Дочь снегов

ГЛАВА X

На следующее утро Бэш, один из индейцев Джекоба Уэлза, разбудил Корлисса довольно поздно. Он принес маленькую записку от Фроны, в которой она просила инженера при первой возможности навестить ее. Ничего больше в записке не было. Он долго раздумывал над нею. Что Фрона хочет сказать ему? Она всегда была для него загадкой, а после вчерашнего происшествия он просто не знал, что и думать. Не желает ли она прекратить с ним знакомство, имея к тому весьма веские причины? Или же, воспользовавшись преимуществами своего пола, еще больше его унизить? Холодно и обдуманно высказать ему свое мнение о нем? Или же она будет извиняться за необдуманную резкость, которую позволила себе? В ее записке не было ни раскаяния, ни гнева, ни намека — ничего, кроме официального приглашения.

Он отправился к ней поздним утром в довольно неопределенном настроении. Но чувство собственного достоинства не покинуло его, и он решил держаться так, чтобы ничем не связывать себя. Он выжидал момента, когда она проявит свое отношение к происшедшему. Но она, не таясь, без обиняков, подошла к делу с той свойственной ей прямотой, которой он всегда восхищался. Стоило ему взглянуть ей в лицо и почувствовать ее руку в своей руке, чтобы понять, что все опять хорошо, хотя она еще не успела произнести ни одного слова.

— Я рада, что вы пришли, — начала она. — Я не могла успокоиться, не увидев вас и не сказав, как мне стыдно за вчерашнее.

— Ну, ну, совсем не так страшно! — Они все еще стояли. Он сделал шаг к ней. — Уверяю вас, я ценю ваше отношение к этому. Теоретически оно заслуживает всякой похвалы, но все же я откровенно должен сказать, что в вашем поведении было много… много такого… такого, против чего можно было бы возразить с точки зрения светских приличий. К сожалению, мы не можем их игнорировать. Но, по моему мнению, вы не сделали чего-либо, чтобы сердиться на себя.

— Это очень мило с вашей стороны! — воскликнула она снисходительно. — Но это неправда, и вы сами знаете, что это так. Вы знаете, что вы поступили, как сочли нужным, вы знаете, что я обидела вас, оскорбила вас, вы знаете, что я вела себя, как уличная девчонка, и чувствовали ко мне отвращение…

— Нет, нет. — Он поднял руку, как бы для того, чтобы защитить ее от тех ударов, которые она сама себе наносила.

— Да, да. И у меня есть все основания стыдиться. В свое оправдание я могу сказать только следующее: мне было очень жаль эту женщину, так жаль, что я готова была расплакаться. Тогда появились вы, — и вы знаете, что вы сделали, — и жалость к ней заставила меня возмутиться вашим поведением — и я разнервничалась, как никогда. Я думаю, что это была истерика. Во всяком случае, я была вне себя. — Мы оба были вне себя.

— Нет, это неправда. Я поступила скверно, но вы были таким же, как сейчас. Но, пожалуйста, садитесь. Вы стоите так, точно ждете новой вспышки, чтобы убежать.

— Ну, не такая уж вы страшная, — засмеялся он, поворачивая стул таким образом, чтобы свет падал ей в лицо.

— А вы не такой уж трус. Впрочем, вчера я, по-видимому, была очень страшная. Я… ведь почти ударила вас. И вы вели себя очень мужественно, когда хлыст взвился над вами. Вы даже не подняли руки, чтобы защитить себя.

— Я замечаю, что собаки, которых вы бьете, тем не менее лижут вам руки и хотят, чтобы вы их приласкали. — Значит? — смело спросила она. — Поживем — увидим, — вывернулся он. — И несмотря на все, вы меня прощаете?

— Я надеюсь, что и вы меня простите. — Тогда я довольна, хотя вы не сделали ничего такого, за что нужно было бы вас прощать. Вы действовали, .руководствуясь вашими взглядами, а я— своими, и они мне представляются более терпимыми. Теперь я понимаю, — воскликнула она, радостно хлопая в ладоши. — Я совсем не сердилась на вас вчера и совсем не обращалась с вами грубо и не оскорбляла вас. Все это относилось не к вам лично. Вы просто представляли собою то общество, которое вызвало мое негодование и гнев, и, как представитель его, вы приняли на себя главный удар. Не так ли?

— Понимаю. Все это очень умно. Тем самым вы избегаете обвинения в том, что вчера плохо обошлись со мной. Но сегодня вы это повторяете снова, несправедливо делая из меня ограниченного, низкого и презренного человека. Лишь несколько минут назад я сказал вам, что теоретически ваш поступок не заслуживает упрека. Но уж если мы заговорили о светских приличиях, то это не совсем так.

— Вы не понимаете меня, Вэнс. Послушайте! — Ее рука легла на его руку, и он с удовлетворением стал слушать. — Я всегда полагала, что все существующее справедливо. И, хотя я и сожалею, в этом я подчиняюсь мудрости общества, потому что так уж устроен человек. Но это я делаю только в обществе. Вне его я смотрю на эти вещи иначе. И почему бы мне не смотреть на них иначе? Понимаете ли вы меня? Я нахожу, что вы виноваты. Вчера, когда мы встретились у реки, и вы были не согласны со мной. Ваши предрассудки одержали верх, и вы поступили как достойный представитель общества.

— Стало быть, вы проповедуете две истины? — сказал он. — Одну для избранных, другую для толпы? Вы хотите быть демократкой в теории и аристократкой на практике? Во всяком случае все, что вы говорите, звучит в высшей степени лицемерно.

— Я думаю, что, вероятно, сейчас вы скажете, что все люди родились свободными и равными, с целой кучей природных прав. Вот вы собираетесь взять на работу Дэла Бишопа. Почему же он должен это делать? Как вы можете позволить это? Где тут равенство и свобода?

— Нет, — возразил он. — Мне придется внести некоторые поправки в вопросы равенства и свободы.

— И если вы их внесете, то вы пропали! — воскликнула она. — Потому что тогда вы станете придерживаться моих взглядов и увидите, что я уж вовсе не такая лицемерка. Но «е будем углубляться в дебри диалектики. Я хочу знать все. Расскажите мне про эту женщину.

— Не особенно подходящая тема, — возразил Корлисс.

— Но я хочу знать. — Вряд ли это вам будет полезно. Фрона нетерпеливо топнула ногой и посмотрела на него. — Она очень, очень красива, — сказала она. — Вы не находите?

— Чертовски красива. — Да, красива, — настаивала она. — Пусть будет так. Но она столь же жестока, зла и неисправима, сколь прекрасна.

— Однако, когда я встретила ее на дороге, у нее было мягкое выражение лица, и в глазах стояли слезы. Я думаю, что с женской прозорливостью увидела ту сторону ее характера, которая нам незнакома. Мне это было так ясно, что, когда вы подошли, я была слепа ко всему, что не относилось к ней. О, какая жалость! Какая жалость! Она ведь такая же женщина, как я, и можно не сомневаться, что между нами очень много общего. Она даже декламировала Браунинга!..

— А на прошлой неделе, — прервал ее Вэнс, — она в один присест выиграла у Джека Дорси на тридцать тысяч золотого песка, у Дорси, чья заявка и так уже заложена и перезаложена! На следующее утро его нашли в снегу, и в барабане его револьвера одно гнездо было пусто.

Не ответив, Фрона подошла к канделябру и сунула палец в огонь. Потом протянула его Корлиссу, чтобы он мог видеть опаленную кожу, и сказала, краснея от гнева:

— Я отвечу иносказательно. Огонь — прекрасная вещь, но я злоупотребляю им, и я наказана.

— Вы забываете, — возразил он, — что огонь слепо повинуется законам природы, а Люсиль свободна. Она сделала то, что хотела.

— Не я забываю, а вы. Ведь Дорси тоже был свободен. Но вы сказали «Люсиль». Это ее имя? Я бы хотела узнать ее поближе. Корлисс вздрогнул.

— Не надо! Мне тяжело, когда вы так говорите. — Но почему?

— Потому что, потому что… — Ну?

— Потому что я очень уважаю женщин. Фрона, вы всегда были откровенны, и я тоже буду откровенным с вами. Мне это тяжело, ибо я всегда уважал вас, ибо я не хочу, чтобы к вам приближалось что-либо нечистое. Когда я увидел вас и эту женщину рядом, я… вам не понять, что я почувствовал в тот момент!

— Нечистое? — Ее губы сжались, но он этого не заметил. Едва уловимый победный огонек зажегся в ее глазах.

— Да, .нечистое, скверна, — повторил он. — Есть вещи, которые порядочная женщина не должна понимать. Нельзя копаться в грязи и остаться чистым.

— Это открывает самые широкие возможности. — Она нервно сжимала и разжимала руки. — Вы сказали, что ее зовут Люсиль. Вы с ней знакомы. Вы рассказываете мне о ней, и, конечно, вы еще многое скрываете. Одним словом, если нельзя прикоснуться и остаться чистым, то как же обстоит дело с вами?

— Но я…

— Разумеется, вы — мужчина. Отлично! Так как вы мужчина, то вы можете прикасаться к скверне. Так как я женщина, то я не могу. Скверна оскверняет. Не так ли? Но тогда зачем же вы здесь, у меня? Уходите!

Корлисс, смеясь, поднял руки.

— Сдаюсь! Вы побеждаете меня вашей формальной логикой. Я могу только прибегнуть к более действенной логике, которой вы не признаете. — А именно?

— К силе. Что мужчина хочет от женщины, то он и получает.

— Тогда я буду бить вас вашим же оружием, — быстро сказала она. — Возьмем Люсиль. Что мужчина хочет, то он и получает. Так всегда ведут себя все мужчины. Это произошло и с Дорси. Вы не отвечаете? Тогда позвольте мне сказать еще два слова о вашей более действенной логике, которую вы называете

силой. Я сталкивалась с ней и раньше. А вчера я увидела ее в вас. — — Во мне?

— В вас, когда вы хотели остановить мои нарты. Вы не могли победить свои первобытные инстинкты, и поэтому не отдавали отчета в своих поступках. У вас было лицо пещерного человека, похищающего женщину. Еще одна минута, и, я уверена, вы бы схватили меня.

— Простите, я никак не думал…

— Ну, вот, теперь вы все испортили! Как раз это мне в вас и понравилось. Разве вам не кажется, что я тоже вела себя как пещерная женщина, когда занесла над вами хлыст?

Но я еще не расквиталась с вами, двуликий человек, несмотря на то, что вы покидаете поле битвы. — Ее глаза лукаво заблестели, и на щеках образовались ямочки. — Я хочу сорвать с вас маску.

— Ну что ж, я в ваших руках! — покорно ответил он.

— Тогда вы должны кое-что вспомнить. Сначала, когда я была очень смиренной и извинялась перед вами, вы облегчили мое положение, сказав, что только с точки зрения светских приличий считаете мой поступок неразумным. Не так ли? Корлисс кивнул головой.

— После того как вы назвали меня лицемеркой, я перевела разговор на Люсиль и сказала, что хочу узнать все, что возможно. Он опять кивнул.

— И, как я и думала, я кое-что узнала. Ибо вы сейчас же начали говорить о пороке, скверне и о соприкосновении с грязью, — и все это касалось меня. Вот два ваших утверждения, сударь. Вы можете придерживаться только одного из них, и я уверена, что вы предпочитаете последнее. Да, я права. Так оно и есть. Сознайтесь, вы были неискренни, когда нашли мое поведение неразумным только с точки зрения светских приличий. Я люблю искренность.

— Да, — начал он. — Я был неискренен. Но я сам этого не понимал, пока ваш анализ не привел меня к этому. Говорите, что хотите, Фрона, но я считаю, что женщина должна быть незапятнанной.

— Но разве мы не можем, как боги, отличать добро от зла?

— Мы не боги. — Он грустно покачал головой. — Только мужчины — боги?

— Это разговоры современной женщины, — нахмурился он. — Равноправие, право голоса и тому подобное.

— О! Не надо! — запротестовала она. — Вы не хотите или не можете меня понять. Я не думаю бороться за женские права, и я ратую не за новую женщину, а за новую женственность. Потому что я искренна, желаю быть естественной, честной и правдивой, потому что я всегда верна себе, вы считаете за благо понимать меня неверно и критиковать мои поступки. Я стараюсь быть верной себе и думаю, что мне это удается. Но вы не видите логики в моих поступках, потому что вам понятнее тепличные растения — хорошенькие, беспомощные, упитанные маленькие пустышки, божественно невинные и преступно невежественные… Они слабы и беспомощны и не могут быть матерями жизнеспособных, сильных людей.

Она резко оборвала свою речь. Кто-то вошел в холл и, тяжело ступая в мягких мокасинах, направлялся к ним.

— Мы — друзья, — быстро добавила она и прочла ответ в глазах Корлисса.

— Я не помешал? — Дэйв Харни многозначительно осклабился и важно осмотрелся вокруг, прежде чем пожать им руки.

— Нет, нисколько, — ответил Корлисс. — Мы так надоели друг другу, что мечтали о том, чтобы кто-нибудь пришел. Если бы не вы, то мы, очевидно, поссорились бы. Не правда ли, мисс Уэлз?

— Я думаю, что это не совсем так, — улыбнулась она. — Собственно говоря, мы уже начали ссориться.

— Вы как будто немного взволнованны, — критически заметил Харни, небрежно развалившись на диване.

— Ну, что слышно насчет голода? — спросил Корлисс. — Организована общественная помощь?

— Не нужно никакой общественной помощи. Отец мисс Фроны все предусмотрел. Он напугал всех. Три тысячи людей пошли по льду в горы, а тысячи полторы спустились вниз к продовольственным ямам, так что опасность миновала. Как Уэлз и полагал, все хотели сделать побольше запасов и набрасывались на продовольствие. Теперь вся орава направилась в Соленые Воды и взяла с собой всех собак. Между прочим, весной, когда подвоз уменьшится, собаки очень повысятся в цене.

Я уже набрал около ста штук. Хочу заработать долларов по сто с головы.

— Вы думаете, это возможно?

— Даже уверен. Между нами говоря, я отправляю на будущей неделе двух парней в глубь страны. Они мне там купят пятьсот собак, каких только смогут найти. Я достаточно долго жил здесь, чтобы сесть с этим в калошу. Фрона рассмеялась. — А с сахаром кто попался?

— Мало ли что бывает, — спокойно ответил он. — Да, кстати, о сахаре. Я достал «Сиэтл Пост Интеллидженсер» всего лишь месячной давности.

— Ну, что слышно насчет Соединенных Штатов и Испании?

— Не торопитесь, не торопитесь! — Долговязый янки замахал руками, призывая к молчанию Фрону и Корлисса.

— Прочли вы газету? — спросили они оба в один голос.

— Угу! От доски до доски, даже объявления. — Тогда расскажите, — начала Фрона. — Испания… — Молчите, мисс Фрона! Я начну по порядку. Эта газета обошлась мне в пятьдесят долларов. Я встретил по дороге в Клондайк человека с газетой и моментально купил ее. В городе этот дурень мог бы получить за нее и сотню.

— Но что же в ней есть? Испания… — Как я уже сказал, газета стоила мне пятьдесят долларов. Это единственный экземпляр, который сюда дошел. Все умирают от желания узнать новости, и потому я пригласил на сегодняшний вечер избранных лиц. Ваша квартира — единственное подходящее место, где они могут читать ее вслух по очереди, покуда им не надоест. Конечно, если вы им разрешите.

— О, пожалуйста! Я очень рада. Это страшно мило с вашей стороны. Он отмахнулся от ее комплимента. — Я так и думал! Слушайте же. Вы говорите, что я влопался с сахаром. Так вот, каждое лицо мужского или женского пола, которому захочется хоть одним глазком взглянуть на мою газету, должно принести мне пять чашек сахару. Поняли? Пять больших чашек сахару, безразлично какого, белого, коричневого или пиленого. Я возьму у всех долговые расписки и завтра пошлю мальчика собирать сахар.

Сначала лицо Фроны выразило недоумение, потом она громко рассмеялась.

— Это будет превесело! Я согласна предоставить свою квартиру, потому что это пахнет скандалом. Итак, сегодня вечером, Дэйв? Верно, что сегодня?

— Конечно! И вы получите приглашение за то, что даете мне помещение.

— И папа тоже заплатит свои пять чашек! Вы должны настоять на этом, Дэйв. Дэйв одобрительно посмотрел на нее. — Держу пари, что заставлю его заплатить. — А я заставлю его идти за колесницей Дэйва Харни.

— Вернее, за возом с сахаром, — поправил Дэйв. — Завтра же вечером я возьму газету в бар. Она уже не будет такой свежей, и там она достанется дешевле. Я думаю, что хватит и одной чашки. — Он выпрямился и хвастливо щелкнул пальцами.

— Но я не собираюсь ничего разглашать раньше времени. И даже если они будут читать газету всю ночь, то все равно им не обойти Дэйва Харни — в сахарном ли деле, или в каком другом.