Дочь Голубых гор

ГЛАВА 30

Они мчались так, точно их преследовали демоны из плоти и крови. Несколько раз Дасадас крикнул Эпоне: «Не оборачивайся», ибо не знал, чего от нее ждать. А вдруг она повернет серого коня и поскачет обратно к Кажаку; тогда и его, Дасадаса, принесут в жертву за то, что он помогал ей бежать.

Но она не повернула коня. И вскоре конь и всадница обогнали даже Дасадаса на его сильном молодом жеребце и умчались вперед.

Дасадас, однако, не беспокоился. Он знал, в каком направлении они могут ехать. И старательно гнал прочь мысли о наступающей ночи, когда они останутся вдвоем. Не позволял он себе думать и о Кажаке, на которого обрушится гнев шаманов.

Дасадас думал лишь о мчавшемся коне и заходящем солнце.

Если кто-нибудь их и преследовал, они так об этом и не узнали. Уже наступила тьма, а Эпона все еще скакала на запад, ориентируясь по осколку луны и полагаясь на безошибочный инстинкт серого жеребца. Наконец она перешла на рысь и только тогда услышала вдалеке голос Дасадаса…

– Эпона! Ты здесь, Эпона?

– Здесь, Дасадас. – Она осадила коня и подождала своего сопровождающего.

– Небо заволакивают тучи, – заметил скиф, поравнявшись с Эпоной. – В такой темноте, без луны, продолжать путь опасно. Может быть, мы остановимся здесь?

– Я думаю, да. Когда я оглянулась в последний раз, в кочевье происходила ужасная схватка. Кажется, на скифов напал… волк. Поэтому они не смогли сразу же начать преследование, поэтому мы не видели никого позади себя. Шаманы, конечно, пошлют за нами кого-нибудь, но у нас быстрые кони, и мы намного их опередили, они никогда не смогут нас догнать.

– И куда мы едем? – спросил Дасадас, безоговорочно передавая себя в подчинение Эпоне. Эпоне, не похожей ни на одну другую женщину.

– Я еду в Голубые горы, Дасадас. Как и Кажак, я должна выполнить свой долг.

Он не понял, что она имеет в виду, но хорошо понимал, какая опасность ему угрожает.

– Вряд ли скиф будет желанным гостем в Голубых горах, – сказал он.

– Если ты приедешь туда на этом коне, ты будешь желанным гостем, – заверила она. – Кельты выращивают пони для торжественных выездов; если мы скрестим наших жеребцов с кобылами пони, в будущем мой народ сможет вырастить достаточно больших верховых коней. Твой хороший гнедой жеребец обеспечит тебе теплый прием, Дасадас. Ты обладаешь настоящим сокровищем.

– Это еще не все, что у меня есть, – сказал он. – Дасадас покажет тебе кое-что.

Они остановились на ночлег с подветренной стороны небольшого холма, и хотя ночь была темная и холодная, они не рискнули развести костер. Но глаза, привыкшие к темным степным ночам, все же смогли рассмотреть вещи, которые скиф вытащил из одной из своих торб, чтобы показать Эпоне. Гребень из слоновой кости. Золотые украшения. Медный браслет.

– Это твои вещи, Дасадас? – удивленно спросила Эпона.

– Нет, их прислали жены Кажака. Чтобы Эпона могла обеспечить свою безопасность, купить себе пищу и все, что ей может понадобиться.

Она узнала медный браслет, подаренный ею Талии. Она села на землю, положила присланные ей дары на колени и едва не заплакала. Эти сдержанные, равнодушные женщины. Они никогда не давали ей повода считать себя своими подругами; никогда не позволяли ей заглянуть за их покрывала. Но они собрали все свои драгоценности, чтобы она могла благополучно добраться до родных мест.

«Оказывается, я ничего о них не знала», – подумала Эпона, с трудом сдерживая слезы.

– Когда ты успел все это сделать, Дасадас? – спросила она.

– Когда Кажак обнаружил, что тебя похитили, он сразу же догадался, что замышляют шаманы. И тогда же он решил найти тебя и отослать домой. Он сказал одной своей жене, та – другим.

– Странно, что шаманы не охраняли его, как меня. Неужели они рассчитывали, что он позволит принести в жертву меня или его жеребца без всякого сопротивления?

– Почему бы и нет? – сказал Дасадас. – Они, видимо, думали, что Кажак не посмеет ослушаться повеления Колексеса. В Море Травы слова путешествуют по ветру, все сразу же узнают о непослушании князю. Ослушник не найдет себе поддержки в других племенах; этого не допустят их князья. А кому хочется навлечь на себя гнев своего правителя?

– Могущество князя так же велико, как и ужасно, – заметила Эпона. – Но в вашем племени верховная власть оказалась в руках шаманов. Почему они так поступают, Дасадас? Почему ради золота и скота они притесняют свой народ?

– Это не единственная причина. Дасадас думает, что шаманы – люди завистливые. Они много лет смотрели, как князь правит народом, принимает решения. Шаманы считают, что могут управлять лучше. Они считают, что теперь их очередь. И хотят забрать все.

Эпона вздрогнула. В степи начинало холодать. Хотя Дасадас прихватил с собой много провизии, ее горит, одежду, он почему-то не захотел взять ее медвежью шкуру, и Эпона боялась замерзнуть под скифской накидкой, сшитой из нескольких шкур, и под одеялом из козьей шерсти.

– Я полагаю, что Цайгас и Миткеж одержимы не белым тальтосом, – раздумчиво заметила Эпона, присаживаясь. – Я думаю, что они одержимы черными духами, духами зла. Только такие существа могут причинять вред себе подобным или пользоваться магией в своих корыстных целях. В свое время их ожидает неминуемая кара. Мать-Земля стремится к тому, чтобы все было в равновесии.

Ее слова не имели для него никакого смысла. Он был доволен уже тем, что сидит рядом с ней, совсем близко, вдыхая благоухание ее кожи, думая и мечтая о своем.

– Я должна была остаться, Дасадас. Должна была помочь Кажаку, – прошептала она, обращаясь не только к нему, но и к самой себе.

Дасадас ничего не сказал. Она мучается раскаянием, считая, что не должна была покидать Кажака в трудное для него время, но это пройдет. А впереди многодневное путешествие, и рано или поздно она перестанет думать о Кажаке.

«Будь моим братом, – напутствовал его Кажак. – Заботься об этой женщине, как о своей собственной. Охраняй ее, не щадя своей жизни!»

Человек, который выполняет такое поручение, вправе рассчитывать на награду. Кажак должен был это предвидеть.

Та же мысль мучила и Эпону; она сидела на земле, глядя, как серый жеребец выщипывает последние пучки травы, затем жестом показала ему, чтобы он лег рядом с ней. Тогда-то она в полной мере осознала, чего, должно быть, стоило Кажаку послать ее вместе с Дасадасом.

А ведь ее должен был благополучно отвезти домой сам Кажак. Но Кажак человек чести, он остался, чтобы выполнить свой долг перед отцом и своим племенем.

«А я удрала. Я удрала», – думала Эпона, ненавидя себя самое.

Когда боль стала совсем нестерпимой, она откинула голову на шею коня и безмолвно разразилась горькими слезами.

Дасадас лежал в нескольких шагах, в ожидании.

«Скоро, – пробормотал он про себя, – скоро я утешу тебя, Эпона, и ты перестанешь плакать».

Они погрузились в полудрему, продолжая прислушиваться и боясь услышать стук приближающихся копыт.

Утро не принесло с собой ничего хорошего. Стало еще холоднее, и все вокруг выглядело еще более мрачным и даже зловещим.

– Они могут нас преследовать, – сказал Дасадас. – Мы должны ехать дальше.

– Стало быть, ты будешь сопровождать меня… до самого селения кельтов.

– Кажак велел мне проводить тебя туда, куда ты захочешь.

Наспех поев сушенины и черствого хлеба, они сели на коней и направились на запад. Уже в пути Дасадас объяснил, что они не все время будут придерживаться этого направления, хотя их главный ориентир – заходящее солнце.

– Ты знаешь, Эпона, зимой здесь бывает очень плохая погода. Немного погодя Дасадас хочет повернуть на юг, к берегу Черного моря. Там хорошие дороги, торговые дороги, там будет легче проехать в это время года. В горах мы сможем пополнить свои припасы.

– Но Кажак избегал всех поселений, почти всех поселений.

– У нас был военный отряд. Очень небольшой, поэтому и приходилось соблюдать особую осторожность. Но нас только двое, мы не можем представлять ни для кого никакой угрозы. Дасадас взял с собой мужскую одежду; ты переоденешься, и мы измажем твое лицо грязью, чтобы никто не мог узнать, кто ты. Мы будем ехать как путешественники, посланцы одного из князей, возглавляющих почитающий лошадей народ. Все знают, что у скифов много золота. Нас будут хорошо принимать, если подумают, что мы будем заказывать всякие изделия ремесленникам. Скифы пользуются доброй славой среди ремесленников.

Им предстояло долгое, очень долгое путешествие, и Эпона понимала, что такие путешествия отнюдь не безопасны. Возможно, она никогда так и не доберется до своего селения; с ней может произойти все, что угодно.

«Ну что ж, такова всегда была твоя судьба, – произнес внутри ее голос. – Поезжай домой, Эпона».

Дни пролетали один за другим под копытами лошадей, окружающий их пейзаж все менялся и менялся, они проезжали все новые и новые места. Поскольку они не опасались, что их могут принять за грабителей, они не всегда ехали по бездорожью. Когда, с усилением холодов, дичь попряталась и для их луков не осталось никаких целей, Эпона и Дасадас заезжали в города и деревни и покупали себе мясо и другие съестные припасы или большое количество зерна для своих лошадей.

Дасадас старался избегать племен «дикарей», обитающих на крайнем западе великих степей. Он предполагал проехать по берегу моря к Дуне, матери всех рек, затем проехать на запад через Моэзию, полностью обогнув темные Карпаты. Этот путь был много длиннее, но Дасадас не хотел вновь переходить через Карпаты.

Светлые волосы Эпоны были затемнены грязью и прикрыты остроконечной войлочной шапкой с отворотами, которые защищали ее уши от ледяного ветра, ее тело было облачено в тунику и удобные шаровары; в таком виде Эпона испытывала совершенно новое чувство свободы. Она ехала с Дасадасом, как с добрым товарищем, ровней себе, и скоро он привык разговаривать с ней, как разговаривал бы с одним из своих братьев. Между ними не было той духовной близости, которая объединяла ее с Кажаком, но они неплохо уживались друг с другом.

Если между ними и возникала какая-то неловкость, то только по ночам, когда они оставались одни в темноте, и она так же хорошо чувствовала его мысли, как и мысли коня, на шее которого она спала.

Никакая грязь не могла замаскировать отсутствие бороды у Эпоны, но погода благоприятствовала ей, у нее были все основания заматывать шарфом нижнюю часть лица. Так как ее конь был лучше, чем у Дасадаса, все принимали ее за знатного молодого человека, а Дасадаса – за его слугу; и, исполняя ее просьбы – то ли в надежде заполучить скифское золото, то ли побаиваясь возмездия кочевников, – они почтительно ей кланялись.

Эпоне очень нравились их заезды в селения.

Осуществляя замысел Дасадаса, они пробирались на юг, к Черному морю. Путешествуя по Морю Травы, они пересекли две больших реки: Борисфенес,[9] большой полноводный поток с густо заселенными на юге берегами, и Гипанис,[10] гораздо меньший поток, который они легко перешли вброд на лошадях, хотя в это время года он обычно бывает куда глубже.

– Следующей рекой на нашем пути будет Тирас,[11] вдоль которого пролегает граница между скифскими землями и землями невров, – объяснил Дасадас. – Мы пересечем Тирас и поедем к Дуне; отныне мы будем уже не во владениях почитающего лошадей народа. После Дуны мы будем в безопасности, если нас не будет преследовать демон-волк.

Первое место в мыслях Дасадаса занимала Эпона, второе место, безусловно, занимал волк. Но с того вечера, как они ускакали из зимнего кочевья, никто из них не видел волка, хотя из осторожности они много ночей не разжигали костра. Но Эпона не опасалась волка. Они направлялись домой, в Голубые горы, и она была уверена, что волк оставит их в покое.

Однако Дасадас не был уверен в этом. Он всегда держал кельтское оружие под рукой и, едва заслышав какой-нибудь подозрительный шорох, тут же вскакивал и пристально вглядывался в ночную тьму.

– С тех пор как Дасадас побратался с первым убитым волком человеком, – доверительно сказал он Эпоне, – по нашему обычаю мы обменялись с ним кровью, – ни один враг не уходил от стрел Дасадаса. Кроме волка.

– То, что ты не мог его убить, не твоя вина, – сказала Эпона, пытаясь утешить Дасадаса. – Как сказал Кажак, этот серебристый волк… демон.

– До сих пор не мог его убить, – поправил ее Дасадас. – Но когда-нибудь я его убью. Все равно убью.

Унылые просторы Моря Травы лежали уже за их спиной, но никто их не преследовал. Когда они пересекли Тирас – к этому времени они провели уже много дней в седле и стали закаленными путешественниками, – Дасадас посмотрел на север, вверх по течению, и, вздрогнув, сказал:

– Если мы пойдем вдоль реки к земле невров, мы опять окажемся в Карпатах. Там нас, Дасадас уверен, подстерегает демон-волк. Волк был очень силен в Карпатах, помнишь, Эпона? Помнишь? Но мы одурачим его, поедем другим путем.

В эту ночь Дасадас громко кричал во сне; его крики походили не на стоны взрослого мужчины, а на плач испуганного ребенка, которому снятся кошмары.

Медленно, неохотно Эпона подняла голову и прислушалась. Жалобные крики продолжались. Она встала и не спеша, шаг за шагом, в любой момент готовая вернуться, если крики прекратятся, направилась к Дасадасу, который лежал, закутавшись в свое одеяло, и громко всхлипывал во сне. Она прилегла возле него так же тихо, как ложится снег, и обняла его.

– Все хорошо, Дасадас, – шепнула она ему на ухо. – Это только кошмар, волк уже не преследует нас. Нам не угрожает ни одно существо, которого ты не мог бы застрелить из лука.

Она говорила довольно долго, прежде чем он начал успокаиваться. Стараясь согреться, его спящее тело плотно прижалось к ее телу, и она изогнулась, прилаживаясь к нему. Всю ночь они пролежали, обнявшись, и утром, когда Эпона проснулась, она увидела, что его серые глаза открыты.

– Ты под моим одеялом, – тихо произнес он.

– Ты кричал ночью.

– Дасадас никогда не кричит по ночам. Ты пришла ко мне. Дасадас знал, что так будет. – Он прижал ее к себе.

Она не хотела его, не хотела никого, кроме Кажака, но Кажак остался далеко позади, за много дней пути. Скорее всего она никогда больше его не увидит. Он доверил ее Дасадасу, наверняка зная, какую награду тот потребует. Ведь Дасадас оставил своих жен, свои шатры и кибитки и родное племя, чтобы совершить это опасное путешествие в Голубые горы, где его вполне может ожидать враждебный прием. Она была в долгу перед ним.

И ей было жаль Дасадаса. Она испытывала не желание, а ту всепоглощающую жалость, которую чувствует мать к ребенку, терзающемуся неосуществимым стремлением, стремлением к тому, чем ему никогда не суждено владеть.

«Я не жена Кажака, – подумала она. – Я свободная женщина».

Закрыв глаза, чтобы не видеть лица Дасадаса, Эпона утешила его, как могла.

Он понял, что обманут. Понял это сразу же, как только улеглось чувственное возбуждение и он осознал, что овладел лишь ее телом, а не тем, что составляет ее внутреннюю суть, тем, что разжигало его страсть. И все же он получил желанную награду, подумал он; его стрела попала в летящую птицу. Это было уже кое-что. Но он может получить и большее. Постарается получить большее.

Они продолжали путь, и иногда по ночам, когда Дасадас не мог преодолеть желание, он приходил к ней. Но не каждую ночь, ибо для него было слишком мучительно лежать рядом с ней и чувствовать, что ее мысли далеко-далеко. Боль разрывала его сердце, когда он слышал, как она шепчет во сне имя Кажака.

Они продолжали путь.

По мере их приближения к берегу моря становилось все теплее и теплее, и временами, забывая об осторожности, Эпона открывала свою голову благословенным лучам солнца.

– Не делай этого, – вновь и вновь предостерегал ее Дасадас. – Тебя могут схватить торговцы – даки, ионийцы, ассирийцы – могут схватить тебя; они продадут тебя в рабство, а Дасадаса убьют. Мы можем встретиться и с дикарями. На берегу живут тавры; они способны на любое зверство.

Но с дикарями они не встретились. Ехали от деревни к деревне; эти селения, опоясывающие море, напоминали Эпоне бусы янтарного ожерелья, которое она никогда не снимала с шеи. Впервые она увидела и старинные города, которые описывали торговцы, сидя вокруг пиршественного костра Туторикса. Многие из них представляли собой лишь небольшие скопления сложенных из глиняных кирпичей домов, окруженных обнесенными изгородью участками земли; но чем ближе они были к устью Дуная, тем явственнее становились признаки постоянного людского обитания; теперь они видели уже настоящие города, торговые центры, расположение которых определялось близостью удобных гаваней или залежей руды, необходимой для выплавки металлов: их обработка была главным занятием жителей этих мест.

Улицы в городах были вымощены булыжниками, обточенными проезжавшими по ним бесчисленными тележными колесами. Эпона никогда не видела, чтобы в одном месте скапливалось столько народа. И везде было шумно, грязно, воздух был насыщен незнакомыми запахами; Эпона удивлялась тому, что отбросы выкидываются прямо на улицы, а не зарываются в особые ямы. Во всех городах царил дух беспокойства.

Города вызывали у Эпоны отвращение.

Гораздо больше ее интересовало море, это огромное скопление воды, называемое Черным морем, которое проглядывало за скалами и деревьями.

– Давай спустимся вниз, Дасадас, – умоляла она. – Я хочу видеть, как выглядит море вблизи, хочу побродить по отмелям, хочу попробовать на вкус воду.

– Нет, нет, это плохая мысль, – отвечал ей скиф. – В море полно всяких чудищ. Они съедят тебя, и Кажак будет винить за это Дасадаса.

И все же он не смог ее удержать: что, впрочем, не удавалось и более сильным людям. Он смотрел исподлобья, как, удовлетворяя свое любопытство, визжа от восторга, она убегала от небольших волн, накатывавшихся на берег. При каждом ее радостном вопле он клал руку на меч, но ни одно чудище не появилось из вод, чтобы напасть на нее.

Эпона была зачарована морем. Его огромная, беспредельно огромная пучина представлялась ей невероятно большим чревом, где, в темных глубинах, таится жизнь. И все ее существо откликалось на голос этой жизни.

– Может быть, нам стоило бы остаться здесь до весны, Дасадас, – полувсерьез предложила она. – По-моему, это подходящее место, чтобы родить ребенка.

– Ребенка? Ребенка?

Она мечтательно улыбнулась.

– Да.

– Это будет мой ребенок?

Ей было больно убивать надежду, что слышалась в его голосе. Но рождение ребенка не должно начинаться со лжи.

– Нет, Дасадас. Его отец – Кажак.

– Ты уверена?

Она приложила руку к животу, удивленная тем, что Дасадас не заметил, как он округлился.

– Да, Дасадас. Совершенно уверена.

В ее лоне уже жил ребенок с темными глазами и неотразимо привлекательной ухмылкой. Она сложила руки так, точно собиралась его баюкать. Увидев этот жест, Дасадас отвернулся.

– Мы едем дальше, – сказал он. – Это неподходящее место, чтобы рожать. Мы здесь чужие. Тебе надо быть среди своего народа.

Она подумала о бесконечном пространстве, простирающемся перед ними, о городах, которые они должны проехать, о болотах, пыльных дорогах, реках, которые надо перейти, и холмах, через которые надо перевалить. От Голубых гор ее отделяет еще одна великая равнина. Нелегко будет преодолеть и сами горы, вздымающиеся к небу почти неприступными уступами.

– Не знаю, успеем ли мы добраться до селения кельтов еще до того, как родится ребенок.

– Мы попробуем. Этого хотел бы и Кажак.

Он ударил пятками своего жеребца и тронулся рысью, одержимый желанием двигаться, забыться в ритме бега лошади, ритме, который он хорошо понимал. Но он не мог понять Эпону. Она была так же непостижима для него, как звездное небо. Ведь она знала, что носит в своем чреве ребенка Кажака, когда впервые забралась к нему под одеяло, однако ничего ему не сказала, словно это не имело никакого значения. Он чувствовал, что она предала его, и был оскорблен за Кажака, которого она также предала.

Но для Эпоны это и впрямь не имело значения. Вынашивая в себе ребенка Кажака, ставшего как бы частью ее самой, ребенка, чей дух объединился с ее духом, она ощущала все остальное как второстепенное. Она ехала как во сне, испытывая удивительное чувство единения со всем окружающим миром, радуясь тому, что она носительница жизни. Ее восприятие стало более острым и более сладостным; никогда еще ее вкус не был так тонок, никогда еще она не слышала так отчетливо и с такой яркостью не видела картины окружающего мира. И хотя ее мысли, ее внутренняя сосредоточенность были обращены внутрь, на ребенка, она щедро изливала богатства своего духа на все, с чем только встречалась.

Она была добра к Дасадасу, но это не имело значения. Она бережно хранила ребенка Кажака, но теперь ее мужем был Дасадас, и то, что она доставляла ему небольшое удовольствие, никак не умаляло Кажака. Дасадас был смелым и верным человеком, хорошим воином. Но он был недостаточно велик, чтобы затмить в ее глазах образ Кажака.

И все же она спешила оставить города позади; в них было что-то нечистое, что не должно было осквернить ее еще не родившегося ребенка.

С тех пор как Дасадас узнал, что Эпона беременна, он изменился. Замкнулся в себе, спрятав свое истинное лицо, как женщина под покрывалом, ограничил свой разговор с Эпоной самым необходимым. Теперь по ночам он не приходил к ней. К ее недоумению, он смотрел на нее чуть ли не с ненавистью, тогда как в ее родном селении беременная женщина вызывала всеобщее восхищение.

Когда они подошли к устью Дуная, Дасадас сказал, что им придется нанять паромщика, который перевез бы их через реку, так как она слишком широка, глубока и быстра, чтобы можно было переплыть ее на лошадях. Перевозчику надо будет заплатить золотом.

– А зачем нам вообще пересекать Дуну? – спросила Эпона. – Почему бы не поехать вверх по течению по ее северному берегу?

– Дасадас собирается отправиться на юг, в город Варна. Купить там необходимые припасы; может быть, мы встретим там братьев, которые торгуют конями во Фракии. Было бы хорошо нанять сопровождающих на остальную часть пути.

– Я не хочу ехать в Варну, и мне не надо никаких сопровождающих, кроме тебя, Дасадас.

– Женщина с ребенком совершенно беспомощна.

Она все еще одевалась мужчиной, не желая лишаться удобства, которое давали ей шаровары. Она ездила так же хорошо, как и прежде, и еще накануне сбила своей стрелой жирную цаплю. Она отнюдь не чувствовала себя беспомощной.

– Не надо никаких сопровождающих, – решительно заявила она. – И я хочу сберечь наше золото; после того как мы пересечем Фракию, мы купим хороших больших кобыл.

– Зачем?

– Если в дополнение к кельтским пони у нас будут фракийские кобылы, мы сможем скорее вырастить больших лошадей. А если нам понадобятся припасы, мы сможем как-нибудь заработать на них: ты можешь наняться колоть дрова для крестьянина, у которого нет сыновей, я могу собирать и продавать травы. Но я хочу захватить с собой в Голубые горы несколько фракийских кобыл, ибо с их помощью и с помощью полученных мной в Море Травы навыков кельты научатся ездить на лошадях еще при жизни этого поколения. Я смогу посадить сына Кажака на его собственного коня и вложить ему в руки поводья, Дасадас. – Ее глаза сверкали. Но ее магия предназначалась не для него. И никогда не будет предназначаться для него.

У Дасадаса было такое впечатление, как будто он пытался поймать звезду, а поймал лишь горсть пыли.

– Вдвоем мы не сможем отогнать нескольких кобыл в твое селение, – ответил он мрачным голосом. – Зачем ты хочешь это сделать?

На мгновение она задумалась, затем сказала:

– Чтобы я могла вернуться домой с высоко поднятой головою.

Купить хороших кобыл было нетрудно, они ехали по стране, которая гордилась своим скотом, где каждый крестьянин похвалялся родившимся в этом году приплодом. Но Эпона настаивала, чтобы они купили крепкогрудых и крепконогих животных; в горах понадобятся хорошие легкие и прочные сухожилия. Скоро они истратили весь свой небольшой запас золота, и у них остались для продажи лишь драгоценные украшения на сбруе да янтарное ожерелье на шее Эпоны.

Это свое янтарное ожерелье Эпона без сожаления отдала за мышастую кобылу; в ее чреве хранилось куда лучшая память о Кажаке.

Как и предвидел Дасадас, многодневный перегон кобыл по трудно проходимой местности был сопряжен с многочисленными трудностями, тем более что их было всего двое. Прежде всего нелегко было справиться с жеребцами, на которых ехали Эпона и Дасадас. Красуясь перед своим новым гаремом, они постоянно угрожали выйти из повиновения, забывая о своих седоках, которые, ругаясь, прилагали все усилия, чтобы они смотрели и двигались вперед. Старый, лучше обученный серый конь доставлял Эпоне меньше забот, чем молодой порывистый гнедой конь своему хозяину, но оба коня явно отдавали кобылам предпочтение перед своими седоками.

Кобылы, кобылы. Девять молодых кобыл, которые могли дать бесчисленное потомство верховых лошадей.

Не баловала их и погода. Каждый вечер, когда они останавливались на ночлег, Эпоне приходилось тратить много времени, чтобы развести костер. Она шептала заклинания, обращенные к тучам и ветру, низко кланялась Земле-Матери, шепча ей хвалебные слова. Она с почтением относилась к огню и полными любви жестами приветствовала деревья, мимо которых они проезжали.

Они ехали по спокойной стране, в не самое худшее из времен года, и в глубине души Дасадас сокрушался, что никогда не сможет постичь магию, которой владеет его спутница.

Живот женщины пух с каждым днем, и по вечерам под ее глазами темнели следы утомления.

– Нам надо остановиться, – вновь и вновь настаивал Дасадас.

– Я хочу ехать дальше, – упрямо твердила она, и спорить с нею было совершенно невозможно.

Чтобы не причинять Дасадасу боль, она не объясняла ему своих мотивов, пока наконец его настойчивость не вынудила ее открыться.

– Может быть, Кажак уже бежал из кочевья, – сказала Эпона. – Его положение было почти безнадежным, но я не думаю, чтобы он покорно ждал, пока шаманы с ним расправятся. Может быть, он тоже уже направляется на запад. Во всяком случае, я должна опередить его, в противном случае ему грозит большая беда.

– Мы никогда больше не увидим Кажака, – уверенно сказал Дасадас. – Нам даже не следует называть его имя; произнося имена покойников, можно привлечь к себе их внимание, а это может плохо для нас кончиться.

– Ты ничего не знаешь, Дасадас, – мягко проговорила Эпона. – Кажак не мертв. И духи тех, кто перешел в мир иной, не всегда бывают нашими врагами: Кажак, конечно, не был бы им. Но он не мертв.

– Откуда ты знаешь?

Она положила руку на живот.

– Я знаю.

Она была убеждена, что знает, и все же временами ее одолевали сомнения. По ночам, лежа на земле, она вспоминала слова Уиски: «Чтобы заглянуть в будущее, требуется много смелости, к тому же то, что ты там увидишь, может опалить тебе глаза». Но ведь она друидка, у нее должен быть провидческий дар. Если она обладает истинной верой, она может заглянуть в будущее и увидеть там живого Кажака.

«Вспомни и другие слова Уиски, – заговорил дух. – Друид должен уметь обуздывать себя, уметь противиться искушению».

«Да», – молча согласилась Эпона. Шаманы не смогли противиться искушению, они захватили власть и грабастают все, что могут, алчными руками, но из этого может проистечь только зло. Образу жизни скифов, их обычаям и традициям может быть нанесен непоправимый ущерб; все это может подвергнуться уродливым искажениям.

Но это не ее забота. Она должна думать о своем племени. О своем народе. Только о своем народе: ведь она и ее ребенок возвращаются домой.

Путь был долгим и трудным, но ее сердце радостно пело на каждом шагу. Ее как будто направляли чьи-то незримые руки. Ее как будто несло потоком воды. Наконец-то она поступает в соответствии с узором своей судьбы, и отныне все должно пойти гладко.

Она возвращается домой.

Они загнали кобыл в мелкую заводь, чтобы те напились воды и пощипали траву по берегам, и уже расседлывали коней, когда поняли, что допустили большую оплошность. Но было уже слишком поздно.

Из-за вершины лесистого холма вынырнул отряд воинов.

ГЛАВА 31

Судя по их внешнему виду, это были даки. Белокурые мускулистые люди в бронзовых доспехах, вооруженные метательными копьями и мечами. Увидев, что это не одна из тех пестрых шаек грабителей, которые разбойничали на торговых дорогах, нападая на торговцев, Эпона испытала вначале чувство облегчения.

Но это чувство длилось недолго. Предводитель даков, человек с выдающейся вперед челюстью, в бронзовом шлеме, украшенном пером, знаком его главенства, показал на нее и завопил:

– Это она, кельтская женщина. – И все даки кинулись к ней.

Она и Дасадас отчаянно отстреливались, укладывая каждой стрелой по одному человеку. Но враги превосходили их численностью, и около двух десятков даков подбежали к Эпоне и Дасадасу и схватили поводья их коней. Они упорно отбивались, теперь уже кинжалами и мечами, но Эпоне, в ее положении, трудно было сопротивляться, и хотя Дасадас сражался как одержимый, даки скоро его одолели.

Охваченное ужасом, их небольшое кобылье стадо помчалось по дороге и через несколько мгновений скрылось из виду.

Предводитель стащил потрясенную Эпону с седла. В этот миг она пожалела, что не дала серому жеребцу сигнал, означающий «Убей врага», по которому тот пустил бы в ход свои смертоносные копыта и зубы. Можно было подумать, что новая жизнь, которая зародилась в ее чреве, удержала ее от такого зверского убийства.

– Это наверняка та самая женщина, – радостно прокричал предводитель. Он сорвал войлочную шапку с головы Эпоны, которую держали двое его людей, и ее волосы рассыпались по плечам.

– Рыжевато-золотистые волосы, большой живот, признак беременности, – удовлетворенно сказал он. – Точь-в-точь, как ее описал крестьянин.

– Какой крестьянин? Что все это значит? – спросила Эпона, не подавая вида, что она испугана.

– Ты вылечила хромого пони, принадлежащего крестьянину, который взамен напоил и накормил тебя и разрешил твоим кобылам попастись в его загоне, – объяснил дак. – И этот крестьянин теперь только и рассказывает о тебе, с большим восторгом. Ты произвела на него сильное впечатление.

К этому времени беременность Эпоны стала настолько очевидной, что она уже не могла переодеваться мужчиной и, хотя и с неохотой, перестала это делать. Сожалеть об этом, однако, было слишком поздно. Рано или поздно кто-нибудь все равно разоблачил бы ее; она поняла это, как только дак объяснил причину ее пленения.

– За твою поимку на юге назначена высокая цена, женщина. Вот уже больше года некий фракиец по имени Проватон только и говорит, что о тебе. Его дядя, богатый скотовод, даже отправил небольшой отряд на восток, на твои поиски, но им не повезло: они встретились со скифами и лишились и лошадей, и голов. Все знают о тебе, кельтская женщина; на всех конных ярмарках, во всех торговых центрах только и толков, что о тебе. И когда прошел слух, что тебя видели в здешних местах, мои люди и я решили сами заняться твоими поисками. Мы продадим тебя за хорошую цену. В этом году на невольничьем рынке не будет выставлено ни одной такой ценной рабыни, как ты, верно, ребята? – Он, ухмыляясь, оглянулся через плечо на своих товарищей, разделяя с ними свое ликование, как собирался разделить предполагаемую выручку за нее; и в этот момент, когда внимание его было отвлечено, Эпона прыгнула на него.

Так неожидан и силен был этот прыжок, что ей удалось вырваться из рук державших ее людей. Они тотчас же попытались ее схватить, но к этому времени, воспользовавшись переполохом, Дасадас тоже освободился и ловко орудовал своим кельтским мечом и кинжалом. Никто не ожидал, что беременная женщина может так быстро двигаться и так яростно сражаться. Эпона не стремилась никого убивать; разя своим кинжалом, она только стремилась пробиться сквозь окружающих ее даков и достичь своего серого скакуна, который, к ее величайшему удивлению, не ускакал вместе с кобылами, как это сделал гнедой конь Дасадаса.

Когда ее вновь окружили, она резко свистнула, и конь сразу же откликнулся на ее призыв. Его атака была для даков такой же неожиданной, как и ее собственная, и они попятились перед его взметнувшимся вверх туловищем и разящими копытами. Он мгновенно повернулся и выбежал из расступившегося круга людей. Эпона не успела вскочить на него; скрежеща зубами, она бежала рядом с ним, держась за его гриву. К ней тут же присоединился Дасадас; что-то крича, он подсадил ее плечом, она легла на седло, а вопящий скиф уселся сзади нее, прикрывая ее своим телом. Быстро оправившись от смятения, даки кинулись за ними, меча на ходу свои копья, но у пеших воинов не было никаких шансов догнать быстроногого скакуна.

Что-то – видимо, копье – вонзилось в тело Дасадаса, он глухо застонал, но удержался на лошади. Опустив голову и прижав уши к голове, серый стремительно мчался прочь от преследователей, одновременно стремясь догнать молодого жеребца, убежавшего с его кобылами. Как его обучали, он остался со своей наездницей, прикованный к ней незримой цепью, и как только она очутилась на его спине, его ничто уже не могло удержать. Мысль о том, что соперник увел его кобыл, вытеснила все остальные.

Серый несся с такой скоростью, что даки быстро оказались далеко позади еле различимыми черными точками, только тогда наконец Эпона смогла подхватить развевающиеся поводья; ей стоило большого труда заставить серого коня хоть немного замедлить свой бег. Дасадас сидел, обнимая ее руками, навалившись на нее всем телом, а его голова билась о ее спину. Сама она чувствовала ужасную раздирающую боль в животе, перед глазами ее плясали пятна света, но она не сдавалась: пока они все не будут в безопасности, надо держать себя в руках.

Они подъехали к густому подлеску. Эпоне удалось остановить жеребца, затем направить его в лес. И все это время он громко ржал, призывая своих кобыл.

Она соскользнула со спины коня и крепко привязала его к дереву, затем бессильно опустилась наземь, испытывая сильное головокружение и недомогание. Дасадас полулежал на хребте коня, и когда тот беспокойно задергался и заплясал, стараясь оборвать привязь, скиф с глухим стуком, словно куль с мукой, повалился вниз.

Эпона подползла к нему. В его боку зияла рваная рана, откуда торчал обломок копья. Эпона слышала, как что-то клокочет в его груди, и видела, как в его открытом рту вздувались и лопались кровавые пузыри.

– Дасадас, Дасадас!

Он чуть приоткрыл глаза, но у нее было такое впечатление, будто он ее не видит.

Боль в животе, и без того резкая, еще усилилась и распространилась на спину, казалось, будто кто-то сжимает ее могучими руками. Дасадас облизывал иссохшие губы, причмокивал, видимо, прося воды. Она припала к Земле-Матери. Только к ней и могла обратиться измученная Эпона, только это ей и оставалось. Она вдруг почувствовала еще большую усталость. Она прижала лицо к земле, вдыхая запах грязи, моха и мертвых листьев, и стала ждать.

И силы начали понемногу к ней возвращаться.

Наконец она смогла подняться на четвереньки, а затем, вся дрожа, и на ноги. И тут услышала отдаленное журчание какого-то ручья. У маленького ледяного ручья она опустилась на колени и стала ополаскивать лицо, пока не почувствовала себя лучше. Затем она вымочила подол своего старого шерстяного кельтского платья и, вернувшись к Дасадасу, выжала воду в его открытый рот. Она решила, что, когда чуточку окрепнет, наполнит водой пустой бурдюк, висящий на боку жеребца, и они отправятся на поиски остальных лошадей.

Если Дасадас сможет ехать…

«Ты перейдешь в другую жизнь, захлебнувшись собственной кровью на берегу мутной реки», – однажды предсказал ей Кернуннос.

Дасадас был, несомненно, тяжело ранен, но Эпона даже не знала, как лечить такие раны. Она поискала тысячелистник, чтобы приложить его к ране, но так и не нашла.

Она положила руки на его тело и, сосредоточившись, попыталась помочь ему своим духом, но не ощутила в нем ожидаемого прилива сил.

«Мой дар не распространяется на людей, – печально вздохнула она. – Только на животных».

И тут боль пронзила ее с такой неистовой силой, что она скорчилась в три погибели, позабыв обо всем на свете, видя лишь кружащиеся звезды и ощущая жаркую, душную тьму.

Открыла глаза она уже в предутренних сумерках; ее голова покоилась на коленях Дасадаса. Скиф нашел в себе силы упереться спиной о ствол высохшего дерева, он смотрел на нее с глубоким состраданием.

– Мы ранены, Эпона, – с трудом выдавил он.

– Ранен только ты… А у меня… я думаю, что у меня начинаются роды, Дасадас.

Его глаза широко распахнулись.

– Здесь? Сейчас? Но Дасадас не может тебе помочь. Слишком слаб… – Он закашлялся, словно в подтверждение своих слов. – Дасадас не знает, как принимать роды.

– Этого мужчинам и не надо знать, – сказала ему Эпона.

Как жаль, что с ней нет гутуитеры, которая держала бы ее за руки, успокаивала, пела приветственную песнь новому духу, а она, Эпона, в ожидании появления ребенка, стояла бы на корточках, в наиболее удобной позе. А когда роды окончились бы, гутуитера помогла бы ей лечь, положила нагого, окровавленного младенца на ее материнский живот. С помощью искусной друидки ей, может быть, удалось бы спасти жизнь ее малыша.

Но никакой друидки рядом не было: ни Нематоны с ее травами, ни Уиски с ее тихим голосом. Были только боль и головокружение, да еще она слышала, как ворочается Дасадас, пытаясь преодолеть собственную беспомощность.

Когда все было кончено и мертвый сын Кажака, родившийся слишком рано, чтобы выжить, лежал возле нее на груди Матери-Земли, глядя на него, Эпона рыдала так горько, как никогда еще не рыдала в своей жизни.

Дасадас вернулся к дереву, где он сидел, и спрятал свое лицо в полусогнутую руку. Серый жеребец, обеспокоенный запахом крови, бил копытами и думал о сбежавших кобылах.

Они погребли ребенка у подножия старого дуба. Эпона возвратила маленькую искорку в великий огонь, нашептывая слова, обычно сопровождающие переход в другой мир. В память умершего младенца Дасадас совершил принятый у скифов обряд: рассек себе кинжалом руки и мочки ушей, и хотя в его ослабленном состоянии нельзя было терять кровь, Эпона не осудила его за это.

Она знала, что в случившемся он винит самого себя. Вновь и вновь обращал он к себе горькие упреки:

– Дасадас сражался недостаточно хорошо, не смог уберечь Эпону.

Переполненная так и не излитым собственным горем, Эпона все же пыталась успокоить его.

Но нельзя было забывать и о даках.

– Они скоро будут здесь, – сказал Дасадас. – Они отыщут нас по следам копыт; они непременно хотят захватить тебя, Эпона. Мы должны ехать.

– Но ты слишком тяжело ранен для этого, Дасадас.

– Посмотри лучше на себя. У нас нет выбора. Мы должны как-нибудь забраться на серого; оставшись здесь, мы обязательно попадем в плен. На этот раз мы даже не сможем отбиваться.

Эпона не могла с ним не согласиться; им уже не спастись, если они опять попадут в руки даков. Она нашла мох и зубровку, чтобы остановить свое кровотечение, а затем как могла забинтовала бок Дасадаса куском ткани, оторванным от одежды. Они наполнили бурдюк водой и, хотя ни у кого из них не было аппетита, слегка подкрепились. Они не могли, но должны были продолжать путь.

И они продолжили путь.

Чтобы взобраться на лошадь, надо было преодолеть кошмарную боль, еще труднее было преодолеть сильное головокружение, и все же мужчина и женщина сумели взгромоздиться на серого коня и повернули его на север. Туда, куда рвалось его сердце. Его инстинкт, его слух и обоняние подсказывали, где находятся кобылы, и гнедой жеребец (они мирно паслись на укромной лужайке) и направился в их сторону, почти не слушаясь поводьев, которые держала в своих руках женщина.

Едва тронувшись с места, Эпона оглянулась на холмик под дубом. Маленький холмик в испещренной солнечными пятнами тени. У нее не осталось даже янтарного ожерелья, чтобы положить рядом с сыночком. Оно пошло в уплату за лошадь.

Но боль отнюдь не сосредоточивалась в ее теле.

– Найди их, – шептала она жеребцу, склонясь над его холкой. – Найди их.

За то, что даки отказались от преследования, надо было благодарить убежавших кобыл и гнедого жеребца Дасадаса. Эпона, однако, не знала этого. Она ехала в полузабытьи от горя и беспокойства, совершая невозможное, потому что ничего другого ей не оставалось.

Дакские воины возвращались с войны, которую они постоянно вели на границе своей страны с соседями – скордичами. У них было мало опыта в охоте и выслеживании, и запутанные отпечатки копыт, оставленные убежавшими кобы– лами, сбили их с толку. Они так и не заметили того места, где следы серого коня повернули на север, к лужайке, где отлеживались Эпона и Дасадас. Даки преследовали кобыл, пока не поняли, какая это безнадежная затея – поймать лошадей на открытой равнине; тогда-то они и прекратили преследование.

– Мы еще поймаем эту женщину, – обещал предводитель своим людям. – Она заехала очень далеко – кто-нибудь наверняка ее увидит. Кто-нибудь упомянет о ней. И спрятать этих больших фракийских лошадей будет очень трудно. Хотел бы я знать, на что они ей.

Серый безошибочно привез Эпону и Дасадаса к их стаду. Молодой гнедой конь, почуяв приближение серого жеребца, предостерегающе заржал, но Дасадас нашел в себе силы повелительно окликнуть его, и гнедой так и не атаковал серого. Оба животных гневно вращали глазами, выгибали шеи и раздували ноздри, пока Эпона, спешившись, не поймала коня Дасадаса и не помогла хозяину забраться на него.

Было совершенно очевидно, что он не может ехать дальше, но она хотела найти какое-нибудь более укрытое, менее заметное место, где они могли бы провести ночь, ибо теперь они знали, что их разыскивают. Она не стала спрашивать Дасадаса, может ли он ехать, как не стала спрашивать и себя. Объехав вокруг кобыл, она вновь согнала их в тесное стадо, затем взяла в руку веревку, конец которой был привязан к кобыле, вожаку этого маленького табуна, и отправилась в путь. За ней следовали все кобылы, а замыкал эту процессию низко склонившийся над холкой своего коня Дасадас.

Им очень посчастливилось. Скоро они нашли рукав Дуная, который привел их к глубокой скрытой долине без каких-либо признаков человеческого жилья. В это время года на траве лежал тонкий покров снега, но под деревьями земля оставалась сухая и можно было набрать много хвороста для костра. Эпона подумала, что они могут пробыть в этом месте достаточно долго, чтобы восстановить свои силы.

Духи благожелательны к ним. Возможно, они довольствуются жертвоприношением ее сына, не потребуют ничего больше.

«У меня нет ничего, что я могла бы им отдать», – печально подумала Эпона. Теперь, закрывая глаза, она уже не видела Кажака. Видела лишь небольшой холмик над выкопанной кельтским кинжалом могилкой под дубом.

Из них двоих Дасадас был самым слабым. Хотя Эпона и сама отчаянно нуждалась в отдыхе, она охотилась вместо него, расставляла силки на мелкую дичь, прячась недалеко от пасущихся лошадей, по полдня терпеливо ожидала появления какой-нибудь съедобной птицы, чтобы подстрелить ее из лука.

Но все дикие существа, чувствуя присутствие нежеланных гостей, избегали этого места, поймать хоть какую-нибудь дичь было очень трудно.

Чуточку окрепнув, они продолжили путь, но гораздо медленнее. Если им не встретится никаких новых препятствий, они смогут достичь Кельтской долины… к началу солнечного времени года. А до солнечного времени года оставалось еще так много лун…

Разумеется, им по-прежнему приходилось сталкиваться с трудностями. Дасадас поправлялся медленно, чувствовал себя неважно, хотя и не признавался в этом. Он так и не смог найти связующего звена между своим духом и духом Эпоны, тем не менее ему передавалась ее мрачная решимость во что бы то ни стало добраться до Голубых гор, и не только добраться самим, но и отогнать туда лошадей. Он не щадил себя, с каждым днем все худел и худел; пока его голова не стала походить на туго обтянутый кожей череп, откуда безжизненно смотрели серые глаза. Теперь он даже не притрагивался к ней, отныне его сил хватало лишь на продолжение путешествия. Он как будто вел личный поединок с самой судьбой и ни за что не хотел его проиграть.

Когда они достигли хорошо памятной Эпоне широкой равнины, где Дунай круто поворачивал наконец на запад, как-то ночью удрала одна из их кобыл. Эпона с особенной радостью мечтала о том, какой замечательный жеребенок получится от случки серого жеребца с великолепной крепкой рыжей кобылой. Именно эта кобыла и убежала, а они так и не смогли ее отыскать.

И в ее бегстве Дасадас также винил себя. В эту ночь он должен был охранять стадо, но уснул, забылся усталым беспокойным сном, наполненным кошмарными видениями… Он бил себя кулаками по голове, пока Эпона не велела ему прекратить это.

Вторую кобылу они потеряли уже в предгорьях, когда Эпона стала уже приободряться. Не привыкшая к скалистой местности, лошадь сломала ногу, провалившись в трещину, и ни искусство Эпоны, ни магия не смогли ее спасти.

Эпона горько плакала; сильные рыдания сотрясали все ее тело. Она оплакивала мертвую лошадь, убежавшую кобылу, но горестнее всего она оплакивала своего сына.

Ее слезы испугали Дасадаса. Он привык видеть ее всегда собранной и сильной, привык полагаться на нее, как на брата, и теперь он беспомощно хлопотал над ней, пока она не махнула рукой, отгоняя его прочь.

«Погрузись на дно своего горя одна, – наставил ее дух. – Выплачь всю свою боль, садись на коня и продолжай путь».

А вдалеке, ожидая их, высились Голубые горы, свободные и ясные.

Это была самая тяжелая часть их пути. После бегства рыжей кобылы Эпона держала всех остальных на привязи. Подъем требовал от них много сил и был сопряжен с большой опасностью: ноги лошадей скользили по скалистой почве, осыпалась земля. Когда боль в спине и боку становилась почти нестерпимой, Дасадас иногда смотрел вперед на Эпону, которая все ехала, ехала и ехала, и недоуменно покачивал головой. Неужели это женщина?

Эпона и в самом деле внешне мало походила теперь на женщину. Со времени их стычки с даками она обрезала кинжалом свои рыжевато-золотистые волосы и низко нахлобучила на голову скифскую шапку. Она опять натянула мужские шаровары, ее лицо и руки сильно загорели и обвет– рились. С мечом на поясе, с луком и стрелами в горите, она вполне могла сойти за худого мальчика-кочевника.

Они все ехали и ехали.

Кругом простирались уже знакомые места. Деревья, камни и лучи света были для Эпоны друзьями, она приветствовала их со смешанными чувствами. С тех пор как она отсюда уехала, она повидала так много нового, и Голубые горы рисовались ей сквозь дымку свежих воспоминаний о Море Травы и других, оставшихся позади краях. Вероятно, ничто не будет отныне представляться ей таким же, как прежде.

Но вот знакомая сосна, вот большой валун, выпирающая кость Матери-Земли. А как сладостно пахнет здешний воздух!

Наконец-то она дома, среди знакомых духов. Она знала их всех, чувствовала их присутствие вокруг себя, радовалась, что снова вернулась в их мир.

Вода. Духи. Деревья. Духи. Камни. Духи. Они знают, что она тут, среди них. Вода видит ее своим сверкающим глазом. Камни ощущают ее близость. Деревья слышат, как она проезжает мимо. Она навсегда связана с этим миром духов, к которому принадлежит и ее дух.

Остановив серого жеребца, она медленно спешилась и подъехала к массивному камню, выступающему из горного склона; его теплая от солнца спина вся поросла узорчатым лишайником. Дасадас наблюдал, как она стоит возле этого камня и сосредоточенно размышляет, пытаясь уловить незримую связь между солнцем и камнем. Что-то бралось и что-то отдавалось, происходило вечное общение, непостижимое для ума человеческого.

Несколько мгновений спустя она улыбнулась и вернулась к своему коню.

Когда она услышала, что ее окликает часовой, она не сразу узнала голос Валланоса. И его голос и выговор показались ей незнакомыми. Но скоро слова сложились в осмысленную фразу, и тут наконец она всем своим существом поняла, что она дома.

– Валланос! Это я, Эпона! Дочь Ригантоны! – Она пришпорила коня пятками и поскакала вперед.

Валланос с мечом в руке вылез из своего привычного укрытия среди скал. Перед ним предстал безбородый скифский всадник, в котором он не узнал Эпону. Он стоял уже рядом с серым жеребцом, когда наконец разглядел улыбающиеся ему голубые глаза; лишь тогда он остановился в недоумении.

– Эпона? Это ты?

– Да, Валланос. Ты меня не узнаешь?

– В таком виде тебя никто не узнает. Откуда ты едешь? Где побывала? Что с тобой случилось?..

– Все в свое время, Валланос. Сперва я должна поговорить со старейшинами и Таранисом.

– Да, они все захотят видеть тебя. Тебе придется им многое объяснить. – Он вдруг осекся, заметив вереницу кобыл и застывшего в ожидании Дасадаса. – Кто этот человек с тобой – скиф?

– Да, Валланос. Он мой друг. Если бы не он, я никогда не смогла бы вернуться домой. Я хочу, чтобы его приняли как самого дорогого гостя, и я хочу, чтобы его как можно скорее осмотрели гутуитеры, ибо он был тяжело ранен и его рана так и не зажила как следует. Он нуждается в их заботе.

– Нематона умерла после твоего отъезда, – грустно сказал Валланос.

– Нематона? – Она не поверила своим ушам. – Что с ней случилось?

– Она сказала, что пришло ее время. Легла в священной роще, уснула и так никогда и не проснулась.

Эпона закрыла глаза и наклонила голову.

– Подожди здесь, Эпона, – сказал Валланос, – а я пойду оповещу всех о твоем возвращении. Все захотят тебя приветствовать… это такой праздник… Подожди здесь, никуда не уходи…

Он убежал, взволнованный такой неожиданной новостью, а Эпона и Дасадас обменялись улыбками.

– Все будут рады твоему прибытию, – сказал скиф.

– И твоему тоже. Я перед тобой в большом долгу, Дасадас.

Скиф ссутулился в своем седле.

– Ты ничего не можешь сделать для Дасадаса, Эпона.

– Ошибаешься. Тебя здесь вылечат, ты возвратишь свою прежнюю силу, Дасадас, и будешь почетным гостем моего племени.

– Это уже не важно. – Его глаза глубоко запали, он ужасно исхудал; глядя на него, она поняла, что он пожертвовал для нее своим здоровьем, а может быть, и жизнью.

Валланос вернулся, сияя от восторга, ему было поручено триумфально ввести их в селение. Он сказал Эпоне, что новость о ее возвращении вызвала в общине сильное волнение: уже разводится пиршественный огонь, забиваются быки, за Махкой и воинами послали гонцов.

– За Махкой и воинами?

– Окелос собрал отряд опытных воинов и разрешил Махке присоединиться. Они построили боевые колесницы и каждый день упражняются на ровной полосе земли над озером. В скором времени они собираются оставить Голубые горы и отправиться на поиски новых земель, где могло бы расселиться наше племя.

Эпона посмотрела на вереницу своих лошадей и улыбнулась.

– Есть более быстрые и легкие способы передвижения, чем в колеснице, Валланос, – сказала она. – Хотя эти фракийские кобылы могли бы очень быстро тащить легкую колесницу с парой воинов.

Следуя за гордо выступающим Валланосом, она и Дасадас направились к селению около озера.

Озеро было все того же густого сине-зеленого цвета, каким оно помнилось Эпоне. Так же выглядели и окружающие горы, густо поросшие соснами. Но сама деревня изменилась.

Около многих хижин торчали на шестах человеческие головы: настоящие или вырезанные из дерева в ожидании того времени, когда их можно будет заменить настоящими. Мужчины расхаживали в клетчатых шерстяных шароварах, какие они видели на скифах. На бортах повозок были вырезаны такие же животные, которые украшали сбруи скифских лошадей; бронзовые изваяния этих животных были прикреплены к котлам; они же были нарисованы и на рядах щитов, прислоненных к каждой хижине.

Всюду ощущалось сильное напряжение, напряжение, свойственное переполненным энергией людям, готовящимся к походу. Селение уже не выглядело как место обитания мирной, процветающей общины, затерянной в горах и ожидающей, пока мир постучится в их ворота. Оно походило на костер, разбрасывающий снопы искр, когда в него подбрасывают толстые сосновые сучья. Эпона отсутствовала не так долго, но за это время кельты стали мыслить по-новому и смотреть в новых направлениях.

Сидя в седле, Эпона нагнулась.

– Чем вызваны все эти изменения, Валланос?

– Частично твоим отъездом. Все думали, что тебя похитили скифы, и Окелос, с помощью других молодых людей, стал создавать военный отряд, чтобы направиться вслед за тобой, но рано наступившая плохая погода помешала им выполнить свое намерение. Они тосковали здесь, жаловались, что заперты в этих горах. После того как снега растаяли, сюда явился небольшой отряд тавров, они вели себя воинственно, и Окелос убил их предводителя, а его голову насадил на шест. То, что он сделал, понравилось другим. Они велели своим женам сшить для них юбки с двумя штанинами, сказали, что в такой одежде удобнее работать в шахте. А уж после того, как начались перемены, они пошли все быстрее и быстрее. Все приезжавшие торговцы были обеспокоены тем, что у нас делается, они отдавали свои товары за бесценок и спешили уехать. Таранис был доволен и стал поощрять воинственные наклонности молодых людей. Теперь все говорят о предстоящих битвах, может быть, и я приму в них участие.

– Довольно ли племя этими переменами?

– Не все. Как ни странно, Кернуннос очень огорчен всем этим. Кое-кто говорит, что он спятил. Он почти не выходит из своего дома, и когда кто-нибудь приходит к нему говорить, то застает его на ложе в таком глубоком сне, что его невозможно разбудить. Но он не умер – просто пребывает в других мирах. Но мы уже не нуждаемся в нем так, как прежде. С тех пор как мы стали насаживать головы на шесты, началась настоящая охота за головами – видно, они обладают такой же могущественной магией, как и Меняющий Обличье.

«О нет, Валланос, – мысленно возразила Эпона, – нет ничего, что могло бы сравниться с магией Меняющего Обличье. Может быть, если такова воля духов, я еще могу кое-чему у него научиться. Может быть, он простит меня».

Они въехали в открытые ворота, сопровождаемые вереницей кобыл. Со всех сторон, выкрикивая имя «Эпона», сбегались люди.

Выйдя из своего дома, к Эпоне направился Таранис; по его лицу, как расплавленный жир по хлебу, расползалась улыбка.

– Да осенит тебя солнечный свет, – приветствовал он ее, и ей пришлось поискать в своей памяти, чтобы найти соответствующий ответ. Она знала теперь столько других слов… сколько всего было сказано.

Вышла из дома и Сирона, за чьи ноги цеплялся ее последний ребенок; протирая сонные глаза грязным кулаком, она приветствовала Эпону так тепло, будто та не была дочерью Ригантоны. Подошли и многие другие, они ощупывали Эпону, чтобы убедиться, что это не кто иной как она. Не терпелось всем и поглядеть на пригнанных ею лошадей, удивительных, высоких лошадей.

– Я научилась объезжать лошадей, чтобы на них могли потом садиться другие люди, – сказала Эпона Таранису и увидела, что его глаза зажглись внезапным возбуждением.

Поспешили явиться и старейшины, чье число слегка уменьшилось за время ее отсутствия; им не терпелось выслушать рассказ Эпоны о ее скитаниях, но Таранис предложил, чтобы они подождали, пока все усядутся вокруг пиршественного костра, предоставив Эпоне почетное место.

– Сперва я велю нагреть воду, чтобы ты помылась, – сказал он Эпоне, – и ты сможешь повидать свою мать.

Загорелое, обветренное лицо Эпоны сохраняло полнейшее спокойствие.

– Я еще успею повидать Ригантону, – сказала она.

Разгорелся спор о том, как с ней поступить, но старейшины решили, что ее следует разместить в доме для гостей – там же, если хочет, может находиться и Дасадас. Но он отрицательно качнул головой:

– Дасадас будет спать снаружи, с лошадьми, он будет охранять тебя, Эпона.

– Меня незачем охранять, Дасадас, я дома.

– Я буду спать снаружи, – повторил скиф.

Он выглядел таким худым, таким изможденным, казалось, его сжигал какой-то внутренний огонь. Она хотела взять его в дом с собой, вымыть его раненое тело в теплой воде, согреть его красным вином, но он наотрез отказался от всего этого. Когда она поехала на сером жеребце к дому для гостей, он последовал за ней, ведя за собой кобыл, а кельты бежали рядом с ними, с восхищением притрагиваясь к лошадям, оживленно переговариваясь между собой об этом чуде.

На площади появилась фигура одинокого, охваченного яростью человека. Никто не заметил его; общее внимание было сосредоточено на прибывших. Кернуннос, разбуженный радостными криками, – даже гутуитеры боялись теперь будить его, какие бы важные ни были новости, – в диком гневе прибежал посмотреть, кто осмелился это сделать. Он увидел… двух вооруженных скифов… на конях; стало быть, в их селении незваными гостями опять появились скифы!

Этого он не мог стерпеть. Еще не пришедший в себя после блуждания в туманах других миров, жрец бросился вперед, доставая из-за пояса кинжал. Пробившись через изумленную толпу, он накинулся на ближайшего к нему всадника и стащил его с коня. Скиф тяжело упал на землю, слишком ослабевший, чтобы оказать какое-то сопротивление, и Кернуннос с воплями нечеловеческого ликования несколько раз погрузил кинжал в сердце кочевника.

Это произошло так быстро, что Эпона поняла, что случилось, только после того, как Дасадас уже лежал мертвым на земле, глядя в небеса незрячими серыми глазами. Что-то взорвалось в мозгу Эпоны, и она отдала приказ серому жеребцу, беспрекословному выполнению которого научил коня еще Кажак.

Кернуннос почувствовал, что над ним маячит какая-то огромная тень и, подняв глаза, увидел над собой машущего копытами коня. В следующий миг могучие ноги опустились на него, и серый жеребец втоптал его в грудь Матери-Земли.

Трубя свой боевой клич, вновь и вновь поднимаясь на дыбы и ударяя копытами, серый жеребец превратил жреца в кровавые лохмотья, и, наконец опомнившись, Эпона натянула поводья и отвела его в сторону, где он стоял, весь дрожа.

Кельты смотрели на затоптанные кровавые останки Меняющего Обличье, лежащие рядом с убитым им скифом. В своей последней схватке Дасадас все же сумел, изловчившись, вонзить железный кинжал, выкованный в кельтской кузнице, в тело Кернунноса. Однако в кровавое месиво и осколки костей жреца превратили копыта коня.

Только его лицо уцелело. Желтые глаза были закрыты, лучившийся в них свет погас. Огромный безобразный шрам с одной стороны головы, казалось, искривил его лицо вечной гримасой; отсутствие уха подчеркивало злобность этой гримасы.

Почувствовав себя дурно, Эпона соскочила с жеребца и прильнула к груди Матери-Земли.

На ее плечо легла чья-то рука, но она отодвинулась прочь. Но рука вновь коснулась ее, и, подняв глаза, Эпона увидела Тену, Призывающую Огонь, стоящего рядом с ней старого Поэля.

– Это в самом деле Эпона? – спросила Тена, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть лежащую.

– Да, я была Эпоной, – ответила она, с трудом приподнимаясь. – Давным-давно, когда я покинула Голубые горы, я была Эпоной. Но теперь я даже не знаю, кто я.

– Ты главная жрица кельтов, – объявил Поэль.

ГЛАВА 32

В его словах для нее не было никакого смысла, она восприняла их как шум дождя, язык которого она не знает. По обеим ее сторонам стояли Тена и Уиска, они бережно поддерживали ее, шепча что-то на ухо; все кельты внимательно за ними наблюдали, но она так ничего и не понимала.

Она медленно поднялась.

У ее ног лежал мертвый Кернуннос. И Дасадас – бедный Дасадас.

Она осмотрелась бессмысленно-тусклыми глазами.

– Кажак? – тихо спросила она, и, глядя на нее, кельты стали удивленно перешептываться.

Сквозь толпу протолкалась Ригантона.

– Моя девочка! – воскликнула она, широко раскидывая руки, чтобы приветствовать Эпону, но молодая женщина попятилась от нее.

– Я не твоя девочка, – сказала она сиплым шепотом, – и вообще не твоя. – И тут вдруг она поняла, почему мать так стремится установить с ней теплые отношения.

– Говорят, – сказала она срывающимся голосом, – говорят, что я главная жрица.

– Это верно, – подтвердила Тена. – Ты друидка, и ты убила своего предшественника. Почетные обязанности жреца возлагаются отныне на тебя, Эпона. Ты первая кельтская женщина, удостоившаяся такой чести.

Эти слова по-прежнему не имели для нее почти никакого смысла, но она хорошо видела, как много означают они для Ригантоны. Видела, что женщина порывается ее обнять, переполненная небывалой материнской нежностью и гордостью. Она сделала шаг назад и почувствовала спиной твердое тело стоящего за ней жеребца и сразу же ощутила себя в полной безопасности.

– Уходи, Ригантона, – сказала она бесконечно усталым голосом. – Иди к себе домой и считай свои сокровища. Я не принадлежу к их числу.

Уступая настояниям селян, она предоставила себя в их распоряжение. Ее вымыли теплой водой, куда были добавлены благовония из Этрурии, страны, любящей роскошь. Вокруг нее стояли родственницы, готовые оказать ей любую услугу, которую она попросит. Ей поднесли чару вина, сытно накормили. Все пели благодарственные песнопения духам за ее возвращение. Как только смогла, Эпона отправилась посмотреть лошадей, которые были надежно заперты в загоне; их окружала толпа восхищенных кельтов, и Эпоне пришлось вновь и вновь рассказывать, с каким трудом ей удалось пригнать их сюда.

Громче всех звучали голоса молодых людей, они просили, чтобы она немедленно начала обучать их верховой езде.

– Это фракийские тягловые кобылы, а не верховые лошади, – объяснила она. – Но их потомство можно приучить к верховой езде, я знаю, как это делается. Пройдет некоторое время, прежде чем вы сможете ездить верхом, слыша, как ветер свистит у вас в ушах.

Началось пиршество; ей первой, еще до Тараниса и старейшин, поднесли ритуальную чашу. То, что она пригнала таких ценных лошадей, и богатые знания, почерпнутые ею в долгом путешествии, давали ей преимущество над всеми.

«Я отличаюсь от всех. А я не хочу отличаться от всех».

«Но у тебя нет выбора, – произнес дух. – Таков узор жизни, Эпона».

«Да».

Она рассказала обо всем перенесенном, а затем ее родственники стали передавать ее рассказ друг другу, всячески его приукрашивая, расцвечивая подробностями.

«Представляю себе, как смеялся бы Кажак, если бы их слышал», – подумала Эпона.

Пиршественный костер пылал сильно и жарко.

К ней подошел Гоиббан. Красивый золотоволосый Гоиббан; мускулы ходуном ходили под его кожей, в бороде сверкали ослепительно белые зубы.

– Эпона, – сказал он и положил к ее ногам какое-то чудесное бронзовое изделие, но она даже не взглянула на его подарок. Откинула голову назад и посмотрела на звезды, куда более прекрасные, чем человек.

Уже незадолго до рассвета она уснула в доме для гостей, а проснувшись, потребовала, чтобы в честь скифа Дасадаса была проведена погребальная церемония. Кельты с широко открытыми, округлившимися глазами выслушивали описание колесницы, на которую должно быть возложено тело покойного.

– Провезите его по всем домам, – велела она. – И пусть каждая семья соберется вокруг его тела и разопьет с ним прощальную чару. И я хочу, чтобы его оплакали.

– Оплакали? Переход духа в иной мир?

– Да, оплакали. Если мужчины не могут плакать, пусть плачут женщины, но я хочу, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, прощаясь со скифом Дасадасом.

Удивительно, с какой готовностью люди поспешили выполнить ее приказание. Но она не хотела пользоваться их услужливостью. Она помнила, как Цайгас и Миткеж злоупотребляли своей властью, заботясь прежде всего о своем благе, а не о благе племени.

В этом мире или в следующем они будут наказаны за свою алчность. По крайней мере это служило ей утешением. Она знала это твердо. С такой же твердостью она знала и многое другое; с тех пор как она облачилась в мантию главного жреца, на нее снизошел наконец мир. Она больше не задавала вопросов; ее прежнее безрассудство отпылало. Ей предстояло познать очень многое, но теперь она терпеливо слушала и училась. И как ей было обещано, она смогла увидеть общий узор жизни. Смогла увидеть, как он изменяется, к худшему или лучшему, и понять, какова ее роль в этих переменах.

Она перестала бороться, ибо теперь ей не с чем было бороться – разве что с одиночеством по ночам, ибо некому было разделить с ней ложе. Она была не гутуитерой, а главной жрицей, и при желании имела право избрать какого-нибудь мужчину, который согревал бы ее ложе и тело. Но у нее не было такого желания. К ней часто заглядывал Гоиббан, приносил ей небольшие подарки; чтобы не обижать его, она принимала эти подарки, затем откладывала в сторону и никогда больше на них не смотрела.

Однако, кроме Гоиббана, к ней никто больше не приходил.

Кобыл случили с жеребцами, и Уиска предсказала, что они все благополучно дадут приплод. Селяне оживленно разговаривали об этом приплоде, который должны были принести не только фракийские кобылы, но и тягловые пони, скрещенные с обоими жеребцами. Эпона каждый день одна выезжала на своем жеребце; разъезжая по окрестным дорогам, она непрестанно думала о чем-то своем.

Солнечное время года затопило горы ясным, белым светом, который затем сменился рассеянным золотым сиянием, что знаменовало приближение празднества Великого Огня.

Однажды, когда Эпона возвращалась с конной прогулки, ее встретил в воротах Гоиббан. Кузнец протянул ей свой последний подарок, филигранную золотую диадему, украшенную голубыми камнями, которые он выменял у иллирийцев на большое количество изделий из звездного металла.

Эпона спешилась и благосклонно приняла диадему, хотя ее глаза и не задержались на ней, как надеялся Гоиббан.

– Ты очень щедр, – сказала она, отворачивая взгляд. И вдруг она замерла. Ее сердце наполнилось надеждой.

Она подняла голову, и ее глаза засверкали с такой яростью, что Гоиббану было больно на них смотреть. Так же больно, как если бы он глядел на восход солнца над солнечными горами. Но ее взгляд был устремлен не на него, на начинавшуюся за частоколом дорогу; по напряженному выражению ее лица можно было понять, что она внимательно прислушивается. Она слегка наклонила голову, и на ее губах заиграла улыбка.

Спускаясь с перевала, к селению направлялся одинокий всадник.