Часть первая. Конец и начало

1. Арни Ричардсон

Черный лабрадор стареет. Его лапы поражены артритом, и он с трудом передвигается по проторенной тропе, осторожно переступая через корни и пронося свое крепкое тело между стволами елей и тополей. Он, опустив поседевшую морду к земле, вынюхивает следы своего хозяина.

Это утренний ритуал, следуя которому, они идут через лес от коттеджей Сильвер Айлет к заливу Миддлбран, – ритуал, совершаемый с тех пор, когда лабрадор еще был неуклюжим щенком. Но даже тогда, столько лет назад, волосы человека были уже седыми, в уголках глаз собрались морщинки, а борода посеребрилась. Теперь они оба, человек и собака, стали медлительными и осторожно шагают, морщась от боли в задеревенелых суставах. Каждое утро они отправляются в путь с первыми золотистыми лучами солнца, приветствуют друг друга, удовлетворенные сознанием того, что у них есть еще один день, чтобы сделать это.

Мужчина уверенно опирается на трость, вырезанную из узловатой ветки сосны, сначала отполированной волнами озера Верхнего, а потом покрытой лаком в его мастерской. Она ему не нужна, пока не начинается длинный подъем, и тогда он сжимает рукоять, и трость становится как бы его частью, необходимой и неотъемлемой. Он останавливается на самом верху хребта. Здесь тропинка, по которой они идут, сливается с гораздо более широкой тропой, используемой как часть туристического маршрута, проложенного по национальному парку Спящий Великан. В это время в парке тихо.

Этот полуостров, вдающийся в озеро Верхнее, – мистическое место; будто вырубленные скалистые утесы и старые хребты, загадочно обточенные ветром, дождем и временем, приняли форму, напоминающую гиганта, который дремлет в колыбели ледяной серой воды. В легендах говорится о Нанабижу, боге индейского племени оджибве, который прилег на подходе к Тандер-Бей. Его величественная фигура превратилась в камень, навечно защитив богатые залежи серебра. История может быть мифом, но серебро здесь действительно есть. Добыча этого богатства привела к тому, что глубокие шахты ушли в землю намного ниже поверхности озера Верхнее, и горняки следовали по рудным венам под постоянной угрозой наступления воды. Рудник положил начало городку, вернее деревушке, – скопление деревянных домов, кузница, магазин. Все это стало заброшенным, когда озеро выиграло битву и похоронило серебро в ледяной могиле. Через несколько лет в этих местах появились дачники, отскоблили полы и столы, вымыли окна, прибили отвалившиеся доски, и Сильвер Айлет стал возвращаться к жизни, хотя бы на сезон каждый год. Семья мужчины уже много поколений проводила лето в одном из здешних домиков, приезжая в зимние месяцы на несколько дней или даже недель, если позволяла погода. Он с детства ходил по этой тропе.

Человек и собака начинают свой спуск к берегу, собачий хвост рисует в воздухе полукруги, трость человека то глухо ударяется о сырую землю, то постукивает по поверхности скалы, пока тропа, извиваясь, спускается к заливу. Озеро Верхнее начинает шевелиться, стряхивая с себя туман, окутавший его за ночь. Туманные горны маяков[2] Троубриджа и Порфири, сейчас затихшие, в предрассветные часы взывали к невидимым судам, осторожно прокладывающим свой путь через Тандер-Бей, мимо мыса у подножия Спящего Великана к острову Ройал и к судоходным путям озера Верхнее. Восходящее солнце и просыпающиеся ветра отгоняют оставшуюся дымку, и пара идет под пение птиц, а не под зловещие предупреждения горнов.

Предупредительный сигнал был бы более подходящим аккомпанементом.

Пес ускоряется, почувствовав близость озера. Его кости стары, и зрение угасло, но он лабрадор, и вода зовет его. Он, оставив мужчину позади, вприпрыжку бежит к пляжу залива Миддлбран и выхватывает палку из кучи обломков, которые во время недавнего шторма волнами вынесло на берег далеко от линии воды. Он трусит вдоль кромки, следы, которые его лапы оставляют на песке, стираются озером так же быстро, как и появляются.

Мужчина идет сзади, достаточно далеко для того, чтобы собака заметила ее прежде, чем на песке отпечатается первый след хозяина. Зрение лабрадора затуманено, но он ощущает ее присутствие и различает очертания, когда она появляется среди камней, деревьев и волн. Он стоит в воде и лает, выронив забытую палку.

Она около двадцати шести футов[3] в длину, деревянный корпус раскололся, и на левом борту видна брешь; брус с кольцевыми кранцами качается, когда волны озера вздымаются и опадают под ним. Каждый вздох воды поднимает лодку с каменистого дна и снова с содроганием ее опускает. Остатки изорванного основного паруса хлопают на ветру. Она кренится, днище проломлено, и воды озера движутся сквозь нее. Мужчине не нужно видеть имя на корме, он знает, что на ней написано от руки «Танцовщица на ветру».

Его ноги грузнут в песке, когда он торопливо идет к лодке; его следы перемежаются с круглыми отпечатками трости, так что цепочка на песке выглядит как сообщение, передаваемое с помощью азбуки Морзе. Бухта мелкая, в дальнем конце ее окаймляют скалы, именно там и лежит суденышко. Он, не обращая особого внимания на рычание лабрадора, пытается окликнуть тех, кто еще может быть на борту. Он, спотыкаясь, идет к ней, и брызги ледяной воды летят во все стороны. Онемение поднимается по его ногам, сжимая его, хватая, но он это игнорирует и продолжает пробираться между камнями, обходя опасное пространство между лодкой и берегом, потом забирается в рубку и стоит там, подрагивая.

Он никогда до этого не был на борту «Танцовщицы на ветру», и все же поток воспоминаний грозит утопить его, но постепенно стихает, когда он осматривает лодку от сломанного руля до щелкающего фала. Он помнит, как они вдвоем строили форт из прибитых к берегу коряг, когда были мальчишками, чувствует рывок своей удочки, как в тот раз, когда они взяли маленькую лодку «Душистый горошек» с гафельным парусом[4], чтобы впервые в одиночку порыбачить в заливе Уолкер, чувствует вкус украденного из корзины для пикника пива, которым они поделились, когда приплыли к черному вулканическому пляжу на противоположной стороне острова Порфири. Он слышит произносимые шепотом имена: Элизабет и Эмили.

– Черт возьми, Чарли! – говорит он, глядя на мачту и разорванный парус, а потом на силуэты двух чаек, парящих высоко в небе. – Какого черта ты сейчас сделал?

После их последнего разговора прошло шестьдесят лет, шестьдесят лет с тех пор, как остров Порфири исчез в огне. Он много раз видел «Танцующую на ветру», слышал истории о ее капитане, об Элизабет. Эмили. Но они не разговаривали, он и Чарли. Сделав это, они бы выказали свою причастность, хоть и с благими намерениями, и усилили бы боль сожаления. Она преследовала его. За все это время не было и дня, чтобы он не думал о них. Ни одного дня.

Старик держится за упорную планку, чтобы сохранить равновесие, и смотрит вниз. Подушка кресла и бейсболка плавают в воде. На штурманском столе лежит стопка книг, неплотно завернутых в выцветшую парусину, рядом – моток шпагата.

Он садится на сиденье рулевого. Лабрадор затих. Его мысли прерывает только щебет птиц, негромкая болтовня ветра с озером и скрипучие жалобы лодки. Чарли Ливингстона нет на борту.

«Танцующая на ветру» лишена жизни, за исключением мерцающего сияния керосинового фонаря, который горит слабо, но непокорно, привязанный к грузовой стреле, как маяк.

2. Морган

Какая, черт побери, пустая трата времени! Кучка благодетелей, сидящих и придумывающих глупые правила. Мы изучаем… Как они это назвали? «Восстановительные реабилитационные процессы». Они могут сказать, что пытались, что, проявляя сочувствие, протянули руку помощи какой-то обездоленной душе – смотрите, какие мы умные и прогрессивные! Спрятанные в своих маленьких мирках со своими идеально вежливыми детьми, которые ходят в школу, они занимаются домашними делами, обращаются с петициями, требуя запретить нездоровую пищу и положить конец голоду в Африке, играют в баскетбольных командах и никогда ничего не употребляют в субботу вечером. И они похлопывают друг друга по спине и говорят – Смотрите, какие мы хорошие родители, какие хорошие граждане. Если бы они только знали!

Пускай добавят свой крошечный стежок в шов на моей зияющей ране, наставят меня на путь истинный. Я извинюсь и сделаю вид, что принимаю их сочувствие. На самом деле это не моя вина. Это система подвела меня.

Чертова трата времени.

Они перетряхнули мой рюкзак. Мне следовало сбросить его в канаву перед тем, как зайти в «Макдоналдс». Или, по крайней мере, избавиться от баллончиков с краской. От этого точно не отвертишься. Нет, офицер, я не была рядом с домом престарелых. Нет, сэр, я не имею никакого отношения к этому граффити. Это не мои. Я просто несла их другу. Кому? Ох, мм… его здесь нет.

Придурки. Никто за меня не заступился. Никто. Все они сидели, опустив глаза, и пили через трубочки свою диетическую колу с таким же снисходительным выражением лица, какое бывает у их родителей. Бедняжка. Разве можно ее в этом винить?

Видимо, можно.

Когда они привезли меня домой, я видела, что Лори злится. Она прочитала мне нотацию из серии «как я разочарована», от чего я закатила глаза. Меня отправили к ней и Биллу чуть больше года назад, и, в то время как они ведут себя так, будто им не все равно, меня это не слишком трогает.

Они не мои родители, и я не заинтересована в том, чтобы притворяться. Я здесь надолго не задержусь. Я просто очередной приемный ребенок в потоке приемных детей, который проходит через их дом.

Автобус останавливается перед утопающим в зелени зданием, высаживает меня напротив дома престарелых и, запыхтев, уезжает. Я остаюсь одна на тихой, обсаженной деревьями улице, где меня пробирает холодный ветер. Кое-где вдоль бордюра кружатся опавшие листья. Я следую за ними по дорожке до входа.

Боже, я ненавижу осень!

* * *

Дверь, конечно, заперта, и я дергаю ее несколько раз, прежде чем замечаю кнопку звонка. Здесь полно богатых стариков, таких, которые могут себе позволить частных медсестер и поваров на полный рабочий день, и к тому же заведение расположено у реки. Будто для них это имеет какое-то значение. Они, наверное, даже не вспомнят, что ели на завтрак. Я нажимаю на кнопку звонка, и в динамике сквозь потрескивание пробивается чей-то голос. Не могу, блин, ни слова разобрать, но догадываюсь, что спрашивают мое имя.

– Это Морган. Морган Флетчер.

После длинной паузы что-то гудит, щелкает замок и дверь открывается.

Я нахожу кабинет администратора и останавливаюсь, чтобы постучать в открытую дверь. За столом женщина средних лет перебирает папки.

– Садись, Морган, – говорит она, даже не удосужившись посмотреть на меня.

Так что я сажусь на край одного из стульев и жду. На табличке, едва виднеющейся среди стопок документов, написано «Энн Кемпбел, медицинская сестра, исполнительный директор». Полагаю, это она будет руководить моей «восстановительной реабилитацией».

– Хорошо. – Мисс Кемпбел вздыхает, беря папку в руки. – Ты Морган Флетчер. – Она снимает очки и кладет их на стол. – Понятно.

Я знаю, что ей понятно. Она видит то, что хочет увидеть. Видит мои прямые волосы, окрашенные в цвет воронова крыла. Видит мои серые глаза, подведенные темным карандашом, узкие джинсы и высокие черные ботинки, а еще ряды серебряных гвоздиков на мочках ушей. Она видит мое бледное лицо, которое я с помощью макияжа сделала еще бледнее, и ярко-красные губы. Она не замечает, что я, пожалуй, немного напугана. Я не позволю ей этого увидеть.

Я вальяжно развалилась на стул, скрестив ноги. Значит, вот как это будет. Отлично.

Мисс Кемпбел открывает папку.

– Так что, Морган, часы общественных работ, да? Тут говорится, что ты согласилась стереть граффити и помочь в работе по техническому обслуживанию под руководством начальника хозяйственной службы. – Она снова смотрит на меня. – Ты будешь приходить сюда по вторникам и четвергам сразу после школы на протяжении следующих четырех недель.

– Ага. – Я постукиваю пальцами по столу и рассматриваю свой маникюр. Ногти накрашены красным лаком, в тон губам. Кроваво-красным.

– Понятно, – говорит она. Снова. Мисс Кемпбел ненадолго замолкает, и я вижу, что она меня изучает. Я знаю, что в той папке. Меня не интересует ее мнение. Более того, мне не нужна ее жалость. Я перевожу взгляд на паучник[5], стоящий на полке в верхней части шкафа. Она снова вздыхает. – Ну, тогда, я полагаю, следует познакомить тебя с Марти. – Она кладет на стол папку, хранящую мое прошлое, и, поскольку у меня нет выбора, я следую за ней по коридору.

Марти старый, но не настолько, как живущие здесь люди. Он напоминает мне безбородого Санта-Клауса, с его круглым животом, обрамленным красными подтяжками. Его белоснежные пушистые брови живут своей жизнью, волоски торчат в разные стороны и закручиваются. Они восполняют нехватку волос на его голове с блестящей лысиной и взлохмаченной челкой от уха до уха. В первую очередь мое внимание привлекают его глаза под неудержимыми бровями – пронзительно синие, цвета неба в холодный зимний день.

Марти сидит за своим столом, старым карточным столиком, придвинутым к одной из стен забитой припасами кладовой. На столе лежит стопка газет и книга, на обложке которой изображены танцовщицы. Я узнаю художника: Дега. Он один из моих любимых. В нашей старой потрепанной книге были репродукции картин всех импрессионистов, но Дега нравился мне больше всего. Марти, наверное, использует страницы этой книги для вытирания кисточек.

– Это Морган, – говорит мисс Кемпбел.

Он встает, поправляет подтяжки и смотрит на меня своими синими ледяными глазами, так что я в конце концов не выдерживаю его взгляда и опускаю глаза, уставившись на чем-то забрызганный плиточный пол.

– Морган, – повторяет он, кивая. – Я тебя ждал. Лучше тебе надеть рабочий комбинезон.

Мисс Кемпбел разворачивается и уходит, не сказав ни слова.

У меня такое чувство, что Марти больше поспособствовал тому, что я оказалась здесь, чем она.

3. Элизабет

Чай принесли с обычной пунктуальностью. Это то, что я здесь обожаю.

Полагаю, что мое пристрастие к определенному распорядку зародилось в детстве, проведенному на маяке. Моя жизнь столько лет измерялась часами и минутами, разбиваясь на фрагменты служебного и свободного времени, с пометками, когда нужно зажечь пламя, завести часы, проверить, достаточно ли горючего.

Я начинаю чувствовать себя здесь как дома. После стольких лет. Сколько уже прошло? Наверное, года три. Дни сливаются в один; сезоны быстро сменяют друг друга, и я потеряла им счет. Мне повезло – нашла такое место, где я хоть в чем-то могу оставаться независимой, чего я так жажду, и все же получать необходимую помощь. К тому же пришло время вернуться, оставив небольшую виллу на побережье Тосканы, которая была нашим убежищем более полувека. Мы выбрали ту, что была достаточно близко к воде, чтобы слышать крики чаек и шум разбивающихся о берег волн. Несмотря на это, я чувствовала, что Лигурийское море никогда не разделяло непостоянного настроения озера, что оно всего лишь замена дому. Мы были настолько счастливы, насколько можно было ожидать, будучи такой странной парой, укрывшейся от любопытных глаз окружающего мира. И каждая из нас оставила свой след, своего рода наследие. Конечно, мой совсем не такой выдающийся – всего лишь несколько книг, некоторые из них еще продаются в сувенирных магазинах и художественных галереях по всему миру.

Я сижу в папином кресле, шерстяной плед, который мы связали вместе с Эмили, покрывает мои колени. Я открыла окно, приглашая осенний бриз прогуляться по моей комнате.

Нужно быть осторожнее с чаем, чтобы не обжечься. Я пальцами исследую поднос, пробегаю ими по маленькому чайнику, нащупываю носик, ручку. Другой рукой нахожу чашку. Я считаю, пока наливаю чай. Я знаю, что нужно досчитать до пяти, чтобы налить полную чашку. Они, как всегда, положили мне два пакетика сахара, хотя мне нужна только половинка одного. Ложки нет на привычном месте, и я нахожу ее рядом с молочником. Покончив с этим, я подношу чашку к губам, легонько дую, больше по привычке, чем по необходимости, и делаю глоток. Вздыхая, я позволяю папиному креслу обнять меня.

Мне снилось, что я снова молода, мои волосы – цвета воронова крыла, глаза хорошо видят. В своих снах я танцую. Я снова на острове моей молодости, на черном вулканическом пляже Порфири, где озеро лижет берег, а ветер покачивает осоку. Я наклоняюсь, чтобы нарвать пучок золотистой ястребинки и солнечных лютиков и добавить их к букету из кивающих головками маргариток, уже зажатых в руке. Эмили тоже там, красивая молчаливая Эмили, которая всегда жила, будто находясь одной ногой в мире снов. Мы беремся за руки, две части одного целого, смеемся, и танцуем, и кружимся, пока не падаем на теплую землю, чтобы, затаив дыхание, смотреть на облака, летящие по летнему небу.

Но в последнее время в моих снах блуждает волк. Я вижу, как он смотрит на нас из просветов между деревьями. Он незаметно ходит туда-сюда между стволами березы и ели, потом обходит берег и наблюдает холодными желтыми глазами, как мы танцуем. Волк не пугает Эмили. Она смотрит на него, пока он не ложится на краю пляжа, выжидая. Но он тревожит меня. Я знаю, почему он здесь. Время еще не пришло. Но я уверена, что с каждым днем он подбирается все ближе, и ему требуется все больше времени, чтобы успокоиться и остановиться.

Это одна из причин, почему я решила, что пора вернуться к родным берегам озера Верхнее. Это место, несмотря на боль, несмотря на воспоминания, которые оно хранит, ближе всего к дому, к острову Порфири и маяку. Эмили хотела бы, чтобы я вернулась сюда.

Делаю еще глоток чая. Уже остыл. Лучи послеобеденного солнца струятся в окно, согревая меня больше, чем напиток. Я осторожно держу чашку на коленях и поворачиваюсь лицом к лучам, чтобы они меня обняли.

Слышу голос Марти снаружи. Я знаю, что он – сердце этого места. И, подумать только, он разбирается в искусстве почти так же хорошо, как я. Прежде чем зрение у меня упало, он приносил мне книги с репродукциями картин, и, пока мы пили чай, он перелистывал страницы, и мы комментировали или критиковали, в зависимости от того, чьей кисти были картины. Он был отличным слушателем, когда я рассказывала о своих путешествиях и о том, что интересного узнала в течение своей жизни, посещая художественные галереи и изучая наследие мастеров. Женщина на этой картине – она была любовницей художника, говорила я, когда мы смотрели на работу Ренуара. Эту картину украли у евреев во время Холокоста и, спустя десятилетия, обнаружили на чердаке в Италии. Ее купил какой-то американец, утверждавший, что до войны она принадлежала его прадеду из Голландии. Больше всего нам с Марти нравились импрессионисты. Этот художник нанял троих человек ухаживать за его садами, огромными роскошными садами, Марти, с прудами, множеством тропинок и всевозможных цветов. Посмотри, какие здесь цвета! Это было одно из любимых мест, в которых мы бывали. Мы стояли на мосту, трогая кончиками пальцев глицинию. Но там было слишком много людей, поэтому мы ушли.

Я должна была догадаться, что он узнает ее работу: простые линии, динамика, цвета. В его глазах появился вопрос, ответ на который он прочел в моих. Он единственный человек здесь, с которым я делилась историями из моего прошлого. Он мало говорит, но умеет слушать. Этого достаточно.

Марти понял, что мое зрение начало падать. Он ничего не сказал. Делал вид, что не замечает неуклюжести моих движений и неуверенности шагов. Он просто начал приносить с собой не книги, а кассеты. Записи Шопена, Моцарта, Бетховена. И мы слушали их за чаем, позволяя музыке создавать картины, которые я больше не могла видеть.

Думаю, он понимает. Я думаю, он знает, как я скорблю об Эмили, если это можно назвать скорбью. Я была и Элизабет, и Эмили, я была обеими двойняшками, дочерьми смотрителя маяка. Тяжело стать кем-то еще. Тяжело быть просто Элизабет.

Я чувствую, как проходящее облако закрывает солнечный свет, и остатки моего замутненного зрения позволяют мне уловить это угасание. Занавески шуршат от ветра, и я начинаю замерзать, когда его холодные пальцы пробираются сквозь переплетения нитей пледа. Осень для меня – время волшебства, когда мир окрашен цветами мастеров. А ведь многие страшатся этого сезона при всем его великолепии и романтике, воспринимая его как предвестие конца, зимней смерти. Но я осенью чувствую себя живой. Осень – это одновременно и начало и конец.

Я неохотно отворачиваюсь от исчезающих солнечных лучей и аккуратно ставлю полупустую чашку на поднос. Свернув плед, кладу его на подлокотник кресла. Пора. С выработанной осторожностью я встаю и иду через всю комнату к двери, на мгновение задерживаюсь на пороге. Я держу одну руку на дверной раме, решаясь. Это ежедневный ритуал, который помогает мне почувствовать себя цельной, хотя и ненадолго. Я выхожу в коридор и направляюсь в другое крыло здания.

Волку придется подождать.

4. Морган

– Значит, ты все это сама нарисовала?

Когда Марти задает вопрос, кажется, что на самом деле он не спрашивает. Это риторический вопрос.

Мы набираем теплую воду в ведро у раковины в его кабинете. Марти уже сложил в другое ведро необходимые инструменты и кисти.

– Да, конечно, – отвечаю я.

Я должна делать то, о чем он попросит, но не обязана рассказывать ему больше, чем сказала копам. Знаю, он не верит, что в ту ночь я была здесь одна.

– Использовала баллончики с краской?

– Угу.

Мы несем ведра с водой и инструментами в сад. Это место весьма неплохое как для тюрьмы для пожилых людей. Много растений и дорожек, большая терраса с деревянным навесом, парой столиков и стульями. Большинство цветов выглядят так, будто они уже отцвели и их подрезали. Впрочем, среди них виднеются несколько ярких, пурпурных цветков. Они похожи на ромашки, но не совсем. В задней части сад отделен забором от велосипедной дорожки, пролегающей вдоль реки.

На Марти красная клетчатая фланелевая куртка, а я в его голубом комбинезоне. Мы обходим забор и оказываемся с его наружной стороны. Марти ставит ведро на траву, выпрямляется и смотрит на забор, скрестив руки.

– Просто так не отмоется, – говорит он.

– Да неужели? – бормочу я, достаточно громко, чтобы он мог слышать.

Марти все еще стоит, глядя на забор.

– Какой краской ты пользовалась?

Это он серьезно?

– АЭРОЗОЛЬНОЙ краской.

– Не лучшего качества.

Теперь я это знаю. Это была дешевка, которая текла и не покрывала поверхность так, как мне хотелось. Я сажусь за стол для пикника, не отвечая на его реплику. У меня есть куча времени для его вопросов.

– Не закончила?

– Что?

– Ну… ты это не закончила?

Я смотрю на свою работу. Марти прав, она не совсем завершена.

– Не-а. Кто-то, должно быть, вызвал копов, так что мы… я убежала.

Это было первый раз, когда я взялась за такой большой рисунок. Я хотела доказать им, что достаточно хороша, чтобы стать частью их команды, и это был единственный способ. Я делала это сама, но Деррик должен был приглядывать за мной, следить за тем, чтобы меня не поймали.

Я познакомилась с ними на вечеринке, на которую меня взял Деррик. Мы сидели за кухонным столом, я рисовала на пустой коробке из-под пиццы, и один из них наблюдал за мной. Я так много раз рисовала одно и то же, снова, и снова, и снова, поэтому рисунок просто перетекал на бумагу, и я практически не задумывалась над тем, что делаю. Не знаю, почему этот, именно этот рисунок, но он всегда был одним из моих любимых, и мне нравилось с ним играть, менять его, делать своим, при этом оставляя таким же. Заметив, что он смотрит на набросок, я закрыла его рукой и попыталась отодвинуть коробку в сторону. Но он меня остановил. Он взял коробку и начал внимательно рассматривать картинку на ней. Сказал, что это хорошо, действительно хорошо, и спросил, не думала ли я когда-либо изобразить это в большом размере, увидеть на стене. Я не совсем понимала, о чем он говорит. Позже Деррик рассказал мне, что он из компании художников граффити. Он показал мне несколько их работ в городе, и они были просто потрясающими.

Мы снова встретились с ними через пару недель, и, после того как мы все выпили по несколько банок пива, они пригласили Деррика и меня сходить с ними в железнодорожное депо. Мне хочется думать, что из-за того, что им понравился мой рисунок, но я знаю, что они никогда бы меня не пригласили, если бы не Деррик. Впрочем, мне было пофиг; я просто была рада, что меня взяли. Я осматривалась, пробираясь с ними вдоль поезда возле заброшенных элеваторов, мое сердце колотилось, ладони вспотели. Господи, это было так волнительно! Излить свою душу на стену или вагон и иметь возможность, отойдя на несколько шагов, увидеть свои страхи и надежды, мечты и недостатки. Иметь возможность ходить по городу, как и другие люди, и видеть доказательство того, что ты тут был, что ты жив. Я хотела быть частью этого. Украла пару баллончиков краски в «Канадиен Тайр»[6], начала работать над своим собственным тегом, думать о моем рисунке, делая небольшие наброски то тут, то там. От этого я прям почувствовала себя чертовым Бэнкси[7].

Марти смотрел на забор так, будто находился в какой-то художественной галерее. Я ждала.

– Да уж, – это все, что он произнес.

Не считая того места, где я рисовала, краска уже начала шелушиться. Теперь я понимаю, что глупо было выбирать это место для граффити. Марти подходит к забору, поддевает клочок краски ногтем, и он падает на землю. Выглядит забор так, будто ему нужна была покраска задолго до того, как я оказалась здесь со своими баллончиками.

– Придется сначала его отчистить. – Он протягивает мне скребок. – С обеих сторон. Потом помой его с металлической щеткой.

Он разворачивается и направляется обратно ко входу, насвистывая.

* * *

Деррик купил мне iPod и наушники. Он всегда мне что-то покупает. Ну, может, и не всегда. Но время от времени он просто появляется будто из ниоткуда и небрежно говорит: «Эй, у меня есть кое-что для тебя». И все отлично. У нас все отлично. А иногда я несколько дней кряду ничего о нем не слышу и размышляю о том, что такого я сделала. Меня не волнуют вещи. Это мило, но на самом деле мне все равно.

С музыкой время проходит быстро. После нескольких часов отскабливания забор выглядит ужасно. Участки, которых не коснулись мои яркие краски, легко отдираются, и вскоре земля под забором и ближайшие клумбы оказываются завалены клочьями белых, фиолетовых и синих обрывков.

Наконец возвращается Марти. Я не видела его с того момента, как он оставил меня здесь со скребком, но меня не проведешь. Я знаю, что он наблюдал за мной все это время. Уверена, что медсестра Энн Кемпбел, исполнительный директор, тоже поглядывала на меня в окно.

– Это только начало, – все, что говорит Марти.

Он берет ведро, выливает воду в кусты и возвращается в здание, я следую за ним, неся остальные инструменты. Я снимаю комбинезон и вешаю его на крючок. Мои ботинки покрыты хлопьями краски.

– В следующий раз тебе лучше надеть другую обувь. – Марти, стоя ко мне спиной, вешает свою клетчатую куртку на крючок рядом с комбинезоном. Не поворачиваясь ко мне, он добавляет: – Увидимся во вторник.

Гребаная трата времени.

5. Элизабет

Я попросила одну из санитарок вывезти меня на улицу в кресле-коляске. День слишком красив для того, чтобы провести его в ловушке бетонных стен, с солнечным светом, просачивающимся сквозь стекло. Мне нужно, чтобы свежий воздух и солнечные лучи наполнили мое хрупкое тело, это будет поддерживать меня в течение долгих зимних месяцев.

Полагаю, я могла бы и сама выйти на воздух, используя ходунок, но это становится все сложнее из-за моего пропадающего зрения. Теперь мои глаза различают только призрачные силуэты, танцующие передо мной как ду́хи, отказывающиеся принимать четкую форму. На мне теплая шерстяная куртка для холодной погоды, а ноги плотно закутаны в шерстяной плед. Я надела солнцезащитные очки, которые Марти дал мне еще летом. Теперь мои глаза чувствительны к ветру и свету. Какая ирония!

– Так нормально, мисс Ливингстон? – спрашивает санитарка, прикатив меня под навес.

Она молода. Я узнаю ее голос, но она новенькая, и у меня не получается сопоставить голос с каким-то из лиц, хранящихся в памяти. Я не нуждаюсь в особой помощи, но приятно знать, что есть к кому за ней обратиться, когда она мне необходима.

– Если не тяжело, чуть дальше, на солнце, – отвечаю я. Она делает мне такое одолжение.

Прошлая ночь была беспокойной. Я блуждала между сном и явью, прогуливалась по миру сновидений, где рассудок попадает в плен иллюзий. В этот раз я не видела волка, но чувствовала его горячее влажное дыхание на моей холодной сухой коже. Я отчаянно металась в поисках Эмили, выкрикивая ее имя, но эти звуки лишь тонули в шуме волн, разбивающихся о скалы Порфири. Я скользкими от пота руками рвала ветви, висящие как темные занавески, окутывающие лес. Когда я, вздрогнув, проснулась, мое сердце бешено колотилось.

Еще не время.

Я несколько минут лежу и просто дышу. Когда я встала с кровати, не было нужды включать свет. Я знаю каждый сантиметр моей комнаты с отвратительной точностью. Одноместная кровать, покрытая одеялом, которое мы с Эмили сшили много лет назад из лоскутков ткани, спасенных из мусорной корзины или отрезанных от старых платьев. У дальней стены небольшой комод, в котором хранятся воспоминания целой жизни, сжатые до размеров пары ящиков. Кресло, в котором папа сидел, когда читал газеты; единственное кресло, оставшееся целым и пережившее путешествие из дома смотрителя маяка, когда мы покинули остров. Оно ждало нас, укрытое на чердаке Майлис, почти шестьдесят лет, пока мы с Эмили путешествовали по миру. Бывают дни, когда мне кажется, что я до сих пор чувствую запах дыма, въевшийся в потрепанную ткань.

В одной хлопковой ночнушке и босиком я пересекла комнату и открыла окно. Холодный и сырой ветер ударил мне в лицо. Мои волосы, теперь цвета снежной совы, прилипли ко лбу во время блужданий моего спящего разума. Когда я сажусь в папино кресло, воздух бодрит мое тело, очищая его от остатков сна. Я слышу чистые звуки ночи. Дрожь железнодорожных переездов и скользящих по стрелкам поездов, пока их дизельные двигатели возмущаются от напряжения. Сирена. «Скорая помощь». Кто-то столкнулся с трагедией. Машины. Немного. Уже, должно быть, поздняя ночь. Или очень раннее утро. Не было ветра, который мог бы добавить шорох деревьев в разговор звуков. И тогда я услышала его. Да. Очень слабый, но слышный.

Противотуманный сигнал.

Я какое-то время дремала в кресле, пока мне в моей тонкой сорочке не стало слишком холодно, и тогда я снова забралась под одеяло, ожидая, пока коридоры не заполнятся звуками утра.

Но сейчас середина дня; солнце избавило воздух от сырости и прогрело землю настолько, что я почувствовала насыщенный запах почвы. Дело рук Марти. Он много знает о компосте и дерне. И он отлично разбирается в цветах, так же как и художники из его драгоценных книг. Астры уже, должно быть, цветут, лавандово-фиолетовые с ярко-желтой сердцевиной. Возможно, до сих пор не завяли японские анемоны. И хризантемы, конечно же, расцвели.

Я слышу, как под столиком для пикника ищут крошки воробьи. И есть еще один звук. Кто-то отчищает что-то скребком. И слабое жужжание отдаленной музыки, почему-то напоминающей Моцарта. Ах да! Марти упоминал об этом. Девушка, сказал он, Морган. Испортила забор несколько недель назад и заставила всех трещать без умолку о безделье и неуважительном отношении современной молодежи. Но только не Марти. Он сказал мне в своей лаконичной манере, что рисунок его заинтриговал. Но меня сейчас интригует Моцарт.

Я понимаю, что задремала, когда просыпаюсь от звука шагов, направляющихся по дорожке в мою сторону. Возможно, это санитарка пришла, чтобы вернуть меня в мою комнату. Какая же я старая! Сплю в кресле-коляске, к тому же завернутая в шерсть, как младенец. Я прошла полный цикл?

Раздаются шаги троих человек. Любопытно. Воробьи продолжают щебетать, но уверенное царапанье за забором резко обрывается.

– Мисс Ливингстон. – Голос принадлежит мисс Кемпбел. – Тут два офицера полиции, они хотели бы поговорить с вами. Завезти вас внутрь?

Я должна была узнать звук их шагов. Ботинки у них, должно быть, черные и жесткие, отполированные до блеска.

– Нет. Нет, спасибо, Энн. Уверена, что все, что они хотят сказать, может быть сказано здесь. Присаживайтесь, пожалуйста. – Я киваю в сторону столов для пикника.

– Хорошо. Я буду в своем кабинете, если понадоблюсь. – Мисс Кемпбел удаляется в своей удобной обуви.

– Мисс Ливингстон, я констебль Кен Берри. Это мой напарник, констебль Шерил Кумбс.

Я не протягиваю руку для приветствия. Не хочу показаться грубой, но, исходя из моего опыта, слуги закона редко приходят с радостными вестями.

– Мы только что вернулись после встречи с береговой охраной и… – констебль Берри говорит так, будто с трудом подыскивает нужные слова. – У берега нашли парусную лодку, поврежденную и без людей, в заливе Миддлбран, возле Сильвер Айлет. Название лодки – «Танцующая на ветру». Она зарегистрирована на Чарльза Ливингстона. Вашего брата.

Я слышу воробьев. Мне кажется, они ссорятся.

– Мисс Ливингстон, есть небольшой шанс, что он смог выбраться на берег. Господин, нашедший лодку, мужчина по имени Арни Ричардсон, утверждает, что знает вас. Он сумел пробраться к ней и подняться на борт. Возможно, с мистером Ливингстоном все в порядке. – Он медлит. – Возможно, но, к сожалению, маловероятно. Нам бы очень помогло, если бы мы знали, почему он находился там, на озере, в это время года, и куда он мог направляться. Тогда мы сможем эффективно вести поиски. Вы знаете что-либо, что могло бы нам помочь?

Там, должно быть, больше десяти воробьев. Судя по всему, они сидят в кусте гортензии у дальнего конца забора, ожидая возможности вернуться во внутренний дворик. Один из офицеров что-то кладет на стол.

– Их нашли в лодке. Похоже, это старые дневники с острова Порфири; мы думаем, что они могли принадлежать вашему отцу. Арни Ричардсон считает, что они должны находиться у вас. Он сказал, что мы сможем найти вас здесь, поскольку слышал, что вы вернулись в Тандер-Бей.

Воробьи снова в движении; трепещущие крылья перенесли их на ветви сирени. Они взяли на мгновение передышку, позволяя ворону заполнить пространство своим каркающим присутствием. Я устала. Пришло время послеобеденной чашки чая. Да и Марти принес мне коробочку песочного печенья. Она лежит рядом с масляным фонарем. Тем, что похож на лампу, которая всегда была в доме помощника смотрителя на маяке Порфири. Воробьям понравятся крошки от песочного печенья. Надо будет не забыть взять пару печенюшек завтра, если погода будет хорошей и я снова смогу посидеть на улице. Но они ждут. Они ждут, чтобы я что-то сказала.

Они говорили с Арни Ричардсоном. Они хотят узнать кое-что про Чарли. Хотят знать, почему он вышел на озеро на «Танцовщице на ветру». Хотят знать, куда он направлялся. Они не понимают, что для меня он стал чужим человеком. Но, несмотря на это, я знаю. Существует только одно место.

– Остров Порфири. Он бы отправился на остров Порфири.

6. Морган

Я снова беру скребок и начинаю обдирать другую часть забора. В этот раз я надела рабочие ботинки Калеба, которые на два размера больше, чем мне надо. Он дольше меня живет с Лори и Биллом, но он ленивый говнюк и, наверное, не будет по ним скучать. В этих ботинках и голубом комбинезоне Марти я выгляжу как мультипликационный персонаж. Я посмешище. Копы ушли, но пожилая женщина все еще сидит в своем кресле-коляске. Господи, она так комично выглядит в этих очках-авиаторах! Ее длинные прямые волосы белее снега спадают ниже плеч. Ей, должно быть, по меньшей мере лет сто. Не могу даже представить, как это – быть настолько старой, больше не жить такой жизнью, продолжения которой можно было бы с нетерпением ждать. И, наверное, память тоже пропадает, так что теряешь и свое прошлое. Не остается ничего, кроме следующего вдоха.

Я делаю вдох. Длинный и глубокий. Ирония практически покидает меня.

– Морган, не так ли?

Она обращается ко мне. Она знает, как меня зовут.

– Кажется, они там, внутри, немного заняты. Я уверена, что забор сможет подождать пару минут, пока ты отвезешь меня обратно в мою комнату. Видит Бог, если ты будешь продолжать в том же духе, то проскребешь его насквозь. Там столько краски!

Она не смотрит на меня, но я не могу просто игнорировать ее.

– Не думаю, что мне можно, ну… взаимодействовать с… жильцами.

– А ты всегда поступаешь по правилам? – Это звучит не как вопрос.

Она сидит в кресле прямо, с поднятым подбородком, сложив руки в перчатках на коленях. Мне бы хотелось видеть ее глаза, прячущиеся за этими дурацкими очками.

– Хорошо, – говорю я, бросив скребок в ведро к остальным инструментам. – Но пусть потом спрашивают с вас, а не с меня.

– Сверток, – говорит она мне, приподняв руку и указывая в сторону стола. – Тот, что они оставили. Подай его мне.

Я делаю, как она просит. Что-то завернуто в выцветший белый холст и пахнет землей и плесенью. Сверток перевязан бечевкой, но узлы ослабели и ткань развернулась, так что я вижу, что внутри. Выглядит как стопка книг, кожаные обложки и волнистые от сырости желтые страницы. Я кладу его пожилой женщине на колени.

Я никогда прежде не катала кресло-коляску, поэтому приходится немного поманеврировать, чтобы пройти с ней в дверь.

– Третья комната слева.

Когда мы проходим мимо кабинета Марти, слышно, как он насвистывает. Я не поворачиваю голову, просто продолжаю идти, глядя прямо перед собой, а мои позаимствованные ботинки шаркают по плиточному полу.

Комнаты постояльцев совсем не такие, как я думала. Они как однокомнатные квартиры. Я быстро осматриваюсь, проталкивая кресло в дверной проем. Тут есть маленький обеденный стол и кровать, комод со стоящими на нем рисунками в рамках и удобное на вид кресло. Кровать застелена лоскутным одеялом. Оно совсем выцветшее, и я бы сказала, что оно ручной работы и наверняка старинное. Мебель тоже старая. Как и постоялица. Но в глаза мне бросается фонарь. У нас был похожий. Он был красным, но когда мы его зажигали, стекло покрывалось копотью, и мне приходилось оттирать его старой тряпкой.

Женщина вздыхает:

– Достаточно, Морган. Спасибо.

– Угу. – Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

Руки женщины тянутся к свертку. Она берет его и кладет на стол, а затем начинает складывать плед, в который были укутаны ее ноги.

– Ты думала, что полиция пришла за тобой?

Я останавливаюсь в дверях:

– Что?

– Почему ты пряталась?

Я поворачиваюсь и смотрю на нее.

– Я не пряталась. Копы знают, что я здесь.

Женщина ставит кресло-коляску на место, осторожно встает и кладет плед в изножье кровати. Она двигается в сторону старого кресла, придерживаясь одной рукой за комод, и поворачивается, чтобы сесть.

Сняв очки, она кладет их на стол возле свертка, ее рука на секунду задерживается на стопке книг.

– Элизабет. Элизабет Ливингстон.

Я смотрю в ее глубокие карие глаза, колючие и вызывающие, но в то же время тревожно пустые.

Старуха слепа.

Из-за этих пустых глаз мне стало не по себе, но только на пару секунд. А потом все прошло. Это глупо. Мне наплевать, кто она такая, и я не стремлюсь завязать с ней разговор. Так что бурчу в ответ:

– Угу, – поворачиваюсь, выхожу из комнаты и, неуклюже ступая в ботинках, иду обратно по коридору.

7. Элизабет

Я не удивлена и не обижаюсь, но тяжело вздыхаю. Страх так быстро может превращаться в злость; она боится того, что может преподнести жизнь, и злится из-за этого на весь мир.

Я рассеянно ощупываю пальцами непромокаемую обертку. Край потрепан в том месте, где ткань ускользнула из-под слабо завязанной бечевки. Достаточно было только легко потянуть, чтобы веревка ослабила свой захват, позволив затхлой обертке, развернувшись, обнажить кожаные переплеты дневников. Я нежно скольжу по ним пальцами, исследую поверхность верхнего дневника, на мгновение задержавшись на тиснении по центру обложки и проводя по рельефным «Э. Л.».

Эндрю Ливингстон. Мой отец.

Последний раз я держала в руках эти дневники, когда Чарли вернулся на остров, перед пожаром. Именно в тот момент я поняла, что брата, которого я знала, брата, в котором я видела ровню, защитника, покровителя Эмили, изменил злой, суровый мир, погрязший в войне и предрассудках. Я должна была увидеть это тогда, должна была понять, что он способен ополчиться против нее. Жалел ли он об этом позже? Я всегда предпочитала думать, что да. Теперь же я никогда этого не узнаю.

Они сказали, что лодку обнаружил Арни Ричардсон. Который посчитал, что дневники должны быть у меня. Я уже вечность не слышала этого имени. Однажды он послал нам письмо. Мы получили его через несколько лет после отправления, оно следовало за нами по миру и наконец прибыло в посылке от нашего агента вместе с перепиской о книгах и авторских гонорарах, с приглашениями на мероприятия, которые мы никогда не посещали. В письме говорилось о том, что он вернулся на остров через несколько недель после пожара, вернулся к маяку Порфири, чтобы собрать все, что смог найти в дымящихся руинах. Если мы когда-нибудь вернемся домой, писал он, то сможем найти то малое, что удалось спасти, на чердаке в доме Майлис. Я не ответила на его письмо. Какое это имеет значение, когда прошло столько времени? Все это осталось позади. Жизнь продолжалась. Хотя меня не удивляет, что он узнал о моем возвращении домой. Несмотря на наше затворничество, он, должно быть, услышал, что то немногое, что он хранил для нас, попросили вернуть. Майлис скончалась много лет назад, но ее дочь любезно организовала доставку вещей в дом престарелых.

Я не вспоминала об этих дневниках уже очень давно, но не забыла того момента, когда в последний раз их видела. Стояла ранняя весна, и Эмили должна была принести дрова для растопки из сарая. Ее не было слишком долго, а в те дни мне было беспокойно, когда ее не было рядом, особенно после того, что случилось. Я нашла ее в доме помощника смотрителя. Она иногда заходила туда, возможно, чтобы вспомнить, так же как и я. Она сидела в папином кресле, непромокаемая упаковочная бумага свисала с ее колен, на ней лежал раскрытый дневник. Я вспомнила эти дневники. Вспомнила, как отец писал за столом, из радио звучала музыка и потрескивали дрова в печи. Дневников не стало, когда он умер, и мне даже не приходило в голову, что они исчезли. Эмили не могла прочитать написанное, но я видела, как она водит рукой по страницам, чувствуя буквы, слыша его голос, и меня захлестнуло желание сделать то же самое. Я взяла один из дневников, провела рукой по поверхности, так же как делаю сейчас, пальцы ощутили выгравированные «Э. Л.» на темной кожаной обложке.

Скрип колесиков кухонной тележки в коридоре извещает о том, что настало время послеобеденного чая, и выдергивает меня из воспоминаний. Раздается стук в дверь.

– Будете чай, мисс Ливингстон? – спрашивает санитарка. Я всегда соглашаюсь. Она ставит поднос на столик. – Налить?

– Нет, нет, спасибо. – Я листаю дневники. – Я прекрасно справляюсь сама. Но, если вас не затруднит, подайте мне, пожалуйста, коробку печенья, она рядом с фонарем.

Санитарка кладет ее в мою протянутую руку.

– Могу еще чем-нибудь вам помочь?

Металл жестяной банки холодный. Я снова нахожусь в доме помощника смотрителя, держа отцовский дневник в одной руке. Эмили сложила другие дневники на столе рядом с собой и взяла металлическую коробку с печеньем. Она протянула мне ее так, что коробка будто парила между нами. Как только мои пальцы коснулись ее, мрачная тень Чарли появилась в дверях. Он замешкался лишь на мгновение, на короткий вздох, за который он успел все это осмыслить – меня, дневники, Эмили, коробку печенья.

– Что, черт возьми, вы здесь делаете? – Это был не вопрос. В его голосе слышалась угроза, и он ворвался в комнату, схватил Эмили, рывком поднял ее из папиного кресла и толкнул мимо меня к двери.

Коробка выпала из моей руки. Она упала, отскочив от подлокотника кресла, крышка распахнулась, и все содержимое высыпалось на деревянный пол со звуком треснувшей яичной скорлупы. Время остановилось. Я не могла пошевелиться. Как будто мир вокруг нас замер. Чарли никогда раньше не кричал на Эмили. Чарли никогда раньше не злился на Эмили. Никогда.

Я все еще держала один из папиных дневников в руке. Он выхватил его у меня, и я попятилась от человека, который вдруг стал незнакомцем.

– Выметайтесь! Вам нечего здесь делать!

Эмили не видела, как упала коробка; она прижалась лицом к дверному косяку, отвернувшись от Чарли, от меня, пытаясь понять, что произошло, что она сделала не так. Она не заметила вспышки серебра, мелькнувшей под куском старой белой ткани. Она не обратила внимания на мягкий звон. Но я это заметила, правда, мельком, прежде чем Чарли убрал все обратно в коробку.

Несколько дней спустя я вернулась туда одна и обыскала все, но так и не нашла коробку из-под печенья. С тех пор я больше никогда не видела дневников.

До этого момента.

– Мисс Ливингстон? Вы в порядке?

Моя рука слегка дрожит, поэтому я ставлю жестяную коробочку на стопку дневников.

– Да, все хорошо. – Я выдавливаю улыбку. – Спасибо.

Ох, Чарли, какие тайны ты хранил от меня так много лет? Секреты, запечатленные в словах нашего отца, Эндрю Ливингстона, смотрителя маяка на острове Порфири, секреты столь могущественные, что смогли поглотить твою любовь к Эмили?

8. Морган

Уже за полночь. Я вытаскиваю скрипичный футляр из-под кровати. Он выглядит так, будто побывал в аду, ручка прикручена черной липкой лентой. Я не открывала его несколько месяцев, но все равно знаю каждую деталь, каждый изгиб скрипки, расположение каждого колышка, количество волосинок в смычке.

Я кладу инструмент перед собой и достаю бумаги, которые нашла много лет назад под обшивкой футляра. Это наброски птиц и насекомых, сделанные цветными карандашами, и они выглядят настолько реальными, словно могут улететь с листа. И в то же время они не похожи ни на что из того, что я когда-либо видела. Я изучала их, рисовала, мечтала о них и снова рисовала, но никогда никому не показывала. Они мои. Мне нравится смотреть на них в одиночестве.

Я раскладываю их вокруг себя на кровати, и один из воронов бросается мне в глаза. Он взгромоздился на останки какого-то животного, возможно, оленя, убитого стаей волков, пойманного между жизнью и смертью.

Я дергаю за струны скрипки и натираю канифолью сухие, забытые волоски смычка. Сегодняшняя ночь особенная. Сейчас инструмент взывает ко мне. Я со вздохом отвечаю и, зажав скрипку подбородком, держу ее так, пока настраиваю. Поднимаю смычок и провожу им по струнам. Он начинает танцевать.

Сначала, пока я вспоминаю, звуки появляются медленно, но музыка, идущая из меня, а не от движения пальцев и смычка по струнам, постепенно нарастает. Для этой мелодии мне не нужны ноты. Эту я выучила наизусть, и мы часто играли ее вместе; я со своей маленькой скрипкой стояла за его креслом в гостиной, с удивлением наблюдая, как он держит смычок, как покачивается в такт музыке. Он играл на этом прекрасном инструменте, на котором сейчас я играю мою мелодию.

– У тебя дар, Морган, – улыбался он мне, явно довольный. – Музыка тебя выбрала.

Господи, как мне его не хватает! Прошло уже шесть лет, хотя кажется, что больше.

Я начинаю покачиваться. Это мой любимый фрагмент. Он заставлял меня учить Баха и Моцарта, но больше всего ему нравились народные мелодии, как и мне. После того как я заканчивала все гаммы, практиковала аппликатуру и динамику, мы играли. Он притопывал ногой, и темп нарастал до тех пор, пока я уже не могла продолжать, и все, что мне оставалось, – смотреть, как он играет. Я видела, как у него в уголках глаз появлялись морщинки от смеха, когда я пыталась его копировать.

Его было достаточно. Нам двоим больше никто не был нужен. Мы ели картошку, суп из консервов и рыбу, которую он сам ловил в реке Нипигон. В холодные зимние вечера мы сидели у огня, он рассказывал мне истории о кораблекрушениях на озере Верхнее и о годах, проведенных им у залива Блэк со своим приятелем Джимом. А иногда, когда ветер пробирался сквозь трещины в стенах и заносил снегом окна, он выпивал виски из старой сколотой кружки и рассказывал о моей матери.

– Она любила тебя, Морган, – говорил он, его акцент становился тем сильнее, чем больше он пил. – В некотором смысле она напоминала мне твою бабушку. Она была как ветер. Непредсказуемая. Свободная. Никогда не знал, чего от нее ожидать. Ты не можешь привязать ветер, Морган. Он танцует там, где ему нравится.

А потом он сделал большой глоток и сказал мне, что моя мама боролась. Она боролась что было мочи, но была недостаточно сильной, и ветер унес ее. Я была еще младенцем, когда она умерла.

Я ее не помнила и не скучала по ней. Не тогда. Его было достаточно.

До того дня, когда я пришла из школы и увидела его сидящим в своем кресле. Он просто сидел с открытыми глазами, устремив взгляд в телевизор, где шла «Своя игра»; чайник на плите полностью выкипел, и дом пропитался запахом горячего металла, а в воздухе висела удушливая дымка.

Сначала я только играла на скрипке. Не говорила. Не ела. Дети из первого дома, где я жила, насмехались надо мной, вырывали из моей руки смычок, приплясывали вокруг меня, распевая: «Морган не может говорить! Морган не может говорить!» – пока моя приемная мать не останавливала их. «Пусть говорят, что им хочется», – думала я. Я слышала, как он разговаривает со мной сквозь музыку. Это было единственное, что меня волновало.

Я пробыла там три года. Закрепленный за мной социальный работник смог устроить меня на уроки музыки, и я каждую неделю ходила в музыкальную школу заниматься с толстой монахиней, которая всегда носила одно и то же черное платье и от которой пахло лакрицей. Она заставляла меня играть Моцарта, в то время как мне хотелось играть только его песни.

– У тебя дар, – говорила она; пятна от пота на ее платье разрастались и становились темнее по мере того, как росло ее разочарование во мне. – Ты обязана учиться. Ты должна практиковаться и концентрироваться!

Но скрипке, похоже, его песни тоже нравились больше всего. Они жили в дереве и внутри скрипки и отзывались эхом в моем сердце. Когда стало слишком больно вспоминать, я просто прекратила играть. В какой-то момент ко мне вернулся голос. И оказалось, что из-за него я нередко попадаю в неприятности.

Когда я перешла в среднюю школу, меня перевели к другим приемным родителям, которые брали старших детей. Сказали, что это временно, пока они не найдут мне семью. Я зареклась надеяться. Я знала, как работает система. Для меня не было семьи за ее пределами. Несколько лет спустя я поселилась здесь, у Лори и Билла. Только временно. Я поняла.

Я думаю о пожилой даме из дома престарелых. О том, как она сидела в кресле. О ее седых волосах и обветренной коже. И о ее глазах. Эти глаза слепы, но все же мне казалось, будто она видит меня насквозь. Что-то в этих глазах пробуждает во мне воспоминания.

Дверь распахивается и зажигается свет.

– Что, черт возьми, ты делаешь, дубина?! Некоторым из нас вставать через пару часов. Звук такой, будто ты тут кошек убиваешь! Ради бога, заткнись, или я сломаю эту чертову штуку!

Это Калеб. Он не воспринял бы хорошую музыку, даже если бы ее исполняли специально для него.

– Пошел ты! – Я хватаю расческу и бросаю в него, промахиваюсь и сбиваю лампу, стоящую на комоде.

Он показывает мне средний палец, прежде чем захлопнуть дверь.

– Мудак.

Чары разрушены. Я засовываю скрипку обратно в футляр и закрываю его, защелкнув застежки. Глаза жжет.

Дверь снова открывается, и я уже собираюсь наброситься на Калеба, но понимаю, что это Лори. Она просто стоит там, на пороге, закутанная в голубой халат, затягивает пояс, теребит его в руках, будто это как-то ее удержит.

– Мне сказали, что ты умеешь играть, – говорит она.

Я смотрю на потрепанный скрипичный футляр, прежде чем засунуть его под кровать. Это мое прошлое, но не настоящее. И я не вижу места для этого в будущем. Я ей не отвечаю. Просто молчу.

– Красиво, – продолжает она. – Музыка… действительно красивая.

Тишина затягивается между нами, но я все еще слышу мелодию, которая отражается эхом в комнате. Кажется, прошла вечность, прежде чем она, наконец, желает спокойной ночи и закрывает за собой дверь.

Я забыла убрать рисунки. Осторожно забираюсь в постель, чтобы их не побеспокоить, и лежу под ними. Они укрывают меня, как одеяло.

* * *

Марти смотрит, как с меня стекает вода, собираясь в лужи на плитке вокруг рабочих ботинок Калеба.

– Сегодня слишком мокро, чтобы красить.

Да неужели?

Я взяла с собой скрипку. Теперь я ношу ее повсюду; я не хочу, чтобы Калеб, этот маленький кусок дерьма, ее касался. Марти, указывая на полку, говорит, чтобы я положила туда свои вещи, а потом вручает мне швабру, одну из тех больших, которыми протирают пол.

– Пройдись ею по коридорам. Потом помоем ее.

За те несколько дней, что я нахожусь в доме престарелых, я не много времени провела внутри. Он не такой, каким я его представляла, не похож на больницу или лечебное учреждение. Наверное, в таких живут пожилые люди, у которых есть деньги и они могут позволить себе все самое лучшее. Он построен в форме буквы «У» с главным входом и зоной отдыха в основании. С одной стороны от входа расположены кабинеты, включая кабинет медсестры Энн Кемпбел, исполнительного директора. По другую сторону находится столовая, и до меня доносится шум с кухни. Подсобка Марти расположена за маленьким коридором возле кухни, рядом со всей техникой типа бойлера и системы кондиционирования воздуха. Я была в левом крыле буквы «У», когда пару дней назад отвозила старуху в кресле-каталке в ее комнату. В том крыле живут пожилые люди, которые в основном могут сами о себе заботиться, но им помогают с едой, уборкой и тому подобным. В самом конце коридора находится еще одна зона отдыха с большими окнами, выходящими во внутренний двор.

Но другое крыло «У» совсем не такое. Входная дверь, как и основная, закрыта на замок, и Марти называет мне код, который нужно набрать на панели. Внутри есть стойка, за которой работают медсестры, а двери в комнаты открыты. Они милые, но я вижу, что здесь живут старики, которые больше нуждаются в помощи. Они заперты тут. В тюрьме.

Я набираю код на двери и начинаю мыть от дальней застекленной террасы, прокладывая путь по покрытому плиткой коридору, собирая грязь. Звуки появляются, когда я прохожу почти половину коридора, они пробиваются сквозь музыку в наушниках, и от них у меня волосы становятся дыбом. Я вытаскиваю наушники из ушей. Раскаты грома и стук дождя сбивают с толку, но потом я снова его слышу. Он бессловесный и преследующий, как крик испуганного, загнанного в угол животного, отчаянный и душераздирающий. Я слышала такой крик раньше, несколько лет назад, так кричала маленькая темноволосая девочка, стоявшая на коленях у старого кресла, а фоном были пыхтение выкипевшего чайника и голос Алекса Требека из «Своей игры».

Я наблюдаю, как коридор оживает, заполняясь фигурами в розовых и оранжевых медицинских костюмах, которые бегут от поста медсестер к закрытой двери одной из комнат. Мне нужно продолжать протирать пол, но я не могу пошевелиться. Я стою здесь никем не замечаемая, пока санитары и медсестры разбегаются и перегруппировываются. Наконец плач-крик стихает, и тишину нарушает только шум дождя.

Проходит еще пара минут, прежде чем я приступаю к уборке. Коридор возвращается в свое нормальное состояние, но я оставляю наушники висеть на шее, в них чуть слышно звучит музыка. Я разворачиваю швабру и двигаюсь в сторону сестринского поста. Когда я прохожу мимо двери, где происходило все действо, санитарка выходит из этой комнаты, и я не могу удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. Я вижу знакомые длинные белые волосы старухи и быстро отворачиваюсь, пока она не повернулась ко мне. Я сосредотачиваюсь на швабре, кучке мусора, музыке. Но чувствую ее. Я чувствую, что она стоит там. Чувствую на себе ее взгляд. Мне известно, что она слепа. Но если бы я этого не знала, то могла бы поклясться, что она видит меня насквозь.

Меня не видит никто, кроме одного слепого человека.

* * *

Я прокрадываюсь наружу, чтобы покурить, стоя под деревянным навесом. Дрожащими от холода руками щелкаю зажигалкой, пока, наконец, огонек не вспыхивает и горит достаточно долго, чтобы подкурить сигарету. Защелкиваю крышку и убираю зажигалку в карман, глубоко затягиваясь. Я дрожу, а крупные капли дождя приклеивают мои волосы к голове и стекают по затылку. Облака низкие и темные, и ничто не предвещает того, что в ближайшее время их разгонит ветром.

Отсюда видно ту часть забора, над которой я трудилась. Большая часть отслоившейся краски уже отскоблена, и он почти готов для грунтовки. Голые участки дерева потемнели от дождя, подчеркивая яркие цвета остатков моего рисунка. Он не похож на спрятанные в скрипичном футляре эскизы. Они предназначены только для меня. Но они меня вдохновили.

Деррик не настолько креативен, как другие художники. Для него это другое. Если бы его поймали, не было бы никакого гребаного «восстановительного реабилитационного процесса». Копы скорее бы заинтересовались им самим, чем моим глупым рисунком. Очень бы заинтересовались.

Мой взгляд блуждает по отметинам на заборе, а потом снова останавливается на моей стрекозе. Мне нравятся ее простые линии, только намекающие на форму. Она уникальная. Особенная.

Я снова думаю о старушке. Не знаю, чем она меня зацепила. Но она точно это сделала. Может, потому что из-за нее я вернулась в прошлое. Вспомнила о таких вещах, как фонарь. И рисунки. Воспоминания ранят.

О господи! Рисунки.

Я гашу сигарету подошвой ботинка и устремляюсь обратно в здание, проскальзываю мимо подсобки Марти, устремляюсь по коридору к комнате Элизабет Ливингстон и останавливаюсь у двери. Она слегка приоткрыта, так что я толкаю ее, и она распахивается. Старушка вернулась. Сидит в своем кресле, глаза закрыты. Спит, сложив руки на коленях. Я ступаю внутрь, тихо, чтобы не разбудить ее.

Должно быть, я видела их на днях, когда была здесь, но не обратила на них внимания – была слишком занята размышлениями о фонаре. Три рисунка стоят в рамках на комоде. Птица. Насекомые. Растение. Художник рисовал в своей особенной манере. Я беру эскиз со стрекозами, пробегая взглядом по контурам крыльев, глазам, хвостам.

– Привет, Морган.

От неожиданности я роняю рисунок, и он с грохотом падает на комод. Я пытаюсь поставить его на место, но он с шумом падает, задевая две другие рамки и сбивая их. Я поворачиваюсь лицом к пожилой женщине, которая все еще сидит в кресле; невидящие глаза теперь открыты.

Я что-то бормочу, какую-то невнятицу. А потом все становится еще хуже.

В дверях стоит Энн Кемпбел.

– Морган? – У нее удивленный вид. По крайней мере мне так кажется. – Я думала, Марти загрузил тебя работой на сегодня. – Она входит в комнату и поправляет рамки на комоде. – Что ты здесь делаешь?

Ее тон обвинительный. Я отхожу от шкафа и смотрю в пол. С меня капает. Вода стекает по моему хвостику на спину, лицо у меня тоже мокрое. Я засовываю руки в карманы и нащупываю зажигалку. Черт! Я поднимаю голову и смотрю ей в глаза.

– Я попросила ее помочь мне расшифровать старые дневники моего отца, – говорит мисс Ливингстон, прежде чем я успеваю открыть рот. Я поворачиваюсь и смотрю на нее с облегчением и смущением. Саркастический ответ, подготовленный для Энн Кемпбел, замирает на моих губах. – Мои глаза уже не те, что раньше. Марти занят этим своим бойлером, и я уверена, он не заскучает без нее за час или около того. Видит Бог, коридоры и так уже достаточно чистые. Если вы собираетесь придумать, чем девушке заняться, то, думаю, это должно быть что-нибудь полезное.

Я закрываю рот.

Энн Кемпбел на это не купилась. Отнюдь. Я чувствую, что борьба за власть идет не со мной, а с пожилой женщиной. Вдалеке слышны раскаты грома.

Наконец она произносит:

– Понятно.

У нее один ответ на все?

– Слушайте… – Похоже, мне следует что-то сказать. – Я просто…

– Она просто собиралась пойти сменить свои мокрые ботинки и принести мне чашку чая по дороге из кабинета Марти, – перебивает меня пожилая дама. – Беги, и не забудь захватить молоко и сахар.

Я делаю, как говорят, – проскальзываю мимо Энн Кемпбел и торопливо шагаю по коридору.

9. Элизабет

Я не уверена, что она вернется, но ведь изначально что-то привело ее к моей комнате! Возможно, я несколько опрометчиво предложила ей помочь мне прочесть отцовские дневники, но, чем больше я об этом думаю, тем больше эта идея мне нравится. Марти в последнее время очень занят, а мне не терпится услышать папины слова. Меня интересуют секреты, которые, как я подозреваю, в них хранятся. Секреты, достаточно значимые для того, чтобы Чарли вышел на своей дряхлой лодке на озеро в конце сезона и откопал слова, которые были похоронены и молчали с тех пор, как мы были молоды, с тех пор, как мы покинули остров.

Я снова поглаживаю рукой обложку верхнего дневника, проводя пальцем по Э и Л.

Вскоре я слышу, как она входит комнату; чувствую, как ее силуэт замирает перед комодом, а потом она садится на один из деревянных стульев у стола.

– Мм, спасибо, – бормочет она. – Я, ох… – Слышно, как тяжело ей произносить слова извинения, поэтому я избавляю ее от этой неприятности.

– Ты умеешь читать рукописный текст?

Когда она отвечает, я улавливаю в ее голосе сарказм. Не много-то ей нужно, чтобы забыть о своем раскаянии.

– Нет, я, блин, слишком глупа.

Она думает, что меня это шокирует.

– Оставь это, Морган. Не утруждайся показывать мне свою самоуверенность и браваду. Я говорю о читаемости текста, а не о твоей грамотности. Сейчас многие дети уже не могут читать рукописные тексты, и если ты одна из них, то мы просто зря тратим время. – Я не позволяю ей перебить меня. – Если ты можешь это прочесть, то я воспользуюсь твоей помощью. Если нет – уходи. Но, пожалуйста, держи свой нос и руки подальше от моих дел и вещей.

Она молчит, дождь барабанит по оконному стеклу, и эти звуки кажутся очень громкими в повисшей в комнате тишине. Наконец она подходит и, взяв стопку дневников, кладет их на стол перед собой.

– Да, я могу читать рукописи. – Она пытается развязать бечевку. – Если вы не видите, то как узнали, что это я была в вашей комнате?

Это простой вопрос.

– Ты тут единственная, кто ходит в ботинках на два размера больше. – И затем я добавляю: – И где же чай?

10. Морган

Я осторожно беру верхнюю книгу, почти ожидая, что хрупкие листы внутри превратятся в кучку пыли, когда я открою обложку, но нет. Страницы желтые, и слова поблекли, но я более-менее могу их разобрать. «Эндрю Ливингстон» написано вверху первой страницы, а ниже:

Дневник

22 апреля 1917

Это не является государственной собственностью

– Кто такой Эндрю Ливингстон? – спрашиваю я у пожилой дамы.

Она все еще сидит в кресле, сжимая в руке чашку с чаем.

– Мой отец.

– Хм. – Это интересно. Я просматриваю страницу, пытаясь разобрать наклонные черные буквы. – И вы раньше их не видели?

– Видела, но не читала.

А теперь она не может. Без посторонней помощи.

– Первый начинается 1917 годом и заканчивается 1920-м. Тут есть еще за другие годы. Они тоже помечены как личные, как книги, не имеющие государственного значения.

Пожилая женщина кивает и поясняет:

– Мой отец был смотрителем маяка. В 1917-м его отправили на маяк острова Батл. Он провел там всего год, после чего правительство перевело его на маяк острова Порфири. В обязанности смотрителя входило ведение журналов наблюдений. Следовало записывать туда информацию о том, когда зажгли свет, когда его погасили утром, погодные условия. Поэтому ему нужно было отделять рабочие журналы от личных дневников.

Я осторожно переворачиваю страницу, нахожу то место, где смотритель маяка сделал свою первую запись.

– Год написан вверху, и тут на каждой странице по несколько записей. – Моя рука скользит по бумаге, пока глаза расшифровывают покрытые кляксами буквы и складывают их в слова, а слова – в предложения. – С левой стороны на полях – просто буквы: З, СЗ, С, ССЗ…

– Направление ветра. Ты можешь прочесть, что там написано?

Кажется, ее очень волнует, могу ли я это прочитать. Интересно, что она надеется услышать?

Понедельник, 23 апреля. – Я прибыл на маяк острова Батл, где проведу сезон в качестве помощника смотрителя. Мы с Вилсоном приводили маяк в порядок большую часть времени в течение двух недель, поскольку судоходный сезон сейчас в самом разгаре. Я учусь управляться с диафоном[8] на посту подачи туманных сигналов – примитивный аппарат, но мне сказали, что он и так является существенным улучшением по сравнению с системой с ручным приводом, которой пользовались в прошлом.

Пятница, 25 мая. – Весна была холодной и влажной. Вчера я сплавал на плоскодонке на рыболовный участок и поднял сети. Моей наградой стали три сиги, одна озерная форель и рыба-паразит. Оставил все, кроме паразита. Я получил почту и с ней письмо от Лил, и в ответном письме я предложил ей приехать ко мне на несколько недель, сев на «Красную лисицу» в следующий раз, когда капитан Джонсон войдет в гавань Мак-Кей. Уверен, что швед не откажется подбросить ее сюда вместе с почтой и заказанными мной припасами, когда они в очередной раз будут закидывать сети в нашем районе. Я ожидаю их приезда через месяц или около того. Я узнал, что многие семьи смотрителей живут с ними в течение сезона, – это делает работников счастливее, рассеивая скуку и одиночество. Уверен, что Лил здесь понравится так же, как и мне. По крайней мере, она больше меня привыкла к такой жизни, учитывая, что была рождена и воспитана в тесной связи с землей и озером.

Я смотрю на дочь человека, слова которого читаю.

– Лил была вашей матерью?

– Да. Мой отец иммигрировал в Канаду из Шотландии в 1914-м – избавился от семейной фермы и не мог найти работу. Он приехал в Канаду, намереваясь поселиться на западе, как делали многие его соотечественники, но на пути из Нью-Йорка влюбился в Великие озера. Он устроился на работу на почтовых судах, курсирующих между Коллингвудом и Порт-Артуром.

Она погружает меня в историю своей семьи. Я могу читать или она может рассказывать – мне без разницы. Поэтому я просто замолкаю и слушаю.

– Следующей зимой он решил попробовать себя в торговле мехом и перебрался в старую хижину возле гавани Мак-Кей, или Росспорт, и начал охотиться. Там он встретил мою мать, и они поженились в 1915-м. Ее отец тоже был шотландцем. И охотником. Но, судя по папиным рассказам, он был суровым человеком, деспотичным и строгим со своими детьми. Ее мать была из оджибве и научила дочь традиционным для них вещам. Лил умела мастерить снегоступы, прикрепляя сухожилия к деревянному каркасу, свежевать животных, попавших в ловушки, и дубить их шкуры, находить в лесу еду и лекарства. Мне кажется, она всегда была не в ладах с собой, из-за своей полукровной натуры она никак не могла определиться, к кому она ближе, и все это усугублялось гордостью, правда, смягченной стыдом.

Она продолжила после паузы:

– К тому времени, как папа начал работать на острове Батл помощником смотрителя маяка, у них родился мой брат Питер. Чарли, Эмили и я появились уже во время их пребывания на Порфири.

Я продолжаю читать. Это немного напоминает сборник рассказов, и персонажи начинают оживать на страницах.

И я тоже начинаю вспоминать. Это заставляет меня размышлять о моей истории, семье, времени, которое мы холодными зимними вечерами проводили у камина; о том, как я сидела у него на коленях, слушая рассказы об озере, о том, как они забрасывали сети, и о штормах, из-за которых приходилось заводить лодки в гавань и ждать, когда погода изменится, чтобы можно было выгрузить свой улов на берег для переработки.

Вторник, 10 декабря. – Озеро спокойно. Мне сказали, что следующей весной меня переведут в маячный городок острова Порфири. Это более старый маяк, без современных новшеств, как здесь, на острове Батл, но он находится рядом с островом Эдуарда, возле входа в залив Блэк, и всего в дне пути от Порт-Артура. Из-за войны и, несмотря на призыв Бордена[9], обеспечение работы маяка было объявлено одним из важнейших видов обслуживания, и я должен занять свой пост на Порфири в следующем сезоне, чтобы служить своей стране.

Я смотрю на пожилую даму. Похоже, она устала. Она все еще держит чашку на коленях, но та уже забыта. Ее голова откинута на спинку кресла, однако, несмотря на это, она не выглядит расслабленной. Ее губы сжались в тонкую линию, и лоб нахмурен. Очевидно, то, что она надеялась услышать, не было записано в дневник ее отцом в 1917 году.

Если я хочу узнать о картинах, мне нужно будет сделать нечто большее, чем просто читать.

11. Элизабет

Я слушаю слова, которые произносит девушка. Они, как и капли дождя снаружи, по одному заполняют пробелы, пока воспоминания не сливаются воедино и не затапливают меня. Я мысленно вижу, как папа занимается своими обязанностями на маяке, представляю его молодым мужчиной, воскрешенным в воображении его фразами. Это жизнь, которую он выбрал и к которой так хорошо подходил. Говорит девушка, но я могу расслышать и его голос тоже. Он возникает и проплывает мимо, глубокий и теплый. Резонирующий в моей душе.

Я осознаю, что Морган замолчала.

– Ты дочитала до конца? – спрашиваю и ставлю чашку на стол.

– Только первый год. – Она замялась, а потом я слышу тихий звук захлопнувшейся обложки. – Он умер?

– Мой отец? – переспрашиваю недоверчиво. – Господи, дитя! Если бы он еще жил, то ему было бы больше ста лет.

– Нет, – вставляет она. – Я про вашего брата. Копы, которые были здесь на днях, сказали, что его не оказалось в лодке. Вы знаете, я слышала ваш разговор с ними.

– Это когда ты пряталась?

– Я не пряталась.

– Чего ты боишься, Морган?

– Вы стараетесь сменить тему.

– А ты слишком любопытствуешь.

– Как и вы.

Мои губы растянулись в улыбке. Она смелая. Я встаю – от долгого сидения у меня затекли ноги – и иду через комнату к кровати. Сев на нее, наклоняюсь, чтобы снять туфли.

– Полагаю, так и есть. Но все же это ты тайком влезла куда не следует.

– Я просто смотрела на эти рисунки.

Да, рисунки. Их три, я и сейчас могу их видеть, словно мое зрение не упало до такой степени. Это ранние эскизы, очень ранние, сделанные до того, как мир влюбился в ее четкие линии и смелые цвета. Я опускаю туфли на пол и забираюсь с ногами на кровать.

– Зачем?

Она колеблется, прежде чем ответить, но это едва заметно, и я не уверена, что мне не показалось.

– Они мне нравятся. Напоминают мне кое о ком. Где вы их взяли?

– Они всегда у меня были.

– Всегда?

– Да, это было нарисовано много лет тому назад.

– Значит, они старые.

– Довольно старые. Но кто теперь меняет тему?

Она вздыхает:

– Вы правы. Ваш брат. Что с ним случилось?

Хотела бы я знать! Я посвящена в некоторые детали его жизни после того, как мы покинули Порфири. Он исчез к тому времени, когда я должна была начать его искать, требовать ответов. Но я не уверена, что стала бы, даже если бы могла. Позже я слышала, что он переехал в Солт-Сент-Мари и устроился на работу в «Алгома Стил». Через несколько лет после того, как мы с Эмили отправились путешествовать по миру, он вернулся. Неспособный долго оставаться на одном месте, он сменил много работ – собирал дрова для бумажной фабрики, забивал гвозди при строительстве домов, даже нанялся палубным матросом в «Пароходы Патерсона». Он сам построил «Танцующую на ветру» и месяцами плавал по озеру в одиночестве. Он знал эту лодку до мельчайших деталей. И озеро тоже. Никогда не могла себе представить, что все так закончится… Но он был слишком стар для плавания по Верхнему в одиночку.

– Я не знаю, Морган. – Мой голос смягчился. – Брат был хорошим моряком, но он состарился, а у озера есть характер. Должна быть веская причина для того, чтобы он, ускользнув под покровом темноты, отправился на остров Порфири и достал эти дневники из какого-то тайника, где они хранились столько лет.

– Вы были близки?

Это такой сложный вопрос. Мой голос становится резче, когда я отвечаю:

– Я не разговаривала с братом больше шестидесяти лет.

– Так вы его ненавидели?

Эта категоричность молодости!.. Все делится на черное и белое, правильное и неправильное, любовь и ненависть.

– Нет. Все совсем не так. Я любила… люблю его, очень сильно. Но это долгая история.

12. Морган

Я наблюдаю, как она устраивается на кровати и укрывает ноги вязаным покрывалом. Ее волосы собраны в хвост, она заправляет несколько выбившихся прядей за уши и ложится на подушки. Мой взгляд возвращается к стоящим на комоде эскизам. Их линии мне так знакомы, и я хочу знать почему.

Потоки дождя все еще стекают по окну. Мне не нужно никуда идти. Она закрывает глаза, словно это позволяет ей видеть образы, возвращенные к жизни словами ее отца.

– Так расскажите мне, – предлагаю я.

– Мы путешествовали маленькой компанией, втроем: упорный Чарли и я с Эмили, следующие за ним как тень, с энтузиазмом участвующие в его исследованиях и приключениях. Мы его обожали. Мой отец жил особенной жизнью, следовательно, и мы тоже. Но мы не знали ничего другого. Мы считали нормальным жить на острове посреди темно-серых вод озера Верхнее, под огромным маяком, подмигивающим кораблям, которые проплывали мимо в темноте. Мы проводили дни, шатаясь по лесу, исследуя каналы и заливы на маленькой лодке, охотясь на кроликов и собирая дикие ягоды. У нас было чудесное детство.

– Чарли был старше вас?

– Да, на четыре года. Мы с Эмили были младшими. Мы родились на острове, и чудом было уже то, что мы выжили. Моя мать не ждала двойню. Роды начались на месяц раньше срока. Не было лодок, достаточно быстрых, чтобы преодолеть расстояние от Порфири до Порт-Артура, и ее тело было хорошо знакомо с родовыми схватками, ведь она привела в мир уже двоих детей. Времени едва хватило на то, чтобы вскипятить воду и позвать отца. Но мама была целительницей, она знала, как о нас позаботиться. Первые месяцы она пеленала нас вместе. Мы лежали в деревянном ящике, стоявшем возле жаркой дровяной печи, и благополучно росли на ее молоке. Эмили и я – мы были неразлучны, как говорил мне папа, две части одного целого. Каждая из нас даже дышать не могла без своей второй половинки. А Чарли, он присматривал за нами.

Пожилая дама делает паузу.

– Нет, Морган, я его не ненавижу. Какое-то время мы были очень близки. Но что-то встало между нами, и так было дольше, чем мне хотелось бы.

Я беру дневник, и звук этого моего движения возвращает ее в комнату.

– Мы еще не дошли до этого, не так ли? Я забегаю вперед. Даже Чарли еще не родился. Продолжай.

Я снова открываю старый дневник и просматриваю страницы, которые мы уже прочли. «1918».

Среда, 3 апреля. – В этом сезоне мы приехали уже всей семьей: Лил, Питер и я. До острова Порфири мы плыли на буксире «Джеймс Уэйлен». На маяке все в идеальном порядке, но дома и огороды находятся в плачевном состоянии. Альберт Шоу, бывший смотритель, вышел на пенсию и уехал в Форт-Уильям со своей дочерью. Мне сказали, что ему семьдесят три. Дочь была его помощницей все эти долгие годы. В отличие от острова Батл, тут башня маяка соединяется с жилым помещением, домом, где проживают смотритель вместе с помощником.

Световая камера маяка состоит из отражательной линзы девяти футов[10] в диаметре и четырех круговых ламп с двадцатидюймовыми[11] отражателями. Сама башня около одиннадцати метров высотой, и к тому же она установлена в западном конце острова на небольшом скалистом утесе, на высоте семнадцати метров над уровнем озера. В ясную погоду свет маяка видно на расстоянии от шестнадцати до восемнадцати миль. Все здания требуют покраски. Я отправил заявку на сосновые доски для замены пола, которые, надеюсь, прибудут на «Джеймсе Уэйлене» вместе с другими припасами. Лил и Питер устраиваются на новом месте.

Вторник, 23 апреля. – Заметил олениху с олененком, плавающих между Порфири и островом Эдуарда, пока рыбачил в заливе Уолкер. Вернусь сюда со своей винтовкой. Примерно на середине северно-западной стороны острова находится гавань, прямо перед входом в канал. Из-за этого Порфири является предметом зависти для других маяков, ведь в любую погоду сюда можно завозить припасы или людей и выбираться отсюда. Оттуда до станции нужно немного пройти через болото, но там есть хорошо протоптанная тропинка. Как правило, припасы доставляют на пляж возле маяка и построенного на берегу лодочного эллинга, но приятно знать, что есть варианты на случай неприветливой погоды. На прошлой неделе приехал помощник Джордж Грейсон. Его освободили от службы в канадских экспедиционных войсках меньше полугода назад, после участия в третьей битве при Ипре, под Пашендейлом. На его теле остались раны, полученные на фронте, лицо и руки покрыты шрамами от вражеского горчичного газа, который оседает на кожу как горячий керосин, но горит без пламени, и нет средств, чтобы его потушить. На моего помощника даже смотреть тяжело. Газ также проник в его легкие, сделав голос скрипучим и хриплым. Его отправили сюда не только ради чистого воздуха, но и для того, чтобы он был при деле. Мы работаем посменно, по двенадцать часов, и приспосабливаемся к рутине. Грейсон живет один, он занимает комнату в восточном крыле, как я его называю. У нас также есть помещения общего пользования. Если семья еще увеличится, нам нужно будет просить о строительстве дома для помощника, поскольку тут и так негде развернуться.

Вторник, 14 мая. – Ремонт в основном завершен. Вчера на «Маргарите» приплывал Боб Ричардсон из Сильвер Айлет. Боб – государственный агент по продаже земли, он каждое лето привозит свою семью в дом старого шахтера, откуда ездит на работу в город. Ричардсон ремонтирует этот дом, чтобы они могли жить в нем и зимой. Он рассказывает, что немногие живут здесь круглый год, только семья Кросса, который работает сторожем, и еще пара семей. Он привез газеты со сводками с фронта в Европе. Грейсон несколько раз просыпался ночью и кричал в припадке, напугав большинство из нас. Лил и Питер оба его боятся. Я же опасаюсь, что в его разуме столько же ран от тяжелых испытаний, сколько и на его теле следов сражений. Он почти не спит, блуждает по берегу, где только лунный свет озаряет его путь.

Пятница, 24 мая. – Сегодня наша маленькая группа провозгласила тост за почившую величайшую королеву Викторию. Апрельские дожди – благодать для майских цветов, а майские ливни – для овощей. Мы посадили картофель на участке возле старой хижины Уокера и разбили наносной огород на вершине из сплошной скальной породы, возле маяка, заполнив деревянные ящики землей и посадив помидоры, горох и бобы. У нас в последнее время не было посетителей, хотя по судоходным путям на север, в Тандер-Бей, и обратно то и дело следовали пассажирские и грузовые суда.

Понедельник, 19 августа. – Прибыла «Красная лисица» с запасами муки и свинины, достаточно большими, чтобы хватило до конца сезона, примерно до середины декабря, когда должен вернуться «Джеймс Уэйлен». Я продолжаю беспокоиться о Грейсоне, потому что теперь он пропадает сразу на несколько дней. А Лил рада тому, что его нет рядом. Его припадки только усиливают ужас от его изуродованного лица и муки во взгляде. Я, со своей стороны, объясняю его некомпетентность истерзанной душой, но иногда он выходит в озеро на маленьком баркасе, оставляя нас без лодки на случай чрезвычайных ситуаций. Я подготовил письмо в Департамент морского и рыбного хозяйства, и они ответили мне, что не могут найти ему замену в конце сезона. Они также заявили, что на такие должности назначают ветеранов и пострадавших в Первой мировой войне и что мне нужно найти подход к нему, но я не вижу особых причин для того, чтобы отдавать часть бюджетных средств маяка помощнику, который больше отсутствует, чем присутствует. Лил взяла на себя часть обязанностей Грейсона, подменяя меня в его отсутствие. Мы достаточно хорошо справляемся и без него, потому что должны. У нас ведь нет выбора.

Четверг, 10 октября. – Газеты сообщают, что союзные войска в Бельгии отвоевывают позиции у немцев. Война скоро закончится. Эта война положит конец всем войнам.

Солдаты возвращаются на родину, некоторые ранены, но многие остались на чужбине – похоронены на полях Фландрии или, как пропавшие без вести, нашли свое последнее пристанище в безымянных могилах. На нашем посту стало тише с уменьшением количества кораблей и посетителей, и пропасть между полями сражений в Европе и монотонной рутиной, состоящей из заправки топливом, зажигания калильных сеток и полирования линз разверзается сильнее, чем когда-либо. Я расспрашивал Грейсона о его службе, но он мало чем делится, рассказывает только о подготовке в Англии, о своих сослуживцах и танцах на базе. Когда я спрашиваю о битвах, его взор затуманивается, и я вижу, что эти воспоминания для него мучительны. Я слышал, что он был одним из немногих в своем подразделении, кто выжил после горчичного газа, что после атаки некоторые из его сослуживцев умирали в муках несколько дней – даже недель, – крича в агонии. Ожоги не только покрывали их кожу, были обожжены и легкие, так что невозможно было дышать, в то время как врачи и медсестры ничего не могли сделать. Я также слышал, что появился бич, пересекший Атлантику вместе с юношами, которые добровольно готовы были пожертвовать своей жизнью для защиты свободы, а в результате слегли с болезнью, которую они называют испанским гриппом. Он распространяется дикими темпами и уже достиг берегов этого великого озера.

Понедельник, 16 декабря. – Сегодня за Грейсоном прибыл «Джеймс Уэйлен», чтобы отвезти его на материк на зиму, но он исчез. Я не видел его уже пять дней. Он не мог уйти далеко. Плоскодонку нашли у острова Эдуарда, а поиски ни к чему не привели, и я подозреваю, что он утонул, упал в объятия озера. Мы даже исследовали заброшенные шахты, но и там не было его следов. Мы с Лил и детьми решили зимовать на острове. Провизии у нас хватит, чтобы продержаться до конца зимы, и дичи здесь достаточно. У меня есть солидный запас патронов, а у Лил – ее ловушки, и мы начали заготавливать дрова, чтобы нам было тепло всю длинную холодную зиму. В городе нет работы для смотрителя маяка, учитывая, что возвращающиеся солдаты тоже ищут работу, поэтому не имеет смысла платить ренту, когда здесь у нас есть отличный дом. И если этой причины было бы недостаточно, то все больше людей заболевают и умирают от этого гриппа. Он забирает молодых и сильных, заполняя их легкие жидкостью так, что они уже не могут больше дышать. Здесь мы будем в безопасности и в тепле. А если Грейсон вернется, то, с Божьей помощью, мы сможем прокормить и его, пока не появится возможность сообщить о нем в город.

Мне кажется, что я читаю сказку на ночь, но, посмотрев на нее, вижу, что она не засыпает, а сидит прямо. Не могу разобрать выражение ее лица. Я ненадолго замолкаю и слышу, как она шепчет:

– О господи! Это был он. Все эти годы. Грейсон.

Она говорит не со мной.

– Что-то не так, мисс Ливингстон?

Она не отвечает, но задумчиво наклоняет голову.

– Папа так и не узнал, что с ним случилось, никогда его больше не видел. Никто его не видел. Кроме меня и Эмили. И она никому бы не сказала. Она не могла этого сделать. И я тоже не говорила. – Она снова откидывается на подушки. – Читай дальше.

Среда, 1 января. – Празднование Нового года! Мы пировали – у нас были суп из кролика, вареная говядина, бисквитный торт и рисовый пудинг. Почти вся поверхность озера между островами покрыта льдом, и температура продолжает падать. Совсем скоро лед станет достаточно прочным, чтобы по нему можно было ходить, и у нас снова появится связь с миром. Мы с Питером проводим долгие часы за книгами, и я часто ему читаю. Я уже могу сказать, что он очень способный. Я благодарен за то, что получил образование в Шотландии, хотя и был сыном бедного фермера. Это позволит мне обучать сына, если нам с Лил придется проводить с ним уроки здесь, на острове. От Грейсона ни слуху ни духу.

Четверг, 27 февраля. – Я чувствую приближение весны, ощущаю, что солнце дает больше тепла. Ричардсон смог приехать на собачьей упряжке из Сильвер Айлет, поскольку лед еще прочный. Он привез почту и новости, а также пополнил запасы в нашей кладовой долгожданными баночками молока. Его в этой поездке сопровождали двое сыновей, и дети часами катались на замерзшем озере. Лил приготовила сытное блюдо из соленой рыбы, и мы дали им его с собой, чтобы они могли согреться во время обратного пути.

Вторник, 4 марта. – Лед уже не сковывает озеро, ветер гонит его прочь из залива Блэк и выбрасывает льдины на берег. Хотя Верхнее уже начинает освобождаться ото льда, увидеть корабли в узких судоходных каналах мы сможем почти через месяц, и только тогда нужно будет зажечь маяк. Последние три дня Питеру было плохо. Настолько, что мне пришлось достать бутылку виски из тайника в топливном сарае в надежде, что его медицинские свойства будут хоть немного полезны. Лил отрицательно и со скептицизмом отреагировала на ее появление, и мне пришлось настоять на том, чтобы Питер принял немного внутрь. Ее отец запрещал любое спиртное в доме, и его строгое воспитание сказалось на ней. Она, в свою очередь, заварила внутреннюю кору тополя, чтобы приготовить крепкий настой. Боюсь, бесцветный яд испанского гриппа добрался до нашего одинокого поста, невинно принесенный шумными мальчишками, которые катались у нашего берега и ужинали в нашем скромном доме.

Четверг, 13 марта. – Питер выздоравливает. Мне без разницы, благодаря виски или травам, но наш сын выживет. Однако семье Ричарда повезло меньше. Мы получили письмо, где говорилось, что старший из его мальчиков умер.

Я прекращаю читать. Слышно, как Марти весело насвистывает, выйдя из своего кабинета и шагая по коридору. Я узнаю Шопена и мысленно следую за мелодией, предвосхищая ноты. Ничего не могу с собой поделать. Это часть меня, очень глубоко спрятанная часть, которую я стараюсь не выпускать наружу, но музыка остается со мной. Так было всегда.

Пожилая дама какое-то время лежит молча. Я думаю, что она уснула, но она заговорила:

– Спасибо, Морган, пока достаточно. Мое сердце сейчас не вынесет больше воспоминаний.

Я закрываю дневник и кладу его поверх остальных, оборачиваю тканью стопку и завязываю бечевку. Я кладу сверток на прикроватный столик и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Не забывай держать руки подальше от моих вещей.

Я на мгновение останавливаюсь, глядя на седовласую женщину, сидящую среди подушек, а потом бросаю быстрый взгляд на рисунок со стрекозами. Не сказав ни слова, я выхожу в коридор и направляюсь к кабинету Марти.

* * *

К тому времени, как я покидаю дом престарелых, дождь уже прекратился, но в воздухе чувствуется влажный холодок. Уличные фонари уже мерцают.

Деррик здесь, сидит, прислонившись к рулю своей черной «Хонды Цивик», и мое сердце замирает. Я не виделась с ним несколько дней, занимаясь скоблением забора и пытаясь навести порядок дома. Лори считает, что я должна быть благодарна, что все закончилось всего лишь этой отстойной восстановительной реабилитацией. Она говорит, что все могло быть намного хуже. Она спросила меня о рисунке, о граффити, о том, где я достала краску и кто был со мной. Господи, это походило на допрос! Я понимаю, это ее работа. Она знает, что я встречаюсь с Дерриком. Я как-то пригласила его вечером посмотреть фильм; я думала, что все будет в порядке и она от меня отстанет. Он умеет найти подход ко взрослым, быть очень вежливым и услужливым, и они думают, что он просто чудо. Но не Лори. Я вижу, что он ей не нравится, так что мы больше не бываем у меня дома. Но я не переживаю по этому поводу. Деррик замечает меня, заводит двигатель и подъезжает ко входу. Я забираюсь на переднее сиденье, и он выезжает с парковки; за это время мы не сказали друг другу ни слова.

Я привыкаю к тому, что он может быть и таким. Он говорит, что ему свойственна созерцательность, но я ответила ему, что это бредовое слово, которым он называет свою угрюмость. Поэтому, когда он молчит, я знаю, что он думает. Он всегда думает. Планирует всякое дерьмо. Он все время жонглирует столькими вещами, что я не могу за ним уследить. Деррик извинился за то, что уехал, когда показались копы. Мне пришлось самой добираться до «Макдоналдса», где они все равно меня поймали. Я знаю, что у него чертовски много всего стояло на кону, в отличие от меня. Знаю. Но не могу это принять. Глубоко внутри, в той части меня, которая так отчаянно хочет быть ему небезразличной, быть небезразличной хоть кому-то, я испытываю боль. Он, по крайней мере, мог показать, что благодарен, признателен за то, что я держала рот на замке. Он знает, что в ту ночь мог оказаться в полной заднице, если бы копы его обыскали, обыскали его машину, не скажи я им, что была одна.

Он говорит, что не употребляет тяжелые наркотики, и я ему верю. Я тоже их не употребляю. Мне довелось видеть, что они делают с людьми, как лишают их жизни.

В списке клиентов Деррика отборные паршивцы, и, хотя он никогда этого не показывает в общении с ними, он ненавидит этих «претенциозных дураков». Мне он говорит, что это бизнес, он просто дает им то, что они хотят, что они в любом случае смогут найти это в другом месте, поэтому почему бы именно ему не забирать деньги их мам и пап. Спрос и предложение. Они ищут его в школе или пишут ему эсэмэски, и он назначает место передачи. Они без вопросов платят ему, сколько он просит, и возвращаются за новой дозой.

Я никогда не спрашивала, откуда он знает райтеров, граффити-художников. Он тусуется с ними, но сам никогда не рисует. Думаю, ему нравится этот трепет, ощущение, что живешь почти на грани, когда на шаг опережаешь копов, бегаешь по ночам, оставляя послания красками. Это то, что меня в нем привлекло. Впервые за бог знает сколько времени я чувствую, что тут мое место. С ним я чувствую себя живой. С ним я чувствую.

– Привет.

Он бросает на меня беглый взгляд и улыбается.

– Привет, – отвечает он. – Что в школе?

– Знаешь, все по-старому.

Его сегодня не было. Он все еще учится в старшей школе, несмотря на то, что должен был выпуститься в прошлом году. Он пошел «по второму кругу», будет снова учиться в двенадцатом классе. Как правило, так поступают спортсмены, потому что хотят еще год поиграть в футбол и повысить свой средний балл, пересдав предметы, которые завалили. Но у Деррика были другие причины. Он хочет оставаться поближе к своим клиентам, проходить мимо них в коридоре, болтать с ними в обед и планировать передачу заказов на парковке. Он мелкий дилер. Никаких больших партий или чего-то слишком опасного. И он никогда не заключает сделки в школе. Он слишком умен для этого. В отличие от меня, он сдает все предметы, несмотря на то, что половину занятий пропускает. Деррик из тех людей, которым не приходится напрягаться. Ему все дается легко. Он получает то, что хочет.

– Меня сегодня поймали в комнате старушки, – сказала я. Я не рассказываю, почему я была там. Не говорю и о рисунках. О том, что один из них похож на мою стрекозу. – Так что мне теперь нужно помочь ей прочесть дневники ее отца.

– Да ну? – Его это явно заинтересовало. – Зачем?

– Она слепая. Не может сама это сделать.

Мы едем вниз по улице, направляясь к набережной. Деррик кусает нижнюю губу, хмурит лоб. Он думает.

Он тянется ко мне, сжимает мою ногу, а потом берет за руку.

Мы познакомились в прошлом году на вечеринке. Он старше меня на два года. Мы ходим в одну школу, но никогда не пересекались в коридорах. У меня был свой круг общения, у него – свой. Тогда еще да.

Я познакомилась с Алисой в девятом классе, и мы начали вместе гулять. А в прошлом году меня взяла другая приемная семья, и мне пришлось сменить и школу. В новой школе я не знала никого, кроме Калеба, а он просто придурок.

В один из выходных Алиса услышала о вечеринке в гравийном карьере возле 61 шоссе и позвала меня. Она договорилась, чтобы подвезли нас обеих, и материализовалась у моей двери незадолго до полуночи с полной на треть бутылкой ржаного виски и парой банок пива, и я незаметно для Лори ускользнула из дома. Приемные дети жили здесь и раньше, задолго до того как тут появилась я, но все же Лори слишком глупа, чтобы понять, что из окна спальни очень легко выбраться наружу.

К двум часам ночи мы с Алисой были уже пьяны, и я сидела у Деррика на коленях. Через полчаса после этого явились копы.

Мы с Дерриком убежали в кусты, растущие на краю карьера, скатились с насыпи и лежали там, хихикая, пока лучи фонарей метались, ища в поле участников вечеринки, прячущихся в высокой траве. Мы лежали и смотрели на звезды над головой, земля под нами вращалась, а потом копы ушли, и мы смогли подползти к машине Деррика и проскользнуть на заднее сиденье. Деррик взял банку пива из мини-холодильника, стоящего на полу, открыл ее и сделал глоток, прежде чем передать мне.

Я отпила из нее. Пиво уже не было холодным, но мне хотелось пить. Мы несколько раз передавали банку друг другу.

– Боже, ты прекрасна! – сказал он, его рука коснулась моего лица, скользнула по моим глазам, носу, подбородку. – Почему я никогда не замечал тебя раньше?

Я рассмеялась. Это из-за пива. Я не была красивой, но пусть думает, что так оно и есть. Когда он меня поцеловал, на его влажных губах чувствовался вкус теплого пива. Мне больше не хотелось смеяться. Его руки блуждали под моей курткой, а потом под рубашкой, скользили по позвоночнику до пояса джинсов. Я вздрогнула. Расстегнув бюстгальтер, он запустил руку под розовое кружево, стал трогать мою грудь. Я напряглась и отпрянула, глядя в его зеленые глаза, едва различимые в темном салоне «хонды».

– Все в порядке, – прошептал он мне на ухо. – Верь мне.

Он наклонил голову и стал целовать мои глаза, пока я совсем их не закрыла, а потом опять прильнул к моим губам. На этот раз я разомкнула губы и впустила его.

Деррик всегда получает, что хочет.

Я думала, что никогда больше о нем не услышу. И меня злило, что я хотела, чтобы он не пропал. Через неделю он позвонил, и мы пошли на вечеринку, где я встретилась с теми райтерами. Именно тогда я поняла, чем он занимается, как зарабатывает деньги, чтобы иметь возможность ездить на «хонде», носить дизайнерские джинсы и покупать выпивку, которой у него, казалось, всегда было неограниченное количество. Мне вообще-то не было до этого никакого дела. Все это не имеет значения. Для меня важно только граффити.

Машина движется вдоль Уотер-стрит, из радио несется какой-то бред в стиле кантри, который я так и не научилась ценить, но я ничего не говорю. И не переключаю станцию.

Мы поворачиваем к пристани и едем по дороге, идущей вдоль набережной, заезжаем на парковку с видом на гавань и зерновые элеваторы угрожающих размеров. Ветер колышет покрытую рябью воду, волны разбиваются о каменный волнорез. В бухте на якоре стоит грузовое судно. Деррик глушит двигатель и поворачивается ко мне.

– Я тут подумал…

Учитывая, как он это сказал, я не уверена, что хочу знать, о чем он подумал. Я достаю сигареты. Предлагаю Деррику, хотя знаю, что он не курит и ему не нравится, когда курят в машине. Так дерзко я еще не вела себя с ним.

– Да? О чем? – Я щелкаю зажигалкой, прикуриваю и глубоко затягиваюсь.

– Может, и хорошо, что тебя поймали и привлекли к общественным работам. Это возможность.

Я действительно не понимаю, что в этом хорошего.

– Детка, эти старики принимают болеутоляющие ведрами. В этом месте должно быть полно наркотиков, которые мы могли бы продать, – оксикодон, перкоцет, ну и что там еще… Тебе просто нужно заполучить их.

Я чуть не давлюсь сигаретой.

– Ты совсем сумасшедший, Деррик? Думаешь, они там повсюду оставляют упаковки таблеток? – Я смотрю на него, в его гипнотические глаза, и вижу в них сомнение. – И что, черт возьми, по-твоему, случится, если обнаружат пропажу? Я буду первой, у кого станут искать! С меня уже достаточно этого дерьма.

– Вспомни, как ты сегодня попала в комнату той пожилой дамы. Ты нашла способ. Мы найдем лазейку. Просто подружись с этими стариками. С персоналом. Вотрись в доверие к ним.

Он тянется ко мне и, вырвав сигарету из моих пальцев, выбрасывает ее в приоткрытое окно, а потом наклоняется, чтобы поцеловать меня.

– Ты можешь это, детка. Ты можешь сделать это для нас. Мы вместе построим наше будущее, я и ты. И оно будет просто потрясающим.

Мне нравится, как это звучит. Его губы смыкаются на моих. Черт с ним.

13. Элизабет

Я сижу в своем кресле-каталке, оставленном во внутреннем дворе, плотно укутанная в плед, в солнцезащитных очках. Приятно снова находиться на улице. Дождь упорно лил несколько дней, но наконец отступил обратно в облака, которые отнесут его в другие места. В прохладном влажном воздухе чувствуется приближение зимы, дни укорачиваются. Я слышу, как девушка трудится над забором. В ее наушниках снова играет музыка, крошечные динамики пропускают слабые звуки, которые доносятся туда, где я сижу. Мелодия вроде знакомая, но у меня не получается определить ее.

– Что ты слушаешь?

Звуки скребка резко обрываются.

– Музыку.

– Ты не чересчур остришь?

– А вы не слишком любопытны?

– Время пройдет намного быстрее, если тебе будет с кем поговорить.

Тишина. Потом возобновившиеся звуки скребка. И намек на мелодию.

– Почему бы тебе не поступить, как Том Сойер, не убедить кого-то другого покрасить забор за тебя?

– Кто такой Том Сойер?

Я качаю головой:

– И чему теперь только учат в школах…

– Всяким глупостям. Чертова пустая трата времени.

Я не могу решить, смеяться мне или вздыхать. Она наивна. Несмотря на ее жесткую броню, я знаю о ней больше, чем она может представить. Ее родители либо мертвы, либо бросили ее, а ее дом, где бы она ни жила, не очень привлекательный. Она прячет свой страх и одиночество за злостью, и в своей отчаянной попытке быть частью чего-то делает глупый выбор, неверно истолковывая понятие любви. Судя по ее реакции на полицейских, я бы сказала, что она связалась с какими-то недостойными персонажами, которые, вероятно, бросили ее при первом намеке на проблему. Но в ней что-то есть. Что-то уникальное.

– Значит, это лучшее использование твоего времени?

– Не могу придумать ничего такого, что я предпочла бы покраске забора.

В ее голосе звучит сарказм, но я чувствую, что крепость, над постройкой которой она так долго работала, совсем хрупкая. Ей нужно заново самоутвердиться после того, как она почувствовала себя незащищенной, когда ее поймали в моей комнате и когда ее спасла старушка. К тому же слепая.

– Пожалуй, это было моим самым нелюбимым занятием. Собственно, я не красила именно заборы. Но белила. Всегда нужно было что-то белить. Каждое лето белить стены коттеджа, белить пост подачи туманных сигналов, белить башню маяка. Господи, я это просто ненавидела!

Скобление продолжается.

– Я слушаю «Epica», – говорит она.

– Никогда о ней не слышала.

– О них.

Я сама могу разобраться. Я откидываюсь на спинку кресла, слушая звуки скрипки, виолончели и сопровождающий их навязчивый голос. Он уносит меня в прошлое… Была зима. Мы с Эмили лежали на ковре перед дровяной печью, озеро замерло и затихло, а миллионы звезд пронзали чернильно-черное небо над воцарившимся безмолвием. Папа сидел в своем кресле, куря трубку. Мама что-то штопала. Наше радио «Зенит» было настроено на мичиганскую станцию NBC, ее сигнал дрейфовал через приглушенное пространство озера к нашему изолированному острову, перенося мое десятилетнее «я» далеко от бореального леса[12] в волшебный мир. Я слушала в восторге.

Музыка внезапно меняется и после барабанов играет то, что может быть только электрогитарой. Это, мягко говоря, необычно.

– Господи, что это за стиль музыки?

– Симфонический металл.

– Интересно. – Я никогда не слышала такой музыки; странная комбинация классики и какого-то пронизанного тревогой современного звучания. Я понимаю, почему ей это нравится.

Морган бросает скребок в ведро и садится за стол для пикников. Она закуривает сигарету. Я не комментирую. Хотя уверена, что она ждала этого.

– Вы что-нибудь слышали о своем брате? – спрашивает она.

– Нет.

Я поправляю плед, которым укрыты мои ноги. Девушка меня интригует.

– Слушай, Морган, когда я сказала тебе, что не виделась с братом более шестидесяти лет, это было не совсем правдой. – Она молчит и продолжает курить свою сигарету. – Он все это время не пытался со мной связаться, но за два дня до того, как нашли его разбитую лодку, он приходил сюда. Его провели ко мне в сад, и он не сказал ни слова. Через несколько минут он ушел.

Запах сигаретного дыма висит в воздухе, сырой и тяжелый.

– Морган, в этих дневниках могут быть ответы на вопросы о моем прошлом. Я не могу их прочесть. Но ты можешь. И, если я не ошибаюсь, у тебя есть время. – Уверена, Марти в конце концов прочитал бы их мне. Я бы могла попросить его. Но вместо этого прошу ее. – Возможно, мы могли бы заключить сделку? Ты продолжаешь читать мне дневники, а я отдам тебе один из рисунков, которые тебя так заинтересовали.

Я слышу, как она тушит сигарету подошвой ботинка, но продолжает молчать. Должно быть, она вытащила один наушник, поскольку стала слышнее мелодия «Epica», смешивающаяся с щебетанием воробьев и шорохом ветра в гортензии.

– Я смогу забрать какой захочу?

Интересный вопрос. Там три эскиза. На одном нарисованы стрекозы, на другом – колибри, а последний – детальное изображение приморской чины[13]. Общие темы, многократно зарисованные под разными углами. Некоторые критики полагают, что серии рисунков одного и того же предмета можно использовать для создания трехмерного изображения, словно каждая интерпретация добавляет слой, имеющий несколько отличную перспективу, но ассоциирующийся с остальными. Даже в виде эскизов они стоят приличных денег. Но я не думаю, что ей интересно именно это. Чем ее привлек один из этих рисунков?

– Да.

– Тогда договорились. Начнем.

14. Морган

Шепот Деррика звучит у меня в голове, когда пожилая женщина предлагает мне продолжить читать ей отцовские дневники. Может, это тот шанс, который мне нужен. Но мы не идем к ней в комнату. Мы сидим на застекленной террасе в конце коридора, которая выходит на внутренний двор и сады. Комбинезон висит в кабинете Марти, и слишком большие ботинки я тоже оставила там. Мои же – черные, высокие, со шнуровкой, доходящей почти до колен. В них мои шаги звучат намного тише, когда я иду по выложенному плиткой коридору и деревянному полу. Я одета во все черное, как ворон, за исключением шарфа, который я завязала вместо ремня на поясе джинсов. Мне его подарила Лори на прошлое Рождество, он ярко-синего, кобальтового цвета с вплетенными серебряными нитями. Слышала, что воронам нравятся блестящие вещи, так же как и сорокам. Я стараюсь не закрывать глаза.

Я кладу стопку дневников на стол. Старые, они выглядят странно и неуместно на современном столе. Мне даже страшновато их открывать, такие они хрупкие. Но у меня нет выбора, и я осторожно переворачиваю страницы, пока не нахожу последнюю прочитанную запись.

– Так, где мы остановились? – спрашиваю я, пробегая глазами по строчкам. – Ваши родители переехали на маяк на каком-то острове посреди озера Верхнее. Люди умирали от испанского гриппа. Какой-то парень по имени Грейсон сошел с ума и, скорее всего, утонул.

– Он не утонул, – отзывается старушка.

– Тогда что с ним случилось?

Она медлит, прежде чем ответить. Она сидит в кресле, волосы расчесаны и заплетены в тугую косу, которая переброшена через плечо, и она сняла очки.

– Иногда мне кажется, что лучше не знать конца до начала.

Так что я продолжаю.

– Хорошо. С тысяча девятьсот девятнадцатого по тысяча девятьсот двадцатый.

Пятница, 13 июня. – Вчера ночью была великолепная полная луна, которая пыталась затмить маяк. Я взял Питера с собой, и мы плавали в нашей маленькой лодке вокруг ставшего нам домом острова в лунном свете в предутренние часы. Бывает, это озеро ведет себя как цивилизованная, достойная женщина, нежная и воспитанная, и оно практически усыпляет мою бдительность. Но я учусь. Оно капризно и подвержено приступам ярости, при малейшем поводе устраивает бурю, набрасывается на нас бесконечное количество дней, пока его ярость не спадет и оно не станет снова спокойным. Выстраивая отношения с ним, нужно всегда быть настороже.

Мы с Лил высадили овощи на высоких грядках на солнце, и я расширил наш картофельный участок возле залива Уолкер, чтобы посадить там свеклу и репу. «Красная лисица» навещала нас пару недель назад по пути из Порт-Артура к району рыбной ловли, и нам привезли письма и газеты, так что мы снова в контакте с внешним миром. Многие по-прежнему болеют гриппом, и, когда я ездил в город, Лил настаивала на том, чтобы оставаться с Питером здесь, на маяке. Я не могу ее за это винить.

Среда, 23 июля. – Я продолжаю восхищаться знаниями и умениями моей жены. В промежутках между работой на маяке и уходом за нашими посадками она передает мне свои знания об этой земле. В наш котелок часто попадает добыча из ее ловушек, и она уже начала запасать еду на зиму, когда мы будем изолированы от мира, – солить рыбу, варить варенье из ягод и сушить травы. Я несколько раз выходил на озеро с семьей Ниеми на их буксире, помогая им вытаскивать сети и потрошить рыбу, которую они потом отвозят в Кемп Фишерис на переработку. Они живут в Порт-Артуре, но для летнего рыболовного промысла разбивают лагерь на берегу залива Уолкер. Для меня это тяжелая работа, и я занимаюсь этим только в хорошую погоду, а Лил в это время сама управляется с работой на маяке. Мы не подавали заявку на помощника. Мы с Лил смогли разделить нагрузку, и департамент, похоже, доволен таким решением.

На страницах лето переходит в осень, осень в зиму, а я все еще читаю. В некоторых местах есть повторения – одни и те же перечисления посетителей и того, сколько топлива они потратили, что ели, но мне не скучно. На самом деле. Это лучше, чем скрести забор, и теперь мне легче разбирать рукопись. Наверное, я к ней привыкла. Я беру следующий дневник, он начинается 1921 годом.

Вторник, 6 апреля. – Сегодня прибыл «Джеймс Уэйлен», и началось строительство поста подачи противотуманных сигналов. Мы собрали каркас в нескольких метрах от основного здания маяка, и устанавливаем диафон. Команда осталась у нас ночевать, и хорошо, что Лил с Питером как раз уехали, чтобы в кои-то веки навестить двоюродную сестру Лил, которая недавно вышла замуж и переехала в Порт-Артур. Время очень удачное, тем более что Лил должна скоро родить.

Четверг, 15 апреля. – Сегодня прибыла «Красная лисица» с новостями о Лил. Она вчера родила мальчика. Хочу ее навестить и быстро вернусь со шведом, а племянник Сазерленда пока последит за маяком. Назвали сына Чарльз.

– Ваш брат.

Я считаю про себя. Господи, ему было больше восьмидесяти лет! Он совсем сошел с ума, раз вышел на озеро один на той лодке.

– Да.

Я продолжаю читать еще около часа. Таким странным образом я помогаю ей снова увидеть свое прошлое и те его моменты, о которых она, возможно, даже не знала. Как об этом Грейсоне. Ее брат, должно быть, читал эти дневники раньше; я вижу, что она пытается понять, почему он отправился на остров, чтобы их забрать. Почему сейчас. Мы обе ищем ответы, но, что касается меня, я даже не знаю, какими должны быть вопросы.

Темнеет, и в помещении загорается свет. На заднем плане слышится тихий шум дома, а мой голос тем временем рассказывает про дни жизни на острове еще до того, как родилась старушка.

Я дочитываю до конца 1924 года.

– Все, – говорю я, – этот дневник закончился.

– Значит, ты слишком устала, чтобы продолжить?

– Нет, я просто…

Я перебираю дневники, складываю их в стопку.

– Следующего здесь нет.

Пожилая дама откидывается на спинку кресла и вздыхает; похоже, она расстроена, и я понимаю, что именно в нем она ожидала найти ответы.

– Что случилось в 1925 году, мисс Ливингстон?

Она говорит еле слышным шепотом:

– Родились мы с Эмили.

15. Элизабет

И вот я нахожусь в конце, почти вся моя жизнь позади, но я не знаю о начале. Озеро втайне замышляло скрыть от меня правду. Озеро и Чарли. В потрепанных книгах нет никаких ответов на вопросы о моем прошлом. Дневники совсем не пролили света на то, что руководило действиями моего брата, когда он вышел на озеро на своей лодке, держа курс на Порфири. Он это предвидел. После всех этих лет он все еще имеет власть надо мной.

Я чувствую на себе взгляд девушки. Полагаю, она ждет ответа.

– А следующий дневник? – Я пытаюсь говорить ровным голосом, не желая проявлять эмоции, которые бурлят во мне. – С какого года он начинается?

– С тысяча девятьсот тридцатого. Хотите, чтобы я начала читать его?

В одной из комнат слышны голоса. Там мистер Андроски с семьей. Я слышу возбужденную болтовню его внучки. Маленький ребенок, лет четырех или пяти. Они навещают его каждую неделю. Я месяцами наблюдала за этим ритуалом и теперь могу воссоздать его перед своими невидящими глазами: сын толкает отцовское кресло-каталку на застекленную террасу, где они за кофейным столиком поглощают еду на вынос, старик радостно впитывает безграничную энергию юных. Отрываясь от картофеля-фри, ребенок носится по комнате с игрушкой – персонажем из какого-то недавнего мультика, – исполняющей в ее руках кульбиты.

Загрузка...