Дочь Голубых гор

ГЛАВА 1

Была ночь, и в ночи бродили духи.

Сидя в хижине вождя племени Туторикса, Непобедимого Вепря, Эпона[1] ожидала, когда за ней явятся посланники духов. С самого восхода солнца она чувствовала какой-то ком в животе, но старалась не обращать на это внимания. Весь этот день она вела себя так, точно это был самый обычный день и ничем от других не отличался. Ела она через силу, но аккуратно облизывала пальцы, будто еда самая лакомая. Она знала, что ни в коем случае нельзя оскорблять духов животных и растений, принесенных в жертву ради ее пропитания. По мере того как солнце описывало широкий полукруг в небе, ком в животе становился все ощутимей: казалось, там лежит камень. Пожилые женщины уже начали готовить ее к вечернему обряду: трижды искупали в холодной воде, умастили кожу благоухающим маслом из серебряного греческого сосуда; все это она перенесла стоически, не проронив ни звука. Ригантона тщательно следила, чтобы ни одна капля масла не пропала даром. Ведь и масло, и сосуд принадлежали ей.

Густые спутанные рыжеватые волосы Эпоны были гладко причесаны серебряным гребнем и заплетены в три пряди, на концах которых крепились медные шарики, символизировавшие, что она дочь Ригантоны, жены вождя племени.

После захода солнца она уже не могла носить короткое платье, в каких ходят девочки и какое до сего дня носила сама, но, поскольку она еще не стала женщиной, мать завернула ее в одеяло из мягкой козьей шерсти, скрепив его одной из своих бронзовых брошей.

– Смотри не потеряй брошь, – строго предупредила Ригантона. – Вернешь ее потом.

Потом? Но будет ли потом после того, как она, Эпона, встретится с неведомым, с духами? Что-то не верится. Она заглянула в лицо матери; в голове у нее роилось так много вопросов, но она не задала ни одного. Впереди ее ожидает Тайна. Но, чтобы не посрамить своего происхождения, она должна проявить такую же смелость, с какой воин идет на неминуемую смерть, зная, что жизнь продолжается и после смерти. Потом.

В ночи бродили духи.

Когда длинные темно-лиловые тени поглотят озеро, за ней придут женщины. Младшие братья и сестры Эпоны с широко раскрытыми глазами сидели в ожидании на широких деревянных ложах. По обеим сторонам от Эпоны стояли вождь и его жена: они были готовы к прибытию гутуитер. Вот на тропе снаружи послышались шаги. Затем три тяжелых удара в деревянную дверь.

Сердце Эпоны забилось сильнее, но она стояла выпрямившись, с гордо поднятой головой. Дверь распахнулась, и в дом вошла Нематона, Дочь Деревьев, старшая гутуитера, невзирая на свои преклонные годы, женщина худощавая, стройная, точно горная сосна, и очень энергичная.

– Мы пришли за девочкой, – провозгласила она, исполненная значимости своей миссии. За ней вошли еще две женщины, принеся с собой запах сладковатого дыма и горьких трав.

– Она еще не готова, – как того требовал обычай, возразила Ригантона, но голос ее звучал неискренне. Долгое время ждала она этого вечера, когда ее дочь должна из девочки превратиться в женщину. Она взяла Эпону за одно плечо, Туторикс – за другое, готовые толкнуть ее вперед, если она заупрямится, что могло бы унизить их достоинство. В этот решительный момент некоторые девочки, случалось, оказы– вали сопротивление, а Эпона отличалась своенравием, и даже те, кто хорошо ее знал, не могли предугадать, как она поступит в том или ином случае.

– Пошли, – властно сказала Нематона, протягивая руку.

«Я пойду сама, добровольно, – мысленно произнесла Эпона, обращаясь к матери. – Если бы я заупрямилась, вы не смогли бы заставить меня, ни за что не смогли бы».

Она крепко схватила руку Нематоны и, ощутив тепло пальцев гутуитеры, поняла, как холодны ее собственные.

Нематона вывела ее из хижины вождя; две другие женщины, с пылающими факелами в руках, пошли рядом с ними. Эпоне очень хотелось оглянуться, но дверь за ее спиной захлопнулась, только скрипнули петли. Кузнец Гоиббан лишь недавно выковал эти железные петли для вождя племени, для него одного. Звякнул засов, что означало: девочке будет дозволено туда вернуться лишь после прохождения обряда посвящения в женщины.

Дом Туторикса стоял в самом центре поселка: большой группы деревянных жилищ и мастерских на извилистом западном берегу узкого горного озера. Вокруг дома вождя жили его ближайшие родственники, старейшины племени, уже дальше лепились друг к другу жилища рудокопов, ремесленников и пастухов. По окраинам поселка помещались мастерские, плотницкая, пекарня в форме полушария, коптильни, кладовые и помещения для скота. Кузня Гоиббана стояла чуть в стороне, на почетном месте.

Высокие крутые горы, казалось, наступали на поселок, стремясь столкнуть его в холодное озеро; лишь с трудом удавалось ему выстоять против их натиска. Рудокопы – все они работали на большой Соляной горе – жили и по лесистым склонам. В уступах холмов, над глубокими, поросшими деревьями долинами, находились старые рудники и плавильни, которые в течение многих поколений снабжали медью все живущее здесь племя. Тут же, за поселком, жили и угольщики, чужеземцы, державшиеся обособленно, но честно валившие деревья и обеспечивавшие древесным углем кузню и плавильни.

За высоким частоколом, огораживавшим поселок, скрывалась каменистая тропа, которая через ближайшие холмы вела к горным перевалам. Идя по этой тропе на запад, за четыре ночных перехода можно было добраться до знаменитой Янтарной дороги, ведущей далеко на север к «золотому» Балтийскому морю, и на юг – в солнечную Этрурию, здесь она была частично вымощена камнями, а в болотистых местах шла по дамбам.

По этой дороге везли медные болванки и бронзовые украшения, меха, и шкуры, и скот, бочонки с медом и смолой, тюки шерсти, пчелиный воск и бесчисленные телеги с солью, словом, всю продукцию Голубых гор.

С юга же по дороге везли золото и серебро, вино и оливковое масло, фаянсовые и стеклянные бусы, драгоценности с топазами и браслеты слоновой кости, благовония и краски; тут можно было встретить загорелых чужестранцев из земель, согреваемых вечно теплыми морями. Кроме этой горной тропы, которую местные жители называли «торговым путем», добраться до поселка можно было лишь по воде, через озеро, откуда через горные речки, вливавшиеся в равнинные реки, можно было сплавлять лес; эти же речки использовались для перевоза на ладьях соли.

У дальнего края озера возвышалась сама Соляная гора, занимавшая мысли всех окрестных обитателей и одарявшая племя кельтов безмерными, неистощимыми сокровищами.

Большую часть дня поселок находился в тени окружавших его гор. Ровная терраса, на которой и располагался поселок, была сплошь заполнена постройками, лишь перед хижиной Туторикса оставалась открытая площадь, где во время различных событий собиралось все племя. Эту-то площадь, на пути к дому Кернунноса, жрецу Оленя, главному жрецу кельтов, и предстояло пересечь Эпоне и трем гутуитерам.

Эпона не хотела думать о Кернунносе, Меняющем Обличье. Она испытывала к нему почти физическую неприязнь и боялась, что это может ослабить ее волю, а этого ни в коем случае нельзя допустить. «Я сделаю все по-своему, – сказала она себе. – По-своему». Она приноровила свой шаг к торжественной поступи гутуитер и плотно сжала губы, пытаясь унять дрожь.

Еще днем одна из готовивших ее к обряду женщин – Сулева, Та-что-рожает-только-дочерей, – нарушив запрет, шепотом предупредила ее:

– Не проявляй страха, не то с тобой может произойти что-то ужасное…

Гутуитеры запели старинную песню:

В такт песне женщины покачивались; факелы в их руках выписывали сверкающие узоры. От всего этого у Эпоны кружилась голова, ей стоило большого труда поочередно ставить одну ногу перед другой, как ходят настоящие горцы, чтобы идти прямо.

Женщины, стоявшие в дверях своих хижин, громко подхватывали:

Когда она проходила мимо какой-нибудь хижины, женщины спешили опустить глаза, ибо встречаться взглядами с той, что должна пройти между мирами, считалось опасным.

Навстречу небольшой процессии повеял вечерний ветерок: он принес с собой дым из жилища Кернунноса, а когда они прошли Дом Мертвых, послышался голос главного жреца, который вторил песне словами тайных заклинаний. Хриплый, но сильный, он разносился на большое расстояние.

В долине, казалось, стало еще темнее, словно последний угасающий свет был поглощен дымом и пением. Ветер, усилившись, обдал идущих холодом, донесенным с еще загроможденных снегом горных перевалов; подхваченные им кристаллики льда как будто вымораживали запах сосен на краю священной рощи.

Прекратив пение, обитатели селения вернулись в свои прочно сделанные уютные хижины, к ярко и жарко пылающим очагам. Только Эпона и гутуитеры оставались под открытым небом, откуда на них смотрели первые звезды.

Тропа стала узкой и неровной, в босые ноги Эпоны впивались острые камешки. За деревьями показался волшебный дом Кернунноса, который она никогда не видела, ибо детям запрещали приближаться к нему. Как и Дом Мертвых, он был построен из дуба, а не из березы, как все хижины. Для этих построек использовалось священное дерево, ибо они должны были стоять вечно: древний закон запрещал строить их заново.

Между домом Кернунноса и хижинами жителей поселка была еще одна существенная разница. Хижины были прямоугольными, тогда как дом Кернунноса был похож своими очертаниями на священный круг. Деревья подступали вплотную к дому жреца, и Эпона знала, что на их ветвях, точно черные духи судьбы, нахохлившись, сидят вороны Кернунноса, которые уже наверняка предупредили его о ее приближении; об этих воронах жители поселка всегда говорили тихим шепотом.

Из отверстия в крыше волшебного дома исходил едкий дым; едва вдохнув его, Эпона закашлялась.

Прежде чем втолкнуть ее в дверь, гутуитеры сняли с нее одеяло. Стоя внутри, она ничего не видела, ничего не чувствовала, кроме дыма, разъедавшего ей глаза и ноздри, и ничего не слышала, кроме пения, которое, казалось, пронизывало насквозь все ее существо, и еще бил барабан, жреческий барабан, который, судя по его звукам, все приближался и приближался. А вместе с ним приближалось и нечто ужасное…

Прямо перед ней раздался пронзительный крик; затем из облака дыма выплыло лицо с резкими, заостренными чертами, чем-то напоминающее лисью мордочку, с желтыми, точно обжигавшими ее, глазами. Дикий взгляд жреца Кернунноса обладал удивительной способностью как бы заслонять все окружающее.

Так вот он, Меняющий Обличье.

Как и всегда в присутствии главного жреца, Эпона ощущала тошнотворное отвращение, но она старалась его подавить. Ничто не должно мешать совершению обряда.

Кернуннос был облачен в одеяние, сшитое из шкур животных, прямо с их лапами, и пока он обходил девушку, эти лапы болтались в разные стороны. От его тела, как от тела животного, исходил резкий смрадный запах. На голове была замысловатая шапка, увенчанная ветвистыми оленьими рогами, символом Меняющего Обличье, редчайшего друида, ужаснейшего представителя тех жрецов, чьи колдовские способности передавались по наследству или же, как знак исключительной милости, даровались самими духами.

В одной руке Кернуннос держал рог, отпиленный отросток рогов могучего оленя, принесенного в жертву много поколений назад. Рог был хорошо отшлифован и остро заточен. А самый конец его – окрашен в цвет охры.

Кернуннос поднял рог на уровень глаз Эпоны и наставил его на нее.

– Твое время пришло, – протянул он нараспев. – Одна жизнь завершилась. Другая начинается. Так было и будет всегда. Готовься к явлению сильного и могущественного духа, Эпона, сильного и могущественного духа. Готовься к приношению крови, ибо кровь есть жизнь. Готовься к новой жизни, Эпона.

– Э-по-на, Э-по-на, – пропели женщины. Пританцовывая и кланяясь, они стали окружать жреца и девушку магическим кольцом. И все кружились, кружились.

– Эпона! – кричали они. – Дочь станет матерью, дочь станет матерью! Открой путь, открой путь! – Гутуитеры танцевали, все убыстряя темп; к их танцу присоединился и Кернуннос, но, поворачиваясь, он все время держал отточенный рог перед глазами Эпоны, как бы призывая ее следовать за ним. Она и следовала за ним, ибо ничего другого ей не оставалось. Ее ноги, казалось, двигались сами по себе, повторяя древний узор, который она словно бы знала плотью и кровью. И Кернуннос это понял. Его пылающие глаза улыбнулись ей из-за рога, сквозь густой дым. Он опустил руку, и острие рога коснулось ее груди, сперва слабо, а затем сильнее; показалась кровь. Продолжая танцевать и вращаться, Кернуннос вновь и вновь вонзал в нее рог, выбирая самые нежные части тела и следя своими дикими глазами, какое действие это на нее производит.

При желании он мог легко пронзить ее незащищенное тело острым рогом и убить, и тут она ничего не могла сделать. Кто смеет подвергать сомнению священный обряд? Кто знает, что могут повелеть духи? Эпона столкнулась лицом к лицу с самой Тайной; никто из тех, кто побывал в доме Кернунноса, никогда не говорил о совершаемых там обрядах. Это было строго запрещено.

Прижав плотно стиснутые кулачки к бедрам, она смотрела на жреца, и как ни напрягала она волю, ее смелость быстро таяла, словно струйка дыма от угасающего костра. Еще никто никогда не осмеливался причинять боль ей, старшей дочери вождя. Поэтому она не была подготовлена к боли, жгучей пронизывающей боли. И все же находила в себе силы не пятиться перед наносящим ей удар за ударом рогом.

Группа танцующих, с Кернунносом и девушкой в центре, постепенно приближалась к костру, горевшему в углублении пола посреди дома. Самая молодая и красивая из гутуитер, Тена, Призывающая Огонь, сняла глиняный кувшин с каменного очага и, шепча заклинания, высыпала его содержимое на пылающее пламя. Над угольями поднялся зеленоватый дымок, наполняя дом запахом, похожим на запах переспелых фруктов.

Дымок ласково овевал Эпону, проникая в нее, и вызывал во всем ее существе экстаз, чувство сильного опьянения. Отныне все потеряло для нее всякое значение. Куда-то исчезло одеяние, а с ним и драгоценная брошь ее матери… ну и что? Кернуннос кружился, бормоча свои заклинания, и все колол ее рогом… ну и что? Ничто не имело больше значения. Она уже забыла, что сначала испытывала страх, совершенно забыла. Впервые отяжелели ее юные груди, впервые в низу живота она почувствовала сильный жар. Нет, не жар, болезненно жгучее томление.

Она кружилась и кружилась, вертя головой, словно голодное дитя, ищущее сосок матери, но болезненное томление не проходило. Она всецело предалась власти этого чувства. Удивительного, мягко одурманивающего чувства, которое, казалось, обладало и цветом, и запахом; в нем даже слышался звон колокольчиков – или это звенели маленькие бронзовые колокольчики на ногах танцующих женщин? И это не имело значения. Как восхитительно чувствовать обволакивающую тебя, еще не изведанную ласку, ощущать во всем своем теле беспричинное счастье. Она улыбнулась. Тихо, как бы про себя, рассмеялась. Страха по-прежнему не было.

Жаркий дымный воздух ласкал ее обнаженную кожу; молнии боли, которые пронизывали ее при каждом поцелуе рога, ничего теперь не значили, да и сама боль словно бы перестала быть болью. Пот катился градом, духота стояла такая, что, забыв о том, что на ней ничего нет, она порывалась снять с себя все одежды, снять, если можно, и саму кожу, освободиться от того, что давило и давило на нее.

Головокружение все усиливалось. Непрестанно бил барабан, позванивали колокольчики, не умолкая пели гутуитеры: их голоса казались далекими-далекими. Она вдруг ощутила сильный позыв к рвоте и на миг закрыла глаза и едва не потеряла равновесия. Раскинув широко руки, она качнулась вперед, надеясь, что жрец поддержит ее. Но Кернуннос был теперь сзади, что-то беспощадно вдавливалось в нее, между ног, и на этот раз боль была так сильна, что она не смогла ее приглушить. Она стояла на четвереньках, а жрец по-прежнему причинял ей боль, нестерпимую боль… и чтобы не закричать, она плотно сжала губы. Совершив над собой невероятное усилие, она кое-как поднялась на ноги и повернулась лицом к жрецу: нет, она не позволит так терзать себя сзади.

Рог, точно нож, полоснул ее по груди.

Меняющий Обличье смотрел на нее немигающими глазами. Его зубы были оскалены, как клыки у хищного зверя; пронзительным голосом он пел что-то непонятное, а затем вдруг завыл: так воют волки в зимнюю ночь, собравшись в какой-нибудь заваленной снегом долине. Никому из тех, кто слышит этот вой, издавна предвещающий нашествие волков, не избежать страха.

Меняющий Обличье смотрел на Эпону волчьими глазами. Да, перед ней стоял готовый наброситься на нее хищный зверь. И в этот отчаянный момент, к своему удивлению, Эпона услышала внутренний голос, такой же ясный и отчетливый, как если бы говорил кто-нибудь посторонний: этот голос подсказывал ей, что она должна сделать. Кивнув головой в знак понимания, Эпона посмотрела на ужасный лик Кернунноса и вдруг обнажила зубы в таком же волчьем, как у него, оскале.

Кернуннос рассмеялся.

В тот же миг женщины набросились на нее и повалили на пол. Одна села ей на грудь, а две другие раздвинули ноги так широко, чтобы Кернуннос мог танцевать между ними. Приглушенным голосом жрец призывал духов деревьев, камней и земли быть свидетелями обряда перехода девушки к новой жизни. Когда он стал выкликать нараспев имена водяных духов, женщины запели хором и, плюя себе на ладони, принялись растирать слюну по коже Эпоны. Когда Кернуннос воззвал к духу огня, Тена громко закричала, и костер в центре дома вдруг вспыхнул ярким пламенем.

Эпона как бы отрешилась от самой себя. Она пассивно, почти безразлично наблюдала, как Кернуннос присел на корточки между ее раздвинутыми ногами и искусно направил рог в самое сокровенное место ее тела. Закрыв глаза, жрец запел песню открытых врат, он требовал, чтобы врата открылись для Духа Жизни. Когда пронзительный голос Кернунноса взмыл ввысь, оборвавшись на последней звенящей ноте, Эпона почувствовала раздирающую, еще более сильную, чем прежде, боль.

Женщины издали ликующий вопль.

Девушка лежала, тяжело дыша, на полу. Ее уже не держали, женщины, улыбаясь, стояли на почтительном отдалении, а Нематона протянула руку, чтобы помочь ей подняться. Тена и Уиска, Голос Вод, подойдя ближе, нежно обласкали ее. Ей было больно шевелиться, но она не хотела, чтобы хоть кто-нибудь это заметил. Глупо сдаваться теперь, когда худшее уже позади. К ее изумлению, дым полностью рассеялся; комната, где она была, казалась теперь обычной теплой комнатой, с дружески потрескивающим костром посредине.

Она стояла, пошатываясь, смутно сознавая, что женщины обмывают ее тело подогретой водой. Когда зрение у нее прояснилось, она поняла, что жилище жреца напоминает звериное логово.

Но самого жреца не было. Эпона не могла вспомнить, когда он вышел: просто его не было в доме, вот и все.

Три женщины хлопотали вокруг нее, умащая ее тело расплавленным жиром, издавая негромкие, похожие на кудахтанье звуки, когда ее бедра невольно вздрагивали.

– Скоро ты совсем успокоишься, – быстро проговорила взволнованным голосом Тена. – Отныне ты женщина, и твой дух будет мудро руководить твоими поступками. Ты выдержала испытание.

Жрица впервые обращалась к ней как к взрослой женщине. Эпона заговорила слишком неуверенным дрожащим голосом, тут же остановилась и, прежде чем продолжить, откашлялась.

– Это было не так страшно. И не больно, – наконец сказала она.

Гутуитеры обменялись одобрительными взглядами.

– Ты смелая женщина, – сказала Нематона. – И ты достойна быть матерью воинов.

Как ее предостерегала Сулева, Та-что-рожает-только-дочерей? «Не проявляй страха. Не то с тобой может произойти что-то ужасное»?

Эпона разрумянилась от гордости, но врожденное неутолимое любопытство принудило ее спросить:

– Почему так важно быть матерью воинов? Ведь здесь, в Голубых горах, мы никогда не подвергались нападению.

– При твоей жизни – нет. – Нематона провела узкой рукой по глазам – это был общепринятый жест отрицания. – Только потому, что воинская слава Туторикса удерживает другие племена от попыток захватить Соляную гору. Но в былые времена нам не раз приходилось сражаться – и еще не раз придется в будущем. Мы должны быть готовы к защите того, что нам принадлежит… Но твоим детям, Эпона, никогда не придется сражаться за Соляную гору, потому что они родятся не здесь, в нашем поселке. Тебя будут сватать мужчины из дальних племен, принося богатые дары Туториксу. У тебя будет много женихов не только потому, что ты дочь вождя, но и потому, что ты сильная, здоровая молодая женщина, обладающая большой смелостью, которую ты можешь передать своим сыновьям.

Слова Нематоны напомнили девушке, что теперь, когда по совершении обряда она стала взрослой женщиной, ей предстоит новая забота. Как и все женщины ее племени, она свободна в выборе мужа, но ее избранник должен непременно быть из племени, живущего далеко от Голубых гор.

«Нет, – упрямо сказала про себя Эпона. – Это касается только других, но не меня. У меня свои замыслы. И я их осуществлю!»

Нематона завернула ее в толстое меховое покрывало. Светловолосая, с бесцветными глазами и белоснежной кожей Уиска закрепила покрывало Ригантониной брошью, массивным бронзовым кольцом, украшенным затейливым рисунком, символизирующим бесконечные перипетии бытия. Это был излюбленный узор их племени, который аллегорически изображал, как жизнь перетекает в жизнь.

Рыжеватая Тена погладила меховое покрывало.

– Это шкура беременной медведицы, – сказала она Эпоне, – обладающая большой магической силой. Ее долго берегли для дочери Ригантоны.

Шкура была тяжелая, от нее тянуло затхлым запахом. Когда Эпона сморщила нос, Тена хихикнула.

– Ужасный запах, не правда ли? Надо хорошенько проветрить эту шкуру, Эпона. Когда, после таяния снегов, к нам прибудут греческие торговцы, выменяй у них немного корицы и вотри ее в мех. А до тех пор можешь ее не надевать. Это всего-навсего символ твоего нового положения.

– О моем новом положении знает теперь уже весь поселок, – ответила Эпона. – Но, несмотря на запах, я все равно буду ее носить.

Она уже представляла себе, какой завистью будут сверкать глаза сестер, когда она вернется домой в этой великолепной шкуре. Даже у самой Ригантоны нет ничего лучше.

Нематона открыла дверь дома, и Эпона с удивлением увидела перламутрово поблескивающее небо над горами. Неужели ночь прошла так быстро?

Но ведь, с другой стороны, нельзя забывать о могуществе духов.

Помня о своих обязанностях, одна из гутуитер взяла Эпону за плечи и повернула ее лицом к восходящему солнцу. Пора было закончить обряд посвящения ее в женщины.

Уиска заговорила тем торжественным поучающим голосом, которым друиды делают свои наставления:

– Жертва была предложена и принята, с благими предзнаменованиями. У тебя будет много детей, Эпона. Врата жизни в тебе открыты, отныне ты можешь наслаждаться любовью с мужчиной, не опасаясь никакой боли; с удовольствием зачатые тобой дети, улыбаясь, появятся в этот мир. Открыты и еще одни врата. Теперь ты взрослый член племени, а это означает, что дух, заключенный в тебе, пробудился. Отныне ты всегда должна прислушиваться к его голосу, хотя он и не произносит никаких слов. Подчиняйся всем его повелениям. Это и есть мудрость… Мы не хотим, чтобы ребенок прислушивался к голосу своего духа, ибо этот дух, только-только вселившийся в него после пребывания в других мирах, игрив и легкомыслен; от него, как от человека, впервые выпившего слишком много вина, можно ожидать самых неожиданных причуд. Он лишен здравого смысла. Поэтому-то мы и не стремимся пробудить дух, пока он и тело, где он заключен, не достигнут достаточной зрелости. Это время настало для тебя, твой дух полностью пробужден. Отныне ты свободная кельтская женщина, Эпона, дочь Ригантоны. Никогда не забывай об этом. – Ее голос прозвучал как удар хлыстом; ослушаться его, казалось, было невозможно.

Уиска продолжала:

– Иногда ты не видишь причин, почему именно дух предостерегает тебя, но ты не должна проходить мимо его предостережений. Оставаться глухой к голосу своего духа значит быть калекой, всю жизнь являющейся бременем для окружающих. Лучше уж родиться уродом, которого оставляют на склоне горы, чтобы его дух мог поискать себе лучшее пристанище. Но ты не калека, Эпона, ты можешь слышать голос своего духа. Не только зрение, слух, осязание, вкус, обоняние, но прежде всего он должен руководить тобой. Пользуйся же им на благо себе.

Эпона кивнула. Это уже произошло с ней в тот самый момент, когда Меняющий Обличье оборотился в волка, а она вдруг ответила ему оскалом на оскал, именно дух посоветовал ей, как ответить на брошенный ей вызов.

– Откуда мой дух может знать обо всем? – спросила она стоявшую рядом и наблюдавшую за ней с задумчивой улыбкой Нематону. – Откуда он черпает свои знания?

– Из источника всей мудрости, – сказала старшая гутуитера. – Из Великого Огня Жизни, пылающего во всех живых существах и в этом, и в других мирах. Твой дух – лишь искра этого огня; только научись слушать его голос, и ты получишь доступ ко всем скопленным мудростью сокровищам.

Эпона наморщила лоб:

– Ты хочешь сказать, что мой дух состоит в родстве с духами животных и растений? Как это может быть?

Наставления продолжила Тена:

– В каждом отдельном существе проявляется все та же жизнь. Эта жизнь священна для всех. Мы чтим ее во всех проявлениях. Мы живем лишь благодаря ей, благодаря ей мы приобщаемся к бессмертию. Дух знает, когда ты умрешь и когда возродишься, Эпона, когда утратишь и когда обретешь телесную оболочку, когда, как и все мы, ты покинешь один мир, чтобы переселиться в другой, но он всегда будет черпать из источника жизни; ты должна знать, что все мы составляем часть одного целого… Великий Дух Жизни имеет много ликов. В солнечное время года мы чтим его в облике богини, ибо весна и лето – проявления женского начала, время рождений и жатвы, праздник тепла, света и плодородия и обновления жизни. Снежное время года – проявление мужского начала, осень – неутомимый охотник, зима – мастер на все руки, защитник и покровитель. Это время испытания силы и терпения, время смертей, неминуемо предшествующих рождениям… Смерть никому не должна внушать страх, ибо за ней следует возрождение. После зимы наступает весна. После ночи наступает утро. Будь же счастлива и неустрашима, Эпона, ибо и ты часть самой бессмертной жизни, ибо и в тебе пылает великий огонь.

Протянув руку, Тена положила ладонь на лоб Эпоны. В ответ Эпона бессознательно закрыла глаза и скрестила руки на груди. Она почувствовала, как ее наполняет сияние: теперь она знала свое место в бесконечном круговороте, ее радовало сознание, что она составляет часть целого.

Гутуитеры проводили ее до дома вождя, шествуя на один шаг позади, как почетный эскорт. Возвращаясь домой, Эпона ощущала легкую боль, по ее ногам струилось что-то теплое. К тому времени, когда она достигла своего жилища, ее бедра стали совсем липкими и она почувствовала запах крови.

У входа в дом гутуитеры попрощались с ней.

В соответствии с древним обычаем родители Эпоны должны были бодрствовать всю ночь, как бы охраняя ее сон. По этому случаю Туторикс облачился в свежую полотняную рубаху и новую шерстяную накидку; искусно связанная Ригантоной накидка была в красную и зеленую клетку – цвета их семьи. На шее у него блестело литое золотое ожерелье, которое имели право носить лишь закаленные в боевых схватках вожди; массивные бронзовые браслеты подчеркивали силу его рук. Некогда рыжевато-золотистые волосы были тщательно выбелены известью согласно обычаю племени, дабы скрыть седые волосы. Щеки, как у всех родовитых членов племени, – чисто выбриты, зато усы и борода поражали своей пышностью. Вид Туторикс имел вызывающе мужественный, хотя его широкие плечи уже слегка ссутулились, а мускулистые ноги стали жилистыми. Хранить гордую осанку было для него так же привычно, как носить клетчатую накидку.

Многие замужние женщины все еще домогались его благосклонности, и многие ребятишки в Голубых горах имели сильное сходство с вождем племени.

Стан Туторикса туже, чем когда-то в юности, стягивает широкий кожаный пояс, украшенный бронзовыми пластинками. Но вождь отнюдь не толст: ни один член племени не отращивает добровольно брюшко, ибо всякий толстяк рискует навлечь на себя всеобщие насмешки и даже подвергнуться наказанию, особенно в том случае, если на нем уже не сходится пояс. Если не присматриваться слишком внимательно, это все тот же могучий вождь, и, глядя на него, Эпона испытала теплое чувство.

Рядом с мужем стояла Ригантона, одетая в лучшее полотняное платье. Она на много лет моложе, чем вождь, но женщины не выбеливают волосы, как мужчины, и на ее золотистых прядях можно заметить налет инея. Но ее плечи по-прежнему горделиво развернуты, а груди, вскормившие много детей, все еще достаточно тверды. А мускулы рук так же выпуклы, как и в девичестве, когда она так искусно владела мечом и копьем, что ей не мог противостоять ни один сверстник. Но она уже перестала практиковаться в воинском искусстве, чтобы в случае необходимости биться плечом к плечу со своим мужем; теперь она позволяет себе носить все имеющиеся у нее драгоценные украшения: на шее, на кистях рук и на пальцах. Ригантона наслаждается осенней порой своей жизни.

Поздоровавшись с отцом, Эпона направилась к матери и вернула ей брошь. Ригантона пристально осмотрела брошь и лишь затем подняла глаза на лицо дочери.

– Мне сказали, что я вела себя как подобает, – заметила Эпона, не ожидавшая от матери ни теплых слов, ни похвал. Ригантона не походила на других матерей. – Может быть, я вела бы себя еще достойнее, если бы знала, чего ожидать, – добавила молодая женщина.

– Никто не должен знать тайных обрядов, – отозвалась Ригантона. – Это испытания, которые показывают, насколько хорошо мы подготовлены для встречи с Неведомым. Ты не кричала? – Нет.

– Хорошо. Туторикс беспокоился, выдержишь ли ты, но я сказала ему, что среди моих дочерей нет слабодушных. – Она отвернулась от Эпоны и подняла брови, чтобы при свете костра вновь полюбоваться ее узором.

Эпона хотела напиться воды из изукрашенной резными узорами гидрии,[2] стоявшей на треножнике возле двери: эту роскошную вещь они купили у греков, и местные ремесленники изготовили ее копию для всех остальных обитателей селения, но Алатор опередил ее, налив для нее кружку. Его глаза светились от удовольствия: ведь он первым смог поднести воду сестре, которая отныне стала молодой женщиной. Эпона улыбнулась младшему брату, вспомнив, как она первой оказала ту же услугу старшему брату Окелосу, который вернулся с обряда посвящения в мужчины бледный, но исполненный сознания собственной важности.

Ей хотелось побыстрее смыть липкую кровь с бедер и забраться на свое ложе, но до этого надо было совершить еще несколько обрядов и смочить пересохшее горло. В привычных словах она возблагодарила Духа Воды, побрызгала водой в четырех направлениях и лишь после этого осушила кружку. Затем члены семьи по очереди поздравили ее и было устроено небольшое пиршество.

Она ощущала смертельную усталость, но не показывала этого. «Крепись, – подбадривал ее дух. – Начинается твоя новая жизнь».

ГЛАВА 2

Раннее утро Эпона провела в легкой дремоте, так и не перешедшей в сколько-нибудь крепкий сон. Она как будто блуждала в тенистом мирке, где реальное и нереальное сплавлялись в одно целое и куда то и дело вторгалось смутно различимое существо с мордой животного.

Это был первый день ее новой жизни, жизни взрослой женщины.

Она принялась усиленно протирать кулачками затуманенные глаза. «Любопытно, изменился ли мой внешний вид? – подумала она. – Полюбит ли меня теперь Гоиббан?»

Прежде чем подняться со своего ложа, она удовлетворенно оглядела жилище вождя, заново оценивая его после ночи, проведенной в волшебном доме. У них был большой дом, построенный из хорошо подогнанных березовых бревен и увенчанный крутоскатной соломенной крышей. Чтобы обеспечить доступ свету и воздуху, в обоих его концах под самым коньковым брусом были прорублены отверстия. Конек был изукрашен переплетающимися узорами жизни, символами могущественных духов, мистическими знаками, воплощениями власти и плодородия. Резьба покрывала весь конек, даже там, где он был прикрыт соломой, ибо эта часть предназначалась не для человеческих глаз.

Семейные ложа, вылепленные из затвердевшей глины, тянулись с двух сторон вдоль всего дома. На них могли разместиться более дюжины людей. Ложа были застланы мехами и днем использовались для сидения. Возле них стояли деревянные лари, покрытые резьбой и раскрашенные, в них хранилась одежда и всякая домашняя утварь. В углах были расставлены орудия труда, оружие и раздвоенный посох, который Туторикс использовал, чтобы судить различные игры. Центр дома, как это было принято, занимало углубление для костра: на каменном очаге лежали кухонные принадлежности. Тут же, на железных цепях, был подвешен большой котел.

В хорошо выбранном месте возле огня стоял ткацкий станок Ригантоны. Уток и основа. Рама в знак уважения к деятельности хозяйки дома была выкрашена в цвет охры. За станком сидела и сама Ригантона, ее руки двигались так же проворно, как если бы она крепко проспала всю ночь. Она не подняла глаз, когда дочь встала со своего ложа, и обратилась к ней с такими словами:

– Теперь, когда ты стала взрослой женщиной, Эпона, ты можешь поработать вместо меня в пекарне. А я должна закончить все свои ткацкие работы еще до прихода первых торговцев, они не должны видеть членов семьи в старых одеждах.

В дальнем конце дома, сидя на глиняном ложе, Бридда, молодая жена Окелоса, играла со своим новорожденным младенцем, раскачивая над ним нитку голубых бус; всякий раз, когда младенец радостно гугукал, она смеялась. Эта игра отвлекла внимание Ригантоны от ее дочери.

– Где ты взяла эти бусы, Бридда? – спросила она.

– Их дал мне Окелос, – поколебавшись, ответила молодая женщина.

Ригантона встала из-за станка.

– Сдается мне, это мои бусы, – сказала она.

Бридда беспокойно заерзала.

– Их дал мне Окелос, – повторила она. – Честное слово. – И она смело взглянула в глаза Ригантоны.

Ригантона не стала продолжать этот разговор. Ни один из членов племени не смел подвергать сомнению слово другого, ибо все знали, что магическая сила слова зачастую оказывалась более мощным оружием, чем само оружие.

– Ладно, – сказала она с заметным разочарованием. И, вздохнув, вновь уселась за станок.

Пока обе женщины препирались, Эпона опустилась на колени и открыла свой ларь. Подняв крышку, она застыла в изумлении. Куда подевались короткие, груботканые детские платья? Вместо них, аккуратно сложенные, лежали длинные платья, которых она никогда прежде не видела. Даже в полутьме, царившей в доме, они сверкали яркими красками. Новые женские платья из крашеной шерсти и полотна вместо простого суровья, из которых шились одежды для детей. Видимо, Ригантона положила их туда, пока она была в доме жреца.

Эпона вынула из ларя мягкое красное платье и, радостная, надела его, застегнув пряжку кожаного ремешка. Около ее ложа стояли кожаные башмачки. В них она ходила накануне, еще девочкой. Подойдут ли они сейчас к ее ногам, ногам взрослой женщины? Сунув ноги в башмачки, она улыбнулась: ее старые друзья не изменились. Вот и отлично. Она аккуратно завязала кожаные шнурки вокруг лодыжек, чтобы не потерять башмачки в тающем снегу.

До сих пор Эпона носила лишь детские украшения: бронзовые и деревянные ручные и ножные браслеты, но в ларе она нашла новое медное, с красивой резьбой, запястье. Она взглянула на Ригантону, но мать была поглощена работой. Возможно, это украшение было слишком мало для руки ее матери.

Надев браслет, она направилась к двери.

– Может быть, поешь чего-нибудь? – окликнула ее Бридда. – После детей в горшке осталось немного похлебки, и я могу дать тебе сыра, который ты любишь.

– Спасибо тебе за заботу, но я не голодна. Хочу только немного прогуляться, прежде чем пойду в пекарню.

Бридда кивнула. Эпона теперь взрослая. И сама отвечает за себя. Отныне для нее дело чести разделять бремя труда со всей семьей.

Холодный ветер снаружи точно ножом полоснул ее по шее, ворвался в рот, оставив на языке вкус льда. Она набрала полную грудь воздуха и задержала дыхание, несмотря на сильное чувство жжения, ведь так приятно будет наконец сделать долгий выдох.

Аааххх.

Эпона потянулась, высоко подняв руки, изгибаясь с животной чувственностью. Длинное платье казалось ей странно неудобным. Как-то непривычно, что отныне ей придется ходить с закрытыми ногами.

«Любопытно, изменился ли мой внешний вид?» – вновь спросила себя Эпона. Можно, конечно, вернуться домой и попросить у Ригантоны ее отполированное бронзовое зеркало, но рядом вполне подходящая замена – ясное темное озеро, ярко-сине-зеленое в утреннем свете.

Она пересекла площадь для собраний и поспешила к воде.

Плывущий по ветру дым доносил до нее запах мяса, варящегося в бронзовых котлах, и запах ячменевой каши, томящейся на нагретых камнях очага. По селению, с неуемной энергией, присущей всему племени, громко крича, носились ребятишки. Лаяли собаки, вовсю распевали птицы, полудикие свиньи рыхлили рылами землю между хижинами.

Большинство рудокопов – теперь они добывали соль – отправились на Соляную гору. Одни объединялись в группу для рубки каменной соли, другие – в группу для рубки и установки опорных столбов в штольнях и штреках. Лишь немногие работали в старом медном руднике; добывать соль было более выгодно. Остальные рабочие только-только готовились отправиться в путь: почти все холостяки, которых некому было разбудить и проводить в дорогу. Шестеро или семеро пересекли площадь для собраний, направляясь в сторону Эпоны. Увидев девушку, они сменили обычную муж– скую болтовню на какую-то другую тему.

По мере приближения к Эпоне осанка шахтеров становилась все горделивее, они расправили плечи, обнажили свои крепкие белые зубы, поблескивавшие под усами. Ухмыляясь, они отталкивали друг друга, стараясь привлечь внимание девушки, которая только-только прошла обряд посвящения в женщины.

Впервые в жизни Эпона почувствовала, что мужчины смотрят на нее не как на ребенка.

– Здравствуй, Эпона, – крикнул один из них. – Да светит тебе всегда солнце.

– Да не будет в твоей жизни теней, – ответила она, чувствуя, что что-то трепещет в ее горле от волнения. Наконец-то начинается ее взрослая жизнь.

Мужчины тесно окружили ее, говорили льстивые слова, похлопывали и пощипывали, гладили ее заплетенные волосы.

– Теперь ты у нас взрослая женщина. И какая женщина! Твоя красота затмевает даже красоту матери.

– А уж как хороша собой была Ригантона в молодости, – заметил один из шахтеров. – О ней просто ходили легенды. – Он причмокнул, и его друзья громко рассмеялись. Рассмеялась и Эпона, она слегка нервничала, но наслаждалась этим разговором. Сначала она смущалась, отвечая на поддразнивания, но затем почувствовала растущую уверенность в себе. Как все это чудесно! Поступь ее приобрела упругость. Она шла, как бы приплясывая, и журчание ее смеха разносилось далеко вокруг.

Вскоре шахтеры неохотно свернули, чтобы подняться по крутой тропе на Соляную гору. Эпона рассталась с ними с сожалением.

«Подумать только, взрослые мужчины и рассыпались передо мной в любезностях», – со смехом проговорила она.

Эпона тоже немного важничала, направляясь к озеру.

Чтобы увидеть свое отражение, ей надо было войти поглубже в ледяную воду, ибо у самого берега все было затянуто ряской. Она сняла башмачки, подобрала руками подол платья и вошла. Вода обожгла холодом ее ступни и лодыжки. Эпона глубоко вздохнула и поморщилась.

Ноги у нее сразу же онемели, но она быстро привыкла к холоду и стала ждать, пока поверхность воды успокоится. Наконец она увидела слегка смазанное отражение своего лица. К ее разочарованию, это было все то же знакомое лицо; широко расставленные голубые глаза под ровными бровями, густо усыпанный веснушками нос, плавно изгибающиеся губы и упрямый маленький подбородок. Только тяжелые пряди выглядели незнакомыми.

– Эпона, Эпона, подожди меня!

Вниз по склону бежала ее лучшая подруга Махка. Махка, дочь Сироны, жены брата вождя Тараниса, была пышущей здоровьем девушкой, выше и полнее, чем Эпона, но у нее даже еще не начинались месячные, а грудь была плоской, как у мальчика. Ее время для посвящения в женщины еще не настало.

Возвращаясь к берегу, Эпона чувствовала, как ветер леденит ее ноги. Как хорошо, что на ней длинное платье. Она села и стала растирать ноги.

Махка плюхнулась рядом с ней на сырую землю.

– Я жду. Расскажи мне обо всем.

Эпона нагнулась над своими покрасневшими ногами, продолжая усердно их растирать. У нее было такое чувство, как будто они все искусаны муравьями.

– О чем – обо всем?

Махка рассмеялась. Ее голос, не такой глубокий, как у Тараниса, был все же низковат для женщины и к тому же с хрипотцой.

– Ты знаешь, о чем я спрашиваю, – о посвящении в женщины. Мы уже давно обещали друг другу, что первая из нас, кто пройдет этот обряд, расскажет другой, как все это происходит.

– Да? – Прежде чем надеть башмачки, Эпона внимательно осмотрела пальцы ног. Махка придвинулась ближе, сгорая от нетерпения.

Наконец Эпона обронила:

– Я рассказала бы тебе, если бы могла. Но я не знаю как. – Ей было так приятно чувствовать свое превосходство.

– Начни с самого начала. Или же с конца; говорят, что начало и конец всегда одинаковы.

– Я не знаю, как объяснить, чтобы ты поняла. Обряд посвящения в женщины ни на что не похож, Махка. Тебе придется подождать, пока наступит твое время.

Махка согнула пальцы в кулак и ударила подругу по плечу – так сильно, что наверняка на этом месте появится синяк. Немногие из ребят решались драться с Махкой; она любила причинять боль.

– Ты же обещала, что скажешь. Обещала! А теперь говоришь со мной так, будто ты взрослая женщина.

– А я и есть взрослая женщина.

– Но посмотреть на тебя, ты все такая же, как была, – презрительно фыркнула Махка. – Только что расчесала волосы на пряди. С ними ты похожа на Ригантону.

– Я никогда не буду похожа на Ригантону; я – это я, – заявила Эпона.

– Теперь ты не моя прежняя подруга Эпона, – сказала Махка. – Я знаю, что все изменится. Ты не будешь играть со мной больше, целыми днями будешь сидеть за ткацким станком и болтать о полотне и поддержании огня в очаге. Мы никогда не будем больше бегать с тобой наперегонки.

– Я не стану делать ничего, что мне не по душе, – запальчиво ответила Эпона. – И смогу бегать с тобой наперегонки, если захочу; я свободная женщина, принадлежащая к кельтскому племени.

– Тогда побежали. – Махка вскочила. – Мы заберем с собой Алатора, еще кое-кого и побежим вокруг деревни.

Эпона умирала от желания принять этот вызов. Мчаться, улыбаясь, по узкой тропе, утоптанной до гладкости соревнующимися бегунами.

Но это означало, что ей придется пойти на уступку, и Махка одержит над ней верх, не дав ей похвастаться своим новым положением.

Она провела краем ладони по глазам.

– Нет, я не могу, – сказала она подруге. – Я иду в пекарню.

– Ты идешь туда по своему желанию?

Эпона встала, сделав вид, будто спешит.

– Да. Ты только подумай, Махка, я первая попробую свежевыпеченный хлеб. А потом я, может быть, и побегаю с тобой. Если мне захочется. – Она выпрямила плечи и пошла вверх по склону к пекарне, стараясь убедить себя, что ее в самом деле привлекает эта работа.

Она не предполагала, что переход от одной жизни к другой может оказаться столь трудным. Так, должно быть, чувствуют себя умершие, перешедшие в новый мир, но все еще оглядывающиеся через плечо на старый, оставленный ими.

Она твердой походкой зашагала через деревню, напоминая себе, как нетерпеливо ждала наступления этого дня. Ее внимание привлек свет, струившийся из кузни Гоиббана, и она вспомнила, почему именно так стремилась стать женщиной.

Причиной был Гоиббан. Искуснейший кузнец кельтов.

Она повернула в сторону от пекарни.

Гоиббан был искусен в обработке меди и бронзы; к тому же еще молодым человеком он создал особые приемы для ковки звездного металла. Этот металл находили лишь в небольших количествах, в слитках чистого железа, которые, как полагали кельты, упали со звезд. Этот металл использовался для изготовления украшений. Но потом рудокопы обнаружили, что залежи этой руды, как залежи меди или олова, попадаются во многих местах. Кузнецы безуспешно пытались извлечь из руды в достаточных количествах этот необычайно прочный металл, с тем чтобы использовать его для выделки орудий труда и оружия.

Пытался разрешить эту задачу и Гоиббан. Он знал, что старые плавильни меди не могут дать высокой температуры, поэтому он укладывал в обложенные камнями ямы попеременно слои древесного угля и слои размельченной руды; усердно работая мехами, он достигал необходимой высокой температуры для плавки руды и извлечения духа звездного металла в его истинном виде. Получаемую пористую массу надо было, не давая ей остыть, отковывать, вплоть до исчезновения вкрапленных в нее примесей, мелких духов, вредных для прочности металла. Конечным результатом всех этих трудов был брус, вполне пригодный для обработки на наковальне.

Выплавке звездного металла Гоиббан обучил своих подмастерьев: все они умели подготавливать руду, пользоваться изготовленными из козьей шкуры мехами и поддувалом, которые помогали поддерживать ровную температуру. Сам же Гоиббан работал лишь молотом и зубилом, создавая исключительно прочные орудия труда и оружие вместо старых, бронзовых, и придумывал все новое и новое применение для звездного металла.

Его слава уже распространилась далеко за Голубые горы. Обычно вокруг кузни толпились восхищенные ребятишки; отпихивая друг друга, они стремились протолкнуться на место, откуда можно было хорошо видеть кузнеца, бьющего тяжелым молотом по наковальне. Каждый раз, когда при очередном ударе сыпались искры, они дружно охали и ахали. Не было зрелища более захватывающего, чем наблюдать, как Гоиббан поворачивает щипцами раскаленный добела брусок, превращая его в топор или ось. Только Кернуннос внушал детям больший трепет. Но жрец внушал им сильный страх, тогда как кузнец относился к ним с добротой и терпением, лишь бы они не мешали его работе. Гоиббан пользовался величайшим почетом в деревне – и до сих пор был еще холост.

Кое-кто нашептывал, будто дух Гоиббана заключил брачный союз с духом звездного металла и поэтому он не женится на земной женщине, ибо дух металла не потерпит никакого соперничества. Сам Гоиббан однажды сказал – эти его слова повторялись в каждом доме: «Золото – драгоценный металл, медь – гибкий металл. Но звездный металл, железо, не имеет себе равных. Раскаленный, он мягок и податлив, будто женщина; холодный, он тверд и несгибаем, будто воин. Ничто не заслуживает такой к себе любви, как железо».

Вопреки этому, а может быть, именно поэтому многие женщины, соперничая с железом, домогались любви кузнеца. Если это были замужние женщины, мужья обычно поддерживали их, ибо любовь кузнеца сулила семье почет, а его сын мог унаследовать дар своего отца.

В это яркое весеннее утро Гоиббан изготавливал оси для телег Квелона, обладателя стада волов. Работа шла медленно. Выступая крупными каплями на лбу кузнеца, пот, сливаясь в тоненькую струйку, сбегал по носу, а затем капал вниз, словно тающая сосулька. Новый подмастерье недостаточно хорошо очистил железо от шлаков, и Гоиббан отправил бы его на переплавку, если бы его не торопил Квелон. Скоро перевалы очистятся от снега, и нагруженные дополна солью телеги отправятся на юг.

Гоиббан весь ушел в работу и не обращал никакого внимания на толпу, как обычно собравшуюся возле кузни. Не заметил он, как люди расступились, пропуская Эпону. Он даже не услышал, как она позвала его. Тогда она окликнула его вновь, погромче, и на этот раз, подняв глаза, он увидел свою любимицу, девочку, которая спокойно сидела часами, наблюдая за его работой, никогда ему не мешая. В знак своей симпатии он делал для нее игрушки и украшения, а иногда давал ей для игры сверкающие кусочки металла, из которых можно было бы сделать что-нибудь ценное.

Она хранила его подарки в глубине своего ларя: сокровища, которые она ни с кем не хотела делить. В последнее время они разжигали в ней тайные мечты, воплощая в себе нечто, о чем Гоиббан и не подозревал. Когда другие дети, подшучивая, называли ее любимицей Гоиббана, она уже не бросалась на них с кулачками, а закрывала покрасневшее лицо, втайне радуясь.

Заметив ее, Гоиббан подмигнул, так подмигивал он только ей одной, и быстро, стараясь не отвлекаться от работы, спросил:

– В чем дело, девочка?

Эпона робко улыбнулась ему, желая, чтобы он посмотрел на нее такими же глазами, как шахтеры.

Его глаза заметили ее расчесанные на пряди волосы и длинное платье, но работа помешала ему осмыслить увиденное. Его рука поднималась и опускалась, поднималась и опускалась, и маленькие звездочки искр рассыпались во все стороны от наковальни.

Эпона хотела сказать что-либо по-женски чарующее, приятное, но дух отказался прийти ей на помощь, она не могла придумать ни одного слова.

– Что тебе надо, Эпона? – спросил он опять.

Она растерянно провела правой рукой перед глазами, то был знак отрицания.

– Ничего. Я только… Я только хотела пожелать, чтобы тебе всегда сиял солнечный свет, – неловко отговорилась она.

– И да не омрачают твою жизнь тени, – ласково отозвался он; и по его губам, над золотистой бородой, скользнула улыбка. Ох уж эти дети! Но тут он увидел темное угольное пятно в железе, свидетельствовавшее о его недостаточной прочности, и сразу же забыл об Эпоне.

Протиснувшись через толпу маленьких зрителей, потупив взгляд, Эпона медленно пошла прочь.

Какая-то смутная мысль пронеслась в голове Гоиббана, и он посмотрел на удаляющуюся спину Эпоны. На ней длинное платье, она прошла обряд посвящения в женщины… Но ведь только вчера днем… Возможно, она приходила по какому-то важному делу. Но нет, если бы у нее было что сказать, она непременно сказала бы: женщины племени всегда высказываются откровенно. Пожав плечами, он вновь обрушил молот на болванку.

Когда Эпона пересекала площадь, навстречу ей струился аромат выпекаемого хлеба. У нее потекли слюнки, и она с удовольствием вспомнила о том, чем ей предстоит заниматься. Впервые она будет делать работу взрослой женщины, а не собирать хворост, как все дети.

Да, она будет выполнять работу взрослой женщины, не получая, однако, должного признания.

Сверкающее утро манило к себе и другую женщину из дома вождя. Ригантоне надоело сидеть в четырех стенах, и она решила выйти из дома. Но перед этим надо было одеться.

Ригантона никогда не покидала дом, не надев соответствующие наряды супруги великого вождя. После открытия, много поколений назад, Соляной горы кельтское селение стало главным остановочным пунктом на торговых путях, почти в любое время могли пожаловать важные гости, иногда они прибывали еще до того, как с перевалов окончательно сходил снег и по ним могли проехать телеги, и жена вождя должна произвести на них подобающее впечатление.

Как и все кельтские женщины, Ригантона любила одеваться, ей нравились хорошо выделанные ткани и драгоценности, она обожала яркие цвета и пышные меха. Как и все взрослые женщины, она носила за поясом кинжал, более похожий на короткий меч, с удобной рукояткой, и она хорошо умела пользоваться этим оружием. Как жена Туторикса, она имела право носить больше драгоценностей, чем любая другая женщина, и она любила надевать все свои украшения сразу: золотые подвески, бронзовые и янтарные браслеты, коралловое массалийское ожерелье, кольца из слоновой кости, меди и звездного металла, бронзовые ножные браслеты и массивные броши. Она заплетала свои волосы в корону, которую скрепляла маленькими серебряными булавками. Кельты очень высоко ценили искусство, и Ригантона очень гордилась тем, что каждая вещь в ее доме, даже самого практического назначения, была прекрасно отделана и орнаментирована; это относилось и к маленьким заколкам.

Она как раз закончила наряжаться, когда вдруг поймала на себе взгляд Бридды, которая наблюдала за ней с неприкрытой завистью.

«Я заслужила это все, Бридда, – снисходительно подумала она. – Заслужила это все».

– Следи за очагом, – велела она Бридде. – Я поручаю тебе поддерживать огонь, потому что ухожу. – Она набросила голубую шерстяную накидку и лисью шкурку на плечи и вышла.

В глаза ей ударил слепяще яркий свет, и она зажмурилась. Даже по прошествии стольких лет ослепительность горного света поражала ее почти так же сильно, как в тот день, когда она прибыла сюда с севера, чтобы стать женой вождя Соляной горы. Тогда она думала, что у нее будет все, чего может пожелать женщина: дом в богатом селении, расположенные среди как бы парящих в небе, неприступных для врагов вершин, муж, который заслужил славное прозвище – Непобедимый Вепрь.

Тогда она не сознавала, что Туторикс, уже пожилой воин, несет на своих плечах слишком многочисленные обязанности, чтобы уделять ей достаточное внимание как жене и как женщине, что он принадлежит не только ей, но и всему племени.

Но, когда она осознала это, было уже слишком поздно, чтобы что-нибудь изменить.

Заметив, что ее старшая дочь направляется к пекарне, Ригантона пошла в ту же сторону, вдыхая доносившийся оттуда аромат свежеиспеченного хлеба. Она любила вкусно поесть, да и времени прошло уже много с тех пор, как она позавтракала сыром и олениной с творогом из козьего молока.

– Принеси горячего хлеба, чтобы мы могли перекусить, – велела она дочери, догнав ее, – а потом ты пойдешь со мной. У меня что-то ломит спину, да и глаза жжет.

– Я как раз хотела заняться выпечкой… – начала было оправдываться Эпона, но Ригантона махнула рукой. – Успеешь еще. Вчера был последний день твоего детства, и я должна поговорить с тобой, как говорила со мной моя мать. После моего посвящения в женщины. – В ее тоне не чувствовалось особого воодушевления.

Войдя в пекарню, Эпона попросила у Сироны один из свежеиспеченных хлебов.

– Это для моей матери, – объяснила она, увидев, что Сирона подняла брови. Отказать жене вождя не осмеливался никто, даже Сирона, чья вражда с Ригантоной развлекала все племя.

Разделив хлеб пополам и жуя вязкое тесто с вкрапленными в него зернами, мать и дочь пошли по поселку. Возле бревенчатой ограды уселись на большой камень. Глядя куда-то вдаль, Ригантона пыталась вспомнить слова, сказанные ей когда-то ее матерью. Но это было много лет назад, и прошлое подернулось клубами тумана.

– Я хотела бы поговорить с тобой о мужчинах, – начала она и тут же запнулась. Эпона ждала, выковыривая пальцем застрявшие в зубах зерна.

– Ты знаешь, чего хотят мужчины от женщины? – вновь заговорила она.

– Да, конечно. Чтобы она поддерживала весь год огонь в очаге, чтобы в случае надобности она сражалась, как воин, чтобы она стряпала, ткала, шила, солила мясо и сушила на зиму травы и…

– Я говорю о любовных ласках. Что ты о них знаешь? – перебила Ригантона.

Щеки девушки стали ярко-пунцовыми. Как и все члены племени, она легко загоралась румянцем.

– Я знаю о них все. Наша семья живет в одном доме. Всю свою жизнь я видела, как мужчины и женщины занимаются любовными играми.

– Одно дело – видеть, другое – испытать самой, Эпона. Ты можешь видеть, как я ем свиной окорок, но, если ты никогда не пробовала мяса, ты не можешь знать, каков он на вкус. Пока мужчина не войдет в тебя, ты не можешь ничего знать ни о любовных ласках, ни о мужчинах.

Покровительственный тон матери раздражал Эпону, но при этих ее словах на нее нахлынула волна необъяснимого смущения, она почувствовала, что вся пылает.

– Тогда расскажи мне о любовной игре, – попросила она почти шепотом.

– Все зависит от мужчины. Одни ведут себя, как свиньи, когда на них нападает охота; другие проявляют в любви такое же искусство, как играющие на лире певцы. Если ты будешь заниматься любовной игрой с искусным мужчиной, то научишься получать наслаждение и от его тела, и от своего собственного; если же ты не будешь получать такого наслаждения, по принятому у нас обычаю ты имеешь право найти себе другого мужчину, который будет удовлетворять тебя лучше, но только после того, как ты родишь своему первому мужу одного живого сына.

Эпона внимательно посмотрела на мать и спросила:

– Но как подобрать себе хорошего мужа?

– Дурочка! Ты принадлежишь к семье Туторикса; ты сможешь выбирать мужа среди лучших мужчин всех племен, обитающих в тридцати ночных переходах от Голубых гор.

Эпона отвернулась, поглядела в сторону площади.

– А если я не захочу выйти замуж за мужчину из другого племени? Если я захочу остаться здесь и выйду замуж за одного из кельтов?

Ригантона изумленно воскликнула:

– Это невозможно. Наши мужчины всегда приводят себе жен из отдаленных мест за горами, а женщины выходят замуж за мужчин других племен, таким путем мы устанавливаем дружественные отношения с этими племенами. Таков непреложный обычай, Эпона. Тут у тебя нет выбора.

«Нет, есть», – стиснув зубы, сказала про себя Эпона, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль. Все ее мысли были сосредоточены на ней самой.

– Почему я не могу поступать по-своему? – допытывалась она. – Ведь кельтские женщины свободны? Так же свободны, как и мужчины? Как же мы можем считаться свободными, если вынуждены рабски повиноваться обычаю?

Ригантона уже привыкла к мятежным вспышкам негодования своей дочери, в которой узнавала саму себя. Но, разумеется, терпеть такие выходки было нельзя.

– Как ты знаешь, обычай – наша защита, Эпона, – напомнила она девушке. – Он никого не порабощает. Обычай определяет все наши поступки, а истолковывают его для нас друиды, они лучше нас чувствуют его пределы, через которые мы не должны переступать. Иногда, правда, в них вносятся кое-какие изменения, но это священное дело друидов, а не наше. Главное – строго блюсти закон, не допускать его нарушений. Никогда! Друиды предостерегают, что всякие нарушения обычая делают нас жертвами сил, с которыми даже они не могут справиться. Но почему ты завела этот разговор, дочка? Тебе нравится какой-нибудь кельт?

– Гоиббан, – потупившись, шепнула Эпона.

– Кузнец? Ну что ж, твой выбор похвален. Но это, конечно, невозможно. Когда настанет час выбирать среди тех, кто принесет дары, не забывай о своем высоком положении. Женщина такого происхождения, как ты, может принадлежать только лучшему из лучших… Да, чуть было не забыла сказать тебе одну очень важную вещь. По нашему обычаю, девушка должна хранить целомудрие до замужества; но потом, в некоторых случаях, она может завести себе другого возлюбленного, при одном, однако, условии: он должен занимать равное или более высокое положение, чем ее муж. Послушай меня, Эпона. Пусть твой избранник будет самым отважным и умным мужчиной, а твои дети такими, чтобы ими могла гордиться мужнина семья. Если какой-нибудь певец споет о том, что ты завела себе возлюбленного низкого происхождения, твоему мужу будет нанесено несмываемое оскорбление. – Она скривила рот. – Исключением могут быть только мужнины братья, если у них нет своих жен и они домогаются тебя. Но, может быть, тебе повезет…

И тут Эпона задала вопрос, который терзал ее с самого детства.

– Как, по-твоему, иметь своим возлюбленным Кернунноса – везение?

Ригантона отодвинулась и посмотрела на нее с изумлением.

– Как ты можешь это помнить? Ведь ты была тогда совсем крохой. – Она была поражена, что даже теперь, по истечении многих лет, при одном воспоминании о встречах с жрецом по спине у нее пробежали мурашки. «Он взял меня против моей воли, – вздрогнув, припомнила она. – Своими руками, как звериными лапами, он разрывал мое тело… Страшно даже подумать, что он вытворял… самое большое наслаждение он получал, когда я кричала».

Эпона увидела, что ее мать побелела словно снег, и впервые увидела ее без привычно гордого выражения лица – это потрясло ее до глубины души.

– Однажды, когда ты пошла с ним в лес, я последовала за вами, – сказала Эпона. – Я всегда… ужасно боялась его и, наверно, хоть я и была совсем маленькой, очень за тебя тревожилась. Но когда я услышала твой крик, я убежала.

Ригантона сидела как каменная.

– Я порвала со жрецом много лет назад, – сказала она каким-то чужим голосом. – Когда-то я считала великой честью разделить с ним любовное ложе. Я полагала, что Меняющий Обличье может делать то, чего не могут другие. – Она презрительно искривила губы. – В этом я, вероятно, была права, но теперь я очень сожалею об этой давнишней истории. Мне неприятно вспоминать, тем более говорить с тобой о ней. Но я извлекла из нее один ценный урок, который хочу тебе преподать. Любовные игры могут причинять не только удовольствие, но и боль, сильную боль. Есть многое, доставляющее куда большую радость, чем тело мужчины.

– И что же это?

– Когда ты родишь столько же детей, сколько и я, ты научишься ценить то, что приносит спокойствие, ничего от тебя не требуя. Истинное удовольствие, например, можно почерпнуть в золоте, янтаре и слоновой кости. Мне нравится смотреть на них, трогать их, нравится состояние, в котором я нахожусь, любуясь ими. Они вызывают у меня восхищение. Они никому не причиняют боль, никого не покидают. По утрам от них никогда не разит винным перегаром. Не ожидай слишком многого от мужчин, Эпона, и не теряй зря времени, вздыхая о тех, с кем ты все равно не сможешь делить ложе, как, например, о кузнеце Гоиббане. Возможно, он совсем не так хорош, как ты воображаешь. Люби лишь вещи, которые ты можешь считать и носить, Эпона, ибо они никогда не разочаруют тебя, все остальное – быстро проходящее. – И с долгим-долгим вздохом Ригантона повторила: – Люби лишь то, что ты можешь считать и носить.

Высказав эти наставления, мать надолго замолчала. Дочь не хотела вторгаться в ее размышления; она плюнула на кончики пальцев и собрала последние крошки хлеба, еще остававшиеся на влажной коже. Почувствовав, что молчание невыносимо затянулось, Ригантона обратилась к Эпоне с завершающим наставлением:

– Постарайся иметь как можно больше детей, чтобы умножить племя твоего мужа, – сказала она дочери. – Кто бы он ни был, он щедро вознаградит тебя за это. И следи хорошенько за своими зубами. Когда у тебя пойдут дети, они начнут выпадать. Если хочешь, чтобы они уцелели, обращайся за помощью к гутуитерам того племени, где ты будешь. Когда будешь выбирать себе мужа, смотри жениху в зубы: если плохие, не выходи замуж. У него будет дурно пахнуть изо рта. У Туторикса хоть зубы хорошие.

Это было все, что она могла сказать дочери. Жизнь – лучшая наставница, и все живущие открывают ее для себя заново. Будущее дочери не внушало ей никаких опасений и даже не очень интересовало. Не все лесные тропы ведут в одном направлении.

Выполнив свой долг, Ригантона встала.

– А теперь иди в пекарню, – сказала она. – Я видела, как Сирона только что ушла, значит, ее печь еще горячая. Подумай о том, что я тебе сказала, и помни, что тебе надо еще немного подрасти. Ты еще слишком мала и худа, чтобы заинтересовать мужчину.

Она ушла, чтобы вернуться к своему ткацкому станку, к своей собственной жизни. Эпона проводила ее взглядом, пытаясь разобраться в появившихся запутанных мыслях и чувствах. Пожалуй, Ригантона права, она слишком костлява, как годовалый теленок; но пройдут еще лето и зима, и она так похорошеет, что Гоиббан просто не сможет ее не заметить. Обычай обычаем, а для такого важного человека, как кельтский кузнец, всегда могут сделать исключение, если он захочет жениться на женщине своего племени.

Да, так оно и будет. Ведь всю эту долгую темную зиму она пробродила в мечтах вместе с Гоиббаном, не может быть, чтобы эти мечты не сбылись.

Но пора идти в пекарню. Кругом слышались оживленные голоса женщин, мычание и блеяние скота, а из кузни доносились звонкие удары молота о наковальню. По ту сторону площадки, громко крича и хохоча, неистово носились Махка, Алатор и еще несколько ребят: они играли, ударяя по мячу палками.

Эпона еще раз поглядела на пекарню, подобрала подол своего длинного платья и побежала к ним.

– Эй, – крикнула он, – а ну-ка побежали, я вызываю вас на соревнование. Я могу обогнать любого из вас.

ГЛАВА 3

С наступлением лета у кузнеца, как и у всех, прибавилось времени для работы. По ночам он без сна лежал на своем глиняном ложе; в голову ему приходили все новые и новые замыслы, а его большие руки, лежавшие на одеяле, беспрестанно двигались, как бы воплощая эти замыслы. Железо было для него неиссякаемым источником вдохновения. Работа была священнодействием; отковывая молотом расплавленное внутреннее существо руды, он претворял в жизнь все задуманное.

Но работа с медью и бронзой не удовлетворяла его, а работа с золотом была слишком для него легка. Оно не оказывало никакого сопротивления его могучей силе, подчиняясь его желанию, точно слишком податливая, лишенная всякой воли женщина.

Единственным его желанием было победить самого неуступчивого противника, с каким ему приходилось сталкиваться. В прочности железа он находил нечто особенно для себя привлекательное; чтобы покорить звездный металл, надо было умело его обрабатывать, тщательно учитывая и его температуру, и ковкость. При малейшей ошибке он становился ломким, ни на что не пригодным. Между человеком и железом шло непрерывное состязание, и Гоиббан очень любил это состязание. Вот уже многие годы он не думал ни о чем другом, кроме этого.

Когда, зайдя в дом, Туторикс подробно расспросил его, чем он занимается, Гоиббан гордо провозгласил:

– У нас достаточно орудий труда и оружия для продажи в этом торговом сезоне.

– Больше того, что необходимо нам самим?

– Да, и у нас еще осталось кое-что от руды, которую прошлым летом ты выменял у Мобиорикса. Руда просто превосходная. Я делаю из нее кое-какие вещи, которые, возможно, особенно понравятся этрускам и иллирийцам: щипцы, ножницы, кухонные ножи, даже пару железных лемехов.

– В прошлом году греческие торговцы спрашивали, нет ли у нас железных изделий, – заметил Туторикс, избегая прямого вопроса.

Гоиббан погладил усы.

– У нас есть косы и зубила, я также учусь делать напильники для заточки инструмента и зубчатые ножи для резки дерева.

Туторикс задумчиво осмотрел кузню. В былые времена он с большим удовольствием занимался всякими торговыми сделками, основанными, с их стороны, на щедрости Соляной горы; его торговля с такими отдаленными племенами, как бойи, бельги и тревери, принесла ему большую славу среди членов племени. Его торговые успехи привлекли новых торговцев с востока и юга. Множество привезенных ими редкостных товаров привило кельтам вкус к золотым украшениям и красному вину, ко всяким дорогим вещам, которые привозят издалека, даже из страны греков.

Но в последнее время его силы убывали, хотя он никому в этом и не признавался. Ум терял прежнюю живость, и по временам, при заключении сделок, он уже не мог проявлять достаточную изворотливость и настойчивость. Поэтому он предпочитал теперь иметь дело со старыми знакомыми, которые продолжали относиться к нему с должным почтением.

Как, например, греки, которые нуждались в железном оружии.

– Достаточный ли у тебя запас кинжалов? – спросил он Гоиббана.

– Хватит на целое поколение.

– А таких мечей, как тот, что ты выковал для меня, с лезвием из двух слоев? Хоть оно и тонко, но очень прочно, его края не притупляются; такой хороший меч у меня впервые. Есть ли у тебя еще такие?

Лицо Гоиббана просияло, как лицо матери, которую спрашивают о ее любимом сыне.

– Второго такого меча ни у кого нет; с ним могут сравниться лишь те, которые я сделал с тех пор. С одного удара они могут разрубить бронзовый шлем.

– Греки заплатят за них дорого, – сказал Туторикс. – Говорят, что спартанские воины ведут войну с Мессенией; им понадобится хорошее оружие.

Гоиббан нахмурился.

– Ты хочешь продавать оружие другим племенам? По-моему, это не очень мудро.

Запрокинув голову, Туторикс свысока посмотрел на кузнеца.

– Боюсь, что тебя перехвалили, Гоиббан, поэтому ты вообразил, что можешь иметь свое мнение. Свое мнение могу иметь только я, я руковожу всеми воинами, и кому, как не мне, судить о подобных вещах, до тех пор пока племя не выберет себе другого вождя. Но, когда придет этот день, вместо меня выберут сына воина, а не ремесленника. Не забывай этого.

Туторикс и Гоиббан скрестили взгляды. Вождь племени был стар и чувствовал на себе бремя всей прожитой жизни. Кузнец же был крупнее и моложе, без единой морщины на лице. Глаза его полыхали голубым пламенем, как горн. Безрассудная храбрость, некогда отличавшая Туторикса, уже в значительной степени сменилась дальновидной осторожностью. Потушив в себе вспышку гнева, он добавил примирительным тоном:

– Приготовь для меня кое-какое оружие, чтобы я мог выяснить, есть ли на него спрос. Ты будешь щедро вознагражден и можешь быть уверен, что я не допущу, чтобы оно попало в руки наших возможных врагов… К тому же, как ты знаешь, греки уже имеют железное оружие: они знакомы со звездным металлом.

Гоиббан фыркнул.

– У них слишком ломкий, куда хуже нашего металл, который они получают от ассирийцев или какого-то другого народа. Их мечи не сравнить с этими, потому что они не знают моего секрета.

– Мы сохраним этот секрет, а самые лучшие мечи оставим для себя, – заверил его Туторикс. – На то я и вождь.

Тем временем Эпона пыталась привыкнуть к своему новому положению в сложных хитросплетениях жизни. Моментами она с гордостью ощущала себя женщиной, ощущала знатность своего происхождения, и тогда она начинала ходить с особым достоинством, но затем – так чередуются яркий солнечный свет и лиловые тени на склонах гор, – ее настроение резко менялось, и она чувствовала себя совсем еще девочкой, играющей во взрослую женщину.

Она жадно прислушивалась к своему внутреннему голосу и испытывала облегчение каждый раз, когда он заговаривал с ней, но не словами, а разливаясь в крови какой-то особой интуицией, которая и повелевала ее телом. Она слышала голос старше самого времени:

«Иди этим, а не тем путем. Склонись перед этим камнем. Не ешь этого. Переверни чашу и погладь ее дно рукой, дабы почтить сделавшего ее горшечника; его дух наблюдает за тобой и будет доволен».

«Я поведу тебя, – сказал дух. – Слушай и следуй за мной. Я расскажу тебе, как ты должна жить в этой жизни».

Время было предвечернее, Эпона уже сделала свою долю работы и решила сходить в загоны для скота. Она любила бывать среди животных, чувствовала себя с ними, как с друзьями. От людей их отличало постоянство и предсказуемость нрава. Ей даже нравился витавший в загонах запах: смешанный запах корма и обильно унавоженной земли.

Большинство животных паслись далеко от поселка, на высоких горных лужайках, но кое-какие – те, в которых была постоянная нужда или которым требовался особенно тщательный уход, – содержались в загонах. Там обычно находились рабочие быки и купленные у киммерийцев коренастые пони, которых запрягали в легкие коляски, сделанные по киммерийскому образцу. Эти красиво украшенные резьбой коляски предназначались скорее для парадных выездов, чем для повседневного пользования. В большие, груженные солью телеги впрягали быков.

В одном углу стояла пара состарившихся лошадок, некогда запрягавшихся в колесницу, в которой по торжественным дням выезжал вождь. Стоя дружески рядом, голова к голове, хвост к хвосту, они грели свои старые кости под лучами ползущего к западу солнца. Они были добрыми друзьями Эпоны. Взобравшись на ограду, молодая женщина зацепилась локтями за ее верхнюю кромку, чтобы спокойно поболтать с ними. Услышав зов, ее любимец, гнедой жеребчик, поднял озаренную косыми лучами морду и подошел ближе. Это было щетинистое широкогрудое животное с крепкими ногами, но худым крестцом. Вся красота, которой он некогда обладал, сосредоточилась теперь в его карих глазах.

– Да будет тебе всегда сиять солнце, – ласково промолвила Эпона. Ее взгляд встретился со взглядом гнедого, и два духа приветствовали друг друга. Из раскрытой пасти пони на нее повеяло теплым, напоенным ароматом трав дыханием. Она тихо дунула ему в ноздри. Между ней и животным было полное взаимопонимание. Для того чтобы общаться друг с другом, им не нужны были неуклюжие громоздкие сочетания слов. Они принадлежали к разным группам животного мира, но разделяли общий опыт жизни и смерти; и каждый из них самим своим существованием обогащал другого.

Гнедой стоял неподвижно, одним своим присутствием он как бы разряжал внутреннее напряжение девушки, возвращая ей спокойствие. «Дыши полной грудью. Наслаждайся солнечным теплом. Живи, просто живи», – казалось, говорил пони.

Она улыбнулась одними глазами, понимая, что ее четвероногий друг не может воспринимать обнаженные зубы как проявление дружественных чувств. Гнедой и так все понял.

– Да, – согласилась она, признавая мудрость даваемого ей совета. – Ты прав. У меня нет никаких причин беспокоиться. Гоиббан, конечно… – Она замолкла, так и не выразив свою мысль до конца, но в этом и не было нужды.

Протянув руку, Эпона запустила пальцы в косматую гриву пони. Они оба наслаждались покоем и пониманием, разделяя общее мироощущение.

Прикосновение к гриве пони постепенно обострило чуткое сознание Эпоны; впечатление было такое же, как если бы с ней говорил ее дух. Она закрыла глаза, сосредоточилась. Ее внутреннее существо слилось с внутренним существом пони, и она поняла, что он стар и утомлен жизнью. Мухи кусали его мягкое подбрюшье, и у него не было сил отмахнуться от них. Сухая кожа на загривке и спине сильно зудела; плоть уже как будто отъединялась от костяка, стремясь воссоединиться с Матерью-Землей. Бесконечно усталый пони перенес слишком много суровых зим, чтобы выдержать еще одну. Он и его напарник были обречены.

– Я поговорю с друидами, чтобы они скорее освободили ваших духов, – пообещала она обоим пони. – Вам уже недолго осталось стариться. В праздник Нового года, когда разводят большой костер, прежде чем начнется самое холодное время, мы освободим вас. А пока наслаждайтесь еще одним летом.

– Ты можешь разговаривать с животными, Эпона? – послышался голос у нее за спиной. Вздрогнув от неожиданности, она спрыгнула с изгороди и, повернувшись, увидела Кернунноса. Жрец стоял совсем рядом; между его тонких губ можно было видеть похожие на собачьи клыки зубы. Его пришептывающий голос походил на шипение затаившейся среди камней змеи.

Она скользнула в сторону, спиной к изгороди, но жрец последовал за ней как тень.

– Я люблю животных, – сказала она, преувеличенной вежливостью скрывая отвращение, которое вызывало в ней его присутствие.

– А мужчин ты любишь? – спросил Кернуннос. В этом, казалось бы, вполне естественном вопросе таилось, однако, что-то мерзкое, с тайным значением. Она отчетливо почувствовала, что искренний ответ может дать ему какую-то власть над ней. – Я люблю животных, – твердо повторила она, тряхнув головой, как бы отстаивая самостоятельность своего духа.

Жрец широко раскрыл рот, показывая свой красный остроконечный язык.

– Ты когда-нибудь видела мир… глазами животных? Можешь ли ты это делать? – Он схватил ее за кисть, крепко стиснул: его глаза так и буравили ее, стремясь проникнуть в глубь ее сердца. – Скажи мне, женщина: тебе никогда не являлись во сне духи с дарами? Можешь ли ты видеть то, чего не видят другие?

Она попыталась вырваться, но жрец ее не отпускал. Не ослабляя хватки, он покачивался взад и вперед на пятках. Его прищуренные глаза закрылись и тут же вдруг широко открылись.

– Я чувствую, чувствую, – вскричал он. – В тебе есть некая сила… некий дар, которого я еще никогда не встречал у кельтских женщин… – Его лицо вдруг стало замкнутым, на нем появилось хитрое алчное выражение. – Я мог бы поговорить с Туториксом и предложить ему стать твоим наставником, это было бы честью для тебя. Ты даже не можешь вообразить себе, Эпона, каким удивительным вещам я мог бы тебя научить. Твой дух может проникать в невидимый и неслышимый мир; я мог бы многому тебя научить, женщина. Очень многому. – В его голосе не слышалось открытой угрозы, но Эпона явственно почувствовала скрытую опасность. В нем звучали соблазнительные, обволакивающие, словно дым, обещания, он сулил ей нечто незримое. Но это незримое она не хотела видеть. Резким движением она вырвала руку.

– Я не хочу, чтобы ты был моим наставником, – сказала она, растирая руку там, где отпечатались резкие следы его ногтей.

– С моей помощью ты могла бы стать совершенно особенным существом, – настаивал он, вновь придвигаясь к ней ближе. – Я всегда подозревал, что ты наделена редкими способностями…

– Моя жизнь целиком принадлежит мне, а не тебе, Меняющий Обличье, – выразительно произнесла он, борясь с каким-то весьма похожим на страх чувством.

Кернуннос улыбнулся губами, но его глаза оставались бесцветно-холодными.

– Ошибаешься. Все способности, которыми ты наделена, принадлежат всему племени, и ты должна использовать их на благо племени. Если же ты вздумаешь отказаться, то горько пожалеешь. Послушай. – Он показал своей длинной рукой в направлении торгового пути. – К нашему поселку приближаются сейчас люди, но это не торговцы. Это люди из племени, живущего возле мутной илистой реки, и они везут с собой дары для родителей девушек на выданье. Один из них тебе очень понравится, Эпона. Но если ты уедешь вместе с ним, ты проживешь очень трудную жизнь и в тяжких муках перейдешь в другую жизнь, захлебнувшись собственной кровью на берегу мутной реки. И все же ты не сможешь оказать ему сопротивление. Такая кара постигнет тебя за то, что ты отклонила мое предложение. Ты пожалеешь, горько пожалеешь об этом.

Он произносил свое предсказание нараспев, как это принято у друидов. Эпону охватил ужас. Повернувшись, она бросилась прочь от жреца к своему дому, чтобы укрыться в его надежных стенах.

Но ее настиг голос Кернунноса:

– У тебя очень небольшой выбор, Эпона. Либо он заберет тебя, либо я. Тебе нет спасения.

– Есть, – тихо шепнула она на бегу.

Она не сомневалась, что к их селению действительно направляются люди; пусть так, она не покажется никому из них на глаза. Ее долг, как старшей дочери вождя, предлагать угощение и вино всем прибывающим путникам, но, если она скроется до их появления, возможно, ей удастся переменить ход событий, и тогда предсказание Кернунноса не сбудется.

В доме не было никого, кроме младенца Бридды, который спал в своей выложенной мехом колыбельке. Окелос, как он проделывал это довольно часто, рано вернулся с Соляной горы и куда-то ушел вместе с Бриддой. Ригантона, рассерженная тем, что ее оставили нянчить малыша, тоже ушла вслед за ними, но Эпона не сомневалась, что она скоро вернется, потому что должна поддерживать пламя в очаге.

Теплые одежды, в которых Окелос спускался в шахту, были небрежно брошены на его ложе, возле них валялся кожаный заплечный мешок с сосновыми веточками. Недолго думая, Эпона натянула через голову слишком большую для нее рубаху брата и туго перетянула ее поясом. Схватила рукавицы, заплечный мешок и открыла дверь. Остальные шахтеры уже входили в селение, их приветствовали громкими криками, как вдруг, перекрывая их, послышался отчетливый зычный голос часового Валланоса, который сообщал, что видит группу каких-то людей на торговом пути. Поэтому никто не заметил, как Эпона выскользнула из своего дома.

К Соляной горе вела крутая и незнакомая – детям не разрешали по ней ходить – тропа. Эпона была уверена, что никто там не будет ее искать. Она подумала, что вполне может укрыться в шахте; питаться же она будет ягодами и мелкими животными, которых она хорошо умеет ловить; дождавшись, пока пришельцы сосватают себе других женщин и уйдут, она сможет вернуться домой.

Для нее это станет таким же приключением, как первая охота для мальчиков.

Над поселком тянулась узкая долина, которая дала название их племени, – Кельтская долина, круто поднимавшаяся к высоким вершинам. Сюда, с каждой новой луной, приходил Поэль; он рассказывал обо всем происшедшем за это время духам их предков, чтобы затем выслушать советы, которые они, возможно, захотят дать той части племени, что принадлежит миру живых.

За долиной находился проход, ведущий к Соляной горе. Для врат, открывающих путь к безграничному богатству, он выглядел довольно обычно: зияющая дыра, укрепленная деревянными столбами, сводящая вниз, в темноту. Залежи каменной соли простирались далеко под долиной, так далеко, что ни один человек не пробовал выяснить, где они кончаются.

Эпона заколебалась. Голубое небо над ней потемнело, вверх по долине, по направлению к ней, поглощая свет, тянулась гряда мягких, напоминающих большие клубы тумана туч. Каждую минуту угрожал начаться сильный ливень.

Пожалуй, надо спрятаться в проходе; тучи подтянулись совсем близко, Эпона уже явственно чувствовала запах дождя. Она вынула из кожаного мешка сосновые веточки, которые использовались в качестве факела, и кресало, подаренное Окелосу Теной.

На нее налетел порыв холодного ветра. Должно быть, сейчас куда уютнее находиться внутри горы, в тоннеле, который казался надежной защитой от приближающегося ливня; повозившись с кресалом, она наконец сумела высечь искры и зажечь факел. Держа его в поднятой руке, чувствуя, что к ней вернулась уверенность, она углубилась в недра Соляной горы.

«Это небезопасно», – предостерег ее дух, но она не вняла его предупреждению.

Она шла по тоннелю с обтесанными бронзовыми топорами стенами, с подпертыми крепежными столбами потолком. Соли нигде не было видно, но в воздухе висел ее сухой, щекочущий ноздри запах. Тоннель сузился и круто пошел под уклон, здесь были вырублены из бревен грубые ступени. Устье тоннеля уже скрылось из виду. Тьма плотно сомкнулась вокруг Эпоны, в этой тьме свет ее факела казался особенно тусклым.

«Вернись», – настаивал дух.

«Нет, – отказывалась она. – Я ничего не боюсь. Я здесь в безопасности, ибо мой отец Туторикс – вождь Соляной горы и я могу ходить где мне вздумается. К тому же я уже здесь. Я хочу видеть соль».

Вдруг в тоннеле засвистел холодный ветер, и она вздрогнула.

Спустя некоторое, показавшееся ей вечностью время что-то засверкало в свете факела, и ее сердце забилось. Тоннель разветвлялся на многие штольни. Везде вокруг: над ней, перед ней, под ней – лежала прекрасная кристаллическая порода. Она поскрипывала у нее под ногами. Свет факела отражался от соляных стен, как от ледяных, но, когда Эпона стянула рукавицы и провела рукой по их поверхности, она оказалась грубой и зернистой. Она облизнула пальцы, пробуя соль.

Эпона почувствовала себя в волшебном мире и, временно забыв о всех своих заботах, переходила из одного штрека в другой, привлекаемая необыкновенно прекрасной игрой света и цвета.

Она не представляла себе, насколько глубоко находится, но вдруг живо вообразила, какая громада лежит у нее над головой и сколь мала она. Теперь она с ужасающей отчетливостью слышала голос духа: он говорил, что она поступила очень опрометчиво, зайдя так далеко и глубоко. Эпона неуверенно осмотрелась. Откуда она пришла? Все тоннели казались ей совершенно одинаковыми.

Наконец она поняла, что заблудилась.

Эпона бросилась бежать. Она слышала под собой хруст, скользила, и вдруг позади нее что-то зловеще загрохотало. Оглянувшись, она увидела, что своим бегом вызвала обвал, что-то вроде небольшой горной осыпи; в тоннель, частично перегородив его, упала глыба соли. Она кинулась назад, боясь, что тоннель вот-вот будет полностью завален. Кое-как перебралась через упавшую глыбу и пошла медленнее, с трудом переводя дух.

Поворот и еще поворот… кажется, она здесь проходила. Как будто бы знакомое место? Но так ли это? Все тоннели казались одинаковыми, ничего, кроме сверкающей белой соли. Подойдя к завалу еще большему, чем первый, – такая глыбина соли вполне может убить человека, – она поняла, что никогда здесь не проходила. Тогда она вернулась назад, внимательно следя, не идет ли тоннель на подъем: только так она может выбраться на поверхность. Дышать в этом спертом воздухе было очень тяжело, сердце молотом колотилось в груди. Она была так поглощена, пытаясь определить, в самом ли деле тоннель пошел на подъем, что не заметила, как на нее обрушилась соляная лавина.

ГЛАВА 4

Этсус, Серебряный Бык, вождь племени маркоманни, сопровождал своих сыновей и сыновей своих родственников в кельтское селение, где они надеялись подыскать себе жен.

– Если вы в самом деле хотите завести семью, – советовал он им, – выбирайте будущих жен среди дочерей Соляной горы. Мы прибудем к кельтам сразу же после таяния снегов, поэтому вы сможете жениться на самых лучших девушках. Но не будьте слишком привередливы. Важно укрепить наш союз с Туториксом и кельтами, а это поможет нам заключить более выгодные торговые сделки, чем прежде. Поэтому, даже если среди кельтских женщин найдутся более зрелые, но согласные выйти замуж, берите их.

Маркоманни прибыли в селение на богато украшенных колясках из полированного дерева, за которыми шли нагруженные дарами вьючные животные. Никто из них, разумеется, не упоминал о матримониальных намерениях; что до даров, это просто скромная дань уважения, которое испытывает к Туториксу их племя.

В честь гостей начали готовить большое пиршество. Тена развела сильный огонь в большом очаге на краю площади. Скоро падут сумерки, и для угощения гостей потребуется много мяса; и к берегам озера послали охотников. Туторикс отправился в дом. Между тем в самом селении готовили пир из того, что у них было запасено; Ригантона пожертвовала в общий котел жареный олений окорок с медом, который она приберегала для своего мужа.

Туторикс следил за тем, как уносят окорок, с некоторым сожалением; это была поистине достойная вождя еда, и он не предполагал, что ему придется с ней расстаться.

– Мы не хотим, чтобы маркоманни сочли нас бедными, – напомнила ему Ригантона.

– Сочли бедными? Ну уж вряд ли. Только посмотри на наших людей. Они все увешаны драгоценностями, да так, что раздается звон, когда они идут, ну а что до тебя, то я мог бы прокормить целое племя, если бы обменял твои украшения…

Ригантона, сверкнув глазами, прервала его:

– Нет у тебя такого права – менять мои драгоценности, они принадлежат мне, а не тебе. Если бы я овдовела, все это досталось бы мне. Да и многое из того, что я ношу, входило в мое приданое.

– Во всяком случае, не эта бронзовая застежка с голубым камнем, – заметил Туторикс. – Насколько я помню, ты получила ее в обмен на собранный в моих горах мед.

– Мед, заготовленный моими пчелами.

– Мед, собранный для тебя детьми в ульях диких пчел.

– Это не дикие пчелы, – упорствовала она, не желая уступать ни в чем, даже в мелочах. – Я могу повелевать ими, как Меняющий Обличье повелевает игрищами.

– Не такая уж важная разница, но я не в настроении продолжать этот спор. Маркоманни привезли с собой богатые дары, они приехали сватать наших девушек, и я хотел бы, чтобы они взглянули на нашу Эпону. Где она?

Ригантона оглянулась. У костра в центре дома играли три маленьких мальчика, три маленькие девочки играли возле ткацкого станка. Старшие дети, Алатор и Окелос, вдвоем разрезали большой кусок кожи, но Эпоны нигде не было видно.

Ригантона пожала плечами.

– Где-то гуляет.

– Ты не знаешь где?

– Не буду же я наблюдать за ней весь день. Она теперь взрослая женщина; приходит и уходит когда ей заблагорассудится.

– Я думал, что увижу ее на площади, потому что наша дочка любопытна как сорока, но ее там не было, – сказал Туторикс. – И сейчас нет. А ей полагалось бы быть в доме для гостей, угощать маркоманни красным вином и вместе с другими разогревать котлы с водой для омовения. Когда к нам приходят люди из другого племени, мы должны принять их лучше, чем они приняли бы нас в своем селении.

Он открыл дверь и выглянул наружу. На площади женщины готовили угощение для пиршества, несмотря на потемневшее небо и ледяной ветер.

– Где же наша дочь? – пробормотал Туторикс. Его одолевали недобрые предчувствия.

Он отправился в дом жреца. При его приближении черные дрозды на соснах недовольно затрещали; в воздухе густо клубился сизый дым. Жрец лежал обнаженный на своем ложе, прикрывая рукой глаза. Туторикс наморщил нос от неприятного запаха, стоявшего в доме, но ничего не сказал: в конце концов, это дело Меняющего Обличье.

– Охота идет хорошо? – спросил он для начала разговора.

– Большой олень привел к озеру целое стадо, – с удовлетворением сообщил Кернуннос. – У нас будет больше чем достаточно мяса, чтобы каждый вечер кормить твоих гостей; а когда они уедут, женщины смогут засолить все оставшееся.

– Надеюсь, мы не убьем больше животных, чем надо? – обеспокоенно спросил Туторикс. Расточительство вызывает гнев духов. Животные исчезнут именно там, где в них больше всего нуждаются, и это приведет к голоду.

– Конечно, нет, – оскорбленно ответил Кернуннос. Он сел на ложе, глядя на вождя сощуренными глазами. – Я вижу, что ты беспокоишься, но не о мясе. Ты знаешь, что мы не убиваем слишком много дичи.

Туторикс сохранял невозмутимый вид. Вождю кельтов не подобает выказывать излишнюю заботу о своей дочери, но Эпона его любимица. Ему нравилась ее неустрашимость, которая сочетается с трогательной девичьей застенчивостью. Ригантона сама сила и сама резкость, одни острые углы; Эпона же напоминает сверкание огня и тихий шум дождя о соломенную крышу.

– Моей старшей дочери, кажется, нет в селении; кого я ни спрашивал, никто ее не видел, – сказал он. – Похоже, будет сильный ливень, буря. К тому же приехали маркоманни, чтобы выбирать себе жен.

– Эпона? – Кернуннос скатился со своего ложа и, все еще обнаженный, подошел к открытой двери. Ветер резко усилился, но он не обращал на это внимания. Он смотрел куда-то вдаль, и его глаза были затянуты тусклой пленкой.

Жрец чувствовал сильную разбитость, какую испытывают лишь Меняющие Обличье, но его жизнь, его колдовские способности принадлежали племени. И когда возникала необходимость, он без колебаний исполнял свои обязанности. Ведь они были определены много поколений назад великими друидами, которые первые постигли определенные свыше ритмы жизни, смерти и возрождения.

Все формы существования, даже в других мирах, подчиняются незыблемым, непреложным законам. Все поддерживается в непрочном, к сожалению, равновесии, требующем абсолютной гармонии. Есть многое, чего нельзя изменить, поступки, которые, если их совершают, влекут за собой определенные последствия. Друиды – это люди, от рождения наделенные особыми способностями, лучше понимающие эти законы, чем все остальные. Это понимание дает возможность управлять некоторыми менее значительными силами природы, но только на благо племени.

Те, кто употребляет свои особые способности во зло, рискуют навлечь на себя гнев великого Духа Жизни, который может задуть искру их существования. Они могут быть разорваны на части между мирами, развеяны ветром, ввергнуты во тьму, где будут выть в неутолимом голоде; их части уже никогда не соберутся в единое целое.

– Девушки нет в селении, – наконец обронил Кернуннос. – Она где-то далеко. Очень далеко, – добавил он, озадаченный. И повернулся к Туториксу. – С ней какая-то беда.

– Найди ее, – проревел вождь кельтов.

– Оставь меня, – ответил Кернуннос. – Когда я узнаю, я приду и скажу.

Туторикс нехотя вернулся к гостям и приготовлениям к пиршеству. Уже начались принятые в таких случаях самовосхваления и состязания. Намечалась борцовская схватка между Белленосом, самым неуемным из людей Эсуса, и Окелосом – или Гоиббаном, если удастся уговорить кузнеца, – для победителя предназначалась первая порция мяса. Обычное рабочее настроение всей общины сменилось шумным весельем; родственники договаривались о поединках, заключались пари, громко лаяли собаки, смеялись женщины. И хотя с гор все еще веяло ледяным дыханием уходящей зимы, началось первое празднество солнечного времени года.

Тем временем Кернуннос одиноко сидел в своем доме, у очага, разговаривая с духами. Покачиваясь взад и вперед, он мысленно блуждал вокруг селения, ощупывая невидимыми пальцами все окружающее. Наконец, кивнув самому себе, он встал. Из множества звериных шкур он выбрал самую могущественную, набросил ее на плечи и затянул ритуальную песнь.

Эпона очнулась в полной темноте. В первый миг ей показалось, будто она ослепла, и ее охватил безотчетный ужас. Тьма была плотная, почти осязаемая, и в ней таилось какое-то тяжело дышащее чудище. Затем ее мысли прояснились, и она поняла, что слышит собственное натужное дыхание.

Значит, она жива и находится где-то в чреве Соляной горы.

Она почувствовала, что на нее давит что-то чудовищно тяжелое, и попробовала отползти в сторону, но ее пронзила острая боль. Ее рука как будто полыхала огнем. Может быть, при свете этого огня она сможет что-то разглядеть?.. Но это был не огонь – боль. Лавина соли частично погребла ее под собой, загасив факел и сильно повредив руку.

Она попробовала немного расслабиться, пытаясь набраться сил. Всю свою жизнь она слышала рассказы об обвалах в шахтах, вызванных оскорблениями, нанесенными Матери-Земле, но никогда не предполагала, что подобная беда может стрястись с ней самой. Теперь она вдруг вспомнила об этих рассказах, еще более страшных, чем реальность.

Немало людей спускались с кайлом и киркой в шахту, чтобы уже никогда не вернуться на поверхность.

Нет, нет, нельзя допустить, чтобы и ее постигла подобная судьба. Она не будет смирно лежать здесь в ожидании смерти. Она стала осторожно двигаться в разных направлениях. Ошибочное движение может вызвать новую осыпь, и тогда у нее уже не будет никакой надежды на спасение. Ей понадобилась вся сила воли, чтобы спокойно все обдумать, как следовало бы сделать раньше, еще до того, как все это случилось. Ей так и хотелось закричать, изо всех сил рвануться, но это означало бы неминуемую смерть.

Может быть, двигаясь, извиваясь подобно змее, сбрасывающей старую кожу, ей удастся освободить верхнюю часть туловища и выползти из-под соляной глыбы. Самое трудное – пошевелить раненой рукой.

Она была поражена своей слабостью. После малейшего движения она начинала тяжело дышать и чувствовала усталость. Допустим, она сумеет вылезти из-под соляной осыпи, как она выберется на поверхность, когда она не смогла этого сделать, будучи целой и невредимой?

«Лучше не задумываться об этом, – посоветовал ей дух. – Сначала попробуй освободиться. Чуть-чуть передвинься, еще чуть-чуть». Она прислушалась.

Издали донесся какой-то звук. Эпона, замерев, напрягла слух. Неужели в шахте еще кто-то есть? Обычно до наступления вечера все шахтеры возвращаются домой, а сейчас глубокая ночь или, может быть, утро. Откуда ей знать? Она попыталась крикнуть, но помешал сильный приступ кашля. Соляная осыпь пошевелилась, грозя завалить ее целиком.

Кто-то приближался к ней по тоннелю. Она ясно слышала чьи-то мягкие шаги. Но человеческих голосов не было слышно. В самом ли деле это чьи-то шаги, или у нее просто шумит в ушах? Голова слегка закружилась, и она потеряла сознание. Здесь, в самом центре Соляной горы, она вдруг увидела странное движущееся голубое сияние, озаряющее кристаллические стены, а в самом его центре – неуклюже ступающее гигантское существо. Косматый зверь бродил по штольням и штрекам, поворачивая тяжелую голову, словно кого-то искал. Иногда он передвигался на всех четырех лапах, но где было просторнее, поднимался на задние, усиленно размахивая, словно жестикулируя, передними, огромными и когтистыми, затем вновь опускался на четыре лапы и шел дальше.

Сразу, в одно мгновение, Эпона пришла в себя. В голубом сиянии, озарявшем тоннель, где она находилась, в нескольких шагах от себя она увидела невероятно большого медведя. Во рту сразу пересохло. У нее не было ни малейшей возможности спастись от этого зверя, очевидно, загнанного в шахту непогодой и голодом. Она лежала неподвижно, глядя на него, ожидая смерти, но все еще на что-то надеясь…

Никогда нельзя отчаиваться.

Свободной, неповрежденной рукой она нашла комок соли величиной с мяч для игры в каманахт. Если медведь подойдет ближе, она постарается попасть ему в нос, самое чувствительное место. Это, может быть, и не остановит его, но надо попытаться, а вдруг это спасет ее.

Большая медвежья голова повернулась к ней, и она увидела мерцающие желтые глаза. Узкие, прищуренные желтые глаза. Медведь, урча, подошел ближе. Он обдавал ее своим жарким дыханием, которое сливалось со спертым соленым воздухом.

А затем над ней вновь сомкнулась мгла.

Кернуннос явился на пиршество в одной из своих ритуальных одежд. При виде Меняющего Обличье даже самые шумные среди маркоманни замолкли, усиленно налегая на угощение.

Жрец отозвал Туторикса в сторону.

– Девушка заблудилась в соляной шахте, – просто сказал Кернуннос.

– Моя дочь затерялась в горах, – крикнул Туторикс пирующим, повелительно воздев над собой руки. – Покажите же свою храбрость, герои. Жрец говорит, что мы должны немедленно, не ожидая окончания ливня и бури, отправиться на поиски, или она умрет. Пошли же, отважные воины. Пошли же, сильные люди. Покажите свою отвагу.

Бушующий и ревущий над озером ветер, последний посланец снежного времени года, напоминал смертным, что стихии отнюдь им не покорны и даже могут вторгаться в их дела. Кельты и маркоманни, взяв в руки оружие и факелы, приготовились искать Эпону. Склоны гор были покрыты скользким льдом, дорога предстояла опасная, к тому же маркоманни никогда не бывали в недрах Соляной горы, хотя и много о них слышали. Но какой мужчина не примет вызова, брошенного его отваге?

Возглавить отправляющихся на поиски людей должен был сам Туторикс.

Собравшуюся группу сопровождали трое гутуитер в меховых одеждах. На случай, если Эпона ранена и нуждается в срочном лечении, они должны были ждать в конце Кельтской долины.

Между тем внизу, в селении, Кернуннос вновь улегся на свое ложе. Его ребра сильно выпирали из худого тела, и под туго натянутой кожей он мог видеть, как бьется его собственное сердце. Ему требовалось немалое время, чтобы отдохнуть и успокоиться. Он закрыл глаза и, смертельно утомленный, тут же погрузился в мир снов, где он мог наконец полностью расслабиться.

Первыми в шахту, с зажженными факелами в руках, часто окликая друг друга, вошли кельты. Жрец не мог точно сказать, в каком именно тоннеле лежит девушка, но он описал его величину и форму, поворот, который к нему ведет, и назвал примерное расстояние от поверхности. Его описание могло подходить к нескольким тоннелям. Туторикс разделил всех своих людей на группы. Одну из них он повел сам, выбрав наиболее многообещающее направление. Он не шел, соблюдая обычную для шахтеров осторожность, а бежал, как будто был в открытом поле, ставя свои ноги куда попало.

– Эпона! – вновь и вновь кричал он. – Отзовись, дочка! Где ты?

Туторикс спускался все ниже и ниже, на самую глубину. Его группа ощущала всю толщу каменной соли над ними. Маркоманни начали постепенно отставать, они задыхались в подземной духоте и испытывали необъяснимый страх. У них было такое ощущение, точно они вошли во чрево некоего чудовища и вот-вот его гигантская пасть захлопнется за ними. Если такова цена добычи соли в подземелье, пусть платят ее кельты! Хотя маркоманни и были смелые воины, оказавшись в непривычной среде, стремились наружу, к свету и воздуху. Спасение девушки, пусть даже дочери вождя, казалось им теперь не столь уж и важным делом. В конце концов, им не обязательно доказывать свою отвагу. Этот подземный мир не вызывал у них ничего, кроме отвращения и страха.

– Пошли же! – громовым голосом прокричал им Туторикс. – Вы что, струсили? Поторопитесь, мы скоро ее найдем.

Обвинение в трусости – нестерпимое для всех них – заставило их ускорить шаг: но они тихо роптали и давали самые невероятные обещания духам своего племени.

Туторикс вдруг остановился и поднял руку.

– Я, кажется, что-то слышал.

Все остальные напрягли слух, но не услышали ничего, кроме стука крови в висках и слабого похрустывания, когда они переминались с ноги на ногу.

– Ничего не слышу, – произнес Белленос. – Может быть, мы забрались слишком глубоко и она осталась где-нибудь выше, если она в самом деле здесь, в шахте.

Туторикс стиснул зубы.

– Она здесь. Идите за мной. – И он двинулся дальше.

На этот раз он был уверен, что слабый стон раздался в одной из боковых штолен. Чтобы войти туда, ему пришлось нагнуться, ибо потолок там был ниже, чем в центральном тоннеле. В свете его дымного факела ослепительно сверкнула соль. Ни мгновения не колеблясь, он пошел вперед, пока не уперся в белоснежную осыпь.

Эпона все же сумела выползти из-под осыпи, прежде чем силы покинули ее, и теперь лежала по ту сторону завала, скрытая от их глаз. Но она услышала голос отца и откликнулась.

Туторикс сунул свой факел кому-то, стоявшему поблизости, и начал карабкаться вверх по осыпи. Он вкапывался в нее, как животное, поднимая за собой белое облако. Сопровождавшие его люди отступили назад. Они услышали его крик, ее ответный отклик и вновь его ликующий вопль.

Опытные шахтеры подошли к осыпи и стали, соревнуясь друг с другом, разгребать завал, чтобы освободить вождя и девушку. Мерцали факелы, озаряя их смятенные лица, но вот наконец, с белой от соли бородой и Эпоной на руках, Туторикс выбрался обратно сквозь образовавшийся проход.

– Она жива?

– Дай-ка посмотреть.

– Сильно она ранена?

Пропустив мимо ушей град вопросов, Туторикс обошел своих людей, стремясь подняться на поверхность. Он решил нести дочь сам, не доверив ее никому, даже могучему Гоиббану, возглавлявшему одну из спасательных партий.

Туторикс упорно шел вверх, сильно сгибая ноги в коленях, как его научили еще в детстве, когда он впервые спустился в шахту. Девушка в его руках была не тяжелее, чем глыбы соли, которые он некогда вытаскивал из шахты, но с каждым шагом он все сильнее и сильнее сгибался под этим бременем. В груди у него что-то заболело, затем боль распространилась на его руку, до самой ладони, но он старательно не обращал на это внимания.

Ожидавшие гутуитеры встретили их с мехами в руках. Быстро и легко ощупав ее тело своими опытными пальцами, они тут же определили:

– У нее сломана рука, и кость вышла наружу, – сказала Дочь Деревьев. – Я приготовлю отвар из лекарственных трав, а Уиска – мазь для заживления раны после вправления кости. Быстрее несите ее в деревню.

Слова Нематоны успокоили Туторикса. Поистине счастливы кельты, что обладают подобным знанием, которое воплощено в мудрых старых духах гутуитер. Почти нет таких недугов, против которых Нематона не могла бы сделать целебное средство из какого-нибудь растения или дерева. Чай из наперстянки может укрепить слабое сердце; отвар из коры ивы может снять самую острую головную боль. Даже самую болезненную опухоль можно исцелить, так что она сморщится и исчезнет, если вовремя заметить ее и употребить отвар из священной омелы. Дуб, являющийся опорой для омелы, – наиболее почитаемое из всех деревьев.

Они направились обратно в деревню. Рядом с девушкой шла Тена, которая напевала Песню Огня, чтобы разогреть ее кровь. Идя бок о бок с Туториксом, Белленос смотрел на лицо дочери Ригантоны и восхищался ее красотой. Молочно-белая кожа; спутавшиеся волосы, с вкрапленными в них звездчатыми кристаллами соли, были цвета спелой пшеницы. Но у нее сильно повреждена рука. Поэтому, по крайней мере в этом году, ее нельзя выбрать в жены. Если и выживет, то, может быть, навсегда останется калекой, а какая из калеки жена? Когда несколько человек взяли у Туторикса девушку и понесли ее в сделанном из одеял гамаке, Белленос остался позади, не став им помогать.

В доме Туторикса гутуитеры тотчас же принялись за лечение. Маленьким ребятишкам велели лечь на их ложа; Ригантона и Бридда выполняли наставления друидок. Уиска принесла из своей хижины серебряную чашу, кувшин живой воды и мешочек с молотыми костями. Нематона приготовила компресс из травы самолус, как всегда сорванной ею самой. Так подсказал ей ее дух.

Голос Вод сделала мазь из перемолотых костей, предварительно обожженных в священном огне, чтобы очистить их от всякого дурного влияния. Пока Окелос крепко держал сестру, Уиска поставила сломанную кость на место и замазала мазью все поврежденное место. Хотя и в полубеспамятстве, Эпона до крови закусила язык, чтобы не закричать и не опозорить свою семью. «Я никогда больше не буду делать глупостей, – поклялась она в душе. – Никогда, никогда… Ах, как больно!»

После того как рука была вправлена, Нематона заложила ее между двух полированных дощечек целебного дерева и тщательно забинтовала.

– Рука так и останется искалеченной? – спросила Ригантона. Так как друидки не делали никаких приготовлений, сопровождающих переход духа в другой мир, она уже поняла, что дочь останется жива.

– Она девушка сильная, – ответила Нематона. – Подождем и посмотрим. Если рука воспламенится огнем, пожирающим плоть, пошли за Уиской; если нет, она нуждается лишь в покое.

В эту ночь пиршество больше не возобновлялось. Громко храпя от выпитого вина, маркоманни крепко спали в доме для гостей, тогда как Туторикс лежал на своем ложе с широко раскрытыми глазами, думая об Эпоне и стараясь не обращать внимание на приступы боли в груди и даже в горле, где она была особенно жгучей. Вождь племени не должен болеть, тем более допускать, чтобы это видели его люди.

ГЛАВА 5

Уезжая, маркоманни перекликались друг с другом; их молодые люди увозили в своих повозках красивых и сильных женщин из кельтского племени.

Сирона, отдавшая им старшую сестру Махки, носила новое ожерелье; янтарные бусы были величиной с птичьи яйца, и Ригантона хмурилась всякий раз, когда его видела.

Эпона все время была в глубокой печали, но не боль в руке, ее удручало другое. Она презрела предостережения своего духа, поступила по-детски опрометчиво, повредила тело, как известно, являющееся прибежищем для духа. И справедливо навлекла на себя гнев матери.

Так, во всяком случае, она часто думала. Но временами в ней закипало негодование, ей казалось, что мать больше заботилась о том, чтобы получить богатые свадебные дары за дочь, чем о самой дочери. Ригантона не уставала повторять, по меньшей мере один раз в день, что теперь им придется ждать целый год, все четыре сезона, пока мужчины принесут свои дары в их дом, чтобы посвататься к Эпоне.

Ригантона интересовалась лишь тем, что можно считать и носить. «Но я живой человек, – разъяренно твердила себе Эпона. – Я часть целого, куда более важная, чем какой-то там браслет или ожерелье».

– Возможно, ни один мужчина вообще не захочет на тебе жениться, – заметила мать, когда Нематона пришла сменить повязку и на короткое время раскрыла худую, всю в синяках руку. – Похоже, твоя рука так и останется кривой. А кому нужна калека? Боюсь, нам придется кормить тебя до конца твоей жизни.

Конечно, можно было возразить Ригантоне, что племени всегда будет хватать еды, пока оно будет оказывать надлежащее почтение духам, но это было бесполезно.

Думая о своей больной руке и своих обидах, Эпона вспоминала о молодых женщинах, уехавших с маркоманни. В самом конце солнечного времени года состоится большое празднество в честь Великого Огня Жизни; на это празднество собираются все племена, они примут участие в игрищах и чествовании свадеб; это празднество должно придать им достаточно сил, чтобы они могли дожить до следующей весны, оно, это празднество, должно символизировать собой плодородие. На этом празднестве – оно будет происходить на территории племени маркоманни – браки между кельтскими женщинами и их воинами будут скреплены обрядом, древним, как сама история маркоманни; и сказитель племени запомнит их имена, чтобы передать будущим поколениям.

«Ты могла принять участие в этом празднестве, – напомнил ей дух. – Могла бы стать почитаемой женой. Но захочет ли Гоиббан отказаться ради тебя от своей холостяцкой жизни теперь, когда ты покалечена? Что ты сделала с собой?»

Несколько дней подряд в селение прибывали торговцы: их повозки были нагружены амфорами с вином, корзинами с тонкой тканью и всякими предметами роскоши. Вскоре Ригантона уже щеголяла набором браслетов, сделанных из голубых и зеленых фаянсовых бус вперемежку с серебряными шариками. Много восхищения вызывали и другие недавние приобретения, прежде всего стеклянные чашки, изготовленные греками, легендарным Морским Народом. Прозрачное стекло казалось творением самой магии.

По вечерам, сидя вокруг очага, Туторикс и его семья вслух размышляли о том, какова может быть жизнь в странах, где эти предметы роскоши являются вещами повседневного обихода.

– Меня очень интересует Иллирия, – сказала Ригантона. – Этот торговец с гнилыми зубами, что приехал оттуда, кое-как говорит на нашем языке; по его словам, иллирийские женщины носят платья из ткани, которую на Востоке называют шелком; эту удивительную ткань изготавливают из паутины. Вообразите себе полный ларь шелковых одежд. Он дал мне шелковую нить, это самая легкая и мягкая нить, которую мне доводилось видеть. Я хочу расшить ею платье.

– Иллирийцы говорят, что все в их стране носят шелковые одежды, – заметил Окелос.

Туторикс прочистил горло: словно вода зашуршала по гравию.

– На вашем месте я не распускал бы уши, слушая рассказы иллирийцев, – поддел он Окелоса. – Они все дорийского происхождения, и все эти годы, что я имею дело с греками, я приметил, что дорийцы никогда не смотрят тебе прямо в глаза. Я очень сомневаюсь, что в Иллирии и впрямь кто-нибудь носит шелковые одежды… Я не один раз слышал от дорийцев, что когда-то они принадлежали к одному с нами племени, но я никогда не верил этой выдумке. Им нельзя ни верить, ни доверять.

– Люди, называющие себя дорийцами, прославленные воины, и они походят на нас более всех других южан, – не сдавался Окелос. – Это только доказывает, – ответил Туторикс, – что некогда им удалось умилостивить могущественный дух, поэтому они все высокого роста и белокурые в отличие от людей других племен, низкорослых и смуглых, как греки. Я отнюдь не убежден, что они состоят в родстве с нами, я думаю, что они для нас чужаки, и я не делаю им никаких скидок. Что бы они там ни плели, пытаясь извлечь для себя выгоду, я никогда не забываю, что я кельт с Соляной горы, и мой дух всегда знает истину. А чтобы меня не одурачили какие-нибудь хитрецы вроде дорийцев, я всегда держу на языке крупинку соли.

Говоря все это, Туторикс рассеянно растирал грудь слева. Эпона, сидевшая у него в ногах, спиной к коленям, была странно обеспокоена этим. Повернув голову, она посмотрела на него: Непобедимый Вепрь ответил ей долгим взглядом и нежно потрепал по голове, но мысли его были далеко.

Окелос заговорил о землях, лежавших южнее Иллирии, о городах ионийцев: Халкисе, Эретрии, Афинах, где царствуют роскошь и пороки, где все продается и покупается.

– Как могут люди, которые могли бы заселить десять деревень, жить так скученно, в одном месте? – вопрошал он. – Это напоминает мне огромный улей, откуда можно легко выкурить пчел, чтобы завладеть их медом. По-моему, только люди слабые, неспособные себя защитить, могут сбиваться вместе точно овечье стадо. Человек, который строит дом, вплотную примыкающий к дому соседа, должно быть, опасается, что стены его дома – недостаточная защита… Когда здесь был Белленос из племени маркоманни, в разговоре со мной он предложил, чтобы мы построили двухколесные колесницы, которые могли бы везти людей с оружием, и последовали за торговцами, в их города. Они похваляются своими богатствами, почему же они привозят лишь небольшую часть своих богатств к нам, в Голубые горы? Мы могли бы совершить на них набег и вернуться с богатой поживой.

Ригантона одобрительно закивала.

Туторикс провел правой рукой по глазам.

– У нас достаточно своих богатств. Соляная гора сделала нас такими же богатыми, как любой грек или этруск, и мы будем еще богаче, если торговля железными изделиями пойдет столь успешно, как я предполагаю. Зачем пытаться добыть то, в чем мы не нуждаемся? Охотиться, когда у тебя достаточно мяса, только навлечь на себя гнев духов.

– У тебя нет желания вновь надеть свой бронзовый военный шлем? – спросил Окелос.

– В молодости я много раз надевал этот шлем, – ответил Туторикс. – Да, тогда я любил сражаться с мечом и щитом, но я давно уже пресытился войной. Это все равно что объесться свининой. Если ты выживешь, то больше не возьмешь ее в рот.

Окелос нагнулся вперед, упершись локтями в колени; на его веснушчатом лице появилось алчное выражение.

– Ты выиграл все свои битвы, Туторикс; ни одно племя отныне не смеет бросить тебе вызов. Как же мне проявить свою воинскую доблесть, если мне не с кем сражаться? Участвовать в игрищах? Но это не то же самое… к тому же я провел всю свою жизнь среди этих гор. Я хочу посмотреть, что лежит за ними. Я хочу побывать в землях, где долго длится солнечное время года, где тени гор не ложатся на мою тропу добрую половину дня. Я хочу видеть, как Морской Народ плавает по Тирейскому морю в своих раскрашенных кораблях с парусами, похожими на орлиные крылья… – Его лицо ярко пылало – и не только потому, что на нем отражался свет очага.

Слова Окелоса звучали для Эпоны, как зов сирены, манящей куда-то в далекие края. Раскрашенные корабли с парусами, похожими на орлиные крылья!

– Но ведь ты уже побывал за горами, – напомнил ему Туторикс. – Как выкуп за жену ты отвез Мобиориксу из племени винделичи полную повозку даров.

– Ну что это за поездка!

– Но, когда ты вернулся домой, ты прожужжал всем уши рассказами о ней.

Окелос пожал плечами.

– Винделичи – родственное нам племя. Они почти не отличаются от нас и поэтому не представляют никакого интереса. Они были очень обходительны со мной, потому что я твой сын. Но ни одна из женщин их племени не хотела ехать со мной в Голубые горы. Хотя они и знали, что я принадлежу к твоему дому. У меня не было другого выбора, кроме как жениться на Бридде, дочери сестры вождя, и мне даже не пришлось обнажить свой меч. Это совсем непохоже на достойное испытание для героя… Неужели ты не понимаешь, Туторикс? Я хочу помериться силами со знаменитыми воинами, как ты в свое время. Я хочу сам раздобыть богатства, чтобы моя семья чтила меня, как твоя семья чтит тебя.

– Если ты хочешь, чтобы семья чтила тебя, почему бы тебе не работать побольше в Соляной горе? – с нотками раздражения в голосе спросил Туторикс. – Я-то отработал свое в этих темных тоннелях. Это почетная и полезная для любого мужчины работа. Надо обладать задатками истинного воина, чтобы бороться с холодом, темнотой и своими страхами, добывая соль. Но ты у нас считаешь недостойным для себя работать в шахте, боишься замарать руки, Окелос. Ты предпочитаешь держать в руках меч, а не кирку. Ты не можешь предложить своей жене и детям ничего, кроме хвастливых речей. Ты просто-напросто болтун.

Отзвук его саркастических слов, точно горький дым, все еще витал в воздухе, когда Туторикс отошел от очага и растянулся на своем ложе, спиной к сыну.

Окелос придвинулся к жене.

– Туторикс совсем состарился, – тихо сказал он. – Пора бы уже совету старейшин подумать о выборах нового вождя.

– И кто бы мог занять его место, уже не ты ли, Окелос? – спросила невольно подслушавшая его слова Эпона. – Тебя и сравнивать нельзя с Туториксом.

– Я его родная кровь, – напомнил Окелос. – Выбирать будут среди его сыновей и братьев, людей благородной крови, потомственных воинов, почему же выбор не может пасть на меня? – Он повысил голос, чтобы Туторикс наверняка услышал его, но отец ничем не показал, что слышал.

Ригантона посмотрела на сына, взвешивая сказанное им.

А ведь неплохо, подумала она, быть матерью нового вождя племени. Если не выберут Окелоса, то титул перейдет к мужниному брату Таранису, у которого свой круг любимчиков, при нем Ригантоне будет житься уже не так хорошо. Сирона позаботится об этом.

– Это дело не из тех, которые можно решить здесь, – сказала она сыну. – Туторикс по-прежнему наш вождь, и мы все, не забывай этого, должны хранить ему верность. – И, слегка понизив голос, она примирительно добавила: – Когда настанет твой день, мы также должны будем хранить верность тебе.

Глаза Окелоса ярко сверкнули.

– Слышишь? – сказал он Эпоне. – Ригантона согласна со мной, она говорит, что мой день еще настанет.

Но Эпона просто не могла представить своего брата в роли вождя племени, не могла представить себе, что жезл, символ власти, держит кто-нибудь другой, кроме Туторикса, их надежной защиты и опоры.

Меж тем Ригантона задумчиво рассматривала Окелоса. Что сулит племени правление такого вождя? Она знала сына; как заметила Эпона, его и сравнивать-то нельзя с Туториксом. Но ведь они с мужем могут рассчитывать еще на долгие годы здоровья. О выборах нового вождя пока не может идти и речи; беспокоиться пока не о чем.

Ригантона встала и потянулась, прежде чем лечь спать. «Как было бы хорошо, – пронеслось у нее в голове, – если бы все неприятные события можно было бы отложить, как уплату долгов, перенести их в другой мир, пусть там они и случаются».

Утром Туторикс поднялся таким же здоровым на вид и энергичным, как всегда, и Эпона подумала было, что зря о нем беспокоилась. Но она не могла не замечать взглядов, которые Окелос исподтишка бросал на старого вождя, к тому же она подслушала, как одна из женщин сказала Бридде, что шахтеры недовольны некоторыми недавно заключенными Туториксом торговыми сделками; им кажется, что он продешевил.

Мужчины отправились в шахту, женщины занялись домашними хлопотами и уходом за скотом. А Эпона, поглаживая руку, мечтала скорее выздороветь.

На лесистых склонах гор и по берегам сине-зеленого озера началось альпийское лето: оно принесло с собой жужжание пчел и легкое ощущение вялости.

Эпона изнывала от скуки.

С наступлением солнечного времени года летние игрища заменили собой зимние состязания, которые всю долгую пору, пока длились холода, пока дичь попадалась редко и все занимались домашней работой, поддерживали охотничий азарт и воинскую доблесть. В снежное время года мужчины увлекались борьбой, метанием ножей и перекидыванием мяча. В солнечное же время года они собирались на площади, бросали камни различной тяжести, гоняли изогнутыми палками мяч, играя в каманахт.

В снежное время, когда взрослые женщины ткали и шили, девочки также занимались очень важной работой, они целыми корзинами сплетали собранную ими шерсть животных в тугие мячи, которые в солнечное время изо всех сил швыряли, бегая по площади, игроки.

От самого таяния снегов до первых заморозков по вечерам все селение оглашалось криками игроков. Игра начиналась сразу же после возвращения первой группы шахтеров, которые меняли свою тяжелую одежду на легкие передники и воинские украшения. Она часто продолжалась до того времени, когда луна плыла уже высоко в небе; в этой сумеречной полутьме трудно было определить победителей, тогда начинались захватывающие схватки, женщины подбадривали криками мужчин, а нередко и сами принимали участие в этих схватках.

После первых заморозков те же изогнутые палки-каманы использовались на горных лужайках, для того чтобы вспугивать и убивать мелкую дичь для последующего засаливания; и тогда острота зрения и меткость удара, выработанные во время игр, оказывались очень кстати.

В один прекрасный день, когда по небу мягко плыли облака и тихо веял ветерок, Эпона отправилась повидать свою любимицу – пятнистую охотничью собаку Тараниса. По крайней мере, это гораздо приятнее, чем наблюдать за игрой Гоиббана, который никогда не обращал внимания на Эпону, а только любезничал с замужними женщинами. Завидев приближающуюся Эпону, собака, это была сучка, подняла голову и приветственно замахала хвостом.

Играть со щенками было большим удовольствием. Глаза у них еще не были открыты, но любопытство и смелость уже превышали их физические возможности; они карабкались друг на друга, принюхиваясь своими крошечными носиками к незнакомой гостье, прижимаясь к ней пахнущими молоком тельцами. Она легла на бок рядом с положенной для них подстилкой и обменивалась с собакой смешливыми взглядами, они обе восхищались малышами.

Один щенок, более крупный, чем остальные, выполз, вихляя своим упитанным тельцем, на открытое пространство между хижинами. Сука встревоженно заскулила. Эпона встала и поспешила в погоню, пока он не забрел еще слишком далеко, где его могли бы сожрать полудикие свиньи, которые бродили по селению.

Схватив щенка, она увидела, что из их дома вышла Бридда с младенцем на бедре; невестка торопливо присоединилась к толпе зрителей, наблюдавших за каманахтом. Игра была особенно шумной; побеждала команда, возглавляемая Окелосом. Бридда просто не могла удержаться, чтобы не выйти из дома, где она следила за огнем, и не посмотреть, как толпа приветствует ее мужа.

Но следить за очагом надо было очень тщательно, поэтому дом можно было оставлять лишь на самое короткое время. Когда новобрачная входила в дом мужа, одна из гутуитер разжигала для нее священный семейный огонь, с тем чтобы она поддерживала его целый год. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он погас. Поэтому новобрачной разрешалось отлучаться только по естественной надобности. Уходить на более долгое время означало нанести оскорбление Духу Огня– благожелательному, но опасному духу. Одной из первейших обязанностей женщины было пестовать и подкармливать ту ярко сверкающую силу, которая согревала и кормила ее семью.

После того как в их дом вошла новобрачная, Ригантона, по крайней мере частично, освободилась от этой обязанности, передоверяя ее молодой женщине, когда она выходила по какому-нибудь важному делу, каким считалось и наблюдение за тем, как Туторикс судит каманахт. Незамужней Эпоне, разумеется, не дозволялось поддерживать священный семейный огонь. Но для Бридды это был едва ли не самый важный долг.

Собака гавкнула, напоминая о себе Эпоне. Конечно, Бридда только взглянет на игру и сейчас же вернется в дом. Эпона отнесла маленького любителя приключений к его матери, которая сразу же позабыла об этом случае, и уселась, чтобы поиграть со своими крохотными друзьями.

Заходящее солнце застлала пелена туч. Небо потемнело. Быстрыми шагами приближалась ночь. По крикам на площади Эпона поняла, что игра закончилась, началась обычная в таких случаях ссора; в скором времени мужчины разойдутся по своим хижинам, чтобы поужинать, а затем завалиться спать вместе с женами. Урчало и в желудке у Эпоны; она в последний раз потрепала суку по голове, поднялась и пошла домой.

В доме, их прибежище, которое неизменно приветствовало их теплом и светом, на этот раз было темно. В открытой, похожей на зияющую пасть двери стояла Ригантона; она громко причитала:

– Погас огонь. Дух Огня умер от голода под моей крышей. Мою семью ожидает суровая кара. – Скорбно согнувшись, стонала она от горя.

В доме поселилась тьма.

Эпона попятилась назад, не решаясь войти. За ее спиной толпились ближайшие родственники, они громкими восклицаниями выражали свое удивление и негодование. Затем послышался голос Бридды:

– Что случилось? Почему вы не заходите в дом?.. Огонь! Что с огнем?

С трудом сдерживая себя, Ригантона выпрямилась; ее глаза были холодны, как вода в озере. Она вышла наружу и схватила Бридду за локоть.

– Кому же, как не тебе, знать, что с огнем? – прошипела Ригантона. – Он погас только по твоей вине. На моей памяти еще ни одна женщина племени не допускала такого. Ты теперь наш враг.

Бридда съежилась перед поднятым кулаком пожилой женщины.

– Я не думала…

– Ты не думала? – прокричала разъяренная свекровь. – Ты, видишь ли, не думала, что Дух Огня умрет от голода, если его не подкармливать! Что, если бы среди нас не было гутуитер, которые могут вновь разжечь для нас пламя? Что, если бы мы были одни и у нас не было кресала? Мы все умерли бы, умерли бы и наши еще не родившиеся дети; из-за твоей беспечности могли бы пострадать многие члены племени. – Ее голос дрожал. – Ты теперь наш враг, – повторила она осуждающе. – Эпона, сходи на площадь и приведи Туторикса, потом позови Тену.

Эпона стремительно побежала за Туториксом. В прежние времена она нашла бы его в самой гуще веселой схватки. Но теперь он стоял в стороне, обнимая одной рукой своего брата Тараниса, поощряя одобрительными криками Гоиббана, который обошел сразу двоих шахтеров. Когда Эпона потянула его за рукав, он посмотрел на нее с досадой, но даже в сумерках он мог заметить, как она обеспокоена. Он тотчас же не колеблясь последовал за ней.

Вся его семья толпилась перед домом. Никто не решался войти туда, где царила кромешная тьма.

Оставив Туторикса с Ригантоной и всхлипывающей Бриддой, Эпона поспешила за Теной, Призывающей Огонь.

Дело было очень серьезное. Поскольку было нанесено оскорбление духам, требовалось немедленно созвать совет племени с присутствием всех друидов, но прежде всего необходимо было вновь разжечь огонь в доме. Вождь не должен пребывать во тьме, ибо эта тьма может распространиться на все его племя. Большая толпа наблюдала, как, распевая свои заклинания, Тена одна вошла в дом. Туторикс стоял в стороне, крепко держа руку Бридды. Прибежал и Окелос, сперва возмущенный, но затем потрясенный, как и все другие; теперь он старался держаться как можно дальше от жены. Если она навлекла на себя яростный гнев духов, неблагоразумно напоминать им, что он ее муж.

Проступок Бридды уже повлек за собой очевидные последствия. В знак солидарности с Духом Огня небеса были кромешно темными, без единой звезды. Над озером сгрудились черные тучи, отдаленные всполохи молний предупреждали о надвигающейся грозе. Кельты встревоженно перешептывались; разгневанные духи могут обрушить молнии на их жилища и спалить их. Такое уже неоднократно случалось.

Внутри дома вспыхнули искры, разлилось слабое сияние, затем, как большой алый мак, расцвело пламя. Собравшиеся облегченно вздохнули. Те, что стояли впереди, у двери, могли видеть склоненное над ямой с костром золотистое теперь лицо Тены, которая пела гимн во славу новорожденного огня.

Теперь семья вождя могла безопасно войти, и они вошли, все, за исключением Бридды, которую не впустили внутрь. Завернувшись в одеяла, она провела ночь, скрючившись, на земле около дома; Ригантона несколько раз приносила ей младенца для кормления, но делала это молча, не говоря ни слова.

Когда над горами занялся рассвет, старейшины племени и друиды собрались на торжественный совет, чтобы обсудить судьбу несчастной женщины. Она была матерью младенца, и это было смягчающим обстоятельством, однако младенец был девочкой, что говорило не в ее пользу. Еще неизвестно, родит ли она когда-нибудь воина.

От имени друидов слово держал Поэль.

– Если мы живем на свете, то лишь благодаря духам, они даруют нам огонь, и воду, и пропитание, они направляют каждый шаг нашей жизни. Если кто-нибудь из нас оскорбит духа, ответственность ложится на все племя. Мы должны действовать в общих интересах.

– В интересах всего племени, – откликнулся совет.

Туторикс встал и высоко поднял свой жезл, которым накануне вечером он судил каманахт. Но в это утро у него было куда более серьезное назначение. Если, как подсказывает его дух, он трижды ударит жезлом по земле, его слово станет законом, который не посмеет нарушить ни один член племени.

– Бридда оскорбила Дух Огня, – торжественно изрек он. – Поэтому она должна отправиться в страну духов, дабы от нашего имени попросить у них прощения.

Совет единодушно поддержал это предложение. Окелос, стоявший за кольцом, образованным членами совета, услышал слова вождя и увидел, как все остальные подняли руки в знак согласия. Он вспомнил Бридду такой, как она была, когда он привез ее из страны рек, веселой девушкой, хохочущей при каждом его слове, ничего не принимающей всерьез, брызжущей жизнью, словно молодое деревце. Когда она отдалась ему, он почувствовал в себе необыкновенную силу.

«Я выбрал матерью своих детей глупую женщину», – думал он теперь с сожалением. Ему так и хотелось врезать свой кулак во что-нибудь: будь то стена дома или лицо врага.

Женщины тут же принялись плести большую корзину. Их работой руководил Кернуннос.

– Корзина должна быть в форме языка огня, – наставлял он их. – Широкой внизу и узкой вверху. Она будет символом жертвоприношения, символом Пламени.

Плетение корзины заняло целый день. И все это время Бридда лежала, скорчившись, на земле, и никто с ней не разговаривал. Никто даже не смотрел ей в глаза. Ей дали еду и воду, но ничего больше. Сирона, жена Тараниса, унесла младенца, хотя по этому поводу и был спор.

– Мы можем сами вырастить ребенка – или выбросить его, – если так решит его отец, – сказала Ригантона Сироне. – Он принадлежит нашей семье.

– У тебя нет молока, – сказала Сирона Ригантоне. – Твой возраст измеряется многими зимами, твои груди уже никогда не наполнятся. Но у меня молока сколько угодно. – Она сунула руку за пазуху и, вытащив большую грудь, выдавила из нее несколько крупных капель молока. Она не скрывала своего надменного торжества.

– Пусть забирает ее, – устало вздохнул Окелос. На что ему девочка, рожденная от глупой женщины?.. Только чтобы Бридда не видела, как уносят ее дочь.

Ригантона уступила, на самом деле она не очень-то хотела выращивать ребенка невестки.

– Ну что ж, забирай девочку, – сказала она Сироне. – К тому времени, когда она станет невестой, достойной даров женихов, я, по всей вероятности, буду уже в другом мире и уже не смогу воспользоваться этими дарами.

После того как плетение корзины было закончено, за дело взялись друиды. Всю ночь напролет они жгли костры, танцевали старинные танцы и пели старинные песни. Их голоса разносились по всей деревне, и многие бодрствовавшие женщины поглядывали на свои очаги, чтобы удостовериться, что в них еще тлеют угли.

На заре собралось все племя, за исключением женщин, поддерживавших огонь в своих хижинах. Именно в этот день ни один очаг не должен погаснуть из-за небрежности.

Солнце взошло в небе, подернутое густой дымкой.

– Дурной знак, – заметил Кернуннос, обращаясь к Поэлю. – Надо поторапливаться, пока не стряслось какой-нибудь беды.

Плетеная корзина была установлена в самом центре площади. Скрепленная ремнями, она и в самом деле походила на большой язык пламени. Одна сторона была открыта, чтобы Бридда могла войти внутрь.

Кернуннос, облаченный в кожаную накидку и головной убор в форме орла, девять раз, слева направо, обошел вокруг клетки, бормоча заклинания на языке духов. Тут же стояла и Тена; ее медные волосы сверкали в лучах восхода, руки воздеты над головой.

Обнаженную женщину привели два сильных воина, готовые поддержать ее, если силы ей изменят. Окелос с трудом заставлял себя смотреть на происходящее; он опасался, как бы Бридда не опозорила его еще больше. Но запас ее сил был достаточно велик, чтобы она могла держаться прямо, лишь лицо ее было очень бледно. Ее страшила не смерть, а сопряженные с ней муки. Все знали, а Ригантона не уставала об этом напоминать, что во время родов она громко кричала.

При виде большой корзины она закрыла глаза и пошатнулась.

Ее ввели в клетку и, закрыв, оплели ремнями. Главы всех кельтских семейств положили к подножью корзины по полену или хворостине, это было их приношение Духу Огня.

Бридда, обхватив себя руками, скрючилась в клетке, сплетенной достаточно просторной, чтобы она могла стоять, гордо выпрямившись во весь рост.

Кернуннос начал играть на своем жреческом барабане. Отдельные удары, сначала редкие, постепенно все учащались и учащались.

Тена согнулась и положила руки на поленья и хворост, ладонями вниз. Она медленно обходила клетку, стараясь прикоснуться к каждому полену и хворостине, до которых могла дотянуться. Затем она отошла прочь и, закрыв глаза, протянув вперед руки, стала призывать Духа Огня.

В сложенных пирамидой дровах замелькали крошечные красные глазки. Завиваясь спиралью, вверх потянулся дым. Что-то затрещало, как ломающийся у берега озера лед, хотя пламени пока еще не было видно.

Бридда застонала.

Друиды, произнося слова нараспев, велели ей от имени всего племени поговорить с духами в других мирах, попросить у них прощения, чтобы не причинили они вреда кельтам, не спалили их жилищ, не наслали на них губительных недугов. Присутствующие, склонив головы в сторону огня и клетки, мысленно желая Бридде быть стойкой в предстоящем ей путешествии, подхватывали слова друидов.

Пламя, ожив, взметнулось ввысь. Оно, как плющ, оплетало прутья корзины, окрашивая их в цвет червонного золота. Бридда, жадно глотнув воздух, отшатнулась, но в этом мире ей уже не было спасения. Гутуитеры научили ее глубоко вдыхать дым, чтобы скорее освободиться от бренной плоти, но она была слишком испугана, чтобы помнить их наставления. Она покачивалась взад и вперед в клетке, тянула вперед белые руки с обугливающимися от жары золотыми волосками.

– Окелос, где ты? Помоги мне; я боюсь.

Окелос отвернулся. И поймал на себе повелительный взгляд вождя племени. Сделав над собой усилие, он повернулся к клетке и стал смотреть.

Бридда громко вопила. Клубы дыма несли с собой запах горящего мяса.

Кельты ждали…

Когда наконец клетка прогорела насквозь и рухнула, к небу взметнулся сноп искр, и собравшиеся зрители испустили общий вздох облегчения.

Пора было возвращаться к повседневным делам.

ГЛАВА 6

В ту ночь возле все еще тлеющего костра поставили сторожа с факелом, чтобы тот отгонял собак и свиней, пока пепел не остынет настолько, чтобы гутуитеры смогли его собрать.

Перед сожжением Бридда не прошла ритуал, совершаемый в Доме Мертвых; поэтому ее пепел будет заключен в урну для последующего погребения вместе с предками. Она отправилась прямо к духам, а это означает, что ее пепел обладает могущественной силой. Он будет сохранен до следующего солнечного времени года и только тогда смешан с землей, чтобы нашептывать о своей судьбе всему растущему под теплым солнцем.

Это было первое подобное жертвоприношение – сожжение члена их семейства, – которое видела Эпона. Этсус из племени маркоманни, Серебряный Бык, вешал тех, кого приносили в жертву, на деревьях; этого обряда придерживались их друиды, но Туторикс, как все знали, употреблял, в целях жертвоприношения, плетеные корзины.

После окончания обряда сожжения Эпона вернулась к себе домой в глубокой задумчивости. Умом она понимала, что Бридды больше нет, ни ее тела, ни духа, но сердцем никак не могла в это поверить. Неужели улыбающееся лицо невестки никогда больше не подмигнет ей над кухонными горшками? Неужели ей, Эпоне, никогда больше не пошутить с ней, не посмеяться над какой-нибудь смешной сплетней? И кто отныне будет на ее стороне в безмолвном противостоянии разделенных на группы членов семьи вождя?

Атмосфера в доме была напряженная. Окелос хранил угрюмое молчание; Туторикс был спокоен и замкнут в себе. Он продолжал растирать грудь и почти ничего не ел. Ригантона уже завладела наследством Бридды и язвительно вышучивала Окелоса, женившегося на такой безответственной да еще и бедной женщине.

– А ведь ты отвез винделичи богатые дары, – напомнила она сыну. – Лучше бы ты взял себе жену из дома Мобиорикса.

– Я уже говорил тебе, я выбрал самую лучшую, какая была, – выпятив нижнюю губу, ответил Окелос.

– Надеюсь, в другой раз ты будешь умнее, – презрительно фыркнув, обронила Ригантона.

Вспомнив, что остался один на холодном ложе, Окелос подошел к Туториксу.

– Я должен привезти себе новую жену до первых морозов, – сказал он, – или мне придется ждать все снежное время года.

Туторикс лежал, скрестив на груди руки.

– Мы не можем тебя отпустить, – ответил он. – Все время прибывают торговцы; в шахте нужна каждая пара рабочих рук, хотя ты у нас и не слишком надрываешься. Но какая-то польза от тебя все же будет.

– Но это означает, что я буду лишен жены целый год, до следующего праздника Великого Огня, – возразил Окелос. – Что мне прикажешь делать?

– В поселке есть много женщин, которые всячески заигрывают с тобой, – заметил Туторикс. – Можешь заниматься любовной игрой с ними.

– Они все чужие жены. А я хочу иметь свою собственную; хочу спать с женщиной, которая принадлежит только мне – и никому больше.

– Жена не какое-то имущество, – напомнил ему Туторикс. Устало вздохнув, он сел. Волосы взлохмачены, лицо при свете очага пепельно-серое. – Жена – свободная женщина, принадлежащая лишь самой себе. Тебе же принадлежат лишь ее дети – и то до женитьбы или замужества. Почему ты хочешь владеть всем, чем только можно?

Окелос предпочел промолчать. Отойдя от отца, он подошел к своему аккуратно приставленному к стене оружию: мечу и копью; тут же хранилось и несколько ножей. И присел на корточки, ибо воин всегда должен быть в таком положении, чтобы мог быстро подняться, только женщины могут сидеть, поджав ноги под себя. Подушечкой большого пальца он провел по острию меча, пробуя его остроту; его глаза отрешенно смотрели куда-то вдаль.

– Здесь слишком тесно для меня, – сказал он, ни к кому не обращаясь.

Ригантона подошла к нему.

– Терпение, сын, – наставительно сказала она. – Покажи, на что ты способен, и в один прекрасный день ты, может быть, станешь вождем.

– Можешь ли ты обещать, что так и будет? А как поведет себя Таранис? Как поведет себя совет старейшин? – На его лице появилось хитрое выражение. – Будь я вождем, все изменилось бы. К лучшему. И для тебя тоже; уж я об этом позаботился бы. Сирона не смогла бы щеголять перед тобой все новыми и новыми украшениями… Ты могла бы мне помочь, мать. Сходи к главному жрецу и попроси его употребить все свое влияние…

– Нет, – резко оборвала Ригантона.

– Почему нет? Он мог бы сделать это ради тебя. Я не раз замечал, что его глаза неотступно следуют за тобой.

– Я ни о чем не буду просить Кернунноса, – твердо произнесла Ригантона.

– Даже ради меня? – Приняв как можно более ласковый вид, Окелос повернулся к матери, погладил ее по руке, запустил свои пальцы в ее волосы. Под его песочного цвета бородой заиграла приятная, тонко рассчитанная улыбка, как бы говорящая: «Я был бы очень щедр к тебе, если бы стал вождем».

Туторикс захрапел на своем ложе.

Эпона не обращала почти никакого внимания на остальных членов семьи. Алатор, Банба и маленькие дети, перевозбужденные событиями этого дня, скоро уснули; препирательства взрослых раздражали Эпону. Одна Бридда никогда не спорила. Только пожимала плечами, стараясь не замечать скверного настроения других, и ничего не принимала всерьез.

Но этот мир не прощает легкомыслия, она сурово за него поплатилась. Бедная Бридда…

Возродилась ли уже она? Благополучно ли перешел ее дух в другую, посмертную жизнь? Будет ли она счастлива в другом мире?

Обо всем этом хотелось знать Эпоне. Она испытывала боль при одной мысли, что Бридда будет несчастлива, будет чувствовать себя потерянной, горевать об оставленном мире.

В ней заговорил дух, подсказывая, что делать.

Эпона подошла к своему ложу и легла головой на север; друиды полагали, что это направление наиболее благоприятно, чтобы установить связь с другими мирами. Она закрыла глаза и представила себе лицо Бридды.

Друиды утверждают, что только они одни могут путешествовать в другие миры и благополучно возвращаться оттуда. Они знали путь, знали, как преодолеть все препятствия. До сих пор Эпона никогда не сомневалась, что только жрецы наделены этой способностью, но тут ее вдруг озарила неожиданная мысль: «Если это могут делать друиды, значит, могут и другие. Это вполне возможно. Не исключено, что и я могу перенестись в другой мир, пусть на одно мгновение, лишь бы только увидеть Бридду и убедиться, что с ней все в порядке».

Возможно, это небезопасно; о других мирах рассказывают шепотом много странного; прежде чем отправиться туда, друиды, как известно, совершают тщательные приготовления. Но ведь место, где находится кроткая улыбающаяся Бридда, не может быть опасным. И она, Эпона, попробует перенестись туда лишь на мгновение, чтобы взглянуть одним глазком…

Она лежала на своем ложе, сосредоточенно стараясь представить себе лицо невестки. Некоторое время ничего не происходило. Она напрягла воображение и вот почувствовала необычное легкое ощущение: будто все кругом теряет свои очертания, смазывается и плывет. Она охотно отдалась этому ощущению. Стены их дома, казалось, стали раздвигаться.

«Сосредоточься еще сильнее. Перенесись наружу», – говорил ей дух.

Она услышала вдалеке какие-то звуки, похожие на биение жреческого барабана, и это биение странным образом совпадало с ритмом, в котором стучало ее сердце; они сливались вместе, эти два биения, тем временем она двигалась в пространстве… плыла, кружась, точно пушинка на ветру.

Ее несет куда-то вниз, в темноту. Какое-то неприятное ощущение в животе; чувство раздвоения собственного существа, нарушение его цельности.

Клубящийся серый туман. Свет. Где-то далеко свет, но серый туман сгущается. В нем мелькают какие-то тени. Ее тело, простертое на ложе, сотрясает дрожь, но она не знает об этом. Ибо самой ее здесь нет, она находится где-то еще, но, во всяком случае, не в том расплывчатом, зыбком мире сна, где она блуждала в детстве.

К ней приближается некая тень, и она пробует с ней заговорить, но не на обычном человеческом языке. Слова рождаются в ее голове в форме мыслей, таким же образом она получает и ответ на них. Но витающая возле нее тень не Бридда, она не знает Бридды, которую надо искать где-то еще. Эпона бежит дальше, по направлению к свету, показавшемуся ей таким прекрасным. Там царят тепло и яркий блеск; там-то и должна находиться Бридда, посланная к Духу Огня.

Здесь передвигаются по-иному, не так, как в их мире, с помощью ходьбы, а с помощью воли, но, перемещаясь, Эпона сознает, что вслед за ней тянется некое невесомое вервие, прикрепляющее ее к ложу их дома. Дух подсказывает ей, что это вервие ни в коем случае не должно быть порвано, если она хочет возвратиться обратно, таков один из законов того места, где она находится.

Эпона продолжала свои поиски. Она чувствует, хоть и не видит, видит, хоть и не понимает. И вдруг вблизи слышится такой знакомый, такой заразительный, по-детски веселый смех.

– Бридда?

Она пытается приблизиться к умершей и обнаруживает, что проходит сквозь твердые на вид предметы так, словно это вода. И вдруг над ней распахивается звездное небо – однако звезды на этом небе сплетаются в незнакомые узоры. Здесь-то и находится Бридда, она озарена этим прекрасным, манящим к себе светом, но не составляет его части… Эпона хочет коснуться Бридды, обнять ее на прощание, но понимает, что здесь такое общение не принято. Они уже общались… в другое время года… но в этом месте нет разделения на времена года… нет сейчас, нет тогда, есть лишь направления, можно двигаться вперед или назад… или стоять на месте, или затеряться среди этих странных звезд…

Так легко соблазниться бестелесной свободой, но что-то в Эпоне упорно сопротивляется, восстает против этого. Она убедилась, что с Бриддой все в порядке… она довольна… продолжает существовать, а это все, что она хочет знать. Только это, не больше. Сейчас же она хочет вернуться домой, на свое мягкое ложе, хочет вернуться в свое привычное обличие.

Эпона сильно задрожала, у нее было такое впечатление, как будто она провалилась сквозь ложе, живот больно заныл. Открыв глаза, она увидела на бревенчатых стенах отблески пылающего костра. Она услышала позвякивание железной цепи: Ригантона поднимала бронзовый котел.

Успокоенная, она вновь закрыла глаза и погрузилась в крепкий, без каких-либо видений, сон.

Утром Окелос был все еще в мрачном настроении. Он и не подумал отправиться в шахту. Еще до того, как солнце перевалило через горы, он уже слонялся по дому.

Эпоне было жаль его. Он очень любил Бридду и глубоко переживал ее смерть. Она вспоминала, как брат когда-то играл с ней, всячески заботился о ней, и как часто она гордилась им после каманахта.

Когда в ответ на какое-то безобидное замечание Ригантоны Окелос проворчал что-то еле слышное, мать вышла из себя. Она и сама была в скверном настроении. Теперь, когда Бридды больше нет, она почти не сможет отлучаться, придется следить за огнем и маленькими детишками; а за дверью сияло горное утро и воздух пьянил, как вино. Бридду должны были бы принести в жертву маркоманни, а не кельты. Повешенная на дереве, она умерла бы медленной мучительной смертью. Именно такую она и заслужила.

– Что ты путаешься у меня под ногами? – сердито спросила сына Ригантона. – Как я могу что-нибудь делать, когда в доме торчит взрослый человек? Туторикс, вели ему убираться отсюда; меня тошнит от одного его вида.

Туторикс и сам, мешая домашним хлопотам, в это утро умывался и одевался необычайно долго.

– Ступай в соляную шахту, – велел он, бросив суровый взгляд на старшего сына. Это было повеление, не просьба. Со смертью Бридды все в доме сразу переменилось. Окелос потерял свое прежнее положение. Отныне он не женатый человек и вынужден есть то, что ему приготовит мать. Если он прогневает Туторикса, тот может прогнать его из дома, и ему придется жить одному, без жены в хижине, не взяв с собой никаких дорогих вещей, кроме тех, что нажил он сам, а дом Туторикса, в случае его смерти, будет принадлежать Алатору.

Окелос надел шахтерские одежды и вышел из дома. Но вместо того, чтобы направиться к шахте, он остановился снаружи и стал смотреть на почерневшее место на площади, где накануне горел погребальный костер. Эпона, последовавшая за ним, с состраданием увидела в его глазах горькое отчаяние.

Ей захотелось утешить его.

Она подошла к нему и тихо сказала:

– Не горюй о Бридде. Она снова счастлива и смеется по-прежнему.

Он удивленно взглянул на нее.

– О чем ты говоришь?

– Я видела Бридду сегодня ночью. Я побывала в других мирах… она там. Я была вместе с ней.

– Такого не может быть.

Спина у Эпоны как будто одеревенела; в мягких линиях ее подбородка проглянуло что-то жесткое.

– Да, была. Клянусь.

Ей пришлось это сказать, чтобы он ей поверил и утешился.

Окелос схватил ее правой рукой за предплечье, крепко стиснул.

– Ты и впрямь ее видела? Ты можешь бывать в других мирах?

Только тут она осознала, на что притязает. Она не хотела продолжать этот разговор, но Окелос все больней сжимал ее предплечье.

– Да, – призналась она, опустив глаза. – Во всяком случае, сегодня ночью это мне удалось. Но я не знаю, смогу ли когда-нибудь повторить то же самое, да в этом и нет никакой необходимости. К тому же это не слишком… приятно.

– Стало быть, ты друидка, а мы даже никогда не подозревали об этом, – вибрирующим от волнения голосом произнес Окелос.

Она откачнулась.

– Нет, задатки друидки проявляются еще в раннем детстве.

– У тебя они проявились позднее, вот и все. Но у тебя есть дар, Эпона. Только подумай, что ты можешь совершить с его помощью.

– Я ничего не хочу совершать, – сказала она. – Я хочу позабыть о своем даре, и я, конечно же, не хочу стать на всю жизнь жрицей. У меня другие замыслы.

– Ты совсем еще девочка, и сама не знаешь, что лучше всего для тебя. Какие у тебя могут быть замыслы?

Она подняла подбородок.

– Я знаю, что именно лучше всего для меня. Всю свою жизнь прожить в Голубых горах.

– Вот видишь. Ты можешь остаться лишь как друидка, тогда тебя не выдадут замуж за человека из другого племени, ибо наше племя будет дорожить тобой. Гутуитеры вообще не выходят замуж, чтобы им не пришлось вынашивать в своем чреве детей, ибо это мешает им слышать голоса духов. Ты останешься здесь, будешь нам помогать, и…

– Я очень жалею, что заговорила с тобой об этом. Ты не понимаешь. Я не намерена отказываться от замужества и жить в доме с другими женщинами. У меня есть свои замыслы, о которых я не хочу с тобой говорить, и я прошу тебя никому не рассказывать, что я побывала в других мирах. Забудь об этом. Это было наваждение, сон, и ничего больше.

Окелос сузил глаза.

– О нет, сестра. Ты поклялась.

Окелос отправился работать в соляную шахту, но в этот день он вернулся раньше обычного. Он ждал удобного случая, чтобы поговорить с матерью наедине, так, чтобы никто не мог их подслушать. Наконец он подошел к ней с подарком.

– Эта вещь достойна только тебя, Ригантона, – произнес он, показывая свой подарок, чтобы она могла им полюбоваться.

Лицо женщины расцвело от удовольствия. Она схватила подарок и стала и так, и эдак поворачивать его в руках. Это была чудесная миниатюрная модель колесницы, в которой она впервые увидела Туторикса, высокого и гордого, во всем его парадном облачении. Даже колеса вертелись, и крошечная упряжь, казалось, ожидала невероятно маленьких пони.

– Кто сделал эту прелестную вещицу?

– Гоиббан.

– Но это не детская игрушка. Это драгоценное бронзовое украшение.

– Не только бронзовое, но и серебряное; видишь инкрустацию по сторонам? А оси и колеса железные.

– Это просто чудо, – выдохнула она. – Но… почему ты мне ее даришь? Ты, должно быть, дорого заплатил кузнецу за эту колесницу. Что ты просишь за нее взамен?

– Отчего ты думаешь, что я что-то попрошу взамен?

Ригантона сидела за своим станком, перед ней лежало яркое медно-красно-зеленое шерстяное одеяло. Она – очень бережно – поставила бронзовую колесницу себе на колени и откинулась назад, упираясь руками о глиняное ложе. Она окинула Окелоса ироническим взглядом.

– Я выносила тебя в моем чреве, – напомнила она. – Ты моя кровь, и я хорошо знаю тебя. Ты никогда бы не пошел на такую жертву, если бы не надеялся получить для себя что-то очень нужное.

Окелос совсем не смутился, он был даже польщен тем, что мать, как ему казалось, признает его практичность. Он проявит замечательное – еще более замечательное, чем отец, – умение заключать торговые сделки.

– Да, я и в самом деле хочу получить кое-что взамен, – сознался он. – Кое-что для всех. Я подарю тебе колесницу, а ты похлопочешь перед Кернунносом, чтобы, когда придет время, он поддержал мое избрание вождем.

– Я же сказала тебе, что не пойду к Меняющему Обличье, даже ради тебя.

– И не ходи. Пошли Эпону.

Ригантона удивленно посмотрела на него.

– Эпону?

Окелос кивнул.

– Она, оказывается, друидка. И она все еще не замужем; ничто не мешает ей стать жрицей.

– Она не друидка, самая обыкновенная девушка. Жрецу не будет от нее никакой пользы.

– Говорю же тебе, она друидка, – стоял на своем Окелос. – Она может бывать в других мирах; она сделала это после жертвоприношения Бридды. Она сама рассказала мне об этом и поклялась, что ее рассказ – чистая правда. Ригантона была ошеломлена. Ее собственная дочь – друидка? Возможно ли такое?.. Однако она быстро смекнула, какую выгоду, какое уважение сможет она получить, будучи матерью друидки. И какие возможности перед ней откроются!

Следя за выражением ее глаз, Окелос улыбнулся.

– Если ты предложишь Кернунносу отдать ему Эпону, он должен будет щедро отблагодарить тебя. Ты можешь, например, попросить, чтобы он оказал мне свою поддержку при избрании нового вождя племени. Ты же сама видишь, Туторикс сильно состарился.

Ригантона вновь любовно потрогала маленькую бронзовую колесницу.

– За новую друидку жрец сделает все, о чем я его попрошу, – с упоением сказала она. – Они встречаются так редко. Все, о чем я его попрошу…

– Да, – подхватил Окелос.

Меж тем весь день Эпона была в глубокой рассеянности. Она уже сожалела, что так откровенничала с Окелосом, но, увы, ничего уже нельзя переменить. Она занималась домашними делами, но мысли ее были далеко. Перед ее глазами неотступно стояли клубящиеся туманы другого мира, они властно влекли ее к себе, внушая одновременно страх. Это было непосильное бремя; все пережитое ночью продолжало ее терзать, и она никак не могла избавиться от этих терзаний. «Никогда больше, – поклялась она. – Никогда больше».

Большую часть этого дня она провела вместе с Сироной и другими молодыми женщинами, ухаживая за скотом в загонах. Четыре молодых бычка были кастрированы, ибо для повозок Квелона нужны были волы; Нематона тут же замазала их раны целительной мазью, а затем принесла в жертву духам их отрезанные яички.

Для кастрации женщины, напрягаясь, все в поту, ловили и валили бычков на землю, потешая друг друга игривыми сравнениями величиной отрезанных яиц и причиндалами их мужей.

Еще не зажившая рука Эпоны мешала ей принять активное участие в этой работе, она могла только сидеть по очереди со всеми животными, лаская и успокаивая их, в то время как искусные руки Нематоны наносили целительное снадобье.

Там-то и нашла ее Ригантона; она поманила дочь к себе.

– Я думала о твоем будущем, – начала Ригантона. – Сегодня твой брат сказал, что ты обладаешь даром друидки. Я думаю, это замечательный выход для тебя. Я скажу главному жрецу, чтобы он совершил обряд посвящения тебя в друидки. Что ты об этом думаешь?

Эпона, пораженная, уставилась на мать.

– Но я этого не хочу.

– Какие глупости! Ты должна этого хотеть. Надеюсь, ты понимаешь, Эпона, что это большая честь?

– Такая честь мне не нужна. Я хочу лишь обычного уважения, которое получает всякая замужняя женщина от племени.

– Ты еще слишком юна, чтобы сама определять свою судьбу. Когда-нибудь ты поблагодаришь меня за то, что я пошлю тебя в волшебный дом.

Волшебный дом! Обречь себя на жизнь среди клубящихся туманов, посвятить себя песнопениям и заклинаниям! И вместо Гоиббана со всей его мужской статью рядом с ней всегда будет лишь Кернуннос. На миг перед ней предстало его, так похожее на лисью морду, лицо; насколько она себя помнила, она всегда испытывала крайнее отвращение к Меняющему Обличье.

– Не смей этого делать. Я не хочу быть жрицей.

Лицо Ригантоны выражало твердую решимость и неуступчивость.

– Ты ведешь себя очень глупо; твое счастье, что в этом деле последнее слово за нами. Быть друидом – значит получить доступ к тайнам этого мира, Эпона; ничто больше не сулит тебе подобного могущества. Ради такой возможности я охотно пожертвовала бы и мужем, и детьми.

– Но я больше всего на свете хочу иметь мужа.

– Поверь мне, незамужняя, ты будешь куда счастливее. Гутуитеры избавлены от бремени замужества, от тяжкой необходимости рожать и выращивать детей; они посвящают себя служению духам, в этом их счастье. Погляди на Тену или Уиску. У них по-прежнему упругие груди и выглядят они не по летам молодо. Я всегда втайне подозревала, что они пользуются своим колдовством, чтобы дольше обычного сохранить свою силу и красоту; тебе ведь тоже этого хочется?

– Нет. У меня одно желание – жить так, как мне нравится.

– Никто не живет так, как ему нравится, – с горечью проронила Ригантона. – Поэтому-то мы взываем к духам с мольбой о помощи во всех делах. – Она показала взглядом на забинтованную руку девушки. – Какой мужчина посватает тебя? Кому нужна жена-калека?

– Я не буду калекой. – Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

– Вот как, – сказала Ригантона. – Может быть, у тебя есть еще один дар – дар исцеления. Сумеешь ли ты исцелить саму себя?

– Нет. Говорю же тебе, у меня нет никакого дара, – говорила Эпона, пятясь от своей матери.

– Ты, кажется, не понимаешь, что я делаю это для твоего же собственного блага, Эпона, – упорствовала Ригантона, следуя за дочерью. – Тут у тебя нет права отказаться, как если бы ты выбирала себе мужа. Перестань хмуриться, пойми, какое счастье даровано тебе. По случаю твоего посвящения будет большое празднество, игры и пиршество…

Пока Эпона в ужасе выслушивала взлелеянный замысел ее матери, Туторикс получил крайне неприятные для него новости. Совет племени впервые подверг серьезному сомнению его положение вождя. Даже его младший брат Таранис, вернейший до сих пор его сторонник, воин, с которым он бился плечом к плечу не в одной битве, высказал мнение, что Непобедимый Вепрь слишком одряхлел, чтобы управлять племенем.

Своим неестественно низким голосом Таранис сказал брату:

– В последнее время ты обменивал наше богатство на плохие товары, заключая невыгодные сделки. – Члены совета согласно закивали головами. – В этот сезон ты не требовал самую высокую цену, как прежде. Своими льстивыми языками приезжие торговцы добивались того, чтобы ты принимал их шестое или седьмое предложение, не торгуясь по-настоящему. Где твоя прежняя торговая хватка, Туторикс?

Вождь в бешенстве обрушился на брата.

– Как ты смеешь говорить мне такое? – прокричал он побелевшими губами. – С тех пор как я стал вождем племени, я так расширил торговлю, что вы все обогатились, точно этрурийские принцы. Кто из вас мог бы сравниться со мной в этом деле?

– Никто не спорит с тобой, Туторикс. Ты был для нас солнцем, разгоняющим холодные тени, но твое солнце закатывается. Наступил твой вечер. Если бы мы должны были сейчас вступить в битву, не думаю, чтобы ты мог владеть мечом и щитом.

Окелос стоял чуть поодаль, за кругом, образованным членами совета; глаза его так и горели. Подняв глаза, Туторикс заметил выражение его лица: он походил на одного из стаи молодых волков, которые готовятся напасть на старого оленя. «Одна жизнь переходит в другую», – напомнил ему дух.

Туторикс поднялся, как если бы у него все еще были пружины в ногах, но это стоило ему большого усилия. За это солнечное время года он очень сильно состарился, и он знал это; он израсходовал больше сил, чем мог себе позволить.

– В том, что ты говоришь, возможно, есть доля правды, – признал он. – Но я должен подумать. Может быть, в снежное время года, когда у нас будет больше возможности для долгих разговоров и размышлений, мы подумаем об избрании нового вождя. Но пока я достаточно силен, чтобы позаботиться о своем племени. – Он с силой ударил жезлом оземь и пошел прочь.

Но, как только он удалился на достаточно большое расстояние, его плечи поникли от утомления. Он понял, как мало времени у него остается. Клыки у Непобедимого Вепря выдернуты. С его согласия – или же без его согласия – в скором времени будет выбран новый вождь, и его духу будет нечего делать в этом мире.

Он вернулся домой, не чувствуя ни ветра за спиной, ни Матери-Земли под ногами. Он даже не заметил Эпону, пока она сама не бросилась к нему на грудь, обвив его руками и крича:

– Останови ее, останови ее! Не допусти, чтобы мать погубила мою жизнь!

Он зашатался под этим неожиданным натиском.

– Чего ты вопишь? Объясни.

– Ригантона хочет отдать меня друидам, чтобы я стала с их помощью гутуитерой, но у меня нет никакого желания быть жрицей. Лучше пусть меня сожгут в корзине, – одним духом выпалила Эпона. Она широко развела руки и вновь обхватила отца; она почти бессвязно выражала весь свой юный ужас и негодование, но постепенно Туторикс все же понял. Ригантона решила что-то выторговать за девушку прямо сейчас, не дожидаясь, пока сможет выдать ее замуж.

Он осторожно высвободился из объятий Эпоны, удивленный чувством онемения во всем своем теле.

– Ригантона иногда проявляет излишнюю жадность, – сказал он. – Но ты можешь не тревожиться. Пока я еще, хоть и ненадолго вождь, повелеваю здесь я, и я скажу твоей матери, чтобы тебя не заставляли стать жрицей. Подожди здесь, все будет хорошо. – И он ласково потрепал ее по руке.

Но к нему уже направлялась Ригантона, следовавшая по пятам за дочерью. При виде ее Туторикс принял суровое, непреклонное выражение, свойственное ему еще в те дни, когда он был воином. Он окликнул ее сердитым голосом. Ригантона заколебалась.

Глядя на них обоих, испытывая ненависть к своей беспомощности, Эпона крепко стиснула кулачки. «Я сама имею право устроить свою жизнь», – подумала она, уже не впервые.

Туторикс покачнулся. Находившаяся в шести шагах от него Ригантона увидела, как его лицо странно посинело, глаза резко расширились. Он открыл рот, как будто собираясь что-то сказать, но не мог произнести ни слова, лишь издал звук, похожий на квакание. Его левая рука конвульсивно прижалась к груди, правая описала широкий круг в воздухе; в следующий миг он, словно подрубленное дерево, уже бездыханный, рухнул на землю.

ГЛАВА 7

Эпона подбежала к нему первая. К тому времени, когда он, покачнувшись, упал, она уже громко звала на помощь. Она бросилась на колени перед распростертым отцом и, взяв его голову в руки, мысленно молила о том, чтобы он открыл глаза и посмотрел на нее. Но его глаза оставались закрытыми, погруженные в темно-лиловые тени. Его голова походила на череп, кожа была безжизненно бледна и точно восковая.

Ригантона склонилась над ними.

– Что случилось? С ним все в порядке?.. Встань, Туторикс, ну что ты валяешься на земле. Уж не вздумал ли ты посмеяться надо мной?

Эпона старалась не слышать того, что говорила мать. Она сосредоточила все внимание на отце, ибо и без подсказки гутуитер знала, что его дух вот-вот оставит тело. Она умоляюще взглянула на мать и выпятила губы, призывая ее к молчанию.

Ригантона наконец поняла. Она встала на колени с другой стороны тела, почти такая же бледная, как и ее упавший муж. Обе женщины услыхали, как в его горле клокочет смерть; его дух стремился вознестись ввысь; затем они увидели, как его губы приоткрылись, чтобы высвободить наконец дух.

Вокруг них уже собралась толпа; они задавали недоуменные вопросы. Но как только поняли, что происходит, то сразу же все смолкли. Когда дух покидает тело, следует хранить безмолвие. Так безмолвствовали они, когда Бридда испустила свой последний дикий вопль.

Протолкавшийся сквозь толпу Поэль преклонил колени рядом с Эпоной. Она скользнула по нему быстрым взглядом, радуясь, что при исходе духа будет присутствовать друид. Поэль приложил пальцы к шее Туторикса, нащупал артерию, она уже не пульсировала. Только окончательно удостоверившись в этом, он провел рукой по глазам Туторикса, показывая Ригантоне этим жестом, что жизнь ее мужа окончена.

Но они все еще продолжали ждать. И у самой жизни, и у конца жизни есть свой ритм.

В полном безмолвии послышался легчайший вздох. Это могло бы быть – но не было – шуршание сосновых ветвей. Толпа расступилась, чтобы не мешать вознесению духа. Эпона почувствовала, что ощущение тяжести в ее руках стало еще сильнее.

– Умер, – тихо сказала Эпона. Она почувствовала сильное жжение в глазах и горле.

Отныне все повседневные дела должны быть отложены. Скончался вождь племени, и, пока не свершатся все обряды, знаменующие его переход в иной мир, никто не должен заниматься ничем другим. Валланос и еще несколько старейшин отправились на горные перевалы, чтобы встретить всех подъезжающих торговцев и предупредить их, чтобы они разбили лагерь и ждали, пока Туторикс не упокоится вместе с предками.

Туторикс имел несчастье умереть до выборов нового вождя, которому он мог бы передать свой жезл, поэтому, пока не будет избран его преемник, жезл должен храниться у его вдовы. Но выборы могут состояться лишь после завершения всех погребальных обрядов. До этого времени жезлом вождя будет владеть Ригантона, и никто не может оспаривать ее власть.

С большим удовлетворением Ригантона прислонила жезл к своему станку, так, чтобы все приходящие могли его видеть. Затем она выгнала всех детишек и позвала к себе в дом старейшин племени, а также пятерых друидов.

Она угостила всех приглашенных красным вином и пирогами на меду с таким видом, будто устроила в их честь целое пиршество, но все понимали, что их пригласили для какой-то важной цели. Ригантона не замедлила приступить к объяснению.

– Туторикс был вождем из вождей, – напомнила она так, будто его слава может померкнуть еще до того, как его тело отлежит положенный срок в Доме Мертвых. – Возможно, он был самым великим вождем в истории нашего племени. Под его верховенством кельты завязали торговые связи, похожие на сеть рек и ручьев, чуть ли не со всеми народами Земли. Благодаря его славе кельты смогли выдать замуж своих дочерей за сыновей всех сколько-нибудь больших племен, тем самым мы породнились с ними. У нас больше друзей, чем врагов. Кто еще может притязать на подобное влияние?

Старейшины закивали в знак согласия. Ригантона начала заседание совета точно так же, как Туторикс вступал в переговоры с торговцами; прежде всего он затрагивал те пункты, по которым у них было полное единодушие, и только после того, как устанавливалось взаимопонимание, начинал упорно торговаться.

– Стоя за спиной мужа, – продолжала она, – я слышала все, что говорили чужеземцы, и знаю, как чтят усопших повсюду: среди македонцев и свирепых спартанских воинов, среди лидийцев, и фригийцев, и этрусков из Этрурии. Особенно среди этрусков. Погребение, которое они устраивают почившим вождям, своим великолепием затмевает сверкание уходящего солнца. Наши похоронные обряды выглядят просто убогими по сравнению с их обрядами; духи, которых мы провожаем в другой мир, должно быть, бывают устыжены, встречаясь с духами этрусков. И без моего напоминания вы знаете, что ни один кельт не любит себя чувствовать униженным. Тем более Туторикс.

Следующие свои слова она адресовала Нематоне.

– Ты старшая гутуитера; ты чествуешь приход новорожденных в этот мир, как жрецы чествуют переход умерших в иной мир. Мы чтим твою мудрость. Скажи мне, Дочь Деревьев, разве не правда, что друиды изменяют погребальные обряды, песнопения и жертвоприношения в соответствии с тем, кто именно перешел в другой мир? Разве не должны похороны соответствовать его значению, как форма одежд соответствует телу?

– Да, это правда, – согласилась Нематона.

– Стало быть, моему прославленному мужу, чье имя останется в памяти грядущих поколений, должны быть возданы особые почести?

Нематона помедлила с ответом, не зная, что думают по этому поводу другие друиды, но в общей напряженной атмосфере она не могла угадать их мысли.

– В твоих словах есть смысл, – наконец осторожно ответила Нематона. Лучше не принимать на себя никаких обязательств, пока она не поймет окончательно, куда клонит Ригантона, и не посоветуется со всеми друидами.

Ригантона, однако, с удовлетворением улыбнулась. Настроение собравшихся было вполне подходящим для того, чтобы начать торговаться; улавливать этот момент она научилась, еще стоя за спиной мужа.

– В таком случае я хотела бы, чтобы тело Туторикса было не сожжено, а предано земле, как погребают вождей Этрурии, вместе с вещами, свидетельствующими об их богатстве и высоком положении, чтобы его встретили с должным почетом в ином мире. И когда я последую за ним, я хочу, чтобы меня погребли вместе с ним, чтобы я разделила с ним все, как делила при жизни.

В доме воцарилась напряженная тишина. Друиды и старейшины были ошеломлены ее предложением. Она же смотрела им в глаза с самым повелительным видом, какой только могла принять, полная решимости преодолеть все возражения, которые, она знала, непременно должны последовать.

Совсем недавно Ригантона испытала сильное потрясение. Хотя ей не раз случалось видеть сожжения, воспоминание о смерти Бридды непрестанно преследовало ее, она как бы воочию видела пожиравшее ее пламя, слышала отчаянные вопли, поэтому все в ней противилось тому, чтобы ее тело после смерти было предано сожжению. До сих пор она почти не задумывалась о предстоящем переходе в другой мир; горный воздух не способствовал распространению болезней, которые время от времени опустошали низменность с ее реками, смерть казалась далеко-далеко, если она и уносила кого-нибудь, то только стариков. А Ригантона отнюдь не считала себя старухой. Она чувствовала себя так же бодро, как и в молодости. А когда смотрелась в отполированное бронзовое зеркало, у нее было такое ощущение, будто ее лицо ничуть не изменилось с тех пор, как они с Туториксом поженились.

Конечно, рано или поздно она состарится, думала она. Но, когда после смерти мужа Ригантона посмотрела в зеркало, она едва узнала свое постаревшее, высохшее лицо. Отныне у нее не осталось ничего, кроме богатства.

Вот тогда-то она решила, что постарается забрать с собой в другой мир все, что у нее есть, чтобы и там она могла жить в свое удовольствие. И такая возможность есть. Ею широко пользуются другие племена и народы, применяющие обряд погребения. Они верят, что это лучший способ перейти в другой мир. И она тоже будет в это верить.

Старый Дунатис откашлялся и встал. Все почтительно повернулись к нему. Много лет назад, когда Дунатис был еще молодым шахтером, не имевшим даже короткого меча и метательного копья, его жена родила двух детей от старого сказителя Мапоноса. Оба они оказались друидами. Сперва родился Поэль, затем на свет появилась Тена. Дунатис пользовался особым уважением среди кельтов, которые – в честь детей – щедро одаряли его дарами. Он построил себе дом на высоком крутом склоне, куда могли подняться лишь орлы. Молва утверждала, что он пользуется особым покровительством Духа Горы.

– Вот уже много поколений мы сжигаем тела умерших, и вот уже много поколений мы процветаем, – проговорил Дунатис своим сиплым голосом, глядя на Ригантону суровым взглядом, взглядом ревнителя традиций.

– Туторикс и я, как принято между мужем и женой, иногда обсуждали эту тему. Наш сказитель, если вы помните, рассказывает, что на заре жизни нашего племени мы обитали далеко на востоке, на большой равнине, тогда мы не жгли, а погребали умерших в вырытых в земле ямах.

Взоры друидов и старейшин обратились на Поэля, и сказитель кивнул, подтверждая слова Ригантоны.

Глаза Ригантоны заискрились, она почувствовала, что одерживает верх.

– Я только призываю вернуться к доброму старому обычаю, когда покинувших этот мир погребали. Заслуживает ли вождь кельтов, чтобы его оставленную духом плоть сжигали, а прах ссыпали в жалкую урну, пригодную лишь для хранения плавленого жира, и туда же клали несколько безделушек? Нет. Если после смерти у нас остаются долги, мы можем уплатить их в ином мире, почему бы не захватить с собой и наше богатство? Как поступают другие. Неужели мы уступаем в мудрости этрускам? Неужели у нас недостанет мудрости предать тело вождя погребению, как того желал вождь в разговорах со мной? – Этот последний аргумент она выложила, как торговцы выкладывают слиток золота, в полной уверенности, что это поможет преодолеть все возражения. Кто может знать, какое пожелание высказал вождь своей жене на их ложе?

Это был хитрый ход. Ригантона напомнила старейшинам, что, возможно, в этот самый момент вождь наблюдает за ними из других миров, оценивая реакцию каждого. Было бы очень опрометчиво прогневать дух такого человека, как Туторикс. В молодости он был сильнейшим воином во всем племени; вполне вероятно, что, освободившись от старой плоти, он вновь обрел прежнюю силу. Все хорошо знали, что он никогда не прощал оскорблений и сурово за них мстил. Вот только вопрос: в самом ли деле он желал, чтобы его тело было предано земле…

Дунатис погладил свою редкую седую бороду.

– Тут есть повод хорошенько подумать, – сказал он Ригантоне, наблюдая, как она водит сжатыми пальцами вверх и вниз по жезлу, привлекая к себе все взгляды, вновь воскрешая могущество Туторикса в этом доме. Жезл олицетворял высшую власть.

– Мы не можем взять на себя ответственность за подобное решение, – добавил, помолчав, Дунатис. – У нас есть только право советовать. Решать же, ввести новый обряд или изменить старый, должны друиды.

– Но у вас не будет возражений?

Дунатис обвел взглядом круг старейшин, читая по глазам их мнение.

– Нет, – сказал он, повернувшись к Ригантоне. – У нас не будет возражений, если друиды дадут свое согласие на такой обряд.

Ригантона обернулась к пяти друидам, сидевшим, тесно, плечом к плечу, прижавшись друг к другу.

– Что скажут жрецы?

Кернуннос встал лицом к жене покойного вождя.

– Ты предлагаешь очень серьезную перемену, Ригантона, – сурово произнес он. – Предлагаешь изменить старый обряд на новый, и я отнюдь не уверен, что это принесет благо нашему племени… Духи входят в этот мир совершенно нагими, чтобы поселиться в теле человека, животного или растения; мы не знаем, почему именно искра Великого Огня Жизни отдает предпочтение тому или иному телу. Некоторые вновь и вновь возвращаются в человеческом облике, другим это не дано. Но после того, как дух истощает все возможности, заключенные в теле, он переселяется в другое тело, ибо жизнь всегда в движении, в вечном поиске. В самом ли деле при переходе из этого мира в другой дух нуждается в земных богатствах, которые будут лишь отягощать его? Зачем ему взваливать на себя это бремя, когда он явился сюда налегке? Не лучше ли для духа, чтобы он вознесся на огненных крыльях, чтобы ничем не обремененным начать свое новое существование?

Откинув голову, Тена посмотрела на Кернунноса ярко пылающим взглядом.

Ригантона стиснула зубы. Предстоит жестокая борьба, и она не намерена потерпеть в ней поражение.

– Я хочу только всего самого благого для своего мужа и племени, – сказала она. – Поскольку совет уже дал свое согласие, я полагаю, что старейшины могут разойтись по домам, а я продолжу обсуждение с друидами.

Старейшины не испытывали ни малейшего желания присутствовать при борьбе между женой вождя и жрецами за власть, распространяющуюся за пределы жизни. Без всяких колебаний они, один за другим, в соответствии с их рангом, пожали Ригантоне руки и покинули дом.

Оставшись наедине с пятью друидами, Ригантона положила на весы спора самую тяжелую гирю.

– Я сознаю, что прошу от вас большого усилия и смелости, – сказала она. – И понимаю, что должна принести подобающую жертву. Я готова к такому жертвоприношению. Прежде чем просить о чем-нибудь, всегда приносят дары; такой дар я предлагаю и вам: это моя дочь Эпона.

Они удивленно уставились на нее.

– Зачем она нам? – сдвинув брови, спросил Поэль.

– Эпона – друидка, – гордо заявила Ригантона.

Гутуитеры и Поэль обменялись вопрошающими взглядами. Сузив глаза, не говоря ни слова, Кернуннос слегка нагнулся вперед; Ригантона подробно, давая волю своему воображению, рассказала о том, как Эпона посетила другой мир.

– Я говорю чистейшую правду, – ликуя, заключила она свой рассказ. – Она поклялась, что не лжет, Окелосу, можете спросить его сами.

Кернуннос оскалил зубы.

– В этом нет необходимости. Ты говоришь правду, она друидка. Я знаю это уже давно. Но, когда я попытался поговорить с ней, она даже не хотела меня выслушать; я подумал, что она скоро выйдет замуж и покинет нас, а ее дарование так и останется дремлющим, как соки в зимнем дереве.

– У нее сломанная рука, – сказала Ригантона. – Боюсь, что это непреодолимое препятствие для женихов, но я полагаю, что для вас, жрецов, это не имеет никакого значения.

Нематона кивнула.

– Даже если ее рука срастется криво, хотя я думаю, что она будет прямой, это не помешает ей использовать свои способности, каковы бы они ни были. Она сильная молодая женщина, на много лет моложе любого из нас. Она была бы для нас желанным приобретением. Мы уже давно хотим найти кого-нибудь, кому бы мы могли передать наше знание. Но ведь ты просишь о коренной перемене в обряде, который должен сопровождать переход в другой мир…

Она говорила с притворной неуверенностью, но в исходе дела уже ни у кого не оставалось сомнений. Новый друид для них бесценное приобретение. Но необходимо соблюсти принятый в таких случаях церемониал: видимые колебания следовало рассеять вескими доводами, возражения – преодолеть щедрыми посулами. Обмен дарами требовалось обставить должными формальностями, его нельзя было осуществить так просто, ибо это лишало дары их ценности.

Когда Ригантона наконец убедилась, что погребальный обряд будет совершен так, как она добивалась, с ее плеч как будто спала гора, и она даже почувствовала некоторую нежность к своей старшей дочери. Благодаря Эпоне высоко поднимется ее собственный престиж, а когда она перейдет в другой мир…

И тут она вспомнила, что первоначально предполагала пожертвовать Эпоной ради Окелоса, чтобы друиды поддержали его избрание вождем. Она должна выполнить свое обязательство.

– Совету друидов еще предстоит выбрать нового вождя племени, – сказала она. – Окелос уже взрослый мужчина, в его жилах течет благородная кровь воинов; он так же достоин избрания, как и братья моего мужа. Учитывая, что я жертвую для вас своей дочерью, поддержите ли вы его кандидатуру вместе со старейшинами?

Кернуннос скривил тонкие губы.

– Мы, друиды, приносим обет неусыпно заботиться о благе племени. Я не думаю, что для племени будет хорошо, если Окелос возьмет в свои руки жезл вождя. Он похож на ленивого и злого – только протяни руку, укусит – щенка. Может быть, со временем, когда он станет старше… – Его фраза как бы оборвалась сама собой.

Ригантона не стала продолжать этот разговор. Она получил то, что хотела; ее будущее обеспечено, независимо от того, станет Окелос вождем племени или нет. Сыну же она скажет, что хлопотала за него; больше она ничего сделать не может.

Можно представить себе, какую мину скорчит Сирона, когда узнает, что дочь Ригантоны – друидка!

Кернуннос вернулся в волшебный дом в приподнятом настроении. Он был уверен, что дух Эпоны может вселяться в животных. Возможно, она даже сможет менять свое обличье. Иметь двух Меняющих Обличье сулит племени неисчислимые выгоды.

Будущее представлялось многообещающим.

Всю ночь и весь следующий день, пока тело Туторикса покоилось на дубовом ложе в Доме Мертвых, друиды общались с духами. А в волшебном доме Кернуннос пытался прочесть письмена будущего, проникнуть духом в другие миры, чтобы уловить благие или дурные предзнаменования.

Он был доволен. Никто не выдвигал особых возражений против нового обряда, более того, предложение о его проведении было встречено весьма благожелательно. Воссоединение тела с Матерью-Землей воспринималось как вполне естественное проявление мировой гармонии. Иногда Кернуннос ощущал, что пользуется особым покровительством духов; все, что он предпринимает, бывает неизменно подсказано ему невидимым хранителем; вся его жизнь подчиняется некоему незримому влиянию, как незримый ветер подгоняет корабли Морского Народа.

Великая церемония в честь перехода Туторикса в другие миры была назначена на следующее утро. Так как Ригантона и ее дети должны были участвовать в траурной процессии, для поддержания огня в ее доме прислали пожилую женщину.

Когда небо над восточными горами побледнело, старые пони вождя были в последний раз впряжены в его колесницу. Их сбрую украшали бронзовые звездочки искусной выделки, а узду – металлические пластинки и красные перья. Было решено, что пони поведет Гоиббан. Туторикс лежал в колеснице с закрытыми глазами и с камнем во рту: камень должен был помешать духу вернуться в тело.

Эпона не могла не залюбоваться могучими мускулами и великолепным сложением Гоиббана, который шел вслед за друидами, во главе процессии. Он выразил свое соболезнование Ригантоне, но почти не обратил внимания на Эпону, что сильно омрачило девушку; ей даже почудилось, будто небо затянули темные тучи. У кузнеца был сосредоточенный вид; все мысли его были заняты железом. Погребение займет весь день, и весь этот день, вплоть до завтрашнего, он не сможет работать в своей кузне, а ему было жаль каждого потерянного для работы момента.

За колесницей с телом вождя следовала его семья, потом совет племени. Позади них шли представители от каждой семьи, все они улыбались, всем своим видом показывая, что участвуют в радостной церемонии. Скорбеть полагалось при рождении, появлении нового духа, ибо эта жизнь бывает безмерно тяжела. Смерть же принято было праздновать, ибо перед отлетевшим духом открываются новые возможности.

Оставив деревню, в серебристом свете дня процессия поползла вверх по склону в Долину Предков. Это самое священное место. Здесь погребают урны с прахом усопших; здесь, сходясь вместе, горные духи беседуют между собой; непосвященные вполне могут принять их голоса за шелест ветра в листве. Считается, что Долина Предков обладает могущественными свойствами.

Для тела вождя была уже вырыта и обложена жердями могильная яма. Свободное пространство между деревянными стенами и землей засыпали камнями и щебнем.

Каждый из детей Ригантоны нес что-нибудь, принадлежащее старому вождю. Все семьи приготовили какие-нибудь дары, которые будут сопровождать Туторикса в другие миры и напомнят ему, чтобы он замолвил за них доброе слово.

Все кельты имели на себе что-нибудь красное. Красный цвет – цвет смерти, символизирующий возвращение духа к Великому Огню Жизни, откуда он изошел. Красный цвет – цвет жизни, крови и возрождения.

Шестеро сильных воинов подняли мертвое тело и опустили его в могильную яму, на небольшой деревянный помост, головой в сторону восходящего солнца, что должно было способствовать возрождению. Дары были разложены вокруг тела.

– Помни о том, что мы подарили тебе, – нараспев повторяли дарители; они знали, что принимающий дары тем самым возлагает на себя определенные обязательства. После того как церемония приношения даров закончилась, вперед выступила Ригантона и положила на грудь мужа маленькую бронзовую колесницу, изготовленную Гоиббаном.

Она в последний раз посмотрела на Туторикса с выражением глубочайшего сожаления, затем отвернулась.

При виде маленькой колесницы Кернуннос пожалел, что они не выкопали достаточно большую могилу, в которой могли бы разместиться боевая колесница вождя и впряженные в нее пони. Ну что ж, в следующий раз можно будет исправить это упущение. На этот же раз разложили большой костер вокруг колесницы, стоявшей в головах могилы. Гоиббан крепко держал поводья, подошла Уиска с бронзовой чашей в руках. За ней – главный жрец с выбеленными известью волосами и в пятнистой лошадиной шкуре.

Кернуннос встал перед пони и запел жертвенную песнь, обращаясь с мольбой к духам животных, чтобы они согласились на то, чтобы их принесли в жертву, так охотник взывает к духу преследуемой им дичи, чтобы выразить свою привязанность за тот дар, который она ему принесет.

Когда Кернуннос поднес нож к горлу первого пони, Гоиббан случайно заметил глаза Эпоны.

Девушка, казалось, всем своим существом переживала жертвоприношение; как будто именно в нее вонзался острый нож, как будто из нее хлестал горячий поток жизни. Ее зрение словно заволокла какая-то дымка. Только после того, как эта дымка рассеялась, после того, как была собрана обильная кровь двух мирно покоящихся животных, а их внутренности вырезаны для последующего гадания, Эпона заметила, что Гоиббан смотрит на нее так, точно видит впервые.

Впрочем, по-настоящему он и впрямь видел ее впервые. Эпона уже стала молодой женщиной с расплетенными на пряди волосами, с набухающими, как почки, грудями. Глядеть на нее, на ее совершенное в своей пропорциональности тело, прекрасное, как дивный орнамент, было очень приятно. Жаль, что она принадлежит к их племени, что их связывает родство… Он пожал плечами, отметая прочь эту мысль. Женщин кругом полным-полно, было бы только желание.

Так-то так, но только ни одна из них не сравнится с этой девушкой, стоящей в десяти-пятнадцати шагах от него и пристально глядящей на него; в ней чувствовался какой-то сильный внутренний жар, сродни тому жару, что размягчает железо.

Появившиеся между ними мужчины стали обкладывать тела пони охапками валежника, и Гоиббан отвернулся прочь; его роль в церемонии была закончена. Кузнеца ждала работа.

Ригантона стояла рядом с могилой, мысленно прикидывая, как велики лежавшие в ней богатства. Ведь она сможет разделить их с Туториксом, когда окажется в других мирах. В чем, в чем, а в щедрости ему нельзя было отказать.

– Мы отдали заслуженную дань уважения нашему повелителю, – провозгласила она; по ее знаку, выступив вперед, Поэль запел славословие в честь усопшего, тогда как могильщики стали закрывать яму жердями, чтобы затем засыпать землей и камнями.

Кельты – среди них и Ригантона – вернулись в свое селение. Друиды остались с могильщиками, дожидаясь, пока пепел остынет.

Осталась и Эпона. Она все еще не могла прийти в себя от пережитой боли и странного возбуждения, охватившего ее, когда пони умирали; ее все еще преследовало воспоминание о том, какими глазами на нее смотрел Гоиббан; смятение мешало ей отчетливо воспринимать происходящее. Она не отходила от могилы, где покоилось тело ее отца, выглядевшее так же, как и при жизни. Она завидовала безмятежному покою Туторикса, запечатленному в чертах его лица.

Кернуннос краешком глаза наблюдал, как Эпона обходит могилу; вот она нагнулась, посмотрела на цветок среди травы, вот подняла глаза на скопления облаков. Может быть, девушка осталась потому, что ее интересуют совершаемые друидами обряды? Говорила ли уже с ней мать? Знает ли она, что обещана им?

Пожалуй, это подходящий случай убедить ее присоединиться к ним добровольно. На ее дар нельзя воздействовать силой. По-видимому, до сих пор он был слишком строг с ней, укорил себя Кернуннос. Не лучше ли обращаться с ней ласково, как завоевывают доверие молодой лани?

Он сел на траву. Затем лег, вытянувшись во весь рост. Посмотрел на облака, за которыми наблюдала Эпона.

– А знаешь ли ты, что можно управлять облаками, пасти их, как стадо животных? – произнес он вкрадчивым тоном.

Эпона вздрогнула. Она так остро чувствовала запах горелого конского мяса, так остро чувствовала присутствие лежащего в могиле отца, что не замечала ничего вокруг; обернувшись, она увидела распростершегося, точно раненое животное, жреца. Он был слишком далеко от нее, чтобы представлять какую-то угрозу.

– Мне надо идти, – сказала Эпона. – Я должна помочь матери устроить поминальное пиршество.

– Погоди, побудь со мной немного, – попросил Кернуннос. – Потолкуем с тобой. Мы ведь никогда не разговаривали, а между нами есть гораздо больше общего, чем ты думаешь, Эпона. – Он говорил добрым голосом, почти не отличавшимся от голосов других мужчин. Она поглядела на него оценивающим взглядом. Меняющий Обличье выглядел типичным кельтом, он был худощав, старше ее, но моложе, чем был Туторикс. На таком расстоянии, при ясном дневном свете, она не видела в лице главного жреца ничего необычного. Просто человеческое лицо.

«Он отнюдь не обычный человек, – резко предостерег ее внутренний голос. – Это просто одна из личин, которые он может принимать по своему желанию. Меняющий Обличье».

– Мне надо идти, прямо сейчас, – повторила она и быстрым шагом, почти бегом пошла по долине, направляясь в селение.

Жрец сел, провожая ее взглядом.

– Ну ничего, когда ты будешь у меня в волшебном доме, ты будешь вести себя по-другому, – пробормотал он себе под нос.

К нему подошла Тена.

– Что ты ей сказал?

– Я только хотел с ней потолковать, но она испугалась. Похоже, эту строптивицу придется приручать.

– Может быть, она испугана своими способностями, – заметила Тена. – Ощутив в себе какую-то необычную силу, теряешься, особенно если ты молод и не вполне сознаешь, что это означает. Совсем еще девочкой я собирала хворост в лесу, когда вдруг совершенно случайно обнаружила, что могу порождать огонь без помощи кресала. Я была в таком страхе, что несколько дней просидела дома, не рассказывая никому о случившемся.

– Но теперь-то ты не боишься.

– Нет, но только потому, что я научилась управлять своим даром и использовать его на благо племени.

– В даре Эпоны нет ничего устрашающего, – сказал Кернуннос. – Она, как и я, происходит от животных.

– Может быть, именно тебя она и боится?

Кернуннос ничего не ответил, только поглядел вслед быстро удаляющейся Эпоне. Он вдруг обнажил свои острые клыки, и даже Тене стало не по себе. Поистине Меняющий Обличье не похож ни на кого другого.

Однажды зимним вечером Нематона подробно рассказала ей о рождении Кернунноса. В качестве гутуитеры, только-только прошедшей обряд посвящения, она присутствовала при его появлении на свет.

– Его мать умерла сразу же после родов, – сказала Нематона.

– Несмотря на все наши усилия, такое случается.

– Но я никогда не видела, чтобы женщина умирала, как мать Кернунноса, – заметила Нематона. – Впечатление было такое, будто кто-то разорвал ее изнутри… Когда же Кернуннос стал старше и его дары были всеми признаны, никто не сомневался, что он будет главным жрецом. После того как он достиг совершеннолетия и должен был умертвить старого главного жреца, чтобы занять его место, помнишь, как он это сделал?

Тена посмотрела вниз, на ее сжатые в кулачки пальцы.

– Помню, – ответила она почти шепотом. – Каждое утро главный жрец возвращался из мира сна с каким-нибудь новым увечьем; от этих увечий он в конце концов и умер. И его место занял Кернуннос.

– По традиции полагалось умертвить его быстро – острым кинжалом или сильным, безболезненно действующим ядом, – сказала Нематона. – Но это не доставило бы Кернунносу полного удовольствия.

Вспомнив об этом разговоре, Тена, которая никогда не мерзла, вдруг задрожала.

ГЛАВА 8

Эпона вернулась в поселок, думая не об умершем отце, которому будет воздана последняя честь на вечернем пиршестве, но о Гоиббане. Наконец-то он ее заметил; она была уверена в этом. Он поглядел на нее так, как смотрит мужчина на желанную ему женщину. Теперь-то все будет хорошо, можно не опасаться ни Меняющего Обличье, ни Ригантоны, угрожающей отослать ее в волшебный дом. «Может быть, – мелькнуло у нее в голове, – в тот момент со мной был дух Туторикса; это он следил за мной, направлял взгляд Гоиббана».

Мир, казавшийся ей таким мрачным, вдруг расцветился всеми красками, ярко засиял под солнцем.

Возвратившись домой, она заметила, что Ригантона также думает не о своем покойном супруге, так, по крайней мере, ей показалось.

– Послушай, – обратилась она к дочери, не утруждая себя приветствием, – я только что заметила, как пламя, просвечивая через свободно сплетенную ткань, приглушает цвета. Получается очень красиво. Я думаю, как бы воспроизвести это при ткачестве; что ты по этому поводу думаешь?

– Как ты можешь думать сейчас о своем ткацком станке? – возмутилась Эпона. – Тебе же надо готовить поминальное пиршество. – Ее возмущение было тем сильнее, что она и сама чувствовала себя виноватой, ибо думала не о Туториксе, хотя этот вечер должен быть посвящен лишь ему одному.

Пройдя мимо матери, она занялась домашними хлопотами: добавила поленьев в огонь, поставила котел с водой на горячие камни очага, отобрала съестные припасы. Ощущать себя занятой было приятно. А главное – необходимо, особенно в такое время.

Молодая и всецело занятая собой, она даже не подумала, что Ригантона может испытывать подобную же потребность.

Поминальное пиршество – оно удалось на славу – шумно разделили все родственники и свойственники усопшего вождя. Все сошлись на мнении, что Туториксу была дарована легкая смерть, быстрая и безболезненная; лучше ее может быть лишь героическая смерть воина в сражении. Это был знак благорасположения духов; поэтому все завидовали покойному вождю.

Во всех домах поминали усопшего вином.

– Раздели с нами наш пир, – взывали они к Туториксу. – Поешь красного мяса и испей красного вина в своем новом обиталище и спой песни, что поют храбрые.

Погруженная в задумчивость Эпона пережевывала каждый кусок так, словно впервые пробовала. Собравшиеся для поминовения умершего вождя еще острее сознавали ценность жизни.

Эпона не впервые присутствовала на поминальном пиршестве, она знала, что этой ночью многие из собравшихся займутся любовной игрой, ибо переход в другой мир лучше всего чествовать зачатием новой жизни.

Заметив, что сестра сидит, замкнувшись в себе, мысли ее витают где-то далеко, Окелос не преминул поддразнить ее:

– Где наша Эпона? Достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что она не с нами… Уж не собираешься ли ты опять отправиться в другие миры, сестра, повидаться с Туториксом? Передай ему привет от меня.

К этому времени Окелос уже опустошил много чар красного вина.

Эпона так и напустилась на брата:

– Ни в какие другие миры я не отправляюсь. Зачем ты болтаешь всякую чепуху? Прекрати, Окелос.

Ригантона, кусок за куском поедавшая молочного поросенка, подняла голову. Уж не хочет ли ее дочь откреститься от своего дара? Ничего не получится: главный жрец уже подтвердил, что Эпона – друидка. И сейчас как раз самое время оповестить об этом всех родственников; любопытно, какое лицо будет у Сироны.

– Конечно же, ты можешь бывать в других мирах, – сладким голосом произнесла Ригантона. – Сам Кернуннос подтвердил, что ты от рождения друидка; перед тобой большое будущее. – Скосив глаза, она увидела, что Сирона сидит с широко раскрытыми глазами и разинутым ртом. Картина просто чудная.

– Вы все ошибаетесь, – в отчаянии возразила Эпона. – Я все это выдумала. Я поступила нехорошо, похваставшись Окелосу, но все то ошибка, поймите же.

Глаза Ригантоны гневно засверкали.

– Как ты смеешь отрицать, что у тебя есть дар друидки? Уж не пытаешься ли ты осрамить меня перед знатными людьми племени кельтов? Что скажет Кернуннос, услышав такую ложь, после того как он согласился принять тебя в обмен на погребение вождя?

В полном смятении Окелос вскочил на ноги и уставился на мать, забыв о том, что все внимательно за ними наблюдают, забыв обо всем на свете, кроме того, что мать его предала.

– Почему ты ничего не говоришь о выборах вождя? – воскликнул он. – Мы договорились, что ты отдаешь Эпону друидам в обмен на их согласие поддержать меня на выборах, не ради того, чтобы тебя не сожгли, а погребли со всеми твоими драгоценностями.

Эпона была расстроена не меньше брата.

– Ты торговал мной, чтобы получить жезл вождя? – спросила она, обращаясь к Окелосу. – Даже не переговорив предварительно со мной, как будто я не свободная женщина?

Но брат не слышал ее, так напряженно он ждал ответа матери.

На этот раз Ригантона заговорила, тщательно взвешивая слова. Еще неизвестно, как повернется будущее; до того, как совет вынесет свое решение, лучше не раздражать сына. Кернуннос прав: Окелос отнюдь не лучший кандидат на пост вождя, но кто может предсказать, каково будет мнение подверженного разным влияниям совета? Ее сын может еще стать вождем, а если друиды примут к себе ее дочь, то у нее будет все, чего она пожелает.

– Я попросила Кернунноса поддержать тебя на выборах; это часть нашего договора, – заверила она Окелоса. Это, во всяком случае, была правда. Конечно, она высказала эту просьбу под самый конец, как нечто не слишком значительное, вроде короткого козьего хвоста, но об этом лучше всего умолчать.

– Мама! – вскричала Эпона, чувствуя, что надежда ее покидает. Из спора матери и брата она уже поняла, что мать предложила ее жрецам, а те приняли ее; новость была просто убийственная. Она бросилась на колени возле Ригантоны, как умоляющий ребенок, обвила ее руками. – Послушай, пожалуйста, я не хочу всю свою жизнь заниматься волшебством вместе с Меняющим Обличье. Я не выношу его присутствия. Уж ты-то, из всех людей, должна понимать меня.

Ригантона решительно высвободилась из объятий дочери.

– Вы с ним не будете заниматься любовной игрой. Это запрещено ему; гутуитеры должны хранить целомудрие. К тому же он…

– Я говорю не о любовной игре, не это меня заботит, – перебила Эпона, так и не дав матери довершить свое объяснение. – Я не хочу иметь с Кернунносом ничего, совершенно ничего общего; никогда. С самого детства он вызывает у меня отвращение. И у меня нет никакого желания заниматься волшебством. Оно порождает во мне какое-то… странное чувство. Я хочу жить по-другому; мы уже говорили с тобой об этом; неужели ты не помнишь? Неужели ты не понимаешь? – Казалось, на мать смотрела не она сама, а ее дух, так красноречивы были ее глаза.

Ригантона отвернулась, недовольная тем, что этот спор происходит в присутствии всех родственников. Чего доброго, они подумают, что дочь дурно воспитана, ее не научили повиновению.

– Дело уже сделано, – решительно заявила она.

– Но я прошла обряд посвящения, я взрослая женщина. Если уж ты задумала это ужасное дело, тебе следовало обещать меня друидам, пока я была еще девочкой.

– Ужасное дело! Благодари всех духов за то, что твой дар, хоть и поздно, а все-таки обнаружился. Пока ты еще не вышла замуж, как твоя мать, я вправе распоряжаться твоей судьбой; наше счастье, что у меня есть еще время, чтобы исправить мой недосмотр; и как я не заметила вовремя твоих способностей? – Чтобы предупредить возражения дочери, она повернулась к Сироне. – Не правда ли, мне повезло, невестка? Так же, как и Эпоне? Скажи ей это от моего имени.

Глаза Сироны метали молнии, но эти молнии не могли пробить щита, которым укрылась Ригантона.

– Туторикс сказал, что я не обязана это делать, – крикнула Эпона, обращаясь к собравшимся родственникам.

– Туторикс мертв, – решительно отрезала Ригантона. – Я единственный человек, которому ты должна подчиняться. К тому же он никогда не говорил мне ничего подобного. – Она подняла левую руку с полным вина греческим кубком. – Но пора уже прекратить это пустое препирательство, совершенно неуместное во время поминального пиршества, и предаться счастливым воспоминаниям о Туториксе. Тебе не подобает вести себя так, особенно сегодня вечером, Эпона.

Пиршество продолжалось всю ночь, до первой утренней звезды. Окелос пировал в полном упоении: он убедил себя, что Ригантона и в самом деле договорилась о его избрании. В конце концов, она его мать; мать не должна предать сына. Да и не такая уж это большая просьба, даже если она и хлопотала о введении нового погребального обряда.

«А какие пышные похороны будут у меня, – думал Окелос, – после того как завершится мое долгое великолепное правление племенем. Я возьму с собой в другие миры целые груды сокровищ. Ригантона непременно добьется моего избрания; спасибо ей за это!»

Когда пиршество окончилось, все еще улыбаясь, он уснул пьяным сном на своем ложе.

Разойдясь по домам, другие претенденты на пост вождя долго обсуждали со своими женами и приверженцами, какой нечестный ход предприняла Ригантона. Предложить свою дочь друидам в обмен на их поддержку! Нет, эту женщину надо как следует проучить.

Затем, собравшись вместе, после ожесточенных споров и даже тумаков, все пришли к общему соглашению. Самый достойный претендент на пост вождя – Таранис; остальные окажут ему поддержку и постараются убедить совет старейшин встать на их сторону. Тем самым замыслы Ригантоны и этого ее презренного сына будут сорваны.

Последнее возражение выдвинул сам Таранис.

– Но, если сами духи возжелают, чтобы вождем племени стал Окелос, что мы сможем поделать?

Ответила ему Сирона.

– Ничего, – сказала он. – Но я не верю, что духи этого возжелают. Ты же сам слышал сегодня, мой муж. Ригантона пообещала отдать свою дочь друидам, выторговав у них обещание, что они поддержат погребение Туторикса; если я не ошибаюсь, избрание Окелоса для нее дело второстепенное. Я нигде не слышала, чтобы друиды поддерживали Окелоса. Поэтому обойди поочередно всех членов совета, поговори с каждым, напомни о своих способностях и о слабостях Окелоса. Напомни, что Ригантона нечестным путем пыталась заполучить пост вождя для своего сына. Мы еще посмотрим, кто победит.

Все время, пока продолжались эти разговоры, не спала и Эпона. Она лежала, свернувшись клубочком, на своем ложе и старалась не слышать непрестанно звучавшего у нее в ушах присвистывающего голоса Кернунноса; жрец уговаривал ее, молил, требовал.

Он, Ригантона и Окелос пытались опутать ее прочной паутиной, как это делает паук, прежде чем сожрать свою жертву. Если им удастся добиться своего, она будет уже не Эпоной, а кем-то другим, кем именно – она не знала.

Она сжала кулачки, нет, так легко она не сдастся, будет бороться до конца. «Меня спасет Гоиббан», – решила она.

Племя уже не могло дольше задерживать торговцев с привезенными ими товарами. Запасы ячменя и пшеницы были на исходе; женщины жаловались на нехватку льна. Необходимо было немедленно избрать вождя, повелителя племени, который бы вел переговоры с торговцами. Плотники уже готовили резной конек для установки в доме будущего вождя.

На другой день собрались старейшины и после надлежащего обсуждения единодушно избрали вождем кельтов Тараниса. Тараниса Громоголосого.

– Ты предала меня, – в ярости обвинил Окелос Ригантону. – Как я мог позабыть, что ты делаешь все только для своего блага? Ты добилась того, что хотела, но не позаботилась обо мне.

– Я сделала, что могла, – заверила она. – Ты все еще молод, а Таранис уже в летах. Он не будет жить вечно. Настанет и твой черед.

Он покачал головой.

– Ты обманула меня, Ригантона, я не получил того, что должен был получить. Я никогда тебя не прощу.

– Я огорчена не меньше тебя. Сегодня днем Таранис будет провозглашен вождем племени, мне придется отдать ему жезл; представляю себе, как будет ухмыляться, глядя на меня, его женушка. Ты думаешь, мне это будет приятно?

– Я думаю, что ты вполне это заслужила, – с горечью сказал ей Окелос.

Чтобы присутствовать при провозглашении нового вождя, на площади собралось все племя. На церемонии должны были присутствовать все, кто может; традиции, против своей воли, вынужден был подчиниться и Окелос. По этому случаю он надел боевой нагрудник и с помощью извести закрепил в яростно взлохмаченном состоянии свои волосы.

«Они еще пожалеют, что не выбрали меня», – несколько раз прошептал он про себя.

Эпона постаралась пораньше уйти из дома, чтобы ей не пришлось сопровождать мать. Ее вообще тяготило присутствие Ригантоны. И сейчас она стояла с краю собравшейся толпы. Это было первое подобное событие в ее жизни, и его торжественность, помимо ее воли, произвела на нее большое впечатление. Все нарядились в лучшие одежды, надели самые яркие украшения. Нематона приказала обвить зеленью большой камень, кость Матери-Земли, где должен был стоять Таранис, принимая приветствия от своего народа. Вокруг всей площади были разожжены священные костры; собравшиеся пели благодарственную песнь; отныне они под надежной защитой нового вождя.

Пока Эпона смотрела на происходящую церемонию, к ней незаметно подошел Кернуннос. Он схватил ее за локоть и прошептал:

– В следующее полнолуние начнется твое обучение, Эпона. Мы пошлем за тобой. Или ты придешь сама. Но ты непременно придешь.

Эпона вздрогнула, но, прежде чем она успела что-нибудь ответить, жрец улетучился как дым.

Увидев рядом с Алатором свою подругу Махку, она подошла к ней. Махка казалась такой сильной и уверенной в себе, тогда как Эпона чувствовала себя слабой и незащищенной.

За это солнечное время года Махка выросла на полголовы. Со своими могучими плечами и широким, туго обтянутым кожей лицом она выглядела уже взрослой женщиной. Но при виде Эпоны она расцвела знакомой детской улыбкой.

– Да сияет тебе всегда солнце! Иди сюда, к нам, будем вместе смотреть на церемонию. Она вот-вот начнется: Таранис выйдет голый из нашего дома; Поэль омоет его и облачит в мантию вождя. Отсюда все хорошо будет видно.

Эпона поздравила подругу, ведь она теперь член семьи вождя. Но Махка отмахнулась от ее искренних – Эпона и в самом деле радовалась за нее – поздравлений.

– Какая разница, живу я в доме вождя или где-нибудь еще? Мне это безразлично.

– И зря, – сказал ей Алатор. – Таранис будет теперь распределять вымененные у торговцев товары, а это значит, что твоей семье достанется все лучшее.

Серые глаза Махки ярко блеснули.

– Я хочу только быть воином. Разъезжать на военной колеснице, подобной тем, что изображены на греческих амфорах. Размахивая мечом, вести за собой сотни людей в битву и умереть героической смертью.

– Но наше племя сейчас ни с кем не сражается, – напомнила Эпона подруге.

– Неужели ты не слышала, что затевает твой брат? Он уговаривал нескольких молодых людей совершить набег на греков. Их цель не только добиться славы. Они поговаривают о том, что у нас недостаточно женщин и земли; они хотят завести семьи в каком-то другом месте. Согласись, в нашем селении живет слишком много народу. Окелос намеревается с отрядом молодых воинов основать новые поселения и обещает всем, кто отправится с ним, лучшую жизнь.

– Окелос хочет только пограбить греков, – возразила Эпона.

Махка сделала пренебрежительный жест.

– Если он достаточно силен, чтобы завладеть сокровищами греков, почему бы ему это не сделать? Сильнейший должен обладать всем самым лучшим, чтобы он мог хорошо обеспечивать семью и заводить много сильных детей. Только так племя может добиться процветания. Я хочу упросить их, чтобы они взяли меня с собой. Ты знаешь, Эпона, я могу сражаться не хуже любого из них. Я принесу гораздо больше пользы, участвуя в завоевании новых земель, чем если выйду замуж за какого-нибудь глупого пахаря из другого племени и нарожаю кучу сопливых ребятишек.

– А твои родители дали свое согласие? – спросила Эпона.

– Дадут. А если нет, я убегу и все равно поступлю по-своему.

– Ты ослушаешься их?

– Конечно. Говорят, Ригантона обещала отдать тебя друидам, но ты не хочешь к ним идти. На твоем месте я бы убежала, Эпона. В этой жизни ты должна бороться сама за себя.

«Махке легко говорить это», – подумала Эпона. Ни ее самой, ни ее семьи не коснулось никакое горе; ее будущее обеспечено. А в ее жизни за какие-то несколько дней произошло много такого, что вселяет глубокое беспокойство. Но ведь у нее есть Гоиббан, это все, что ей нужно. В ней сохранилось еще достаточно детской наивности, чтобы верить, что Гоиббан будет рад жениться на ней.

– Я не собираюсь идти в волшебный дом, – сказала она Махке. – Вы все будете очень удивлены, когда увидите, что я сделаю. – Она загадочно улыбнулась и вновь стала следить за происходящей церемонией.

После того как Тараниса омыли и облачили в мантию вождя, сотканную из пестрых нитей, представляющих все цвета всех семей, жрецы подвели его к священному камню. Он бесстрастно наблюдал, как они принесли жертвы Духам Огня и Воды, Земли и Воздуха, а затем поклялся духам, что его племя будет жить и трудиться в полном единении с природой, не допуская, чтобы щедрая доныне земля оскудела, чтобы духам было нанесено хоть какое-нибудь оскорбление.

В самый разгар церемонии через толпу – с жезлом в руке – прошествовала Ригантона. Она передала жезл Поэлю, а тот, в свой черед, предложил его Таранису.

Высокий, весь заросший бородой, с бычьей шеей и громоподобным голосом, Таранис трижды провозгласил:

– Если кто-нибудь из вас считает себя сильнее меня, пусть примет мой вызов и отнимет этот жезл у меня.

Когда Таранис прокричал эти слова в первый раз, Окелос шевельнулся, словно бы собираясь шагнуть вперед; все сразу же повернулись к нему, но он остался на месте и только глаза его горели гневным огнем.

Видя, что никто не принимает вызова, Поэль вручил жезл Таранису. Затем, широко раскинув руки, друид развернулся и встал лицом к кельтам.

– Пусть услышт меня все, что живет, умирает и вновь воскресает! Наш старый вождь перешел жить в другой мир. Отныне племенем будет править Таранис Громоголосый; мы все обязаны соблюдать ему верность. Пока он будет нашим вождем, мы можем делить с ним его силу и его процветание, ибо он – наш, и все ему принадлежащее – тоже наше. Пойте же со мной песню нашего народа. Пойте обо всем, что приносит благо, порождает гармонию и поддерживает жизнь.

Все радостно и громко запели. Они теперь и в самом деле принадлежали новому вождю, как и он им; объединились в замечательное сообщество кельтов; каждый из них – нераздельная часть целого. И это целое исполнено великолепия.

Торговцы, томившиеся в ожидании за частоколом, услышали безгранично ликующий громовой рев, раскатившийся далеко по Голубым горам.

Вечером, сидя в дверях своего дома, Эпона нетерпеливо ожидала восхода луны. Наконец над вершинами показался серебряный полумесяц, белый ноготок в бледно-лиловом небе. Значит, у нее еще есть время, много ночей, прежде чем ее отведут в волшебный дом. Надо немедленно поговорить с Гоиббаном.

Наутро, однако, смелость изменила ей. Она отложила задуманное на день, затем еще на день. Как-то все не находились подходящие слова, а дух ничего не подсказывал. Но до полнолуния еще оставалось время.

Нагрянули торговцы, и Таранис подолгу сидел с ними на базаре, выслушивал их предложения, выпятив губы и сузив глаза, внимательно осматривал их товары. Он упорно торговался, и его громовой голос нагонял страх на некоторых незнакомых с ним торговцев. Сидя вокруг своих домашних очагов, люди стали поговаривать: «Таранис будет хорошим вождем. Давайте выпьем еще по чаре вина за Громоголосого».

Друиды стали по очереди разговаривать с Эпоной, все, за исключением Кернунноса, который ждал своего времени.

Нематона зашла в их дом, когда Эпона расшивала подол платья. Дочь Деревьев села подле нее и показала длинным пальцем на вышиваемый ею узор. Молодая женщина кусала губы и то и дело тыльной стороной кисти откидывала влажные волосы со лба: в вышивании она явно не была мастерицей.

– Тщательно клади каждый стежок, – наставительно сказала гутуитера. – Он должен занять свое место в узоре. А узор, ты знаешь, – это основа жизни. – Жрецы – это не маленькое племя внутри большого племени, их цель отнюдь не в том, чтобы, совершая жертвоприношения и общаясь с духами, жить за счет других. Друидами являются те, кто знает и понимает узор, образуемый всеми живыми существами, каждое из которых, чтобы выжить, должно в своих поступках гармонично сочетаться со всеми другими. Узор, иными словами, образ жизни, обычаи и традиции, старше самих людей; поколений, передававших друг другу это знание, больше, чем нитей в ткацком станке. Узор проявляется в магии камней – увы, мы мало что помним об этой магии, – так же, как и в пении деревьев. Все сущее должно вписываться в общий узор, или же оно обречено на гибель.

Эпона подумала о Кернунносе, с его сощуренными желтыми глазами, который, без сомнения, уже ожидает ее. Она подумала о том, каково это – постоянно жить в дыму благовоний, распевать священные песнопения и каждую ночь переноситься в другие миры, где клубятся туманы и все видится не таким, каким является на самом деле.

Затем она подумала о Голубых горах и сладостном свежем воздухе и об узоре, сплетаемом светом и тьмой на склонах, узоре, который она любила всю свою жизнь. Она подумала о Гоиббане и даже представила себе, как весело смеялись бы их дети, собравшись у ее коленей. Уиска перехватила ее по дороге домой, когда она возвращалась с полным кожаным ведром, чтобы долить воду в гидрию.

– Ты, должно быть, уже ждешь дня, когда присоединишься к нам, Эпона.

Эпона ответила совершенно искренне:

– Надеюсь, этот день никогда не настанет.

По лицу Уиски скользнула тень улыбки.

– Все дни наступают. Наступают и проходят. Никогда не страшись прихода какого-нибудь дня, потому что он уже часть прошлого, где-то за твоей спиной.

Эпона поставила наземь тяжелое ведро.

– Что это значит?

– Только то, что прошлое и будущее составляют одно целое, они существуют сейчас, сегодня, такие же реальные и прочные, как звенья железной цепи. Настоящее скрепляет их все. Когда ты будешь посвящена в жрицы, ты сможешь по желанию двигаться вдоль этой цепи, потому что будешь уверена в прочности других звеньев.

– Как это может быть? – Помимо своей воли Эпона была заинтересована.

Уиска объяснила:

– Стой неподвижно. Закрой глаза. Напряги все чувства. Напряги ум. Открой все поры кожи. Чувствуешь ли ты селение вокруг себя и горы? Хорошенько почувствуй горы. Почувствуй их тяжесть и строение. Это получится, если ты сосредоточишься. Да, да, я вижу по твоему лицу, что тебе кое-что удается. А раз так, ты сможешь почувствовать прошлое и будущее, потому что они так же реальны, как эти горы. Как, выйдя из деревни, ты можешь подняться по этим склонам, так из нынешнего дня ты можешь перейти в самый последний, день светопреставления. Это не труднее, чем переноситься в другие миры.

– Почему же вы не делаете этого чаще? Я вроде бы никогда не слышала ни о чем подобном.

– Посещать прошлое, – сказала ей Уиска, – дело бесполезное, потому что мы ничего не можем в нем изменить. Мы передвигаемся в нем, словно духи: все видим, но ничего не можем осязать.

– А будущее? Что ты можешь сказать о будущем? Вот его-то я хотела бы изменить.

Бледная улыбка на лице Уиски растаяла точно снег.

– Будущее можно изменить лишь в настоящем, Эпона. Но переноситься туда еще менее благоразумно, Эпона. Чтобы заглянуть в будущее, требуется много смелости, к тому же то, что ты там увидишь, может опалить твои глаза. Лучше не знать будущего, поверь мне. Обучение друида предусматривает выработку у него умения противостоять искушению. Знающий будущее неизбежно попытается изменить его в настоящем, а это нарушит всеобщую гармонию.

– Не понимаю.

Уиска вновь улыбнулась.

– Признаваться в своем непонимании означает проявлять зачатки мудрости. В свое время ты поймешь. Многому научишься, многое постигнешь, ибо такова цель всех живущих.

И она уплыла прочь, легкая, словно туман, оставив Эпону в мучительном раздумье. Она хотела бы многое постичь, задать столько вопросов, но не хотела связывать себя никакими обязательствами по отношению к Кернунносу и волшебному дому, нет, этого она не сделает.

Ни за что, ни за что, ни за что!

На другой день, почти сразу после восхода, караульный Валланос протяжно затрубил в свой бараний рог, затем в сильном возбуждении, запыхавшись, сбежал вниз, в долину.

– К нам приближаются какие-то чужеземцы, – оповестил он собравшихся вокруг него кельтов. – Таких я еще сроду не видывал.

Таранис запустил пальцы в свою бороду цвета меди и бронзы.

– И чем же они отличаются от всех других? Они воины?

– В том-то и вся загвоздка, что я не могу понять этого. – Бедный Валланос был в явном смятении. – Они не такие, как мы, совершенно другие. И видел их лишь издали и сразу же прибежал сообщить вам, чтобы вы могли приготовиться к их прибытию. Хотя и не знаю, в чем могут заключаться ваши приготовления.

– Кто они такие? – хором спросили многие.

– Они непохожи на обычных людей. Скорее на полулюдей-полулошадей; впечатление такое, будто из спин лошадей растут человеческие тела. Вероятно, они те чудовища, которых греки называют кентаврами.

ГЛАВА 9

Наталкиваясь друг на друга, энергично работая локтями, мужчины и женщины племени бросились к частоколу, а затем выбежали на дорогу. Молодые, быстроногие Эпона и Махка были среди первых. Здесь, на дороге, они остановились в изумлении.

К ним приближались четыре существа, четыре жилистых, длинноногих животных; ничего похожего на пони, которые использовались как тягловый скот, или на ослов и онагров, иногда пригоняемых торговцами. Да и передвигались они совсем по-иному. Не короткими упругими шажками, наиболее подходящими для перевозки груза, а плавными длинными скачками, как бы не прилагая никаких усилий, так бегает обычно благородный олень.

– Какие красивые животные, – пробормотала, как бы про себя, Эпона.

Существа отнюдь не были кентаврами; это были лошади с сидящими на них людьми.

– Вот, должно быть, здорово – сидеть на лошади и мчаться как ветер, – заметила Махка. – Уж, наверное, куда лучше, чем трястись на повозке.

Лошади подскакали ближе, и теперь легче было разглядеть всадников, возвышавшихся над стоящими на земле кельтами. Всадники были с глубоко посаженными глазами, с густыми бородами и нечесаными длинными волосами под остроконечными войлочными шапками. И одеты они были в суконные кафтаны, просторные в груди и узкие в рукавах и в какие-то вздутые штаны, заправленные в мягкие кожаные сапоги.

Какая удобная одежда, чтобы ездить на лошади, восхищались кельты.

Одежды чужеземцев были окрашены в глубокие цвета: синий, красный и желтый; хотя поношенные и выцветшие, они все же выглядели достаточно яркими. Их предводитель в отличие от остальных был одет еще и в накидку из какого-то неизвестного кельтам пятнистого меха; и на всех четверых поблескивали золотые ожерелья, полускрытые косматыми бородами. А поводья их лошадей были отделаны искусно выкованными серебряными и бронзовыми украшениями.

Кельты показывали друг другу на оружие чужеземцев. У каждого наездника к левому бедру был прикреплен большой чехол, очевидно, вмещавший и лук и запас стрел с губительными трехгранными наконечниками. К правому бедру были пристегнуты кожаные ножны с коротким мечом с бронзовой рукояткой, а за пояс заткнут целый набор смертоносных ножей. И ко всему еще у троих за спиной были торбы, где, несомненно, также могло быть оружие.

Четвертый, предводитель, ехал на гордом скакуне с щетинистой, торчком гривой, которая подрагивала в такт его размашистым шагам. Когда они приблизились к глазеющей на них толпе, он пришпорил своего коня и смело поскакал вперед, держа одну руку над рукояткой меча.

– Мы путники, и я требую для нас должного гостеприимства, – воскликнул предводитель. Он говорил на их языке с каким-то гортанным акцентом, понять его было довольно трудно. Но ни один кельт не мог бы отвергнуть традиционный призыв к гостеприимству.

– Добро пожаловать, – ответил старый Дунатис. – Вы получите у нас и кров, и еду.

Четверо всадников с быстротой молнии въехали в кельтское селение.

Валланос побежал за шахтерами. Было совершенно ясно, что это не группа обычных торговцев, и Таранис хотел, чтобы все, кто может держать оружие в руках, немедленно вернулись в поселок. Так, на всякий случай.

– Кто ваш вождь? – спросил человек на сером скакуне. Его глаза осматривали толпу, ни на ком, однако, не задерживаясь.

«Какие темные, темные глаза, – восхитилась Эпона. – Он походит на ястреба, которого никто не может приручить».

Таранис шагнул вперед.

– Я вождь племени. – В руке у него был обнаженный меч.

Всадники вели себя так, точно не чувствовали никакой угрозы.

– Хорошо, мы приехали по торговым делам.

Ничто в этих четверых не напоминало обычных торговцев, хорошо известных в Голубых горах.

– Вам нужна соль? – спросил Таранис, даже не пытаясь скрыть свое изумление.

Легким движением всадник перекинул ногу через шею коня и соскользнул наземь. Он взглянул на меч, который держал вождь. В густой каштановой бороде сверкнули ряды белых зубов.

«Какие крепкие зубы и все целы», – произнес какой-то голос в голове Эпоны.

– Не соль, – сказал иноземец Таранису. – У вас есть железо. Есть очень хороший кузнец. Даже к нам на восток дошла весть о вашем кузнеце, вашем железе. Мы хотим менять мечи на золото.

Старейшины обменялись понимающими взглядами.

Иноземец стоял прямо перед Таранисом: он протянул вперед правую руку, показывая, что в ней нет никакого оружия. После недолгого колебания Таранис убрал меч в ножны. Иноземец слегка наклонил голову, давая знак, что готов обменяться приветственными поклонами, однако, видя, что Таранис не делает никакого ответного жеста, тут же поднял голову.

– Я Кажак, сын Коляаксеса, Повелитель лошадей, – провозгласил он громким голосом. В ответ Таранис назвал свое имя, и оба они обменялись рукопожатием.

Эпона стояла достаточно близко, чтобы чувствовать сильный мужской запах, исходивший от тела Кажака. Не такой острый и мускусно-пряный, как тот, что исходил от Меняющего Обличье, просто сильный запах человеческого и лошадиного пота. Но в горах, где много воды, кельты привыкли к частому купанию, они давно заметили, что немытое тело дурно пахнет, и поэтому встречают всех гостей водой для омовения. Однако Эпоне запах Кажака не показался таким уж неприятным. Это был скорее лошадиный, чем человеческий запах.

Кажак озирал толпу надменным взглядом, свысока, как если бы еще сидел на коне. Большинство кельтов были выше его ростом, но он смотрел на них, как смотрят вдаль, привыкнув к бесконечным просторам.

После обмена именами было вполне прилично осведомиться, к какому племени принадлежит чужеземец, услышав ответ, все его слышавшие на короткий миг замолчали.

– Кажак – скиф, – звенящим от гордости голосом объявил приезжий

Скиф! Один из диких кочевников, живущих в отдаленных степях, один из тех грозных воинов, которые прокатились могучей волной по многим восточным землям, изгоняя их законных владельцев, безжалостно попирая существовавшие в течение многих поколений традиции оседлой жизни и возделывания земли. Скифы одержали верх даже над киммерийцами, которые славились как бесстрашные воины, оттеснив их в горы и долины, где прежде жили различные племена этого народа.

Слава о скифах докатилась даже до Голубых гор; сидя вокруг домашних очагов, кельты поговаривали об этих грабителях с берегов Черного моря, дикарях, применявших новые способы ведения войны в Галиции, Фракии и даже Анатолии. Иногда скифы объединялись с ассирийцами, которые переняли у них умение ездить верхом на лошадях и пользоваться луком; а случалось, они посылали своих наемников в ассирийское войско. Делая набеги с того места, где восходит солнце, они наводили ужас своей жестокостью на многие, известные кельтам народы.

И вот скиф спокойно стоит возле своего коня в их горном поселке, предлагая золото в обмен на их железо.

Кельты смотрели на него с раскрытыми от удивления ртами.

Одной из первых пришла в себя Эпона. Выросшая в доме вождя, она знала, как вести себя с чужеземцами, какими бы странными они ни казались. К тому же она протиснулась поближе, чтобы хорошенько осмотреть серого коня; три остальные лошади были охолощены, как волы. Пройдя мимо Тараниса, она положила руку на шею коня, покрытую мягкой шелковистой шерстью, так непохожей на грубые шкуры пони.

Заслуживало внимания и седло. Оно состояло из двух небольших подушек, набитых, как она узнала впоследствии, оленьей шерстью и сшитых вместе, так чтобы всаднику удобно было сидеть. Под седлом был потник, держалось на месте оно с помощью шерстяной подпруги и ремня, пропущенного под хвостом лошади. Вся сбруя была украшена вырезанными из цветного войлока фигурками сражающихся диких животных; сами фигурки были отделаны цветной нитью и кусочками драгоценных металлов. С самого седла свисали так же изукрашенные и отороченные мехом стременные ремни, по бокам скакуна висели шерстяные кисточки.

В Голубых горах никогда еще не видели ничего подобного.

Эпона вновь погладила шею коня, и как раз в этот момент Кажак повернулся и посмотрел на нее. Взгляд его карих глаз, помимо его желания, встретился с ее взглядом, и он, нахмурившись, тотчас же отвернулся.

«Это не глаза дикаря», – озарила ее внезапная мысль.

Воспользовавшись присутствием Эпоны, Таранис сказал:

– Эпона, отведи, пожалуйста, этих незнакомцев в дом для гостей… Тебе и твоим спутникам, скиф, будет предложено все лучшее, что у нас есть; хоть мы и небогаты, вы ни в чем не будете нуждаться, пока будете вести с нами мирную торговлю. Эта женщина позаботится, чтобы у вас было все необходимое, а мы меж тем устроим пир в вашу честь. Тогда и поговорим о торговых делах.

Таранис был рад, что может попросить Эпону выполнить традиционные обязанности дочери вождя. Махка на ее месте могла бы наотрез отказаться, поставив его в затруднительное положение, как она уже отказывалась исполнять свои новые обязанности. Эпона же с явным удовольствием оказала ему эту услугу.

После того как Эпона увела чужеземцев в дом, предназначенный для гостей, Таранис решил поговорить с советом старейшин, чтобы обсудить создавшееся положение. Прием скифов был его первым важным испытанием в роли вождя, и он был намерен не совершить никаких ошибок.

Кажак внимательно слушал; сдвинув свои косые темные брови, он пристально наблюдал за губами вождя, стараясь понять плохо знакомые ему кельтские слова. Когда Таранис вдруг замолчал и подвел к скифу желтоволосую женщину, Кажак был сильно изумлен, хотя и ничем не выдал своего изумления. Женщина заговорила с ним, подумать только, заговорила с ним! Какой странный народ – эти кельты: они позволяют своим женщинам общаться с незнакомцами, разговаривать с ними!

Она показала ему жестом, чтобы он следовал за ней. Кажак оглянулся, но не увидел никакой угрозы в рядах зачарованно глазеющих на него кельтов. Многие из них были вооружены – даже женщины, как он заметил, – но никто из них не использовал оружие для устрашения. Он приказал своим людям спешиться и пойти за ним. Никто не должен иметь повода сомневаться в смелости скифов.

Четверо скифов, ведя на поводу лошадей, последовали за Эпоной. Эпона шла с поднятой головой, легким шагом, надеясь, что за ней наблюдает дух Туторикса. Он хорошо ее воспитал.

У дверей просторного дома, обставленного всем лучшим, что было у кельтов, она повернулась к гостям и улыбнулась; к ее удивлению, никто из них не пожелал встретиться с ней взглядом. У их же племени обмен взглядами был особым ритуалом, ибо считалось: «Глаза, встречающиеся с твоими, не могут скрывать никаких тайн». Но эти скифы смотрели на нос, рот или волосы. Это смущало ее.

– Пока ты будешь с нами, о Кажак, живи здесь как у себя дома, – торжественно произнесла она. – Я позабочусь, чтобы вам тотчас же подали красное вино и принесли подогретую воду для купания.

– Для купания? Чтобы мы искупались? В воде? – Он отпрянул, очевидно, пораженный этим предложением.

– Конечно. Для вас поставят котел на огонь, и после того, как вы искупаетесь…

– Никакого купания, – решительно провозгласил Кажак. – Я скиф. Нельзя загрязнять воду телом.

Момент был щекотливый. Кельты смущенно переглядывались. Нельзя нарушать запреты, которые соблюдают другие, но неужели есть люди, вообще не моющиеся?

Кажак отнюдь не был нечувствительным; тонкая наблюдательность была совершенно необходима для выживания в трудных условиях. Он метнул быстрый взгляд на своих людей, требуя от них молчания, затем повернулся к желтоволосой женщине и старательно, чтобы не было никакого недопонимания, изложил свою точку зрения.

– Мужчины очищаются паром, – сказал он. – Женщины очищаются глиной. Чистая вода – только чтобы пить. – И, подняв глаза на ее лоб, он постарался изобразить приятную улыбку.

Крылья его ноздрей походили округлыми очертаниями на любимую брошь Ригантоны. Волосы темно-каштановые, загорелая кожа выдублена солнцем и ветром, лишь вокруг век, в косых морщинках, она была белая, как у Эпоны. Глаза – такие же темные и живые, как у его коня; в них светился недюжинный ум.

В этот миг к ним присоединился Кернуннос; его появление вызволило Эпону из затруднительного положения. Чтобы произвести должное впечатление на иноземцев, главный жрец облачился в свои парадные одежды. Его худое тело облегала мантия из волчьих шкур; шкуры были цельные, с висящими мордами и хвостами, с выкрашенными в красный цвет пустыми глазницами. Длину его рук подчеркивали браслеты из раковин, привезенных с берегов отдаленного моря царя Эгея.[3] Над его головой ветвились рога большого оленя.

В других местах принято кланяться шаманам, но так как сами кельты никому не кланяются, Кажак стоял прямо, с удовольствием соблюдая местный обычай. Перед ним, очевидно, была важная особа, к тому же мужчина. Он испытывал замешательство, разговаривая с посторонней женщиной, не своей женой, но таков, видимо, еще один местный обычай. Просто невероятно, но эти кельтские женщины ведут себя так, словно у них есть свое определенное положение в обществе.

Кажак с облегчением повернулся к Кернунносу.

– Кажется, нам обещали приносить вино, – заметил он чисто по-мужски.

Однако Кернуннос не мог ответить ему сразу. Ритуал требовал, чтобы он прежде всего призвал на гостей благословение духов, представился сам как их посланник и представил скифов тем незримым силам, которые правят в здешних местах. Кажак терпеливо ждал, тем временем трое его спутников треножили своих лошадей, предоставив совершить утомительные для них формальности Кажаку.

Когда Кернуннос сказал все, что полагается говорить в таких случаях, он подошел к двери дома для гостей и позвонил колокольчиком, предупреждая духов внутри о прибытии чужеземцев. Затем он отступил в сторону, пропуская скифов.

Кажак замешкался. Трое остальных неподвижно стояли за его спиной. Кельты, собравшиеся перед домом, с удивлением смотрели на них, перешептываясь.

Отказ войти в дом для гостей считался грубым оскорблением; Туторикс, разговаривая в семейном кругу, всегда подчеркивал это. Эпона все еще чувствовала себя обязанной блюсти его честь. Она подошла к Кажаку вплотную, лицом к лицу, так, чтобы он не мог отвести от нее свой взгляд. Она чувствовала его крайнее замешательство, хотя и не могла понять его причину, и попыталась успокоить его ласковой улыбкой.

– Мы предлагаем вам все лучшее, что у нас есть, – произнесла она спокойным твердым голосом. – Примите же то, что мы вам хотим дать.

В глазах Кажака все еще оставалось сомнение.

– Заходить в чужой дом неблагоразумно, – сказал он, обращаясь скорее к ней, нежели к Кернунносу или другим стоявшим вокруг него людям.

– Это не западня, – сказала Эпона. – Это дом.

– В деревянные дома кладут мертвецов, – объяснил Кажак. – Живые люди должны жить под открытым небом.

Ей было все легче и легче понимать его. Он говорил медленно, произнося с непривычной напевностью знакомые кельтские слова, но ее ухо уловило ритм его речи, и она ответила, подражая его музыкальному выговору.

– Но у нас все люди спокойно, ничего не боясь, ночуют в деревянных домах, – сказала она. – Мы не причиняем никакого зла гостям. Мы почитаем гостей.

У нее было такое впечатление, будто она пытается завоевать доверие животного, великолепного дикого животного. Скиф был очень мускулист, не уступал силой никому из кельтов, разве что Гоиббану; и одежда не скрадывала его природной гибкости и стройности. Двигался он мягко, точно горный кот, и даже когда стоял на месте, производил впечатление человека очень сильного и ловкого.

И все же он продолжал колебаться. Не раздумывая, без какой-либо подсказки духов, Эпона положила свою ладонь на его руку. В третий раз их глаза встретились.

И тогда вдруг, с видом отчаянного смельчака, скиф расправил плечи и вошел в дом.

Его спутники, однако, остановились возле двери, не желая доверить себя четырем стенам, но надеясь, что им поднесут обещанного вина.

Кажак ходил по дому, подозрительно оглядывая все, но ни к чему не притрагиваясь. Эпона позаботилась, чтобы у гостей была свежая питьевая вода в бронзовой гидрии, и послала женщину с факелом, чтобы та растопила очаг. В скором времени дом наполнился золотистыми отблесками огня и теплом; женщины принесли хлеб в корзинах и сыр на блюдах.

И все же Кажак никак не успокаивался. Он так и не сел на ложе, предпочитая стоять у открытой двери, где он мог видеть своих так и не вошедших в дом людей. Когда Сирона принесла большой кратер,[4] полный вином, он жестом показал, чтобы сперва угостили этим напитком его спутников. Только потом выпил сам.

– Хорошее вино, – одобрительно сказал он Эпоне. Это было первое признание ее стараний оказать гостям должный прием, и она почувствовала, что одержала небольшую победу.

Об омовении Эпона больше не упоминала.

Скифы походили на птиц, которые не вьют гнезд и если садятся на ветку, то всегда готовы улететь. Не имело никакого смысла ждать, пока они освоятся. Поэтому Кернуннос и Поэль совершили следующий предписываемый традицией шаг, а именно привели в дом старейшин и некоторых глав семейств, чтобы они могли разделить со скифами вино и познакомиться с ними. Эпона убедила Кажака сесть возле очага и выпить вместе с хозяевами, хотя он и вел себя как осторожный конь, готовый в любую минуту обратиться в бегство.

Кернуннос сидел по левую руку от скифа, Таранис – по правую. Короткое совещание вождя со старейшинами ничего не дало, у них не было никаких особых предложений по поводу обращения с иноземцами. «Наблюдай и слушай» – вот и все, что они могли посоветовать.

Эпона, Сирона и другие женщины из знатных семейств расхаживали по дому, подавая еду и принимая участие в мужских разговорах. Кажак повернулся к Таранису.

– Вождь имеет много жен? – спросил он, показывая на суетящихся женщин, крупных, белокурых и голубоглазых.

– У меня только одна жена, – ответил Таранис.

Удивленный Кажак обернулся к Кернунносу.

– Только одна жена? – недоверчиво спросил он.

Жрец улыбнулся. Кернуннос умел улыбаться одними губами, тогда как его глаза по-прежнему были серьезными. Это произвело отталкивающее впечатление на Кажака, напомнив ему о львах и пятнистых кошках, бродящих по его родным степям, иногда завораживая свою добычу потрясающей силой взгляда.

– Каждый человек имеет одну голову, одну жену, один дом, – ответил жрец.

– Правда? – Кажак посмотрел на меха, которыми были застланы ложа, на резные деревянные сундуки и красивую глиняную посуду, все, что составляло обстановку дома для гостей. Он заметил, что и мужчины, и женщины носят много бронзовых украшений, среди них поблескивали и золотые или сделанные из сплава серебра и золота.

– Много богатства, – процедил он, – но только одна жена. – Повернув голову, он бросил взгляд на Эпону, стоявшую у него за спиной. – Ты жена для него? – Его глаза искрились неподдельным весельем.

Эпона почувствовала, что краснеет, начиная с шеи.

– Я не жена вождя, – ответила она. – Я принадлежу к семье его брата. – Чтобы скрыть внезапно охватившее ее замешательство, она предложила Кажаку ломоть хлеба, но вместо того, чтобы взять его, он схватил одну из длинных прядей ее волос и потянул вперед, так, чтобы она засверкала в отсвете пламени.

– Вот ваше богатство, кельты, – громко, на всю комнату провозгласил Кажак, показывая всем волосы. – Вот кельтское золото.

Ответом был всеобщий смех. Хотя всадники и внушали ужас, как если бы были воплощениями неких неведомых духов, кельты все еще не знали, как отнестись к диковинным чужеземцам, но этой своей шуткой Кажак сразу завоевал их расположение. Скоро они уже пили доброе греческое вино за него и его лошадей; в доме установилась поистине дружеская атмосфера. А поскольку люди Кажака так и не отважились войти в дом, наружу им вынесли амфору с вином, чтобы и они поучаствовали в пиршестве.

Едва достигнув околицы поселка, возвратившиеся с Соляной горы шахтеры услышали веселый смех и крики, доносившиеся из дома для гостей. Странное зрелище предстало их глазам: они увидели четырех стреноженных сыромятными ремнями лошадей в окружении целой толпы восхищавшихся ими кельтов. Другая толпа собралась перед домом для гостей: она окружала троих незнакомцев, которые сидели на земле, подогнув под себя ноги, как женщины, пили красное вино и распевали громкие, непонятные кельтам песни.

Шахтеры и чужеземцы уставились друг на друга.

Сидящие скифы смотрели на белокурых или рыжебородых гигантов, с глазами как озера и плечами как горные отроги, тепло одетых в длинные вязаные рубахи и кожаные накидки. Шахтеры же видели перед собой жилистых мужчин с кривыми от постоянной верховой езды ногами и с некогда белой, но посмуглевшей от жаркого степного солнца кожей. Их спутанные волосы и бороды были различных оттенков коричневого цвета – от почти черного до светло-каштанового, глаза карие, только у самого светлокожего из них были серые глаза. Невзирая на разницу в цвете кожи, на всех их лицах лежал одинаковый отчетливый отпечаток суровости, слегка смягченный сейчас выпитым вином. Но в них так и бурлила жизненная энергия; и кельтов, и скифов объединяла общая страстная любовь к жизни. Кельты были рады разделить вино с пришельцами, и это способствовало их сближению.

После того как все несколько раз приложились к чаре, незнакомцы стали друзьями; они отпускали грубые шуточки, которые можно было понять без особого труда. С помощью понятных и тем и другим слов и жестов они могли кое-как объясняться; выяснилось, что им всем претил греческий обычай разбавлять доброе вино водой.

Меж тем в доме для гостей Таранис начал расспрашивать Кажака о его родном крае. Особенно заинтересовал слушателей образ жизни его народа.

Кажак в таких словах объяснил свободное существование кочевников.

– Мы не строим домов, где нас могли бы настичь враги. Мы не ездим по дорогам. Лошади быстро везут нас куда хочешь. Сверни шатер, погрузи телегу, и айда. Нашел, что тебе надо, бери и скачи. Нашел женщину, которая тебе нравится, бери и скачи. Мужчины ездят на лошадях, женщины живут в кибитках и шатрах, работают, ведут себя смирно, – многозначительно добавил он, хотя никто и не уловил скрытого в его словах намека.

– А как вы содержите ваших жен? – спросил он.

– У нас есть лошади, овцы, другой скот. Мужчина со многими женами едет туда, где хорошая трава; там тебе сколько хочешь мяса, сыра, кобыльего молока для детей. Стада быстро переходят с места на место.

– Ваши женщины тоже ездят на лошадях? – полюбопытствовал Таранис.

– Нет, – коротко ответил Кажак, давая своим тоном понять, что не хочет продолжать разговор о женщинах. Он уже сказал о них все, что следовало.

– Вы сажаете какие-нибудь злаки? – спросил старый Дунатис.

Этот вопрос явно оскорбил Кажака.

– Копаться в грязи? Нет. Пусть другие копаются в грязи. Мы забираем у них зерно, и айда.

Окелос сидел по ту сторону костра от скифа; при этих словах он одобряюще кивнул головой и толкнул локтем молодого парня, своего соседа.

– Мы слышали, что прошлым летом несколько скифов возделывали землю в долине бойи, – заметил Таранис.

– Ложь, – презрительно процедил Кажак. – Настоящие скифы – кочевники. Как я.

Кернуннос подался вперед, безуспешно буравя скифа глазами.

– Ты ничего не сказал про духов. В каких святых местах вы почитаете высшие силы, если, как ты говоришь, вы берете и айда?

Кажак ухмыльнулся.

– Что за бог, какой нельзя брать с собой? У нас нет святых мест, мы возим своих богов с собой, так много лучше. И как может быть место святым?

Кернуннос почувствовал смутную тревогу.

– Расскажи нам о своих богах, – попросил он, изображая благожелательный интерес.

Однако Кажак ушел от ответа, сказав:

– Тебе это не понравится. Лучше ты расскажи Кажак о своих богах. Может быть, они сильнее, тогда Кажак будет приносить им жертвы.

Своим превосходным сказительским голосом Поэль назвал имена и описал Духов Огня и Воды, Гор и Рек, Скал и Деревьев, Полей и Злаков, Лесных Животных. Только когда Поэль заговорил о божестве, которому поклонялся Кернуннос, Кажак наконец откликнулся.

– Олень, да! – воскликнул он, ударив себя кулаком по бедру. – Олень хорошее животное. Кажак уважает оленя. Охотиться на оленя – очень полезно мужчине, становится быстрый и хитрый. Но олень не бог, просто животное. Мясо.

Кернуннос, жрец Оленя, метнул на скифа взгляд, полный с трудом сдерживаемой ярости. Отрицать могущество божества другого племени означало нанести оскорбление, заслуживающее самого глубокого презрения. Есть бессчетное количество духов, с которыми люди должны поддерживать самые хорошие отношения, духов, столь же сильно отличающихся друг от друга, как и почитающие их племена; но все, за исключением слабоумных, чтут могущество всех богов и стараются не оскорблять ни одного из них, ибо все живое зависит от их милосердия.

– Ты малосведущий, глупый человек, – закричал Кернуннос, не в силах долее сдерживаться.

Таранис едва не поперхнулся вином, которое он как раз пил. Прежде чем он успел откашляться и попробовать загладить обиду, нанесенную их гостю, тот сам все уладил.

Скиф не оскорбился – или сделал вид, что не оскорбился. Его широкая улыбка стала еще шире; она была обращена теперь ко всем присутствующим. Он поднял указательный палец и погрозил им, как отец, унимающий расшалившихся ребятишек.

– Нет, нет, Кажак мудрый. Ночами он лежит на спине, смотрит звезды. Звезды дарят глубокую мудрость. Когда смотришь на звезды, много, много думаешь.

– Твои слова могут прогнать отсюда всех оленей, и тогда в наших котлах больше не будет оленины, – ломая руки, вставила Сирона.

– Олень не будет рассердиться на Кажак, – ответил скиф. – Тут всегда много оленей, летом и зимой. Кажак может взять лук и стрелы и принести завтра оленя, будет доказать, что олень не сердит.

В доме воцарилось напряженное молчание. Но Кажак сидел, уверенный в себе и невредимый, по-прежнему сияя улыбкой, и мало-помалу его убежденность стала передаваться всем слушателям. Окелос первым сменил гневное выражение лица на ответную улыбку.

Кернуннос негодовал, что его соплеменники так легко поддаются внушению.

– Ты не понимаешь природы духа животных, – ледяным голосом заявил он Кажаку. – Должно быть, у твоего народа нет Меняющего Обличье, который мог бы говорить с ними на языке живых существ. Мне жаль, что вы так бедны духами. Скажи мне, путник: кто, по-вашему, заслуживает большего почитания, чем питающие нас животные?

– Три бога, – сказал Кажак, поднимая три пальца. – Только три. Легко запоминать. Не так много, чтобы путаться. Табити, Папай, Апи.[5] Огонь, Отец, Земля.

– Кроме них, вы ничего не почитаете священным?

– Священным? – В недоумении Кажак молча шевелил губами. – Ты хочешь сказать, сильнее человека? Сильнее человека война. Сильнее человека дружба. Много людей не может разрушить одна дружба…

Не договорив, Кажак поднес ко рту чару; тем временем Кернуннос обдумывал его слова, а все присутствующие передавали их друг другу: одни – с негодованием, другие – с насмешливой улыбкой, третьи – с нескрываемым интересом. Эти скифы, оказывается, еще более невежественны, чем представлял себе главный жрец, но, пожалуй, не столь опасны, как он предполагал. Они не имеют истинного понятия о царстве духов. Несколько богов, в которых они верят, хорошо известны и кельтам, но под другими именами; их всего малая горстка среди бесчисленных проявлений Великого Огня Жизни, которых люди должны чтить, если хотят сохранить свое не слишком прочное место среди составляющих одно целое сил природы. Все это означает, что невежественные скифы не представляют собой никакой угрозы.

И все же среди названных Кажаком как почитаемые, два понятия вызвали у жреца серьезное беспокойство.

Война.

Дружба.

Каким духам они подвластны? Как нужно с ними обходиться? Как управлять ими?

Мысли Кернунноса сосредоточились только на этом.

ГЛАВА 10

В дверь вошла женщина, объявившая, что все приготовления к пиршеству, которое должно состояться на площади в честь скифов, закончены. Она нараспев произнесла знакомый призыв:

– Скоро уже ночные тени поглотят день; поэтому разведем костры, чтобы оттеснить мрак, споем песни вместе с нашими друзьями, разделим с ними мясо и вино.

– Пойдем поедим мясо, выпьем еще вино, – с энтузиазмом подхватил Кажак, вспрыгивая на ноги. Он покинул дом для гостей куда более охотно, нежели вошел в него.

Кернуннос пожалел, что они должны будут выйти на площадь. В свободной атмосфере большого пиршества – а на этом пиршестве могут присутствовать все желающие – скифы, несомненно, упьются так сильно, что до следующего утра не будут представлять никакой опасности, зато и разговаривать с ними на сколько-нибудь разумном уровне будет невозможно. А Кернуннос хотел еще многое разузнать об этих всадниках.

Этот Кажак является носителем странных обычаев и вселяющих тревогу влияний. Кернуннос был убежден, что их приезд к кельтам может иметь разрушительные, далеко идущие последствия. Они прибыли слишком быстро после перехода могущественного вождя в другой мир и введения нового ритуала; это процесс болезненный, требующий значительного времени для исцеления.

Но времени для исцеления уже не оставалось, Кажак находился в селении, и было очевидно, что на кельтов произвели сильное впечатление его лошади с их седлами, его украшения, оружие, удобство одежды, которую он называл «шароварами», количество имевшегося у него и его людей золота, явно заработанного не мирной торговлей. Бери, и айда. А описанием своего разбойного образа жизни Кажак явно растревожил молодых людей, отгороженных от внешнего мира этими вечными горами.

Кернуннос решил, что с его стороны будет предусмотрительным изучить чужеземцев и создать какое-нибудь магическое средство против их влияния, пока оно не стало слишком сильным, настолько сильным, что могло бы нарушить привычный узор их существования.

Центр поселка был озарен оранжевым сиянием большого пиршественного костра. В воздухе висел запах жарящегося мяса и тающего сала. Люди, смеясь, выходили из домов; одеты они были в лучшие льняные одежды, а поверх них – наброшенные на плечи, теплые и яркие, всех цветов, шерстяные накидки.

Это был великолепный вечер. Кельты готовы были устраивать пиры по любому поводу, любой праздник они готовы были использовать для того, чтобы наслаждаться всеми радостями жизни. Казалось, весь воздух был пронизан искрами их энергии, веселого воодушевления, несравненной любви к жизни, которая дополнялась полным пренебрежением к смерти.

Кельты.

Скифы с легкостью влились в их общество. Они словно бы нашли потерянных братьев; общность их характеров помогла преодолеть разницу между культурами. И у тех, и у других были страстные натуры, безудержные в радости и горе, которые лишь придавали остроты друг другу.

Определенное недоверие все же оставалось, ибо это были люди, привыкшие к осторожности, но какое-то особое магическое очарование празднества помогало преодолеть разделительные барьеры. Всадники даже стали оправляться от сильного изумления, вызванного участием в нем женщин, они с восхищением, хотя и исподтишка, следили за их стройными фигурами.

Молодой мощный скиф по имени Дасадас, который произвел на всех большое впечатление неимоверным количеством выпитого им вина, жестами объяснил, как у скифов совершается обряд побратимства. Для ясности Дасадас и добровольно вызвавшийся шахтер продемонстрировали его, порезав себе руки, накапав кровь в вино и выпив под ободряющие крики собравшихся.

Кельты любили подобные драматические жесты.

Вскоре вокруг каждого скифа собрались небольшие группы кельтов, которые ощупывали их одежды, восхищались их украшениями с незнакомыми фигурками животных, интересовались кочевой, в вечных переездах, жизнью.

Кернуннос был явно расстроен.

Он подошел к Таранису.

– Мне очень не нравятся эти всадники, – сказал он мрачно. – Они опасны.

– Опасны? Но ведь их всего четверо.

– Четверо, которых мы видим, но где все остальные? Не могли же они вчетвером добраться сюда из краев, прилегающих к Черному морю. Что, если за их спиной целая армия, скрывающаяся в горах и готовая неожиданно на нас напасть?

– Ты чувствуешь присутствие такой армии?

– Нет, – вынужден был признать Кернуннос, – но эти люди кажутся мне очень странными; я не могу их понять, но знаю, что им здесь не место.

Таранис опустошил уже много чар с вином и чувствовал себя скорее радушным хозяином, чем недавно избранным, все еще неуверенным в себе вождем. По природе он был человеком дружелюбным, не склонным к недоверию. Он отнюдь не был столь воинственным, сколь заставлял предположить его громовой голос. И ему уже начинали нравиться эти скифы, прекрасные товарищи и собеседники на пиру. Он поспешил защитить их.

– Кажак сказал мне, что первоначально их было больше, но осталось только четверо. Им пришлось пройти через много стран, в том числе и владения ненавидящих их киммерийцев. И если бы у них была армия в горах, учитывая их привычки, они просто бы взяли все, что им нужно, а не выменивали на золото. Я верю Кажаку, когда он говорит, что они проделали этот длинный путь в поисках новых пастбищ или каких-либо новых возможностей.

– Пастбища… в Голубых горах? – Кернуннос презрительно отмел это предположение. – Они отнюдь не дураки, Таранис. И какие возможности открываются здесь перед ними? Ограбить и уничтожить нас?

– Кажак сказал мне, что им нужны только железные изделия Гоиббана; слава о них распространилась, точно лучи восходящего солнца; как только они услышали о его изделиях, они отказались от всех других целей и направились прямо сюда.

– Будь у них больше людей, они были бы готовы перебить нас всех, – пробормотал Кернуннос. – Почему ты веришь всему, что говорит Кажак, Таранис? Ты видишь по его глазам, что он говорит правду?

Таранис заколебался.

– Нет… Он всегда отводит взгляд, когда я на него смотрю, но таков обычай его народа. Он говорит, что скифы не глядят прямо в глаза никому, кроме братьев. Он, должно быть, имеет в виду всех близких родственников.

– Кажак говорит, Кажак говорит. – Главный жрец был в ярости. – Так вот послушай, что тебе говорит Кернуннос: прогони этих всадников сегодня же вечером, прямо сейчас.

– Они приехали торговать, – упрямо повторил Таранис. – Что будет с доброй славой, которой добились кельты, если мы откажемся торговать? Ты видел, какие на них золотые украшения? Великолепные вещицы, добытые грабежом у богатых фракийцев и греков. Они открыто показывают их, и наши люди хотят заполучить эти украшения, как же я могу отослать скифов?

– Туторикс поступил бы так. Он был сильным вождем, – язвительно произнес Кернуннос. Таранис стиснул зубы, но Меняющий Обличье тут же добавил: – Туторикс знал, что есть вещи более важные, чем торговля.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы мы умерли от голода, жрец? – спросил он с едва скрываемым сарказмом.

Жрец Оленя был оскорблен до глубины души.

– Племя никогда не будет голодать. Я всегда обеспечу его дичью.

Таранис пошел на попятный. Плохое начало – вызывать вражду их посредника в общении с духами.

– Да, конечно, боюсь, что я неудачно высказался.

– Очень неудачно. Остерегайся оскорбить тех, кого ты не видишь. Ты держишь жезл не так прочно, как тебе кажется. – Сузив глаза, Кернуннос уставился на вождя, и Таранис почувствовал сильное желание умилостивить главного жреца.

– Как я должен поступить, по-твоему? Приказать воинам выгнать их из поселка?

Кернуннос задумался.

– Нет, это может причинить ущерб нашей доброй славе, мы не должны открыто нарушать традиции гостеприимства, а сейчас мы должны блюсти их особенно тщательно, не допуская нарушения установившегося порядка… Очень скоро, прямо здесь, возле пиршественного огня, я наглядно покажу этим скифам могущество кельтов, докажу им, что они не могут нам противостоять. Лучший способ действий – устрашение; после того, как я своей магией вселю страх в их сердца, ты легко сможешь с ними договориться о торговом обмене и они сразу же уедут, и я думаю, что они отсоветуют приезжать сюда всем своим людям.

Таранис отошел от него, удовлетворенный, а Кернуннос удалился в волшебный дом для необходимых приготовлений.

Эпона хорошо сознавала, что ночь полнолуния приближается с каждым ее вздохом, и, обслуживая гостей племени, то и дело поглядывала на небо. Оставалось так мало времени. Она видела Гоиббана по другую сторону большого костра и уже обдумывала, с каким словами бы к нему обратиться, но тут вдруг Таранис зычно потребовал принести еще вина, и это спутало ее мысли.

Махка не принимала вообще никакого участия в пиршестве. Вместе с несколькими юношами, которые вот-вот должны были пройти обряд посвящения в мужчины, она разыгрывала маленькое сражение, где, однако, никого не щадили, и развлекалась в полное свое удовольствие. Таранис был смущен отсутствием дочери.

– Уж мы-то утрем нос Ригантоне и всему ее отродью, – высказала свое мнение Сирона; она занимала подобающее ей место, по правую руку от него, но место старшей дочери пустовало.

– Сядь рядом со мной, – велел Таранис Эпоне. – Все должны видеть, что у меня есть надежная опора – сильные женщины.

Когда желтоволосая женщина заняла одно из почетных мест среди пирующих, Кажак поднял глаза. Он увидел, как, усевшись, она тотчас посмотрела на ночное небо, как это часто делал он сам. После того как он передал дальше чару по кругу, его глаза вновь встретились с ее глазами, и, к своему удивлению, он улыбнулся ей, как улыбнулся бы своему кровному брату.

Как ни далеко в этот момент были мысли молодой женщины, завороженная этой улыбкой, она вдруг почувствовала себя пойманной в силок птицей. Она поглядела в упор на скифа. Эти темные, темные глаза и эта зачаровывающая улыбка. В этом была какая-то необъяснимая магия… она вдруг забыла о Гоиббане, забыла даже о Кернунносе. «Глазами этого незнакомца на меня смотрит кто-то очень знакомый!» – сказала она себе.

После того как церемониальная круговая чара совершила еще один круг, Таранис встал и преподнес ее Кажаку. Это был щедрый жест, достойный истинного кельта. Чара была греческая, из масличного дерева, оправленного в серебро и украшенного цветными камнями, и обошлась Туториксу в целую повозку мехов.

Кажак вдруг вскочил на ноги и отбежал в сторону от очерченного светом костра круга. Он тут же возвратился, размахивая мокрым войлочным мешком.

– Ты давал Кажак серебряную чару, – сказал он. – Вот его ответный дар. – Очевидно, восхищенный своим замыслом, он сунул руку в мешок и извлек оттуда человеческую голову.

Он держал голову за запекшиеся кровью волосы, так, чтобы все могли ее видеть. В свете костра обескровленное лицо было пепельно-серым; белки глаз закатились, язык вывалился изо рта. Удар меча, отсекший голову, оставил часть прикрепленных к ней шейных позвонков. Видно было, что уже прошло много дней с тех пор, как ее отрубили.

Треск пиршественного огня был заглушен дружным, похожим на шум ветра вздохом всех кельтов.

– Это могучий воин, – объявил скиф ошеломленным зрителям. – Кажак собирает много голов, привязывает шее коня, чтобы пугать врагов, но эта самая лучшая. Этот человек сражался очень хорошо, убил много моих братьев. Очень храбрый человек, чуть не убивал Кажака. – Он постучал костяшками пальцев по бледному лбу. – Кажак дает эту голову своему другу Таранис. Режь макушку, отделай золотом, будет хорошая чара для вина.

Таранис увидел, что все старейшины обратили взгляды в его сторону. При столь неожиданном повороте событий он не мог ожидать от них никакой помощи; он должен был решать все сам. Он попытался отыскать глазами Кернунноса в слабой надежде, что главный жрец вернулся из волшебного дома, но в толпе его не было видно. Значит, он должен решать сам.

Он встал, чуть пошатываясь, сожалея, что выпил лишнего.

– Это превосходный дар, – сказал он Кажаку. – Очень необычный дар. Я… гм… я думаю, что ни один вождь еще не получал такого дара.

Кажак ухмыльнулся, довольный, и кое-кто с облегчением захлопал в ладоши. Люди постепенно приходили в себя, дышали спокойнее, но многие так и не могли отвести глаз от кровавого трофея скифа.

Кажак хлопнул ладонью по спине Тараниса так, что у того захватило дух от удара. Скиф сиял своей широкой улыбкой и размахивал отрубленной головой, от которой разлетались капли сгустившейся крови.

– Вся человеческая сила – в голове. Теперь она твоя, бери!

И он сунул свой подарок в лицо хозяину.

Если бы в жилах Тараниса не текла кровь многих поколений воинов, он, несомненно, попятился бы, и все же он остался на месте, только, как бы защищаясь, поднял руки – и Кажак тут же вложил в них отсеченную голову.

– Кажак подарил тебе всю силу этого могучего воина. Хочешь, вешай голову на своем деревянном доме, ни один враг не будет подходить. Голова отпугнет их. Защитит тебя и всех твоих. Теперь мы друзья, Таранис и Кажак. Таранис есть очень хорошие мечи для его друга Кажака. Кажак дает Таранис много золота. Все очень рады. – Он обнял Громоголосого за плечи и так сжал растерявшегося вождя племени, что у него хрустнули кости.

Аккуратно положив голову возле себя, Таранис сел на свое место. Эпона, взглянув на ужасный подарок Кажака, вспомнила наставления друидов. Голова, в конце концов, лишь пустая оболочка; дух давно уже перешел в иной мир. В этой тронутой тленом голове нет ничего такого, чего следовало бы бояться, за исключением самой ее способности внушать страх. А Эпоне уже надоело испытывать это чувство. Она несколько раз покосилась на отрубленную голову и осталась на месте.

Пирующие пели песни, рассказывали истории и наслаждались той едой, что им подавали: жареная оленина, вареная баранина и тушеная крольчатина с ягодами; хлеб, лепешки и сыр; пшеничное пиво; сотовый мед с топлеными сливками; луковицы, нафаршированные травами и завернутые в тонкие куски свиной грудинки; сало, приправленное специями, с кедровыми орешками; клеверный чай с земляникой; печень молодых барашков на серебряных блюдах.

И вино, вино, вино. Это был, что называется, пир на весь мир.

Небо было темное; над головой, кружась, точно маленькие колесики, плыли звезды, и пламя костра торжествовало над окружающей мглой. Наконец, когда все песни были спеты, а детишки, свернувшись клубочком, уснули у ног своих матерей, Поэль занял почетное место и начал длинное сказание, повествующее о родстве племени с лесными птицами и животными. Иногда он пританцовывал, иногда стоял неподвижно, с закрытыми глазами, и тянул какой-нибудь отрывок протяжно, нараспев, как это делают друиды, и на его мелодичный голос откликался дружный хор окрестных вершин.

По мере того как слушатели все туже набивали свои животы, их веки все тяжелели и тяжелели. От костра струилось тепло, ночь была на исходе, смех и крики сменились тихим бормотанием и позвякиванием горшков и чар.

После того как Поэль закончил свое сказание и отошел от костра, воцарилась полная тишина.

Настало время Меняющему Обличье показать свое магическое искусство.

Через круг пирующих прошла Тена. На фоне пылающего костра ее тело вырисовывалось силуэтом под тонким платьем из беленого льна. Глядя на нее, сидевшие скифы расправили плечи. Она подошла к краю ямы, где пылали угли, и бросила на них какой-то порошок. Пламя вспыхнуло ярче, над толпой заклубился красный дым, такой едкий, что некоторые закашлялись.

Постепенно дым расползся на редкие клочья, а затем и вовсе растаял, к этому времени Тена уже исчезла. Один из скифов, самый смуглый, по имени Бал, издал изумленное восклицание.

Что-то, появившееся по ту сторону костра закружилось точно вихрь, заимствуя яркий цвет и свет от горящего пламени; чуть погодя вырисовалась фигура человека, одетого в накидку из перьев, такое, по крайней мере, было впечатление. Человек развел руки в стороны, и они вдруг превратились в крылья. Видение закаркало грубым голосом. Оно как-то странно, вприпрыжку двигалось взад и вперед, выкликая то одно, то другое имя, и те, кого оно называло, откликались приглушенными голосами, низко припав к Матери-Земле, а крылатое существо подтанцовывало к ним, чтобы тут же отпрянуть прочь.

Фигура, облаченная в перья, кружилась все быстрее и быстрее, затем прижала к себе руки-крылья, сразу резко уменьшилась и, казалось, была на грани полного исчезновения. Вновь появившаяся Тена бросила порошок на угли, и птицеподобное существо исчезло в облачке дыма.

Отовсюду и ниоткуда слышался голос Кернунноса, торжественно, нараспев провозглашающего имена духов птиц.

К Тене присоединились еще две женщины. Гутуитеры танцевали, как бы сплетая какой-то затейливый узор. Стройные, похожие на языки пламени, они покачивались, совершали прыжки и кружились в отблесках костра. Три женщины…

Или четыре?

Иногда казалось, что четыре. Да или нет? Кажак нагнулся вперед. В танце в самом деле участвовали четыре фигуры, но одна из них не походила на человеческую. Высокая, худая, как бестелесный призрак, мерцающая бледным, словно иней при свете луны, сиянием бескостная фигура двигалась, петляя, точно куница.

Белая куница, горностай.

Она вдруг повернулась и посмотрела на них своей хитрой куничьей мордочкой, обнажив острые зубы, прижав ушки к голове.

Кажак нащупал рукоятку своего кинжала.

Вокруг призрачной фигуры сомкнулись женщины; высокими, нечеловечьими голосами они пропели имя Духа Куницы, Горностая.

Гутуитеры, кружась, удалились, исчезла и куница. Вместо нее появилась одинокая фигура, столь же широкая, сколь и высокая, облаченное в меха существо с поблескивающими желтыми глазами и острыми ушами. Существо на тонких ногах рванулось вперед и, щелкая зубами, накинулось на одну из собак Тараниса, которая, привлекаемая запахом и видом мяса, подошла слишком близко к пиршественному костру.

Собака, скуля, опрокинулась на спину в классической позе послушания, но набросившееся на нее существо было беспощадно. Слишком поздно осознав свою ошибку, собака вскочила на ноги и хотела убежать. Но, прежде чем она успела пробежать несколько шагов, гигантский серебристый волк схватил ее и повалил на землю. Собака жалобно взвизгнула, но она была уже обречена; не успел никто из зрителей пошевельнуться, как волк вспорол ей клыками горло и стал жадно пить кровь.

Таранис стремительно встал, но волк поднял морду и посмотрел на него, и тот опять сел. Огромное животное не торопясь вылакало горячую, пульсирующую жизнь и, оставив распростертое тело своей жертвы, потрусило в клубящийся дым.

Селение окутывал туман. Воздух был пронизан мерцающими блестками. Все очертания расплывались, звуки стали глуше. Кажак пожалел, что, в знак доверия хозяевам, оставил свой меч в доме для гостей, имея при себе лишь кинжал. Он поискал глазами своих спутников, но никого не смог различить в толпе.

Что-то танцующей походкой приблизилось к нему из тумана, это была высокая, как будто бы человеческая фигура; на короткий миг перед его глазами мелькнуло лицо Кернунноса. Скиф повертел головой, пытаясь отогнать это видение. И вот перед ним уже никого нет, только огонь.

Голоса кельтов присоединились к песнопению, которое начали друиды; они дружно взывали к птицам небес и рыбам, обитающим в воде, восхваляли плоды деревьев и созревшее зерно на полях. Продолжая петь, собравшиеся покачивались, объединенные одним ритмом, одной волей, с энтузиазмом следуя давнишней традиции. Кельты. Живые частицы единого целого.

А вокруг них колыхались волны тумана, в котором кружились какие-то смутно очерченные тени. Среди них, по-видимому, был и Кернуннос, принимавший разнообразные облики. То на нем был мех, то перья, то у него были влажные глаза лани, то широкая плоская барсучья морда.

Кажак услышал удары барабана, ритм которых, замедляясь и ускоряясь, казалось, управлял биением его сердца, руководя одновременно движениями танцующих. Музыка лиры, негромкое пение тростниковых дудок. Звон бронзовых гонгов. Гонги Кажак уже слышал, ими пользовались шаманы его кочевого народа. Наверное, это волшебство, а не реальность? Или реальность и есть волшебство? В этом дыму, под звуки песнопения, трудно было собраться с мыслями.

Бронзовые гонги звучали непрестанно; таившаяся в их монотонных ударах неведомая угроза то усиливалась, то ослабевала вместе с изменениями в ритме танца. Завыл волк. Пронзительно закричал кот. Затявкала лисица. Высокий человек с горящими глазами и кровью на губах непрерывно танцевал и пел, и из его лица, казалось, выглядывало множество духов.

Вот он, Меняющий Обличье.

ГЛАВА 11

Танцуя в дыму этой ночью, Кернуннос на миг остановился у плеча Эпоны. Она его не видела, но в этом и не было необходимости. Его голос – таким холодным голосом говорило бы насекомое, будь оно человеком – продолжал громким эхом отдаваться у нее в голове.

– Завтра луна будет почти полная, – напомнил он молодой женщине. – То, что отдано мне, навсегда мое. Для тебя самой было бы лучше, если бы ты пришла ко мне по своей доброй воле, но так или иначе в назначенное время ты будешь у меня, Эпона. В волшебном доме.

Она сидела, отгороженная своим ужасом от всех собравшихся. Но никто этого не замечал. Вокруг нее были свободные люди, кельты, которые гордились своей свободой и ни за что бы никому ее не отдали; скифы, которые направляли коней куда им вздумается и строили свою жизнь, как им заблагорассудится. Но ее жребий – быть заточенной в волшебном доме, где она перестанет быть самой собой и вынуждена будет послушно выполнять волю духов. Вместе с гутуитерами она будет танцевать вокруг пиршественного костра или же… В ней беззвучно заговорил внутренний голос.

«Он сделает тебя Меняющей Обличье», – произнес голос.

Может быть, кое-кто и радовался бы такой возможности, но все в Эпоне восставало против того, что представлялось ей нестерпимым насилием. Никем не замеченная, она встала и ушла. За ней наблюдали красные глаза костра, но они никому не сказали об ее исчезновении. Заметили ее исчезновение и белые глаза звезд, но им было все равно, ушла и ушла, не их дело.

Эпона подошла к самому краю священной рощи и стояла тут в полном одиночестве, слушая, как дышат деревья. Хотя она и не имела никакого опыта в провидении, она все же попробовала заглянуть в будущее, найти какую-нибудь лазейку, чтобы ускользнуть от уготованной ей судьбы.

От пиршественного костра остались лишь тлеющие угли, и последние пирующие, сильно опьяневшие и объевшиеся, утомленные пережитыми волнениями, разошлись, пошатываясь, по домам.

Добравшись до дома для гостей, Кажак подозвал своего коня, жестом уложил его и растянулся рядом, пристроив голову на его шее. Глядя на звезды, он попытался собраться с мыслями. Но его все еще преследовало воспоминание о дыме, похожем на дым конопли, сжигаемой в Море Травы. Иногда было даже приятно чувствовать, как тебя овевает подобный дым, но только не здесь, в стране кельтов, где опасно потерять ощущение реальности. Эти люди совсем не такие, какими они представляются.

Понять кельтов – дело непростое. О них идет слава как о знаменитых воинах; любой скиф легко может это понять, но после того, как Кажак немного понаблюдал за их жизнью и отведал их еды, он понял, что воинская доблесть – лишь одна отличительная черта их характера. Они как будто разом живут в нескольких мирах, и сейчас, в этом мире, и в других, смутно различимых. Шаманы в Море Травы утверждали, что такие места – обиталища демонов, опасные для простых смертных; это темная, ужасающая другая сторона жизни, которую они обречены познать после смерти. Но кельты говорят об умерших так, словно речь идет о временно отсутствующих друзьях; когда они сидели вокруг пиршественного костра, он слышал, как они призывают духов предков разделить с ними эту трапезу.

Шаманы утверждали, что только они обладают способностью защищать живых от пагубного влияния мертвых. Кельты же не рассматривают смерть как нечто реальное, совершенно очевидно, что они не испытывают перед ней никакого страха. Сидя вместе с пирующими, Кажак с растущим замешательством слушал их разговоры о силах более загадочных и могущественных, нежели те, которых признают степные шаманы. Он внимательно наблюдал за магическим – если это была магия – обрядом Меняющего Обличье и заметил, что невероятно богатый незримый мир духов оказывает влияние на все стороны жизни здешних обитателей.

Но за исключением тех, кого называют друидами, кельты не жрецы, а самые обыкновенные мужчины и женщины, плоть и кровь. Но эти мужчины знают что-то такое, чего не знает он, Кажак, и это позволяет им спокойно наблюдать за тем, как их главный жрец меняет облики.

Их существование не походит на существование какого-либо другого народа, знакомого Кажаку. Казалось, они обладают непостижимым для него могуществом, и, хотя он посмеивался над кельтами, они произвели на него сильное впечатление, внушили ему мысль о необходимости соблюдать осторожность. У них у всех – как у этой желтоволосой девушки – такие задумчиво-мечтательные глаза. Он, Кажак, даже не знает, как обращаться с подобными людьми.

Как истинный скиф, Кажак, идя по жизненному пути, привык пренебрегать естественным порядком вещей. Не пускающие нигде корней кочевники скитались по Морю Травы. Опустошив одно место, они просто передвигались на другое. Главное для них – безудержное движение, алчное стремление к приобретению. Их изнасилованные, ограбленные жертвы ничего для них не значили. Сама земля не составляла их неотъемлемую часть. Это просто пространство, необходимое, чтобы скакать на лошадях. Несущественно и то, что ее могущество несравнимо с их собственным; они даже не задумывались над этим, пока земля не требовала свою законную дань, и когда их опускали в нее в деревянных ящиках, они не испытывали никакого сожаления.

Тем не менее благодаря своему образу жизни они оказались более жизнестойкими, чем те, кто предпочитал другой образ жизни. Сельские пахари и горожане, привязанные к своему месту и имуществу, оказывались беспомощными перед нападением воинов, не имеющих привязанности ни к тому, ни к другому.

Но кельты сильно отличались от племен, с которыми сталкивались до сих пор кочевники. У них было что-то, помимо собственности, что-то, чего нельзя кинуть на лошадь и увезти, чтобы короткое время позабавиться своей новой добычей, а затем ее выбросить. Было бы любопытно забрать с собой это нечто неопределимое – что бы это ни было – в Море Травы, завладеть тем ценным, в чем кельты черпают свою силу и могущество, оставив позади эти необъяснимые, клубящиеся туманы и человека, который по желанию может превращаться в разных животных.

Это было бы то же самое, как если бы он увез голову врага, не взяв с собой руку с зажатым в ней опасным мечом. Но в случае с кельтами можно ли отделить одно от другого?

Кажак боролся с путаницей в мыслях, стараясь отделить реальное, достижимое от того, что является иллюзией или угрозой. Однако реальность ускользала от него точно туман, и наконец он уснул; в своих беспокойных снах он видел клубы дыма, искажавшие то, что и без того запомнилось ему искаженным.

Наутро все скифы были в раздраженном состоянии. Их слишком мало, чтобы забрать железные мечи силой, за эти мечи им придется оставить все золото, а за это с них потребуют отчета. Но это через много дней. Пока же…

– Покончим с нашим делом и поехали, – настаивал Дасадас.

Но Кажак хотел осуществить один замысел. Он заметил, что кельты очень дорожат своей честью, нерушимо держат слово, возможно, в этом и кроется секрет их благополучия. Но и среди его народа принято соблюдать клятву, данную над отцовским очагом, даже ценой жизни. Кажак чувствовал своим долгом показать этим кельтам, что и они, скифы, не меньше их дорожат честью. Конечно, он не может превзойти Меняющего Обличье с его магией. Но он может показать этим кельтам, на что способен он, Кажак, непревзойденный охотник. Ведь луки и стрелы скифов еще более смертоносны, чем копья ассирийцев.

– Кажак обещал вам оленя, Кажак принесет вам оленя, – объявил он Таранису, когда вождь вместе с советом появился на отведенной для торговли круглой площадке, готовый обсуждать предстоящий обмен железных изделий на золото.

Таранис провел трудную ночь. Он отнес отрубленную голову к себе домой, чтобы не оскорбить гостя, но Сирона отказалась делить с ним ложе, пока голова будет находиться под их крышей.

– Засунь эту гадость в какой-нибудь ящик, – сказала она мужу, – или скорми ее собакам, но у нас в доме ей не место.

– Я не могу этого сделать. Какой уважающий себя человек пренебрежительно отнесется к чьему-либо дару. И кто знает, какой тайной силой может обладать эта голова. Говорят, что скифы непобедимы в сражении; может быть, в отрубленных головах и заключается секрет их непобедимости; это очень могущественные талисманы. Глупо выбрасывать то, что, может быть, обладает магическим влиянием.

Сирона скрестила руки на груди.

– Голова или я, – лаконично сказала она.

Утром, по пути на базарную площадь, Кажак увидел голову, нанизанную на кол, возле двери дома вождя.

Когда Кажак заявил о своем намерении убить для гостей оленя, присутствующие разразились одобрительными криками. Это был еще один из тех красивых жестов, о которых потом будут вновь и вновь рассказывать у семейных очагов. А Поэль мог бы сочинить об этом целую песнь.

Таранис, однако, был захвачен врасплох. Он пришел, чтобы всерьез заняться торговлей. В охоте не было срочной необходимости; несмотря на пир, оставалось еще много мяса. Он был расстроен незаинтересованностью Кажака в торговле. Он призвал скифа вернуться к насущным делам.

– А поохотимся мы позднее, – добавил он, хотя бы на время отклоняя предложение скифа.

Но сам Кажак не забыл о своем предложении.

По просьбе вождя Гоиббан и его подмастерья принесли несколько выбранных ими мечей, завернутых в промасленную шерсть, и Таранис с гордым видом показал их скифам, не обращая внимания на неодобрительный хмурый взгляд кузнеца.

Кажак взял меч, подержал его в руке, как бы взвешивая, и, передав для дальнейшего осмотра Дасадасу, сказал:

– Хорошо. Кажак сейчас принесет оленя, мы дадим золото, и айда.

Таранис никогда еще не видел такого небрежного отношения к торговле, он был сильно озадачен. Он приготовился к упорной торговле, взял с собой маленькие бронзовые греческие весы и был готов блеснуть своей деловой сметкой. Но во всем этом, как оказалось, нет необходимости.

Оскорблен был и Гоиббан. Хотя он и не любил продавать оружие чужеземцам, он был возмущен таким легкомысленным отношением к его работе. Перед скифами, на земле, лежали лучшие образцы его мастерства, великолепные, остро заточенные мечи с тяжелыми бронзовыми рукоятями, которым не хватало лишь инкрустации из слоновой кости, чтобы сравниться с рукоятью меча, погребенного вместе с Туториксом. А эти дикари едва удостоили их взглядом. Только кривоногий Аксинья, скиф с небольшим брюшком и глазами, похожими на отшлифованные камни, снизошел до того, чтобы взять в руки один из мечей и несколько раз взмахнуть им. Но Кажак сказал ему несколько слов на их языке, и он тотчас же уронил меч в пыль.

– Не проявляй нетерпения, – сурово сказал ему Кажак. – Чего доброго, он подумают, что мы никогда не видели такого хорошего оружия. – Они и в самом деле не видели, но было нежелательно, чтобы кельты об этом догадались.

Кажак повернулся к Таранису.

– Пойдешь Кажаком за оленем? – спросил он дружеским тоном. Он ожидал, что в этой охоте примет участие и вождь кельтов, ибо хотел, чтобы после его отъезда у них осталось воспоминание о его силе и ловкости.

– Я должен посоветоваться со старейшинами, – ответил Таранис. Хотя он и был заядлым охотником, ему отнюдь не улыбалась мысль о совместной со скифом охоте. Что, если он вернется с пустыми руками? Он жестом подозвал к себе Дунатиса и еще нескольких старейшин, чтобы в этом небольшом кругу обсудить последнее предложение Кажака.

К ним присоединился и Кернуннос. В его глазах поблескивали злые искорки.

– От этих скифов только и жди коварной шутки, – предостерег он вождя. – Это не кельты, они не дорожат своей честью. Отведут тебя подальше от деревни и убьют, а после того как мы останемся без вождя, нападут и на нас.

Старейшины согласились с мудростью этих слов. Облизывая свои тонкие губы, Кернуннос предложил:

– Пошли с ним кого-нибудь другого, Таранис. Пошли… Окелоса, сына Ригантоны; он твой родственник, пусть он и представляет тебя.

– Но я боюсь потерять свое достоинство в глазах скифов.

– Ты не потеряешь достоинства, даю тебе слово. Но этим лошадникам совершенно необходимо преподать хороший урок, чтобы они испытывали должное уважение – и должный страх – к нашему могуществу, чтобы мы навсегда отбили у них желание вернуться сюда с большим войском. Послушай меня, Таранис. Это куда важнее, чем выменять несколько мечей на мешок золота.

– А что будет с мечами? – вмешался Гоиббан, опасаясь ущемления своих интересов.

– Возможно, скифы будут в неподходящем настроении, чтобы думать о них. Возможно, они даже оставят все свое золото, лишь бы побыстрее унести ноги.

Таранис покачал головой.

– Мы не можем допустить, чтобы они оставили свое золото, не получив ничего взамен. Это воровство, а мы, кельты, не воры.

– Говорю тебе, это неважно, – воскликнул Кернуннос, повышая голос. – Ни золото, ни мечи не имеют значения; они ценятся короткое время, только здесь, в этом мире. Главная цель – нагнать ужас на этих лошадников. Как ты думаешь, если что-нибудь случится с их предводителем, они сильно испугаются и поспешат уехать?

Таранис понизил свой раскатистый бас.

– Мне не нравится твое предложение, Меняющий Обличье. Ты хочешь погубить Кажака – нашего гостя? Это означало бы нарушение традиций, которых мы строго придерживаемся. Гость в доме священен.

– Я не притронусь к Кажаку и его людям ни рукой, ни каким-либо оружием. Даю тебе свое слово.

Конечно, если ты друид, то знаешь много способов причинить вред своему противнику, Таранис это хорошо понимал. И, конечно, заманчиво нагнать на скифов такого ужаса, чтобы они бежали, даже не захватив с собой своего золота, – такой богатой добычи в последнее время не получал даже Туторикс, – при этом кельты могут справедливо утверждать, что никто не поднимал на них руку… Таранис запустил пальцы в бороду и задумался.

– Мы должны поступать с большой осторожностью, – сказал он жрецу. – Если в том, что может произойти, заподозрят наш злой умысел, все, кто вел с нами торговлю, начнут избегать Голубые горы. Где мы будем доставать тогда лен и пшеницу… и вино?

Меж тем кто-то уже успел сходить за Окелосом. Он услышал лишь несколько последних слов, но у него уже было свое сложившееся мнение.

– Если бы у нас были быстроногие лошади, на которых мы могли бы разъезжать, как скифы, мы достали бы все, что нам требуется. Мы не зависели бы от привозных товаров.

И вот тогда Кернуннос обратился прямо к Таранису, главный жрец к вождю племени. Момент был торжественный, от того или иного решения могли проистечь самые разнообразные последствия. Если влияние скифов не уничтожить в зародыше, оно может заразить собой все племя, не только такие горячие головы, как Окелос, которым в случае необходимости вполне можно пожертвовать. Это могло привести к полному изменению узора жизни, и тут даже Кернуннос ничего бы не смог поделать.

– Я говорю с вами от имени духов, – протянул нараспев Кернуннос, его голос как будто бы доносился из какой-то глубокой пещеры. Кельты напряженно ждали, что скажет им друид. – Поступи, как я тебе советую, Таранис. Пусть предводитель скифов идет охотиться на оленя; скажи, что он найдет могучего оленя на самой высокой горной лужайке, там, где кончается тропа, ведущая на овечье пастбище… Окелос, ты пойдешь на охоту вместе с ним, будешь его проводником, но помни, что оленя должен убить он, ты понимаешь? После охоты, когда ты вернешься в деревню, ты расскажешь нам – всем – о том, что увидишь. Ясно?

Окелос, сияя от гордости, кивнул. С тех пор как он прошел обряд посвящения в мужчины, главный жрец впервые обратил на него внимание, и он воспринял это как знак раскаяния Кернунноса, который, должно быть, уже жалеет, что не поддержал его на выборах вождя. «Наконец-то он увидел, что я силен и высказываю умные мысли, – сказал себе Окелос. – Если я хорошо справлюсь с этим делом, кто знает, что может случиться».

После этого они быстро договорились с Кажаком об охоте. Предводитель скифов был огорчен тем, что Таранис не сможет сопровождать его: у вождя неожиданно появились срочные дела, но он благодушно отнесся к предложенной ему замене.

– Ты поможешь Кажаку, Кажак будет разделить с тобой оленью печенку, – обещал он Окелосу со свойственной ему щедростью.

Окелос торопливо направился к себе домой за охотничьим копьем в надежде, что ему тоже попадется какая-нибудь дичь, пусть и не такая большая, как олень. Он, правда, никогда не слыхивал, чтобы в том месте, о котором говорил Кернуннос, когда-нибудь водился большой олень, но ведь Меняющий Обличье знает подобные вещи куда лучше.

Меж тем Эпона не отходила от скифских лошадей. Они буквально причаровывали ее. Их тела отличались такой стройностью, такой пропорциональностью сложения, что, казалось, просто созданы для верховой езды; а плавный изгиб их спин так и приглашал усесться на них. Пока скифы беседовали с Таранисом и старейшинами, Эпона рвала пучки травы и кормила лошадей с рук, одновременно она ласково разговаривала с животными, стараясь подружиться с их духами.

К тому же это помогало отвлечься от мыслей о наступающем полнолунии.

Она увидела возвращавшегося с базарной площади Гоиббана и почти тотчас же заметила Кернунноса; пригнувшись к земле, он пробежал между двумя хижинами и направился к ближайшей сосновой роще, что высилась над селением. За этими соснами начиналась тропа, которая вела к высоким горным пастбищам.

Как только жрец скрылся из виду, Эпона почувствовала, что может дышать свободнее. Тревога, весь день висевшая над ней, точно серое облако, улетучилась, и она ощутила прилив уверенности. У нее никогда не будет лучшей возможности.

Она пригладила волосы, поправила платье, покусала губы, чтобы они казались как можно алее, и расправила плечи, выставляя вперед молодые грудки.

Теперь или никогда.

Эпона сгорала от нетерпения поскорее узнать, что же скажет Гоиббан, и одновременно старалась оттянуть момент встречи с ним, поэтому она пошла к кузне медленно.

Наконец приблизившись к мастерской, она услышала звонкие удары металла о металл. С той же ритмичностью, какая пронизывает ритуальный танец, подмастерья ковали своими молотами оранжево-красное лезвие меча, придавая железу окончательную форму. За одним ударом тут же следовал второй, и уже взлетал в воздух третий молот. Не сводя глаз с раскаленной заготовки, Гоиббан держал ее щипцами. Он даже не взглянул на подошедшую к нему Эпону.

– Гоиббан… – начала она.

– Погоди, женщина, – пробормотал он. – Как раз наступило время для закалки. Когда опробуется дух меча, надо вести себя тише… Пора!

Он поднял раскаленный меч с наковальни и погрузил его в длинную лохань с холодной водой. Кузню наполнили клубы пара. Ощущая всю важность этого мгновения, подмастерья затаили дыхание. Звездный металл покорялся людской воле.

Пар рассеялся. Лезвие спокойно лежало в воде. Гоиббан поднял его бережно-бережно, с почтительным выражением на лице он осмотрел его, несколько раз провел по поверхности своим обожженным мозолистым большим пальцем.

– Все в порядке, – обронил он.

Подмастерья облегченно вздохнули и стали похлопывать друг друга по спине. Даже Эпона почувствовала спад напряжения и радостный подъем; в дымной кузне витал дух гордости удачно завершенной работы.

Гоиббан повернулся к пришедшей.

– Я хочу поговорить с тобой наедине, – просто сказала она.

Женщины, чужие жены, уже обращались к нему с подобной просьбой, но у Эпоны, должно быть, есть какие-то свои причины. На лице у нее было умоляющее выражение. У девушки, по всей видимости, неприятности или затруднения, ей требуется помощь сильного мужчины, а может быть, ей понадобилось что-нибудь такое, что может сделать только кузнец. А кто может выполнить ее просьбу лучше Гоиббана?

Улыбнувшись, он вытер руки о кожаный передник.

– Пойдем ко мне домой, – пригласил он девушку. – Там нет никого, кроме моей матери, а старая Грания никогда не сует свой нос куда не надо. В ее присутствии ты можешь говорить совершенно откровенно. – Он отдал четкие распоряжения своим подмастерьям и большими шагами направился к своему дому; Эпона трусила за ним по пятам, как щенок. Хотя и поздно, она осознала, что ей следует идти рядом с Гоиббаном, плечом к плечу, ведь она взрослая женщина; и поспешила поравняться с ним. Ее сердце бешено колотилось.

Когда они вошли в дом, Грания сидела и что-то шила. Она учтиво приветствовала Эпону, преподнесла ей пиво и хлеб, и тут же, казалось, забыла о ее присутствии, как это приходится делать всем, кто делит свое жилище с другими.

– Что тебе нужно, Эпона? – спросил Гоиббан. – Тебя, верно, прислала Ригантона, чтобы заказать себе украшения, но я их больше не делаю. Работе с мягкими металлами я обучаю Виндоса – Белого, и…

– Я пришла не для того, чтобы заказывать украшения, – перебила его Эпона; слова вылетали у нее изо рта, прежде чем она успевала их обдумывать. – Я хочу, чтобы ты женился на мне. – И она уставилась на него, в ужасе от своей собственной дерзости.

Гоиббан помотал головой, будто при купании ему в уши набралась вода.

– Что ты сказала, Эпона? Я не понял.

Эпона зашла уже слишком далеко, чтобы идти на попятный. Вероятно, поэтому она выпалила то, что хотела сказать, так быстро. В смущении понизив голос, она объяснила:

– Мать обещала отдать меня Кернунносу, чтобы он сделал меня гутуитерой. Я не замужем. Я все еще живу с матерью, в ее доме, хотя и прошла обряд посвящения в женщины. Как только настанет полнолуние, я должна буду отправиться в волшебный дом, если только какой-нибудь мужчина не попросит моей руки. У меня нет женихов, и если бы ты посватался ко мне, Гоиббан…

Кузнец сидел на краю своего ложа, заложив расслабленные руки между колен, но, когда он услышал, что предлагает ему Эпона, резко вскочил.

– Я не могу жениться на тебе, Эпона. Ведь ты принадлежишь к моему племени.

Надо отдать должное старой Грании: она продолжала шить, даже не подняв глаз. А если рука, державшая костяную иглу, и дрожала, то это вполне можно было приписать ее старости.

– Я тебе не нравлюсь? – спросила Эпона.

– Конечно, нравишься, мне вообще нравятся все дети, но это не значит…

– Я уже не ребенок, я женщина, – продолжала настаивать Эпона; он уже во второй раз ощутил всю силу чувств, которые, точно присыпанное пеплом пламя, жарко тлели в ее груди.

Он отвернулся, смущенный.

– Да… Я знаю… Я вижу, что ты женщина. Но это не имеет никакого значения. Даже если бы я захотел жениться на тебе…

– Тебя останавливает моя сломанная рука? Я уже заглядывала под повязку, с моей рукой все будет в порядке, она срастется правильно. Гоиббан, я не буду калекой…

– Дело не в этом, Эпона. Ты знаешь, что не в этом.

Она схватила обеими ладонями одну из его больших рук и крепко ее стиснула.

– Для нашего племени ты так же необходим, как Соляная гора, – сказала она ему. – Я знаю, что Таранис пойдет почти на все, только бы угодить тебе. Если ты скажешь, что не удовлетворен своей жизнью и пригрозишь, что перестанешь работать над звездным металлом, он позволит нам пожениться. Наверняка позволит.

Гоиббан как можно более осторожно высвободил свою ручищу.

– Я не могу сказать это вождю, Эпона. Это было бы бесчестно. Я вполне доволен своей теперешней жизнью, мне не нужна жена, чтобы продолжать работу над звездным металлом. У меня есть все, что мне надо: любимая работа, хорошая мать, которая кормит меня и поддерживает огонь в моем доме, и уважение племени. А когда мне нужна женщина, я почти всегда могу выбрать кого хочу. Я не спешу жениться. Я не скрываю, что ты мне очень нравишься, но не стану просить твоей руки, потому что это могло бы затруднить мою жизнь гораздо больше, чем мне хотелось бы.

– Неужели ты боишься сделать что-нибудь такое, чего до тебя никогда не делали? Я угадала?

Гоиббан надулся, точно лягушка, пытающаяся устрашить своего соперника.

– Я сделал много такого, чего до меня никогда не делали, и я не боюсь ничего, кроме небесного огня и землетрясения, – сказал он. – Но я уважаю наш образ жизни, законы, по которым мы живем, ибо без этих законов, без своего племени человек – ничто. Я не хочу нарушать обычаи, не хочу терять уважение племени… Если у тебя есть возможность стать друидкой, не упускай ее, вот тебе мой совет, Эпона, – отправляйся в волшебный дом и будь счастлива, как и я.

Она дрожала, словно от холода.

– Ты трус, – набросилась она на кузнеца. Это было самое грубое оскорбление, и вспыхнувший в его глазах гнев предупредил ее, что она зашла слишком далеко, но ей было уже все равно. Гоиббан был ее тайной надеждой: до этого момента она искренне, глубоко верила, что он возьмет ее в жены, что он испытывает к ней такие же чувства, как и она к нему. Она была уверена в нем, как некогда была уверена в своих родителях и в своем высоком положении в племени. Но Гоиббан отверг ее. В самый трудный момент ее жизни, когда больше всего ей нужна была помощь отца, он перешел в другой мир, Окелос предал, а Ригантона сбыла с рук как ненужный товар. Опоры ее жизни обрушились, и у Эпоны не осталось ничего, кроме нее самой.

«Да будет так», – наконец подал голос долго молчавший дух.

– Ты трус, – повторила она сквозь стиснутые зубы и увидела, как Гоиббан бессознательно сжал свои кулачищи. – Ударь меня! – с вызовом воскликнула она, схватившись за рукоятку висевшего у нее на поясе кинжала. – Ударь меня, кузнец, и ты увидишь, что будет. Я не боюсь, как ты. Ударь меня!

Гоиббан опустил руки. Он заметил, что из-за очага в центре дома на него смотрит мать.

– Тебе лучше уйти, – сказал он девушке.

– Ни вода, ни огонь не помешают мне уйти, – ответила она, не давая угаснуть гневу, который придавал ей силы. И прошла мимо кузнеца к двери.

Оказавшись снаружи, она с новой болью осознала свое положение; впечатление было такое, будто лучи солнца хлестнули ее по лицу, как они хлещут по озерной глади, и на какой-то миг она даже ослепла. Гоиббан отказался протянуть ей руку. Теперь ей не остается ждать ничего, кроме полнолуния, когда она должна будет войти в волшебный дом.

К Меняющему Обличье.

Эпона глубоко вздохнула.

– Нет, – сказала она, обращаясь к самой себе, вернее, своему духу. – Они ничего не сделают со мной насильно. – И она медленно пошла по селению, не выбирая направления, куда глаза глядят.

Тем временем Кажак и Окелос искали большого оленя. Выйдя за частокол, они направились вверх в гору по извилистым и узким, похожим на брошенные чьей-то своенравной рукой нити, тропинкам. Вместе с ними, тесно сомкнутыми рядами, торжественным шагом поднималась и армия сосен. Глубокая горная тишина, казалось, давила на уши; на этой высоте Кажак то и дело позевывал.

Несколько раз Окелос неуверенно оглядывался назад, лицо его выражало хмурое недоумение.

– Чем дело? – каждый раз спрашивал Кажак, но Окелос только тряс головой и шел дальше. Наконец он остановился, неподвижно застыв на месте, как дикое животное при виде охотника, показал жестом, чтобы Кажак тоже остановился.

Двое мужчин стояли в безмолвии, нарушаемом лишь стуком их сердец. Тропинка позади них была пуста, ни одна веточка не обламывалась, ни один лист не шевелился. Но Окелос был теперь уверен, что кто-то их преследует. Из-за деревьев на миг выглянуло и тут же, прежде чем Кажак успел его заметить, скрылось знакомое лицо; казалось, это была лишь игра света, но Окелос не мог не узнать Кернунноса.

Стало быть, все это затея главного жреца.

Окелос хотел было что-то сказать Кажаку, но внутренний голос, голос духа, остановил его. То, что их преследует жрец, никак не касается его, Окелоса. В отношениях со скифами кроме того, что лежит на поверхности, есть и какая-то тайна. Но это уже дело Кернунноса.

– Мне показалось, будто я слышу какой-то шорох позади, но, видимо, я ошибся, – сказал он Кажаку. – Иди за мной, мы уже недалеко от нужного нам места. – Они шли вдоль расщелины, образованной могучим снежным обвалом; идти здесь было далеко не безопасно. Двое мужчин были вынуждены двигаться один за другим, с оружием в руках. Над узкой тропинкой высился крутой, густо поросший лесом склон; внизу валялись обломки скалы, оставленные снежной лавиной.

Кажак следовал по пятам за Окелосом. Внезапно он глубоко втянул в себя воздух и прошептал:

– Олень.

Окелос посмотрел вперед, но ничего не увидел. Нигде среди темных деревьев над ними не мелькало рыжей шкуры.

– Где? – спросил он у скифа.

– Там, там, – Кажак указал рукой вверх по тропе. – Большой олень. Такой большой Кажак никогда не видел.

Окелос растерянно вглядывался в уходящую ввысь тропу. Недалеко от них тропа сворачивала к невидимой оттуда, где они находились, лужайке. Никакого оленя Окелос не видел.

К этому времени Кажак весь пылал охотничьим азартом. Искусно возложив стрелу на лук, отодвинув плечом Окелоса, он побежал вверх, забыв обо всем на свете, кроме исполинского оленя. Ни один горец не позволил бы себе бежать так неосторожно, но Кажак не был горцем.

Как раз в том месте, где тропа сворачивала в сторону, и Окелос увидел наконец оленя: коричневое туловище, гордо поднятая голова с великолепными ветвистыми рогами. С глубоким ужасом он осознал, что там, на самом краю пропасти, их ожидает совсем не обыкновенный олень.

Но завороженный Кажак видел перед собой лишь оленя. Огромного оленя. Убив такого оленя, можно потом хвастаться этим всю жизнь. Радуясь всем своим существом, он ухмыльнулся и пустил первую стрелу, но как раз в это мгновение олень исчез за поворотом. Подумать только, промахнуться на таком близком расстоянии! Выхватив еще одну стрелу, он бросился вперед, одержимый одним желанием – убить этого замечательного оленя. На этой узкой тропе животное не может ускользнуть от него.

И вот оно, перед ним. Даже не убегает, стоит на месте с вызывающим видом, показывая, что оно ровня любому охотнику, столь же гордое и пылкое, как он сам, существо. Он даже подумал, что они с оленем как бы созданы для этой поразительной встречи, дабы во всем блеске явить свое мужество.

Олень опустил голову и угрожающе помахал своими ветвистыми рогами, и Кажак со смехом ринулся к нему, даже не прихватив с собой лука, забыв, что находится в горах, объятый одним желанием – сойтись врукопашную с этим великолепным животным, которое отнюдь не только не убегает, но стоит, готовое сражаться. Он схватит оленя за рога, голыми руками повергнет на землю, перережет глотку и оросит его кровью эту горную почву.

Да, будет о чем рассказывать.

Окелос хотел было предостеречь его криком, но слова застряли у него в горле, и он молча наблюдал, неспособный изменить ход событий, как Кажак бежит к оленю.

Огромные, влажные, коричневые глаза оленя смотрели в упор на скифа, затем вдруг странно изменились, и Кажак понял, что это совсем не оленьи глаза. В самый последний момент, когда он уже прыгнул вперед, глаза стали желтыми, пронизывающе острыми… человеческими глазами.

Кажак отчаянно пытался остановиться, удержать равновесие, но он уже не мог исправить свою неосторожность, было слишком поздно. Его ноги уперлись в большую глыбу глины на краю обрыва, и земля как бы выскользнула из-под него. Окелосу, следовавшему за ним по пятам, пришлось отпрыгнуть назад, чтобы глиняная глыба не увлекла и его за собой в своем грозном падении.

Кажак дико замахал руками, какой-то бесконечно долгий момент пытаясь сохранить равновесие, но это ему не удалось, и он покатился вниз.

Последовало мучительное падение по острым камням и забивающей глотку пыли. Тщетно пытался он ухватиться за безжалостные пальцы торчащих корней. Он валился в узкую расщелину, вертикально расщеплявшую склон: у него было такое ощущение, будто он стиснут двумя утесами, словно челюстями гигантского хищника; челюсти стали смыкаться, но в самый последний момент, так и не раздавив его, разомкнулись.

Его тело ударилось о небольшой каменный барьер, там, где выходила наружу какая-то горная порода; сильный удар вышиб из него весь дух и замедлил, хотя и не остановил, его падение. Он перевалил через барьер и покатился дальше по рассыпающимся в стороны камням. Казалось, это падение продолжается вечно.

Затем он ударился головой о что-то твердое, и его голова наполнилась взрывающимися звездами.

ГЛАВА 12

Окелос стремительно начал спускаться к Кажаку, соскальзывая, ругаясь и чувствуя сильный страх, он едва не разбился сам. Но честь требовала, чтобы он попытался спасти гостя, даже ценой собственной жизни.

Окелос уже жалел, что отправился на эту охоту. Есть почетные предложения, которые лучше всего отклонять, и это было именно таково. Хотя и слишком поздно, он осознал, что, возможно, и ему предназначалась такая же участь – упасть в пропасть, если Таранис и Кернуннос сговорились, то жезл вождя никогда так и не достался бы ему. «Да», – подтвердил дух.

Наконец, запыхавшийся и весь в синяках и ссадинах, он добрался до скорчившегося тела скифа. Его лицо и руки были сильно ободраны, из одной ноздри вытекала тоненькая струйка крови, но, к изумлению Окелоса, когда он склонился над мертвым, как он полагал, человеком, тот открыл свои темные глаза и что-то пробормотал.

Окелос присел возле него на корточках.

– Что ты сказал?

Подавив стон, скиф заставил себя ухмыльнуться.

– Никакой… не олень. Кажак – дурак. С ним играли… злая шутка. – Его глаза закрылись, он лежал не шевелясь.

Однако дышал он достаточно ровно, и все свидетельствовало, что он совсем не собирается умирать. Его надо было тотчас же отнести в поселок; если пойти за подмогой, то к тому времени, когда она подоспеет, тело могут найти дикие звери, которые довершат то, чего так и не смог сделать Меняющий Обличье.

В этот момент Окелос испытывал сильное искушение сорвать замысел Меняющего Обличье.

Он приподнял бесчувственное тело, пытаясь определить, как лучше донести его, наконец взвалил на плечи и спину и стал наискосок спускаться по склону, стараясь ступать осторожно, чтобы вместе со своей ношей добраться до селения живым.

Первыми заметили его ребятишки. Поскольку он спускался по горной тропе, идущей от пастбища, на него не обратили внимания даже часовые, и он уже почти достиг центра поселка, сопровождаемый толпой юнцов, которые задавали всякие вопросы, прежде чем на помощь Окелосу с его ношей пришли взрослые.

В селении поднялся сильный переполох. Спутники Кажака уже ревели, как быки, требуя объяснений. Гутуитеры пытались пробиться к раненому, чтобы заняться его лечением; растерявшийся вождь племени, в ужасе, истинном или притворном, от того, что случилось с его гостем, путался у всех под ногами.

Общее смятение привлекло даже внимание Эпоны. Вся толпа направилась к дому для гостей, где гутуитеры предполагали заняться лечением Кажака; Эпона вмешалась в эту толпу, ее уши ловили обрывки разговоров. Некоторые люди, ничего не знавшие о происшедшем, пытались что-то объяснить тем, кто знал еще меньше их.

– Несчастный случай на охоте.

– На него напал кабан?

– Нет, он упал с обрыва.

– Как он мог упасть с обрыва? Ведь с ним был проводник?

– Нет, он был один.

– С ним был Окелос, сын Ригантоны, он не удержал гостя.

– Все понятно. Окелос всегда отличался неосторожностью, как и его жена. Но как воспримут это скифы? Захотят отомстить?

– Стало быть, торговый обмен с ними под угрозой? – Это спросил кто-то постарше, помудрее, ровесник Туторикса.

Эпона не была удивлена, что в случившемся обвиняют ее брата. Из него не получилось бы хорошего вождя племени. Это было только лишнее подтверждение мудрости совета старейшин. Хорошо, что у кельтов есть так много старых голов!

Но ни одна из старых голов не могла бы ей помочь; обратись она за советом к кому-нибудь из старейшин, они были бы на стороне Ригантоны. В конце концов, мать уже обещала отдать ее друидам. Променяла ее, как если бы она была одной из тех вещей, которые можно сосчитать и носить.

Единственный сколько-нибудь дельный совет дала ей Махка: «У тебя один выход – убежать, Эпона. В этой жизни надо бороться самой за себя».

Она стояла в сторонке, наблюдая за толпящимися вокруг дома для гостей людьми, время от времени поглядывая на разгневанные лица спутников Кажака, стоящих ближе всего к двери, как вдруг ее озарила мысль. Дикая, даже бредовая, как раз такая, какие всегда приходили Эпоне и какие ни в коем случае нельзя было поверить духу.

Из дома вышла Нематона, и Эпона тут же устремилась к ней.

– Скиф выздоровеет? – спросила она.

Нематона улыбнулась.

– Я думаю, его не убить и топором. В этом Море Травы, о котором он рассказывает, взращиваются сильные люди. Он весь в порезах и ушибах, думаю, у него сломано несколько ребер, но он даже не вздрогнул, когда я перевязывала его, и он говорит, что уже готов ехать. Мы смогли только уговорить его остаться на одну ночь – уж очень он ослаб, – но я подозреваю, что он и его люди уедут завтра на заре. Они все очень торопятся уехать.

«Торопятся уехать, – осенило Эпону. – Но ведь и я тоже тороплюсь уехать».

– Ты видела Кернунноса? – спросила она Нематону.

– Некоторое время он отсутствовал, но сейчас он, кажется, в доме вождя. Ты хочешь его видеть?

– Нет, – твердо произнесла Эпона. – Я никогда не хочу и никогда не захочу его видеть.

Нематона похлопала ее по плечу.

– Меняющий Обличье не нравится тебе? Да, к нему трудно испытывать симпатии, но ты скоро узнаешь, что он очень мудрый и умелый наставник. Когда он закончит обучать тебя всем жреческим тайнам, ты будешь знать гораздо больше любого другого человека, живущего в этом мире. Я почти завидую тебе, Эпона, ведь перед тобой впервые откроется столько тайн.

Бессмысленно спорить с друидами. Они так тесно связаны со всем зримым миром и незримыми силами других миров, что просто не могут понять, что такой, например, девушке, как Эпона, невыносима сама мысль о том, чтобы посвятить всю свою жизнь совершению жреческих обрядов и магии. Друиды убеждены, что их жизнь самая лучшая; в той свободе, которую требует для себя Эпона, они нуждаются так же мало, как скалы – в дожде.

«Свобода, – подумал Эпона с жадностью. Со всей страстью. – Такая свобода, какой наслаждаются эти всадники, что, восседая на прекрасных животных, разъезжают по… как они называют это место?.. по Морю Травы. Вообразить только, Море Травы. Не с плывущими по нему кораблями, а со скачущими конниками и с беспредельным, не замкнутым горными вершинами, горизонтом.

Скифы вернутся в Море Травы, я же должна отправиться в волшебный дом».

– Ты уверена, Нематона, что скифы завтра уезжают?

У Нематоны дрогнули губы.

– Могу тебе поклясться. Я думаю, что Кернуннос, если понадобится, вынесет их на руках из поселка, лишь бы от них избавиться. Не слишком-то он доволен и твоим братом, Эпона. Ты поступишь мудро, если посоветуешь Окелосу какое-то время держаться подальше от Меняющего Обличье.

Нематона направилась к дому, где жили гутуитеры: высокая статная женщина в грубом коричневом, точно сделанном из древесной коры платье. Эпона знала: стоит лишь чуть прищурить глаза, и Нематона тотчас сольется с окружающим селение лесом, ее стройная фигура объединится в одно целое с соснами и папоротниками, со своей всегдашней мягкостью она будет двигаться среди живого зеленого мира, в вечном с ним единении.

Дочь Деревьев.

«А я только Эпона, – с высоко поднятой головой сказала себе девушка. – И навсегда останусь Эпоной».

Она забралась в укромное местечко, откуда могла наблюдать за домом для гостей.

Вернувшись в поселок, Кернуннос узнал, что все произошло совсем не так, как он задумал. Скиф не только выжил после своего ужасного падения, но даже не получил сколько-нибудь серьезного увечья. Кельты были более, чем когда-либо, восхищены его жизнестойкостью; они шушукались между собой о силе и выносливости этих всадников.

Некоторые даже поговаривали:

– Может быть, весь секрет в головах наших врагов. Что, если мы прибьем головы к нашим домам? Что, если мы велим нашим женщинам сшить и для нас такие же штаны? Это превосходная одежда: теплая, удобная как для работы в шахтах, так и для верховой езды. Есть многое, чему мы могли бы научиться у скифов.

Кернуннос был в ярости. Он бушевал в доме вождя, словно холодный северный ветер.

– Мы недооценили этих лошадников, – сказал он Таранису.

– Мы? Разве не ты предложил послать его на охоту? Может быть, он сильнее тебя, Кернуннос?

Меняющий Обличье, скривившись, оскалил зубы.

– Конечно, нет. Но он не должен был остаться в живых после такого падения. Где-то была, верно, допущена ошибка…

– Я никаких ошибок не совершал, – ехидно процедил Таранис. – Я оказал скифам радушный прием. Обменялся с ними дарами. Я даже договорился об очень выгодном торговом обмене. Виновник всех случившихся неприятностей – ты, Кернуннос. Кажак сказал своим людям, что пострадал потому, что против него применили колдовство; вполне понятно, они все очень разгневаны. Они даже могут уехать, не совершив торгового обмена.

– Велика важность. Говорю тебе, от того, как мы поступим, зависит все будущее нашего народа; я уже хорошо это понял. Если мы не искореним влияние, оказанное этими чужеземцами на наших людей, через одно поколение кельтов нельзя будет узнать.

Он говорил пророческим голосом. Глаза гневного жреца были затуманены и полуприкрыты, но на этот раз Таранис был слишком удручен, чтобы испытывать страх перед могуществом друидов. Селяне видели скифское золото; если те увезут его с собой, они будут упрекать его за это. Их верность, которая имеет для него столь важное значение, будет поколеблена.

– Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы торговый обмен был совершен, Кернуннос, – сказал он. – А потом они уедут, и все о них позабудут, вот увидишь.

– Нет, о них не забудут. И они вполне могут возвратиться в большем, чем на этот раз, количестве.

– Если они возвратятся, мы постараемся расширить наш торговый обмен, к обоюдной выгоде, – сказал Таранис. – И на будущее я прошу тебя не вмешиваться в наш торговый обмен с иноземцами, ибо это обязанность вождя племени. А если все же случится так, что они возвратятся с воинами, чтобы причинить нам вред, воины нашего племени, вооруженные оружием Гоиббана, разобьют их.

Кернуннос весь кипел. Что он воображает о себе, этот Таранис. Как и все кельты, он слишком полагается на мужество и физическую силу, но настанет время, когда этих двух союзников будет недостаточно.

Ответственность за сохранение племени как сильного, духовно сплоченного объединения лежит прежде всего на главном жреце, и для того чтобы нести эту ответственность, Кернуннос не нуждался в чьем-либо позволении. И без того уже приезд скифов подорвал его прежде незыблемое положение.

Все еще полный негодования, он покинул дом вождя и направился к волшебному дому, чтобы испросить мнение духов. Заметив, что у дома для гостей, возле стреноженных лошадей, сидит на земле дочь Ригантоны, он резко остановился.

Это был добрый знак. Эпона – друидка – важное прибавление к той магической силе, которая способствует сохранению древних обычаев и традиций, всего образа жизни и укреплению безопасности их племени.

Он приблизился к ней крадучись, точно кот.

– Эпона, – ласково позвал он. – Эпона.

Обернувшись, она посмотрела ему прямо в глаза.

– Полнолуние еще не настало, – сказала она.

– Я надеялся, что ты присоединишься к нам пораньше, – сказал жрец. – Ты нужна теперь.

– Разговор шел о полнолунии, – напомнила она, не желая уступать.

– Существование нашего племени под угрозой, и я должен опираться на совместные силы всех друидов, – сказал Кернуннос. – Твоя помощь будет бесценна. – Его голос вызывал омерзение у Эпоны.

– Но ведь я не прошла обучение, – возразила она.

– Да, но в тебе есть магическая сила, Эпона, куда большая, чем ты сознаешь. Я знаю, как обуздать эту силу. И тут нечего бояться, никакой боли не будет.

– Ты знаешь, что я не страшусь боли, – надменно уронила она.

– Тогда пошли со мной прямо сейчас, и помоги мне, дочь Ригантоны. Объединив свои усилия, мы сможем достичь в магии таких же успехов, как много поколений назад первые друиды. Мы можем обеспечить здесь, в Голубых горах, безопасность и преуспеяние кельтов, которые смогут противостоять любым силам, несущим с собой перемены, разрушающие их единство; мы можем сделать кельтов более жизнеспособными, вложить новое оружие не только в их руки, но и в их головы. Когда ты посвятишь свою жизнь племени…

– Я не хочу посвящать свою жизнь племени. Я хочу жить ради самой себя. – Ну почему никто даже не хочет ее слушать?

– Неужели ты забудешь свои обязательства по отношению к племени?

Она уловила в его голосе нотки отчаяния, и это удивило ее.

– Я никогда не забуду, что я кельтская женщина, – ответила она. – Но я не приду к тебе до завтрашней ночи. – Она не лгала, просто говорила не всю правду.

– Хорошо, женщина. – Он был рассержен, но не хотел настаивать, чтобы не настроить ее против себя. – Итак, не забудь: я жду тебя, как только взойдет полная луна.

И он ушел, оставив ее одну.

– О пожалуйста, – шепнула она, не зная, к какому духу воззвать, и поэтому взывая сразу ко всем. – О пожалуйста!

Солнце почти закончило свой дневной путь, с запада ложились длинные тени. Таранис и старейшины – заметно было, что они в сильном напряжении, – принесли железные мечи, которые накануне показывали скифам. Когда они подошли к дому для гостей, Басл, Аксинья и Дасадас, люди Кажака, загородили дверь. Эпона заметила, что обе стороны в любую минуту готовы схватиться за мечи.

– Мы пришли, Кажак, – сказал Таранис своим раскатистым басом, – чтобы осведомиться о твоем здоровье.

В доме царило безмолвие. Кельты ждали.

– Да сияет тебе всегда солнечный свет; желаю тебе всяческого блага от имени всех кельтов и от имени Тараниса Громоголосого, – уже громче выкрикнул вождь.

Ответа не последовало. Кельты стояли, переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь; скифы уже держались за рукоятки мечей.

В дверях появилась Уиска с тазом, а за ней Кажак, его, всегда такая смуглая, кожа была бледна.

– Кельты желают добро Кажаку? – сказал он, обращаясь к Таранису. В его голосе нельзя было не почувствовать язвительности. Она пронизывала его чужеземный выговор, точно лезвие, выкованное из звездного металла.

– Конечно, да, – заверил его Таранис. – Мы очень огорчены этим несчастным случаем в горах.

– Несчастный случай? – Кажак обдумывал эти слова, пережевывая их, словно кусок мяса. Затем его губы искривились, слова явно пришлись ему не по вкусу. – Никакой несчастный случай. Кельты нарушали закон гостеприимства. Пытались убивать Кажак.

Члены совета заговорили все разом; они дружно отрицали подобную возможность. Чтобы убедить скифа в том, что кельты никогда за всю их историю не причинили вреда ни одному гостю, они наперебой сыпали искусно построенными фразами.

Кажак осторожно – стараясь не прикасаться к туго завязанным сломанным ребрам – скрестил руки на груди и бесстрастно их слушал. Когда их речи сами собой иссякли, он повернулся, чтобы войти в дом, и спокойно сказал:

– Зачем подождать? Кажак сегодня отдыхает, завтра уезжает. Мы здесь нежеланные гости, мы уезжаем.

– Но возьмете ли вы мечи?

Кажак отрицательно махнул рукой.

– Мечи неважно. Важно друзья. Кажак и Таранис были друзья. Теперь не друзья. Куда ни поедет, Кажак будет говорить всем: кельтский вождь Таранис нельзя доверять.

Таранис был сильно огорчен. Если эти кочевники начнут распространять о нем скверные истории по всем торговым путям, лежащим за Голубыми горами, то его доброй славе будет нанесен большой ущерб.

– Послушай. Я докажу, что ты не прав, – умоляющим тоном проговорил он. Он повернулся к стоявшему у его плеча человеку. – Сходи в кузницу Гоиббана и принеси все лучшее, что у него есть: мечи, наконечники копий, кинжалы. Прямо сюда. – Затем он обратился к предводителю скифов. – Мы докажем свою добрую волю тем, что дадим тебе гораздо больше оружия, чем обещали. Разве это не знак дружбы? И я клянусь тебе, что в наших владениях ни тебе, ни твоим людям не причинят больше никакого вреда, а когда ты поедешь, твои лошади будут спотыкаться под тяжестью наших даров.

Кажак был по-прежнему невозмутим.

– На заре мы уезжаем.

Таранис заговорил, не сдерживаясь.

– Конечно, конечно, если ты так хочешь. Все оружие будет готово к твоему отъезду. Меж тем мы устроим еще одно пиршество, пиршество в честь наших друзей, и, чтобы развлечь тебя и твоих людей, мы проведем разные игры. Как мы это делаем в честь друзей.

– Твой жрец будет присутствовать? – резко спросил Кажак.

– Нет, нет. Сегодня Кернунноса с нами не будет. – Таранис не имел никакого желания пировать вместе с Меняющим Обличье, особенно после той беды, что случилась в этот день.

Из кузни с плотно сжатыми губами и багровым лицом вышел Гоиббан, сопровождаемый двумя подмастерьями. Они несли превосходной выделки кинжалы, железные наконечники для копий и меч, который Гоиббан отковывал для нового вождя, его отшлифованная бронзовая рукоять была инкрустирована кораллами и янтарем. Увидев этот великолепный меч, Таранис был доволен; он в самом деле мог предложить самое лучшее, что было в племени.

По его велению подмастерья сложили оружие к ногам Кажака.

– Кельты предлагают этот дар в знак примирения, – сказал Таранис. Гоиббан, – естественно, он не мог ожидать дополнительного золота за эти лучшие свои изделия, – издал какой-то странный горловой звук, и чтобы гости его не заметили, старый Дунатис закашлял.

Кажак потрогал ногой оружие.

– Неплохие вещи, – проговорил он. – Лучше, чем те, что вы мне показывали.

– Вся моя работа одинаково хорошая, – надменно ответил вторично оскорбленный Гоиббан. – Рукоятки этих мечей и кинжалов отделаны лучше только потому, что предназначались для знатных людей нашего племени.

– Кажак – знатный человек свое племя, – сказал скиф. – Эти кинжалы и меч почти достаточно хорош для Кажак. Почти, – добавил он, с подчеркнутым пренебрежением сплевывая на землю.

Снова воцарилось молчание. Все ждали, какое решение выскажет Кажак. Скиф легко-легко, одними лишь губами, как это делал Меняющий Обличье, улыбнулся.

– Кажак принимает, – сказал он. – Мы берем оружие, оставляем золото. Но завтра мы уезжаем. – Он говорил со сдержанностью, какой не проявлял прежде. Таранис понял, что согласие Кажака на торговый обмен ничего не меняет в их отношениях. Возможно, скифы и попируют с ними вместе, возможно, на его счастье, они и не будут обвинять его везде в том, что он пытался убить их предводителя. Но первые, еще некрепкие дружеские узы, связавшие два народа, порваны.

Совет не преминет указать ему, что Туторикс, в расцвете сил, действовал бы в этом случае совершенно по-другому.

Из скифских золотых украшений Таранис выбрал подарок для Сироны. Это была изящная брошь в виде кота, который ловил собственный хвост.

Сирона ощупала тяжелую золотую брошь.

– Странно, что эти дикари берут такие прекрасные вещи, когда грабят другие народы. Честно говоря, я не ожидала, что они умеют ценить красоту.

– Скиф Дасадас сказал мне, что этот кот сделан на заказ; по его словам, они многое заказывают, на свой собственный вкус, греческим ювелирам. Золото имеет для них большое значение.

– Но где они достают золото?

– Я подозреваю, что они переплавляют награбленные украшения. Но ты права: хотя они и живут дикой жизнью, они неплохо разбираются в изделиях золотых дел мастеров.

– Может быть, они, как и кельты, обладают многими способностями? – предположила Сирона.

– Нет никого, кто мог бы сравниться с кельтами, – ответил Таранис.

Было условлено, что остаток этого долгого летнего вечера, чтобы поднять настроение скифов, будут проводиться различные игры.

Тотчас же были отведены площадки для борьбы, намечена тропа для соревнований по бегу и поставлены мишени для стрельбы из лука и метания копий. Лучшие атлеты кельтов вынуждены были тянуть жребий, чтобы определить, кто именно будет состязаться со скифами.

Сам Таранис должен был сражаться с мечом и щитом вместе с двумя кельтами против трех людей Кажака. Бой должен был продолжаться до первой крови.

Сирона принесла мужу его оружие; она нараспев повторяла традиционные в таких случаях слова: «Остер твой меч, крепок твой отшлифованный щит. Потом со своей груди размягчила я кожу ремня, прикрепленного к щиту, своими зубами разжевала я ее. Сражайся же как подобает истинному воину. А если умрешь, умри улыбаясь».

Первый забег, семь раз вокруг площади, легко выиграл Валланос, он опередил своего соперника Басла на внушительное расстояние.

Наблюдая за этим состязанием, Кажак заметил:

– Парень бегает, как олень.

Эпона стояла рядом с Таранисом и скифами как одна из хозяек празднества, а также потому, что она решила не упускать Кажака из вида, пока он не покинет деревню.

– Жизнь в горах делает людей проворными, – сказала она ему.

– Проворными? – неуверенно повторил Кажак.

– Стройными, – употребила она более простое слово.

Впервые после падения Кажак искренне улыбнулся.

– Стройными, да. Как кельтские девушки. Ходят так плавно, будто река струится.

Он хохотнул. Эпона покраснела, довольная.

Игры продолжались, начались схватки. Таранис и трое его людей сражались со скифами, и по приказу вождя Квелон пропустил выпад Аксиньи, который нанес ему первую ранку. Сделано это было очень искусно, ибо кельты никогда не простили бы вождю то, что он намеренно лишил их победы, однако скифы все же заподозрили нечистую игру. Темные глаза Кажака полыхнули огнем.

– Твои люди не должны поддаваться моим, – предостерег он Тараниса. – Хватит уже хитрые уловки.

– Никаких уловок, – заверил его Таранис, подумав, что почему-то из-за этих скифов он все время попадает в неловкое положение. Кернуннос, по всей видимости, прав: они и впрямь представляют собой сильную угрозу. Но скоро они уедут, и на этом закончатся все неприятности.

Игры становились все более и более трудными, селяне толпились вокруг состязающихся, криками подбадривали своих любимчиков, заключали пари: кто поднимет самый тяжелый камень или бросит большой камень на самое дальнее расстояние. Скифы, однако, оказались превосходными атлетами, и Таранис больше не шел ни на какие уступки. Никто из кельтов не мог с ними сравниться во владении мечом и стрелами: тут их мастерство вызывало почтительное благоговение. По мере того как схватки между участниками соревнования разгорались все жарче и жарче, толпа приветствовала их все более громкими криками, вскоре с обеих сторон были раненые, а кое-кто так и пылал гневом.

К Таранису подошли старейшины.

– В чем, в чем, а в борьбе мы всегда одерживали верх, – напомнили они ему. – Если на этот раз победят они, мы будем опозорены.

– Пошлите за Гоиббаном, – приказал Таранис.

Кузнец был недоволен, что его уже во второй раз используют в чужих интересах, но он не стал оспаривать власть вождя. Гоиббан вышел в центр площадки, где его уже поджидал Дасадас. Судить их поединок должен был Таранис, который объяснил Дасадасу правила. Таранис решил быть предельно беспристрастным в своем судействе, надеясь хоть чуть-чуть восстановить свою добрую славу, прежде чем скифы покинут их, увозя с собой впечатления, которые лягут в основу их рассказов.

– Дасадас уже провел три поединка, а кузнец еще полон сил, поэтому, чтобы уравнять их шансы, – провозгласил Таранис, – Гоиббан будет бороться лишь одной рукой, другую мы прикрепим ремнем к его боку, если он ее высвободит, я засчитаю ему поражение.

Кажак кивнул.

– Это справедливо. Но не связывайте его, пусть борется обеими руками. Дасадас может побороть любого кельта.

На благородное предложение последовал не менее благородный ответ, и собравшиеся захлопали в ладоши, отдавая должное предводителю скифов. Не хлопал только Гоиббан. Он стоял, опустив голову, спокойно ожидая сигнала начать борьбу, и когда он шагнул навстречу Дасадасу, его правая рука была прижата к боку так плотно, будто ее привязали.

ГЛАВА 13

Двое борцов заняли стойки; пригнув колени, они кружились, пристально вглядываясь друг в друга. Любое проявление нерешительности или несобранности могло стать сигналом для нападения. Выбрав удобный, по его мнению, момент, Дасадас бросился на своего противника, точно лев, прыгающий со скалы на спину оленя.

Гоиббан стряхнул его с себя одним невероятно сильным движением тела. Кузнец повернулся, все еще прижимая руку к бедру и готовый к новому нападению скифа.

Дасадас буркнул что-то нечленораздельное и вновь прыгнул.

И вновь Гоиббан отбросил его в сторону.

– Гм, – пробормотал Кажак, уже не улыбаясь.

Он стоял рядом с Таранисом, засунув большие пальцы рук за пояс, из-под тяжелых черных ресниц внимательно наблюдая за ходом борьбы.

Дасадас получил хороший урок; от третьего прыжка он воздержался. Нагнув голову, он бросился вперед и с ужасающей силой врезался головой в живот Гоиббана. Но тот даже не пошатнулся.

Удивленный Дасадас выпрямился и уставился на своего противника.

В следующий же миг Гоиббан схватил его левой рукой.

Дальнейшее произошло в течение нескольких мгновений. Невзирая на отчаянное сопротивление Дасадаса, Гоиббан раскрутил его тело в воздухе, затем упер левую руку в подбородок скифа и жал до тех пор, пока у того глаза едва не вывалились из глазниц. Хотя скиф и пробовал дотянуться рукой до подбородка кузнеца, его руки соскальзывали с потного тела Гоиббана.

– Гоиббан! Гоиббан! – вопила толпа; кузнец изогнул спину и отшвырнул прочь скифа. Дасадас с такой силой ударился о землю, что сразу не смог подняться, когда же он пришел в себя и попытался встать, на шею ему опустилась тяжелая нога противника.

Не сводя глаз с Тараниса, Гоиббан поднял сжатую в кулак правую руку, которой он так и не пользовался, и толпа разразилась дикими криками восторга.

– Хорошая борьба, – нехотя признал Кажак.

Отведя взгляд от площадки для борьбы, он заметил, что Эпона смотрит на него. И улыбнулся ей, не той быстрой привычной усмешкой, которая помогала ему завоевывать симпатии незнакомцев, но медленной улыбкой, предназначающейся только для братьев, для близких по духу.

У обоих было такое впечатление, будто они пожали друг другу руки.

Кажак в замешательстве отошел прочь и затерялся в толпе, пытаясь побороть какое-то странное внутреннее смятение, какого он никогда прежде не испытывал. Постоянно изменчивая, трудная жизнь, большую часть которой настоящий мужчина проводит в седле, под солнцем и звездами, обдуваемый чистым ветром; стремительная скачка; взмах и удар мечом; сладостное для слуха посвистывание стрелы, настигающей врага или добычу, – все это было для него хорошо понятно. Но вновь и вновь встречаться глазами с женщиной и испытывать такое чувство, как будто она сумела проникнуть в самую глубь его сердца!..

Такого с ним не случалось еще никогда в жизни, и он испытывал поистине нестерпимые муки.

Когда небо потемнело, снова был разведен пиршественный огонь, и кельты собрались, чтобы продолжать чествовать своих гостей. Кажак хотел бы уже спать, прильнув головой к гриве коня, но сперва надо было довершить начатое. Он сделал знак Баслу, и смуглый скиф ушел и после недолгого отсутствия вернулся с чем-то, завернутым в одеяло.

Кажак жестом велел ему положить принесенное к ногам Тараниса.

– Скиф держит слово, – сказал он. – Кажак обещал, что вы будете пировать олениной, – и вот вам олень.

Нагнувшись, Басл снял одеяло с ветвисторогого оленя, пронзенного стрелой в самое сердце. Олень был не очень большой, уж, конечно, не такой великан, которого Кажак собирался убить еще утром. Тем не менее свое слово он сдержал, и кельты оценили его преданность чести.

Если бы Кернуннос был в этот момент с ними, он ясно осознал бы, какой непоправимый удар нанесен по укладу кельтской жизни, по их обычаям и традициям.

– Таранис и Кажак в расчете? – спросил скиф.

Таранис сидел на своем почетном месте, облаченный в свой лучший клетчатый плед, с массивным золотым браслетом на руке, привезенным скифами. Он широко улыбнулся Кажаку, вновь играя роль радушного хозяина.

– Да, в расчете, – подтвердил он. – Эпона, принеси пиршественную чашу.

Ночь была долгая. Еще до ее окончания, после того как пиршественная чаша много раз обошла круг пирующих, Кажак отправился к своему коню. Его глаза туманились от усталости. Он даже не заметил, что Эпона ускользнула еще раньше его; свернувшись клубочком, укрывшись медвежьей шкурой, она спала, обратив лицо к лошадям. Скифы не смогли бы уехать без ее ведома.

На следующее утро скифы собирались покинуть деревню. Эпона наблюдала за ними с первых проблесков зари, надеясь переговорить с Кажаком, но прибыла группа старейшин во главе с Таранисом, чтобы, рассыпаясь в учтивостях, проститься и помочь погрузить железные изделия на лошадей скифов.

Кажак торопился с отъездом. Он не собирался терять драгоценное дневное время, выслушивая этих словоохотливых кельтов, которые все продолжали бубнить и бубнить. Надеясь, что они поймут его намек, он засунул за пояс свой новый меч – тот самый, что должен был принадлежать Таранису, – и расстреножил коня.

В соответствии с традицией пожелать путникам доброго пути явились и друиды, однако Кернунноса среди них не было. Уиска смущенно поднесла Кажаку и его людям полные бурдюки с водой, а Поэль сообщил им, что споет ребятишкам о них песню.

– Вы разговариваете детьми? – удивленно спросил Кажак.

– Конечно. Друиды обязаны обучать детей всему, что им требуется знать и помнить, – объяснил Поэль. – Мы должны передавать знание от поколения к поколению. Разве у ваших детей нет учителей?

Кажак был явно озадачен.

– Они наблюдают. Учатся или умирают, вот и все.

На этот раз удивлен был Поэль.

– Все звери учат своих детенышей; наши дети – наше будущее. Поэтому они должны быть как следует обучены.

Но скиф твердил свое:

– Они набирают сил, учатся ездить на конях, хорошо сражаться. Этого достаточно?

Он устал от общения с этими непростыми людьми. Тосковал по звездным небесам и бескрайним равнинам. Не обращая внимания на боль в ребрах, он вскочил в седло и вздыбил коня; из-под копыт полетели комки сухой грязи.

– Мы поехали, – пропел он; переполненный радостью, голос его зазвучал красиво.

Серый скакун рванулся вперед, направляясь к открытым воротам частокола, за которыми уже начиналась дорога. Другие скифы обрадованно последовали за ним.

Эпона бросилась бежать. Если очень поспешить, то она еще может перехватить Кажака в том месте, где дорога круто изгибается вдоль сосновой рощи и делает петлю. Никогда еще в своей жизни она не бегала так быстро, буквально летя над Матерью-Землей, подгоняемая отчаянием. Как раз в эту ночь луна должна достичь полнолуния.

Она мчалась напрямик по узкой, известной всем детям тропинке, мимо одинокого, похожего на горбуна дерева, которое, как знала Эпона, искривлено, потому что в нем обитает уродливый дух. Нематона учила детей развешивать на нижних ветвях этого странного дерева лоскуты яркой материи, чтобы помочь его духу избавиться от своего уродства. Пробегая мимо, Эпона увидела и свой дар, принесенный ею прошлым солнечным временем года, – широкую полосу голубой шерсти, выцветшую от солнца, дождя и ветра.

«Поклонись», – внезапно повелел ей ее дух, но она слишком спешила, чтобы выполнить его повеление, и побежала дальше.

Тропа извилисто бежала среди скопления валунов, этих выпирающих ребер Матери-Земли, пока Эпона не оказалась на маленьком выступе над дорогой и не увидела едущих по направлению к ней скифов.

Она спустилась вниз по склону и вышла на дорогу, преградив путь скачущим всадникам. Действовать ей приходилось быстро, не раздумывая, чтобы не потерять решимости.

Кажак поднял руку, останавливая свой маленький отряд. Его темные брови сдвинулись на лбу в одну линию, он не улыбался.

– В чем дело? – подозрительно спросил он.

– Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой, – сказала она, стоя у его колена.

Брови Кажака взметнулись вверх, к кромке выреза его войлочного шлема. От этих кельтов можно ждать любой выходки.

– Это шутка? – неуверенно спросил он.

– Никакая это не шутка. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я хочу оставить этот поселок; хочу до наступления темноты уехать как можно дальше. Меня не ждет тут ничего хорошего.

Скиф переменил положение в седле. На его лице не отражалось никаких мыслей или чувств.

– Зачем Кажаку брать тебя? На что ты можешь ему пригодиться?

Во всяком случае, он обдумывал, как ему поступить. Она вспомнила его собственные слова о том, как скифы поступают с женщинами, которые им нравятся: «берут, и айда». Ее глаза заискрились, и она показала ему одну свою тяжелую прядь.

– Это кельтское золото, – сказала она. – Если ты меня увезешь, оно твое.

К ее изумлению, скиф громко расхохотался.

– Ты совсем непохож на другие женщины, – сказал он. Повернулся к своим спутникам и что-то произнес на родном языке. Сказанное им, на слух Эпоны, прозвучало очень резко. Другие скифы посмотрели на нее с сомнением.

Переговорив с ними, Кажак вновь обратился к ней.

– Мы должны ехать, – сказал он. – Это место не нравится… Слишком странное. Слишком… – Не в силах подобрать нужных слов, он начертал в воздухе замысловатый узор, и Эпона его поняла.

– Мы должны ехать, – повторил он.

Его глаза пристально оглядели ее тело с головы до ног и с ног до головы. Его пятки коснулись коня, и тот заиграл на каменистой дороге.

– Может быть, ты и правда пригодишься, – решил Кажак. Он наклонился вперед и протянул ей руку. – Ты едешь?

Она сглотнула комок, застрявший у нее в горле.

– Еду.

Сильная рука схватила ее за кисть и рванула ввысь. После короткого барахтанья Эпона уже лежала на холке коня, перед Кажаком, лицом вниз и упершись кончиком носа в скакуна. Кажак пришпорил его и поскакал прочь от деревни кельтов.

Тем временем селение гудело, как потревоженный улей. Таранис был сильно озабочен угрожающими намеками Кажака, и даже ласковые разуверения Сироны не могли убедить его, что скиф не станет чернить его добрую славу среди других племен и народов.

Некоторые старейшины, которые еще хранили воспоминания о былых нападениях и битвах, живо представляли себе, как орды скифов ворвутся в их селение среди Голубых гор, насилуя женщин и расхищая богатства племени.

Меж тем друиды во главе с Кернунносом пытались подобрать торжественные заклинания, способные защитить племя от опасностей, которые мог предвидеть лишь главный жрец.

Кернуннос оставался в волшебном доме, глубоко переживая нанесенные ему обиды. Он знал, что Таранис обвиняет его во всех постигших их неудачах, и, в свою очередь, открыто упрекал вождя в недальновидности и алчности.

В душе главного жреца всегда жила забота о могуществе и преуспеянии племени. Она не покидала его ни во сне, ни во время бодрствования; эта забота являлась неотъемлемой частью всего его существа. Племя не только окружало его со всех сторон, в своем телесном виде, но и существовало внутри его, бестелесно; у него не было своей личной жизни, он жил только служением кельтам. Настроение всего племени было и его настроением. В его жилах непрерывно пульсировала энергия кельтов; его терзали муки, перенесенные ими в минувшем, и те, что им еще только суждено перенести. Иногда могучее общее волнение кельтов захлестывало все остальное, и он, как пригвожденный, стоял на месте, прислушиваясь к внутренним голосам и пытаясь найти правильную дорогу в противоречивых стремлениях. Закрыв глаза, забыв о настоящем, он витал в прошлом и будущем.

В этот день предчувствие грядущих бед повергало его в полное отчаяние.

– Все меняется, – стонал он вслух, глядя куда-то вдаль остекленевшими глазами. – Все, что имеет истинное значение, будет утрачено. Сейчас мы знаем так много, мы занимаем надежное место в этой жизни; находимся в полном единении с духами. Но нет, нас привлекает мнимая новизна; мы готовы отрешиться от нашего образа жизни, сойти с привычного пути. Сердце мое надрывается, когда я думаю об участи моего племени.

Он сунул руки в очаг, выгреб оттуда горячую золу и высыпал ее себе на голову и лицо, не испытывая никакой боли, продолжая горько оплакивать судьбу кельтов.

Когда солнце достигло зенита, а Эпона все еще не вернулась, Ригантоне надоело ждать ее. Она вышла из дома и стала расспрашивать поселян, но никто не знал, где ее дочь. Настроение ее резко испортилось.

Закончился день, наступила ночь полнолуния. Если Эпона так и не появится, чтобы пойти добровольно к друидам, они сами придут за ней. И как она тогда объяснит отсутствие дочери?

Наконец Ригантона отправилась в волшебный дом; во рту у нее пересохло, в висках болезненно стучало, но она не могла просить гутуитер о помощи. И не могла вернуться назад; ведь она была кельтской женщиной и готова была встретить лицом к лицу все, что бы ее ни ждало.

Из дома жреца тянуло едким дымом. При виде ее черные дрозды недовольно затрещали. Из волшебного дома доносился какой-то ритмичный шум, как будто там трясли наполненные камешками тыквы-горлянки, и слышалось пение друидов.

Ей пришлось напрячь всю свою волю, чтобы войти.

От пылавшего посреди дома очага было жарко и душно. Воздух пропитывала вонь. И тут Ригантона почему-то вспомнила слова, которые ей передала дочь, слова скифского предводителя: «Место живых людей – под открытым небом».

Она и сама не знала, почему вспомнила об этом.

Переступив через порог, Ригантона остановилась, и к ней тут же подошел Кернуннос.

– Ты привела дочь? – прошипел он сквозь зубы.

Нечего было и думать о том, чтобы лгать друиду.

– Я не могу ее найти. С самого утра никто не видел ее в селении, и я очень обеспокоена.

Кернуннос приблизил свое лицо к ее лицу.

– Ты хочешь сказать, что она опять убежала? Эта девушка истощает мое терпение, Ригантона. Она поступает чересчур опрометчиво и безрассудно, боюсь, что она губит свои способности. Обучить ее жреческим обязанностям будет нелегко, потому что ты была ей плохой матерью, Ригантона, не воспитала в ней необходимую покорность.

Ригантона обозлилась.

– Я воспитала ее смелой, решительной и трудолюбивой, она не боится никакой трудной работы. Я не знала, что она друидка и ей понадобятся другие душевные качества.

– Тебе следовало знать, женщина, что любая девушка может оказаться друидкой. Ты упустила ее из-за своей дурости. Но, где бы она ни была, я всегда сумею найти ее, Ригантона. – Он неприятно улыбнулся.

– Тогда найди ее, – сказала женщина, которой не терпелось покинуть волшебный дом.

Его рука, словно когтистая лапа, сжала ее плечо.

– Куда ты торопишься? Уж если твоя дочь не пришла, может быть, ты поможешь нам в наших занятиях магией?

Она посуровела.

– Меня ждут мои дети, Кернуннос. Я нужна и в других местах.

– Твои дети могут сами о себе позаботиться. И ни один мужчина не ждет тебя, Ригантона. Твое ложе давно остыло. Ты стала старой и жилистой, женщина. Ты лакомая еда для медведя, но я думаю, он единственный, кто захочет заключить тебя в свои объятия. Не согласишься ли ты, чтобы тебя принесли в жертву Косматому Человеку, Ригантона? С помощью этого жертвоприношения я смог бы приготовить сильнодействующие магические снадобья. – Он заухмылялся, наслаждаясь вспыхнувшим в ее глазах страхом.

Она вырвалась и перешагнула через порог. За ее спиной звучал смех, сливаясь с тарахтением черных дроздов.

После ухода Ригантоны Кернуннос погрузился в глубокое раздумье. Побег Эпоны – еще одно дурное предзнаменование. Уж не прогневал ли он, сам того не зная, могущественных духов?

Нет, не может быть. Меняющий Обличье никогда не должен сомневаться в себе самом, ибо его способности растают тогда, как снег под весенним солнцем. Все еще поправимо, он найдет и вернет Эпону, уничтожит влияние всадников и позаботится о своем племени.

По его велению пение возобновилось.

Кернуннос присел на корточки возле костра и попытался определить, где находится Эпона. На какой-то миг она, казалось, мелькнула перед ним, он даже ощутил ее запах, но тут же исчезла, удаляясь с поразительной быстротой, вне досягаемости его рук. Но не вне досягаемости его магии.

Меняющий Обличье обнажил свои острые зубы.

– Я верну ее, – поклялся он. – Мы не можем ее потерять. И то, что обещано мне, навсегда мое!