Дочь бакенщика

Глава 1 Сирота

— Папочка... Папа, — позвала негромко Ильсеяр и, приподняв с подушки голову, прислушалась. Мэрдан не отозвался. Ильсеяр опять окликнула его, но, так и не дождавшись ответа, огорченно опустилась на подушку, закрыла глаза. Уснуть, однако, не удалось. Тикали на стене ходики, за печкой верещал сверчок. Это мерное тиканье и верещанье назойливо лезли в уши, вселяя в нее непонятное беспокойство. Потом, словно вспомнив что-то, девочка мигом поднялась, потерла кулачком глаза и выглянула в растворенное окошко. Усыпанное звездами небо светлело на востоке.

Ильсеяр снова принялась за свое:

— Папочка, ну, папа же!..

Отец все не просыпался и не просыпался. Но Ильсеяр очень хотелось разбудить его... Она выбралась из своего угла на нарах, подползла к отцу и, вытянув пушинку из подушки, пощекотала ему за ухом. Мэрдан отмахнулся, но «муха» успела улететь, потом еще прилетела и еще улетела. А там и вовсе полезла в ухо. Мэрдан, который давно проснулся и лишь притворялся спящим, чтобы позабавить дочку, поймал-таки «муху».

— Ага-а... Вот какая муха кусала меня...

Ильсеяр залилась смехом, но, взглянув на мирно спавшего возле печки деда, притихла. Прильнув к отцу, она стала упрекать его:

— Ты всегда, как зажигаем бакены, обещаешь наутро подняться со мной на гору, и все только обещаешь...

Отец прижал дочку к широкой груди.

— Уже обиделась... Обязательно поднимемся, дочка, поднимемся, моя радость...

Ильсеяр действительно была единственной радостью Мэрдана.

Жена Мэрдана Варвара умерла давно.

В тот день, когда родилась Ильсеяр, в избу неожиданно ввалились староста, мулла и еще несколько мужиков — их приспешников. Приземистый, кривоногий староста, с лицом настолько красным, что, казалось, щелкни — кровь из него брызнет, впился зелеными глазками в Мэрдана и угрожающе шагнул к нему:

— Последний раз говорю тебе, Мэрдан! Не погань деревню! Забирай свою мразь и щенка ее да уходи нынче же прочь. Не то, ей-богу, соберемся завтра после ранней молитвы, обольем твой дом керосином и спалим. Видит бог, спалим!..

Потрясая длинным посохом, подхватил его угрозы и мулла:

— Исчезни, проклятый, исчезни с наших глаз! Коран запрещает мусульманину жить с неверной. Если твоя баба не примет ислама, уходи из деревни немедленно. А то, вон Худояр сказал тебе, — мулла кивнул на старосту, — завтра после молитвы вместе с мразью своей изжаришься, подохнешь в огне! Счастье твое, в тот день в караулку ты успел забежать, голодранец Карим с дружками тебя под защиту взял. Смотри, на сей раз не спасешься, нечестивец!

Развевая полы накинутого поверх шубы джиляна[1] мулла гневно двинулся на хозяина.

— Тьфу, гяур[2] ... — бросил он и, круто повернувшись, вышел из избы.

За ним последовали остальные.

Что было делать?

Мэрдан всего несколько месяцев назад приехал с женой в свою родную деревню. Во время забастовки на шахте он избил одного жандарма и бежал, чтобы не попасться в руки полиции. Куда же им теперь деться? Он подошел к Варваре, которая, закутавшись в тряпье, лежала с ребенком в углу на нарах, заглянул в ее полные слез глаза.

— Ты поняла, Варюша? Они все о том же… Велят уходить из деревни, грозятся. Э-эх, Варюша, а куда мы пойдем?

— Пойдем на другую шахту, Мэрдан.

— Не добраться нам, Варя. С одеждой у нас плохо. Боюсь, ребенка сгубим. Был бы паспорт, я бы и в городе работу приискал. Да куда без паспорта, мигом схватят.

Варвара вытерла слезы, прижала к груди ребенка, которого еще даже не нарекли, и тяжело вздохнула:

— Все равно уйдем, Мэрдан! Сердцем чую беду...

И они решили уходить, продать за любую цену избу, одиноко прикорнувшую на краю деревни, и уйти утром, пока люди будут в мечети, податься в одну из дальних деревень, побатрачить там до весны.

— А весной, как потеплеют дни, справим паспорт на вырученные за избушку деньги и на Урал, на шахту…

Сговорившись с одним из сельчан о продаже избы, Мэрдан вернулся домой и уснул было в последний раз в родных стенах, но скоро его разбудил отчаянный лай соседской собаки. Когда он, испуганный, соскочил с постели, изба уже вся была охвачена огнем. Значит, не стали дожидаться даже службы в мечети!

Пока Мэрдан одевал еще слабую, не оправившуюся после родов жену, заворачивал безмятежно спавшего ребенка, дверь в избу рухнула и пламя ворвалось внутрь, огненные языки поползли по стенам.

Сильным ударом ноги Мэрдан вышиб в окне раму, помог жене вылезть на улицу и выпрыгнул за ней сам. Одной рукой он прижимал к себе ребенка, другой поддерживал Варвару, и они побежали прочь от горящего дома в сторону занесенного снегом поля. Мулла со старостой и их дружки, видно, ожидали выхода «преступников» у двери, чтобы бросить их обратно в огонь. Но приговоренные к дикой смерти Мэрдан и Варвара успели уже скрыться за околицей.

Было морозно. Темно. Высоко в небе то угасали, то загорались холодные звезды. Ветер, как нарочно, дул прямо в лицо. Он был так пронзителен, что, казалось, тысячами игл впивался в тело. А идти надо, иначе их застигнет смерть. И они пошли, держа путь по молодому месяцу, который медленно клонился к темнеющему вдали лесу.

Только тут Мэрдан заметил, что идет с непокрытой головой. Он быстро снял сапоги, размотал портянки и повязал ими голову. Чтобы не замерзли ноги, Мэрдан с ребенком в руках побежал вперед. Да разве от этого станет теплее ногам, обутым в холодные сапоги! У Мэрдана заныли пальцы. Бежать быстрее — Варвара отстанет. Она и так еле тащилась за ним. Мэрдан то поджидал Варвару, прислонясь к гудящему от мороза телеграфному столбу, то, боясь отморозить ноги, шел ей навстречу и опять бежал вперед.

После долгого мучительного пути во мраке замелькал огонек. То было родное село Варвары — Ивановка. Хорошо бы добраться туда затемно, чтобы не заметил их никто. Варвара знала, что ей нельзя попадаться на глаза отцу, но была у нее в селе подруга детства. Они смогут попроситься к ней, отогреться. Варвара покормит ребенка, подруга, может, найдет им какую-нибудь одежонку. А там — подальше от дурных глаз, можно и в город.

Но, как они ни торопились, дошли до Ивановки только на рассвете. В избах во всех концах деревни зажигались огни. На улицах стали встречаться люди. Варвара не решилась идти дальше с Мэрданом: если там, откуда они бежали, был мулла, здесь — поп. Она оставила Мэрдана у моста, на краю села, и поспешила с дочкой к дому подруги. Надежды Варвары оправдались. Ей удалось и покормить и закутать потеплее ребенка. Подруга дала ей свою шубейку, а для Мэрдана нашлась старая шапка.

Конечно, хорошо бы еще поесть горячей картошки, да нельзя — совсем уже рассвело.

Варвара заторопилась к мужу. Но сразу же за воротами столкнулась с людьми, которые, наверное, возвращались с заутрени. В маленьком долгополом человеке, шедшем впереди других, она узнала сельского попа. Варвара остановилась как вкопанная. Повернуть назад? Кинуться в сторону?.. Но ноги не подчинялись ей.

Поп вгляделся в лицо молодой женщины и вдруг закричал:

— Да не Варька ли это, не Матвея ли нашего дочь? Глядите, она! Истинный бог, она! Эй, православные!..

— Доброго утра, батюшка, — не произнесла, а еле пролепетала Варвара и низко поклонилась.

Но поп будто не слышал ее, все кричал:

— Христиане, православные! Это она надругалась над святой верой нашей, покрыла нас позором. Это она великого греха не убоялась, с татарином спуталась, собачья душа!

Толпа сомкнулась вокруг Варвары. Все глаза устремились на нее со злобой. Словно волчьи, они были дики и зловещи. Толпа зашумела. Все громче раздавались выкрики:

— Ах, бесстыжая, бесстыжая!

— Шею надо свернуть ей, поганой!

— Разорвать на клочки и бросить собакам!

— Я с нее шкуру сдеру, с проклятой, — сказал один и, словно собираясь выполнить свою угрозу, снял рукавицы.

Он отбросил их в сторону и шагнул к Варваре, жавшейся к воротам. Но тут кто-то загородил ему дорогу:

— Погоди сдирать. Сперва свою вырасти, с нее и сдирай!

— Ах ты, бродяга, заступаешься!

— Дай ему самому, Гриша!..— послышался голос поповского зятька Зиновия.

— Не больно-то дашь!

Поп забеспокоился: такой ход дела его не устраивал.

Ища себе поддержку, он шарил глазами в толпе и увидел понуро стоявшего позади всех Матвея Ивановича, отца Варвары.

— Эй, христиане! — Истошный визг попа покрыл все остальные голоса. — Вон стоит отец блудницы. Пусть он докажет свою преданность святой церкви, пусть сам судит изменницу!

— А ну, Матвей Иванович!..

Высокий кряжистый Матвей Иванович покачнулся и медленно вышел вперед. Варваре показалось, что в ее отце собрано сейчас все существующее на свете зло. Она смотрела в его налитые кровью глаза и знала, что не дождется от него пощады. А вдруг, вдруг проснется в нем отцовское чувство — мелькнула мысль. Варвара с мольбой упала на колени перед Матвеем Ивановичем.

— Отец! Родный мой!

— «Отец»! Хи-хи-хи… — послышался опять голос попа.

Его визгливый смех будто повис над толпой. Этот смех еще сильнее разжег загоравшийся в набожном старике гнев.

— Отцом тебя называет, Матвей Иванович, хи-хи-хи... Родным называет... Что ты скажешь?..

— Я?..

Старик шагнул к Варваре.

Несколько мужиков, почуяв недоброе, преградили ему дорогу:

— Брось, Матвей!

Матвей Иванович, кажется, и не слышал. Отшвырнул всех, будто перед ним были легкие снопы, а не люди, и схватил огромной рукой дочь за ворот:

— Вот что скажу!.. — Старик ударил ее изо всей силы по лицу и тут же сбил с ног свою старуху, которая прибежала на крики и пыталась заслонить Варвару.

Поп, путаясь в длинных полах рясы, подбегал то к одному, то к другому:

— Православные! А вы что смотрите!

Несколько человек, которые только и ожидали «благословения», накинулись с кулаками на валявшуюся в снегу Варвару и на тех, кто старался поднять ее на ноги.

Раздался раздирающий душу вопль Варвары:

— Дите, дите мое убивают, а-а-ах!

Бессильные руки матери потянулись к упавшему под ноги ребенку. Вот она схватила завернутый в тряпки живой комочек и, прижав к груди, упала ничком: «Я вытерплю... вытерплю. Только бы дочку не убили, не покалечили...»

— Ради Христа!.. Ради ребёночка! — молила она всех.

Поп пронзительно закричал:

— Ребеночек?.. Хи-хи-хи... Не ребеночек, а ублюдок. Спасемся от напастей, православные, заслужим милость господню, изничтожим хулителей нашей веры!

Слова попа еще сильнее разъярили Матвея Ивановича.

— Грех на душу принимать из-за тебя, сукина дочь! Для этого я тебя растил? — зарычал он и снова бросился на Варвару.

Но на этот раз старуха и еще кто-то из мужиков удержали его.

— Довольно, образумься, Матвей... Батюшка чего не скажет!

— Точно!

Старик обхватил руками голову и, застонав, тяжело шагнул в сторону.

Неожиданная защита вселила в Варвару надежду на спасение. Ей даже показалось, что у нее прибавилось силы, и она, опираясь на локоть, попыталась подняться, чтобы скорее бежать отсюда со своим ребенком. Но тут к ней подскочил худосочный, отталкивающей наружности человек, сдавил ей коленями грудь и схватил сухими, цепкими пальцами за горло.

Это был сельский староста. У него свои счеты с Варварой. Еще давно, когда она была подростком, заприметил он редкую ее красоту. А как подросла, сватов начал к ней засылать.

«Отец у меня урядник, самого прочат в старосты. О достатке и говорить нечего!.. Конечно, пойдет», — говорил он.

Но девушка не пошла против своего сердца, не задумываясь, отвергла жениха. Урядников сын грозился, что убьет Варвару, всячески стращал ее, даже избил как-то при встрече с глазу на глаз, однако уломать не смог.

«Все равно со света сживу гордячку», — поклялся он тогда.

И вот теперь настал момент, когда староста мог дать волю своей злобе. Расслабив немного пальцы, он склонился к самому лицу Варвары, обдав ее смрадным духом самогонного перегара.

— Подыхай, гордячка… Подыхай!

— Пустите, Василий Гаврилович!

— Пущу, когда с тобой покончу.

Смерть черной тенью нависла над Варварой.

— Мэрдан!..— прохрипела она.

И в этот миг в самую гущу толпы ворвался Мэрдан. Выхватив из-за голенища нож, он закричал:

— Зарежу, отойдите!

На него страшно было смотреть. Он размахивал длинным ножом и в исступлении повторял:

— Зарежу!

Убийцы отступили. Мэрдан кинулся к жене… но было уже поздно.

Голова Варвары упала набок, изо рта текла кровь, а рядом на снегу бился в тряпках ребенок.

Мэрдан вскочил, как обезумевший, и замахнулся на попа. Тот юркнул за широкую спину Матвея Ивановича.

Старуха, мать Варвары, упала без памяти на мертвое тело дочери.

— За что убили? За что?! — с отчаянием повторял Мэрдан.

Люди вдруг осознали содеянное ими, отступили назад.

— За что убили?!

Эти слова хлестали их с грозной, устрашающей силой. Люди отшатнулись еще дальше и постепенно — сначала по одному, а там группами — стали расходиться. Лишь Матвей Иванович да поп со старостой и его родней остались на месте. Поп все не унимался:

— Православные! Жив еще враг нашей веры, куда спешите?

Но его крик уже не действовал на людей. Они не только не набросились на Мэрдана, а горько упрекали себя за то, что поддались подстрекательству и оказались участниками убийства человека. Но Матвей Иванович не уходил. Он смотрел на Мэрдана с лютой ненавистью, только его считая виновником гибели дочери. Старик весь трясся, готовый броситься на молодого татарина. Мэрдан понял, чем может это кончиться, быстро схватил девочку и кинулся бежать. Кто-то кричал, гнался за ним, а он мчался без оглядки до самого леса. Дальше Мэрдан не помнил, что было с ним. Пришел он в себя в домике лесника, который, оказывается, наткнулся на него, лежавшего в снегу, без памяти, с ребенком.

Когда Мэрдан немного поправился, он стал подумывать о возвращении обратно в свою деревню, ведь Варвары уже не было. Однако лесник Андрей посоветовал ему уехать из этих мест.

— А дочка? Нет, Мэрдан, нельзя тебе возвращаться к своим, — сказал он. — Забирайся куда-нибудь подальше. Не то погубишь и себя и девчурку. Что поп, что мулла — одна сатана. Не ходи, брат, в деревню.

Мэрдан послушался лесника Андрея. Побрел с дочкой на руках в сторону реки Белой, нанялся бакенщиком, и стали они жить вот в этой самой будке. Год прожили, два, три, четыре... И ей уже минуло тринадцать лет — девочке с голубыми глазами и длинными русыми косами, и все больше она походила на его любимую жену Варвару. Так и выросла Ильсеяр без матери, на руках отца. Вот почему она была единственной радостью Мэрдана.

… Мэрдан посмотрел в глаза дочери, которая и не догадывалась о трагической судьбе матери, и повторил еще раз:

— Радость моя единственная…

Ильсеяр снова затараторила:

— Да, вечером говоришь одно, а утром опять не берешь меня на гору.

— Не обижайся, умненькая. Видишь, заря занялась, надо к бакенам спешить, опоздали мы с тобой нынче. А завтра непременно поднимемся. На горе я тебе покажу…

— Что покажешь, папа?

— Увидишь сама…

Ильсеяр, словно рыбка, выскользнула из рук отца и, подбежав к окошку, повисла на подоконнике.

Глава 2 Рассвет над Белой

Бодрящий, освежающий все существо, прохладный рассвет. Рассвет на Белой.

Тихо. Очень тихо. На небе гаснут последние звезды. За кустарниками на озере закрякала, разбудила своих утят кряква. А вон и Белая, прекрасная река Белая, о которой сложено так много песен, поведано так много сказок!.. Легкий, прозрачный, поднимается над ней туман. У самого берега покачивается на воде одинокая лодка. А на той стороне, у редких зарослей камыша, настороженно плывет белый лебедь.

Ильсеяр не отрываясь смотрела на Белую и шепотом повторяла:

— До чего же хорошо, папа! До чего красиво...

Мэрдан уже встал и тоже выглянул в окошко:

— И впрямь хорошо! Пойдем со мной бакены гасить.

Через минуту они уже были на берегу реки. Ильсеяр глубоко и радостно вздохнула, прислонилась головкой к отцу.

— А наша Белая на рассвете лучше всего, правда, папа?

— Да, милая.

— Во-он, смотри, небо загорается. Солнце выглянет скоро оттуда, правда, папа?

— Правда, правда...

— Дедушка шутит. Вовсе солдаты не вытягивают солнце багром, правда, папа?

Мэрдан рассмеялся, а Ильсеяр со звонким смехом потянула отца за руку, потащила за собой.

— Папа, посидим вот тут… Немножечко, ну чуть- чуть…

Отец и дочь сели на густую и мягкую траву, свесив ноги с крутого обрыва, и замолкли, словно боялись нарушить красоту наступающего утра.

Вот едва приметно заалела заря. Над горизонтом, напоминая не то вздыбленную пенистую волну, не то огромный снежный сугроб, клубилось пышное облако. Круглая, бледная, выглядывала из него луна, а чуть повыше мерцала утренняя звезда, самая яркая и красивая среди звезд на небе. Узенькой, длинной полоской тянулся отсвет звезды по глади реки до самого берега. Но стоило повеять легкому ветерку, по воде пробегала рябь и серебристая полоска, качнувшись, разрывалась на части. Замирал ветер, и она опять, ровная, тянулась по реке.

Небо на востоке алело все больше и светлело. Красные и белые огоньки бакенов, расставленных по Белой вдоль берегов, стали заметно тускнеть. Там, где клонилась к закату луна, появились откуда-то две стайки диких уток. Навстречу им, оставив ненадолго белесый след на небе, стремительно пронеслась падучая звезда и в мгновение ока исчезла за горизонтом. Утки, легко взмахивая крыльями и покрякивая, будто переговариваясь друг с другом, летели прямо в камыши. Осторожный лебедь, точно кликнул его кто, резко повернул и скрылся в зарослях.

Ночная пелена над Белой постепенно рассеивалась. Река приняла свой обычный зеленоватый цвет. Сейчас уже было видно ее плавное течение, убыстряющееся на повороте. Там вода весело всплескивалась и журчала, ударяясь о прибрежные камни.

Подул ветер.

Ильсеяр поежилась и придвинулась к отцу:

— Папа!..

— Что, моя умница?

Ильсеяр показала рукой вниз, под обрыв:

— Вон вода бежит и бежит. И меньше ее не становится, почему, папа?

— Почему не убывает, говоришь? Гм-м... Как бы тебе объяснить? Ведь только в наших местах сколько родников. А по всей Белой?.. Еще ручьев сколько: Ширбетсу, Учтармак, еще Ик, к примеру... Вот они все вливаются в Белую и текут вместе большой рекой. Тоже и дожди да снеговые воды свою долю вносят…

— А куда течет Белая?

— Она впадает в Каму.

— А Кама куда?

— В Волгу!

— А Волга?

— Волга… Волга — в море.

— Она такая же большая, папа?

— Еще какая!.. Разве ее сравнишь с Белой! Широкая и глубокая к тому же.

— О-о…

— И потом она длинная очень.

— Море тоже длинное, папа?

— Дли-инное.

— А оно куда впадает?

— Море, что ли?

— Ну да.

— Про это, дочка, ты у дяди Андрея спроси. Не у бакенщика Андрея, а у лесника. Он человек ученый, знает. А я ведь неграмотный. Ты вот, как советская власть пришла, хоть зиму одну поучилась. Прогонят беляков, снова пойдешь в школу. Мне так и не пришлось учиться…

Девочка совсем прильнула к отцу и, как бы боясь, что кто-нибудь услышит ее, зашептала ему на ухо:

— А белых когда прогонят, папа?

Отец, хотя и знал, что здесь некого опасаться, оглянулся по сторонам и вместо ответа спросил так же шепотом:

— А тебе не все равно?

— Нет.

— Почему?

— Мы бы тогда зимой в деревне жили, весело, как и в прошлом году. Я бы опять в школу ходила... Были бы и у меня подруги.

Мэрдан погладил дочь по головке.

— Вон оно что... Ну, тогда скоро их прогонят.

— Ах, папа, ну скажи правду...

— Скоро, дочка, скоро. Красная Армия уже вовсю теснит белых. Еще немного, и они побегут отсюда. Бои уже в верховьях идут... Да ты ведь и сама часто слышишь, как гремят пушки.

Не успел Мэрдан замолкнуть, точно в подтверждение его слов, далеко, очень далеко раздалось несколько орудийных выстрелов.

Ильсеяр взглянула на отца.

— Это красные, папа?

— Красные, дочка, красные.

— Они сюда идут, папа?

— Конечно, конечно, сюда.

Бакены, которые еще недавно, прорезая своими огнями ночную тьму, освещали Белую, теперь померкли. Сейчас уже виднелись не огни их, а белые и красные воронки, да тени легко покачивались на тихой воде.

Мэрдан медленно поднялся на ноги и потянулся.

— Пойдем, Ильсеяр, бери весла. Бакены надо поту-шить. И так они даром горят. За всю ночь хоть бы один пароход проплыл... А вот кончится война, увидишь… О-о… тогда по-иному все пойдет. Не успеет пароход показаться снизу, как сверху приплывет другой. А там загудят буксиры, барж сколько пойдет… еще пароходы да лодки...

— А тогда здесь одни красные будут?

— Только одни красные, дочка.

— Пойдем скорее, папа.

Ильсеяр вприпрыжку сбежала с берега и влезла в лодку. Дождавшись отца, она наладила весла и, медленно погружая их в воду, начала грести. Вдруг наверху залаяла собака. Это Актуш, который уже давно выскочил из дома и успел намаяться, бегая по полю и разоряя кротовые норы, увидел Ильсеяр и подавал ей голос:

«Гав! Гав!»

— Актуш, Актуш, беги сюда!

Собака спрыгнула с обрыва вниз, кинулась в воду и, пошевеливая торчавшими из воды ушами, поплыла за лодкой.

Мэрдан оглянулся:

— Ишь, как соскучился по тебе Актуш.

— Собаки умеют скучать?

— А как же!

— Так же, как я по тебе?

— Об этом мы у него самого спросим... Поторапливайся, Актуш! Хозяйка тут кое о чем спросить тебя хочет.

Ильсеяр засмеялась. Актуш быстро доплыл до них, и Мэрдан втащил его в лодку.

— Ну, поговорите теперь…

— Он же не умеет разговаривать…

Отряхиваясь от воды и вертя мокрым хвостом, собака тыкалась мордой к Ильсеяр и к Мэрдану. Мэрдан схватил ее за ошейник и посадил на дно лодки.

— Сиди здесь. Не трясись, не трясись, одежу забрызгаешь. Сколько ты мышей поймал все-таки? — пошутил он.

Собака взвизгнула.

— Вот вчера он поймал так поймал, папа, — сказала Ильсеяр, забывая грести. — Куропатку, вот такую!

Собака, словно в подтверждение ее слов, взвизгнула еще раз.

Ильсеяр снова схватилась за весла, а Мэрдан, прижав к себе локтем рулевой гребок, начал скручивать, цигарку.

Как старательно ни гребла Ильсеяр, большая лодка двигалась неторопливо. Закурив цигарку, Мэрдан взял в руки гребок, и лодка чуть накренилась по движению гребка. От утренней ли прохлады, или просто хотел он согнать дремоту, Мэрдан встряхнулся. Лодка качнулась, и вокруг по воде пробежали легкие волны.

Когда погасили второй бакен, лодку пустили по течению. Ильсеяр, оставив весла, заправила под платок выбившиеся на лоб волосы. Потом повела веслами раза два и снова выпустила их, взглянула отцу в глаза:

— А завтра ты меня возьмешь на гору, да, папа?

Мэрдан широко улыбнулся ей, кивнул головой и запел сильным своим голосом протяжную песню:

Они подплыли к последнему бакену. В эту минуту показался огненно-красный диск солнца и вся гладь реки осветилась золотистым отблеском его лучей. Тут же сверху раздался мягкий, ласковый оклик:

— Ильсея-ар!..

— Вон и дед твой поднялся, дочка.

Ильсеяр вскочила и взглянула вверх. На самом краю обрыва стоял старик; казалось, он вот-вот сорвется оттуда.

— Де-е-душка-а!.. — закричала Ильсеяр и изо всех сил загребла к берегу.

Скоро лодка ткнулась острым носом в песок. Не дожидаясь, пока отец поставит лодку на причал, Ильсеяр выпрыгнула из нее и полезла по крутизне к деду. Актуш тоже не отставал, резвясь и прыгая, бежал за хозяйкой.

Мэрдан крикнул вслед дочери:

— По тропке лезь, коза! Упадешь!

Однако в его словах не было и тени недовольства или наставления. Наоборот, Мэрдану явно нравилось, что его дочь растет выносливой, проворной и ловко, как дикая козочка, взбирается по крутым склонам Белой. Видно, Ильсеяр чувствовала это, она даже глазом не повела в сторону тропинки и продолжала карабкаться напрямик.

— Хорошо поспал, дедушка?

— Как медведь.

Ильсеяр повисла на шее у старика с добродушным лицом, сильно похожего на ее отца, но только невысокого ростом.

— Рыбу удить, дедушка?

— Ежели клюнет.

Дед Бикмуш — отец Мэрдана — был стар, доживал седьмой десяток лет. Большую часть этих лет он провел на шахтах Урала, рубил уголь. Но, как начал стареть и терять силы, хозяева прогнали его с работы. Тогда дед Бикмуш пошел со своей старухой пешком за семь или восемь сотен верст в родную деревню к сыну Мэрдану. Брели они, питаясь подаянием сердобольных людей. Ночевали, где пустят, ели, что подадут.

Только сломилось на половине пути крыло деда Бикмуша — умерла его старуха, с которой он прожил вместе сорок лет. После ее смерти для деда Бикмуша, уставшего от вечных невзгод, жизнь и вовсе потеряла смысл. Ноги едва тащили его, и за подаянием у чужих окон дед останавливался редко, лишь когда совсем терял силы.

Бедный старик все плакал и плакал. Развертывал он узелок со скудной едой, а кусок все равно в горло не лез, не с кем было делить его теперь, не было с ним подруги, с которой вместе переносил он все горести и беды жизни. Так, в слезах и горьких размышлениях, прошел дед Бикмуш свой долгий путь, и наконец нога его ступила на землю, которую он когда-то возделывал своими руками. Плетка помещика, кнут нужды… И все-таки родина!.. По родной земле и ноги его пошли шибче. Приободрился старик.

… Показался минарет мечети. Вот и околица. Стог, скирды… Все знакомо, все близкое, родное! Остается повернуть за угол...

Дед Бикмуш повернул за угол. Но тут сломилось и второе его крыло. Повстречавшийся ему старик пастух поведал о том, что Мэрдана давно уже изгнали из деревни, рассказал, какая жестокая судьба постигла сына.

Оказалось, что и начавшийся в краю голод мулла свалил на жену Мэрдана. Потому, дескать, недород, что неверная пьет воду из нашего родника. Даже колышка на дворе не оставили. Все сожгли. До последнего камня заставил мулла вырыть и выбросить в падалище.

Дед Бикмуш упал ничком на отчую землю, заросшую бурьяном и крапивой, поплакал и пошел, выпрашивая милостыню, искать своего сына.

После долгих хождений добрел он до берегов Белой, и стали они жить с той поры втроем — Мэрдан, Ильсеяр и дед Бикмуш. Старик с внучкой помогали Мэрдану, летом ловили рыбу, а зимой и на охоту ходили. Дед Бикмуш любил рассказывать Ильсеяр о шахте, о людях с кожей, навеки впитавшей угольную пыль, об их бунтах против хозяев.

Так и жили они последние годы.

… Ильсеяр вмиг сбегала к будке и принесла жестяную банку.

— Смотри, дедушка, черви-то какие жирные. Я их еще с вечера накопала… Дай, я сама понесу.

И, не дожидаясь ответа деда, Ильсеяр выхватила у него из рук удилище и побежала вниз, к реке.

В это время Мэрдан вычерпывал из лодки воду. Дед Бикмуш оставил Ильсеяр и подошел к сыну. Он что-то шепнул ему, указав головой в сторону будки. Мэрдан молча кивнул и крупными шагами направился к тропе, которая взбиралась наверх. Дед Бикмуш окликнул Мэрдана, еще что-то сказал ему и вернулся к внучке. Та, конечно, стала бы расспрашивать, о чем это там шептался дед, но старик тут же перевел ее мысли на другое:

— Может, искупаемся сначала? Погляди, вода как сверкает, так и зовет к себе.

— А рыбу не вспугнем?

— Нет… Мы отойдем туда, подальше.

Ильсеяр побежала за широкоствольный, развесистый дуб, одиноко возвышавшийся на берегу.

— Ты далеко не заплывай, как бы течением не унесло, — сказал ей вслед дед Бикмуш, развязывая лапти.

А Ильсеяр уже нырнула в воду, потом вынырнула и, легко взмахивая руками, поплыла к середине Белой.

Дед Бикмуш заковылял к самому краю берега и закричал:

— Куда ты?

Ильсеяр же, будто и не слыша вопроса, стала звать деда к себе:

— Дедушка!.. Плыви сюда!..

Нет, старику за ней не поспеть.

— Ты сама сюда плыви!

Ильсеяр подплыла к нему. Нырнув перед самым его носом, она показалась из воды далеко за его спиной и спряталась за бакен. Видя, что дед тревожно оглядывается, она закричала кукушкой:

— Ку-ку, ку-ку…

— Ты где? Вот шельма… Не пугай меня так.

Накупавшись вволю в прозрачной теплой воде Белой, дед Бикмуш с Ильсеяр закинули удочки. Долго сидели дед и внучка, глядя на поплавки. А поплавки и не шелохнулись ни разу. У Ильсеяр стал пропадать интерес к ужению. Она то и дело вытаскивала удочки, меняла наживку, а рыба все равно не брала.

— И не притрагивается к червячкам. Хоть бы какая красноперка клюнула.

Набивая трубку, посетовал и дед Бикмуш:

— И рыб, что ли, всех на Белой спугнули? Может статься! Ведь с самой весны — бух да бах, бух да бах. Никак не выберутся отсюда, вражины.

— Кто?

— Кому бы еще, белые…

— Белые? Дядя Андрей говорит, не будь белых, войны бы не было, — прервала Ильсеяр деда.

Такое начало разговора пришлось ей по душе, она даже пересела поближе к старику. Тот спокойно ответил ей:

— Что поделаешь, появились вот на беду.

— Откуда же они взялись, дедушка? Раньше и не слыхать было про них.

— Да уж взялись…

— Я и говорю, откуда?

— Одни из чужих земель, другие…

— А где эти чужие земли?

— Далеко.

— Сколько верст?

Старику стало досадно, что не может он толком рассказать ничего.

— На этакое у меня, внучка, поплавок легковат. Знаешь у кого спроси — у дяди Андрея. Он уж мастак…

Ильсеяр выбросила в воду червяка, которым собиралась наживить крючок, отвернулась от деда:

— Просто ты не хочешь говорить. Папа тоже, что ни спросишь, начинает про дядю Андрея.

— Эх, внучка, как же я тебе скажу, чего не знаю! Ежели сказать, что красные за бедных, а белые за богатых, тебе и самой про то известно. Ну, а коли дальше, тут уж я мелко плаваю, милая, мелко.

Ильсеяр живо повернулась к нему:

— А ты чьей хочешь победы?

— Ежели бы только от моего хотенья зависело…

— Ну скажи, дедушка… А, дедушка…

— По мне бы — красные.

— И папа говорит — красные.

— И папа, конечно. Вся беднота одного желает.

— Да… А почему дядя Муса и дядя Гайса ходят в белых? Они ведь тоже бедные?

— Их беляки силой забрали.

— Зачем?

— Солдаты им нужны.

— Что же они сами в солдаты не идут?

Дед Бикмуш, словно ища подмоги, оглянулся кругом. И помощь действительно явилась — загудел аэроплан.

Старик схватил внучку за руку и шепнул:

— Скорее под дуб. Как бы не заметил, еще бомбу сбросит.

Они затаились под развесистыми ветвями. Здесь было спокойно, и сверху невозможно было их увидеть. Но дед Бикмуш прикинулся встревоженным. Ему хотелось отвязаться от вопросов внучки. А для Ильсеяр аэроплан над головой уже не был редкостью: она настойчиво ткнула деда в спину и зашептала:

— Дед, а дед, скажи!.. Почему сами в солдаты не пойдут?

— Тише.

— Да не видно им, дедушка, скажи, а?

Дед Бикмуш почесал затылок, поморщился:

— Ну и липучая же ты, внучка.

Ильсеяр сделала вид, что не поняла деда.

— Почему ты не отвечаешь, дедушка? — спросила она, ластясь к нему.

— Уф!..

— Эй, Ильсе-яр!

Ильсеяр повернулась на оклик. И, как будто торопилась увидеть отца после долгой разлуки, перебежала вприпрыжку песчаную полосу и полезла вверх по откосу.

Глава 3 Гость

В будке сидел незнакомый старик.

Увидев его, Ильсеяр остановилась у порога. Старик прервал разговор и внимательно посмотрел на нее. Потом повернулся к Мэрдану и, как бы выражая согласие, едва заметно кивнул головой. Мэрдан тоже ответил ему кивком и подошел к окошку. Ильсеяр сразу заметила их молчаливые знаки и поняла, что тут кроется тайна и что неспроста давеча на берегу шептались отец с дедом.

Вот незнакомый старик опять обернулся к Ильсеяр:

— Ну как дела, красавица?

Ильсеяр не ответила.

— Ай-яй-яй, уж не рыба ли тебе язык откусила, когда ты купалась?

Ильсеяр смущенно опустила голову:

— Не откусила.

— Тогда ничего… — улыбнулся старик и, слегка отпустив пояс, вынул из-за пазухи большое румяное яблоко.

— На-ка, умница, возьми. Да иди же, бери, не стесняйся, — протянул он яблоко Ильсеяр.

Ильсеяр взглянула краешком глаза на его руку и, придвинувшись бочком, взяла яблоко.

— Спасибо, дедушка…

Ильсеяр сказала это так тихо, что старик понял ее лишь по движению губ.

— Ну, Ильсеяр… Рыба-то здорово клюет?

«Скажешь — не клюет, на смех поднимет. Скажешь — клюет, будет неправда». Ильсеяр решила лучше промолчать и подошла, вроде как по делу, к столу.

— Теперь понятно. Ей не нравится, что я зашел к вам, потому и не разговаривает… Пожалуй, уйду, — проговорил гость и в самом деле вышел из будки.

Ильсеяр смутилась. Она опустилась на корточки возле отца, который возился со скатертью, собираясь, по деревенскому обычаю, готовить место для чая на полу.

— Папа…

— Да он шутит, дочка. Сейчас вернется…

— А кто он, этот дед?

— Прохожий, дочка. В Каенсар идет. Заблудился и зашел к нам. Вот как выпьем чаю, ты его проводишь до большака, который через лес за избушкой лесника проходит. Только поведешь не по полянке, а по тропке дяди Андрея.

— Что же, он один не сумеет пойти?

— Не сумеет, не здешний он. Первый раз в наших краях.

— A-а… Тогда я его до самого Каенсара доведу, через гору…

— Не надо. Устанешь. Хватит, если проводишь до большака. Оттуда ведь прямая дорога, сам найдет.

— Ладно… — протянула Ильсеяр и, взяв из рук отца хлеб, стала резать его большими ломтями.

Чай вскипел.

Гость возвратился в будку, пошучивая, что он решил остаться, что поживет у них пару месяцев и тогда все станут с ним разговаривать.

Скоро вернулся и дед Бикмуш. Серая кошечка Фатима, которая смирно умывалась на подоконнике, сразу соскочила и, мурлыча, пошла ему навстречу.

— На твою долю и наловил-то всего, — сказал дед Бикмуш, бросив на пол три рыбешки, нанизанные на веревочку.

Рыбки затрепыхались, а Фатима кинулась на них с проворством, присущим лишь кошкам.

— Не клюет, шельма, — проворчал дед Бикмуш, вешая свою белую войлочную шляпу. — Не клюет… Думал — угощу гостя рыбкой. Не вышло. Уж ты не обессудь.

— А мы и так обойдемся, — сказал гость, посыпая солью ломоть хлеба. Потом он налил в блюдце чай и стал шумно тянуть его.

Все молчали, а Ильсеяр следила за каждым движением незнакомца, отца и дедушки.

«Почему это папа сам чаю не пьет, все гостя потчует да то и дело выглядывает из будки? А дедушка-гость что-то уж спешит очень?»

Гость действительно торопился. Он выпил, обжигаясь, еще одну чашку и, вскочив, снял с гвоздя свою котомку.

Отец почему-то не стал удерживать гостя. Даже вроде выпроводил его скорее и сам вышел за ним. Это показалось довольно странным Ильсеяр. Она бы выбежала вслед, да постеснялась чужого человека. Конечно, можно было и у деда порасспросить о нем, но Ильсеяр не успела. Только она раскрыла рот, как Мэрдан с гостем возвратились обратно.

Старик свернул цигарку, затянул покрепче пояс.

— Пора, — сказал он Мэрдану и, выжидающе взглянув на него, спросил: — Значит, Ильсеяр, говоришь, проводит?

— Проводит, проводит… — ответил Мэрдан и ласково провел рукой по головке дочери.

— Проводи дедушку-гостя в лес, доченька, ладно?

— Ладно.

— Иди, обуй лапти, а из лесу — прямо домой, с ягодами там не замешкайся. Запоздаешь.

— Хорошо, папа.

Дед Бикмуш высунул голову из окошка, глянул на солнце:

— Отдохнул бы малость, гость. Рано ты двинулся,— сказал он.

Но тот спешил.

— Пора. Путнику лучше быть в дороге.

— И то верно. Так вы до лесу по раннему холодку доберетесь.

— Это уж как Ильсеяр своих лошадок погонит…

«Занятный дед какой! Откуда же у нас лошадям-то быть?» — подумала Ильсеяр.

Гость надвинул низко на лоб войлочную шляпу и вышел из будки.

— Ладно, прощайте… Пойдем, умница…

— Счастливого пути.

Старик взял Ильсеяр за руку и пошел сначала медленно, потом все быстрее, а когда будка скрылась из глаз, зашагал не по возрасту легко и быстро. А у самого спина сгорблена крючком, борода и волосы седые, даже брови совсем побелели. Пожалуй, он был старее деда Бикмуша, ходил же куда шибче его. Ильсеяр, как отправлялась с дедом, всегда опережала его, даже утомлялась, поджидая в дороге, а тут чуть ли не бегом, и то едва поспевала.

Они шли молча до самого леса. Гость заговорил лишь в лесу, когда Ильсеяр повела его в сторону от тропинки.

— Дорога-то ведь слева осталась, Ильсеяр, — озабоченно сказал он.

— Так мы напрямик выйдем.

— А не заблудимся?

Ильсеяр уже почти освоилась с гостем, поэтому и ответила ему, как привыкла говорить с отцом и дедом Бикмушем.

— Фи, — сказала она.

Это, видимо, означало: «По таким ли еще местам я хаживала, тут я и с завязанными глазами не заблужусь».

Старик так и понял ее и зашагал без колебания за Ильсеяр, пробираясь меж деревьев и разросшихся кустарников. Через некоторое время он спросил:

— Далеко еще?

— Папа сказывал, что одиннадцать верст.

— Он тоже здесь ходит?

— Ага.

— А ты часто сюда приходишь?

— Ага.

— Зачем?

— К дяде Андрею.

— Кто это дядя Андрей?

— Лесник. Лес сторожит.

— И он у вас бывает?

— Ага.

— И не боишься одна по лесу ходить?

— Фи.

В лесу становилось все темнее. Когда они углубились версты на две, мрак сгустился еще больше. Здесь началась такая чащоба, что и пробираться уже было трудно. Ветви деревьев вверху сплелись друг с другом, и свет едва пробивался сквозь заросли. Поэтому путники и не заметили, как набежали тучи. Только выбравшись на поляну у лесного озерка, они увидели, что небо стало почти сплошь свинцовым.

Старик взглянул на тяжелую черную тучу, плывшую низко, чуть не задевая верхушки деревьев.

— Ого-о… — протянул он, — кругом обложило. — И, подумав, что Ильсеяр испугается надвигавшейся грозы, хотел уже сказать ей что-нибудь в успокоение, но девочка весело вскрикнула:

— Ох и здорово будет сейчас! Такой польет дождь!.. Пойдем, дедушка, торопись, — и потянула старика за руку.

Тот удивился.

— Здорово, говоришь, будет?

Налетел ветер, закачались деревья.

— И-и, дедушка, видать, ты не бывал в лесу, когда дождь льет, когда гроза настоящая.

Старик промолчал, а потом коротко ответил:

— Не приходилось.

— А мне приходилось.

— Бывалая, значит, ты девочка.

— Ага.

Так дошли они до срезанного когда-то молнией, обугленного с одного боку могучего дуба. Влево от него вела стежка к дому лесника. Увидев за деревьями избушку, дед спросил:

— Большак вон за той избушкой проходит?

— Да, дедушка, — ответила Ильсеяр и что-то хотела еще добавить, но старик прервал ее.

— Вот и хорошо. Спасибо тебе. Отсюда я и сам дорогу найду. Иди, возвращайся.

Ой… А ведь Ильсеяр еще не узнала ни имени гостя, ни сколько ему лет, ни того, зачем он идет в Каенсар.

И о детях его, о том, как их зовут, не успела расспросить. Ильсеяр собиралась поговорить с ним обо всем, когда грянет гром и польет дождь и они будут вынуждены укрыться под деревом… А тут, как назло, ни грома, ни дождя настоящего, чтобы прятаться.

Старик погладил Ильсеяр по мягким золотистым волосам, дал ей еще одно яблоко и, сказав: «До свиданья, милая», — пошел быстрыми шагами по тропинке влево.

Что-то грустно стало Ильсеяр; жалко было расставаться с этим удивительным дедом. Растерянная, она постояла немного и окликнула его:

— Дедушка! — Ильсеяр сначала хотела сказать, что хочет проводить его еще немного, но замялась и спросила:— Не заблудишься, дедушка?

— Нет, нет… Ты иди, тебе домой пора.

Ильсеяр хотела зайти к леснику, но вспомнила, что ей надо еще сходить в Салавычи за молоком. К тому же сегодня и спать надо лечь пораньше. Ведь завтра отец возьмет ее с собой на гору. Как-никак, а там он покажет ей что-то необычайное. Ильсеяр заторопилась обратно. И все же не выдержала, обернулась посмотреть, не видно ли где дочери лесника, и… застыла от удивления.

Вот тебе и на!..

Старик шел вовсе не к большаку, а прямо к избушке дяди Андрея и все озирался по сторонам. Ильсеяр села на корточки возле обгорелого дуба. Старик повел глазами вокруг и чуть не бегом добрался до избушки.

«Что это такое? — спрашивала Ильсеяр у самой себя. — Кто же он? Может, бродяга какой? Может, враг дяди Андрея? Не убивать ли его он собрался?»

Ильсеяр не на шутку струхнула. Но любопытство пересилило страх. Прячась за деревьями, она пошла за подозрительным стариком.

Только леснику он совсем не показался страшным человеком, как предполагала Ильсеяр. И сам дед вел себя спокойно, подошел к избушке и постучал. Дядя Андрей выглянул в окошко и, радостно улыбаясь, выбежал деду навстречу, крепко обнялся с ним. Потом, переговариваясь, они направились прямо в лесную чащу. Хотя страх Ильсеяр и поубавился, старик приобрел в ее глазах еще большую загадочность. И девочка, словно охотник, выслеживающий добычу, тихонечко пошла за стариком и дядей Андреем.

Ильсеяр кралась за ними на расстоянии двадцати — тридцати шагов. В ее голове кружился рои предположений и вопросов, но ни на один из них она не находила ответа. Она знала одно: он идет не в Каенсар. Обманул и папу с дедушкой и ее. У него с дядей Андреем есть какое-то тайное дело… Ага… они нашли зарытый клад… Да, да, клад.

Ильсеяр вспомнила сказку, которую ей еще давно рассказывала прохожая старушка. В той сказке в таком же темном лесу два человека нашли закопанные под деревом семь сундуков золота. Один из тех людей тоже был сгорбленный старик, а другой…

Однако все вышло иначе. Подозрительный дед развязал пояс, потом скинул старый чекмень, длинную холщовую рубаху. И… сердце у Ильсеяр на мгновение перестало биться, голова ее, будто над ней пролетел камень, втянулась в плечи... Подозрительный старик превратился в молодого русоволосого мужчину с румяным лицом, да такого здорового, про каких говорят: захочет — железо перерубит. Седые волосы, борода, даже брови оказались у него ненастоящими, а вместо горба под сермягой была просто старая ушанка.

Но это еще не все. Дядя Андрей поднял с земли палку, два раза крепко ударил ею по сухой сосне… И вдруг откуда-то взялся вооруженный башкир в казакине-безрукавке, надетом поверх белой рубахи, и в отороченной мехом круглой бархатной шапке.

Дядя Андрей что-то сказал башкиру, тот повел гостя с собой, и они оба скрылись в чаще. Потом дядя Андрей собрал в охапку скинутые «стариком» вещи и, улыбаясь чему-то, пошел к своей избушке.

Ильсеяр стояла ни жива ни мертва, а как пришла немного в себя, начала пятиться назад. С той стороны, где скрылся гость, донеслось ржание коня. Ильсеяр отступила еще на несколько шагов и опрометью кинулась бежать.

Избушку лесника Андрея Ильсеяр обошла стороной. Теперь дядя Андрей представлялся ей не прежним веселым другом, который сажал ее на колени и забавлял разными веселыми историями, а хмурым разбойником с огромными черными глазищами и отточенным ножом в руке. Чтобы не попасться ему на глаза, Ильсеяр выбрала не прямой путь к дому, а узкую, заросшую тропинку. Она шла, то и дело оглядываясь. Ей мешали свесившиеся низко ветви. Высохшие сучья цеплялись за ее платье, царапали руки и ноги. Но Ильсеяр ничего не замечала, все спешила, спешила. Надо было скорее выбраться из лесу, добежать домой и рассказать, что дедушка-гость вовсе не дедушка, а злонамеренный человек.

Может, еще по дороге кто знакомый попадется. Ильсеяр охотно поделится и с ним своей новостью.

Ильсеяр бежала, прижав маленькие кулачки к груди. Голова ее была откинута назад. Лицо побледнело. Волосы растрепались на ветру. В другое время от усталости Ильсеяр повалилась бы на землю, а сейчас она не чувствовала ничего, все мчалась и мчалась вперед.

Лес уже остался позади.

Вот развороченная снарядом глубокая яма, вот еще одна. Ильсеяр всегда обходила их, а тут, не задумываясь, перепрыгнула первую, вторую…

Ильсеяр боялась обернуться. Ей чудилась погоня, будто вот-вот крикнут: «Стой, застрелю!» И вдруг в самом деле раздался страшный, грозный окрик:

— Стой, кто идет?

Ильсеяр вздрогнула и покачнулась, как от удара. Прямо на нее со штыками наперевес бежали два дюжих солдата, один другого рослее.

Ильсеяр оцепенела от страха. Вот солдаты приблизились к ней и направили на нее штыки.

— Стой! — повторил один из них, щелкая затвором винтовки.

— Кто ты? — закричал другой. Потом оглядел девочку с ног до головы, как бы пытаясь установить, опасна она для них или нет, и, отводя штык в сторону, повторил свой вопрос: — Ты кто?

— Я… я дочь бакенщика, дядя солдат. Вон в той будке живем.

— А какого ты черта бежала так?

Ильсеяр увидела, что за этими солдатами идут еще и еще другие. Страх ее немного улегся.

Пусть все подойдут, тогда Ильсеяр расскажет, почему бежала. Она поведет солдат в лес, и они выловят тех разбойников.

Прежде всего она покажет на того, кто обманул ее, обманул ее отца… На того самого, который вырядился стариком и заставил проводить его в лес.

Ильсеяр подняла голову, чтобы начать свой рассказ, но тут увидела всадника, — офицера с длинными рыжими усами. Она вспомнила недавнюю историю с ташкисарскими крестьянами и от ужаса крепко зажмурила глаза. Ведь эти офицеры и солдаты согнали на площадь мужиков, встречавших с хлебом-солью красных, пороли их розгами, а зачинщиков повесили на воротах. Вот этот рыжий поддел тогда штыком младенца за рубашонку, назвал его большевистским щенком и бросил матери. А потом их обоих затоптал своим конем.

Перед взором Ильсеяр прошли страшные картины, свидетельницей которых она тогда случайно оказалась, и девочка твердо решила ничего этим пришельцам не рассказывать и в лес их не водить.

Солдат нетерпеливо крикнул:

— Тебе говорят! Что вылупила глаза?

— Я волка в лесу видела, двух волков, — жалобно протянула Ильсеяр и взглянула исподлобья на солдат: не заметят ли они обмана.

Солдаты переглянулись.

Усатый офицер закричал зычным голосом:

— Бросьте! Строй-сь! Живо!

Солдаты стали в строй, а другой офицер скомандовал:

— Смирно-о!

Затем он дважды больно щелкнул оцепеневшую Ильсеяр по лбу.

— Иди! — крикнул он после первого щелчка. А после второго добавил еще грознее: — Прочь с глаз!

Ильсеяр попятилась.

Прочь, говорят тебе, щенок! — взвизгнул офицер и замахнулся на нее.

Ильсеяр бросилась бежать и не оглядывалась до самого дома.

Вот она ударилась всем телом о дверь будки. Дверь была заперта изнутри. Ильсеяр заколотила в нее обоими кулачками. Послышался испуганный голос деда Бикмуша:

— Кто там?

— Я, дедушка, отвори!

Как только дверь распахнулась, Ильсеяр упала на грудь дедушки и залилась слезами. Как ни старался дед Бикмуш, он не мог ни успокоить внучку, ни узнать причину ее слез.

Ильсеяр горько всхлипывала, сердце ее билось так, что слышно было даже деду, и все тело тряслось мелкой дрожью.

Исцарапанное лицо внучки, разорванные рукава ее платья еще больше встревожили старика.

— Что случилось с тобой, внученька?

На плач Ильсеяр в сени вышел Мэрдан.

— Что с тобой? Говори скорее!

Ильсеяр не могла вымолвить и слова.

— Напугали ребенка! — сокрушенно вздохнул дед Бикмуш. Он протянул Ильсеяр ковш с водой.

Выпив студеной воды, девочка как будто успокоилась немного. Обхватила отца за шею.

— Папа...

— Доченька, — взмолился отец, — радость моя, расскажи, что приключилось? — И, взяв ковш из рук деда Бикмуша, протянул ей еще воды.

На этот раз Ильсеяр выпила весь ковшик.

— Папа! Дедушка-то гость обманул нас всех. Ведь он разбойник, папа!

Мэрдан, конечно, не принял всерьез слов дочери, но все же попытался узнать, с чего она это взяла.

— Почему ты так говоришь?

Ильсеяр рассказала, как они шли вдвоем, о чем говорили и что она увидела своими глазами.

— Разбойник он, папа… — убеждала она отца. — И борода и волосы — все у него отлипается. Только провел рукой — и отошло. Снял с себя чекмень и превратился в здорового молодца. Там их много, папа, пожалуй, будет десяток, а то и сотня. Тот, который к нам приходил, наверное, главарь ихний. Увидели его остальные разбойники и прямо на руках понесли, обрадовались так…

Мэрдан старался удержаться от смеха, но не выдержал:

— Ах, дочка… Вот оно в чем дело… Разбойник, говоришь, а? Ха-ха-ха!

Этого уж Ильсеяр никак не ожидала. Все виденное в лесу в ее воображении начинало теперь приобретать другой, не менее таинственный характер. Ошеломленная, она смотрела на отца широко раскрытыми глазами.

Мэрдан перестал смеяться, лицо его приняло обычное выражение. Он сел на корточки перед Ильсеяр и сказал ей:

— Ты у меня умница, и я доверяю тебе. Ты никогда никому не расскажешь о том, что видела в лесу, ладно? Успокойся, ничего страшного тут нет. И наш гость и его товарищи хорошие люди. Хорошие они люди, дочка… А об остальном потом расскажу… — И Мэрдан быстро ушел в будку.

Ильсеяр успела увидеть в дверь, что там собрались человек пять-шесть. Один, в черной сатиновой косоворотке, что-то тихо говорил, а другие внимательно его слушали.

Для Ильсеяр такие сборища и долгие, иногда на всю ночь, беседы не были новостью. И она не придала этому никакого значения. Пока еще мысли ее были заняты тем таинственным гостем.

Хорошие люди… А кто они — хорошие люди? Кто он — человек, скрывающий свое обличье? Чем они занимаются там, в лесу? Почему отец ничего об этом не сказал?

Глава 4 Таинственная гора

Ильсеяр проснулась задолго до зари. Да иначе и нельзя было: сегодня отец возьмет ее на гору. Он сказал, что туда надо попасть раненько, еще до того, как он бакены пойдет гасить. Значит, надо вставать. Мало того, торопиться надо. Ильсеяр откинула бешмет, которым была укрыта, свернула и сложила возле кадки в сенях свою постель и осторожно отворила дверь в будку.

— Папа!

Мэрдан уже не спал и, не подшучивая, как вчера, над дочерью, крепко обнял ее.

— Ну, как ты, дочка?

— Хорошо, папа.

— Я уж побаивался, думал, заболеешь.

— С чего бы, папа?

— Здорово тебя вчера напугали.

— Да-а…

— Тот офицер, который в Ташкисаре ребенка конем затоптал, был, говорят, управляющим у помещика Салимхана…

— А-а… — промолвила Ильсеяр. В другое время она бы не отстала от отца, обо всем бы подробно расспросила, но сейчас боялась, что опоздают они на гору, поэтому промолчала.

И сам Мэрдан не стал вдаваться в подробности, начал одеваться. Ильсеяр, радостно похлопывая ладошками, кружилась около отца.

— Папа, на гору поднимемся, да?

— Да, милая.

Ильсеяр быстренько надела лапти, затянула покрепче оборы.

Взявшись за руки, отец и дочь вышли из будки. А дед Бикмуш и кошка Фатима все еще спокойно спали.

— Свежо, — сказал Мэрдан. — Надо бы тебе бешмет накинуть.

Взволнованная ожиданием чего-то необычного, Ильсеяр, хоть и поеживалась, но старалась не показывать виду.

— Нет, папа, не холодно, вовсе не холодно.

На гору они поднялись довольно быстро. Гора не была очень высокой, но оттуда ясно проглядывалась вся окрестность.

Вон на той стороне, где воды Белой слились с небом, скоро взойдет заря, всегда равнодушная и к горю и к радостям людей и всегда прекрасная. И, как будто мстя природе за ее великую красоту, как будто желая омрачить ее, оттуда же доносился глухой взрывной гул. То казалось, что бурей валит громадные сосны, то слышался дробный треск, словно били в треснувший барабан. Там разрывались снаряды. Временами гул затихал, временами усиливался. Но Ильсеяр не слышала его. Сейчас ее занимало одно: что таинственного нашел отец на этой горе? Ведь здесь она была столько-столько раз и ничего особенного не замечала…

Мэрдан подвел Ильсеяр к покачивающимся на ветру молодым деревцам.

— Становись на колени, дочка, — сказал он, и девочка, ничего не понимая, стала на колени у камня, лежавшего под шумящей листвой берез. Камень был такой большой, что один человек с места бы его не сдвинул.

Мэрдан направил на камень фонарь.

— Теперь прочти, что там написано.

Сбоку камня, почти у самой земли, Ильсеяр видела вырубленные на нем крупные буквы и, с трудом складывая их, прочла:

Потом прочла еще раз и удивленно воскликнула:

— На камне имя нашей мамы написано!

Мэрдан прижал ее голову к груди.

— А под ним, дочка, ее могила. Это третья могила твоей матери, — сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы.

Не отрывая затуманенных слезами глаз от камня, Ильсеяр слушала рассказ отца.

— … После того, как провалялся я больной в сторожке у Андрея, начал искать, где похоронена твоя мама. Тело бедняжки, оказывается, лежало у церкви до самого свету, а как рассвело, Матвей Иванович — пожалел все-таки он свою дочь — с бабушкой вдвоем перенесли ее домой. Только поп запретил хоронить Варвару на кладбище. Да дед твой не послушался: с кем-то из своих взял и захоронил ее ночью. Однако донесли об этом попу. Тот рассвирепел, собрал своих сподручных и — на кладбище. Разрыли они могилу, гроб свезли и бросили в яму в лесу. Занесло его там снегом. Андрей разузнал и помог мне найти это место в лесу.

А потом… Что мулла не даст похоронить Варю на татарском кладбище, мы и не сомневались. Как устроился я здесь на работу, посоветовались мы с Андреем и тайком перевезли маму сюда. Вот и получается, что здесь третья ее могила…

Мэрдан прервал свой рассказ и долго сидел, глядя на камень, будто видел сквозь него свою Варвару.

— Давно ли, — заговорил он опять, — была она девчонкой, чуть повыше тебя. А я — мальчишкой. Вместе росли. У одного помещика батрачили, из одной чаши горе хлебали. Стала она девушкой — невестой. А я — рослым парнем. Эх… жизнь, жизнь… Мулла учит ненависти к русским, а поп — к татарам. И прежде было так, и сейчас. А почему? Да потому, что знают: если татары да русские дружно заживут, тогда объединятся они вместе и повернут свою ненависть против богатеев…

Ильсеяр поняла теперь, почему ее отец каждую весну уходил сюда с лопатой и частенько, будто маленький, собирал в поле цветы. Ей стало обидно, что он до сих пор скрывал от нее могилу матери.

— Если бы я знала, что здесь лежит мама, я бы всегда приносила ей цветы.

Склонившийся над могилой Мэрдан распрямил слегка плечи и покачал головой.

— Нет, Ильсеяр, нельзя было… Говорят, что в давние еще времена у подножия этой горы были погребены какие-то святые. Узнали бы муллы, что мама твоя здесь покоится, посчитали бы, что оскверняет она прах святых, и такое бы началось!.. Теперь ты уже подросла, будешь знать, что надо держать в тайне эту могилу. А как установятся Советы — и скрывать не придется. Руки будут тогда коротки у попов и мулл. Мы с тобой холмик насыплем на могилу, цветы посадим. А вот тут, у изголовья, поставим красивый камень и высечем на нем:

Ильсеяр вскочила и, всхлипывая, побежала вниз, в окутанную прозрачным белым туманом долину, собирать цветы.

Глава 5 Темной ночью

Мэрдан сегодня должен был до света отправиться в город. Поэтому Ильсеяр встала чуть не с полночи, чтобы проводить отца.

Было еще темно. На востоке горизонт едва окрашивался в розовый цвет, а на западе, будто лес, чернеющий вдалеке, был окутан густым мраком. С безоблачного неба смотрели звезды — большие и малые. Они чуть приметно мигали, словно угасали и вновь загорались…

Ильсеяр постояла, любуясь на звезды, потом взяла коромысло с ведрами и пошла к реке. Внизу под старой ивой был родник с вкусной студеной водой. Ильсеяр спустилась туда, набрала полные ведра родниковой воды и медленно поднялась к будке. Разожгла немного в стороне костер. Налила полный чайник и повесила его посредине костра на таганок. Сухой хворост занялся быстро, затрещал, вспыхнув ярким огнем. Алые языки пламени подобрались к чайнику, охватили его со всех сторон. От костра тянуло острым запахом горящей смолы. Ильсеяр машинально подбрасывала в костер хворост и задумчиво смотрела на гору, где под березками таилась одинокая могила.

Из носа чайника поднялся легкий пар. Вода закипела, бурля и выплескиваясь на пламя. В эту самую минуту Ильсеяр услышала за спиной чужие голоса. Вздрогнув, она обернулась.

К костру, волоча что-то тяжелое, подходили двое незнакомых мужчин. Когда они приблизились, Ильсеяр увидела, что на одном из них была шинель, потом она разглядела и наган у него за поясом. А то, что они волокли за собой, оказалось пулеметом.

Дотащив пулемет до костра, неизвестные остановились и, не обращая никакого внимания на Ильсеяр, присели у огня на корточки, молча скрутили цигарки. И только после этого тот, который был в шинели, спросил у Ильсеяр:

— Ты кто?

— Я… дочь бакенщика.

— Иди, зови отца.

Ночью в дом солдаты приходят не к добру. В позапрошлом году ночью они увели дядю Андрея. Так он всю зиму в тюрьме и просидел. А недавно из Ташкисара человек пять-шесть забрали; они до сих пор еще не вернулись. Поэтому, когда ей велели позвать отца, Ильсеяр ужаснулась. «Уведут папу, уведут», — решила она про себя. И, не шелохнувшись, как могла спокойнее ответила:

— Папы нет дома.

— Куда запропастился спозаранок?

Ильсеяр, не поняв вопроса, испуганно взглянула на говорившего.

— Где отец?

— В городе.

— А мать где?

— У меня нет мамы.

— Значит, отец в городе? — недоверчиво спросил человек в шинели и, резко схватив ее за плечо, повернул к себе.

Ильсеяр, словно пойманная птичка, забилась под его рукой. Но тут из будки вышел Мэрдан, видевший все в окошко. Он шел размеренными шагами, стараясь скрыть охватившую его злобу. Человек в шинели, увидев Мэрдана, тотчас отпустил Ильсеяр.

Он встал на ноги, смахнул с колен пыль и, явно желая произвести устрашающее впечатление, крикнул, выпятив грудь:

— Это ты бакенщик?

— Я.

— Перевези нас на тот берег! Живо!

Краешком глаза Мэрдан взглянул на пулемет и патронный ящик. Надо было узнать, кто же эти люди. И он с напускной степенностью ответил:

— Нельзя. Не велено нам в казенной лодке неведомо кого возить. За это меня и обвинить могут.

В разговор вмешался второй из пришельцев, одетый в простую крестьянскую одежду.

— Не бойся, брат, не бойся, не обвинят, — сказал он. — Или ты нас за большевиков принял?

— Не узнаешь нынче, на лбу ведь у вас не написано…

Тот расстегнул пуговицы бешмета. На груди у него на тоненьком кожаном ремешке, надетом вокруг шеи, висела железная бляха величиной с ладонь. Придвинувшись к огню, человек заносчиво заявил:

— Вот! Не на лбу, так здесь написано. Слава богу, двадцать лет носим… Я — староста. А он — сын муллы из нашей деревни. В царское еще время офицером стал. Мы добровольцами подаемся к своим.

— Кто же они, свои-то?

— Да уж известно не красные.

Чтобы не показать все более накипавшую в нем злость, Мэрдан, как бы раздумывая, отвернулся от него.

Офицер же уверенно потянул пулемет к берегу.

— Ну-ну… Некогда нам торговаться с тобой, знай свое дело.

Мэрдан постоял немного и с видом человека, вынужденного подчиниться, сказал:

— Сейчас…

Потом обратился к Ильсеяр:

— Иди, принеси весла, дочка. Я добровольцев перевезу.

Ильсеяр отправилась за веслами, а сама все оглядывалась.

«Папа терпеть не мог таких и вдруг сразу согласился перевезти… С чего бы это?» — удивилась она. А когда, притащив на берег весла, увидела, что отец стоит в воде и помогает офицеру влезть в лодку, она и вовсе встревожилась.

Боясь свалиться с покачивающейся лодки, офицер с опаской прошел к скамье. Мэрдан и староста погрузили в лодку пулемет. Староста уселся рядом с товарищем и подтянул пулемет ближе к себе. Оттолкнувшись от берега, Мэрдан сел напротив своих пассажиров и начал медленно грести.

— Я скоро вернусь, дочка, — крикнул он Ильсеяр. — А ты ступай, дедушку пора будить.

В лодке воцарилась тишина. Слышался лишь легкий плеск воды под веслами. Когда лодка немного отплыла от берега, офицер запел, сначала тихо, потом во весь голос.

Мэрдан с деланной улыбкой сказал старосте:

— Не с пустыми руками, с гостинчиком едете. — Он кивнул на пулемет.

— Как же, — промолвил тот самодовольно. — Без него никак нельзя. Мой он, собственный. Я его, как красные отступали, у пулеметчика отнял. Понимаешь, ихние все давным-давно ушли из деревни, а этот, окаянный, чувашин был, кажись, забрался с пулеметом на соседний чердак и знай сыплет по нашим. Не стерпел я, влез тихонько и р-раз его по темени шкворнем, он тут же и повалился… А теперь…

Сердце Мэрдана бешено заколотилось, лицо исказилось от гнева.

— Да-а… — протянул он глухо и спросил: — А вы откуда будете?

— Мы не здешние. С самого Киектау идем.

При слове Киектау Мэрдан выпустил из рук весла и, подавшись к старосте, впился в него глазами. Староста удивился:

— Что, или признал?

— Ты не староста Худояр?

— Он самый.

Староста осветил зажженной для цигарки спичкой лицо Мэрдана.

— Погоди, погоди… Не Мэрдан ли ты?

— Допустим, он.

— Гм-м…

Офицер перестал петь. Он тоже стал вглядываться в Мэрдана. Староста — тот самый староста, который тринадцать лет назад грозил уничтожить Мэрдана, подпалил его избушку, чтобы живыми сжечь Варвару и Ильсеяр, сейчас растерялся, словно вор, пойманный на месте преступления. Помолчав, он сказал офицеру:

— Помнишь, был у нас в деревне один, «урусом-Мэрданом» его прозвали? Это он и есть.

— Да, да! Помню, был такой. Ах, мерзавец. Ну, греби, греби! Как только тебе доверяют бакены?!

— Уж тебя об этом не спросили! — проговорил Мэрдан, не скрывая злобы, но все еше сдержанно.

— Молчать, мерзавец!

— Не кричи, брат, не в отцовском доме.

— Вот как? Мы там, на фронте, кровь проливаем, а вы здесь разговаривать?!

Офицер вскочил на ноги. Лодка закачалась. Офицер потерял равновесие и шлепнулся на скамью, продолжая осыпать Мэрдана бранью.

Мэрдан едва сдерживал себя. «Нельзя связываться с собакой, надо перевезти и отделаться от них скорее», — думал он, но повел несколько раз веслами и бросил грести. Ненависть к этим людям, вошедшая в плоть его и кровь, вспыхнула с новой силой, душила его. Вынув из кармана кисет с табаком, Мэрдан набил трубку и начал шарить в карманах, чтобы найти спички.

Офицер не унимался.

— Слушай, бакенщик! Не шути со мной. Я тебе приказываю: сию минуту вези нас на тот берег!

— Замолчи! — резко выкрикнул Мэрдан и с силой вырвал из уключины весло.

— А-а-а, — истошно завизжал офицер. — Бунтовать? Подыхай, красная собака!

Он выхватил из кобуры наган, однако не успел выстрелить. Мэрдан ударил его по голове веслом, и тот, как сноп, повалился на дно лодки. Староста закричал:

— Кара-у-ул! Убивают!

— Вот где мы встретились с тобой, царская ищейка! — плюнул ему в лицо Мэрдан.

— Не смей! Не трогай меня! Офицера убил и меня хочешь?

— А ты кого убил? Кого убивать собрался с пулеметом своим, а?

Мэрдан схватил его за горло и изо всех сил ударил о край лодки:

— За Варвару. За пулеметчика, паразит…

Дед Бикмуш, который выбежал из будки на крики, видел, как качало лодку из стороны в сторону. Потом он услышал лязг цепи, всплеск воды от падения чего-то очень тяжелого. Старик спросил у внучки:

— Ильсеяр, у этих людей был груз какой?

Ильсеяр живо подбежала к старику. Поискала глазами лодку. Лодка уже повернула от бакена назад, к берегу.

— А что, дедушка?

— Там, за бакеном, что-то тяжелое сбросили с лодки, — промолвил старик.

Ильсеяр все вглядывалась в окутанную сероватой мглой реку.

— Наверное, пулемет, дедушка… А люди куда девались?

Дед Бикмуш сообразил, в чем дело, и поспешил к реке, навстречу Мэрдану.

— Ну, сынок, не подумавши поступаешь ты все-таки…

Лодка пристала к берегу. Мэрдан легко выпрыгнул из нее.

— Не беспокойся, отец. Все продумано. На, спрячь это подальше, — сказал он, протягивая деду Бикмушу пулеметные ленты и наган.

Старик взял их дрожащими руками и молча пошел к будке.

Ильсеяр, недоумевая, спросила у отца:

— Папа… а куда ты тех людей подевал?

Мэрдан погладил дочь по щеке:

— Тех?.. Про них я тебе потом расскажу. Иди, вынеси мне котомку.

— Чайку бы попил, папа. Чай вскипел.

— Чай? Что ж, пойдем, выпьем по чашке.

Мэрдан, не заходя в будку, взял через окно из рук Ильсеяр чашку и, обжигаясь, выпил горячего чаю. Потом поднял свою котомку.

— До свиданья, доченька, пожалуй, часа через четыре буду дома, — сказал он и быстро зашагал к берегу, окликнув на ходу старика: — Пойдем, отец. Перевези меня на тот берег.

Дед Бикмуш, вздыхая, пошел за сыном. Ильсеяр кинулась догонять их.

— Папа!.. Папа!..

Мэрдан не откликнулся. Он стоял у самой воды, и глаза его были устремлены далеко, высматривая что-то на Белой.

— Чу, дочка, — шепнул он, не поворачиваясь к Ильсеяр.

— Что там, папа?

— Вон, смотри прямо туда, на излучину, где красный бакен.

Ильсеяр искала глазами, что же так привлекло внимание отца? И вот глаза ее остановились на какой-то медленно движущейся точке. Ильсеяр всмотрелась и закричала звонко, радостно:

— Пароход!..

Появление сейчас парохода на Белой было так же странно, как странен снег в пору полного цветения яблонь.

— Пароход же, папа!.. Наверное, красивый!

— Значит, не ошибся я! — сказал Мэрдан, хмурясь. — Да, пароход. Только радоваться тут, дочка, нечему. Это белые. Против красных едут воевать… Может, он и красивый, да толку что, когда на нем врагов полно.

Глава 6 Пароход

Лето тысяча девятьсот восемнадцатого года на реке Белой было совсем не похоже на прежние, когда пароходы так и сновали по ней вверх и вниз… Бывало, плывут спокойно, словно лебеди, а как поравняются с будкой, коротко загудят. Ильсеяр срывала с головы платок и махала вслед пароходам, провожала их. Пассажиры — все такие нарядные — тоже, бывало, машут ей в ответ платочками с палубы… Капитаны пароходов, привыкшие видеть Ильсеяр на берегу, иногда в шутку приветствовали ее долгим, торжественным гудком. А однажды, когда Ильсеяр с отцом заливала бакены керосином, один капитан бросил ей с парохода огромное яблоко. Не успела Ильсеяр выловить его, как в воду шлепнулось еще одно яблоко. Еще, еще… Потом арбуз… Еще один… Ильсеяр знала, когда этот пароход вернется назад из Уфы, и вышла ему навстречу с большой охапкой самых красивых полевых цветов. Она ждала его на обрыве, там, где пароходы проплывали совсем близко от берега, и бросила цветы капитану.

… Что и говорить, весело было раньше на Белой. Встречаешь пароходы, провожаешь… Сначала показывается золотисто-желтый свет на мачте, потом выплывают огни, зажженные по бокам, — синие, красные. Еще красивее, чем сами огни, их отражения на воде. Вот доносится шум колес, всплески. Пароход плывет, прорезая и вспенивая воду острым своим носом, а к берегу медленно перекатываются волны, волны!..

Нынче же пароходы, можно сказать, и не показывались. Редко-редко когда появится какой. Да и тот проплывет быстро и голоса не подаст. Нет на них и пассажиров, всё солдаты, и ходят они по палубе с ружьями наперевес. Наверху, на капитанском мостике, обязательно стоит пулемет, а возле него офицер и несколько часовых. На крыше тоже полно солдат. Кто сидит, кто лежит… Курят, а некоторые чинят свои гимнастерки.

И этот, наверное, тако-ой же… — протянула Ильсеяр, но тут же весело добавила: — А все-таки пароход! — И, сорвав с головы платок, замахала им, закричала: — Ур-ра, пароход!..

— Пароход-то пароход, дочка, да больно чудно идет он…

— И впрямь…

Вот мелькнул красный огонек и тут же — зеленый. Опять показался красный. И опять зеленый… Значит, пароход заносило из стороны в сторону. Он поворачивал то вправо, то влево, точно искал что-то на воде.

Ильсеяр была удивлена этими странными поворотами. Ничего подобного на ее памяти еще не происходило. Да и Мэрдану, который уже тринадцать лет сторожил эти берега, не случалось видеть такого. Пароход шел зигзагами, не обращая никакого внимания на бакены.

— Папа, зачем он так? — спросила она.

Мэрдан пожал плечами.

— Не пойму, дочка. Ежели сказать, что руль у него не в порядке…

Пароход приближался. И чем ближе, тем яснее выступал его большой белый корпус. Это был хоть и однопалубный, но вместительный пассажирский пароход.

Возле его низкой закопченной трубы вытянулся высокий солдат — часовой. Он стоял, как пригвожденный, потом, видно желая согреться или стряхнуть сон, потопывал ногами и снова застывал. У его ног, подобно псу, готовому кинуться на человека, ощерился пулемет. А рядом с пулеметом, перед штурманской будкой, стояла мелкокалиберная пушка. Внутри будки два человека в потрепанных белых фуражках держались за штурвал и, крутя его во все стороны, пели какую-то песню. Внизу сквозь иллюминаторы, почти касавшиеся воды, на реку падали снопы бледного света. В одной из кают виднелся огонь, но с наступлением зари он стал тускнеть. У окна этой самой каюты стоял еще один часовой.

Заметив солдат, Ильсеяр юркнула за спину отца. Потягивая его за рукав, она зашептала:

— Как бы не выстрелил, папа!

— Стрелять-то не будут… Только вот на бакен могут наскочить, — сказал Мэрдан с тревогой.

А пароход, точно козел, собравшийся пронзить рогами котенка, несся прямо на красный бакен. Это уже было действительно опасно! Пароход сядет на мель, а Мэрдана обвинят в том, что он неправильно расставил бакены, и расстреляют без всякого.

— Папа, дай скорее сигнал, а то на мель сядут! — потянула Ильсеяр отца за рубаху.

Мэрдан и сам видел, что нельзя медлить, и, подняв к губам поржавевший рупор, крикнул:

— Эй! Влево! На мель лезете!..

Штурманы, видно, не слышали.

Мэрдан крикнул еще раз, те не обратили внимания. А когда выбежавший на сигнал Мэрдана капитан дал команду «Влево!», было уже поздно. Пароход с ходу повалил бакен, с грохотом протащился немного вперед, дрогнул всем корпусом и стал как вкопанный. Капитан в белоснежной своей форме кубарем полетел по лестнице, его белая фуражка покатилась и упала прямо в воду. Часовой на мостике покачнулся и опрокинулся навзничь. Из трубы парохода повалил густой черный дым, и тут же раздался гудок — осипший, тревожный. Он понесся по Белой, ударяясь о крутые берега, и затих где-то очень далеко.

По тревоге в каютах один за другим зажглись огни. На палубу высыпали солдаты, офицеры, — кто в шинели, кто в гимнастерке. Все кричали, ругались.

Суматоха прекратилась быстро. На капитанском мостике показался очень худой, жилистый офицер в белых перчатках, и все, словно обвиняемые в ожидании приговора, тотчас же затихли.

Капитан подошел к офицеру и, отдав честь, обратился к нему:

— Разрешите доложить, господин полковник. Пароход сел на мель, штурманы оказались пьяными, вывели пароход с фарватера. Виновные взяты под арест. Позвольте отправить человека к здешнему бакенщику для наведения справок о местности.

— Привести ко мне его самого!

Мэрдан облегченно вздохнул. Рапорт капитана выручил его из весьма возможной беды. Даже Ильсеяр сообразила это и вылезла из-за спины отца. Не ожидая приказа, Мэрдан спустился вниз, забрался в лодку и, широко взмахивая веслами, отчалил к пароходу.

Все, кто стоял на палубе, повернулись к Мэрдану. Низкорослый офицер с рыжей бородкой коротко спросил у него:

— Ты кто?

— Бакенщик я, ваше благородие, с этого участка.

Офицер хотел сказать что-то еще, но его прервал голос полковника с капитанского мостика:

— Далеко до пристани, бакенщик?

Полковник подошел близко к перилам. Один его глаз был прикрыт черной повязкой, другой, здоровый, в упор смотрел на Мэрдана из-под опухшего века Кожа под глазом тяжело обвисла, покрылась синевой.

Желая выяснить нрав полковника, Мэрдан тянул с ответом, сделал вид, что не расслышал его.

Полковник выплюнул в воду разжеванный окурок папиросы и, заложив руки за спину, повторил:

— До пристани далеко?

Услышав раздражение в голосе полковника, Мэрдан ответил, снимая с головы войлочную шляпу:

— Двадцать три версты, ваше благородие, сухопутком — девятнадцать.

Полковник вытаращил единственный свой глаз.

— Скверно, очень скверно, — процедил он сквозь зубы. — Нам во что бы то ни стало надо сегодня же быть в Белебее. Если задержимся… Нет, нет… Это невозможно… — Полковник повернулся к капитану, который подобострастно пытался ему что-то объяснить, и отчеканил: — А вас — под суд! В трибунал! Взять его!

Лицо капитана как-то сразу посерело. Он подался всем корпусом к полковнику, точно желая просить пощады, но тот брезгливо отмахнулся от него и повторил:

— Взять!

Несколько солдат схватили капитана и потащили вниз. Взгляд полковника остановился на вытянувшемся в струнку первом помощнике капитана.

— Обязанности капитана возлагаю на вас.

Уж так повелось: мышке — слезы, кошке — смех. Одетый с ног до головы в белое, новый капитан, силясь скрыть свою радость, молодцевато шагнул вперед, отдал честь:

— Рад стараться, ваше благородие!

Полковник небрежно взмахнул двумя пальцами и приказал:

— Надо послать людей на пристань за буксиром!

Капитан натянуто улыбнулся:

— Слушаюсь, ваше благородие. Только будет ли от этого польза? Нынче на пристанях пусто, как в желудке отощавшего волка. Там, пожалуй, не только буксира, но и разбитой лодки не сыщешь.

Полковник, покусывая губу, вопрошающе смотрел на Мэрдана. Мэрдан, как бы говоря: «Да, капитан прав», — кивнул головой. Полковник опять обернулся к капитану:

— Все-таки необходимо отправить на пристань. Оттуда по телефону сообщить в штаб о создавшемся положении. Думаю, что буксир найдется. — Полковник поманил пальцем одного из офицеров — Возьмите отделение солдат и немедленно отправляйтесь на ближайшую пристань. Сообщите о несчастье в штаб по телефону и потребуйте буксир!

— Будет исполнено, ваше благородие.

Офицер отступил на несколько шагов назад и, как рыба, сорвавшаяся с крючка, скрылся с глаз.

— А вы — за мной, — приказал полковник рыжебородому офицеру. — Пойдемте!

Тот взглянул на Мэрдана, словно хотел в чем-то уличить его, но, не сказав ни слова, пошел за полковником.

— Тьфу, собака! — сказал Мэрдан про себя и спустился по трапу вниз.

Там его встретил солдат-башкир и стал о чем-то расспрашивать.

Следившая за отцом Ильсеяр нетерпеливо крикнула:

— Папа!

— Сейчас, дочка…

Мэрдан спрыгнул в лодку и начал грести к берегу.

— Ловкий молодец, — проговорил солдат, глядя ему вслед.

Глава 7 Такие же люди

Сегодня с утра все шло по-необычному, не как в другие дни. Началось с того, что пришлось увести Актуша.

В одной версте от будки, если идти вниз по течению реки, была вырытая глубоко под обрывом пещера. Рассказывали, что давным-давно, когда шел Пугачев на Москву, прятались там башкирские крестьяне, которые шли на соединение с войском атамана. Ильсеяр это не было доподлинно известно. Но она знала другое: несколько лет назад в этой пещере с самого ледохода до поздней осени жил рыбак. Только, ой, был ли он рыбаком-то! По утрам, в самую пору клева, он спал, а вечером вылезал из пещеры, закидывал удочки и сидел, поглядывая на поплавки. А как темнело, уходил бродить по деревням и возвращался только к рассвету. Однажды в полночь заглянул он к ним в будку, простился со всеми и как ушел, так и не вернулся.

— Ну и человек!.. Вот это человек! — восхищался тогда им отец.

Похоже, были у того рыбака дела и поважнее ловли рыбы… Как бы там ни было, сегодня Ильсеяр отвела и заперла Актуша в той самой пещере.

— Подальше от греха, — сказал ей отец. — Еще укусит кого. Поди, дочка.

Нет, нынче было не так, как в другие дни.

Дедушка, который каждый день еще до чая ставил снасти, проверял верши и подпуск, поставленные с вечера, куда-то исчез. А отец забрался с удочками и засел в мелководье, где рыба и не водилась вовсе. Он все курил свои цигарки и следил не столько за поплавками, сколько за пароходом. Для Ильсеяр, которая привыкла по утрам после купанья убегать по ягоды или собирать хворост для очага, тоже нашли странное занятие. Ее заставили забраться в кусты шагах в ста — ста пятидесяти от будки возле тропинки, что вела к деревне, примостившейся за горкой. Когда на той тропинке покажется каенсарский кузнец Гаяз, Ильсеяр тихонечко подойдет к нему и скажет, что напротив будки на мели застрял пароход белых, и еще шепнет, как велел ей отец, три слова:

«Остуди железки землей». После того, как Гаяз уйдет обратно, Ильсеяр подбежит к отцу и крикнет: «Папа, чай вскипел…» Интересно, что вчера отец сам посылал ее к Гаязу звать его с товарищами на рыбалку. Нет, тут, несомненно, крылась тайна. А Ильсеяр, что и говорить, любила все таинственное. Лишь бы увидеть, услышать необычайное, укрываться же в кустах она согласна день и ночь, и еще день, и еще ночь…

Однако сидеть в своем зеленом укрытии ей пришлось недолго, можно сказать, и вовсе не пришлось. Едва успела Ильсеяр повторить про себя заветные три слова, как раздались шаги. Ильсеяр струсила. Вот на тропинке показались люди. Три человека. И один из трех — тот, кто и был нужен Ильсеяр, — кузнец Гаяз. При виде его страх и сомнения Ильсеяр вмиг улетучились. Она осторожно, как учил отец, вылезла из-за кустов и пошла навстречу кузнецу. Он тоже приметил Ильсеяр и, отделившись от товарищей, поспешил к ней.

— Дядя Гаяз…

— Что, моя умница?

Ильсеяр потянулась к уху кузнеца и шепнула ему слова, переданные отцом. Кузнец удивленно, будто не верил своим ушам, поглядывал на Ильсеяр и махнул рукой спутникам. Те остановились. Кузнец, пригнувшись, подбежал к ним и что-то сказал. Его товарищи взволновались и, прячась в кустах, быстро пошли обратно. Кузнец Гаяз, также хоронясь, поспешил за ними.

«Вот оно что, — решила про себя Ильсеяр, — дяде Гаязу и его товарищам нельзя попадаться на глаза белым. Потому, значит, и понадобилось мне встречать их здесь…»

Радуясь, что сумела выполнить поручение отца, Ильсеяр вприпрыжку побежала обратно.

А отец все еще сидел у реки, закинув свои удочки. Возле него два солдата разложили на песке несколько ракушек и, передвигая их с места на место, о чем-то оживленно рассказывали. Мэрдан, покачивая головой, внимательно их слушал.

Нарушилась обычная для Белой тишина: человек десять — пятнадцать солдат в защитных гимнастерках плыли в шлюпке к берегу, другие с шумом и криком купались у самого парохода; одни плавали, другие, стоя по грудь в воде, в шутку, наверное, толкали пароход назад.

Скоро между берегом и пароходом стало полно купающихся. Солдаты вылезали из трюма парохода и, раздеваясь на ходу, кидались в воду. Пожалуй, на пароходе остались лишь часовой на крыше возле пулемета и недалеко от него, на капитанском мостике, рыжебородый офицер.

Лицо у офицера было сердитое. Кажется, не нравилось ему, что солдаты шутили и смеялись

Ильсеяр следила за солдатами и думала: «Такие же люди, как и все, а вот оденутся в шинели с погонами да фуражки с кокардами наденут и опять страшными сделаются».

Ильсеяр взглянула на пароход.

По трапу на капитанский мостик поднимался полковник. Рыжебородый офицер вытянулся, как свеча, поднял руку к фуражке. Полковник что-то сказал ему и сошел с мостика. Офицер подошел к перилам и, криво усмехнувшись, крикнул:

— Смирно-о!

«Скажи пожалуйста, какой щуплый, а голос громкий!» — подумала Ильсеяр.

Густые звуки офицерского голоса словно всколыхнули воздух над водой. Солдаты сразу повернулись к пароходу и, доплыв до мелкого места, стали во фронт. Только один, ростом ли он был маловат или под ним была яма, никак не мог стать на ноги, то погружался, то всплывал. Наконец и он успокоился и, плавая на одном месте, вытянул голову в сторону офицера.

На трапе снова появился полковник. Приказал что-то рыжебородому. Тот подал команду:

— На пароход!

Солдаты поспешили к пароходу. Те, кто были на берегу, набились в шлюпку. Мэрдан проводил беседовавших с ним солдат до самой воды и помог оттолкнуть шлюпку от берега. Только в эту минуту Ильсеяр вспомнила, что ей надо было окликнуть отца.

— Папа, чай вскипел!

Отец сразу вскочил на ноги, схватил удочки и, с видом человека, отделавшегося от какой-то напасти, легко поднялся на берег.

Глава 8 Грабители

Мэрдан с дочерью только уселись завтракать, как послышались шаги. Они насторожились. Кто-то подошел к окошку, потом стал медленно пригибаться. В растворенном окне показались сначала увешанная крестами и медалями грудь, а затем острая, клинышком, рыжая борода, злые, растянутые в улыбке губы и злые же, очень злые глаза.

Ильсеяр испугалась, узнав в нем того самого густоголосого офицера, который недавно еще стоял на капитанском мостике. Он всем своим обликом вызывал у нее отвращение, и, чтобы не встретиться с его взглядом, она спряталась за спину отца. Мэрдан ожидал, что скажет офицер. Но тот все улыбался и молчал. Мэрдан не выдержал и спросил, повысив голос:

— Что нужно?

Деланная улыбка сразу слетела с лица офицера. Маленькие глазки выпучились.

— Я офицер! Разговаривай со мной стоя, дурак! И не «что нужно», а «ваше благородие», дурак, татарин!

Мэрдан понимал, что лучше не отвечать. Молчал. Офицер долго сыпал руганью, потом приказал:

— Сейчас же выходи ко мне! Живо!

Мэрдан вышел из будки. Снизу на кручу один за другим поднимались вооруженные солдаты.

— А ну скажи, где тут поблизости богатая деревня?

Мэрдан ожидал этого и даже успел кое-что предпринять: лишь только пароход сел на мель, он послал деда Бикмуша в окрестные деревни сказать, чтобы крестьяне спрятали хлеб и скотину. И все-таки, когда офицер приказал показать ему деревни, Мэрдан внутренне весь сжался. Самому показывать дорогу грабителям? А если молчать, спасет ли это деревни от ограбления? Они обязательно пойдут — не в ту, так в другую.

Мэрдан повел офицеров за будку и показал пальцем на ограбленные недавно деревни с торчащими на местах недавних пожарищ обгорелыми трубами.

— Вот вам деревня. А вон другая.

— Которая богаче?

— Ежели говорить о богатстве, вы уже всех одинаково обогатили…

— Ну, ну, знай меру!

— Как не знать. Вон те печи остались на память от господ, которые до вас побывали.

— У-у, гололобый!.. — Офицер замахнулся на него.

Ильсеяр, видевшая все в щелку из сеней, пронзительно закричала. Офицер, вздрогнув, оглянулся. Не ударил. Но, отходя, со злостью ткнул Мэрдана рукояткой сабли.

Мэрдан промолчал.

Когда офицер в сопровождении солдат отправился в деревню, Ильсеяр выбежала из сеней.

— Папа, зачем они пошли в деревню?

Мэрдан тяжело вздохнул:

— Зачем прежние ходили, затем и эти, дочка. Грабить, жечь…

Ильсеяр хорошо знала значение этих слов. Еще недавно такие же вот солдаты на глазах у Ильсеяр обобрали соседнюю деревню до нитки. Тех, кто сопротивлялся, били розгами. Если кто не отворял ворота, так поджигали дом. А дядю учителя за то, что он говорил против грабителей, связали и бросили живого в огонь. И вот сейчас, при словах «грабить, жечь», перед глазами Ильсеяр вновь встала эта страшная картина.

Ильсеяр посмотрела на отца. Лицо у него было серьезное, задумчивое. Он словно не мог найти себе покоя, все ходил взад и вперед возле будки.

Мэрдана и в самом деле обуревали тревожные думы. Четыреста винтовок, восемь пулеметов, три пушки, еще патроны! Сколько людей погубит это оружие! Ведь оно поможет белой банде и пусть ненадолго, но задержит наступление красных…

Возможно, скоро придет буксир и вытянет пароход с мели. Вернутся эти грабители, погрузятся на пароход и уплывут… Что же делать?

Вдруг Мэрдана осенила мысль: в лесу скрывается отряд партизан. Они готовятся к прорыву фронта белых, чтобы присоединиться к частям Красной Армии. Что, если сообщить отряду об этой своре? Да, но как? Под каким предлогом отлучиться от будки?

Недолго думая Мэрдан вошел в сарай и вскоре появился оттуда, нацепив на себя холщовый фартук. В руках он держал ведерко со смолой и паклю. Размеренным, спокойным шагом он пошел по обрыву дальше от будки и, спустившись к берегу, направился к расколовшейся древней лодке, которая лежала на отмели. Мэрдан решил повертеться для отвода глаз возле лодки и потихоньку скрыться, пойти низом в соседнюю деревню, а оттуда пробраться в лес, к партизанам. Но напрасно возился он. За ним упорно следили несколько солдат, и Мэрдан, махнув рукой — дескать, бесполезный труд, — снял фартук и, бросив его в лодку, поднялся по откосу к себе, в будку.

А время шло.

День становился жарче. Редкие белые облака растаяли, словно снег под весенним солнцем. Небо прояснилось. Пробегавший временами ветер совсем утих. Солнце тянулось к зениту, взбиралось все выше и выше.

Мэрдан выглянул из будки и окликнул дочь. Ильсеяр не отозвалась. Обеспокоенный Мэрдан поспешил к обрыву и сбежал по крутой тропинке к реке. Ильсеяр сидела, прислонясь спиной к покривившейся березке, которая росла у самой кромки берега, и пошлепывала маленькими ножками по воде. Ясные глубокие ее глаза в упор смотрели на пароход.

По палубе парохода расхаживали взад и вперед двое часовых, а внизу раздавались звуки гармони, брань и крики. Ильсеяр было как-то страшно и жутко, но она и сама не понимала, что заставляло ее сидеть и смотреть на пароход, казавшийся ей огромным чудовищем. Только время от времени она быстрее и сильнее шлепала ногами, чтобы всплески воды заглушали шум и гогот, доносившиеся с парохода.

Когда тебя одолевает вопрос, который ты никак не можешь разрешить, лучше на время отвлечься от него совсем. И Мэрдан, как бы отбросив удручающие его думы, подошел, насвистывая какую-то песенку, к дочери и присел возле нее на корточки.

— Вода теплая, дочка?

— Теплая.

— А ты купалась сегодня?

— Нет.

Ильсеяр отвечала неохотно, и Мэрдан понял, что и она сильно растревожена.

Рассказ отца о трагической смерти матери, сожженные и разграбленные деревни, повешенные крестьяне, заживо брошенный в огонь учитель… да и обрывки разговоров, которые она слышала дома, когда у отца собирались люди с завода и деревень, — все это наводило Ильсеяр на размышления, делало ее старше. Она уже, как говорил дед Бикмуш, начинала отличать черное от белого. Поэтому так беспокоили ее и этот пароход, и рыжебородый офицер, отправившийся грабить деревни, и солдаты.

Мэрдан скинул рубаху и умылся. Потом опять присел подле Ильсеяр и, чтобы рассеять ее немножко, нашел ей дело.

— Может, уху сваришь, дочка? Что-то есть захотелось. В вершу, которую дядя Григорий смастерил, три вот таких красноперки попало. Иди-ка. Дед тоже скоро вернется.

Ильсеяр тяжело поднялась и побрела наверх, к будке. Скрылась из глаз и снова появилась у края обрыва.

— Папа!

— Что, дочка?

Ильсеяр поманила его пальцем. А когда Мэрдан торопливо вскарабкался по откосу, показала ему на тучу пыли над полем.

Возвращались грабители. Каждый нес что-нибудь в руках: курицу, гуся, лукошко с яйцами, масло. Один тянул за рога овцу. Овца упиралась, отчаянно блеяла. Гоготали гуси, кудахтали куры, стоял невообразимый шум. Немного позади, спотыкаясь и плача, шли три девушки. Руки их были закручены назад, платья порваны. У одной из них на лице и под ухом запеклась кровь. За каждой из девушек шли по два солдата, почти касаясь их штыками. А рыжебородый офицер то и дело подходил к девушкам и грозился, что-то кричал.

На заметном расстоянии от солдат шла толпа крестьян: бабы, мужики, дети, старики. В толпе раздавались плач, крики, стоны. Толпа рвалась вперед, но человек пятнадцать солдат медленно шагали, обернувшись лицом к толпе, и сдерживали ее напор штыками. Наиболее отчаянных, пытавшихся прорваться сквозь заслон, солдаты били прикладами. Толпа ненадолго затихала, а потом взрывалась еще более яростными криками и проклятиями.

Мэрдан взглянул на дочь. Ильсеяр рванулась было вперед из-под раскидистых веток дуба, за которым они притаились, но Мэрдан схватил ее за руку, прижал к себе.

Вот солдаты с награбленным добром и тремя девушками дошли до берега. Увидев пароход, девушки истошно заголосили.

Толпа тоже подвигалась к берегу. И чем ближе, тем громче раздавались гневные крики. Чем ближе, тем более грозной казалась толпа.

— И ружей не боятся, — сказала Ильсеяр, удивленно вглядываясь в каждое лицо.

Руки людей были сжаты в кулаки, глаза горели ненавистью. Передние шли, почти напирая грудью на штыки. Казалось, груди эти были сейчас тверже штыков.

Видно, кто-то из солдат в ответ на возмущение толпы сказал, что «им-де, тоже есть надо». Одна из баб зло выкрикнула:

— Не воюй, ежели нечего жрать! Какой леший тебя просит!

— Когда только вы, проклятые, грабить перестанете? — подхватил ее слова старик в камзоле поверх белой льняной рубахи, с белыми же, как лен, волосами. — Когда?! С японцами воевали — нас грабили! С германцем воевали — нас грабили. Теперь опять мы должны вас кормить? Мучители! Верните нам наше добро, проклятые! Верните!

Худое, стянутое кожей лицо старика покрылось испариной. Он смахнул пот пальцами и продолжал кричать.

Немного в стороне от толпы шла старуха. Вся сморщенная, она еле передвигала ноги. Руки у нее тряслись. С потрескавшихся губ слетали одни и те же слова:

— Внучку… внучку мою… отдайте! Не трогайте ее! Дом до последнего колышка унесите. Нищенствовать буду. Только верните внучку. Верните мою внученьку…

Старуха выжидала, смотрела вокруг с надеждой, не заступится ли кто за ее внучку. А внучка — самая юная и пригожая из трех девушек — все оборачивалась к своей бабушке и причитала:

— Бабушка, миленькая… Увозят меня, бабушка!

Девушка ничего больше не успела сказать. Их всех погнали, подталкивая прикладами, к пароходу. Старуха в отчаянии бросилась за ними, но тут же повалилась на землю.

Солдаты сложили на берегу награбленное имущество и стали оттеснять толпу, пуская в ход приклады.

Снизу, с парохода, поднимались еще солдаты… И толпа невольно начала отступать.

Глава 9 В лес, к партизанам

Мэрдан отпустил руку Ильсеяр и потянул за полы двух проходивших мимо них мужиков. Оба они были очень возбуждены и, как видно, пытались удержать людей от отступления.

— Чу!.. Слушайте! Это я, — сказал Мэрдан, притянув их к себе под дерево. — Так ничего, кроме кровопролития, у вас не выйдет. Связаться бы вам с каенсарским кузнецом Гаязом. Нет, он должен быть в Малиновке. Верхового туда пошлите. Соберитесь, потолкуйте. По-моему, сейчас надо поднимать народ и вооружаться кто чем может. И соседние деревни тоже. А об остальном потом договоримся… Только действуйте осторожно…

Мужики внимательно выслушали Мэрдана и, видимо, согласившись с ним, кивнули головами и вскоре смешались с толпой. Мэрдан повернулся к Ильсеяр.

— Зайдем-ка, дочка, домой…

Мэрдан впустил Ильсеяр в будку, а сам задержался в сенях и сквозь щели меж досок еще раз осмотрел все вокруг. Потом вошел в будку. Постоял у окна.

— Доченька, дело у меня есть к тебе, — сказал он, наконец, глядя прямо в глаза Ильсеяр. — Надо тебе сейчас же в лес пойти. К дедушке-гостю... Я сам было попробовал, да ничего не вышло: солдаты за мной следят.

Ильсеяр вздрогнула. Мэрдан начал ее успокаивать:

— А ты будь смелее, дочка. Придется уж сказать тебе… Ведь дедушка-гость — партизан. Командир партизанский. Костин его фамилия. Товарищи, которые встречали его в лесу, тоже партизаны. Они, как и красноармейцы, за бедняков борются.

Заметив солдат, проходивших мимо будки, Мэрдан стал спиной к окну, заслонив его широкими плечами.

— Иди… Расскажи дяде Костину все, что видела. Четыреста, скажи, солдат, восемь пулеметов, две пушки. Не забудешь? Еще передай, что крестьяне придут на подмогу. Иди, дочка, торопись.

Ильсеяр все еще не могла успокоиться. Не предстоящая встреча с дедушкой-гостем пугала ее, а серьезность поручения отца, важность тайны, которую он ей доверил. Она молча смотрела на отца широко раскрытыми глазами. Мэрдан, которому нелегко было в такой обстановке отпускать от себя маленькую дочь, старался не показывать своего волнения. Он улыбнулся Ильсеяр и, подхватив, поднял под самый потолок.

— Ну, доченька, о чем же ты задумалась?

Ильсеяр не ответила. Мэрдан опустил ее на пол, погладил по мягким волосам.

— Не бойся, смотри веселее!

Чтобы не выдать отцу своего смятения. Ильсеяр, опустив глаза, смотрела под ноги.

— Я… не боюсь, папа, я сейчас…

— Вот и хорошо… Иди, счастливого пути тебе. В руки возьми лукошко. Если встретятся солдаты или кто да начнут расспрашивать, скажешь, что идешь в лес по грибы. Самое главное, сохраняй спокойствие, не робей. Но смотри поторапливайся. Опоздаешь немного — и упустим пароход.

Ильсеяр вышла из дому, заранее обдумывая, что она скажет партизанам, как поведет себя, если встретит кого по дороге.

Жара начинала спадать.

Народ возвращался в свою разграбленную деревню. Люди теперь уже не спешили, а едва брели, низко опустив головы. Издали казалось, их деревня осталась такой же, как и была: на железном куполе чуть покривившегося минарета мечети, на медном его полумесяце играли блики солнца; пронизанные солнцем улицы, приземистые, крытые соломой ветхие избы и дома поприглядней под тесовыми или железными крышами, — вся деревня как бы погрузилась в тихий покой.

На берегу два солдата возились с овцой, той самой, которую они приволокли из деревни. Третий, в белом колпаке, тут же точил о камень нож с широкой, как у топора, плашкой.

У самой реки, над обрывом, Ильсеяр увидела лошадь, запряженную в тарантас. В тарантасе сидел средних лет мужчина. Это был лавочник из Кзыл-Яра. Сам он всегда ездил из деревни в деревню, торговал красным товаром, а в лавке за него сидели жена или дочка. Дочка была старше Ильсеяр и очень любила важничать и ломаться. То меняла ленты в волосах, а то напяливала на голову шляпку с розовым бантом. На улицу она выходила, набив рот и карманы ландрином. Попросит у нее какая девочка ландрину, она сначала заставит ее кусочек глины проглотить, а потом уж дает весь обсосанный ландрин. Тьфу!..

Ильсеяр ненавидела не только дочку, но и самого лавочника. Это он, когда ее отец, Мэрдан, пошел к нему соль покупать, ругал его при народе на чем свет стоит, упрекал, что безбожник он, что даже в большие праздники в мечеть не ходит, и выгнал из лавки…

Сейчас кзыл-ярский лавочник вылез из тарантаса и, сняв шапку, униженно кланялся одноглазому полковнику, поднимавшемуся на обрыв.

— Доброго здоровья, господин полковник, — проговорил он почтительно.

— С кем имею честь? — лениво процедил полковник.

Тот подобострастно приложил руки к груди:

— Лавочник я из той деревни, где побывали в гостях ваши солдаты, Галлям-хаджи, Галлям Хангильдин. Просим прощения за беспокойство. Услыхали о вашем прибытии и поспешили лицезреть вас. И привезли маленький подарочек.

Он вытащил из обоих своих вместительных карманов пачки денег, протянул полковнику:

— Уважаемые люди округи просили передать вам это с глубочайшим почтением.

Открытый глаз полковника блеснул на мгновение, губы чуть раздвинулись в улыбке. Он обеими руками принял деньги, кивнул головой:

— Благодарю.

— Вас благодарим, господин полковник, — сказал Галлям-хаджи и, порывшись под козлами тарантаса, вытащил из свеженакошенной травы две запечатанных четверти водки.

— А это, чтоб красных покрепче били… Хи-хи-хи…

Полковник ухмыльнулся. Жестом приказал двум стоявшим за ним солдатам забрать бутыли.

— Прошу в мою каюту, — сказал он Галляму-хаджи, махнув белой перчаткой в сторону парохода.

Ильсеяр взглянула на пароход. Солдаты волокли по палубе тех самых трех девушек. Сердце Ильсеяр залило волной жалости. В эту минуту она еще острее почувствовала важность порученного ей дела и заторопилась в лес.

Только она завернула за угол будки, как увидела двух солдат с винтовками, медленно шагавших один навстречу другому. Увидела и остановилась. Ноги ее, будто после долгой болезни, ослабели. Она хотела шагнуть, но ноги не подчинялись ей

Страх обуял Ильсеяр. Догадались, подумала она, сговариваются схватить ее… Один, кажется, и рот раскрыл, чтобы сказать: «Ага, попалась, девчонка, сейчас задерем тебе платье, дадим розог и бросим в трюм парохода…» Ильсеяр стало душно, даже уши у нее загорелись. Нет, она не выдержит, закричит и бросится в будку…

Она уже оглянулась назад, но, увидев отца, который стоял возле двери будки и как-то удивительно серьезно смотрел на нее своими спокойными глазами, почувствовала одновременно и стыд и облегчение и даже про лукошко вспомнила. Оказывается, она уцепилась за него обеими руками и держала за спиной… Хоть и через силу, Ильсеяр улыбнулась отцу и, повесив лукошко на левую руку, уже бодрее зашагала по тропинке, будто за грибами. А солдаты не только не тронули ее, но даже не спросили, куда она идет.

Все же Ильсеяр сначала шла медленно. Боялась, как бы солдаты чего не заподозрили. Зато, когда часовых не стало видно, она пустилась бежать с такой силой, что очень скоро почувствовала усталость. На половине пути Ильсеяр выдохлась окончательно. Даже пустое лукошко оттягивало руку. Недолго думая девочка бросила его. Но вскоре же раскаялась. А вдруг ей в лесу встретятся солдаты и спросят, куда она идет? И пришлось возвращаться за лукошком.

Ноги, сначала так и несшие ее вперед, теперь плохо слушались Ильсеяр. Казалось, с каждым шагом они наливались тяжестью. Вот Ильсеяр споткнулась и полетела через кочку. Лежать бы так, не подниматься! Но перед ее глазами встали оборванные, измученные люди, несчастные девушки с закрученными назад руками. Казалось, все они смотрели на нее и говорили: «Скорей, скорей, Ильсеяр!» Ильсеяр оперлась дрожащими руками о землю, встала медленно на ноги. С Белой, словно ободряя ее, подул прохладный ветер, зашевелил легкое платье Ильсеяр. Собрав последние силы, она опять побежала. Но вот лесная тропинка исчезла, затерялась в густых зарослях. Чем дальше в лес забиралась Ильсеяр, тем труднее становилось идти. Теперь уже ей приходилось продираться сквозь цепкие кустарники, пролезать под свесившимися до земли тяжелыми ветками деревьев.

Вдобавок кругом стало темно. Хотя день еще не угас, здесь царил обычный для лесной чащи мрак. Ильсеяр начала тревожиться: пока она пройдет эту чащобу, можно и опоздать.

Вот над самой ее головой вспорхнула какая-то птичка и вмиг исчезла с глаз. Как завидовала ей сейчас Ильсеяр! Вроде бы и не смышленая совсем, а летает. А человек разумный, да не летает. Почему бы это? Обернуться бы ей птичкой хоть на время, пока не доберется до партизан… Она бы широко расправила крылья, взвилась над лесом и…

Только надобности в птичьих крыльях, оказалось, уже не было. За деревьями мелькнул огонек — сторожка лесника Андрея. А партизаны должны быть немного в стороне…

В другое время, попав сюда, Ильсеяр, прежде чем положить первый гриб в лукошко или ягоду в туесок, забегала в сторожку к дочери дяди Андрея, делилась с ней всеми новостями, играла. Сегодня она и не подумала об этом. Дяди Андрея, она знала, нет дома, а с его дочкой сейчас не хотела встречаться, боялась, что задержится, и обошла избушку стороной.

Ей надо было дойти до того самого места, где она рассталась с дедушкой-гостем, и свистнуть. Ильсеяр оглянулась вокруг и по-мальчишечьи, сунув два пальца в рот, свистнула.

Красногрудый дятел, старательно долбивший дерево над самой головой Ильсеяр, взглянул умным глазком вниз. Он или не заметил Ильсеяр, или просто не обратил на нее внимания и снова спокойно застучал длинным клювом по стволу.

На свист никто не откликнулся.

— Тихо получилось, — сказала Ильсеяр, — не слыхали.

Она прошла еще несколько шагов и свистнула так пронзительно, что звук отдался где-то далеко в лесу. Дятел на этот раз и глазом вниз не повел, взмахнул крыльями и скрылся из виду. А на свист опять никто не откликнулся.

Ильсеяр слушала затаив дыхание.

«Может, идет кто-нибудь? Или разговаривает!»

Никто не шел, никто не разговаривал. Стояла глубокая тишина. Даже листья на деревьях не шелестели. Только вдали стучал дятел. Не тот ли, который улетел отсюда?

Ильсеяр, стараясь не шуметь, продвинулась вперед еще шагов на пятнадцать, постояла немного. Ни звука. Утомился ли дятел, насытился ли, но перестал стучать. Казалось, Ильсеяр была в лесу одна, птицы и все живое впало в сон, а партизаны провалились под землю.

Ильсеяр стало не по себе.

Что делать? Свернуть вправо? Влево?.. Повернуть назад?.. Убежать?... Ждать?..

А может, вернуться? Нет, ни за что! Она будет искать, пока не найдет. До ночи, до утра… А если, опоздает? Если партизаны уйдут отсюда?.. Или уйдет пароход?..

Ильсеяр тихо пробиралась по чаще. И вдруг остановилась, потянула носом.

— Да, да… Запах дыма, — вскрикнула она радостно. — Запах дыма. Значит, они где-то близко. — И, развеселившись, подпрыгивая, как шаловливый жеребенок, нашедший после долгих поисков свою матку, Ильсеяр пошла на дым.

Но напрасно она радовалась.

Правда, она нашла костер, над которым, почти невидимый, вился дымок. Людей же не было. От костра, разложенного на дне глубокого оврага, осталась уже одна зола да куча угля. Пахло печеной картошкой. Деревьев в овраге росло мало, поэтому внизу было не очень темно. Ильсеяр спустилась в овраг. Там между двумя молодыми кленами стояла большая кадка для воды, рядом лежали два колеса с поломанными спицами. Немного в стороне валялись ободранный бешмет, рогожи. Подальше — ветхое седло и шкура, не то овечья, не то козья. А посредине оврага в беспорядке лежало несколько срубленных деревьев.

— Здесь и жили партизаны, да ушли, — решила Ильсеяр, погрустнев. — И ушли-то недавно. Костер еще тлеет.

Как беглец, преследуемый врагом, Ильсеяр приникла, прижалась ухом к земле: может быть, услышит шаги. Но ничего не услыхала.

— Верно, далеко, сказала она потеряв всякую надежду, и приподнялась на колени. На глаза ее уже навертывались слезы.

Но вдруг она вспомнила, как дядя Андрей говорил ее отцу: «Никогда не предавайся отчаянию, брат. Потеря надежды равносильна смерти!» И точно кто-то придал ей новые силы. Ильсеяр пошла по оврагу, успокаивая и подбадривая себя.

— Нет, не вернусь. Все равно найду, — твердила она.

Внезапно Ильсеяр остановилась. Нагнулась к самой земле, стала что-то разглядывать. Недалеко опять застучал по дереву дятел, однако Ильсеяр ничего не слышала. Она ползла на коленях, вглядывалась, искала…

И, словно путник, который долго шел по бескрайней пустыни и, не ведая сам, ступил ногой в прохладный ручеек, закричала ликующе:

— След!.. Следы! Свежие следы, — и, будто убеждая в этом кого-то, сказала: — Идут вон в ту сторону! А вон следы копыт…

Ильсеяр побежала по следам. Потом снова прильнула к земле, прислушалась. На этот раз ухо явственно уловило звуки шагов. Она вскочила и вложила в рот пальцы, чтобы свистнуть, но в эту минуту перед ней, как из-под земли, появились два человека. От неожиданности и испуга Ильсеяр отскочила назад, будто наступила на хвост страшной змеи.

Глава 10 Папа велел торопиться

— Стой! Руки вверх!

Сердце у Ильсеяр забилось, словно хотело выскочить из груди.

— Попалась, — сказала она про себя, но тут же глаза ее блеснули радостью. Она увидела на высоких папахах этих людей пущенные наискосок новенькие красные полоски Интересно: красные ленты, винтовки, а на ногах лапти… Люди в папахах переглянулись и отвели от Ильсеяр свои винтовки.

— Ты кто такая? — громко спросил один из них, но, видя, что опасаться здесь не приходится, понизил голос. — Что это ты, девочка, бродишь одна по лесу да посвистываешь?

А другой, считая осторожность не лишней, оглядел Ильсеяр с ног до головы и строго повторил свой вопрос:

— Ты кто такая?

— Мне бы дядю Костина, — промолвила Ильсеяр, успевшая успокоиться.

— Костина? — удивленно, словно не веря своим ушам, переспросил первый.

— Да, дядя.

— Зачем он тебе?

Ильсеяр говорила спокойно, как со своими старыми знакомцами:

— Так уж, нужно… Поведите меня скорее к дяде Костину.

Те опять переглянулись. Один покачал головой и вытащил из кармана кисет. Заметив, что они не торопятся, Ильсеяр настоятельно сказала:

— Мне скорее… Дело у меня спешное.

— Спешное дело? — Тот, который стоял с кисетом, вопросительно посмотрел на товарища и резко кашлянул.

В это же мгновение откуда-то появились еще два человека. За плечами у них были обрезы, на боку сабли, в руках кнуты. Они взглянули на Ильсеяр, о чем-то пошептались с первыми двумя и тут же повернули обратно. Ильсеяр разглядела из-за веток, что они сели на коней и ускакали. Человек с кисетом сел на поваленное дерево, начал закручивать цигарку.

— Посиди пока, девочка, — сказал он Ильсеяр.

Ильсеяр несмело уселась на другом конце дерева.

Не прошло и пяти минут, как послышался конский топот. Шагах в пятнадцати остановились два всадника. Ехавший на вороном коне мужчина спешился и быстро направился прямо к Ильсеяр?

— Это ты, Ильсеяр?

Ильсеяр сразу узнала в нем дедушку-гостя, которого она поила чаем, провожала в лес. И была на нем та самая кожаная куртка с широким ремнем, в которой он остался тогда, сбросив с себя стариковские лохмотья.

Ильсеяр вскочила и побежала ему навстречу. Она, как большая, поздоровалась с ним за руку и стала шепотом рассказывать все, что отец велел передать ему. Потом оглянулась кругом, чтобы убедиться, не слушают ли ее другие, и снова зашептала.

— Что? — переспросил ее вдруг Костин.

Ильсеяр повторила и уже во всеуслышание сказала:

— Папа просил торопиться, очень торопиться.

Костин изменился в лице. Взгляд его стал жестким, на лоб набежали морщины. Он повел Ильсеяр к лошадям.

— Спасибо тебе, Ильсеяр, спасибо, моя умница, — говорил он, поглаживая ее по голове. — Через час мы будем там. Ну-ка, садись на Юлбарса, устала небось, — добавил он, подсаживая ее на лошадь.

— Я сама, — сказала Ильсеяр, залезая на такую же вороную, как и у Костина, лошадь. Она поискала ногами стремена и не могла дотянуться до них, хотя и вытягивала ноги вниз, чуть не сползая с седла.

Партизаны рассмеялись.

Один даже сказал:

— Эх, и не доросла-то ведь ты самую малость, красавица…

Ильсеяр резко обернулась к говорившему. Возле лошади стоял юноша башкир. Он выделялся среди других не только своей молодостью, но и одеждой. На нем была добротная голубая куртка с блестящими медными пуговицами, на голове голубая фуражка с черным козырьком. Какой-то особенной чернотой отличались и продолговатые его глаза, и волосы, и брови. Юноша, улыбаясь, поднял выше стремена.

— Тебе придется пешочком пройтись, Уметбаев. Сам видишь, гостья… — сказал ему Костин и вскочил на своего коня.

— Есть пешочком!

Лошади тронулись. Какое-то время они ехали меж кустарников, потом въехали в реденький сосняк. За сосняком раздавался сухой треск валежника, слышались беспорядочные шаги.

Лошадь Костина рванулась вперед, и через минуту они выехали к партизанам, врассыпную следовавшим за группой конников.

Отряд остановился.

Костин приподнялся на стременах, окинул всех взглядом и крикнул:

— Товарищ Храбрый, товарищ Султанов, ко мне!

Двое из конников отделились от отряда, подъехали к Костину

— Слушаем, товарищ командир!

Командир партизанского отряда Костин коротко передал им то, что рассказывала Ильсеяр, и выжидающе посмотрел на них.

— Что скажешь, товарищ Храбрый?

— Надо идти.

— Товарищ Султанов?

Командир конников — татарин в потертой тужурке — склонил голову, как будто собрался основательно поразмыслить, но тут же поднял взгляд на Костина.

— Идти! Окружить банду и разгромить!

— Правильно! Я тоже так думаю, товарищи командиры… — сказал Костин и, тронув деревянную кобуру большого маузера, повернул коня к отряду.

— Дядя Шахи!

— Чего-о?

— Поди сюда!..

К Костину подошел старый крестьянин. Костин тихо шепнул ему:

— Пойдем, дядя Шахи, выводи отряд на дорогу к Белой. — И дал команду: — Отряд, за мной!

Партизаны двинулись за командиром и дядей Шахи.

Пройдя с полверсты, отряд вышел на пересекавшую лес проселочную дорогу. Здесь Костин объяснил партизанам, что путь их следования изменился, и дал команду строиться по трое. Впереди отряда, рядом с Костиным, стояли командир пехотного взвода Храбрый и Султанов. Горячий конь Султанова нетерпеливо переступал ногами, вскидывал голову, пытаясь освободиться от туго натянутого повода.

— Отряд, смирно-о!

В это время Ильсеяр, которая с трудом удерживалась на резвом вороном, искала глазами юного партизана в голубой куртке с медными пуговицами.

«Ну его, пусть сам сядет на этого Юлбарса, — говорила она себе. — Он совсем как крылатый конь из дедушкиной сказки. Еще скинет…»

Но так и не успела найти джигита. Послышалась новая команда:

— Шагом марш!

Привыкший к команде Юлбарс стремительно обошел отряд.

«Погибла, — решила Ильсеяр, — сейчас сбросит».

Но умный Юлбарс не сбросил Ильсеяр. Обогнав строй, он вышел на свое обычное место рядом с Костиным и перешел на легкую рысь.

Позади, теснясь на узкой дороге, скакали конники.

Копыта стучали глухо, и лишь временами раздавался звонкий удар подков о торчавшие на дороге корневища. С треском ломались, задевая винтовки конников, сучья придорожных деревьев, с шорохом осыпались сухие листья, пофыркивали лошади. За конницей дружно шагали пешие партизаны.

Ильсеяр очень хотелось оглянуться назад — ее особенно интересовало, насколько отстали от них пехотинцы, — да боялась: «Вдруг закружится голова и слетишь. Вон дядя Костин все время оборачивается… Но уж он-то привык, конечно…»

Вот голые ноги Ильсеяр обдало прохладным ветром. Она подняла голову, склоненную до самой гривы Юлбарса. Отряд уже выбирался из лесу. Впереди, окутанные вечерним маревом, широкой зеленой полосой лежали прибрежные луга. Ильсеяр радостно, словно добралась до своего дома, вскрикнула:

— Ой, как быстро!

Костин натянул поводья, поднял вверх руку. Конники придержали лошадей и вскоре остановились на опушке.

Застоявшиеся в лесу, отдохнувшие лошади, видно, не были довольны. Они фыркали, беспокойно били копытами.

Костин повернул своего коня, подъехал ближе к отряду и, снова подняв руку, тихо, будто боялся разбудить кого, произнес:

— Тсс…

Не только партизаны, но и лошади как-то сразу затихли.

— Спешиться!

Партизаны безмолвно, словно тени, сползли с лошадей и так же безмолвно отвели их поглубже в лес, привязали к деревьям.

Командир вынул часы, взглянул на них, поднеся близко к глазам.

— Через пять — десять минут отряд нагонит нас. Пока отдыхайте, — сказал он и тут же добавил: — Только не курить. — Он легко спрыгнул с коня, подошел к Ильсеяр: — Ну, Ильсеяр, не устала?

— Нет, дядя Костин.

Но она лишь говорила так. На самом деле у нее с непривычки болели ноги, ломило поясницу. Она особенно остро почувствовала боль, когда Костин, сняв ее с седла, поставил на землю. Однако Ильсеяр крепилась изо всех сил и так же, как партизаны, деловито оглядела Юлбарса, погладила, похлопала его по бокам и привязала на опушке к небольшому, как и она сама, деревцу.

Костин ласково провёл рукой по золотистым волосам Ильсеяр, спадавшим ей на плечи, и усадил на толстый пенек.

— А теперь мы поговорим с тобой кое о чем, ладно?

— Ладно, дядя Костин.

— Прежде всего скажи, сколько осталось пути отсюда до вашей будки?

— Версты две.

Костин вытащил из полевой сумки маленькую карту и, внимательно вглядываясь, сделал на ней какие-то пометки.

— А от будки до берега?

— Это вымерено: две с половиной сажени.

Костин опять сделал пометки.

— Так… Какая высота у обрыва возле будки?

— И это вымерено: четыре сажени.

— А внизу от обрыва до воды близко?

— Там семь с половиной саженей, дядя Костин, — сказала Ильсеяр, довольная, что может ответить на вопросы командира.

— Спасибо, умница. Не сможешь ли еще вспомнить, далеко ли от берега до парохода?

Ильсеяр смущенно покачала головой:

— Вот этого уж я не знаю.

— Все-таки, приблизительно? — Костин взял ее за подбородок. — Две версты? Три?..

— «Версты»… — протянула Ильсеяр… — Белая, она в самом широком месте не больше ста саженей будет.

— Разве?.. А Сазлы-куль далеко от вас?

— В трех верстах.

— А теперь скажи мне, где стоят дозорные белых?

— Когда я уходила, у обрыва стояли четыре солдата да у будки двое. И еще трое — за будкой в кустах.

Командир пометил что-то на карте, и по-прежнему серьезно спросил:

— А зубов сколько у твоего дедушки?

— Четыре, — ответила Ильсеяр не задумываясь, и, тут же сообразив, что Костин пошутил, смутилась и закрылась рукой. — Ну вас…

Командир ласково засмеялся и похлопал Ильсеяр по спине.

— Спасибо, милая. Ты только не обижайся. Мы ведь с тобой друзья теперь.

У друзей опять завязалась беседа. Ильсеяр с детской непосредственностью начала сама расспрашивать Костина.

— Ты из какого города, дядя?

— Почему ты решила, что из города? Может, я деревенский?

— Нет.

— Отчего же нет?

— Деревенские не такие бывают.

— Какие же они?

— Вон такие... — Ильсеяр показала на партизан в лаптях, в потертых шапках или войлочных широкополых шляпах, в сборчатых бешметах или казакинах, в полосатых домотканых штанах.

Костин промолчал.

— Ну скажи, дядя Костин.

— Дальний я. Слышала про Казань?

— Слыхала.

— Вот я из этого самого города... У меня там есть сестренка, такая же, как ты, Марией зовут.

— А как отца твоего зовут?

— Серафим Петрович.

— Больно длинно… А дедушку?

— Дедушку… у меня нет дедушки.

— Ой… Как же ты рыбачишь, на охоту с кем ходишь?

— Ни с кем не хожу.

— Ой… Рыбу не ловишь, на охоту не ходишь… Что же вы едите тогда?

Костин, который с довольной улыбкой слушал расспросы Ильсеяр, вдруг стал серьезным.

— Эх, сестреночка… Именно потому, что нечего было есть, и поднялись мы. Мы не ели, мы только трудились. Ели богачи… — Костин собрался что-то объяснить ей, но тут в лесу раздался тяжелый топот шагов. Костин поднялся и пошел навстречу приближающемуся отряду. — Стой! Не курить!

Затем он изложил предстоящую задачу.

— Думаю, вам понятно, товарищи, что представляет из себя враг и что от нас требуется. Мы идем на противника, который раз в пять превышает нас численностью, хорошо вооружен и искушен в зверствах до предела. Поэтому каждый партизан должен действовать с умом, с хитростью. Итак, наш план и условные сигналы всем известны. Сейчас тронемся. Уметбаев, ко мне!

Глава 11 Сигнал

На расстоянии ста — ста пятидесяти шагов не доходя до будки возвышался ветвистый старый дуб. Полчаса спустя к дубу подползли два человека. Приподняв головы, они сначала осмотрелись вокруг, а потом, словно кошки, крадущиеся к намеченной жертве, начали осторожно карабкаться на дерево. Это были Костин и Ильсеяр.

Ильсеяр раздвинула густые ветви и шепнула на ухо командиру:

— Отсюда гляди, дядя Костин, отсюда все видно. Видишь, наша будка? А там вон часовые. В сторонке еще трое. Видишь? Двое на корточках, что ли, сидят. А один все расхаживает…

Костин взглянул и снова взялся за карту.

— Хорошо. Все хорошо, — сказал он, засовывая карту обратно в сумку. — Ты оставайся здесь, следи за окрестностью, что увидишь, расскажешь мне. Я скоро вернусь, — добавил он и, перебираясь с ветки на ветку, быстро спустился вниз, распластался тенью на земле и пополз обратно.

Ильсеяр, не отрываясь, до боли в глазах следила за часовыми. Потом спустилась на ветку ниже и прислонилась грудью к стволу. Тут она почувствовала страшную усталость. Ее клонило ко сну, глаза невольно закрывались. Она через силу раскрыла глаза и вспомнила, что нынче совсем не ела и не пила.

В эту минуту до уха Ильсеяр донеслось нежное журчание воды. То, конечно, был ее любимый родник. Ильсеяр постоянно следила за ним. Чтобы тварь какая не замутила воду — обнесла его оградой из березовых жердочек. Чтобы не было голо вокруг — обложила родник дерном. А дорожку к нему всегда посыпала песком. Ильсеяр вспомнила, как, наигравшись с Актушем, прибегала к роднику и тянула губами прохладную воду. Она даже облизнулась: эх, до чего же вкусна и студена родниковая вода…

Из трубы будки вился дымок. У Ильсеяр от усталости и дремоты щипало в глазах, но она упорно и долго смотрела в ту сторону.

«Дед с вечера хлеб ставил, видно, печет уже», — подумала она.

От мысли о пышных горячих караваях, о крупной рассыпчатой картошке, дымящейся в большом чугуне, у нее защекотало в горле. Вот дедушка отрезает Ильсеяр мягкий ломоть хлеба. А картошку она сама достает из чугуна… Ильсеяр зачмокала губами, глотнула слюну. Она уже с трудом раскрывала глаза. Чтобы не заснуть до возвращения Костина, она приседала и снова поднималась. Ведь надо было следить: вдруг случится что-нибудь, и она не заметит, а потом дядя Костин еще будет недоволен ею. Но все равно сон сморил ее. Он всячески подступал к Ильсеяр: то вызывал зевоту, то вовсе смыкал ей глаза и, наконец, победил.

И тут вокруг Ильсеяр стали происходить непонятные вещи. Невесть откуда появились двуглавые люди и еще какие-то чудища… Оскалившись в смехе, уставился на нее рыжебородый офицер с парохода и вдруг нахмурился и кольнул Ильсеяр штыком прямо в лоб. Она схватилась за штык и… чуть не сорвалась с дерева. Одна ее нога уже соскользнула с толстого сука, а лоб зудел от укуса комара.

Под дубом что-то зашуршало. Ильсеяр потерла кулачками глаза, глянула вниз. Оттуда на дерево взбирались Костин и еще кто-то, кажется Уметбаев.

— Ну, о чем будет рапортовать наблюдатель? — спросил Костин.

Ильсеяр не поняла ни к кому относится вопрос, ни самого вопроса. Костин, довольный, смотрел на заслонившие полнеба черные тучи.

— Замечательно, замечательно, — повторял он. — Тучи-то черные, что деготь. Хоть под самый нос к врагу ползи, не заметит. Здорово, черт возьми! Ну, Ильсеяр, мир тут не перевернулся еще?

— Ты все разговариваешь как-то…

— Ох, сразу и обиделась… Ничего не случилось тут?

— Нет, дядя Костин.

— Ладно. Ну-ка, взгляни под тот телеграфный столб…

— Гляжу…

— Видишь?

— Что?

— Посмотри внимательней.

— Да не видно ничего, дядя Костин!

— Хорошо… Теперь посмотри вон на тот холм.

— Ну.

— Что там есть?

— Тоже ничего нет, дядя Костин.

— Хорошо… А как под тем кустарником на берегу?

— Ой, что ты все спрашиваешь? И там нет ничего.

— В том-то и дело, что есть, Ильсеяр, голубушка! Там люди, наши люди. Они ползут, как мы с тобой давеча ползли. Поняла? Только они закутались в зеленые холсты, замаскировались, понимаешь?

— Ой, дядя Костин! — От восхищения Ильсеяр даже притопнула ногой.

— То-то…

— Что они там будут делать?

— Скоро увидишь.

— А как скоро?

— Потерпи немного. Что там за огни, Ильсеяр?

— Это в Ташкисаре, в ограбленной деревне.

Костин промолчал. Протянул бинокль Уметбаеву.

— Наблюдай как следует, товарищ Уметбаев!

— Есть наблюдать как следует!

Черные, немного узкие в разрезе глаза Уметбаева сосредоточенно смотрели вперед.

Через несколько минут он шепнул:

— Четвертый и седьмой номера у цели, товарищ командир.

— Хорошо. А отряд?

— Отряд еще в сорока — сорока пяти саженях позади нас.

— Это тоже хорошо.

— Солдат возле будки осматривается, почуял, видно…

— Вот это плохо.

— Взялся за винтовку.

— Ах, черт…

— Третий номер добрался.

— А как второй?

— Замер, товарищ командир. Его, кажется, заметили.

— Очень плохо.

— Нет, ползет.

— Дай! — Командир взял в руки бинокль и весь отдался наблюдению.

— Ага, ага… Готовься, джигит.

Уметбаев откашлялся, перелез на толстый сук с более открытой стороны дуба. Вытянул голову вперед.

— Начинай!

«Чу!.. Что такое?..»

Ильсеяр, не веря своим глазам, смотрела на Уметбаева, потом перевела взгляд на Костина. Но странно, командир все высматривал что-то возле будки, не обращая никакого внимания на молодого партизана, который заливался соловьем.

Ильсеяр приходилось и раньше слышать подражание пенью соловья. Но тогда сразу чувствовалось, что поет не соловей. А этот совсем, ну совсем настоящий… Ильсеяр, напрягая зрение, вглядывалась в губы партизана и не замечала ни свистульки, ничего. Губы были просто слегка выпячены, как у человека, посвистывающего от удовольствия. И щелкает, да так красиво щелкает. Подумать только!..

Ильсеяр стояла завороженная «соловьиным» пением. Она уже не думала ни о горячем, только что выпеченном хлебе, ни о своем студеном роднике. Она размышляла лишь о том, как бы подружиться с молодым партизаном, заполучить его к себе в гости и научиться щелкать по-соловьиному.

Командир отряда рывком схватил Уметбаева за руку.

— Довольно.

Соловьиная трель оборвалась. Командир опустил бинокль и облегченно вздохнул. Сказал шепотом:

— Чисто, чисто работают! Молодцы! — Он спрыгнул на землю. — Пошли!

Ильсеяр спрыгнула и тут же легла на землю. Командир, нагнувшись, ласково коснулся ее плеча.

— Вставай, — сказал он, улыбаясь. — Теперь до самой будки можешь идти и песни распевать. Часовых уже нет.

Ильсеяр ничего не поняла.

— Куда же они делись?

Вынув из кармана белый платок, командир взмахнул им, и отряд, который выжидал, прижавшись к земле, саженях в пятнадцати — двадцати от дуба, поднялся и пошел к ним широким полукругом.

— За мной, — приказал Костин партизанам и пошел, ведя с собой Ильсеяр, к будке.

Недалеко от будки их встретил Мэрдан. Держа в одной руке прикрытый старым казакином фонарь, другой, свободной, он крепко прижал к себе дочь. Поздоровавшись с командиром, Мэрдан сообщил ему:

— Поднялись четыре деревни. Народ собрался в трех верстах отсюда у Сазлы-куля. По сигналу подойдут.

— Сколько человек?

— Около четырехсот.

— Прекрасно, прекрасно. А как у них с оружием?

— С оружием плоховато... Вы сами понимаете, какое у них оружие, вилы да топоры.

— Ну ничего. Дать сигнал!

Мэрдан повернулся спиной к пароходу и сдернул с фонаря казакин. Голубоватый свет осветил на несколько секунд окрестность и погас.

— Дядя Шахи, Ивашин, Хасан! Идите навстречу своим землякам, — сказал командир и приказал залечь придвигавшемуся к будке отряду.

Сам вместе с Мэрданом вошел в будку. Ильсеяр же пошла осматривать посты белых.

Часовые все лежали на земле. Руки у них были связаны, у кого рот заткнут его собственной скомканной фуражкой, у кого забит травой. Возле каждого стоял с винтовкой или с наганом партизан.

Заинтересованная таким происшествием, Ильсеяр решила порасспросить об этом и дернула одного партизана за рукав:

— Дяденька…

Партизан погрозил Ильсеяр пальцем.

— Тсс! Нельзя… Уходи.

Ильсеяр осторожно, на цыпочках, побежала к будке. У самых дверей она столкнулась с Уметбаевым и сообщила ему шепотом, как большую тайну:

— Ну и осрамили же партизаны часовых. Забили им рты травой.

— Да ну? — протянул молодой партизан к удовольствию Ильсеяр. И, покачивая головой, будто и в самом деле был удивлен ее сообщением, пошел туда, где лежали часовые.

Ильсеяр же поспешила со своей новостью к отцу и дедушке.

Глава 12 Штурм

Ночь была темная. С Белой подул тихий ветер. На слабо освещенном пароходе лениво скулила гармонь. Кто-то голосил песню. Бакены почему-то горели необычно тускло. Несколько партизан повели тех самых связанных часовых с заткнутыми ртами в кусты за будкой. Для чего, интересно?.. А отряд, притаившись за поленницей, готовился к штурму, принимая последние указания командира.

Костин торопился, старался быть возможно более кратким.

— Стрелять лишь при крайней необходимости. Действуйте холодным оружием, а лучше всего берите живыми. Еще раз предупреждаю: над пленными самосуда не чинить. Всё.

Стоявшие недвижно партизаны зашевелились. Однако никто ничего не вымолвил. Командир сделал Мэрдану знак рукой. Мэрдан кивнул и пошел к обрыву. Костин снял фуражку, кинул на траву и, усевшись, стал стягивать сапоги. Вскоре все партизаны, босые, с открытыми головами, поползли к обрыву. Едва отряд спустился к берегу, как в кустарниках показалась куча людей. Выбравшись из-за кустов, многие из них легли на землю и поползли за партизанами. Ильсеяр, как велел ей отец, пошла в будку и заперла за собой дверь.

— Дедушка, — сказала она с порога, — что же ты в темноте сидишь? Задуй огонь, дедушка.

Сидевший у окошка дед Бикмуш шевельнулся. Но промолчал.

— Дедушка, свет…

— Нельзя, — прервал ее дед Бикмуш, — нельзя зажигать свет. Иди, согрею тебя, замерзла небось.

Ильсеяр молча подошла, прижалась к деду.

— А я, дедушка, в лесу…

— Тсс, после расскажешь… Вон гляди!

Ильсеяр глянула на Белую и увидела, как от берега оттолкнулась лодка. На дне лодки желтыми и красными огнями мерцали фонари. В сидевшем на веслах человеке Ильсеяр узнала отца.

— Дедушка, а что он с фонарями делает в эту пору?

— Не видишь разве, как плохо светят бакены, должно, фонари менять будет.

Но почему свет на бакенах стал вдруг тусклым и почему понадобилось менять теперь фонари, дед Бикмуш так и не сказал.

— Стой, кто идет?

Ильсеяр и дед Бикмуш оторвали глаза от лодки, взглянули туда, откуда раздался окрик. На капитанском мостике в удручающе тусклом желтоватом свете возникла фигура солдата. Солдат перегнулся через перила.

— Кто идет? — повторил он.

Мэрдан поднял голову:

— Это я, бакенщик.

Солдат, видно успокоенный, повернулся и скрылся из глаз. Мэрдан, живо двигая веслами, подплыл к белому бакену и сменил фонарь. Потом повернул лодку к красному бакену, горевшему у кормы парохода.

Наверху снова показался тот же солдат и наклонился над лодкой: наверное, попросил закурить. Мэрдан бросил ему кисет. Солдат отошел к фонарику на капитанском мостике, свернул цигарку и подошел к перилам, чтобы кинуть кисет обратно. В эту минуту за спиной солдата появился партизан, видно подплывший к пароходу под прикрытием лодки Мэрдана. В руках у него блеснул нож, и солдат, не издав ни звука, повалился как подкошенный.

После этого партизаны, притаившиеся на берегу, проползли песчаную отмель и, подняв винтовки над головами, вошли в воду.

Мэрдан, который менял фонари лишь для того, чтобы иметь возможность приблизиться к пароходу, вовсе погасил бакены. Вокруг парохода сразу стало темно. Прошло немного времени, и Мэрдан вместе с партизаном, заколовшим часового, показались на верхней палубе парохода. Они повернули пулемет дулом к трапу. Ильсеяр и дед Бикмуш с трудом различали их тени в тусклом свете фонарика, горевшего на капитанском мостике.

А людей входило в реку все больше и больше.

Кто раздеваясь, а кто прямо в одежде, спешили мужики в воду за партизанами и так же, как они, плыли к пароходу, чуть приподняв головы над водой.

Ильсеяр была вся захвачена происходящим и, боясь пропустить что-нибудь, совсем высунулась из окна. Ей хотелось разглядеть на мостике отца и того смелого партизана, который заколол часового, но она так и не увидела никого.

Между тем на палубе парохода показались партизаны. Их становилось все больше и больше, а вскоре и партизаны и мужики появились и на крыше парохода. Вдруг грянуло дружное «ура». Один за другим раздались выстрелы. Коротко затрещал пулемет. Потом с парохода метнулся сноп огня, и послышался оглушительный взрыв. Такого Ильсеяр еще никогда не слыхала. Она в страхе отшатнулась от окна. Но второго взрыва не последовало, и Ильсеяр опять полезла на подоконник.

Дед Бикмуш схватил ее за плечи.

— Нельзя, внученька. Слышала, из пушки выстрелили? Хоть и наши, а все-таки лучше отойди подальше. Того гляди, перестрелка начнется, — сказал он, оттаскивая Ильсеяр от окна.

Но Ильсеяр никак не хотела слушаться. Она упиралась руками и ногами. Всем своим существом она рвалась туда, к пароходу, где стреляли из винтовок, кричали «ура». И она начала умолять деда:

— Дедушка, ну чуточку погляжу!

— Брось… Ты что думаешь, игрушки там, что ли? Ишь… Это же война.

— Война-а!..

На пароходе еще раз загремело «ура», и Ильсеяр снова начала вырываться из рук деда.

— Дедушка, дедусенька, пусти меня, миленький. Я завтра тебе из лесу много-много ягод принесу.

— Не балуй, как хватит нечаянная пуля…

— Дедушка, ну пусти, пожалуйста, я сейчас же вернусь…

Молчание деда Ильсеяр приняла за добрый признак и начала всячески улещать его.

— А ягод, дедушка, в лесу нынче... Сладкие, крупные, точно орешки… А запах…

— Гм…

— Я тебе много их насобираю, ладно, дедушка?

— Ладно.

Решив, что она уломала деда, Ильсеяр схватилась за висевший на стене коротенький свой бешмет. Дед Бикмуш тут же поймал ее за руку:

— Э, нет, не пойдешь. Я лепешек вкусных напек, вон они, в печке. И чай там, в чайнике. Покушай, пока горячие, да ложись. Маялась сколько…

Но нет. Не так-то просто было заставить Ильсеяр отказаться от ее желания. Ведь, когда надо, она, как говорится, вмиг развязывала свой мешочек хитростей — находила выход. Ильсеяр съела сначала лепешку, которая в самом деле оказалась очень вкусной, потом, как бы невзначай, вспомнила о собаке и принялась ворчать на деда:

— Целый день держал собаку голодной. Хорошо, если не подохла!

Дед даже растерялся. Актуш и впрямь целый день сидел взаперти в пещере под обрывом… Тут уж старик не мог спорить с внучкой. К тому же и выстрелы прекратились. Да Ильсеяр уж и не послушалась бы его, она замешала горячую болтушку, накинула бешмет и с озабоченным, не допускающим возражений видом пошла к двери.

— Смотри, Ильсеяр, — напутствовал ее дед Бикмуш, — стороной обойди. Держись подальше от парохода.

Глава 13 Народный гнев

Ильсеяр подоспела к самому «интересному» моменту.

На пароходе не смолкало ликующее «ура!». Слышались крики: «Руки вверх!» «Вяжи его и бросай в трюм!». Опять коротко затрещал пулемет. Со звоном посыпались стекла разбитых окон. Кого-то бросили в воду, кто-то сам спрыгнул с палубы. Люди, оставшиеся на берегу, тоже суетились, шумели. Одни бежали к лодкам, чтобы догнать солдат, пустившихся вплавь. Другие зажигали костры. Ильсеяр узнала в них мужиков из разграбленного Ташкисара и других соседних деревень.

Она смотрела во все глаза на красные в зареве костров лица, на топоры, вилы, шкворни в поднятых руках. Потом побежала в дровяник, отыскала там свое деревянное ружье, выструганное дедом еще несколько лет назад, и, оставив ведро с болтушкой, возвратилась на берег. Не так уж Актуш был голоден. Ведь Ильсеяр утром успела скормить ему пребольшущую красноперку.

Сейчас Ильсеяр думала, к какому бы ей подойти костру. Вон тот, у родника, и горит ярче всех и народу вокруг него много… Только там собрались одни мужчины. Она выбрала другой костер, разведенный под кривой березкой, опустившей листья до самой воды. Тут сидели и женщины, и та бабушка, которая давеча умоляла спасти ее внучку. Она все еще плакала и казалась еще более съежившейся, сморщенной. Из-под платка на лоб выбились седые волосы. Голова и руки ее тряслись.

— Вы говорите: «терпи»! Говорите: «не плачь»! Она же единственная у меня. Ведь в каких муках я ее вырастила. Чтоб сыта была, день и ночь гнула горб у помещика, сама недоедала. Чтоб одета была, ночами ткала ей полотно. Чтоб не мерзла, в холод, крадучись, таскала дрова из помещичьего лесу. На нее, дорогую, отдала все силы. А нынче пришли и угнали ее. Уж так она убивалась, милая. Вырвалась из ихних рук, кинулась ко мне, а один пнул ее прямо в живот…

Старуха воздела в горе руки, но они тут же бессильно упали ей на колени.

— Ох, тошно мне, так тошно. Ведь птица и та о камень бьется, коли птенчика у нее отнимут. Каково мне отдавать свое дите на поругание двуногим зверям.

У самой воды разожгли еще два костра. Вспыхнувшее пламя озарило Белую. И в отсвете его показалась двигавшаяся к берегу однопарная лодка, а впереди нее, погружаясь и выныривая из воды, плыло несколько человек. Народ на берегу заволновался и как-то сразу затих. Вот, один за другим, поднимая руки, выбрались на отмель те, которые плыли впереди лодки. Это были офицеры. Два мужика с вилами и топором двинулись им навстречу.

Все столпились у воды. И старуха, опираясь на палку, побрела за другими. Дрожа всем телом, размахивая палкой и бормоча что-то, она сделала несколько шагов и упала. Ильсеяр подбежала к ней, помогла подняться.

— Вставай, бабушка, садись вот сюда, — сказала она и, сняв с себя бешмет, прикрыла им проглядывавшие из-под лохмотьев костлявые плечи старухи. — Не бойся, бабушка, сейчас партизаны спасут и твою внучку. Где есть партизаны, там ничего не страшно. Я ведь знаю и тебя и внучку твою Зухрэ-апа[3]. Она мне в прошлом году дудочку вырезала из рябиновой ветки.

Ильсеяр не договорила. Из лодки, приблизившейся к берегу, послышался звонкий голос:

— Эй, други! Принимайте «гостей»! Потешьте их пока, чтобы не скучали! Особенно следите вон за тем толстопузым…

Кто-то подбросил в костер хворосту, и пламя осветило круглое белозубое лицо кузнеца Гаяза. Старуха, не обращая внимания на уговоры Ильсеяр, поднялась, засеменила к нему:

— Гаяз, это же ты! Где моя Зухрэ, почему не вывез ее?

Старуха испуганно смотрела на Гаяза. Тот спокойно ответил:

— Не тревожься, бабушка Сарби, здорова твоя внучка. И подруги ее здоровехоньки. Там у нас в стычке ранило кое-кого. Девушки перевязывают их. В следующий раз привезу. — Гаяз сел в лодку и начал грести к пароходу.

Один из крестьян, встречавших «гостей», крикнул ему вслед:

— Что же вы этих проклятых прямо на месте не смогли, что ли?..

Другой, будто разъясняя, что означает «прямо на месте», добавил:

— В воду бы их, вниз головой… — и ткнул в бок «толстопузого»: — У-у, мучитель!

Старик в казакине-безрукавке, подпоясанный домотканым полотенцем с красными каймами, сжимая в руке тяжелый шкворень, с ненавистью смотрел на «гостей», еще не очухавшихся от водки.

— В огонь их бросить, треклятых! — сказал он. — Пусть корчатся, покуда не подохнут!

Офицеры были кто в нательной рубахе, кто в гимнастерке. С них ручьями бежала вода.

— Обыскать надо! — крикнул один из толпы. — Может, у них где оружие припрятано.

При этих словах многие отшатнулись назад.

Двое посмелее подошли, обыскали офицеров. Увидев, что никакого оружия у них не нашлось, все опять осмелели.

Какая-то баба с ребенком на руках, стоявшая позади, крикнула:

— Раздавите этих гадов! Что уставились? Не напоказ же их к нам привели…

Проталкиваясь, вышел вперед усатый человек на костыле, в оборванной солдатской шинели, в папахе николаевской пехоты. Пригладил усы, подошел ближе к офицерам:

— Ну, господа! Вкусная ли была курятина? Больше ничего не желаете у меня получить?.. Паразиты же вы! Ведь за вас я в огонь ходил, за вас воевал. Ногу на германской оставил. А вы пришли и последнюю мою курицу сожрали. Еще что хотите от меня? А?! Все. Ничего у меня для вас не осталось, кроме вот этого…

И старый солдат потряс огромным своим кулаком.

— Вот! Вот что осталось для вас!

Народ зашумел. Офицеры испуганно жались друг к другу. Кулак старого вояки со всего размаха ударил толстого офицера прямо под глаз. Офицер покачнулся и безмолвно грохнулся на землю.

Толпа только этого и ожидала. Все что-то кричали, ругались. Одни кулаками, другие чем попадя начали бить офицеров.

— Сыпь крепче!

— Не давай подниматься проклятому!

— Пускай испробует силу нашу!

Шум, гвалт разрастались, уже нельзя было понять, кто и что кричал. Но тут зычный, густой, словно пароходный гудок, голос покрыл все остальные голоса:

— Стойте!.. Стой!..

Многие неохотно стали отходить, а некоторые все еще продолжали дубасить офицеров.

— Стойте!

С лодки выпрыгнул партизан. Он выхватил из-за пояса револьвер и дважды выстрелил в воздух.

Народ затих. Руки, поднятые для удара, застыли. Партизан протиснулся в середину толпы.

— Брось, братва, — сказал он спокойно. — И ногтем не прикасаться до безоружного врага. Так приказал командир отряда.

Люди отступили. Но им не по нраву пришлись слова партизана.

— Командир приказал?.. А почему у них приказ не таков? Еще неделя только, как эти звери трех пленных красноармейцев замучили — привязали к конским хвостам и волокли по улицам: другим, мол, урок будет. Звезды выреза́ли у них на живом теле. А ты даже ударить этих убийц не позволяешь!

— И не позволю. Мы не бандиты, мы красные партизаны. У нас есть закон, есть правый суд. Как рассветет, судить будем. Вот тогда вынесем правое решение… да такое, что их тоже до печенки проймет.

Мужики нехотя стали отходить.

— Их счастье, ты подоспел, — сказал кто-то партизану. — Вынули бы мы из них душу, ей-богу, вынули бы…

Партизан молчал. Закурил от костра цигарку и пошел к лодке.

Офицеров повели вверх по обрыву.

Люди еще долго шумели, спорили, собравшись вокруг костров. Ильсеяр подошла к старухе Сарби, позвала ее к себе в будку.

— Пойдем бабушка, потихонечку поднимемся наверх. Пока внучку привезут, поспишь у нас. В будке тепло…

Деда Бикмуша не оказалось дома. Ильсеяр поставила перед старухой еще не успевший остыть хлеб, чугун с вареной картошкой. Старуха дрожащей рукой поднесла ко рту кусок горячего хлеба.

— Да ниспошлет тебе бог блага, детка…

Ильсеяр попотчевала старуху, потом показала ей, где лечь спать, и помчалась из будки.

Глава 14 Пленник Ильсияр

Ночь выдалась холодная, ветреная. Тучи, обгоняя друг друга, текли на восток. Из-за туч тут и там выглядывали звезды. Людей, видно, поприбавилось, костров у реки стало куда больше.

Вон у того костра, где больше всего народу, один старик о чем-то рассказывает, размахивая оживленно руками. Остальные внимательно его слушают.

Ильсеяр направилась было туда, но вдруг остановилась. А все-таки Актуш проголодался, наверное!.. Девочка поспешила обратно, взяла в дровянике ведро с болтушкой, повесила через плечо свое ружьишко и отправилась к Актушу. Она кормила его и ласково поглаживала. Но ласка-то лаской, а какая живая душа захочет сидеть взаперти? Особенно собака!.. Да разве песье это дело быть вдали от людей!.. В такой суете, когда вокруг хозяйского дома снует неведомо кто, даже самая паршивая собака не станет прятаться…

Актуш даже болтушку не доел, начал рваться на волю.

— Нельзя, Актуш, — увещевала его Ильсеяр. — Ты же не умеешь с людьми разговаривать как надо, все горячишься… И куснуть тебе ничего не стоит. А зубы твои… Ну-ка, покажи зубы… Ой-ой… Нет, не выпущу, Актуш. Завтра, ладно? Знаешь, куда я тебя поведу завтра?.. Погоди, я и сама еще не придумала… Ладно, куда-нибудь обязательно пойдем…

На прощанье Ильсеяр обняла собаку и, выбравшись из пещеры, плотно подперла дверь колом.

Актуш, конечно, отчаянно завизжал. Интересно, что он хотел сказать?.. Обижается, наверное… Ничего, завтра отойдет. Завтра, если что-нибудь попадется в вершу, Ильсеяр опять угостит его рыбкой.

Когда Ильсеяр отошла от пещеры, на пароходе снова зашумели, заругались. Раза два выстрелили…

— Интересно, что это там?

От парохода вниз по течению что-то стремительно неслось.

Ох и быстро несется! Да нет, не несется, а человек плывет.

Когда неизвестный поравнялся с красным бакеном, стало видно, как широко взмахивал он руками.

— Наверняка офицер или солдат, — решила Ильсеяр. — Видно, бросился, когда партизаны начали ловить… И в мундире, не успел, значит, снять…

Девочка стояла в смятении. Как ей быть?

«Поднять крик? Он повернет к противоположному берегу и скроется. Если побежать к своим, чтобы сообщить, тоже успеет скрыться…»

Пока Ильсеяр размышляла, человек круто повернул и поплыл к берегу.

Оторопевшая Ильсеяр недолго думая засела за опрокинутым на берегу старым, расшатавшимся паромом.

«Прослежу, где он спрячется, а потом пойду, скажу людям…»

Пловец, по-видимому, совсем выбился из сил. Он выплывал и снова погружался в воду, кажется, он время от времени искал ногами дно, но не доставал до него.

— Не больно-то, — сказала про себя Ильсеяр. — Здесь глубоко. — И, не дыша, стала наблюдать, что будет дальше.

Пловец, хоть и с большим напряжением, все же приближался к берегу. Ильсеяр уже слышала его тяжелое дыхание, видела, с каким трудом поднимались над водой его руки. Вот он опять погрузился. И только Ильсеяр подумала: «Наконец-то утоп», — как он вынырнул и начал загребать руками. Вот он достал до дна, уже шел, а не плыл, и с каждым шагом становился все выше, выше… и все страшнее. Вскоре человек уже стоял на песке, очень высокий, тощий, готовый упасть от малейшего дуновения ветра. Он сделал еще один шаг и вытащил из кармана наган. Тяжелый наган оттянул его ослабевшую руку вниз. Он оглянулся вокруг и, пошатываясь, как пьяный, направился к парому, за которым сидела Ильсеяр.

Ильсеяр вся сжалась от страха. Ее то мороз пробирал по коже, то ей становилось жарко. Чтобы не видеть нагана в руках выплывшего человека, чтобы не смотреть в страшное его лицо, Ильсеяр зажмурила глаза.

«Зачем я не побежала к людям? Вот сейчас он заметит меня и схватит…»

Однако человек не только не схватил, но и не увидел Ильсеяр, сделал несколько шагов и упал ничком на песок.

«Эх, не запирать бы мне Актуша… Да кто знал!..»

Ильсеяр робко разглядывала человека в щелку на пароме. Он дышал редко и глубоко, а наган лежал у вытянутой на мокром песке правой руки.

Сердце у Ильсеяр бешено заколотилось. Набравшись смелости, она выползла из-за парома, протянула трясущуюся руку к нагану и тут же испуганно отдернула назад. Еще раз протянула и еще раз отдернула. В этот миг человек шевельнулся, поднял голову. Ильсеяр попятилась и скрылась на свое прежнее место.

Человек приподнялся, облокотился на руки… Ильсеяр испуганно дернулась и опрокинула ведерко. Человек вздрогнул, поднял голову и, повернувшись к парому, застыл с широко раскрытыми глазами. Глаза были огромные, ужасные. Ильсеяр терпела, сколько могла, и, не выдержав, завизжала во всю мочь:

— Папа-а!.. Дедушка!.. Папа!..

На голос Ильсеяр отчаянным лаем откликнулся Актуш.

Ильсеяр вскочила и, позабыв о всякой осторожности, полетела по отмели к кострам. Отбежав порядочно от парома, она снова подняла истошный крик:

— Дяденьки, дяденьки!

Навстречу Ильсеяр из кустарников вышли два мужика с охапками хвороста.

— Что случилось, девочка?

— Я… там… Офицер с парохода выплыл, дяденьки…

— Это где?

— Вон там!.. Вон!..

Мужики бросили хворост, который собирали для костра, и побежали к парому. Завидев припустившегося от парома офицера, закричали:

— Стой!

— Стой, гад!

Офицер вряд ли был намерен сдаться. Он, вероятно, передохнул и бежал довольно быстро. Вон там, вверх по обрыву, разрослись кустарники. Он хотел скрыться в них. Однако доносившийся с той стороны угрожающий лай собаки заставил его повернуть влево. Крестьяне же намеревались перерезать беглецу дорогу.

Офицер понял это и, остановившись, круто повернулся к ним, прицелился из нагана и спустил курок. Но похоже, что в воде отсырел патрон, и револьвер дал осечку. Преследователи, сначала испугавшиеся направленного на них нагана, теперь осмелели, кинулись на офицера и скрутили ему руки.

— Пойдем-ка с нами!

— Куда?

Один из крестьян махнул отнятым у офицера наганом в сторону костра.

— Вон туда…

— Не пойду.

Тот замахнулся на него тяжелой рукояткой.

— Еще как пойдешь!

Пленный понял, что у него нет сил бороться и хлюпая водой, заполнившей сапоги, тяжело затопал вперед. Ильсеяр обошла его, оглядывая со всех сторон, и дернула за пояс крестьянина в длинном казакине.

— Дяденька… Это, наверное, самый главный офицер. У него крестов да медалей сколько на груди, — зашептала она.

Над Белой забрезжила заря. Свет зари в быстром своем наступлении рассеял серую мглу на реке. Восток окрасился в бледно-розовый цвет. Сейчас уже четко вырисовывались фигуры партизан, сновавших по пароходу. Ильсеяр нашла среди них Уметбаева. У него за плечами болталось несколько винтовок, за поясом торчали три или четыре револьвера. Он ловко пробрался между партизанами и поднялся на капитанский мостик. Взяв медный рупор, крикнул в толпу на берегу:

— Сейчас же переправьте сюда обе лодки! Эй!..

Двое крестьян бросились к лодкам и отчалили к пароходу.

Уметбаев подождал немного и приказал матросам:

— Команда, спустить шлюпку!

Видя медлительность матросов, Уметбаев повторил свой приказ таким грозным голосом, что не только матросы, а даже Ильсеяр вздрогнула.

«Ну и строгий этот джигит, — подумала Ильсеяр. — Пожалуй, он не станет учить щелкать по-соловьиному».

Стало еще светлее. Заслонявшие небо мрачные тучи будто устыдились сияющего утра, запрятались за горизонт. Небо прояснилось. Погасли последние звезды, мерцавшие в вышине. На востоке показался горящий краешек солнца, а потом оно, словно огненный диск, вынырнуло все и стало постепенно взбираться по небу. И чем выше, тем желтее, тем меньше оно становилось. Протянувшиеся чуть ли не до того берега тени партизан, копошившихся у костров, все укорачивались. Из зарослей камыша, шелестя крыльями, поднялась стайка диких гусей и взяла путь прямо к солнцу.

К берегу пристала шлюпка с последней партией взятых в плен белых. Крестьянин, схватившись за вилы, как бы готовясь вонзить их в дикого зверя, проговорил:

— Эти вроде поважнее… — и еще крепче сжал вилы. — Видишь, груди медалями увешаны.

— Пожалуй, — поддержал его другой. — У этих, брат, и пузо не из простых…

— На пузо не льщусь, дружки, вот усы — это да! Что до меня, я бы у него усы…

Позарившийся на офицерские усы мужик потрогал свои жиденькие усики.

Офицеров вывели из шлюпки. Один из партизан — кавалерист с выгнутыми слегка ногами, с веселым, вздернутым носом — подошел и вытянулся перед офицерами:

— Просим извинить, господа, что оторвали вас от ночного вашего пиршества и привели сюда. Не вовремя вас побеспокоили. Сами знаете, у нас еще мало опыта. Ведь это наш первый серьезный штурм. Поживем, пообтешемся!..

Все рассмеялись. Ильсеяр узнала среди пленных того низкорослого рыжебородого офицера, который грозился ее отцу и грабил вчера деревню. Сейчас он не выглядел таким храбрым, как тогда. Руки заложил назад, опустил голову и шагал, словно ожидающий удара вороватый кот. Казалось, он стал еще короче ростом и еще более рыжим.

Вдруг глаза его встретились со взглядом старухи Сарби, которая стояла рядом с Ильсеяр. Непрестанно дрожащее согнутое тело бабушки Сарби точно сразу набралось силы. Она даже распрямилась немного и неожиданно быстрым движением шагнула к офицеру.

— Вот он! — крикнула она гневным голосом. — Это он вытащил мою внучку из погреба, где она пряталась! Он, вражина!

Офицер шел мимо старухи, втянув голову в плечи. Кровь кинулась в лицо бабушке Сарби. Она вцепилась сухими пальцами в горло офицера:

— Подыхай, зверюга, околевай! Околевай, проклятый… Сына в тюрьме сгноили. Старика в шахте похоронили. А внучку… Убить тебя мало за все, мучитель!..

Пальцы старухи впились в горло офицера. Тот глянул, выпучив глаза, на старуху и, вырвавшись, пошел быстрее. Старуха в изнеможении опустилась на песок. Люди подняли ее.

— Бабушка, бабушка, — радостно затеребила ее Ильсеяр, — глянь, Зухрэ-апа идет. Да вон она из лодки вышла…

Глаза старухи устремились на лодку, причалившую к берегу, и, собрав последние силы, она побежала навстречу своей внучке:

— Внученька! Светик мой! Внученька!..

Глава 15 Суд над белыми

Наверху, над обрывом, заиграл горнист. На его зов отовсюду начали стекаться партизаны.

Когда горн замолк, Ильсеяр побежала в будку.

Там за столом сидели Костин и еще несколько партизан, а перед ними стояли двенадцать офицеров различных рангов. Среди них был и тот, которого обнаружила ночью Ильсеяр. Он был самый высокий и стоял наклонив голову, чтобы не задеть за потолок. Хмурый взгляд офицера останавливался то на лежавшем тут же на столе собственном его нагане, то на лице командира партизанского отряда, который его допрашивал. Уже закончив допрос, Костин спросил офицера:

— Между прочим, как получилось, что вы не убежали, когда девочка выскочила из-за парома? Ведь вы вполне могли еще до появления крестьян скрыться в зарослях?

Этот вопрос заинтересовал Ильсеяр больше всех.

Офицер отвечал неохотно:

— Мне показалось, что за паромом есть твои люди: в меня оттуда целились из винтовки.

Командир удивленно обернулся к Ильсеяр:

— Какая там еще винтовка?

— Никакой, — начала Ильсеяр, но потом вспомнила и смутилась. — Ой, это мое ружье, мне дедушка выстругал… Я его положила на старый паром, там оно и осталось.

Поднялся смех. Ильсеяр же заволновалась, не забрал ли кто ее ружье, хотела побежать к парому, но Костин остановил ее.

От унижения офицер заскрежетал зубами. Словно побитый злой пес, он прорычал что-то невнятное, и отступил назад.

Командир зажег погасшую цигарку и обратился к полковнику с черной повязкой на глазу:

— Рассказывайте, полковник, куда и зачем двигался ваш отряд?

Полковник не ответил. Он уже не был оживлен, как в тот момент, когда получал от лавочника Галляма-хаджи свертки с деньгами и водку. Он низко опустил голову и все щупал глазом свой пистолет, лежавший в куче на столе перед командиром. Дескать, взять бы его и прямо в атамана…

— Говорите, полковник.

Полковник опять промолчал. Он с ненавистью взглянул на командира и резко повернулся к нему спиной.

— Итак, отказываетесь отвечать?

— Я дворянин. Считаю унизительным для себя говорить перед твоим судом.

— Почему же, господин полковник?

Полковник кинул презрительный взгляд на собравшихся партизан.

— Потому что все они разбойники и ты, их атаман, такой же разбойник, — прошипел полковник.

Среди людей, скучившихся снаружи у окна, произошло движение. Вперед пробралась баба с ребенком, та самая, которая вчера требовала уничтожить офицеров.

— Нет, — гневно бросила она в будку. — Не он, а ты, ты сам разбойник, истукан одноглазый!

Отвечать отказались многие из офицеров. Но из честного признания пожилого офицера Редько выяснилось, что батальон направлялся на помощь отступавшим по Белой интервентам, что большинство солдат были мобилизованные силой крестьяне и что многие из них готовы перейти на сторону, красных.

В заключение офицер Редько сказал:

— Я сам… Вы, может быть, не поверите… Возьмите меня к себе, я не хочу быть среди тех, кто продает мою родину, нашу Россию. Поверьте, не хочу. Я, кадровый офицер, отдам свои знания и опыт отряду. Говорю это совершенно искренне… Что слова… Я докажу это делом.

Среди офицеров послышались во́згласы удивления и презрения.

— Что вы делаете? — крикнул одноглазый полковник. — Вы с ума сошли.

— Наоборот, я еще только набираюсь ума.

Полковник хотел еще что-то сказать, но тут вбежал партизан с подвешенной на перевязи рукой.

— Товарищ командир, прибыл буксир, посланный штабом белых снять с мели пароход. Только команда, кажись, засомневалась, буксир обратно повертывает. На борту у него, кроме матросов, еще человек двадцать солдат. Что делать?

— Сам пойду, — ответил командир. — Гражданин Редько, идите со мной.

Офицеры переглянулись. Ведь на буксире возвратился их взвод… Они напряженно прислушивались к голосам, доносившимся с парохода. А Ильсеяр, как всегда, не утерпела, выскочила вслед за командиром.

Костин на ходу что-то говорил Редько, показывая на отплывающий буксир. Офицер подошел к краю обрыва и, взяв протянутый ему кем-то рупор, дал приказ команде буксира:

— Что за самовольство!.. Слушай мою команду! К пароходу! Даю десять минут на снятие парохода с мели! Поручик с солдатами — ко мне!

Буксир взял обратный ход. Матросы забегали по корме, готовя тросы, чтобы прицепить пароход. Солдаты начали спускать шлюпку, собираясь переправиться на берег.

Костин вместе с Редько вернулся в будку.

— Еще чем можете доказать желание служить отряду? — спросил он у бывшего офицера.

— Могу сообщить план верховного командования. Кроме того, можете узнать у солдат о моем отношении к ним. Если этого мало, покажут будущие бои против интервентов.

— Пока достаточно, — сказал Костин и, проглядев список с фамилиями офицеров, снова обратился к Редько:— Скажите, все ли офицеры здесь?

Редько, помедлив, ответил:

— Нет поручика Сагитова.

— Поручик Сагитов? — удивленно спросил Костин. — Он был с вами на пароходе?

— Да. По всей вероятности, он бежал.

— Жалко, — сказал Костин. — Поручик Сагитов…

— Вы с ним знакомы?

— Да, если он тот самый, казанский…

— Это, вероятно, известно его другу. — Редько кивнул на одноглазого полковника. — По-моему, у него даже была фотокарточка Сагитова.

Тот, не ожидая, приказания командира, бросил на стол тоненький блокнот.

— На! — сказал он сухо. — Напрасно стараешься. Сумел убежать, сумеет и скрыться.

Костин вынул из блокнота вложенную в него карточку и стал ее рассматривать.

— Да, он и есть… Интересная была бы встреча. — Костин хотел скомкать карточку, но раздумал и протянул сидящим рядом с ним партизанам. — Знакомьтесь. Провокатор Сагитов. В 1912 году предал полиции девять казанских большевиков.

Ильсеяр протиснулась ближе и увидела на карточке черноусого человека средних лет с узкими черными глазами и низким лбом.

Костин передал карточку командиру конного взвода Султанову:

— Возьмите, товарищ Султанов! Сейчас же на всякий случай отправьте людей из вашего взвода на поиски провокатора. Времени у нас в обрез, но, возможно, он еще не успел уйти далеко.

— Есть.

Султанов вышел из будки.

Через минуту послышался топот коней. Султанов возвратился в комнату и, поглядывая на арестованных, молча прислонился к дверному косяку.

Костин, шепотом переговорив с товарищами, громко зачитал список с фамилиями одиннадцати офицеров и обратился к собравшимся в будке партизанам и крестьянам:

— Товарищи, какой будет приговор этим врагам революции, врагам трудового народа?

— Смерть!

— Расстрелять их, проклятых! — послышались голоса за окном.

— Итак, мнения сошлись, — сказал Костин, — приговор вынесен: расстрелять! А бывшего полковника Редько определить в штаб партизанского отряда!

Костин и Редько пожали друг другу руки. Несколько офицеров кинулись было в ярости на Редько, но навстречу им вытянулись штыки партизан.

— Товарищ Храбрый, уведите арестованных для исполнения приговора.

— Есть, товарищ командир. Дед Бикмуш, нам бы лопаты...

— Этим займутся потом, — прервал его Костин. — Нам надо спешить… — Он подозвал к себе Султанова и тихо сказал: — Товарищ Султанов, до следующей пристани конников поведете берегом. Старайтесь держаться ближе к пароходу. Вперед отправьте разведку.

— Есть, товарищ командир.

Султанов повесил карабин за широкую спину и вышел из будки. За ним двинулся и Костин, пригласив с собой Редько.

— Гражданин Редько, пойдемте со мной!

— Есть, товарищ командир, я с вами до последней капли крови, — ответил, не скрывая своего волнения, бывший полковник.

Выйдя из будки, командир отряда быстрыми шагами направился к толпившемуся на берегу народу. Когда он проходил мимо пленных солдат, кто-то потянул его за рукав. Это был старый, обросший бородой партизан. Он переступил с ноги на ногу и, наконец, вымолвил:

— Ежели бы их тоже того… — Он показал винтовкой на солдат.

— То есть, как «того»?

— Уж понятное дело…

Старый партизан, не решаясь, видимо, сказать при самих солдатах, сделал движение, будто нажимает на спуск.

— Что тут с ними… — добавил он, сжимая в руках винтовку, и, подавшись ухом вперед, стал ожидать ответа.

Костин взглянул на торчавшую из широкого ворота шинели худую шею старика, на его сутулые плечи и молча повернулся к солдатам.

А солдатам уже давно не терпелось вступить с командиром в беседу, узнать, какая их ожидает судьба. Однако ни у кого не хватало духа начать разговор, каждый подталкивал своего соседа. Наконец один из них крякнул, прокашлялся и, глядя в сторону, спросил:

— Что-то в горле першит, товарищ. Вот солдаты и интересуются: что, ежели мы закурим по цигарке…

— Можно, курите.

Получив спокойный ответ на вопрос, заданный просто для затравки, солдат еще разок крякнул и, уже глядя прямо в глаза Костину, заговорил о главном:

— Что с нами будет, товарищ?

Костин стоял, всматриваясь в говорившего солдата. Тот смутился и спрятался за спину соседа. Наступила такая тишина, что можно было услышать, как летит муха.

Костин улыбнулся:

— Что с вами будет? Будет то, что сами пожелаете, брат. Те, кто не сочтут для себя достаточным быть просто за советскую власть, а захотят встать на ее защиту с оружием в руках, пойдут с нами. Ну, а кто привык помогать одними лишь словами, — бог, мол, тебе в помощь, сосед, — те разойдутся по домам.

Среди солдат прошел шумок оживления. Ожидавшие расстрела или, в лучшем случае, заключения в тюрьму, они сразу ободрились. Старик часовой пожал плечами и отвел в сторону штык, направленный на солдат.

Командир продолжал говорить:

— Вот так, братья. Вы же не враги нам. Я не о всех говорю, конечно, о большинстве. Мы ведь знаем, что многие из вас — насильно мобилизованные крестьяне…

Склоненные вниз головы поднялись. На лицах засветилась радость, раздались дружные возгласы:

— Урр-ра!

— Да здравствуют партизаны!

— Да здравствует командир!

— Да здравствует Ленин!

Руки вскинулись вверх, взлетели папахи, фуражки.

На ликующие крики, поднявшиеся над толпой пленных солдат, со всех сторон стали собираться крестьяне.

Костин встретил их с признательной улыбкой.

— Спасибо, товарищи! — сердечно сказал он. — С вашей помощью мы разгромили большую силу контр-революции.

Одна баба, держа в руках узел, бойко заговорила:

— Вам спасибо. Вот и добро наше помогли вернуть.

Стоявший рядом с ней мужик хватил ее локтем в бок.

— Молчи, чесотка. Не можешь не встрянуть…

Баба, охнув, схватилась за поясницу, но тут же как ни в чем не бывало подняла любопытные глаза на командира.

— Мы отправляемся в путь, — продолжал Костин. — Каждому из вас еще раз спасибо от всего отряда. Теперь возвращайтесь домой. Будьте готовы встретить советскую власть. А кто пожелает — и вы, крестьяне, и вы, солдаты, — можете вступить в отряд. Чем сильнее будут народные отряды, тем скорее придут Советы. Народ избавится от гнета, от грабителей. Пошли к нам, в наш отряд, товарищи!..

Старик партизан, который стоял на карауле возле пленных, все еще не понимал случившегося и, хлопая глазами, смотрел, как разбредались солдаты.

— Вот тебе на, — недоуменно протянул он. — Ловко получается: вчера он со штыком на тебя шел, а нынче, выходит, пожалуйста, иди домой… Да еще в отряд их зовут.

— Да нет, тут есть своя тонкость, — сказал крестьянин, подпоясанный полотенцем с красной каймой.

— Какая еще тонкость?..

— А вот такая… Кто он, солдат? Рабочий и крестьянин. Может ли он по своей охоте поднять штык против власти рабочих и крестьян? Нет. Ежели он сейчас воюет на стороне белых, так это же поневоле. Не пойдет воевать, так его в момент завиноватят, под расстрел подведут. Потому только он и стал «ать-два». Вона, где тонкость-то… Верно я мыслю, товарищ? — спросил он, ища глазами Костина.

Но Костин в это время сидел уже за столиком, вынесенным из будки, и записывал желающих в отряд.

— Пиши меня: Иванов Федор из Малиновки.

— Меня запиши…

— Меня, товарищ… Ахтари, сын уруса Ибрая… из Каенсар.

— Меня.

— Меня тоже.

Костин, который не мог особенно похвастаться привычкой к письму, не успевал записывать. Наконец он собрал бумагу и карандаш, сунул их в сумку.

— Ладно, товарищи, — сказал он, — кто хочет в партизаны, забирайся на пароход и на буксир. Сейчас каждая минута дорога, некогда тут задерживаться… Скоро в путь.

Одни из людей, те самые, которые, как говорил командир, любят помочь соседу лишь добрым словом: «Бог, мол, тебе в помощь», — так и остались стоять на месте. Некоторые и вовсе смылись «по доброму здоровью», подальше от греха… Однако большинство, опережая друг друга, пустилось к пароходу.

Старик с вилами в руках тихо сказал соседу:

— Слушай, Гатаулла, дело мирское, не знаешь, как оно обернется, давай попрощаемся. Ежели что, не поминай лихом. Скажешь старухе, пускай не тревожится. Ну, чего ты вылупился на меня? Ехать я порешил, вот тебе и весь сказ. Ежели не сочтешь за труд, захвати вилы с собой.

— Нет, брат Аухади, — ответил Гатаулла, — я и сам думаю, кому бы топоришко подбросить. Всем миром поднялись, а я тут сидеть буду?

— Брось, Гатаулла, у тебя ведь оба сына…

— Ничего, и мне рядом с ними место найдется… Вот ежели товарищ командир выделит нам какое ружьишко…

— Да ведь тебе за шестьдесят перевалило…

— Мои шестьдесят — что твои пятьдесят, — недовольно оборвал его Гатаулла. — На лбу, что ли, написано? А как возьмусь бороться, я тебя сразу на лопатки положу… Положу или нет?

— Положишь.

— А ежели положу, стало быть, все… — сказал он и, бросив топор на дровяник возле будки, засеменил по-стариковски к пароходу, но увидел Ильсеяр и остановился.

— Ильсеяр, голубушка, коли придется быть в Ташкисаре, занесешь топор тетушке Минлебикэ… Что же ты, неужто не знаешь, где наш дом?.. Внизу лавка, наверху горница… Да разве тот дом Галляма-хаджи? Вот оказия, а я думал — мой. Гляди сюда. Во-он, видишь, изба наклонила лохматую голову да подмигивает одним глазом, — старик показал на видневшуюся вдали, покосившуюся под соломенной крышей избушку, одно из двух окошек которой было забито досками. — Это и есть наши хоромы, смотри не забудь. Тетушка Минлебикэ свежим творогом тебя угостит. Ведь у нашей коровы отменное молоко. Что удивляешься? Опять не так? Вот тебе на́, да неужто коза? А мы все думаем, что у нас корова. Ну прощай, голубка. Зайдешь к нам, ладно? Пошли, Аухади, будем друг дружки держаться.

Ильсеяр стояла, закусив палец, и удивленно смотрела вслед занятному старику.

Глава 16 «До свидания, дядя Костин»

Партизаны быстро перебрались на пароход. Последним переправлялся в лодке Костин. Он сидел на носу и поторапливал деда Бикмуша.

— Греби живее, дед, каждая секунда дорога. Пусть Мэрдан завтра же расскажет обо всем в комитете. Сколько приняли в отряд солдат и крестьян, трудно пока сказать. Э, нет. Не каждого, кто погрузился на пароход, мы можем считать своим. Но пускай товарищи не беспокоятся: как только пароход тронется, о каждом расспросим. Подозрительных высадим, ну, а если волки попадутся в овечьей шкуре, то… Ладно, прощай. Спасибо. Мэрдан знает, кому отдать пакеты. Скажи, пусть остерегается…

Лодка ткнулась носом о борт парохода. Костин сильной рукой схватился за поручни и перемахнул на палубу. И тут только увидел понуро стоявшую на корме лодки Ильсеяр. Он с жалостью посмотрел на нее.

— Ах, милая, я тебя и не заметил второпях. Не обижайся, ладно? Ты совершила большой подвиг, оказала неоценимую услугу делу революции. Спасибо тебе, Ильсеяр. Не отряду одному, а всей стране ты помогла. Прощай!

Костин улыбнулся. Ильсеяр тоже широко улыбнулась в ответ. Обида ее уже прошла. Она вскочила на ноги.

— До свидания, дядя Костин! Как побьете всех белых, приезжай к нам!

Ильсеяр что-то еще крикнула, но Костин уже не услышал ее. Мощный пароходный гудок поглотил все остальные звуки.

Пароход загудел еще раз и тронулся, прорезая Белую острой своей грудью. Лодка, слегка покачиваясь на вздыбленных пароходом волнах, плыла к берегу.

Поглядывая на волны и на пароход, дед Бикмуш сказал Ильсеяр:

— Садись, сорвешься.

Слышала или нет Ильсеяр, но она все стояла на ногах и махала вслед пароходу цветастым своим платком.

Пароход полным ходом шел навстречу солнцу. На палубе партизаны и солдаты слушали командира Храброго, который, размахивая руками, что-то им рассказывал. Костин с Уметбаевым и Редько стояли на капитанском мостике, наблюдая путь. А путь перед ними лежал открытый, ясный, солнечный…

За пароходом, сопя и фыркая, следовал буксир. На его палубе какой-то партизан лихо растягивал гармонь. А другие, словно боясь заглушить звуки гармони, вполголоса тянули песню.

По краю обрыва легкой рысью шел конный взвод.