила ее не так, как когда-то. Но Наоми улыбалась во весь рот, и это ободрило Салли. «Я ее люблю», — подумала она. Это ощущение ее удивило. «Я ее люблю и хочу, чтобы у нее все было хорошо». Они сердечно обнялись, причем ответное объятие Наоми было настолько радостно и беззаветно, что это чувство передалось и Салли.

— Где ты пропадала? — спросила Салли.

— Прости меня, — ответила Наоми. — Я обещала вернуться, и вот я в Булони, а теперь и с тобой в Руане.

— О, я понимаю, ты вместе с Митчи. Да и что такое в конце концов какие-то полсотни миль или чуть больше!

Салли увидела перед собой рослую даму с золотисто-каштановыми волосами в желтовато-коричневом платье с темно-синей отделкой и в соломенной шляпке на самой верхушке копны едва ли не намеренно растрепанных волос. Из письма сестры недельной давности следовало, что это леди Тарлтон. Она ожидала увидеть суровую даму, но не подобное создание, которого, похоже, не коснулись годы и которое даже в роскоши не утратило непосредственности, ибо ему было плевать на условности мира сего.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала леди Тарлтон Салли. — Я вам с сестрой не помешаю. Я собираюсь схлестнуться с офицером медицинской службы, начальником руанского госпиталя. И не только схлестнуться, как загадочно выражается Шекспир, но и как следует его припугнуть. Садитесь в машину.

Салли послушалась. Женщины устроились на скрипучей коже, и Карлинг закрыл дверцу.

— Дело, которому посвятила себя ваша сестра, мисс Дьюренс, — скромное, — сказала леди Тарлтон со своего места. — Но дай я им волю, они превратят его в дом отдыха и офицерский клуб. Ваша сестра расскажет вам, как они тянут с предоставлением мне военврачей для работы вместе с моим молодым шотландским доктором — вернее, докторшей, а также о двух молодых врачах, причем слабогрудых. Будь моя воля, я бы вообще брала в качестве врачей исключительно женщин. Они не так надменны, как военврачи. И, разумеется, надежнее, чем едва оправившиеся от чахотки мальчишки.

Ее отличало странное отсутствие сдержанности, а искренность почти обескураживала. Было ясно, что в лице Наоми она обрела верного соратника. Ее слова заставляли лицо Наоми светиться сознанием цели. Едва Салли, как некогда Наоми, успела привыкнуть к роскоши обивки и красному дереву, как шофер завел мотор.

Когда они оставили позади арочные ворота, леди Тарлтон вновь обратилась к Салли, которая глазела в окошко, словно через стекло этого чуда техники мир предстает иным.

— А вы не хотите присоединиться к нам, мисс Дьюренс? В шато, я имею в виду.

Салли сразу же подумала о лейтенанте Констебле и его изувеченном лице, и у нее возникло ощущение, что леди Тарлтон что-то недоговаривает.

— Весьма польщена… — сказала она.

Леди Тарлтон покачала головой.

— Понимаю, — проговорила она со странной улыбкой, опасно балансирующей на грани вульгарности. — Сестры могут любить друг друга. Но иногда в госпитале есть место только для одной.

— Не в этом дело, леди Тарлтон, — попыталась возразить Салли.

Но все трое прекрасно понимали, что именно в этом.

Салли и Наоми вышли на площади Руана — здание мэрии на одной стороне и ошеломляющая затейливость собора, куда ее водил Чарли, на другой. Едва огромная машина отъехала, Наоми и Салли, переглянувшись, одновременно рассмеялись, словно две девчонки, только что прошедшие собеседование у чудаковатой школьной директрисы. Они направились прямиком в кафе, маленькую деревянную забегаловку с выставленными прямо на площади столиками. Наоми подняла лицо к солнцу, отчего Салли тоже ощутила прилив радости. Это был особый день, когда даже сестры с таким непростым прошлым могли сесть рядом и думать: «Если бы нас сейчас видели, как мы сидим тут прямо на старинной площади, попиваем крепчайший черный кофе и лакомимся не какими-нибудь, а настоящими французскими пирожными!»

— Знаешь, — сказала Наоми, — странно. Мне кажется, что здесь и сейчас мы счастливее, чем в той нашей прошлой жизни.

— Ты имеешь в виду на Лемносе?

— Нет. Дома.

— Ты писала, что старшая сестра Митчи вернулась? — спросила Салли, пытаясь направить разговор в более безопасное русло. — Как ей это удалось?

— Исключительно сила воли. Она одинокий человек, родственников почти нет. Ей просто страшно остаться без цели в жизни, для нее это конец.

— Но мы тоже одинокие.

— Да, — согласилась Наоми, — но все-таки несколько моложе. И кроме того, в один прекрасный миг все может измениться. Замужество уже не кажется мне чем-то немыслимым. Чем дальше я от округа Маклей, тем менее невероятным оно выглядит.

— Робби Шоу?

— Не знаю. Я ему написала и фактически отказала. Но он упорствует.

— Хочет стать твоим женихом?

— Сказав, что замужество уже не представляется мне чем-то немыслимым, я не имела в виду никого конкретно. Мне начинает казаться, что брак с Робби Шоу невозможен. Я не расположена к нему. Мне следует написать ему еще раз, но я все тяну и тяну. А дело в том, что чем дальше я от него, тем более невозможным мне кажется выйти за него замуж. А ведь все должно быть наоборот. Он хороший человек, положительный. Но считает, что во мне есть нечто такое, чего на самом деле нет и отсутствие чего я пытаюсь скрывать. И ты понимаешь, что это опасная иллюзия. Однажды прозрев, он никогда мне этого не простит, нас ждут двадцать или тридцать лет сплошного несчастья. А у меня на эти ближайшие двадцать или тридцать лет совершенно иные планы.

— А тебе не кажется, что в этом и есть суть брака? — спросила Салли. — Могут ли мужчина и женщина не питать взаимных иллюзий?

Повисло молчание. Обеим не хотелось распространять сказанное Салли на родителей.

— Нет, — проговорила Наоми. — Я думаю, в брак следует вступать с открытыми глазами. Совсем иное дело иллюзии Робби Шоу насчет возвращения сюда, когда одна нога у него на пять дюймов короче другой. Да, старшую сестру Митчи вернули. Но полагаю, что не без волшебного вмешательства леди Тарлтон. А у Шоу никакой леди Тарлтон нет. Он обивает пороги военных комиссариатов, и все без толку — ему отказывают, а потому у него могло сложиться впечатление, что и я действую примерно так же. Но послушай, ты писала, что кого-то там встретила?

К вящему удивлению Салли, этот разговор не вызывал у нее неловкости.

— Сын адвоката, Чарли Кондон, — сказала она. — Он забавный и с очень живым умом, хотя могу себе представить, что в жаркий день его одержимость древними постройками может показаться и слегка утомительной. Однако со временем ему понадобится умная женщина. Он и сейчас хороший рисовальщик, но намерен совершенствоваться и дальше. Он даже хочет рисовать аборигенов. Белые округа Маклей интересуют его куда меньше. Он говорит… Короче, он понимает, что такое город. Такое может сказать лишь тот, кто уехал очень далеко и когда все сильно уменьшается в размерах. Вся эта показуха бушленда.

Поразмыслив о недостатках городской жизни, обе решили, что эту тему развивать не стоит.

— Но Чарли пока не участвовал в боях, — проговорила Салли. — И я не хочу, чтобы участвовал. Осколок может в мгновение ока оборвать жизнь человека с такой тонкой душой, как у него. Равно как и других людей с тонкими душами.

После чего она поведала Наоми, как Чарли к ней приезжал и заказал стол телеграммой. И про себя подумала — раз о таком можно рассказать, то и остальное нет смысла скрывать. И однажды она так или иначе обо всем ему расскажет. И о своей вине. И поблагодарить его не позабудет.

Оставалась еще одна тема — миссис Сорли. Обе получали от нее письма — очень милые, разумные и сдержанные.

Наоми признала, что у этой женщины истинное чутье.

— Поэтому нам и в будущем следует быть с нею честными, не так ли?

— Похоже на то.

Обе сестры прекрасно сознавали, что превращению их в дочерей миссис Сорли мешает страх полюбить эту неведомо как вошедшую в их дом женщину, что любовь к ней окажется сильнее, чем любовь к матери, с которой их связывали узы плоти и крови и леденящий душу «удар милосердия».

После утреннего кофе Салли повела Наоми в собор и показала ей все, что показывал ей самой лейтенант Кондон. Затем они почти с облегчением от того, что встреча окончена, увидели большой лимузин, приехавший на площадь за Наоми. Салли махала на прощание так же энергично, как и Наоми. Несмотря на их сближение в Александрии, они все еще не до конца были откровенны друг с другом. Но французское свидание прошло хорошо.

* * *

Пульс и давление капитана Констебля были такими же, как у здорового молодого человека, хотя он и страдал бессонницей. Даже ночью Салли редко видела его глаз закрытым, и он часто хотел что-то записать. И лишь иногда, только в самые мрачные минуты, в написанном им чувствовалась жалость к себе.

Однажды ночью он заметил:

— Все это больше похоже на производственную травму, чем на боевое ранение.

Салли шепотом строго возразила:

— Какая разница? Эта война — огромный завод. Единственное, что я знаю, так это то, что вы были и остаетесь прекрасным человеком.

Настроение у него сразу улучшилось.

Он написал:

— Вот как? Где же доказательства?

— Я вижу это по тому, как вы все это воспринимаете!

— У меня нет выхода, — написал он. — Если сдамся сейчас, не выкарабкаюсь вообще.

— Как раз то, что вы так думаете, — сказала она, — показывает, что вы за человек.

И их диалог продолжался, блокнот переходил из рук в руки.

— Мне бы хотелось понять, настоящий я солдат или нет. Я ведь даже не был на Галлиполи.

— И что такое Галлиполи сейчас? — возразила Салли. — Галлиполи — кладбище.

И протянула ему блокнот.

— Но те, кто остался в живых, теперь знают себе цену, — написал он в ответ.

Салли:

— Миллионы людей знают себе цену без всякой войны. Миллионы.

Покачав головой, он принялся энергично писать. Когда протянул ей блокнот, она прочла:

«Да. Но как только ты становишься солдатом, твоим главным предназначением делается война. Вся суть в том, чтобы понять, сможешь ли ты выстоять на войне».

Он кивнул, когда она это прочла, и Салли мрачно признала, что он прав. С востока послышался грохот. Достаточно громкий, чтобы забеспокоиться.

— Ты слышала? — спросила Онора, подойдя к Салли.

Они пошли к дверям металлического ангара[28] — такие сооружения пришли на смену палаткам, — и раздвинули внутренние и наружные светомаскировочные шторы. Небо на востоке непрерывно заливали яркие разноцветные сполохи. Это было даже величественнее, чем на Галлиполи.

— Ну прямо сам Марс, черт бы его побрал, играет гаммы, — пробормотала Онора.

— Это они? Или наши? — заволновалась Салли.

Канонада превосходила мощью грозу, пожар и любые другие природные катаклизмы. Если это противник, как нам удержать фронт? Как выстоять в этой битве? Ей казалось, что настал апогей войны. Отжившее должно исчезнуть, а новое прийти ему на смену.

Грохот продолжался весь остаток дня и ночь, потом еще сутки и еще. В полночь на третий день на машинах «Скорой помощи», теснившихся на подступах к ипподрому, стали прибывать целые полки раненых. Совсем как на Галлиполи — ранеными были забиты все перевязочные пункты на передовой. А в приемных отделениях, куда бросилось большинство медсестер, солдаты валялись в вонючей изорванной форме с утратившими всякий смысл знаками различия.

И вновь, теперь уже среди англичан, медсестры, осматривая раны, столкнулись с поразительной и неземной тишиной. Даже некоторые из тех, кому ампутировали конечности, не кричали, как на передовых перевязочных пунктах или в медсанбатах, а лишь тихо стонали, а медсестры умеряли их муки инъекциями морфина.

Только когда суматоха улеглась и раненых распределили по палатам, Салли обошла послеоперационное отделение, палату для отравленных газами и для пациентов с торакальными ранениями. Руан можно было сравнить с университетом, если речь идет о новых знаниях и навыках.

Иногда ее назначали на ночное дежурство в палаты для отравленных газами. Обычно люди попадали сюда через несколько дней после того, как вдохнули газ, но симптомы отравления оставались — глаза их по-прежнему оставались широко раскрыты и встревожены, губы посинели, вокруг глаз тоже расплывалась синева, дыхание было затрудненным, на губах то и дело образовывалась пена. Санитары подносили шприцы с раствором сульфата атропина, и Салли делала уколы. Устройство под названием осьминог — множество масок, подсоединенных к кислородному баллону, — было разработано специально, чтобы облегчить состояние одновременно нескольких пострадавших от газа. Осматривая их перед тем, как сдать дежурство на рассвете, она поняла, что осьминог почти не помогает. Симптомы отравления не изменились.

Грохот артобстрелов и вспышки на востоке продолжались, но никаких внятных объяснений на этот счет не последовало, оказалось, что перелом на фронте пока не наступил и успехи весьма скромны. Пришел приказ погрузить пациентов с ампутированными конечностями на госпитальные паромы в порту Руана. А также часть раненых в грудь, в живот или в голову, ослепших и отравленных газом. Один офицер признался Оноре, что места освобождают для австралийцев, нет сомнений, теперь в пекло бросят и их, они уже на подходе. Пришло распоряжение очистить австралийские госпитали перед поступлением австралийских раненых. Ну, подумала Салли, в такое горячее время госпиталю леди Тарлтон не придется выпрашивать пациентов. Так велико было число прибывающих.

Благодаря полученному на «Архимеде» опыту Салли три ночи провела в операционной, давая наркоз, точнее, эфир, ассистируя невозмутимому, как всегда, и даже безмятежному доктору Феллоузу. Эфир считался более безопасным и страховал от ошибок, если приходилось иметь дело со случайным анестезиологом, каким и была Салли. А без нее было уже не обойтись — при неожиданно установившейся теплой погоде австралийцы конвой за конвоем в течение полутора суток подряд стали прибывать по тысяче в день. Их было чудовищно много, лица их казались одинаковыми, и в этой драматичной мешанине отчаяния и боли невозможно было отыскать Чарли Кондона и узнать, не понес ли он наказание за свои слишком уж обширные познания о Руанском соборе.

У всех, кто сюда попадал, на устах было слово «Позьер». По-видимому, это было название какой-то деревни, но в их сознании оно разрослось до имени места, откуда начинались все их несчастья. Английские газеты одним Позьером не ограничивались. Указывалась и проклятая река, едва заметная на карте. В сознании французов Сомма теперь струилась кровью и стала куда полноводнее Нила или Амазонки. Она превратилась в алтарь, на котором Авраам принес в жертву своего сына, и не было Бога, который велел бы ему опустить нож.

Это название жужжало в приемном покое в тот момент, когда Салли с помощью санитара начала снимать грязные бинты с раненого в пах молодого парня, показавшегося ей стариком, и из его бедренной артерии ударил фонтан крови.

— Просто остановите кровь, сестра, — спокойно сказал он, — и я вернусь к жене и детям.

Салли с санитаром пытались зажать артерию, но было уже поздно — дернувшись, он испустил последний вздох, скончавшись от потери крови.

Название реки произнес и юноша с ранением в грудь, это он заявил Оноре, что слишком устал, чтобы заснуть. В операционной, перед тем как ему дали эфирный наркоз, он признался операционной сестре и хирургу, что ему всего шестнадцать. Ходячие раненые из его отряда, готовясь к отправке на фронт или в Англию, без устали произносили это название. Мальчишку пришли навестить сослуживцы, принесли собранные для него карточки из сигаретных пачек с комическими сценками — быками, поднимающими на рога тигров, попугаями, шокирующими горничных порочностью языка, ковбоями и индейцами, футболистами и ловцами форели.

Заголовок газеты в столовой для медсестер возвещал: «Гунны несут огромные потери».

— Фрицы бегут, — успокаивал какой-то генерал.

Капитан Констебль остался в Руане из-за хаоса и небывалого наплыва раненых из-под Позьера. Казалось, это название стало причиной и его кризиса. На периферии раны начался сепсис, нужно было под наркозом удалить больной зуб и дренировать гной. Стало быть, Англия и обещанная челюстно-лицевая хирургия откладывались. Тысячи успели прогнать через их госпиталь, а он как был, так остался прикован к месту. Ведь считалось, что операция в Англии по восстановлению лица невозможна, пока в течение полугода не будет признаков сепсиса.


В Шато-Бенктен у леди Тарлтон было всего два хирурга и два палатных врача, когда начали поступать раненые австралийцы, пополнившие немногочисленные ряды британских офицеров с ранениями средней или легкой степени тяжести, которых направляли туда до сих пор. Занимающий кабинет заместителя начальника медицинской службы определенно считал, что титулованной особе, каковой была леди Тарлтон, надлежит иметь дело исключительно с офицерами. А теперь в машинах «Скорой помощи» везли австралийцев любого звания.

Военные прислали к ним, судя по всему, опытного хирурга, майора Дарлингтона. Но держался он отчужденно, Митчи с Наоми сошлись с леди Тарлтон в мнении, что военные решили от него избавиться, но не из-за того, что он плохой хирург, а, вероятнее всего, из-за его нелюдимости. Леди Тарлтон тщетно добивалась от лондонского отделения Красного Креста присылки еще одного гражданского хирурга, будто в те дни такое было возможно.

Дарлингтон был долговяз, слегка сутулился, что придавало его облику некоторую привлекательность, но слова его нередко попадали в засаду мысли, и он умолкал, так и не договорив. Однако вскоре он стал душой госпиталя. Слухи о его мастерстве пошли от операционных сестер. А он, в свою очередь, был несказанно рад оказаться в больнице, где в его распоряжении была собственная бактериологическая лаборатория.

Его подчиненной была молодая женщина, доктор Эйрдри, миниатюрная, с вьющимися волосами, поступившая как волонтер из Шотландской женской больницы, в Бенктен ее направили по просьбе леди Тарлтон. Ее тоже стали считать местным сокровищем. Но Дарлингтон был и оставался сокровищем куда более ценным.

Митчи с майором Дарлингтоном, Наоми с доктором Эйрдри совершали обход приемного покоя, распределяя поступивших по палатам. У Эйрдри еще не утихла обида за назначение в Шато-Бенктен. Однажды она выдала на своем шотландском диалекте:

— Стать волонтером только ради того, чтобы тебя послали костоломом в эту чертову Булонь.

Она мечтала о Средиземное море или Месопотамии. Но носившиеся вдоль обсаженной вязами аллеи к Шато-Бенктен санитарные машины заставили ее изменить мнение о леди Тарлтон как о светской даме, способной лишь нанимать горничных.

Вскоре у Эйрдри и майора Дарлингтон стало очень много работы в операционной, а два молодых палатных врача были просто завалены ею выше головы, так что Митчи с Наоми приходилось принимать решения самостоятельно. Они инструктировали недавно прибывших нескольких австралийских медсестер и других сотрудников Красного Креста, нанятых леди Тарлтон, делали карандашные записи о ранениях и лечении на листах, висевших в изножье коек всех пациентов, совсем как в наилучшим образом организованных госпиталях. Они назначали дозы морфина и других препаратов и принимали решение о перевязках и орошении ран. К Наоми вернулась былая уверенность, которой она не помнила со времен «Архимеда». Она научилась не тревожиться о добросовестно принятых решениях. Мужчины на койках в приемной палате усмехались, слыша ее австралийский говор. Приносит ли пользу характерный выговор персонала тем, кому он напоминает о родине?

Наоми действовала во вневременном режиме, понятие времени суток и такого временного отрезка, как час, перестало для нее существовать. Секунды еще что-то значили — без них не обойтись при измерении пульса. А следить за такими гигантскими отрезками времени, как час, было просто недосуг. Прибыл конвой — девяносто раненых из Позьера, и Наоми проработала больше суток, не догадываясь об этом, заметив только, что легкость верхней части тела никак не согласуется с тяжестью в нижней, например в ногах. Фактически исполняя обязанности старшей сестры, она при этом день и ночь делала перевязки и таскала кислородные баллоны в газовые палаты. Список, который она оставила в отеле «Дорчестер», казался чем-то вроде переложения «Потерянного рая», если вспомнить, что ей пришлось делать в те дни после Позьера.

К началу августа 1916 года, того самого, которому предрекали победу, палаты были забиты англичанами, австралийцами и даже индусами. Им прислали еще одного молодого палатного врача, по здоровью признанного медицинской службой невоеннообязанным. Также из Лондона вызвали отряд добровольных помощников, разумеется, благодаря влиянию леди Тарлтон в Красном Кресте.

— Мой муж безнадежен, — тихо пожаловалась она Наоми и Митчи однажды утром, когда они пили обжигающий чай в столовой. — Ему не по душе то, что я делаю, и настойчивость, с которой я тереблю его приятелей. Он уверяет, что никакого влияния у него нет. Лгун он и сплетник — вот кто. Такие могут только разрушать, а не созидать.

А затем, будучи отнюдь не сплетницей и не лгуньей, а как раз человеком действия, она отправилась взглянуть, как английские волонтеры готовят раненым завтрак.

Из Бенктена было легче попасть в Англию. Майор Дарлингтон занимался этим в дополнение к хирургии и работе в патологоанатомической лаборатории. Доктор Эйрдри и палатные врачи были солидарны с Дарлингтоном в нежелании отправлять солдат обратно на фронт без хотя бы краткого отпуска в Англию. Аргументы об уклонении от исполнения долга никак на них не действовали. За исключением редчайших и самых бесспорных случаев выздоровления или под нажимом самого солдата, яростно требующего возвращения на фронт, они отправляли всех транспортабельных, в том числе с пост-травматическим синдромом, на машине «Скорой помощи» на паром. А ремонтные работы в Австралийском добровольческом шли полным ходом. Леди Тарлтон наняла рабочих рыть в летнем саду ямы под канализацию и отопительные котлы и доить трех коров, которых она приобрела, чтобы обеспечить раненых свежим молоком. Карлинг оказался незаменимым мастером на все руки.

— Вы знаете, эти войсковые сатрапы все еще нас ненавидят, — едва ли не с гордостью объявила леди Тарлтон своим сотрудникам.

Молодая шотландка, Эйрдри, мелодично рассмеялась, она откровенно восхищалась леди Тарлтон. Поскольку она лишь недавно получила диплом врача, австралийские и английские медсестры шептались, что ей нужен наставник, способный превратить ее в настоящего хирурга. Но ее это не задевало. Раненые англичане и австралийцы, которым довелось лечь под ее нож, в один голос утверждали, разумеется, лишь те, кто не утратил дар речи из-за полученных ранений, что абсолютно ей доверяют, поскольку она не задирает нос. То, что их оперировала женщина, удивляло их уже потом, после того как они выжили, перенеся мучительную боль из-за ранения и саму операцию.

7. Обитатели Бенктена

Оба хирурга по мере необходимости привлекали Наоми в качестве операционной сестры и анестезиолога. Австралийские медсестры из группы Митчи, а также медсестры Красного Креста проявили себя способными ученицами и экспертами по части перевязок, совсем как Наоми и Салли год назад. Мичти дала прозвище сестрам Красного Креста — «английские розочки», но некоторые принадлежали к движению суфражисток, похоже, леди Тарлтон тоже в нем состояла. Многие были из семей, считавшихся в Британии «приличными». И выговор их мало чем отличался от выговора леди Тарлтон. Наверняка их родители хорошо знали эту даму, раз доверили ей своих дочерей. Но среди «английских розочек» попадались и такие, кто не согласился идти в медсестры, в поварихи или в судомойки — это уж куда ни шло. Это было своеобразной формой протеста против изнеженной жизни, которую они вели, наглядным доказательством, что женщины ничуть не хуже мужчин способны тянуть лямку, и потому те обязаны относиться к ним с должным уважением. Девушки из групп Наоми и Митчи как только могли убеждали их, что женщины Австралии за десять с лишним лет уже вдоволь наелись плодов суфражизма, причем отнюдь не теша себя иллюзиями, что суфражизм вмиг избавит их и от повседневных хлопот, и от преждевременной старости.

Отдающая безумием вера майора Дарлингтона в бактериологию как отрасль медицины оставалась непоколебимой, и он — вполне вероятно, даже с умыслом — всячески ее подчеркивал в беседах с медсестрами и санитарами. Майор постоянно доказывал начальству необходимость ношения масок при обработке ран. Австралийские добровольцы и крохотная бактериологическая лаборатория — за оборудование которой Дарлингтон заплатил из собственного кармана, — был единственной возможностью проводить эксперименты в этой области. Он привлекал медсестер и санитаров, у которых брал мазки из горла. По его распоряжению некоторым палатным медсестрам и санитарам полагалось надевать маски при перевязке ран — в коридорах двух отделений красовался плакат: «МАСКИ!», не заметить его было просто невозможно. А на дверях двух других отделений были вывешены уже другие плакаты: «БЕЗ МАСОК!». Отделения, расположившиеся в только что построенных бараках в саду, экспериментом охвачены не были, это добавило бы Дарлингтону столько работы, что она оказалась бы просто неподъемной, — причем и в роли бактериолога, и в роли хирурга. Сам он, обходя отделения для забора проб раневых тканей, всегда надевал маску. Затем наносил пробу на стеклянную тарелочку[29] и уносил с собой. Дарлингтон, объясняясь с медсестрами не совсем понятными обрывками фраз, внушал им, что самую большую опасность для раны представляют стрептококки, обнаруженные у них в глотках. Нет-нет, как обычно, едва слышно посмеивался он, при этом кивая и весьма своеобразно опуская нижнюю челюсть, то, что они — носители стрептококков, это не их вина. Стрептококки нас просто обожают, говорил он Наоми и другим медсестрам. Стрептококки любят завоевывать нас шутя.

И заходился кашляющим смехом.

Его лицо — землистого цвета, настороженное и кислое — со временем приобрело выражение хладнокровия и целеустремленности.

В то уникальное лето, когда люди впервые в истории принялись изничтожать друг друга отравляющими газами, потоком шли и раненые, и отравленные. Как минимум, две трети из них были австралийцы — видимо, из-за названия госпиталя[30], но нередко и больше. Госпиталь не принимал пострадавших от осколочных ранений, хотя там находились на излечении солдаты, раненные именно осколками. По ночам они пробуждались от донимающих их кошмаров или кричали во сне. Увы, но в штате Австралийского добровольческого госпиталя не числилось ни одного психиатра.

В Австралийском добровольческом госпитале были предусмотрены раздельные столовые — для офицерского и рядового составов. Естественно, для ходячих. Лето понемногу вступало в свои права, и столики выставлялись на площадку напротив замка, где офицеры и солдаты образовывали разношерстное общество, ну, совсем как в ходе боев, из-за которых они сюда и попали. По настоянию леди Тарлтон к обеду желающим подносили по бокалу вина. Леди Тарлтон учредила в Лондоне комитет, собиравший пожертвования на разного рода лакомства с целью разнообразить меню. И все поступавшие деликатесы распределялись исключительно справедливо — пресервы, специи, песочное печенье от «Фортнама и Мэйсона» доставались всем — и офицерам, и рядовым. Как однажды выразилась леди Тарлтон в разговоре с Наоми, когда они наблюдали за прогуливавшимися ранеными и выздоравливающими, великая честь обществу, если в нашей армии и школьные учителя, и священники, и журналисты служат простыми солдатами. Правда, она отчего-то не включила в свой перечень деревенских парней с крепкими кулаками и тертых жизнью выходцев из трущоб. Как бы то ни было и вопреки расхожим армейским догмам, спровоцированное светской дамой смешение сословий отнюдь не потрясло основ.

Быстрее, чем ожидала Наоми, дни становились короче, листья — желтее, иными словами, природа в очередной раз напоминала господам генералам об очередном профуканном лете. Гиацинты и примулы, которыми была усажена территория Австралийского добровольческого госпиталя, отцвели. Небо приобрело мрачновато-серый оттенок и все ниже и ниже опускалось на замок, и временами казалось, что оно вот-вот снесет аспидные плитки его крыши. По утрам нависал туман, который солнцу не всегда удавалось разогнать. В отделениях поставили обогреватели. Зарядили противные, день ото дня все более холодные дожди, куда противнее, чем даже на Лемносе, — здесь их подгонял дувший с Ла-Манша ледяной ветер, от которого по ночам замерзали лужи на соединяющих палатки тропинках. Одна из медсестер, англичанка, сломала лодыжку по пути из приемного отделения в больничный сад. Другая упала, обварив себя какао, которое разносила по отделениям. Но волонтеры не сбегали — хотя имели на это полное право. Магнетизм леди Тарлтон намертво приковал к себе «английских розочек», на каждом шагу демонстрирующих воистину железную волю. И потом, ну, скажите на милость, где еще на Западном фронте они могли сыскать такой райский уголок, где принципы суфражизма столь наглядно воплощались на практике?

С первыми заморозками — репетицией той самой зимы, которой было предначертано затянуть эту войну до Рождества и дальше, до 1917 года, — в больнице и появилась доктор Эйрдри. Она была в меховой куртке, похожей на ту, которые носили и офицеры, и солдаты. Спортивного вида ансамбль дополняли и охотничьи ботинки, наводившие на мысль, что этой даме вполне по силам штурмовать горы как пешком, так и верхом. Ее звали Пенелопа — такие просочились сведения, однако никто к ней так не обращался. Вероятно, оттого, что в ее окружении отсутствовали хирурги женского пола, поскольку таковых не было в природе, или же оттого, что она питала отвращение к ухлестывающим за ней врачам-мужчинам, шотландка водила знакомства исключительно с медсестрами, причем держалась с ними на равных. Вот когда гигантский маховик этой войны наконец остановится — при условии, что это вообще возможно, тогда ей — не исключено, что в ущерб карьере, — преподадут уроки общения в какой-нибудь заштатной и штатской больничке.

Наоми постепенно поняла, что Эйрдри только и оставалось, что беседовать с ними за чаем. Что она самая одинокая во всем замке. Оно и понятно — от медсестер ее отделяло высшее медицинское образование (университет), но даже рассеянный и погруженный в собственные заботы майор Дарлингтон, и тот не мог не заметить столь вопиющей аномалии, которую рассматривал в чисто медицинском аспекте. Эйрдри призналась и Наоми, и другим медсестрам, что все же отыскала двух бывших чахоточников, прежде работавших палатными врачами, и считала их вполне приемлемым обществом. Оба принадлежали к типу людей, которые, как она выразилась, лучше освоят медицину по верхам, но углублять свои знания — ни за что. Короче говоря, как тот ребенок: «Мама, я хочу стать доктором!» — иронизировала она на их счет.

Эйрдри была не прочь посплетничать, что всегда и везде поощряется. Лорду Тарлтону принадлежит половина Банфшира, заявила шотландка, — его дед, английский контрабандист, как говорила Эйрдри, очищал население Банфшира, ссылая неугодных в Австралию и Новую Зеландию.

— Мой дядя шапочно знаком с Тарлтоном, — заявила Эйрдри, — а мой двоюродный брат в свое время был у него управляющим, но я решила не досаждать леди Тарлтон этими сведениями. Что касается самой леди Тарлтон — ее настоящее имя Джулия Хеннинг, она англичанка и родилась в Манчестере. У нее была мастерская по пошиву дамских шляпок и шляпный же магазинчик в Вестэнде, и покупательницы ее были самых-самых голубых кровей. Но как бы то ни было, мастерица по изготовлению шляпок, пусть даже шляпки — просто загляденье, — была и остается в их глазах недочеловеком. Мать постоянно твердила мне, что, когда Джулия Хеннинг вышла за лорда Тарлтона, его родня чуть с ума не сошла. Ее так и прозвали — Шляпница. Потому что желающих стать женой этому лорду Тарлтону было хоть отбавляй. И стоило ему заикнуться о красавице мисс Хеннинг, как разразился жуткий скандал. На первый взгляд лорда можно было принять за привлекательного мужчину — чем-то он напоминал майора Дарлингтона, но никакой глубины не было и в помине. Просто какой-то посыльный высокого ранга из консерваторов.

Даже армия, и та без него обошлась, продолжала Эйрдри. Не сомневаюсь, что и в вашей стране он не покроет себя неувядаемой славой. Поведение его супруги с самого начала способствовало тому, что они разошлись, как в море корабли. Но почему они все-таки поженились? Да потому, что аристократический титул — одно, а шляпница, пусть даже писаная красавица, — совершенно другое. И мисс Хеннинг втайне надеялась, что сможет на него повлиять и сделать из него хоть подобие чего-то. Но он, заперев ее в четырех стенах, принялся куролесить по Лондону. Законных детей у них нет — а вот бастардов целая рота. Одного я знаю — одного из Путни лорд Тарлтон даже содержит. Но австралийцы его терпеть не могли, хотя он не лишен обаяния, кстати, и в Австралии у него тоже есть бастарды — те, что принесли в подоле дочери крупных скотопромышленников. Он обеспечил себе титул персоны нон грата своими немыслимыми… Как это там у вас говорят?

— Сквот[31], — подсказала Наоми.

— Вот-вот, это я и имела в виду.

— Доктор, а вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете, — усомнилась Наоми.

— Не думаю, что я так уж сильно преувеличила, — помолчав, ответила Эйрдри. — Я считаю, что леди Тарлтон — единственная женщина во всей Империи, которой любовник просто полагается.

— Любовник? — переспросила Наоми.

— Любовник? — ошарашенно повторили «английские розочки». — Кто же это?

— Ну, вы же сами не слепые и не глухие, — ушла от прямого ответа шотландка.

Наоми поразилась, как быстро прошел первый шок от догадки, тут же сменившийся неприязнью к этой Эйрдри с ее якобы осведомленностью о личной жизни леди Тарлтон.

— Вы — порядочная, преданная девушка, — сказала Эйрдри.

Сказано это было вполне серьезно, без тени иронии.

— Вступаетесь за леди Тарлтон, разве я не права? Пытаетесь защитить ее репутацию? Думаю, в этом нет нужды. В моих глазах ее репутация безупречна.

— И все же, — возразила Наоми, тут же заметив, как одна из «английских розочек» стыдливо отвела глаза, будто зная что-то, чего не знала Наоми.

— Мне казалось, что вам свойственна определенная терпимость, Дьюренс. Ну, в отношении леди Тарлтон и майора Дарлингтона. Большого ей счастья, — пожелала Эйрдри. — Просто иногда кажется странным, что она постоянно выбирает малость чокнутых. А вы, выходит, и не знали? Ерунда, не смущайтесь. Ваша реакция говорит только в вашу пользу.

Наоми попыталась представить, что все обстоит именно так, как только что изложила Эйрдри. И это оказалось на удивление легко, куда легче, чем ей казалось. Услышь она такое, скажем, год назад, впрочем, в любое время, но до «Архимеда», это бы ее потрясло. А теперь… Просто банальная интрижка. Как говорится, война все спишет.

Когда Наоми уже шла на дежурство, ее догнала шотландка.

— Простите меня, — сказала она. — Я вообще-то ужасная вредина, но совсем не хотела вас задеть. Вероятно, вы считаете меня законченной сплетницей. Скорее всего вы правы. Признаюсь — люблю иногда кости перемыть. Так что уж не обессудьте.

Наоми молча повернулась и зашагала дальше. Ей было наплевать на мнение о ней этой шотландки. Пусть считает ее хамкой, ханжой, если ей так хочется.

В тот же вечер от Эйрдри пришла записка с извинениями. Та решила пригласить ее отужинать в Вимрё — Карлинг обещал подбросить девушек в следующее воскресенье. Разумеется, если подвернется машина или колонна грузовиков. Но мидии с картофелем фри — фирменное блюдо в Па-де-Кале, восторженно писала Эйрдри. Ням-ням! И — клянусь — наш с вами разговор останется между нами.

На неделе выпал снег, вообще-то слишком рано, а ранняя осень обычно предвещает суровую зиму. Несколько сестер-австралиек из группы Митчи плясали на белом покрывале в саду — никогда в жизни не видели снега. «Английские розочки» смотрели на них с изумлением. А Наоми уже довелось услышать, как один раненый офицер высказывал недвусмысленные догадки насчет майора Дарлингтона и леди Тарлтон. Но даже австралийцы, обычно не стесняющиеся в выражениях, обсуждали это очень деликатно, причем даже с чем-то вроде восхищения. Опуститься до зависти настоящий мужчина никак не мог, потому оставалось насмехаться. И насмехались бы куда злее, не будь леди Тарлтон и майор Дарлингтон людьми, достойными уважения. Казалось, между всеми, кто был в курсе этой связи — а их было немало, и с каждым днем их число росло, — существует какое-то молчаливое соглашение воздерживаться от комментариев по этому поводу. Поездка ходячих раненых в Булонь, где они пообщались с другими солдатами, подтвердила слухи о том, что Австралийский добровольческий госпиталь — сплошь чудаки, склонные к необдуманным поступкам. Но их, знавших истинное положение вещей, этот имидж возмущал. К тому же увлечения леди Тарлтон нисколько не мешали ей на убой кормить раненых и персонал и хорошо отапливать помещения.

Пенелопа Эйрдри и Наоми отправились в Вимрё пообедать и оказались несказанно довольны ресторанчиком на продуваемом ветром променаде, где они отогрелись после получасовой прогулки, во время которой вдоволь нагляделись на пляж и белые гребешки волн неприветливого моря.

— Никогда не понимала страсти к морским побережьям, — призналась Эйрдри.

В ресторане пылал камин. Девушки заказали подогретое вино. Вскоре на стол поставили огромную миску мидий и такую же — с жареной картошкой. Заткнув за воротники салфетки, они принялись за мидии, после чего ополоснули руки в мисках с водой. Доктор Эйрдри глянула за кружевную занавеску.

— Серость, серость, серость. Такое уж время года.

И тут же стала расспрашивать Наоми о погоде в Австралии, о том, где австралийцы ходят на лыжах, о пляжах. Погода обладает странной способностью пробуждать патриотизм. Штормы и пасмурные дни были позабыты. Описывалось исключительно лето во всей его прелести, о заморозках и речи не заходило. Когда Наоми дошла до дождливого сезона, когда бывают грозы, Эйрдри закрыла лицо руками.

— Тебе нехорошо? — спросила Наоми.

— Просто я сама не своя. Слушая тебя, я схожу с ума. Мне кажется, я влюбилась.

Наоми сочла это признание за повод хотя бы сполоснуть в воде пальцы и сделать перерыв в еде.

— О-о-о! И кто же этот счастливчик?

— В том-то и дело. Никакого счастливчика не существует. Я влюблена в тебя.

Наоми окаменела. Через нее словно прошел электрический разряд. Теперь настал ее черед закрыть руками лицо. Подобные вещи просто так не примешь к сведению. И Наоми пришла в замешательство не из-за моральных принципов. Уж очень странным ей это показалось. Непривычным и необычным.

— Прошу тебя, не говори ничего, — негромко попросила Эйрдри. — Я наблюдала за тобой и за твоим отношением к работе. В тебе удивительным образом сочетаются ум, сдержанность и твердость.

Наоми решила, что пора убираться из этого ресторанчика. Ее гнал панический страх. Все дело было в этих словах: ум, сдержанность, твердость. Она едва удержалась, чтобы не выскочить на улицу. Но рассудком понимала, что это мало что даст, что вечером Эйрдри снова появится на горизонте, и от разговора с ней никуда не деться. Еще в «Ройял Принц Альберт Хоспитал» ей пришлось выслушать излияния старшей сестры о «сафических тенденциях», часто возникающих в коллективах медсестер, с которыми надлежало бороться и — прошу вас, девушки! — докладывать о них. Но после Лемноса, после изнасилования Фрейд и всего остального если ее что и поразило, так это внезапный всплеск чувств Эйрдри, а вовсе не аморальность докторши или предосудительность ее поведения. Что же до предписанного сиднейской матроной доносительства, на такие вещи Наоми была просто неспособна.

Она сама была влюблена — или просто приняла это чувство за любовь — в свою учительницу французского в школе в Маклей. Эта веселая, жизнерадостная женщина разбила сердца очень многих своих учениц, выйдя замуж за какого-то бродягу — то ли странствующего проповедника, то ли странствующего художника, — и перебралась в Сидней. В своих фантазиях дальше страстных поцелуев с объектом любви Наоми не заходила. Но это были всего лишь девчоночьи фантазии, не задержавшиеся надолго, во всяком случае, к отношениям между женщиной-хирургом и медицинской сестрой это никакого отношения не имело.

— Прости, — взмолилась доктор Эйрдри, поняв, что огорошила Наоми своим внезапным признанием, — мне не стоило об этом говорить.

Наоми знала, что Эйрдри ей не нужна. Но ей не хотелось расстраивать эту пылкую шотландку — причем несмотря на свойственную этой женщине грубоватую бесцеремонность. Так вот откуда эта возбужденность при общении с медсестрами, мелькнула у Наоми догадка. Рвавшееся на волю желание. «Сафические тенденции». Именно они и заставляли ее щебетать без умолку.

Протянув руку через стол, Наоми сжала ее запястье — просто как женщина, которая хочет успокоить разволновавшуюся подругу. Эйрдри говорила едва слышно.

— Мужчины меня не волнуют и не привлекают, — призналась она, — хотя я не против их компании. Меня чаруют женщины. Ты меня чаруешь.

— Послушай, — проговорила Наоми. — Ты же прекрасный хирург, мужчины тебя за это уважают. И они правы. Но мне не хочется, чтобы ты влюблялась в меня — при условии, что ты на самом деле влюбилась, а не просто пытаешься таким образом убежать от одиночества. То, что я от тебя только что услышала, меня смущает. Мне тоже стыдно.

Карие глаза Эйрдри полыхнули гневом.

— Ты стыдишься любви? Ну, в таком случае могу тебе только посочувствовать.

— Вероятно, ты права.

Охватившая Эйрдри злость улеглась. Возможно, это была ее реакция на отказ Наоми. Обе сняли повязанные вокруг шеи салфетки. Совместная трапеза завершилась.

— Что бы ты там ни думала обо мне, нам придется работать вместе, — как ни в чем не бывало сказала Эйрдри. — От этого никуда не деться.

— Конечно, — согласилась Наоми, — конечно, мы будем работать, как работали.

Обида Эйрдри явно притупилась, и она скорее из желания порассуждать пробормотала:

— Если мужчина объясняется в любви женщине, это называется роман. Если женщина объясняется в любви другой женщине, тут уж разверзаются небеса. С мужчинами, предпочитающими мужчин, дело обстоит еще хуже. Но как человек пресвитерианской закалки, боюсь, в глазах большинства, да и в твоих я совершаю преступление.

— Нет-нет, — запротестовала Наоми, — поверь, уж теперь я знаю, что истинные преступления совершаются на войне.

— Знаешь, мне было бы куда легче справиться со своими чувствами, если бы мое признание тебя взбесило, — призналась Эйрдри. — Подобрала бы юбчонку, взывала бы к Господу, чтобы он ниспослал бы на мою голову все возможные кары, и была такова.

— Когда-то такое было бы возможно. Когда мой кругозор был ограничен.

Эйрдри вздохнула.

— Значит, не будешь демонстрировать презрение ко мне, когда мы вернемся в госпиталь? Не станешь удирать при виде меня?

— Не говори глупостей, — ответила Наоми.

Странно было видеть, как Эйрдри — взрослая, солидная женщина-хирург, которой сам Бог велел держать дистанцию с младшим персоналом, — ведет себя как потерявшая голову школьница. Умилительно и обезоруживающе.

Девушки подняли бокалы с вином. Наоми смотрела прямо в глаза Эйрдри, словно лучшего способа отказать ей наотрез не существовало. И понимала, что хоть эта докторша на пару лет старше нее, в некотором смысле она моложе.

— У меня есть сестра. Ты знала? — спросила Наоми. — Самая настоящая сестра, она, кстати, сейчас не очень далеко отсюда. По дороге в Руан.

— Сестра? — переспросила Эйрдри. — Надеюсь, ты не предлагаешь мне ее взамен себя?

— Даже отвечать на такое не считаю нужным.

— Младшая или старшая?

— Младшая. И мы с ней до войны не особенно ладили. Глупо и бессмысленно рассуждать обо всем этом…

И отмахнулась, причем от всего сразу — и от этого ресторанчика, и от безрадостной картины за окном, где под дождем у набережной выстроились солдаты, готовясь то ли патрулировать, то ли ставить какие-нибудь дурацкие заграждения.

— Глупо ломать себе голову надо всем этим, — продолжала Наоми. — Над тем, что именно эта бездушная и не ведающая ни жалости, ни сочувствия война сблизила нас с ней по-настоящему. Но именно так и было. Вряд ли это послужит утешением матерям и женам солдат. Наверное, и у меня когда-нибудь будет муж. Хотя представить себе этого не могу. Но если останусь незамужней, у меня хоть сестра есть. Кто знает, может, нам на роду написано вернуться к прежней жизни в том же доме и в том же городке. Теперь вполне возможно то, чего раньше и представить было трудно. Пока мы были на Лемносе, нам казалось, ну, во Франции или там в Бельгии не будет хуже, чем на Галлиполи. Оказывается, здесь еще хуже! В тысячу раз хуже! Мы уже так свыклись со всеми ужасами, на которые нагляделись, что просто не должны расставаться. Только мы с ней и способны по-настоящему понять друг друга. Другие не поймут нас никогда.

Они допили вино как равные во всех отношениях. За окном неукротимо бушевал шторм — так напоминавший эту войну.

* * *

Отказ Наоми доктору Эйрдри и благополучное завершение ужина в Вимрё принесли ей облегчение и даже в некотором смысле способствовали ее самоуважению, но объяснение шотландки вызвало у Наоми ощущение, что и она сама тоже страдает от одиночества. Комната Наоми находилась в отдаленной части здания. Летом в ней было жарковато — прохладный морской бриз сюда не долетал, зато регулярно навещал горячий южный ветер. Теперь же здесь царил жуткий холод, и Наоми едва обходилась без обогревателя, но просить о нем не решалась, поскольку обогревателей едва хватало для отделений. Щели в окнах приходилось затыкать кусками парусины. Но холод она воспринимала не как естественные трудности, а как козни дьявола, те самые, которые обусловлены одиночеством зовом плоти.

Лежа ночью без сна, Наоми понемногу понимала, что именно Эйрдри усмотрела в ней — и использовала в качестве некоей форы: ее нереализованную потребность в тепле, обрести и ощутить которое можно, лишь оказавшись рядом с другим человеческим телом. Леди Тарлтон как-то жаловалась, что, мол, в отделениях временами бывает такая холодина, что от замерзших чернил лопаются вечные перья. Замерзали и водопроводные трубы, так что медсестрам приходилось растапливать лед, приготовляя какао для пациентов. И когда холод, несмотря на одеяла, пледы, шинели, носки и прочее, грозил пробрать Наоми насквозь, она понимала, что спастись от него можно, лишь прижавшись к чужому теплому телу — к чужой плоти и крови. Несколько последних ночей убедили ее, что они могли бы спать с Эйрдри в одной постели — в обнимку, именно в обнимку, и ничего более. И каждое утро Наоми хвалила себя за то, что не поддалась соблазну. Каждую ночь, лежа под колючими до невозможности одеялами, она страшилась заснуть и больше не проснуться от холода.

А что, если кто-нибудь заметит ее по пути к комнате Эйрдри? Или Эйрдри вдруг вызовут среди ночи на срочную операцию, а она, Наоми, окажется в ее комнате и в ее постели? Но в одну из ночей холод стал просто непереносим, и она вышла в коридор. На случай, если ее кто-нибудь заметит, Наоми придумала вполне правдоподобную отговорку — мол, иду в кладовую за бутылкой, хочу залить в нее горячей воды, иначе спать невозможно. И по пути к Эйрдри раз за разом прогоняла в мыслях предстоящий уговор с ней.

Но подойдя к двери шотландки и уже собравшись тихонько постучать. Наоми вдруг услышала приглушенные голоса. Говорили тихо, но Наоми все же догадалась, что женщины что-то обсуждают. Резковатый голос, интонация… Голос принадлежал, несомненно, англичанке, причем одной из самых элегантных молодых дам-суфражисток из когорты леди Тарлтон. Тех самых, из «приличных семей».

Наоми сразу позабыла о холоде. Напротив, от изумления ее бросило в жар. И, что самое удивительное, этот эпизод ее даже слегка позабавил. Вот как, выходит, Эйрдри понимает любовь! Ведь и недели не прошло, как она впала в меланхолию — если на самом деле впала — от отказа Наоми. Или ей тоже стало невмоготу от холода, и она зазвала к себе кого-нибудь из этих девчонок, тоже возжаждавших тепла в постели. Но что-то слишком быстро эта по уши влюбленная в Наоми шотландка нашла себе утешительницу. И Наоми — в форменном пальто, в носках — отверженная и продрогшая, стыдившаяся и насмехавшаяся над собственной наивностью поверить Эйрдри — повернула в обратный путь. Отвращение и безудержное веселье согревали ее, приятно покалывая, бодро неслась по жилам кровь.

И хотя она была несказанно рада, добравшись до своего нетопленого жилища, стоило ей улечься в ледяную постель, как перед глазами с невиданной до сих пор поразительной отчетливостью вновь предстали образы гибели «Архимеда». Я — не цельная личность. И не личность за семью печатями. Будь я ею, с какой стати я тогда поперлась к Эйрдри? Почему до этого холод казался мне нестерпимым, а теперь я спокойно его переношу? Я — череда непрерывно сталкивающихся обстоятельств. Продолжай я мерзнуть у себя, я не знала бы, почему я так решила. Как не знаю, почему пошла к ней.

Выходило, параллельно существуют две Наоми: та, которая предпочла бы остаться у себя, несмотря на опасность замерзнуть, и другая — кравшаяся по коридору, чтобы согреть озябшее тело в объятиях шотландки. Это было зеркальным отражением другой пары: Наоми, которая предпочла бы пойти на дно вместе с «Архимедом», и еще одна — та, которая этого не захотела. И обе умещались в одном теле. И она, раздираемая на части своими стремлениями, мыслями, пережитыми событиями, воспарившая над всей оледенелой землей, презрев холод этой ночи, провалилась в глубокий, заключивший ее в свои желанные объятия сон. Солдатам в окопах сейчас куда холоднее, засыпая, пробормотала она в упрек себе. Им Эйрдри куда нужнее.

8. Эвакуация раненых

Майора Дарлингтона тревожило количество солдат, поступивших за лето и зиму в Шато-Бенктен, которые выбыли из строя из-за проблем с ногами (траншейная стопа) и обморожений. У койки одного рядового-австралийца, потерявшего в результате траншейной стопы большие пальцы на ногах, по распоряжению Дарлингтона собрались доктор Эйрдри и все медсестры — с полдесятка австралиек плюс «английские розочки».

— Бог ты мой! Этого вполне можно отправить на фронт, — пробормотала одна из австралиек.

Все смотрели на солдатика.

— Случай совершенно идиотский — хотя нет, тут я явно поторопился, — тут есть и вина самого пострадавшего, — подытожил майор Дарлингтон, обращаясь к собравшимся.

Слова его были адресованы и пострадавшему австралийцу, которого явно смутила реакция медсестер.

— Вы не считаете себя виноватым, молодой человек?

— Наверно, нет, — ответил солдат. — Я имею в виду, иногда тебя что-то отвлекает, и ты не обращаешь внимания. Газы куда опаснее. И потом — какой смысл менять носки, если в любую минуту может оторвать ноги.

— Не сомневаюсь, — продолжал, кивая, словно аист, майор Дарлингтон, — что, если мы хотим избавить себя от подобных инцидентов, необходимо настоять на том, чтобы в каждой траншее было отведено специальное сухое место, где солдат мог бы смазать стопу китовым жиром, сменить носки или в случае необходимости переобуться. В противном случае нам придется сталкиваться вот с этим.

Майор кивнул на санитара, который разбинтовал ногу рядового, выставив на всеобщее обозрение покрытые струпьями культи пальцев ноги и почерневшую кожу.

— Вы пользовались когда-нибудь китовым жиром, молодой человек?

— Никто уже в этот китовый жир не верит, — ответил солдат. — Бывало, смажешь ногу, а через пять минут снова шлепаешь по грязи, и ноги вмиг промокают.

— Вот видите? — вопросил майор Дарлингтон. — Видите, что происходит?

Что сильнее всего озаботило Наоми и остальных медсестер, так это вопрос о том, что они — в глубоком тылу — могут предпринять? Разве что выразить молчаливый протест? Но Дарлингтон продолжал развивать тему.

— На передовой, — с нажимом проговорил он, — солдатам позволяют днями стоять по колено в грязи. До тех пор, пока они не пополнят статистику восполнимых потерь. Бывает, что офицеры в чистых сухих носках и начищенных сапогах готовы наказывать солдат, понимаете, наказывать за то, что они уже не способны оставаться в строю, обвинять их в том, в чем в первую очередь виноваты генералы. Но мы не имеем права забывать, что такие вот случаи уменьшают число коек для раненых. Я не хочу никого ни обвинять, ни оскорблять, старина. Но совершенно ясно, что кто-то должен ответить за состояние траншей. И это даже не чисто военный вопрос, — продолжал Дарлингтон, — скорее технический.

— Но, майор, — вмешалась Эйрдри, — каким же образом мы можем исправить фронтовые недочеты? Мы, знаете ли, тыловики, как нас называют. И нас никто не спрашивает.

Майор Дарлингтон, ничуть не смутившись, многозначительно поднял палец.

— Вот что, доктор Эйрдри, я собираюсь в письменном виде изложить свои соображения по этому вопросу и послать в вышестоящие инстанции, буду очень обязан, если вы и остальные сотрудники подпишетесь под ними. Я подчеркну необходимость выделить специального офицера, который занимался бы исключительно обувью и носками солдат в своей роте. Понимаю, на первый взгляд моя идея кажется вздорной и расточительной, с точки зрения использования личного состава. Ну, если так — добро пожаловать в тыл, в госпиталь, и занимать койки, которые у нас на счету. А кто будет заменять ботинки и носки? А может, вообще отказаться от них, уподобившись гуннам? Сколько денег уходит на боеприпасы и оружие, но никому и в голову не придет заменить пришедшую в негодность обувь! Впрочем, думаю, я изложил все достаточно ясно и подробно. Хочу поблагодарить вас за внимание. И, пожалуйста, похлопайте нашему солдату, который позволил нам лицезреть свой недуг.

Все, будто загипнотизированные речью майора, и вправду зааплодировали.

Когда они расходились, Митчи шепнула Наоми:

— Никого это не убедит. Ты можешь себе представить хоть кого-нибудь из знакомых тебе лейтенантов в должности ответственного за носки и ботинки солдат? Героическая должность, нечего сказать.

Наоми успела заметить, как Эйрдри слегка коснулась руки симпатичной медсестрички из Красного Креста, имени которой она не знала. Самой Наоми, окажись она на месте этой медсестры, подобные проявления нежности пришлись бы явно не по душе. Откуда же тогда это странное чувство, до боли напоминающее ревность?

* * *

Осенью в Руане пошли слухи, что медсестер собираются разослать по пунктам эвакуации раненых почти у самой передовой. Сначала это казалось Салли слишком неправдоподобным. Но по отделениям прошлись старшие сестры — в поисках добровольцев для отправки на упомянутые пункты в ноябре. До этого медсестер на пункты эвакуации не допускали. Желающие нашлись, и немало. Салли, Онора и Леонора Кэйсмент изъявили желание, и их буквально тут же приняли — сказался их опыт работы. Было и еще одно немаловажное обстоятельство — работа на пунктах эвакуации давала право на 10-дневный отпуск в Англии. Но это благо Салли не заинтересовало. Если для ее решения и были какие-то мотивы, то они очень напоминали мотивы Чарльза Кондона — дескать, интересно, а как все это выглядит. Она поняла, что и женщины, оказывается, не прочь понюхать пороха.

Новость предстояло сообщить их давнему пациенту — капитану Констеблю. Салли с Онорой продолжали заниматься его лицом, вернее тем, что от него осталось. Теперь капитан уже числился ходячим, иногда он совершал прогулки — неторопливо шествовал с забинтованной головой, но без палочки по дорожкам парка Австралийского добровольческого госпиталя. Старшая сестра поначалу приглядывалась к крепнущей дружбе сестер Дьюренс и Слэтри с обреченным на молчание капитаном Констеблем. Создавалось впечатление, что рана, кроме того, что обезобразила, еще и кастрировала его. Поскольку вероятность, что медсестра позарится на мужчину с обезображенным лицом, к тому же отнюдь не многословного, была невелика, им позволили иметь его в качестве друга. Что до раны, — если рассматривать ее исключительно как рану, — то она заживала. Снимая очередную повязку и обработав рану, Онора сказала:

— Ну, теперь все чистенько.

Однако Онора не особо баловала его сообщениями, что им придется уехать. Салли же не скрывала ничего.

— Нас с Онорой переводят на пункт эвакуации раненых. Так что мы сходим с дистанции.

Констебль покачал головой, несмотря на свою жуткую рану.

— Вас тоже скоро отправят в Блайтли — думаю, на этой неделе, — сказала Онора.

Капитан потянулся за карандашом и бумагой. «Пункты эвакуации раненых довольно близко от передовой», — написал он.

И передал листок Салли, так как в руке Оноры был шприц для спринцевания ран.

— Это, видимо, тоже входит в программу, — пояснила Салли. — Вы понимаете, о чем я.

Констебль черкнул несколько слов. «Если бы видели меня там — сразу после доставки — грязного, в крови, — вы бы приняли меня за убитого».

— Нет, — с неподдельной горячностью возразила Салли. — Я бы по вашим глазам поняла, что вы живы. И потом мне тут попалась одна книжка. По челюстно-лицевой хирургии. Там говорится, что мало-помалу ваше лицо можно привести в порядок. И фотографии… До и после. Вы просто не поверите.

«Думаете, стоит просмотреть эту книжицу? Или я от нее в ужас приду?» — написал он.

Прочитав, Салли ответила:

— На первой странице стоит штемпель: «Выносить запрещается». Но я все равно ее стащу.

— И стащит, не сомневайтесь, — игриво подтвердила Онора. — Она у нас такая.

Откуда-то из недр глотки капитана Констебля донесся одобрительный рык.

Увесистый том содержал изображения, которые кто-то мог бы счесть вполне приемлемыми для раненого в лицо. Но старшая сестра, заметь она, как Констебль перелистывает эту книгу, уж точно бы не пришла в восторг. Чтобы избавить себя от лишних неприятностей, Салли сунула тяжеленный том, напечатанный на мелованной бумаге, под платье и принесла его капитану после ужина. Сквозь висящую в воздухе пелену табачного дыма — выздоравливающие нещадно смолили — она подошла к нему и положила книгу на прикроватную тумбочку.

— Полистайте завтра, — сказала она. — Когда мы вас занавесим. Мы с Онорой вас тревожить не будем. Самое важное и полезное отмечено закладками. Я вас знаю. И уверена, что вам это придаст мужества, а не ввергнет в уныние.

Когда занавески были задернуты, капитан Констебль извлек спрятанную в тумбочке книгу, досконально изучил ее и следующим вечером вернул ее Салли. С запиской: «Как я понял, они пересаживают кожу с ребер на лицо».

— Именно так, — подтвердила Салли.

Констебль написал: «Бог сотворил Еву из ребра Адама. Врачи сотворят меня заново. Несколько лоскутов моей кожи, как тут утверждают. И какое-то время я буду похож на тряпичную куклу».

Салли прочла. Констебль написал еще: «Хирурги, кажется, очень увлечены этим делом. Но никто и не подумал спросить мнение пациента».

Салли очень серьезно посмотрела на него.

— Прошу вас, не заставляйте меня раскаиваться в том, что я принесла вам эту книгу. Я пошла на это потому, что вы из тех людей, кто способен всерьез относиться к серьезным вещам.

«Верно, эта вещь — серьезнее некуда!» — написал в ответ капитан.

На следующее утро Онора и Салли увидели, как санитар выводит его из отделения — единственный глаз капитана Констебля отнюдь не облегчал ему передвижение. Им удалось перекинуться парой слов.

* * *

В один из тех зимних дней, когда погода меняется чуть ли не каждую минуту, их повезли куда-то по равнине. Какое-то время спустя они подъехали к промокшей насквозь палатке у перекрестка. Здесь они наскоро пообедали, и им разъяснили их обязанности на пункте эвакуации раненых.

— Если в двух словах, — сказал им военврач, — раненые, как правило, в течение двух дней либо умирают, либо их отправляют в тыловые госпитали — в Руан, Булонь или в Вимрё. Медсестрам приходится всякое видеть, и первое правило — не поддаваться панике и не думать, что обстановка вышла из-под контроля. Нам нужны медсестры, — продолжал военврач, — которые не станут бросаться в кусты или на землю при виде вражеского аэроплана или при первом же разрыве снаряда.

Эвакопункты раненых никаким нормам не соответствуют, предупредил офицер. Они расположены почти вплотную к передовой, в пяти-семи милях от нее, но, несмотря на близость, добраться до них по ходам сообщения чрезвычайно сложно. И раненые часто добираются до нас, когда у них уже началась гангрена, то есть образование газов в тканях. Особенно часто это происходит с теми, кто достаточно долго пролежал на ничейной полосе, пока его не подобрали санитары.

Развернув схему, он укрепил ее на треножнике. Схема отличалась продуманностью. Санитарные машины подъезжали к пунктам приема раненых, и тех, кто еще был жив, отправляли по разбросанным по тылу отделениям, которые располагались в разных постройках, — реанимационное, предоперационное, легких ранений в грудь и так далее. Раненых, поступивших в предоперационное отделение, быстро сделав рентген, тут же клали на операционный стол. Раненым из реанимационного отделения тоже требовалась операция, но в первую очередь их состояние необходимо было более-менее стабилизировать. Далее стрелка вела к постоперационному отделению и продолжалась до самого пункта эвакуации раненых. Отсюда легкораненых отправляли в тыловые госпитали. Рациональность схемы находилась в явном противоречии с предупреждениями офицера, чтобы они «не поддавались панике».

— А теперь, — продолжал военврач, — взгляните-ка сюда, вот на это слово — «реанимация». Туда попадают раненые с болевым шоком от раны.

Медсестры внимательно слушали цветистые и в то же время звучащие вполне научно пояснения врача о последствиях шока — периферические кровеносные сосуды оказываются не в состоянии удерживать жидкость, давление скачет, происходит эмболия коронарных артерий, пульс резко учащается, а затем почти исчезает. В самых тяжелых случаях предписывается вливание физраствора и плазмы крови. Или же прямое переливание крови от донора к раненому. У всех санитаров, медсестер и врачей определяется группа крови и резус на случай экстренного переливания крови.

И действительно, рядом со схемой на столе было разложено все необходимое для переливания крови — иглы, бутыли, изогнутые трубочки, самоновейшие штучки, дожидавшиеся детальных пояснений старших сестер.

— Но, — предостерег военврач, — персонал реанимационного отделения должен быть готов и к тому, что раненые, несмотря на то, что были приняты все возможные меры для их спасения, тем не менее не выдерживают и умирают.

* * *

Покидая палатку и стряхивая с себя жуткие воспоминания о ранах, чтобы не оставаться в их власти в дороге, девушки из Руана по пути к автобусу вдруг увидели Фрейд. Карла была поглощена беседой с какой-то медсестрой. Заметив их, Фрейд поздоровалась с ними в своей обычной сдержанной манере. Выяснилось, что она прибыла сюда как доброволец из госпиталя в Вимрё. Вид у нее, надо сказать, был мрачноватый, от прежней напускной бравады не осталось и следа. Но на пароме, перевозившем их из Булони в Дувр, она присела за стол к Оноре, Лео и Салли.

— Так, — процедила Онора, — десять дней бардака, а теперь в этот Вавилон.

— Никакой Вавилон не страшен, если у тебя есть голова на плечах, — успокоила ее Фрейд. Глаза у Карлы горели в предвкушении новых впечатлений. — А вообще, я страшно счастлива, — продолжала она. — И счастлива увидеть всех вас.

Казалось, перед ними прежняя Фрейд, она радовалась и потом, когда они снова встретились в лондонском пансионе «Палмерс Лодж» у станции метро «Суисс коттедж» — местечко, что надо: тут тебе и Пикадилли, и до Грин-парка рукой подать, и до «Фортнам энд Мэйсон» с его уютными кондитерскими, ну а потом по театрам Вест-Энда!


Офицер-англичанин с нарукавными нашивками, свидетельствовавшими о том, что он служит в британском полку с богатой историей, не исключено, что принимавшем участие в сражениях при Ватерлоо и Айзенкуре, заговорил с ними перед спектаклем и настоял на том, что в антракте угостит их шампанским. Осмелев, он подмигнул своим товарищам и осведомился:

— Это ведь британская пьеса, так? Британская?

Они смотрели «Восточную сказку», вещь, пользовавшуюся феноменальным успехом, если судить по рецензиям. Самый посещаемый спектакль в Вест-Энде невольно пробудил у них чувство национальной гордости — за автора и вокалиста Оскара Эша, австралийца. На этот спектакль рекомендовали сходить всем военным, поскольку дожить до следующего отпуска предстояло далеко не всем. Клуб по сбору средств на оборону страны, расположенный как раз напротив Штаба командования австралийскими силами на Хорсферри-Роуд, приобретал билеты и недорого продавал их отпускникам. Единственным неудобством при посещении Хорсферри-роуд с мрачно нависавшими над ней в небе аэростатами противовоздушной защиты были желтолицые девушки — работницы военного завода, довольно миленькие, несмотря на то, что им приходилось иметь дело с пикриновой кислотой при изготовлении снарядов. Они подкарауливали молодых австралийцев, только что получивших отпускные. Но несомненным преимуществом Клуба по сбору средств на оборону страны была возможность за смешную цену приобретать билеты на всякого рода зрелищные мероприятия, включая и то, на котором медсестры присутствовали сейчас. Они вели себя как девчонки, до этого ни разу не видевшие апокалипсис. В точности так же вели себя и солдаты. Коробку шоколадных конфет поделили на всех — Фрейд, Онору, Салли и Лео капитан Феллоуз пригласил на ужин. Они упивались совершенно фантастической игрой света, декорациями, музыкой, сузившей их шумный мир до цепочки помпезно-бессодержательных звуков и самой примитивной чувственности.

А потом антракт и шампанское. Онора отклонила приглашение на ужин какого-то молодого офицерика. Лайонел Дэнкуорт — угловато-костлявое создание, добрейшая душа из Лемноса — собирался в отпуск и намеревался встретиться с ней в Лондоне. Это обстоятельство привело Онору в лихорадочное возбуждение.

Однако волшебство этого вечера мало-помалу сошло на нет, офицеры потащили на ужин всю их честную компанию — воздать должное мистеру Эшу, уроженцу их континента.


Фрейд встретилась с ними уже на следующий день: они решили отобедать в ресторане миссис Рэттигэн «Энзэк Баффит» на Виктория-Роуд — миссис Рэттигэн держала отдельный зал для медсестер, куда, правда, допускались офицеры и рядовой состав. Покончив с едой, они принялись обсуждать, стоит ли переправиться на пароме через Темзу в Хэмптон-Корт, и вдруг заметили сидящего на другом конце зала сержанта Кирнана, который сосредоточенно изучал «Нью-стейтсмен». Хотя Кирнан был уже не сержантом, а офицером — при шляпе и офицерской же тросточке, аккуратно лежащих рядом на стуле. Все разом вскочили и кинулись его поздравлять, и тут Салли заметила, как взгляд Фрейд как-то не совсем привычно помрачнел — присутствие сразу нескольких, пусть даже весьма достойных представителей мужского пола было ей явно неприятно.

— Ну, как? — спросила Онора. — Что здесь позабыл квакер, вырядившийся лейтенантом?

Кирнан встал. Военная форма ему очень шла — простенькая, без каких бы то ни было изысков, такая, какую он получил из рук интенданта. Такая же, что и на их вчерашних знакомых. Все строго по уставу, и почти ничего от Бонд-стрит.

— Ах, — сказал он, опуская глаза и чуточку — но только чуточку — виновато улыбнувшись. — Вот, примкнул к стану почтенных и уважаемых.

Потом все же поднял глаза и пристальным взглядом обвел всех по очереди.

— Все девушки с бедного старого «Архимеда».

— Все старые бедолаги с «Архимеда», — поправила его Онора.

— Вздор, — не согласился Кирнан. — Вы все выглядите превосходно. Спели что-нибудь за столом, медсестра Фрейд?

— Нет уже охоты распевать, — закрыла тему Фрейд.

Салли поинтересовалась, каким образом он получил такое повышение — как-никак лейтенант. Целых две звездочки на погонах.

— Их вам за участие в сражениях дали? — спросила она.

— Нет, я так не считаю, — сказал Кирнан. — И не хочу, чтобы вы так считали. Меня направили на эвакопункт раненых под Позье, и у нас все закончилось — и инструменты, и перевязочный материал. Все наперебой кляли нашего снабженца, жаловались, что он вконец завалил все дело, что на полковых медпунктах нет ничего. В общем, хуже некуда. Ну, я и заявил об этом хирургу. А меня взяли, да и направили на двухмесячные офицерские курсы в Англию. И вот я здесь. Снабженец пункта эвакуации раненых.

Они поинтересовались, какого именно, и он назвал номер.

Их пункт носил другой.

— Вот же черт! — вырвалось у Оноры. — Но, может, все же заглянете как-нибудь и к нам. Преподать нам курс французской истории или чего-нибудь еще не менее значительного.

— У меня ни минуты свободной с этим складом. Наши обожаемые бинты, марля и марганцовка.

Полы его слишком короткого мундира распахнулись, когда Кирнан рассмеялся.

— Мой поезд до парома отходит сегодня днем, — сказал Кирнан. — А вы, похоже, никуда не спешите. Вы не похожи на тех, кому пора возвращаться.

Кирнан потянулся за шляпой и тросточкой. Он мало напоминал офицера. Все вышли в вестибюль, все молчали.

— Я все думаю, куда подевалась ваша сестра? — спросил Кирнан Салли.

— Ее адрес легко запомнить: Австралийский добровольческий госпиталь, Шато-Бенктен, Булонь.

«Бенктен» пришлось называть по буквам.

В тот же день, не исключено, что на том же самом пароме, на котором возвращался во Францию Кирнан, — в Лондон должен был прибыть Лайонел Дэнкуорт. Он заказал номер в отеле рядом с вокзалом Виктория и письмом сообщил, что приглашает всех на ужин, уже заказан столик в отдельном кабинете. Так что весь день был озарен приятными ожиданиями. В толпе канадских и австралийских солдат они обошли Вестминстерское аббатство в поисках могил знаменитостей. Ни бюсты, ни красивые плиты, ни мемориальные доски никак не ассоциировались со смертью, но взывали к идеалам влекущего к себе мира, где царит равновесие между жизнью и достойным уходом из нее, ничего общего не имеющим с тем миром, из которого они ненадолго вырвались.

Около шести вечера они прибыли в отель «Виктория». Лайонел Дэнкуорт уже дожидался их в чайной гостиной в обществе двух приятелей. Онора бросилась к нему, Дэнкуорт поднялся, она, ничуть не стесняясь, крепко-крепко, но как-то почти по-матерински обняла его, его же руки неуверенно скользили где-то в области плеч Оноры. Тут же все перешли в кабинет, где стоял массивный стол, а стены были обиты алым бархатом. Лайонел рассадил друзей между женщинами. Оба были лейтенанты из его роты. Хватило и минутного, довольно вялого разговора, чтобы в их глазах появилось выражение, какое бывает, когда тебе напомнят о чем-то таком, что предстоит завтра, и о чем ты не вправе забывать. После супа из лобстера сидевшая рядом с Лайонелом Онора попросила его подняться. Когда Дэнкуорт встал, она постучала ножом по бокалу, призывая к тишине. И этот высокий, широкоплечий мужчина, который привык отдавать приказы, вдруг засмущался.

— М-м-м, — протянул он.

Затем последовала пауза, Дэнкуорт вперил пристальный взгляд в стоящую перед ним тарелку.

— Я взял на себя смелость, — проговорил он, — или, лучше сказать, Онора велела мне взять на себя смелость, поскольку она считает, что все слова должны быть сказаны именно сейчас, а не после того, как нам подадут говядину. — Он откашлялся. — Это означает, что она желает утрясти все важные вопросы, касающиеся ее жизни, поскорее, не дожидаясь очередной перемены блюд.

Все выжидательно захихикали.

— Как она совершенно правильно заметила, мы, австралийцы, не любим следовать каким-то заранее выработанным планам. И со своей стороны хочу поставить в известность всех присутствующих, что мы с моей прекрасной подругой мисс Слэтри с этого момента помолвлены. И, естественно, собираемся пожениться. Я, во всяком случае, рассчитываю именно на это.

Из огромного кармана мундира была извлечена маленькая коробочка, из нее — колечко, которое Дэнкуорт, взяв руку Оноры, надел ей на предназначенный для подобных украшений палец. Все вскочили и зааплодировали. Уж Онора позаботится о себе в браке, подумала Салли. Видя, что долгожданное событие наконец свершилось, Онора привстала на цыпочки и припала сжатыми губами к губам Дэнкуорта. Этот поцелуй знаменовал конец всем тайным встречам. Ее сжатые губы выражали непорочность. В адрес помолвленных звучали пожелания всего наилучшего, их от души поздравляли. Онора, расчувствовавшись, всплакнула.

Поданный после телятины пудинг под фруктовым соусом Онора ела в основном левой рукой — нужно было и колечко напоказ выставить, и держать за руку Дэнкуорта.

В конце вечера к гостям, ожидавшим в вестибюле какое-то время, чтобы дать возможность Оноре и Лайонелу понежничать на стоящей чуть поодаль козетке, наконец подошла Онора, они сели в кэб и отправились в место, которое она окрестила «Галетным замком», — в Палмерз Лодж, названный так в честь Сэмюэла Палмера, который вместе с партнером, мистером Хантли, выпекал твердые галеты для фронта.

9. На пике безумия

В Шато-Бенктен началось горячее время, когда с куда меньшим оптимизмом, чем за предыдущий, за общим столом чокались за наступающий 1917 год. Кстати, один из тостов прозвучал из уст доктора Эйрдри на шотландском. Вдруг всем стало ясно, что работа и зима вконец измотали старшую сестру Митчи. И ее комплекция, и работоспособность заметно сдали. Наоми заметила, что та не скрывает раздражения из-за того, что «английские розочки» два дня не делали перевязки. Отчасти ее вспышка объяснялась ее беспомощностью. Митчи была уже не в состоянии за день обегать все отделения. Тропинки, соединяющие основной корпус и флигели, обледенели настолько, что ходить по ним могли только раненые и медсестры на твердых ногах. Временами на унылую, голую землю падал самый настоящий снег — возможно, желанный для нее, но ставший непреодолимым препятствием для Митчи.

В сумраке и сплетнях проходила самая суровая из зим нового века, все кругом утратило цвет, все требовало внимания. И в разгар одного из неотличимых друг от друга дней, когда Наоми занималась санацией раневых полостей, спринцеванием, массажем и смазыванием парализованных конечностей, санитар позвал ее к телефону внизу.

Доступ к телефону при порядках, введенных леди Тарлтон, контролировался не так строго, как в других госпиталях. Здесь считалось допустимым, если кто-нибудь из дружков краснощеких от мороза девушек из Красного Креста или медсестер-австралиек решил вдруг на всякий случай сообщить, что находится где-то поблизости. Но Наоми, спускаясь к августейшему телефону, вдруг подумала о Салли и испугалась. Она была наслышана об обстановке на пунктах эвакуации раненых, и та не внушала оптимизма.

— Здравствуйте, это Кирнан, — послышался голос в трубке. — Возможно, вы меня еще помните? Я тот самый неугомонный издатель корабельной газеты.

— Сержант Кирнан?

Голос у него был все тот же — прозрачный и емкий, словно океан.

— У вас все в порядке? — спросил он.

— Да. Правда, вот холодновато.

— Это правда. Работы не очень много?

— Много. Как и у всех здесь. А у вас?

— Ну, у меня кое-какие перемены, — сообщил Кирнан. — И ваша сестра их не одобряет. Мы случайно встретились с ней на Хорсферри-роуд, и она, и ее друзья были настроены довольно критично. Видите ли, мне присвоили офицерское звание. Однако я не совсем в своей тарелке, так что это может служить мне оправданием.

Он рассказал Наоми, что его вот-вот назначат снабженцем одного из пунктов эвакуации раненых. Увы, не на том, где работает Салли.

— Но, — продолжал он, — в конце концов это не бог весть как далеко. Вся британская линия обороны всего-то сто двадцать миль. Как от Мельбурна до Бичуорта.

— Да, и на таком пятачке такая бойня, — согласилась Наоми.

— Вот-вот, и дороги здесь ужасные. Это удлиняет путь. Сейчас я в Булони, тут почти все офицеры нашей части. Понятия не имею, чего мы здесь ждем. Но я вот о чем — могу я подъехать к вам и пригласить вас, скажем, на пикник? Но согласен и на встречу без пикника.

Проблема была в том, как в самом Шато-Бенктен, так и снаружи подходящего места для пикника не было. Они договорились встретиться в Булони. Ничего страшного, она поменяется дежурством с кем-нибудь из девушек Красного Креста. Когда Наоми спросила разрешения у леди Тарлтон, та предоставила в ее распоряжение черно-белое авто, так впечатлившее в свое время Митчи и Наоми. И, разумеется, шофера. Рядового Карлинга. Человека средних лет.

Наоми нацепила на себя все форменное обмундирование — полный комплект. Уродливые, но совершенно необходимые перчатки. Туфельки на кнопках тепла, увы, не давали. Но на такую встречу — а Наоми отнеслась к ней весьма серьезно, — не пойдешь в резиновых сапогах. Как и в кавалерийских ботинках.

Кирнан ждал ее в Клубе британских офицеров в Булони. Карлингу пришлось изрядно помучиться, пробираясь сквозь густейший туман, окутавший все вокруг. Несколько раз из непроглядной пелены выныривала крестьянская повозка — испытание реакции Карлинга и тормозов автомобиля. Но город этот видавший виды рядовой знал как свои пять пальцев. Он предупредил Наоми, что будет ждать ее с трех часов, тут же добавив, что спешить ей ни к чему. Дескать, она работает как лошадь и имеет право хоть чуток отдохнуть.

Кирнан сидел в кресле в вестибюле клуба, читая небольшую книгу в кожаном переплете, взятую в клубной библиотеке. Он опустил ее в карман мешковатого мундира, где вполне могла разместиться походная библиотека. Как он и говорил, его вид, включая и плохо сидящую форму, полностью соответствовал нежданному повышению. И шинель его — когда пожилой гардеробщик-француз выдавал ее Кирнану, — оказалась самой обычной уродливой шинелью австралийской армии.

— Желаете мидий и рыбу? Или предпочитаете говядину?

— В такую погоду, — ответила Наоми, естественно, памятуя об их ужине с Эйрдри, — лучше все-таки говядину.

— Вот что значит интуиция, — оживился Кирнан. — Поэтому я и попросил консьержа подыскать для нас хорошее место. Как насчет того, чтобы немного пройтись?

Выйдя на сумрачную улицу, они стали рассказывать друг другу о всяких сложностях на работе, произошедших с тех пор, как они виделись в последний раз. Леди Тарлтон занимала в рассказах Наоми довольно значительное место.

— А вот мне вам и рассказать-то особенно нечего, — признался Кирнан. — Разве что о самых заурядных вещах. С этим милягой — как его? Ах, да, Шоу — вы, как я понимаю, помолвлены?

— Разумеется, нет, — ответила она.

Это «разумеется» вырвалось у нее совершенно непроизвольно. Наоми вдруг поняла, что личность Шоу никоим образом не должна влиять на Кирнана — еще, чего доброго, вздумает, что тот без пяти минут ее жених, и самоустранится. Теперь же все встало на свои места. С ее стороны просто преступление не дать этому Шоу определенного ответа! И преступление вдвойне, что она не сделала этого сразу же по прибытии в добровольческий госпиталь.

— Простите, это был бестактный вопрос, — смутился Кирнан.

До рекомендованного им клубным консьержем ресторана пришлось довольно долго добираться пешком через какие-то унылые парки и скверы. Что-то слишком часто он извиняется. Но, несмотря ни на что, Наоми чувствовала себя счастливой. И была на самом деле счастлива. Их глазам открылось море и длинный мокрый пляж, тянущийся до едва различимой кромки воды. Уплывающая вдаль британская шлюпка в неверном свете дня казалась черной. В этот день погода мало чем отличалась от той, когда она была здесь с Эйрдри. Но больше между этими днями не было ничего общего.

Они дошли до отеля, который, как Наоми уже знала по опыту жизни во Франции, назывался «Третья Империя», поднялись по лестнице и окунулись в блаженное тепло ресторана. Окна запотели, но от бушующего в камине пламени разливалось тепло. В ресторане было на удивление много народу. И почти одни только военные. Неуклюжая полногрудая мадам, судя по всему, неотъемлемая часть интерьера, уверенно препроводила их к столику. И Наоми внезапно ощутила прилив общительности, к которой явно не располагало царившее на улице ненастье.

— Значит, вас повысили до лейтенанта, — сказала она, едва они уселись.

— Да-да, ваша сестра тоже это заметила. Считается, что снабженец тоже должен быть наделен определенными полномочиями.

— И вам нравится? Я имею в виду само офицерское звание? Только отвечайте честно.

— А вот вам хотелось бы стать старшей сестрой? Салли признается, что ей бы хотелось.

— А я и есть старшая. По должности. По званию я как была, так и осталась младшей медицинской сестрой.

Кирнан на минуту задумался.

— Вообще-то я предпочел бы остаться в звании пониже, — признался он.

— Просто предпочли бы, и все?

— Да, в общем, так и есть. Суета сует… У нас с вами словно какая-то взаимная исповедь, правда? Но тут и сам Бог не разберется.

— А то, что вы теперь офицер, как-то изменило ваше отношение к людям?

— Я всегда считал, что умею находить общий язык с людьми. Но вы правы — звание офицера многое меняет. Вот поэтому многие и отказываются становиться офицерами. Причем те, кто куда лучше меня.

— Видимо, понимают, что ни на шрапнель, ни на все остальное они не в силах воздействовать, будь они хоть трижды офицерами, — предположила Наоми.

— Это верно, однако пока их не сразит пуля, они все же кое-что могут.

— Послушайте, — смягчившись, сказала она, — не заставляйте меня вас провоцировать. Я понимаю, почему вы согласились стать офицером. Чтобы иметь возможность совершать разумные поступки. Но меня вот что интересует — отважились бы вы пригласить меня на ужин без этих двух звездочек на погонах?

— Без этих, как вы выразились, двух звездочек мне куда труднее было бы дозвониться до вашего Шато-Бенктена. Пришлось бы добираться туда самому. Причем не обязательно на попутной машине. Но я бы все равно добрался, уверяю вас.

Разговор балансировал на грани допустимого. Причем, как не без удивления поняла Наоми, ей это отчего-то нравилось.

— Но теперь, — продолжал Кирнан, — я еще и могу транжирить лейтенантское жалованье, раз уж мне его положили. А потратиться на такой ужин, которым нас здесь вот-вот порадуют — даст Бог! — это еще почетно. Разумеется, плачу я.

— Полностью за, — кивнула Наоми. — Потому что, честно признаться, нам в Шато-Бенктен нередко задерживают жалованье. Предпочитают, чтобы мы сами ездили за ним в Булонь.

— Может, стоит сегодня заглянуть в вашу финчасть? — подмигнув, предложил Кирнан.

С каких это пор в его репертуар вошли подмигивания?

Тут к ним подошел официант с целым меню фирменных блюд, но они решили ограничиться супом и свининой. И еще сидром. Сидр — специфика Нормандии, заверил их официант.

Но лежащая за окнами Нормандия, похоже, была в тот день начисто лишена какой бы то ни было специфики.

— Не хотите вина? — предложил Кирнан. — Сам-то я помешан на чае.

— Полагаю, что обойдусь и без бордо за ужином, — ответила Наоми.

Они решили заказать минеральной воды «Виши». Официант пошел за ней.

— Я был страшно рад встретиться с вашей сестрой в Лондоне, — сказал Кирнан. — Потому что с тех пор, как я сошел с этого плавучего госпиталя в Мельбурне, вы не выходите у меня из головы. И написанная вами статья всегда при мне. Она доказала, что… — Кирнан умолк, думая, как лучше объяснить. — Она доказала вашу силу духа, — наконец проговорил он. — И мудрую человечность.

— Поэтому вы побежали в «Геральд» и упросили ее опубликовать, — с укором сказала Наоми.

— И в «Эйдж». Но это не я. Я думаю, кто-то из капелланов.

— Но вы же знаете, как мне претит всякое бахвальство.

— Знаю. Вы всегда повторяли: «Я — дочь фермера». Словно это дает вам какие-то привилегии или что-то в этом роде.

— Должно давать, — сказала Наоми. — Так что прежде чем мы, как и все здесь, вплотную займемся едой, что соответствует правилам этого ресторана, хочу вас предупредить. Я прекрасно понимаю, что вы человек образованный. И на голову выше меня во всех отношениях. Я же, если не считать курсов медсестер, полнейшая невежда. «Мудрая человечность». Бог ты мой! Прошу вас, но хоть вы воздержитесь от этой ерунды.

Наоми говорила полушутя-полусерьезно — или вполне серьезно, но прозвучало это слишком сурово. Она и отдавала себе отчет в том, что говорит, и боялась его оттолкнуть. Именно так она решила подольститься к нему. Но ни вообразить себе это, ни каким-то образом объяснить не могла.

Кирнан не мог не заметить сделанный Наоми упор на этом «вы».

— А что, другие тоже не могли воздержаться от этой, как вы изволили выразиться, «ерунды»?

— Их было не так уж и много. Просто мне хочется, чтобы вы все поняли. Вижу, что вы рассчитываете покорить меня при помощи обычной ерунды, которую мужчины болтают, просматривая меню. А мне этого совершенно не хочется. Прямо вам говорю. Вы — друг. Так будьте им и обойдитесь без этих экивоков.

— Я и есть Друг. Причем с большой буквы. Семья леди Тарлтон — Хеннинги — тоже квакеры. А вы не знали? И все, что она делает, — чисто в квакерском духе.

— Ну, не знаю, принадлежит ли она и сейчас к ним. Она питает слабость к джину.

— Я говорю о традициях, — пояснил Кирнан. — Сообщество Друзей — это церковь широких взглядов, джин порой и не воспрещается. Но если вернуться к началу, вы должны смириться с тем, что написанное вами об «Архимеде» почтило память погибших. Но я и без этого знаю, какая вы хорошая медсестра. И это не «ерунда». И не пустое место. Понимаю, вам это придется не по нраву, но это — запас. Запас темперамента, я знаю. Но и опыт тут никак нельзя сбрасывать со счетов. Вот что я хотел сказать. Теперь можете раскритиковать меня в пух и прах.

Наоми — все, сказанное Кирнаном, привело ее в восторг, — улыбнулась и покачала головой.

— Насчет Робби Шоу… Кажется, я переборщила с увиливанием, не сказав ему ни да ни нет. Духу не хватило. Впрочем, это дело прошлое. И поэтому обсуждать это смысла не имеет.

Прибыли заказанные блюда. На лице официанта застыло недоумение — как вообще можно есть такое и не запить добрым вином. Но в Булони уже привыкли к эксцентричным британцам, от которых можно ожидать чего угодно. Кирнан и Наоми буквально набросились на еду, затем был заказан sauce anglaise[32], после него — кофе. За окнами мучительно медленно угасал день.

* * *

Раз в два-три дня Наоми наведывалась в Булонь, чтобы встретиться с лейтенантом Кирнаном за те девять дней, когда тот вместе со своим подразделением находился там. Поскольку ей совершенно не хотелось, чтобы ее отлучки были кем-то замечены, она предпочитала дождаться на дороге какого-нибудь француза из местных фермеров, ехавшего в город на телеге, груженной продуктами.

— Вы ехать до Булонь? — на ломаном французском спрашивала Наоми и забиралась на телегу. В последний раз — это был уже третий по счету визит, — ее подбросили «томми» на своем защитного цвета тракторе, вынырнувшем из тумана. Сгорая от предвкушения встречи с Кирнаном, она протряслась на нем до самого города.

За все встречи ни единого прикосновения, не говоря уж об объятиях. Только рукопожатия. Во время этой, прощальной встречи Наоми согласилась пройтись с ним, хотя погода явно не благоприятствовала прогулкам. Чтобы не выставлять свои отношения напоказ, Наоми и Кирнан полтора часа простояли у моря, наблюдая прилив и слушая, как внизу шумят волны. Чистейшее безумие — стоять и разговаривать в сумерках над зловещей стихией. Но в этом была и некая завершенность. И мрачная размытость, и холод были полностью в их распоряжении. Их обтянутые шинелями плечи соприкасались — и в этом контакте была некая степень взаимной преднамеренности. Если контакт с мужчиной осуществляется постепенно, исподволь, крохотными сантиметровыми шажками, может показаться, что до настоящих объятий — путь, длиной в целую жизнь. И впервые в жизни Наоми вдруг захотелось ускорить ход событий. Рассчитывать на решимость и инициативу Кирнана было бы опрометчиво, а бесценное время уходило.

Опередив Наоми, Кирнан дал ей повод. Сказал, что, как и любой другой, не может гарантировать в будущем увольнительных. Но, хоть это его и не касается, напомнит о себе, чтобы выяснить, каково ее отношение к своему потенциальному жениху.

— Я должна написать одно письмо, — пообещала Наоми.

— Не мне ли? — удивился Кирнан, с дразнящей беззаботностью человека, считающего, что его предпочли другому.

— Чтобы написать вам, я должна хотя бы знать ваш адрес.

— 3-й австралийский эвакуационный пункт раненых. Меня разыщут, можете не сомневаться, — заверил ее Кирнан. — Да, для надежности припишите еще и «Франция». Потому что, на исключено, что мы можем оказаться и в Бельгии, насколько мне известно.

— Я собираюсь объяснить Робби Шоу, что не могу обречь его и себя на вечное проклятие, на беды и разочарования исключительно из чувства долга.

— Ох! — пробормотал Кирнан и кашлянул.

— Не знаете, что сказать? — спросила Наоми. — Обычно вы, мужчины, готовы наговорить с три короба и не скупитесь на эпитеты.

— Я готов их выложить, поверьте. Только вы сами уже меня предостерегли от этого.

— Тогда ладно. Я сделаю все, что необходимо. Вы — большой души человек, Кирнан. Я, честное слово, пошла бы за вами хоть на край света. Нет-нет, не подумайте, что я сейчас хочу увязаться за вами. Я имею в виду — в широком смысле. И в самом хорошем.

Он снова кашлянул.

— Боже милостивый, — проговорил он. — Дайте мне опомниться. Меня со всех сторон обложили, и у меня в голове все перемешалось.

Он поцеловал ее в щеку, а Наоми, повернувшись, поцеловала его. Поцелуй вышел куда более постным, чем она надеялась.

— Черт возьми! — вырвалось у него. — А ведь у нас еще есть время выпить по этому поводу шампанского.

— Мне и этого достаточно, — ответила Наоми. — Пусть другие упиваются шампанским!

Оба прислушались. Набережная была погружена в тишину, и они перешли на другую сторону. И снова замелькали магазины, отели, рестораны. Кирнан поцеловал ее в щеку, на сей раз поцелуй был дольше.

— Мир действительно переменился, — сказал он. — Раз уж женщины первыми произносят то, что следовало бы произносить нам.

Наоми пора было возвращаться. Он остановил вынырнувшее из тумана такси. В непроницаемой мгле доехали до Шато-Бенктен. На этой же машине Кирнан рассчитывал вернуться в город, Наоми велела водителю остановиться у ворот. Кирнан понял, что она не хочет, чтобы он ехал с ней дальше. Она не хотела разглашать их тайну. Поэтому и должна была вернуться в госпиталь одна. Шагая по обледенелой дорожке под загадочно и мрачно нависающими вязами, Наоми понимала, что туман — ее союзник. Кирнан прошел с ней несколько шагов и снова поцеловал ее, но уже куда крепче и многообещающе.

— В такие моменты слова уже ни к чему, — пробормотал он.

— Медлить тяжело, — согласилась она. — Но погодите минуту. — И очень внимательно посмотрела ему в лицо. — Как бы мне хотелось быть сейчас француженкой. Ведь тогда я молила бы Пресвятую Деву, чтобы с вами ничего не случилось.

— Печально только, что это никак не помогает французам. И потом вы же знаете: я — тыловик.

— Вы говорите так, будто жалеете об этом.

— В молодости никто не свободен от тяги к самопожертвованию. Не будь этого, войн в мире бы не было, и Шато-Бенктен бы пустовал.

— Может, все же пойдете, — попросила Наоми. — Разговор заводит нас куда-то не туда.

— Вы уж сообщите мне, когда услышите о капитане Шоу.

Последнее объятие было лучшим из всех. Ощутив его сильные руки, его тело, Наоми почувствовала, что впереди ее ждут куда более крепкие объятия. Единственным способом насладиться этим было нежно-нежно его отстранить. Но не раньше, чем он сам ослабил объятия. Кирнан сел в такси, и она стала смотреть, как он уезжает. Кирнан продолжал смотреть на нее через запотевший овал заднего стекла. Туман уже давно поглотил машину, а Наоми все стояла и слушала, как вдали затихает шум мотора. Вскоре умолк и он, она двинулась по хрустящей наледи к величественному зданию, к его гулким и пронизанным холодом коридорам.

Ее письмо Робби Шоу, уже давно написанное, но по малодушию так и не отправленное в Брисбейн, лежало между страниц романа баронессы Орчи «А bride of the plains»[33].

«Дорогой Робби!

Мне, конечно, следовало бы взяться за перо и написать Вам раньше. Мне очень нравилось переписываться с Вами, но, как вы могли понять из моих писем, я всегда избегала всерьез говорить о нашей официальной помолвке и высказывала Вам свои опасения. Но из трусости не решалась Вам сказать, что не соответствую тому образу, который Вы себе нарисовали. Поскольку я считаю, что мы люди разные, наша помолвка привела бы к самому настоящему несчастью, которое разрушило бы и Вашу жизнь, и мою. Я обману Ваши ожидания, и это ожесточит Вас. Нам было бы непросто даже бывать вместе на людях. Вы человек открытый, доступный, что доказали на Лемносе. Я же болезненно чувствительна, вспыльчива. Любой сказал бы, что я совершенно Вам не подхожу, и дело не только во мне, но и в Вас. Я абсолютно уверена, что мы не вправе питать никаких иллюзий относительно друг друга.

Должна Вам сказать — зная, что человек Вашего ума способен это понять, — мое решение не имеет ничего общего с последствиями Вашего ранения, которое свидетельствует о Вашем мужестве и истинном героизме, придавая самые привлекательные черты Вашему облику.

Искренне надеюсь, что Вы придете к тому же выводу, что и я…»

Накануне их отъезда из Англии Салли упросила Онору и Лео навестить Эрика Кэррадайна в Садберрийском госпитале в Суффолке. Выехали они в точно такой же туман, который и помогал, и мешал Наоми в Булони. Поехать решила и Фрейд. Закопченный поезд вез их сквозь туман, а потом они еще полторы мили тащились пешком до ворот военного госпиталя. Как и все учреждения подобного рода, его окружал парк. Но сейчас холод загнал всех пациентов в центральную цитадель госпиталя. Медсестра из британской армии проводила их в напоминающее гостиную помещение, девушки не сомневались, что найдут лейтенанта Кэррадайна в добром здравии, куда более добром, чем в Египте год назад. Когда его подвезли к ним в кресле-каталке с пледом на коленях, все четверо как по команде встали и улыбнулись. Но лейтенант Кэррадайн не улыбался.

— Элси! — пронзительно воскликнул он. — Вы подруги Элси?

Они подтвердили, мол, да, и представились. И напомнили ему, что уже встречались в госпитале в Александрии. Похоже, их ответ его удовлетворил.

— Присядьте, пожалуйста, — пригласил Кэррадайн, — и придвиньтесь поближе.

В легком недоумении девушки уселись.

— Еще ближе!

В голосе лейтенанта Кэррадайна звучали требовательные нотки. Они подвинули кресла ближе.

— Жуткое место, — прошептал Кэррадайн. — Только не уступайте им ни в чем. Им палец в рот не клади — руку откусят. Кстати, где эта сучка Элси сейчас?

— А вы разве не помните? — удивилась Салли, отчаянно пытаясь сгладить неловкость. — Ее отправили в Австралию. Но она собирается приехать сюда уже в качестве волонтера.

— На это потребуется время, и немало, — заметил лейтенант Кэррадайн. — Как после этого ожидать, что человек в состоянии выдержать Францию? Но я думаю, что у Элси появился кто-то. Неужели я где-то об этом прочел? Наверно, читал об этом где-то. В «Дэйли мэйл…».

Британская медсестра — она так и не ушла — сказала:

— Обычно лейтенант Кэррадайн чувствует себя намного лучше. Вам ведь иногда и правда бывает лучше, лейтенант Кэррадайн? Он забывает о своих дьявольских чарах. И когда ему станет лучше, я передам, что вы были здесь. Потому что он вас, боюсь, не запомнит.

Медсестра проводила их, а Кэррадайн так и остался сидеть в своем кресле на колесах.

— Вы уж не рассказывайте его жене, что с ним творится, — смущенно попросила медсестра. — Рано или поздно мы добьемся улучшения. Но такие провалы скорее всего это на всю жизнь.

* * *

Австралийский пункт эвакуации раненых в Дёз-Эглиз располагался на отлогом западном склоне небольшого холма — усыпанный снегом и совершенно незаметный для противника. Он представлял собой обычное скопление палаток и бараков, зажатое между тремя дорогами: с севера на юг, с запада на восток, и еще одной, которая вела прямо к передовой. На севере над голыми ветвями деревьев виднелись увенчанные двумя остроконечными башенками очертания небольшой деревушки под названием Дёз-Эглиз.

Ближе к деревушке находился еще один эвакопункт — уже британский. По замыслу оба эвакопункта должны были работать по очереди — то есть как только полностью заполнялся один, тут же прием раненых начинает другой. Вдох-выдох.

Гул канонады был здесь не только громче, но и разборчивее. Временами казалось, что из этого гула можно вычленить отдельные виды орудий. Совсем как тот или иной инструмент в оркестре. Салли поймала себя на мысли, что артиллерийская канонада пугает отнюдь не всех медсестер. В зависимости от ее интенсивности вполне можно было заранее рассчитать время и объемы предполагаемого наплыва раненых. И еще раз: для них этот год был годом. Однако минувшее лето исцелило Салли от напрасных надежд.

У Салли и у всех остальных, кто готовил пункт к приему раненых, весть об отречении от престола русского царя, что, в свою очередь, почти гарантировало поражение России, вызвала сомнения. Россия, откуда была родом одна из прабабушек Карлы Фрейд, явно не боготворившая русского царя, впрочем, как и вся остальная родня Карлы, считали, что России поделом. В столовой звучало и такое мнение, что немцам все равно придется удерживать фронт с Востока, а британским Королевским ВВС блокировать немецкие подкрепления с запада. По словам многих знакомых солдат, которые захватывали неприятельские укрепления, немцы чуть ли не голодали у себя в окопах — так оскудело снабжение действующей армии по сравнению даже с прошлой весной. И, как утверждали те, кто считал, что все должно решиться именно в этом году, прошлый год был самым кровопролитным. Но — зато многому научились.

Салли дожидалось отправленное в конце зимы письмо Чарли Кондона. Чарли и не пытался брать на себя роль прорицателя насчет войны. Он описывал климатические невзгоды. Грязь сковали морозы, и земля вдруг созрела для набросков, писал он, черные воронки, по краям припорошенные снегом. На прошлой неделе прояснилось, появилось полузабытое дистрофичное солнышко, и газы из воздуха улетучились — теперь все, кто заходился от них кашлем, вмиг исцелились. Жидкая грязь в окопах закаменела. Солдаты пришли к выводу, что именно обычные обмотки препятствуют циркуляции воздуха, потому и возникают обморожения, писал Чарли. И теперь все перестали носить краги, а натягивают на ноги мешки с песком. Он был в восторге от смекалки этих ребят, как поняла из его послания Салли. Очень многим из них приходилось совсем несладко. А один из них, в обычной жизни — пресвитерианский пастор, тот даже смирился с площадной бранью и, похоже, сам не чурался крепкого словца. Среди шахтеров из Хантер-Вэлли было полно коммунистов, утверждающих, что именно коммунизм — светлое будущее человечества. Ирландцы — все эти Келли, Бирны и так далее — жуткие драчуны и зазнайки, но что ни вечер усаживаются где-нибудь в сторонке и принимаются перебирать четки. Ну, чисто дети малые, что еще скажешь.

Вот о чем писал Кондон — не о том, что принято золотыми буквами писать на знаменах, не о скорой победе над врагом. Чарли просто препарировал каждодневное бытие, что каким-то образом успокаивало Салли куда сильнее, чем пустопорожние заверения и словоизлияния других. Хвастовство ирландцев и дискуссии на политические темы шахтеров привносили в окопы какую-то домашнюю обыденность. Именно так — во благо Чарли — все и должно быть, считала Салли.

У приемного отделения пункта остановилась целая колонна фордовских санитарных машин, хотя в Дёз-Эглиз еще не успели подготовиться к приему раненых — даже дощатых полов, и тех не настелили. Между главным врачом пункта майором Брайтом и грубоватой и видавшей виды старшей сестрой мисс Болджер разгорелся спор, сколько коек им потребуется. По числу машин, стоящих на мерзлой дороге, было понятно, что если генералы считают в порядке вещей совать солдат в окопы в такую погоду, то у них не все в порядке с головой.

В огромном, стоящем прямо на земле шатре приемного отделения проворный коротышка майор Брайт в хирургическом халате вместе с палатным врачом торопливо осматривали лежащих на койках или прямо на земле только что доставленных раненых. Брайт обошел примерно с четыре десятка носилок, на ходу раздавая указания, как разместить носилки. Необходимо было подготовить отделение к приему еще четырех десятков раненых или даже больше.

С начала поступления раненых многие медсестры, включая Салли — она исполняла обязанности старшей медсестры палаты, — занялись тем, чем обычно занимаются в первую очередь: определяли наличие кровоизлияний, обморожений, шоковых состояний и так далее. Другие медсестры дожидались в своих отделениях, пока в этом шатре решат дальнейшую судьбу раненых. И от столов, на которых громоздилось все, что только можно вообразить, — перевязочные материалы, ампулы с опиатами для инъекций, приборы для измерения давления, которое у некоторых после транспортировки на санитарных авто достигало критического уровня, — медсестры по распоряжению майора Брайта, невозмутимой старшей Болджер или палатного врача бросались впрыскивать морфий или же заполнять бланки с фамилиями и симптомами поступивших, указывая, в какое именно отделение тот или иной раненый направляется. Санитары тащили обмундирование раненых, их вещмешки из ярко освещенного электролампами, питаемыми генератором, шатра в примыкавшую к нему отдельную палатку-склад.

Кое-кто из доставленных в приемное отделение оказался мертв — и выяснилось это только благодаря мощному освещению. Таких тут же, не снимая с носилок, отправляли в служивший моргом сарай. Посеревшие, лишенные возрастных примет, заострившиеся лица раненых в грудь или в живот пробуждали у Салли совершенно неподходящий в данной ситуации и раздражающий вопрос, какой смысл было везти этих людей в такую даль, если они уже обречены? К чему загружать и перегружать и так уже перегруженный пункт эвакуации раненых и его персонал?

В шатре откинули полог, ведущий в смежное помещение. Ходячим раненым с бирками «D» принесли чай и какао. Раненые с притороченной к форме биркой «S», что означало шок (не физический, а психический), дрожа стояли в группе ходячих, но от чая и какао лучше им не становилось.

В центре шатра каждый раненый должен был получить соответствующую бирку. Майор Брайт вместе с палатным врачом были заняты размещением раненых категорий «А», «В» и «С» на носилках — им выдавались и дополнительные бирки, где было написано: «НЕОТЛОЖНЫЙ СЛУЧАЙ», «БРЮШИНА», «ГРУДНАЯ КЛЕТКА», «ПОЗВОНОЧНИК». Салли помнила эти кое-как накорябанные бирки еще по Руану. Медсестры должны были принимать эту систему как данность, хотя все в ней зависело от обстоятельств, начиная с момента, когда тяжело раненного в голову размещали на койке или прямо на земле бок о бок с получившим ранение в живот, и младшие медсестры должны были останавливать внезапно открывшееся кровотечение.

Салли будто вновь попала на борт «Архимеда» — исходивший от обмундирования или того, что от него осталось, смрад, характерный запах свернувшейся крови и ран, где уже начинается сепсис или обычная или газовая гангрена. Да и сама атмосфера была пропитана паническим страхом, чего не могло быть в куда более приемлемом в гигиеническом отношении госпитале Руана.

Наблюдая за медсестрами уже в статусе если еще и не старшей сестры, то уже и не младшей, Салли попросилась в реанимационное отделение, расположенное выше по склону от палатки, где кроме нее жили Лео, Онора и Фрейд. Что ее на это толкнуло — если отбросить то, что в этом отделении применялись самые современные методы, — было неясно и ей самой. Как только туда начнут поступать первые раненые, Салли предстоит их принимать.

Весь остаток ночи с тех пор, как она ушла из приемного отделения, прошел в состоянии, близком к помешательству. С передовой постоянно доносилась стрельба — вели заградительный огонь, а в воздухе был слышен рокот аэропланов. В подчинении у Салли были две молоденькие медсестры, которые с поразительным хладнокровием смотрели на лежащего на носилках солдата с ранением в области грудной клетки, которого только что внесли санитары. Давление у него стремительно падало, и его спешили разместить у печки. Переложив солдата с носилок на койку, его прикрыли одеялами. Салли воткнула ему в вену иглу, а медсестры торопливо установили подставку для капельницы с физраствором. Рядом с койкой санитары разожгли спиртовой обогреватель. Появился палатный врач, одеяла подняли — врач должен был проверить пульс и принять решение о переливании крови. Плазму обещали подвезти, вот только пока еще не доставили, пояснил доктор.

Салли пробыла в реанимационном отделении двенадцать бесконечных часов. За это время прибыли несколько человек с посттравматическим шоком, семерых солдат с другими ранами так и не удалось спасти, и восемнадцать человек направили в хирургическое отделение — их судьбе еще предстояло определиться. Четверо раненых оставили в реанимационном отделении — для повышения содержания кислорода в крови.

Салли ввела иглу, от которой шла трубка, в вену здорового санитара — его кровь предстояло перелить тяжелораненому. Она видела, что легкораненые стали расспрашивать медсестер о своих товарищах, доставленных в реанимационное отделение. А потом все вокруг словно замерло. Из реанимационного отделения на санитарных машинах в эвакогоспиталь отправили лишь одного раненного в грудь. Ночью ожидался очередной приток раненых. Но до тех пор можно и прикорнуть.

* * *

Салли все чаще и чаще приходилось слышать это название от ходячих, и не только ходячих, но всех, кто находился в сознании. Бюлькур. Родителям солдат это название ничего не говорило. Месяц назад и сами солдаты слыхом не слыхали ни о каком Бюлькуре, как и о том, что этой, до сей поры безвестной деревушке суждено войти в историю из-за оборонительной операции на линии, названной в честь прусского генерала Гинденбурга. В Дёз-Эглиз прибыли несколько колонн с личным составом. Их снимали с фронта. Но три австралийских дивизии — в составе которых был и Лайонел Дэнкуорт, и Чарли Кондон, — было решено оставить. Они были готовы продолжать наступать.

Были и другие географические названия, которые бормотали раненые и пережившие болевой шок солдаты. Часть из них оказалась не в меру разговорчива. Ле Барк и Тилуа, Бапом и Маль-Транш, Ланьикур и Эку, Дуанье и Люверваль. Время в Дёз-Эглиз ускорялось — рутина всегда заставляет его течь быстрее. Поступление раненых, эвакуация большинства из них на санитарных машинах, выстроившихся вдоль дороги, — во всем этом усматривался некий ритм. Облегчение приходило по ночам, в часы редких поступлений или же когда пункт на день-другой прекращал прием.

Медсестер перебрасывали из одного отделения в другое, чтобы они овладели разными навыками в условиях этой бесконечной войны. Фрейд намертво вцепилась в обязанности операционной сестры — ассистируя капитану Бойтону из Чикаго, который вступил в Королевский медицинский корпус из-за своей матери-англичанки и впоследствии каким-то образом оказался в рядах австралийцев.

Рядом с палаткой санитары рыли окопы на случай воздушных налетов и, кроме того, строили вместительное бомбоубежище. Бомбардировщики, их еще прозвали «голубями», ночи напролет гудели в небе в поисках городков и артиллерийских позиций, чтобы отточить свое мастерство досаждать неприятелю.

Прибывавшие раненые были с головы до ног перепачканы весенней грязью. Это была не обычная грязь, от нее шло отдающее газами зловоние, на залежавшихся в ней трупах пировали крысы. В полях вокруг Дёз-Эглиз цветы еще не распустились, а маскирующая листва существовала пока лишь в виде набухших почек. Так что хваленая европейская весна если и могла что-то предложить, так это промозглость, мерзкую и тоскливую. Так что ужасное письмо от Оноры оказалось как раз под стать обстановке.

Адъютант батальона писал, что Лайонел и часть бойцов его роты отбили у противника участок линии обороны. И попали под пулеметный обстрел. На следующий день, когда враг их разглядел, занятый ими участок подвергся уже артиллерийскому обстрелу, в ходе которого капитан Дэнкуорт и один из его солдат погибли. Выжившие, дождавшись ночи, вернулись к своим. И принесли с собой его офицерскую книжку. Как писал адъютант, капитан Дэнкуорт пользовался авторитетом и уважением у подчиненных.

Прошло дня два, не больше, с тех пор, как Онора показала девушкам это письмо. Слэтри, сжав губы, продолжала работать как ни в чем не бывало. Она не проронила ни слезинки, но не принимала никаких утешений, вообще избегала любого общения с подругами — Карлой, Салли. И девушки по молчаливому согласию старались не переборщить с соболезнованиями и выражением сочувствия в любых формах, словно речь шла не о гибели ее возлюбленного, а будничных трениях с начальством. И Слэтри всем своим видом будто говорила им — эй, прочь с дороги! У меня дел по горло, и мой девиз — на людях не скорбеть, а прятать свои чувства подальше.

Онору Слэтри вызвал к себе майор Брайт. И сказал, что в Лондоне есть организация, которой руководит молодая австралийка. Волонтер Красного Креста и при этом дочь бывшего премьер-министра Австралии. Организация называется «Австралийское информационное бюро людских потерь», оно самым серьезным образом изучит обстоятельства гибели капитана Лайонела Дэнкуорта, пообещал майор Брайт, и сообщит ей.

В первые по-настоящему весенние дни — поля покрылись цветущим алтеем и наперстянкой — майор Брайт с Онорой составили письмо в информационное бюро. Это было время относительной свободы, когда даже майор Брайт — страстный любитель пикников — организовывал по выходным пикники, причем случалось, служебные дела не позволяли ему самому принять в этом участие.

Дожидаясь ответа на письмо, Онора стала предаваться фантазиям — однажды за обедом она поведала Салли, что есть основания надеяться, что Лайонел жив. Мол, она написала командиру батальона, и тот сообщил, что капитана Дэнкуорта не разорвало снарядом на части, хотя осколочные ранения на теле были. Немцы — они отбили участок на следующий день — наверняка обнаружили его и оказали ему помощь. Потому что немцы, страстно убеждала она Салли, на самом деле люди гуманные, совсем как мы. Вот и забрали его и отправили, куда полагается. Но так как солдаты забрали его удостоверение, а в боевых условиях ничего не стоило и потерять медальон, Красный Крест в немецком тылу не смог его ни идентифицировать, ни, соответственно, сообщить куда надо. А еще Лайонел мог утратить память из-за ранения или контузии. Поэтому Онора и горевала, и надеялась на чудо. Точнее, тешила себя надеждой. Салли и Фрейд смотрели на это скептически, однако от любых замечаний на этот счет воздерживались.

В душе Оноры пробивались ростки невиданной, граничащей с безрассудством открытости. Она с поразительной легкостью открывала все прежние тайны. Да, они были любовниками, призналась Онора. И приводила аргумент — мол, обреченные на смерть в глазах Господа имеют право на несколько мгновений любви. Разумеется, мы соответствующим образом предохранялись, впрочем, теперь это уже не важно. Пусть Бог судит нас, на то он и Бог. Я даже жалею, что предохранялась. Следовало пустить все на самотек — будь что будет. Потому что там, на передовой, ежесекундно творится такое, что… И никто позволения не спрашивает.

За палатками, где они жили, свободные от дежурства медсестры, усевшись в шезлонги, подставляли лица светившему с юга солнцу. И Онора как-то поделилась своими догадками во втором письме в «Австралийское информационное бюро людских потерь». И в тот же день получила ответ на свое первое. Глава бюро, молодая женщина, писала:

Мы получили неофициальный доклад от солдата пехотного батальона, в котором служил капитан Дэнкуорт. Свидетель утверждает, что рано утром 14 апреля капитан Дэнкуорт действовал в составе разведгруппы, которой командовал. Разведгруппа была обнаружена противником, подверглась обстрелу и укрылась в воронках на нейтральной полосе. Капитан Дэнкуорт погиб от осколка снаряда, разорвавшегося у самой воронки, где он прятался. По словам свидетеля, смерть его наступила мгновенно. Вместе с ним погибли также лейтенант Джордж Мак-Грегор и капрал Сэмпсон — их документы были также доставлены командованию батальона.

Могу Вас заверить, что сотрудники Красного Креста достаточно тщательно изучают обстановку и в немецких госпиталях, и в лагерях военнопленных. Однако несмотря на все их усилия, австралийского офицера капитана Дэнкуорта ни среди раненых, ни среди пленных не обнаружено. Поэтому прошу Вас ради Вашего же блага не тешить себя тщетными надеждами.

Хотя свидетель и его оставшиеся в живых товарищи доставили в расположение батальона его офицерскую книжку, тело его благодаря сохранившемуся медальону и частному письму от Вас могло быть опознано — письмо было адресовано ему лично с указанием его имени и фамилии, а также воинского звания. Это послужит гарантией того, что капитан Дэнкуорт будет погребен в отдельной, а не в безымянной братской могиле.

Ни одна строка из этого письма, которое Онора дала прочесть Салли, не поколебала уверенности Оноры и, соответственно, никак не повлияла на исполнение ею обязанностей медсестры. Но за обедом Слэтри была куда молчаливее и задумчивее, чем прежде. О чем она без конца твердила, так это о том, что ее письмо к Лайонелу попало в руки немцев.

— Не знаю, что и думать и что чувствовать, зная, что кто-то из немцев мог прочесть мое письмо, — признавалась она. — О, да, они его похоронят. Обязательно похоронят, как полагается, я верю этой женщине из лондонского бюро. По-моему, она человек честный. И по ее письму это видно. Хочется надеяться, что офицеры немецкой разведки не станут глумиться и хохотать над тем, что я ему писала. Ведь и у них, наверно, остался кто-то в Германии — жена или возлюбленная. И они наверняка пишут им похожие письма…

Но часто бывало и так, что Онору куда больше заботило не то, что кто-то из немцев прочтет ее письмо, и даже не то, как и где будут преданы земле останки капитана Лайонела Дэнкуорта, а то, что он, возможно, лежит в немецком госпитале, где его пытаются исцелить от поразившего его беспамятства.

10. Безрассудства весны

Теперь, когда деревья стали покрываться листвой, небо над пунктом эвакуации раненых кишело аэропланами. Было видно, как высоко в небе не очень уверенно тянутся на запад германские бипланы. Артиллеристы противовоздушной обороны — их прозвали «Арчи» — заняли позиции на перекрестках вокруг деревни и вели по немцам огонь, прячась за мешками с песком, сложенными вокруг огромных распятий. Аэропланы поменьше — их называли истребители — проходили совсем низко над склоном. Они всегда возникали неожиданно, будто потревоженные птицы, которых согнали с дерева.

Однажды утром германский «голубок» — или к какому там виду пернатых он относился — пролетел так низко, что очевидцы потом клялись, что разглядели лицо пилота и сидевшего рядом с ним наблюдателя, которые смотрели вниз. Салли как раз шла по дорожке в отделение газовой гангрены, куда ее недавно перевели, и видела, как пилот, высунувшись из кабины, с озорной улыбкой помахал ей рукой. А вот сидевший у него за спиной наблюдатель не обратил на нее никакого внимания. Но пилот не зря шел на бреющем — он выискивал для себя цель, нечто, не помеченное красным крестом, как, например, крыша барака приемного отделения. Молодой авиатор, заметив «Арчи» и услышав их первый залп, пронесся мимо и совершенно непонятно почему решил скинуть парочку бомб на Дёз-Эглиз. Случилась одна из бесчисленных на войне ошибок. На дорогах здесь не было военных колонн. Деревня Дёз-Эглиз представляла для Германской империи не большую угрозу, чем любая деревушка в Австралии. Салли невольно вздрогнула от взрывов и тут же заметила три непонятно откуда взявшихся аэроплана с опознавательными знаками британских Королевских ВВС и странными буквами на крыльях. Они шли низко над перекрестком, а немец продолжал легкомысленно кружить на деревней, видимо, изучая последствия своей дурацкой бомбардировки. Англичане атаковали его: одна машина шла на одной с ним высоте, вторая — выше, ну а третья — чуть ниже.

Они шли так низко, что их скорость показалась Салли просто невообразимой. Немец решил уйти на северо-восток. Но не успел набрать максимальную скорость. До Салли донесся отчетливый стрекот пулемета англичанина. Развернувшись, немец круто спикировал, пытаясь затеряться среди деревьев, растущих вдоль канала, однако британцы намертво вцепились ему в хвост. Потом прогремел взрыв, причем явно не от артиллерийского снаряда. За деревней в небо взметнулись клубы черного дыма. Озорную улыбку немецкого пилота стер в порошок огонь пулеметов. Санитары помчались на машине подобрать двух немцев, но забирать было некого — оба отдали Богу душу. Лица их были обезображены ударом о приборную доску и пулями, а тела наполовину сгорели.

Воздушный бой в небе над Дёз-Эглиз — сначала ты видишь, как кто-то озорно улыбается тебе, галантно машет рукой в знак приветствия, и — бац! — пару секунд спустя его уже нет. Вот так и Чарли Кондон, человек, который наверняка на голову выше многих, в один прекрасный день попадет на мушку чьего-то прицела. Конечно, можно так загрузить себя работой, что думать об этом будет просто некогда. Но Салли была настолько поражена случившимся, что невольно замерла по пути в палатку.

— Я просто обманывала себя, — вдруг призналась Онора подружкам за ужином — вкусное жаркое, тушеные бобы и свежий хлеб. — Разве кто-нибудь станет искать полуразложившееся тело?

Всех шокировало именно это слово — «полуразложившееся». Все были убеждены, что вариант «разложения» никак не вписывался в рамки версий исчезновения Лайонела Дэнкуорта.

— Скорее всего его просто кремировали вместе с моим письмом. Письмо — часть меня, ведь я писала его своей рукой. И это означает, что у него в кармане лежало нечто вроде памятника.

Медсестры переглянулись.

— Верно, — согласилась Лео, чей возлюбленный — Феллоуз — работал на другом пункте эвакуации раненых в тридцати милях от них. — И когда все закончится, ему поставят еще не один памятник.

В этот момент доставили нескольких немцев. Часть из них были ходячие. У одного — это Салли сразу отметила, — было серьезное штыковое ранение в грудь. У нее мелькнула мысль, а не начнет ли Онора мстить им за гибель Лайонела. Но судя по ее виду, раненые немцы ничем не отличались от раненых британцев или австралийцев. Исключительно деловой подход был и оставался отличительной чертой Оноры Слэтри. А чего еще от нее ожидать? — спросила себя Салли. И тут же заметила, что Онора слишком уж торопливо и бесцеремонно стащила с ходячих немецких раненых мундиры и стала рыться в карманах — словно искала там что-то очень и очень важное. Она даже не удосужилась попросить их самих раздеться, и теперь они молча и угрюмо взирали на ретивую англичанку. Онора в ее нынешнем состоянии готова была подвергнуть личному досмотру всю кайзеровскую армию, будь у нее такая возможность, причем без тени ненависти и все ради того, чтобы найти человека, который завладел ее письмом к капитану Лайонелу Дэнкуорту и знает место, где он похоронен.

Наоми не ждала, да и не хотела никакого ответа на свое письмо к Робби. Однако ответ пришел в конверте «Комфорте фонд», из чего Наоми сделала вывод, что оно миновало армейскую почту во Франции. Первой мыслью было вообще его не распечатывать, однако она была слишком занята, чтобы потакать желаниям откладывать все на потом.

Мисс Дьюренс!

Ваше письмо догнало меня на пути из Австралии, откуда меня наконец направили во Францию в качестве офицера-железнодорожника и где я рассчитывал встретиться с Вами. Сказать, что я разочарован, значит, не сказать ничего. И больше всего разочарован тем, что Вы столько медлили, прежде чем сообщили мне о том, что у меня не остается никакой надежды на Ваши ответные чувства. Мне остается лишь верить в то, что дело вовсе не в моей ноге. И больше всего меня задело, что Вы так долго держали меня в неведении относительно Ваших чувств ко мне. Я всегда представлял Вас человеком несколько иного склада, хотя Вы неоднократно предупреждали меня, чтобы я не обольщался на Ваш счет. Поэтому я не имею права обвинять Вас ни в чем.

Но еще раз повторю — Вы столько месяцев молчали! По пути я не раз мысленно представлял себе нашу с Вами встречу во Франции. Ну, значит, был дураком. А вы были со мной неискренни. Больше мне сказать нечего.

Капитан Робби Шоу

Первым чувством Наоми после прочтения этого письма был стыд. А потом раздражение от спесивого морализаторства лейтенанта Шоу. По его тону можно было предположить, что они помолвлены. В этом и состояло его заблуждение. Она как раз обходила отделение, где трудились «английские розочки», но охватившая ее злость не позволяла думать ни о чем другом.

— Какая доза, вы сказали? — спросила у нее одна из «розочек», и Наоми пришлось объяснять все сначала.

Однако несколько часов спустя наступило нечто вроде передышки. Она отбросила мысли об этом фатальном браке. И помог ей Кирнан.

Пока Наоми освобождалась от оков, связывавших ее с беднягой Робби, и ждала письма от Кирнана, сестра Митчи подхватила простуду, молниеносно перешедшую в воспаление легких. Она ахала, охала и мучилась какими-то жуткими воспоминаниями о пережитом в детстве и юности. И даже на «Архимеде». Наоми и не сомневалась, что без «Архимеда» сестра Митчи в бредовом состоянии никак не обойдется, ведь даже ей самой не удалось вытравить из памяти этот кошмар.

Диагноз Митчи ставила доктор Эйрдри. Пожаловал и майор Дарлингтон, поинтересовался температурой, общим состоянием. Леди Тарлтон сидела подле Митчи и читала вслух, потому что Митчи в бреду все время бормотала о каких-то призраках. А когда ей заметно полегчало и она уже могла вставать и передвигаться, опираясь на палочки, Митчи поразила коллег, сказав, что сил у нее ничуть не убавилось. После этого леди Тарлтон шепнула Наоми, мол, неплохо бы отправить ее в Англию поднабраться сил.

— Вы хотите сказать, что потом ей лучше вернуться домой в Австралию?

У леди Тарлтон был такой вид, как будто она вот-вот упадет по причине упадка сил. Зима обострила черты ее лица. А весна еще не успела восстановить растраченные силы. Она оставалась все той же, аристократически бледной красавицей и по уши погруженной в работу леди Тарлтон. Живописно растрепанные волосы струились из-под французской альпинистской шапочки, которую она носила из-за холодов. Споры с генералами так и не добавили раболепия ее натуре. Она заводила речь об учреждении в Париже этим летом «Австралийского клуба». Ведь когда солдаты после окопов окажутся в столице, им прежде всего будет негде жить. Им останутся только гостиницы Христианской ассоциации молодежи, говорила она, и они будут мести парижские тротуары, не имея возможности даже осмотреть достопримечательности, и потом убеждать себя, что повидали Париж.

Леди Тарлтон уже съездила в Париж и осмотрела там несколько зданий, побеседовала с генералами и, надо признать, кое-чего добилась. Ее неприязнь к военным в чине генералов вызывала у последних взаимное чувство, и в ее стремлении обойти тыловой генералитет было что-то от действий расшалившейся школьницы.

Проходя по отделениям, леди Тарлтон постоянно готова была обсуждать свои баталии с генералами, и австралийцам нравилось, когда она в пух и прах громила этих канцелярских героев.

— Они смотрят на меня такими глазами, — говорила она в своей обычной манере — нос чуть заносчиво вверх, подбородок чуть вперед, — будто я обратилась к ним за разрешением открыть индусский бордель.

Дарлингтон был и оставался ее соратником. Он не только проводил бесчисленные часы в отделениях, включая операционное, где ампутировал пораженные сепсисом конечности, или приводил в порядок те, которые были деформированы в ходе лечения, но и заполнял бланки, писал письма и при этом еще находя время, чтобы разглядывать в микроскоп препараты из тканей живых и уже умерших пациентов на предмет обнаружения в них патологических изменений.

Наоми продолжала время от времени видеться с английскими коллегами в Булони и Вимрё, которые были наслышаны о госпитале для австралийцев леди Тарлтон и считали его дилетантской затеей эксцентричной особы. Комизма ситуации добавляли и слухи о романе леди Тарлтон с главным хирургом — а такие сплетни давно вышли за стены Шато-Бенктен. Все дело было в том, что их собственное начальство — хирурги и просто врачи — всеми силами пыталось внушить медсестрам, что Шато-Бенктен — затея несерьезная, на которую им и равняться нечего. Одна из медсестер, с которой Наоми встретилась в Булони, поинтересовалась, дескать, это не у вас там сходит с ума врач, который заставляет всех напяливать маски?

Такой вопрос сразу вызвал у Наоми приступ верности Шато-Бенктен.

— Думаю, вам стоило бы приехать, — ответила она, — и взглянуть на его данные по сепсису.

Однако приходилось признать, что походка у Дарлингтона журавлиная, а его манера уставиться на тебя неподвижным взглядом наводила на мысль, что это человек, мягко говоря, своеобразный. И он, и леди Тарлтон готовы были смести все вокруг, но заставить оппонента увидеть очевидное там, где они сами это видели.

Вскоре после того, как доктор Эйрдри поставила Митчи диагноз, дыхание Митчи стало затрудненным, а температура подскочила до сорока. Болезнь достигла пика — теперь оставалось ждать кто кого. Митчи уступать явно не собиралась. Это, разумеется, не означало, что она выйдет победительницей, и Наоми это прекрасно понимала. Это просто говорило о том, что сестра Митчи была настроена одолеть смертельную хворь. И возможности впрыснуть ей дарующую благодатное умиротворение инъекцию на сей раз у Наоми не было.

К концу мая пневмония отступила, превратив сестру Митчи едва ли не в старуху. Кисти рук приобрели красноватый оттенок, исхудали, стоило ей протянуть руку за стоящей на тумбочке чашкой чая, как пальцы начинали трястись. Наоми не имела возможности часами сидеть у ее постели. Ее назначили старшей по отделению и — фактически, но не по званию — старшей сестрой. Мысль о том, что ей следовало бы и получать, как старшей сестре, нисколько ее не тревожила, скорее забавляла. Мирские заботы подобного плана Наоми не волновали, она метила выше. Вот вырасти в глазах леди Тарлтон и майора Дарлингтона — дело другое, к этому она стремилась.

И вот, наконец, письмо от Кирнана!

Вы должны простить мое затянувшееся молчание — по крайней мере, уповаю на то, что буду прощен. Я получил Ваше письмо, в котором Вы рассказали о Вашем решении насчет Робби Шоу. Не скрою, оно меня порадовало. Я испытываю к вам огромную любовь. Мы долго блуждали в потемках и наконец-то обрели друг друга. Вам так не кажется? Если нет, в таком случае меня для вас не существует. И сейчас я обращаюсь к женщине, освободившей себя, и при этом предлагаю ей новые кандалы.

Затем он перечислял дни, когда будет в Париже.

Если мое письмо — не чистейшая мистификация, предлагаю Вам следующее: пусть наше обручение состоится в часовне Друзей в Париже. Там, оказывается, и такая есть. Разумеется, вы можете и сами выбрать место, если хотите, пусть все произойдет там. Что же до моего предложения, там церемония хоть и ответственная, но она никак не свяжет Вам руки, она основана на здравом смысле и скромная. Мне представляется, что это как раз Вам подходит. Вы не принадлежите к «Друзьям» и не обязаны принадлежать, и я Вас не заставляю и никогда не заставлю. Вы мне дороже всего на свете.

Если это письмо покажется Вам безумием, не утруждайте себя ответом на него…

Наоми сразу же поняла, что их с Кирнаном предпочтения полностью совпадают. Она именно так все себе и представляла — «никак не свяжет Вам руки, она основана на здравом смысле и скромная». Не составит никакого труда убедить леди Тарлтон, что ей необходимо повидаться с женихом (термин «возлюбленный» явно не подходит к их случаю) в Париже. Для Кирнана было очень важно, чтобы церемония помолвки прошла в соответствии с его конфессиональной принадлежностью.

— У вас есть жених? — спросила леди Тарлтон.

— Да, получила от него письмо с предложением помолвки, — призналась Наоми.

— Помолвки? Он не иудей? — продолжала допытываться леди Тарлтон.

— Нет, он член «Сообщества Друзей».

— Квакер, стало быть, — отметила она. — Как интересно! И моя семья тоже были квакеры. А вот я… Впрочем, не стоит об этом. Вообще-то квакеры менее склонны к ханжеству, чем остальные. Понимаете, что я имею в виду?

В Булони Наоми села на дневной поезд до Парижа, а там добралась до Дома британских медсестер — богато украшенного здания у Марсова поля. По случаю помолвки лейтенанту Кирнану дали краткосрочный отпуск — на один день. Он заехал за Наоми, как и предупредил в телеграмме, ровно в девять утра. Стоило ей увидеть его, как ее охватила безумная радость. У нее не было ни малейшего ощущения искусственности предстоящей церемонии. На нем был коричневый костюм — Наоми впервые видела Кирнана в штатском. Он даже показался ей каким-то совершенно иным, невиданным и непривычным, демонстрирующим новые черты.

— Появись там в форме, их бы это задело, — пояснил он.

— Может, и мне следует надеть что-то другое?

— Нет-нет — медсестры — это не военные.

На такси они перебрались на другой берег Сены. Было прекрасное тихое утро, вода в реке отливала серебром, когда они, миновав Монпарнас, прибыли на место. Водитель даже не знал, где именно на Рю де Вожирар их высадить, но в конце концов с этим разобрались, и Иэн, подав Наоми руку, помог ей ступить на тротуар, затем расплатился с шофером.

— Мне кажется, это где-то здесь, — сказал он, когда машина отъехала. — Да, точно здесь, — уверенно проговорил он, указывая на усыпанный гравием въезд. — Мне еще говорили, что дверь двухстворчатая и черного цвета.

Такую дверь они быстро нашли. Иэна Кирнана здесь ждали. Но помещения наверху будто вымерли. Наоми очень понравилась церемония, а то, что можно просто усесться рядом с Кирнаном, и вовсе привело ее в восторг. Оба улыбнулись друг другу. Она сняла кожаную перчатку — день стоял теплый, и здесь тоже было тепло, Иэн поднес ее руку к губам.

— Смотри не заразись чем-нибудь, — шутливо предостерегла Наоми.

— Твоя правда, — ответил он, тряхнув головой. — Вот это по-нашему, по-австралийски — взять да и огорошить человека, когда он собирается тебя поцеловать.

Небольшого роста человек лет шестидесяти в хорошем костюме и строгом галстуке, повязанном вокруг стоячего воротничка, с казавшимися детскими и затянутыми в маленькие перчатки ручками, в которых была зажата модная тросточка, шествовал по аллее. Завидев их, он улыбнулся и ускорил шаг.

— У него вид Билли Хьюза, — наклонившись к Иэну, шепнула Наоми.

— Седжвик, — отрекомендовался мужчина. — А вы — брат Кирнан. Как здорово, что и в таком городе, как Мельбурн, тоже есть Друзья.

Наоми подумала, что это с полным правом можно сказать и в отношении Парижа.

— На меня возложена обязанность зарегистрировать сегодняшнюю помолвку. Наша община насчитывает двадцать восемь прихожан. Но иногда случается, что кто-то прибывает нежданно-негаданно — например относящиеся к «Друзьям» сотрудники Красного Креста. У вас при себе все необходимые документы? Прекрасно. Вы не против, если я их сейчас возьму, а после церемонии верну?

Седжвик распахнул одну из створок черной двери, и они последовали за ним по крутой лестнице. Повернув по коридору, они оказались в почти лишенном мебели, если не считать нескольких скамеек, помещении. Ни алтаря, ни кафедры, ни даже торжественной, напряженной тишины.

— Поскольку большинство здесь французы, встреча будет проходить на французском языке. Но Комитет Честности состоит из англоязычных Друзей, я также принадлежу к англоязычным.

— А что такое Комитет Честности? — спросила Наоми.

Кирнан хлопнул себя по лбу.

— О Господи! — воскликнул он. — Я же тебе ничего не объяснил.

Он повернулся к Седжвику.

— Это звучит как Комитет общественного спасения во времена Французской революции.

Седжвик издал несколько странных звуков, отдаленно напоминавших смех.

— Это группа из трех человек, — пояснил он, — которые зададут вам несколько вопросов, чтобы удостовериться, на самом ли деле вы намерены не расставаться друг с другом всю оставшуюся жизнь.

Подходили и остальные «Друзья» — французы. Вполне цивилизованного вида мужчины, как Иэн, несколько пожилых, женщины, одетые скромно, но без отталкивающего пуританизма. Мужчины на французский манер целовали женщинам руки. Мужчины целовали друг друга в щеку. Все таким же образом приветствовали Наоми и Иэна, после чего им велели сесть на скамейки отдельно друг от друга и лицом к остальным. Наоми думала, что к началу службы мужчины отсядут от женщин. Но ничего подобного — все так и остались сидеть на скамьях вперемежку. Все, кроме Иэна и Наоми, — на то и помолвка, чтобы хоть в чем-то отличаться от обычной встречи «Друзей», потому их и усадили поодаль друг от друга — чтобы соблюсти ритуальную дистанцию.

Внезапно — будто по сигналу, правда, никакого сигнала Наоми не заметила, — в помещении стало тихо. Все мысленно углубились в молитву.

О, Боже, великий, повторяла про себя Наоми, ты далек от полей сражений, ты слишком милостив, чтобы оказаться там, и никто не посмеет тебя в этом упрекнуть, прими, Господи, благодарность за то, что я здесь с этим благородным человеком.

Кто-то заговорил по-французски. Голос был мужской, но принадлежал не Седжвику. Вдумчиво и размеренно он говорил о мире и братстве людей. Сразу же после него выступила женщина, за ней — еще одна, и так далее. Наоми впервые столкнулась с подобным — она не могла припомнить случая, когда во время церковной службы звучали женские голоса. Разве что при исполнении гимнов. Прошел час, а о помолвке так никто и не заикнулся. Наконец, по знаку Седжвика Иэн встал и, протянув руку к Наоми, пригласил ее выйти вместе с ним в центр зала. Она вдруг почувствовала, что краснеет от смущения — в конце концов вокруг были одни незнакомые лица.

Седжвик объявил, что мсье Пантон, мадам Флерьё, мсье Гослен и он сам — члены Комитета Честности, который уполномочен узаконить помолвку Наоми и Иэна. Тут же все перечисленные уселись рядом на одной из скамеек.

— Позвольте нам изучить ваши документы, — произнес Седжвик.

Мадам Флерьё — изящная, миниатюрная женщина — принялась о чем-то эмоционально и решительно рассуждать. Мистер Седжвик ответил ей, жестикулируя совершенно на французский манер, принял к сведению ее галльскую напористость. Высказались еще двое мужчин. После этого мистер Седжвик перевел взгляд на будущих жениха и невесту.

— Вопрос в том, — словно оправдываясь, начал он, — способствует ли ваша работа спасению жизней или же готовит людей к дальнейшей службе в рядах армии и к использованию в военных целях?

Судя по всему, именно об этом столь страстно говорила мадам Флерьё, оставшись, кстати, в одиночестве. Ага, подумала Наоми, стало быть, этот комитет — дело куда более серьезное, чем пытался представить Седжвик.

— Я и сам пребываю в сомнениях на этот счет, — заговорил Иэн Кирнан. — Мне поручена организация поставок медикаментов и хирургического оборудования. С нами сотрудничает и группа врачей-квакеров из Америки, и то, что здесь говорилось в мой адрес, в равной мере относится и к ним. Вновь встает старый вопрос о том, как добавить каплю добра в этот одержимый дьяволом мир.

Похоже, Седжвика такой ответ более чем удовлетворил, но мадам Флерьё, перейдя на английский, достаточно логично и столь же резко возразила:

— Медицинские сотрудники из числа «Друзей» не имеют права иметь воинские звания.

— Признаю, что этот вопрос — дискуссионный, — ответил Иэн.

— А мадемуазель Дьюренс также носит воинское звание? Или нет, мадемуазель?

— Я работаю в добровольческом госпитале. Как мне представляется, вооруженные силы Австралии обо мне забыли.

Седжвик умиротворяюще поднял руку, будто стремясь подавить в себе неуверенность.

— И вы намерены пожениться?

Впервые за все время вслух упомянули о том, ради чего они здесь и оказались.

— Да. Если Иэн готов взять меня в жены, — ответила Наоми.

— Конечно, — подтвердил свое согласие Кирнан. — Конечно, я готов взять в жены мисс Дьюренс.

— Вы готовы еще раз встретиться с членами Комитета Честности в любое удобное для вас время? — спросил Седжвик.

— Да, конечно, мы готовы встретиться, — ответил Иэн.

— А мисс Дьюренс не смущает подобная необходимость?

Наоми ответила, что не смущает, добавив, правда, что в силу обстоятельств служебного порядка потребуется определенное время для согласования совместного прибытия на встречу с Комитетом.

— И вы, Иэн Кирнан, готовы свидетельствовать перед Господом о своем искреннем намерении объявить Наоми Дьюренс своей невестой для предстоящего вступления в брак?

Взволнованная столь внезапным изменением статуса, Наоми услышала, как Иэн произнес слово согласия. Потом и Наоми пришлось ответить на тот же вопрос, позже она уже не помнила, что именно сказала, но что ее ответ был положительным, сомневаться не приходилось.

— Таким образом, помолвка заключена, — объявил Седжвик. — И да обратит Господь лик свой на вас!

В этот миг Наоми ощутила, как торжественность и в то же время будничность обряда вселили в нее ни с чем не сравнимое чувство надежды, ощущение освобождения, но никак не бремени новых обязательств. Здесь, в этом большом полупустом зале, где сидели два десятка французов, было принято решение о вступлении в брак, причем это было не просто решение, а отправление некоего ритуала, даровавшего обоим ощущение защищенности от любых невзгод, которые обычно сопутствуют брачным союзам. В этом Наоми была твердо убеждена.


Пункт эвакуации раненых обзавелся собственным и довольно быстро расширявшимся во все стороны погостом. Кладбище тянулось по склону долины на север, к лежащей неподалеку деревне. По одну его сторону раскинулось отделенное канавой поле какого-то французского крестьянина. Ночные дежурства были временем, когда молодые люди вручали свои души Всевышнему. Санитары относили тела умерших в морг, откуда их утром, уже в гробах, везли через Дёз-Эглиз туда, где капеллан одного из стоявших неподалеку от передовой на отдыхе подразделений отдавал последнюю дань душам усопших, после чего следовал обычный в подобных случаях ритуал предания тел земле.

Все, казалось, с самого начала восприняли это нагромождение белых крестов как должное, сочли его вполне обыденным явлением. Лишь иногда в это лето, бросив беглый взгляд на могилы, Салли с привычным ужасом замечала, что кладбище все расширяется, прирастает новыми захоронениями. Ни крестьяне, мирно пахавшие поля неподалеку, ни санитары, ни медсестры — никто, казалось, вообще не замечал утыканного крестами пространства.

Воскресные пикники — инициатива майора Брайта — продолжались, местом их проведения стал склон холма чуть выше эвакопункта. Надо сказать, число желающих участвовать в них с каждым разом росло за счет персонала британского эвакопункта, расположенного через дорогу на Бапом. Почти всегда кто-нибудь из британских врачей приносил с собой набор для игры в крикет. Разыгрывались матчи Австралия — Англия. Медсестры и врачи средних лет метались по полю, пытаясь перехватить мяч, или, согнувшись в три погибели, перенаправить его. Салли удалось поймать мяч, насколько она понимала, «в левом положении против калитки».

— Сестра Дьюренс, — позвал Салли майор Брайт, — становитесь ко мне — будем вместе срезать мячи.

А он занял место как раз рядом с охраняющим воротца игроком.

— Я не понимаю, — развела руками Салли.

— Вот сюда, где срезаются мячи. На правой стороне поля позади бэтсмена. Я буду первым, вы — второй. Я видел, как ловко вы расправились с этим мячиком. Так что не посрамите честь Австралии! Вперед!

Салли, что-то бормоча, последовала совету майора и вдруг увидела спящую без задних ног под деревом Онору. Онора регулярно смотрела все матчи, но сама никогда в них не участвовала. По-видимому, сам процесс игры действовал на нее успокаивающе.

— Видите того молодого парня? — шепнул майор Брайт, указывая на австралийского артиллериста, которого он случайно обнаружил в какой-то забегаловке в Дёз-Эглиз и тут же включил в команду. — Он делает самые мощные броски. Так что приготовьтесь ловить. Ничего сложного — просто отбивайте мячи к краю поля.

Санитар-англичанин на линии поймал, в общем-то, довольно заурядно посланный австралийцами мяч и отбил. Мяч пропал из виду и упал где-то далеко за холмом.

— Бог ты мой, — вырвалось у майора Брайта, — они шутить не намерены. Это как-то грубовато. — Он выпрямился и глубоко вздохнул. — Думаю, вы правильно поймете мою просьбу, сестра Дьюренс, — пробормотал майор, искоса поглядывая на компанию австралийцев и британцев и присоединившихся к ним двух медсестер, которые бросились на поиски улетевшего мяча. — Но я был бы весьма вам признателен, если бы вы приглядывали за Слэтри. Мне кажется, ответ, полученный из лондонского бюро и, разумеется, от командования нашими доблестными вооруженными силами, — совпадают. Однако она этого понять отчего-то не хочет.

— Это правда. Но по работе к ней никаких претензий нет, насколько я понимаю, — ответила Салли.

— Нет-нет, тут все в порядке. Но она забрасывает письмами бюро, хотя что нового они могут ей сообщить? Она думает только о прошлом. Слэтри нуждается в продолжительном отдыхе, чтобы все-таки смириться с гибелью жениха. Не подумайте, что я прошу вас шпионить за ней. Но, согласитесь, она посылает в бюро одно письмо за другим. Уверяю вас, она пишет им почти ежедневно. Более того, признаюсь, я по должности отправляю меньше писем.

Ходили слухи, что майор Брайт сам больше увлечен Слэтри, чем печальными обстоятельствами, в которых она оказалась. Ну что ж, и такое бывает. Несмотря на разницу в возрасте в пятнадцать лет.

— Прошу вас, приглядите за ней. Нет ли каких-либо признаков стресса или… отклонения от нормы. Уезжать отсюда она отказывается. Да и у меня нет серьезных оснований услать ее куда-то подальше. Остается присматривать за ней. В случае, если…

Салли пообещала сделать все, что в ее силах. На краю склона одна из медсестер нашла улетевший мяч, что вызвало общий всплеск шумного веселья.

11. Лето непоколебимых старших сестер

В один из неожиданно ярких солнечных дней, когда раненые отдыхали в кружевной тени дубов и вязов, углубившись в чтение книг и перелистывание журналов — тут же сидела в своем инвалидном кресле и Митчи, — леди Тарлтон отозвала Наоми в сторонку.

— Про настоянию майора Дарлингтона, нашей дорогой Митчи сделали в Булони рентген. Обнаружены затемнения в легких. Ей нужно срочно ехать на юг Франции в санаторий, а как только она немного оправится, первым же пароходом возвращаться в Австралию. Я сейчас подыскиваю подходящую опытную медсестру из Этапля, Вимрё или Булони, чтобы постоянно находилась при ней. И все потому, что трое из наших добровольцев зимой решили нас покинуть — ну, вы ведь не могли этого не заметить? Впрочем, я на них не в обиде.

Наоми про себя подумала, что, принимая во внимание условия работы в Шато-Бенктен, трое — еще весьма скромное число. Стоило ей узнать о болезни Митчи, как в памяти тут же всплыл «Архимед». И подумалось, что именно тогдашний холод и потрясение и обусловили недуг, догнавший ее в Шато-Бенктен.

— По правде говоря, старшая сестра Митчи наотрез отказывается ехать.

В этот момент Наоми заметила, что у леди Тарлтон на глаза навернулись слезы.

— Насколько я знаю, на родине у нее никого. Ни семьи, ни родственников. Тем не менее из нашей английской деликатности я не спрашиваю ни о чем. Думаю, вам будет удобнее расспросить Митчи. И действовать максимально дипломатично, но в то же время настойчиво. Майор Дарлингтон считает, что ей необходимо вернуться на родину — в конце концов, она уже не так молода.

В тот же вечер Наоми едва не столкнулась с медсестрой из добровольцев, которая несла ужин из кухни в комнату Митчи. На девушке в полном соответствии с предписаниями майора Дарлингтона была маска. Эйрдри оповестила решительно всех о том, что Дарлингтон собирается написать статью в «Ланцет»[34] о связи между бактериями в глотках медсестер и сепсисом у их пациентов и, соответственно, о необходимости масок. А порядок их ношения будет определяться, естественно, Добровольческим госпиталем, майором Дарлингтоном, леди Тарлтон, ну, и самим персоналом.

— Позвольте я сама отнесу ужин старшей сестре Митчи, — предложила Наоми.

— Вы? — переспросила медсестра немного усталым, приятным голосом. Эта крепкого сложения девушка однажды многозначительно сказала Наоми: «Ваши солдаты изъясняются исключительно на своем собственном patois»[35]. А Наоми тогда ответила: «Боюсь, они и представления не имеют ни о каком patois».

Взяв у нее поднос, Наоми не стала опускать маску. Какой может быть разговор по душам, если один из собеседников в маске?

Комната старшей сестры Митчи, куда Наоми пригласили войти после того, как она постучала, была чуть больше, чем у Наоми. Французские хозяева, бежавшие от войны, хотя бы оставили плотные гардины — они были задернуты. Однако обстановка была более чем скромной — железная кровать, туалетный столик, комод, небольшой книжный шкаф соснового дерева. Сестра Митчи лежала на чистых простынях в чепце с оборками, сложив руки на животе. Рядом с кроватью стоял протез. Митчи открыто и радостно улыбнулась вошедшей Наоми.

— Входи, — пригласила она. — Еду и чай поставь вон туда. Сначала выпью чаю. А что касается остального… Что-то нет аппетита… Ну, расскажи же мне — ты ведь в Париж ездила?

И Наоми подробно рассказала Митчи о своем визите в столицу Франции, о мистере Седжвике, об остальных Друзьях.

Когда она закончила, Митчи сказала:

— Мне этот Кирнан всегда нравился. С самого начала. Отличный парень.

— Я расстроилась, узнав, что с вами, — призналась Наоми.

— А что со мной?

— Но ведь у вас вроде туберкулез.

— Вроде? — не скрывая иронии, переспросила Митчи. — Вы что-то неточно выражаетесь, сестра Дьюренс. Как я понимаю, эта болтушка леди Тарлтон все тебе рассказала. И подослала тебя ко мне, чтобы ты уломала меня ехать в Марсель. Не поеду, и все. Я не так глупа, как считают майор Дарлингтон и леди Тарлтон.

— Вы говорите, что чувствуете себя лучше, чем когда приехали сюда.

— В супнице суп, как я понимаю? Поставь ее на столик. Что-то захотелось поесть, — попросила Митчи.

— Может, вас покормить?

— Я не ребенок и еще не впала в маразм, так что благодарю покорно. Как только я окажусь в Марселе, меня тут же посадят на идущий в Австралию пароход. Я и оглянуться не успею. А тут еще этот санаторий в Данденоне. Терпеть не могу санаториев. Не в моей натуре сидеть там сиднем. И потом, что это им так приспичило спровадить меня из Франции? Страна кишит молодыми людьми, вот их-то как раз самое время отправить по домам. Меня здесь удерживает то же, что и тебя. Так что не будем спорить. Я серьезно говорю. Лучше не спорить.

Наоми придвинула к ней столик с супницей.

— Прелесть, а не супчик! Да, среди этих «английских розочек» есть отменные поварихи.

— Это, конечно, не мое дело, — заговорила Наоми, — но есть ли у вас родственники в Австралии, которые могли бы вам помочь?

— Ага! — раздраженно воскликнула Митчи. — Родственники? Есть брат на Тасмании, если уж тебе так хочется знать. Но он совсем не подходит на роль сиделки при чахоточной. И я не считаю брата родственником в полном смысле слова. Меня там просто забыли. К тому же я там целую вечность не показывалась. Даже Мудрое — и тот для меня далекое прошлое, а уж Египет и подавно. Мой дом здесь, нечего и думать, чтобы выкинуть меня из родного дома. И леди Тарлтон должна быть мне за это благодарна, а не ходить да науськивать тебя меня уговаривать.

— Я считаю, вам ни к чему было приезжать во Францию, — сказала Наоми. — Но я понимаю, что у вас на этот счет другое мнение.

— И ты бы приехала, окажись ты на моем месте. Тебе ведь не хочется, чтобы меня в один прекрасный день не оказалось на встрече майора Дарлингтона с этими сытенькими барышнями из хороших семей? Не хочется ведь. Все дело в том, что никому здесь не будет покоя, пока все это не кончится. До самого последнего взрыва между Фландрией и Соммой.

Она вернула Наоми супницу, и та поставила ее на поднос. Тут Митчи зашлась кашлем, Наоми приложила ей ко рту старое полотенце. Приступ кашля мало-помалу закончился.

— Ну что вытаращилась? Пока что кровью не харкаю. Ну, разве что изредка.

— Больше не буду на вас таращиться, — пообещала Наоми.

— И вот еще что — никогда не затрагивай эту тему, а не то поссоримся. Это же относится и к леди Тарлтон. Но хватит об этом! Ты только помни — помогая этой даме, я имею в виду леди Тарлтон, мне столько пришлось и в поездах трястись, и в кузовах грузовиков, и Бог знает еще где. Создавать базы подготовки для наших деревенских дурочек — начинающих медсестер, навещать их, чтобы они не разбежались по большим городам. Леди Тарлтон не ищет за это никаких похвал от кого бы то ни было, зато прямо с ума сходит, если видит свое имя в газетах. И она это заслуживает. А тянуть лямку приходилось мне. Я-то двужильная. И поэтому теперь тоже могу рассчитывать на благодарность. Меня так просто не вышвырнешь на какой-то там юг. Этот кусок Франции охвачен войной, здесь и беды, и все мои друзья. Здесь я и намерена оставаться до последнего дня.

Сестра Митчи пригубила чай. Скривила губы и нахмурилась.

— Вот и чай остыл. Слишком много я тебе тут наговорила, черт бы меня побрал.

— Хотите, я еще принесу? — предложила Наоми.

— У тебя и без меня хлопот полон рот, — ответила Митчи. — Пусть кто-нибудь из этих «английских розочек» потрудится.

— Нет-нет, я все же схожу за чаем. И потом как раз свободный часок выдался.

— «Свободный часок!» Звучит как одолжение. «Знаешь, милая, у меня как раз свободный часок выдался!» — передразнила Митчи.

— Да не будьте вы, ради бога, такой уязвленной! — с улыбкой сказала Наоми. — А не то вас примут за сестру Дьюренс.


Забота о сестре Митчи вынудила леди Тарлтон вспомнить о горной вилле в Антибе, между Марселем и Ниццей — вилла эта принадлежала семейству ее супруга. Штат прислуги был укомплектован полностью, но из-за великих забот шурину лорда Тарлтона было все как-то недосуг отправить мужскую часть прислуги на фронт. И все это домашнее хозяйство как нельзя лучше подошло бы для выздоравливавшей старшей сестры Митчи. Леди Тарлтон надеялась, что с южным солнышком и морскими бризами Митчи вмиг придет в норму. А здесь непременно отдаст Богу душу.

Стоило Наоми появиться в комнате сестры Митчи, как та расценила ее визит как очередную попытку спровадить ее из Шато-Бенктен. Болезнь здорово подточила Митчи — она была бледна, сильно исхудала, черты лица, в особенности нос, заострились.

— Она думает, это тщеславие не дает мне убраться отсюда, — пожаловалась она Наоми. — Я же хочу остаться, потому что никаких других мест для меня просто не существует в природе.

Наоми считала, что темперамент и энергия старшей сестры Митчи позволяют ей сплачивать людей, причем где угодно. Не исключение и юг Франции. Леди Тарлтон уже подыскала для нее надежную и славную сестру из Красного Креста, готовую в любой момент отправиться вместе с Митчи на целительный юг Франции, дала соответствующие распоряжения и прислуге на вилле на тот случай, если Митчи вдруг вздумает наведаться в Париж. Но создавалось впечатление, что для самой старшей сестры Митчи предстоящий отъезд был подобен топору палача, так что в результате однажды ночью доктор Эйрдри была вынуждена напичкать Митчи бромом.

К вечеру накануне отъезда старшая сестра казалась бледным, едва узнаваемым подобием той Митчи, которую Наоми видела в мельбурнском порту на протезе и с палочкой поднимающейся на борт парохода, который должен был доставить ее в Европу, — центр притяжения племени старших медицинских сестер всего мира. Наоми всерьез опасалась, не принесет ли эта навязанная Митчи разлука с Шато-Бенктен больше вреда, чем пользы, и даже обратилась за советом к доктору Эйрдри. Шотландка, сидя у себя в кабинете, строчила истории болезни. Ее симпатичный носик раскраснелся от холода, а руки были в перчатках — и это несмотря на весну.

— Тебе следовало бы все же поговорить с леди Тарлтон, — едва поздоровавшись, перешла к делу Наоми. — Из этой затеи с отправкой ее на юг ничего хорошего не выйдет.

— Вполне возможно, — не стала спорить Эйрдри, потянувшись к пачке сигарет. — Но попробуй убеди в этом нашу командиршу. Да и Митчи позабудет о своей хвори, стоит ей только попасть туда.

— В медицинском смысле — не спорю, — согласилась Наоми. — Но Митчи просто боится туда ехать.

— Чего и кого ей там бояться? — удивилась Эйрдри. — Господи, кто бы меня туда отправил!

Но шотландка понимала, что от Наоми так просто не отвяжешься.

— Ладно, пойду поговорю с нашей милашкой Полли, — со вздохом сказала Эйрдри. — Но при условии, что и ты со мной пойдешь.

Пройдя по коридору, они постучались в кабинет леди Тарлтон. Им открыла молодая сотрудница Красного Креста, исполнявшая обязанности секретарши. Сама хозяйка кабинета, сидя за столом, с довольно мрачным видом изучала какие-то документы. На первый взгляд могло показаться, что кабинет представляет собой полнейшую неразбериху. Но приглядевшись, они убедились, что здесь царит пусть весьма своеобразный, но все же порядок, — каждая папка лежала на своем месте, и в нагромождениях бумаг усматривалась система. Счета, квитанции, договоры об аренде, накладные на ремонтные работы и доставку продовольствия, мазута для отопления, часть которых, судя по шапкам, исходила от военных инстанций, а не только оплачивалась из бюджета комитета леди Тарлтон, — все лежало на своем месте. Леди Тарлтон подняла голову и со свойственной ей сердечностью приветствовала Эйрдри и Наоми.

Обе предпочли не садиться. Наоми без обиняков изложила свое мнение относительно Митчи. Когда она закончила, леди Тарлтон испустила тяжкий, продолжительный, почти музыкальный вздох.

— Ну, значит, нам необходимо сходить и поговорить с ней, — в конце концов ответила она, кладя ручку на стол и беря шарфик. Они вышли в коридор.

Дверь в комнату Митчи открыла та самая медсестра, которой предстояло сопровождать старшую сестру в Антиб. Митчи поздоровалась с ними, не скрывая мрачного раздражения.

— Ну, вот и мы! — сверкнув глазами, проговорила она. — Бейлифы изволили явиться!

И страшно закашлялась. Леди Тарлтон присела на стул у ее кровати и взяла ее руку в свою. Митчи что-то невнятно пробурчала, но руку не отдернула.

— Что с вами, друг мой? — осведомилась леди Тарлтон. — Я ведь желаю вам добра и только добра.

— Неплохое объяснение для пыток, — парировала Митчи.

— Напротив, я чувствовала бы себя убийцей, если бы не отправила вас туда, Митчи. Здесь ведь такая сырость, то холод, то дожди.

На щеках Митчи выступил румянец гнева и изнуряющей ее чахотки. Она устало вскинула голову.

— Вот если бы меня притащили сюда на носилках с выпущенными наружу кишками, тогда вы бы знали, как быть со мной. Тогда вы бы ко мне прислушались. Но я не в таком состоянии, и потому лишена права голоса. Меня снисходительно опекают, поглаживают по руке, а потом вдруг объявляют — через санитаров! — мол, вас подвезут до поезда и вообще начинают обходиться как с какой-нибудь засидевшейся нахлебницей… Еще одно, — продолжала старшая сестра Митчи, задыхаясь, но твердо решив высказать все, что накипело в душе, — меня отчего-то все стали считать упрямицей — выжившей из ума старухой или же, наоборот, четырехлетним ребенком. И умасливают, и веселят, а если понадобится, и за шиворот готовы взять.

— Друг мой, — вновь обратилась к ней леди Тарлтон. — Никто не собирается ни к чему вас принуждать.

— Приятно слышать. Попробовали бы только — я бы и с места не сдвинулась.

Леди Тарлтон опустила глаза и молчала.

— У меня самые серьезные причины остаться здесь, — вновь заговорила Митчи, — поверьте. Уже потому, что я не собираюсь здесь о них распинаться, нет ни малейших оснований считать меня полоумной старухой. И вот такой вопрос: смогу ли я регулярно получать официальный список убитых, раненых и пропавших без вести? Там, в Антибе?

— Нет, не думаю. Все здешние ужасы пусть здесь и остаются.

— Но ведь это важно. Таков этот мир. Ужасы, гибель, разрушение и так далее.

— Ради всего святого, — попыталась отговорить ее леди Тарлтон. — Вы сделали куда больше, чем кто бы то ни было еще в этом сумасшедшем доме. В этом змеином гнезде. Вы — инвалид, к тому же больны туберкулезом.

И, даже принимая во внимание риск задеть, оскорбить вас своим решением, я не могу обречь вас на верную смерть здесь, мой дорогой друг!

— Мне на все это наплевать, — сказала Митчи. — Я бы предпочла оставаться здесь со своими подружками в масках, чем отправляться куда-то, где люди ходят без масок, но которые мне не друзья. И… мой мальчик.

Наоми судорожно сглотнула. Она поняла, что все решилось. Что в эту секунду леди Тарлтон отказалась от своего плана отправить Митчи в Антиб.

— Схожу принесу вам чай, — сказала Наоми.

— Добрая девушка, — проговорила Митчи, — будто живой упрек всем нам за то, что превратили ее чуть ли не в горничную.

— Хорошо, — тряхнула головой леди Тарлтон, когда Наоми вышла, но могла услышать все, что говорилось в комнате Митчи. — Судя по всему, от Антиба придется отказаться. Но, старшая сестра Митчи, вы должны твердо пообещать мне, что не умрете здесь!

— Если он выживет, — ответила Митчи, — то и я тоже.


Заваривая чай, Наоми раздумывала над тем, что услышала от Митчи. Старшая сестра Митчи считалась в Шато-Бенктен кем-то вроде всеобщей тетушки. И то, что у нее могут быть и собственные дети, как-то не приходило в голову. Выдержав паузу, она вернулась в комнату Митчи. То, что Митчи окажется разведенной, не было бы чем-то таким уж из ряда вон, но сюрпризы не исключались.

Когда она подошла к дверям, из-за них не доносилось ни звука. Скорее всего и леди Тарлтон, и Эйрдри уже ушли. Митчи абсолютно спокойно, без следа неприязни пригласила Наоми войти. Едва та переступила порог и стала разливать чай, как Митчи попросила ее сесть. От Наоми не ускользнуло, что старшая сестра Митчи торопливо утирает слезы. Однако эти слезы нисколько не походили на слезы беспомощности.

Его отец, сказала она, хирург. Как раз сейчас он должен приехать в Австралию из Эдинбурга. Весь из себя свеженький, нахватавшийся новых идей. Тонкие черты лица. Куча талантов. Он понимал, что знает куда больше других, но никогда этим не козырял. Как понимал и то, что знает далеко не все на свете, и никогда не совал свой нос туда, где был профаном. В общем и целом приятный человек. Мужчины могут быть приятными во всем, кроме одного. Тогда, оказавшись в Мельбурне, он вел себя как стопроцентный холостяк, предпочитая умалчивать, что женат и что его жена ждет ребенка, поэтому и не смогла поехать с ним. Он никогда особо не распространялся о себе. И казался… ну… слишком юным, что ли, в общем, он совсем не производил впечатления женатого человека.

После всего, что между нами произошло, я уехала на Тасманию, где, прикинувшись вдовой, родила в Хобарте мальчика. Мать моя — она была, конечно, молодчина, настоящая женщина. А отец — тот вообще сделал вид, что ничего особенного не произошло. А мать села и написала всей родне, дескать, она чудом забеременела — вот так сюрприз! В сорок пять-то лет! И мы зажили все вместе, а когда мальчик родился, она сама забрала его из больницы, стала его растить, как собственного сына, и все твердила, мол, это мой сынок. Ну, а мне, соответственно, отвели роль старшей сестры, это стало, так сказать, официальной версией. И мой сын в нее поверил. Естественно, все это иначе чем малодушием с моей стороны назвать нельзя. Но, с другой стороны, я стремилась уберечь сына от того, чтобы ему навесили ярлык незаконнорожденного. И когда я уехала работать и оставила его с мамой… я поступила так ради него. И… ради себя тоже. Стоило мне его увидеть, как меня охватывала радость. Но я тут же ощущала и укор совести. И так было всегда. Вот теперь вы знаете, что я за фрукт. Дура и пустышка.

Когда мы с ним встретились в Булони этой весной, я все ему рассказала. Он вышел из себя — выскочил из кафе, а я вернулась к себе в квартиру. Но позже в тот же день все же отыскал меня, хмуро попросил прощения, обнял меня и разревелся. Ах, мой дорогой мальчик! Он до сих пор не избавился от двойственного отношения ко мне, я это чувствую. Воображаю, каково ему это: всю жизнь старшая сестра, а тут на тебе! — оказывается, она тебе мать, вот так-то! Дело в том, что если я потащусь в этот Антиб, мы с ним уже не сможем видеться. Случись что, я не смогу к нему приехать и быть рядом.

Наоми протянула руку и смущенно накрыла ею руку старшей сестры Митчи.

— Вероятно, это и переубедило леди Тарлтон, — сказала она.

— Вот что я тебе скажу, — сказала Митчи. — Мне наплевать на то, что она там подумает. Как и на то, что подумают другие. Пусть хоть всем растрезвонит!


В мае эвакопункт пережил наплыв раненых. Медсестры заметили, что раны у всех свежие — полученные час-полтора назад, поскольку линия фронта успела значительно продвинуться. Ходили слухи, что сам пункт эвакуации раненых тоже перебросят на несколько миль к северо-востоку.

Ужасы фронта материализовались для Салли в образе таскающих носилки санитаров с впалыми от изнеможения глазами, которые, бывало, прибывали на пункт эвакуации раненых прямо с передовой, отыскав палатку или барак, выпивали чашку чая и ложились прикорнуть где-нибудь в уголке. Санитары вытаскивали тех, кто выжил, из жижи окопов и подтаскивали поближе к вытоптанным на земле дорожкам, по которым подносили боеприпасы, мотки колючей проволоки и провиант. Потом они семенили со своим грузом по доскам, колыхавшимся под ногами точно палуба в шторм — все это Салли узнала из рассказов одного санитара. Одно неверное движение, и носилки накреняются, и раненый падает в кажущуюся бездонной трясину.

Тем временем изобрели новинку — горчичный газ. Он поражал уже не диафрагму, а сами альвеолы. Диафрагму он просто выжигал. Этот газ вообще все сжигал — глаза, лицо, слизистую оболочку и стенки легких. Пораженных газом первым делом раздевали донага в приемном отделении, откуда доставляли уже в специально оборудованное газовое отделение, где раскладывали по свежезастеленным койкам. Раздевание было неотъемлемой частью этого процесса — маслянистый иприт и его испарения проникали повсюду, пропитывая обмундирование, которое потом приходилось сжигать.

Салли — ее назначили в газовое отделение в рамках системы овладения навыками обращения с различными категориями раненых — следила за работой медсестер и санитаров, опрыскивающих тела отравленных двууглекислым натрием. Другие медсестры спешно подносили миски с горячим раствором соды — для ингаляций. Если отравленных так и не удавалось избавить от ощущения, что они захлебываются легочной жидкостью, тогда в ход шли кислородные маски. Медсестры делали все, чтобы спасти этих голых, покрытых пузырями ожогов людей: вызывали у них рвоту, чтобы те избавились от проникших в пищевод и желудок ядов, промывали глаза, нос. Но и сами медсестры испытывали на себе последствия газовых атак — исторгнутый из организмов раненых яд отравлял и персонал, санитары и медсестры время от времени выбегали из палатки на свежий воздух, чтобы откашляться и отдышаться.

Как-то в один из обходов майор Брайт обмолвился Салли, что боли, которые испытывают отравленные газом солдаты, сравнимы с тем, как если бы им через носоглотку непрерывно прокачивали уксусную эссенцию. Она не раз замечала застывший в глазах раненых страх — им казалось, что зловещие незримые воды смерти вот-вот сомкнутся над ними.

Им давали хлороформ или морфий — унять обуявший их ужас и нестерпимую боль сожженных альвеол. Палатный врач не раз требовал, чтобы Салли сделала раненому кровопускание, тем самым уменьшая объем жаждущей кислорода крови. Если у раненого из-за отека легких — внутреннего удушья — происходила остановка сердца, Салли и медсестры отделения хватали шприцы с живительной камфарой и слизеобразующими средствами, чтобы вернуть умирающего к жизни.

Однажды вечером, когда прибыли санитарные машины и работа в приемном отделении была в самом разгаре, Салли шла вслед за санитаром и раненым, которому тот помогал идти. Санитар освещал дорогу керосиновой лампой. Она возвращалась из приемного отделения, куда заходила узнать, сколько примерно раненых можно ожидать в ближайшее время. Стоял обычный для этого времени суток шум — стоны, крики, команды, гул разговоров вполголоса. Внезапно в небе послышался резкий нарастающий не то свист, не то гул. Она поняла, что это аэроплан. Салли почудилось, что он пикирует прямо на нее. Она уже было открыла рот, чтобы криком предупредить идущих впереди. Но ее крик потонул в этом адском вое, а еще секунду спустя она будто рухнула в вакуум, и тут же неведомая сила, подбросив вверх, швырнула ее на землю. Салли упала плашмя, не успев на лету подумать о том, как устоять на ногах. И, не устояв, повалилась на бок.

Время остановилось. Она продолжала лежать на голой земле.

— Тушите свет! Тушите свет! — кричал кто-то.

Салли узнала по голосу дежурного по палате сержанта.

Она с трудом повернулась на другой бок. И увидела лежащую в отдалении на усыпанной гравием дорожке лампу, за светом которой следовала, а чуть поодаль — оторванную руку с зажатым в ней тускло светящимся карманным фонариком. И как только немец сверху разглядел свет — стекло лампы затенял металлический козырек, но ночной воздушный охотник каким-то образом заметил его и молниеносно атаковал. Зияла воронка, края ее были сплошь усеяны фрагментами тел и обломками носилок. Второй санитар с израненным лицом, ритмично покачиваясь, сидел на земле. Они с Салли были единственными, кто по чистой случайности уцелел.

Салли поднялась на ноги. Стояла неестественная, жуткая тишина, ничего общего с настоящей не имевшая. В ушах невыносимо звенело. В небе продолжали гудеть аэропланы. Что погнало ее в отделение? Страх? Вдруг рядом шевельнулась чья-то тень — пастор англиканской церкви, регулярно служивший молебны и одновременно исполнявший обязанности санитара, вынырнул из темноты и ухватил Салли за руку.

— Вы должны идти в укрытие, сестра! — выкрикнул он.

Его слова вывели Салли из себя.

— Ничего я не должна, кроме того, что быть в отделении, — отрезала она.

Онора Слэтри волокла к окопам завернутого в одеяло и перебинтованного пациента. Картина показалась Салли до предела абсурдной. Но у нее не было времени на раздумья и оценки. Она со всех ног бежала в обычно тускло освещенную, но теперь ярко сиявшую палатку отделения: одна из керосиновых ламп, упав на пол, разбилась вдребезги, и разлившийся керосин вспыхнул. Вместе с палатным врачом они кое-как сбили одеялами пламя. Раненые, те, кто не то что встать, а шевельнуться не мог, в ужасе созерцали эту картину. Видимо, бомбежка встряхнула их, вывела из состояния полузабытья. Вдалеке продолжали греметь взрывы — противник, вероятно, пытался уничтожить склад аэростатов воздушного заграждения — из личной ненависти пилотов к этим штуковинам.

— Я здесь, с вами! — прокричала Салли пациентам, едва слыша сама себя среди грохота.

Позже она устыдилась своей эмоциональности, показавшейся ей слишком мелодраматичной.

— Идите к выходу и следите за всем, что увидите! — распорядился палатный врач.

Распоряжение это прозвучало по-идиотски, но Салли бросилась к выходу, откинула полог и стала всматриваться в темноту, словно могла с ходу определить класс атакующих аэропланов, их численность, поставленные пилотам задачи и бомбовую нагрузку. В кромешной тьме между отделением и окопами где-то с десяток солдат, стеная и причитая, бродили взад-вперед. Другие опустились на колени или разводили руки в стороны и кричали, кричали. Недиагностированные, отметила про себя Салли.

Она увидела выходящую из торакального отделения Онору — чего ее туда занесло? Та вела еще одного солдата.

— Что ты делаешь? — невольно вырвалось у Салли, и только сейчас она поняла, что все дело в сомнамбулизме Оноры.

— Доставляю солдат в окопы, — прозвучал ответ. — Я привела туда одного, но он оказался немцем. Представляешь?

В глазах Оноры застыло безумие — она хотела перетащить всех до единого раненых из всех отделений в щелеобразные траншеи. И санитары из газового отделения повели раненых в спасительные окопы.

Онора металась туда-сюда. Салли вернулась в палатку газового отделения, прошла мимо в ужасе раскрывших глаза медсестер и санитаров, понявших, что происходит что-то очень и очень важное. Палатный врач оставался рядом с теми из отравленных газом, кто не мог передвигаться самостоятельно. Двое медсестер пытались надеть на головы пациентам миски вместо касок. Эта неожиданная и, в общем-то, разумная идея защитить головы солдат от осколков вселяла в медсестер надежду, что они хоть как-то, но контролируют ситуацию.

Палатный врач сообщил Салли о том, что происходит в операционной. Разило хлороформом и эфиром. Если в операционной начнется пожар, то, невзирая на последствия, всех отравленных газом необходимо срочно уводить.

Салли побежала к медсестре, стоящей у второго входа в палатку. Они увидели, как операционную охватывает пламя. В воздухе висел запах эфира из лопнувших бутылей, эфир, воспламеняясь, усиливал пожар.

До Салли донеслись жалобные вопли раненых. Кто-то что было мочи кричал:

— Шланги не работают!

Выстроившись в ряд и передавая друг другу ведра с водой, санитары и медсестры пытались сбить пламя. А что с хирургами, операционными сестрами и остальным персоналом? Неужели они так и остались там? Тут ведрами воды не поможешь, в ужасе подумала Салли. Тут нужен песок или земля — только ими можно потушить огонь. Бросившись в газовое отделение, она крикнула, чтобы все — и хирурги, и медсестры — как можно скорее уводили раненых в окопы.

— Уходите отсюда, сестра! — приказал палатный врач.

— Я не уйду!

— Уходите сию же минуту. Я уже отправил отсюда всех медсестер.

— Хорошо, — согласилась Салли.

Ничего, она будет действовать самостоятельно, раз уж она свободна от ночного дежурства.

Едва она повернулась уходить, как послышался грохот еще одного взрыва. Она стала силой заставлять обезумевших людей укрыться в траншеях, те сопротивлялись изо всех сил. Тут она вспомнила о торакальном отделении и помешавшейся Оноре.

Неожиданно загудела сирена, сигнал должен был прозвучать раньше, когда все только начиналось. Но и сейчас он внушил утерянную было уверенность. Внезапно наступившая тишина вдруг представилась в образе некоей гигантской ладони, накрывшей землю. В ней потонули и голоса, и даже крики. Воздух по-прежнему был пропитан химической вонью объятой пламенем операционной, вокруг ярко-красными снежинками носились искры.

Салли слышала жалобные причитания раненых, доносившиеся из уже наполовину рухнувшей палатки. Там, внутри, Онора укладывала рвавшихся подняться раненых. Салли обратила внимание, что у одного из них из ушей идет кровь, видимо, от взрыва лопнули барабанные перепонки. Подошли санитары и стали пытаться выпрямить покосившиеся опоры палатки. И потом, словно повинуясь какому-то безмолвному сообщению, что им здесь делать уже нечего, Салли и Онора вместе вышли из палатки, которую кое-как удалось восстановить. Раскаленные угли — все, что осталось от операционной, — обдавали жаром все вокруг. Салли решила вернуться в газовое отделение, ей пришлось миновать зияющую воронку, края которой были усеяны останками отравленных солдат и санитара. Она увидела, что, завершив неравный бой с огнем, к ней направляются Фрейд с Леонорой, причем ни по их виду, ни по походке никак нельзя было догадаться о только что промчавшемся над эвакопунктом кошмаре — обе не спеша шли к торакальному отделению, старательно, но без следа потрясения или ужаса обходя оторванные руки, ноги, головы. Поравнявшись с Салли, Леонора сказала:

— Санитар мне рассказал. Бомба угодила в морг. Вот так победное завершение атаки!

По территории эвакопункта бродили раненые, которым не успели поставить диагноз, — кто-то трясся, кто-то что-то бормотал, кто-то был погружен в молчание. Выяснилось, что одного из них обнаружил на дороге на Дёз-Эглиз какой-то санитар. Санитары разыскивали разбежавшихся недиагностированных раненых, приводили их назад в эвакопункт, поддерживая под локоть или приобняв за плечи. Все выглядело вполне обычно — один боевой товарищ помогает другому, — но у Салли при виде этого слезы подступили к горлу. Вернувшись в газовое отделение, она стала вспоминать ужас, который начался, когда она была в приемном отделении, бомбы, волей случая уносившие живых в царство мертвых.

С началом нового дня медсестры собрались в столовой, по пути — при свете все выглядело куда страшнее и детальнее, — рассматривая то, что осталось от операционной. По чистой случайности, как узнала Салли от Фрейд, в операционной в ту минуту никого или почти никого не было. Хирургов как раз вызвали в приемное отделение. Но двое оставшихся там санитаров погибли — их разметало по всему эвакопункту.

За столом женщины пили чай, заедая его хлебом, родным квинследским хлебушком, так напоминавшим о доме, покое, уюте, об их сонном континенте. Постучав у полога в палатку, прибыл майор Брайт и объявил всем с по-мужски невинным видом и, разумеется, совершенно некстати, что было воспринято даже с некоторой долей сентиментальности, что он представил весь персонал к медали «За боевые заслуги». Решительно всех — и тех, кто распихивал едва не лишившихся рассудка от страха больных по окопам и щелям, и тех, кто вместо касок напяливал им на головы миски, и даже санитаров, криками подгонявших полумертвых раненых, — одним словом, решительно всех. Но, добавил он, будто пытаясь удивить переживших эту ночную вакханалию, все-таки именно жребий должен по справедливости решить, кому именно из них достанется эта награда.

Его никто не перебивал — просто оттого, что майор Брайт был хороший парень. Но ратные амбиции в данный момент мало заботили медсестер. Самым забавным оказалось, что тот самый капитан, которого Онора вытащила из отделения раненных в грудь, не был никаким не немцем, а просто-напросто говорившим по-немецки довольно известным романистом по имени Александр Саутуэлл, который приходился племянником лорду Финистерру, бывшему члену кабинета министров Великобритании. Явно от нечего делать кто-то высказал мысль, что медали достойна вообще только Онора. Тем более что этой тщедушной женщине непонятно как удалось протащить на себе почти двухметрового детину из отделения до траншеи.

И Онора, едва покончив с ужином, в буквальном смысле бросилась исполнять обязанности дальше. Казалось, кроме них, для нее ничего на свете не существует. И дело было явно не в сочувствии к раненым. Она действовала словно бездушный автомат. Скорее всего подобное рвение каким-то образом было связано с Дэнкуортом.

— Пусть идет, — изрекла старшая медсестра Болджер. — Через час или около того я вытащу ее оттуда.

Салли вернулась в свое отделение, но потом опять заглянула в столовую выпить чашечку чая. Большинство пострадавших от газа уже отправили по госпиталям. Теперь тамошнему персоналу предстояло возвращать их к жизни. Всех здешних ждала передышка — до того, как обустроят новую операционную. Онора вернулась в сопровождении старшей медсестры Болджер — по пути к палатке обе болтали как ни в чем не бывало.

Вернулась и Карла Фрейд. Утром она помогала в эвакуационном отделении — следила за погрузкой раненых в санитарные машины, направлявшиеся в тыл. Войдя в палатку, она увидела Онору, Салли и остальных, включая Лео, и обвела их пристальным взором. Онора что-то писала, примостившись за столиком для выписки карточек, — все подумали, уж не очередное ли послание в лондонское бюро, и это отнюдь не исключалось, принимая во внимание трагические события минувшей ночи.

— Послушайте, — заговорила Карла Фрейд, — вы ведь наверняка слышали о моем хирурге. О Бойтоне. Он американец, прибывший сюда в составе Британского медицинского корпуса. Так вот, можете не тратить время на домыслы и пересуды. Все это правда. Я сама дам вам знать, в случае чего. И он, и я вполне могли заживо сгореть сегодня ночью. Но вот не сгорели. И пусть теперь все мои лемносские подруги не считают меня «беднягой Карлой».

Закончив эту тираду, она уселась. Салли не знала, то ли поздравить Фрейд, то ли промолчать. Может, мы все вдруг сбрендили, только не замечаем этого, мелькнуло у нее в голове.

— Это хорошая новость, — сказала Лео.

Идеальный ответ, не придерешься.

— Уверена, вы будете счастливы.

— Ну, значит, все, как говорится, заметано. Спасибо вам, — поблагодарила Фрейд.

— Еще что-нибудь расскажешь? — полюбопытствовала Лео. — Хотелось бы узнать побольше.

— Ну, его мать — англичанка, отец — американец, в Чикаго у него практика. Он не иудей, стало быть, по этому поводу в Мельбурне поднимется сразу вой. А в Чикаго я просто не стану их слушать. И еще одно… — Тут она заговорщически подмигнула. — На этом все мои мечты и томления в ожидании принца на белом коне заканчиваются. Мы, бабы, — круглые дуры. Никак не можем отделаться от привычки предложить себя при случае. Принести в жертву свою девственность. Так с нами и бывает. — Тут она повернулась к сидящей спиной к ней за столиком и продолжающей самозабвенно строчить Оноре: — Онора! Онора! Дорогуша! Послушай-ка ты меня. Он погиб, этот твой любитель пикников с Лемноса. Погиб. Не заслужил он смерти, но что поделаешь? На самом деле ничего не поделаешь. Бог свидетель — хватит с тебя этой писанины.

Онора, перестав писать, застыла как изваяние, но не обернулась. Фрейд прошла к ней и положила руки на будто сведенные судорогой плечи Оноры. Но тут, словно разрывая воздух в клочья, взревела сирена. Вражеские аэропланы возвращались. Донесся рокот двигателей идущих на малой высоте нескольких машин. При разрыве первой бомбы Салли словно окаменела. Женщины бросились вон из палатки — не выдержали. Когда эхом докатился грохот следующего разрыва — где-то примерно в километре дальше по дороге, — этого мочевой пузырь Салли уже вынести не смог. По крайней мере, ей так показалось. Вбежал санитар-сержант.

— Леди! В окопы! В траншеи и в окопы!

Но Салли бросилась в реанимационное отделение взглянуть, скольких из прибывших этой ночью еще можно вывести. Оказалось, никого. Им уже ничем нельзя было помочь, но она должна была хотя бы знать их номера. В отделении еще оставались две насмерть перепуганные, бледные медсестры. И четверо раненых, увидев которых даже желторотый новичок-санитар махнул бы рукой — как минимум трое были явно не жильцы! Поза девушек, вполне профессиональная, — сложенные вместе полуопущенные руки — отчего-то напомнила Салли фразу Фрейд: «Принести в жертву свою девственность».

Потому что и она была не против принести в жертву свою.

По ее совету медсестры снова надели миски на головы раненым — выглядели эти сползающие на лицо псевдокаски почти комично. Затея сама по себе, может, и благородная, но начисто лишенная смысла, да и небезопасная, если вдуматься. Они еще вдоволь посмеются над этим. Но сейчас все выглядело серьезнее некуда. Что-то еще — например попытаться заставить их укрыться под койками, — наверняка прикончило бы их. Ибо слишком уж плохи были эти солдатики, чтобы добраться до остатков операционной, не говоря уж о том, чтобы выдержать анестезию. Но мысль, что они без медсестер пропадут, была просто невыносима. Тем временем в рокоте германских аэропланов обозначился некий затяжной ритм второстепенных инструментов.

Салли, сама не понимая, почему, взяла за руку одного из раненых — нежно, спокойно, словно чтобы проверить у него пульс. И тут же заметила стоящего в проходе майора Брайта.

— Ради бога, вы… — прокричал он, но вынужден был переждать взрыв и только потом договорить: — Ради бога, вы обязаны спуститься в траншею, сестра Дьюренс. Покажите пример остальным, ради бога, будьте для них примером!

Сопровождавшие его две молоденькие сестрички непонимающе уставились на него.

— Это приказ генерала Бердвуда, — продолжал кричать он.

Она жестом позвала двух медсестер следовать за ним. Ей страшно хотелось писать, Салли страшно боялась невзначай обмочиться, если вдруг вблизи рванет.

Майор Брайт несся рядом с ними до самой узкой траншеи, помог спрыгнуть туда и затем провел их к землянке, Салли до сих пор не доводилось бывать в подобных сооружениях — вырытая в земле глубокая яма, сверху прикрытая бревнами и мешками с песком. У входа он взял Салли за локоть. Лицо майора приняло багрово-красный оттенок.

— Понимаю, вы не первый день на фронте, но я-то дольше. Как вы отважились на такое?

В землянке на деревянных лавках сидели несколько медсестер. Салли разглядела Онору, Фрейд, в последнее время рьяно пытавшуюся отвлечь Онору от ее нездоровых иллюзий. Присутствовала и старшая медсестра Болджер.

Плача, Онора говорила, обращаясь к старшей:

— Ну, и порядочки здесь! Солдаты, видите ли, против, чтобы мы разбегались по укрытиям.

— Это сегодня они солдаты, — ответила старшая. — А завтра? Кто будет возиться с ними завтра, когда их ранит, если нас разорвет на мелкие кусочки?

Онора мрачно кивнула. Старшая медсестра достала из кармана книжку. Постучав по обложке пальцем, она погрозила зажатой в руке книжкой в направлении продолжавшихся разрывов.

— Если вы по сигналу не прибежите сюда, — предупредила она, — очень может быть, что всех нас вообще заберут с пункта эвакуации раненых. Генерал утверждает, что вовсе не желает никого подвергать опасности и категорически запрещает даже показываться этим «голубям». Уяснили? — Размахивая книгой, старшая продолжала: — Вам еще нужно заплатить за обеды. И пожалуйста, не пытайтесь меня убедить, что у вас нет при себе денег.

Раскрыв свой талмуд, она принялась водить пальцем по строчкам сумм, которые медсестры должны были за шерри, лимонад, имбирное пиво, вино, бренди и так далее.

Вдруг над самой их головой прогремел страшный взрыв. И как всегда, застал их врасплох. Их швырнуло друг на друга. В ушах стоял жуткий звон. Но старшей хоть бы хны — она продолжала монотонно перечислять суммы долгов.

— Слэтри: 11 шиллингов и 6 пенсов, Фрейд: 12 шиллингов и 8 пенсов, Кэйсмент: 18 шиллингов и семь пенсов — многовато вы едите шоколадок, Кэйсмент…

Сирена возвестила об отбое угрозы с воздуха, однако старшая еще долго перечисляла им цифры набежавших задолженностей.

В следующие дни из-за рокота двигателей аэропланов почти невозможно было прикорнуть днем хоть на часок, а снотворное медсестры не принимали из боязни проспать прибытие очередной партии раненых. После захода солнца вражеская авиация беспрерывно барражировала в небе над Дёз-Эглиз, безуспешно пытаясь различить, где жилой дом, а где замаскированное орудие британцев. Ходили слухи, что в связи с участившимися атаками с воздуха англичане перебросили артиллерийские батареи дальше на запад.

Не было ничего страшнее в те летние ночи, чем бросать перепуганных, выпучивших глаза мальчишек, прекрасно понимающих, чем грозит такой авианалет и тем не менее не способных сдвинуться с места без посторонней помощи. Но и не было ничего приятнее, чем, забившись в землянку и уйдя в себя, с виноватым видом выслушивать эту так напоминавшую тетушку пожилую старшую сестру, под то усиливающийся, то ослабевающий грохот нудно перечисляющую, кто сколько должен и за что.

12. Сумасшедшие деньки

В эти безумные дни Салли, сменившись с ночного дежурства, завтракала минут за десять. Примерно до половины одиннадцатого спала, потом, проснувшись от неясного позыва, снова спешила в отделение. Но однажды во время одного из этих завтраков на рассвете ее отвлекли. Младшая медсестра сообщила, что ее, мол, хочет видеть какой-то человек.

Она сразу же поняла. Чарли Кондон. Если это он, его присутствие вмиг сотрет в ничто все ужасы дней и ночей, хотя Салли и не очень-то верилось в подобную возможность. Выйдя, она сразу же увидела его у реанимационного отделения. Чарли стоял, опершись о стену, тут же покоился и его велосипед. Ей сразу же бросилось в глаза, что лицо Чарли Кондона выглядит слегка постаревшим. Черты его посуровели. Это лицо, мелькнуло у нее в голове, — лицо обстрелянного вояки. Салли почувствовала, что он не только мог пережить нечто такое, о чем можно было лишь догадываться, но и на самом деле пережил. Очень неожиданно и непривычно было видеть его здесь, в новом виде, не такого, как прежде. Она пришла к заключению, что перед ней совершенно другой человек, да и она в его глазах наверняка другая. Сможем ли мы общаться? Ей страстно этого хотелось.

— О! — воскликнул Чарльз Кондон, будто увидеть здесь Салли было большой неожиданностью. — Оказывается, все завершилось благополучно. Я слышал, вас тут бомбили, и, должен сказать, я жутко переволновался. И поскольку мы сейчас на отдыхе в этом районе, решил одолжить велосипед и прикатить сюда повидать вас, узнать, как у вас дела.

— Чарли, — ответила Салли, — это очень мило с вашей стороны. У нас тут терпимо, вот только недосыпаем.

— Ясно, — сказал он. — Так всегда на фронте. Понемножку сходишь с ума, верно?

— Но вы… Вид у вас…

— Какой? Паршивый?

— Вы все еще занимаетесь живописью?

— Занимаюсь, но не живописью, а набросками, если помните, — поправил он. — Знаете, ваш поцелуй вдохновил бы меня. Но не здесь, конечно.

— Заходите, чайку попьем, — пригласила Чарльза Салли.

Если не прибудет автоколонна раненых, они вполне могут посидеть и спокойно поговорить. А слова — простые слова человеческого языка, возможно, ничего особенного и не значащие, — пойдут на пользу любому измотанному ужасами фронта мужчине. В особенности тому, кто отмахал на велосипеде столько километров и лишь ради того, чтобы удостовериться, что с ней и у нее все в порядке.

Они вошли в столовую.

— Могу предложить и виски, если хотите.

И правда, виски, бренди, крепкого пива в эти дни здесь было хоть залейся. Медсестры, увидев, что тот или другой раненый не в себе, тут же шли в кладовку и приносили ему что-нибудь выпить. Такой метод привился в обращении с еще не диагностированными ранеными. В трезвом и спокойном мире виски ни в коем случае нельзя сочетать с опиатами, но здесь, в мире безумном, быстрое воздействие было куда важнее всего остального.

— Виски бы неплохо, если уж вы предлагаете, — ответил Чарли Кондон.

— Погодите минутку, — сказала Салли, выразительно подняв пальчик.

Отлучившись куда-то, она принесла жестяную кружку.

— Если заявится старшая, пусть думает, что это чай.

Налив себе чаю, Салли чокнулась своей кружкой с кружкой Чарли.

— Ваше здоровье! — провозгласила она.

И вновь попыталась его оценить. Салли казалось, что после всего пережитого он точно выдержит испытание, которому она решила его подвергнуть. Он всегда производил на нее именно такое впечатление, если им случалось оказаться вместе, но когда он был далеко, она воспринимала Чарльза по-другому.

— Для меня облегчение снова вас видеть, — призналась Салли.

— Облегчение? — переспросил он.

— Ну да, облегчение. Мы ведь здесь видим только раненых да увечных. Невольно начинает казаться, что в мире здоровых мужчин уже не осталось, хотя это, конечно, полная ерунда. Но расскажите-ка мне вот о чем. Про ваши наброски…

— Я немного рисую, когда нас отпускают на отдых. Но рисовать-то особенно нечего. Так сказать, палитра скромна — черный, белый, изредка коричневый и желто-зеленый. Вот и все цвета. Какая уж тут эстетика? А виски неплохое, спасибо.

— И еще одно — сколько вам пришлось проехать досюда?

— Даже не знаю. — Чарльз указал куда-то на север. — Поездка пошла мне на пользу. И, надеюсь, вы не обидитесь, если я признаюсь, что очень часто вспоминал вас.

— Я тоже о вас беспокоилась.

Глядя на дно кружки с виски, Чарльз улыбнулся.

— Ладно уж, чего там… Это добрые тетушки всегда «беспокоятся». А вы мне не тетушка. По мне лучше было бы услышать: «Я тоже часто думала о вас, Чарли». Или что-то в этом роде. Впрочем, не собираюсь вам диктовать, что именно думать и как.

— Здесь страшно много работы. И такая неразбериха порой, что… Но меня в дрожь бросало при мысли увидеть вас на этих проклятых носилках. Вы почти не выходили у меня из головы.

— Ого! — невольно вырвалось у Чарли. Именно этого он и ждал от нее. — Я не выходил у вас из головы. Что ж, премного благодарен вам, Салли. Это меня вполне устраивает.

Она ни на минуту не забывала, что вокруг снуют ее коллеги — забирают пустые тарелки, обмениваются репликами, кивками. Небось потом, когда Чарли Кондон уедет, ей придется выдержать не один многозначительно-вопросительный взгляд. Ну и ладно. За все хорошее надо платить.

— Меня не покидает ощущение, что, если я слишком много думаю о вас, с вами непременно что-то случится.

— Ну, не надо забивать головы глупостями, дорогие девочки-медсестры. Вы же прекрасно понимаете, что бывают дни, что и сам не веришь, что остался в живых. Проживешь сутки, а тут уже другие надвигаются. Такие же жуткие. И… вот я утром решил… сесть на велосипед и приехать к вам. Вы даже не представляете, насколько важна для меня эта поездка.

Услышав эти слова, Салли испытала прилив чувств.

— Я и сама под впечатлением, — призналась она.

Столовая почти опустела. Видимо, остальные, вдоволь нашушукавшись, решили оставить их в покое. Чарли взял Салли за руку, и ей захотелось, чтобы дело этим не ограничилось. Но разве здесь, в этой палатке, возможно что-то большее?

— К семи мне надо вернуться. То есть сесть на велосипед уже в половину четвертого. Так, чтобы уж наверняка, без опозданий. На дорогах сплошь туман и встречное движение, так что всякое может случиться.

Прозвучало это так, словно Чарльзу понадобилось во что бы то ни стало объяснить ей, почему он взял ее за руку.

— Жаль, — рассмеялся он, — что поблизости нет фоторепортера из «Маклей Аргус». Он бы нас сейчас щелкнул. Два бесстрашных вояки из Маклей.

— Даже не верится, что где-то еще существует Маклей, — задумчиво сказала Салли.

Но тут внезапно накатившая незримая волна подхватила ее и вынесла на самый гребень воспоминаний. Тайное убийство. Все вдруг предстало у нее перед глазами с такой поразительной яркостью, что Салли показалось, что она будто этого ждала. Никакие сотни и тысячи других жертв, никакая резня не могли затмить содеянное, свести его к нулю. И Салли поняла, что рано или поздно об этом придется рассказать Чарли, если он надумает как-нибудь прокатить ее по равнинам и взгорьям Франции или Фландрии.

— О, можете быть уверены, я ни капли не сомневаюсь, что Маклей никуда не делся, — донесся до нее его голос. — Это не нам решать, знаете ли. Нашей планете плевать, что мы вытворяем. Вот вернетесь туда, к холмам, похожим на те, что нас сейчас здесь окружают, и убедитесь, что какое-то из болот снова норовит поглотить пастбище. Не получится у него в этом году, получится через десяток лет. Ведь законы жизни как были, так и остались, с ними так просто не разделаться. Все живое имеет способность прорастать.

Промелькнула старшая сестра.

— Доброе утро, сестра! Доброе утро, капитан!

Только теперь Салли заметила знаки различия — м-да, оказывается Чарли Кондон дослужился до капитана. До капитана.

— Не обращайте внимания, — шепнул ей Кондон. — Дела сейчас обстоят так, что во взводах по пятнадцать солдат, а в ротах — по шестьдесят. Но нам обещают впрыснуть свежей крови. А старичков вроде меня повышают.

— Впрыснуть свежей крови? — с ужасом переспросила Салли.

— Ну да, понимаю. Мне следует осторожнее в выражениях, — смутился Чарльз.

Они решили прогуляться в город по дороге между кладбищем и ячменным полем. Владелец этого поля, видимо, решил рискнуть и засеять его — а ведь в любой момент оно могло стать линией фронта.

Крыша двухэтажного административного здания рядом с мэрией была снесена, но люди как ни в чем не бывало шли по улицам. Пышногрудые крестьянки делали покупки и сплетничали.

— Люблю я эти маленькие городки, — признался Чарли. — Никогда не надоедает делать в них наброски. Но не бойтесь, сегодня я этим заниматься не собираюсь. — И обвел рукой городской пейзаж. — Знаете, вот смотрю я вокруг — как все здесь аккуратно, ровненько. Так отличается от того, к чему мы привыкли дома. Я имею в виду нашу с вами долину Маклей. Какая она все же замечательная! И, поверьте, Маклей заслуживает кисти настоящего живописца. Более того, стоит ее увидеть, и поневоле захочется стать великим живописцем. Она будто призывает: ну что ж ты медлишь, принимайся за дело! Сезанну бы пришлось накупить кучу новых тюбиков с красками, которые здесь ему были ни к чему. Вот чем нас, австралийцев, наградила природа. Пейзажей и видов хоть отбавляй, а вот с художниками туговато. Природа — загляденье, а увековечить это загляденье некому, хоть плачь!

— Мы были в Лувре, — сказала Салли. — Но все было как-то бегом. Так и не успели все как следует посмотреть. Как-то несерьезно все вышло.

— Гм, «несерьезно» — это тоже не так уж плохо. Я был бы не против, если бы молодые девушки лет через пятьдесят тоже «несерьезно» осматривали созданное мной. Что меня удивляет, так это то, что здесь, на фронте… Ну, вы же понимаете, что здесь происходит, своими глазами видите это изо дня в день. И тут каких-то пятьдесят миль на юг, и вы оказываетесь во дворце, в огромном роскошном дворце. И потом эти залы… кто-то затащил меня в зал, где висят картины, не принятые Академией. Они стали для меня чем-то вроде университета. Даже отвергнутые Академией полотна были великолепны. Как потом кто-то сказал: «Они проглядели бриллиант». И все это каким-то непостижимым образом воздействует на твои собственные стремления. Часть тебя считает, мол, ну и ладно — приедешь домой, иди в редакцию и малюй себе обложки для комиксов — это все, на что ты способен. А другая часть убеждает: нет, ты тоже способен создать что-то ничуть не хуже!

— Из этого я могу только сделать вывод, что у вас есть все шансы устроить дома фурор, — сказала Салли.

Знай она наверняка, что он уцелеет и сохранит до Австралии весь свой запал, она бы сказала, что он обречен на признание, не важно, какой ценой.

— По правде говоря, хотелось бы устроить фурор, не стану скрывать. Кстати, я тут познакомился с одним из военных художников, так он показал мне несколько вещей совершенно новых направлений — в том числе и этот пресловутый вортицизм. Так вот, все они в ужасе от того, что мир катится в преисподнюю. По нынешним временам это вполне естественно. Но как это все подать в Австралии? Австралия не Европа, там все по-другому. И всегда будет по-другому.

Они завернули в небольшое кафе с обшитыми деревянными панелями стенами и окнами из полупрозрачного стекла. Какой-то горожанин с супругой что-то пили за столиком. Пара показалась Салли совсем не симпатичной, но каким-то образом эти люди были связаны с радостью, что напротив сидит Чарли. Кондон заказал красное вино. Салли тоже выпила, и они одновременно почувствовали на нёбе терпкую крепость напитка.

Вошли двое крестьян. Оба непринужденно поздоровались с ними, тем самым как бы показав, что считают их своими, теми, кто обороняет их городок от врага.

Чарли сделал большой глоток, и Салли тоже набрала полный рот вина, до сих пор для нее загадочного и резковатого.

— Конечно, — продолжал Чарли, — между нами и французами особой разницы нет, разве что у нас куда больше наивности. Но вы думаете, что для этих крестьян такие имена, как Верлен или Сёра, что-нибудь значат? Они ведь тоже небось только о своих фермах и думают. Так что я жду наступления золотого века и для Австралии. Надо только не терять надежды, что он придет.

Слова Чарли вызвали у Салли прилив нежности, и она улыбнулась. Вообще, его приезд показался ей чем-то совершенно внезапным, совсем как авианалеты немцев. Онора говорила что-то похожее о Лайонеле. «Если у меня останется от него сын, значит, Лайонел для меня никогда не будет потерян. А если его все-таки не будет, у меня останется частичка его, и мы будем вдвоем. Бесстрашные, энергичные, яркие мужчины».

— Отпуск у вас скоро? — спросила она.

Чарльз уклончиво опустил глаза.

— Пока ничего не решено. Но… как мне думается, к ноябрю дадут.

До Салли вдруг дошло, что они с Чарльзом почти осушили графин с терпким, грубоватым вином. Она подсознательно старалась не отставать от него. Он велел принести еще. Сразу по приезде виски, а теперь вот вино — да он пьяница. Поговаривали, что фронтовые офицеры попивают — да и неудивительно, воевать на хмельную голову всегда легче.

— Послушайте, — сказала Салли, — я не знаю, кто такой Сёра. Мне бы хотелось поехать с вами в Париж и посмотреть картины.

— Салли, — ответил он, краснея, будто вдруг поняв, что она читает его мысли, угадывает желания и страсти. — Это было бы просто чудо, если бы нам с вами удалось взять отпуск в одно и то же время. Я вам столько готов рассказать, так, как в Руане, помните? Сам чувствую, как превращаюсь в отвратительного, навязчивого всезнайку.

Вдруг оба поняли, что самое время заказать жаркое и хлеб. Поев, они вышли на улицу и вернулись на окраину городка. У распятия — того, что стоит у дороги на Бапом, — Чарли вдруг крепко обнял Салли и прижал к себе. Все случилось именно так, как ей в ту минуту хотелось, произошло то, на что она втайне надеялась. В благодарность она ответила ему страстным поцелуем, недвусмысленно говорящим, что она рассчитывает на взаимность. Ответный поцелуй Чарли затянулся, как ей показалось, до бесконечности. Его не смогли прервать ни появившийся невесть откуда крестьянин на повозке, ни грузовик с улюлюкающими британскими солдатами.

И вновь нахлынуло это, ставшее уже привычным, если не закономерным, ощущение скоротечности заполняющего душу счастья. Чем сильнее она сближалась с ним, тем острее ощущала потребность рассказать ему о важности того, на что она решилась. Ей и в голову не приходило первой отстраниться от него, прервать этот упоительный для обоих момент, чтобы не унизить и не разочаровать его. Салли просто чуть повернула голову — будто чтобы перевести дух.

— Мне сегодня в ночь заступать, — сказала она Чарльзу. — А вам долго-долго добираться.

— Но мы ведь поедем в Париж?

— Надеюсь, — коротко ответила она.

Потому что она и на самом деле надеялась на это. Несмотря на все ее попытки не смутить его, не расстроить чем-то ненароком, Чарльз Кондон выглядел чуточку смущенным. Но поездка в Париж не будет просто увеселительной вылазкой. Она станет проверкой для него. И для нее.

— Ну, — произнес он, — наверное, пора возвращаться за велосипедом.

Сев на велосипед, он поставил ногу в ботинке на педаль. Салли сразу же почувствовала, что все-таки испортила ему настроение.

— Чарли! — окликнула она.

Тот выжидательно посмотрел на нее.

— Вне всяких сомнений, — сказала она, — вы — человек особенный.

— Что это значит? — с улыбкой спросил он. — Что значит «особенный»?

— Это значит, что я вас люблю, — ответила Салли.

Чарльз глуповато усмехнулся. Это были слова, ради которых он проделал столь долгий путь.

— Ну, знаете, — пробормотал он, — для такой девушки, как вы, это не просто признание, это нечто большее.

13. Неукротимая злоба

Фрейд доверяла Салли. Она считала, что если Онора сейчас надломится, потом ее уже ничем не спасти. А надлом не заставил себя ждать. Онора совсем потеряла сон и работала круглосуточно. Затем последовала другая стадия — она могла внезапно застыть как парализованная у входа в отделение, с мрачной озабоченностью созерцая ряды коек. Казалось, все раненые вдруг стали для нее совершенно одинаковыми, и она никак не может решить, кому из них ее помощь требуется в первую очередь. От ее изнуренного непосильной работой тела шел запах застарелого пота. Иногда какая-нибудь медсестра подходила к ней, брала за локоть и вела в столовую. Но Онора воспринимала подобные жесты агрессивно и каждый раз вырывалась.

Наконец, на сцену вышел майор Брайт, и по его настоянию Онора покинула отделение в сопровождении Салли и Лео, которые искупали ее и упаковали ее вещи. Сестру Слэтри отправляют в Руан на отдых, пояснил майор Брайт. Когда ее багаж был уложен, он сам помог ей сесть в автомобиль. Онора двигалась как старуха, но это объяснялось скорее всего действием барбитала. Фрейд, Леонора, Салли и старшая медсестра чмокнули ее на прощание через окно автомобиля.

Самым удивительным, если не сказать больше, было то, что майор Брайт собирался сам поехать с Онорой, а к вечеру, когда обычно прибывают машины с ранеными, вернуться. Обходя машину, он хотел было открыть заднюю дверцу, как тут на его пути выросла Салли.

— Я, конечно, не психиатр, — сказал он ей, — но дело тут не только в женихе. Его гибель усугубилась тем, с чем ей пришлось столкнуться здесь.

Складывалось впечатление, что майор пытается оправдать Онору в глазах тех, чье хорошее отношение к ней не подлежало сомнению.

Забравшись на заднее сиденье, Брайт поправил плед на коленях Оноры. В этом было что-то от преданного слуги. Что подвигло его на это? Тяжесть ее страданий? Как только машина скрылась из виду, Фрейд проговорила:

— Ко всему прочему, он еще и неравнодушен к ней. И теперь получит возможность с ней поговорить. Он не хочет, чтобы ее вечно изводила эта скорбь. Как не хочет видеть ее ни монахиней, ни пациенткой дурдома.

К вечеру Брайт вернулся. Прибыли колонны с ранеными. Наступательные операции конца лета — начала осени, хорошо спланированные, которые должны были привести к достижению мира к Рождеству, чтобы 1917 год навсегда запечатлелся в людской памяти как год знаменательный, если верить слухам, шли успешно. Однако трудно было в это поверить, судя по эвакопункту раненых Дёз-Эглиз. Если все эти обезображенные тела символизировали победы, трудно было даже представить, что же тогда символизируют поражения.

Потом в одну ночь землю внезапно сковало льдом, и война, похоже, взяла тайм-аут — хотя бы из соображений погоды. Лето казалось далеким, недолгим и потраченным впустую. В реанимационном отделении, куда вернулась Салли, все сестры, включая, разумеется, и ее саму, расхаживали в «балаклавах» или в солдатских подшлемниках, кроме того, не расставались с грелками — бутылками с горячей водой, каждый раз согревая себе ими руки, прежде чем прикоснуться к раненым. Когда вода в грелках остывала и грозила превратиться в лед, ее кипятили для какао или мясного бульона «Бовриль».

Для Салли начиналась уже третья по счету военная зима. В самый разгар промозглых дней и морозных ночей пришло письмо от Чарли Кондона. Он сообщал ей дату начала своего отпуска и напоминал об их встрече в Париже. Салли была ему благодарна: в своем письме он ни словом, ни намеком ее не подгонял. Ведь все чаще и чаще поговаривали о том, что их эвакопункт перебросят на северо-восток во Фландрию, в городок с мудреным названием Ипр — которое офицеры и солдаты коверкали на разные лады, нередко очень комично.

Она взяла письмо из столовой, где оно ее дожидалось, и прочла, выйдя из палатки на холод, стоя под хмурым небом на промерзлой земле. И, конечно же, позволила себе всплакнуть, при этом глядя на себя как бы со стороны. В ее отношениях с Чарли Кондоном слезы были неотъемлемым атрибутом.

Но для слез имелись и иные причины. Он сообщил, что его снова ранило — всего-то пару шрапнелин размером с мелкую монетку под лопатку, и еще пару в бедро. Металл милостиво пощадил позвоночник, мрачно шутил Чарльз. Салли приходилось сталкиваться со случаями, когда металл не был столь милосерден.

Видимо, время пришло. Она должна признаться ему во всем. План убийства матери нисколько не заслонили планы убийств целых дивизий. Медицинская сестра Салли Дьюренс, которой все так доверяли, преступным путем обеспечила избавление от мук своей матери, остановила ее сердце — ее щедрое и не знавшее покоя сердце. Но она ни словом не обмолвится Кондону, что в этом принимала участие ее сестра Наоми. Я это задумала, я, и только я его и осуществила. Вот на что я способна.

Стоя под холодным неприветливым небом, Салли поняла, что так и не смогла выйти из комнаты со смертным одром, хоть та и находилась в двенадцати тысячах миль оттуда. До этой комнаты было не дальше, чем до отделения отравленных газом. Вот потому-то ей и не пристало шляться по картинным галереям в обществе Чарли, как любой другой девушке. И даже, если она признается ему во всем и он от нее откажется, она сможет преодолеть ужас разлуки без чьей бы то ни было помощи.

Надежды и неизвестность, связанные с предстоящей встречей, продержали ее на холоде целых три минуты. Потом усталость и дрожь взяли свое, и она пошла к себе. Стояла во вновь отстроенном бараке для медсестер, в одной из комнатенок, рассчитанных на троих-четверых, соединенных общим коридором. Даже здесь ей было не избежать вынужденного общения с Фрейд и Лео, со всеми вытекающими из этого не всегда приятными последствиями. К чертям собачьим эту сектантскую замкнутость. Провалившись в глубокий сон, Салли не пробудилась ни от канонады, ни от рокота бороздивших небо «голубей», а, проснувшись, снова строчку за строчкой стала перечитывать письмо Чарли, сулившее хоть какую-то передышку. И так до четырех пополудни, пока клаксоны машин не возвестили о прибытии очередной партии раненых и сосредоточенность на себе и своих проблемах сменилась деловой обыденностью.

Позже она переговорила со старшей сестрой Болджер и сразу же села за письмо Кондону, чтобы сообщить дату, предложенную ей неуступчивой старшей.


В первые дни декабря им объявили, что эвакуационный пункт все-таки перебрасывают — со всеми людскими и медицинскими ресурсами — из Дёз-Эглиз неизвестно куда. Салли на всякий случай упаковалась — вдруг переброску начнут, когда она будет в Париже. А для поездки в столицу Франции на встречу с капитаном Кондоном решила обойтись куда меньшим багажом. До Амьена она добралась на грузовике — восьмитонке, которая обслуживала их эвакопункт. А в поезде из Амьена до Парижа всю дорогу проспала, но проснулась вовремя. Она скооперировалась к двумя своими коллегами из Канады — тащиться с вещами на метро было обременительно, а такси на троих от Северного вокзала обошлось значительно дешевле. У них было немного времени пообщаться и сравнить условия работы. Медсестры из Канады работали в госпитале в Аррасе, до ближайшей железнодорожной станции им пришлось добираться бог знает на чем. По их усталым лицам было понятно, что женщинам не приходится сидеть сложа руки в этом арасском госпитале. Неужели и у меня такой вид, подумалось Салли.

Такси доставило их к пансиону Красного Креста для медсестер на Рю де Тревиз. Одна из канадок оказалась жительницей Монреаля, поэтому сумела втолковать водителю такси, что нужная улица находится в двух шагах от Вандомской площади. И — но это уже предназначалось коллегам и произнесено было полушепотом, — от театра «Фоли-Бержер». Чарли должен был приехать не раньше следующего утра, и Салли, после того как им были вручены ключи от забронированных комнат, приняла приглашение отужинать с канадками. Ничего, успеем и завтра по Парижу набегаться — так решили они. А сейчас отдыхать, отдыхать и еще раз отдыхать.

Спустившись в столовую в седьмом часу, Салли увидела, что коллеги уже расположились за столиком. Стол покрывала белоснежная накрахмаленная скатерть. На другом конце зала спиной к ним сидела женщина — одна за столом. И, судя по движениям, усердно поглощала еду. Эти плечи, жесты, движения показались Салли до боли знакомыми. Она испытала шок, мгновенно сменившийся ощущением, что кто-то норовит беспардонно вмешаться в ее личную жизнь. Разумеется, там, опустив глаза, как это свойственно женщинам, которые обедают или ужинают в ресторане в одиночку, сидела Наоми.

Надо было немедленно объяснить ситуацию своим новым знакомым. Подойдя к ним, Салли проговорила:

— Прошу прощения, но оказалось, что вон там сидит моя сестра. Она мена пока еще не заметила.

Последовал вопрос, где работает сестра.

— В Булони, — сказала Салли.

— Ты же можешь позвать ее к нам, — предложила одна из канадок. — Но… Я понимаю, вы давно не виделись, и вам наверняка есть о чем поговорить с глазу на глаз, вспомнить о доме, например.

Да, это как раз в точку, мелькнуло у Салли в голове. Мы будем вспоминать именно о доме. И все уладим и утрясем.

Наоми, услышав их голоса, поднялась из-за стола. Салли почувствовала восхищение при виде своей серьезной, осунувшейся, повзрослевшей сестры.

— Я в отпуске, — глуповато пояснила Салли.

Наоми бросилась ее обнимать, Салли тоже прильнула к ней. В один миг все стало вдруг легко и просто.

Взяв Салли за локоть, Наоми подвела ее к своему столику и усадила напротив. Все еще не придя в себя от изумления от их нежданной встречи, Наоми, подавшись вперед, шутливо боднулась с сестрой. Совсем как юная, не знающая канонов сдержанности школьница в приливе нежности к подружке.

— Ну, так вот… — проговорила Наоми, глядя на сидящую напротив сестру. — Тебе, безусловно, необходимо развеяться, отдохнуть.

— Знаешь, я то же самое подумала о тебе.

— О, в этом Добровольческом госпитале все работают на износ.

— Мне удалось выкроить недельку отпуска. А тебе?

— Всего-то пару дней, — призналась Наоми. Потом кивнула на женщин-добровольцев Красного Креста, которые обслуживали их в столовой. — Жаль, что так мало.

— Завтра я встречаюсь с Чарли Кондоном. Он поведет меня в картинную галерею.

— Чудесно, — сказала Наоми.

— А у тебя как дела?

— Завтра должен приехать Иэн Кирнан, и мы идем на заседание Комитета Честности.

Салли, ни разу в жизни не слышавшая о подобной организации, недоуменно покачала головой.

— Ах, да, прости! Мне казалось, я писала тебе. Это комитет, который должен узаконить нашу помолвку.

— Вашу помолвку?

— Да, я ведь писала тебе.

— Я никакого письма не получала, — с досадой ответила Салли, но досада относилась не к сестре, а к полевой почте.

— Понимаешь… Несмотря на пышное название, комитет всего лишь должен удостовериться… ну, в искренности наших намерений, что ли.

Салли видела, что вся эта кутерьма с комитетом ее забавляет. На самом деле Наоми выглядела счастливой. Как она может быть такой безмятежно счастливой от помолвки с этим Кирнаном, после смертельной инъекции в тот роковой вечер? Вероятно, если бы удалось об этом поговорить, Наоми могла бы научить Салли счастью. Салли не нашла в себе сил притронуться к поданному супу.

— В чем дело, Сэл?

— Ты когда-нибудь вспоминаешь о маме? — с вызовом спросила Салли. — Я имею в виду, думаешь о ней так же часто, как и о тех смертях, с которыми нам приходится сталкиваться по работе чуть ли не каждый день?

— Конечно. Могу на часок позабыть, но не больше, чем на часок. Я ведь была с ней, когда она умирала. Многие сочли бы это за горе. Но это еще и большая честь.

— Впрочем, хватит об этом, — решила сменить тему Салли. — Ты слышала про Онору?

— Слышала. И думаю, многие из нас могут кончить так же, если не повезет по-крупному.

И тут снова всплыла извечная тема.

— А ты готова признаться этому твоему Комитету Честности, что впрыснула ей тогда смертельную дозу? — прямо спросила Салли. — Или комитет не понял бы тебя?

Глянув Наоми прямо в глаза, Салли заметила в них замешательство.

— А Иэну Кирнану ты об этом рассказала? — не отступала Салли.

— Нет, не рассказывала, — ответила Наоми. — Послушай, Салли…

— Я вот собираюсь признаться Чарли… Ну, не могу я жить с тем, что он не будет об этом знать. Это отравит нам все. Скажу ему, что это я все задумала. О тебе — ни слова. Потому что я всегда намеревалась поступить именно так, хотя ты взяла все это на себя. Я хотела просто облегчить ее страдания. Я так и не поблагодарила тебя за это — да и сейчас у меня не хватает на это духу.

— Тебе не за что меня благодарить, — туманно возразила Наоми. — Боже, если бы посмотрела на себя, Сэл — у тебя такой вид, будто ты голодовку держишь. Поела бы. Кожа да кости, поверь.

— Разве это важно? Важно, что я тебя и люблю и ненавижу за то, что ты решила взвалить это бремя на себя. За то, что мы обе сотворили.

— Успокойся, Салли! ЧТО мы сотворили?

— Убили ее, — понизив голос, проговорила Салли. — Убили ее! Убили! Знаю, ты обнаружила морфий, который я спрятала. И поняла, для чего я его коплю. И взяла на себя исполнение, а то, что осталось, ты куда-то дела… Сожгла или зарыла где-нибудь. Вот и не могу я никак понять — то ли мне любить тебя за это, то ли ненавидеть. То ли не расставаться с тобой до конца дней, то ли держаться от тебя подальше всю оставшуюся жизнь.

— Минуточку, Салли, — пробормотала Наоми. — И потом, говори потише, прошу тебя. Эти твои канадки так и уставились на нас.

— А тебя это волнует? — прошептала Салли довольно сердито. Желчно. — Подумаешь, велика важность! Ну, взяли и прикончили нашу мамочку. А тебя какие-то канадки волнуют, которых ты видишь в первый и в последний раз в жизни.

Салли охватил такой гнев, что Наоми только и оставалось, что опустить глаза в тарелку. Она даже вскочила из-за стола. Наоми никак не ожидала от Салли такого всплеска эмоций, причем совершенно ни с того ни с сего.

— Я ничего не делала, — холодно сказала Наоми. — И снова взяла руку Салли в свою. — Наша мать просто умерла. И все. И не знаю, почему именно в тот вечер, а не в какой-нибудь другой. Вот так — коротко и ясно — умерла.

— Это неправда. Просто ты взваливаешь вину только на себя.

— Нет. Я обнаружила спрятанные в простынях твои запасы. И воспользовалась бы ими, если бы у меня смелости хватило, как у тебя. И любви, как у тебя, — только не отрицай это, прошу. Но она просто умерла. А утром я растопила плиту и бросила туда все — и остатки морфия, и бромид, и все остальное. Все ненужные флаконы.

Свободной рукой Салли закрыла лицо.

— Послушай меня, — не терпящим возражений тоном проговорила Наоми. — Я рассказала тебе, как она умерла, и о том, что я оставалась при ней до конца. И повторяю тебе еще раз — мама умерла, тихо и просто.

Салли затрясло. Как в лихорадке, когда остановиться невозможно.

— Боже мой, мне следовало все тебе объяснить, — призналась Наоми. — Откуда мне было знать, как это на тебя подействует. Я могла бы тебе кое-что рассказать… например, о ребенке, который попал под трамвай… Все дело в том, что нам предписано бороться за жизнь, несмотря на обреченность и муки больного. Как будто вовсе и не грех спокойно взирать на муки, зная, что уже ничем не помочь.

Если их мать умерла — умерла естественной смертью, когда измученный организм был уже не в силах переносить боль, — Салли не была сообщницей, разве что исключительно по собственной воле. И эта мысль — разумеется, если Наоми можно было верить, — успокоила ее.

— Ты когда-нибудь думала о чем-то подобном здесь, во Франции? — спросила Наоми.

— Но это же посторонние люди.

— Одна из твоих ближайших подружек — не буду говорить, кто именно, — призналась мне, что дала раненому с кровотечением, случай был безнадежный, смертельную дозу хлороформа. Так легче, чем даже с эфиром. И что до меня, я не раз и не два подумывала об этом здесь, во Франции. Но глядя на этих израненных ребят, с которыми нам приходится иметь дело, я ни разу не обрела той уверенности, которая помогла мне выстоять в том самом случае с трамваем…

Сидевшие на другом конце зала канадки стали подниматься из-за стола. И пожелали Салли и Наоми спокойной ночи. Разумеется, они поняли, что между сестрами разгорелся спор, и нешуточный. И всем своим видом они старались показать, что встревать в него не собираются, сделать вид, что они вообще ничего не заметили, было бы уж как-то слишком. Стоило канадкам уйти, как сестры Дьюренс тоже встали и заключили друг друга в крепкие объятия, соответствующие важности только что пережитой взаимной исповеди.

Потом, когда они поднимались наверх, Наоми помогла Салли идти, поддерживая ее, обняв за плечи, как инвалида.

— А теперь, — велела Наоми, — думай о самых обычных вещах. Гуляй с Чарли Кондоном, наслаждайся его обществом, отъедайся, при случае выпей вина. А не хочешь переночевать у меня в комнате?

— Нет, — отказалась Салли.

От одной мысли оказаться в одной постели с сестрой после всех этих обновленных впечатлений, страхов и открывшейся правды ей было просто невмоготу. Поэтому у двери в комнату Наоми обе остановились.

— Я тебе верю, — призналась Салли.

Наоми взяла ее за подбородок.

— И не сомневайся, — понизив голос, сказала она. — Всегда существует выбор, и тебе это известно — или умереть, или жить. Мы живем за тех, кто не выжил. Их, невыживших, миллионы. Так к чему толочь воду в ступе?

В конце концов Наоми пошла в комнату к Салли, и они сидели до тех пор, пока Салли не сморил сон.

А когда она проснулась утром в одиночестве и стала подумывать, а не сбежать ли ей из Парижа, тут же поняла, что ей необходимо увидеться с Чарли Кондоном. Услышанное от Наоми уменьшило ее страхи почти до приемлемого уровня. Она решила принять ее версию. Несомненно, крепкий ночной сон не только освежил, но и исцелил ее. И, умываясь, она осознала себя просто как еще одну женщину из многих тысяч, кто способен отличить преступление от мужественного поступка. Да, подумала она, я позавтракаю с сестрой.


Чарли Кондон, приехавший на метро и представший перед ними в плаще спортивного покроя, был страшно рад, когда Салли представила ему Наоми. Он до сих пор производил впечатление человека, которого не так-то легко сломать, и, как и Наоми, дошел до той стадии, когда возраст не так сильно меняет внешность.

— Помню, помню вас, — сказал он, — но в школе вы казались мне ужасно взрослой.

И снова завязался приятный светский разговор. Чарли поинтересовался, согласны ли они с Иэном — тот пока еще не прибыл, — составить им компанию и прогуляться по галереям. Первая остановка — Лувр, предложил он, а потом, уже после ланча, еще парочка. Гарантирую массу удовольствия.

Наоми объяснила, что им предстоит важная встреча, которую никак нельзя пропустить. Чарли пообещал в таком случае заказать места в одном ресторанчике, рекомендованном ему сослуживцем.

— Он всегда удачно заказывает, — заверила сестру Салли.

Чарли считал, что им с Салли необходимо отобедать в этом ресторане уже хотя бы потому, что офицер, порекомендовавший его, был смертельно ранен. Присев за столик в общежитии медсестер, Чарли достал вечное перо и написал название ресторана — «L’Arlesienne».

— Это недалеко, пешком добраться можно, — добавил он, подписав адрес.

И они с Салли вышли на улицу. По пути к Пале-Рояль и Лувру он предложил:

— Перед тем как отобедать, поглядим старых бунтарей. А после обеда — новых.

Он искренне надеялся, что трех часов вполне хватит на то, чтобы получить хотя бы общее впечатление от галерей. Первым делом фра Филиппо Липпи. Потом Тициан и Эль Греко — Тициан старше и ниспровергатель устоев. Войдя в галерею, Чарли представил живописцев, как своих приятелей, кому выпала возможность выставить напоказ свои искрометные игры со светом и цветом. Именно так он все и объяснял. Но прочитав какой-то трактат о том, что искусство — это манера выражения, и разругав в пух и прах эту точку зрения, заявил, что, последуй он этому принципу, он давно превратился бы в хромоногого. А вот свет. Трансформировать цвет в свет было и оставалось его основополагающим принципом.

Перешли к Веласкесу и Гойе. Оставался еще один из почитаемых авторов — Делакруа. Салли воздержалась от сообщения о том, что уже посетила зал с Делакруа. Интересно, а настанет ли когда-нибудь время, когда все эти его экскурсоводческие умствования набьют ей оскомину? С какой стати ей выслушивать их всю жизнь только ради того, чтобы удержать его при себе? Чарли не был ни педантом, ни педагогом. Он представлял собой тип энтузиаста. Глаза его светились. Если там и было тщеславие, то процент его был минимален. Большую часть составлял восторг.

Кондон привел Салли в зал, о существовании которого она и не подозревала, и там они обнаружили мир, заключенный в границы небольшого луга. Чарли с восторгом подчеркнул совершенно потрясающий пример того, как желтый тон заполняет гигантское полотно Делакруа под названием «Женщины Алжира». Потом глазам Салли предстало «Кораблекрушение „Дон Жуана“». Перед ним она задержалась. Видимо, изображенное на этом полотне можно было в какой-то степени считать утешением для переживших крушение «Архимеда». С одной стороны, трагедия «Архимеда» приравнивалась к разряду подобных, с другой — обретала вселенский размах. Делакруа устремил на нее с автопортрета полный уверенности и проницательности взгляд. Чарли вместе с Делакруа и остальными, как представлялось Салли, были соучастниками заговора по ее спасению, а заодно и других — не совсем искренних, случайных посетителей галереи.

От которых Салли не хуже крепостной стены заслонил огромной значимости обеденный перерыв.


Как раз в тот момент, когда напряжение Салли достигло пика, Наоми и Иэн снова сидели лицом к собравшимся «Друзьям» во главе с мистером Седжвиком и членами комитета. Встреча началась с коллективной безмолвной и самоуглубленной молитвы. Возможно, так было из-за того, что их с Иэном мироощущение сливалось столь стремительно или же все дело было в духовной интуиции самой Наоми, заставившей ее чувствовать себя совершенно непринужденно среди молчания «Друзей», которое разделял с ними и остававшийся в стороне от этой войны Бог? Другие конфессии начинали с изложения не подлежащих сомнению фактов, изначально содержавшихся в их ритуалах. А вот у «Друзей», похоже, эти самые не подлежащие сомнению факты отсутствовали, и верующие смиренно дожидались гласа свыше. Эти люди, казалось, не ждали нисхождения благодати, да и не надеялись на него. Это и привлекало Наоми. До сих пор ей не случалось сталкиваться с церковью, чьи каноны были бы столь подвижны.

Все было очень похоже на предыдущий визит. Первой выступила мадам Флерьё, она обращалась непосредственно к Богу, насколько понимала Наоми, призвавшая на помощь все свои скромные познания во французском, затем она предложила обсудить «этих двух молодых людей». Слово взял Седжвик — он тоже изъяснялся по-французски. Он говорил сидя, чуть подавшись вперед и глядя в пространство. Затем его задумчиво-мечтательный взор нашел сначала Наоми, потом переместился на Иэна.

— Прошу простить, что мы говорим по-французски, — сказал он ему. — Мадам Флерьё не хочет, чтобы вы расценили отсутствие каких бы то ни было вопросов с ее стороны как акт вашего осуждения. Она просто хочет знать более конкретно, освобождаются ли «Друзья» в Австралии от призыва в армию, и если да, то чем объясняется ваше обращение сюда?

Иэн хранил хладнокровие, хотя даже Наоми заметила негативный подтекст в выступлении мадам Флерьё, что наводило на мысль именно об осуждении.

Иэн сказал, что изложил свои религиозные взгляды призывной комиссии, но ему хотелось бы сейчас прояснить — дело в том, что его никто не призывал на службу. Воинская повинность не прописана в законах Австралии. Население дважды голосовало против закона о обязательной службе в армии. Таким образом, он надел военную форму исключительно по собственной воле. Далее Иэн напомнил присутствующим, что и он, и мисс Дьюренс уже представили необходимые пояснения по поводу того, способствует ли их работа спасению жизней или же подготавливает солдат к дальнейшей службе в армии и использованию в военных целях. Генералы целиком за последний вариант. Но все связанные с ранениями ужасы убеждают, что наша работа в гораздо большей степени способствует как раз первому варианту — спасать от смерти тех, кому уже никогда не быть солдатом.

Иэн подчеркнул, что никоим образом не пытается уйти ни от ответа на главный вопрос, ни от ответственности. Но ведь очень многие из «Друзей», будучи коммерсантами, вовлечены в процесс военных поставок. И в этой связи хотелось бы узнать мнение присутствующих, насколько они сами способствуют продолжению войны. Когда дело касается бизнеса, любой из «Друзей» приложит все усилия, чтобы сделки были предельно прозрачны, но отнюдь не всегда это поддается проверке. И разве помощь, оказываемая «Друзьями» в штатском всем несчастным и обездоленным в этом мире, не отмечена печатью все тех же сомнений в конечном результате? Сомнений в том, что поставками провианта или чем-то еще они прямо или косвенно способствуют подготовке потенциальных солдат к участию в боевых действиях?

Взволнованной Наоми показалось, что мадам Флерьё вообще нечего на это ответить. Все выглядело так, будто Иэн вознамерился изничтожить мадам Флерьё, каким бы жутким и неподходящим ни казался Наоми этот термин. Между тем Иэн еще не закончил излагать свою точку зрения.

— Не всегда наша работа совершенна, — продолжал он. — Неужели я из тщеславия стал санитаром? Что ж, такое возможно, ибо люди тщеславные всегда отрицают тщеславие. Но я стал санитаром в том числе по причине принадлежности к «Друзьям», то есть из побуждений, продиктованных моей верой. Что же касается мисс Дьюренс, как и я, перенесшей все мыслимые ужасы войны, она к числу «Друзей» не принадлежит, не принадлежала на момент начала этой войны и, вполне вероятно, никогда к ним принадлежать не будет. И в 1914 году на нее не распространялись ограничения, распространявшиеся на меня. Она действовала исключительно по велению совести. О чем тут еще спрашивать?

Она была потрясена его фразой «она к числу „Друзей“ не принадлежит». И еще потрясена тем, как он истолковал мотивы ее желания пойти в медсестры — если он сам стал санитаром из чисто религиозных побуждений, то ею двигал обычный эгоизм. Седжвик перевел мадам Флерьё сказанное Иэном с деликатного английского на куда более выразительный французский. Множество мужчин, подумала Наоми, ровесников Седжвика, причем англичан, драпанули из Парижа в самый разгар битвы на Марне. Уже довольно давно. Но он предпочел остаться здесь, с друзьями, хотя Париж оказался под угрозой.

Мадам Флерьё была явно неудовлетворена, это было видно невооруженным глазом. Но следует признать, что в ее глазах не было злобы или враждебности. Наоми казалось, что она все-таки задала бы вопрос про тщеславие. Но в конце концов все же одумалась и, судя по всему, совсем не хотела, чтобы ее приняли за гарпию, стремящуюся показаться святее Христа. А до этого оставалось совсем немного — чуть больше ненависти и железной твердости убеждений. Наоми охватило острейшее желание крикнуть Кирнану: «Да пусть эта мадам Флерьё катится к чертям! А нас с тобой обвенчает любой армейский капеллан!»

И снова Седжвик стал советоваться с членами комитета. Говорили по-французски. Договорились, что они соберутся в третий раз, но это уже будет чистая формальность: Наоми и Иэн просто изложат свои намерения, после чего Седжвик их обвенчает. Возможно, в тот же день.

Когда все уже собрались уходить, Седжвик задержал их у самых дверей и, похоже, стал дожидаться, когда паства разойдется.

— Надеюсь, вы понимаете, лейтенант Кирнан, что никто здесь не собирался и не собирается подвергать вас обструкции? Должен сказать, отвечали вы весьма достойно. Да, мы обязаны вести себя безупречно в безупречном мире, однако нынешний мир так далек от совершенства. Могу я пригласить вас на чашечку чая?

Он доставил их к многоквартирному дому. После оживленного обмена мнениями с консьержкой все трое, поднявшись чуть ли не на последний этаж, оказались в просторных апартаментах, откуда открывался изумительный вид на крыши Парижа, на остров Ситэ с собором Парижской Богоматери. Принеся им чай, Седжвик заметил, что Наоми что-то бледновата. Конечно, конечно, война есть война, но ведь после такой войны новой быть просто не может. Вот и американский президент уверяет, что эта война — последняя в истории человечества.

Напоминание о войне плюс жиденький чай подействовали на Наоми опьяняюще, и она улыбнулась Иэну, услышав оптимистичное заявление Седжвика, процитировавшего к тому же главу союзной державы.


Выбравшись из Лувра, Чарли и Салли направились на юг к покрытой угрожающе толстым льдом реке, потом решили зайти в кафе и посидеть у окна. Воздух обрел особую серебристость, позволявшую, как казалось Салли, говорить о чем угодно, сколько угодно и с кем угодно. Оба заказали чай — хотя и Чарли, и Салли подозревали, что французы только и умеют, что портить этот божественный напиток. Но Салли предложила воздержаться от вина, по крайней мере, до вечера. Оно замутнит наше восприятие, пояснила она. Чарли не возражал. В отличие от визита в Дёз-Эглиз, в Париже он не выпил ни капли спиртного. Подав чай, официант вежливо осведомился, что господа закажут на обед.

Салли была в волнении и отчаянии. И как только официант удалился, она перешла к делу:

— Чарли, тебе следует кое-что знать обо мне, пока наши отношения не зашли дальше. Просто выслушай меня и постарайся понять. Моя мать была больна. У нее был рак матки. Тебе не приходилось слышать о такой болезни, Чарли?

— Нет, вообще впервые слышу…

— Это ужасно.

— Да? — смущенно переспросил он.

После картинной галереи, где все для него было ясным и понятным, он на какое-то время оказался во власти рассеянности.

— Все очень и очень просто — мама сказала мне, что хочет умереть. Причем не один раз, а твердила без конца, что было совсем на нее непохоже. В конце концов она только это и говорила, молила Бога ниспослать ей смерть, молила о том, чтобы ей даровали смерть. И я стащила морфий, его хватило бы на смертельный укол. Но она умерла, понимаешь, умерла. Сама. Мне даже не пришлось воспользоваться морфием. Но как бы то ни было, ты сошелся с той, кто готова была убить собственную мать. Могу только добавить, что убить из милосердия. Нашлись бы люди, которые бы меня оправдали. Наоми со мной согласна. Вот так. А теперь скажи — как совместить это все с Делакруа? И как совместить это с твоим представлением обо мне? Но ты должен, ты обязан знать, кто я такая.

Чарли сидел нахмурившись.

— Что ты хочешь от меня услышать? — спросил он. — Хочешь, чтобы я возмутился, вскочил из-за стола и, хлопнув дверью, выбежал на улицу? Или застыл от ужаса? Этого ты хочешь? Отстегал тебя плетьми?

— Надеюсь, что нет.

— Боже мой, ты — способная на милосердный поступок дочь, — будто в раздумье пробормотал он.

— В общем, ты должен был это узнать. Потому что я не сомневаюсь, что ты не способен на то, что я собиралась сделать в те дни.

Чарли покачал головой. Потом задумчиво стал мять щеку, будто у него внезапно разболелся зуб.

— Боже мой! — как бы про себя произнес он. — Боже мой!

Салли не могла понять, к чему это было сказано.

— Салли, вот какое дело, позволь и мне рассказать тебе кое о чем, — вдруг бесцветным голосом начал он. Она увидела его зубы. Челюсти не были сомкнуты, и ей показалось, Чарли собирается кого-то укусить. Рот, во всяком случае, был открыт.

— Представь. Представь себе человека, который отправляется в ночной дозор. Идет себе и вдруг натыкается на другого человека, висящего на колючей проволоке — израненного, изнывающего от жажды, и некому впрыснуть ему морфий. И он кричит: «Я здесь! Помоги мне, приятель! Помоги!»

Мы пытались добраться до него еще вечером, когда не успело стемнеть, но тщетно. Несколько человек пытались. Кого-то ранило, кого-то и убило. А на неприятельской стороне решили дать этому парню повисеть. Когда рассвело, немцы на ломаном английском стали орать нам: мол, что же вы не забираете своего товарища? Что, пороху не хватает? А мы пытались! И что вышло?! У их пулеметчиков был прямо праздник. А тот, наш, что повис на проволоке, все кричит и кричит: «Ну, помогите же, помогите!» И что же выходит? Мы должны были оставить его висеть еще сутки? Двое? Трое? Сколько еще? Сколько еще можно было смотреть, как он мучается?

— Прости, — перебила Салли. — Это все, конечно, ужасно. Но все равно — этот солдат не твоя мать. Прости, но я должна была это сказать.

— Ты неправа! — непререкаемым тоном возразил Чарли.

Салли вдруг поразило, что он едва сдерживает слезы.

— Верно, он — не моя мать. Но такое все равно не забудешь. До гробовой доски будешь помнить. До глубокой старости. Как я могу в чем-то обвинять тебя после этого? После того, что я тогда пережил?

Она видела, что Чарли охватывает злость. И это странным образом восхищало ее. Очаровывало.

— Вполне может наступить момент, — продолжал он, — что это тебе придется меня разубеждать — мол, ничего такого в этом нет, и так далее. Это называется актом милосердия, но не убийством. Так что ради всех святых не кори себя за это.

— Я рассказала тебе потому, что смогу жить с этим только в том случае, если и ты сможешь. Просто убийца и тот, кто совершил убийство из милосердия, оцениваются по-разному. Но в любом случае убийство остается убийством. Хотя с этим можно жить. Я могу стать счастливой ради тебя. Я хочу этого.

Салли охватила настоящая экзальтация. Причем такая, что она почти не сомневалась, что может враз перемахнуть замерзшую Сену.

Чарли на мгновение прикрыл глаза. Потом снова открыл и сказал:

— Хорошо, ты рассказала мне. И я тебе тоже. На сегодня хватит. Не уверен, что мой рассказ так уж приятен для тебя и не будет отравлять нам жизнь в будущем. Но мне он жизнь не отравит.

— Мне тоже, — заверила его Салли. — Ничто ее не отравит, ни одна из наших с тобой историй.

С какой-то бесшабашной горечью Чарли сказал:

— Знал бы я, что ты затронешь эту тему, непременно заказал бы винца.

— Еще не поздно. Можешь заказать себе бренди.

И тут подали сэндвич с горячим сыром и ветчиной. Они оба набросились на еду, словно грешники, которым только что даровано искупление грехов. Они даже почти не говорили за едой, Чарли лишь изредка отрывал взгляд от тарелки и, качая головой, улыбался Салли.

— Коньяк, пожалуйста, — попросил он официанта.

Заказ был выполнен без промедлений. Чарли взял рюмку и опрокинул ее в себя, продолжая сжимать руку Салли. Снова покачал головой.

— До меня все не сразу доходит, — признался он. — Не следовало тебе рассказывать мне об этом, пока… М-да, пока…

И жестами попытался объяснить, что он имеет в виду под этим «пока».

— Вообще-то я очень рад. Вот о чем мне следовало говорить. А не о висящих на проволоке солдатах.

И одним глотком допил бренди. Улыбнулся.

— Так ты останешься со мной и после обеда? — спросил Чарли.

— Останусь. Причем все для меня теперь будет куда легче и проще, чем, скажем, утром. Не подумай, что я…

— Я понимаю. Тебе понравилось. Утром перед нами предстал тот мир, каким нам хотелось бы его видеть. А днем предстоит столкнуться с миром реальным. Таким, каков он есть и каким станет. Вот рассмотришь парочку работ этих новоиспеченных гениев, и пожалеешь, что не родилась француженкой или испанкой.


Когда они совершали головокружительный пробег по «Осеннему залу» и «Залу независимых художников», чьим девизом было: «Ни жюри, ни призов», Чарли несколько нервно предположил, что Кирнан за ужином выкажет себя человеком непьющим и вообще будет всячески демонстрировать свою благочестивость. Салли удалось его разубедить. Ужин в «L’Arlesienne» удался на славу — Иэн позволил себе выпить красного вина по столь важному случаю. Салли с Наоми непринужденно болтали, что заставило Салли начисто забыть, какой напряженной была их последняя встреча. Все досадное, отравляющее душу и жизнь, отодвинулось в этот день на второй план, уступив место светлому и безмятежному. Никто не заикался о делах — хотя Кирнан все же коснулся вопроса об организации работы на эвакопунктах. Кое-что, несомненно, можно и нужно улучшить, считал он. Складские помещения необходимо размещать в землянках, поскольку… ну, вы понимаете почему. В один склад угодила сброшенная с «голубка» бомба, и все. От санитаров осталось мокрое место. И если судить по состоянию некоторых складов, создается впечатление, что даже в это ужасное время кое-кто из начальства либо не дружит с головой, либо в сговоре с поставщиками. Ведь как наживаются на поставках шприцов и медикаментов, поражался лейтенант Кирнан. Ведь некоторые шприцы после первого же укола разваливаются в руках.

Как же все изменилось со времен «Архимеда» и Египта, подумала Наоми.

Под непривычным воздействием вина Салли вдруг показалось довольно комичным, что трое из тех, кто болтался по морю, после того как «Архимед» затонул, решили пригласить на ужин ее славного Чарли.

А Наоми тем временем стала рассказывать про Комитет Честности и невероятно подозрительную мадам Флерьё, потом живо описала присутствующим, кто такой «милый старина Седжвик». Салли уплетала печенку и свинину, как те женщины, которым в один прекрасный день уготовано узнать, что они невероятно располнели, — сказывалось хроническое недоедание на эвакопункте, да и тот неутолимый голод, который знаком всем, кто хоть на время избавился от постоянной угрозы смерти.

Шато-Бенктен, вотчину леди Тарлтон, перед Рождеством украсили и протопили армейскими обогревателями. Наоми вместе с другими медсестрами готовила рождественские пакеты для каждого раненого — обычный в подобных случаях незамысловатый набор — шоколадки, табак, песочное печенье, бумага для писем. В Булони она купила кружева для старшей сестры Митчи. Это Рождество так походило на те, о которых Наоми знала лишь понаслышке, когда счастье — вот оно, рядом, стоит только руку протянуть. Сестра писала ей теперь каждую неделю, а Иэн — уж раз в два дня как пить дать. Но даже присутствие во Франции американцев не гарантировало, что грядущий год станет последним годом войны.

Через два дня после Рождества старшая сестра Митчи получила телеграмму. Ее сын лежал в госпитале в Вимрё — отравление газами и воспаление легких. Леди Тарлтон совершенно случайно обнаружила ее в коридоре одетой и готовой к отъезду. Митчи никому и словом не обмолвилась, что уезжает.

Леди Тарлтон уже понимала, что нет средств уговорить Митчи не ехать. Поэтому, поправив ей воротник пальто и снабдив еще одним пледом, она вызвала Карлинга, чтобы тот подготовил машину для отъезда в Вимрё. Когда транспортный вопрос был решен, Митчи попросила Наоми ее сопровождать. Той с великим трудом удалось свести ее по лестнице и усадить в поджидавшее авто. Едва они расположились в шикарном салоне машины, где солидно пахло выдержанной кожей, как Митчи решила поделиться с Наоми своими планами — как только состояние сына улучшится, она добьется его перевода в Добровольческий госпиталь.

По дороге, идущей вдоль побережья, они добрались до Вимрё, и здание госпиталя нависло над ними уродливой громадой, вырисовывающейся на фоне грязно-серого неба. Территорию госпиталя усеивали пятна грязного подтаявшего снега — жалкое напоминание об ушедшем белоснежном Рождестве. Они ждали в машине, пока Карлинг наводил справки, потом миновали несколько обледеневших дорожек между бараками и палатками. День выдался ненастный, поэтому раненых на улицу не выводили и не выносили. Наконец, они добрались до отделения, где находились отравленные газом, а среди них и сын Митчи.

Стараясь не наступать на замерзшие лужи, Наоми ввела Митчи в отделение. Здесь по крайней мере хоть было тепло. Медсестры, стараясь подчеркнуть, что на дворе зима, украсили стены блестками. Они отыскали рядового Митчи, который лежал с содовыми примочками на глазах. Кожа у него была красноватого оттенка, и палатная сестра что-то сказала про отек легких и страшно высокой температуре, из-за которой у рядового Митчи начались галлюцинации, так что он иногда даже пытается встать с койки.

Когда Митчи уселась рядом с ним, ее сын даже не услышал, как скрипнул стул. У него было квадратное лицо, даже меньше, чем можно было ожидать, если сравнить с внушительных размеров головой. Мать дотронулась пальцем до его покрасневшей, в струпьях ожогов руки. Наоми вся эта сцена не нравилась. Подкатили баллон с кислородом, на лицо наложили маску, и его дыхание сразу стало шумным. Сестра сняла с глаз примочки, рассчитывая, что он теперь сможет увидеть своих посетителей и поговорить с ними. Но, похоже, отравленный газами сын Митчи вообще никого и ничего вокруг не воспринимал.

Появился молодой палатный врач, Митчи сказала, что она мать этого раненого. Врач с профессиональной отстраненностью изложил диагноз и перечислил процедуры — трахеотомия и прокачивание нагретых паров эфира через легкие. Пока они говорили, подошла еще одна медсестра, чтобы сменить примочки на глазах. В этот момент Митчи-младший дернулся и замотал головой. Как пояснил доктор, он с запозданием обратился за медицинской помощью из-за донимавших его легочных симптомов. Сочетание нескольких серьезных симптомов ничего доброго не сулило, но, как сказал палатный врач, он здоров, молод и непременно поправится. По сути, он использовал в беседе с Митчи тот же прием, каким она сама неоднократно пользовалась, чтобы успокоить волнующихся родителей раненых солдат. Наоми заметила, как она вслушивается в каждое слово врача, словно потом собиралась подвергнуть его монолог самому тщательному анализу и искала в нем какой-то скрытый смысл.

Когда палатный врач ушел, Митчи поговорила с палатной сестрой. Говоря с ней, Митчи изо всех сил старалась подавить приступ кашля. Она приложила ко рту смоченный в эвкалиптовом масле платок, следя за тем, чтобы кто-то не дай бог не заметил на нем следов крови и не выпроводил бы ее из отделения как носителя опасной инфекции.

С того дня Наоми почти постоянно ездила вместе с Митчи в Вимрё, иногда вместо Наоми ездила одна из медсестер из числа так называемых «английских розочек». Наоми была с Митчи и во время третьего по счету визита в Вимрё, когда температура у Митчи-младшего понизилась. Когда они приехали, он спал, но тут же проснулся, когда сестра подкатила кислород, чтобы наложить ему маску. Когда маску некоторое время спустя сняли, он едва слышно растрескавшимися губами пробормотал:

— О, моя старшая сестренка… Быть того не может…

— Может. Это я, — заверила его мать, чмокнув в покрытый пузырями ожогов лоб. — Но, как ты помнишь, я все-таки не твоя старшая сестренка.

Митчи-младший насупился, но спорить не стал.

— Сила привычки, — объяснил он. — А вообще мне уже лучше.

— Тебе совершенно наплевать на себя, вот что.

В голосе Митчи звучал укор.

— Это произошло случайно. Я спал, когда нас траванули газом. Сволочи!

И рассмеялся. Вернее, попытался рассмеяться, но вышел лишь хрип. На глазах выступили слезы, и Митчи-младший вынужден был их закрыть. Митчи-мать тоже рассмеялась, явно из солидарности с сыном, а потом и расплакалась. Но уже не из солидарности.

— Ты тоже не в лучшей форме, — заметил Митчи-младший.

— Обо мне не тревожься, — успокоила его мать. — Просто сейчас зима и холодно.

Но Митчи-младший уже погрузился в сон. Посидев еще немного, старшая сестра Митчи и Наоми ушли.

Когда они в следующий раз приехали в госпиталь в Вимрё, Митчи спросила Наоми, причем как бы извиняясь, что для ее собеседницы и подруги было довольно непривычно, не против ли она забежать в столовую попить чайку, а она тем временем побудет в отделении.

Наоми просидела часа полтора, читая «Панч», отвлекаясь только на то, чтобы ответить на вопросы медсестер-австралиек, они хотели все-все знать про Шато-Бенктен, о котором ходили самые разные слухи. Это правда, что там настоящий клуб офицеров и что в этом месте царят довольно-таки «вольные нравы»? Нет, нет, успокойся, мы не тебя конкретно имеем в виду, нет, ну в общем… Ну, сама понимаешь — ходят всякие разговоры…

К этому времени Наоми уже освоила науку общения со сплетницами и умела при случае ответить, как полагается, чего раньше, до того, как ее определили в вотчину леди Тарлтон, совсем не умела.

— Неплохо было бы, чтобы у нас и вправду был офицерский клуб, — ответила она. — Ну, а мы все до одной были бы шлюхами при этом клубе. Но, увы, это госпиталь. С обычными отделениями и палатами. И корячимся мы не меньше вашего. И спуску нам, как и вам, не дают. У нас тоже свои хирурги, и палатные врачи, и старшие сестры, словом — все, как положено. И санитары есть, и патологоанатомы. Так что все это ерунда, что о нас болтают. Не верьте. Ваш госпиталь оборудовал Медицинский корпус, а наш — леди Тарлтон. Исключительно в целях благотворительности.

— Так вот, значит, как! — воскликнула одна из местных медсестер. — Ну, слава богу, хоть все прояснилось.

После этого все принялись ругать провал закона о призыве в армию. Мол, если бы его не забаллотировали, на фронт можно было бы прислать большое новое пополнение. Наоми были знакомы доводы как в пользу этого закона, так и против. Можно ли было найти решение, которое удовлетворило бы обе стороны? В Великобритании и Канаде закон о призыве в армию существовал. И будь он принят у нас, это позволило бы повоевавшим солдатам дольше отдохнуть на родине, а если надо, то и подлечиться. Но в душе Наоми считала, что новых-то призовут, но это отнюдь не значит, что отпустят на отдых фронтовиков, уже вдоволь навоевавшихся.

Ей здорово помог Карлинг — он доложил, что старшая сестра Митчи уже в машине и можно ехать.

Наоми последовала за Карлингом. Под их тяжелыми ботинками похрустывал лед. Уже почти стемнело, сильный ветер раскачивал голые ветки деревьев, стоящих по периметру территории госпиталя. Митчи на заднем сиденье беспрерывно всхлипывала и судорожно дышала.

— У него началась страшная одышка, — сообщила она. — Это очень дурной признак. Все из-за этого проклятого горчичного газа — пневмонию-то вылечили. Приходил доктор — опять прогнали через легкие пары эфира. Ужасная картина. Бедный, бедный мальчик. Но все же дыхание улучшилось.

— Еще пару-тройку дней, — успокоила ее Наоми, — и он оклемается.

— Он просил, чтобы сообщили матери, что с ним все в порядке. Понимаешь? Матери! Не мне, а его матери! И все искал ее глазами.

Обняв Митчи, Наоми прижала ее к себе.

— Ничего, ничего. Выздоровеет, и все встанет на свои места. Он привыкнет.

Но старшая сестра Митчи долго не выдержала. Снова накатил приступ ужасающего кашля. Высвободившись из объятий Наоми, она отвернулась. Казалось, этот приступ ничем не укротить. Так всегда бывало с Митчи. В отчаянии она чуть не проглотила свой пропитанный эвкалиптовым маслом платок — надеясь, что пары масла хоть ненамного укротят муки.

Они уже почти добрались до Шато-Бенктен, мимо мелькали голые деревья с оледеневшими ветками, поля в пятнах снега. На спуске уже на подъезде к Шато-Бенктен Наоми вдруг почудилось, что с металлическим корпусом авто творится что-то не то, будто колеса отвалились, и они скользят по дороге на брюхе машины. И тут же их лимузин ткнулся носом в полосу живой изгороди по левую сторону от дороги, с отвратительным, душераздирающим лязгом завалился набок и, пробив низкие кусты, слетел с дороги. Заднее стекло разбилось, и вместо дороги перед ее глазами вдруг отчего-то возникло серое унылое небо. Наоми инстинктивно ухватилась за кожаную петлю, но уже в следующую секунду неведомая сила швырнула ее куда-то вперед и вниз. На лету она успела заметить, что и старшая сестра Митчи рывком подалась вперед. Наоми уткнулась лбом в протез Митчи, а в следующий миг она уже почувствовала прохладную и мягкую кожу сиденья. Прошло несколько томительно долгих секунд, прежде чем Наоми сориентировалась и поняла, что дверца машины почему-то находится на потолке. Больше всего хотелось добраться до этой казавшейся недосягаемой дверцы, а через нее — наружу, на воздух. Но, повернув голову, она увидела старшую сестру Митчи. Обе ее ноги — настоящую и искусственную. Пробив головой окошко, она вылетела на дорогу. Карлинг пробрался назад в пассажирский салон. Лицо его заливала кровь, но он, не обращая на это внимания, стремился на помощь женщинам.

Добравшись до лежащей с задравшейся юбкой Митчи, он попытался поднять ее за талию. Наоми помогла ему перевернуть ее на спину. Митчи была вся в крови. Но самое страшное — ее бровь вдавилась внутрь черепа.

— Выберетесь сами, мисс Дьюренс? — хрипло спросил Карлинг, ткнув пальцем вверх. — Надо бы дверцу открыть. Обопритесь на эту подушку и попытайтесь встать.

Это была та самая кожаная подушка, которая уберегла ее голову.

В единственном ботинке — второй исчез где-то в щелях кожаной обивки — Наоми с трудом распрямилась и, потянувшись к ручке дверцы, изо всех сил нажала на нее и толкнула дверцу. Дверца начала было открываться, но сила тяжести обрушила ее вниз.

— Нужно разбить окно, — посоветовала Наоми.

Шофер втащил Митчи в опрокинувшуюся набок машину. Митчи не двигалась, но этой проклятой войне надо было отдать должное — она породила такие неведомые доселе вещи, как реанимация. Наоми, пошарив под передним сиденьем, извлекла из углубления ручной стартер и несколькими ударами разбила окно. Их обдало градом осколков, но это было уже не так страшно. Затем, подтянувшись, она выбралась через разбитое окно наружу и кое-как встала на колени на боку лимузина.

Едва Наоми приняла более-менее удобное положение, как заметила приближающийся грузовик с провиантом, а за ним — карету «Скорой помощи» с очередной партией раненых. Они сбросили скорость и остановились. Шофер и санитары, выскочив, бросились к опрокинувшейся машине. Руки Наоми были в крови и с трудом ей повиновались. Двое санитаров помогли ей слезть и вытащили из машины Митчи. Наоми почему-то обратила внимание на исходивший от них запах пота и бриолина. Еще не успевший прийти в себя Карлинг все-таки сумел выбраться сам.

— Ох, этот чертов лед подвел! — сказал он шоферу грузовика. — Лучше бы вам развернуться, потом повернуть направо и ехать через лужайку. Так быстрее доберетесь до госпиталя.

Карлинг подошел к Наоми. Слезы на его лице мешались с кровью.

— Простите меня, простите, — проговорил он. — Это все лед. Черный такой, совсем слился с дорогой. Вот я его и не приметил. Поэтому нас и занесло.

— Сестра, да вы ранены, мисс! — воскликнул чей-то голос.

Наоми почувствовала въедающийся в раны холод. Увидела и лежащую у дороги Митчи, и спешащих к ней с носилками санитаров.

— Господи! — ахнул Карлинг. — Неужели я ее убил?

— Нет! — решительно оборвала его Наоми. — Вы ни в чем не виноваты.

Как же все-таки нелепо, что жизнь Митчи оборвалась столь неожиданно и трагично, когда она едва успела разрешить щекотливый вопрос своего материнства и даже толком не насладилась им.

* * *

В главном госпитале в Булони отыскался волынщик-австралиец. Он еще мальчишкой освоил в Мельбурне игру на этом инструменте. Волынщик играл на похоронах Митчи на кладбище булонского госпиталя. Гроб с телом старшей сестры Митчи было поручено нести шестерым военным, случайно оказавшимся под рукой, — они пришли навестить своих подружек, медсестер госпиталя. В основном это были офицеры, но разве Митчи это было уже не все равно?

А лежащий в другом госпитале у побережья, в Вимрё, Митчи-младший был все еще плох, и потому не мог присутствовать на похоронах той, которая объявила себя его матерью. За гробом Митчи под щемящие звуки волынки к вырытой в мерзлой земле могиле шла довольно большая колонна медсестер. В голове колонны шли майор Дарлингтон и леди Тарлтон, за ними — бригадный генерал из Медицинского корпуса, за генералом — Эйрдри и Наоми. Наоми пришлось взять костыли из-за растяжения связок. Каждый шаг по скованной морозом земле отдавался страшной болью в сломанных ребрах, когда она, спотыкаясь, брела с перевязанной головой вместе с другими участниками траурной процессии. Голову она поранила, выбираясь из недоброй памяти лимузина. Жизнь настолько хрупка, размышляла она, что ее следует принимать и ценить без всяких оговорок. Ну разве не парадокс, что старшей сестре Митчи выпало оказаться в числе спасенных после гибели «Архимеда», перенеся дикие муки, вновь вернуться к людям, обрести в лице леди Тарлтон друга и соратника, в конце концов признаться сыну, что именно она его мать, тем самым дав ему обрести настоящую мать, и тут же исчезнуть из этого мира?! И все от того, что ее череп крайне неудачно встретился с дорогой, тогда как ехавшая в том же авто Наоми всего лишь ткнулась головой в спасительную мягкость кожаной подушки… М-да, абсурду и парадоксу всегда найдется место. Разве можно сравнить этот трагический эпизод в двух шагах от дома — Добровольческого госпиталя в Шато-Бенктен — с муками, которые пришлось перенести Митчи раньше? Остается только славить Господа, причем как раз не за логичность абсурда, а за божественное отсутствие логики.

Пресвитерианский пастор произнес проповедь, почетный караул дал залп в воздух над землей, все еще занятой союзниками, волынщик на шотландский манер исполнил прощальный гимн над могилами павших героев. Все смотрели на медленно заполняющуюся землей могилу Митчи, пока гроб полностью не скрылся из виду. Всплакнули доктор Эйрдри и леди Тарлтон, всплакнула и Наоми, из последних сил терпевшая жгучую боль в боку. Леди Тарлтон ласково положила ей руку на плечо — вечером трагического дня ее рука в точности так же лежала на плече несчастного Карлинга. Она, майор Дарлингтон, Наоми и Эйрдри постояли еще немного, дожидаясь, пока насыплют могильный холм. К ним прошагал бригадный генерал и тут же принялся соболезновать Наоми.

— Я искренне, от всей души сочувствую вам в связи с потерей старшей медицинской сестры. Вы же понимаете, как нам тяжело теперь, после того как красные в России решили больше не участвовать в войне, а немец продолжает наседать. Теперь это уже ясно всем — фрицы готовят наступление. И одному Богу известно, где и когда они нанесут удар. Одно не вызывает сомнений — это произойдет нынешней весной.

И ушел.

— Что-то многовато лирики для бригадного генерала, — заметила леди Тарлтон.

Остальные молча усмехнулись. А потом, пристроившись к колонне покидающих кладбище военных, они не спеша пошли обратно.

Интересно, а кому именно придется несладко в случае прихода фрицев, мелькнула у Наоми мысль.

14. Австралийское информационное бюро людских потерь

Майор Брайт вкратце обрисовал Салли состояние Оноры. И сказал, что она снова приступила к работе. Отдых в Руане ей не понравился. По совету врача она сделала то, в чем все друзья безуспешно ее убеждали, то есть перестала писать в Бюро людских потерь.

В моменты откровенности в столовой для медсестер Лео делилась маленькими радостями от визитов Брайта в Руан. Казалось, он преисполнен детской уверенности, что по его виду никто ни о чем не догадывается. Фрейд уделяла много времени майору Брайту, и то, что Онора приходит в себя, вероятно, подталкивало ее попытаться его соблазнить. Фрейд снова начала часто употреблять такие слова, как «соблазнение». Словно, как в старые времена, ей хотелось бросить вызов более сдержанным в выражениях сестрам. Она называла живущих вместе любовниками, хотя остальные говорили «пара». Прилюдно ссорилась со своим американцем, капитаном Бойнтоном, что свидетельствовало о напряженных и сложных отношениях. Разумеется, она пыталась вернуть былую непосредственность и непринужденную простоту, которые были ей свойственны до изнасилования на Лемносе.

Но иногда Салли задавалась вопросом, а действительно ли то была простота? Ведь была в этом всем какая-то лихорадочность. Впрочем, она уважала Бойнтона за то, что, работая с Фрейд в операционной, он поощрял ее вырезать скальпелем и доставать пинцетом мелкие осколки шрапнели, хотя кое-кто расценил бы это как выход за рамки, но Фрейд была достаточно опытна. Он считал, что, когда война кончится, ей надо учиться на врача, хотя, продлись война еще лет пять, ей исполнится сорок.

* * *

Эвакуационный пункт не трогали с места до Нового, 1918 года, когда палаты уже были пусты и снег покрыл могильные холмы на оставленных теперь полях смерти. Грузовики набили хирургическим и медицинским оборудованием, даже рентгеновский аппарат, устройство чудодейственной эффективности, закутали в брезент и, подняв на лебедке, прикрепили в кузове грузовика. Женщины едва успели бросить прощальный взгляд на пустые бараки и палатки, на дорожки и деревянный тротуар, а оглядываться и не стоило, чтобы не поддаться чувствам, и забрались в старый французский автобус, который должен был доставить их в Бапом. На них были вязаные шлемы, пальто, пледы, все, что могло помочь сохранить тепло, поскольку температура в автобусе медленно приближалась к наружной. В какой-то момент двигатель заглох, но шоферу и санитарам каким-то образом удалось запустить его снова.

Несмотря на суету этой ночи, Салли уснула, они все научились засыпать с той же легкостью, что и солдаты, а проснувшись, увидела разрушенный город. Они находились в районе, черном от руин и замерзшей грязи, отбитом у немцев осенью прошлого года. Они вышли из автобуса и побрели по разгромленному Деньекуру. Людей в городе оставалось совсем немного. На их стук в двери кафе и забегаловок выходили в основном старики. И отрицательно качали головами — поесть нечего. Теплого питья тоже нет. Трубы замерзли.

Новый эвакуационный пункт, где стояли главным образом бараки и на удивление мало палаток, располагался на равнине и гораздо ближе к передовой, чем Дёз-Эглиз. Походная кухня уже дымила и обещала, как минимум, горячее питье. В первую же ночь прибыли машины «Скорой помощи». Практически одни британцы, отравленные газом. Нормальное течение жизни было нарушено лавиной всевозможных травм.

Тем временем Салли узнала радостную весть, что австралийцев либо перебросили в спокойный сектор в районе Мессин, либо отвели с передовой на отдых. Возможно, их собирались бросить в пекло, но сейчас они были в безопасности. Разумеется, она написала Чарли, сообщив ему, где она теперь, на случай, если он раздобудет велосипед и окажется поблизости.

В ответной записке он спрашивал, сможет ли она быть в Амьене 16 марта?

«Буду у главного входа на колокольню рядом с мэрией каждые полчаса, начиная с 9:00. Надеюсь, что она уцелеет, но даже если ее уничтожат обстрелом, люди смогут показать тебе, где она стояла. Очень надеюсь увидеть тебя…»

Уже не было времени написать ответ. Она подошла к храброй старшей сестре Болджер, некогда спасшей их от панического страха зачитыванием вслух их счетов из столовой. Та хмурилась, и не без причин. Никто не знал, когда ждать наступления и притока раненых.

— Встречаешься с женихом? — спросила старшая сестра.

Проще всего было бы ответить «да», это снимало почти все вопросы, и старшая сестра к слову «отпуск» могла бы добавить «по личным обстоятельствам». Но Салли не хотела говорить о том, что происходит между ней и Кондоном даже старшей сестре.

— У меня есть очень близкая подруга сестра Кэррадайн, — соврала Салли. — Она работает в госпитале в Амьене.

Это был хороший ход, почти правда. Если ее опустят в Амьен, она действительно навестит Элси Кэррадайн.

Ведь Амьен был забит теми, кого старшая сестра величала грубой солдатней, она даже позвонила, чтобы заказать Салли комнату в общежитии для медсестер в бывшем монастыре. Салли отправилась туда как обычно — на машине «Скорой помощи», перевозившей раненых из Деньекура в госпиталь Кэррадайн. Приехав поздно вечером пятнадцатого, она спросила, где находится колокольня. Пожилой француз-портье общежития-монастыря показал ей на карте. Это было примерно в миле от общежития, на другом берегу канала, вдоль которого тянулись старинные дома. Большая черная громада собора служила ей ориентиром, и она вышла наконец к стоящей посреди площади колокольне. Несколько соседних зданий, которым повезло меньше, оказались разрушены бомбардировками. Но описанная Чарли колокольня стояла неповрежденная во всей своей красе. Она зашла в кафе на краю площади, но каждые полчаса до восьми вечера бросала взгляд на дверь башни, на случай, если он приехал раньше. В конце концов к ней подошли солдаты и спросили, не ждет ли она кого-то. В их глазах горело такое неутоленное желание, что она смутилась. Город, как она уже поняла, принадлежал солдатам. Ей говорили, что он стал центром распространения венерических болезней среди австралийских солдат, находивших здесь мимолетное удовольствие, а затем простодушно делившихся адресочком в записке друзьям в окопах.

От колокольни она снова перешла канал, чтобы попасть туда, где живет Кэррадайн. Ей казалось, что в городе кроме солдат разных армий остались только старики и старухи, изможденные матери с оборванными детьми, владельцы кафе и пара-тройка священников. Она нашла рю Сен-Жермен, которая, как хвасталась Кэррадайн в письме, была рядом с ее госпиталем.

Салли поднялась по лестнице мимо кажущихся запертыми и заброшенными квартир и нашла нужную дверь на втором этаже. Постучав, она услышала голос Кэррадайн, пригасившую ее войти.

Элси вышла в гостиную в фартуке, надетом на лазурное платье медсестер-добровольцев «Красного Креста». На диване, к немалому удивлению Салли, сидел сонный лейтенант Кэррадайн, теперь оказавшийся уже майором. Он был в гимнастерке и армейском свитере и негероических пижамных штанах. Лицо его казалось даже еще худее, чем во время их последней встречи в Англии.

Салли и Кэррадайн поцеловались и обнялись, причем Кэррадайн сжала Салли сильнее, чем та ее. Затем Элси отступила на шаг и спросила своего хмурого мужа:

— Помнишь Салли Дьюренс, дорогой? Она приезжала к тебе в Садбери.

На его лице появилось недоуменное выражение. Он не помнил.

— Конечно, — сказал он. Он уже привык притворяться, будто помнит то, что ранение и последующий недуг у него отняли.

— Мы как раз собираемся есть. Я приготовила пастуший пирог, увы, с добавлением мясных консервов. Ты, должно быть, проголодалась в пути.

Салли призналась, что да.

— Такое чудесное совпадение, что вы оба здесь в одно и то же время.

Кэррадайн взяла мужа под руку.

— Давай-ка пойдем к столу. У нас отдельная столовая. Ты не заметила, Салли? В обычное время такую квартиру не найдешь.

В столовой Салли и майор Кэррадайн сели за стол. Пока Элси ходила вынимать пирог из духовки, майор бросил на Салли мимолетный взгляд, в котором не читалось ни интереса, ни узнавания.

— Трудно было найти эту квартиру? — спросила она.

— О, мы сняли ее у семьи нотариуса, — крикнула Элси из кухни. — Они уехали на юг, потому что все уверены, что немцы возьмут город.

— А ты?

— Ну, когда-то все думали, что они захватят Париж. Но нет. Эрик и остальные им не позволят.

Эрик хмыкнул.

Женщины заговорили о своей работе, а майор Кэррадайн уставился в свою тарелку, будто пытаясь выяснить, что там спрятано. Кэррадайн бросала на него быстрые взгляды, рассказывая о своей ортопедотравматологической палате, которая находилась в нескольких километрах отсюда.

— По крайней мере, не ждешь, что кто-то умрет, от переломов не умирают. А новые шины и вытяжки… гораздо лучше прежних. Но это, конечно, не самая тяжелая работа из тех, что мне приходилось делать. У тебя болит голова, дорогой?

Эрик слабым голосом проговорил:

— Почему, стоит мне на секунду замолчать, как сразу эта чертова головная боль?

— Ну не надо, — сказала она с вымученной улыбкой женщины, некогда надеявшейся, но теперь уже ни в чем не уверенной. — Я просто волнуюсь, что остынет твой ужин.

И он выпил полстакана вина.

— При простуде, — сказал он, — это не помешает. — Затем посмотрел в сторону и сказал, будто разочарованный самим собой: — Черт! Я снова это сделал. — Он встал, но не сложил неведомо как раздобытую женой выстиранную льняную салфетку и вышел из комнаты со словами: — Ну, извини, извини, Элси. Я снова это сделал. Виски в гостиной?

— Да, — отозвалась она. — Как обычно.

Кэррадайн пояснила:

— После виски ему действительно лучше. Можешь в это поверить? Они там все делают, выпив виски или рома. Как только прекратится это пьянство, мы поймем, что война идет к концу.

— Если тебе надо идти… — предложила Салли.

— Нет, не стоит сразу идти за ним. Он начинает злиться. Теперь я в курсе всех этих порядков. Но ты можешь поверить, что он прошел комиссию на фронт? Там он, должно быть, был другим человеком. Вопрос в том, пройдет ли он когда-нибудь еще хоть какую-нибудь комиссию?

Она положила локти на стол, сжала кулаки и опустила лоб на костяшки пальцев. Секунд десять погоревала, но не заплакала. Поднявшись, Салли положила руку на плечо Кэррадайн.

— Я послала самую длинную в своей жизни телеграмму его отцу, — сказала Кэррадайн. — Возымей она действие, он принудил бы его с помощью крепких санитаров. Но вы должны вернуть его домой, сказала я его отцу. Англия — не выход. Если оставить его там, он вскоре переправится через Ла-Манш, чтобы попасть в окопы. Я знаю, мистер Кэррадайн-старший поможет, знаешь, он приедет в Англию. С официальным визитом. Беда в том, что завтра Эрик возвращается в свой батальон. Неужели его полковник не видит, что что-то не так? Господи, ведь Эрик его адъютант.

— Возможно, там он кажется нормальным, — предположила Салли. — Там у всех характер портится.

— А его полковнику всего двадцать четыре. В мирное время для военного было бы удачей командовать батальоном лет в пятьдесят, когда есть опыт и жизненная мудрость. А теперь это дети, почти не знающие жизни. Слушай, пойду-ка посмотрю, как он там.

Кэррадайн встала. К еде она даже не притронулась. Ее худоба бросилась в глаза. Она долго не возвращалась.

— Спит, — с облегчением сказала она, наконец вернувшись. Теперь голос Кэррадайн звучал почти как встарь.

— Может быть, что-то давит на его мозг, — предположила Салли.

— Может быть. Температура у него нормальная. Энцефалита нет.

Теперь Кэррадайн охватило другое настроение, и она сказала, как говорили миллионы:

— Эта проклятая война! Наверняка она закончится в течение двух лет.

— Раньше, — солгала Салли.

Но Элси опять заговорила об Эрике:

— Месяц назад мы ездили в Париж. Был номер с видом на Тюильри. Все должно было быть прекрасно. Но там начались головные боли и приступы гнева. «Я не хочу идти в сад и смотреть на этих идиотских шлюх и их мосек!» Была сцена с английским офицером в баре… Небольшая укромная ниша в столовой была единственным местом, где он чувствовал себя достаточно комфортно, чтобы поесть. Ах, если бы на референдуме был принят этот чертов закон о призыве в армию, мы написали еще кучу прошений. Ребят вроде Эрика было бы легче вызволить с передовой.

— Может быть, — осторожно проговорила Салли, — хотя не исключено, из-за того, что они призывники, он мог захотеть остаться с ними, чтобы поддержать или удержать в окопах.

Кэррадайн вспыхнула.

— Ты рассуждаешь, как все эти лейбористы. Они уверяют, что даже рядовые голосовали против, не хотели, дескать, запятнать свои батальоны присутствием призывников. Хорошо, пусть так, согласна, но их продолжают убивать, вот в чем дело. Некоторые батальоны сократились настолько, что теперь приходится из нескольких формировать один. Мне жаль, если в моих словах сквозит раздражение. Но я совсем потеряла голову. Пусть и не так сильно, как он.

Они посмотрели на дверь, ведущую в спальню.

— Послушай, — сказала Кэррадайн, — сегодняшний вечер получился невеселым. Но не уходи.

— Хорошо, — согласилась Салли. — Давай-ка выпьем вина.

* * *

Салли вспоминала референдум о призыве в армию с болезненным и неоднозначным чувством. Когда правительство впервые решилось поставить перед народом вопрос о призыве мужчин на войну во Франции и других смертельно опасных местах, Салли еще была в Руане. Медсестер собрали в столовой, и главная австралийская старшая сестра начала убеждать женщин проголосовать «за». Бригадный генерал, начальник всего госпитального городка, говорил с ними мягче и приводил более обоснованные аргументы в пользу призыва на военную службу. Он не сыпал обличениями — уклонисты, бездельники, трусы. Он сказал, вы, мол, сами прекрасно знаете всех этих раненых, которых мы тут выхаживаем и которых нам нередко приходится отправлять обратно в мясорубку раньше срока. Эти люди должны получить право на восстановление сил в течение более длительного времени, а при необходимости и на отпуск домой, чтобы повидаться с семьями. Но это невозможно, пока правительство не имеет полномочий призвать под ружье тех, кто до сих пор уклонялся от исполнения гражданского долга.

В столовой медсестры стали наперебой заявлять о своей готовности проголосовать за призыв. Слэтри же не сказала ничего, и Салли подумала, что она тоже разделяет ее неясное беспокойство. Слэтри была католичкой, да и фамилия у нее ирландская, а самые рьяные говорили:

— О, они все против!

В Руане день голосования выдался очень холодным, как раз такой, чтобы сквозь зубы процедить «Да». Даже накануне она не знала, как будет голосовать. Вполне возможно, что оставшиеся в безопасности дома потеряли в кровавой бойне братьев, и они вовсе не уклонисты, а просто разумные люди. Да, возможно, не смельчаки. Но неужели это достаточная причина, чтобы гнать их под пулеметы и облака яда? А ее голос давал ей возможность заставить кого-то неизвестного приехать сюда и оказаться убитым. Ее голос мог означать гибель конкретного человека. А она уже и без того насмотрелась на все эти смерти. Поэтому, взяв со стола, за которым сидели старшая сестра и капитан Феллоуз, свой бюллетень референдума и зайдя с ним в импровизированную кабинку для тайного голосования, завешенную грубыми шторами, обычно закрывавшими окна в столовой, она поняла, что не может поставить отметку в квадрате «Да», и со смутным ощущением стыда проголосовала против. Выйдя, она поняла, что даже со своим пока еще не любовником, а другом Чарли поговорить об этом не может. Ведь если он голосовал «за», ему будет нелегко понять ее выбор. В конце концов выяснилось, что противники призыва одержали победу, но перевес составил всего несколько десятков тысяч голосов. И кто-то в столовой, как спустя несколько месяцев в Амьене Кэррадайн, спросил:

— А что наши соотечественники дома? Что они думают?

И тут вдруг Слэтри, вспыхнув от гнева, сказала:

— Возможно, они думают, что уже достаточно похоронили своих сыновей.

Она вспомнила и конец 1917 года, еще в Дёз-Эглиз, до переезда, когда правительство снова поставило перед народом тот же вопрос о воинской повинности, чтобы он проголосовал еще раз. Опять были речи в столовой: майор Брайт и все остальные — «за», а Слэтри по-прежнему «против», хотя и не без сомнений, ведь тогда она еще верила, что Лайонел жив. Салли, как и в прошлый раз, проголосовала «против» — отчасти по тем же причинам, которые диктовал ей разум, отчасти сама не зная, почему. Ее терзал страх за Чарли, и потому она не могла объяснить свое решение даже себе самой. Скептицизм нашептывал ей, что новых призывников пригонят не для того, чтобы сменить таких, как Чарли, убрав их с линии фронта, а для того, чтобы еще сильнее ее расширить, перейти в наступление и понести еще большие потери. Но при этом она все равно смутно надеялась, что ее голос потонет в потоке согласных.

Множество усталых медсестер возбужденно ожидали новостей о подсчете голосов, они были уверены, что в прошлый раз использовались неверные доводы. Но люди проголосовали так же, как Салли. Число противников оказалось даже несколько больше прежнего. Все было решено. Из жителей Австралии никто, кроме добровольцев, не будет перемолот в этой великой мясорубке ненависти, грохотавшей в двенадцати километрах от того места, где сидели медсестры.

И сейчас, за столом у Кэррадайн на пороге весны 1918 года, Салли о всем этом промолчала, а Кэррадайн подлила им обеим еще вина и сменила гнев на милость.

— Мужество — сложный вопрос, — проговорила она. — Порой мне кажется, что мужество проявляют лишь те, кто бежит.

— Да, — сказала Салли. — Иногда мне тоже так кажется.

— Надеюсь, завтра утром, — прошептала Кэррадайн, — у нашей двери появятся деликатный офицер, несколько санитаров и военных полицейских, которые помогут отправить его для продолжения лечения. Но тогда Эрик накричит на меня. И будет меня ненавидеть.

Она пожала плечами.

Кэррадайн беспокоилась, как Салли будет возвращаться в общежитие по этому ненормальному городу, полному солдат. Но Салли спустилась по лестнице и с облегчением вышла на улицу, лихорадочно предвкушая свидание у колокольни.

15. Великий опыт

На следующее утро в 9 часов Чарли внезапно возник у двери колокольни. Она заметила его раньше, чем он ее. В расстегнутой шинели, в одной перчатке, он нервно курил. По одним его движениям она уже могла сказать, что он нервничает как из-за того, что она приедет, так и из-за того, что нет. Его кожа была обветрена как у ковбоя, лицо похудело, и черты еще более заострились. Но это бесспорно был все тот же Чарли, читавший ей лекции о свете и сомневающийся по поводу цвета.

Когда она подошла ближе и он ее увидел, он заметно расслабился и двинулся ей навстречу. Быстро протянул к ней руку и слегка приобнял. Ни ему, ни ей не хотелось, чтобы на них глазели снующие вокруг солдаты и офицеры. И обоим хотелось узнать, сколько у них времени. Когда ей надо вернуться в Деньекур? Когда нужно вернуться ему? В любом случае у них чуть больше полутора суток.

— Что покажешь мне сегодня? — спросила она.

— Хотел спросить тебя. Что бы ты хотела мне показать?

— Ну, — проговорила она, — если ты посмотришь вверх, увидишь великолепные свинцовые небеса.

— О, — сказал он, — за последнее время я уже видел их пару раз.

— Ну, это все, что я пока могу предложить. Я еще только учусь. И стану разговорчивее. Со временем.

Ей нравилась это выражение: «Со временем».

— Разве ты не заметила, — продолжал он, — что я всегда выбираю темы, хорошо мне известные, и старательно избегаю того, чего не знаю? Виноградарства, или, скажем, собирания марок, или принципов работы двигателя внутреннего сгорания. Я отнюдь не человек эпохи Возрождения. Я всего-навсего опираюсь на свои ограниченные силы.

— Мне этого достаточно.

Тут оба поняли, что солдаты со всей площади уставились на них — жадные до крох их страсти.

— Будет большое наступление противника, — пробормотал он, и половина солдат, которых мы здесь видим…

— Но только не ты.

— Конечно, не я. Меня послали сюда на разведку. На случай нашего выдвижения вперед, когда начнется наступление немцев. И должен признаться, что изучал этот собор, чтобы произвести на тебя впечатление. Но там будет чертовски холодно. Прежде всего давай найдем кафе.

Они пошли через площадь. Ей вдруг сделалось дурно — обдало жаром.

— Предстоящее наступление?..

— Не волнуйся, — сказал он. — Сейчас мы в резерве. В любом случае, здесь или там, по нам не ударят.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что мы для них слишком хороши, — просто, без намека на браваду сказал он. — Они не полезут на канадских или британских ветеранов, — продолжал он. — Они ударят по несчастным британским призывникам, восемнадцатилетним пацанам, которых бросили в окопы с несколькими хорошими старыми сержантами. Видишь ли, таков один из недостатков призыва, — солдаты плохо обучены. Дивизии сами себя не знают.

Было удивительно слышать от него подобные речи — точно от военного аналитика, в роли которого он никогда прежде не выступал.

Вероятность скорого наступления была далеко не единственной причиной ее смятения. Пересекая площадь, они ощущали взаимное притяжение своих тел. И она знала, что он испытывает то же самое, в противном случае притяжение не было бы взаимным. Они сидели в кафе расстроенные, чувствуя сбой в их абсолютном взаимопонимании, который надо было пережить. Он заказал бренди и выпил его залпом, кашель от коньяка остался далеко в прошлом. Ушел вместе с ангельским обликом. Она выпила светлую жидкость, которую французы именуют чаем. Он протянул через стол руку без перчатки и взял ее руку, она почувствовала, какая она холодная. И вновь пожатие руки не привлекало здесь внимание всевидящего ока, как в Маклее.

— Ты самый лучший товарищ, — сказал он. — Ты хочешь увидеть собор? Я имею в виду, ты сама хочешь? Не ради моей болтовни…

В соборах было что-то и головокружительное, и очищающее. Они были чем-то вроде готических автоклавов. Но она уже достаточно насмотрелась. Она хотела быть с ним, чтобы между ними не стояла архитектура.

— Чарли, это замечательное строение. Не знаю, что сказать.

— Слушай, — сказал он, — есть одна вещь, которую я хочу увидеть на случай, если его обратят в руины. Не могла бы ты встать? Это «Beau Dieu» — «Господь Всеблагой». Статуя над главным входом. Ты не против?..

«Или, — подумала она, — его увлеченность по-прежнему не знает границ. Или он нервничает, и „Господь Всеблагой“ лишь способ потянуть время?» И она ответила:

— Конечно, нет. Я бы тоже хотела посмотреть.

Они подошли к собору с башнями разной высоты и увидели улыбающегося каменного Христа, который пытался даровать прощение обнаженным грешникам, тянувшимся из чрева ада на внутренней арке этого великого каменного портала. Еще один Христос стоял, благословляя, между двумя дверями, воздев руку, тихо сострадая и сожалея. То был не Господь Всемогущий, а скорбящий за своих чад.

А затем они, разумеется, вошли внутрь. Но инстинкт, как будто аккумулировавший некое страстное желание, неотступно нашептывал ей, что вполне можно было ограничиться «Господом Всеблагим».

Их нынешняя экскурсия не напоминала утонченность осмотра Руанского собора. Однако отнюдь не по вине самого собора. Просто сейчас их мысли блуждали далеко отсюда. Они прошли вдоль заложенного мешками с песком нефа, замечая следы пожара на стенах в некоторых местах. Все витражи были убраны. Как и множество статуй из боковых приделов. Но алтарь был по-прежнему богато украшен. На некоторое время оба погрузились в его изучение. Но все это огромное хитроумное нагромождение камня, эти молитвенно сложенные руки, все эти своды, так долго сопротивлявшиеся силе тяготения, все это служило лишь предлогом отсрочить главную цель свидания.

В одной из боковых ниш, глубокой и темной, отгороженной дополнительной горкой мешков с песком, они так стремительно бросились друг к другу, что трудно было понять, кто был зачинщиком. Поцелуй был настолько глубоким и томным, насколько позволяло место. Губами она ощутила запах и сладкую крепость коньяка. Чувствуя, что оказалась в неведомом краю, где кончается явь обычного самоощущения, она, чуть помедлив, сказала:

— Я все думала, как долго мы будем добираться до этого места.

Он рассмеялся низким голосом совсем рядом с ее лицом.

— Значит, не я один думал о том, сколько потребуется времени, — проговорил он, — но, если хочешь знать, я подготовился… не знаю даже, как тебе об этом сказать. Есть одно местечко, к северу отсюда. Там всего несколько солдат… деревушка Айи-Сюр-Сомм. Там же, на западном берегу, небольшой довольно приличный отель. Я забронировал два номера и дал взятку шоферу, чтобы он нас туда отвез, как он думает, только ради обеда за городом. И мы действительно пообедаем. Потом сможем вернуться или остаться там.

Он потер на удивление гладкий подбородок. Ту же часть лица, промелькнуло у нее в голове, что отстрелили офицеру Констеблю. Ей следовало побороть все еще крепко сидящую в ней привычку Дьюренсов принимать все, сулящее чистую радость, с обязательной примесью грусти и страха.

— О, мы непременно останемся, — сказала она ему как женщина, знающая, что делает, женщина, о существовании которой в себе она никогда раньше и не подозревала.

— Ты говоришь непременно? — спросил он как-то недоверчиво.

— Да. И меня не беспокоит, потеряешь ли ты ко мне так называемое уважение.

— С чего это я потеряю к тебе уважение?

Лишь много позже такие слова стали банальностью, повторяемой миллионами, словно некий молитвенник или иной менее сакральный устав предписывал обмен не только обычными брачными обетами, но приемами соблазнения. Тем не менее для этих двоих в нише все это казалось новым. Салли всегда ужасно хотелось вести себя бесшабашно, казаться искушенной и тем вызывающей зависть. И момент настал, Чарли любил ее за это.

— Нужно зайти в кафе, — он сказал, словно мог осознать произошедшее только сидя. — Подожди, — сказал он. — Не сейчас.

Они нашли кафе и устроились за столом, стоящим в тени. На сей раз они пили кофе.

— Послушай, — сказал Чарли. Он смотрел на нее прямо, но даже на обветренном лице она не могла не заметить проступившего румянца смущения. — Нас ждет нечто роковое или восхитительное, — сказал он. — Я заказал два номера, но все это без толку. Мадам не обманешь. Здесь все не так, как у англичан, где достаточно приличным считаются смежные номера. Впрочем, это к делу не относится.

Ей подумалось, что она, может статься, волнуется даже сильнее его, но не знает, как ему сказать, чтобы он перестал об этом думать. И в то же время его нервозность нравилась ей и возбуждала ее.

— Не думал, что в итоге нам придется обсуждать подобные пошлости, — сказал он. — Все эти дешевые уловки. Все эти танцы с тенями. Прости меня.

Она тронула его за руку, словно просила: давай с этим покончим!

— Почему приходится все это планировать как какое-то преступление? — вздохнул он.

— Потому что теперь счастье сделалось преступлением, — ответила она.

Он благодарно рассмеялся, но покачал головой. Его замешательство так и не прошло.

— Но все гораздо хуже, чем я тебе сказал, — продолжал он. — Еще эта фальшивка, свидетельство о браке… Французские офицеры изготавливают их и продают нам… Приехав туда, я могу сказать, мадам, бронирование двух номеров было ошибкой… Мне с женой достаточно…

Она подняла руки вверх.

— Не нужно мне об этом рассказывать, — проговорила она. — Оставь это при себе.

— Но почему мир озабочен подобной формалистикой?

— Чтобы люди дважды подумали, — предположила она.

Но почему-то не думают дважды, собираясь оторвать молодым ребятам голову. Не думают дважды, прежде чем начать артиллерийский обстрел или газовую атаку. Все это можно проделать, не вылезая из кожи вон. Ни подложных документов, ни обмана и лжи.

— Чарли, это бессмысленное сотрясение воздуха.

Он восхищался ею. Ему не верилось в ее согласие. При этом она сама удивлялась собственному стремлению дойти до конца.

И если шофер, который во второй половине дня вез их вдоль берега в деревню Айи, и подозревал об их истинных намерениях, им это было все равно, и они радостно вышли перед загородным отелем, стоящим прямо в лесу, и дорога от него спускалась к реке. Салли уселась в кресло в маленькой гостиной, а Чарли погрузился в меню. Она не чувствовала абсолютно никакого смущения. Она чувствовала себя женщиной, которой владеют.

* * *

На окнах висели тяжелые шторы, а стены были оклеены обоями с густыми купами роз на темном фоне. Кровать оказалась провисшей, продавленной под тяжестью десятилетиями ложившихся на нее людей. Ее покрывали толстые пледы и туго набитые подушки. Салли сказала себе, что именно тут все и произойдет. Именно эта высокая кровать, на которую женщинам с ногами покороче приходилось забираться, лишь непристойно их задрав, а она могла свободно опуститься, и должна стать ареной. Она нервничала и за него, и за себя. Притом что с описаниями телодвижений, лежащих в основе предстоящего ритуала, она сталкивалась в текстах для среднего медицинского персонала. Физиология была ей известна. Она не была абсолютно невежественна, как какая-нибудь машинистка. Нисколько не смутилась, когда они официально подписывали недавно отпечатанное, но фальшивое свидетельство, которое Чарли выложил на стол как доказательство их брака. И сейчас волноваться продолжал именно он, думая, что не уверена она. Он все никак не мог избавиться от подозрительности. Словно не знал, что это испытание они должны пройти вместе.

Он снял шинель, портупею и китель и повесил их в большой и надежный платяной шкаф. Смущаясь, он отметил, что тут даже в это время года настоящая баня, и попросил разрешения приоткрыть окно. Что было непросто: рама покосилась и просела. Казалось, он был только рад заняться окном. Салли сняла жакет и тоже повесила в шкаф. Раздался осторожный стук в дверь, на пороге появилась круглолицая барышня, державшая поднос с бутылкой белого вина, виноградом, сырами и печеньем.

— Месье, — пробормотала она и, пройдя в комнату, опустила поднос на стол, у которого стояли два стула с очень мягкой обивкой. Потом, потупив взгляд, ушла, отрицательно помахав рукой в ответ на попытку Чарли предложить ей несколько поспешно вынутых из кармана франков. Он закрыл за ней дверь.

— Хочешь вина? — спросил он. Поднос дал ему еще один благовидный предлог потянуть время.

Она замерла в ожидании на середине комнаты. Она уже успела избавиться от своего серого плаща и жакета, что было разумно в жаркой комнате.

— Потом, — ответила она.

— Мне надеть… презерватив?

— Не надо, потому что ни у одной из нас больше нет цикла. В Руане был. Но на передовом пункте эвакуации раненых все снова прекратилось.

Поскольку Чарли мог погибнуть, меньше всего ей хотелось противиться зачатию.

Она поняла, что пришло время, когда условия должна диктовать уже она. Она подошла и погладила его лицо. За исключением медицинских манипуляций она всегда недооценивала прикосновения. Теперь ей открылось все их многообразие. Он отзывался, и вся боязнь пошлости мгновенно улетучилась. Его мудрое, суровое, настороженное лицо, то, каким его сделала война, было совсем рядом. Да, вначале, не ощутив еще откровенного приглашения ее губ, его губы оставались несмелыми. И тут она произнесла то, чего и сама от себя не ожидала. Не обычное, свойственное ей, а совершенно для себя новое. Она попросила его сунуть руку ей под блузку.

Он так и сделал. Постепенно в нем снова нарастали желание и уверенность.

— Прикоснись к моей груди, — продолжила она руководить. Это прикосновение точно конвульсией отдалось в животе и в низу спины, слабостью разлилось по верхней части бедер. «Вот зачем нужна кровать», — поняла она. Любовники отстранились друг от друга.

— Разденься, — приказала она ему. — За ширмой, если хочешь. А я, как медсестра, расстелю постель. Перины нам не нужны.

Она укрепляла в нем уверенность в себе.

— Раздеться, говоришь? — переспросил он. Казалось, ему требовались дополнительные указания относительно того, что это означает.

— Но ты же художник, ты знаешь все эти картины с любовными сценами. Что там изображено?

— Ну, нагота, разумеется, — проговорил он, словно додумавшийся наконец до правильного ответа школьник.

— И кроме того, все эти гимнастерки довольно грубые на ощупь, — добавила она с назидательной улыбкой. — Если, конечно, не сшиты на заказ. Но думаю, это не твой случай.

— Нет смысла шить их на заказ, — сказал он. — Одежда там просто горит.

— Я успела это заметить.

— А ты? — спросил он.

— Я пока останусь в сорочке, — сказала она со странной самоуверенностью. — Я, в отличие от тебя, не художница.

Он зашел за ширму. Она лежала на боку в огромном ковчеге кровати и перебирала в уме читанное в самых откровенных романах, ходивших среди медсестер: предписываемые этими книгами правила запрещали ей смотреть на него, когда он войдет, иначе мужчина может подумать, что его оценивают, — его достоинство, его орган, его пенис, его член, который, она была в этом уверена, он обязательно прикроет руками. Она повернулась к нему, едва он опустился на кровать и накрылся простыней. Его вновь смущала стремительность развития событий. Он лежал неподвижно, как бревно, или почти неподвижно. Она поняла, что ей, осведомленной о технических деталях по картинкам из учебников для медсестер, возможно, придется на него взобраться. Она притянула его за плечи. Его руки бойца обняли ее. Она почувствовала, как мозоли на его ладонях царапают ей спину. И ощутила его своими бедрами. В мгновение ока еще более мощное и обессиливающее пламя и мука пронзили ее тело. И она непроизвольно раздвинула ноги. Никогда в жизни она и заподозрить не могла об этом инстинктивном желании.

Потом, как ей и хотелось, он вошел в нее, и долгожданное неистовство между ними стало возможным. Она боялась этого проникновения с того момента, когда впервые узнала, как все происходит у людей. И вот свершилось. И посрамило все страхи, она ощутила дивную незначительность всего остального мира и всех остальных людей.

Тем не менее даже сейчас разум ее витал над постелью. И выжидал, как околачивавшиеся во времена оны у альковов царственных новобрачных придворные, коим следовало удостовериться, что плоть, чьему зову послушны поселяне и фермеры, взяла свое и у королевских особ. Дело в том, что для Салли это был не просто акт любви. Одновременно это был и опыт на будущее. И ее внутреннему свидетелю хотелось убедиться, что здесь имеет место еще нечто, некий обет сделаться единой плотью, пусть даже и не сегодня. Сегодня ведь могло вообще ничего не получиться. Но, может статься, когда-нибудь потом, со временем и после регулярных попыток. А вот его разум обрел цельность. Теперь он куда истовее загонял в нее свою плоть. Не было пределов нечестивой и сладостной простоте Чарли, с которой он без устали двигался внутри нее.

— Боже мой! — проговорил он.

— Да, — пробормотала Салли, но и в этот момент она была не только участницей, но и наблюдателем.

Она услышала его поразительный и беспомощный вой, ни на что более внятное, чем эти животные звуки, он был просто не способен, и тут же ощутила, как ее наполняет хлынувшая из него мощная струя, а затем услышала странный мальчишеский смех, будто бы ему удалось добиться чего-то невероятного. И он сразу превратился для нее в голого и сытого, удовлетворенного ею ребенка.

— О Боже, — проговорил он, — подумать только, ведь пуля могла лишить меня всего этого. Твоего великолепного тела. И всего того, что ты мне дала.

Она улыбнулась. Он прильнул к ее губам в бесстыдном и долгом поцелуе. Вся его прежняя напускная сдержанность улетучилась.

Она сказала ему с уверенностью пророка:

— С тобой там ничего не случится. Не теперь, когда я тебя нашла.

Но при этом страх ее не отпускал.

— Откуда ты можешь знать? — спросил он, уже почти поверив в это.

— Сама не знаю.

Он поцеловал ее.

— Ты стала оракулом, — сказал он.

Ее наблюдатель, зависший над кроватью внутренний эксперт, казалось, был искренне рад. Теперь у нее не оставалось ни отговорок, ни иного выхода, кроме как бросить интеллектуальные упражнения. Теперь ее наблюдатель мог отступить и предоставить участников избранному ими виду спорта. Тело к телу. Что при удалении арбитра было прекрасно.

Чарли встал и налил вина. Но ни он, ни она к нему даже не притронулись. Поскольку было необходимо повторить начатое.

* * *

Тридцать часов спустя она была в Деньекуре. Ее занимал вопрос, заметят ли в ней перемену. Но войдя в столовую медсестер, она обнаружила там иной отвлекающий фактор. Она увидела в кресле у печки вернувшуюся Слэтри, которая болтала с Леонорой, причем с таким видом, словно никуда и не уезжала.

— Ах, — проговорила Онора с чувством, заметив Салли и вставая. Она привлекла ее к себе. Салли пронзила острая нежность. — Не волнуйся, — прошептала Онора, — я знаю, что Лайонел умер. Я работала в палате черепных ранений в Руане, и они так долго умирают, эти несчастные парни. Большая удача или Промысел божий, называй как хочешь, но Лайонелу повезло.

О майоре Брайте она ни словом не обмолвилась.

Когда на следующее утро в шесть часов прибыл конвой, Салли с Онорой, как сработавшиеся напарницы, вместе трудились в реанимации.

Ранней весной обе огромные армии стягивали войска с такой решимостью, что не могли остановиться даже на ночь. На обледеневшей и опутанной колючей проволокой земле шли взаимные прощупывания. И были они кровавыми, эти прощупывания, куда больше пользы приносили разведчики, которые проливали меньше крови. Они брали пленных, ведь без них операция грозила провалом. Беспрерывной канонадой, наносившей урон плоти и барабанным перепонкам, свою лепту вносили и пушки.

По ночам, точно так же, как они когда-то хозяйничали в небе над Дёз-Эглиз, немецкие самолеты кружили и над Деньекуром и артиллерийским складом в пригороде. И Салли, и все остальные понимали, что в одну прекрасную ночь, случайно или намеренно, они разбомбят новый передовой пункт эвакуации раненых, который располагался у тупика временной узкоколейки, достаточно близко к объектам, которые они стремились уничтожить. От одного их рева душа уходила в пятки.

И все же как-то днем в свободное время майор Брайт со Слэтри отправились на прогулку в Деньекур по оттаивающим тропинкам. Брайт был человеком закрытым, ему вовсе не улыбалось прослыть ухажером. Потому он всеми силами напускал на себя серьезность врача, который вышел прогуляться с пациенткой. Он постепенно заставил Онору смириться со смертью возлюбленного и, похоже, слегка стыдился желания стать ему заменой. Вид этой гуляющей парочки поразил девушек, как ни странно, своей романтичностью, словно сценка из эпохи до бомбардировок.

16. Уклонист

От миссис Сорли, а Наоми все никак не могла заставить себя называть ее иначе, только по прежней фамилии, в Шато-Бенктен продолжали приходить роскошные посылки, которые вносили разнообразие в скудный рацион Австралийского добровольческого госпиталя. Судя по письму, полученному от нее прошлой осенью, миссис Сорли не находила себе места от тревожных мыслей. Ее сын Эрнест еще весной записался добровольцем и уже находился на борту одного из судов, идущих во Францию. По ее словам, теперь, когда люди узнали кое-что об истинном положении вещей, идти на фронт добровольцем вышло из моды. «Я позволила себе дать ему твой адрес. Он, в общем, парень неплохой. И если он заедет к тебе и у тебя будет время, я была бы очень признательна, если бы ты отнеслась к нему как к родственнику, хотя я абсолютно уверена, что так оно и будет. Должна сказать, что вы, Дьюренсы, — люди очень деликатные, и ему повезло, что у него есть такая сводная сестра, как ты».

И вот в первые дни весны Эрнест появился в Шато-Бенктен — долговязый, крепкий мальчишка, здорово напомнивший Наоми лейтенанта Маклина. Он сказал, что приехал из Булони, где ждет парома для отпуска в Лондоне. Он принимал участие в зимний кампании, но по солдатскому обыкновению не стал распространяться на эту тему. В самом деле, когда она вышла к нему, ей подумалось, что все пережитое, похоже, его закалило. В отличие от офицеров, он был без перчаток и даже без варежек, как санитары в шато. Прийти по холоду и дождю из города ему было нетрудно… Она повела его пить чай в столовую для медсестер.

— Извини, если я путаюсь под ногами, — сказал он.

В армейских ботинках он казался особенно неуклюжим. А когда она познакомила его с леди Тарлтон, он застеснялся и отвечал натянуто, точно застенчивый подросток.

— Мать пишет мне каждую неделю, — объяснил он Наоми. — «Ты повидался с сестрами?» Я ж и не против. Просто знаю, что ты занята…

И жестом, не требующим слов, указал на восток, где лежала громадная зона грязи и крови. Чай он пил жадно.

— Разве не смешно, что после войны мы будем сводными братом и сестрой? Мне кажется, для мамы это настоящая находка. Я всегда считал, что вы, сестры Дьюренс, девушки стильные. Ну, поскольку вы можете терпеть грубых Сорли…

— Ты был ранен? — спросила она.

— Слегка траванулся газом, — признался он. — Таким висящим в воздухе дерьмом, от которого все начинают хрипеть. Впрочем, отравился несильно, не пришлось даже обращаться в полковой эвакуационный пункт. Знаешь, поначалу это настоящий шок. Попадаешь в передряги, где, кажется, муха не уцелеет, не то что человек. Но потом как-то приноравливаешься. Мы отлично поработали во Фландрии. Показали им пару раз, где раки зимуют.

Когда ему пришло время возвращаться в лагерь, она договорилась о легковом автомобиле, который его подбросит. Не хотелось, чтобы он один пешком шел по холоду.

В ожидании машины они стояли на ступеньках. Она спросила:

— Ты не видел мою сестру?

— Нет, но если она на эвакуационном пункте… Удивительно, но пробыв здесь достаточно долго, кого только не встретишь. Подожду, пока фрицы закончат большое наступление, которое, говорят, уже нанесено на карты. Тогда и увижусь с ней.

А уже сев в автомобиль, он, подмигнув, сказал:

— Эй, да ты крутая… Дьюренсы не ровня Сорли.

— Так говорит твоя мать. Но она неправа.

Она смотрела вслед виляющему средь голых как скелеты деревьев автомобилю. Теперь у нее появился еще один, за которого придется волноваться.

* * *

На пункте эвакуации раненых в Денонкорте начали происходить странные вещи. Салли узнала о визитах военной полиции, которая приезжает и забирает санитаров. Не подряд, а выборочно. И, как объяснили ей другие медсестры, это никакой не арест. Их забирали в пехоту, даже если палаты оставались недоукомплектованными персоналом.

Эти события отозвались и в Шато-Бенктен. Наоми получила торопливо нацарапанную записку от Иэна Кирнана.

Увы, пишу это с милостивого разрешения старшины военной полиции. Я в старой тюрьме в Амьене. Она чем-то похожа на оперную декорацию. Поступил приказ собрать второстепенных лиц из военно-медицинской службы, дать им в руки оружие и отправить на фронт. На моем эвакуационном пункте я не считаюсь ключевой фигурой. Теперь я понимаю меру своей наивности, ведь я даже представить не мог, что такое возможно. Мадам Флерьё была права. Но, так или иначе, я отказался подчиниться приказу, и вот я здесь.

Дорогая Наоми, я знаю, что ты занята до поздней ночи. Но не могла бы ты написать письмо на имя заместителя начальника военной полиции Австралийского корпуса и рассказать ему все, что тебе известно о моих религиозных убеждениях.

Не могла бы ты также попросить мистера Седжвика, чтобы он, если возможно, написал и рассказал о наших встречах с Комитетом ясности? Знаю, для тебя это мучительно, но, любовь моя, я рад, что могу развеять твои страхи. В военной полиции мне все сочувствуют. Мне просто хочется, если это возможно, избежать тюрьмы в Великобритании, да и кто бы такое пожелал? В то же время мы вполне удовлетворены тем, что австралийское командование по-прежнему отказывается вводить смертную казнь за отказ взять в руки оружие по религиозным убеждениям. Мне страшно даже подумать о каком-нибудь несчастном британском или даже канадском квакере, который угодил в ту же ловушку и может быть казнен.

Она показала письмо леди Тарлтон.

— О Боже, — проговорила, прочтя его, леди Тарлтон. — Ты хочешь, чтобы и я написала?

— А вы сами хотите?

— Да. Ты должна сейчас ехать в Амьен и взять с собой письмо от меня. Как будто есть люди, которые притворяются квакерами.

Этот странный комплимент Наоми комментировать не стала. Леди Тарлтон быстро собрала всевозможные проездные документы, чтобы она могла выехать. Обе знали, что поездка будет далеко не увеселительной, ведь именно Амьен был главной проблемой британского фронта вдоль Соммы, и противник это тоже прекрасно понимал.

Когда после бесчисленных задержек в пути она приехала в Амьен и добралась до военной комендатуры у входа на вокзал, ей сказали, что тюрьма расположена в пяти километрах от города. И транспорта нет. Можно попытаться взять такси.

Она пошла в гостиницу и, обнаружив там ленивого портье, дала ему несколько франков, чтобы он отыскал такси. Водитель такси, по его словам, ожидал от нее не меньшей щедрости. Она устроилась на заднем сиденье, и машина повезла ее через каналы, потом по пригороду, и наконец они оказались в сельской местности. Тюрьма, бывшая крепость, окруженная облаками, высилась над суровой равниной и ее возделанными полями. Когда они подъехали к воротам, она попыталась уговорить таксиста подождать. Но, несмотря на все соблазны вознаграждения, он сделал вид, что не понимает, и уехал. Это была не проблема, пять миль до города можно пройти и пешком.

По холодному гравию она подошла к деревянной задней двери и заметила сбоку колокольчик, в который можно позвонить. Она собрала волю в кулак. Дверь открыл британский капрал. Она объяснила ему, зачем пришла, и он пропустил ее внутрь. Она оказалась на контрольно-пропускном пункте с напоминающими пещеры кабинетами. Сначала надо было зарегистрировать прибытие в журнале. Она заметила, что все это слегка напоминает гонения на христиан, как их живописуют в воскресной школе. Британский сержант, казалось, даже посочувствовал, что она связалась с уклонистом.

— Так значит, вы его невеста? — спросил сержант из-за дальнего стола в кабинете.

— Да, — сказала она.

— Хорошо, что вы пришли его навестить, — проговорил он.

Он сказал, что поговорит с капитаном, и поднял трубку телефона. Потом что-то тихо забормотал в аппарат:

— Тут молодая леди. Хочет повидаться с женихом, австралийским мыслителем. Армейская медсестра, фамилия… — Он поднял на нее вопросительный взгляд, но потом посмотрел в журнал регистрации. — Дьюренс, верно? Дьюренс, — повторил он. Заглянул в другой журнал регистрации на столе. — Старший лейтенант Иэн Кирнан, австралийский медицинский корпус. Да, сэр.

Он вышел из-за стола и проводил ее во двор, затем вдоль толстой стены, служившей оградой, потом провел через дверь. Они оказались в комнате, полностью изолированной и совершенно пустой, — если не считать стола из сосновых досок и двух хлипких на вид стульев. Здесь он ее оставил.

Наоми прождала минут пять, это место все больше и больше угнетало ее, подавляя царящей тут атмосферой наказания, тем более наказания непредвиденного. Это наказание уже практически свершилось. Потом за дверью послышался шум, и двое военных полицейских, вооруженные пистолетами, ввели Иэна. Внешне это был прежний Иэн, только одет был не по погоде, без пиджака. На нем не было подтяжек и ремня, и ему приходилось поддерживать брюки за пояс.

Охранники встали по обе стороны двери. Один торжественно сказал:

— Никаких прикосновений.

— И, пожалуйста, никаких громких протестов, — громко добавил другой.

Иэн улыбнулся. И сел за стол. Разумеется, ей хотелось дотронуться до него, но когда она взяла его за запястье, один из охранников произнес:

— Мисс…

— Если вы так любите войну, почему же сами не воюете? — спросила она охранника. Хотя прекрасно понимала, что спорить нет смысла.

— Пожалуйста, Наоми, — попросил Кирнан.

— Я уже слышал подобное, мисс, — сказал полицейский. — Почти от каждого уклониста.

Она поняла, что надо не обращать внимания ни на что, кроме Иэна.

— Неужели они такие дураки, чтобы посадить тебя после стольких лет верной службы? — сказала она.

— Да, теперь, когда я в тюрьме, у Комитета Честности есть все основания верить в мою искренность, — сказал он. — Кстати, леди Тарлтон написала, что задействует свои связи… Мне показали ее письмо, потому что ее титул произвел на них впечатление. Они явно собираются упирать на тот же аргумент, что и мадам Флерьё. Он послужил ей, послужит и им. Мол, если я отказываюсь брать в руки оружие по религиозным мотивам, мне вообще не следовало поступать на военно-медицинскую службу. Санитары считаются почти готовыми пехотинцами, и, поступая в армию, наивно надеяться, что им никогда не прикажут взять винтовки.

— Но главный врач пункта эвакуации раненых должен был знать о твоей религиозной принадлежности.

— Да, разумеется. Но среди французов и даже британцев были случаи неповиновения. Да и наши парни тоже виртуозы самоволок. Власти не могут не реагировать, и как видишь, они не всегда особенно разбираются.

Он повернул голову, и она увидела не замеченный раньше синяк, идущий от правого виска до челюсти. Он приложил палец к губам.

— Грубые методы, — пробормотал он. — Но это уже позади. Обряд посвящения.

Военные полицейские молчали.

— Формальное обвинение — мятеж, — сказал он ей. — Когда я предстану перед военным трибуналом, моя дорогая Наоми, могла ты бы выступить свидетелем в мою защиту? Если они узнают, что наша помолвка проходила в церкви «Друзей»…

— Да, — сказала она. — Ты должен потребовать, чтобы меня вызвали.

Один из военных полицейских сообщил, что время свидания истекло.

Она спросила:

— Неужели вы не можете дать ему свитер? Сейчас же холодно.

— У каждого заключенного в камере есть одеяло, — ответил полицейский.

Она стояла, пока Кирнана выводили. Когда она осталась одна в этом бездушном помещении, ее охватила смесь вожделения и дикого бунтарства. По-своему мир все-таки зол. Или прекрасен, но безумен. Молодых людей калечат ради непонятных целей, лечат и давят-калечат. И в этом сумасшедшем доме планетарного масштаба «Друзей» считают преступниками.

— Суд состоится в Амьене в марте, — сказал ей сержант, когда она выходила.

Утром накануне суда Наоми вновь покинула Шато-Бенктен, ее вызвали в качестве свидетельницы — причем это было дело рук власти, даже более могущественной, чем власть леди Тарлтон. Леди Тарлтон заявила о своей готовности явиться в суд и дать свидетельские показания по поводу Иэна. Но так как она не знала Иэна лично, ее не вызвали.

Но вот утомительное путешествие по железной дороге позади, Наоми добралась до амьенского вокзала, который находился совсем близко от собора, и по унылым, запруженным солдатами улицам пошла к общежитию медсестер. Там она не смогла заставить себя съесть тарелку убогого варева. В голове тревожно и неотвязно прокручивались аргументы в пользу оправдания Иэна. Клубок доводов сворачивался и разворачивался по собственной воле, почти без ее участия. И она чувствовала, что, если накал страстей возрастет еще хоть на пару градусов, она начнет обращаться с пламенными речами прямо к военнослужащим на улицах. Заснуть в таком состоянии было невозможно. Она знала, что большинство австралийцев судили во Фландрии, и перевод процесса в Амьен был развлечением, которое должно прийтись по душе офицерам военного трибунала. Что, как она надеялась, настроит их доброжелательнее.

Для суда реквизировали комнату в мэрии, и утром Наоми подошла к величественному зданию администрации Французской Республики с двумя крыльями, которые образовывали почти полукруглую площадь, при одном взгляде на это место становилось понятно, что снисхождение вряд ли возможно. Поднявшись по ступеням, она представилась английскому военному полицейскому за стойкой. Тот вписал ее имя в журнал и попросил подождать в коридоре. Сидя на скамейке, она увидела группу растрепанных британских солдат в наручниках, которых ожидал трибунал за нарушение дисциплины, пьянство и дезертирство.

Наконец, к ней подошел австралийский военный полицейский, который спросил, какая погода сопровождала ее в поездке, и повел ее дальше по коридору в безликий зал суда.

Она сразу увидела Иэна. Он стоял за деревянным барьером, отгораживающим часть комнаты. Вид у него был подтянутый. На нем был китель, а вот ремня не было. Должно быть, в этот день ему выдали подтяжки, потому что ему не приходилось унизительно поддерживать брюки. Два офицера сидели за столами в зале суда, а за столом, стоявшим на возвышении, — еще трое моложавого вида офицеров, по-видимому, это и были судьи. Она ожидала, что они окажутся постарше. Но старших отсеяли. Контраст между франтовством судей, тем, как на них сидела форма, и Иэном ее испугал. Она не могла оторвать от них взгляд, пока секретарь военного суда приводил ее к присяге, а потом попросил сесть. Они же тем временем продолжали писать случайные заметки и перешептываться друг с другом, вертясь на своих стульях.

Иэн бросил на нее спокойный взгляд и стал смотреть перед собой, словно заранее получил подобный приказ. Его адвокатом был молодой капитан с неким подобием усиков, отпущенных в надежде на то, что к нему будут относиться серьезнее. Военным прокурором был майор, казавшийся старше остальных, впрочем, и ему едва перевалило за сорок. Да разве эти люди, такие молодые, могут судить Иэна? Сложный вопрос. Может, за ними стоят какие-то невидимые начальники, которым они хотят угодить? И хотя стены в этой комнате были совсем голыми, ей явно недоставало создающих общую атмосферу сценических деталей, но члены суда могли бы сыграть в любой пьесе, где фигурировал военно-полевой суд, в любом театре. Казалось нелепостью, что свобода человека зависит от подобного ритуала, этого любительского спектакля, который разыгрывали три желторотых жреца и их приспешники.

Ей велели встать перед столом, за которым стоял Иэн. Когда ее приводили к присяге и так далее, она не могла на него смотреть. Прокурор попросил ее изложить служебные и личные причины для дачи показаний.

Знакома ли она с обвиняемым, когда впервые его встретила, как они познакомились и при каких обстоятельствах встретились снова? Все эти вопросы задавались механически и, казалось, без малейшего представления о том, насколько они важны. Отвечала она то сразу, то чуть помедлив.

Хотя вопросы сыпались как горох, она начала рассказывать историю их долгого знакомства, но прокурор не позволил ей остановиться на этом подробно, отсекая детали, которые она считала важными. Например, то, как Иэн повел себя после крушения «Архимеда». Как же донести до майора всю значимость этих обстоятельств? Как втолковать им, что для мировой гармонии необходим оправдательный приговор?

— Итак, — спросил он, — на сегодняшний день вы невеста обвиняемого?

Она сказала, что они были обручены по обряду Общества Друзей.

— Квакеров? — переспросил он.

— Так их называют, — сказала Наоми. А потом добавила — на случай, если это название послужит аргументом против Иэна[36]: — Когда я вместе с лейтенантом Кирнаном посетила Общество Друзей в Париже, я не увидела там ни одного человека, бьющегося в судорогах. Все было совсем наоборот. Все были спокойны.

— А вы сами тоже квакер?

— Нет. Но я ничего не имею против них.

— Тогда как вы предлагаете вести эту войну? С такими людьми, как лейтенант Кирнан? Если каждый хочет быть офицером медицинской службы снабжения или санитаром?

Один из судей вскользь заметил, что прокурор, пожалуй, слишком усердствует, и медицинская сестра Дьюренс не сидит на скамье подсудимых.

— Вы сами не выступаете за отказ от военной службы по религиозным соображениям, не так ли? — спросил у нее майор.

— Я нет, — согласилась она. — Но, заметьте, вопрос не обо мне.

— А будь у вас сын, и, в случае, скажем, новой войны вы бы позволили ему пойти на фронт?

— Я попыталась бы его удержать. Я видела так много увечий… Ни одна мать…

— Ладно, — подняв руку, проговорил майор и вернулся к своему столу. Он сел, и право задавать вопросы перешло к молодому капитану, адвокату Иэна. Она взглянула ему в глаза в поисках признаков решимости, способной спасти Иэна.

— Говорил ли когда-нибудь лейтенант Кирнан в вашем присутствии об отказе нести военную службу с оружием в руках?

Она с готовностью подтвердила, что говорил.

— Еще когда мы встретились в первый раз в 1915 году и едва успели подружиться, он много раз говорил, что хочет заботиться о больных и раненых, но его религия не позволяет ему брать в руки оружие.

— И вы, и лейтенант Кирнан выжили после того, как в судно «Архимед» ударила торпеда? Как повел себя лейтенант Кирнан в тот момент? Он проявил трусость?

— Я бы сказала, что он вел себя очень мужественно.

— В чем проявилось его мужество?

— Оставаясь в воде, он взял на себя руководство нашей группой. Поэтому так много людей с нашего плота выжили. Он сплачивал нас и призвал не опускать рук. Даже некоторые мужчины поддались отчаянию, но его вины в этом нет. Когда мы увидели корабль, он выпустил нашу сигнальную ракету.

К сожалению, это было все, что хотел узнать адвокат Иэна. Иэн посмотрел на нее с легкой улыбкой, когда ее выводили из зала суда. Но она не собиралась уходить молча. А повернулась и сказала:

— Господа, любой, кто когда-либо встречался с ним, скажет, что именно совесть не позволяет ему брать в руки оружие.

Молодой офицер, защищавший Иэна, подошел к ней и прошептал:

— Если вы подождете за дверью, я скажу вам, чем все закончилось.

Его участие приободрило ее. В полубреду она ждала на скамейке в коридоре. Ей пришло в голову, что в мирное время лавочники и крестьяне сидели тут в ожидании решения споров о межевании участков и о дренажных канавах. Перед ее глазами мелькали то картины оправдания Иэна, то невероятных по длительности сроков заключения. Но не было никаких сомнений, что она в любом случае разделит с ним то, что ему уготовано.

Она знала, что любые молитвы тщетны, в том числе и ее собственные призывы к божеству, очевидно, не способному оградить от артиллерийского снаряда сына молящей его о милосердии женщины. Она понимала, что лишь множит бессмысленность и глупость. И все же не могла себя остановить. Она заклинала, чтобы на судей снизошла мудрость, и они вернули Иэна на его эвакуационный пункт.

Из зала суда вышел молодой капитан, адвокат Иэна.

— Мне прискорбно вам об этом сообщать, — сказал он. — Пятнадцать лет.

Она не сразу поняла.

— Пятнадцать лет? — переспросила она. — Что это значит?

— К сожалению, таков приговор. Все согласны с тем, что это просто немыслимо. Но приговор будет приведен в исполнение. И, разумеется, это лучше, чем… другой исход. То, что вы говорили о его мужестве, когда ваш корабль затонул… это ему помогло.

И вот тут до нее дошло, что означает этот срок, ее окатило горячей волной. Она споткнулась. Он подхватил ее под руки.

— Успокойтесь, медсестра, — сказал он. — Председательствующий сказал, что вы можете поговорить с заключенным несколько минут. Будет лучше не терзать ни его, ни себя.

Два военных полицейских привели ее в небольшую комнату, где они могли попрощаться. Его руки уже были скованы наручниками. Полицейские остались и, казалось, больше всего стремились как можно раньше, еще до заката, а не в темноте, на ощупь, добраться до тюрьмы.

— Это просто смешно, — сказала она ему. — Иэн, что я могу сделать?

Он спросил:

— Ты поблагодаришь от меня леди Тарлтон? Она не так много могла сказать, поскольку едва была знакома со мной. И моего главврача, первое письмо я напишу ему. Ты все сделала замечательно, Наоми. Я всегда буду помнить тебя. Не могла бы ты написать мистеру Седжвику, что свадьба не состоится? Теперь тебе придется забыть обо мне.

Она подняла руку. И едва не взорвалась от гнева.

— Как я могу тебя забыть? — спросила она. — Мы с леди Тарлтон еще даже не начинали писать письма о помиловании и рассылать их во все инстанции.

До этого она и подумать не могла, что такой поворот событий превратит ее из обезумевшей от горя девушки в борца.

Он усмехнулся:

— Ты собираешься принудить этих шишек к помилованию?

— Да, — подтвердила она.

— Но, знаешь, ты вовсе не обязана.

— Что за чушь, — возразила она.

Он улыбнулся ей так просто, но, как ей показалось, в то же время так многозначительно, и маня к себе, и прощаясь. По опыту она знала, что мужчины мастера многозначительности, даже квакеры.

И ей показалось, что все кончено, и она не знала, что сказать. Прошло не менее десяти секунд.

— Ладно, — сказал полицейский, словно желая положить конец молчанию. — Свидание окончено.

И ее, сожалеющую о молчании, ставшем сигналом к окончанию свидания, вывели. Она нашла главный вход. Я не буду биться и плакать, пообещала она себе. Я буду действовать, я не оставлю их в покое ни на минуту. Только так жизнь могла оставаться сносной.

Охранник при входе сказал:

— Держитесь, мисс, над головой фрицы.

Только сейчас среди непрекращающейся артиллерийской канонады на линии фронта и рева зениток поблизости она расслышала гул бомбардировщиков. Помедлив секунду, она сунула голову в паз между двумя каменными карнизами и разрыдалась от ужасающего уродства мира, где небо перестало быть небом, а воздух воздухом.

17. Брошенные

Наоми сама не могла понять, откуда у нее взялись силы выйти на улицу, когда огонь зениток прекратился и сирены возвестили, что снаружи безопасно. Но пора было уходить. У ворот мэрии она заметила молодых, но каких-то встрепанных английских солдат с пустыми глазами, многих без винтовок, неверной походкой бредущих мимо. Форма на них была измята и залоснилась от грязи. Они топтались у полевой кухни, где раздавали чай. Эти совсем еще мальчишки пили чай и выклянчивали сигареты, Наоми смутно поняла, что эти парни с ввалившимися глазами с недавно прорванного фронта. Повсюду начали останавливаться военные грузовики, с которых спрыгивали солдаты с винтовками и занимали позиции на главных перекрестках, чтобы остановить волну бегущих и заставить их принять оборону.

Пожилой лейтенант с нашивками какого-то административного корпуса, глядя на это, покачал головой, повернулся и заметил Наоми.

— Ну, вот сейчас и до нас дело дошло, мисс, — сказал он. — Фронт прорван, добро пожаловать. — В его глазах промелькнуло отеческое участие. — Вам бы лучше убраться отсюда как можно быстрее. Поезда вроде еще ходят. Чем дальше отсюда на северо-запад вы доберетесь, тем лучше. Хотя неизвестно наверняка, куда именно направлен их удар.

Она поблагодарила его и пошла дальше. В изукрашенном здании железнодорожного вокзала в нескольких кварталах порядка было больше, и сходившие с булоньского поезда с ружьями и вещмешками солдаты казались достаточно крепкими, чтобы нанести удар или, по крайней мере, чтобы удержать линию фронта.

Она села на поезд, идущий к побережью, разделив купе со священником и французской парой средних лет. Осуждать мужчину за трусость им со священником было столь же бессмысленно, как и все, что она видела в тот день. Священник изучал какую-то конторскую книгу, а они с французской парой обменялась несколькими примитивными фразами на английском и французском, выясняя, кто куда едет. Те сказали, что едут то ли из Вимрё, то ли в Вимрё.

Пути сначала шли вдоль Соммы, а затем повернули на север, и у нее возникло отчетливое ощущение побега. Священник, закончив читать конторскую книгу, тоже вступил в разговор. Было впечатление, что он обрадовался, узнав, что Наоми из Австралии.

— Les Belles Australiennes! — твердил он. — Nous Australiennes![37]

Попутчиков, казалось, не тревожит угроза нападения на сердце Франции. Возможно, они были не в курсе происходящего. Священник полез в карман и протянул ей образок. Она взяла его, не снимая перчатки. Рассматривая образок, она чувствовала, что колеблется между догмами методистов и квакеров, верой и неверием. Но потом ей все это показалось неважным, и ее целеустремленность достигла такой степени, какую она прежде не могла себе даже представить.

* * *

По возвращении ее ждала удивительная новость: майор Дарлингтон совершенно неожиданно ушел, как сказали «английские розочки», даже толком не поговорив с леди Тарлтон. Ждали нового главврача. В то же время Эйрдри и болезненные, но, по-видимому, выносливые молодые палатные врачи работали не покладая рук. Медсестры знали, где была Наоми, подобная новость не могла не облететь госпиталь, от ужаса даже не решились спросить, какой вынесен приговор.

Все наблюдали за леди Тарлтон. После отъезда Дарлингтона она заперлась в своем кабинете. Всем хотелось, не без женского сочувствия, увидеть, какой она выйдет. Она вышла к чаю, как обычно, чтобы обойти палаты и поговорить с солдатами. Ее присутствие всегда действовало благотворно, когда она склонялась над каким-нибудь из раненых и справлялась о его здоровье с таким безупречным выговором, какого до того, как попадали сюда, большинство австралийцев никогда даже не слыхивали. Выздоравливающие офицеры ждали отправки на фронт, и ясно было как то, что их осколочные и пулевые ранения или контузии исцеляются, так и то, что все как один ею очарованы.

Но в тот вечер внимательный глаз мог заметить некоторую замедленность ее движений и расспросов, рассеянность. Взгляд, устремленный на пациента, мог на миг затуманиться, но затем она снова брала себя в руки.

— Зайди ко мне в кабинет, — глубоким контральто шепнула она Наоми, завершая обход.

Наоми в душе, хоть ей и было за это стыдно, радовалась, что они сестры по несчастью. Пока она шла следом за леди Тарлтон, все девушки из Красного Креста, завидуя ее близости с леди Тарлтон, провожали ее глазами. И они, и австралийские медсестры смотрели на них с любопытством, которое вызывают женщины, переживающие любовные потрясения. По дороге леди Тарлтон расспрашивала Наоми об Иэне. Наоми, еще не оправившаяся от переживаний, но все еще надеясь, что ей удастся добиться пересмотра дела, подробно все рассказала и добавила, что необходимо засыпать письмами генерала Бидвуда и генерала военно-медицинской службы Хауза.

Кабинет леди Тарлтон, казалось, выглядит как обычно. Кипы свежих документов на столе и вдоль стен свидетельствовали, что дел по-прежнему невпроворот. Леди Тарлтон указала Наоми на стул, а сама достала из книжного шкафа бутылку коньяка, которая не была вовсе спрятана, а стояла на самом видном месте, и налила в два стоящих на столе стакана.

— Мужчины очень странные создания, Наоми, — проговорила она. — А если они не такие, их сажают в тюрьму. — Она отхлебнула коньяку. — Мы поссорились. Поссорились и ничего более. Тем не менее он воспользовался ссорой в качестве предлога. И ушел. Не могу в это поверить. Ссора стала для него предлогом, поводом к войне, и он сбежал. — Она отхлебнула еще раз. — Ммм, — выдохнула она, проглотив. — Возможно, с этого момента моим любовником станет коньяк.

Наоми про себя подумала, что коньяк вряд ли может стать точкой приложения всей энергии женщины и исходящего от нее света.

— Твое горе с этим твоим квакером, — проговорила она. — Митчи с ее хирургом, и я с моим. Сплошные несчастья, сама знаешь. Просто удивительно, ведь мы так старались. Похоже, я окончательно достала кузена Дарлингтона в Булони, он один из шишек в военно-медицинской службе. Я помню этого человека, и меня здорово удивляло, что майор ему родня. Я имею в виду, майор действительно крайне одаренный человек. А в результате, насколько я понимаю, эта шишка поклялась отомстить Дарлингтону. — Она на секунду задумалась, глядя в пустоту. — Такова официальная версия, — продолжала она. — Но есть и реальная. И она куда печальнее. Но мы забыли о твоем несчастье.

— Нет, пожалуйста, продолжайте.

— Не сомневайся — мы только начинаем борьбу за твоего жениха.

— Но вы сказали «печальнее»?..

— Да. У мужчин при власти любая женщина, которая пытается с ними бороться, официально считается сумасшедшей. Мой муж числит меня сумасшедшей и фактически встал на сторону своих приятелей против меня из-за того, что переняла австралийский образ жизни, что у меня никогда нет полностью соответствующего платья, что в отличие от него я не терплю выбившихся наверх приматов. И вот пожалуйста, газеты объявили меня сумасшедшей. Есть несколько таких статей. А поскольку я безумно надоедала Медицинской службе сухопутных войск Великобритании, и в частности бедному кузену майора Дарлингтона, то, как видишь, страдает майор. Все говорят, что старина Дарлингтон связался с сумасшедшей. После таких надежд! Они в один голос твердят, что меня следует освидетельствовать в Австралии и держать в колониальной психушке! А с другой стороны, человек, помешанный на своих исследованиях, он хочет добиться признания своих ценнейших открытий в области сепсиса, короче, гениальный человек. А все, с кем он пытается об этом заговорить, думают не о его аргументах, а о его безумной любовнице. Вот в чем дело… поэтому он и ушел. Пришлось выбирать между мной и известностью.

Даже убитая горем, Наоми ощущала боль этой истории, но сомневалась, что сможет найти слова утешения.

— Конечно, — сказала леди Тарлтон, — тебе это все не очень интересно. Но я надеюсь, что, несмотря на это судилище, в ближайшее время тебе все-таки удастся стать счастливой. И ты вернешь своего квакера, если это именно то, что тебе нужно.

— Но вы тоже заслуживаете счастья, — возразила Наоми.

— Почему же именно я? — с улыбкой спросила леди Тарлтон.

— Потому что вы красивая, умная и у вас высокая душа.

Леди Тарлтон засмеялась.

— Так это как раз самый точный, до мельчайших подробностей, рецепт несчастья. Знаешь, а может, когда кончится война, я просто вернусь к своему прежнему ремеслу шляпницы. Это стало 6bf воплощением всех их кошмаров. А я это действительно люблю. Мне нравилось создавать эти штучки, которые женщины надевали на голову. Для меня хорошая шляпа куда интереснее, чем все, что висит в Королевской академии художеств.

Леди Тарлтон засмеялась и покачала головой, как будто оценивая, во что превратился, по ее мнению, мир в последнее время.

— Теперь к Дарлингтону начнут относиться серьезнее, — проговорила она. — С точки зрения борьбы с сепсисом это настоящий триумф. А это гораздо важнее адюльтера. Только вот до сих пор я это так не называла. Странно. Пока мы грешим, нам кажется, что это и есть добродетель.

Леди Тарлтон показалось это смешным. Наоми тоже улыбнулась, хотя в большей степени своему намерению спасти Кирнана, и отпила коньяк. Они сидели в тишине, как товарищи по несчастью, ведь их переживания случайно совпали.

* * *

Раненые враги, захваченные в плен и допрошенные, казались тихими, благодарными и явно настолько довольными кормежкой, что было ясно, что их пайки гораздо скуднее. Но теперь их собратья продвигались на запад. Британские батальоны появились в Деньекуре и, сделав привал на улицах деревни, двинулись по дороге мимо передового пункта эвакуации раненых, чтобы занять окопы на линии фронта. Оказавшиеся на улице медсестры и санитарки нестройно приветствовали их. В массе эти солдаты казались решительными, они находились на периферии воинственного потока, который двигался на восток навстречу вражескому. Возможно, это были просто символические жертвы, и главной похвалой, которой им суждено было удостоиться во всей этой истории, могли оказаться жидкие крики и аплодисменты усталых мужчин и женщин передового пункта эвакуации раненых в деревушке Деньекур.

Раненых из Деньекура как можно поспешнее эвакуировали. Никто не знал, что произойдет, но было ясно, им будет безопаснее в тыловых госпиталях. Отравленных газом увезли примерно за один день, а хирургические операции проводили лишь в самых экстренных случаях. Для транспортировки раненых использовали все имеющиеся транспортные средства, на возвращающиеся порожняком в тыл грузовики, доставившие боеприпасы, грузили легкораненых. В неразберихе приказов два восьмитонных грузовика набили носилками и одеялами, кислородными баллонами и упаковками перевязочных материалов и лекарственных препаратов, полностью подготовив к отправке в безопасное место.

На запад тянулись отставшие от своих частей остатки разбитых подразделений, между ними двигались семьи местных жителей на подводах или толкавшие тачки с добром и детьми. По дорогом на запад тащили упряжками даже пушки в поисках новых, расположенных в тылу позиций, откуда можно было бы обрушить огонь на наступающего врага.

Среди всей этой суматохи каким-то неведомым образом возник Чарли Кондон. Невероятно, но в этом жутком хаосе бегства и передислокации ему удалось найти Салли. После того как он отрапортовал майору Брайту, ему разрешили пройти к ней в палату.

— Иди, иди, — рассеянно разрешила старшая сестра, едва Чарли показался в дверях полупустой реанимации. Она понимала, что он заскочил на минутку. Салли вышла к нему. Позже она не могла вспомнить, о чем они говорили, но, несомненно, что-то банальное. Оба боялись выказать чувства перед старшей сестрой и другими медсестрами. Но на тропинке по пути в столовую, где в тот безумный час никого не оказалось, взялись за руки. Они уселись, тесно прижавшись друг к другу, на старый диван, располагающий к близости, но стоящий там, куда в любой момент могут войти. Она ощущала тяжесть его полуобращенного к ней торса. Сидеть бок о бок было мало. Их тела не могли полностью соприкоснуться друг с другом.

— Ты меня просто потряс, Чарли, — сказала она. — Не скажу, что не ждала. Но просто невероятно, что ты здесь.

— Нет, — сказал он, — это естественно. Помнишь, я был здесь в разведке. Теперь я с передовым отрядом из Фландрии.

Они снова обнялись. Их губы были настолько отзывчивы и столько ведали друг о друге, что ее вынесло на безмятежный горизонт ощущения их судьбы, а следовательно, защищенности. Казалось, самые естественные теперь позы — позы близости, те, глядя на которые под пирамидами, она считала себя неспособной и которые не вызывали у нее ни малейшего возбуждения.

— Не волнуйся, — пробормотал он. — Наши солдаты всегда были в окопах и истекали кровью. Сейчас наши враги тоже в окопах, мы прольем их кровь.

Его уверенность и жажда мести ее не шокировали. Ведь это враги.

— Говорят, нас собираются вернуть, — призналась она. — Может, в Корби, но кто его знает? Считается, что немцы могут взять Амьен. Как бы то ни было, я не хочу видеть, как тебя принесут на носилках. Но если такое случится и ты попытаешься приподняться и улыбнуться мне, я ужасно рассержусь.

— Салли, мне пора, — сказал он.

Высокая кровать в занавешенной комнате, очевидно, не собиралась распахнуть им объятия. Не ко времени, хотя их тела уверяли, что в самый раз. Какое-то время он постоял согнувшись, пока страсть слишком уж очевидно демонстрировала себя. А затем побежал к грузовику, ожидающему на дороге в Бапом. Его торопливость напугала ее. Ей не понравилась такая спешка. Она чувствовала себя какой-то обманутой стремительностью и рвением, с которыми он забрался в кабину и захлопнул дверь.


Вскоре после отъезда Чарли появились машины «Скорой помощи» с ранеными, приехавшие санитары рассказали, что полковые пункты медицинской помощи и перевязочные станции с лежащими в них бедолагами оставлены врагу. Заключенные, которых под конвоем вывели на работы по прокладке новой дорожки между палатами, теперь весело болтали друг с другом по-немецки — предвкушали скорое освобождение. На дорогу, по которой отступали войска и местное население, с неба сыпались бомбы, которые сбрасывали немецкие самолеты, низко летящие над землей. С ближайшего перекрестка две зенитки тявкали на них, точно беззубые сторожевые псы. Морфин оберегал самых тяжелых раненных от понимания происходящего. Но Салли видела, что на лицах многих других растут паника и смятение. Фронт, от которого их, как они считали, избавили раны, догонял, чтобы снова схватить.

В четыре часа, когда Слэтри, Салли и еще восемь молодых медсестер трудились в реанимации, пытаясь подготовить пациентов к транспортировке, вошел майор Брайт и объявил:

— Приказано уходить. Вы должны упаковать личные вещи. На сборы десять минут. Придется идти полмили до станции пешком. Помогать нести сумки некому, поэтому, наверно, какие-то вещи лучше оставить.

Салли была потрясена. Она сказала, что просто не может оставить раненых.

Онора заявила:

— Я останусь здесь. Уверена, немцы не такие варвары, как мы думаем.

Брайт, кажется, вот-вот потеряет терпение, разговаривая с женщиной, в которую, как поговаривали, он был влюблен.

— Я уже это предлагал, но мне отказали. Всем приказано уходить.

— Тогда вам придется меня нести, — сказала Слэтри. — По своей воле я не уйду.

— Господи, Слэтри, хватит разыгрывать драму. Обещаю, что, как только мы попадем на место, будут тысячи людей, которым понадобится твоя помощь. Но сейчас я могу сказать только, что мы должны уходить на запад.

Больше тридцати медсестер, несколько врачей и около шестидесяти санитаров собрали скудные вещмешки и двинулись по забитой людьми дороге. С вещами в руках они шли к местной железнодорожной станции. Там им выдали проездные документы до Амьена. Санитар повел их по грунтовке, которая уводила от основной, прямой как стрела, дороги Бапом-Альбер. Они вышли к железнодорожной станции у деревни, где персонал эвакуационного пункта столкнулся с множеством гражданских и устремившейся туда же пестрой толпой военных. Проселочная дорога, которую они предпочли, ничуть не помогла, эту небольшую станцию, построенную для нужд местных ферм, тоже осаждала огромная масса народа. Солдаты, чья форма была похожа на какую-то навозную коросту, сидели на подоконниках и ступеньках, тупо глядя на кишащую толчею. Охрана, которой удавалось пока сдерживать толпу у станционных ворот, пропустила медсестер к платформе, где показавшийся Салли удивительно знакомым офицер-железнодорожник давал указания толпе военных и гражданских, ожидавших по обе стороны путей.

Офицер, хромая, подошел к ним и сказал:

— Дамы, бросьте свой багаж здесь. Говорят, поезд прибудет через двадцать минут. Старшая сестра, вашим женщинам, возможно, придется пробиваться в вагоны.

Он взялся за висевший на шейном шнуре свисток и дунул в него, приказывая охранникам оттеснить толпу с путей. Однако последние рулады потонули в глубоком и мощном реве. Он отбросил свисток и крикнул медсестрам:

— Бегите через пути! В траншею на той стороне!

Вой бомбардировщиков вогнал их через пути в окопы.

Они держались вместе. Слэтри и Леонора рядом с Салли, краем глаза она заметила у траншеи Фрейд. Фрейд пригнулась, но почему-то не казалась испуганной. Салли бомбы внушали ужас, но Фрейд панике не поддавалась.

Рев над головой показался ей громче всего, что когда-либо прежде звучало во вселенной, это была сама война, сотрясающая вздыбившуюся стеной землю, точно при землетрясении.

Истощив запасы грома, готы наконец ушли. И тут стал слышен поднимающийся из окопов и разносящийся над землей глухой плач, и они, пристыженные, вылезли. Майор Брайт и врачи обходили местность, стараясь отыскать раненых в месиве убитых. Солдаты, просто мужчины и женщины лежали, словно рассыпанные стебли. Салли в результате осмотра пришлось убедиться, что женщина и ее двое маленьких детей, лежащие аккуратно, словно для погребения, убиты ударным действием взрывной волны. Главный сержант пересек пути и, не теряя бодрости, доложил капитану:

— С сожалением вынужден сообщить, что железнодорожную линию только что разрушили в нескольких сотнях ярдов к западу. Боюсь, вам придется оставить свой багаж в кассе, которую я запру, — добавил он. — Придется идти пешком.

Они доложились Брайту и просили осмотреть раненых. К несчастью, у них не было с собой никакого оборудования. Салли бессильно смотрела на истекающего кровью мальчика со значком Стаффордшире кого легкого пехотного полка.

Некоторые пытались перевязывать солдат, пострадавших от осколков, платками и другими попавшимися под руку тряпками. Брайт резко приказал им встать и оставить свои сумки в кассе на вокзале. Они пошли вдоль путей, некоторые с кладью, а кто-то с пустыми руками. Ничто не отличало их от разбитых частей и бегущих французов.

Они довольно быстро одолели первую милю, а затем на переезде железной дороги появилась колонна из пяти грузовиков, пробиравшихся по грязи, к счастью, немного подсохшей за несколько по-настоящему весенних дней.

— Всем медсестрам в кузов, — распорядился Брайт.

Пока они неловко, как уж умели, забирались наверх, начало темнеть. Но сейчас никто и не ждал от них атлетизма.

Многие сразу же уснули под тентами грузовиков и через некоторое время проснулись от оцепенения. Они вышли в холодную весеннюю ночь на перекрестке, где находилось два британских эвакуационных пункта раненых. Старшая сестра разделила их на две группы и отправила половину на пункт к северу от дороги к толпившимся там медсестрам, а половину — на юг.

Салли и остальные, кого отправили на южный пункт, ждали в столовой для медсестер, пока проворная британская старшая сестра отдавала распоряжения санитарам принести для них в женский барак соломенные тюфяки и одеяла. Не теряя времени, им удалось кое-как помыться и перекусить какао с хлебом. Потом они пошли в барак и заснули, устроившись на полу между кроватей британок.

Утром, выйдя на улицу, чтобы помочь в палатах, они увидели новый батальон, в образцовом порядке двигающийся по дороге на Альбер. Они уже настолько успели привыкнуть к повсеместной неразберихе, что вид сотен идущих поротно солдат показался им потрясающим зрелищем. Первый раз с тех незапамятных пор, когда они были в Египте, они видели солдат, марширующих с более серьезными, чем учебные, целями. Они безукоризненно вышагивали под музыку. Но понимали, музыка вот-вот оборвется. От них исходило ощущение сплоченности как всей массы в целом, так и каждой ее частички. Стоящие у бараков и палаток британские медсестры говорили:

— Это ваши австралийцы!

То, что это ее соплеменники и что они так спокойны, вызвало у душе Салли и остальных что-то похожее на торжество — казалось, все это должно как-то остановить отступление союзников. Весна 1916 года еще оставалась временем надежд. Они достали носовые платки и принялись махать, не подозревая, что теперь это уже сделалось обычным средством ведения войны и выполнения боевых задач. Они побежали вниз, к дороге, махая и восторженно аплодируя, словно эта колонна была не просто частичкой армии или, лучше сказать, камнем, брошенным в пасть урагана, а окончательным ответом войне.

Леонора закричала:

— Привет, ребята!

И кто-то из солдат воскликнул:

— Господи, да ведь это австралийские медсестры!

И солдаты заорали, что идут охотиться на динго. И так зададут фрицам, что те и носа не высунут из землянок. Именно для этого они и прибыли из Бельгии (в разведке маршрутов, возможно, какую-то роль сыграл Чарли). Энергия и свирепость, исходившие от них, привели девушек в настоящее помешательство. Вчера — боль от вида беженцев и бессилие. А сегодня такое противоядие. Пошли грузовики, затем еще один батальон, и австралийцы кричали:

— Хорош отступать, девчонки!

Они выглядели такими свежими, потому что только что вышли из вагонов и были полны энтузиазма. Но будь они даже помешанные и плюющие в лицо реальности, их одержимость в то утро была просто необходима.

Последние солдаты и пушки на конной тяге скрылись вдали. Безумие медсестер ослабло и сменилось разумностью. А вдруг они видели лишь растопку для печи? Они потянулись назад через луг, чтобы снова заняться делом в палатах.

В тот же день многих английских медсестер пробросили в Дуллан, но Салли и некоторые другие получили разрешение остаться. Однако машины «Скорой помощи» не доставляли раненых, приехали лишь забрать вчерашних. А на следующее утро, несмотря на вдохновляющие признаки наступления, которые они наблюдали накануне, им снова приказали уходить, уложив выстиранное и еще влажное белье в чемоданы и стыдясь своих немытых тел. Но по крайней мере на сей раз удалось эвакуировать всех пациентов — либо в тыл, либо на кладбище у обочины дороги, ведущей в город, расположенного точно так же, как в Дёз-Эглиз.

* * *

Их новый пункт в Корби стоял на том же перекрестке, что и британский передовой пункт эвакуации раненых. Пасха прошла незаметно — проглоченная оказанием срочной помощи. На молебне в память о произошедшей три года назад высадке в Галлиполи австралийский священник сказал, что в этом году Пасха имеет особое значение, учитывая спасение британской армии от уничтожения, благодаря героизму и самопожертвованию двух брошенных в пекло австралийских дивизий, шестидесяти с лишним тысяч лучших молодых людей христианского мира. Даже Салли сочла его восхваления австралийцев как спасителей каких-то низших существ, неуместными. Те же, кто ухаживал за выжившими после почти неразличимых сражений, вынесли еще более простой приговор. Салли услышала, как какая-то англичанка у нее за спиной, четко выговаривая все звуки, прошептала:

— Напыщенный старый дурак!

Одни пали, другие бежали, но среди тех, кто держался до последнего, безусловно, были именно австралийцы, движение которых они наблюдали, никто и не ставил этого под сомнение. Но до победы было далеко. Они знали, что немцы все еще могут сюда явиться, в бегство их пока не обратили. Они были всего в десяти милях от Амьена. Что красноречиво свидетельствовало о последних территориальных успехах противника. Кроме того, война — это не какой-нибудь футбол. Очки тут не начисляют. Даже победитель несет потери.

За обедом в столовой измученная отступлением Онора Слэтри сказала Салли, что в отличие от многих не верит слухам, что новый грипп, поражающий санитаров и медсестер и вынуждающий отправлять солдат в тыл, создан в лабораториях неприятеля.

— Это сделало бы им слишком много чести, — заявила она. — Все же, — добавила она, — женщине невозможно побороть любопытство…

Похоже, Слэтри простила майора Брайта за то, что тот не позволил ей остаться с ранеными в Дёз-Эглиз, где они могли попасть в плен. Слэтри призналась Салли, что они с Брайтом кое о чем «договорились». Да, он неверующий, но получше большинства верующих, и ее родителям просто придется смириться с тем, что он не похож на хлещущих пиво святош или полоумных добровольцев-трясунов из Красного Креста.

Фрейд, когда ей об этом сказали, отнеслась к этой новости со своей обычной отстраненной сдержанностью.

— И о чем же вы «договорились»? — поинтересовалась она как-то удивительно холодно.

— Мы договорились, — сказала Онора, решив не отвечать ей прямо, — что, когда наступит мир, я буду ждать, пока все выйдут из лагерей и госпиталей и, если Лайонел не найдется… Тогда посмотрим. Такова договоренность с майором.

Фрейд сказала:

— Боже ты мой! Какой терпеливый.

— А ты бы какого хотела? — спросила Слэтри. — Твой американец терпеливый?

— Порой, — ответила Фрейд. — Всякое бывает. Нелегко поддерживать отношения. В особенности с такой непростой женщиной, как я…

Салли все думала, оправится ли когда-нибудь Фрейд от Лемноса. Внешне она обычно казалась спокойной и, судя по всему, в операционной тоже. Но в иные дни ее настроение менялось от спокойствия до холодной недоверчивости так стремительно, что мало кто счел бы это нормальным. Да, она выздоровела. Ее хирург Бойнтон был терпеливым.

* * *

Для Австралийского добровольческого госпиталя показателем критического положения на фронте было количество доставлявшихся раненых. Госпиталь был рассчитан на двести пятьдесят человек, а сейчас здесь находились более трехсот. Пресловутый австралийский успех не обошелся без крови, за свой решительный марш, который в то исполненное романтикой утро наблюдали медсестры, уверенные в себе австралийцы заплатили тысячами жертв. В предоперационной палате Наоми под руководством врача занималась десятком с лишним пациентов с переломами лицевых и бедренных костей и даже серьезными ранами груди и ампутациями, где оставалась угроза гангрены или сепсиса, которых следовало готовить к операции. Новый молодой военный врач и Эйрдри работали в операционных вместе с одним из палатных врачей, который очень хотел получить хирургический опыт и не выказывал никакой щепетильности или озабоченности по этому поводу, как некогда Хукс.

В то беспокойное утро, когда положение на фронте наконец выровнялось, леди Тарлтон приехала за Наоми и обнаружила, что она руководит австралийскими медсестрами и «английскими розочками». Как всегда, леди Тарлтон вела себя совершенно открыто. С тех пор, как они в тот раз печально пили коньяк, она перестала лить слезы по майору Дарлингтону. Однако поскольку Митчи уже не было на свете, объединяющая их потеря позволяла им говорить друг с другом начистоту. Леди Тарлтон не впала в уныние, и ни одно из ее страстных увлечений не заглохло.

— Только что объявили фамилию командующего недавно сформированным огромным австралийским корпусом из пяти дивизий, — сказала она Наоми. — Этот генерал намерен посетить госпитали общего профиля в Булони по пути из Лондона на фронт. Я знаю его по Мельбурну, — добавила леди Тарлтон. — Он отнесется с пониманием, если я подниму вопрос о тюремном заключении лейтенанта Кирнана. Да, Наоми, мы должны идти до конца — вплоть до оскорбления наших хозяев в Булони.

После суда Иэна отправили через Ла-Манш, и он вместе с другими австралийскими правонарушителями и предполагаемыми дезертирами отбывал наказание в лондонской тюрьме Миллбанк. Миллбанк стоял на болотистом берегу Темзы. Для Наоми это название звучало как синоним пневмонии, а также злокозненности охранников, чьи характеры это место наверняка испортило. Поэтому решительность, исходящая от леди Тарлтон, служила ей утешением. Фразы вроде «вплоть до оскорбления наших хозяев» давали Наоми сладкое ощущение единения.

— Мы можем выкроить время?

— Назначьте сестру, которая будет отвечать за «английских розочек». И ты, и я не незаменимы, сама знаешь.

В утро генеральского визита леди Тарлтон появилась в вестибюле шато в палевом пальто до полу и своем лучшем вишневом платье и высоких, узких, плотно обхватывающих щиколотку, застегнутых на все пуговицы ботинках. Выглядела она превосходно, истинная сила воли, в ней не было и следа брошенной женщины. Наоми надела темную парадную форму. Они отправились в Булонь на поблекшем, помятом, плохо перекрашенном, но вполне рабочем чудо-автомобиле леди Тарлтон и приехали как раз вовремя, чтобы успеть пройти по усыпанным гравием дорожкам до могилы мужественной старшей сестры Митчи. Где сейчас ее сын? Им хотелось надеяться, что в Англии. Или где-нибудь на реке Сомме или Анкре бесконечно дает отпор врагу, как писали про австралийские дивизии.

Карлинг повез их по знакомой дороге, притормозив у ямы, где погибла Митчи, и на подъезде к огромному госпиталю общего профиля. На административном здании вывесили все флаги и праздничные украшения в гамме национального флага в честь прибытия австралийского командующего. Большая фигура кенгуру, выложенная белой галькой, украшала центр усыпанной гравием площади. Кроме этого большого белого сумчатого навстречу леди Тарлтон вышла старшая сестра госпиталя, причем ее вид ясно давал понять, что ей очень хочется каким-то образом помешать ее вторжению. Старшая сестра разрывалась между желанием продемонстрировать презрение к известному всем упорству леди Тарлтон поддержать ее ничтожный частный госпиталь и тем фактом, что та была представительницей британской знати и женой бывшего генерал-губернатора той самой Австралии, в честь которой они должны были сегодня выстроиться вокруг огромного кенгуру. Когда они подошли к почетному караулу у главного входа, леди Тарлтон шепнула Наоми:

— Он еврей, понимаешь, а его родители родом из Пруссии. Когда мы с мужем были в Мельбурне, он был инженером и занимал высокие посты в Гражданской гвардии[38] и совете университета. Его имя вылетело у меня из головы. Подожди секунду. — Она повернулась к стоящей рядом старшей сестре госпиталя, и спросила: — Старшая медсестра, будьте любезны, не могли бы вы напомнить, как зовут генерала?

— Генерал Джон Монаш, — холодно ответила та. — Миледи.

— Точно! — сказала леди Тарлтон Наоми так, чтобы слышала старшая. — Да. Теперь под его началом больше ста двадцати тысяч из лучших людей на земле! Ах, да, некоторые из них почти совсем неотесанны. Но это деревья, которые стоят. Ну что ж. Браво, генерал Монаш!

Автомобиль генерала въехал в ворота, и санитары с винтовками взяли на караул. Молодые медсестры радостно приветствовали командующего. Зазвучали слова, что командующий поведет армию спасения, освободит весь мир и отомстит за лишь недавно закончившееся позорное отступление. Подразумевалось, что солдаты Монаша, в первую очередь австралийцы, останутся невредимыми и спасут Европу. Именно этот человек в чрезвычайной ситуации отбросил немцев при Виллер-Бретоннё. Никакие девичьи вопли восторга не слишком пронзительны для него.

Из машины вышел человек средних лет, грузноватый, но моложавый и проворный в движениях. Он поздоровался с главным врачом и пошел вдоль шеренги медсестер во главе со старшей сестрой госпиталя. Вскоре он подошел к леди Тарлтон.

— Леди Тарлтон! — обрадовался он, обменявшись с ней рукопожатием. — Вы и ваш муж были так добры к нам с женой в Мельбурне. Я слышал о вашем австралийском госпитале. Боюсь, что он привлекает внимание критиков, как и я сам. Но я вас понимаю и должен сказать вам, что вы молодец! Да, молодец!

— Я могла бы добавить, — ответила на это леди Тарлтон, — что мои усилия, похоже, многих приводят в замешательство. Мой самый большой недостаток — это энтузиазм.

Генерал не замедлил с ответом:

— Будь это заболеванием, как бы мне хотелось, чтобы этим заразились и остальные. Я не возражал бы против масштабной эпидемии. Что касается замешательства, вы знаете, что я тоже часто привожу в замешательство. Обычный гражданский человек — и почему-то на военной службе. И… И еще. Я должен еще раз поблагодарить вас за приглашение в Дом правительства.

Она представила ему свою старшую сестру, как она называла Наоми. «Какое интересное и умное лицо, — подумала Наоми, — живой взгляд и цепкость ко всему вокруг, как и у нее. Ничего общего с придурковатой тупостью лорда Дадли».

— Если у вас есть минутка, — сказала Тарлтон, понизив голос, — я хочу попросить вас за жениха мисс Дьюренс. Офицер по снабжению медицинским имуществом, он был заключен в тюрьму за отказ взять в руки оружие. При этом он квакер и, поступая на службу, четко заявил о своем пацифизме. Уверена, вы более чем кто-либо другой не сможете остаться в стороне и наблюдать за преследованием человека по религиозным мотивам.

Взгляд генерала заметно изменился, и Наоми поняла, что он не слишком рад услышать подобное во время официального визита.

— Почему вы сказали «более чем кто-либо другой»… Вы намекаете на то, что я еврей? Если так…

— Нет-нет-нет. Я имела в виду, что вы — человек гражданский и придерживаетесь прогрессивных взглядов.

Наоми решила не думать о том, чтобы не поставить генерала в неловкое положение.

— Генерал Монаш, моего жениха посадили в тюрьму Миллбанк, потому что он член общества «Друзей» и состоял в медицинской службе с момента Дарданелльской операции. Он поступил на военную службу, чтобы спасать людей. Но взять в руки оружие ему не позволяют религиозные убеждения.

Генерал нахмурился.

— Вы понимаете, у нас нет возможности предоставлять солдатам выбор, — сказал он леди Тарлтон, обращаясь к ней, как посреднице Наоми. — Вы должны понимать, что наши французские и английские братья возмущены нашей снисходительностью по отношению к нашим солдатам, в то время как они очень суровы по отношению к своим. Вынужден сказать, леди Тарлтон, этот вопрос следует поднимать в другом месте.

Леди Тарлтон ответила:

— Видите ли, генерал, будь у меня возможность встретиться с вами в другом месте, я бы предпочла поднять его там, а не сейчас.

— Умоляю вас, генерал, — проговорила Наоми, понимая, что она и ее покровительница леди Тарлтон срывают мероприятие, но готовая на все, чтобы генерал запомнил Иэна. — Его зовут Иэн Кирнан, он хорошо нес службу, и он не трус, но убежденный квакер.

— Вы уже упоминали, что он квакер, — холодно напомнил генерал.

— Можем ли мы вам написать? — спросила Наоми. — Запомните ли вы нас?

— О, — сказал генерал, — можете не сомневаться, я вас запомню.

— В таком случае благодарю вас, — сказала Наоми. — От всей души благодарю вас, сэр.

— Да, спасибо, полковник… нет-нет, простите, генерал, — сказала леди Тарлтон с легкой улыбкой. — Когда мы встретились впервые, вы были…

— Да, — сказал генерал, — когда мы встретились в первый раз, леди Тарлтон, я был полковником Гражданской гвардии. Все меняется, и войны возносят нас на головокружительную высоту.

— Я рада вашему назначению, генерал, — проговорила леди Тарлтон.

— Спасибо. А сейчас прошу простить.

И он двинулся дальше вдоль шеренги медсестер.

Леди Тарлтон повернулась к Наоми.

— Думаю, все прошло очень, очень хорошо, — прошептала она. Хотя остаток шеренги был по меньшей мере озадачен, почему известный генерал так долго беседовал с чудачками из Австралийского добровольческого. На лице старшей сестры госпиталя застыла каменная безнадежность. Ведь день обещал быть благодатным, приятным и предсказуемым. Она твердо шествовала сбоку от генерала. Но понимала, что теперь возможность просить его о чем-то безнадежно испорчена.

18. Лихорадка

Однажды Салли почувствовала, что, кажется, заболевает гриппом. Поговаривали, что на некоторых передовых пунктах эвакуации раненых он вывел из строя, по крайней мере, временно, каждого третьего, а на некоторых — до половины персонала. Салли ощущала дрожь, скованность в суставах и боль в горле. Она стала мерить себе температуру и увидела, как та за несколько часов поднялась, а стремительность развития болезни была, пожалуй, одним из ее главных симптомов. Она сообщила о своем состоянии старшей сестре, и ее положили в палатку, где уже находились двенадцать заболевших медсестер, за которыми ухаживали другие медсестры в масках.

Одна из них сказала ей, как нелепо весной и летом болеть гриппом, когда нет настоящей зимы.

От высокой температуры у нее начался бред, в котором она оказалась в пронизывающей до костей ледяной воде, как после крушения «Архимеда». А рядом проплыла мать с незнакомой улыбкой на лице и сказала:

— Я могу научить вас забыть.

— Мама!

Позже ей рассказали, что она плакала.

— Дорогая, тебе снится мать? — спрашивали ее.

К спору с матерью примешивалась благодарность.

— Ты знала, что я решила совершить преступление, и умерла, чтобы его предотвратить.

А еще она встретила Чарли Кондона — он выкрасил траншею в желтый цвет и хотел, чтобы она восхитилась.

Придя в себя, она увидела Слэтри в маске. Та пришла ее навестить и рассказала, что фронт продвинулся на несколько миль обратно к Дёз-Эглиз, так что все их вещи снова погрузили на грузовики. Амьен и собор теперь в безопасности.

Врач сказал:

— Не думаю, что у вас грипп. Симптомы не совсем те. Да, быстрое начало, но вы подхватили нечто другое, пришедшее из окопов.

На всякий случай ее перевели из инфекционной палаты в отдельную комнату в терапевтическом отделении, но вскоре разрешили ходить. И хотя она, вероятно, была еще слаба, но несомненно выздоравливала. От Чарли пришла короткая открытка, где он писал, что в порядке, и долгожданная и переадресованная записка от Наоми, поразившая известием, что Иэн Кирнан в тюрьме в Англии. От срока его заключения у нее перехватило дыхание.

* * *

В Шато-Бенктен инфлюэнца началась, когда одна из медсестер Красного Креста рухнула без сознания. Лаборатория Дарлингтона уже не работала, и мазки из горла пришлось отправлять в и без того перегруженные лаборатории в Булони, так что природа инфекции ждала подтверждения. Медсестру положили в отдельное помещение, и к вечеру следующего дня она сгорела. Изможденная работой и очень худая, она, как подсказывал здравый смысл, была из тех, кто словно специально создан для инфлюэнцы, точно гаубицы, чтобы прежде всего забирать молодых.

Однако ее не посчитали за жертву гриппа, поскольку повсеместные медицинские отчеты указывали на широкое распространение инфекции, но низкий уровень смертности. Некоторые мужчины в палатах, здоровые и выздоравливающие, заразились. Теперь маски стали обязательными, если надо было покормить подхвативших вирус. Ересь майора Дарлингтона превратилась в ортодоксию, по крайней мере, на период эпидемии.

В первые дни этой страшной вспышки Наоми получила еще одно письмо, на сей раз из Мельбурна. На конверте стояло: «Кирнан и Вебстер, Импортеры и производители, промышленное оборудование».

Уважаемая медсестра Дьюренс,

Мой сын Иэн сообщил нам о вашей помолвке. Он восхищается Вами, и мы рады, что он встретил женщину, понимающую и разделяющую его высокие цели, несмотря на то, что он сейчас в тюрьме. Он имеет право на одно письмо в месяц, и сыновний долг заставил его написать первое письмо нам. Но он попросил, чтобы я в свою очередь написал Вам и передал, что он чувствует себя хорошо. Нам, как наверняка и Вам, больно было узнать, что тюрьма, в которой он находится, очень сырая, насколько мне известно, ее построили в середине прошлого века, когда представления о наказаниях были суровее нынешних. Я посетил местную тюрьму Пентридж, и мой визит обогатил меня дополнительным опытом, я исхожу из здешних условий в ней и хотел бы знать, насколько они соотносятся с положением Иэна. Наши главные надежды зиждутся на том, что его дух тверд, что он наделен духовной силой, понимает, что он не преступник, а также на созданную нами группу друзей, настоящих Друзей, для письменной кампании в его защиту. Мы написали нескольким министрам и, разумеется, премьер-министру. Но в ответ не получаем ничего, кроме формальных отписок государственных служащих с объяснением, что, поскольку население отвергло воинскую обязанность, австралийская армия должна иметь право распоряжаться военнослужащими, как сама сочтет нужным. Я надеюсь, что писавшие такие ответы не всегда будут придерживаться этой точки зрения, поэтому, когда война закончится, что однажды неизбежно произойдет, нехватка солдат перестанет быть проблемой, и аргумент в пользу наказания Иэна только потому, что австралийцы так проголосовали на референдуме, отпадет сам собой. А пока он пишет: «Я думаю, что мое наказание неизбежно в мире, каков он на сегодняшний день». Иэн настоял, чтобы я еще раз напомнил Вам, что он понимает, что Вы молодая женщина, а молодость должна заботиться только о молодости. Он в достаточной мере от мира сего, чтобы понимать, что Вы не должны ощущать себя вынужденной узницей, отбывающей срок параллельно с ним. Полагаю, Вы, скорее всего, уже писали ему, но, кажется, его правильный адрес теперь Кирнан, 27537, Военная тюрьма Миллбанк, Лондон. Мы очень гордимся заключенным 27537 Кирнаном, ибо известны примеры других молодых людей из общества «Друзей», начинавших как Иэн, но уступивших давлению.

Наоми еще не писала отцу об Иэне Кирнане, не говоря уже о помолвке с ним или о том, что его посадили в тюрьму Она не представляла, как объяснить странность всего случившегося так, чтобы это поняли в графстве Маклей.


Салли оставалась в Корби с британскими медсестрами, пока врач не решил, что она достаточно окрепла для непростого путешествия на восток, чтобы начать работу в Альбере, куда перевели ее пункт эвакуации раненых. Теперь ходячие, за которыми она ухаживала, говорили, что замечательные успехи достигаются не за несколько месяцев, иногда порой всего за один день или даже за несколько часов. Газеты, когда она успевала их читать, были полны фраз о срыве намерений гуннов, о том, что их войска обращены вспять, что их натиск удалось сдержать. Было ли все это правдой? Казалось, весной и в начале лета 1918 года поток раненых не уменьшился. Передовой пункт эвакуации раненых в Корби представлялся ей заводом, не способным выполнить все заказы, несмотря на трудолюбие работников.

Итак, теплым утром она уселась на пассажирское сиденье машины «Скорой помощи», чтобы отправиться в Векмон. Пункт находился у развилки дороги, главным образом это были палатки, все здесь только начиналось. После встречи со своими в столовой она узнала, что здесь очень многие страдают трехдневной лихорадкой, как это теперь называли. Или «испанкой». Чем испанцы заслужили подобную честь, Салли не знала. Пришлось создавать новое отделение для размещения заболевших гриппом солдат, а заодно и санитаров.

— Будьте осторожны, дамы, — сказал доктор Брайт, заглянув в столовую. — Хорошо питайтесь и отдыхайте.

Но Салли видела, что Онора, Фрейд, Лео и большая часть остальных — все измучены непрерывными дежурствами днем и ночью. Изредка удается выкроить шесть-семь часов сна.

Произошло это, наверно, дня три спустя. Лео, всегда самая ясная, крепкая и с отчетливее, чем у остальных девушек, прочерченной линией судьбы, рухнула в своей палате на пол, словно сраженная ударом. Это было проявление жестокой лихорадки, похожей на атаку на фронте и достигавшей цели всего за час. Напав из засады, она скосила несчастную в соответствии со своим безумным расписанием.

Это сочли очень плохим признаком, поскольку до этого врачи было решили, что волна гриппа пошла на убыль. Ее отнесли в палатку, отведенную для заболевших. За ночь стремительно развилась тяжелая пневмония. Кто-то назвал первый этап инфлюэнцы, которую, как по ошибке подумали, подхватила Салли, «трехдневной леди». Но эта леди умела бушевать и быстрее. Днем Онора и Фрейд по очереди навещали Леонору, разговаривая с ней через маску, меряя температуру и пульс, умывая лицо и обещая, что она скоро выздоровеет. Салли, которая, как считалось, проходила восстановительный этап, посоветовали туда не ходить. В любом случае выздоровление было вполне возможно для такой молодой и яркой девушки, как Лео, чья жизнь начиналась как в романе — намеченным браком, о котором было объявлено еще две весны назад, отложенным из-за тяжких событий, но история была задумана длинной, теперешним обстоятельствам отводилось в ней всего несколько страниц. Ее жизнь с самого детства и до влюбленности, которая со временем расцвела в благородный и мощный союз, именно такая жизнь была предначертана Лео. Это чувствовали все. Ей должно было стать лучше.

В моменты просветления Лео говорила, что чувствует боль в глазах и спине. Но на следующий день ее лицо страшно посинело, Онора и Фрейд с тревогой увидели пенящуюся кровь в ее ноздрях. Они торопливо меняли мокрые от мочи простыни, а она стонала и бредила. Ближе к вечеру майор Брайт сказал, что появились геморрагические симптомы, и кровь уже во рту. Она впала в кому, и через два часа, а известие о ее болезни еще даже не успело дойти до капитана Феллоуза, умерла.

К горю примешивалось удивление. Девушке с душой, начертанной не на песке, а на прочном камне, не удалось сохранить власть над землей. Эта девушка теперь навек связана с гибельной Соммой. В траурной процессии шли все медсестры, свободные от дежурства на передовом пункте эвакуации раненых, все санитары, провожая ее в последний путь, над могилой стоял отряд французских территориальных войск и пожилой трубач, все в касках и синих мундирах. Прибыл доктор Феллоуз. Он шатался, дышал перегаром и бормотал слова благодарности за соболезнования, которые были ему выражены у края могилы. Короткой была не только жизнь, но и церемония, поскольку медсестрам надо было возвращаться на пункт эвакуации раненых.

Эта внезапная, стремительно наступившая смерть Леоноры настолько выбила Салли из колеи, что она могла бормотать лишь какие-то банальности, вроде: «Бедная, бедная девушка. Такая красивая, такая умная и такая хорошая медсестра». То был очевидный пример, насколько вирусам и войне плевать на любой намеченный план. В мирное время положить конец жизни могло падение с лошади или упавшее дерево, столбняк и перитонит. Человек был бессилен, но оставалась вера, ведь вера спасала от страха, и хотелось думать, что эти жертвы — всего лишь второстепенные персонажи человеческой комедии, вроде расплывчатой фигуры раздавленного деревом мужа миссис Сорли. Но теперь грипп в сочетании с порохом и взрывчаткой, пулеметами и горчичным газом эти иллюзии развеял. И число считающих этот ужас делом рук врага уменьшалось. Захваченные в плен немцы тоже болели гриппом, доказывая тем самым, что тот косит всех без разбора.

Однажды вечером в столовой Онора спросила Салли:

— Как ты думаешь, это наказание нам всем за войну?

Большинство, в том числе сама Онора и Салли, с детства усвоили учение о свободной воле. Человек сам выбирает, что делать. Что бы он ни решил, Бог подпускает, но может и наказать.

Фрейд быстро спросила:

— Если он не вмешивается, чтобы не допустить, почему он вмешивается, только чтобы наказать?

В некоторых высказываниях Фрейд сквозило бунтарство. Изменилось слишком многое из усвоенного в детстве, что так хотелось бы вернуть.

После внезапной смерти Лео Салли стал преследовать ужас неминуемой гибели Чарли, как и других, но уже от рук врага. Ее всегда бросало от веры к отчаянию, но теперь эти приступы чередовались с чудовищной стремительностью. Высота его духа в чем-то помогала, а в чем-то мешала. А теперь грипп стал дополнительным источником беспокойства за него, от которого она уже не могла отвлечься, как обычно, — работой до полного изнеможения.

За завтраком майор Брайт провел общее собрание в столовой и зачитал письмо от генерала медицинской службы с похвалами за их «образцовую» работу на пункте. Оказалось, существовала формула коэффициента смертности, в зависимости от численности врачей, медсестер, санитаров на пункте. Уравнение проливало на них благодатный свет. Математика подчеркивала, что дело не в отдельных трепетных душах, а в цифрах. От этого стало еще хуже.

Настал июль, маки пробивались на каждом клочке земли и по опушкам леса, все ждали новостей о развитии событий на фронте, Салли воспринимала их как вести из дома, касающиеся ее лично. На удивление радостные улыбки раненых сопровождали рассказы о хитроумном плане сражения в деревне под названием Амель. Здесь австралийцы во главе с Монашем показали британцам и французам, как правильно использовать танки и самолеты, артиллерию и пехоту, сплавив все в единое целое. Она надеялась, что это правда.

Время гремело в ее голове, и она начала страдать мигренями, а перед глазами плавали желтые круги. Майор Брайт выписал ей кодеин. В день, когда на пункте почти не было раненых либо из-за какой-то административной ошибки, по которой командование решило, что он полон, либо из-за затишья на фронте, а в тот день артиллерии действительно долго не было слышно, майор Брайт решил поднять им настроение и устроил пикник на опушке леса в нескольких сотнях ярдов к востоку от пункта эвакуации.

Началось все тоскливо, в первую очередь потому, что не было Лео, отсутствие которой давило на всех. И все же хорошая погода, маки, мальвы и бабочки достаточно скоро их отвлекли. Медсестры, хирурги и палатные врачи расселись бок о бок на расстеленных свежих простынях, еще не бывших в употреблении в палатах, и принялись за отличную французскую снедь, дарованную им благодатным Амьеном, — сыр, хлеб, паштет. Когда голод был утолен, завели речь, кто чем займется после войны. Врачи заговорили о своих планах вернуться к практике в городах буша или в пригородах. Один сказал, что намерен остаться в Лондоне, чтобы изучать офтальмологию. Брайт признался, что надеется вернуться к хирургии в Австралии, где, по его словам, стандарты работы, как минимум, не хуже, чем по всей Европе или в Великобритании.

— Я говорю как есть, — заверил он. — А вовсе не из ура-патриотизма.

Американский приятель Фрейд Бойнтон не горел желанием возвращаться в Чикаго: когда он уходил на войну добровольцем в начале 1915 года, старшие хирурги госпиталя Раш настолько враждебно отнеслись к этой затее, что он сомневался, что ему снова удастся получить там место даже с опытом военно-полевой хирургии. Но есть и другие места, где можно попытаться найти работу, например Сан-Франциско, где его дядя был терапевтом и хирургом.

И тут ни с того ни с сего, причем даже не дожидаясь, пока выскажутся все врачи, лишь бы во всеуслышание заявить не столько о планах на будущее, сколько о готовности даже разорвать с Бойнтоном, только бы не плясать под его дудку, заговорила Фрейд.

— Ну, — сказала она, — если война когда-нибудь кончится, я, наверно, останусь в Европе. Вести из Германии о болезнях, вызванных блокадой, позволяют думать, что можно было бы отправиться туда.

Доктор Бойнтон уставился на простыню, на которой была разложена еда. Он понимал, как показалось Салли, что Фрейд в некотором смысле травмирована, и ее симпатия к нему непрочна. Уголки его рта скривились в полуулыбке, в которой смешались сожаление, недоумение и смущение.

— Мне надоело лицезреть Европу исключительно под таким углом, — добавила Фрейд. — Я думаю, что вообще не видела настоящей Европы.

Всех и в особенности майора Брайта удивила Онора, которая согласилась, что это неплохая мысль. Словно она расценила слова Фрейд не как ее действительное намерение, а лишь с точки зрения мирного туризма.

— Мне кажется, — добавила Онора, — что, когда все закончится, можно годок прожить во Франции на сбережения от работы здесь.

Взгляд майора Брайта помрачнел. Неужели Онора после всех пережитых сумасшедших месяцев не может понять, что имеет в виду Фрейд? Продолжать врачебную деятельность он сможет только в Австралии, как только здесь больше не будет раненых, ему работать не разрешат. Профессионализм не позволит ему в течение года любоваться Францией.

Неожиданно Фрейд встала.

— Спасибо, майор, — сказала она. — Извините меня, дамы и господа.

Они попытались снова начать разговор в нормальном тоне, но раздавалось лишь невнятное бормотание, пока Фрейд спускалась по склону к палаткам медсестер.

Бойнтон извинился и устремился за ней.

Салли не стала ничего говорить о своем будущем. Если его лишилась Лео, тем более его может не оказаться у нее. Привычка прятаться за недоговоренностью, обычно заставлявшая ее хранить молчание, помешала ей и сейчас. Молодой раненый, считавший, что враг разбит, мог унести ощущение общей победы с собой в могилу. Однако внутренне она не смогла не остаться безучастной. «Если даже это когда-нибудь закончится, — подумала она, — я в тот момент могу перестать дышать». Лишь шанс вместе с Чарли увидеть изысканную игру красок давал ей надежду на жизнь после войны.

Когда туман рассеялся, прибыли «форды» и «санбины» «Скорой помощи», набитые грязными и окровавленными молодыми немцами, с опустошенными и с застывшими взглядами. Ходячие вражеские раненые в серо-зеленой форме двигались с особой осторожностью и, точно осваивая медицинский этикет, скромно навещали друзей в реанимации, по указке медсестер держали пакеты плазмы и солевого раствора, глядели на землистые лица товарищей, чья боевая доблесть сошла на нет.

* * *

Письмо из Англии от капитана Констебля — раненого без лица — следовало за Салли по всей Пикардии и наконец догнало ее.

Мое лицо пока еще забинтовано — хирурги говорят, что это была последняя из восстановительных операций. Когда повязки снимут, появится окончательный вариант моего теперешнего лица. Естественно, мне не терпится узнать, какое оно, и увидеть, что все не так плохо. Старшая медсестра говорит, что сейчас от успеха моей операции зависит наша общая надежда. День, когда мне снимут повязки, это часть огромной схемы, которая существует в ее голове. Хотя все-таки сомневаюсь, что будущее моей физиономии это вопрос, сильно занимающий князей, премьер-министров и депутатов парламента.

Несмотря на жалобный тон моего письма, я все время думаю о мертвых мальчиках, со дня гибели которых прошло уже два или даже три года, и мне любопытно, каков будет результат. Как поживает моя знакомая мисс Слэтри? Надеюсь, что вы скажете мне, что все так же молода, свежа и дерзка.

Ну, хватит! Хватит, и я слышу, как Вы тоже это говорите, и Вы правы. Все, что пока скрыто повязками, я с радостью показал бы и Вам, и ей, ведь есть надежда, что Вы меня узнаете. Для других это может оказаться сложнее.

Констебль с иронией по отношению к своей страшной ране и целому ряду операций по восстановлению лица, которые он перенес, подбадривал ее и Слэтри, как они когда-то старались подбодрить его самого.

Неожиданно для себя из-за неуклонного роста показателей согласно по математической формуле, по которой в штабе оценивали работу передовых пунктов эвакуации раненых, Фрейд, Салли и еще несколько человек получили подписанные Брайтом приказы на отпуск. Без Чарли Париж был ей не слишком интересен. И Салли решила попробовать добраться до Амьена и еще дальше на север, в Булонь, и навестить Наоми в Австралийском добровольческом, а потом уже сесть на корабль, который отвезет ее в Англию. Ей очень хотелось повидать капитана Констебля и посмотреть какое-нибудь дурацкое шоу в Вест-Энде. Но до этого ей надо было поговорить с Наоми о Чарли и скоропостижной смерти Лео как признаке мировой дисгармонии.

До Амьена она добралась на грузовике за два часа, а поезд на Булонь отправился по расписанию, так как имел военное назначение. Она почти всю дорогу проспала на мягком бархате полупустого купе первого класса. Прибыв на Центральный вокзал, она остановилась в общежитии Красного Креста для медсестер, где узнала, что можно отправить посыльного на велосипеде в Шато-Бенктен. В ожидании вестей от Наоми она пошла в сторону порта и обнаружила наблюдательный пункт на древней стене, откуда можно было наблюдать всю панораму событий. Одни замаскированные военно-транспортные суда подвозили солдат, другие отчаливали с ранеными и отпускниками. Кабинки на пляже стояли пустыми, но из одной появился мужчина на одной ноге и запрыгал по мокрому песку, решив искупаться в море на исходе лета.

Она двинулась назад к общежитию по узким улочкам рабочих кварталов, где босые мальчишки играли в свои хулиганские игры, они отвлекались ненадолго от своих маленьких жестокостей, чтобы посмотреть ей вслед. Будущие пуалю[39], подумала она, которых пошлют сражаться за право на их убогое существование.

Когда она вернулась с прогулки, Наоми уже стояла на улице перед общежитием, осунувшаяся и озабоченная. Ее лицо преобразилось, когда она увидела Салли, сестры искренне обнялись, не испытывая друг к другу ни малейшей подозрительности или недовольства. Теперь от былого отчуждения не осталось и следа. Они отправились искать кафе. Салли видела, что, потеряв Митчи и Кирнана, Наоми изменилась, стала проще, более искренней и открытой. Когда-то Салли думала, что ее сложность поставит в тупик всю науку. Теперь на лице Наоми читалась искренняя радость встречи, счастье, не требующее анализа и извинений. И она показалась ей старше или, как минимум, лишенной возраста, и еще более похудевшей. Как и солдатам, ей тоже был нужен мир.

— У меня есть предложение, — сказала Наоми, когда они заказали кофе. — Сегодня прекрасный день, а госпиталь находится всего в пяти милях от моря. Ты не хочешь пройтись?

Салли устала, однако почувствовала приятное возбуждение при мысли о прогулке. Они пустились в путь, когда солнце стояло высоко и тучи насекомых поднимались над полями пшеницы и ячменя, которые сестры видели через прогалины в живой изгороди и открытые ворота ферм. Поля льна голубели, слепни жалили зады коров. Здесь земля была не такой плоской, как в районе боевых действий, живой изгороди приходилось карабкаться по самым настоящим склонам, покруче тех пологих холмов, что лежали далее на восток, где навеки упокоились десятки тысяч.

Салли показалось, что они вернулись в далекое детство, когда они вместе бродили по сельским дорогам. Она коротко рассказала о Чарли и подробнее об ужасной скоропостижной смерти Лео. Наоми рассказала о кампании за освобождение Кирнана, которую они ведут с леди Тарлтон. Многие знаменитости уже поставили свои подписи. Его сейчас перевели в военную тюрьму в Олдершоте, где заключенным не дают свиданий. Но Наоми все равно пыталась его добиться. Она терзалась, силясь представить себе, какова его жизнь. «Ну кому могло прийти в голову бросить его в тюрьму?» — воскликнула она, не ожидая ответа. Конечно, только тем, кто не захотел принимать в расчет его службу на «Архимеде», Лемносе или во Франции.

В любом случае леди Тарлтон заверила ее, сказала Наоми сестре, что после войны вполне можно будет привлечь гражданских юристов, которые сумеют добиться повторного рассмотрения дел, подобных делу Иэна, но уже без давления генералов. Леди Тарлтон сказала, что знает несколько таких адвокатов, которые в свое время представляли интересы суфражисток. Кто и из каких средств будет оплачивать их услуги, леди Тарлтон умолчала.

— Разумеется, я готова отдать все свои деньги, — продолжала Наоми, — да и отец Иэна, насколько мне известно, человек не бедный. И безусловно преданный сыну. А леди Тарлтон не болтает о том, чего не знает. Так что какие-то перспективы есть. Впрочем, все это мои бредни, извини, что так долго о своем да о своем. Расскажи, как Чарли. Что у вас с ним?

Салли была немногословна. Рассказать о том, что произошло в гостинице в Айи, она не могла. А все остальное было томительным и беспрерывным страхом за него. И не существовало такой инстанции на земле, куда она могла бы написать в защиту Чарли.

— Я никогда не считала, что Чарли принадлежит мне, — сказала она. — Во-первых, он солдат. Во-вторых, сам себе хозяин. Думаю, что и люблю его именно потому, что он такой независимый.

Наоми рассмеялась.

— Ну, вот, — сказала она, — наконец-то я узнаю Салли.

Салли смотрела перед собой, прикрывая ладонью глаза от солнца, как будто внимательно изучая, не грозит ли им что-то на дороге. Наоми взяла напряженную руку Салли.

— Слушай, — сказала она, словно стараясь отвлечь сестру. — Это случилось вот здесь, на этом повороте — лимузин вылетел на обочину и перевернулся. И бедная Митчи…

Они стояли в тенистом, приятном в летнюю жару местечке, откуда было видно, как дорога делает небольшую петлю, огибая обступившие шато деревья. Обе уставились на шоссе, будто трагедию можно было как-то переиграть и даже не допустить вовсе.

Наоми сказала:

— Я встречалась с сыном миссис Сорли. Он показался мне совсем мальчишкой, хотя и толковым. Впрочем, это еще один повод для беспокойства.

Про себя Салли подумала, что в любую минуту променяла бы жизнь сына миссис Сорли на безопасность Чарли. И тут же ее охватило чувство вины за то, что она готова пожертвовать другим человеком ради Чарли. Как будто и правда существует тот, с кем можно заключить подобную сделку.

— Встреча с Сорли-младшим была какой-то странной, — сказала Наоми. — Мы пытались изображать родню, и бедняга очень старался. В первую очередь он не поленился приехать сюда. Надеюсь, когда-нибудь мы сможем сесть и поговорить по душам.

Салли подхватила ее мысль и проговорила:

— Так уж сложилось, что нам, девицам Дьюренс, требуется время, чтобы сойтись с человеком. Хотя теперь, мне кажется, это стало попроще.

— Да. Нас прозвали молчуньями. Задавалами. Ты знала, что нас так называют?

— Ну уж не тебя, — возразила Салли.

— О, нет, — сказала Наоми. — Скорее уж меня, чем тебя. И никому и в голову не придет сказать «застенчивая». Наверно, люди считают, зачем говорить доброе слово, когда можно сказать злое. В целом ты гораздо общительнее меня. Мне кажется, ты гораздо быстрее сошлась с девушками вроде Лео, Фрейд и Слэтри.

— Ну, тогда ты совсем глупая, — сказала Салли, и они вместе посмеялись над своим недостатком.

Салли прожила в шато в комнате Наоми два дня, познакомилась с Эйрдри и «английскими розочками», военным хирургом и молодыми палатными врачами. Несколько раз она ходила с Наоми в палату, чтобы делать перевязки, орошать раны и убирать постели. Еще выводила раненых погулять по саду. Медсестры английского Красного Креста пришли в восторг, увидев, что армейская медсестра не брезгует черной работой, и одна из них сказала:

— Ну вы, австралийцы, даете!

Словно барышни Дьюренс были какими-то необыкновенными, наделенными свободным духом колонистками.

Когда они сидели в постели, Наоми рассказала ей историю майора Дарлингтона, который, согласно официально одобренной версии, предпочел респектабельность военного госпиталя предпочтению, которое оказывала ему леди Тарлтон перед другими хирургами.

— Она кажется твердой как скала, — проговорила Салли.

— Ее не сломать. Когда все это начиналось, я не ожидала, что она все время будет здесь. Я думала, она просто обустроит все, навроде того, как Бог сотворил мир, и вернется в Лондон к своей привычной жизни. Но она трудится вместе с нами. А еще ездит в Париж, чтобы открыть там клуб. Она всей душой отдается всему, за что берется. И она сама говорила мне, что сомневается, что после войны вернется к лорду Тарлтону, чтобы положить конец пересудам о ее любовных делах. И я тоже сомневаюсь. Не такой у нее характер.

Но вот пришло время садиться на паром, который должен был отвезти ее в Англию, Наоми проводила Салли в порт. Они поцеловались, словно дети, которые изображают разлуку на сцене. Это оказался старый французский колесный паром, по военному времени окрашенный в серый цвет, нечто среднее между диккенсовским пакетботом и допотопным линкором.

— Я узнаю на Хорсферри-роуд, можно ли мне получить свидание с Иэном, — пообещала Салли.

— Было бы здорово. Я боялась, что ты откажешься, но, пожалуйста, попытайся, вдруг получится.

Шеренга солдат расступилась, пропуская Салли, как отъезжающую, и Наоми, как провожающую, к трапу. Военный полицейский проверил и, признав подлинными, вернул документы, и она пошла вверх по трапу, обернулась на полдороге, чтобы увидеть залитое слезами лицо Наоми. Итак, сердечная связь, зародившаяся в отеле «Палм Корт» в Александрии, сохранялась и годы спустя. Думая об этой связи с сестрой, средь желтеющих по краям пурпурных облаков она увидела на западе предвестие долгих сумерек. И жизнь показалась Салли прекрасной и достойной того, чтобы жить. Даже сейчас. Восторг не отложишь до безупречного дня. Не тогда, когда у тебя есть возлюбленный и сестра.

* * *

Госпиталь города Эпсом в графстве Суррей был огромен, раскинувшись на участке, бывшем некогда частным садом богатой семьи. На территории располагался ряд бараков и площадка, где люди в госпитальной форме, мешковатой, точно пижамы с разного цвета лацканами, и фал и в крикет. В самой энергии игры и взмахах рук, ловящих и отбивающих невероятно высоко летящий мяч, было что-то, подсказавшее ей, что одноглазый капитан Констебль просто не может принимать участия в игре. Она пошла к главному корпусу, где знали о ее приезде, они с капитаном Констеблем списались заранее.

За ним послали волонтера, и он спустился по лестнице в военной форме, снова в своем солдатском обличье. Она увидела швы на челюсти, недооформленный нос, неестественный глянец и скованность верхней губы и щеки. Хотя она не знала, каким Констебль был раньше, эффект от операций был невелик и в то же время бесспорен. Мужество, с каким он переносил повреждения, нанесенные его лицу, заставляли ее ожидать большего. Хирургам удалось восстановить лицо. Все было правильно в смысле пропорций, но неподвижно и неспособно передавать разные выражения. Его лицо было обречено оставаться делом человеческих рук, а не быть созданным природой. За исключением левого глаза, оно было мертвым. Чтобы этого добиться, потребовалось два года, и это все, чего удалось достичь.

— Привет, сестричка, — радостно поздоровался Констебль. — Я тут подумал, может, я могу угостить вас чаем на главной улице? Это недалеко.

Салли согласилась. Держась за руки, они пошли по гравийной дорожке. Когда они вышли из ворот на зеленые улицы, он указал на великолепный ипподром вдалеке.

— Здесь одна суфражистка бросилась под копыта лошади короля, — сказал он. — Точно так же, как на протяжении уже четырех лет бросают под копыта мальчишек.

— Вам не стоило переодеваться ради меня, — сказала она. — Если это было именно ради меня.

— О, — откликнулся Констебль, — меня уже тошнит от этих проклятых пижам. Да и смотрится смешно с широкополой фетровой шляпой.

Салли заметила нашивку за ранение на левом рукаве кителя. И подумала, что это совсем не отражает всего, что ему пришлось пережить.

— Как бы то ни было, меня очень скоро отправят домой, — сказал он. — Так что все равно надо привести в порядок свою старую форму.

Ей было интересно, воздаст ли мэр его города почести так сильно пострадавшему молодому человеку, она вспомнила, что Наоми рассказывала об эпидемии самоубийств на корабле, на котором она возвращалась домой. Но нет, он слишком сильный человек, чтобы пойти на такое.

В кондитерской на главной улице они заказали чай и профитроли с кремом. Английские пирожные казались паршивыми по сравнению с французскими. Тем не менее этот славный комок теста и сахара пришелся как нельзя кстати. Официантку его внешность, казалось, не удивила. Наверно, она уже привыкла обслуживать таких клиентов.

— Знаете, — сказала Салли, когда принесли чай и ароматный пар защекотал ноздри, — если бы мне сказали вручить награду своему самому лучшему пациенту, я бы выбрала вас. Это правда. Это никакая не лесть. Просто очень сомневаюсь, что сама смогла бы вынести то, что довелось вам.

Констебль невесело усмехнулся и отхлебнул чая. Она не знала, есть ли в его губах нервные окончания, чтобы чувствовать температуру напитка.

— Я уже не такой хороший, как раньше, — сказал он. — Я стал гораздо жестче. Теперь все позади. Теперь мне придется жить с этим до конца дней. Я справился с ранением, но, сказать по правде, не знаю, как справлюсь с результатом лечения.

— У вас есть право быть жестким, если только не переусердствовать.

Но она поняла, что его гложут сомнения.

— Я решил остаться в городе, где жил раньше. В Нарромине. Буду работать с отцом, мы разводим овец и племенных баранов. Надеюсь, ко мне привыкнут в городке, где не так много людей, которых можно шокировать. В этом есть смысл. Как минимум для меня.

— Но вы могли бы куда-нибудь уехать, — сказала она. — Мне как-то не по душе, что вы намерены запереть себя в клетке.

— Нет, думаю, будет лучше попытаться начать жизнь заново дома. Просто хочется на какое-то время избавиться от жалости. И всяких медалей и речей. Старику придется постараться, чтобы ничего такого не было. Я так ему и сказал. Не хочу никаких торжественных встреч на перроне.

Возвращались они под нежным осенним небом цвета утиного яйца. В такую погоду, когда на небе над Северной Европой играют не меньше пятидесяти оттенков голубого и сотня желтого, оно кажется неподражаемо утонченным и величественным одновременно.

— Ну что ж, — сказал он, — похоже, война близится к концу. Все только об этом и говорят, и трудно в это не верить. Фронт фрицев прорван.

— Но они развернут еще один, — сказала Салли. — Раненых будет еще предостаточно.

Констебль задумался, а потом расхохотался.

— В чем дело? — удивилась она.

— Если мне предложат поделиться воспоминаниями о войне, придется ограничиться одной фразой. Оказался не в то время не в том месте.

Салли расслышала в его словах жалость к себе. Хотя она не думала, что он окончательно избавился от нее, ее это огорчило. И она сказала:

— Я приехала в Англию специально, чтобы встретиться с вами. Должна честно признаться: когда я думаю о герое, то думаю о вас. И знаете, мне было нелегко это произнести.

— Но вам ведь было еще и любопытно, правда? — возразил он. — Да, мы старые друзья. Но в каком-то смысле вы приехали как туристка — полюбоваться, как выглядит сейчас этот клоун! Я бы так же поступил на вашем месте.

— Когда вы говорите подобные вещи, вы пытаетесь манипулировать людьми, — предостерегла она. — У меня слишком много дел, чтобы совершать туристические вылазки, я постоянно тревожусь за любимого человека, который остается на фронте. А еще мне надо попытаться добиться свидания с женихом сестры, который отбывает наказание в тюрьме в Олдершот за неповиновение. Но, знаете, если жизнь покажется совсем невыносимой, напишите мне, я вам отвечу, а если удастся, то и приеду.

Вернувшись в госпиталь, они обменялись адресами. Салли дала адрес фермы отца: «Шервуд, Кемпси, Маклей-Вэлли, Новый Южный Уэльс», — и тут же поняла, что не может себе представить, что жила там или будет жить потом. Но если туда придет письмо, она его так или иначе получит.

Они попрощались в вестибюле, и она уже была в дверях, когда он сказал:

— Знаете, вы очень похудели. Вы гораздо худее, чем были в Руане. Нельзя так изнурять себя работой.

За воротами рос высокий кустарник. Салли бросилась туда и дико закричала, надрывно, будто ворона, а потом слезы хлынули у нее из глаз. Минут через десять она пришла в себя и поспешила на ранний вечерний поезд в Лондон.

На Хорсферри-роуд Салли зашла в офис начальника военной полиции. Клерк за столом отвел ее в кабинет, где сидел средних лет капитан, который внимательно, не изображая ни сочувствия, ни осуждения, выслушал ее просьбу о свидании с Кирнаном в Олдершоте. Когда она закончила, он положил на стол руки ладонями вверх.

— Бесполезно, — сказал он. — Олдершот — британская тюрьма, и там свои правила. Существует договоренность, что они не будут нас раздражать, стреляя по нашим ребятам.

Неудача ее страшно расстроила, но вечером она все же пошла с Фрейд и ее врачом-американцем на комедийную постановку в Вест-Энд. В антракте, когда капитан Бойнтон встал в очередь, чтобы купить им шампанское, Фрейд сказала:

— Он всегда был уверен, что мы будем жить в Чикаго. У меня даже хватило ума, чтобы, как и Брайт, попытаться объяснить ему, что условия для хирурга в Мельбурне ничуть не хуже. Но для него, похоже, это дыра дырой.

— Да ведь так оно и есть, — проговорила Салли. — Нравится тебе это или нет, но это так.

— Из-за этого мы можем разойтись. Или, вернее, из-за меня. Пусть никто не думает, что я буду держаться за первого попавшегося.

— Глупо из-за этого терять порядочного человека.

Интересно, что Фрейд, по своему обыкновению, сказала «держаться за первого попавшегося» там, где другие сказали бы: «выйти замуж». Но стоило Бойнтону появиться с шампанским, пропасть между ними, казалось, исчезла. Американец гораздо нагляднее выказывал свои чувства, чем это делал Феллоуз по отношению к Лео. На сцене тем временем оживленно болтали и искренне веселились.

— Как думаете, персонажи этой пьесы в курсе, что идет война? — спросил Бойнтон.

— В том-то и прелесть, — сказала Фрейд. — Они живут в мире, где нет никакой войны.

— Похоже на Америку, — сказал он. — Но персонажи? Они как будто вне истории.

Фрейд заметила, что людям периодически необходимо делать промывание, чтобы избавить их от истории.

— Драматургу это удалось, — сказал Бойнтон. — Ну прямо благодетель человечества какой-то. Дайте ему Пулицеровскую премию.

— Да пожалуйста, — сказала Фрейд.

Американец обнял ее за талию.

— Ну только послушай, что она говорит! — воскликнул он, обращаясь к Салли.

* * *

Через пять дней она вернулась в Векевиль. Так же, как капитан Констебль в Эпсоме, в Лондоне Салли бегло осмотрела достопримечательности, которые пропустила в прошлый приезд. Но все время думала о возвращении. Первым делом она отправилась искать Слэтри и нашла ее в дальнем углу газовой палаты — та, кашляя, наблюдала за тем, как две медсестры наносят на тела солдат противоожоговую мазь. Онора увидела ее и, стуча каблуками по дощатому полу, кинулась навстречу.

— Есть минутка выпить чайку? — шепнула Салли. Разговаривая с Онорой, она автоматически наклонилась и поправила кислородную маску на лице солдата. Сыпь, вызванная ипритом, требовала мази. Но кислород был еще важнее. Раненый хмуро посмотрел на нее.

— Лошади, — проговорил он.

Солдат на соседней койке, не так отчаянно хватавший воздух, сказал, что его товарищ прав.

Они начинают ржать и пронзительно кричать, когда с глухим стуком рвутся газовые снаряды.

Эта речь так утомила его, что Салли погладила его по плечу, как будто этот жест обладал неведомой целительной силой и мог заставить его больной организм работать как надо.

— Салли, — пробормотала Онора, — тебя хочет видеть майор Брайт.

Онора повела ее из палаты по дощатому настилу в кабинет Брайта возле операционных. Тот писал отчеты и письма. Он встал из-за стола, и именно по этому, а не по тому, как вела себя Слэтри, она поняла, что есть новости, и испугалась, что случилось самое страшное, после чего нет смысла жить дальше.

— Чарли, — вырвалось у нее.

Брайт поднял руку.

— Крепитесь. Он жив, но ранен. Он лежал в Франвильре, но его перевели в более крупный госпиталь в Этапль.

— Но я уже израсходовала свой отпуск, — пробормотала она. И поняла, что говорит, словно школьница.

— Это не имеет значения. Ты сможешь его увидеть. Я все уладил.

— Какое ранение?

Брайт опустил глаза.

— Боюсь, ничего больше сказать не могу. Просто не знаю. Уверен, что ничего страшного… По-видимому, он в неплохом состоянии, раз попросил их связаться с нами.

Так и не распаковав вещи, она, изнывая от неизвестности, снова нашла автобус, который привозил солдат из большого учебного лагеря в Этапле, расположенного в тылу, за Корби, и увозил отсюда ходячих раненых. Она ехала в передней части салона переполненного автобуса, ничего не видя перед собой, не вступая в разговоры, несмотря на упорные попытки стоявшего рядом с ней офицера. Она была готова и к легкому ранению Чарли, и к тому, чтобы оплакать его смерть. Они ехали по сельской местности, где после мартовских и апрельских сражений деревни лежали в руинах, а из населения остались в основном старики и голодные дети, но больше всего было солдат. Шофер остановился по требованию солдат с разрешениями на отпуск и после долгих препирательств впустил их. Тут-то Салли, которая заняла переднее сиденье, узнала, что торможение и рывки с места убийственно опасны не только для шофера, но и для нее.

До госпиталя, который находился рядом с лагерем под Этаплем, они добрались только к вечеру. В свете уходящего летнего дня, как и несколько лет назад в Руане, немецкие военнопленные строили новый барак с усердием людей, работающих по контракту. За госпиталем лежал необъятный лагерь, висела какая-то давящая атмосфера, ощущение, словно на волю вырвалось нечто отвратительное. Ей показалось, что на лицах охранников и свободных от служебных обязанностей санитаров, прогуливающихся по дорожкам госпиталя, лежит печать деградации.

Она доложила о цели своего приезда в караулке, и ее направили в административный корпус, чтобы справиться, где лежал Чарли. Пока искали записи в картотеке, надежда сначала росла, а затем угасла, оставив вместо себя пустоту. Позвали санитара ее проводить, и они долго куда-то шли по дорожкам. Она нашла палату, поднялась по ступенькам, представилась медсестре и спросила Чарли Кондона.

— О, — сказала молодая австралийская сестра, — я вас провожу.

— Он совсем плох? — спросила она.

— Вы дрожите, — ответила девушка. Казалось, она была твердо намерена держать Салли в неведении. Она повела Салли по проходу между кроватями. Не дойдя до Чарли, они столкнулись со старшей палатной сестрой. По особому выражению ее лица Салли подумалось, что самое худшее не грозит.

Сестра повела ее по проходу, и среди множества незнакомых лиц она с ужасом увидела Чарли. Он спал. На его лице было хмурое выражение.

— Осколочные ранения в бок и бедро, — сказала сестра. — И еще гангрена на руке. Его сейчас будут оперировать.

— На руке?

Не слишком ли мелодраматично даже для такой отвратительной войны, когда художник теряет руку? Подобное годится для сцены, но не для реальной жизни. И еще гангрена.

Медсестра померила ему пульс, другая нашла стул для Салли. Салли положила руку ему на лоб. Попытки измерять ему пульс разбудили Чарли. Он посмотрел в потолок, затем опустил голову и увидел ее.

— Салли, — с удивлением проговорил он. И спросил медсестру: — Это не галлюцинация?

— Нет, — ответила та. — Она здесь, все в порядке.

— Разве я не счастливчик? — воскликнул он с каким-то мальчишеским задором, который часто охватывал молодых солдат, получивших не угрожающие жизни ранения.

— Ранение, обеспечивающее возвращение на родину, — сказал он, — и левая рука. А все, что мне нужно, чтобы рисовать, — правая. Лучшее и вообразить трудно.

Его глаза были воспалены от гангрены.

— Я имею в виду, — сказал он, — что можно открывать тюбики с красками зубами.

Салли нагнулась и поцеловала его в губы. Сестра ни словом не возразила.

Она сказала:

— Хирург собирается проводить ампутацию ниже локтя, но это зависит от нервов и сухожилий и возможности получить хороший лоскут. И инфекции. В любом случае останется культя, которой можно будет помахать, точно?

— Точно, — пробормотал Чарли.

Она подождала, пока его увезут, ей принесли щедро сдобренное сахаром какао, которое в Дёз-Эглиз и других местах она сама давала раненым. Через полтора часа Чарли привезли — еще спящего под наркозом, пришел хирург, осмотрел его и виновато сообщил Салли, что пришлось отнять руку выше локтя, чтобы не рисковать дальнейшим развитием гангрены.

— При таком состоянии плечевой артерии и сухожилия с учетом сепсиса гарантия — ампутация выше локтя, — пояснил хирург.

Она посидела с ним вечером, ему регулярно давали морфин, как давала бы она сама, перевязывали и орошали рану, она хотела бы делать это сама, но ей не разрешили. Она чувствовала переполняющую ее благодарность. Тут делали все не менее оперативно и профессионально, чем могла бы сделать она. Случай был абсолютно стандартным, за исключением того, что это был Чарли. Медсестры нашли для нее кровать в своих бараках и наконец уговорили ее пойти поспать.

19. От сестры к сестре

Салли уехала из Этапля на следующий день, все уверяли ее, что Чарли пошел на поправку и уже обнаруживает верные признаки выздоровления. Температура снизилась. Хвастались, что успели вовремя остановить гангрену. И с ней непременно свяжутся, если в его состоянии произойдут какое-то изменения.

На обратном пути в машине «Скорой помощи» она почувствовала, что ее лихорадка возвращается, и не исподволь, а стремительно. Суставы мучительно болели, и к тому времени, когда «Скорая помощь» добралась до передового пункта эвакуации раненых, лихорадка уже бушевала вовсю.

— Но ведь бедняжка уже переболела, — услышала она, что сказала Онора доктору Брайту, лежа в той самой гриппозной палатке, где умерла Лео.

Онора и Брайт были в масках.

— К сожалению, — беспомощно проговорил доктор Брайт, — то был не грипп. — Салли видела над собой угрожающе недовольный взгляд Оноры. Из-за плеча Брайта на нее смотрела мать. Мать была без маски и знала, что дочь утонула вместе с «Архимедом», ей было любопытно, как это произошло. Салли хватило ума лишь на то, чтобы не ломать голову, почему она в конце концов всегда тонет вместе с «Архимедом».

— У тебя остался морфий, который я для тебя украла? — спросила она у матери. Ей хотелось, чтобы теперь мать его вернула, и он унес бы Салли далеко к свету и воздуху.

— Все истрачено на мужчин, — сказала ей мать. Миссис Дьюренс прижала руки к вискам, будто от отчаяния, что не может облегчить участь Салли.

Салли чувствовала, как стремительно развивалась болезнь. Она вся горела. Ее легкие кровоточили и таяли. Ей было страшно. Но, может, придет Чарли и нальет ей сладкого вина чистого воздуха.

— Она такая красивая, — сказала Слэтри Брайту. — Вот и Леонора тоже ушла. Инфлюэнца забирает самых красивых.

— Нет, — сказал Брайт. — Я не хочу в это верить.

Некоторое время Слэтри в маске стояла на коленях у постели Салли. Ее лицо раздулось, как воздушный шар. Но она молчала.

— Мои легкие истекают кровью, — пожаловалась Салли, борясь за отданный ей взаймы Чарли воздух и наслаждение дышащих легких. Добро, которое излучала бледная мать, было не в силах остановить ускользающую от нее удачу.

— Проклятие, — проговорил Брайт.

— Чарли познал мое тело, — сказала она. — Я отдалась ему.

Все обличья Салли — ребенок, больничная медсестра, туристка в Египте, медсестра плавучего и сухопутного госпиталей, — все сорвала лихорадка, точно листья с веток. Воровка, убийца, сестра, ненавидящая, тонущая, выплывающая, возлюбленная, нелюбимая, видящая свет, боящаяся темноты, перевязывающая и промывающая раны, дочь сбежавшая и дочь, оставшаяся навсегда. Что ты делаешь с другом, висящим на колючей проволоке, Чарли? Австралийское милосердие прячется в дуле винтовки. Где Чарли с его крылом, его укороченной рукой? Он заточен в госпитале. И не знает, что ему надо прийти ко мне и вернуть мне воздух.

Когда воздух так и не вернулся к ней, ужас сменился бредом — ее охватила жуткая ярость. Но ярость быстро схлынула, и она отпустила все поводья и почувствовала себя задохнувшейся в полном покое, восхитительном и непревзойденном, ничего подобного она никогда раньше не испытывала. Тому, кто захотел бы ощутить нечто больше этого покоя, потребовались бы иллюминаторы в гробу. Ах, легкость! И подняться в итоге оказалось нетрудно, и даже Чарли был просто частичкой общей массы людей, которых она оставляла.

* * *

Пока Салли сражалась с болезнью, Добровольческий госпиталь накрыла новая волна гриппа. Заразившиеся раненые, санитары и «английские розочки» лежали в специальном крыле. Наоми тоже почувствовала, что заразилась, но еще где-то шесть часов, с десяти утра до четырех дня, закрывала глаза на симптомы. И лишь когда она зашаталась в коридоре, не понимая уже, где стены, а где пол, пришло время признать, что она заболела. После того как она рассказала о своем состоянии Эйрдри, Наоми разрешили прилечь в ее комнате, как в одиночном изоляторе. Суставы выкручивало, ее вырвало прозрачным бульоном, которым ее накормила одна из австралийских медсестер в маске. Из-за затрудненного дыхания она ощутила, как между ней и всем остальным миром, даже самыми простыми предметами в комнате — чашкой, книгой, висящим на крюке за дверью пальто — встала адская непреодолимая стена.

Пришла английская медсестра, посмотрела на нее внимательными, но расширившимися до невероятных размеров глазами. За ней появились два санитара в масках, втащившие кровать, и еще двое с носилками, на которых лежала одна из «английских розочек». Девушка задыхалась и беспрестанно мотала головой, понапрасну расходуя силы. Обе могли быть жертвами поражавшего мембраны иприта. В какой-то момент Наоми показалось, что так это и есть.

Отделенная от самой себя в этой комнате, она поняла, что зашла коллега, стоит над ней, делая записи в графике температуры.

«Вы остались, — хотела она сказать. — Никакая военная власть вам не указ. Леди Тарлтон попросила вас, и вы остались. Из-за этого ко мне должно было вернуться дыхание?»

Наоми в своем безвоздушном пространстве над кроватью сошла на палубу «Архимеда», где в панике метались мужчины и женщины. Но с кислой тоской в животе она пошла искать Кирнана и мать, которые там были и которых там не было, которые и остались, и ушли. Она увидела скаковых лошадей, которые начали беспорядочно кружить на баке, когда тот стал подниматься к небу.

— Пристрелите же лошадей! — кричала медсестра.

— Ничего не поделаешь, — проговорила мать с грустной, с детства знакомой Наоми улыбкой.

Наоми охватил гнев, она всегда терпеть не могла, когда мать начинала причитать: «Ничего не поделаешь, такова судьба…»

— Можно что-то сделать, мама! — заспорила Наоми. — Ничего не поделаешь? Я ввела тебе смертельную дозу морфина, потому что ты так говорила. Салли украла его из шкафа на «Архимеде». Салли, воровка, припрятала его для меня в надежном месте. Я его нашла и запустила змею в твое сердце.

— Первым делом лошади, — сказала миссис Дьюренс, поджав губы с угрюмой практичностью фермерши. И пошла заниматься этими ржущими животными, не задающими вопросов, не предлагающими альтернатив своему жертвоприношению, ничем не угрожающие и благодарные за то, что их убивают.

Когда Наоми вернулась в комнату, там все еще были лошади, неистово мечущиеся в панике. Она успела посидеть за столом начальника тюрьмы, умоляя его выпустить Иэна, чтобы спасти лошадей. Тот был совсем тупой и не понимал, какая огромная потребность выросла у нее внутри, самая сильная боль за всю ее жизнь. Корабль развалился на куски, и она вместе с тупым начальником тюрьмы, вместе с мужчинами, женщинами и лошадьми упала в море, которое не чувствует ничего. Так она вернулась. Хрипя и хватая воздух.

20. 1918–22 годы

Поскольку лишь сами сестры Дьюренс, не ведая о судьбе друг друга, знали, чем отличается предначертанное им будущее, одна утонет, другая выплывет, одна зачахнет от лихорадки, другая выздоровеет, вполне объяснимо, что в газетах округа Маклей «Аргус» и «Кроникл» появились два сообщения разного содержания.

В «Аргусе»:

«Мистер Дьюренс из Шервуда получил горестную весть, что его дочь Наоми скончалась от инфлюэнцы, выполняя долг медсестры во Франции. „Аргус“ и все наши читатели выражают свои искренние соболезнования…»

В «Кроникл»:

«Мистер Дьюренс, уважаемый фермер из Шервуда, получил известие, что его дочь Салли (Сара) умерла от сердечной недостаточности, выполняя долг медсестры в рядах нашей доблестной армии во Франции. „Кроникл“ и наши читатели выражают свои соболезнования мистеру Дьюренсу…»

Несколько дней спустя миссис Дьюренс (ранее Сорли) отправилась в редакции газет. И сообщила, что имена перепутаны. Но это вызвало лишь еще больше путаницы.

«Аргус» напечатала заметку, в которой говорилось:

«„Аргус“ сожалеет об ошибке, вкравшейся ранее в опубликованное сообщение, что медсестра Наоми Дьюренс скончалась во Франции. Это была ее сестра Салли, к сожалению, скончавшаяся от гриппа. „Аргус“ приносит свои извинения семье Дьюренс и вновь выражает свои искренние…»

А «Кроникл» писала:

«„Кроникл“ сожалеет об ошибке, допущенной в сообщении о смерти от гриппа Салли (Сары) Дьюренс, которая служила медсестрой во Франции. В действительности скончалась ее сестра, Наоми, состоявшая на службе в нашей доблестной армии и работавшая медсестрой в Австралии, которую наша газета хотела бы видеть самостоятельным государством в составе империи. Тем не менее, поднимаясь над политикой, мы приносим мистеру Эрику Дьюренсу из Шервуда свои извинения и выражаем самые искренние…»

Таким образом, люди оказались сбиты с толку с самого начала. В нечасто, впрочем, возникавших разговорах о сестрах Дьюренс никто не знал наверняка, которая из них умерла от испанки. Знали, что какая-то из них вышла замуж за парня то ли из Сиднея, то ли из Мельбурна, тоже фронтовика. Одна из них была как-то связана с Кондонами, но Кондоны уехали из графства — адвокат присоединился к более обширной практике брата в Ориндже. Поэтому что-то узнать у них было невозможно.

Новая миссис Дьюренс тоже потеряла одного из сыновей. Эрнест по возвращении из Франции был уже далеко не прежний мальчик. Он часто выпивал с другими вернувшимися с войны солдатами в отеле «Федерал», а затем шел в буфет железнодорожной станции, где заводил пьяные разговоры со случайными пассажирами — ветеранами войны, которые обедали там во время получасовой стоянки. Эрнест исчез в конце 1920 года, ходили слухи, что это случилось в Квинсленде.

И все же какая же из сестер умерла и осталась лежать во французской земле? Так или иначе этот вопрос интересовал некоторое, впрочем, не слишком большое число людей. Мистера или миссис Дьюренс из деликатности не спрашивали.

* * *

Но с учетом минимальной разницы между альтернативными версиями, в которые сестры так уверовали после гибели «Архимеда», рискнем предположить, что в конце лета 1922-го состоятельный бизнесмен, по совместительству художник и издатель книг по изобразительному искусству Эдди Горовиц устроил в своей галерее выставку Чарли Кондона.

Когда Чарли и Салли вернулись из первой поездки в Париж, было непросто. Салли работала в Сиднейском госпитале, давая Чарли необходимую передышку перед возвращением на родину. В Париже тоже были свои трудности. Но волнение, связанное с началом карьеры в городе, ставшем всемирной столицей искусства, какое-то время их опьяняло. Однако казалось странным, что живущие там британские художники, американцы и несколько австралийцев обретались в своем собственном тесном мирке. Они часто собирались, чтобы поговорить по-английски или съездить на выходные на побережье Нормандии и Бретани, уклоняясь таким образом от вершин недавних европейских достижений. Американцев приводило в восхищение отсутствие у Чарли руки, хотя он не подкалывал рукав, а носил протез и перчатку, чтобы поменьше бросалось в глаза. Британцы относились к отсутствию конечности более естественно. Поэтому в 1921 году две картины Чарли выставили в Королевской Академии отнюдь не из сострадания. Это событие послужило минимальным признанием, необходимом художнику для продолжения работы, а его жене — для поддержания первоначальной веры. Также его пригласили для участия в выставке в «Челси Артс Клаб». И несмотря на то, что в тот момент Салли предложили место медсестры в английском санатории в Париже, Чарли настоял, что она не должна растрачивать приобретенный во Франции опыт на нудную работу.

Вечеринки в Париже тоже проходили непросто. Выпив, особенно дешевого, доступного всем пойла, Чарли становился раздражителен. Потом, когда они возвращались в свою однокомнатную квартиру, начинались ночные кошмары, мучиться от которых приходилось заодно и женам солдат всего мира.

Создавая картины французских лесов, морских побережий и пастбищ, скорее, чтобы набить руку, а не ради карьеры, Чарли начал обретать уверенность. Когда им с Салли стало понятно, что пришло время возвращаться домой, они знали, что сделать это будет нелегко. Английские художники, возвращаясь на родину, были уверены, что в любой момент могут приехать в Париж. Австралийцы же были уверены, что уезжают навсегда.

Но через несколько месяцев Чарли и Салли все-таки вернулись в Сидней, а Эдди Горовиц уже издал французские работы Чарли и теперь пытался опубликовать его пейзажи австралийского побережья. Типографии в Сиднее отличались от парижских. Но это необходимо было сделать. Когда наступило знойное австралийское лето, они сняли квартиру на берегу океана в Бронте. Как и предсказывал Чарли, свет в Бронте заставил побледнеть Вимрё и Булонь, но здесь не хватало воздуха. Воображению было тесно. А вот атмосфера тогдашней Франции была пропитана войной и уродством, но еще и мечтой о свете.

Когда Эдди Горовиц впервые увидел произведения Чарли, он представил его в Общество художников в Сиднее и в Австралийский институт акварели. Он пытался выбить для него полставки преподавателя рисунка в педагогическом колледже и нашел студию на Джордж-стрит — на паях с другими художниками. Единственное, чего не мог сделать Эдди, так это заставить своих партнеров и бизнесменов, приглашенных на выставку, купить работы Чарли и сделать ему имя.

Предстоящее открытие выставки произвело на Чарли такое сильное впечатление, что накануне он купил новый костюм.

К этому времени он уже успел понять, какое действие на него оказывает выпивка и, несмотря на связанное с открытием волнение, в тот вечер оставался абсолютно трезвым. Он попросил Эдди, чтобы ни в одной публикации о нем, насколько это вообще возможно, не упоминалось о его ранении. Ему не хотелось, чтобы к ней отнеслись как к аттракциону однорукого художника.

— Ты, тупой ублюдок, думаешь, мазать красками я начал, только потеряв левую руку? — орал он на одного американского художника на вечеринке в Париже, после чего его пришлось тащить домой.

Так что вернисаж в студии на верхнем этаже универмага «Дэвид Джонс» был наказанием и наградой одновременно. Немало мужчин и женщин подошли к Чарли с виски и джином в руках, чтобы поздравить и сообщить, что они приятно удивлены, но при этом с не вполне уместной веселостью признаться, что сегодня ничего покупать не собираются. В другом конце отец Салли и миссис Сорли беседовали с товарищами Чарли по студии.

Стоящий рядом с ними человек в хорошем костюме казался поглощенным созерцанием одной из картин и напомнил Салли Иэна Кирнана. Эта выставка ее пугала, и он притянул ее взгляд, потому что она искала хоть какого-нибудь отголоска теплоты и любви. Человек был не похож на друзей Эдди Горовица, заглянувших сюда, в угоду ему ради собственной коммерческой выгоды. Салли подошла к Чарли, который разговаривал с друзьями, и спросила:

— Видишь того человека? Кажется, похож на Иэна Кирнана?

Она не писала Кирнану уже как минимум полгода и не знала, сидит он в тюрьме или его уже отпустили.

Человек наклонился к картине, потом выпрямился, повернулся, увидел ее и широко улыбнулся. Это была улыбка узнавания, улыбка с «Архимеда». Он подошел к ним с Чарли.

Теперь и Чарли его заметил. Они пожали друг другу руки, Иэн поцеловал Салли в щеку и, отступив на шаг, сказал:

— Ты очень похожа на сестру…

— А я-то все голову ломаю, — сказала Салли. — Я имею в виду, я не знала, где ты…

— Нас всем скопом амнистировали, — сказал Кирнан. — Слава богу, в планы властей не входило держать нас в заточении бесконечно. Я вернулся к работе в семейном бизнесе, он еще у нас, хотя правительство пыталось его выкупить. Теперь я почтенный, уважаемый человек. Прошлое забыто.

— Женился? — спросила Салли, возможно, слишком поспешно.

— О нет, — сказал он.

Это удивительным образом ее успокоило.

Он сказал:

— Я должен поздравить вас, Чарли. Вот та река. — Он указал на картину, которую так внимательно изучал. — Это не Сомма?

— Изер, — сказал Чарли с улыбкой. — А вот смотрите, в следующей нише у меня австралийские реки, Кларенс, например.

— Изображение Изера изменой родине не является, — усмехнулся Иэн Кирнан. — Но если бы я вздумал приобрести пейзаж с Изером, боюсь, вы могли бы подумать, что это сделано по дружбе или из уважения к вашим ранам, а не из-за его отменного качества.

Человеку, который так ясно видит все страхи Чарли, приобрести картину было бы очень легко, и все трое об этом знали.

В тот вечер удалось продать три полотна. Эдди сказал, что замечательный результат для нынешней прагматичной эпохи. Иэн оставался с ними до конца и вышел вместе с ними, когда Эдди Горовиц потащил их всех — Чарли, Салли, ее отца и новую миссис Дьюренс — на ужин в отель «Австралия».

На улице под приятным южным ветерком теплой летней ночи Кирнан, понизив голос, сказал Салли:

— Я ее никогда не забуду. Мы были идеальной парой бродяг.

Он сжал ее руку, пожал руку Чарли и двинулся в сторону Элизабет-стрит.

Чарли поцеловал ее в ухо и сказал:

— Солнышко ты мое.

Солнышко было его любимым ласковым прозвищем Салли.

— Солнышко, мне кажется, все прошло очень хорошо.

* * *

Но реальность, данная нам в ощущениях и в своем конкретном виде единственно признаваемая, возможно, лишь тень истины. Так что именно Наоми заместила в том мире, который нам дано наблюдать, свою скончавшуюся от тяжелой болезни сестру. В этой реальности первая выставка Чарли Кондона проходила в галерее «Атеней» на Коллинз-стрит и была организована артдилером и меценатом Бернардом Фавенком. Бернард взял Чарли под свое щедрое покровительство с тех пор, как тот несколько месяцев назад вернулся в Австралию и поступил в Школу искусств Мельбурнской Национальной галереи. И хотя Чарли еще не создал внушительного количества австралийских работ и на большинстве его картин было запечатлено переменчивое небо северной Франции, тамошние реки и деревенские улицы, Бернард рассчитывал, что у состоятельных австралийских военных, особенно офицеров, может возникнуть желание украсить стены видом деревушки, где они сражались или стояли на отдыхе.

— Пейзажами Западного округа штата Виктория можно заняться и позже, — заявил Бернард Фавенк. На выставке были и кое-какие австралийские пейзажи, но Чарли был уверен, что если что и продастся, то не они.

Через два с половиной года после того, как Чарли потерял руку и узнал о смерти Салли, он сошелся в Париже с широколицей бельгийкой Эстель, тоже начинающей художницей.

Сейчас она с мрачным видом сидела в выставочном зале у высокого двустворчатого окна, что было ее обычным настроением, странным образом составлявшим немалую часть ее привлекательности для Чарли. Она пила шерри, не пьянея, что вполне могло свидетельствовать о том, что она волнуется за него. Неожиданно для него мельбурнское лето она перенесла почти стоически.

Они сильно нуждались, несмотря на то, что он иллюстрировал книгу и журнал, а она получила место в магазине одежды. Они снимали небольшой дом в Кобурге. Ожидая приезда гостей Бернарда, она нервничала, будто вся мерзость глухомани, куда ее затащил Чарли, вот-вот должна была окончательно проявиться.

К счастью, первым посетителем оказался художник — русский эмигрант Пиляков, почетный член Общества искусств Виктории. Чарли не замедлил познакомить его с Эстель, в Париже она всегда была без ума от эмигрантов, несмотря даже на то, что русский граф мог подавать напитки в отеле «Георг Пятый» или обслуживать модный обед в качестве официанта. Пиляков на время отвлек Эстель от размышлений о том, что она, с ее собственными художественными амбициями, здесь делает и купят ли эти варвары хотя бы одну работу Чарли.

При взгляде на нее его внезапно осенило, что когда-нибудь она его бросит ради типа Наподобие Пилякова, но, как ни странно, это не станет для него большой трагедией.

От грустных мыслей его отвлек приход художников. Измученные преподаванием или рисованием карикатур и книжных иллюстраций ради случайного заработка, они радовались даровому хересу. Их появление навело на мысль, а способна ли Австралия прокормить хоть одного художника, не то что целое племя. К Чарли подошли прекрасно одетые молодой человек и его жена, судя по лицам, из Восточной Европы, и восторженно высказались о его картинах. Он познакомил их с Эстель, и она была им необыкновенно благодарна.

В одно мгновение полупустая галерея оказалась забита до отказа. Теперь Бернард Фавенк метался по залу, взмокший от волнения.

— Ты видел Кастанов? Самые культурные люди в Мельбурне. Они евреи, видишь ли, и разбираются в подобных вещах. Как никто другой из частных лиц, они продуманно собирают коллекцию австралийского искусства. Я имею в виду настоящую коллекцию, а не случайные картины для украшения стен. И они купили оба твоих пейзажа Западного округа. Сынок, тебе повезло сразу снискать их расположение. Когда придешь домой, не забудь помолиться, чтобы Кастан прожил долго и у него не переводились деньги.

Произнося эти слова, он похлопывал Чарли по непокалеченной правой руке, пытаясь отстраниться от него, именно в тот момент Чарли, как он позже говорил искусствоведам, испытал острое волнующее прозрение, что станет австралийским художником.

Он вздрогнул, заметив что-то мучительно знакомое у дверей в другом конце студии. Это было тонкое лицо Наоми, версии потерянной Салли. В черно-белом платье и изящной черной шляпке-колоколе она до боли пронзила его расцветом своей красоты. Она нерешительно улыбнулась ему, словно боясь, что он ее не узнает. Внезапно нахлынувшая боль потери заставила комнату и все происходящее в ней отступить куда-то вдаль.

Тут он заметил, что рядом с ней в коричневом костюме стоит Кирнан, и на его лице нет тюремный бледности. Очевидно, этим летом оно уже видело солнце свободы. Он нерешительно подошел к ним. Наоми раскинула руки. Обнимая ее, он невольно ощутил то же самое, взращенное бушем крепкое тело, некогда, пусть и совсем недолго, знакомое ему по объятиям Салли. Он услышал, что она всхлипывает, и ему тоже захотелось расплакаться. Когда она отпустила его, он увидел слезы у нее на ресницах и улыбку. Он пожал руку Кирнану.

— А, — сказал он, — вы на свободе!

— Стараниями Наоми и леди Тарлтон, — сказал Иэн. — В любом случае после того, как наступил мир, стало уж совсем бессмысленно держать нас в заключении.

— Должен предупредить, — сказал Чарли Наоми. От одного взгляда на нее сердце вновь сжалось от чувства невосполнимой потери. — Надеюсь, это тебя не обидит. Я здесь с подругой.

— Ну, разумеется, у тебя есть девушка, — сказала Наоми.

— Я думаю, она понимает, было бы несправедливо… чтобы у меня никогда не было никого… Ну, ты понимаешь.

— Салли никогда не ценила себя, — сказала Наоми. — Да и я тоже.

Они стояли и смотрели друг на друга, понимая, что говорят об очень важных вещах.

— А еще, — сказал Чарли, — я запрещаю вам покупать мои полотна. Одно ваше присутствие здесь слишком большая честь для меня.

— Дорогой мой, — засмеялся Иэн Кирнан, — разве вы не знаете, что Наоми всегда делает то, что хочет?

Настало время познакомить их с Эстель. Обернувшись, он через всю комнату позвал ее. К Наоми, Кирнану и Чарли она подошла, сохраняя следы подозрительности на хорошо накрашенном лице. А эти трое ждали ее, без слов соглашаясь, что реальность не в состоянии ничем заменить Салли.

Загрузка...