Дочь бакенщика

Глава 1 Через несколько дней...

Осень, ночь.

Жгучий ветер.

Ветер лез в будку сквозь щели в прогнивших бревнах, пробирался через ветхие рамы окошка, стучал крупными каплями дождя в стекла… Ветер бесновался. Бился о будку то с правой, то с левой стороны, словно хотел повалить ее наземь. Ветер кружил со свистом в трубе, выл за стеной, как голодный волк, не сумевший пробраться в овчарню.

Вот дверь в будку распахнулась настежь. Дед Бикмуш, глухо кашляя, ступил через порог. В тусклом свете фонаря блеснула мокрая от дождя черная кожанка. Дед поставил фонарь на пол и сел на порог, прислонившись плечом к косяку.

Ильсеяр, которая лежала под старым бешметом и разным тряпьем, узнала в пришедшем деда и устало закрыла глаза. Уже несколько дней ее трясла лихорадка.

Сколько раз за этот вечер дед Бикмуш входил в будку, весь промокший от дождя. Сколько раз опускался он на порог и зажигал от фонаря свою трубку. Только прежде он обязательно что-нибудь да говорил Ильсеяр: «Не видать еще» или «Запоздал что-то». Спрашивал заботливо: «Как ты там, Ильсеяр, внученька?» Утешал, обещал, ежели раздобудет чесноку, отварить его в молоке. «Выпьешь, и лихорадку враз слизнет», — уверял он ее. А сейчас дед Бикмуш молчал, обхватил руками голову и уставился задумчиво на фонарь.

Это испугало Ильсеяр. Она приподнялась, облокотилась на подушку:

— Дедушка, ты что поскучнел как?

Старик, приподняв фонарь, осветил угол, где лежала Ильсеяр, и увидел устремленные на него мокрые от слез глаза.

— Никак, плачешь, внучка?

— Нет… Это я так, дедушка. А вдруг с папой что-нибудь случилось? Что мы будем делать тогда, дедушка?..

— Не горюй, ничего не случится. Вернется скоро. Дел у него много. Дядя-то Костин сколько ему дал поручений. Не успевает небось.

— Ведь двое суток будет скоро, дедушка. А он всегда в тот же день оборачивался. Белая вон как шумит, не перевернуло ли у него лодку, дедушка?

— Полно… Мыслимо ли это… Уж волнам-то Белой руки твоего отца не поддадутся.

Ильсеяр, словно боясь, не подслушивают ли их, едва слышно прошептала:

— А если схватили его?

Это, конечно, было вполне возможно. Вскоре после того, как партизаны отплыли на пароходе, сюда нагрянули жандармы. В будке целый день стоял невообразимый шум. Ни за что, ни про что повесили старика бакенщика с верхнего участка. Да еще старухе его строго-настрого запретили раньше чем через неделю снимать его тело. «Смотри, бабка, ежели наперед сроку снимешь, самое повесим!» — грозился жандарм. Добрались и до лесника Андрея, увели… Не миновать бы и Мэрдану виселицы или тюрьмы, да выручила хитрая выдумка Костина. Когда партизаны уже подготовились отплыть на пароходе, Мэрдан, по совету Костина, побежал в штаб белых. Там он в изнеможении упал со словами: «Меня к вам с парохода, который сидит на мели, прислали. Спешите, на пароход напали партизаны».

А пока из штаба прибыл вооруженный отряд, и от парохода и от партизан след простыл. Так или иначе, но хитрость удалась, Мэрдана не тронули.

Только мало ли какая продажная душа могла затесаться в толпу крестьян, помогавших партизанам. Разве можно поручиться, что никто из них не побежал в тот же штаб и не открыл всей правды? И Мэрдана могли схватить в городе, когда он выполнял тайные поручения Костина…

Дед Бикмуш все время думал об этом, но ничего не говорил Ильсеяр, старался успокоить ее.

— Да нет, — после некоторого молчания сказал он, — Мэрдан поехал с бумагой от пристани, получать лампы и стекла для бакенов… Спросят его: «Ты кто?» — «Бакенщик». — «Куда направляешься?» — «Туда-то, мол, и туда-то». — «Документ?» — «Пожалуйте», — он и вынимает пристанский квиток…

Ильсеяр посветлела.

— И то верно, дедушка. Тогда расскажи что-нибудь. Хоть про помещика Салимхана, а, дедушка!

— Разве я не все тебе про него рассказал?

— А ты про его собак…

— Про то не стоит, внучка, плохой сказ, милая. Как вспомню, так в сердце и заскребет.

— Все равно расскажи, дедушка, ну, пожалуйста…

— Вот дернуло меня за язык… Еще, пожалуй, во сне тебе приснится, напугаешься.

— Нет, нет, дедушка.

— Ну так и быть, слушай.

Дед Бикмуш прикурил от фонаря погасшую трубку и начал свой рассказ.

— Действительно, был он злодей из злодеев. Ежели кто и называл его по имени, которым мулла его нарек, так это небось и были отец с матерью да жена. А в народе его прозвали Залимхан, «залим» — это тиран, стало быть. У изверга того всегда водилось десятка с полтора собак. Что ни собака — отдельное помещение. Да не вроде конуры твоего Актуша. Из ладных сосновых бревен, каждое не меньше, пожалуй, чем наша будка. Кормили их только свежей говядиной. Так собаки набаловались, что, коли с душком мясо, не принимали. А что собаки не ели, батракам шло на питание…

— Ой…

— Да это что… Он, проклятый, заставлял баб деревенских грудью щенят кормить. Ощенится собака, тут же посылал своих людей по деревням. Те и волокут самых что ни на есть здоровых баб, у которых грудные дети. Выходит Залимхан к ним и своими руками щенят распределяет: каждой по два щенка. «Ваша, — говорит, — голь и так вырастет!» Бабы — в голос, крик, слезы… А у помещика свой суд… Настращает, розог надает… Вот бабы и смирятся. Слезами заливаются, бедняжки, а щенят кормят. Свои детки в это время без материнского молока с голоду пухнут, помирают…

— Зачем же он делал так, дедушка?

— Хотел будто собакам человечий разум дать. Дал, как бы не так… Вот один мужик, которого забрали в солдаты и не успели еще отправить из города, попросился на побывку домой. Пришел, а жены нет в избе. Двойняшки у них были. Те лежат посиневшие, с раздутыми животиками, ножками сучат. А недавно еще были прямо как картинки. Спрашивает солдат у старой бабки: «Где Василиса?» Плачет бабка, отвечает: «Вот уже два месяца, как щенят кормить ходит к Залимхану». Прибежал солдат в именье. И верно, жена сидит со щенками. Тут солдат бросился прямо в горницы помещика и на глазах у его жены и детей задушил Залимхана, Понятно, схватили солдата. Заковали в кандалы руки, ноги и на каторгу.

— Знал же он про каторгу, дедушка, зачем же убивал Залимхана?

— Есть, внученька, на земле светлой души люди, себя не пожалеют ради народа. Видать, был солдат из таких. На каторгу попал, но за всех рассчитался с Залимханом. Оно, конечно, как говорится, не нога, так копыто барское осталось. Только сын-то хвост поджал. Не заставлял баб щенят кормить.

Дед Бикмуш замолк.

Ильсеяр и про хворь забыла, привстала на постели, ожидая продолжения рассказа.

А старик подымил трубкой и, подойдя к окошку, поднял занавеску.

— Будто в могиле, ничего не видно.

— Дедушка, расскажи еще что-нибудь.

Дед Бикмуш постоял, схватившись за поясницу, возле окна, потом обернулся к Ильсеяр:

— Ты лучше ложись, внучка. Вторую ведь ночь не спишь. Ложись, спи. А я поесть чего сготовлю. И в доме захолодало. Обветшал весь, совсем тепла не держит. Вот, даст бог, вернутся Советы, попросим избу новую.

— А дадут, дедушка?

— А как же. Просторную да высокую…

Ильсеяр, ободренная, легла на подушку. В эту минуту кто-то дернул дверь, и на пороге показался человек с забинтованной головой, в черной сатиновой рубахе, подпоясанной широким желтым ремнем, в заляпанных глиной сапогах. С него ручьем стекала вода.

— Папа! — вырвалось у Ильсеяр.

— Чу, дочка, тише.

Ильсеяр вскочила с постели и бросилась отцу на шею. Они прижались друг к другу. Платье на Ильсеяр сразу вымокло от рубашки Мэрдана, но она не чувствовала этого, все жалась к отцу.

— Как ты долго, папа! — говорила она, захлебываясь от слез. — Мы тут напугались… Ой, у тебя же голова в крови!

Мэрдан молча посадил ее на нары и обратился к деду Бикмушу:

— Отец, где тот сверток?

— Там же, сынок.

— Давай скорее сюда!

— Погоди, сынок, рубаху смени. С тебя же вода бежит. С головой-то что приключилось?

— Не спрашивай, отец. Тороплюсь. За мной гонятся. Я бежал, когда схватить меня хотели. Если кто зайдет от Костина, передай: все поручения выполнил. Давай скорее сверток!

Дед Бикмуш поднял одну половицу, вытащил какой-то сверток и протянул сыну. Мэрдан быстро развернул его и, взяв наган того офицера, который с неделю назад пошел ко дну, остальное бросил в горящую печку. Потом крепко поцеловал Ильсеяр и кинулся вон из будки. При свете вспыхнувшего в печке пламени лишь блеснули железные подковы его сапог… Шатаясь от слабости, Ильсеяр выбежала за отцом. Но тот мгновенно добежал до обрыва и с веслами в руках спрыгнул вниз. Ильсеяр пустилась догонять его, но, когда она добралась до крутого яра, Мэрдан уже был у реки. Он с разбегу столкнул лодку и, прыгнув в нее, изо всех сил стал грести против волн, с яростью кидавшихся на берег. В пенистых, вздыбленных волнах отец и даже большая лодка показались Ильсеяр совсем маленькими. Она еще не представляла себе, какая опасность грозит отцу, и закричала ему вслед:

— Папа! Когда вернешься, папа?

Разгулявшийся ветер унес куда-то слова Ильсеяр. Она опять крикнула, но ответа не дождалась.

Холодный дождь лил то прямо, то косо, подстегивал ее со всех сторон и вмиг промочил одежду до нитки. Ильсеяр снова почувствовала и жар и озноб.

Шумел темный лес, растянувшийся далеко-далеко по берегу Белой. Шумела Белая. Седые волны, обгоняя друг друга, бросались на огромные камни, лежавшие на отмели, будто хотели обхватить их и унести с собой, но тут же сникали и скатывались назад, уступая место еще более грозно надвигавшимся волнам.

На той стороне Белой аспидно-черное небо прорезалось молнией. Заглушив шум леса и рев волн, загрохотал гром.

Вот опять сверкнула молния. Ильсеяр вглядывалась широко раскрытыми глазами — искала в волнах отца.

«Только бы не перевернулась лодка, только бы не сломались весла», — думала она.

Вдруг позади зафыркали лошади, послышались голоса каких-то людей. Она обернулась и увидела верховых, которые, спешившись, окружали будку. В слабом свете, падавшем из окна будки, Ильсеяр разглядела их черные шинели, шашки, нагайки. Один из них заметил Ильсеяр и с хриплым возгласом бросился к ней;

— Кто там?

Ильсеяр оцепенела от ужаса.

Цепкая рука схватила ее за худенький локоток. Ильсеяр рванулась и, словно взывая о помощи, протянула руку к бесновавшейся реке.

— Ты чья?

Ильсеяр не успела ответить; над Белой, на этот раз совсем близко, сверкнула молния и осветила лодку, качавшуюся в волнах, будто легонькая щепка.

— Папа! — закричала Ильсеяр, позабыв обо всем, и забилась, пытаясь вырваться из рук казака.

Молнией полоснуло тучу, загремел гром. Теперь и казак увидел лодку Мэрдана, борющуюся с волнами.

— Ага!.. — сказал он и, не отрывая глаз от лодки, кликнул остальных: — Эй… Здесь он! Сюда, сюда!

Оцепившие будку казаки кинулись к обрыву.

— Где?! — спросил один, с приплюснутым носом.

— В лодке, переправляется на тот берег.

— Далеко?

— Середину переплыл…

— Это еще кто?

— Кажись, дочка.

— За мной!

Казак с приплюснутым носом прыгнул с обрыва вниз. Другие последовали за ним. И тут же послышались беспорядочные выстрелы.

Вот опять засверкала молния. Казаки заметили лодку и стали стрелять в нее. Еще не успел прогреметь гром после первой молнии, как ярко сверкнула вторая, и Ильсеяр увидела на волнах опрокинутую лодку. Отца же не было видно нигде. Все тело Ильсеяр вдруг налилось тяжестью, она хотела шагнуть, но ноги не слушались ее. Ведь только что отец держал ее в своих объятиях… А сейчас… У нее вырвался душераздирающий вопль:

— Папа!.. Папа!..

Ильсеяр скатилась с обрыва вниз. Ей навстречу, споря друг с другом, поднимались казаки. «Моя пуля попала», — говорил один. «Нет, моя», — хвастался другой.

Ильсеяр упала им под ноги и, хватая за липкие сапоги, пыталась остановить их.

— Что вы наделали, дайте мне папу, вытащите его…

Тяжелый сапог отбросил Ильсеяр в сторону, кто-то наступил ей на руку.

— Прочь, щенок!

Прибежал дед Бикмуш и поднял сотрясавшуюся в рыданиях Ильсеяр. Он пытался утешить ее, да разве поможешь словом такому горю!.. Дед Бикмуш и сам не выдержал, заплакал горькими слезами.

— Неужто и без отца тебя оставили!..

Казак с приплюснутым носом ткнул деда рукояткой сабли:

— Ну, ну, успеете наплакаться. Иди, старый хрыч, покажи, где жил разбойник!

— Еще неизвестно, кто разбойник, — пробормотал дед Бикмуш и, прикрыв полой своего бешмета Ильсеяр, стал карабкаться вверх.

Казак, который, наверное, не расслышал слов старика, а может, не обратил на них внимания, шел молча, закрываясь рукавом шинели от дождя, бьющего прямо в лицо.

— Ух… Небо, что ли, рушится.

— На твою бы голову, проклятый, — прошептал дед Бикмуш, прижимая к себе плачущую Ильсеяр.

В будке негде было повернуться. Казаки, шумно переговариваясь, курили кто папиросы, кто махорку. Всю комнату заволокло едким дымом. Высокий казак, видно офицер, похлопывая себя нагайкой по сапогу, сел за стол и приказал всем выйти.

— К коням!.. Останутся только трое!

Казаки нехотя двинулись к двери.

— Пузин, Кадырмаметов! — позвал казак с приплюснутым носом и взглянул на высокого, как бы испрашивая его одобрения.

Тот молча обвел глазами будку и буркнул:

— Обыскать! Все как через игольное ушко пропустите!

Трое казаков начали все переворачивать, перетряхивать, полезли в подпол. Офицер погладил тыльной стороной руки свои торчащие усы, взглянул на старика с девочкой.

— Подите сюда!

Те, прижавшись друг к другу, шагнули вперед.

— Ближе, — проворчал офицер и обратился к деду Бикмушу. — Кем тебе приходился тот, который в Белой окачурился?

— Хоть бы в такую тяжкую пору по-человечески разговаривали…

— Ну, ну! Языку воли не давай! Кем он тебе приходился?

— Сыном, — прохрипел дед Бикмуш.

— Что он тут делал?

— Бакенщиком был…

— Это известно! Еще!

— Рыбачил…

— Дурак, — зашипел офицер. — Я тебя спрашиваю об его политических делах, о тех, кто собирался у него. У вас, вот здесь.

— Здесь никто не собирался.

— Врешь!

— А чего мне врать.

Офицер стукнул по столу кулаком:

— Ты что, смеяться вздумал надо мной? Я заставлю тебя говорить, мерзавец!

Дед Бикмуш молчал.

— Ну!..

— Мне нечего сказать.

— Не скажешь?

— Нет, — спокойно ответил дед Бикмуш. Сейчас он думал не о том, что ему ответить на вопрос офицера, а о сыне, который погиб, об Ильсеяр, которая осталась круглой сиротой.

Разъяренный офицер вскочил, прошелся по комнате и, остановившись перед дедом Бикмушем, изо всей силы ударил его рукояткой нагайки по подбородку.

— У-у, гололобый!

Старик покачнулся. Ильсеяр закричала и обхватила деда руками.

— Взять его! — приказал офицер казакам.

Те перестали рыться в углах и схватили деда Бикмуша. Один, выворачивая руки Ильсеяр, оторвал ее от деда, и старика повели из будки.

— Прощай, внучка, — сказал, обернувшись у порога, дед Бикмуш. — Ежели что, не забывай…

— Не говори так, дедушка! — Ильсеяр застонала и, чтобы не упасть, прислонилась к стене.

Офицер вытер вспотевший лоб и сквозь зубы спросил у нее:

— Ты дочка бакенщика?

Ильсеяр молчала.

— Ах, ты тоже разучилась разговаривать? — Офицер приоткрыл дверь.— Эй, кто-нибудь, возьмите девчонку! — крикнул он в темноту.

Ильсеяр, плача, опустилась на пол:

— Не трогайте, не трогайте нас! Оставьте меня с дедушкой здесь. Ведь теперь у меня никого, кроме дедушки, нет. О-ой, не трогайте!..

Офицер со злобой пнул ее ногой.

— Ты еще хныкать?..

Ильсеяр вся скорчилась от боли и, с трудом переведя дух, обратилась с мольбой к другому казаку:

— Дяденька, скажи, чтобы меня не трогали! Ведь болею я…

Вошел пожилой казак с седеющей бородой и вытянулся перед начальником.

— Забирай щенка! — распорядился офицер.

Казак снял с гвоздя бешмет и осторожно поднял Ильсеяр.

— Не противься, девочка, вставай, — сказал он шепотом, — уведут все равно.

Услышав мягкий голос, Ильсеяр удивленно подняла голову.

— На, надень пальтишко. На ноги есть что-нибудь?

Ильсеяр послушно надела лапти.

— Куда нас поведете, дядя?

— В город, видать…

Распухшие от слез глаза Ильсеяр встретились с добрым взглядом старого казака.

— Зачем?

Тот попытался успокоить ее:

— Кто знает… Говорят, что твой отец привел партизан к пароходу, что у вас тут какой-то штаб подпольный. Может, хотят порасспросить вас. Подержат немного и отпустят.

— Эй, долго ты будешь возиться с этим щенком?! — нетерпеливо бросил офицер. — А ты что копаешься? — накинулся он тут же и на казака с приплюснутым носом.

Тот понуро ответил:

— Все обыскали, ваше благородие, ничего не обнаружили…

— Болван! — Офицер резким движением поднял воротник и вышел из будки.

Глава 2 В город

Когда Ильсеяр и бородатый казак вышли из будки, все были уже на конях.

— Веди щенка сюда, — раздался низкий, злой голос. — Слышишь?!

Ильсеяр не стала дожидаться, пока ее отведут, сама пошла на голос. Вдруг навстречу ей бросился Актуш и, будто понимая все, оперся передними лапами ей в грудь и начал лизать ее руки, лицо и жалобно повизгивать.

— Скорее, скорее, — повторил тот же голос, обращаясь к бородатому казаку, и крепко выругался.

Ильсеяр осторожно отстранила от себя Актуша и побрела туда, где между нетерпеливо переступавшими, продрогшими под дождем лошадьми стоял дед Бикмуш. Актуш не отставал от нее, прыгал и ласкался.

— Собака и та жалеет, — промолвил дед Бикмуш.

Офицер повернул коня и крикнул казакам:

— Убрать собаку!

Кто-то схватил Актуша за задние лапы.

— Пш-шла вон!

Актуш зарычал и вмиг вцепился зубами в руку казака. Тот заорал не своим голосом:

— Помогите, чего смотрите!

На Актуша со всех сторон посыпались удары нагаек. Но чем больше получал он ударов, тем яростнее огрызался на казаков, хватал зубами нагайки

— Актуш, уходи! Они убьют тебя, Актуш!

Актуш, словно подчинившись Ильсеяр, отбежал в сторону, но продолжал отчаянно лаять. Кто-то схватил Ильсеяр за плечо и толкнул вперед. Актуш тут же кинулся на него. Казак с приплюснутым носом расстегнул кобуру.

— Позвольте прикончить, ваше благородие?

«Его благородие» не ответил. Вынул неторопливо револьвер, прицелился и выстрелил в собаку. Истошно взвизгнув, Актуш рванулся на офицера, но тут же упал под ноги деда Бикмуша и Ильсеяр. Он тянулся к ним мордой и тонко, жалобно скулил.

Ильсеяр упала на колени прямо в грязь и обхватила руками своего верного друга.

— Ой, Актуш, куда тебя ранило, Актуш, миленький!

Актуш судорожно подтянул простреленную лапу и взглянул на Ильсеяр полными слез глазами, как бы прося прощения за то, что не смог помочь ей.

А «его благородие», между тем, гордо, будто совершил подвиг, вложил наган в кобуру и приказал казакам трогаться.

Кто-то поддел Ильсеяр ногой и заставил ее подняться.

— Шагай!..

Дед Бикмуш взял Ильсеяр за руку и, тяжело переступая ногами, двинулся вперед. За ними, меся копытами липкую глину, зашагали кони.

Собака попыталась привстать, поползти за своей хозяйкой, но не смогла и вытянулась на земле, уткнувшись мордой в след ноги Ильсеяр.

Темно.

Позади глухо шумит лес. Ветер, словно желая показать свою мощь, дует все сильней и порывистей. Волны, как и прежде, ревут, клокочут. Сыплет холодный дождь. На небе то и дело вспыхивают молнии, раздаются зловещие раскаты грома.

Кажется, вот сейчас с кеба рухнет что-то огромное, неотвратимое и раздавит, похоронит под собой горы, камни, лес, реку…

Все еще темно.

Неужели никогда не наступит рассвет и солнце не взойдет никогда? Неужели будет вечно бушевать ветер и шуметь лес? Ведь они идут так долго. И будка, и круча над Белой остались где-то далеко позади. Ильсеяр казалось, что они прошли много десятков, а может, и сотен верст. Ее слабые ноги, хлюпавшие по грязи, ныли от усталости. Не только больная Ильсеяр, но, кажется, и кони выбились из сил. Они то и дело повертывались боком, чтобы дождем и ветром не хлестало им в морды. Казаки сидели, пригнувшись к лукам седел, и ругались на чем свет стоит, поминая и ветер, и дождь, и молнии. А кто-то тянул сквозь зубы бесконечную унылую песню.

Дед Бикмуш и Ильсеяр шли, низко опустив головы, прикрывая лица рукавами бешметов. Старик поддерживал внучку за плечи. Однако ноги уже не держали ее. Она спотыкалась, падала в грязь, но тотчас поднималась, боясь попасть под копыта шагавшей за ней лошади.

Ильсеяр уже не плакала. Однажды дядя Андрей рассказывал ей, как революционеры шли в ссылку в далекую Сибирь, в мороз и стужу неделями, месяцами шли по тайге. Случалось, они отмораживали руки, ноги, голодали, но не плакали, не просили милости у конвоиров… Думая о них, Ильсеяр и сама крепилась из последних сил.

Но есть граница всякому терпению. Вдруг дед Бикмуш поскользнулся и выпустил руку Ильсеяр. Девочка сделала один лишь шаг без поддержки и тут же повалилась в грязь. Дед поднял Ильсеяр, поставил на ноги, но они у нее опять подкосились. Старик обернулся, схватил за повод лошадь офицера:

— Долго вы будете издеваться над ребенком?

— Прочь руку! — крикнул офицер и ударил деда Бикмуша нагайкой по руке.

— Бей! У нас шкуры привыкшие. А ребенка мучить не позволю!

Офицер расхохотался.

— Слыхали, что дед сказал? «Не позволю!» — говорит… Ах ты, черт старый! — Он заскрежетал зубами и замахнулся на старика.

Дед Бикмуш отшатнулся. Подошел к Ильсеяр, поднял ее, а она не только идти, но и стоять-то на ногах не могла, упала на руки деда.

— Дедушка, за что они нас так мучают?

— Мучают? — с издевкой протянул один казак. — Это еще пока прогулочка, а не мучение, барышня… Вот дойдешь, тогда узнаешь, что такое мучение.

— Да ведь дитя еще она, и больная к тому же. Видишь, на ногах не стоит. Взял бы лучше в седло к себе.  

— В седло? Ха-ха-ха… Видали принцессу?!

Казак с приплюснутым носом замахнулся на девочку. Дед Бикмуш заслонил ее собой.

— Постыдился бы малость. И без того еле жива.

— Довольно, старый хрыч! — На этот раз нагайка взвилась над стариком.

— Не стращай. Когда меня нагайка впервой коснулась, тебя еще на свете не было. Всего навидался.

— Навидался, говоришь? — Казак хлестнул нагайкой по лицу деда Бикмуша. — А такое тоже видал?

Дед Бикмуш не ответил. Закрыл обеими руками лицо и отвернулся. Ильсеяр не выдержала, заплакала от жалости к деду…

Наконец забрезжил рассвет.

Ветер утих немного. И дождь перестал.

Впереди, совсем близко, стал виден город, о котором Ильсеяр знала только понаслышке.

Когда Ильсеяр и дед Бикмуш совершенно выбились из сил и переход начал из-за них затягиваться, двое казаков взяли их к себе в седло. Но теперь, лишь только показался город, офицер велел ссадить их.

Ильсеяр, ступив на землю, взглянула на деда. «Как он тогда стерпел, не крикнул?» — подумала она, увидев на лице старика след от нагайки. След кровавым рубцом тянулся от левого виска к правому уху. Распухшее, почерневшее веко закрыло левый глаз.

— Очень болит, дедушка?

Старику не хотелось огорчать Ильсеяр.

— Нет, не очень. А ты как? — спросил он ее и сам же ответил: — Горишь вся. И губы обметало…

Ильсеяр не успела вымолвить и слова, как казак с приплюснутым носом, что-то давно молчавший, гаркнул.

— Эй, вы! Не скулите!

Когда они ступили на узкую городскую улицу, уже совсем рассвело. Но солнце еще не показывалось. По обеим сторонам улицы тянулись дома, большей частью двухэтажные. Встречались и каменные здания. Только город, судя по всему, претерпел немало испытаний. Стекла во многих окнах были выбиты, у некоторых домов сорваны ворота. Витрины, двери лавок были наспех заколочены досками вдоль и поперек тут же валялись покореженные жестяные вывески. Было безлюдно. Лишь изредка попадались солдаты с котелками в руках. Над котелками поднимался пар, и ветер доносил вкусный запах щей, до боли дразнивший голодный желудок Ильсеяр.

Солдаты останавливались и удивленно смотрели на деда Бикмуша и Ильсеяр, а некоторые провожали их добрым, сочувственным взглядом.

Справа показался трехэтажный кирпичный дом. Перед домом ходили двое часовых. Вот часовые остановились и принялись скручивать цигарки. Один зажег спичку, другой пригнулся к его руке, чтобы прикурить. В эту минуту на втором этаже распахнулось окно и оттуда спрыгнул мужчина с густыми спутанными волосами, одетый в куртку. В руке у него был наган. Он мгновенно вскочил на ноги и помчался по улице, держась ближе к заборам. За ним кинулся один из часовых, потом остановился и с колена выстрелил несколько раз в беглеца. Затем снова побежал. На помощь часовому, стреляя из карабина, поскакал казак с приплюснутым носом, за ним еще несколько казаков, но беглец, видимо, уже был у цели. Он круто повернулся, выстрелил в приближающегося к нему всадника и перемахнул через забор. Казак, словно куль с мукой, скинутый с телеги, свалился с седла. Казак с приплюснутым носом спрыгнул с лошади и полез было за беглецом, но тут раздался еще выстрел, и он, отчаянно взвыв, повалился на землю.

Ильсеяр, позабыв о своих горестях, весело заулыбалась. Довольный, ухмыльнулся и дед Бикмуш.

— Кажется, подох. Слава богу… — сказал он, обнимая Ильсеяр.

— Да, дедушка.

— Молодец парень, что и говорить…

Соскочив с коней, казаки окружили лежавшего и, сняв фуражки, перекрестились. Перекрестились и казаки, оставшиеся около Ильсеяр и деда Бикмуша. Затем тронули лошадей и поехали дальше, подгоняя старика с девочкой.

Вскоре они вышли на широкую, мощенную булыжником площадь. Здесь собралось много народу. Слышались крики, плач. Кто-то бросил камнем в вооруженных солдат, стоявших около телеграфных столбов.

Дед Бикмуш поднял глаза и вдруг остановился как вкопанный. К телеграфным столбам были прибиты перекладины и на них, покачиваясь на ветру, висели люди. Четверо повешенных.

— Ох, звери! — глухо проговорил дед Бикмуш, сжимая кулаки.

— Ой, дедушка! — судорожно вцепилась в старика Ильсеяр. — Смотри, там наш дядя Андрей! За что его?..

— За что? Эх, Андрей, сынок…

— Не разговаривать! — раздался окрик офицера.

— Не дери глотку! — с ненавистью ответил ему дед Бикмуш.

Казак, заскрежетав зубами, замахнулся на старика, но не ударил, лишь выругался непристойно и приказал:

— Налево!

Дед Бикмуш, держа Ильсеяр за руку, свернул в переулок. Оттуда крупными буквами вывески смотрел на них трехэтажный, весь облупившийся дом.

Девочка испуганно прижалась к деду и, потянувшись к его уху, шепнула:

— «Тюрьма» написано, дедушка. «Городская тюрьма».

— Видать… — глухо ответил дед Бикмуш, оглядываясь на женщин, которые с узелками в руках стояли возле тяжелых, выкрашенных в черный цвет ворот. — Передачу принесли…

Офицер подъехал к воротам и, пригнувшись, крикнул в пробитое в них маленькое зарешеченное окошко:

— Отвори!

Но ворота не отворились.

Казак раздраженно соскочил с лошади и начал стучать кулаками в ворота. Не достучавшись, он пошел к входу на другом конце здания и, ругаясь, скрылся за дверями.

Из тюрьмы неслись душераздирающие крики. Ильсеяр поглядывала на окна, но никого в них не замечала.

— Дедушка, почему кричат там?

— Крики в тюрьме не диво, милая. В тюрьме всегда кричат. Все кричат. Избивают небось кого… Ох и бьют тут крепко!

— Ой, дедушка!..

— На тебя, пожалуй, у них руки не подымутся… Но постращают обязательно. Допытываться станут, кто к нам ходил, зачем. Насчет парохода и партизан захотят узнать. Конечно, обозлены они сейчас, могут и ударить, как увидят, что ты не отвечаешь. А отвечать нельзя. Терпи, но молчи, милая. Ты про одного скажешь, а по его следам знаешь сколько заберут и погубят. Коли стали на этот путь, надо выдержать!

Ильсеяр молчала.

Дед Бикмуш прислушался, не подходит ли кто отпирать ворота, и решил, пользуясь заминкой, подбодрить, поддержать дух маленькой измученной своей внучки.

— Муки телесные стерпеть можно, — сказал он. — А вот душевных мук не выдержишь. У меня была такая история… Катили мы с товарищем пустую вагонетку. В забое это было. Подбегает к нам незнакомый человек, просит спрятать его. Мы недолго думая завели его в дальний закуток и завалили углем. А вслед за ним прибежали жандармы. Был, оказывается, тот человек главным во время забастовки на шахте. Прибежали жандармы, и нас к ответу: где он, куда делся? Мы стоим на одном — не видали, мол. А жандармы не верят. Подняли нас наверх и в каталажку. Допрашивали да били, били да допрашивали. Видят, ничего у них не получается, придумали новый способ пытки. Внесли в камеру целый таз розог, замоченных в соленой воде. Пока один прут в работе, другие, свежие, уже готовы. Взяли, стало быть, набухшую розгу и приказывают: «Ложитесь!» Легли. Как только ожгли меня раз по спине, так товарищ мой вскочил и заявил: в таком-то, мол, он штреке, в таком-то забое... Того, конечно, в момент нашли и в тот же день на глазах у всего народа повесили

Напарник-то мой тоже присутствовал при казни. Так вот, приговоренный увидел его и уже с петлей на шее крикнул: «Эх ты, продажная душа!»

Через год, — продолжал дед Бикмуш, — меня выпустили из тюрьмы, раны мои зажили, а у предателя так в ушах и звенело всю жизнь: «Эх ты, продажная душа!»

Так и пропал он. Умирал, тем же бредил. А уж о презрении шахтеров и не расскажешь. Не было ему от них житья. Сколько шахт переменил, все равно везде его ожидала слава предателя…

Вдруг распахнулись ворота. Ильсеяр шагнула вслед за дедом Бикмушем во двор, низко опустив голову, чтобы тот не видел ее наполнившиеся слезами глаза.

Глава 3 Новые друзья

Ильсеяр проснулась в страхе от приснившихся ей кошмаров и с недоумением оглянулась по сторонам. Она лежала в большой мрачной комнате. Куда же она попала? И вдруг Ильсеяр с ужасом вспомнила все, что произошло.

Как только перед ними отворились двери тюрьмы, ее повели на допрос. Больная, трясущаяся в лихорадке, она уже не могла стоять на ногах. А те, кто допрашивал, не верили ей, обвиняли в притворстве, угрожали плетьми, шашкой. Один даже наганом пригрозил.

Потом вошел низенький человек в халате. Его все называли доктором, только по халату своему он был похож скорее на мясника, чем на доктора. Он вынул из кармана часы, подержал Ильсеяр за кисть и покачал головой. Тогда ее оставили в покое и привели вот в эту самую комнату. У Ильсеяр потемнело в глазах, и она упала на пороге. Что было дальше и сколько прошло с тех пор времени, она не представляла себе. Одно лишь знала Ильсеяр, что в комнате с ней находились дед Бикмуш и еще много других людей.

Сейчас в камере, несмотря на то что время едва приблизилось к полдню, было темно. Единственное заделанное железной решеткой окошко, выдолбленное в толстой каменной стене, было такое маленькое, что легко занавесилось бы носовым платочком. За решеткой то и дело мелькала фигура часового. На штыке его винтовки играли солнечные лучи.

Освещалась камера двумя крохотными коптилками, горевшими в фонарях, повешенных на стены одна напротив другой. В их тусклом свете можно было разглядеть женщину, которая возилась около печки с какими-то вещами. Иногда она оборачивалась и смотрела на Ильсеяр, лежавшую на приделанных вдоль всей стены широких нарах.

Из коридора или из соседней камеры донеслись хриплые голоса. Ильсеяр повернулась на другой бок и сразу почувствовала тяжесть окутавшей ее одежды. Чем только она не была укрыта: бешмет, шинель и еще бешмет… Ильсеяр нащупала такие же вещи и под головой. Откуда все это взялось?

Увидев, что Ильсеяр открыла глаза, женщина быстро подошла к ней:

— Вот и хорошо! Проснулась, детка?

В словах этой женщины Ильсеяр почувствовала такую теплую ласку, что ей и самой захотелось сказать в ответ что-нибудь очень хорошее. Но она застеснялась и тихо промолвила:

— Проснулась, апа.

— Не лихорадит теперь?

— Нет… Голова болит.

— Пройдет. Я тебя сейчас напою сладким лекарством.

— А ты, апа, живешь здесь или…

— Ежели объяснить покороче — заключенная. Такая же, как и другие здесь. Только я из соседней, женской, камеры. Пока мужчины на прогулке, я зашла, чтобы одеть тебя. А ты спала, да так сладко, что я пожалела будить тебя. А теперь ты сама проснулась. Давай оденемся, пока не вернулись мужчины.

— А дедушка, где мой дедушка?

— Не волнуйся, он сейчас придет.

Женщина сняла висевшие возле печки вещи Ильсеяр и подала ей. Они были хорошо выстираны и уже просохли. Ильсеяр в каком-то порыве прижалась щекой к руке доброй женщины и, заливаясь слезами, рассказала ей об отце. Однако женщина уже знала обо всем от деда Бикмуша и, стараясь отвлечь девочку от горестных мыслей, стала одевать ее и причесывать, рассказывая, что с ней произошло:

— Привели тебя сюда, положили на нары, а ты начала бредить. Бредишь, а самое лихорадка бьет. Все об отце и еще о каких-то людях говорила. А потом заснула и сразу полсуток проспала. Проснулась и опять стала заговариваться. Сама побелела, глазки закатились. Думали, что помрешь.

— А я ничего не помню, апа.

— Э-э… ты многого не помнишь, — сказала женщина и, поднявшись с нар, принесла пузырек с лекарством.

— На, выпей это. Пей, пей. Нет, допивай, а то пользы не будет… Вот так… Теперь непременно поправишься. Жалко нам стало тебя. А как дед твой рассказал, что ты сделала, мы тебя и вовсе полюбили. Мы ведь тут все политические. Не понимаешь, что это значит? Про революционеров слышала? Ну вот, вроде них же… Как только тебе хуже стало, мы заставили привести к тебе доктора. Он и дал это лекарство. Потом по его совету докрасна натерли тебя сухим полотенцем и закутали как следует. Тебе сразу полегчало. Ты попросила водички, выпила и опять уснула. Снова полсуток проспала…

Женщина заплела Ильсеяр косички. Потом достала из-под нар бутылку с молоком, хлеба и несколько яблок.

— Теперь покушай, детка. Вчера день передачи был. Родные да друзья принесли нам все это. И на твою долю осталось. У меня есть такая же дочка, как ты, Зейнапбану ее зовут. Уже два месяца не видела я ее. Это она: прислала яблоки, моя Зейнапбану… Да нет, сама не может приходить, она на фабрике работает… А вечером свидания не дают… Ну кушай, кушай…

— Спасибо, апа. А где мой дедушка?

— На допросе. Не бойся, придет. Ешь, детка, ешь.

Уже двое суток во рту Ильсеяр не было и крошки. И все же она совсем не могла есть. Отвернулась и от молока, и от хлеба, даже самого любимого яблока — румяной анисовки не захотела. Откусила раз и отодвинула. Женщина все же заставила ее съесть. А после яблока Ильсеяр и сама разохотилась, попросила молока. Обрадованная женщина ласково похлопала ее по спине.

— Вот видишь! Значит, дело пойдет на поправку.

Ильсеяр хотела было еще о чем-то спросить, но тут в коридоре послышались шаги. Она испуганно взглянула на женщину. Та ближе подвинула к ней еду и спокойно сказала:

— Не бойся. Свои…

Загремели тяжелые засовы, и медленно, со скрежетом и лязгом распахнулись железные двери. В камеру один за другим стали входить заключенные. Первый же из них на цыпочках подошел к Ильсеяр и, увидев ее сидящей на нарах, крикнул остальным:

— Проснулась! А ты и одеть ее успела, тетя Рахилэ?

Женщина кивнула головой и, дав несколько советов, как присматривать за девочкой, поспешила из камеры.

Между тем заключенные окружили девочку. Здоровались с ней, расспрашивали о здоровье.

Ильсеяр поначалу стеснялась, а потом стала осваиваться, разглядывать их добрые, открытые лица. Один заключенный даже показался очень похожим на отца. Такой же, как он, высокий, здоровый, широкоплечий. И лицо улыбчивое. Только этот чернявый, а отец Ильсеяр посветлей. Вот он отделился от других и, порывшись в углу, принес ей полную шапку лесных орешков.

— Отведай, маленькая революционерка, — сказал он серьезно, без всякой шутки.

За ним и другие, каждый чем мог, стали потчевать Ильсеяр. Наевшись досыта, Ильсеяр рассказала, как партизанский отряд штурмовал пароход белых.

Вдруг в коридоре раздались крики, стоны. Все повернулись к дверям. Опять загремели замки.

— Новенький, — шепнул один из заключенных.

Но он ошибся. В дверях показались два красномордых надзирателя в черных шинелях. Они втолкнули в камеру деда Бикмуша и захлопнули дверь. Старик стоял, покачиваясь из стороны в сторону, потом тяжело опустился на колени и, не выдержав, со стоном повалился ничком на пол. Заключенные осторожно подняли деда Бикмуша и положили на нары.

Ильсеяр с плачем кинулась к деду:

— Ой, дедушка, избили тебя, дедушка!.. Ты же весь в крови.

Дед Бикмуш не ответил, чуть приоткрыл глаза, хотел улыбнуться Ильсеяр, но не смог, весь сморщился от боли и снова опустил веки. Сквозь разорванную рубаху виднелось его исполосованное плетьми костлявое тело. Опухшее лицо все было в кровоподтеках, дыхание совсем ослабело.

Заключенные сидели молча, с нахмуренными лицами. Ильсеяр взяла бутылку с оставшимся в ней молоком и попыталась влить его в рот дедушке. Но зубы старика были плотно сжаты. Молоко белой полоской потекло с губ на подбородок и дальше, на едва приметно бившуюся грудь.

Словно ища помощи, Ильсеяр смотрела на заключенных. Один из них наклонился над дедом Бикмушем и приложил ухо к его груди. Остальные с ужасом смотрели, как мертвенная бледность покрывает лицо старика.

За дверьми снова послышалась возня. Снова на пороге появились надзиратели в черных шинелях.

— Ильсеяр Бикмуллина! — крикнул один, показывая на выход. — Давай скорее, ждут!

Ильсеяр, как жеребенок, напуганный волчьей стаей, прижалась к деду:

— Дедушка, миленький! Уводят меня, дедушка! И меня ведь так будут бить, дедушка!

Старик молчал.

Надзиратель еще суровее повторил:

— Живее! Ждут!

Ильсеяр беспомощно посмотрела на всех и громко заплакала.

Заключенные, которые с возмущением следили за этой тягостной сценой, переглянулись. Один из тех, кто стоял ближе к двери, схватил табуретку и шагнул к надзирателю:

— За ребенка принялись, бесстыжие!

За ним двинулись и остальные. Чуя, что это добром не кончится, надзиратели выскочили из камеры и захлопнули дверь. Табуретка с силой ударилась о кованое железо и разлетелась вдребезги.

Заключенные, возбужденно переговариваясь, окружили деда Бикмуша.

Как? Выживет? — спросил один тихо.

Тот, который, наклонившись над стариком, слушал его дыхание, кивнул головой:

— Выжить-то выживет. Да уж избили основательно…

Воцарилась гнетущая тишина.

По коридору, твердо печатая шаг, приближались какие-то люди. Опять распахнулась дверь. На пороге показались надзиратели с фонарями и с обнаженными саблями в сопровождении маленького жирного человечка. Он снял с переносицы золотое пенсне, протер белой перчаткой стекла и снова надел. Постоял, глядя на заключенных сквозь толстые стекла пенсне, и вдруг рявкнул:

— Бунтовать, мерзавцы!.. — Лицо его налилось кровью, губы дрожали. От злости он не мог говорить.

Один из надзирателей, взяв под козырек, тихо спросил его о чем-то и повернулся к заключенным, стоявшим плотной стенкой впереди Ильсеяр.

— Мы не комедии разыгрывать пришли к вам. Немедленно отдайте Ильсеяр Бикмуллину! Не то сейчас же дам команду…

Заключенные переглянулись, пошептались. Потом один из них вышел вперед:

— Даст ли господин следователь слово возвратить девочку невредимой?

— Безусловно.

— Тогда берите ее. Но в залог у нас останется старший надзиратель.

Глаза маленького человека забегали. Он снова протер стекла пенсне и процедил:

— Хорошо, давайте сюда девчонку!

Ильсеяр отшатнулась. Мужчина, похожий на отца, погладил ее по головке.

— Иди, детка, иди, — сказал он. — Они обещали не трогать тебя.

— А дедушка как же? Нет, я не оставлю дедушку… — И она уткнулась в грудь лежавшего без движения деда Бикмуша.

Старик, чуть приоткрыв один глаз, шевельнул губами. И Ильсеяр поняла по их движению, что он сказал ей: «Молчи…» Но тут следователь взял ее за руку и потянул за собой к двери. Затем он поднял перчатку, и по его сигналу оба надзирателя выскочили в коридор и захлопнули двери. Поняв, что они обмануты, заключенные бросились за ними, но ключ уже повернулся в тяжелом замке.

Глава 4 Ты не одна!

Шум, поднятый в камере, гулко отдавался под каменными стенами тюремного коридора. Ильсеяр слышала, как ударяли чем-то тяжелым в железную дверь, стучали в стены. Из камеры доносился такой грохот, что казалось, сейчас рухнут стены, повалится дверь и заключенные выбегут в коридор.

— Не бойся, девочка, будь стойкой! — донеслось до нее.

Это, наверное, крикнул добрый дядя, похожий на отца. Ильсеяр узнала его голос.

— Будь стойкой! — подхватили другие, и уже не шум, а грозные слова «Интернационала» вырвались из камеры:

«Для меня поют. И шум из-за меня подняли…» Мысль об этом дала новые силы Ильсеяр. Она зашагала тверже. И слезы сами по себе высохли на ее щеках.

Следователь искоса смотрел на Ильсеяр. Этот жирный человек с маленькими глазками, одетый лучше и чище других тюремщиков, представлялся сейчас Ильсеяр самым гадким, подлым и жестоким среди них.

А вслед неслось:

«Интернационал» звучал так победно, с такой силой, что эти мрачные стены, низкие своды, железные решетки, вся тюрьма с надзирателями и следователем сразу показались ничтожными, жалкими.

Ильсеяр увидела, как открылся глазок в двери одной из камер, мимо которых они проходили, и оттуда грянули голоса:

Как бы ей дослушать эту песню! Ильсеяр остановилась, сделав вид, что ей надо завязать оборы на лаптях, но надзиратель ткнул ее в плечо:

— Ну-ну, шагай, чего застыла!

Ильсеяр выпрямилась и посмотрела на следователя и надзирателей. Чтобы не слышать пения, они громко разговаривали друг с другом, а один стучал кулаками в двери, откуда доносилось пение, и орал: «Прекратите, прекратите!» Но песня не только не прекращалась, а, подхваченная всеми камерами, становилась все более мощной.

Ильсеяр тоже присоединилась бы к пению заключенных, да она еще не знала слов этой прекрасной, впервые услышанной песни.

Потрясенная до глубины души могучей силой «Интернационала», Ильсеяр и не заметила, как кончился длинный коридор и ее вывели во двор, квадратный, глубокий, как колодец. Оттуда ее провели в большую комнату и вышли, оставив одну. Изумленными глазами смотрела девочка на не виданное доселе убранство, на окна, которые были размером каждое не меньше стены их будки, на белые атласные шторы на этих окнах. Вскоре в одной из внутренних дверей показался мужчина. Припадая на левую ногу, он подошел к столу и, не замечая Ильсеяр или просто не обращая на нее внимания, уселся и начал перебирать какие-то бумаги. Чтобы дать знать о себе, Ильсеяр приоткрыла и снова захлопнула дверь. Мужчина медленно поднял голову и взглянул на девочку, которая возле массивных дверей и высоких стульев казалась маленькой, как кукла. Сняв большие, в толстой оправе очки, он положил их на стол. Взгляд Ильсеяр встретился с прятавшимися до сих пор за стеклами красными глазками этого человека. Он вдруг вскочил и, словно увидев дорогого гостя, вышел из-за стола навстречу Ильсеяр.

— Подойди, девочка, подойди ближе.

Ильсеяр сделала несколько шагов и смущенно остановилась.

— Не стесняйся, — сказал красноглазый мужчина, — присаживайся вот тут.

Ильсеяр, потупившись, села на уголочек большого стула.

— Ты сядь поудобнее, детка.

Ильсеяр исподлобья взглянула на медали с лентами, украшавшие его грудь.

— Как тебя зовут? Кажется, Ильсеяр?..

— Да.

— Очень хорошо, красивое имя. По смыслу получается — любящая свою родину… — сказал мужчина и пересел на стул рядом с Ильсеяр. — О-о, у тебя синяки под глазами. Намучилась ты, я вижу. Да, я и запамятовал… Твоего отца… И дедушку… Нехорошо поступили. Мне стыдно за этих болванов. Одного потопили, другого избили! Вот я покажу им за это!

Он поднялся и, подойдя к столу, позвонил в колокольчик. В дверях мгновенно появились двое стражников.

— Сейчас же приведите ко мне старших из казачьего отряда, доставивших сюда старика с девочкой, и следователя тоже. Быстрее! Потом пригласите доктора. Пусть захватит лучшие свои лекарства. Видите, как замучился ребенок.

— Слушаюсь, господин начальник.

— Поторапливайтесь!

— Слушаюсь, господин начальник.

Стражники скрылись из комнаты так же мгновенно, как и появились. Начальник налил из графина стакан воды, выпил и обратился к Ильсеяр:

— Ты им приказываешь одно, а они, черти, делают по-своему. Не волнуйся, детка, вот придет доктор и полечит тебя…

Распахнулись двери. Сопровождаемые стражниками, вошли двое из казаков, которые привели Ильсеяр с дедушкой в тюрьму, и тот самый следователь в белых перчатках. Начальник сердито накинулся на них, особенно на следователя:

— Почему ты велел бить старика? Отвечай сейчас же. Ну!

— Я… Я… прошу прощения, я ошибся… я…

— Сейчас же вели заложить коляску и отправить старика в больницу. Слышишь?

Следователь покорно склонил голову:

— Будет исполнено, господин начальник.

— Можешь идти! Смотри, обеспечь уход за стариком!

— Будет исполнено, господин начальник. — Следователь быстро повернулся и вышел.

— Ну!.. Подойдите ближе! — угрожающе обратился к казакам начальник. — Я вас послал за бакенщиком, чтобы порасспросить у него о партизанах. А вы утопили его, болваны!

Казаки стояли, не зная, как оправдаться.

— Мы… мы… — хотел что-то сказать один, но начальник тюрьмы прервал его.

— Слушать вас не желаю. Снять оружие!

Казаки молча сняли сабли и наганы и положили на стол.

Начальник позвонил в колокольчик и приказал вошедшим стражникам:

— Посадить обоих в камеру!

Стражники подошли к казакам и повели их, подталкивая в спины.

— Я вас проучу! — крикнул им вслед начальник, вытирая лоб. Потом налил дрожавшей рукой еще стакан воды и залпом выпил.

— Ты не волнуйся, Ильсеяр. Это у меня нервы расстроились. Я еще проучу их за нарушение законности, — сказал он и благодушно улыбнулся Ильсеяр.

Ильсеяр не знала, что и думать. «Как же это получается? Сам белый — и такой хороший… А зачем красных держит в тюрьме, раз хороший? Или он такой же, как тот старый офицер, который перешел к партизанам?..»

Начальник тюрьмы прервал мысли Ильсеяр.

— О чем задумалась, детка? — спросил он, поглаживая свои гладко выбритые щеки. — Вот дедушку твоего подлечат, и вы отправитесь к себе домой. На лошадях отвезут. Я уже послал людей на Белую, чтобы нашли тело твоего отца. Сами похороните как следует.

При этих словах Ильсеяр горько заплакала.

— Не надо… Крепись… Ты ведь большая. — Начальник погладил Ильсеяр по спине.

В эту минуту в одну из дверей просунулась девочка лет шести-семи, с маленькой корзинкой в руке. Она вприпрыжку подошла к столу и, вытянув губы, сказала:

— Па-апка…

— Ау, ла-апка… — так же протянул начальник и сделал вид, что прячется от дочки.

Девочка схватила отца и со смехом повисла на его шее.

— Посмотри, какие большие яблоки я сорвала для тебя, — сказала она, протягивая отцу корзину.

— Сама?

— Они низко, низко висели.

— Ты у меня молодчина… У-у-у, какие крупные да душистые, — сказал красноглазый и, взяв из корзины яблоко, стал вытирать его платком.

— Угости нашу гостью, Ханзифа.

Дочь начальника повернулась к Ильсеяр, сделала перед ней реверанс по всем правилам и протянула свою корзиночку:

— Возьмите, пожалуйста.

— Вот так, — сказал начальник. — Теперь иди покажи гостье наш сад. А ты, детка, если захочешь есть, скажи. Ханзифа тебя поведет к нам в дом и накормит. Идите поиграйте.

Ильсеяр все больше и больше верила в добрые чувства начальника. Ей так хотелось сказать ему: «Спасибо вам, дядя», но что-то предостерегало ее. «Зачем он держит в тюрьме революционеров?.. Да, но ведь тот офицер тоже раньше против красных воевал...»

Пока Ильсеяр раздумывала, Ханзифа потянула ее за руку к двери.

— Пойдемте… Я попрошу у мамы моих больших кукол. У меня есть во-от такие куклы.

В другое время Ильсеяр бегом побежала бы смотреть на кукол, но сейчас ей было не до игрушек. Она медленно, словно нехотя, пошла за девочкой.

Но сад очень понравился Ильсеяр. Здесь было много разных деревьев и росли такие душистые и красивые цветы, каких она никогда не встречала на лугах Белой.

Ильсеяр ела какие-то особенно сладкие груши. Мать девочки угостила ее еще очень сладкими замороженными молочными шариками. Она и на качелях покачала Ильсеяр. Накормила ее обедом, какого та и в жизни не пробовала. А куклы!.. Они были совсем как живые и такие нарядные…

После обеда девочки опять побежали в сад. Там уже прогуливался начальник тюрьмы.

— Ну, детка, — спросил он у Ильсеяр, — хорошо здесь?

— Хорошо.

Начальник уселся в большое плетеное кресло.

— Если тебе понравится у нас, приедешь и летом. У нас летом еще лучше.

— Да, — подхватила Ханзифа, — птички разные поют, клубника поспевает на грядках.

Начальник прервал ее:

— А ты заранее обо всем не говори. Ей тогда будет интереснее. Приедет, все повидает. Ты лучше расскажи, чем гостью потчевала?

Девочка начала считать, загибая по очереди растопыренные пальцы. Ильсеяр коснулась рукава начальника:

— Спасибо вам, дядя.

Начальник ласково провел рукой по волосам Ильсеяр.

— Ладно… ладно… Сейчас из больницы человек приезжал. Дедушка твой хочет нынче же вечером и уехать.

— Если отпустите.

Начальник даже обиделся.

— Что ты говоришь, деточка, зачем я буду вас задерживать? Хоть сию минуту…

Ильсеяр поняла, что своим недоверием обидела хозяина, и робко опустила глаза. А маленькая девочка начала ее упрашивать:

— Ты не уезжай, оставайся у нас насовсем.

— Оставайся, дитя мое, — предложила и жена начальника. — И тебе самой, и Ханзифе будет веселее.

— Приеду, — несмело ответила Ильсеяр, — как похороним папу. Я вам лесных орехов, калины и рябины привезу. Я знаю место, где сторожей помещичьих нет. Там много рябины.

— О-о, наша Ханзифа обожает рябину. Значит, договорились, после похорон папы, когда дед совсем поправится, приедешь к нам. Пойдем, бери свой бешмет. Вот тетя сама тебя к деду отведет.

Начальник тюрьмы поднялся с кресла и вошел в дом. Ильсеяр поспешила за ним.

— Не задерживайся, Ильсеяр, милая Я тебя здесь подожду, — крикнула ей вдогонку жена начальника.

Глава 5 Вот оно что!

Пройдя за начальником в комнату, где они встретились в первый раз, Ильсеяр взяла с дивана свой коротенький бешмет и, кланяясь с благодарностью, попятилась к выходу.

— Прощай, дядя, большое тебе спасибо!

— До свидания, деточка, до свидания, — сказал начальник, подходя к Ильсеяр с протянутой рукой.

Ильсеяр уже успела успокоиться немного. Они сейчас вдвоем с дедушкой поедут на лошади домой. Наверное, там уже нашли отца. Они похоронят его на горе рядом с матерью.

Когда придут красные, к ним будут приезжать новые друзья из тюрьмы. С бакенами они как-нибудь вдвоем с дедом справятся… Летом они будут рыбу ловить, зимой охотиться. А когда Белая станет, переедут жить в деревню.

Ильсеяр учиться начнет там. Весной же, как лед сойдет, они с дедом опять будут бакены на Белой зажигать и гасить…

Ильсеяр так хотелось подойти к доброму начальнику, обнять его крепко за шею, высказать ему, как полна она благодарности к нему, но у нее не хватило смелости. Она еще раз смущенно сказала «спасибо» и взялась за ручку двери.

— До свидания, детка, не обессудь, — произнес начальник. — Приезжай, ладно? Вначале тебе, конечно, трудно будет без отца… Но ты почаще наведывайся к его друзьям. Мэрдан был человек хороший. Значит и товарищи у него неплохие. В трудные дни помогут тебе. Да и веселее как-то с людьми…

— Да, — подтвердила Ильсеяр, уже окончательно убеждаясь в том, что начальник тюрьмы такой же хороший человек, как тот пожилой офицер с парохода.

Но, когда начальник присел к столу и, вытирая стекла очков, спросил: «А ты найдешь, где они живут, папины друзья?», в сердце Ильсеяр вкралось подозрение: «Зачем ему это? Какое ему дело, где они живут?»

Все это с быстротой молнии промелькнуло в голове Ильсеяр. Чтобы не показать начальнику свою тревогу и сомнения, Ильсеяр начала поправлять оборы лаптей и, как бы вспоминая, ответила:

— Знала, где жил дедушка, у которого мы муку покупали, только он умер. В прошлом году еще.

— А больше никто к вам не приходил? Скучно, значит, вы жили.

— Нет, приходили.

— Кто же?

— Прохожие заходили, рыбаки.

— Так ты говоришь, что они вместе собирались у вас?

— Вовсе не говорю. Вместе они не приходили.

— А что они у вас делали? О чем говорили? — спросил начальник с безразличным видом.

— Одни дорогу расспрашивали, чай пили. Рыбаки ведро одалживали уху варить.

Начальник не отрываясь следил за выражением лица Ильсеяр.

— Вот это уж мне не нравится, деточка, — сказал он. — Мы ведь с тобой подружились. Ты мне очень полюбилась. Если бы не так, твой дедушка еще мучился бы в тюрьме, вас бы сейчас не ожидала запряженная лошадь… Я пожалел тебя, полюбил как родную. А ты говоришь мне неправду. Дедушка твой признался, что у вас в будке собиралось по многу людей, а ты отрицаешь. Дедушка говорит, их Ильсеяр приводила, а ты говоришь совсем другое.

«Кого я приводила? Когда? Это он сам все выдумал», — растерялась Ильсеяр и сделала вид, что ничего не понимает:

— Знала бы, так сказала, дядя. Чего мне скрывать…

Начальник потерял всякую надежду на добровольное признание Ильсеяр. Его маленькие крысиные глазки зло блеснули под стеклами очков. В эту минуту где-то очень далеко загудел пароход. Ильсеяр обрадовалась гудку, точно человек, который после долгой слепоты увидел свет, и, забыв, где она находится, вскрикнула:

— Пароход!

«Вовремя напомнила, — подумал начальник. — Теперь уж я заставлю тебя заговорить». И ласково произнес;

— Да, пароход. Слушай, детка, а ты была там, когда пароход на мель сел?

«Вот ты какой хороший…» — подумала Ильсеяр, а сама как ни в чем не бывало ответила:

— Была.

— Откуда же там партизаны появились?

— Кто их знает…

— Ну ладно, ладно, — махнул рукой начальник, будто ему был безразличен ответ Ильсеяр. — Тебе, конечно, известно, кто позвал партизан. Просто ты мне не доверяешь. Так ведь?

— Нет, дядя, не так.

— Нет, так.

— Вовсе нет. Я и не заметила, как партизаны пришли. Спала я тогда… И папа и дедушка тоже спали…

— Ну зачем ты скрываешь! И, главное, от кого скрываешь…

— Зачем же я стану говорить, чего не было…

Тут в кабинет вошел часовой, доложил начальнику, что его ожидают в штабе. Начальник взглянул на часы и, увидев, что опоздал, разозлился. Ему уже было жалко потраченного на «эту упрямицу» времени, и он резко спросил:

— Значит, ты не хочешь ответить на вопросы?

Ильсеяр жалобно посмотрела на начальника:

— Я сказала правду, дядя.

— Смотри, детка, если будешь так упрямиться, я рассержусь и уж потом не отойду. Видела, как я с казаками расправился? Подумай и скажи, где живут люди, которые ходили к вам?

— Ничего я не знаю, дядя.

— Не знаешь?

Зазвенел колокольчик. Опять в дверях появились стражники… Начальник, чуть не топая ногами, закричал:

— Немедленно прекратить лечение старика! Привезти его из больницы и всыпать еще двадцать плетей! Солдат, посланных на поиски тела бакенщика, вернуть! Быстро!

— Слушаюсь, господин начальник! — рявкнули в один голос стражники и вышли.

— Вот так, деточка, — с издевкой произнес начальник. — Мы только с хорошими хороши…

У Ильсеяр потемнело в глазах. Она закрыла руками лицо и, припав к стене, заплакала. При мысли о том, что будут бить деда, на котором и так не было живого места, ее охватил ужас. А тело отца…

Ильсеяр с мольбой повернулась к начальнику:

— Не делайте, пожалуйста, этого. Я ведь ничего не знаю.

— Не знаешь? Что ж, зато теперь узнаешь. Идем со мной! — Начальник выдвинул ящик стола и вынул оттуда ременную плетку. — Не хочешь добром, мы найдем, как заставить тебя признаться…

Пройдя узким темным коридором, они вошли в холодную и сырую, как погреб, камеру, освещенную только коптилкой.

Ильсеяр едва разглядела там расхаживавших из угла в угол двух здоровенных людей.

Завидев Ильсеяр, они оба повернулись к ней, потом спокойно сняли со стены плети. Ильсеяр отшатнулась и прижалась спиною к стене.

— Снимай платье, щенок! — приказал ей начальник. — Снимай!

Ильсеяр испугалась и смутилась одновременно.

— Снимай, говорят тебе!

— Ведь я…

— Снимай!

Ильсеяр, плача, сняла платье. Ее худенькие, почерневшие на солнце плечи тряслись от рыданий. Она опустилась коленками на холодный пол.

Начальник, хромая, приблизился к ней.

— Если хочешь, чтобы мы остались твоими друзьями… Смотри, еще не поздно…

Ильсеяр не ответила.

— Ну!

Ильсеяр продолжала молчать.

— Скажи пожалуйста, сколько упрямства в этом щенке, а? Ну, скажешь или нет?

— Не знаю я ничего.

— Ложись!

Ильсеяр закрыла руками лицо и повалилась на пол.

Плетка змеей взвилась над ней и ожгла щуплую спинку. Ильсеяр вся сжалась.

Подыскивая место помягче, плетка взметнулась, задержалась на миг и, не найдя его, вытянулась еще раз вдоль лопаток.

Впервые испытавшая такую дикую боль, Ильсеяр дрогнула и застыла как в столбняке. Она долго не могла перевести дыхание, а потом судорожно глотнула воздух и заплакала.

— Может, теперь у тебя язык развяжется?

Ильсеяр, продолжавшая лежать ничком, лишь покачала головой.

Начальник выплюнул на Ильсеяр разжеванный окурок папиросы.

— Встань!

Ильсеяр шевельнулась, но встать не смогла.

Один из тюремщиков, рванув за руку, поднял ее.

— Одевайся!

Но Ильсеяр не могла и пальцем шевельнуть.

— Иди сюда!

Бессильно опустив плечи, покачиваясь, Ильсеяр с трудом шагнула к начальнику. Начальник с ненавистью уставился на нее красными глазками и вдруг ударил ее со всего размаха по щеке.

— У-у, собачья дочь!

Ильсеяр отлетела к стене.

— В шестнадцатую!

Через несколько минут Ильсеяр, пошатываясь, вошла в «шестнадцатую» и опустилась на пол у ног дедушки.

Без слов, с нескрываемой жалостью смотрели на нее заключенные. Тот, который был похож на отца Ильсеяр, намазал каким-то жиром ее вспухшую от плетки спину и, оторвав полосу от подола своей рубашки, перевязал ее.

Отдышавшись немного, Ильсеяр рассказала, как хотел обмануть ее начальник, какую строил ей ловушку. Все слушали ее, не издав ни звука

Вдруг дед Бикмуш тяжело застонал. Ильсеяр поднялась и обняла его за шею, обвязанную окровавленными тряпками.

— Дедушка, ты слышал меня?

— Да, родная, слышал, — прохрипел дед Бикмуш. — Спасибо тебе…

— Что ты, дедушка! — Ильсеяр утерла кулачками брызнувшие из глаз слезы. — Очень больно тебе?

Старик приподнял голову, мягко провел рукой по плечам внучки:

— Ты обо мне не беспокойся. Я свое прожил. Лишь бы тебя в самое время, когда светлая жизнь наступает, не погубили. Лишь бы тебя не погубили, внучка.

Глава 6 Так сказал матрос…

— Отпусти руку!

Заключенные все обернулись к двери. Два надзирателя тащили в камеру немолодого, но еще кряжистого человека в матросской робе. Перешагнув порог, арестованный рванулся опять.

— Отпусти, говорю!

— Замолчи, старый черт! — крикнул один из надзирателей.

— Это я старый черт?

Матрос с силой вырвал руку, повернулся и так ловко ударил надзирателя кулаком под ребро, что тот, весь скорчившись, вывалился в коридор. Видя, что и ему не миновать матросского тумака, второй надзиратель выскочил из камеры и прихлопнул двери. А матрос еще долго отводил душу, ругаясь и потрясая кулаками перед закрытой дверью. Потом вразвалку подошел к заключенным.

Ильсеяр, с восхищением следившая за матросом, вскочила ему навстречу:

— Садись, дядя!

Матрос с удивлением уставился на Ильсеяр.

— Постой, постой… ты почему здесь, а не в люльке? — спросил он.

— Это она с дедом, да и сама…

Когда заключенные рассказали новому своему товарищу о том, что перенесла Ильсеяр, матрос удивленно покачал головой:

— Вот оно что... Рано ты начала, барышня, рано. А дело доброе ты сделала, даже завидно становится. Ну давай будем знакомы: Егор Иванович Маврин. Наводчик в отставке.

Ильсеяр, ничего не понимая, во все глаза смотрела на него, а тот стал искать в карманах спички, чтобы закурить трубку.

Старик, который, сидя у окошка, чинил рубашку, поднял голову и спокойно спросил у матроса:

— Здоров ли, ровесник? Каким тебя ветром в эти края занесло?

— Да вот заносит, оказывается!.. Ого! Мустафа! Как дела, брат? Сколько лет, сколько зим! Здоровье-то как, ничего? И ты, я гляжу, всю жизнь с этими господами не можешь договориться…

— Никак общего языка не найдем.

— Да, это трудновато…

— Слышал я, что ты ушел из флота, брат Егор. Какими же делами здесь ворочал?

— Делами… Дела, видишь, сами меня своротили.

— Да-а…

— Глаза стали подводить, мишень не разгляжу. Целюсь вправо — попадаю влево, а влево стрельну — попадаю вправо. Вот самому и не пришлось… А двух своих мальцов я потихонечку к партизанам переправил. За это меня и…

— Глаза-то, может, и подводят, а руки у тебя правильные, — рассмеялся старик. — Надзирателю-то в самую точку попал.

— Что ж рука… Сейчас-то она не ошиблась, а вообще стала давать маху. Видать, не по нраву ей, что до шестидесяти добрался.

— Не удалось, стало быть, вырваться?

— На прогулку! — раздалось в коридоре.

Дверь камеры распахнулась. Сидевшие целый день в спертом, прокуренном воздухе заключенные кинулись к выходу. В камере остались Ильсеяр с дедом и Егор Иванович со своим старым приятелем Мустафой.

— Не удалось! Да ведь точно мыши летучие, по ночам шастают, проклятые. Еще ладно только меня взяли. Не то вдвоем с гостем сюда прикатили бы. К счастью, успел проводить его.

— Что за гость-то?

— Хороший мужик. И встретились мы с ним совсем необычно. Ты, ровесник, знаешь, человек я морской. На море родился, на море вырос. Суша для меня что? Пустяки! Мне водный простор нужен и чтобы волны, как львы, кидались. Ну тут у вас, известно, ни воды серьезной не увидишь, ни волн. А вот пару дней назад на Белой настоящая буря была, волны настоящие. Вот они, волны, и вынесли ко мне того хорошего человека…

— Ты, брат, о чем-то шибко загадочном собираешься рассказывать, — сказал Мустафа.

— Вот послушай, — продолжал матрос. — Получил я задание в этих местах с человеком связаться, лесником он работает. Шел, это значит, берегом Белой. Ночью было дело. Ветер, дождь. Волны точь-в-точь по моему вкусу. Вдруг слышу выстрелы. Стреляют с того берега. Постой, думаю, пуле пропуск не требуется, возьмет и влетит в тебя. Спрятался за камень. А стреляют все чаще да чаще. Пули стали вокруг меня посвистывать. Ни людей не видать, ни разговоров не слыхать. Кто стреляет, в кого — неизвестно. Постреляли, постреляли да перестали. Вылез я из-за камня. Стоп! Тут молния как сверкнет, как засветит, я и вижу — человек к берегу плывет. Барахтался, барахтался, но выплыл, а у самого голова перевязана…

— Дедушка, это же он о нашем папе рассказывает! — крикнула Ильсеяр, кинувшись к деду Бикмушу.

Дед Бикмуш, и сам взволнованный, приподнялся на нарах и пытался опустить ноги на пол. Ильсеяр расплакалась.

Дед Бикмуш замахал на нее рукой, но тоже не выдержал, всхлипнул.

— Бакенщик он был? Мэрдан? — спросил он, подавшись к матросу всем телом.

— Да… да… бакенщик. Мэрдан Бикмуллин.

— Папа! Жив мой папа! — закричала Ильсеяр. — А нам говорили, что он умер, утонул.

— Утонул? Э нет, ему тонуть нельзя. У него дел много, — сказал старый матрос. — Переночевал у меня и пошел. С мужиками ему в деревнях потолковать надо. Скоро, значит, они дадут белякам знать о себе…

Глава 7 Прекрасны Белой берега

Хороши на Белой лунные ночи!..

Синее, словно васильковый цвет, небо сверкает россыпью звезд. А полная луна забралась высоко и заливает сиянием плавно бегущие воды Белой. И в путь хорошо отправиться вдоль по берегу Белой в такие ночи!.. Отрежешь у первого же придорожного дерева добрый сук себе в товарищи и идешь, любуешься на луну, на звезды, на серебристое сияние реки. Ты шагаешь себе, а луна — словно истомилась она в одиночестве, словно радуется этой встрече — движется вместе с тобой…

Вот на луну набегают легкие, прозрачные облака. Гаснет свет на воде, и Белая сразу становится печальной. А облака все плывут, похожие то на подтаявший снег, то на вспененные бурей волны.

Ты идешь, восхищенный всей этой красотой, и даже не замечаешь, сколько прошел верст. Однако ноги все же притомляются. Ты взбираешься выше по откосу, ложишься под копною ржи или просто под деревом и начинаешь, глядя в высокое небо, на легкие, перистые облака, вспоминать прошлое, загадывать будущее. А будущее представляется тебе небывало прекрасным, светлым и вольным. Да, да, именно таким: прекрасным, светлым, вольным. И ты улыбаешься, безмолвно вздыхаешь, точно боишься спугнуть тишину, и опять отдаешься окружающей тебя красоте.

Какая вокруг тишина! Какое спокойствие! Только вдали звенит, журчит по камням ручеек. И кажется, что сердце твое тоже откликается на журчание ручья, и, как в старинной песне, рассеиваются все твои горестные думы, и тебе самому хочется запеть. И ты поешь — хорошо ли, плохо ли, все равно поешь:

А потом встаешь и снова в путь вместе с луной!

Вот и нашу Ильсеяр тропка вела в эту ночь по берегу Белой, а в вышине за ней неотступно следовала луна.

Ильсеяр перекинула через плечо свои лапотки и шагала босиком. Она шла по песчаной отмели, торопилась. Вода порою добиралась до щиколотки и свежила своей прохладой ее усталые ноги. Ильсеяр видела, как сверкают в лунном сиянии брызги на ее ногах. Она любовалась ими и бежала, оставляя маленькие следы на влажном песке. Но сейчас Ильсеяр бежала не в страхе перед солдатами и надзирателями, а к себе домой, и потому на душе у нее было несказанно легко.

Позавчера в тюрьме Ильсеяр узнала, что отец жив. Товарищи по камере добились перевода дедушки в больницу. Правда, в больнице на окнах тоже решетки и двери окованы железом, но там не избивают все-таки, а лечат. А какие у нее друзья есть теперь среди заключенных! Ее выпустили из тюрьмы с их помощью, выпустили после страшных мучений и испытаний. О, Ильсеяр есть чему радоваться! Есть куда спешить. Пусть она не ела целые сутки. Ей не до еды. Ей надо торопиться.

Чем быстрее идет Ильсеяр, тем бодрее делаются ее шаги. Она хочет скорей уйти от холодной, мрачной тюрьмы с ее коварным начальником, от конных казаков, рыскающих по улицам неприютного города. Чем дальше уходит от них Ильсеяр, чем сильнее она ощущает близость природы, красоту Белой, тем призрачнее становятся пережитые кошмары. С каждым шагом дышится легче, вольней.

Вот склонилась над рекой березка, такая же юная, как Ильсеяр. Беленькая, тоненькая, она как бы любуется своим еще более прекрасным отражением в воде. Вверх ведет стежка. По ней и поднялась Ильсеяр на кручу. Только она не прилегла отдохнуть под копной. Оглянулась по сторонам и повернула вправо к деревне с голубой мечетью, примостившейся на склоне горы.

Тут все знакомо Ильсеяр: и мечеть, и сады — вся деревня. Однако здесь она шагает не так вольно, как по бережку. Опасается чего-то. И не по дороге идет, а по сжатому ржаному полю. Пройдет немного и оглянется или краешком глаза поведет по сторонам. Ногам Ильсеяр больно от сухой стерни, и она ступает осторожно, придавливая ее скользящим шагом.

Наконец Ильсеяр дошла до околицы деревни и стала пробираться задами, по огородам. Вот она постояла возле чьего-то плетня и быстро шмыгнула в глубь огорода к бане, прикорнувшей среди зелени. Тихо-тихо стукнула в окошко.

— Иди к дверям, — раздался изнутри знакомый голос.

Ильсеяр и раньше прибегала сюда с разными поручениями.

Но тогда она не понимала, зачем ее посылали. А сейчас…

Дверь отворилась.

Ильсеяр обдало теплым, спертым воздухом.

— Входи!

Ильсеяр вошла в еле освещенную коптилкой баню и протянула руку хозяину:

— Здравствуй, дядя Джаббар.

— О-о, — протянул Джаббар. — Откуда ты взялась?

Ильсеяр расстегнула бешмет и вынула пачку небольших желтых листовок.

— Нате… Из города, дядя Громов послал.

— Товарищ Громов?

— Да… Который на моего папу похож. Раздать велел по деревням вот по этому списку.

— Ничего не понимаю… или ты…

Ильсеяр рассказала ему все, что с ней произошло.

— Бумаги эти мне позже передали… В пути догнали меня…

— Сам товарищ Громов?

— Нет, сам он в тюрьме остался. Его жена, тетя Марфа.

— Ничего не понимаю.

— Чего же тут не понимать? Вчера, когда ему принесли передачу, дядя Громов дал знать жене, что меня выпускают, и велел, чтобы через меня послали бумаги. Тетя Марфа меня в поле уже догнала. Она видела, как я вышла из тюрьмы, но подойти ко мне в городе побоялась.

— Откуда же она тебя знает, Марфа?

Ильсеяр, конечно, могла бы сказать, что тетя Марфа и раньше несколько раз заходила к ним в будку, только Ильсеяр не знала, что она жена Громова. Но стоит ли вдаваться в эти подробности?

— Не знаю, дядя Джаббар, — ответила она спокойно.

Джаббар даже оторопел. Он внимательно смотрел на Ильсеяр, на листовки, потом подвел Ильсеяр к крохотному окошку, сквозь стекла которого падал лунный свет.

Да, та самая Ильсеяр, которая всегда прибегала передавать весточки от отца и сама, конечно, не понимала, что кроется за словами: «Отец получил письмо с фронта от младшего брата» или «Отец приглашает на рыбалку». Та самая Ильсеяр, дочь бакенщика.

Джаббар ласково поднял ее и прижал к груди. Под бешметом Ильсеяр зашуршала бумага.

— Или еще есть? — спросил Джаббар.

— Те не для вас, — ответила Ильсеяр и, сказав, что ей надо торопиться, пошла к выходу.

Вдруг из-под полка вылезли несколько человек. Ильсеяр подозрительно посмотрела на хозяина.

— Свои, — сказал тот и протянул товарищам листовки: — Нате!

Те схватили листовки и, низко склонившись над лавкой, на которой стояла коптилка, стали читать. Ильсеяр присела на порог, чтобы надеть лапти. В эту минуту постучали в окно. Джаббар вышел и тут же вернулся обратно. За ним следовал высокий, широкоплечий старик, русский. Он сразу заметил Ильсеяр и как-то странно посмотрел на нее из-под низко надетого картуза. Потом спросил у Джаббара:

— Чья?

— Это наша Ильсеяр, дочь бакенщика.

— Дочь бакенщика? Не Мэрдана ли?

— Она самая, Матвей Иванович.

Старик вдруг покачнулся и, обхватив руками голову, прислонился к стене:

— Наконец-то! Господи, помилуй!..

Все ошеломленно переглянулись.

— Что с тобой, Матвей Иванович? — промолвил Джаббар.

Матвей Иванович, не отвечая ему, опустился на колени возле Ильсеяр:

— Дочка моя!..

Это еще больше поразило всех.

— Ты что, Матвей Иванович, девочку пугаешь? Ведь ее отец Мэрдaн.

— Да… Мэрдан… А я отец ее матери. Я сам первый поднял на нее руку за то, что она вышла замуж за татарина, — глухо произнес старик.

Да, это был отец Варвары. Он очень скоро раскаялся тогда в своей жестокости. Но ненависть к Мэрдану, которого Матвей Иванович считал врагом своей веры, главным виновником гибели дочери, не утихала. Старик решил, что его душа не найдет покоя до тех пор, пока он не расправится с Мэрданом, пока не отнимет у него ребенка.

Дошли до него слухи, что Мэрдана приютил лесник Андрей. Но тот понял, что не для доброго дела расспрашивал старик о муже покойной дочери, и постарался замести его след, пустил слух, что Мэрдан ушел не то в Донбасс на шахты, не то на Урал.

Матвей Иванович горько запил, пропил все, даже свой клочок земли, и ушел со старухой в Белебеевский уезд, где, он слышал, жизнь была посытней. Нанялся там в батраки к одному кулаку-мироеду и, возможно, так и смирился бы, прожил бы до конца своих дней, да революция все перевернула. Началась гражданская война, и понял батрак Матвей Иванович, что не тех он ненавидел всю жизнь, кого следовало… А совсем недавно, когда с боями вошел в их село отряд Костина, старик подружился с партизанами и услышал от них о штурме парохода на Белой, о Мэрдане с маленькой дочерью узнал.

Тогда он и решил во что бы то ни стало найти свою внучку.

Костину как раз надо было послать человека в город на Белой. Матвей Иванович охотно взялся выполнить поручение. Он надеялся попасть из города к Мэрдану. Однако человек, к которому его направил Костин, сообщил, что ни бакенщика, ни дочки его сейчас не найти. Зато он попросил старика связаться с Джаббаром, передать ему записку. Так и попал Матвей Иванович в эту самую баню.

Сейчас старик не знал, как и говорить с внучкой.

Он протянул к Ильсеяр руки и тотчас же опустил их.

— Сиротка моя бедненькая!.. — бормотал он. — И глаза голубые, точно у матери, и косы русые… Эх, донюшка, Варюша моя! — застонал старик.

Ильсеяр растерялась. Ее охватили самые противоречивые чувства: и горькая обида и жалость к этому сломленному горем человеку. Она вскочила и выбежала в предбанник. Завязав там кое-как лапти, поднялась на ноги, чтобы уйти, но кто-то вышел из бани и схватил ее за руку.

То был Матвей Иванович.

— Внучка…

Это простое слово, произнесенное Матвеем Ивановичем, заставило Ильсеяр содрогнуться. Она отпрянула, отвернулась от старика. А он опять зашептал:

— Не бойся, не гнушайся меня, внученька! Прости меня! И за мать и за отца прости. Ведь я и отца твоего искал тогда, чтобы убить. Рай мне за это был обещан попом на том свете. А тот самый поп нынче вместе с помещиком Шахвали деревни грабит! Нет, не татары, оказывается, были мои враги, а попы да помещики. Мне бы теперь отца твоего встретить, прощение у него вымолить за все. И ты прости меня, внучка…

Широкие, сильные плечи старика затряслись от рыданий.

— Не плачь, дед, — прошептала Ильсеяр.

Через несколько минут Ильсеяр уже выбралась за плетень. Матвей Иванович шел за ней.

— Ну прощай, внучка, — сказал он наконец.— Завтра, как стемнеет, отправлюсь в путь, к своей старухе, а может, сразу к партизанам. Эх, жалко, отца твоего не пришлось повидать. Легче бы на душе стало. Но кончится война, наладится жизнь, встретимся обязательно. Бабушка-то твоя обрадуется как! Ох, обрадуется!.. Может, тебе лучше к ней. Нет, далеко очень… Ну прощай!

Ильсеяр протянула руку Матвею Ивановичу:

— До свидания, дед.

— До свидания, цветочек мой…

Расстались.

Взволнованная нахлынувшими на нее мысями о судьбе матери, Ильсеяр шла, то ускоряя, то замедляя шаги. Перед ней встала картина жестокого убийства матери, как будто она сама была свидетельницей этой нечеловеческой расправы. И, словно желая уйти от тяжелого видения, девочка стремглав побежала вперед.

Деревня была уже далеко позади, когда Ильсеяр услышала громкий окрик:

— Внучка!

Ильсеяр вздрогнула, будто внезапно пробудилась ото сна, и оглянулась. За ней, перепрыгивая через валяющиеся под ногами снопы ржи, по-стариковски грузно бежал Матвей Иванович.

— Внучка, — повторил он, догнав Ильсеяр и переводя дыхание.

Ильсеяр, которая еще находилась под впечатлением тяжелых дум о матери, смотрела на старика отчужденным взглядом. В ней сейчас боролись два совершенно противоположных чувства к Матвею Ивановичу: вражды и сострадания.

Матвей Иванович чувствовал это и стоял перед ней, не находя слов, чтобы начать разговор. Потом торопливо расстегнул ворот рубахи и снял с цепочки с нательным крестом маленький перстень.

— На, возьми колечко твоей матери. Я его снял с пальца покойной. Как память о ней хранил. Теперь ты его носи.

Матвей Иванович протянул перстень растерявшейся Ильсеяр и дрожащими руками надел его ей на палец.

— Не поминай меня лихом, внучка. Что поделаешь? Я бы сейчас душу отдал, чтобы мать твоя была жива. Что я могу сделать?..

И вдруг он неожиданно резким движением сорвал с шеи цепочку с большим медным крестом.

— Вот он повелел мне убить родную дочь! Он! — Старик застонал и с силой швырнул крест оземь.

Крест, глухо звякнув, ударился о камень и упал в дорожную пыль.

Матвей Иванович стоял в расстегнутой рубахе — страшный и жалкий.

Ильсеяр, оцепенев, смотрела в его страдающие глаза, потом перевела взгляд на перстень. И странно, ей почудилось, будто из блеснувшего в свете луны камешка на нее глянула мать, красивая и добрая, как рассказывал ей отец. Ильсеяр даже поднесла перстень ближе к глазам, но видение уже исчезло.

Девочка словно онемела. Матвей Иванович понял, какое смятение он внес в еще не окрепшую ее душу, и хриплым от волнения голосом сказал:

— Прости, внучка, до свидания. До свидания, дорогая. Ежели свидишься с отцом наперед меня, передай ему поклон.

— Передам. До свидания, дед Матвей.

Ильсеяр повернулась и побежала к Белой, туда, где стояла их будка. Но вдруг она вспомнила, что за пазухой у нее лежат еще листовки. Она остановилась. Жена дяди Громова велела передать их каенсарскому кузнецу Гаязу. Во-он она, деревня Каенсар, на высоком берегу впадающей в Белую речки. Отсюда виднеется только ее кладбище. Идти туда или отложить на завтра, а сейчас пойти домой, поспать немного? Нет, тетя Марфа говорила, что надо скорее…

Ильсеяр свернула на дорогу в Каенсар.

Глава 8 В кузнице

Вон показался мост через речку. Единственная проезжая дорога, большак, по которому белые привозят оружие и увозят награбленное в окрестных деревнях добро, проходит через этот мост. Поэтому и охраняют его крепко. Однако, несмотря на охрану, мост поджигали уже дважды. Кто поджег, осталось неизвестным. Но с той поры гражданских через мост не пускали. Так и пошло: пешие переправлялись на лодках, а кто на лошадях — объездом, через каменный мост, до которого отсюда полдня пути. Ни то, ни другое не устраивало Ильсеяр: чтобы переехать на лодке, нужны деньги, а делать крюк некогда, да и заморилась она очень. Девочка решила перебраться на противоположный берег другой известной ей дорогой.

Свернув от большака влево, Ильсеяр через овражки и кустарники выбралась к берегу и сползла вниз до самой воды. Сидевшие на песке лягушки, испуганные ее появлением, одна за другой шлепнулись в воду. Мелкие рыбешки, приплывшие к берегу в поисках пищи или прячась от больших рыб, сверкнули серебристой чешуей, вильнули задорно хвостиками и скрылись в глубине. Ильсеяр внимательно прислушалась, осмотрелась кругом. Потом разделась, завернула в одежду листовки и, привязав узел с платьишком к голове, влезла в воду. Высунув из воды только голову, она бесшумно, совсем как те партизаны, которые захватили пароход белых, поплыла на тот берег. Выбравшись на отмель, Ильсеяр быстро надела свою одежонку прямо на мокрое тело. Затем, держась самой стенки обрыва, дошла до Каенсара, до тропки, которой женщины деревни ходят по воду. Чутко прислушиваясь к каждому шороху, Ильсеяр медленно поднялась наверх. Поднялась и тут же в страхе опустилась на корточки.

По улице с винтовками за спиной шагали два солдата, а напротив дома Карим-бая стояло несколько оседланных лошадей.

Ильсеяр поползла вниз под обрыв. Дом, где жил кузнец Гаяз, недавно сгорел, и теперь Ильсеяр не знала, где его разыскивать. Самое верное, конечно, спрятаться пока в прибрежных камышах. Скоро займется день, и женщины спустятся к реке за водой. У них и спросит Ильсеяр, как найти Гаяза.

Ильсеяр уже сползла было до низу, как кто-то окликнул ее по имени. Она вздрогнула от неожиданности, но не очень испугалась: голос был ласковый и удивительно знакомый.

Ильсеяр стала вглядываться туда, откуда послышался этот голос, и увидела притаившуюся за большим камнем, лежавшим в стороне от тропинки, девичью фигуру. То была Зухрэ, внучка бабушки Сарби, девушка, которую партизаны вырвали из рук белых. При виде ее Ильсеяр сразу почувствовала облегчение. Широко улыбаясь, она побежала к Зухрэ. Та и сама кинулась навстречу Ильсеяр, обняла ее.

— Ах ты мой цветочек, пригожая ты моя! — приговаривала она, целуя Ильсеяр в щеки, в глаза.

Потом спросила, зачем она пришла в деревню. Ильсеяр, не вдаваясь в долгие объяснения, заявила Зухрэ, что она очень торопится.

— Мне бы только Гаяза-абы повидать, Зухрэ-апа, — сказала она.

— Да ведь, дома его нет, миленькая, — ответила Зухрэ. — Но идем скорее отсюда. Здесь опасно. Сюда белые лошадей пригоняют поить. Солдаты у нас в деревне на постое. Много очень их… Я заметила, как ты поднималась к деревне, да не успела добежать. Я вон оттуда следила.

— А-а… — протянула Ильсеяр, хотя и не поняла, за кем следила Зухрэ.

Они зашагали прочь от деревни и скоро оказались у землянки, вырытой под обрывом на самом крутом месте. Ильсеяр и прежде бывала здесь. Раньше тут пережигали уголь, курили смолу. Еще весной Ильсеяр приходила сюда с дедушкой за смолой, чтобы лодку просмолить.

Сейчас в землянке, к удивлению Ильсеяр, была кузница. У горна, в котором неярко горели угли, стояло точило. Его большой, как жернов, камень крутил мальчик. Он был, пожалуй, еще меньше Ильсеяр. Крутил старательно, обеими руками. Покрутит немного и забавно так подтянет одной рукой сползающие штаны. Потом опять крепко возьмется за ручку точила. За точилом работал старик, весь в саже. Он натачивал, то и дело поднося к глазам, какую-то длинную, узкую металлическую вещь.

Мальчишка оказался проворным. Как только увидел вошедшую с Зухрэ чужую девочку, толкнул босой ногой старика. Тот всем корпусом повернулся к двери. Зухрэ поспешила его успокоить:

— Своя, дед Юлдаш, к Гаязу-абы пришла.

— Как дела, дочка, с чем пожаловала? — спросил старик, а сам, не останавливаясь ни на миг и в то же время ожидая ответа Ильсеяр, продолжал работать.

Когда Ильсеяр, подойдя поближе, увидела, что точил старик, ее даже оторопь взяла. В руках у него была самая настоящая блестящая сабля, как у тюремных надзирателей. Она и ответить-то смогла только после того, как старик еще раз поинтересовался, зачем она пришла в кузницу.

— Мне Гаяз-абы нужен…

— Зачем?

Ильсеяр промолчала.

— Серп, что ли, у тебя, милая, затупился? — пошутил старик.

Но Зухрэ прервала его:

— Да не мучь ее, дед Юлдаш. Заморилась она, далеко шла. Сядь, Ильсеяр, посиди. А ты, Габдулхак, иди постой за камнем, да следи внимательно… — Зухрэ кивком указала мальчику на дверь, а сама стала на его место.

Мальчик ушел. Старик повертел перед глазами саблю, осторожно провел по ее лезвию пальцами и, сдвинув на затылок тюбетейку, слегка коснулся саблей своих волос, ставших от частой, видимо, пробы совсем неровными. Когда в корытце с водой под точильным камнем упало несколько седых волосков, дед Юлдаш весь засиял, будто помолодел, и, ухмыляясь, протянул саблю Зухрэ.

— На, дочка, готова железка!

Вдруг Ильсеяр вспомнила, как она поджидала в кустах на берегу Белой кузнеца Гаяза и передала ему таинственные слова отца: «Остуди железки землей». Не об этих ли железках шла тогда речь? Уверенная в правильности своей догадки Ильсеяр проследила глазами за Зухрэ, которая, взяв саблю в обе руки, пошла в темный угол за печкой, и, как бы между прочим, сказала:

— Не лучше ли студить железки землей, поглубже их закапывать?

Старый кузнец внимательно посмотрел на Ильсеяр и, улыбнувшись, ответил:

— Было время, глубоко закапывали, а нынче нельзя. Надо, чтобы поближе были, на всякий случай.

Он взял с пола длинный брусок железа и, бросив его на угли, стал раздувать мехи. Уже погасшие было угли, вспыхнув, засверкали искрами.

— Та-ак, — протянул дед Юлдаш, — стало быть, ты издалека к нам пришла?

— Издалека, дедушка.

— Та-ак, — протянул еще раз старик и перевернул накалившийся с одного боку брусок.

Зухрэ вышла из-за печки и подложила в горн углей. Затем по знаку деда Юлдаша выхватила клещами из огня раскаленный брусок и положила на наковальню. Старик взял тяжелый кузнечный молот и стал мерными ударами бить по бруску.

В это время в кузницу влетел Габдулхак и сообщил, что какой-то солдат ведет коней на водопой. Старик плюнул с досады. Отбросив поднятый для удара молот, он взял из рук Зухрэ сплющенное железо и сунул его в мокрый песок, потом, ворча себе под нос, бросил на угли серп с поломанными зубьями и стал неторопливо раздувать мехи.

— Прикуривать заходят сюда… — объяснила Зухрэ.

Однако солдат не показывался. Вскоре опять прибежал Габдулхак и, сказав, что солдат уже напоил коней и поднимается к деревне, вышел из кузницы.

— Такие вот дела, дочка. Кому как, а нам эдак, — вздохнул дед Юлдаш, вытаскивая из песка железо.

Ильсеяр, которая с любопытством следила за суетой в кузнице, сочувственно покачала головой и обратилась к Зухрэ:

— А как же Гаяз-абы?

Занятая работой Зухрэ даже забыла о деле Ильсеяр.

— Он, миленькая, не вернется до завтрашнего вечера, — промолвила она смущенно.

Ильсеяр с опаской взглянула на старика. Но Зухрэ знаком дала ей понять, что его можно не бояться. Тогда Ильсеяр вынула из-за пазухи свернутые листовки и протянула им.

— Спрячьте, пожалуйста, вот это получше. Как Гаяз-абы вернется, сразу ему передайте…

Старик и девушка ошеломленно смотрели на Ильсеяр, потом оба как-то сразу потянулись за свертком.

— Пожалуйста, Зухрэ-апа.

— Не сомневайся, милая.

Это было сказано так твердо, что Ильсеяр успокоилась.

А старик все еще был в каком-то недоумении. Он уже видел в Ильсеяр не ребенка, а человека, который совершал важные дела. Его руки, которые были тверды даже когда он тайком ковал сабли для отряда красных, сейчас дрожали от волнения.

— Поди, дочка, спрячь, — сказал он Зухрэ.

Зухрэ понесла бумаги за печку, где прятала сабли. Долго возилась там, потом вышла к Ильсеяр. Та поднялась ей навстречу.

— Я пошла, Зухрэ-апа.

Ее пытались уговорить остаться ночевать, но Ильсеяр не согласилась.

— Погоди, хоть чайку попьешь, — сказала ей Зухрэ.

На раскаленных углях шумел большой жестяной чай-ник, а с полки заманчиво выглядывало полкаравая пышного, ноздреватого хлеба. Только Ильсеяр не стала задерживаться, взяла в руки лапти и, попрощавшись, пошла к двери.

— Я провожу тебя. Есть у тебя деньги на лодку?

Ильсеяр покачала головой. Зухрэ достала с полки яичко.

— На. Дашь лодочнику.

А старик, подумав немного, протянул ей ведро.

— Ежели на дороге солдат или кто остановит, скажешь, что ведро приносила чинить. Держи!

«Ой, какой хитрый дед», — подумала Ильсеяр. А как вышли за дверь, сказала об этом и Зухрэ.

— Он такой, — подтвердила Зухрэ.— Это отец Гаяза-абы. Сабли для красных кует. С ума прямо сходит на этом деле. Кузница ведь у них с сыном в деревне была. Спалили ее и перешли вот сюда.

— Сами спалили?

— Ну да. Уж очень на виду она была.

Ильсеяр восхищенно сказала:

— Ох, какой хитрый.

— У него и прозвище — лиса, — рассмеялась Зухрэ, собираясь рассказать Ильсеяр историю прозвища деда Юлдаша, но вдруг остановилась и, поцеловав Ильсеяр, побежала обратно.

— Ой, заругает. Железо-то небось уже накалилось. До свидания, милая…

Луна скрылась за сгрудившимися на горизонте облаками. Сразу стало темнее, и Ильсеяр заторопилась к переправе.

Глава 9 Актуш и Фатима

Радости Ильсеяр не было границ. Она сразу, как увидела, хотела позвать их. Но… уж очень уютно они лежали. Окликнешь — вскочат тут же. И она молча, издали любовалась ими. Вон Актуш растянулся во всю длину возле порога будки, а Фатима уткнулась мордочкой ему в бок и безмятежно спит.

Возможно потому, что не было у них поблизости «сородичей», жили они вовсе не «как кошка с собакой». Правда, стоило лишний раз приласкать Актуша, как раздавалось недовольное мяуканье Фатимы, а если оказывали предпочтение Фатиме, не обходилось без ворчания Актуша. Но это случалось редко. Да и недолго они сердились друг на друга, тут же забывали обо всем и резвились, катались вдвоем на травке. Все же до такой дружбы, как сейчас, они еще никогда не доходили. Наверное, сблизила их полная заброшенность, несчастье, постигшее их дом.

Чтобы не разбудить Актуша и Фатиму, Ильсеяр шла на цыпочках. Но собака есть собака. Самые осторожные шаги и те разбудили Актуша, и он, хоть и через силу, но поднял голову и залаял. Лениво потянулась и проснувшаяся от лая Фатима.

… После того как чужие люди увели его хозяев, Актуш долго еще лежал на дороге, положив голову на след Ильсеяр, и скулил. Утром, когда перестала кровоточить простреленная лапа, когда солнечные лучи согрели его рану, Актушу стало немного легче. Он пополз вперед, принюхиваясь к следам Ильсеяр, но следы смыло ливнем, и ему пришлось повернуть обратно. Волоча лапу, он с трудом добрался до будки. Фатима, тоже почуявшая несчастье, но не слишком, кажется, опечаленная, сидела у порога и спокойно умывалась. Увидев Актуша в таком состоянии, она перестала мыться и с жалостью уставилась на него. Актуш, повизгивая, подполз к ней и растянулся рядом, подставив под лучи солнца раненую лапу. Больше он уже не поднимался. Если где поблизости раздавались шаги или подозрительный шорох, он чуть вытягивал свою острую морду, лаял в меру своих сил и снова умолкал. Фатима как будто понимала, что с ее другом случилась беда, садилась возле него, заботливо облизывала его, но больше ничего сделать для него не могла. Есть им было нечего. Может, в доме и осталась еда, но двери оказались плотно притворены.

… Первым заметил Ильсеяр Актуш. Хоть и раненый и крайне отощавший от голода, он попытался встать на лапы, однако тут же свалился. И все же преданный пес не хотел встретить так свою хозяйку. Актуш собрал последние силы и снова поднялся. Он дрожал, его ослабевшие лапы подкашивались. Ильсеяр казалось, что он вот-вот упадет. Но Актуш не упал. Неверными, шаткими шагами пошел навстречу Ильсеяр. Не доходя нескольких шагов, он устало опустился на задние лапы и тихонечко тявкнул.

Ильсеяр поняла его. Это он выражал свою радость. Да могло ли быть иначе? Ведь они росли вместе. Не было дня, когда бы они разлучились, когда бы они не резвились вместе. И вот впервые они не виделись в течение стольких дней. Конечно, Актушу было бы удобнее лежать в своей конуре, но он не отходил ни на шаг от будки, стерег дом. Голодал, мерз, а от порога не ушел.

И вот Ильсеяр, его долгожданный друг, вернулась. Девочка подбежала, опустилась на колени, обняла собаку и расплакалась.

Как он соскучился, бедняжка!.. Вот и Фатима подошла и, мурлыча, стала тереться о ноги девочки.

Ильсеяр скорее повела обоих в будку, достала с полочки хлеб и, намочив его, поделила между ними. Фатима, зажмурившись от удовольствия, тут же принялась за еду. Но Актуш все еще не мог успокоиться, он лизал руки хозяйки и повизгивал.

Ильсеяр ласково гладила его по голове и уговаривала:

— Ешь, мой умненький, ешь, Актуш. Ну будет, будет… Не уйду я от тебя никуда, никогда не уйду.

Актуш глядел на Ильсеяр, точно спрашивая, почему не ест она сама, и, наконец, жадно накинулся на хлеб.

— Вот так… Уже съел?.. А больше и нету!

Ильсеяр принесла из сеней ковш воды, налила в блюдце перед ним.

— Теперь попей водички… Очень соскучился, да? Что, и тебе дать воды? Сейчас, сейчас, Фатима… На, миленькая. До чего же у тебя язычок симпатичный, Фатима… Нет, потом… Вперед поспи, потом поиграем, ладно?

Теперь, когда ее накормили, когда вернулась любимая хозяйка, которая никогда даже мимоходом не забывала погладить ее и всегда брала с собой спать, Фатима окончательно успокоилась и, зная, что скоро в окошко заглянет солнце, вскочила на подоконник и улеглась поудобней. Актуш же остался сидеть у дверей и каждый раз, как Ильсеяр проходила мимо него, ласково заглядывал ей в глаза.

Ильсеяр согрела воду, смыла запекшуюся кусками кровь с лапы Актуша, перевязала чистой тряпочкой рану, а затем принялась убирать разоренную казаками комнату.

Все в доме было разбросано, раскидано. Подушки, посуда валялись на полу, тюфяки — в них что-то искали — были распороты. Кровля, видно, отодралась и протекала. Печка вся была в желтых подтеках, в комнате стоял смрад сырости.

Ильсеяр распахнула окошко. Ей еще надо везде вытереть пыль, вымыть пол, стены… Она присела отдохнуть на нары и прислонилась к стене. И только в этот миг почувствовала, что беспредельно устала и очень хочет спать. Ее устремленные на Актуша глаза постепенно смыкались и, наконец, закрылись совсем.

Ильсеяр крепко заснула.

Она спала недолго. Ласковые лучи солнца упали ей прямо на глаза и невольно заставили их открыться.

Ильсеяр так давно не видела солнца. В тюремную камеру оно не проникало, а двор там был узок и окружен высокими стенами, поэтому солнечные лучи никогда не падали туда.

— Какое красивое, какое теплое солнце! — воскликнула Ильсеяр восхищенно. Она потерла сонные глаза и посмотрела на Актуша. Тот лежал у порога, уткнувшись мордой в лапы, и спокойно спал.

Ильсеяр встряхнулась и на цыпочках прошла к двери, чтобы выйти из будки, не разбудив Актуша. Однако Актуш вскочил и, взвизгнув, уселся на пороге, точно не хотел выпустить Ильсеяр из комнаты.

— Не бойся, Актуш, никуда я без тебя не пойду, — сказала Ильсеяр.

Актуш все повизгивал. Ильсеяр поняла, что он сомневается, и, схватив его за ошейник, лаская, повела с собой.

Еще рано. Солнце только поднялось над горизонтом. Небо, будто свежевымытое, голубое и ясное. Воздух так неподвижен, что даже листья не шелохнутся. Травы, березки, ивы, склонившиеся над Белой, кустарники вокруг будки — все уже тронуто желтизной. Лишь сосны да ели в бору на той стороне реки стоят в вечнозеленом своем наряде.

Белая течет и течет себе мирно… Она так спокойна, даже не верится, что совсем еще недавно бесновалась, кидалась с диким ревом на берег… Как красива, как тиха она в это ясное, безветренное утро.

Белая сбрасывает с себя свой тонкий ночной покров: рассеиваясь, медленно плывут над ней легкие клочья тумана. Она сверкает под лучами солнца, весело плещется о камни на излучине, словно зовет Ильсеяр к себе.

Вон с востока, пересекая Белую, стаей летят дикие гуси. Они долетели до середины и плавно опустились на сверкающую гладь воды. Наверное, устали гуси и решили передохнуть. А может, прощаются с Белой… Они плывут медленно, отдавшись течению реки. У Ильсеяр даже глаза утомились, так долго следила она за ними. Вот гусей донесло до будки. Один загоготал громко, за ним другие. И вдруг все разом взмахнули крыльями, поднялись в воздух и скоро совсем скрылись из глаз.

— Осень настает, Актушечка. Видишь, и гуси улетают… — сказала Ильсеяр и стала спускаться с обрыва.

Подойдя к берегу, она быстро разделась и бросилась в воду. Актуш, который обычно не отставал от Ильсеяр, и сейчас было последовал за ней, да, похоже, не хватило у него силенок, он чуть коснулся воды передними лапами и тут же отступил. Только тявкнул, глядя на Ильсеяр, как бы желая сказать: «Не заплывай далеко, утонешь».

После нескольких взмахов руками в холодной воде Ильсеяр почувствовала облегчение, точно смыла всю усталость. Купалась она недолго, вылезла на отмель и потянулась на солнышке. Вскинула руками, взмахнула, будто собралась лететь за дикими гусями.

«Эх, подняться бы сейчас высоко-высоко… И чтобы увидеть оттуда всех: и папу, и дедушку, и заключенных. Посмотреть бы на дядю Костина и еще на башкирского парня Уметбаева, который умеет соловьем свистеть…»

Погревшись на солнышке, Ильсеяр снова прыгнула в реку и, сильно шлепая по воде ногами, поплыла к противоположному берегу. Она плавала долго. Когда уставала — отдыхала, держась за бакены. И, лишь почувствовав дрожь в теле, вылезла из воды.

Вот Ильсеяр опять прибежала к будке и стала разводить костер. Найдя старый жестяной чайник, она наполнила его чистой водой из своего любимого родника под обрывом и повесила на таганок. Засыпала в чайник травяного чаю, собранного и высушенного дедом. А покушать? Пошарив в будке по полкам, Ильсеяр нашла горбушку черствого хлеба и три-четыре слипшихся ландрина. После бесчинства казаков во время обыска каким-то образом оказалась уцелевшей одна чашка с отбитой ручкой. Ильсеяр прихватила и ее к костру.

«Эх, были бы здесь папа и дедушка! — думала она про себя. — Папу бы посадила вот тут, а дедушка сел бы там…»

Ильсеяр постелила салфетку на траве и с удовольствием принялась пить чай, до которого всегда была охотница. Актуш по своей привычке уселся подальше, а балованная Фатима устроилась прямо на коленях Ильсеяр. Отрезав себе один ломоть от горбушки, Ильсеяр намочила оставшийся хлеб в горячем чае и поделила его между друзьями. Те вмиг проглотили угощение. Ильсеяр призадумалась немного и положила перед Актушем и Фатимой оставленный для себя кусок хлеба. Однако его тоже хватило ненадолго. А может, в вершах или подпуске есть какая-нибудь рыбешка? Ильсеяр бросила пить чай и побежала к берегу.

Подпуск порвался, но зато в верше лежали три рыбы, одна из них — довольно крупная красноперка. Вот Ильсеяр посолит ее и пожарит над огнем! Но куда там… Красноперка только в верше лежала бедненькой, не двигалась; попав в руки, она тут же вывернулась и выскользнула в воду. На ладошках Ильсеяр остались лишь несколько скользящих чешуек да запах рыбы. Ах, ты!.. Остальные рыбки были совсем маленькие. Одну Ильсеяр бросила Фатиме, прибежавшей за ней и чинно поджидавшей добычу, а другую, которая так жалобно глядела на нее зеленоватыми глазками и разевала крохотный свой рот, Ильсеяр пустила обратно в реку. Пустила, но, заметив Актуша, стала раскаиваться. Вытащила бы обратно, да поздно.

— А тебе я потом удочкой поймаю, мой умненький… Первая же рыбка будет твоя, какая бы ни попалась, — большая или маленькая, ладно?

Глава 10 Ишь как разговаривает…

После чая Ильсеяр пошла искать лодку, в которой чуть не погиб отец, когда его преследовали казаки. Конечно, Актуша было невозможно уговорить остаться дома. А запереть его у Ильсеяр рука не поднялась. Уж очень он стосковался по ней. Вон как ластится! Пришлось взять его с собой. Но бедный пес вскоре начал уставать. Пройдет немного и усядется, высунет язык. Ильсеяр приходилось приноравливаться к его шагу, поджидать его.

Пройдя по берегу порядочное расстояние, Ильсеяр наткнулась на весла, выброшенные волнами на берег. Лодки же нигде не было видно.

— Значит, отнесло еще дальше, — решила Ильсеяр и, прихватив весла, продолжала свой путь.

Актуш медленно плелся позади.

— Тебе бы остаться надо, Актуш… Может, посидишь здесь?

Пес тявкнул ей в ответ. И тут Ильсеяр услышала, что ее зовут:

— Ильсея-ар!

Она оглянулась вокруг. Зов повторился. На этот раз Ильсеяр увидела на противоположном берегу махавшую платком жену бакенщика соседнего участка и радостно вскрикнула:

— Гюльбану-апа!

Гюльбану легко сбежала к воде, села в лодку и начала грести к Ильсеяр. Еще не доезжая до берега, она закричала:

— Ой, Ильсеяр, милая!.. Мы уже думали, что вас обоих сгубили там. Дедушка-то тоже вернулся? Жив, здоров?

Лодка врезалась носом в песок. Из нее выпрыгнула молодая башкирка в выцветшем ситцевом платье и таком же фартуке, повязанная белым платком. Ильсеяр поняла, что женщина что-то слышала о них, но тем не менее не стала откровенничать. Можно было подумать, что они с дедом сходили только в лес за орехами, так спокоен был ее ответ:

— Здоров, велел кланяться тебе.

Жена бакенщика как будто даже обиделась:

— Ишь ты, как разговаривает… Вся в отца, слова из нее не вытянешь. Давай садись… Ежели сумеем наладить, лодку свою заберешь.

— Разве наша лодка у вас, Гюльбану-апа?

— Где же ей быть!.. Давай лезь.

— Вот спасибо, Гюльбану-апа. — Ильсеяр уселась на носу лодки.

Около нее примостился и Актуш. Бакенщица стала грести, ловко направляя лодку наискось против течения.

— Наутро, как поутихло малость, выехала я бакены гасить, — рассказывала женщина, — а тут плывет что-то. Гляжу — лодка. Опрокинутая. Вытащила ее, оказалась ваша. Ну, думаю, унесло небось в бурю-то. Решила подъехать, сказать, чтобы зря не искали, а у вас даже бакены не потушены и самих нету нигде… Вижу, в кустах внук дяди Егора из Голодовки бродит, будто ягоды шиповника собирает. Узнал меня и все как есть рассказал... Его, оказывается, мать послала передать: пусть, мол, не беспокоятся об отце...

Чтобы Ильсеяр почувствовала, что она тоже кое в чем разбирается, Гюльбану поведала ей новость:

— Ты знала лесника Андрея?

— Знала.

— Его ведь раньше вас забрали. Ой-ой… Смотри ни-кому не передавай, ведь Андрей-то, говорят, большевик… У них в городе комитет или что-то еще там другое было. То-то, думаю, когда к ним ни зайдешь, дома его не застанешь. Выходит, в комитете своем и сидел все. Только смотри не проболтайся кому. И мост на Ике определенно он сжег.

Несмотря на то что Гюльбану рассказывала Ильсеяр неизвестные ей вещи о леснике, для Ильсеяр сейчас было слишком тяжело слушать о нем. Ведь ее дяди Андрея уже нет в живых, и никогда уже больше она его не увидит…

Бакенщица, которая была уверена, что теперь-то у девочки непременно развяжется язык, заметила, что та стала еще бледней и серьезней.

И, видя, что Ильсеяр продолжает хранить молчание, не обиделась, а покачала головой, восхищаясь выдержкой девочки. Потом добавила:

— Теперь уж сами будете зажигать бакены. Да, керосин у вас кончился. На сегодня только и хватит.

Ильсеяр даже вскочила со своего места.

— Так ты все дни зажигала наши бакены? — спросила она.

— А как же иначе? Попробуй не зажигай, в момент дойдет до пристани. А на пристани, как узнают, тут же на ваше место другого человека пришлют.

Ильсеяр перешагнула через Актуша, лежавшего у ее ног, и, присев возле Гюльбану, крепко обняла ее. Потом без утайки рассказала обо всем, что с ними случилось.

— Да-а… — протянула Гюльбану. — Малое еще ты дитя, а чего только не сделала, чего не пережила…

Такое признание наполнило радостью сердце Ильсеяр и в то же время смутило. Она поспешила перевести разговор на другое:

— А что, лодку сильно потрепало, Гюльбану-апа?

— Очень. Не знаю даже, как ты на ней поедешь.

Хотя лодка оказалась потрепанной не так уж сильно, как говорила Гюльбану, увести ее в таком виде было невозможно. На дне зияла пробоина величиной с медный пятак, а сбоку еще одна, поменьше. С этой возились недолго. Гюльбану застрогала бутылочную пробку и плотно заткнула дыру. А с той, которая была на днище, все-таки помучились. Пробовали заткнуть тряпкой — просачивалась вода. Хотели забить деревянной пробкой, да побоялись, что не выдержат, треснут доски. Пришлось разыскать паклю и, заделав ею пробоину, залить заплатку смолой.

Спустив лодку в воду, Гюльбану сначала сама проехала на ней вдоль берега и лишь после этого разрешила Ильсеяр.

— Должно, выдержит… — сказала она. — А все же будь осторожней.

— Спасибо тебе, Гюльбану-апа. Я уж поеду.

— Куда торопишься? Хоть чашку чаю выпей, самовар у меня там кипит.

— Нет, Гюльбану-апа, спасибо, приеду в другой раз.

— Ну хорошо, когда вернется дедушка, с ночевкой приезжай. В лес за орехами сходим. Нынче их тьма. Погоди, может, проголодаешься в дороге-то, возьми с собой.

— Не проголодаюсь.

— Бери, бери. Где уж там не проголодаешься.

Гюльбану завернула в лопух большую жареную рыбу и сунула в руки Ильсеяр.

— Спасибо тебе.

— Смотри приезжай, ладно?

— Ладно, Гюльбану-апа.

Ильсеяр уселась в лодку и быстро заработала веслами.

— Забирай ближе к тому берегу, здесь течение быстрое.

— Хорошо. До свидания.

— До свидания, миленькая, до свидания!

Нелегко было Ильсеяр грести против течения. Она часто останавливала лодку у берега и отдыхала. С сере-дины пути ухудшились и дела Актуша. Он было сидел спокойно на корме, но Ильсеяр, надеясь, что без Актуша лодка станет легче, как ни жалела, спустила его на берег. Так и пришлось Актушу плестись, прихрамывая, по мокрой отмели.

Ильсеяр с состраданием посматривала на него.

— Тяжело тебе, бедненький?

Актуш поводил ушами, будто пытался понять слова, и опять ковылял по берегу. В другое время он бы прыгал из стороны в сторону, взбирался бы по обрыву и снова сбегал, а теперь шел прямо, рассчитывая каждый свой шаг. И все же Актуш очень устал.

Ильсеяр тоже устала… Лодка подвигалась медленно, взмахи весел становились все реже. А пока Ильсеяр, вынув из воды весла, вновь погружала их, лодка почти совсем останавливалась.

Ильсеяр не выдержала, повернула лодку носом к берегу и выпрыгнула на песок. Расстелив свой бешмет под растущими немного выше на берегу соснами, Ильсеяр прилегла отдохнуть. Актуш, как всегда, устроился у ее изголовья. Наступившую тишину первым нарушил Актуш.

«Гав!»

Ильсеяр молчала. Пес гавкнул еще раз. Видно, он просил есть.

Рыбу, полученную от Гюльбану, они моментально проглотили, как только добрая женщина скрылась в своей будке. Да, именно проглотили. И не так уж много оказалось ее для двух голодных желудков. Аппетит лишь раздразнили.

Ильсеяр поднялась и погладила Актуша по голове.

— Нет ведь ничего, Актушка. Когда еще вернется папа да достанет муки? — вздохнула Ильсеяр. — Может, день, а то и неделю и много недель проведем без хлеба. Ну да ничего, будем ловить рыбу. А не поймаем, так поголодать тоже можно. Зато мы на воле сейчас, Актуш, не в тюрьме. На воле, понимаешь?

Взяв свой бешмет, Ильсеяр уже бодрее прыгнула в лодку и схватилась за весла. Актуш, высунув язык, вопрошающе посмотрел на нее и встряхнулся всем туловищем. Оно и лучше, что он ничего не понял. Ведь сейчас, наверное, у него в мыслях была вкусная болтушка, которую он привык получать от Ильсеяр каждый вечер.

Когда Ильсеяр с Актушем добрались, наконец, до своей будки, солнце уже почти закатилось, а небо над ним было красное, будто огнем полыхало. Ничего хорошего это, как говаривал дед Бикмуш, не предвещало. Бывало, увидит дед багровый закат и скажет: «Помяни мое слово, внучка, с ночи или к утру погода испортится».

Поэтому Ильсеяр поспешила закончить все свои дела: в камышах на излучине приладила две верши, налила керосину в фонари, зажгла бакены. Вытянула лодку как могла выше на берег и крепко привязала ее.

А потом, закутавшись в старый отцовский бешмет, легла спать. Чтобы не думать о еде, Ильсеяр ушла в мечтания о тех добрых днях, которые, она надеялась, скоро наступят. Так и уснула в мечтах. Пока хозяйка не спала, Актуш сидел, ожидая своего привычного ужина, но тут и он вытянулся у порога, положив голову на лапы, и закрыл глаза.

Глава 11 Портрет Ленина

Долго спать не пришлось. Кто-то осторожно с перерывами стучал в окошко. Актуш, вскочивший после первого же стука, подошел к постели Ильсеяр и, схватив зубами рукав бешмета, которым она была укрыта, с силой потянул его. От этого или от стука Ильсеяр проснулась и, подбежав к окошку, приподняла край занавески.

— Дедушка! — вскричала она и побежала отпирать дверь. — Дедушка! Вернулся! Здоров ли ты?

— Да уже ничего, внучка. Сама-то как?

— Я очень хорошо! Как же тебя выпустили, дедушка?

— Ежели скажу, что выпустили, не совсем будет верно, внученька.

Ильсеяр, ничего не понимая, смотрела на него.

— Есть у меня подозрение, что и ты еще не вольна.

Ильсеяр смотрела на деда широко раскрытыми глазами: «Неужто бредит?»

Старик продолжал:

— По-моему, это — ловушка… Не понимаешь? Сейчас поймешь. До них, видать, дошла весть, что отец твой остался живым… Вот и надеются: дескать, услышит Мэрдан про нас и вернется домой, а тут соберутся и те, кого ищет полиция. И в этот момент — стоп машина!

— Дедушка, тогда давай в лес…

— Нельзя. Нельзя показывать, что мы догадались. От будки никуда не отходи. А ежели придут, станут спрашивать, ты ничего не знаешь!

— А вдруг придет папа и они его схватят?

— Съездишь к Гюльбану… Нет, не сейчас… Гюльбану передаст Гаязу. А тот знает, где хоронится отец.

— Что же это, так и будет папа прятаться всю жизнь?

— Нет, зачем?.. У белых там голова кругом пошла. Будто волки почуяли охотника — не знают, куда и кинуться. А в городе что делается нынче… Прямо столпотворение.

— Ну-у…

— Вот именно. Еще два-три дня, и каюк им. Советская власть придет, наша власть, — сказал дед Бикмуш и подошел к полке, где обычно лежал хлеб. Не найдя там ничего, пошарил в очаге, выбрал несколько окурков и, высыпав оставшийся в них табак в трубку, закурил. Потом, как есть, одетый, улегся и стал рассказывать Ильсеяр о тюрьме, о событиях в городе, о том, как простые люди в городе ждут не дождутся красных. Но так и не договорил, заснул…

Ильсеяр уже не спалось. Она приподняла голову с подушки и смотрела на дедушку. А он спал крепко и спокойно, даже улыбался во сне. Видно, смешались у деда сон с явью, он тихо сказал: «Ленин», — и опять улыбнулся.

Ленин! Какое красивое имя! Его Ильсеяр впервые услышала в тюрьме. Старый матрос, дядя Егор, даже нарисовал ей обуглившейся спичкой его портрет на стене.

Ильсеяр все время смотрела на этот портрет. А добрая женщина, которая ухаживала за ней, тоже про Ленина рассказывала.

«Какой большой человек, оказывается, Ленин!..»

Утром на поверке надзиратели озлились и стерли портрет мокрой тряпкой. Только дядя Егор снова на-рисовал его, еще больше и лучше прежнего.

«Ты счастливая, увидишь Ленина. Вот кончится война, и ты всегда будешь видеть его дела, слышать его слова», — сказал ей тогда матрос. Если бы так… Ильсеяр сразу узнала бы его. Узнала бы и…

Мечтая о том, как она встретится с Лениным, Ильсеяр не обратила внимания, что дед открыл глаза.

— Ты что не спишь? — спросил дед Бикмуш.

Ильсеяр забралась к нему на лежанку и, взглянув на затворенное окошко, прошептала:

— Ты во сне крикнул «Ленин», дедушка!

— Его имя скоро по всей Белой будет греметь. Не во сне, а наяву! Не шепотком вроде тебя, громко, во весь голос его назовут! Завтра или послезавтра проснемся мы с тобой, а красноармейцы и партизаны с красным знаменем пройдут по Белой со словами «Ленин» и «Советы».

Дед Бикмуш замолчал. Но Ильсеяр хотела все слушать и слушать о Ленине и, чтобы втянуть деда в разговор, спросила:

— Дедушка, старый матрос сам видел Ленина, а ты тоже видал?

— Не приходилось, милая. Но увижу. Думается мне, что увижу. — Он лег поудобнее и стал рассказывать все, что слышал о Ленине. — Товарищи с нашей шахты видели его. Он тогда в ссылке был, Ленин. На востоке есть земля — Сибирь называется, вот там как раз…

Глава 12 Джумагул Уметбаев

Подозрения деда Бикмуша оправдались. На следующий же день в будку стали захаживать странные «рыбаки». Ведро попросят уху сварить, чайник. А сами такие щедрые: угощали Ильсеяр конфетами, пряниками. Один назвался дезертиром, от белых, мол, скрывается. «Не знаете ли, — говорит, — где партизаны, к ним бы подался». — «Ах, вот ты кто!» — закричал дед на него и живо прогнал.

Еще какой-то человек встретился им, когда они бакены отправлялись зажигать. Подошел и прямо упал, задыхаясь: «Меня, — сказал он, — послал товарищ Костин. Нас было двое. Одного поймали в дороге и убили. Скорее! Мне нужен Мэрдан. Костин велел ему людей созвать…»

Этому дед Бикмуш пригрозил, что заявит о нем в штаб белых. «Ежели встречу вашего Костина, вот этим топором его зарублю…» — шумел он.

Увидев, что тут не клюет ни на какую приманку, «рыбаки» перестали показываться. Но это еще не значило, что будку оставили в покое. Как-то Ильсеяр возвращалась с пристани, несла керосин для бакенов. По пути к ней пристал незнакомый человек:

— Ты кто?

— Ильсеяр, дочь бакенщика.

— Где твой отец?

— Нет у меня отца.

— Куда же он делся?

— Убили.

— За что?

— Не знаю. Казаки убили.

— Партизаном, что ли, был?

— Не знаю.

— В лесу скрывался?

— Зачем? У нас же дом есть.

— А с кем сейчас ты живешь?

— С дедушкой.

— Тогда я у вас переночую сегодня.

— Нам не велено пускать посторонних. Давно еще какой-то прохожий заходил чай пить, так сколько ругали отца за него…

— А ведь отец твой жив.

— Нет, помер. Я сама видела.

— Как же ты видела, хоронили, что ли, вы его?

— Да нет… Видела, как утонул.

— Что ж друзья отца не поискали его тела, чтобы захоронить?

— У него и не было друзей. Мы ведь на отшибе живем…

И на эту приманку не попалась «рыбка».

А тут еще дочка Галляма-хаджи, которая раньше почти и не показывалась в их краях, стала устраивать прогулки на Белую.

Собирала с подругами ягоды шиповника да все возле будки вертелась, пыталась задобрить Ильсеяр, угощала ее ландрином, даже целый каравай хлеба принесла им как-то из дома. А у самой глаза так и шныряли, искали чего-то.

И лошади Галляма-хаджи, несмотря на осень, стали больно потливыми. Работник лавочника, что ни день, водил их купать в Белой. И никак не уходил, не посидев с дедом Бикмушем да не покурив с ним табаку.

Так один за другим проходили дни, полные напряжения и даже увлекательных опасностей. Ильсеяр и дед Бикмуш каждый час, каждую минуту ожидали прихода красных.

А их все не было.

Белые не ушли ни завтра, ни послезавтра, как это предполагал дед Бикмуш. Не хотели они так быстро оставить берега Белой, богатые ее земли и леса. Ногтями и зубами цеплялись они за эти места. Сегодня отступали на одну пядь, а назавтра старались продвинуться на версту. Они всеми силами стремились вытеснить, выбить Красную Армию, вернуть царскую, помещичью власть…

Однажды утром, когда заря едва обозначилась на горизонте, Ильсеяр и дед Бикмуш проснулись от яростного лая Актуша.

— Ильсеяр!

— Дедушка!

Ильсеяр прислушалась.

— Дедушка... Может, опять шпионы ходят?! — с тревогой в голосе спросила она.

— Не знаю, — так же тревожно ответил дед Бикмуш.

Он осторожно подошел к окну и, присев на корточки, глянул из-под занавески. Ильсеяр тоже подкралась за ним.

Недалеко от будки виднелся какой-то мужчина. Актуш с лаем наступал на него, норовя половчее схватить его. А человек все вертелся, отбивался от пса.

Кто бы он ни был, деду пришлось подать голос. Он распахнул окно и, высунув голову, позвал Актуша. Пес неохотно отошел от пришельца. Тот бросился к окну:

— Мэрдан-абы!

— Нет его.

— Это ты, дед Бикмуш?

— Я… А ты кто будешь?

Вдруг Ильсеяр потянула деда за рукав.

— Это ж партизан! Тот самый, который соловьем свистит! Он, он, дедушка! — взволнованно проговорила девочка и побежала отворять дверь. — Заходи, заходи, Джумагул-абы!

Уметбаев был крайне изможден. Это было видно уже по тому, как он вошел и, сразу повалившись на сундук, попросил пить.

Ильсеяр обрадовалась ему совсем как маленькая. Еще бы не радоваться, она научится у него свистеть по-соловьиному!..

А для деда Бикмуша его появление здесь было страшнее, чем приход «рыбаков». Даже не порасспросив Уметбаева о здоровье, он сообщил ему, как опасно для него оставаться у них в доме.

Уметбаев поспешил успокоить:

— Им не до твоей будки теперь, дед. Дня через два…

— Э, нет, сынок. Отдохни малость и перебирайся в нашу нижнюю горницу.

— Неужели вы под таким подозрением?

— Вот именно. Но об этом после. Тебя никто не заметил?

— Никто…

Дед Бикмуш успокоился немного и, одевшись, сел напротив Уметбаева, зажег свою неизменную трубку.

— Давай скидывай тужурку, устраивайся поудобнее.

Вот ведь оно как… И тебя довелось повидать. Возмужал, что ли, ты немного?..

Уметбаев улыбнулся.

— Ну, как там партизаны, сынок?

— Кто живой — тот ничего, дед.

— Стало быть, и погибшие есть?

— Война, дедушка, без жертв не бывает.

— Не бывает… А как сам товарищ Костин?

— Жив-здоров.

— Слава богу. Скажи-ка, тот офицер, который к вам присоединился…

— Редько? Храбрый как лев, дедушка. Мы думали, что он только и умеет на солдат покрикивать во время боя… Ан нет!..

— Смотри-ка!..

— Помнишь, говорил, докажу в первом же бою?..

— Ну?

— И доказал. Мы в тот же день, как уехали отсюда, прорвались через фронт белых и присоединились к красному батальону. А наутро уже пошли в бой. Вот в этом самом бою… Ох и лютый!..

— Скажи ты, а?!

— Прямо смотреть страшно. Так и крошит штыком. Крикнет: «За матушку-родину!» — и вперед… Поранило там его. Костин сказывал, что после госпиталя не пустит его в бой. Пусть, говорит, учит нас военному делу, в штабе работает.

— И то верно.

— Ну, а что потом, я уже не знаю. Послал меня командир в дальнюю разведку, в город ваш… А там схватили меня белые. Только я скоро убежал… Во время допроса из окна выпрыгнул.

— Постой, постой! — перебил его дед Бикмуш. — Это не тебя ли мы там видели?..

— Ты через забор перелез и двух казаков убил! Ну конечно, ты! — радостно заявила Ильсеяр.

— Казаков-то я и впрямь убил, — продолжал Уметбаев, — но и они меня подстрелили. Вот, видите…

Юноша показал на правый рукав куртки и поморщился.

— Уж не оторвало ли часом тебе руку?

— Оторвать-то не оторвало… — Уметбаев расстегнул левой рукой пуговицы и показал подвязанную к шее руку.

Все трое примолкли. Ильсеяр с глубоким состраданием смотрела в глаза раненому, а дед Бикмуш, тяжело вздохнув, произнес:

— Эх, сынок…

Уметбаев взглянул на свою неподвижную руку:

— Вот так-то!.. Но все-таки скрылся от них. Спрятался в подвале у одного хорошего человека. Дней десять провалялся там, пока рука особенно болела. А как стала подживать, решил к своим двигаться. Да трудно знать, где они теперь! И пришло мне в голову: давай переберусь к старым друзьям! — Уметбаев ласково подмигнул Ильсеяр. — Там и дождусь своих. Наш батальон должен бы в этом направлении двигаться. Дня через два, смотришь, и придут!..

Юноша осторожно вложил конец рукава в карман шинели. Ильсеяр, словно боясь причинить боль, едва касаясь пальцами, пощупала пустой рукав.

— Очень больно, Джумагул-абы?

— Теперь уже ничего.

Дед Бикмуш и Ильсеяр спрятали Джумагула в пещере под обрывом, где когда-то запирали Актуша. Там он проспал весь день. А вечером, за скромным ужином, молодой партизан рассказал им свою историю.

Юноша башкир Джумагул Уметбаев попал к партизанам совершенно случайно. Сам он был родом из Белебеевского уезда. Последние три зимы он учился в Уфе в техническом училище, а в летние месяцы работал у уфимского богача приказчиком. После революции, когда дела у богачей сильно запутались, Джумагул вернулся в деревню к отцу. Пожил там немного и решил провести лето в Каенсаре у своей замужней сестры. Только все вышло не так, как задумал Джумагул. Светлые воды Белой вдруг неожиданно обагрились кровью трудового люда. У крестьян прибрежных деревень, недавно лишь вздохнувших свободно, вновь захлестнулось дыхание. За бандой, теснившей красные части, замелькали помещичьи цепи, казачьи нагайки. И вот лучшие сыны деревень стали организовываться в партизанские отряды и уходить на помощь Красной Армии. Собрался к партизанам и зять Джумагула. Однажды поделился он с Джумагулом своей тайной. Подумал, поразмыслил джигит и отправился вместе с зятем.

Вначале он казался мягковатым, но потом освоился, стал настоящим, смелым партизаном. В отряде были люди, воевавшие в японской и германской войнах. У них Джумагул научился владеть винтовкой, даже из пулемета научился стрелять и был вне себя от радости, когда узнал, что командир взвода Храбрый просил Костина «уступить» его, Джумагула, пулеметчикам. Но Костину не хотелось расставаться с «врожденным кавалеристом». Джумагул, однако, не переставал изучать пулемет и даже тосковал, когда приходилось расставаться с ним надолго.

Вот и сегодня, сидя в пещере под обрывом, он поделился своими огорчениями с Ильсеяр, которая принесла ему поесть.

— Скучно… Привык я к своему отряду, трудно без него… Эх, будь «максимка» со мной!

— Зачем?

— Все-таки не один был бы.

— А кем он тебе приходится?

— Да не человек он: «максимка» — пулемет.

— Пулемет?

Ильсеяр вдруг вспомнила тот пулемет, который утянул за собой в воду старосту и офицера. Она вскочила и, сказав: «Ты ешь, Джумагул-абы. Я сейчас…» — побежала к деду Бикмушу, который срезал в тальнике прутья для верши.

— Вряд ли, — протянул старик, выслушав Ильсеяр. — Тогда отец твой и Костину про пулемет говорил. А Костин только рукой махнул. Не удастся вытащить его, не удастся.

Однако дед Бикмуш задумался и добавил:

— Большое было бы это богатство нынче. Шибко пригодился бы он партизанам. Да как его, дьявола, вытащишь?

Дед положил прутья, уселся на пожухлую траву и свернул цигарку. Молча и долго курил ее, пока не стало обжигать пальцы. Потом бросил окурок и поднялся:

— Пойдем, посоветуемся с Джумагулом, что он скажет.

— Пойдем скорее, дедушка!

С Уметбаевым долго разговаривать не пришлось. Услыхав о пулемете, он обрадовался, как мальчишка.

— Вы помните то место?

— Тут рядом. Видишь красный бакен? Вот пониже от него аршин двадцать — тридцать будет, не больше…

— Прекрасно, дедушка! Мы найдем его, так ведь, Ильсеяр? — словно за поддержкой обратился к девочке Уметбаев и уже собрался вылезти из своего убежища.

Старик схватил его за руку:

— Ты куда? Нельзя тебе. Ты только посоветуй нам. Мы уж сами.

Глава 13 Пулемет упрямится

Однако найти пулемет оказалось не так легко, как предполагал это Джумагул Уметбаев. Когда начали поиски, солнце еще заметно пригревало землю, а сейчас оно уже закатилось. Угасла и вечерняя заря. На небе показалась тонкая доля луны, вокруг нее одна за другой засветились звезды. А пулемет все еще не нашли. Сначала пробовали захватить его бреднем — не удалось. Забрасывали подпуски с крючками — тоже не получилось. Крючки, зацепившись за что-то, обломились, а некоторые разогнулись. Ильсеяр с дедом Бикмушем вернулись домой усталые и завалились спать. Только один Уметбаев, в которого, как шутил дед Бикмуш, «вселился пулеметный бес», не мог уснуть. Словно улитка, выглядывавшая из своей раковины, он лежал, высунувшись до пояса из пещеры, и все думал…

«Что делать?» В его голове рождались десятки мыслей, но ни одна из них не давала ответа на этот вопрос.

Джумагул, приподняв голову, долго смотрел на реку, на дне которой даром пропадал пулемет. Потом, морщась, скрутил здоровой рукой папиросу. Выкурил ее. Скрутил другую, но, не зажигая, швырнул в сердцах на землю. Тем временем к нему подоспел дед Бикмуш. Значит, хватило ему и короткого сна, чтобы передохнуть.

— Погляди, что я нашел. Ежели из него сделать кошку… — Старик показал Джумагулу длинный железный прут с мизинец толщиной.

— Давай попробуем, дед Бикмуш, — сказал Джумагул. — Я все равно без этого пулемета отсюда не уйду.

Время едва перевалило за полночь. Дед Бикмуш затопил печку. На горячих дубовых углях накалил железный прут и с тысячами мучений согнул его. Затем, остудив, обточил напильником выгнутый конец прута. Таким образом у него получилось нечто подобное кошке. После этого дед Бикмуш разбудил Ильсеяр, и они вдвоем, собрав все имеющиеся в хозяйстве арканы, бечеву с лодки и подпуска, сплели их вместе. Один конец этого довольно крепкого каната они привязали к кошке и подвесили грузило. Прикрепив канат другим концом к лодке, старик с внучкой выехали на середину Белой.

Опустив кошку в воду, они долго, почти не переговариваясь, бороздили реку вокруг того места, где мог лежать пулемет. Наконец крюк зацепил что-то. Ильсеяр дернула за канат и, обрадовавшись, стала изо всех сил тянуть его. Но, как ни тянула, сдвинуть с места не могла. Проверив, прочно ли привязан канат к лодке, дед Бикмуш передал Ильсеяр второе весло. Но, сколько ни напрягались они, лодка даже не шелохнулась. Попробовали грести по течению — тоже ничего не вышло. Тогда они повернули лодку к берегу и вдруг почувствовали, что канат сильно натянулся и лодка тронулась, потянув что-то за собой.

— Пошло!

Дед и внучка с облегчением произнесли это слово и налегли на весла.

Лодка двигалась медленно, рывками: то тяжело, то легче, а то и вовсе останавливалась. Лишь на рассвете они добрались до берега. Дед Бикмуш и Ильсеяр быстро соскочили на берег и стали вытягивать свою находку. Боясь, что вместе с пулеметом из воды вылезут и утонувшие офицер со старостой, Ильсеяр тянула канат, повернувшись спиной к Белой.

Вот из воды показалось что-то черное и уперлось одним краем в песок. Ильсеяр осторожно оглянулась.

— А люди где, дедушка? — шепотом спросила она.

На песке не было не только людей, но и пулемета.

То, что старик и девочка вытянули из воды с неимоверными усилиями, оказалось огромной, со множеством растопыренных корней дубовой корягой.

— Тьфу, будь ты проклята!..

Дед Бикмуш отшвырнул канат. Джумагул, который, ликуя, наблюдал из своего убежища за приближением лодки к берегу, тяжело вздохнул и, опустив голову на здоровую руку, задумался.

Дед Бикмуш и Ильсеяр долго сидели на песке, сердито уставившись на свой улов. Но вот старик встал покряхтывая, отряхнулся и, подняв канат, пошел к лодке.

— Коль не можешь — не берись, а взялся — не лечись! Помнишь, так говорил Андрей. Пошли, Ильсеяр!

Они снова поплыли к середине реки.

И на этот раз им пришлось немало покрутиться со своей лодкой, поворачивая ее и влево, и вправо, чтобы как-нибудь набрести на пулемет. И только в полдень, когда солнце вошло в зенит, пулемет был найден.

Теперь, когда пулемет уже лежал на отмели, возник еще вопрос: где его разбирать? Тащить в будку или в пещеру к Уметбаеву — одинаково опасно. Пораздумав, подняли пулемет наверх, устроили у самого обрыва в глубокой, просторной яме, которая густо заросла со всех сторон шиповником. Сначала наломали веток, чтобы было чем прикрыть сверху, если покажется кто из посторонних, затем принялись очищать пулемет от песка и водорослей. Уметбаев не мог налюбоваться на него.

— Как будто на дне сундука лежал, красавец мой, все у него на месте, все целехонько! — говорил он, поглаживая пулемет рукой.

После долгой возни пулемет, наконец, разобрали. Яма стала походить на походную военную мастерскую. Кругом лежали пулеметные части, шомпола, ружейное масло. Каждую часть Ильсеяр тщательно протирала керосином. Дед Бикмуш выкопал и притащил патроны, которые он тогда сам зарыл в землю. Патроны в земле отсырели, и их высушили, разложив на солнышке.

Работа кипела.

Но, когда принялись за сборку, дело пошло медленнее. А с замком и вовсе застопорилось. Боевая пружина никак не желала влезать в замок. Тут, конечно, нужны были и сила и сноровка. Пружина же, будто чувствовала, что правая рука у Уметбаева не действует и что опыта у него тоже маловато, — все баловала: то вырывалась из рук, то в самый момент, когда, казалось, уже все в порядке, выскакивала из замка. Словом, для руки, которая с трудом закручивала даже цигарку, эта работа была очень трудной.

Прежде у Ильсеяр бывали дни, казавшиеся ей такими долгими, что она с сомнением посматривала на солнце: не остановилось ли оно? Она как-то поделилась своими подозрениями и с лесником Андреем.

Тот засмеялся:

«Солнце? С ним это иногда случается, заглядится на красивую девчонку и стоит смотрит. Наверняка ты ему на глаза попалась…» — сказал он.

«А бывает, солнце слишком быстро заходит, правда, дядя Андрей?»

«И это бывает. Увидит, что в Белой девочка-чумичка купается, возьмет и закатится».

«Ну да?..»

«Так и делает».

Когда Ильсеяр немного подросла, она поняла, что дядя Андрей подшутил над ней, и даже обиделась на него.

А вот теперь занятой делом Ильсеяр представлялось, что солнце зашло гак быстро, точно пристанские крючники зацепили его крюком и стащили с неба. Вон уже и нет его! Над Белой сгустились сумерки, а пулемет все еще не был собран. Они с дедом Бикмушем зажгли бакены. Старика после вкусной жирной ухи, сваренной с луком и перцем, стал одолевать сон. Чаем из сухих листьев его уже нельзя было перебороть.

— Ты иди спать к себе в горницу, мы к себе, — сказал дед Бикмуш Уметбаеву. — Есть у меня верный человек. Старый солдат. Ежели он еще не успел податься к партизанам, я на рассвете найду его. Он-то уж знает его язык, — кивнул старик на пулемет.

— Вы идите, а я еще повожусь, — отказался уходить Уметбаев.

Дед Бикмуш с Ильсеяр направились было к будке, да старик тут же повернул обратно.

— Не выйдет так… Как же ты один? — сказал он, задумываясь. — Вот что. Ты, внучка, останься помогать Джумагулу. А я возле будки посижу. Только, смотрите, осторожно. Ежели что — я крикну: «Хватит тебе, внучка, возвращайся, завтра найдешь. Кому нужна твоя сломанная гребенка!» Ладно?

— Замучаешься ты, дед Бикмуш. Лучше ложись, поспи.

Старик только рукой махнул.

Втроем они вбили по краям ямы заготовленные днем колышки, натянули на них сшитое из мешков полотнище, а сверху набросали веток и травы.

— Ха-а, не хуже шатра Салават-батыра получилось.

Уметбаев опустился возле пулемета на колени и снял свою куртку с фонаря. В яме сразу посветлело.

— Спасибо, дед Бикмуш, ты уж иди к себе. А ты, Ильсеяр, подержи-ка вот это…

Долго они трудились так. Но вот Джумагул заметил, что Ильсеяр частенько позевывает, и велел ей прилечь.

— Когда понадобишься, разбужу.

Ильсеяр не стала противиться, легла в сторонке и укрылась курткой Уметбаева. Уметбаев поднялся, выглянул из ямы и, провожая глазами убегающий за облака месяц, произнес про себя:

— Интересно, молодой это месяц или на ущербе?

Собственно, не так уж это было ему интересно. Не все ли равно юному партизану, зародился месяц или уже убывает?

Джумагул бросил взгляд на Ильсеяр: спит.

Однако Ильсеяр не спала. Ей уже давно расхотелось спать. Она просто лежала и смотрела из-под куртки на Уметбаева.

А тот, из боязни ли, что могут заметить их, или пожалел керосин, убавил свет в фонаре и опять занялся замком.

Сначала, чтобы не разбудить Ильсеяр, он возился тихо. Потом, собрав все силы, принялся вставлять пружину в замок. Нажимал здоровой рукой на пружину, а раненой придерживал замок. Рука, вероятно, сильно болела. Лицо Джумагула исказилось, но он продолжал свое дело. Пружина уже не раз выскакивала из гнезда. Как-то даже больно ударила Джумагула по плечу.

Дед Бикмуш, когда у него что-нибудь не ладилось, всегда ругался, поминал всех чертей и отплевывался. Уметбаев же не выругался, не плюнул и ни одного черта не вспомнил. Взял отскочившую пружину и снова начал налаживать замок.

На воле поднялся ветер. Заморосил дождь. Наступила полночь. А Ильсеяр лежала, борясь со сном, и все наблюдала за Уметбаевым. Она и восхищалась им, и жалела. Ей хотелось сказать ему: «Ложись, Джумагул-абы, устал ты», — но она постеснялась. Наконец девочка решительно поднялась.

— Зачем же ты встала, умница?

— Ну да, сам говорил — разбужу, а вот не разбудил!

— Да пока не надо еще. Спи, милая, — сказал Уметбаев, — спи. Я сам справлюсь.

— Одному тебе трудно, Джумагул-абы. Давай я подержу.

Ильсеяр взяла обеими руками замок и прижала его к кожуху. Уметбаев, довольный, смотрел, как старается помочь ему Ильсеяр. И еще энергичнее стал прилаживать пружину. Однако у Ильсеяр глаза явно слипались, и Джумагул опять пожалел ее.

— Иди спи. Ты ведь еще ребенок. У нас в Белебее дети давно уже спят…

Эти слова не понравились Ильсеяр. Сегодня ей почему-то совсем не хотелось, чтобы Уметбаев смотрел на нее как на маленькую. И держала она себя точно большая.

— «Ребенок», — передразнила она его. — Ты и сам…

— Что «сам»?..

— Ты ведь и сам не дорос до дяди Костина.

Уметбаев смущенно покачал головой.

После долгих мучений пружина, кажется, начала поддаваться. Она уже почти вошла в гнездо. Уметбаев, забыв обо всем, стал подталкивать ее и раненой рукой.

— Ага, ага!.. Держи крепче, Ильсеяр!..

И вдруг он застонал. У него было такое ощущение, будто тысячи игл вонзились в его рану. Не стерпев боли, он отпустил пружину. Пружина с силой отскочила и ударилась о землю.

Ильсеяр увидела, как бинт на руке Уметбаева окрасился кровью.

— Джумагул-абы, у тебя кровь! Джумагул-абы!

Уметбаев весь сжался от боли.

— Развяжи, — простонал он, — скорей…

Ильсеяр развязала бинт.

— Кровь бежит у тебя!

— Ничего, — сказал Уметбаев, опять застонав. — Приложи вату и завяжи потуже. Туже, еще туже…

Ильсеяр, волнуясь, туго перевязала руку и с жалостью уставилась на побледневшее лицо Уметбаева.

— Больно ты напрягся, Джумагул-абы. Говорил ведь дедушка — остерегайся, рану не растрави, а ты не послушался.

Уметбаев ничего не ответил.

Да и что ему оставалось говорить! Он снова потянулся к замку.

— Ты иди домой, моя умница, ложись спать.

— А ты почему не ложишься?

— Я… У меня работа…

— Тяжело же тебе с раненой рукой.

— Раненой? А, да. — Уметбаев, поморщившись, взглянул на свою руку. — Тяжело… Как я на фронте с ней буду, если она не заживет? Скоро наши придут. Мне надо отправляться с ними на фронт. А, Ильсеяр?

— Что же сделаешь? С такой рукой воевать, Джумагул-абы, не придется. Учиться поедешь в Уфу.

— О-о, нет.

— А рука?

— Что рука… Если и совсем отнимут руку, не отстану я от своего отряда. Нет, Ильсеяр, не отстану.

Глава 14 Шумят волны на Белой

Дед Бикмуш один раз уже наведывался к ним. За полночь он пришел опять. Ильсеяр и Уметбаев оба спали.

Услышав шаги деда, Ильсеяр приподнялась:

— Случилось что-нибудь, дедушка?

— Нет, нет. Спи спокойно.

Ильсеяр снова легла, но тут же, вспомнив о чем-то, взглянула на Уметбаева.

Тот, видно, как вставлял патроны в пулеметную ленту, так, положив голову на пулемет, и заснул. Рядом с ним стояла плошка с патронами, а лента была в его руках.

— Спит, — мягко произнесла Ильсеяр и повернулась к деду: — Дедушка, ведь собрали мы пулемет. Я тоже помогала. Джумагул-абы сказал, что, если утро будет спокойное, мы испытаем его, только не на воле, а внизу, в пещере.

Дед Бикмуш, довольный, потянулся к пулемету, но так с протянутой рукой и застыл. Где-то недалеко раздались такие мощные орудийные выстрелы, каких не было слышно с той поры, как началось отступление красных.

Ильсеяр вскочила с места:

— Стреляют, дедушка!..

— Стреляют, внучка, стреляют. Приближается фронт, — сказал обрадованно дед Бикмуш и еще больше подкрутил фитиль в фонаре.

— Да уж не наши ли это, дедушка?

— Наверняка наши! Вон опять, слышишь? Пойду-ка взгляну.

— И я, дедушка!

— Что ж, пойдем, накинь только бешмет.

Схватив бешмет, Ильсеяр торопливо полезла за дедушкой из ямы.

Было еще темно.

Грохот пушек раздавался где-то невдалеке.

Дед Бикмуш не ошибся. Тесня и громя банды белых, шли долгожданные красные части, партизанские отряды. Их повсюду встречали с ликованием. Трудовое крестьянство, изнывавшее под сапогом белобандитов, группами присоединялось к красноармейским частям. Закаленная и окрепшая в боях, Красная Армия наступала все яростнее, и враг, как волчья свора, убегающая от огня, откатывался перед грозным натиском. Красная Армия освобождала всё новые деревни и города. На Белой утверждалась советская власть.

Ильсеяр догнала деда, шагавшего к будке.

— Дедушка, стреляют-то на этой стороне, — сказала она и, словно испугавшись своего собственного голоса, прижалась к деду Бикмушу и повторила шепотом: — На этой, дедушка.

— Да, Ильсеяр.

— А красные придут и не уйдут уже больше, дедушка?

— Теперь уж нет.

— Тогда они тоже близко совсем подходили, а вот ушли. А зачем они ушли, дедушка?

— Тогда это было тогда, а нынче — это нынче, — заявил дед Бикмуш уверенно. — Давай-ка мы с тобой поднимемся на гору. Оттуда видней.

— Давай, дедушка.

На горе дул слабый, но по-осеннему холодный ветер. Тучи, которые не так давно едва виднелись на горизонте, заволокли половину неба. А здесь над головой еще мерцали звезды. Внизу, на Белой, светились огни бакенов.

Ильсеяр и дед Бикмуш молча смотрели туда, откуда доносились орудийные выстрелы. Вот Ильсеяр, не отрывавшая взгляда от окаймленного лесом дальнего берега, вдруг вскрикнула:

— Дедушка, пароход!

— Где?

— Да вон же, вон, уже до леса доплывает!

— Может, это бакены?

— Да нет же, пароход, дедушка.

Дед Бикмуш долго всматривался в даль и произнес, почесав подбородок:

— Не ошиблись твои глаза, внучка. И впрямь пароход. Похож на скорый, шибко идет очень.

— Дедушка, смотри, сзади еще один показался.

— Еще один?

— Ох, дедушка, вот этот несется так несется!.. А вдруг дядя Костин возвращается со своими, а, дедушка?

— Э, нет… Не Костин. Рассказывал ведь Джумагул, что они пробились к красным. Давеча с пристани на катере приезжали, велели бакены поярче засветить. Стало быть, неспроста. Беляки, значит, удирают. Ну пойдем, спустимся, что ли. Хоть бы скорее пронесло их…

Небо становилось все более черным от надвигавшейся тучи. Тучи заслонили и первые алые проблески зари. Далеко, на самом краю неба, вспыхнула зарница, будто кто-то взмахнул тонким золотым клинком. Внезапно на гору налетел порывистый ветер, пригнул до земли окружавшие одинокую могилу березки. Осыпавшиеся сухие листья шурша покатились под гору.

— О-о… Не к добру это! Быть буре. Ты беги к Джумагулу, а я пойду верши выну.

— Сейчас, дедушка. Ну и торопятся же.

— На свою бы голову торопились!

— Да, дедушка.

— А бакены у тебя не погаснут?

— Что ты, дедушка, нет!

Ветер с воем закружил по склону горы. Березки опять склонили головы к земле. Оторвавшиеся сухие листья взвихрились, завертелись вокруг деревьев, словно не хотели расставаться со своими ветвями. На землю упали крупные капли дождя.

Дед с внучкой, торопя друг друга, начали спускаться с горы.

Внизу Ильсеяр попыталась разыскать на реке пароходы, но, не увидев их, поднялась обратно на несколько шагов.

— Дедушка, а дедушка, — вдруг сказала Ильсеяр. — А хорошо бы, если этот пароход тоже сел на мель. Правда?

— На мель?

— Да.

— А зачем это нам?

— Красные бы догнали его и захватили в плен.

— Вот ты к чему. Погоди, погоди… Ежели он сам не сядет, мы его можем посадить.

— Как?

— Очень просто! Переставим бакены. Вот тебе, как говорится, кума, и подарочек…

— Ой, дедушка, давай так и сделаем!

Ильсеяр прыгнула, радуясь возможному событию. А в голове ее уже кружился рой мыслей о том, как лучше переставить бакены.

— Сказать-то сказал, а получится ли? — вслух подумал дед Бикмуш и, нахлобучив глубже шапку, обхватил Ильсеяр за плечи. — Что же, Ильсеяр, так и быть, в добрый час.

— В добрый час, дедушка. А сами удерем в лес, туда, где партизаны прятались. Там нас век не найдут. Так ведь, дедушка?

— Да, внученька. Теперь иди. В момент слетай предупреди Джумагула. Нет, его не возьмем, только предупредить надо. Смотри не задерживайся. А я за веслами схожу.

Ильсеяр побежала к яме, где сидел Уметбаев.

— Джумагул-абы, пароход! Джумагул-абы! — закричала она на бегу. — Мы его на мель посадим. Жди нас, скоро вернемся!

Уметбаев, который проснулся от канонады или oт того, что ветром сдуло полотнище, прикрывавшее яму, спросонок не мог сообразить, что происходит. Услышав крик Ильсеяр, он выбрался наверх.

— Что там, какой пароход? Погоди, Ильсеяр!

Однако девочка не расслышала его. По тому, как быстро она убежала, Уметбаев понял, что дело у нее срочное.

— Пароход. Как понять — хорошая это весть или плохая?

Уметбаев спустился обратно в яму, погасил фонарь и, вытянув на всякий случай пулемет, подкатил его к краю обрыва, откуда хорошо проглядывалась вся Белая.

В это время Ильсеяр с дедом были уже в лодке.

— Надо торопиться, дедушка. Видел, как летит пароход, не опоздать бы нам, — говорила, волнуясь, Ильсеяр.

Дед Бикмуш еще раз прошептал:

— В добрый час, — и, крепко упершись ногами, начал грести.

— Держи прямо на красный бакен! — сказал он Ильсеяр, сидевшей с гребком на корме.

Девочка направила лодку на бакен, светящийся красным огоньком.

Только лодка не торопилась. Встречный ветер мешал движению, крупные капли все усиливающегося дождя непрестанно били по ней, будто тоже хотели задержать ее. Волны кренили лодку из стороны в сторону, ударяли с носа, с бортов.

— Правильно ли идем? — спросил дед Бикмуш.

— Правильно, правильно, дедушка, — успокоила его Ильсеяр.

Через некоторое время дед Бикмуш опять нетерпеливо спросил:

— Ну как, подъехали, что ли?..

— Нет еще, дедушка.

— И парохода не видать?

— Нет.

— Гм…

— А что, дедушка?

Дед Бикмуш не ответил. И лишь спустя некоторое время пробормотал:

— Хоть бы ветер утих малость…

Но ветер не утихал. Ветер становился все яростнее и яростнее. С каждым порывом ветра злее и выше поднимались волны. Ничуть не стесняясь, они уже забирались в лодку.

Дед Бикмуш греб, широко забирая веслами. Погружая их в воду, он слегка приподымался и после каждого взмаха кряхтел. Ильсеяр понимала, что дед кряхтит от крайней усталости. Ей очень хотелось помочь ему, но нельзя было выпускать гребок из рук, иначе лодка могла опрокинуться. Иногда девочку так и подмывало крикнуть деду: «Скорее же, дедушка! Скорее!» Но старик все равно не мог грести быстрее, и Ильсеяр молчала, боясь напрасно рассердить его.

Вот на какое-то мгновение наступило затишье. Дед Бикмуш раза два сильно взмахнул веслами, и этого оказалось достаточно, чтобы достигнуть цели. Когда снова налетел ветер, Ильсеяр уже крикнула:

— Доехали!

Дед Бикмуш обернулся и, схватившись за бревенчатую раму бакена, проворно снял красный фонарь и поставил его в лодку.

— К белому! — коротко сказал он и опять навалился на весла.

Ильсеяр тотчас повернула лодку — и к белому бакену. Теперь ветер подгонял их сзади, и добраться до бакена было не так трудно. Несколько взмахов — и дед Бикмуш сложил весла, снял белый фонарь и заменил его красным.

— Готово. Пароход сейчас пойдет по эту сторону бакена. Прямо на мель. А нам этого только и надо! — довольный, сказал он и снова взялся за весла.

Лодка качнулась несколько раз на волне вместе с бакеном и скользнула в сторону.

— Держи к берегу.

В голосе деда Ильсеяр услышала такое же радостное, гордое волнение, какое чувствовала в эту минуту сама.

«Вот бы сейчас запеть «Интернационал», как пели заключенные в тюрьме,— подумала она. — И чтобы его подхватили сейчас и дедушка, и Уметбаев, и весь окружающий их мир — ветер, бушующие волны, гулкий лес!..»

На повороте засветился голубой огонек. Это показалась пароходная мачта. Тут же засияли и боковые огни на капитанском мостике.

— Идет! — проговорил дед Бикмуш.

Ильсеяр обернулась и повторила за ним:

— Идет! — Но не успела добавить: «Ой-ой, гонит, ведь это же скорый…» — как на пароходе погасли все огни и его сразу не стало видно, будто он растворился во тьме.

— Почему погасили огни, дедушка?

— Стало быть, наши близко. Боятся, как бы не заприметили и не стали стрелять по ним…

Ильсеяр улыбнулась. Ей так хотелось кинуться на шею дедушке, но нельзя было трогаться с места, и она только воскликнула:

— Эх, дедушка!

По этому возгласу дед Бикмуш понял, что́ переживает, какими чувствами полна сейчас Ильсеяр. И она даже в скупом свете прихваченного с бакена фонаря, мерцавшего сквозь сплошные дождевые нити, разглядела довольную ухмылку деда.

Так они плыли спокойно... Но вдруг лодка сразу отяжелела. Это выскочила просмоленная пакля, которой их соседка Гюльбану заделала днище, и в пробоину забила вода. Дед Бикмуш, первым заметивший беду, закричал:

— Вода! Смотри!

Ильсеяр стремительно протянула ногу и прижала босую пятку к пробоине. Вода почти перестала просачиваться, но лодку, накренившуюся от порывистого движения Ильсеяр, одна за другой захлестнули две волны и до половины наполнили водой. В ту же минуту в зловещем мраке раздался треск, скрежет: пароход на полном ходу наскочил на мель.

Оглянувшись, Ильсеяр увидела, что пароход, словно большой остров, взгромоздился на середине реки.

Казалось, настала минута безудержной радости, ликования. Но надвигавшаяся опасность затмила все. Как ни налегал дед Бикмуш на весла, лодка ничуть не подвигалась к берегу. Мощными волнами ее отбивало к середине реки, уносило вниз по течению. Вот они уже поравнялись с убежищем Уметбаева. Ильсеяр по совету дедушки несколько раз окликнула его. Однако или крик Ильсеяр не дошел до Уметбаева, или ему нельзя было подавать голос, берег ответил им молчанием. А вода в лодке все прибывала. Она добралась до голени Ильсеяр, потом поднялась до скамеек. Дед Бикмуш греб изо всей силы, но лодку несло все дальше и дальше вниз. Встречные бакены, словно плыли они вверх по реке, мгновенно оказывались позади них.

— Мы вовсе не приближаемся к берегу, дедушка.

— Вижу.

— Что же будем делать?

Дед Бикмуш оставил весла и стал снимать казакин.

— Ничего не выйдет, внучка, прыгай в воду! — сказал он и, подождав, пока Ильсеяр прыгнула навстречу вздыбившейся волне, бросился за ней.

— Держись ко мне…

Дед Бикмуш не договорил, их обоих накрыло взметнувшейся волной.

Из-под волны первым вынырнул старик, за ним выплыла Ильсеяр. Дед Бикмуш нашел ее глазами и договорил наконец:

— … ближе… — и, прорезая широкими взмахами воду, поплыл к берегу.

Тюремные муки, бессонные ночи, усталость от гребли — все это теперь сказывалось, тянуло деда Бикмуша вниз.

Но он старался не поддаваться не столько для своего спасения, сколько ради внучки. Он старался не выпускать ее из виду, то и дело окликая:

— Ильсеяр?

— Я здесь, дедушка!

— Не забирай круто, наискосок плыви!..

Ильсеяр не могла плыть быстро. Даже тонкое платье казалось ей теперь невероятно тяжелым. Волны, накатываясь сбоку, накрывали, били ее, отнимали последние силы.

— Де…

Захлебнувшись в набежавшей волне, Ильсеяр не смогла говорить дальше. Волна схлынула, и она снова позвала деда:

— Дедушка!

— Что с тобой?

Ильсеяр хотела сказать, что она устала и не может плыть дальше, но, подумав, что старику самому не легче, спросила:

— Далеко еще, дедушка?

Дед Бикмуш сразу понял, в чем дело, и, повернувшись, схватил Ильсеяр за руку.

Не легко было старику плыть. Борясь с волнами и поддерживая Ильсеяр, он скоро выдохся. В тихую погоду здесь можно бы идти на ногах, вода в этом месте доходила ему по грудь. Но разве смог бы он выстоять перед натиском волн? Все же дед Бикмуш нащупал ногами дно, передохнул немного и опять поплыл.

Вот ноги его задели о дно. Он поднялся и опустил Ильсеяр. Но она тут же стала валиться. Дед Бикмуш едва успел подхватить ее.

— Ильсеяр?!

Ильсеяр не отвечала. Дед Бикмуш поднял ее на руки и, с трудом преодолевая удары волн, спотыкаясь, пошел к берегу.

— Ильсеяр?! — сказал он еще раз и, не дождавшись ответа, с тревогой стал вглядываться в лицо внучки. — Только бы не умерла, — шепнул он в страхе.

А застывшее лицо Ильсеяр, казалось, говорило в улыбке: «Нет, дедушка, не умру».

Когда дед Бикмуш положил Ильсеяр на землю, на востоке уже прочертилась заря. Сильными волнами и течением их унесло слишком далеко от будки. И красный огонек бакена, словно угасающий свет коптилки, чуть виднелся сквозь густую пелену дождя. А там, ближе к будке, раздавались гулкие выстрелы. Стреляли с парохода, стреляли по пароходу, кричали, но людей не было видно.

Немного передохнув, дед Бикмуш взял на руки Ильсеяр и, шатаясь от усталости, побрел в сторону будки.

Вдруг там, у будки, раздались крики «ура». Перестрелка усилилась. На пароходе застрекотал пулемет. Тут же у самой головы старика прожужжали пули. Еще… еще… Поняв, что его заприметили и целятся в него, дед Бикмуш быстро пригнулся. Надо было уходить, найти какое-нибудь укрытие. Однако вокруг не было даже былинки. Дед Бикмуш уже решил, что надо залечь и укрыть собой Ильсеяр, как вдруг его ожгло чем-то и он невольно схватился рукой за сердце. У него закружилась голова. По пальцам, прижатым к груди, заструилась кровь. Ильсеяр, которую он держал другой рукой, скатилась прямо на песок.

Деда Бикмуша ранило тяжело. Он и сам понимал это, но все еще не сдавался, нагнулся, чтобы перетащить Ильсеяр в более безопасное место, а подняться уже не смог; опершись руками, продержался какую-то долю секунды и повалился на землю. Силы покидали его. В глазах потемнело, в голове стоял шум, во рту и в горле пересохло. Но он опять сжал одной рукой рану и подполз к Ильсеяр. Он смочил пересохшие губы водой, стекавшей с волос Ильсеяр, и приложил ухо к ее груди.

Что же это такое? У девочки сердце совсем не бьется…

Собрав последние силы, дед Бикмуш встал на колени и сделал отчаянную попытку подняться на ноги, но так и не смог.

В это время сверху до его слуха дошли голоса людей, идущих, переговариваясь, в их сторону. И он исступленно крикнул:

— Помогите! Помогите!..

Больше дед Бикмуш не мог произнести ни слова и в изнеможении склонился на грудь Ильсеяр. Однако тут в затуманенном его мозгу мелькнула страшная мысль: «А вдруг это белые, с парохода?»

Старик напрягся и протянул слабеющую руку к лежавшему на песке камню. Но что он может сделать сейчас с этим камнем?..

Голоса приближались. И вдруг дед Бикмуш услышал, как кто-то произнес:

— Товарищ командир!

Старика охватило глубокое волнение. Он бы вскочил сейчас, кинулся навстречу этим людям, сказал бы им самые горячие слова благодарности не только за себя и внучку, но и за Белую, за то, что они спасают Россию, только все его тело было словно налито тяжестью и язык прилип к гортани, он не мог и пошевельнуть им.

Красноармейцы осторожно подняли деда Бикмуша с Ильсеяр, положили их на шинели и понесли к будке.

Будка была совсем рядом. Возможно, из-за дождевой завесы она показалась тогда далекой выбившемуся из сил старику. Дошли до нее очень скоро. Уметбаев, который и повел людей на поиски старика с девочкой, помог уложить деда Бикмуша на лежанку, а сам, устроив Ильсеяр на нарах, упорно принялся делать ей искусственное дыхание.

Дед Бикмуш стал приходить в себя. Глаза его медленно открылись, и он беспокойно повел ими по будке и, увидев лежавшую неподалеку Ильсеяр, с болью произнес:

— Внучка моя…

И это были последние его слова. Он хотел протянуть руку к Ильсеяр, но рука, которая еще недавно с таким упорством боролась с волнами, безжизненно опустилась…

Седобородый военный врач нагнулся и приложил ухо к груди старика. Выпрямившись, он нашел глазами командира батальона и, как будто был виновен в чем-то, сказал, тяжело вздохнув:

— Да… в таких случаях медицина бессильна.

Командир, высокий худощавый человек с воспаленными от бессонных ночей глазами, снял шлем и низко склонил голову. За ним обнажили головы и остальные. Наступившую тишину нарушали лишь Уметбаев и еще один красноармеец, хлопотавшие вокруг Ильсеяр. Вдруг Уметбаев вскрикнул:

— Товарищ командир! Ильсеяр дышит!..

В мгновение ока красноармейцы окружили Ильсеяр.

Уметбаев пропустил командира батальона на свое место.

— Дышит, дышит! — радостно повторял он, до боли сжимая руку стоявшему рядом с ним красноармейцу.

Ильсеяр раскрыла глаза и, увидав вокруг себя людей в серых шинелях, съежилась от страха. Ей показалось, что это опять пришли за ними. Но тут она заметила Уметбаева и еще красные звездочки на фуражках и сразу успокоилась.

«А почему они собрались в будке? И я почему лежу так? — подумала она. И вдруг вспомнила пароход, лодку, бурю на реке, как она чуть не утонула. — Значит, они спасли нас!.. А дедушка? Где же дедушка?»

Ильсеяр обратилась к Уметбаеву:

— Где дедушка, Джумагул-абы? А, Джумагул-абы?..

Уметбаев молчал. Чтобы не встретиться взглядом с Ильсеяр, он, как будто у него было какое-то спешное дело, отошел в сторону. А врач протянул Ильсеяр чашку.

— На-ка, выпей!..

Ильсеяр выпила из кружки что-то сладкое, похожее цветом на крепкий чай, и ей сразу стало легче. Но она все порывалась встать, разузнать о деде. Врач понял это и помог ей подняться. Ильсеяр шагнула к Уметбаеву.

— Где мой дедушка, Джумагул-абы? Почему ты не отвечаешь?

Уметбаев продолжал молчать. Тогда командир тихо наклонился над Ильсеяр и погладил ее по влажным волосам. Затем он сделал знак красноармейцам, заслонившим деда Бикмуша, чтобы те отошли.

Увидев распростертое на лежанке тело дедушки, Ильсеяр упала как подкошенная.

— Дедушка! — застонала она и на коленях подползла к нему. И, словно боясь разбудить уснувшего вечным сном деда, тихо и горько заплакала: — Ой, дедушка, милый… Как же, как же это ты умер, дедушка милый…

Глава 15 Это могила дедушки

Когда Ильсеяр вышла из будки, дождь уже перестал, ветер утих, тучи, застилавшие все небо, рассеялись. В синем небе погасли последние звезды. За рекой, у самого горизонта, в рваных, словно потрепанные паруса, облаках плыл месяц. Казалось, было у него свое горе: он вздрагивал чуть приметно и то бледнел, то покрывался желтизной.

Тянуло влажной прохладой.

Стояла тишина.

Тишина царила и на пароходах. Там уже не было белых. Там отдыхали изнуренные в пекле жестоких боёв красноармейцы.

Ильсеяр отвела глаза от парохода, сделала несколько шагов и остановилась. Потом шагнула еще раз и, не в силах идти дальше, заплакала навзрыд.

— Ой, дедушка, — шептала она, задыхаясь от слез, — вот и красные пришли, скоро, наверное, вернется папа. А ты… ой, дедушка, милый!..

— Ильсеяр!..

Ильсеяр оглянулась. За ней, печально склонив голову, стоял Уметбаев. Встретившись с Ильсеяр взглядом, он бросился к ней и, поглаживая ее по золотистым волосам, стал утешать как мог, пытаясь найти самые ласковые слова.

Сначала Ильсеяр как бы не слушала Уметбаева, но его утешения постепенно действовали на нее, и она начала успокаиваться. Она подняла голову и увидела, что лоб Уметбаева перевязан марлей и на мочке левого уха запеклась кровь.

— Тебя опять ранило, Джумагул-абы?

— Ранило? А, да… Но это пустяки, царапина. Они, наверное, решили мне в ухе дырку пробить, чтобы я вроде цыгана серьгу носил. Только не рассчитали в темноте, попали выше.

— Хорошо еще не в голову.

— Э, нет. В голову нельзя. Мне еще воевать надо. Вот как ночью…

И Уметбаев стал рассказывать, что произошло прошлой ночью:

— На этом вон пароходе, который вы посадили на мель, размещался штаб белых. А на том — наши, красные. Они гнались за белыми.

— На такой маленькой буксирке и столько красноармейцев?

— Да нет. На буксирке всего-то их было человек тридцать или сорок. А тут целый батальон, оказывается, шел после большого боя на отдых вон к той деревне. Только когда пароход сел на мель, они еще не показывались. Буксирный тоже был у того, дальнего бакена. А как наскочил скорый на мель, поднялся шум, гам. Одни кричат: примем бой, другие — сойдем, мол, на берег и удерем. И спускают шлюпку да к берегу… Тут я и дал по белякам первую очередь. Они всполошились, а я кричу: «Пулемет правого фланга — огонь!» Дескать, не один я. Подал команду и нажал на гашетку. Заработал мой «максимка» беспрекословно. Сам подаю команду, сам стреляю… На шлюпке тоже с ответом не задержались. Пули так и засвистели вокруг меня. Слышу, стекла в окошке вашей будки посыпались. Несколько пуль ударило в «максимку». А я никак ума не приложу: как, думаю, видят они меня в темноте? После сообразил: я-то стоял напротив окошка, свет прямо на меня и падал.

Вот тут-то из-за будки с криками «ура» появился батальон. Подоспел и буксирный. В эту минуту ухо мне и царапнуло… Но это неважно, пустяки! И говорить не стоит…

Из будки вышел красноармеец и позвал Уметбаева к командиру. Уметбаев побежал, сказав на ходу:

— Я сейчас…

Ильсеяр опять почувствовала себя одинокой, оторванной от всего мира. Ей почему-то хотелось, чтобы Уметбаев все время был с ней. Она бы рассказала ему о дедушке и поплакала. Однако он не показывался. Ильсеяр постояла немного и, медленно ступая босыми ногами по мокрой траве, пошла к кустам шиповника.

— Эй, барышня!..

Ильсеяр обернулась на крик и, увидев стоявших поодаль от кустов офицеров, испуганно остановилась. Голос повторил:

— Ведерка воды не найдется, барышня?

Это спрашивал, кажется, старший из красноармейцев, охранявших пленных офицеров.

— Завтрак у гостей был солоноват, — добавил красноармеец, улыбаясь Ильсеяр. — Пить вот захотели. Уж ты принеси.

Ильсеяр безмолвно сходила в будку, принесла ведро воды и поставила его перед пленными.

Пленные, словно овцы, застигнутые бурей, стояли, тесно прижавшись друг к другу. Один был одет в серую солдатскую шинель, остальные — в шинелях из тонкого голубого сукна, с блестящими погонами на плечах.

Ильсеяр пристально смотрела на пленных и чувствовала, что ее снова начинает бить озноб. Вот они, офицеры, стоят совсем рядом с ней. А ведь кто-то из них убил ее дедушку. У Ильсеяр перехватило дыхание, руки сжались в кулаки. О, найти бы этого убийцу… Она обвела взглядом каждого из пленных. Кто-то из них… Конечно… Постой, а почему, собственно, она поит водой убийц своего деда! Ильсеяр уже хотела опрокинуть ведро, как вдруг глаза ее остановились на пленном в серой шинели. Странно, лицо этого солдата, который стоял съежившись и пряча руки в длинные рукава, показалось Ильсеяр очень знакомым.

«Кто же это? — спрашивала себя Ильсеяр, не сводя с него глаз. — Кто? Не знаю… Но я видела его…»

Офицеры один за другим подходили к ведру и пили воду. Наконец подошел и солдат. Ильсеяр так и впилась в него глазами. Она уже собралась сказать ему: «Я, дядя, где-то видела тебя», — но услышала торопливые шаги и оглянулась. К ней подошел Уметбаев.

— Пойдем, Ильсеяр, — сказал он и, помедлив, тихо добавил: — Попрощайся с дедом.

Ильсеяр безмолвно пошла с ним в будку.

Дед Бикмуш лежал на полу на свежем сене. На него надели белую сатиновую рубашку и суконные брюки — одежду, в которую он наряжался только по большим праздникам, когда ходил в мечеть. Усы и борода его были аккуратно подстрижены.

Ильсеяр, плача, припала на грудь дедушки, крепко обняла и поцеловала его. Затем сняла с косы красную ленту и, завязав бантом, приколола к его груди.

Командир батальона и несколько красноармейцев медленно понесли деда Бикмуша на гору, где была похоронена мать Ильсеяр, Варвара. Ильсеяр вместе с остальными красноармейцами шла за ними. Уметбаев все порывался подойти к девочке, утешить ее, сказать, что дед Бикмуш умер славной смертью, что он пожертвовал собой ради победы революции, и еще многое… Но успокоит ли это ее? Он сдержался, молча сменил одного из красноармейцев, которые несли деда Бикмуша, и зашагал так же, как Ильсеяр, низко опустив голову.

… Деда Бикмуша хоронил почти весь батальон — и красноармейцы и командиры. Каждый почел своим долгом бросить горсть земли на могилу этого славного старика, отдавшего жизнь за революцию.

Когда могильный холм был насыпан и командир батальона сказал над ним несколько теплых слов, раздались прощальные залпы. Командир постоял в молчании над могилой, потом с глубоким поклоном положил на нее свою буденовку и, круто повернувшись, пошел вниз. За ним последовали и остальные.

У свеженасыпанного могильного холма не осталось никого, кроме Ильсеяр с Актушем и двух красноармейцев, которые собирались обложить могилу дерном.

Актуш сидел в стороне и, глядя на могилу и склонившуюся рядом Ильсеяр, протяжно выл. А Ильсеяр в это время кончиком сломанного серпа выводила что-то на надгробном камне матери с той стороны, которая была обращена к могиле деда Бикмуша.

Ильсеяр возилась долго. Камень под ее рукой постепенно покрывался неровными буквами. Яркие лучи взошедшего солнца упали на камень, и в их сиянии какими- то особенно красивыми показались даже и эти буквы. Когда красноармейцы, закончив работу, остановились у камня, они увидели нацарапанную на нем надпись:

Глава 16 Кто же он?

В дни тяжелого горя человеку всегда легче, когда рядом с ним есть близкие люди. Ильсеяр же осталась совсем одна и не знала, куда приклонить голову. Хорошо еще, здесь был Уметбаев. Однако и он все убегал к командиру.

Грустная и одинокая, брела Ильсеяр меж разбитых на берегу палаток. Среди них сновали красноармейцы в потрепанных шинелях, обросшие, с заскорузлыми руками. Девочка постояла у помеченных красными крестами зеленых палаток, в которых лежали раненые. Понаблюдала, как хлопочут над ними приветливые санитарки. Потом пошла к пленным. Подняв воротники и засунув руки в рукава шинелей, они лежали на земле как попало. Вокруг них по-прежнему стояли часовые.

Ильсеяр поискала глазами того человека в серой шинели, который показался ей знакомым. Однако его среди офицеров уже не было.

Ильсеяр обратилась к часовому, который попросил ее давеча принести воду для пленных:

— Дяденька, а тот солдат где?

— Он теперь не солдат, красноармеец. Добровольно вступил в Красную Армию.

— А где другие солдаты?

— Другие… Другие убиты в бою. Но их и было немного. Это ведь штаб. А в штабах солдат мало бывает. Солдаты — они воюют, в штабе же — все больше офицеры да золото, награбленное ими в городских банках.

— А ведь тот, который записался в Красную Армию, тоже солдатом был?

— Он, милая, денщиком был. Ну, как тебе объяснить? На побегушках у офицеров был, сапоги им чистил и все такое…

— А я, дяденька, видала его где-то. Только не помню где. Может, он из здешних мест?

— О-о, нет. Не здешний он, барышня. Ты не могла его видеть. Дальний он, питерский.

— А все-таки я его где-то видела, — настаивала на своем Ильсеяр.

Часовой заинтересовался:

— А зачем он тебе нужен, барышня?

— Да нет, не нужен, — ответила Ильсеяр, а сама, дождавшись, когда освободится Уметбаев, который что-то рассказывал командиру, показывая на окрестные деревни, заговорила с ним о том же: — Джумагул-абы, ты не знаешь того солдата?

— Да нет, что-то не встречал…

Но где могла видеть Ильсеяр этого узкоглазого, низколобого человека в серой шинели?..

Желая отделаться от преследовавшей ее мысли, Ильсеяр пошла в будку и разбудила спавшую на окошке Фатиму.

— Вот мы и остались без дедушки, Фатима, — печально сказала она. — Без дедушки, поняла? Эх, ничего ты не понимаешь…

Она опять уложила кошку на подоконнике и, всхлипывая, пошла вниз к пещере, где сидел взаперти Актуш. Собака не то что кошка, она все чувствует.

Актуш и в самом деле лежал понурый и даже не шевельнулся, когда к нему подошла Ильсеяр. Ильсеяр присела подле него и повторила все те же, гложущие ее сердце слова: «Остались мы без дедушки, Актуш», — и погладила его по голове.

Актуш, который в другое время прыгал, визжал бы от удовольствия, не обратил на ласку и внимания. Ильсеяр очистила его хвост от прицепившихся репейников, повела с собой к берегу и села на камень у самой воды. Она обняла за шею собаку и безмолвно устремила глаза на реку.

Белая, Белая!

Как безмятежно, спокойно и красиво она течет! Мерцающее сияние разлилось по всей ее глади. Резко вскрикивая, летают над ней чайки. Все как прежде. Крутые берега, дремучие леса, горы — все на своем месте. Нет только дедушки. Нет дедушки, который только вчера еще в это же время с пойманной рыбой в руках, довольный, поднимался вон по той тропинке.

Ильсеяр склонила голову на шею Актуша и горько заплакала: «Дедушки только нет, Актуш…»

В эту минуту там, наверху, красноармейцы в несколько голосов запели «Интернационал». Ильсеяр перестала плакать. Перед мысленным ее взором встали заключенные, певшие эту песню в тюрьме. Ильсеяр казалось, что они сейчас тоже поют вместе с красноармейцами.

Рассказать бы сейчас друзьям в тюрьме о гибели дедушки… Эх, вскочить бы на белого коня, который стоит у палатки и все переступает ногами, крикнуть красноармейцам: «Айда, дяденьки, к тюрьме! Я знаю, где тюрьма. Там томятся революционеры!» — и повести их за собой…

Тут в голове Ильсеяр мелькнула мысль, что, действительно, надо рассказать о тюрьме командиру, и она полезла по откосу наверх. Там, как будто навстречу ей, из палатки вышел командир. Он оглянулся кругом и крикнул:

— Тарасов!

Молодой боец, лихо плясавший неподалеку в кругу красноармейцев, сразу остановился и подбежал к командиру. Тот отдал ему какое-то распоряжение. Боец взял под козырек и побежал к палаткам.

Командир, заметив Ильсеяр, подошел к ней и опустился рядом на тронутую осенью, желтеющую траву.

— Ну, Ильсеяр, пока я могу порадовать тебя вот чем: желание твое исполнилось. С нынешнего дня ты воспитанница нашего батальона.

Ильсеяр, с огромным интересом следившая за сестрами, которые ухаживают за ранеными красноармейцами, перевязывают их, сказала Уметбаеву, что она охотно помогала бы сестрам, если бы ей позволили…

«А знаешь, — подхватил ее мысль Уметбаев, — сейчас самый подходящий момент, чтобы стать тебе сестрой». — «А если вернется папа?» — «Ну и что же, и ты вернешься. Не вечно же будет война. Ну месяц, два, от силы — три… И еще другое: неужели ты думаешь, что Мэрдан-абы после всех этих дел согласится сидеть тут и бакены зажигать? Как бы не так!..»

Значит, он уже успел переговорить с командиром?! Говоря по правде, после разговора с Уметбаевым Ильсеяр показалось, что это и увлекательно и вместе с тем очень просто. Но теперь, когда часть собралась дальше, в поход, ей стало грустно от мысли, что она покинет берега Белой. И отец! Где-то он теперь?..

— Спасибо, дядя командир, — тихо проговорила она.

Командир хотел еще что-то сказать Ильсеяр, но его внимание отвлек конский топот, и он вскочил на ноги. К ним во весь дух скакал красноармеец. Натянув поводья, с трудом удерживая коня, он крикнул:

— Товарищ командир! Верстах в десяти отсюда показался какой-то отряд. Девять конных, остальные пешие.

— С какой стороны идут?

— Вышли из лесу, свернули с большака сюда.

— Проверить! Если наши, пускай идут, а если враги — немедленно сообщить мне.

— Есть проверить!

Красноармеец погнал лошадь назад. Командир нагнулся и протянул руку, чтобы погладить Актуша, но, видя, что тот оскалил зубы, спрятал руку за спину.

— Ого! — промолвил он. — Вот ты какой… Прекрасно. Мы его научим помогать разведчикам, верно, пригожая?

Ильсеяр не поняла: как это собака будет разведчикам помогать? А командиру было недосуг объяснять ей.

Он выпрямился и, сказав: «Ну иди, собирайся», — торопливо зашагал к разбиравшим палатки красноармейцам.

Ильсеяр, уже немного успокоенная, направилась к своей будке и вдруг остановилась. Тот самый человек, который был для нее просто загадкой, стоял с несколькими красноармейцами возле будки и, посмеиваясь, курил цигарку. Девочка опять всмотрелась в его узкие черные глаза и вспомнила… Вспомнила и отшатнулась.

— Он, он! — вскрикнула Ильсеяр невольно, да так громко, что командир, который успел отойти уже шагов на двадцать, сразу обернулся.

— Что случилось, девочка? — спросил он, подходя к Ильсеяр.

— Дядя командир!

— Слушаю тебя.

— Вон тот, который сейчас идет сюда, очень страшный человек, дядя командир.

— Ничего не пойму.

— Страшный человек, белый офицер. Сагитов его фамилия.

— Интересно, откуда ты это взяла?

— Я знаю. Он бежал с парохода, который захватили партизаны. У дяди Костина есть его карточка.

— Не ошибаешься ты?

— Нет.

— Сагитов? Командир вдруг заволновался, вытащил из нагрудного кармана бумаги и внимательно прочел одну из них. — Может, это он и есть? — сказал он про себя и добавил, обращаясь к Ильсеяр: — Нам уже сообщали о побеге этого Сагитова.

А Сагитов уже приближался к ним. Командир велел Ильсеяр не показывать виду, а сам присел на колоду, достал из полевой сумки карту, красный карандаш и стал что-то чертить. Когда тот поравнялся с ним, командир, как бы нечаянно, уронил карандаш. Сагитов мгновенно нагнулся и, подняв карандаш, протянул командиру:

— Ваш карандаш, товарищ командир.

— Спасибо, товарищ красноармеец.

— Пожалуйста.

— Так, товарищ красноармеец… Скоро начнем наступление на город.

— Я полон чувства мести, товарищ командир. На меня одного мало будет и целого их гарнизона.

Командир сделал вид, будто все его внимание сосредоточено на карте, и заметил:

— Что ж… Надеюсь, не подкачаете.

Довольный тем, что ему так легко удалось вступить в разговор с командиром, Сагитов поспешил ответить:

— Никогда. Петроградские рабочие никогда не подводили, товарищ командир.

Помолчав секунду, командир спросил:

— Интересно, кем вы работали в Петрограде?

— Я... слесарем.

— Замечательно. Значит, вы весьма нужный для нас человек. Хорошо, что мы с вами разговорились, — сказал командир и тоном дружеского упрека добавил: — А то и не узнал бы, ведь в прошении своем вы об этом ничего не написали… Вы вообще слишком скромны. Ничего не сообщаете о фактах вашей жизни. Умолчали и о том, что работали в Казани…

В глазах Сагитова, казалось, что-то мелькнуло, брови сдвинулись, но лицо осталось спокойным.

— В Казани? Ах, да… Но ведь я был там всего месяца три…

— А там вы кем работали?

— И там слесарем, — вздрогнув слегка, ответил тот и, облокотившись на винтовку, вынул из кармана кисет с табаком.

— Когда вы были в Казани?

— В тысяча девятьсот пятнадцатом. Закурить не желаете? Превосходный табак.

— Спасибо. Скажите, пожалуйста, вам не приходилось слышать там о провокаторе Сагитове?

Человек побледнел, глаза его сощурились. Но это продолжалось лишь какое-то мгновение, и Ильсеяр даже не заметила в нем перемены.

— Сагитов, говорите?

Командир все еще как ни в чем не бывало водил карандашом по карте, что-то отмечал. Сагитов подумал немного и ответил:

— Не помню, товарищ командир!

Командир спокойно, как учитель, задающий вопрос ученику, спросил:

— Может быть, вы помните поручика Сагитова из ударного батальона?

Сагитов задрожал, будто по всему его телу прошел электрический ток. Кисет выпал у него из рук, и табак рассыпался. Он весь как-то опустился, но тут же взял себя в руки и, рывком схватив винтовку, замахнулся на командира:

— У-у… змея!

Ильсеяр закричала от страха:

— Ой, дядя командир!

Увернувшись от направленного в его грудь смертельного удара, командир молниеносно вырвал у Сагитова винтовку.

Сагитов не стал даже бороться за нее, а навалился всей тяжестью на командира и, зажав ему левой рукой рот, правой потянулся к его кобуре.

Но к ним уже спешили услышавшие отчаянный вопль Ильсеяр красноармейцы. Боец Тарасов прибежал первым и схватил Сагитова за плечи. Провокатор рвался, точно волк, попавший в лапы льву, но, почувствовав, что взят крепко, выругался.

— Встань, гадина! — крикнул молодой красноармеец.

Сагитов встал и, взглянув исподлобья на окруживших его красноармейцев, заскрипел зубами.

Командир поправил гимнастерку и обратился к красноармейцам:

— Бывает, товарищи, и такой враг. Он самый вредный, самый ядовитый и опасный! Будьте знакомы: под этой безобидной солдатской шинелью хотел скрыться провокатор Сагитов, погубивший девять казанских большевиков.

Красноармейцы удивленно переглянулись. Такого не жалко задушить своей рукой! Кольцо, окружившее провокатора, стало еще плотнее. Руки еще сильнее сжали винтовки. Перед глазами провокатора блеснули штыки. Красноармеец-башкир, выделявшийся среди других своим необычайно высоким ростом и широкими плечами, растолкал всех и вышел вперед.

— Девять большевиков! А ты знаешь, что значит девять большевиков? — сказал он и схватил провокатора за ворот.

Он уже замахнулся, собираясь нанести ему сокрушительный удар, но командир остановил его:

— Отставить!

Красноармейцы нехотя отступили.

Приняв заступничество за проявление милости, провокатор повалился в ноги командиру:

— Спасите меня, спасите! Я ошибся. Я виноват. Но в первом же бою искуплю…

Командир батальона с отвращением взглянул на ползавшего по земле и хватавшего руками за полу его шинели провокатора.

— Возьмите его!

Несколько красноармейцев силой заставили Сагитова подняться.

Зазвеневшим от внутреннего волнения голосом командир батальона произнес:

— Именем революции провокатор Сагитов приговаривается к расстрелу!

Провокатор покачнулся и в то же время, ища возможность вырваться, повел кругом трусливыми глазами.

— Нечего осматриваться! Иди! — крикнули ему с разных сторон красноармейцы.

Через несколько минут из-за будки донесся короткий залп.

— А теперь трубите в поход! — приказал командир. Он подозвал к себе растерявшуюся Ильсеяр и сказал ей: — Большое тебе спасибо, умница моя. Иди собирайся. Через пять минут батальон отправляется в поход.

Ильсеяр облегченно вздохнула, словно освободилась от тяжести, давившей ей грудь, и побежала к будке.

Глава 17 Ильсеяр

Когда, повесив через плечо отцовскую охотничью сумку, Ильсеяр вышла из дома, командир уже сидел верхом на белом коне, том самом, которым она недавно любовалась.

Девочка направилась было к командиру, но, о чем-то вспомнив, вернулась обратно. У двери, сидя на солнышке, спокойно умывалась, терлась лапкой Фатима.

— Гостей намывает, — улыбнулась Ильсеяр, вспомнив поверье. Она взяла кошку на руки и, ласково поглаживая, понесла в будку. — Ведь ты ничего не знаешь, Фатима. А я уезжаю. Только ты не волнуйся, ладно? Сюда кто-нибудь да придет, пришлют бакенщика. Может, и папа скоро вернется. Да и я сама не стану особенно задерживаться. А пока прощай, моя красавица.

Ильсеяр вытащила из котомки большую копченую рыбу и положила ее на блюдце кошки.

— Ешь, Фатима!

Потом Ильсеяр взяла со стола записку, которую она оставила для отца, еще раз прочитала ее и, подправив несколько букв, положила обратно.

— А тебя, Актуш, я возьму с собой. Пойдешь? Конечно, пойдешь! Иди простись с Фатимой… Эх, вы, и прощаться-то не умеете. Не знаете, что расстаетесь. — Ильсеяр с удовольствием научила бы их прощаться, но сейчас ей было некогда, и она, схватив Актуша за ошейник, побежала к батальону.

Командир отдавал последние приказания:

— Ровно через два часа мы должны быть там. Сейчас трогаемся. — Затем он повернулся к стоявшей в нерешительности Ильсеяр: — Ильсеяр Бикмуллина, ждем тебя… Товарищи красноармейцы, — обратился командир к бойцам. — Наш батальон сегодня пополнился новым товарищем. Он еще совсем юн, этот товарищ, но успел совершить дела, которые у всех нас вызывают истинное удивление. Он настоящий патриот! Вот он перед вами.

Красноармейцы смотрели на Ильсеяр с нескрываемым восхищением. А молодой боец с наганом за поясным ремнем снял с фуражки красную звездочку и нацепил ее девочке на грудь.

Ильсеяр сконфузилась, а встретившись глазами с Уметбаевым, который прикреплял пулемет к тачанке и улыбался ей, вовсе покраснела и опустила голову. Ее подвели к невысокой лошади, показавшейся ей самой красивой, и, подняв, посадили в седло. Ильсеяр смущенно глянула вокруг, не смеется ли кто над ней, но, увидев лишь дружеские улыбки, успокоилась и взялась за поводья.

В это время на дороге показался дозорный красноармеец, который должен был разузнать о появившемся неподалеку отряде, и еще двое верховых. Один из них, доехав до будки, заглянул в окошко и, соскочив с коня, вошел в будку. А другой, подъехав к командиру, доложил:

— Мы партизаны. Собрался наш отряд недавно. Семьдесят два человека, восемнадцать винтовок, шестьдесят сабель, один пулемет. Хотим присоединиться к вам.

Услышав знакомый голос, Ильсеяр невольно натянула поводья. Лошадка легко вынесла ее вперед, туда, где стояли командир и партизан. Удивленно вглядываясь в лицо старика, грузно сидевшего на лошади, Ильсеяр окликнула его:

— Дед! Дед Матвей…

Ильсеяр не ошиблась — это был Матвей Иванович. Он медленно повернулся к Ильсеяр. В первую секунду он, как бы не узнавая, смотрел на нее, потом сразу потянулся к ней:

— Внучка, внучка моя!

И командир батальона и красноармейцы изумленно смотрели на них. Матвей Иванович низко опустил голову и в нескольких словах поведал, кем приходится ему Ильсеяр.

— Грешный я человек, — сказал он наконец. — Грех у меня на душе, товарищ командир.

Командир покачал головой.

— Чего только не бывает в жизни! Хорошо, что все ушло в прошлое. А сейчас я даже завидую вашей встрече, — произнес он с какой-то грустью в голосе. — Когда- то еще я увижу своих… Ну ничего, — добавил он, помолчав немного, и спросил у Матвея Ивановича: — Кто начальник отряда?

Матвей Иванович взглянул в сторону будки, потом перевел глаза на Ильсеяр, хотел что-то сказать командиру батальона, но в это время появился из будки второй партизан и, вскочив на коня, подъехал к ним. То был худой, давно не бритый человек.

— Я начальник отряда, — представился он.

— Папа! — вдруг закричала Ильсеяр, узнав в нем отца, и бросилась к партизану.

Тот едва успел подхватить ее. В первую минуту он не мог выговорить и слова, потом прошептал:

— Доченька!..

— Папа! — все прижималась к нему Ильсеяр.

Мэрдан крепко держал ее в своих объятиях и целовал в щеки, в распустившиеся волосы. Потом, посмотрев на командира, сказал:

— Вы… вы извините меня. Это моя дочь… Ильсеяр…

— Да, Ильсеяр, — повторил за ним командир. — «Любящая родину»… Ваша дочь очень любит свою родину. И родина будет любить ее.

Тронув свою лошадь, он приблизился к ним, и его большая шершавая рука опустилась на плечо Ильсеяр.

— Родина будет любить тебя, Ильсеяр! — взволнованно сказал он.

Повеяло ветром, теплым и мягким. Зашуршали листья на деревьях, будто вторили словам командира:

«Родина будет любить тебя, Ильсеяр!..»

1938